В новый сборник израильского поэта Виктора Голкова включены стихи преимущественно последних лет, но есть и относительно возрастные, написанные еще в Молдавии, произведения. Основная тема книги – полная напряжения и опасности жизнь современного Израиля. На этом фоне как бы анализируется способность человека другого мира (бывшего СССР) полноценно и гармонично вписаться в нее. Причем, ответ далеко не всегда бывает положительным. Поэзии Виктора Голкова присущи темные, а порой и откровенно черные, тона и оттенки. Они просматривались и в прежних его книгах, но в этой, последней, можно сказать, занимают доминирующие позиции. Тем не менее, художественный уровень книги достаточно высок, а содержащаяся в ней горькая и жестокая правда вряд ли способна оставить равнодушным внимательного читателя.
«Пожилые, о чем мы толкуем…»
Пожилые, о чем мы толкуем,
Заводя монотонный рассказ?
Мы о прошлом уже не тоскуем
И не копим его про запас.
Замерзаем под солнцем палящим,
Запиваем таблетки водой
И, как тени, скользим в настоящем,
Даже смерть не считая бедой.
«Как тучи, чувства отползут…»
Как тучи, чувства отползут,
Туман желаний растворится.
В холодном зале Страшный Суд
Не страшно, в общем-то, творится.
Смотрю в лицо моей зиме,
Она – седая совершенно –
Молчит задумчиво во тьме
И улыбается блаженно.
Пришла считать мои грехи,
Копаться в бесполезном хламе,
Трухе, где мертвые стихи
Вповалку с мертвыми делами.
«Если ты есть, отец…»
Если ты есть, отец,
Где-то среди сердец,
живших когда-то здесь,
Словом, если ты есть,
Сквозь эти мрак и тишь,
сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
Все о своей судьбе.
Я посылаю весть,
Что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
Молча шепчу свой крик.
Я с тобой встречи жду
Где-то в раю, в аду,
Где обитаешь ты
В городе пустоты.
Значит, и мать жива,
Слышит мои слова
В царстве сплошного сна,
Где круглый год – весна.
«Шевельнулся в тебе абсолют…»
Шевельнулся в тебе абсолют,
Сквозь тебя поглядел по-иному,
Проскользнул по пространству сквозному
И рассыпался, словно салют.
Темных клеток таинственный люд
Не сумел починить хромосому.
И тебе, проходимцу босому,
О судьбе телеграмму пришлют.
«Я немного завидую мертвой кошке…»
Я немного завидую мертвой кошке –
Распластанной жертве автомобильного инцидента,
Прижавшейся окровавленной головой к асфальту.
Потому что живые всегда завидуют мертвым,
Чей жизненный цикл завершился так или иначе,
Поскольку им незачем больше бояться смерти,
Старости, болезней, одиночества, разлуки
И других неприятностей,
обусловленных процессом жизни.
«Станешь тонким, мертвым, белым…»
Станешь тонким, мертвым, белым,
Как окончится твой труд.
Жизнь, написанную мелом,
С гладкой досточки сотрут.
Ты искал в правописанье
Смысл, связующий слова.
Смерти тонкое касанье
Лишь предчувствовал едва.
Но познание наощупь,
Откровение вчерне,
Удивительней и проще,
Чем лежащее вовне.
Жизнь – конспект времен грядущих,
Новой эры перегной.
А душа витает в кущах
Над бессмыслицей земной.
«Философия дна – ни излишеств…»
Философия дна – ни излишеств,
Ни красот не приемлет она.
Чуждо напрочь знамение свыше
Философии дна.
Тяжело поводя плавниками,
Молчаливо глядят из окна
И беззубо сверкают очками
Обитатели дна.
Тишина. Только хрипы глухие,
Обжигающий свет.
Философия дна, ты – стихия
И последний ответ.
«Мы живем в невозможное время…»
Мы живем в невозможное время –
В роковой исторический час
Дико взвоет безумное племя,
И посыплются бомбы на нас.
Натурально, ведь мир – передышка
Между войнами. Пули визжат.
И застыла душа, как ледышка,
Только тонкие губы дрожат.
«Когда глаза откроешь ночью…»
Когда глаза откроешь ночью,
Горчат воспоминаний клочья;
Их спутанные многоточья
В мозгу свиваются в клубок.
Ты без толку косишься вбок
На луч, проткнувший потолок,
Желая, чтобы странных строк
Затихла трескотня сорочья.
«Пожалуй, я скобки закрою…»
Пожалуй, я скобки закрою,
Как крошки, смету со стола
Все шелесты и перебои
Той жизни, какая была.
Ведь вряд ли особую ценность
Она представляет собой,
Смешная моя откровенность,
Привычка делиться судьбой.
Послушай-ка – первопроходчик,
В забое глухом, как в гробу,
Иду между угольных строчек
С шахтёрскою лампой на лбу.
Ни звука, лишь только багровый
Мигающий отблеск огня
И грунта слой километровый,
От всех отделивший меня.
«Чувства, куда вы делись?..»
Чувства, куда вы делись?
Радость, любовь, весна ….
Призраки лишь расселись,
Вышедшие из сна.
Лица бледны их жутко,
Я не припомню всех.
Тени из промежутка
Сотни забытых вех.
Сам я не разбираю,
Что я им бормочу.
Только не набираю
Номер – и не кричу.
«Жизнь достаточно длинна…»
Жизнь достаточно длинна –
Только кажется короткой.
Как посмотришь из окна –
Закружит кривой походкой.
С важной миной гордеца,
Непреклонного вовеки.
Но предчувствие конца
Брезжит в каждом человеке.
Как мне быть? Не скажешь, Бог,
Для чего мне торопиться?..
В этот сказочный чертог
Я пришел судьбы напиться.
«Кончается прогулка в Никуда…»
Кончается прогулка в Никуда,
Дряхлеет оболочка понемногу.
А ты глядишь на черную дорогу
И на тупик по имени «беда».
Вела тебя бездумная звезда,
И вот – ты приволакиваешь ногу.
Ты рад любому мелкому предлогу
Забыть о прошлом. Если можно – да.
«Утонуть в этом море несложно…»
Утонуть в этом море несложно,
Где вокруг миллион голосов,
Задыхаясь, хрипит безнадежно,
Словно музыка старых часов.
Поселилась душа в Интернете –
Механическом царстве теней.
Потому что на жаркой планете
Ни один не припомнил о ней.
«Эта легкость старческая в теле…»
Эта легкость старческая в теле…
Ветерком над пропастью скользим.
Неизвестно, знаешь, в самом деле,
Сколько лет осталось или зим.
Застывают вечные вопросы
Тяжело, как гири на весах,
И слабеет гул многоголосый
Наверху, в холодных небесах.
«Я к смерти в Израиле ближе…»
Я к смерти в Израиле ближе
За то только, что еврей.
В Израиле Бога увижу
Сквозь запертых сотню дверей.
Как солнцем спаленные клочья,
Корнями спущусь в глубину,
В подземный Израиль – ко дну,
Оставив вверху многоточья.
«К истокам пора возвращаться…»
К истокам пора возвращаться
Видать, но привычка сильней
По той же орбите вращаться,
Где нет путеводных огней.
Виток за витком, ежечасно.
Опять, как и в те времена,
Слепая душа не согласна,
Что смысла не знает она.
«От удушающей жарищи…»
От удушающей жарищи
Душа спекается в комок.
Нельзя дышать, и трутся тыщи,
Жить вынуждены бок о бок.
Бок о бок – жуткая морока!
И, если ты не азиат,
Сойдешь с дистанции до срока,
Поскольку это вправду – ад.
Но мне порой почти приятно
Идти сквозь эвкалиптов строй,
Чья жизнь застыла, вероятно,
Внутри, под выжженной корой,
Смотреть на кустики кривые
И жарких кипарисов ряд.
Здесь наши корни родовые,
И камни правду говорят.
«Когда, старея понемногу…»
Когда, старея понемногу,
Все те же диспуты ведут:
Кто ярче жил, кто ближе к богу –
Минуты у себя крадут.
Тропа теряется во мраке,
Неважно, как тебя зовут.
Живи как бабочки, как маки,
Как птицы на земле живут.
«Здесь проплывал корабль этрусский…»
Здесь проплывал корабль этрусский,
В песках тонули города.
Бессмысленно писать по-русски,
Но я живу здесь, господа!
Уничтожает души лето,
Слепит песчаная слюда.
Пустое место для поэта,
Но я живу здесь, господа!
«Пятьдесят с небольшим. Все пропало…»
Пятьдесят с небольшим. Все пропало,
Только гладкое светится дно.
Даже слово себя исчерпало –
Не касается смысла оно.
Новый день, что гремит как коробка,
Безразлично в пространстве верчу,
И сама наполняется стопка.
Можно выпить, но я не хочу.
«Вкус тоски узнаю сразу…»
Вкус тоски узнаю сразу, мятный, словно леденец,
И тошнотный привкус страха, что бывает по ночам.
И железный вкус разлуки, черным машущей крылом,
Боли вкус, лишенный вкуса, в мозг вгоняющий иглу.
Все что мимо промелькнуло, все чем я сейчас живу,
Все, что память сохранила, как озерная вода.
В час, когда приходит полдень, и отчетлив каждый блик –
Вереница ощущений, составляющих меня.
«Паучья тень, языковая дрожь…»
Паучья тень, языковая дрожь…
Проснувшись ночью, сердца не найдешь.
Застыла боль в глазах у старика,
но тонкий голос пересек века.
Я знал его, мы говорили с ним,
Дышали долго воздухом одним.
Осталось имя где-нибудь вовне.
В последний раз мы виделись во сне.
«Том забытый пролистал…»
Том забытый пролистал,
Древних слов коснулся взглядом,
Словно ночью пролетал
Я над майским их парадом.
А они ушли, ушли,
Друг на друга не похожи,
И поют из-под земли
Хором – Господи, мой Боже…
«Если ты обитаешь от Азии невдалеке…»
Если ты обитаешь от Азии невдалеке –
Указательный палец почаще держи на курке,
Чтоб верней был прицел, хотя отроду ты – филантроп.
Здесь давно не работает метод ошибок и проб.
Здесь, как в джунглях, приемлют один только древний обряд,
И глаза налитые бессмысленной злобой горят,
Чтобы, тихо подкравшись, вонзить тебе в горло клыки,
И дрожат, как пружины, на черных щеках желваки.
Потому-то, приятель, скорей передерни затвор –
Это первое; дальше – ни с кем не вступай в разговор.
Так как нет в этом смысла, одни только глупость и вздор.
И внимателен будь, когда в черный войдешь коридор.
«Постепенно привык к новым лицам…»
Постепенно привык к новым лицам,
Погрузился в какую-то тьму,
И уже кочевать по больницам
Не казалось ужасным ему.
Тошноту вызывающий йода
Запах мучил лишь в первые дни.
И тогда ж затерялась свобода –
Где-то в складках его простыни.
Может, он и родился на свете,
Чтоб, сойдя с этой койки на пол,
Окунув ноги в шлепанцы эти,
Семь шагов до клозета прошел?
И на мир, пополам разделенный
Поперечиной рамы двойной,
Сквозь квадрат бы косился оконный
Ржавой осенью, летом, весной…
«Мой организм, моя страна…»
Мой организм, моя страна,
Где темные блуждают силы…
Гудит мотор, и вьются жилы,
И сердца тенькает струна.
Моя страна, мой организм,
Хрипящий глухо, как пластинка…
Кто заведет твой механизм,
Когда сломается пружинка?
Никто. И если есть предел,
Тебе положенный судьбою,
И если вдруг водораздел
Пролег меж всеми и тобою,
Хоть сотню ангелов зови
С таблетками и кислородом,
Как кесарь, поплывешь в крови,
низложен собственным народом.
«В эту ночь, когда ещё далеко до рассвета…»
В эту ночь, когда ещё далеко до рассвета,
я лежу и слушаю дробь дождевую.
Дождь шагает, скользя по мокрому парапету,
и срываясь, ударяется о булыжную мостовую.
И я вздрагиваю при каждой короткой вспышке,
после которой темноты становится больше.
И мне кажется, что один я в этом городишке,
где-то неподалёку от Румынии и от Польши.
И душа моя скрывается под оболочкой,
уходит в тень, как за кулисы артистка.
Уснуть, забыться, поставить точку,
покуда рассвет ещё не близко.
«Погасли краски наверху….»
Погасли краски наверху.
За час стемнело, лишь под утро
В окне зашевелился мутный
Огонь – сквозь снежную труху.
А между небом и стеклом
Чернели тощие отрепья
Кустов, носился смерч над степью,
Покрытой белым полотном.
Серебряный водоворот
Ворочался между снегами,
Покуда вьюга сапогами
Весь мир вколачивала в лед.
«Сползает вниз трава с откоса…»
Сползает вниз трава с откоса,
Свалялся клочьями бурьян.
Распарывают грязь колеса –
Скрещенье двух борозд, двух ран.
Возможно, след свой оставляет
Мое дыхание, мой взгляд
И мысль, которая петляет,
Стремясь куда-то наугад.
Ведь есть мучительное чудо
В любом ничтожном пустяке,
И я тоску свою избуду
С дырой, просверленной в виске.
И с новой легкостью нездешней
В цветущем яростно саду
Под белой ласковой черешней
В обнимку с женщиной пройду.
«Неужели когда-нибудь кончится эта зима?…»
Неужели когда-нибудь кончится эта зима?
Дотянуть до весны – для меня не простая задача.
Наклонились стволы, ледяную бессонницу пряча,
И раздувшись как бочки, в снегу утопают дома.
Я, скрипя сапогами, по черной дороге иду.
Мерзнут руки и ноги, как будто все тело промерзло.
Начинает казаться – когда-то, в каком-то году
Я вот так уже брел, намотав себе тряпку на горло.
Так же слабо и холодно звезды светили тогда,
И со свистом прерывисто в ночь вырывалось дыханье,
И мигал светофор, как большая тройная звезда,
Для которой еще не придумано нами названье.
«Не чувствуется близости весны…»
Не чувствуется близости весны…
Растущие к поверхности наклонно,
Деревья видят радужные сны.
Дрожат огни, горящие бессонно.
Под желтой пеной ржавая вода
Покуда не больна рассветом первым.
Забвение, прострация, когда
Не шевелятся ни единым нервом.
Как тяжело прощается зима!
Пласты туманные слипаются все гуще.
Часы исторгнуты, и каждый блик бегущий
Костлявым пальцем выковыривает тьма.
«Нет романтики в помине…»
Нет романтики в помине,
Только страхи, как всегда.
Мысли о семье, о сыне,
О войне – итак, когда?
Ждать, конечно, не заставит,
Жуткая, как в старину.
Важно, кто сейчас возглавит
Нашу смутную страну,
И куда свернет ведущий
За собой свою родню –
В рай, таинственные кущи,
Иль на адскую стерню.
Иосифу Раухвергеру
1
Что-то стали люди исчезать…
Пропадает все, что с нами было.
Мертвый друг не выйдет из могилы,
Чтобы о себе порассказать.
Мой ровесник, старый эмигрант.
Современник – наше поколенье,
Замаячит где-то в отдаленье,
Пустоты таинственный гарант.
Жизнь в конце – желаний дефицит,
В дальней полке желтые бумаги.
Тишина, как заполночь в овраге,
И судьба, черней чем антрацит.
2
Задернулись черные шторы,
Как мог бы сказать Басё…
Исчез человек, который
Знал абсолютно всё.
Отодвинулся на расстоянье,
Какое не преодолеть.
Осталось сплошное зиянье,
И хочется околеть.
Кипарисы персты простерли
Над каменной клеткой его.
Слова застревают в горле,
А более – ничего.
3
Выходит, он приговорен,
А я стою в толпе безликой
И наблюдаю, как сквозь сон,
За процедурой казни дикой.
Но размышляю о себе –
О смысле жизни и старенье.
И пот, ползущий по губе,
Противнее, чем несваренье.
4
Конец поездкам в Абу-Гош
И разговорам задушевным.
Когда ты под гору идешь
И жаром опален полдневным.
Его уводят на допрос,
И объявленье приговора.
И пятна черные вразброс
Рассыпались вдоль коридора.
«Я на старости лет перестал говорить…»
Я на старости лет перестал говорить,
Мной забыто великое слово «творить»,
И смотрю я в оконную щелку,
На земле существуя без толку.
Это дело нелегкое – жить налегке
Без стихов сокровенных в твоем узелке
И смотреть безучастно наружу –
Мир без творчества, стал ли он хуже?
Но по узкой тропинке в ничто уходя,
От природы, от пекла ее и дождя,
Вспоминать о себе перестану,
Потому что в бессмертие кану.
«Смысл разлуки – его не понять…»
Смысл разлуки – его не понять.
Остается на веру принять
В мире случая, боли, греха
Покаянную сущность стиха.
Он шуршит, словно дождь в темноте.
Правда Родины в тонком листе.
От нее оторваться, уйти –
Значит, жизнь к прозябанью свести.
Расставание, бред старика…
И выводит прощально рука
Иероглиф, зажатый в строке…
И прохлада в ночном ветерке.
«Шорох Родины влажный…»
Шорох Родины влажный
И акации в ряд.
Город пятиэтажный,
Где огни не горят.
Только лица другие,
И повадка не та.
И дымок ностальгии
Проплывает у рта.
Я сюда приезжаю
По причине одной:
Чтоб судьба, мне чужая,
Прикоснулась к родной.
«Наша задача – слепить народ…»
Наша задача – слепить народ
Из сотен колен его,
Алчных до дури, слепых как крот,
В угрюмое большинство.
Был он ничтожным и прел в грязи
Африк или Европ.
Станет народом ашкенази,
Сефард и эфиоп.
Черный и желтый, и белый он
Сквозь непроглядный мрак
Шаг свой чеканит, как батальон,
В вечность или в овраг.
Вымарать блеск золотых святынь
Эта судьба должна.
В жаркой молитве, среди пустынь,
Народ и его страна.
«Израиль – форма цвета хаки…»
Израиль – форма цвета хаки,
Клочок прибрежной полосы.
Грузины, русские, поляки,
Йеменцы, турки, индусы.
И лишь знакомой нам пилотки
Здесь не увидишь ни на ком,
И разноцветные красотки
Идут на службу босиком.
И окопавшийся в окопе,
К войне готовится феллах.
Рожают больше, чем в Европе,
И молятся на всех углах.
«Неизвестный Кишинев…»
Неизвестный Кишинев –
Странные, чужие взгляды.
Он воскрес из мертвецов
И восстал после распада.
Ни знакомых, ни родни,
Ни товарищей по школе,
Только тополи одни
Светятся в своем раздолье.
И до глупости близка
Та же ржавая калитка.
И скребется у виска
Счастье – слабая попытка.
«Умолкла музыка, дрожат кусты, раздеты…»
Умолкла музыка, дрожат кусты, раздеты.
Дымок таинственный последней сигареты
Растаял в воздухе и хочется вздохнуть
Об обстоятельствах, которых не вернуть.
О том, что жизнь прошла – пустяк, несчастный случай,
И лист ноябрьский колотится в падучей.
В той старой улочке, нет, в переулке том,
Где только домики, просевшие гуртом.
В пространстве, намертво прикованном к предметам,
Где под акацией прохладно было летом.
Году в каком-нибудь, а впрочем, ни в каком,
Лишь отсвет розовый над ржавым косяком.
«Желание жить на земле…»
Желание жить на земле,
Привычка дышать кислородом.
Молчание вслед за разбродом
И спячка глухая во мгле.
Я лиц не припомню родных –
Все больше случайные даты.
Душа, изнываешь всегда ты,
Без праздников и выходных.
«Это в общем-то, очень приятно…»
Это в общем-то, очень приятно,
Что уже не болит голова.
Только вот – пустота необъятна
И бессмысленны наши слова.
Лишь душа воспарит бессловесно,
Излучая таинственный свет.
В никуда поднимаясь отвесно
И сквозь вечность скользя, как корвет.
«Я смотрю – эвкалипт утомленный…»
Я смотрю – эвкалипт утомленный
Золотистый песчаник пророс.
Как он выжил здесь? – это вопрос.
Но измучился, вечно зеленый.
В обрамлении чахлой листвы
Не способен отбрасывать тени.
Всех ненужней, бессильней, блаженней,
Всех угрюмей в кругу синевы.
«Все так или иначе…»
Все так или иначе
Устроится, ведь так?
Забыв о неудаче,
На пять минут приляг.
Не рассуждать попробуй,
Не создавай проблем.
Твой век высоколобый
Уходит насовсем.
Пробел оставив гулкий
И след на вираже.
Да сон о переулке,
Где не живут уже.
«Я из секты затворников…»
Я из секты затворников.
Ценит все мой мирок
По количеству сборников
И прозрачности строк.
Мир изящной словесности,
Где пророчит любой,
Холодок неизвестности
Замыкая собой.
Слово тоже оружие,
Хоть бесплотный ручей.
А у глаз полукружия
От бессонных ночей.
«Вокруг меня вещи без счета и меры…»
Вокруг меня вещи без счета и меры,
Понятно, ведь я их люблю.
И сам я, по логике смысла и веры,
Немного сродни королю.
Но голос пророческий, звонко-высокий,
Что душу мне рвал на куски,
В ночи перестал диктовать свои строки.
И вот – ни единой строки.
«Если проповедь внезапная донеслась…»
Если проповедь внезапная донеслась
Из окна какого-то этажа,
Ей на милость мгновенно душа сдалась,
По квадратной каморке своей кружа.
Но, скорее всего, позабыл проповедник,
Свой примерив сюртук, подойти к окну.
Нет прозрения. Меж пустотой посредник
И бессоницей, тихо иду ко дну.
«Заставляешь, а не просишь…»
Заставляешь, а не просишь
Смесь горючую вдыхать.
Ты меня под корень косишь –
Ничего не услыхать.
Суетливый и прилежный,
В счастье смысла не ища,
Я ловлю твой взгляд небрежный
Из-под черного плаща.
Я зову судьбу иную
И над крышами лечу.
Повесть горькую земную
Слушать больше не хочу.
Смерти факт опровергая,
Брезжит правда бытия.
Я уверен – жизнь другая
Будет лучше, чем моя.
«Идешь за звездой путеводной…»
Идешь за звездой путеводной,
А мысли построились в ряд.
Они в простоте первородной
О жизни твоей говорят.
В том царстве, где гулко и сине,
И страхи за каждым углом,
Живешь в толчее, как в трясине,
В пространстве меж явью и злом.
Там веруют в силу хамсина
И желтую кривду песка.
И жесткой травы парусина
Погост прикрывает слегка.
«Мой словарь истощился порядком…»
Мой словарь истощился порядком,
Там не не стоит искать новизны.
Расплескались по пыльным тетрадкам
Стихотворно воспетые сны.
Но, возможно, еще пригодятся,
Чтоб какой-нибудь старый дружок,
Чьим талантом в народе гордятся,
Протрубил в свой победный рожок.
Ну а я? Несущественно, впрочем,
Если творчество – суть дубликат.
И оскалился стих многоточьем,
Отдаваясь в бессрочный прокат.
«Есть свобода суицида…»
Есть свобода суицида,
Близкой вечности завет.
Если я на волю выйду,
Я увижу яркий свет.
Воля – тонкая граница,
За которой сон исчез.
Только желтая страница
Да извилистый разрез.
Только шелест яблонь спелых
Ощутимее стократ.
Облаков молочно-белых
Выше перистый парад.
«Время – щелчок и готово…»
Время – щелчок и готово,
Только кивнул головой.
Вместо того, обжитого,
Мир совершенно не твой.
Вряд ли себя распознаешь
В скучном, почти пожилом.
Так для чего вспоминаешь,
Сидя за черным столом?
«Год или неделю…»
Год или неделю
Скучный праздник длится.
От его похмелья
Тянет застрелиться.
Росписью наскальной
На исходе лет
В пустоте фокальной
Вспыхнет Интернет.
Чтобы варвар новый
Освежился знаньем,
А листок кленовый
Стал воспоминаньем.
Формула, иль случай,
Или все едино
Вечности дремучей
Без Отца и Сына.
«Если дна достигаешь, приходится с этим смириться…»
Если дна достигаешь, приходится с этим смириться.
Ты как будто на Марсе – один абсолютно, и вот,
Не вполне понимая, зачем это дело творится,
Пожелтевшие пальцы кладешь на распухший живот.
Как осенняя слякоть, реальность тебя обступила,
И ты понял внезапно, что все твои чувства – вранье.
А вещественна только твой мир захлестнувшая сила,
Тот практический смысл, что вложило в тебя бытие.
Вся вселенская дурь на твоем поместилась диване.
И пополз по предметам прозрачный и пристальный свет.
В разреженном пространстве, как будто в глубокой нирване,
Наизусть ты читаешь пронзительный Ветхий Завет.
«Осталось, вроде бы, немного…»
Осталось, вроде бы, немного,
И я, наверно, не пойму,
Зачем вела моя дорога
Всегда к страданью моему.
Зачем заботы и тревоги,
И липкий, тошнотворный страх,
И мысли вечные о Боге
У распадающихся в прах.
Я вполз в мое существованье,
Как в черный водосточный люк.
Осуществить мое призванье –
Быть напоровшимся на сук.
«Я написал не так уж много…»
Я написал не так уж много –
То, что успел я наскрести.
Но, как посмотришь, все от Бога,
И душу песней не спасти.
Она себе не ищет дела
В потоке монотонных дней.
И если напрочь оскудела,
К чему печалиться о ней?
«Исчезли дамы, господа…»
Исчезли дамы, господа
И вся красивая эпоха.
Исчезла посредине вздоха
Лихих товарищей орда.
Ислам бессмысленный идет,
Мелькает полумесяц белый.
И мусульманин оголтелый
Тротил за пазуху кладет.
«Время жизни ограничено…»
Время жизни ограничено,
Ты устал от перемен.
Древний страх, как зуботычина,
Метит в клеточный обмен.
В этом грустном увядании
Есть какой-то слабый свет.
Вера в скорое свидание,
Но надежды больше нет.
Ничего ведь не изменится,
Если ты горишь огнем,
И весна садами пенится
Сумасшедшим майским днем.
«Я сплю, раскинув руки…»
Я сплю, раскинув руки,
Без просыпа я сплю,
Видения и звуки
Неясные ловлю.
И в этом больше смысла,
Чем в прежней жизни той,
И простыня повисла,
Сливаясь с темнотой.
Сквозь шум имен и отчеств
Сейчас в меня проник
Загадочных пророчеств
Таинственный язык.
«Каменное чрево Тель-Авива…»
Каменное чрево Тель-Авива
Мусором пропахло и мочой.
Жарко, скучно, тесно, суетливо,
И звезда не теплится свечой.
Здесь творец угрюмый иудейский
В клочковатой рыжей бороде
Говорить велел по-арамейски
И чужой не кланяться звезде.
Если враг пополз из Вавилона,
Из-под черных мертвых пирамид,
Золотая древняя колонна,
Как осенний ливень, прошумит.
«Есть такая страна – Словоблудье…»
Есть такая страна – Словоблудье:
Я там жил до глубоких седин.
Как на рынке, толкаются люди,
Но известно, что ты – не один.
А теперь я лишился гражданства,
Потому что слова не блудят.
И задавлено трезвостью пьянство,
Лишь во сне невидимки галдят.
«Вот и время прощаться…»
Вот и время прощаться,
Засвистел ветерок.
Мне пора возвращаться
В этот странный мирок,
Где уже не каштаны,
И не тополи, но
Кипарис домотканный
Тянет ветку в окно.
Вы, горящие дали,
Ты, сухая трава,
Частью так и не стали
Моего естества.
«Так случилось – нарвался на пулю…»
Так случилось – нарвался на пулю
Незадачливый этот солдат.
После стычки в каком-то ауле
Он лежал, уронив автомат.
И поношенный выцветший хаки,
Пропитавшийся кровью, обмяк.
Он лежал, и скулили собаки,
Легион азиатских собак.
Призывник, рядовой, автоматчик,
Просто парень, как всякий другой,
Здесь он был иноземный захватчик,
И убил его нищий изгой.
И еще для невесты солдата
И для всех был живым он, когда
Наклонилась, светясь синевато,
Над немым его телом звезда.
И, не ведая чувства потери,
За какой-то далекой чертой,
Эта жизнь, затворившая двери,
Становилась ночной темнотой.
«Воздух в час рассвета…»
Воздух в час рассвета
Холоден и чист.
Умирает лето,
Как кленовый лист,
Что застыл, увядший,
И летит, кружась,
Одинокий, падший
На дорогу в грязь.
Лишь кусты теснятся
Около стены.
Запоздало снятся
Летние им сны.
Только сиротливо
Над водой склонясь,
Покачнулась ива,
И звезда зажглась.
«Итак, бестелесность сильней, чем тело…»
Итак, бестелесность сильней, чем тело,
Но память – сильней всего.
Живешь на земле ты, такое дело.
Безлично твое родство.
Ведь даже во сне окружают стены
Светящийся сад в цвету.
По эту сторону ты, несомненно,
А вся твоя жизнь – по ту.
«В груди таинственное жженье…»
В груди таинственное жженье.
Становится понятно мне,
Что это – рукоположенье
В сан сердца – нового вполне.
Как духи на краю иголки
Надежды больше не стоят.
И все сметает кривотолки
Судьба, горючая как яд.
«Отлаженный организм…»
Отлаженный организм –
источник моего спокойствия.
Ничего не болит,
и чувства подконтрольны.
Но и в этой идеальной конструкции
есть место для тревог и страхов,
Так как нервная система и мозг
безусловно доказывают,
что тело – не навсегда.
«Одноклассник Серега…»
Одноклассник Серега
сидит в подмосковной берлоге.
Ни друзей, ни семьи,
лишь галдит телевизор,
Чей экран полыхает синюшно.
Хочешь верь, хочешь нет –
он к нему прикипел до конца.
Смысл жизни,
о чем ты бормочешь:
Что ты существуешь, не так ли?
Эту жалкую ложь
опровергнуть нетрудно.
Напрягаться не стоит –
Достаточно с ним посидеть.
«Липы и каштаны…»
Липы и каштаны –
Давние деньки.
Более, чем странно,
Как они легки.
Дед мой с бабкой жили
В этой стороне.
Это правда, или
Все приснилось мне?
Исчезают в яме
Шепот твой и крик.
Тянешь руки к маме –
Сам уже старик.
Только ветер гонит
Рваные листы.
А когда хоронят,
То глаза пусты.
«Если в рифму не пишется…»
Если в рифму не пишется,
просто пиши.
Будешь кем-то прочтен.
Остальное не важно.
Между формой и смыслом
имеется связь.
Будешь формы лишен.
Остальное не важно.
Проницающий ум
прикоснется к душе,
чтобы выявить смысл.
Остальное не важно.
«Ни заветного бреда…»
Ни заветного бреда,
Ни счастливого дня,
Даже если беседа
Чаще – просто грызня.
Что-то цедит сквозь зубы,
Волоча на правеж,
И витийствует грубо
Повседневности ложь.
Но грядут перемены –
Завернешься в песок.
Зазвенит незабвенный
И родной голосок.
«Он жил во время оно…»
Он жил во время оно,
Когда читали всех
Наивно и влюбленно,
И ждал его успех.
Известен, и оценен,
И даже знаменит
В стране, где слово «Ленин»
Еще в ушах звенит.
Но вел, как оказалось,
Тот путь в сплошную тьму.
И мертвая усталость
Простительна ему.
«Так о чем же я хотел сообщить?..»
Так о чем же я хотел сообщить?
Что устал я эту тяжесть тащить.
И морщины поползли по лицу,
Как примета приближенья к творцу.
Я, конечно, понимаю и так,
Что судьба моя – затертый пятак.
И, как сотни миллионов, я жду
Час отправки на ночную звезду.
Это, в общем-то, пустой разговор,
Но под занавес грядет приговор.
Не нужны мне больше хлеб и вода,
Если ждет меня ночная звезда.
«Жизнь окончена прежняя…»
Жизнь окончена прежняя,
И навстречу плывет
Незнакомая, нежная –
Пара крыльев вразлет.
Мимолетным свиданием
Насладясь на лету,
Под привычным страданием
Ты подводишь черту.
Бесконечно приближенный
К царству света и трав,
Над судьбой своей выжженной
Пролетаешь стремглав.
«Бред системы эндокринной…»
Бред системы эндокринной –
В мозге черные ручьи.
Плод фантазии старинной –
Годы долгие мои.
Вот судьба сгустилась в массу,
Источающую свет,
За которым вьется трасса
Всех шестидесяти лет.
Я страну покину скоро
Изувеченной мечты,
Где засохшие озера –
Как разинутые рты.
«Безнадежно память затвердела…»
Безнадежно память затвердела,
Не желает образы творить.
Ностальгия покидает тело,
Для чего о чувствах говорить?
Но пройтись по улице заветной,
Или только тенью проскользнуть,
Прикоснуться к тишине рассветной
Я б хотел, хоть детства не вернуть.
«Если ты раздерган на цитаты…»
Если ты раздерган на цитаты –
Значит, цель достигнута сполна.
И лежишь, ни в чем не виноватый,
Там, где только небо и весна.
А душа сбежала, бессловесна,
В сад, где бродят призраки толпой.
Ей с тобой уже не интересно,
Дикой и по-прежнему слепой.
«Так сбылось пророчество Жигулина…»
Так сбылось пророчество Жигулина –
В Палестине я торчу, как перст.
Здесь вопит любая загогулина
Оттого, что зев судьбы разверст.
Столько умных мыслей наворочено…
Но неясно лишь одно – зачем?
Если есть под сердцем червоточина,
Ты ее не вытравишь ничем.
«Если должен лечь под нож…»
Если должен лечь под нож,
Наскребешь последний грош.
И не по милу хорош,
Купишь черный макинтош.
Мне нельзя, а я тружусь,
Сам себе чужим кажусь,
Молча в зеркало гляжусь,
Худо мне, но я держусь.
Потому что мир такой,
Ты мне вслед махнешь рукой.
Нет надежды никакой,
До свиданья, дорогой.
«Человек, растянувшийся под простыней…»
Человек, растянувшийся под простыней,
Порождает абсурд, нарастающий волнообразно.
И впридачу – свет солнца, пронзающий мозг,
И машины, снующие, как тараканы.
Значит выхода нет – выдвигай миллион
Миллионов любых философских гипотез.
Тот, с кем был ты знаком, не воскликнет: привет!
Не вздохнет, не заплачет,
И руки он, конечно, тебе не подаст.
«Человеческая система с электронными связями…»
Человеческая система с электронными связями,
Реактивными двигателями
И атомной бомбой,
Безусловно, имеет какую-то цель.
Переселиться на звезды,
Располовинить вселенную,
Познать самого себя…
Но старение и смерть
Единственной клетки
Делают жизнь бессмысленной
И вечность беспросветной.
«Гул машин твоих терплю…»
Гул машин твоих терплю,
Человеческая масса.
Общества, народа, класса
Быт насильственный делю.
Груз истории несу,
Скорбь забытых и усталых,
В сумерках густых и алых
В человеческом лесу.
«Черные бороды, белые кипы…»
Черные бороды, белые кипы,
Узеньких улочек вязь.
Только машин проползающих скрипы,
Средневековая грязь.
Время зависло, уснуло, застыло,
Кануло в серую тьму.
Есть только древняя, странная сила –
Богу служить одному.
Цели иной не имеют на свете,
Скопом застыв у стены,
Грустные взрослые, скорбные дети –
Пасынки вечной страны.
«Сердце спать не хочет…»
Сердце спать не хочет,
Если ночью темной
Голову морочит
Твой стишок бездомный.
Сложная наука –
Верить терпеливо.
Смерть войдет без стука,
Улыбаясь криво.
Дышит перегаром
И срывает маску.
И одним ударом
Завершает сказку.
«Правда древняя человечья…»
Правда древняя человечья –
Рано утром открыть глаза.
Ты встаешь, и хрустят предплечья,
Воют первые тормоза.
Залитая фонарным светом,
Плоть пространства дрожит вокруг.
В этом теле, на свете этом
Ты лишь временный гость, мой друг.
«Смысл какой-нибудь имеет…»
Смысл какой-нибудь имеет
Все на свете, кореша.
Но в конце душа немеет
И сжимается душа.
Я устал и ты устала,
Потому что всё течёт.
И судьба перелистала
Наши дни наперечёт.
Но нельзя свернуть с дороги
Даже где-то за углом.
Потому летим, как боги,
Крыльями сквозь бурелом.
«Люди мы – общеизвестно…»
Люди мы – общеизвестно,
Люди – больше ничего.
Вверх и вниз растёт отвесно
Дико, почвенно, древесно
Наше странное родство.
Я устал вмещаться в тело, –
Говорю начистоту.
Потому что надоело
Вклиниваться оголтело
В глубину и пустоту.
Мы – божественные строчки,
Ощущаю всем нутром.
Норовим дойти до точки,
Вырваться из оболочки,
Догореть поодиночке
В ночь над праздничным костром.
«Ко мне пришёл человек-стена…»
Ко мне пришёл человек-стена
И заставил меня уступить.
Он сказал, что известна моя вина,
И я должен его любить.
Без рук, без ног, без ушей и без глаз,
Как утро осеннее сер.
И был он весь как большой приказ
Из каких-то высоких сфер.
Человек-стена, человек-стена
Говорил – мы одна семья.
Но такие, как он, во все времена
Ненавидят таких, как я.
«Новый мир, не так уж он и плох…»
Новый мир, не так уж он и плох.
Не ослеп я здесь и не оглох.
Он удобный очень для прогулок,
Только где мой старый переулок?
По кусту с ободранной корой
Я готов с ума сходить порой.
«Земля, покрытая домами…»
Земля, покрытая домами,
Деревьям не хватает сил.
Мы изощряемся умами,
И городской пейзаж застыл.
Урбанистическая сага,
Что до безумия скучна.
Слоится воздух, как бумага,
Над теснотой твоей, страна.
И мы – одна большая стая –
Куда-то бешено летим,
Мосты горбатые листая,
И наш исход неотвратим.
«Без счета перемен серьезных…»
Без счета перемен серьезных,
Но смысл по-прежнему безлик.
Все то, что от Иванов Грозных
Сегодня отделяет – блик.
И где-то посреди пустыни,
С ракетой атомной в руке
Дрожу я, как дикарь на льдине,
Один на лютом сквозняке.
Смерть кошки
Опять стоит перед глазами,
Как будто я прижму вот-вот
К руке с наручными часами
Её раздувшийся живот.
Во времена гражданской смуты
Война, как женщина, близка.
Но всех сильнее почему-то
Мне жалко мёртвого зверька.
То смерть сама спешит расставить
Отметки этих черных дней.
Боль бессловесную расплавить
в горючей нежности моей.
«Умирать ещё не стоит…»
Умирать ещё не стоит.
И, когда полужива,
От тоски душа завоет
Как солдатская вдова.
И когда болезнь начнётся
И взметнётся, как клинок.
И когда земля качнётся,
Уплывая из-под ног.
И никто уж не исправит
Ничего наверняка.
Пусть стакан с питьем отставит
В сторону твоя рука.
Есть великая наука –
Не кидаться из окна,
Хоть дрожит большая мука,
Как басовая струна.
«Гниют окурки рядом с дверью…»
Гниют окурки рядом с дверью
На нерастаявшем снегу.
Ну что ж, теперь, по крайней мере,
Без шапки я гулять могу.
А город, словно пёс побитый,
Глядит из конуры своей.
Сочится воздух через сито
Подъездов, улиц, площадей.
Ещё чуть-чуть, и ты отдашь мне
Диплом на память, мой приют.
Куранты на кремлёвской башне
Прощанье, задыхаясь, бьют.
«Песок, покрытый небоскребами…»
Песок, покрытый небоскребами,
И клокотание авто.
Мы сверху кажемся микробами,
На каждый миллиметр – по сто.
Слоится желтыми мундирами
Пространство крошечной страны.
И черными зияют дырами
Ночные бешеные сны.
«Где когда-то шел Христос…»
Где когда-то шел Христос,
Больше нет пустыни.
Гроздья виноградных лоз,
И озера сини.
Где скрипел сухой песок
И вилась дорога –
Лишь шоссе наискосок,
И не верят в бога.
Только вот душе больней
От твоих расчетов,
Жадный век, не надо ей
Кривды звездочетов.
Не горит она в огне,
Только жаждет чуда.
И не верит в глубине,
Что предаст Иуда.
«Кипарисовая роща…»
Кипарисовая роща,
Ты усталая вполне.
На песке сухом и тощем
Ты покоишься во сне.
Ни пустыни и ни леса,
Лишь сплошная тишина.
И песчаная завеса
В желтый зной превращена.
Где молился древний предок
И глотал сухой кусок,
Я присяду напоследок
И закутаюсь в песок.
«Пронзительная ясность слова…»
Пронзительная ясность слова,
Его простая глубина.
Все оживет, хоть все не ново –
Зима и лето, и весна.
Глубинный смысл стихотворенья,
Его таинственный наплыв
В своей прозрачности осенней
Реальность превращает в миф.
«Слабее привкус драмы…»
Слабее привкус драмы,
Когда финал вблизи.
То короли и дамы,
То пешки и ферзи.
Потертая колода
Мелькающих мастей.
И близкая свобода
От скверных новостей.
Хотя они в избытке,
И без толку ты ждешь,
Что с тысячной попытки
Хоть что-нибудь найдешь.
«Пробуждается сонный…»
Пробуждается сонный
Кипарисовый строй,
Желтовато-зеленый,
Опаленный жарой.
С теплым ветром в обнимку
Он ушел в высоту –
В золотистую дымку,
Голубую мечту.
Корни словно стальные,
И который уж век
В эти дали степные
Смотрит, как человек.
Оскар Уайльд
«Баллада Рэдингской тюрьмы» (отрывок)
Был элегантный модный плащ в багровых пятнах весь.
Перемешались кровь с вином и превратились в смесь,
Когда Любовь он заколол в ее постели, здесь.
Как всякий узник, был одет он в серый балахон.
В какой-то кепке набекрень, летел как будто он,
Но я не знал безумней глаз, глядящих в небосклон.
Нет, никогда я не видал, вообразить не мог,
Что можно жадно так смотреть на жалкий лоскуток
Небес. На перистый ковчег, плывущий на восток.
Я шел меж прочих скорбных душ, в особый втянут круг.
«Но что же мог он совершить?» – вопрос сорвался вдруг.
И чей-то голос прошептал: «его повесят, друг».
Христос! И завертелся пол, как детская юла,
Изверглась с неба на лицо кипящая смола.
И хоть страдал я сам, но боль куда-то отползла.
И тут я понял, почему он ускоряет шаг
И ловит каждый юркий луч, как нищенский пятак,
Убивший ту, что он любил, чтобы нырнуть во мрак.
Ведь истребить свою мечту кто не желал из нас,
По горлу взглядом полоснув, подсыпав скользких фраз.
Трус приберег свой поцелуй, а смелый – нож припас.
Один убил, когда был юн, другой – когда был сед,
Там довершила дело страсть, тут – золотой браслет.
Но честный лишь из-за любви вонзает свой стилет.
Клянутся богом, в клочья рвут, безмолвие хранят,
Колотятся о стенку лбом, истошно всех винят.
Мы все преступники вокруг, но нас ведь не казнят.
«Сердце зашлось от припадка…»
Сердце зашлось от припадка,
Рвется на волю оно.
Меркнет глазная сетчатка
И золотистое дно.
В чем твоя истина, воля,
Что ты такого даешь?
Там, где ни счастья, ни боли,
Песню уже не споешь.
Слепо доверишься вере
В темном глухом забытьи.
Лишь разноцветные звери
Трутся о пальцы твои.
«Догадаться нетрудно, что будет вовне…»
Догадаться нетрудно, что будет вовне –
Там свободная рифма вернется ко мне.
И возможно, по старой привычке,
Загрохочут вдали электрички.
Все воскреснет мгновенно – подруги, друзья,
Тихий вздох материнский, у дома скамья
И отец мой, читающий книжку, –
Все уместится в яркую вспышку.
Те, кто в черную глину уже полегли,
Но остались в душе и мосты не сожгли,
Напоследок зайдут повидаться,
И захочется вдруг разрыдаться.
«Жить недолго осталось…»
Жить недолго осталось,
Сухо ветки хрустят.
Незаметная малость,
А в конце все скостят.
Все быстрее, быстрее
Пролетают года.
И стоим мы, старея,
Как в песке города.
На иконные лики
В позабытом углу
Проливаются блики
Толщиною с золу.