Весь день 7 ноября американские и английские радиостанции твердили: "Роберт прибывает! Прибывает Роберт!" Услышав эту новость, я уже не сомневался, что "Роберт" — имя Мэрфи — не что иное, как условное обозначение; этим сигналом Америка давала знать о себе французам Африки, на которых она рассчитывала опереться. Следовательно, высадка начинается. И она действительно началась, как нам стало известно на следующее утро.

В поддень, по просьбе Черчилля, я явился к нему на Даунинг-стрит. У него находился также и Иден. Во время нашей беседы премьер-министр не скупился на проявления дружеских чувств, не скрывая вместе с тем своего смущения. Он сказал мне, что английскому флоту и авиации отводится в предстоящей операции немаловажная роль, но английские сухопутные войска участвовали в ней лишь в качестве поддерживающей силы. В данный момент Великобритании пришлось согласиться с тем, что вся ответственность остается за Соединенными Штатами. Командование возложено на Эйзенхауэра. А американцы требуют отстранить свободных французов. "Мы вынуждены пройти через это, — заявил Черчилль. — Однако вы можете быть уверены, что мы не отказываемся от наших соглашений с вами. Ведь именно вам мы еще в июне 1940 обещали нашу поддержку. Какие бы ни происходили инциденты, мы намерены продолжать начатое. Впрочем, по мере развития событий нам, англичанам, придется вступить в дело. Тогда мы скажем свое слово. Слово в вашу поддержку". И Черчилль прибавил не без некоторого волнения: "Вы были с нами в самые трудные моменты войны. Теперь, когда горизонт начинает проясняться, мы не покинем вас".

Оба министра сообщают мне, что американцы осуществляют высадку одновременно в нескольких пунктах Марокко, равно как в Оране и Алжире. Операция проходит не гладко, особенно в Касабланке, где французские войска оказывают упорное сопротивление. Генерала Жиро в районе Лазурного берега приняла в открытом море английская подводная лодка и доставила в Гибралтар. Американцы рассчитывали, что ему удастся взять в свои руки командование французскими войсками в Северной Африке и решительно изменить обстановку. Но сейчас появились сомнения в его успехе. "Знали ли вы, — спросил Черчилль, — что Дарлан в Алжире?"

Выслушав объяснения моих собеседников, я ответил им в основных чертах следующее: "Тот факт, что американцы высадились в Африке, где вы, англичане, и мы, свободные французы, сражаемся вот уже более двух лет, сам по себе весьма отраден. Кроме того, эта акция, на мой взгляд, дает возможность Франции восстановить армию, а также и флот, которые будут бороться за освобождение страны. Генерал Жиро настоящий солдат. От всей души желаю ему успеха. Жаль только, что союзники отговорили его вступить со мной в соглашение, ибо я мог бы помочь ему не только пожеланиями успеха. Но рано или поздно мы с ним договоримся, и чем меньше будут вмешиваться союзники, тем скорее это произойдет. Что же касается предпринятой ныне операции, то я ничуть не удивляюсь, что она сопряжена с трудностями. В Алжире, да и в Марокко имеется немало воинских частей, которые в прошлом году дрались против нас в Сирии и которым вы, вопреки моим предубеждениям, позволили уйти оттуда. С другой стороны, американцам угодно было держать в Северной Африке руку Виши против де Голля. Я всегда считал, что рано или поздно им придется расплачиваться за это. Вот они и расплачиваются, и, само собой разумеется, мы, французы, тоже вынуждены расплачиваться. Однако, учитывая, какие чувства воодушевляют наших солдат, я полагаю, что борьба будет не слишком продолжительной. Но какой бы короткой она ни была, немцы подоспеют".

Я выражаю свое удивление Черчиллю и Идену тем обстоятельством, что в планах союзников не учитывается прежде всего Бизерта. Ибо совершенно очевидно, что немцы и итальянцы вторгнутся в Тунис именно через этот порт. Поскольку американцы не пожелали рисковать и прямо высадиться в Бизерте, можно было бы, если бы меня об этом попросили, высадить там дивизию Кёнига. Английские министры соглашаются со мной, но еще раз повторяют, что за ход операции всю ответственность несут американцы. "Вот чего я не понимаю, говорю я им, — как это вы, англичане, целиком и полностью передали в чужие руки предприятие, в успехе которого в первую очередь заинтересована Европа?"

Черчилль спрашивает меня, как, на мой взгляд, будут развиваться в дальнейшем взаимоотношения между Сражающейся Францией и властями Северной Африки. Я отвечаю, что, по-моему, единственно возможный путь — это добиваться единства. Это означает, что связи должны установиться как можно скорее. Это означает также, что существующий ныне в Алжире режим и видные деятели Виши должны быть удалены со сцены, ибо Сопротивление, все Сопротивление не допустит, чтобы они остались. Если, скажем, Дарлан будет править Северной Африкой, никогда не может быть достигнуто желаемое соглашение. "Что бы там ни было, — заключаю я, — самой главное сейчас добиться прекращения боев. А там посмотрим".

Вечером того же дня, обращаясь к командирам, солдатам, матросам, летчикам, чиновникам, французским колонистам в Северной Африке, я взывал: "Подымайтесь! Помогайте нашим союзникам! Присоединяйтесь к ним без всяких оговорок! Не думайте ни об именах, ни о формулах! За дело! Наступила великая минута. Наступил час благоразумия и мужества… Французы Северной Африки! С вашей помощью мы снова вступим в дело от одного конца Средиземного моря до другого, и победа будет одержана благодаря Франции!"

В действительности же, по сведениям, поступившим в Карлтон-гарденс, американцы по-прежнему наталкиваются повсюду на серьезное сопротивление. Без сомнения, связи, которые они себе здесь заранее обеспечили, сыграли свою роль. Генерал Маст, командовавший Алжирской дивизией, и генерал Монсабер, командующий войсками в районе Блиды, так же как полковник Жус, Бариль, Кретьен, капитан 2-го ранга Баржо и другие, помогали им по мере возможности в течение нескольких часов, но в Касабланке генерал Бетуар тщетно пытался сделать то же. Правда, группам "голлистов", действующим под командованием Пофиле, Ваннека, Ашиари и Экерра, Абулькера, Кальвэ, а также Пиллафора и Дрейфуса, причем последние пали на поле боя, удалось на время занять в Алжире несколько правительственных зданий и даже продержать всю ночь адмирала Дарлана в осаде на вилле "Оливье". Правда, кое-кто из известных лиц, в частности Риго, Лемегр-Дюбрейль, Сент-Ардуэн, ведшие дела с американцами, сыграли там ту роль, которая им и предназначалась по линии осведомления и связи. И, наконец, само собою разумеется, воззвание Жиро — где он даже не упоминает о Сражающейся Франции — широко распространено по радио и американскими листовками, а преданные офицеры и участники Сопротивления всех толков подготовляют для него в Дар-Махидине командный пост. Но в общем и целом ясно, что план, разработанный Леги, Мэрфи и Кларком, по которому высадка союзников должна была пройти без единого выстрела, и послание Рузвельта, адресованное Петену, Ногесу и Эстева, не принесли желаемого результата.

9 ноября положение было отнюдь не из блестящих. Вишистские власти или сохраняли повсюду преимущество, или брали верх. Маршалл дал прямой приказ отбить "нападение". Генерал Жиро, поняв, что союзники отнюдь не намереваются перейти под его командование, остался в Гибралтаре и все еще не появился в Северной Африке, где, кстати сказать, его воззвание не имело ни малейшего успеха. В Алжире Дарлан хотя сразу же дал приказ гарнизону "прекратить огонь", все же позволил повсюду проводить в жизнь "Оборонительный план" и по любому поводу по-прежнему ссылаться на Петена и Лаваля. В Оране шли ожесточенные бои. Однако особенно яростные схватки разыгрывались в Марокко. Касабланка, Порт-Лиоте, Федала стали ареной упорных боев. И, наконец, в Тунисе приземлился самолет с адмиралом Платоном, доставившим из Виши приказ адмиралу Эстева, главному резиденту, и адмиралу Дерьену, морскому префекту Бизерты, открыть проход немцам. И действительно, в течение этого же дня немцы высадили на территории Эль-Алауина парашютный десант, не сделав при этом ни одного выстрела.

В этот вечер союзники в Лондоне имели кислый вид. Каждый невольно задавал себе вопрос, уж не приведет ли начатое предприятие к длительной борьбе между французскими войсками и частями Эйзенхауэра и к вторжению на всю территорию Северной Африки вражеских войск, к которым волей-неволей присоединятся и испанцы.

Но там, на месте, здравый смысл восторжествовал. Генерал Жюэн, бывший главнокомандующим до прибытия Дарлана в Северную Африку и ставший после его приезда вторым, вполне здраво оценил всю абсурдность борьбы с союзниками и понял, какие плачевные последствия повлечет за собой вторжение немцев и итальянцев. Он знал также, что его подчиненные в глубине души придерживаются того же мнения. Он стал торопить Дарлана подписать приказ о "всеобщем прекращении огня", на что последний решился 10 ноября. Генерал Жюэн вступил в контакт с Жиро, который в конце концов все-таки прибыл в Дар-Махидине. На приеме в вилле "Оливье" Жюэн указал Жиро, что был готов уступить ему свое место. Он отдал генералу Барре, командовавшему войсками в Тунисе, приказ сгруппировать свои силы в районе Меджес эль Баб и попытаться открыть огонь по немцам.

Утром 11 ноября борьба между французами и союзниками была прекращена повсеместно.

Но обошлась она недешево. С французской стороны было убито и ранено 3 тысячи человек. Что касается флота, то многие суда были потоплены или получили непоправимые повреждения: крейсер "Примоге", эскадренные миноносцы "Альбатрос", "Эпервье", "Милан", семь миноносцев, десять подводных лодок, большое количество мелких судов, сторожевых патрульных кораблей, кораблей-конвоиров, так же как и множество грузовых судов. Кроме того, был сильно поврежден линкор "Жан Барт"; две подводные лодки достигли Тулона, где они вскоре были потоплены. Наконец, из 168 самолетов, базировавшихся в Марокко и Алжире, 135 были уничтожены на аэродромах или в бою. Союзники со своей стороны потеряли больше 3 тысяч убитыми, ранеными, пропавшими без вести. Английский флот потерял два эскадренных миноносца "Брок" и "Малкольм", два корабля-конвоира, "Уолней" и "Хартланд", и много транспортных судов. В американском флоте линкор "Массачусетс", крейсеры "Уичита" и "Бруклин", эскадренные миноносцы "Мэрфи" и "Ладлоу" были серьезно повреждены; не менее сотни мелких судов, используемых для высадки войск, были уничтожены в море или около берега, сбито 70 самолетов.

Когда затихли бессмысленные бои, я первым делом постарался связаться с Французской Северной Африкой. 9 ноября, во второй половине дня, я пригласил к себе адмирала Старка. Он явился с глазами, полными слез, еще не остывший от волнения, которое, по его словам, вызвал мой призыв, передававшийся накануне по радио, но еще более взволнованный боями между французами и американцами, чего он никак не ожидал. "Эйзенхауэр тоже удивлен и опечален", — заявил адмирал. "Мне хотелось бы, — сказал я ему, — послать в Алжир миссию. Прошу правительство Соединенных Штатов принять все необходимые меры, чтобы миссия смогла достичь места своего назначения". Старк пообещал мне свое содействие. На следующий день я написал Черчиллю, прося его обратиться с соответствующим ходатайством к Рузвельту. Я назначил в состав миссии Плевена, Бийотта, д'Астье и Френэ, которые должны были выехать по первому же знаку.

11 ноября состоялось уже давно намечавшееся широкое собрание "французов Великобритании". Никогда еще стены Альберт-холла не видали такого множества народа. Очевидно, мысль о Северной Африке владела всеми умами. Наблюдая и слушая, я чувствовал, как под внешней набью ликования умы раздирает одновременно и радость и тревога. Ясно, что люди хотят единства и не могут избавиться от мысли, как бы де Голль и Сражающаяся Франция не были вовлечены в какую-нибудь сомнительную аферу. И когда откуда-то с галерки некий генерал в отставке, бежавший из Франции в Англию, крикнул с места, заклиная меня подчиниться Жиро, беднягу тут же схватили до крайности возбужденные люди, потащили прочь и выставили из зала под дружные крики одобрения.

В своей речи я подчеркиваю, какова наша цель в связи с происходящими и могущими произойти событиями. Сделал я это в достаточно умеренных тонах, чтобы не закрыть дверей перед людьми доброй воли, но достаточно определенно, чтобы каждый понял, что сказанное будет претворено в жизнь.

Для начала я приветствую новую фазу войны, когда после стольких отступлений чаша весов наконец-то склоняется к силам свободы. Я заявляю, что по-прежнему в центре драмы была и остается Франция. Потом, призывая к единству, я провозглашаю: "Франция! Это значит — единая нация, единая территория, единый закон!" И показываю, как наш народ, рассеянный катастрофой, сплачивается в Сопротивление и что именно Сражающаяся Франция, а не какая-либо другая сила направляет и организует национальное движение.

"Французское единение, — говорю я, — скреплено кровью французов, тех, что никогда не признавали перемирия, тех, что и после Ретонды продолжают погибать за Францию. Центром, вокруг коего вновь воссоздается единство, являемся мы, Франция, которая сражается. Нации, упрятанной за тюремную решетку, мы с первого дня предлагаем борьбу и свет, и вот почему нация денно и нощно голосует за Сражающуюся Францию… Вот почему мы рассчитываем объединить весь наш народ и все наши территории… Вот почему мы не допускаем, чтобы кто-либо смел подрывать единую битву за родину параллельными выступлениями, другими словами — выступлениями обособленными; но воля нации, которая выражается сейчас пусть еще глухо, но мощно, сумеет с ними справиться. Вот почему Французский национальный комитет говорит от имени Франции, когда он просит у всех содействия, чтобы вырвать из рук врага и Виши нашу страну, порабощенную ими страну, чтобы восстановить полностью французские свободы и законы республики". Я заканчиваю призывом: "Общая борьба за общую родину!"

Присутствующие прекрасно поняли, что в начавшейся трудной партии я готов объединиться со всеми достойными людьми, но что я никогда, ни на йоту не отступлю от того, что раз навсегда принял на себя. Громкими возгласами это собрание французов выражает свое одобрение. Позже я смогу убедиться в том, что союзники восприняли это совсем иначе. Их руководители и глашатаи, вздыхая и укоризненно покачивая головой, будут порицать нас за нашу "прямолинейность".

Сами они были менее требовательны. Конечно, американцы, на которых равнялись англичане, были удивлены и раздосадованы неудачей Жиро. Но коль скоро Эйзенхауэр не нашел иного способа положить конец сопротивлению, как договориться с Дарланом, что ж, Америка, значит, будет теперь делать дела с Дарланом. 10 ноября генерал Кларк, получив сообщение об изданном адмиралом Дарланом приказе "прекратить огонь", заявил тоном победителя, дающего предписания побежденному, что в этих условиях "все гражданские и военные власти будут по-прежнему выполнять свои функции".

13 ноября Ногес, Шатель, Бержере объединились вокруг Дарлана. Они сообща решили, что адмирал Дарлан будет верховным комиссаром Северной Африки. Вскоре ему подчинился и Буассон. Жиро, которого в равной мере сторонились как вишисты, так и "голлисты", поспешил сделать то же самое, за что и был назначен главнокомандующим войсками.

15 ноября Дарлан объявил обо всех этих мероприятиях и уверил, что все делалось "от имени маршала".

Поскольку сами источники их власти были достаточно грязны, требовалось придать ей видимость законности. Поэтому-то было объявлено, что Ногес, получив от маршала в период недолгого заключение Дарлана полномочия на власть, передал их адмиралу и что последний тем самым вновь восстанавливается на своем посту. Но вся эта казуистика уже никого не устраивала, даже наименее щепетильных людей. На самом же деле после бурных совещаний, где, по имеющимся у нас сведениям, Вейган и адмирал Офан заклинали маршала Петена одобрить приказ о "прекращении огня", тогда как Лаваль требовал, наоборот, осудить это решение, маршал встал на сторону последнего. В речах и по радио он громко негодовал против "измены" своих проконсулов. Он заявил, что "Дарлан не справился со своей миссией". Он велел также опубликовать письмо, написанное ему генералом Жиро 4 мая, где тот клялся честью никогда не противоречить ни политике Петена, ни политике Лаваля. Он довел до всеобщего сведения, что отныне сам берет на себя командование французскими армиями. Он вновь подтвердил свой приказ воевать с англичанами и американцами и открыть путь войскам держав оси.

1 декабря адмирал Платон, министр маршала, которому он поручил "координацию военных действий трех видов оружия", обращается по радио к алжирским войскам и заявляет: "Во Франции и только во Франции после стольких испытаний маршал и его правительство возродят национальную армию… Франция отвоюет Африку. И вы увидите тогда, как будут удирать изменники в иностранном обозе".

Итак, следовало изобрести какую-нибудь другую уловку, чтобы "узаконить" власть Дарлана. Тогда стали ссылаться на телеграмму, отправленную якобы каким-то второстепенным должностным лицом, текст которой, равно как и имя отправителя, так никогда и не были опубликованы, но простая ссылка на которую позволила клану авгуров намекать, так сказать, для галерки, что Петен якобы секретно одобрил действия адмирала. Наконец, самым веским аргументом тех, кого Виши именовало "клятвопреступниками", был следующий: так как в связи с оккупацией южной зоны маршал отныне зависит от немцев, его приказы не имеют законной силы; власть, следовательно, принадлежит тем, кому он вручил ее, еще будучи свободным.

Президенту Рузвельту большего и не требовалось, чтобы откинуть в отношении Дарлана все свои демократические и юридические сомнения, которые в течение двух лет он выдвигал против де Голля. По его приказу Кларк признал верховного комиссара и вступил с ним в переговоры, приведшие 22 ноября к соглашению, в силу которого Дарлан управляет и командует, при условии, что его деятельность будет отвечать видам англо-американских победителей. Конечно, президент обнародовал послание, в котором утверждалось, что политические соглашения, заключенные между Эйзенхауэром и Дарланом, являются лишь "временной мерой". Но, принимая у себя 23 ноября Андре Филипа и Тиксье, он, раздосадованный их протестами, крикнул: "Конечно, я договорился с Дарланом, раз Дарлан дал мне Алжир! Завтра я вступлю в переговоры с Лавалем, если Лаваль даст мне Париж!" Однако он тут же добавил: "Мне очень хотелось бы повидаться с генералом де Голлем, чтобы обсудить все эти вопросы; и я прошу вас, скажите ему, что его визит в Вашингтон был бы весьма желателен". Наконец 7 декабря Дарлан, добившись согласия союзников, объявил себя главой французского государства в Северной Африке и главнокомандующим всеми силами, сухопутными, воздушными и морскими, имея при себе некий "имперский совет", в состав которого входили Ногес, Жиро, Шатель, Буассон и Бержере.

В то время как в Алжире, Касабланке, Дакаре должностные лица сделали поворот на 180 градусов, чтобы сохранить свои места, в самой Франции враг "откликнулся" на события: немецкие войска хлынули в "свободную" зону. Виши запретило оказывать им сопротивление. "Армия перемирия" должна в ожидании демобилизации сложить оружие. Генерал Делаттра, который еще сохранял кое-какие иллюзии, мужественно пытался применить на практике план обороны и занять вместе с войсками округа Монпелье позиции в горах Монтань-Нуар. Его тут же дезавуировали, отстранили от дел, посадили в тюрьму. Будучи в тюрьме, он вошел в контакт со Сражающейся Францией, которая позже помогла ему бежать и вызвала в Лондон, где он и связал навсегда свою судьбу с моей. Генерал Вейган, пытавшийся укрыться в Герэ, был арестован гестапо и отправлен в Германию. Таким образом окончательно рассеялась — поскольку Виши и само не сделало и не позволило сделать ни одного выстрела по врагу лживая легенда о видимой независимости, которою вишисткое правительство пыталось прикрыться, чтобы оправдать свою капитуляцию и обмануть немало честных французов. Из внешних признаков его независимости остался один лишь флот в Тулоне. Но и то ненадолго.

Этот флот, частью которого, фактически сохранявшей свободу действий, командовал адмирал Лаборд, а другая — слабовооруженная — подчинялась непосредственно адмиралу Марки, морскому префекту Тулона, оставался под властью Петена. Тулонский флот отказался следовать в Африку вопреки заклинаниям Дарлана и стал свидетелем того, как немцы вошли прямо в порт. Соглашение о "нейтралитете", заключенное Виши с врагом, привело к тому, что наши моряки не прибегли к крайним действиям. Это было первым шагом к уничтожению флота. Лично я более чем убежден в этом; ведь я написал секретное письмо адмиралу Лаборду, пытаясь указать ему путь, продиктованный честью и долгом; однако, как мне стало известно, он разразился оскорбительными речами по моему адресу и угрожал моему эмиссару, полковнику Фурко, однако письмо мое все же сохранил.

26 ноября немцы ворвались в Тулон, чтобы захватить наши корабли.

Поскольку они первым делом заняли господствующие над арсеналом высоты, установили артиллерию в непосредственной близости от порта, расставили мины по всему рейду, французский флот оказался в их власти. Итак, маршал, его министры, командующий флотом, скованные последствиями собственной неосмотрительности, не нашли ничего лучшего, как дать приказ потопить эти мощные суда. Три линкора — "Дюнкерк", "Страсбур", "Прованс", восемь крейсеров — "Кольбер", "Дюпплекс", "Фош", "Алже", "Жан де Вьенн", "Галисоньер", "Марсейез", "Могадор", семнадцать эскадренных миноносцев, шестнадцать миноносцев, шестнадцать подводных лодок, семь сторожевых судов, три патрульных судна, шестьдесят транспортных судов, танкеров, тральщиков, буксиров, совершили, таким образом, по приказу свыше акт самоубийства, плачевнее и бесплоднее которого трудно себе вообразить. Кроме того, один эскадренный миноносец, один миноносец, пять танкеров не были взорваны и попали в руки немцев. Только пять подводных лодок по инициативе их мужественных командиров "взбунтовались" и попытались уйти: "Касабланка" (капитан Лерминье), "Глорье" (капитан Менье), "Марсуэн" (капитан Мин). Им удалось достичь Алжира. "Ирис" (капитан Деже) вынужден был из-за нехватки горючего укрыться в испанском порту. "Венюс" (капитан Кресан) затонула на рейде. Что касается меня, то, исполненный печали и гнева, я мог лишь следить за тем, как вдали рушится то, что было одним из важнейших залогов спасения Франции, приветствовать по эфиру отдельные героические эпизоды, сопровождавшие бедствия, да принимать по телефону соболезнования, которые великодушно, но не без тайного удовлетворения выразил мне английский премьер-министр.

Однако ход событий по-прежнему содействовал сплочению французов, которые уже стояли за де Голля, а также способствовал привлечению тех, кто до сего времени к нему не благоволил. Катастрофический развал вишистского режима и оккупация территории всей метрополии и в самом деле еще яснее показали, что только Сопротивление может пасти Францию. С другой стороны, приход Дарлана в Северную Африку при поддержке американцев вызвал всеобщее негодование. Столь сильное, что оно породило невиданное единодушие в нашем лагере.

Конечно, в данном случае мы все не могли не чувствовать себя обманутыми, не могли не досадовать, видя, как союзники договариваются с нашими политическими противниками. Но тут говорило и возмущение идеалистов. Так, мы с гневом слушали, как дикторы американского радио через Би-Би-Си гнусаво провозглашали позывные радиостанции "Свободной Франции": "Честь и родина!", а вслед за тем начинали вещать о речах, деяниях и жестах адмирала Дарлана. Наконец, изучая реакцию народа, который среди всех обрушившихся на него испытаний равно осуждал как режим, приведший к поражению, так и режим коллаборационизма, мы пришли к твердой уверенности, что если де Голль стушуется или, хуже того, скомпрометирует себя, коммунистическая идеология восторжествует в сознании отчаявшихся масс. Национальный комитет был в этом убежден. Наши соратники, где бы они ни были, тоже не сомневались в этом. По этой причине, а также по многим другим, я опирался на единый и монолитный, как скала, союз, когда заявлял правительствам Вашингтона и Лондона, что нет ни малейшего шанса добиться компромисса между Сражающейся Францией и "верховным комиссаром" Северной Африки.

12 ноября я предложил адмиралу Старку сказать это от моего имени его правительству. В Вашингтоне Филип и Тиксье сделали аналогичное заявление 13 ноября Сэмнеру Уэллсу и 14 ноября — Корделлу Хэллу. 20 ноября полковник Шевинье повторил то же самое Макклою. 23 ноября Филип и Тиксье подтвердили это самому Рузвельту.

16 ноября я виделся с Черчиллем и Иденом, которые искали случая побеседовать со мной с тех пор, как в Лондоне появилось воззвание Дарлана, в котором он оповещал, что будет и впредь править от имени маршала и с согласия союзников. Надо сказать, что эта новость вызвала сильное недовольство в различных кругах английского общества и даже в самом английском кабинете министров. В Лондоне явно улавливались признаки всеобщего возмущения. Так что в этот день атмосфера была еще более натянутой, чем обычно, и премьер-министр, как и всегда, не осуждая действий Рузвельта, все же стремился подчеркнуть, что политика американского президента принимается им не без оговорок.

Он без обиняков заявил мне, что понимает и разделяет мои чувства, но что важнее всего изгнать из Африки немцев и итальянцев. Он успокаивал меня, говоря, что распоряжения, принятые в Алжире Эйзенхауэром, имеют сугубо временный характер, и дал мне прочесть телеграммы, которыми они на этот счет обменялись с Рузвельтом. "Англия дала свое согласие при том условии, что это будет лишь маневром", — сказал он.

"Я принимаю к сведению точку зрения Великобритании, — ответил я. — Моя же позиция совсем иная. Вы ссылаетесь на стратегические соображения, но вступать в противоречия с моральным аспектом войны как раз и является стратегической ошибкой. Мы живем не в восемнадцатом веке, когда Фридрих подкупал придворных венского двора, чтобы захватить Силезию, и не в эпоху итальянского Возрождения, когда пользовались услугами полицейских стражников Милана или темных убийц Флоренции. Но их еще никогда не делали правителями освобожденных народов. Мы ведем войну кровью и душой народов". Тут я показал Черчиллю и Идену телеграммы, полученные из Франции, из которых явствовало, в какое оцепенение погружено общественное мнение страны. "Подумайте о возможности неисчислимых последствий, которые может повлечь за собой подобное положение вещей, — сказал я им. — Если Франция придет к выводу, что освобождение, как его понимали англосаксы, это Дарлан, то вы можете одержать военную победу, но морально вы проиграете и, в конечном счете, будет только один победитель — Сталин!"

Затем мы заговорили о коммюнике, которое Французский национальный комитет опубликовал, чтобы довести до всеобщего сведения, что мы не имеем ничего общего с комбинациями союзников в Алжире. Для того, чтобы распространить это коммюнике как можно шире, мы хотели бы использовать передачи Би-Би-Си. Я попросил английского премьер-министра не препятствовать этому, хотя лондонское радиовещание на Северную Африку находилось в ведении американцев… — "Согласен, — ответил Черчилль. — Я телеграфирую Рузвельту, что генерал де Голль должен иметь возможность обнародовать свое мнение".

Когда визит подходил к концу, Иден отвел меня в сторону и со слезами, взволнованно сообщил мне, что лично он весьма потрясен. Я ответил, что слишком хорошо его знаю и поэтому отнюдь не удивлен его словам, ибо, говоря с глазу на глаз, мы должны признать, что игра ведется нечистоплотная. Поведение Идена лишь укрепило мои догадки: ему самому, а также известной части английского кабинета министров безусловно претило следовать американской политике с той готовностью, с какой это делал Черчилль.

После завтрака на Даунинг-стрит, во время которого гостеприимная госпожа Черчилль всячески старалась вовлечь в беседу встревоженных дам и глубоко озабоченных мужчин, мы с премьер-министром удалились для беседы с глазу на глаз.

"Что касается вас, — объявил мне Черчилль, то, при всей трудности конъюнктуры, ваше положение превосходно! Жиро политически не существует. Вскоре пробьет час Дарлана. Вы останетесь один". И добавил: "…Не сталкивайтесь с американцами. Наберитесь терпения! Рано или поздно они придут к вам сами, потому что другой альтернативы нет". "Очень может быть, — ответил я. — Но я вас не понимаю. Вы с первого дня ведете войну. Можно даже сказать, что вы сами олицетворяете эту войну. Ваши войска продвигаются в Ливии. Не бывать бы американцам в Африке, если бы вы не били Роммеля. До этого самого часа ни один солдат Рузвельта еще не встречал гитлеровского солдата, тогда как в течение трех лет ваши люди сражаются под всеми широтами. В африканском деле решается судьба Европы, а Англия принадлежит к Европе. А между тем вы позволили американцам взять на себя руководство борьбой. Вам должно принадлежать руководство, по крайней мере, моральное, этой борьбой! Так руководите же! Общественное мнение в Европе будет за вас".

Это заявление поразило Черчилля. Он завертелся на стуле. Мы расстались предварительно договорившись, что нельзя допускать ослабления франко-английского единства, каким бы острым ни был нынешний кризис, ибо это единство сейчас больше чем когда-либо соответствует единственному порядку вещей, особенно с тех пор, как американцы вмешались в дела Старого света.

В тот же вечер лондонское радио, как я и просил, передало, что "генерал де Голль и Национальный комитет не принимают никакого участия в переговорах, ведущихся в Алжире, и не несут никакой ответственности за них" и что "если в результате этих переговоров в Северной Африке сохранится вишистский режим, то это решение не будет признано Сражающейся Францией". Наше сообщение заканчивалось словами: "Союз всех заморских территорий в борьбе за освобождение возможен только в условиях, совместимых с волей и достоинством французского народа".

Но добрые намерения англичан не устояли против американского нажима. Три дня спустя английское правительство запретило нам использовать Би-Би-Си для распространения одного заявления, в котором организации французского Сопротивления выражали поддержку нашей позиции. Дело шло о послании из Франции, адресованном союзным правительствам и подписанном представителями трех движений южной зоны — "Комбат", "Либерасьон", "Фран-тирер", а также французского рабочего движения, объединявшего Всеобщую конфедерацию труда, христианские профсоюзы и четыре политические партии — социалистический комитет действия, республиканскую федерацию, народных демократов, радикалов. Послание гласило: "Генерал де Голль является бесспорным руководителем Сопротивления и ведет за собою всю страну… Ни в коем случае мы не допустим, чтобы присоединение лиц, виновных в военной и политической измене, рассматривалось как прощение за совершенные ими преступления… Мы настоятельно просим, чтобы судьбы освобожденной Французской Северной Африки были как можно скорее переданы в руки генерала де Голля". Цензоры из Вашингтона наложили свое вето на опубликование этого документа.

21 ноября мне самому довелось столкнуться с их противодействием. В одной своей речи, предназначенной для французской нации и уже включенной в программу радиопередачи Би-Би-Си, я спрашивал: "Неужели национальное освобождение должно быть обесчещено?" — и, естественно, сам отвечал на этот вопрос: "Нет!" За несколько минут до начала передачи Чарльз Пик явился ко мне и заявил, что "в силу договоренности между союзниками и по соображениям военного характера лондонское радио не может передавать материалы, касающиеся Северной Африки, без согласия правительства Соединенных Штатов; что по поводу моей речи согласие было испрошено, но получение ответа задержалось, и английское правительство просит извинения". Таким образом, мою речь и документ Сопротивления пришлось передать радиостанциям Сражающейся Франции в Браззавиле, Дуале и Бейруте, не подлежавшим иностранному контролю.

24 ноября во время нашей беседы Черчилль счел своим долгом заговорить, правда не без известного смущения, о задержке передачи моей речи по Би-Би-Си. "Поскольку затронутые в ней проблемы, — сказал он мне, — могут поставить на карту жизнь американских и английских солдат, я счел нужным телеграфировать президенту Рузвельту, с тем, чтобы получить его согласие. Ответ еще не получен". — "Мне прекрасно известно, — сказал я, — что на английской земле радио мне не подвластно". Но, судя по поведению Черчилля, я без труда понял, что и ему оно тоже не было подвластно.

Так посреди всех этих потрясений я пытался сохранить непоколебимое равновесие. Впрочем, я действовал скорее по здравому рассуждению, нежели повиновался голосу чувства. Ибо система, созданная в Алжире, казалась мне чересчур искусственной, чтобы устоять против тарана событий, какую бы поддержку ей ни оказывали извне. Люди, руководящие этой системой, действовали как бы в пустоте. Они не имели опоры ни в одном из течений общественного мнения. Неприязненно относившиеся к де Голлю, проклинаемые Петеном, подозреваемые аттантистами, лидеры эти не пользовались ничьими симпатиями, никакой поток не увлекал их за собой. Было ясно, что они занимают ту или иную позицию, руководствуясь лишь спекулятивными соображениями. К чему же тогда уступать, пусть даже в малом, этой олигархии, не имеющей ни будущего, ни надежды? Тем более, что как раз в то время, когда эта клика утвердилась в Алжире, сложились чрезвычайно благоприятные перспективы для нашего движения, становившегося все более внушительным. Сразу же после высадки американцев в Марокко и в Алжире Сражающаяся Франция распространила свое влияние на все французские владения в Индийском океане.

Из этих владений первым присоединился Реюньон. Остров Реюньон, одиноко лежащий среди далеких южных морей, в стороне от морских путей, огибающих мыс Доброй Надежды, бедный природными ресурсами, с пестрым по составу, но пламенно преданным Франции населением, не учитывался непосредственно в планах союзников. Но он легко мог стать жертвой комбинированного удара японцев и немцев, особенно с тех пор, как им был закрыт путь на Мадагаскар. С другой стороны, мы знали, что большая часть жителей острова Реюньон хотела, чтобы их страна приняла участие в войне. Поэтому я давно уже искал случая присоединить остров к Сражающейся Франции. Но союзники старались оттянуть мое вмешательство, потому что они сами подготовляли свою операцию на Мадагаскаре, а американцы намеревались высадиться в Африке и боялись спугнуть Виши и врага. Теперь же у них не оставалось более предлога препятствовать моим действиям. Итак, 11 ноября я решил осуществить присоединение.

В течение многих месяцев эскадренный миноносец "Леопард" под командованием капитана 2-го ранга Ришара-Эвену участвовал с этой целью в операциях эскорта и патрулей в районе Южной Африки. Я дал ему приказ добраться до Реюньона и, выполнив свою задачу, взять на борт Капагорри, главного администратора колоний, которого мы заранее назначили губернатором.

28 ноября судно появилось на рейде Сен-Дени. Завидев флаг с Лотарингским крестом, толпы народа направились в порт приветствовать французских моряков; многие чиновники и военные открыто проявляли свои симпатии. Одна только батарея в Пуэнт-де-Гале открыла огонь. "Леопард" ответил орудийным залпом и высадил на сушу подразделение, которому при содействии руководителя общественных работ Декюжи и местной, беззаветно действовавшей группы тут же удалось уладить инцидент. К великому прискорбию, Декюжи и еще несколько человек были убиты. Поскольку губернатор Обер удалился в свою резиденцию в горах, капитан Ришар-Эвену вошел с ним в сношения. "В целях умиротворения" было договорено прекратить всякое сопротивление, и губернатор Капагорри взял на себя ответственность за судьбы острова. Среди всеобщих выражений восторга представитель генерала де Голля приступил к выполнению своих обязанностей.

Месяц спустя то же самое произошло на Мадагаскаре. В сущности, с того времени, как генерал-губернатор Аннэ капитулировал перед англичанами, судьба этого большого острова теоретически была решена. Однако практически все здесь было под вопросом. Правда, 11 ноября в связи с повторным предложением Идена я согласился обнародовать совместное коммюнике, в котором заявлялось, что "Французский национальный комитет и правительство Великобритании ведут переговоры относительно Мадагаскара" и что "Французский национальный комитет назначил на пост верховного комиссара генерала Лежантийома". Но я не соглашался взять большой остров в руки, если руки эти не будут свободны. Итак, следовало добиться того, чтобы англичане устранились из политической и административной жизни Мадагаскара.

По этому поводу шли бесконечные переговоры, соглашение затягивалось из-за различных демаршей английских колонистов. Эти последние сначала пытались склонить администрацию Виши действовать под их эгидой через посредство английского военного командования, а потом сделали практическую попытку управлять непосредственно и поручили лорду Реннелю вести дела, опираясь на содействие благонадежных французских чиновников. Но теперь лорд Реннель и его окружение отказывались от этого и признавали необходимым предоставить действовать Сражающейся Франции. Тем не менее они желали сохранить за собой право контроля, что нас, понятно, ничуть не устраивало. В конце концов соглашение было подписано 14 декабря Иденом и мною и содержало благодаря моей настойчивости все необходимые пункты. В тот же вечер, выступая по радио, я сообщил своим слушателям об этом счастливом событии и заявил, что в силу вышеизложенных обстоятельств "наша прекрасная и большая колония сможет развернуть значительную военную и экономическую активность", и подчеркнул "исключительную лояльность, которую доказала этим актом Англия, наша добрая старая союзница".

Соглашение и в самом деле оговаривало, что принятые решения "имели целью восстановить суверенные права Франции на Мадагаскаре и на связанных с ним островах (Коморские острова, Крозе, Кергелен, Сен-Поль, Амстердам), что верховному комиссару передается власть, даваемая французским законом генерал-губернатору, так же как и прерогативы командующего французскими войсками… и что защита Мадагаскара, связанных с ним островов и острова Реюньон будет проводиться совместно". Верховный комиссар безотлагательно приступит к реорганизации французских военных сил. До того времени, пока он не получит необходимые средства, руководство обороной территории временно возлагается на английского генерала. Комендантом в Диего-Суаресе будет английский морской офицер.

Когда это соглашение было подписано, генерал Лежантийом выехал в Тананариве, куда был направлен отряд, включавший все виды оружия из Свободной Французской Африки. Лежантийому, которого сопровождали генерал-губернатор Сен-Map и военный комендант полковник Бюро, вменялось в обязанность вновь наладить административный и хозяйственный аппарат, коммунальное обслуживание, возобновить внешние связи, реорганизовать воинские части. В то же время ему поручалось успокоить умы. В итоге через несколько недель после его прибытия половина офицеров, две трети унтер-офицеров и почти все солдаты частей, еще недавно воевавших с союзниками по приказу Виши, вступили в ряды Сражающейся Франции. Остальных перевезли в Англию, откуда они направились в Северную Африку, как только была восстановлена связь.

Посылая в Тананариве генерала Лежантийома, я с чувством удовлетворения предписал ему посетить Джибути, которым 28 декабря овладела Сражающаяся Франция. Это, без сомнения, явилось следствием событий, происшедших на Мадагаскаре, ибо с начала английского вмешательства власти Французского берега Сомали не могли доставлять с острова необходимые припасы. Но это было также результатом деятельности, которую в течение двух лет вела наша миссия в восточной Африке. Сначала Палевский, затем Шансель подготовили почву для объединения, устанавливая всевозможные связи с колонией, распространяя там нашу информацию, активно отстаивая наши интересы перед негусом в Аддис-Абебе и перед английским командованием в Найроби. С другой стороны, полковник Аппер и его отряд, стоявший в непосредственной близости к гарнизону, призвали его присоединиться к нам, дали ему пример того, как обязаны действовать образцовые военачальник и войска, и мало-помалу оказали воздействие на умонастроение большинства. Однако для того, чтобы все это могло осуществиться на практике, требовалось вступление наших войск в колонию.

В самом деле, генерал Дюпон — губернатор Джибути, сменивший здесь Ноайета, — медлил выйти из подчинения своему начальству, хотя в глубине души желал этого, и я писал ему, убеждая поторопиться с решением. Видя это, часть гарнизона, увлекаемая подполковником Рейналем, в начале ноября перешла границу и присоединилась к отряду полковника Аппера. Другие части последовали их примеру.

Тут вашингтонское правительство, желая отвратить колонию от соединения с де Голлем, послало на место своего консула из Адена. Но этот последний не сумел найти решения, соответствующего американской политике, другими словами, одновременно исключающего и Виши и де Голля. Его вмешательство породило большое возбуждение в среде "голлистов" и побудило их к действию. 26 декабря войска Сражающейся Франции, под командованием Аппера и Рейналя и с согласия англичан, вошли во Французское Сомали и, не сделав ни одного выстрела, достигли города по железной дороге. Вопрос был решен. 28 декабря генерал Дюпон подписал совместно с моим делегатом Шанселем и представителем английского командования генералом Фоуксом соглашение, по которому колония передавалась Французскому национальному комитету. Шансель сразу же взял на себя власть.

30 декабря Бейарделль, назначенный губернатором Джибути, тоже приступил к выполнению своих обязанностей.

Присоединение Сомали имело большое значение. Теперь все французские владения в районе Индийского океана вновь включились в войну, и таким образом западные державы получили здесь стратегические позиции, прикрывавшие Африку и Восток на случай новой угрозы со стороны Японии. Сам город Джибути вновь приобрел значение транзитного порта у входа в Красное море и открывал доступ к нему для Эфиопии. Кроме того, Сражающаяся Франция получила весьма ценное подкрепление в виде трехсот офицеров и восьми тысяч солдат, не говоря уже о военном имуществе для наших войск, занятых в Ливии, а также для тех частей, которые мы рассчитывали сформировать на Мадагаскаре. Наконец, с точки зрения политической, знаменательно было то, что в течение тех самых недель, когда система, существующая в Алжире, явно зашла в тупик, Национальному комитету удалось добиться единства и включить в военные действия столь отдаленные и столь нужные нам территории.

Но более всего способствовал объединению тот факт, что два обломка французской армии, находящиеся в Африке, сражались отныне против общего врага. И впрямь, никакие уловки не могли скрыть от офицеров и солдат, занимавших позицию на "хребте" Туниса, что они теперь делают то же дело, что и их товарищи в Ливии и Феццане. То же самое "правительство", которое вчера кляло одних, сегодня поносит других за то, что они, мол, "усугубляют беды, обрушившиеся на страну". Во Франции Сопротивление, в котором участвовали люди, ни на минуту не прекращавшие борьбы, ныне соединялось с теми, кто в Тунисе обратил свое скромное оружие против захватчика. Народ, связавший все свои чаяния с де Голлем и его соратниками, объединял в единой надежде и всех французских солдат, участников общей битвы. Я был уверен, что стремление к слиянию всех сил будет крепнуть с каждым днем от Рабата до Габеса. Поэтому, хотя я еще не мог отвечать за войска Французской Северной Африки, я следил за их действиями с тем же страстным вниманием, как и за действиями всех других французских войск.

Через несколько дней враг воспользовался неизбежным в таких случаях замешательством и вторгся в пределы Туниса. Тунисские войска под командованием Барре были перегруппированы и направлены, одни — в районы Беджа и Меджез-эль-Баб, а другие — в район Тебессы с целью перерезать пути на Алжир. Затем дивизия в Константине под командованием генерала Вельвера в свою очередь достигла Тебессы, образовав вместе с частями Барре армейский корпус, во главе которого был поставлен генерал Келыд, тогда как южнее генерал Делэ воссоединился с войсками Сахары. 16 ноября Жюэн принял командование этим армейским соединением, которое 19 ноября и открыло огонь по немцам в Меджез-эль-Бабе, а 22 ноября вновь заняло Гафсу и Сбейтлу. К концу ноября от северных до южных границ Туниса образовалось нечто вроде фронта, правда слабого и разорванного, но так как его держали люди решительные, он осуществлял первое прикрытие вводимых в действие боевых частей союзников.

Наступил декабрь, и оба лагеря стали сильнее. Немцы и итальянцы под командованием генерала Неринга получили подкрепление войсками и оружием, доставляемым через Сицилийский залив или из Триполитании через Габес; 1-я английская армия генерала Андерсона выдвинула свой авангардный корпус на территорию берегового района к западу от Туниса и Бизерты; генерал Жиро присоединил к войскам Жюэна сначала алжирскую дивизию, которой командовал Делинь, потом еще одну дивизию и марокканские пехотные батальоны, которые привел генерал Матэне; американцы располагали бронетанковой дивизией, поддерживавшей действия англичан, а также парашютистами и танками, поддерживавшими действия французов.

Короче говоря, спустя два месяца после высадки, генерал Эйзенхауэр ввел в соприкосновение с врагом только небольшое число англо-американских частей; затяжка с расширением операций объяснялась тем, что он опасался, как бы испанцы не перешли в наступление в Марокко, а также нежеланием сразу вводить в дело свои еще недостаточно обстрелянные войска; наконец, не последнюю роль сыграли трудности в размещении авиационных частей, получении продовольствия, в организации коммуникаций в такой обширной стране, как Французская Северная Африка, особенно если учесть, что неприятельские подводные лодки и самолеты непрестанно нападали на транспорты в открытом море. В первые месяцы 1943 было потеряно грузов больше, чем за всю войну. В течение этого критического периода судьба всей кампании в значительной степени зависела от действий французских войск. Роль, достойная всяческой похвалы, ибо выступали они с устаревшим вооружением, не имея ни авиации, ни танков, ни тяжелой артиллерии, ни зенитных и противотанковых орудий, ни грузовиков, поскольку вся материальная часть была передана комиссиям по перемирию или уничтожена в боях против американцев. Единичные экземпляры современного оружия имелись лишь в отдельных частях или были закамуфлированы в укрытиях в пустыне.

Тем временем Бизерта стала жертвой открытого предательства. Адмирал Дерьен, следуя приказам, привезенным из Виши Платоном, позволил немецким войскам беспрепятственно войти в город. 7 декабря Неринг потребовал от злосчастного адмирала разоружить гарнизон и передать немцам корабли, порт, арсенал, укрепления, что и было сделано незамедлительно. Таким образом, важнейший опорный пункт перешел в руки неприятеля, который сверх того захватил один эскадренный миноносец, два сторожевых судна, девять подводных лодок, стоявших на рейде или в доке. Этот плачевный эпизод довершал серию позорных деяний. Отныне, за исключением "африканской фаланги", воевавшей на стороне врага против союзников, ни в одном пункте Африки Виши не располагало французским оружием. То немногое, что еще оставалось на руках у солдат, они сумеют поставить на службу Франции — одни в Тунисе, другие в Ливане.

Как известно, именно при содействии группировки Лармина англичане начали наступление против Роммеля. Во время прорыва 23 декабря, блистательно проведенного Монтгомери в районе Эль-Аламейна, 1-я легкая дивизия под командованием Кёнига была введена в бой на южном фланге фронта на крутых склонах Химеймата. Вынужденные вести бои на территории с тяжелым рельефом, имея перед собой растянутую линию фронта и хорошо укрепившегося противника, наши войска понесли значительные потери; в частности, пал смертью храбрых Амилаквари. Несколько дней спустя 2-я легкая дивизия под командованием полковника Алессандри и бронетанковая колонна полковников Реми и Керсосона доблестно участвовали в преследовании неприятеля, предпринятом 8-й армией. Я заранее одобрил план использования наших войск. Но вскоре высадка английских войск в Марокко и в Алжире, а также открытие фронта в Тунисе привели меня к мысли, что было бы весьма досадно до времени обескровить группировку Лармина. Гораздо благоразумнее было пустить ее в дело со всеми техническими средствами в позднейшую фазу операции, когда соединятся союзные армии, идущие с запада и востока, когда на французской земле объединятся войска Лотарингского креста с войсками Северной Африки и будут громить врага на берегах "нашего моря".

Поэтому-то я утвердил решение английского командования, которое 10 ноября отвело с фронта войска "Свободной Франции" и поставило их в резерв в районе Тобрука. Вскоре я согласился на предложение, которое мне сделал Лармина, относительно создания боевой дивизии полного состава, которая объединила бы две легкие дивизии. Мы сформировали это великолепное соединение в составе трех бригад: Броссе, Алессандри, Лелона, оснастив их полностью артиллерией, приведенной в порядок в Джибути. Таким образом, была создана 1-я французская свободная дивизия. Лармина и его войска с трудом сдерживали нетерпение и ждали возможности вновь вступить в дело, но на этот раз — для решительных операций в великой африканской битве, которая длилась уже два года при неизменном участии наших войск.

Тем временем нам представился долгожданный случай занять Феццан и ввести в бои, разыгрывавшиеся на Средиземноморском побережье, французское соединение, пришедшее из района озера Чад через Сахару. Осуществление этого проекта, который у меня окончательно созрел, как только в Форт-Лами соединились Эбуэ и Маршан, подготовлялось Леклерком с 1940 и прошло уже несколько стадий: формирование войска пустыни, организация снабжения, взятие Куфры, глубокая разведка итальянских позиций. Настала минута поставить на карту все. 14 ноября, подтверждая мою инструкцию от 22 сентября, я предписал генералу Леклерку перейти в наступление, выдвинув как одну из первых задач занятие французами Феццана, используя его в дальнейшем для действий в направлении или Триполи, или Габеса во взаимосвязи с операциями союзников в Триполитании. Я добавлял: "В проведении этой операции вы подчиняетесь только мне. Однако вы должны действовать согласованно с генералом Александером, главнокомандующим английскими войсками на Востоке, с тем чтобы с того момента, когда вы достигнете Феццана, вы смогли получить эффективную поддержку с воздуха… Я рассчитываю начать ваше наступление в тот момент, когда наши союзники достигнут Сиртского залива". По правде говоря, с начала англо-американской высадки в Алжире и Марокко я задумал сочетать вторжение наших войск в Ливию с юга с их продвижением в район Нигера и дать приказ двинуть на Зингер колонну, подготовленную специально для этой цели. Но с окончанием борьбы между французами и союзниками я решил прекратить эту второстепенную операцию. Следовало провести только главную.

Эта операция требовала напряженной подготовки: переброски частей с территории Чад, марша сближения протяжением в тысячу километров, вплоть до соприкосновения с укрепленными пунктами неприятеля, доставки непосредственно к месту действия материальной части — горючего, боеприпасов, продовольствия, материальных резервов — словом, всего, на чем основывался успех всякой атаки. Так как в конце ноября наступление Монтгомери развивалось в благоприятных условиях, а в Тунисе устанавливалась линия фронта союзников, я дал Леклерку 28 ноября приказ: "Начиная со 2 декабря вы можете действовать по собственной инициативе с учетом указаний генерала Александера". Но как ни рвались Леклерк и его войска перейти в рукопашную, их выступление состоялось лишь 12 декабря в связи с тем, что продвижение 8-й армии задержалось в районе Эль-Агейлы.

Тем временем нам надо было парировать намерение англичан распространить свою власть на Феццан, как только он будет нами отбит. Генерал Александер 28 ноября уведомил Леклерка, что он присылает английских офицеров, на которых возлагались административные функции на занятых территориях. "Эти офицеры, — сообщал английский главнокомандующий, — будут приданы вам для сопровождения ваших войск. Они будут осуществлять гражданское управление на занимаемых вами территориях до того момента, когда будет произведено объединение всей Триполитании под управлением английских военных властей". Одновременно Александер уведомлял Леклерка, что "экономическая политика Лондона запрещает в Феццага обращение франка".

1 декабря Чарльз Пик, которому вопреки его заслугам, а быть может, именно благодаря им, навязывали подчас самые неблагоприятные поручения, вручил мне, не питая при этом излишних иллюзий, ноту Идена, касающуюся того же предмета. Я ответил Пику отказом принять ноту, постаравшись сделать это как можно любезнее, и телеграфировал генералу Леклерку: "В битве за Африку Феццан должен стать долей Франции. Феццан — это географическая связь между южным Тунисом и территорией Чад. Вы должны безоговорочно отклонять всякое английское вмешательство в этом районе, в какой бы форме оно ни предпринималось — политической, административной, финансовой и т. д."

22 декабря операция сближения была завершена. Началось наступление. После двух недель ожесточенных боев группировки Ингольда и Деланжа, действуя соответственно в направлении Умм-эль-Аранэб и Гатрума и при поддержке с воздуха эскадрильи "Бретань", овладели позициями неприятеля, предварительно разделавшись с его летучими колоннами. Под их командованием Дио, Массю, Жофруа, Саразак, д'Абзак и другие провели ряд удачных боев и захватили много трофеев. 12 января взятие Себхи открыло дорогу на Триполи. 13 января пост Мурзук был отбит нашими войсками. Мы взяли тысячу пленных, в их числе сорок офицеров, забрали двадцать пушек, много танков, сотни минометов, пулеметов, автоматов. В то время как войска Леклерка готовились к продвижению на Север, функции военного коменданта Феццана взял на себя полковник Деланж.

Таким образом, наконец-то был сорван благодаря отваге и настойчивости этот лакомый плод пустыни. 13 января 1943 я объявил стране об успехе нашего оружия. "Быть может, — говорил я по радио, — усилия славных солдат Франции хоть немного ее утешат в ее бедах… Да! Длительные и тяжелые испытания, которых потребовала тщательная подготовка под небом экватора, смертельная усталость колонн, устремлявшихся вперед среди камней и песка пустынь, изнурительные полеты воздушных эскадрилий, кровавые столкновения с постами, бои с войсками и авиацией противника — всю тяжесть этого марша вынесли на себе сильные и чистые сердцем люди; и все они, начиная с их молодого и славного генерала до последнего безвестного солдата, принесли свой скромный дар ради скорби и гордости Франции!"

Но если в смысле военном перспективы начали проясняться, то в области политической они еще никогда не были столь мрачны. В Карлтон-гарденсе мы были достаточно осведомлены. Ибо многие военные чиновники, журналисты, курсировавшие между Африкой и Англией, считали своим долгом передавать нам письма и информацию. Кроме того, некоторым "голлистам" из Алжира и Марокко удалось добраться до нас, воспользовавшись всеобщим смятением.

Итак, нам стало известно, что пребывание Дарлана на высшем руководящем посту вызывает на месте ожесточенную критику. Вишисты заколебались, узнав о формальном неодобрении со стороны маршала. "Голлисты" возмущались по праву этой так называемой "временной мерой". Видные деятели, которые договаривались с Мэрфи о возвышении Жиро, так и не состоявшемся, поняли, что надежды их грубо обмануты. Многие среди них — и военные и чиновники подверглись суровым репрессиям. Так, генерал Бертуар, полковник Маньян, контролер Громан были по приказу Ногеса арестованы в Марокко и чуть было не расстреляны. Лишь с большим трудом Эйзенхауэру удалось переправить их в Гибралтар. Из Алжира генерал Маст и полковник Бариль вынуждены были уехать на Ближний Восток. Во флоте, в авиации, в армии возмущались, наблюдая, как Дарлан извлекал выгоду из своего поворота на все 180 градусов, и пересчитывали потопленные корабли, разбитые самолеты, трупы солдат, в гибели которых он был повинен. Наконец, тот факт, что флот в Тулоне предпочел пойти ко дну, лишь бы не повиноваться Дарлану, подсказал многим мысль, что его руководство делами представляет отныне одни лишь неудобства.

Такое положение вещей побудило меня как можно скорее войти в контакт с Алжиром. Миссия, которую я хотел направить в Африку с разрешения Рузвельта и Черчилля, само собой разумеется, не получила еще возможности отправиться туда. Вашингтон и Лондон изыскивали тысячи предлогов, лишь бы задержать ее. В начале декабря я обратился к генералу Эйзенхауэру с просьбой, чтобы он сам принял в Алжире генерала д'Астье де ла Вижери, которому я поручил завязать там полезные для дела связи с французскими руководителями. В этом случае, как и позже во многих других, я встретил со стороны американского главнокомандующего то понимание, в котором мне отказывали политические инстанции его страны. Он согласился на мою просьбу. Правда и то, что Эйзенхауэр, пораженный сопротивлением, на которое он натолкнулся при высадке, дезориентированный интригами, на которые не скупились многие французы, встревоженный смятением умов, сильно опасался, как бы это всеобщее волнение не привело к беспорядку и не нарушило безопасности коммуникаций в разгар битвы за Тунис. Таким образом, мое намерение найти в Северной Африке почву для соглашения с теми, кто был этого достоин, показалось ему вполне отвечающим общим интересам союзников.

Генерал д'Астье прибыл в Алжир 20 декабря. То, что он там увидел, произвело на него впечатление самого настоящего кризиса, с трудом сдерживаемого в границах тем полицейским аппаратом, которым окружили себя власти; однако подспудно все находилось в кипении.

Д'Астье нашел генерала Жиро крайне раздосадованным тем, что он не смог в момент высадки убедить армию идти за ним. В то же время он был горько разочарован тем, что американцы ответили отказом на его просьбу доверить ему командование союзными войсками, и чувствовал себя униженным, потому что сохранял свои функции только по воле Дарлана. Это-то недовольство и склонило его слух к нашим предложениям. Так, когда мой посланец призвал его завязать отношения со Сражающейся Францией, в частности по вопросам координации военных операций и набора войск, Жиро высказался за установление контакта.

Граф Парижский, прибывший из Марокко, указал генералу д'Астье, что создавшееся положение кажется ему не только серьезным, но и прямо вредным для интересов Франции. Дело первостепенной важности, по его мнению, — это безотлагательно отстранить адмирала и вслед за тем объединить всех французов доброй воли. Он лично находился в Алжире с целью собрать своих сторонников ради укрепления их единства; он готов был участвовать в любом арбитраже, если его попросят. Граф, впрочем, в данном случае высказал полное бескорыстие во всем, что касалось его личных интересов.

Лемегр-Дюбрейль не скрывал, так же как и его друзья, что он уязвлен тем, что его не допустили к командным постам, которых, по его словам, он заслужил своими политическими способностями и услугами, оказанными американцам. Под эгидой генерала Жиро, который, по мысли Лемегр-Дюбрейля, должен был стать главой государства, Лемегр сам готов был занять в объединенном правительстве пост председателя Совета министров и доверить генералу де Голлю портфель министра национальной обороны.

С другой стороны, д'Астье узнал, что местных политических деятелей в течение долгого времени хранивших покорное молчание пробудили к жизни первые порывы урагана. 24 ноября Сорэн, Фроже, Дейрон, председатели генеральных советов Орана, Алжира, Константины, к которым присоединился также депутат Алжира Сарда, писали Дарлану: "Поставив себя в зависимость от правительства маршала, которое, однако, как вы сами признали, более не свободно в своих действиях, и взяв на себя функции представителя этого правительства в Северной Африке, вы не располагаете ни одним из качеств, необходимых для осуществления власти законного и независимого правительства".

Наконец, коснувшись роли американцев, мой посланец отметил, что, продолжая сотрудничать с адмиралом Дарланом, Эйзенхауэр и его штаб считали, что верховный комиссариат должен быть лишь переходной ступенью, и настаивали на своем желании держать непосредственную связь с генералом де Голлем.

Что же касается множества людей, которые по самым различным мотивам еще находясь под властью Виши, были причастны к Сопротивлению, причем некоторые с оружием в руках помогали вторжению союзников, то эти люди, которых сейчас преследовали особенно ожесточенно, испытывали, по свидетельству генерала д'Астье, скрытое, но весьма острое недовольство. Его брат Анри, занимавший в верховном комиссариате значительный пост, профессор Капитан, руководитель движения "Комбат" в Северной Африке, и многие другие хорошо осведомленные лица описывали моему уполномоченному атмосферу заговора, в которой жили сторонники Сопротивления, и говорили, что можно с часу на час ждать какого-нибудь кровавого инцидента.

Находясь под впечатлением всего увиденного и услышанного, а также побуждаемый Мэрфи, генерал д'Астье согласился вступить в переговоры с Дарланом. Он надеялся, что встреча их произойдет с глазу на глаз. Но адмирал принял его в окружении целого ареопага, где заседали, в частности, генералы Жиро и Бержере. Все эти деятели сидели с мрачными физиономиями, в каждом их слове чувствовались двуличие и недовольство. Дарлан имел явно измученный вид, но, желая, видимо, подбодрить своих соратников, счел необходимым порисоваться перед моим представителем. Он заявил, что является хозяином положения, что назрела необходимость объединить всех французов, что он лично готов облегчить эту задачу, амнистировав тех, кто с начала перемирия помогал союзникам; и сам он на следующий день после окончания войны предаст гласности свое решение выйти в отставку, но пока он и только он представляет единственно возможный центр объединения. Этой наигранной уверенности убийственно противоречило истинное положение вещей, та общая нервозность, которой не мог срыть даже сам адмирал, — так что обмануться было невозможно.

Д'Астье сказал об этом Дарлану, не преминув сослаться на общественное мнение Франции, откуда он непосредственно прибыл. Тогда адмирал, вспылив, упрекнул д'Астье в том, что тот приехал в Алжир сеять смуту. "А каково ваше мнение? — обратился д'Астье к Жиро. — Ибо от вас я жду ответа на сделанное вам предложение генерала де Голля относительно координации действий войск, находящихся под вашим командованием, и сил Сражающейся Франции". Жиро заметил, что он готов уладить этот вопрос, но Дарлан сухо прервал его: "Нет, нет, генерал. Это уж мое дело". Воцарилось глубокое молчание. Положил конец этой тягостной сцене генерал д'Астье, во всеуслышание заявив адмиралу, что его, адмирала Дарлана, пребывание на теперешнем посту является главной помехой единению и что самое лучшее, что он может сделать, это как можно скорее сойти со сцены.

В результате этого разговора американцы дали знать генералу д'Астье, что Дарлан требует его отъезда и что сами они согласны с этим требованием.

Д'Астье возвратился в Лондон 24 декабря. Из своего пребывания в Алжире он вынес убеждение, что Дарлан, чувствуя, как заколебалась под его ногами почва, в ближайшее время очистит место.

К вечеру того дня, выходя с рождественской елки, устроенной нашими моряками, я узнал о смерти Дарлана. Его убийца — Фернан Боннье де ла Шапель — был выразителем и орудием необузданного гнева, кипевшего в каждой душе, но не исключена возможность, что за кулисами скрытно действовала некая политика тех, кто решил убрать "временную меру", предварительно воспользовавшись ее услугами. Этот юноша — почти ребенок, — потрясенный целой чередой зловещих событий, считал, что, убирая с пути примирения французов скандальное, по его мнению, препятствие, он послужит делу своей несчастной родины. С другой стороны, он твердил вплоть до самой казни, что возлагает надежду на вмешательство извне в его защиту со стороны достаточно высокопоставленных и влиятельных лиц, которым местные власти ни в чем не смогут отказать. Конечно, ни одно частное лицо не имеет права никого убивать, кроме как на поле боя. Конечно, поведение Дарлана как носителя власти и руководителя могло быть подсудно лишь французскими органами, а никак не какой-либо группе лиц или отдельному человеку. Однако можно ли не понять, что породило этот взрыв юношеской ярости? Вот почему само расследование, поистине странное и грубое по своим методам, продолжавшееся к тому же всего несколько часов, поспешный и скомканный процесс в наспех собранном военном трибунале, заседавшем ночью при закрытых дверях, немедленная и тайная казнь Фернана Боннье де ла Шапель, приказы, данные цензорам, не пропускать даже упоминания его имени — все это приводит к мысли, что кое-кому любой ценой хотелось скрыть причину, толкнувшую юношу на убийство, и что тут пытались пренебречь обстоятельствами, которые если и не оправдывают драму, то объясняют ее, а в известной мере даже заставляют понять виновного.

Однако, если трагическое убийство Дарлана порицалось многими, то самый факт его исчезновения со сцены отвечал железной логике событий. Ибо история в великие минуты терпит у кормила власти лишь тех людей, которые способны направлять ход событий. А ведь дело зашло так далеко, что Дарлан не мог ничего ни добавить к тому, что должно было свершиться, ни препятствовать совершившемуся. Все — и прежде всего сам адмирал — отдавали себе отчет, что эта страница уже перевернута.

А ведь могло быть иначе, если бы он не упустил случая. В 1940 наш флот и впрямь мог и должен был сыграть главную роль в национальной обороне, хотя в течение многих веков, в силу того, что судьбы Франции решались на континенте, он был оттеснен на задний план. Во время военной катастрофы, обрушившейся на метрополию, флот, к счастью, уцелел. С этой минуты океаны, расстояния, скорость — словом, все факторы, определявшие его роль, приобрели первенствующее значение. В его распоряжении были наши заморские владения, которые тоже уцелели. Союзники, которым неприятель угрожал с моря, без всякого торга оказали бы помощь. Сочетая свою силу с силой их флота, он мог бы блокировать и преследовать врага, прикрывать берега Африки или господствовать там, перевозя все необходимое для армии-освободительницы, и в один прекрасный день доставить ее обратно к нашим берегам. Но для выполнения подобной задачи главе флота была необходима не только склонность к риску, но и страсть патриота, который желает служить одной Франции, что бы с этим флотом ни случилось в дальнейшем. Но не таким человеком был Дарлан.

Все его притязания, все его заботы были отданы флоту, но одному только флоту. В годы общей вялости и непрочности государства, — а ведь в этих условиях протекала почти вся его сознательная жизнь, — он был целиком поглощен лишь одним: флотом, этим мощным организмом, его интересами, его чарами, его техникой. В мирные времена он сумел, пустив в ход весь свой пыл и всю свою ловкость, выманить у властей средства для постройки хорошо оснащенного флота, но рассматривал его как свое ленное владение, существующее само по себе и ради него самого.

Когда Франция потерпела поражение, для Дарлана важнее всего было то, что флот не разбит. Когда произошла капитуляция, он принял ее, утешаясь мыслью, что общая катастрофа минует флот. Когда конфликт стал мировым и флот имел все возможности стать прибежищем нации, у Дарлана была единственная цель — не пускать его в дело, а сохранить любой ценой. Это от имени флота ему хотелось стать главой вишистского правительства. Это с целью обеспечить флоту поле действия и свое место в событиях он не раз давал приказ выступать против "голлистов" и союзников.

Он выступил против Англии в сотрудничестве с захватчиками, потому что хотел одержать верх в той борьбе, которую он называл морским соперничеством. И когда наконец он принял решение прекратить борьбу, которая по его планам велась на берегах Африки против англичан и американцев, что возобладало в его душе — запоздалое стремление победить захватчика родины или решение переменить лагерь в надежде собрать рассеянные по свету остатки флота? Но поскольку в Тунисе, в Фор-де-Франс, в Александрии моряки отказались ему повиноваться, а в Касабланке, Оране, Бизерте от кораблей остались лишь жалкие обломки, адмирал Дарлан понял, что если Франция и выиграет войну, то его личная партия проиграна.

Франция без сильного флота не может быть Францией. Но флот должен быть ее флотом. Правительству надлежит формировать флот, руководить им, использовать его как орудие национальных интересов. Увы! Этого-то как раз не смог и не сумел сделать режим, который уже в течение многих десятилетий плыл по воле волн, не управляя живыми силами нации.

На мой взгляд, убийство в Алжире выявило основную причину наших испытаний. Подобно всем неслыханным бедам, обрушившимся на Францию, ошибки адмирала Дарлана, трагическая судьба нашего флота, глубокая рана, нанесенная душе наших моряков, — все это были последствия длительного недуга всего государственного организма.