Исчезновение Дарлана могло иметь серьезные последствия для дела объединения французов. Мне следовало воспользоваться стечением обстоятельств. 25 декабря я телеграфировал генералу Жиро, что "покушение в Алжире является показателем и предостережением" и что "необходимо более чем когда-либо создать там национальную власть". Далее я писал: "Предлагаю вам, генерал, встретиться со мной как можно скорее на французской территории — в Алжире или на территории Чад. Мы обсудим меры, которые помогли бы объединить под временной центральной властью все французские территории, способные бороться за дело освобождения и спасения Франции".

Если я так торопился отправить это послание, то лишь потому, что мы не имели права ждать сейчас, когда наконец представилась возможность соглашения. Но я адресовался к генералу Жиро, потому что считал, что он сменит Дарлана. И в самом деле, теперь американцы в Алжире получили возможность использовать того человека, на которого пал их выбор с самого начала, и лишь присутствие адмирала мешало им осуществить свое намерение. Что касается необходимых формальностей, то они зависели лишь от "имперского совета", то есть от Ногеса, Буассона, Шателя и Бержере, которыми бесспорно распоряжались Эйзенхауэр и Мэрфи. И действительно, генерал Жиро 26 декабря был облечен всеми полномочиями и получил весьма странный титул "гражданского и военного главнокомандующего". Если бы он согласился на мое предложение, если бы мы объединились с ним вопреки воле интриганов и чужеземцев, если бы мы призвали объединиться по нашему примеру всех, кто хотел изгнать врага, можно было бы сразу же найти основу для организации авторитетного правительства военного времени. Таким образом, можно было бы избежать долгих месяцев смуты. Если бы на затаенные обиды и претензии некоторых французов, если бы не желание союзников оставить под своим контролем власть в Северной Африке и помешать Франции появиться там в качестве суверенной державы, то здравый смысл нации восторжествовал бы гораздо раньше.

Как я и ожидал, ответ, присланный мне генералом Жиро 29 декабря, оказался весьма уклончивым. Выразив сначала полное согласие со мной относительно необходимости объединения французов, он, желая оттянуть этот момент, привел те же мотивы, которые приводил я с целью ускорить дело. "В свете того, — писал он, — что недавнее убийство вызвало глубокое волнение в гражданских и военных кругах Северной Африки, нынешняя атмосфера не благоприятствует нашей встрече". Вместе с тем, ссылаясь на военную обстановку в Северной Африке и выдавая за свое собственное — лишь с легкими поправками — мое предложение об организации в Африке взаимной связи, сделанное ему через генерала д'Астье, он добавлял: "Я предпочел бы, чтобы вы направили ко мне компетентного представителя для налаживания сотрудничества между французскими вооруженными силами, сражающимися против общего врага".

Естественно, эта уклончивая позиция меня отнюдь не устраивала. Получив ответ от генерала Жиро, я тут же, 1 января, послал ему телеграмму. В этом втором своем послании я выражал удовлетворение по поводу того, что "первый обмен мнениями между нами состоялся". Но я утверждал, что "объединение всей империи и всех французских сил с силами Сопротивления никоим образом не должно откладываться". "Я уверен, — писал я, — что только временная центральная власть, учрежденная на основе национального единства, достигнутого в интересах ведения войны, способна обеспечить должное руководство усилиями французов, поддержать целостность суверенитета Франции и достойно представлять ее за границей" Итак, я возобновил свое предложение относительно встречи и добавил: "Я понимаю всю сложность положения в Алжире. Но мы могли бы без затруднений встретиться в Форт-Лами, либо в Браззавиле, либо в Бейруте, по Вашему выбору. С доверием жду Вашего ответа".

Излагая на бумаге мои призывы к единению, я сильно сомневался в результатах нашей телеграфной переписки. Вряд ли следовало ожидать, что секретные документы, да еще просматриваемые в Алжире англо-американскими агентами, могут поднять великий вихрь, способный смести все препоны и возражения. Поэтому-то я решил обратиться к общественному мнению французов, считая, что его воздействие в конечном счете будет неотразимо. 2 января я опубликовал заявление, в котором взывал в этом смысле к французам.

Случилось так, что происшедший за два дня до того в Алжире весьма серьезный инцидент подкрепил мои аргументы. По приказу Жиро было арестовано несколько десятков человек, которые со времени высадки союзников помогали американцам и большинство которых принадлежало к полицейскому или административному аппарату. "Гражданский и военный главнокомандующий" объяснил союзническим журналистам, поспешившим явиться за информацией, что действовал он так с целью пресечь новый заговор и не допустить новых убийств, в частности, как он сказал, "убийства Роберта Мэрфи". Дело якобы заключалось в том, что лица, до последнего времени связанные в своей деятельности с американским дипломатом, разочаровались и пожелали теперь свести с ним счеты. Таким образом, я был более чем прав, указывая в своем заявлении на "смятение, царящее во Французской Северной Африке". В качестве основного объяснения я указывал на отстранение Сражающейся Франции. Я перечислял последствия этого: "Неблагоприятная обстановка для развития военных операций, тот факт, что Франция в решающий момент оказалась лишенной главного своего козыря — объединенной империи; оцепенение французского народа, сраженного своими бедами…" Я указывал также верное средство, каковым являлось "создание представительной временной центральной власти, основой которой будет служить национальное единство, источником вдохновения — боевой освободительный дух, а законами — законы республики". Но я торжественно объявил также о своем предложении генералу Жиро относительно встречи, а также о своем убеждении, что положение Франции и общая военная обстановка не допускают никаких отсрочек.

Это заявление и вызванные им комментарии задели вашингтонское правительство. Ему было неприятно, что дистанция, отделявшая его доктрину от его политики, ныне измерена публично. Когда стало известно, что я обратился к Жиро с предложением союза, а он медлит принять его, каждый понял, что поведение генерала прямо продиктовано наставлениями Мэрфи. А это означало, что американцы, проповедуя единение, на практике противятся ему…

В действительности же президент Рузвельт, под прикрытием заявления совершенно противоположного характера, считал, что французский вопрос — это личная его сфера, что нити наших разногласий сходятся в его руках, что гражданские власти, которые в один прекрасный день родятся из нынешнего беспорядка, появятся на свет его волею. По этой-то причине он сначала ставил одновременно и на де Голля и на Петена, потом, предвидя разрыв с маршалом, выдвинул на первый план Жиро, затем, убедившись, что бывший узник Кёнигштейна потерпел провал, открыл шлагбаум Дарлану и, наконец, после смерти адмирала, снова пустил в ход Жиро! Теперь президенту Рузвельту представлялось наилучшим выходом, чтобы Сражающаяся Франция и власти Алжира были разъединены вплоть до того момента, пока он сам не преподнесет обеим сторонам собственное решение, да и вряд ли решение это обеспечило бы сформирование подлинно французского правительства.

Эти намерения Рузвельта не были для меня тайной. Поэтому я был не особенно удивлен, узнав, что мое заявление было встречено в Вашингтоне холодно. 4 января заместитель государственного секретаря Сэмнер Уэллес, принимая нашего делегата Тиксье, заявил ему, что его правительство не одобряет предложений, сделанных мною Жиро, и того, что они были широко преданы гласности, поскольку на первое место я выдвигаю политическую проблему. На вопрос Тиксье, что же тут плохого, американский министр — в который раз! — сослался на требования военной обстановки, как будто союз, предложенный де Голлем, мог угрожать коммуникациями Эйзенхауэра в Северной Африке!

Скрытое подтверждение намерений президента непосредственно вмешаться в наши дела я получил на следующий же день после смерти Дарлана, когда американцы предложили отсрочить мою поездку в Вашингтон. Между тем сам же Рузвельт после высадки его войск в Африке приглашал меня приехать. Практически визит был как будто подготовлен. Я должен был отбыть 27 декабря, добраться на самолете до Аккры, а там пересесть на борт американского крейсера, который доставил бы меня в Соединенные Штаты. Адмирал Старк 20 декабря покинул Лондон, чтобы подготовить мою поездку. Генерал Катру, которому было поручено меня сопровождать, прибыл из Бейрута в Аккру 24 декабря. Но как раз в этот день погиб Дарлан, и сразу же выявилось новое намерение президента. Я тогда же заметил этот поворот, ибо 26 декабря Черчилль, действуя, очевидно, по поручению Рузвельта, спросил меня, не считаю ли я нужным ввиду сложившихся обстоятельств отсрочить мой отъезд. На следующий день американское правительство вручило мне ноту, составленную в том же духе.

Таким образом, мне теперь стали особенно ясны причины, побудившие Жиро откладывать нашу встречу. Его ответ на второе мое послание, полученный 6 января, окончательно укрепил меня в моем мнении. В принципе он соглашался на нашу встречу в Алжире и уже не говорил на этот раз о неблагоприятной атмосфере, создавшейся после смерти Дарлана. Но, ссылаясь на "ранее принятые обязательства", он сообщал, что не видит возможности для встречи раньше конца января. На что я ответил ему не без некоторой резкости: "Сожалею, что данные вами обязательства вынуждают вас отложить до конца января встречу, которую я предлагал назначить на 25 декабря. Должен сказать со всей откровенностью, что вместе с Национальным комитетом я придерживаюсь другого мнения относительно срочной необходимости достижения единства империи и объединения ее усилий с усилиями национального Сопротивления".

Но пока я ждал, какие шаги предпримет Рузвельт, вдруг напомнил о себе Черчилль. 17 января Иден вручил мне телеграмму, посланную английским премьер-министром из Марокко. Черчилль просил меня приехать к нему. "Я имею возможность, — писал он, — устроить здесь вашу встречу с генералом Жиро в условиях полной секретности и с наилучшими перспективами".

Я не выразил по этому поводу никакого восторга. Правда, Иден дал мне понять, что Рузвельт тоже находится в Марокко, где главы союзных держав устроили конференцию, чтобы совместно наметить планы действия. Но тогда почему же Черчилль не сказал мне об этом? Почему приглашение исходило только от него одного? Если я должен был прибыть в Анфу лишь для участия в состязании в качестве английского "подопечного", а американцы выставят своего, комедия может получиться не только недостойная, но и опасная. Я ответил Черчиллю отказом. Он был отослан одновременно с посланием, адресованным Жиро: "Помните, — писал я ему, — я по-прежнему готов с вами встретиться на французской территории среди французов, где и когда вы пожелаете".

Через два дня Иден снова вручил мне телеграмму от Черчилля. Английский премьер-министр, раздосадованный моим отказом, тем более что свидетелями этого были американцы, заклинал меня пересмотреть вопрос. Иначе, заявлял он, общественное мнение сурово меня осудит, а сам он не предпримет ничего для поддержки Сражающейся Франции перед Соединенными Штатами, пока я остаюсь во главе "движения". Но на этот раз он сообщил, что "уполномочен довести до моего сведения, что приглашение на конференцию исходит от президента Соединенных Штатов, так же как и от него, Черчилля…", что прежде всего там будут обсуждаться вопросы, касающиеся Северной Африки… что президент, так же как и сам Черчилль будет счастлив, если я приму участие в дискуссии по данному вопросу.

Решив не обращать внимания на угрожающие нотки, звучавшие в послании Черчилля, которые после многих аналогичных случаев уже не производили на меня впечатления, я соглашался, что военная обстановка и состояние, в котором временно оказалась Франция, не позволяют мне отказываться от встречи с президентом Соединенных Штатов и премьер-министром его величества. В таких терминах я и выразил в конце концов свое согласие, подчеркнув все же, что вопросы, подлежащие обсуждению, "возникли как следствие предприятия, в котором Сражающаяся Франция не участвовала", и что "ситуация, к которой оно привело, по-видимому, не слишком благоприятна для союзников и, во всяком случае, для Франции".

Перед тем как отправить ответ, я со всей торжественностью созвал Национальный комитет, который, внимательно изучив дело, одобрил мою поездку в Анфу хотя бы только для личной встречи с Рузвельтом. Обсуждение мы не без умысла затянули на некоторое время. Впрочем, и потом я не особенно торопился с отъездом вместе с назначенными сопровождать меня спутниками Катру, д'Аржанлье, Палевским, ставшим начальником моего кабинета, Этгье де Буаламбером, только что прибывшим из Франции после побега из тюрьмы в Ганне, куда его заключило правительство Виши в связи с его ролью в дакарском деле. Наконец, и неблагоприятные атмосферные условия задерживали наш отъезд. Только 22 января мы прибыли в Федалу.

Там находился американский генерал Уилбер, которому было поручено встретить нас с соблюдением полной секретности. Я знал его еще по Высшей военной школе. Он приветствовал меня от имени президента Рузвельта; кроме него, присутствовали Кодрингтон, который приветствовал меня от имени Черчилля, и полковник Линарес, привезший нам от генерала Жиро приглашение на завтрак. Никаких воинских почестей нам оказано не было. Но вокруг нас выстроился американский караул. Американские машины были поданы к самолету. Я сел в первую машину, Уилбер, прежде чем последовать моему примеру, обмакнул тряпку в грязь и вымазал стекла. Все эти предосторожности применялись с целью скрыть прибытие в Марокко генерала де Голля и его спутников.

В Анфе союзники реквизировали целый квартал и выселили куда-то их обитателей. Кроме того, вокруг их резиденции было очищено от людей большое пространство. Конференция происходила за сплошным кольцом колючей проволоки. Американские патрули дежурили снаружи и внутри и не позволяли никому ни входить, ни выходить. Бытовые услуги оказывались американскими солдатами. Словом, это было настоящее пленение. То, что американцы сами жили на положении пленников, — это их дело. Но то, что они принуждали к такому же режиму и меня, да еще на суверенной французской земле, показалось мне просто оскорбительным.

И первые мои слова, с которыми я обратился к генералу Жиро, прозвучали не особенно приветливо: "Как же так, — сказал я ему, — четыре раза я предлагал вам увидеться, а теперь нам довелось встретиться в кольце колючей проволоки, среди иностранцев? Неужели вы не чувствуете, сколь это оскорбительно с точки зрения национальной чести?" Смущенный Жиро ответил мне, что иначе он не мог поступить. По правде говоря, я поверил ему, учитывая, в какие условия он сам поставил себя в отношении американцев.

Обед, однако, прошел в сердечной атмосфере. Мы дружно вспоминали минувшие дни, и по моей просьбе наш хозяин рассказал о своем замечательном побеге из Кёнигштейна. Но, когда мы встали из-за стола, генерал Жиро заговорил на иные темы. Он настойчиво твердил, что "думает только о военных делах"… что "не желает заниматься политикой"… что "никогда не слушает собеседника, если тот пытается изложить ему любую теорию или программу", что он "не читает газет и не слушает радио". То ли в силу этих своих убеждений, то ли вследствие взятых на себя обязательств, он заявил, что солидарен с "проконсулами", с Ногесом, "незаменимым в Марокко", с Буассоном, "который умело защищал колонию против иноземных вторжений, даже против немецкого", с Пейрутоном, недавно заменившим генерал-губернатора Алжира Шателя и "у которого есть хватка", с Бержере, "у которого хорошие стратегические мозги". Он не скрыл, что независимо от своей решимости, действительно неколебимой, бороться с немцами, он ничего не имеет против режима Виши. Он подчеркнул, наконец, что стихийный, народный, революционный характер Сопротивления в стране ему непонятен, более того, он его не одобряет. После этого первого разговора мы простились с Жиро и отправились на нашу виллу.

День клонился к закату, и, поскольку я счел за благо безвыходно оставаться у себя, ко мне с визитом явился Макмиллан — английский министр, посланный в Алжир для координации дел в западном районе Средиземноморья. Макмиллан указал мне, что вместе с Мэрфи он пытается найти формулу, приемлемую одновременно и для Жиро и для меня, и что такая формула могла бы быть предложена нам Рузвельтом и Черчиллем. Это как раз и было то вмешательство, которое я предвидел. Я дал понять Макмиллану, что соглашение Жиро — де Голль может быть осуществлено лишь между французами. Однако по усиленной просьбе английского министра я отправился к Черчиллю.

Пройдя к премьер-министру, я не без горячности заявил ему, что знай я, что мне придется жить на французской земле за колючей проволокой и под охраной американских штыков, я бы ни за что сюда не приехал. "Но это же оккупированная страна!" — воскликнул он. Затем, оба несколько смягчившись, мы приступили к самой сути дела. Премьер-министр сказал мне, что он договорился с президентом относительно проекта решения проблемы французских заморских владений. Генералы Жиро и де Голль будут сообща председательствовать в Комитете, где они равны, как и все прочие члены, которые тоже равны между собой во всех отношениях. Но Жиро будет осуществлять высшее военное командование, исходя из того соображения, что Соединенные Штаты, которые обеспечат материальную часть объединенной французской армии, желают договариваться по этому вопросу только с ним. "Без сомнения, — добавил Черчилль, — мой друг генерал Жиро тоже может войти в Комитет в качестве третьего председателя". Что касается Ногеса, Буассона, Пейрутона, Бержере, то они сохранят свои посты и войдут в Комитет. "Американцы их признали и желают, чтобы им оказывали доверие".

Я ответил Черчиллю, что это решение соответствует уровню — впрочем весьма почтенному — американских старших сержантов, но что я не представляю себе, как он сам, Черчилль, может принимать его всерьез. Что касается меня, я обязан считаться с тем, что осталось Франции от ее суверенитета. Я питаю — и в этом можно не сомневаться — самое глубокое уважение к нему и к Рузвельту, однако ни в коей мере не считаю их правомочными решать вопросы управления Французской империей. Союзники, не посчитавшись со мной, вопреки мне, установили систему, которая действовала в Алжире. Не получив, видимо, от нее большой радости, они теперь собираются привязать к ней еще и Сражающуюся Францию. Но это ее отнюдь не устраивает. Если ей предстоит исчезнуть, она предпочтет исчезнуть с честью.

Черчилль, казалось, не уловил моральной стороны вопроса. "Посмотрите, — сказал он, — что представляет собой мое собственное правительство. Когда я в свое время его формировал, я указывал, что буду не покладая рук бороться против духа Мюнхена, и ввел туда всех наших явных "мюнхенцев". И что же! Они пошли в ногу, так что теперь их не отличишь от всех прочих". "Если вы так говорите, — возразил я, — вы, следовательно, упускаете из виду то, что происходит сейчас во Франции. А я лично не являюсь таким политическим деятелем, который стремится сформировать кабинет и обеспечить себе большинство в парламенте". Премьер-министр, однако, попросил меня подумать над предложенным мне проектом… "Сегодня вечером, добавил он, — вы будете беседовать с президентом Соединенных Штатов и убедитесь сами, что в этом вопросе мы с ним солидарны". Он проводил меня садом до входной калитки, и стоявший возле нее английский часовой взял на караул. "Заметьте, — сказал он мне, — что если здесь имеются американские часовые, то рядом есть и английские, причем они прекрасно ладят между собой".

Вскоре за мной пришли от Рузвельта, чтобы условиться насчет встречи. Я отправился к президенту поздно вечером. Сидя рядом на диване, мы провели вместе целый час в большом зале отведенной для него виллы. Хотя мой собеседник старательно делал вид, что мы находимся с глазу на глаз, я заметил, как по внешней галерее скользили какие-то тени да и в углах самой комнаты подозрительно шевелились занавески. Позже я узнал, что нашу беседу скрытно слушали Гарри Гопкинс и несколько секретарей и что вооруженные полицейские охраняли Рузвельта. Именно их неуловимое присутствие и создало ту странную атмосферу, в которой прошел наш первый с Рузвельтом разговор. Этим вечером, как, впрочем, и при всех дальнейших наших встречах, он старался проникнуться моим духом, расточал, желая меня убедить, не столько аргументы, сколько личное обаяние, но ни разу не отступил от заранее принятого решения.

Самые высокие стремления владели Франклином Рузвельтом. Его ум, знания, мужество — все способствовало этому. Могучая держава, главой которой он являлся, доставляла ему для этого все средства. Война дала ему для этого подходящий случай. Если великий народ, которым он правил, неизменно предпочитал уклоняться от всяческих действий вдали от своей родины и не особенно-то доверял Европе, постоянно раздираемой битвами и революциями, то теперь душа американцев прониклась неким мессианизмом и стала вынашивать обширные замыслы. Соединенные Штаты, восхищаясь своим собственным богатством, чувствуя, что их динамизм уже не может найти себе должного применения внутри страны, горя желанием помогать сирым и угнетенным в любом уголке земного шара, — поддались склонности к вмешательству, под внешней оболочкой которого скрывалось инстинктивное желание господствовать. Вот эту-то тенденцию по преимуществу и выражал президент Рузвельт. Таким образом, он сделал все, чтобы его страна приняла участие в мировом конфликте. Он выполнял сейчас свое предназначение и торопился выполнить его, так как смерть уже подала ему тайную весть о себе.

С тех пор, как Америка вступила в войну, Рузвельт решил, что мир будет миром американским, что именно ему принадлежит право диктовать условия организации этого мира, — он хотел, чтобы страны, раздавленные испытаниями войны, признали за ним право судить, и считал, что, в частности, он станет спасителем Франции и вершителем ее судеб.

Таким образом то обстоятельство, что в самый разгар борьбы Франция могла воспрянуть не просто в форме разрозненного и тем самым приемлемого сопротивления, но в качестве суверенной и независимой нации, противоречило его намерениям. Политически он отнюдь не испытывал ко мне склонности.

Еще менее он был склонен испытывать ее в силу того, что непрерывно подвергался нападкам общественного мнения. Оно было источником его власти. И оно же могло отстранить его от кормила власти. В течение самой войны Рузвельту дважды пришлось выставлять свою кандидатуру на выборах. К тому же в перерывах между выборами пресса и радио не давали президенту покоя. Он был способен чаровать, но, стесняясь в глубине души своего мучительного недуга, против которого мужественно боролся, был особенно чувствителен к упрекам и насмешкам противника. А ведь как раз его политика в отношении генерала де Голля вызывала в Америке наиболее ожесточенные споры. Надо добавить, что он подобно кинозвездам, недовольно хмурился, видя, что другие тоже могут играть роль. Рузвельт не особенно благосклонно взирал на мою особу, хотя прятал свои чувства под галантным обхождением патриция.

В этот вечер мы старались перещеголять друг друга в любезности, но, как бы по обоюдному сговору, ничего не уточняли в отношении французских дел. Набросав легчайшим пунктиком то, что в грубых чертах обрисовал мне Черчилль, президент дал мне вежливо понять, что их план будет проведен в жизнь, поскольку он это решил. Я же деликатно указал ему, что воля нации уже сделала свой выбор и что рано или поздно власть, которая установится сначала в империи, а потом и в метрополии, будет такой, какой захочет Франция. Однако оба мы всячески старались не столкнуться лбами, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет, и зная, что в наших общих интересах щадить друг друга.

На следующий день я принял генерала Жиро. Мы беседовали наедине, без помех. "Что же вы предлагаете?" — спросил его я. Он изложил мне свой план, который был фактически планом Рузвельта и Черчилля. Во главе будем стоять мы трое — он будет первым, я — вторым, а третьим — генерал Жорж, за которым англичане отправятся во Францию. Чтобы не нарушить равновесия, мне дадут чин генерала армии! Но Жиро полностью сохранит за собой руководство военными делами. Он будет назначен главнокомандующим французскими силами, включая войска "Свободной Франции" и вооруженные группы Сопротивления, и в этом качестве будет зависеть только от одного Эйзенхауэра. "Проконсулы" останутся на своих прежних местах. Один лишь Бержере, возможно, будет удален. Некий "имперский совет" в составе Катру, а может быть, и Эбуэ, так же как и несколько "секретарей", будет координировать управление различными территориями империи, не предпринимая, однако, никаких политических акций.

Предложение Жиро было для меня неприемлемо. "То, что вы здесь нарисовали, — сказал ему я, — реально имеет в виду присвоить вам власть под покровительством Рузвельта и в окружении более или менее импозантных статистов. В сущности это то же Консульство, только отдавшее себя на милость иностранцев. Но Бонапарт, первый консул, в вопросах войны и независимости получал почти единодушную поддержку народа. А какой плебисцит можете провести вы? Если, допустим, вам все-таки удастся его провести, будет ли он благоприятствовать вам? Бонапарт к тому же являлся тем человеком, который, будучи вождем, принес Франции победы и завоевал ей огромные территории. Хочу от всей души надеяться, что вы добьетесь того же, но где они сейчас, ваши триумфы? Добавлю, что первый консул блистал также в сфере законодательной и административной. Обладаете ли вы такими же способностями? Кроме того, вы не можете не знать, что общественное мнение Франции отныне осуждает Виши. А ведь вы-то получили бразды правления сначала от Дарлана, затем от Ногеса, Буассона, Шателя, Бержере. Вы получили власть от имени маршала. Всем известно ваше письмо Петену, в котором вы даете ему слово никогда ничего не делать, что шло бы вразрез с его политикой. Неужели вы думаете, что в этих условиях сумеете добиться от французского народа сочувствия, без которого любое правительство будет лишь фикцией, если только оно не станет мишенью революции? Наконец, в условиях зависимости от англо-американцев, на которую вас обрекает искусственный характер ваших полномочий, как сможете вы сохранить суверенитет Франции?"

Генерал Жиро — в который раз! — заявил, что все это "политика", что он не желает в нее вмешиваться; что его интересует лишь воссоздание французской армии; что он полностью доверяет нашим американским союзникам. "Я только что заключил с президентом Рузвельтом соглашение, — сказал он, по которому Соединенные Штаты обязуются оснастить всем необходимым столько военных соединений, сколько я смогу сформировать. Я рассчитываю, что через полгода буду располагать примерно двенадцатью дивизиями. А вы за тот же самый срок, будете ли вы иметь хоть половину? И кто даст вам оружие?"

"Тут речь идет не о конкуренции между нами в отношении вооруженных сил, — возразил я. — Войска, которые в данный момент находятся в Северной Африке, принадлежат Франции. Они не ваша собственность. И если мы не договоримся с вами, то вы почувствуете это очень скоро. Главное — это единение французов в метрополии и заморских владениях, что потребует установления центральной власти, отвечающей этой задаче. Тогда можно будет без труда объединить разрозненные силы, используя их на благо родины. Сами события привели к тому, что Сражающаяся Франция стала символом сопротивления врагу, поддержкой республики, национального обновления. Совершенно естественно, что именно к ней обращаются чувства всех в момент, когда рассеиваются иллюзии относительно Виши. С другой стороны, многие относятся к вам с огромным уважением как к военному руководителю. Я сам дорожу вами в этом отношении как частью французского достояния, об утрате которой я горько сожалел бы. Поэтому разумное решение таково: пусть де Голль образует в Алжире правительство военного времени, которое в нужный момент станет правительством республики. Пусть Жиро получит от этого правительства пост командующего освободительной армией. На худой конец, если необходимы какие-то формы перехода, давайте образуем вместе центральную власть. Но пусть она с первых же своих шагов осудит Виши, объявит перемирие недействительным и несостоявшимся, свяжет свою судьбу с республикой и послужит в глазах всего мира олицетворением независимости Франции!"

Генерал Жиро по-прежнему стоял на своем. Однако, видя, что он действует так скорее из упрямства, нежели по убеждению, я понадеялся, что в один прекрасный день сам ход событий заставит его переменить мнение. А пока что вопросы национальных интересов требовали согласованных решений. Речь шла о военных действиях, о финансах, о связи и обмене, о валюте, о судьбе Туниса, судьбе Индокитая, о присоединении Антильских островов, Гвианы, о флоте в Александрии. И мы решили установить между собою связь. Я сказал генералу Жиро, что намерен послать в Северную Африку миссию под началом генерала Катру, на что он немедленно согласился. После этого я пригласил к завтраку Жиро и его спутников. Катру, д'Аржанлье, Палевский, Буаламбер, так же как и Линарес, Бофр, Понятовски, успевшие получить информацию со стороны, узнали без удивления, но не без горечи, что соглашение не состоялось. Завтрак прошел невесело.

Вслед за тем ко мне с визитом явился Роберт Мэрфи. Он считал или делал вид, что считает, будто все будет улажено в соответствии с проектом, автором которого являлся он сам. Когда же я указал ему на свои сомнения и спросил, какова будет, на его взгляд, реакция общественного мнения Марокко и Алжира, когда станет известно, что соглашение в Анфе не состоялось, он мне ответил, что многие будут удовлетворены и вздохнут с облегчением. "В Северной Африке, — добавил он, — на каждые сто человек приходится не больше десяти "голлистов". Он сообщил мне, что президент Рузвельт и Черчилль только что заключили с генералом Жиро соглашение относительно поставок вооружения и продовольствия для Северной Африки, что я и одобрил безоговорочно, но, с другой стороны, это была форма признания главнокомандующего гражданского и военного, что до сих пор ни разу не было сформулировано в Соединенных Штатах и одобрено Великобританией.

"В интересах французского народа, — уточнялось в соглашении, — и чтобы оградить прошлое, настоящее и будущее Франции, президент Соединенных Штатов и английский премьер-министр признают за французским главнокомандующим, чей штаб находится в Алжире, право и обязанность действовать в качестве представителя французских интересов, военных, экономических и финансовых, связанных ныне или в будущем с освободительным движением, начавшимся в Северной Африке и Французской Западной Африке. Они обязуются помогать ему в выполнении его задачи всеми имеющимися в их распоряжении средствами". Таким образом, Америка и Англия, выступая в качестве вершителей судеб французского народа, договаривались с одним только Жиро, который под предлогом, что он-де не занимается политикой, соглашался признать их власть. Я знал, что накануне Черчилль, беседуя с Жиро, собственноручно написал на уголке стола, что фунт стерлингов в Северной Африке будет стоить 250 французских франков. По соглашению, которое мы заключили в Лондоне, фунт стоил только 176 франков. Я узнал также, что президент Рузвельт пригласил на обед султана Марокко и говорил с ним не совсем так, как полагалось бы говорить, учитывая французский протекторат, а Жиро этому не перечил. Вечером Гарольд Макмиллан заставил меня выслушать тираду на тему о беспокойстве по поводу будущего Сражающейся Франции. Наконец, генерал Уилбер объявил, что конференция закончится в течение суток, и вручил мне послание, которое просили передать французские офицеры, находящиеся на службе в Касабланке. Я поручил ему довести до сведения его руководителей, насколько я удивлен тем обстоятельством, что в разгар боев за Северную Африку, в которых французская армия, включая также французские свободные силы, принимала самое активное участие, никто из союзных военных властей, прибывших на конференцию в Анфу, не счел необходимым хоть словом обмолвиться со мной ни о своих планах, ни о ходе операций.

На следующий день рано утром Макмиллан и Мэрфи вручили мне сообщение, составленное ночью Рузвельтом и Черчиллем, и передали их просьбу генералам де Голлю и Жиро опубликовать его совместно от своего имени. Жиро уже принял их предложение. Согласно англо-американскому тексту, который таким образом становился текстом французским, оба генерала объявляли, что они согласны "с принципами Объединенных Наций", и доводили до всеобщего сведения свое намерение сформировать совместно Комитет для управления французскими заморскими владениями во время войны. Без сомнения, формула была туманной и не могла обязать нас к слишком многому. Но она имела три порока: она исходила от союзников, она давала понять, что я отказываюсь от всего, что выходит за рамки управления заморскими владениями, и, наконец, она заставляла считать, что согласие достигнуто, между тем как оно достигнуто не было. Опросив своих четырех коллег — причем все они единодушно высказывались против, — я ответил посланцам, что создание национальной власти Франции никогда не будет результатом иностранного вмешательства, каким бы дружественным оно ни было и от кого бы ни исходило. Тем не менее я согласился вновь встретиться с президентом и премьер-министром перед закрытием конференции, намеченным на послеобеденное время.

Наша беседа с Черчиллем велась в крайне резких тонах. Пожалуй, за всю войну у нас не было такой тягостной встречи. Во время бурной сцены премьер-министр осыпал меня горькими упреками, но для меня было ясно, что они лишь ширма, прикрывающая его собственное замешательство. Он заявил мне, что по возвращении в Лондон публично обвинит меня в срыве соглашения, подымет против меня общественное мнение Англии, а также будет взывать к общественному мнению Франции. Я ограничился замечанием, что испытываю лично к нему самые дружеские чувства и, высоко ценя союз с Англией, могу только сожалеть о его теперешней позиции. Желая любой ценой пойти навстречу Америке, он поддерживает неприемлемое для Франции дело, которое к тому же чревато тревогами для всей Европы и не отвечает интересам самой Англии.

Затем я отправился к Рузвельту. Здесь мне был оказан более искусный прием, другими словами, меня встретили дружественно, но с явно выраженной скорбью. Президент сказал мне, что он испытывает сожаление, видя, что согласие между французами не достигнуто и что ему не удалось заставить меня принять даже текст коммюнике. "В делах человеческих, — сказал он, — публике нужно преподносить драматические ситуации. Весть о вашей встрече с генералом Жиро на конференции, на которой присутствую я, а также и Черчилль, если бы эта весть к тому же сопровождалась совместной декларацией французских руководителей, даже если речь шла бы лишь о чисто теоретическом согласии, — произвела бы желаемый драматический эффект". — "Будьте спокойны, — возразил я, — коммюнике появится, хотя оно будет не Вашим".

Вслед за тем я представил президенту своих сотрудников. Он назвал мне своих. Тут вошли Черчилль и генерал Жиро, оба со свитой — целой группой союзных военачальников и чиновников. В то время как вошедшие толпились вокруг президента, Черчилль громогласно повторил свою филиппику против меня и все свои угрозы с явным намерением хоть отчасти польстить уязвленному самолюбию Рузвельта. Однако Рузвельт сделал вид, что ничего не замечает, для контраста заговорил со мной сверхлюбезным тоном и попросил исполнить его последнюю просьбу, которой он придает большое значение: "Не согласитесь ли вы, — сказал он мне, — хотя бы сфотографироваться рядом со мной и с английским премьер-министром и вместе с генералом Жиро?" — "Охотно, ответил я, — ибо я питаю величайшее уважение к этому великому солдату". "А пойдете ли вы на то, — вскричал президент, — чтобы пожать руку генералу Жиро в нашем присутствии и перед объективом фотоаппарата?" Мой ответ был: "I shall do that for you". Тогда Рузвельт пришел в восторг и приказал вывести себя в сад, где заранее были поставлены четыре стула; мы увидели бессчетное количество фотокамер, направленных в нашу сторону, и целую плеяду репортеров, выстроившихся в несколько рядов с авторучками наготове. Четверка актеров мило заулыбалась. Обусловленное рукопожатие было продемонстрировано. Все складывалось как нельзя лучше. Америка будет удовлетворена, увидев на фотографии, что французский вопрос разрешен с помощью deus ex machina в лице самого президента.

Прежде чем покинуть Анфу, я составил краткое коммюнике и предложил Жиро подписать его — само собой разумеется, не доводя об этом до сведения союзников. "Мы увиделись. Мы беседовали… Мы подтвердили нашу веру в победу Франции, в торжество свобод человека". Мы объявляли, что между нами установлена постоянная взаимная связь. Жиро подписал. По его просьбе слова "демократические принципы", включенные сначала мною, были заменены в тексте словами "свободы человека".

Последующие недели были для меня мучительны. После Анфы я рассчитывал отправиться в Ливию, где сражались наши войска. Но союзники воспротивились. Ссылаясь на технические трудности, они предоставили нам единственный способ покинуть пределы Анфы — на английском самолете, отправлявшемся непосредственно в Лондон. Мы возвратились в Лондон 26 января. На пресс-конференции, состоявшейся 9 февраля, я рассказал о том, что в действительности произошло в Анфе и что никак не соответствовало сведениям, распространенным англо-американскими источниками. Я без всяких церемоний раскрыл задние мысли официальных и официозных американских лиц, которые упрекали Сражающихся французов за их стремление "заниматься политикой" и рассчитывали таким образом помешать Франции вообще иметь свою политику. Поэтому, когда я снова заявил о своем намерении посетить Восток, английское правительство в марте дало мне знать, на этот раз в письменной форме, что оно отказывается предоставить мне для этого технические средства.

Состязание между Вашингтоном и Лондоном в неблагожелательности к нам нашло свое более чем широкое отражение в прессе и радиовещании. За редкими и благородными исключениями, газеты и комментаторы в Америке и даже в самой Великобритании, казалось, не сомневались в том, что французское единение должно произойти вокруг Жиро. Почти во всех газетах и выступлениях по радио в отношении меня выносились самые суровые суждения. Некоторые говорили: "жалкая гордыня" или "несбывшиеся притязания", но большинство заявляло, что я кандидат в диктаторы, что мое окружение, кишащее фашистами и кагулярами, толкает меня на установление во Франции после освобождения личной абсолютной власти; что в противоположность мне генерал Жиро, простой солдат без всяких политических притязаний и намерений, является опорой демократии; что французский народ может довериться Рузвельту и Черчиллю, которые помешают мне поработить французов.

Само собой разумеется, что некоторые французские эмигранты, не присоединившиеся ко мне и по этой самой причине зависевшие от иностранцев, всячески распространяли и старались внушить эти тезисы. В Америке газета "Пур ла виктуар", в Англии ежедневная газета "Франс", телеграфное агентство "Ажанс Франсез Эндепандант", журнал "Ла Франс либр" и большая часть коллектива "Французы говорят французам", вещавшего через Би-Би-Си, открыто встали на сторону Жиро. Зато органы "голлистского" толка, такие как "Вуа де ла Франс" Анри Тореса в Нью-Йрке, "Ла Марсейез" Франсуа Киллиси в Лондоне, передачи Мориса Шумана по английскому радио, крупная радиостанция Сражающейся Франции в Браззавиле, поддерживали нашу позицию.

Надо сказать, что если союзники преподносили нам неприятности, то во Французской Африке непрерывно множились примеры дружественного к нам отношения. Движение "Комбат", объединившее "голлистов", непрестанно пополнялось их сторонниками. Рене Капитан приехал в Лондон сообщить мне об этом. Те части Леклерка, которые вошли у Гадамеса в соприкосновение с войсками Сахары, встречали у них восторженный прием, и многие заявили о своем желании вступить в ряды армии. В Нигерии, в Дагомее, в Того, в Гвинее, на Береге Слоновой Кости, в Верхней Вольте наши эмиссары теперь налаживали контакты. Но народный выбор особенно явно проявлялся в среде моряков. Большая часть экипажей военных и коммерческих судов, которые следовали из Марокко, из Западной Африки, из Алжира через американские и английские порты, воспользовались этим случаем, чтобы явиться на вербовочные пункты Сражающейся Франции. Так, борт "Ришелье", направлявшегося из Дакара в Нью-Йорк для ремонта, покинуло триста моряков, желавших служить в свободном французском флоте. Эскадренный миноносец "Фантаск", транспортное судно "Иоминг", грузовое судно "Лот", следовавшее в Америку, также не досчитались многих матросов. В шотландском порту Гринок экипажи транспортных судов "Эридан", "Вилль д'Оран", "Шамполльон", "Круа", "Меония", "Ямайк" присоединились к генералу де Голлю и потребовали, чтобы на мачтах водрузили Лотарингский крест.

Все это раздражало Вашингтон. Тем более что по ряду признаков можно было предвидеть, что когда немецкая и итальянская армии, пока еще отделявшие войска Жиро от войск Леклерка и Лармина, будут заперты в Тунисе, военные части Северной Африки неудержимым потоком хлынут в ряды свободных французов. Американцы, опасавшиеся, что завершение африканской битвы приведет к умножению рядов "голлистов", всячески старались добиться нашего согласия на компромисс.

Они пытались прибегнуть к политике твердой руки. В Соединенных Штатах часть моряков, покинувших стой суда, чтобы присоединиться к Сражающейся Франции, была арестована и заключена в тюрьму. На нашего делегата Адриена Тиксье и адмирала Гэйрала — главу нашей морской миссии — посыпались угрозы со стороны государственного департамента и морского министерства. В Великобритании сами англичане ограничивались пока что лишь скорбными минами, но американцы грозили всеми карами экипажам французских судов, которые прибыли из Африки, чтобы получить мои распоряжения. Дело дошло до того, что судно "Ямайк", ставшее на рейд в порту Гринок, было занято отрядом американских моряков. В Карлтон-гарденс адмирал Старк, в отчаянии оттого, что ему приходится идти против дела, которому он сочувствовал разумом и сердцем, но "связанный приказами", много раз подавал жалобы морскому комиссару Обуано, Дьетельму, в чьем ведении находился торговый флот, а при случае и мне. Американская пресса и радио распространяли официальные и официозные заявления, обвиняя генерала де Голля в том, что он саботирует военные усилия и не позволяет французскому флоту выполнять его прямую задачу.

Я действительно дал недвусмысленный приказ принимать добровольцев, считая, что нужно приветствовать их решимость, пока Алжир действует в отрыве от нас, и полагая также, что в интересах дела надо использовать моряков там, где они хотят служить, и что это гораздо разумнее, чем оттолкнуть их и тем самым породить глухое недовольство; кроме того, эта демонстрация должна была привлечь внимание мирового общественного мнения. Вместе с тем я дал указание Алжиру через посредство адмирала Фенара — главы алжирской морской миссии в Америке — заменять выбывших с военных судов моряков. Наличного состава в Северной Африке хватало, так как большое количество кораблей было потоплено в боях с союзниками. Что касается судов торгового флота, я решил лично дать им приказ возвратиться под Лотарингским крестом на место их стоянки в алжирские или марокканские порты, после того как будет зафиксировано их присоединение к нам. Принимая 11 марта адмирала Старка, я информировал его об этих распоряжениях, которые уже проводились в жизнь.

Впрочем, Соединенные Штаты применяли к нам политику кнута и пряника. 22 февраля Сэмнер Уэллес написал Тиксье, что Рузвельт — в который раз! выражает желание, чтобы я прибыл с визитом в Вашингтон. Я — в который раз! — ответил, что готов отправиться туда. И — в который раз! — более конкретного приглашения не последовало. Надо думать, что эти мгновенно появившиеся и столь же стремительно похороненные планы играли в политике Белого дома ту же отвлекающую и магическую роль, какую приписывают морскому змею.

Но шум, поднятый за границей, не отвратил нас от нашего намерения воззвать к национальному чувству французов. Мы не сомневались в нем с того самого дня, как враг, оккупировав всю территорию Франции, полностью подчинил себе Виши. Желая окончательно развязать себе руки, Лаваль по своем возвращении 17 ноября из ставки фюрера получил от Петена полномочия единолично издавать любые законодательные акты и декреты. В течение зимы усилились преследования евреев, несмотря на негодование общественности и протесты священнослужителей, в частности епископа Тулузского монсеньера Сальежа и лионского кардинала Жерлье, и осуждение этих-акций пастором Бегнером, председателем Федерации французских протестантов. 30 января 1943 бьиа создана Петеновская милиция, возглавленная Дарианом, уже связавшим себя с немецкой полицией и теперь в качестве вновь назначенного генерального секретаря начавшим усердно преследовать патриотов. 16 февраля была учреждена служба принудительного труда, давшая "правительству" возможность поставлять врагу неограниченное количество требуемой ему рабочей силы. 29 апреля Гитлер, вновь приняв Лаваля, договорился с ним о дополнительных пунктах сотрудничества. Если часть населения от отчаяния или из жалости еще терпела маршала, то все французы, за исключением немногих одержимых, осуждали политику, ведущуюся от его имени. Главной школой нации стало теперь Сопротивление, и оно сливалось со Сражающейся Францией.

Между метрополией и Лондоном не прекращалось движение туда и обратно. В наше бюро в Карлтон-гарденс, в дом на Дюк-стрит, где работало БСРА, во многие неприметные дома в самом городе и его предместьях проскальзывали не узнанными те, кого на самолетах, на сторожевых и рыболовных судах наши люди вывозили из Франции или собирались туда перебросить. В течение первых четырех месяцев 1943, в то время как африканский кризис достиг своего апогея, наша "служба воздушных и морских операций" перевезла несколько сотен эмиссаров и делегатов. Наш центр пополнился множеством новых лиц, и в числе их были: Рене Массигли, которого 5 февраля я назначил национальным комиссаром по иностранным делам; генерал армии Бейне, которого мы прочили на пост руководителя нашей военной миссии в Вашингтоне; генерал де Лавалад, вскоре назначенный верховным командующим войсками на Ближнем Востоке; генерал Вотрэн, посланный в Ливию в качестве начальника штаба группировки Лармина (где он вскоре и был убит при исполнении служебных обязанностей); Жюль Мок, который тотчас же вступил во флот; Фернан Гренье, которого привел к нам Реми по просьбе коммунистов, — под контролем Сустеля он вел пропаганду, строго держась "голлистской" линии; умный, тонкий Пьер Вьено, которого я собирался сделать французским послом в Англии, когда Французский национальный комитет переправится в Алжир, и который скончался на своем посту; Андре Марозели, возглавивший нашу организацию помощи военнопленным, ежемесячно отправлявшую более миллиона посылок; Жорж Бюиссон и Марсель Пуэнбеф, делегаты — первый Всеобщей конфедерации труда, второй христианских профсоюзов. Оба они вместе с Альбертом Гиги, их предшественником, и Анри Оком, моим соратником с первых дней, активно представляли профсоюзное движение. Из известных парламентских деятелей были: Гуэн, Кэй, Фаржон, Гиманс и вскоре Жакино, Ориоль, Ле Трокер, Луи Марэн, которые сразу же после высадки поспешили объявить прессе, радио, политическим руководителям, дипломатам, союзным журналистам то же, что говорили в своих обращениях Жанненэ, Эррио, Блюм, Мандель, Поль Бонкур и др., а именно, что в час освобождения мыслимо лишь одно правительство правительство генерала де Голля.

В самой Франции борцы Сопротивления по мере усиления преследований и активизации своей деятельности теснее сплачивали ряды. К тому же оккупация зоны, именуемой "свободной", ликвидировала некоторые их расхождения и побуждала к концентрации сил. В конце 1942 мне удалось установить личное знакомство с руководителями различных организаций движения Сопротивления. Встречался я и с другими людьми, являвшимися неожиданно, как бы возникавшими из тумана лихорадочной деятельности, где было все: хитроумные операции, страх, тайники оружия, боевые налеты, типографии и многое другое; эти люди появлялись и так же вдруг возвращались обратно. Передо мной прошли такие люди, как Кавайес, который, будучи философом по натуре, склонялся к осторожности, но, увлекаемый ненавистью к гнету, решался на самые смелые поступки и пошел ради Франции на пытки и смерть; Даниэль Мейер, методичный поборник "социалистического действия"; Жан-Пьер Леви, скромный и решительный; Сайян, талантливый профсоюзный деятель, посланный Леоном Жуо. Многие, и среди них Пино и Сермуа-Симон, посещали меня не раз. В то же самое время наши собственные делегаты разъезжали по Франции. Так, Реми, замечательный пропагандист и трезвый организатор, занимающийся секретной деятельностью, как увлекательной, но рассчитанной до мелочей спортивной игрой, действовал главным образом в Париже и на Западе; Бэнжан — на Юге; Манюэль на местах проверял нашу сеть и нашу службу связи. В январе Броссолет, а через месяц Пасси-Деваврен тоже пробрались во Францию. Один молодой английский офицер, Томас, по нашему приглашению сопровождал главу БСРА с целью доставить лондонскому правительству информацию непосредственно с места. Действуя совместно, Пасси и Броссолет должны были установить связи с различными организациями, побудить Север применять у себя такую же умелую координацию действий, какая была на Юге, подготовить почву для объединения Сопротивления Юга и Севера путем создания общего совета и единой военной системы.

В феврале прибыли Жан Мулэн, мой представитель в метрополии и генерал Делестрэн, командующий тайной армией. Первый из прибывших производил сильное впечатление своей убежденностью и властностью; он сознавал, что дни его сочтены, но был полон решимости, прежде чем уйти из жизни, выполнить свою задачу по объединению. На втором лежала миссия, к которой он никак не был подготовлен своей прежней деятельностью, однако действовал он с твердостью солдата, не отступающего ни перед чем, раз этого требует от него долг.

Мулэну, который в течение долгого времени подготовлял почву для соглашения, я предписал немедленно сформировать Французский Национальный Совет Сопротивления, где заседали бы представители всех организаций движения Сопротивления обеих зон, всех политических партий и двух основных профсоюзных центров. В моей директиве нашему представителю определялась роль Совета, устанавливались основы договоренности и уточнялось, какого рода отношения будут связывать его с Национальным комитетом. Жан Мулэн должен был стать председателем вновь созданной организации. Я назначил его членом Французского национального комитета и вручил ему у себя дома в Гемпстеде награду — Крест освобождения, что сопровождалось в высшей степени волнующей церемонией. Делестрэн во время своего пребывания в Лондоне с пользой для дела работал совместно с союзными руководителями, в частности с генералом Бруком, генералом Исмеем, адмиралом Старком, которые признали в нем равного. Таким образом, мы могли надеяться, что действия тайной армии в момент высадки во Францию будут по мере возможности тесно связаны с планами командования. Полученные генералом Делестрэном инструкции лично от меня определяли его функции. До начала великой битвы он должен был выполнять обязанности генерального инспектора. В случае необходимости он становился командующим армией, а именно с того момента, когда потребуется сочетать операции внутри страны с операциями за ее пределами. Но не прошло и месяца со дня возвращения Делестрэна во Францию, как этот человек долга и чести был арестован врагами, выслан и вскоре предательски убит у входа в страшный нацистский лагерь; он отдал родине свою жизнь. Мулэн и Делестрэн уехали 24 марта на борьбу и на смерть.

Все эти многочисленные свидетельства успешного объединения Франции немало способствовали делу объединения всей нашей империи. Национальный комитет сразу же по своей инициативе вступил в переговоры с Алжиром. Через неделю после нашего возвращения из Анфы генерал Катру отправился в Северную Африку. Там он встретился с десятком людей и сумел внушить им, что наша цель — соглашение, что нежелательных нам лиц, устранения которых мы требовали, в сущности, можно сосчитать по пальцам; после чего он вернулся временно в Бейрут, в то время как Маршаль, Шарбоньер, Пешков, Пелабон и другие организовали в Алжире нашу миссию связи. Вскоре после этого ко мне в Лондон вился генерал Буска, представлявший при мне генерала Жиро. Начался обмен мнениями. 23 февраля Французский национальный комитет выработал текст меморандума, адресованного "гражданскому и военному главнокомандующему" и уточнявшего условия объединения.

Мы предлагали: считать перемирие 1940 недействительным; признать политически и морально невозможным дальнейшее пребывание на руководящих постах определенных лиц; восстановить в Северной Африке республиканскую законность, затем, если эти положения будут приняты организацией Жиро, сформировать центральную власть, пользующуюся всеми полномочиями правительства, чтобы Франция, ведя войну, располагала единой ответственной властью и единым представительством; создать сверх того Консультативную ассамблею Сопротивления, призванную возможно шире выражать общественное мнение страдающей и борющейся нации. Так была вновь сформулирована наша позиция. Меморандум был вручен генералу Жиро 26 февраля и опубликован 12 марта.

Отныне для алжирской системы было невозможно открыто придерживаться каких-либо других установок. Ибо независимо от того, что происходило во Франции, в Африке сами события все убыстряющимися темпами развивались в благоприятном для нас направлении. В массах преобладало теперь стихийное убеждение, что де Голль выиграл, поскольку Виши проиграло. Искусственный характер полномочий "гражданского и военного главнокомандующего" и его теперешняя зависимость от американцев создавали тяжелую атмосферу. К тому же под давлением англо-американских миссий, подталкиваемых журналистами и парламентариями своих стран, политическая цензура ослабла. У многих открылись глаза. Вести из Франции, рассказы тех, кого оккупация бывшей свободной зоны или желание бороться за освобождение родины привело в Северную Африку, ожесточенные бои в Тунисе, — все это окончательно рассеяло антиголлистский вздор, которым долгое время пробавлялись местные власти.

Кое-кто из окружения генерала Жиро обладал достаточным политическим чутьем, чтобы попытаться направить эти симпатии в нужное русло. Жан Моннэ стал вдохновителем этой эволюции. В феврале он выехал из Вашингтона в Алжир и принес Жиро свои экономические и административные таланты, а также свои американские связи. Меморандум Национального комитета навел его на мысль, что надо спешно приукрасить облик "гражданского и военного главнокомандующего". По этому пункту Моннэ быстро сумел прийти к соглашению с Мэряи благодаря ловкости последнего и с Макмилланом благодаря его проницательному уму. Итак, месяц март стал свидетелем демократических выступлений Жиро.

4 марта в Алжире был обнародован новый статут "Легиона комбатантов". 5 марта Жиро объявил по радио: "Франция не имеет расистских предрассудков". 8 марта по его приказу был изъят из обращения номер "Журналь оффисьель д'Африк дю Нор", вышедший накануне, в котором, как и в предыдущих, были опубликованы декреты маршала Петена, переданные по радио. 14 марта на собрании эльзесцев и лотаринщев Жиро выступил с речью, осуждавшей Виши и прославляющей республику. 15 марта он писал генералу Катру: "Я считал необходимым изложить вчера публично принципы, которые определяют мои действия. Таким образом, между нами не остается никаких недомолвок… Я готов принять генерала де Голля, чтобы определить конкретную форму объединения. Прошу вас сообщить ему об этом". 18 марта он подписал ряд приказов, отменяющих во многих областях законодательство Виши.

На следующий день Черчилль и Корделл Хэлл, которые в свое время, казалось, даже не заметили меморандума Французского национального комитета, заявили, что их правительства полностью одобрили принципы генерала Жиро. 19 марта генерал Ногес, а 21 марта генерал-губернатор Буассон объявили о своем полном согласии "с республиканскими действиями и речами" "гражданского и военного главнокомандующего". Вслед, за тем генерал Бержере, Риго, Лемегр-Дюбрейль подали в отставку и освободили занимаемые ими места. По мере того как развертывались все эти события и делались все эти жесты, большинство газет и комментаторов Америки и Англии усиливали хвалебную кампанию и стали торопить Сражающуюся Францию присоединиться к Жиро, против которого, как они считали, "голлисты" уже не могли больше выдвигать никаких серьезных возражений.

Однако, стараясь извлечь как можно больше выгод из произнесенной 14 марта генералом Жиро речи и из послания, которое вручил мне по его просьбе генерал Катру, Французский национальный комитет объявил, что "заявления, сделанные в Алжире, во многих отношениях означают приближение к концепции Сражающейся Франции в том виде, в каком она была принята в июне 1940, а затем вновь выражена в меморандуме от 23 февраля". Я лично довел до сведения генерала Жиро, что "получил послание с удовольствием и рассчитываю в скором времени прибыть в Северную Африку". Я объявил об этой новости по радио, говоря о национальном объединении в таких выражениях и в таких тонах, что мои слушатели могли убедиться, что французское объединение не изменило своему лидеру, а он — своим принципам. Я телеграфировал генералу Эйзенхауэру, что был бы рад увидеться с ним по прибытии в Алжир, на что он ответил, что также будет весьма рад. Я просил английское правительство предоставить мне самолет. Но одновременно я заявил во всеуслышание, что неукоснительно держусь своей, всем достаточно хорошо известной позиции и что не отправлюсь в путь, пока Французский национальный комитет не получит из Алжира удовлетворительного ответа на меморандум от 23 февраля. Тогда чтобы нас смирить — были предприняты самые решительные меры.

Макмиллан открыл огонь. 17 марта в Алжире он в отсутствие генерала Катру пригласил к себе Ги де Шарбоньера… "Теперь, — сказал он, — когда гражданский и военный главнокомандующий публично присоединился к принципам, провозглашенным Сражающейся Францией, ничто не мешает объединению вокруг генерала Жиро". Так как Шарбоньер стал возражать, английский министр разразился яростной вспышкой гнева. "Если генерал де Голль, — кричал он, и сейчас отказывается от протянутой ему руки, знайте, что Америка и Англия откажутся от него и он станет ничем". Хотя Макмиллан в течение дальнейшего разговора проявил большую сдержанность, его демарш был прямой атакой.

Следующую атаку повел нью-йоркский архиепископ Спеллман. Он прибыл в Алжир и захотел повидаться со мной, дав понять, что выполняет поручение президента США. 23 марта я встретился с архиепископом-послом. Этот прелат, преисполненный самого возвышенного благочестия, подходил к проблемам мира сего с подчеркнутым желанием послужить делу Божию. Но, как бы ни был человек благочестив, дела все же остаются делами. Поэтому-то архиепископ нью-йоркский с большим упорством наставлял меня в мудрости.

"Свобода, равенство, милосердие" — таков девиз, который, по его мнению, должен был определять мой образ действий. "Свобода" означала то, что я должен был воздерживаться ставить свои условия касательно объединения Сражающейся Франции с генералом Жиро; "равенство" — что мне следовало бы войти в триумвират, о котором мне говорили в Анфе; "милосердие" должно было означать прощение людям, занимавшим определенные посты в Алжире, Рабате и Дакаре. "Подумайте только, — увещевал меня монсеньер Спеллман, — какое несчастье будет для вас, если вам откажут в благах на том основании, что вы отказываете в них другим? Вы представляете себе, что значит для вас быть обреченным оставаться в Англии и быть отстраненным от всякого действия, а тем временем без вас будут освобождать Францию?"

Я ответил архиепископу, что в таком случае освобождения Франции вообще не произойдет, поскольку победа будет означать для моей страны, что англо-американцы навяжут ей угодную им власть на место той, которая господствовала благодаря немцам. Можно заранее быть уверенным, что в таком случае французский народ пойдет не за теми и не за другими освободителями, а за третьими, от которых не поздоровится западным союзникам. Лучше всего дать свершиться национальной воле. В заключение я сказал архиепископу, что эта воля уже проявляет себя вопреки всем препятствиям. В качестве примера я сослался на умонастроения в Северной Африке, на поведение наших моряков и особенно на вести, идущие из Франции.

В общем и целом монсеньер Спеллман, казалось, был не особенно раздосадован. Должен даже сказать, что как позже мне стало известно, я в результате наших бесед завоевал его симпатии.

Вскоре дал о себе знать Черчилль. 2 апреля по его просьбе я в сопровождении Массигли отправился к нему. Премьер-министр, у которого находился сэр Александр Кадоган, заявил мне, что мой приезд в Алжир может создать серьезные осложнения, если до того не будет достигнуто соглашение между Жиро и мною. Под соглашением Черчилль, конечно, подразумевал полное принятие всех условий, о которых мне официально сообщили в Анфе. в противном случае, указал он, мое присутствие в Северной Африке может иметь нежелательные последствия с точки зрения как общественного порядка, так и военной обстановки. Самолет, который я просил мне предоставить, готов, уверял меня премьер-министр. Но не разумнее ли со всех точек зрения отложить отъезд, пока не вернется Иден, находящийся в Соединенных Штатах, и пока генерал Катру, только неделю назад прибывший в Алжир, успеет оказать там свое влияние? Мне хотелось, чтобы Черчилль открылся до конца, и поэтому, распрощавшись с ним, я публично заявил, что по-прежнему настаиваю на своей поездке в Алжир и не принимаю никаких условий. Тогда премьер-министр сказал, что отложить поездку просит меня генерал Эйзенхауэр. Но мне вскоре удалось выяснить, что генерал Эйзенхауэр вообще ни о чем не просил, и Черчилль вынужден был объявить, что демарш сделан по его личной инициативе и что именно он возражал против моей поездки.

6 апреля я увиделся с Иденом, потом с Вайнантом, которые вернулись из Вашингтона. И тот и другой нарисовали мне в явно сгущенных тонах картину недовольства, вызванного в Америке моим упрямством, к величайшей невыгоде Франции. Для контраста они расписывали мне преимущества, какие даст Франции благорасположение союзников, если я соглашусь подчинить Сражающуюся Францию Жиро. "Я сделал бы это с легкой душой, — сказал им я, — если бы Жиро находился во главе Северной Африки 18 июня 1940 и продолжал военные действия, пренебрегши приказом Петена и Вейгана. Но определенные факты совершились! Французская нация учла их!"

Сопротивляясь нажиму союзников, я испытывал не меньший нажим и со стороны многих моих сотрудников. Кое-кто из них и в самом деле находился во власти беспокойства, вызванного позицией Вашингтона и Лондона, оскорбительными выпадами против них самих, и, ото всей души желая, чтобы объединение произошло любой ценой, в конце концов смирялись. Некоторые члены Национального комитета уже не скрывали этого. Даже сам генерал Катру, сталкивавшийся в Алжире с местными деятелями и с людьми Мэрфи и Макмиллана, предлагал мне в своих депешах оставить за Жиро приоритет в области политического и военного командования. Понимая его намерения, я тем не менее не последовал его советам. Ибо за деревьями — сегодняшними трудностями — имелся еще и лес — другими словами, имелась французская нация.

А ведь в наших спорах решалась судьба нации. Национальный комитет единодушно признал это, когда 10 апреля получил сообщение об ответе Жиро на меморандум от 23 февраля. Катру привез его из Алжира. Без сомнения, документ этот как будто бы говорил о благих намерениях, но одновременно внушал, что Франция до конца войны не должна иметь правительства, что власть главнокомандующего, то есть власть союзников, должна быть фактически неограниченной.

И в самом деле, нам снова предлагалось образовать в Алжире лишь "совет заморских территорий", где заседали бы Жиро, де Голль, резиденты, теперешние генерал-губернаторы и "комиссары", выполняющие особые задания. Тем самым упомянутый совет не должен был обладать никакой политической дееспособностью. Ему отводилась роль административно-координирующего центра, а никак не национального руководства. Что касается главнокомандующего генерала Жиро, он должен был подчиняться союзному командованию и в своих военных функциях не зависел ни от какой французской власти. Больше того, ему давалось право по мере освобождения и под предлогом осадного положения обеспечивать общественный порядок и назначать должностных лиц на всей территории метрополии. Таким образом, в отсутствие реальной центральной французской власти основные вопросы решались бы по усмотрению военачальника, находящегося в подчинении у иностранного генерала. Эта странная система должна была существовать вплоть до конца войны. После чего, без всякой консультации со страной, собирались применить закон 1872, так называемый закон Тревенека, по которому в отсутствие Национального собрания власть переходит к генеральным советам в области административной и им дается право назначать правительство. Короче, если судить по подписанному генералом Жиро меморандуму, все происходило так, будто Франции как государства не существует, во всяком случае до победы над врагом. Именно таким был тезис Рузвельта.

Этот документ в конечном итоге способствовал укреплению единодушия нашего лондонского комитета. Все его члены ясно увидели, где подлинно национальный путь. 15 апреля, когда составлялся текст ноты, которую генерал Катру должен был отвезти в Алжир, все участники заседания проявили удивительное единодушие. Нота была ясна и недвусмысленна. Признавая все положительные принципы, содержавшиеся в заявлении генерала Жиро, Комитет вновь перечислил условия, необходимые для их применения на практике: образование действенной власти, способной осуществлять свое влияние на всех территориях, освобожденных или освобождаемых, в частности на территории метрополии, и распоряжающейся всеми французскими военными силами без исключения; подчинение этой власти всех офицеров, резидентов, губернаторов и прежде всего самого главнокомандующего; удаление людей, несущих персональную ответственность за капитуляцию и сотрудничество с врагом. Для того чтобы создать правящий орган, необходимо, напоминали мы, чтобы председатель и члены Французского национального комитета имели возможность ездить в Северную Африку без того, чтобы им ставились какие бы то ни было условия. С другой стороны, чтобы положить конец слухам о наших разногласиях, распространяемым прессой, все члены Комитета обязаны официально заявить, что они солидарны с генералом де Голлем.

Поскольку Сражающаяся Франция оставалась непоколебимой, деятели Алжира еще упорнее стремились подчинить нас себе. Обстановка, сложившаяся в Африке, не позволяла больше ждать. Во всех умах преобладала одна мысль, а на всех стенах красовалась одна надпись, на всех улицах звучало: "Пусть приезжает де Голль!"

14 марта, когда Жиро вышел из зала, где он объявил о своей новой ориентации, толпа, собравшаяся на площади, встретила его криками: "Да здравствует де Голль!" Никто не сомневался, что позиция, которую заняли с недавних пор местные власти, изменения, внесенные в законодательство Виши, роспуск "легиона", освобождение политических заключенных, отставка видных деятелей, — что все это фактически является успехом Национального комитета. Повсюду появился Лотарингский крест. Движение "Комбат" первенствовало. 19 апреля генеральные советы Алжира, Орана и Константины, открывая свои сессии, обратились ко мне с приветствием. 26 апреля Пейрутон, отдавая визит генералу Катру, заявил последнему, что в связи с моим прибытием и ради дела единения он готов сложить с себя функции генерал-губернатора Алжира и хочет служить Франции в качестве офицера. 1 мая кортежи, вышедшие на улицу по поводу праздника труда, громко скандировали: "Нам нужен де Голль!" Накануне Черчилль имел со мной вполне удовлетворившую меня беседу. Зачитав мне последние донесения Макмиллана, он признал, что я выиграл первый тур.

Как же в таком случае оправдать то обстоятельство, что меня отстранили, когда на тунисской земле африканские войска и силы "Свободной Франции" вели общую битву, с одинаковым пылом стремились к одной и той же цели? А ведь борьба там была нелегкой. С конца февраля на сцене появился Роммель. Задержав с помощью арьергардных боев победоносный марш Монтгомери, прикрывшись затем на юге укрепленной линией "Марет", он устремился из Сфакса к Тебессе, рассчитывая открыть себе проход в Алжир. Американский армейский корпус и французская дивизия Вельвера, чей славный генерал был вскоре убит, с трудом сдерживали это продвижение. В то же самое время генерал фон Арним, преемник Неринга, атаковал, с одной стороны, северное побережье в районе Табарка, который защищала команда добровольцев генерала Монсабера и марокканские войска, и, с другой стороны, Меджез-эль-Баб, удерживаемый англичанами. Можно было опасаться серьезной неудачи. Но союзные силы держались как раз благодаря энергичным действиям французских частей, плохо вооруженных и экипированных, а также благодаря авторитету генерала Жюэна, который сумел превратить разрозненные части и клочки соединений в действенное орудие борьбы. И, наконец, в середине марта, когда в дело вступила 8-я армия, вместе с которой шли части Сражающейся Франции, исход битвы был предрешен.

В самом деле, войска Монтгомери (левое крыло образовал Леклерк, а Лармина служил им резервом) подошли к линии Марет, обогнули ее и достигли Габеса. Это вторжение позволило Паттону вернуть Гафсу. Были в свою очередь освобождены 11 апреля Сфакс, 12 апреля — Сус и Кайруан. Тогда началось общее наступление союзников. 7 мая Брэдли и Маньян взяли Бизерту, Андерсон вошел в Тунис, Кельц захватил Пондю-Фахс. 11 мая дивизия Лармина завладела Такруной. На следующий день генерал фон Арним, блокированный на мысе Бон, капитулировал вместе со своими частями, насчитывавшими 250 тысяч человек.

Но по мере того как наши солдаты, пришедшие из района озера Чад и с Востока, в непрерывных боях вступали в контакт со своими смелыми товарищами из Туниса, Алжира и Марокко, а также и с населением этих территорий, вокруг них поднимался всеобщий энтузиазм. 26 марта Лармина телеграфировал мне, что центры Южного Туниса — Медении, Джерба, Зарзис и другие — настойчиво добиваются присоединения к Сражающейся Франции. 6 апреля Леклерк сообщил мне, что, когда он вместе со своими людьми появился в Габесе, город стал ареной всеобщего ликования. 14 апреля американская печать сообщила, что при вступлении в Сфакс англичан и свободных французов все кричали: "Да здравствует де Голль!" "Нью-Йорк геральд трибюн" в статье под заголовком "Где наша сила?" писала: "Неописуемый энтузиазм охватил всех, когда развевающееся на грузовике, пропыленное трехцветное знамя возвестило о прибытии солдат Сражающейся Франции… Сами корреспонденты, описывавшие эту сцену, были буквально ошеломлены такой неожиданностью. Зная, с каким пылом в самой Франции люди всех партий откликнулись на призыв де Голля, видя слезы радости на глазах людей в освобожденных городах в Тунисе, овации и цветы, нужно ли еще спрашивать, где находятся силы, могущие принести победу нашему делу?" 30 апреля полковник Ванек, в прошлом комиссар лагерей молодежи, а ныне командир 7-го полка африканских конных егерей, просил разрешения перейти вместе со своим полком под мое командование. 3 мая в Сфаксе 4-й полк спаги, весь целиком, за исключением нескольких офицеров, обратился с такой же просьбой к генералу Леклерку. Как только закончились бои, множество военных, принадлежавших к различным африканским соединениям, просто уходили из своих частей в надежде попасть в войска, сражавшиеся под Лотарингским крестом. 20 мая отряд свободных французов по праву получил свою долю здравиц в честь победы, провозглашенных в Тунисе по пути следования союзников.

Итак, суд народа в конечном счете положил предел всевозможным уловкам. 27 апреля генерал Жиро написал мне, что отказывается от приоритета. Однако он все еще настаивал на своей идее создания "совета", не располагающего реальной властью и в котором, кроме нас двоих, заседали бы также резиденты и губернаторы. С другой стороны, опасаясь, несомненно, реакции толпы, Жиро предлагал, чтобы наше первое заседание состоялось в каком-нибудь отдаленном пункте — то ли в Бискре, то ли в Марракеше. В своем ответе от 6 мая я подтвердил еще раз неизменную позицию Французского национального комитета относительно характера, состава, функций вновь организуемого правительственного органа, наотрез отказывался от мысли вести переговоры о его сформировании в каком-то отдаленном оазисе и указывал на Алжир как на место нашей встречи. Накануне в своем публичном выступлении я в достаточно резком тоне заявил, что пора покончить с подобными тенденциями.

В ночь на 15 мая Филип и Сустель, сияя от радости, принесли мне телеграмму, только что полученную из Парижа. Жан Мулэн извещал меня, что основан Национальный Совет Сопротивления, и направлял мне от имени этого Совета следующее послание:

"Все организации и партии Сопротивления северной и южной зон накануне отъезда генерала де Голля в Алжир вновь заверяют его, так же как и Национальный комитет, в своей полной верности провозглашенным ими принципами, ни единой частью которых они никогда не поступятся.

Все организации и партии решительно заявляют, что намеченная встреча должна состояться открыто в резиденции алжирского генерал-губернаторства среди французов в условиях полной гласности".

Кроме того, они заявляют: политические проблемы не должны быть исключены при переговорах, французский народ никогда не допустит подчинения генерала де Голля генералу Жиро и требует скорейшего учреждения в Алжире временного правительства под председательством генерала де Голля, причем генерал Жиро должен быть военным руководителем; генерал де Голль останется для всех единственным руководителем французского Сопротивления, каков бы ни был исход переговоров.

27 мая Национальный Совет в полном составе под председательством Жана Мулэна собрался на свое первое заседание в доме № 48 по улице Фур и принял текст направленного мне послания.

Итак, на всех территориях Франции, и прежде всего на ее страдальческой земле, созревала в нужный час заботливо взращенная жатва. Телеграмма из Парижа, посланная в Алжир и переданная американскими и английскими радиостанциями, так же как и станциями свободных французов, возымела решающее действие, и не только в силу заключенных в ней положений, но прежде всего и больше всего потому, что она свидетельствовала о том, что французское Сопротивление сумело объединиться. Голос Франции, еще приглушенный врагом, но уже окрепший и грозный, неожиданно для всех перекрыл шепоток интриг и разглагольствования сторонников всяческих комбинаций. Да и я сам сразу стал намного сильнее. Зато Вашингтон и Лондон без особого удовольствия, хотя и с полным пониманием оценивали значение события. 17 мая генерал Жиро обратился ко мне с просьбой "немедленно прибыть в Алжир для формирования французской центральной власти". 25 мая я ответил ему: "Рассчитываю прибыть в Алжир в конце этой недели; радуюсь, что скоро буду сотрудничать с вами в служении Франции".

Прежде чем покинуть пределы Англии, я написал королю Георгу VI, чтобы сказать, сколь я признателен ему лично, его правительству, его народу за то, что был принят здесь в трагические дни 1940, и за гостеприимство, оказанное "Свободной Франции" и ее главе. Когда я захотел нанести визит Черчиллю, оказалось, что он только что отбыл "в неизвестном направлении". Поэтому свой прощальный визит я нанес Идену. Беседа прошла в дружественной атмосфере. "Какого вы о нас мнения?" — спросил английский министр. "Ваш народ — сама любезность, — ответил я. — А вот о вашей политике я не всегда могу сказать то же самое". Так как мы коснулись множества вопросов, которые английские правительство обсуждало со мной, Иден добродушно сказал: "А знаете ли вы, что вы причинили нам больше трудностей, чем все наши остальные европейские союзники?" — "Как не знать, — отозвался я, улыбнувшись ему в ответ. — Франция — великая держава!"