Я нырнул за стариком Ибрагимом в какой-то узкий проход между заборами, потом пересек замусоренный двор и остановился у запертой двери, покрытой причудливым кованым узором.

– Нам туда? – я кивнул в сторону двери. Мне не нравилось, что я не владею ситуацией и что меня перемещают по лицу земли, как багаж.

– Туда, туда, дарагой.

Старик вытащил из кармана огромный ржавый ключ и вложил его в замок. Ключ никак не хотел поворачиваться, почтенный Ибрагим несколько раз дернулся изо всех сил, налегая на непокорную дверь. В ту же секунду она распахнулась, и старик влетел в черноту проема. Послышался глухой стук, в следующее мгновение чья-то рука вцепилась в мою рубаху и втащила меня внутрь. Дверь с грохотом захлопнулась, я оказался внутри. Прежде чем глаза привыкли к темноте, я почувствовал прикосновение маленьких цепких рук, которые ловко меня ощупали. Я втянул воздух и уловил запах гнили, давно не мытых человеческих тел, свежей крови и… Последний, то есть наиболее сильный, запах шел от тех, кто щупал. Они пахли как… Да. Конечно. Они пахли как Маша. Или почти как Маша. Запах разнился в оттенках, но, бесспорно, был тем же самым.

– Иди же, что стоишь? – яростно прошептал из темноты детский голос, и маленький кулачок пребольно ткнул меня в бедро. В следующее мгновение я увидел говорившего. Я стоял внутри у самого порога, и впереди вился узкий проход, со стенами, кое-где обмазанными глиной, кое-где выложенными валунами, а кое-где подпертыми полусгнившими досками. В метре от меня в проходе стояли два пацана лет десяти – двенадцати и смотрели на меня. Нас разделяло тело старика, лежавшего на земле с неловко подвернутой ногой и вскинутой рукой. Вместо левой половины черепа у него имелась кровавая вмятина, из которой беспомощно и нежно белела височная косточка. Следующий пинок в бедро заставил меня опустить глаза и обнаружить прижавшуюся к стене девушку, безобразно грязную, которая в ответ смерила меня презрительным взором.

– Друзья мои, – задумчиво произнес я, подбирая слова, – а что здесь происходит?

– Совсем дурак, да? – один из пацанов сплюнул прямо на тело.

– Мы спасли тебя, – спокойно ответила девушка и усмехнулась, обнажив белоснежные зубы.

Зрелище чужой смерти всегда холодит душу, особенно если убил не ты. Читал я, правда, у классиков, что убийцу мучает совесть… Нас не мучает, мы ей не пользуемся.

– Милые дети, если, конечно, позволите вас так называть, а что, собственно, происходит?

Глаза мои между тем, выражаясь языком мобильных телефонов, окончательно перестроились на ночной режим, и я снова осмотрелся. Но уже по‑настоящему. Кажется, я был все же не так невозмутим, как мне хотелось думать, потому что дети разом переглянулись и уставились на меня.

– Это он, – твердо сказала девушка, и только теперь до меня дошло, какой у нее ясный и звучный голос. Или это подземелье усиливало звуки?

– Мы все сделали правильно.

– Дети, ау-у! Что происходит?

Вопрос, безусловно принижающий взрослого в глазах ребенка. Человек, претендующий на авторитет, должен знать ответы на такие вопросы.

– Я уже понял, что вы пришили старичка, но не расскажете ли мне зачем?

– Это не горшечник, это крысолов. Тебя хотят убить. Он вел тебя в ловушку. Горшечника убрали сегодня ночью. Тебя ждали. Хочешь жить – пошли. Ты нам нужен.

– Кому вам?

Вопрос от традиции уверенно дрейфовал к ритуалу.

– Крысам, кому ж еще! – это сказал мальчик, который стоял дальше всех. И сказал он это тоже по-русски, несмотря на явно выраженную монголоидную внешность.

Девушка быстро обернулась и фыркнула на него:

– Зачем болтаешь?

Я уже знал, что мог бы убить их всех секунды за три, поэтому расслабился. Но если про старика все правда, то, выходит, волей-неволей я их должник. А я не люблю кредиторов.

– И зачем это я им понадобился и как это меня хотели убить? – я рассчитывал на детскую непосредственность и правильно делал.

– Понадобился, потому что ты тот, кого все ждут, – опять встрял мальчик. – А имя его никто не называет.

Девушка снова метнула на приятеля испепеляющий взгляд, но смолчала. Мальчик обрадованно воспринял это как разрешение трепаться дальше. Третье чадо по-прежнему хранило угрюмое молчание.

– А повели бы они тебя в такое специальное место. Там стены свинцовые (ого, таблица Менделеева дошла и сюда!) и свет красный. А красный свет для нас то же, что для людей полная темнота. Мы там не видим ничего. Это место давно сделано для таких, как мы. Его не прогрызешь, и запахи не проникают. Там и звуков снаружи не слышно. Про это место все говорят, но никто не видел, а мы…

– Заткнись.

Я поднял голову и посмотрел на третьего, который наконец-то разомкнул для этого слова рот, больше похожий на щель:

– Кто много болтает – долго не живет, – и он назидательно пнул голову старика ногой. Старик не мог возразить и покорно пнулся.

Я никогда не считал себя извращенцем или садистом, но почему-то эта ситуация рассмешила меня. Я улыбнулся, и три ребенка вдруг улыбнулись мне в ответ. И в этот момент я почти увидел, как медная тарелка весов в руках судьи с песьей головой качнулась вниз, туда, назад к природе. К моей истинной природе. Мне не было жалко людей, мне не было жалко этого старика, которого я и знал-то всего полчаса. Мне вообще никого не было жалко. И я познал, что между жалостью и всемогуществом существует некая связь. Но познал ли я ее верно?

Однако монголоидный пацан не хотел угомониться. Он жаждал всеобщего признания, и посему ловко воспользовавшись моментом, продолжил с того самого места, на котором его так невежливо прервали:

– Мы нашли его, это место! И мы знаем, что тебя бы отвели туда! Тогда бы тебе уже никто не помог. Там даже дверей нет – это такой мешок из свинца, куда бросают сверху, и все. Там всегда крыс держали, только никто найти не мог. А мы нашли, мы выследили!

Возлюбивший молчание мальчик едва уловимым движением ткнул моноголоида куда-то под ребра, и тот, всхрюкнув, согнулся от боли.

– Я же сказал: заткнись!

– Эй, тебе тоже слова не давали, – снова раздался звучный голос. Девушка повелительно кивнула в сторону своих спутников: – Хватит. Пошли.

Я решил, что эти слова относятся ко всем, и покосился на тело:

– А этого так и оставим? – все-таки не силен я был еще в этих делах.

Девочка подняла на меня синие миндалевидные глаза и ответила:

– Конечно. Крысы уберут, – и следом она издала громкий неприятный свиристящий звук. Видит Бог, я его узнал, и скудные волоски на моем теле встали дыбом.

Я едва успел обойти мертвеца, как услышал шум шлепнувшейся тушки. Я обернулся. Первый бурый зверек, поводя хрящеватым длинным носом, уже бежал по ноге убитого.

И мы пошли дальше. Навстречу нам то и дело попадались бегущие крысы. Каждый раз они ненадолго останавливались передо мной и, поднимая мордочки кверху, тихо посвистывали. Я кивал им в ответ и улыбался, чувствуя себя шизофреником, оба «Я» которого наконец решили объединиться в борьбе с лечащим врачом.

Ход то шел ровно, то резко нырял вниз, то менял направления, то и дело разветвляясь на несколько новых. Мы все не нуждались в свете, поэтому шли быстро. Мне не стоило усилий запомнить дорогу, зверь никогда не забывает тропы, по которой ходил. Дети молчали, ступая практически неслышно в абсолютной темноте. То есть абсолютной она была для какой-то части меня, где-то в глубине разума, в котором намертво застрял стереотип о непроницаемости мрака. Другая же часть сознания, иррациональная, гнездившаяся очень глубоко под сердцем, а может, даже и под желудком, воспринимала эту тьму как свет. И если мрак был для этой части светом, то какова тогда была для нее тьма?

Чем дольше я шел, тем больше отдалялось от меня то, что еще недавно было важным. Образы людей меркли, тускнели, сливались в некое облако запахов, выбрасываемых гормонами, криков и невнятных звуков, постоянно издаваемых шумов и бесцельных движений, из десятка которых едва ли одно достигало цели. Я шел и возвращался обратно, в глубину себя, туда, где я бывал, но очень недолго, ночами, когда из бездны поднимаются смутные желания, затем услужливо преобразованные разумом в четкие схемы сделок, удовольствий и развлечений. И чем дальше я шел, тем меньше желал возвращаться обратно. Тьма оживала, всасывалась в поры и преобразовывалась в… не в цвета, у тьмы нет цвета. Она преобразовывалась в линии силы и бессилия, в волны знаний о предметах, скрытых в их запахах и очертаниях, в струи, реки и озера воздушных потоков, каждая молекула которых была пронизана информацией. Чтобы ее услышать, надо было быть животным. Но чтобы понять…

Тьма менялась. Она вовсе не была мертвой и застывшей, как кажется человеку, оказавшемуся без света. Она была живой. Только жизнь эта была нечеловеческой.

– Так куда мы все-таки идем?

– Домой, в гнездо.

Дом их и вправду был похож скорее на гнездо, чем на дом. Мы резко свернули в сторону. Девушка опустилась на четвереньки, мы последовали ее примеру. Проползя метра три, мы оказались то ли в пещере, то ли в бункере, с первого взгляда поражавшем своей чудовищной захламленностью: смятые картонные коробки, которые невесть как протащили в узкий лаз, груды поношенной грязной одежды, пустые банки из-под колы и связки рваных веревок, металлические крышки от бутылок и невообразимо ободранные, заплесневелые книжки… Плюшевый медведь без ноги и пластмассовый белый пудель на красных колесиках венчали коллекцию, торжественно возглавляя целую кучу предметов, потерявших свой вид и назначение. Пахло крысами, грязью и немытыми телами. Остатки пищи и куриные кости хрустели под ногами.

Я поднялся с четверенек и вытер руки о живот. Я видел нору в странном виде, словно смотрел фильм 3D без очков, причем выполнен он был в технике «гризайль 85». Пространство причудливо закруглялось по углам, из него выпирали вещи, очертания которых, наоборот, утекали в размытую невнятную даль. До меня дошло, что мое зрение изменилось. Вопрос: а начну ли меняться я сам?

Девушка, не поднимаясь с четверенек, заползла в дальний угол и, порывшись в куче тряпья, выудила из нее свечку, зажигалку и пузатую бутылку из под пива.

– А это зачем? – полюбопытствовал я.

– Свечка. Зажжем, и будет свет.

– А зачем тебе свет, ты же и так видишь?

Она пожала плечами.

– Не знаю, красиво.

– И тепло, – встрял мальчик.

Третий снова промолчал.

– Мы все равно не видим, – вдруг раздался его голос, после того как девушка, воткнув огарок в бутылку, чиркнула зажигалкой, и фитиль, затрещав, вспыхнул, озаряя неровным пламенем крохотное пространство вокруг себя. – Мы не против света, он нам не мешает, но мы его не видим.

– В интернате всегда гасили на ночь свет, а вечером зажигали, – добавил второй мальчик. – Зачем? Нам ведь все равно. Но мы привыкли к щелканью выключателей и гудению проводов.

– Когда зажигают свечи – становится как-то красивее, – упрямо повторила девушка, и я впервые заметил, что у нее совсем взрослое лицо. Конечно, я видел ее в темноте, но вот что она красива – не заметил. Длинные спутанные пряди, выбившись из кос, упали ей на лоб и скулы. Она осторожно поставила горящую свечу на пол, между картонками и порванными матрасами, и мы сразу же превратились то ли в таинственных и благородных разбойников, то ли в рыцарей. Подростки уселись вокруг и уставились на огонь.

Я тайком поглядывал на них. Интересно, как все меняет простое пламя свечи и свет от него! Я совершенно отчетливо видел все и в темноте, но видел как-то по-другому. Только при свете я разглядел взрослую усталость на их чумазых лицах, сквозь которую акварельными тенями просвечивала скорбь. Такие лица бывают у обычных домашних детей, когда они прочтут грустную книжку, где в конце любимый герой погибает. В отличие от нас дети не видят смысла в смертях добрых героев, потому что это несправедливо и нечестно. Только повзрослев, мы узнаем, что добрый герой должен умереть, иначе не выйдет вполне правдоподобной истории… Или, выжив, этот герой окажется таким зубастым и кулакастым, что невольно задашься вопросом, уж добр ли он?

Я не знаю, сколько мы так просидели, сцепив руки на коленях и уткнувшись в них подбородками. Девушка вдруг встала, отчего пламя шатнулось в сторону.

– Надо бы поесть. Тим, сегодня была твоя очередь жратву искать.

Тимом звали самого младшего и самого разговорчивого мальчика. В миру, возможно, он был Тимуром, но язык стремится к экономии.

Тим страшно перепугался и завертел головой.

– Я же нес ее, блин, я же нес!

– Ты что, пришел без еды? – девушка нахмурила брови.

– Совсем дурак! – третий легко вскочил на ноги и теперь смотрел на испуганного Тима сверху вниз: – Что мы жрать будем, придурок?

– Тихо, Назир, – девушка подошла к Тиму: – А ты точно нашел еду?

– Клянусь, чесслово, – побледневший от страха Тим завел скороговорку: – Я‑все‑положил-в-сумку, консервы-хлеб-печенье, но когда-вы-меня-позвали, я сразу-побежал и вот…

– Придурок! – Назир пнул Тима ногой.

– Не смей! – девушка молниеносным движением вскинула руку перед лицом Назира. Я думал, она ударит его, но она лишь сделала какое-то неуловимое движение в воздухе, и Назир, что-то то ли хрюкнув, то ли пискнув, отступил на шаг и опустил голову.

– С ним бывает, не обращай внимания. Он сбежал из лаборатории. Переход случился у него прямо после побега из этого… интерната, поэтому он такой дерганый. Еще не привык. А ты, Тим, и вправду дурак. Хорошо, что я заныкала немного еды.

– Что-то мы ее не чуем, – пробормотал Назир с плохо скрытым вызовом.

– Потому что ВАМ ее и не надо чуять, – девушка снова нырнула в какую-то кучу и, покопавшись там, выудила пластиковый пакет в цветочек. Покопавшись в нем, она достала еще один, и тогда нам всем в ноздри ударил запах копченого мяса и хлеба.

– А почему до этого не пахло? – облизнувшись, спросил Тим и, вытянув шею, подвинулся поближе.

– Как говорил один мой учитель, много будете знать, скоро состаритесь. Так что садимся ужинать.

Если посмотреть со стороны, то я скорее жрал, чем ел, жадно запихивая в рот грязными руками куски мяса, лепешки и пирожки. Еда развязала детишкам языки, и от собственных мыслей меня отвлек треп, завязавшийся между ними.

– …Ты думаешь, то бомжи в переходах на дудках играют? Ага, фиг тебе! Это крысоловы нас… выявляют…

– Может, и не крысоловы, но некоторые из них точно не бомжи. Мне пацан один рассказывал…

– …Здесь интернат есть, на окраине. Их исследовали. Когда тревогу объявили – некоторые сбежали. И эти тоже… Приблуды. А я из лаборатории.

Я вдруг почувствовал, что девушка обращается ко мне, и повернул голову. Она говорила, глядя на пламя свечи:

– Нам в лаборатории мяса не давали. Если крысу мясом не кормить – она не кусается, не агрессивная. Так считается. Вегетарианские крысы получаются. Моих родителей убили во время погрома. Русских тогда громили, вот под замес и пошли, – девушка усмехнулась. – Только все не так просто было. Мне показали какую-то картинку и спросили, что там нарисовано и какого цвета. Ну, я ответила, и меня сразу из дома забрали, разрешили, правда, личные вещи взять – игрушки там, книжки. А этих, – девочка кивнула в сторону пацанов, – цыгане продали. На опыты. Они не видят. Тех, кто видит, вообще мало. Их в интернат со всей России свозили, да и то нас там человек десять и было. А пацаны вообще редко видят. Поэтому на них разные опыты ставят. Лекарства там всякие испытывают, оружие. Из интерната две дороги – в лабораторию или на кладбище.

– А у нас в интернате трепались, что Видящий уже пришел. Он все изменит. Он метаморф. И мы скоро станем как люди. Тогда нас никто убивать не будет, – встрял Тимур, проглотив пищу.

Я посмотрел на девушку:

– А ты хочешь как люди?

– Не знаю. Я людей презираю. Они тупые. А крысоловы… так это тоже не люди.

– А кто?

– А фиг их знает. Тоже мутанты. Как и мы, только в другую сторону. У меня в группе девчонка была из Бурятии. Старше всех – ее тупо украли. Так она мне рассказывала, что и нас и их вывели специально, для войны. Вывели у них там, на Тибете. Это, мол, все знают. Только давно вывели, так давно, что все рецепты забыли. Как управлять, превращать там и все такое, никто теперь не знает. Вот и ищут технологию. Опытным путем… – девушка усмехнулась, и на какой-то миг выражение лица у нее сделалось, как у взрослой женщины. И я увидел, что она гораздо старше, чем кажется.

– А что еще болтали в интернате?

– Много чего болтали. Смотря что тебе интересно.

– А как тебя зовут?

– Меня? Аида. А тебя?

– Сергей.

Тут до меня дошло про лабораторию. И я почувствовал, что мне надо попасть туда любой ценой.