На этот раз, бежав от Рэндальфа, Кловин ждала погони. Но погони не было. Через два дня пути они были далеко за пределами его земель, на пути в горы. Медальон снова был с ней: ленивые солдаты не чистят отхожих мест в узилище и не сторожат пустых башен. Каждый день она перепрятывала его, боясь, что Билэт обыщет ее вещи, как только она уснет или оставит их без присмотра.

Сегодня беглецы остановились на ночлег в придорожном трактире.

На стене, прямо у входа, красовался последний указ бургграфа Кельнского, повешенный здесь смеха ради для грамотных монахов, которые за кружку пива в качестве развлечения зачитывали его местной публике. Кловин тоже невольно принялась за чтение, поскольку привычка читать завладела ею сверх меры.

«…Поелику многие лица, как мужчины, так и женщины, предаются праздности… и не желают занять свои руки никаким делом, но одни бродяжничают, а другие проводят время в тавернах и борделях, повелено, дабы всех праздных людей такого рода, будь то игроки в кости, уличные певцы, бродяги или нищие, какого бы сословия или звания они ни были, владеют они ремеслом или нет, мужчины они или женщины, ежели они здоровы телом и членами, принудили либо заняться каким-то делом или работой, коим они могли бы заработать на жизнь, либо покинуть город. В противном случае они будут схвачены и закованы в колодки на семь дней для назидания остальных, а потом подвергнуты публичной порке и высланы из наших земель…»

Она оглянулась. Кажется, трактир был тем самым местом, где можно было без труда найти всех вышеперечисленных персон, разом очистив земли от оных. Или – Кловин усмехнулась – трактир был, напротив, тем самым местом, куда их всех и ссылали.

Во всяком случае, на другом конце стола трое ландскнехтов, божась и сыпля проклятиями, играли в кости, у дверей валялись прямо на земле пьяные в стельку бродяги, в углу несколько нищих, отбросив костыли, обгладывали баранью ногу, разящую чесноком на всю округу, а гулящие девки вообще сидели на каждой лавке. Одна даже затянула песню, постукивая в такт глиняной кружкой.

Заведение являло кипучую смесь разбойничьего притона, бедлама и кутузки.

Кое-как обструганный стол покрывали липкие пятна, под ногами гнилое сено мешалось с объедками. Густой чад облаком висел под грязным потолком, укутывая посетителей вонючим дымом от горелого сала. Оно капало с куска мяса, жарящегося на вертеле прямо над очагом. То и дело подвыпившие гуляки покидали трактир, чтобы справить нужду, и, возвращаясь, окидывали женщину недобрыми взглядами, но, натолкнувшись на ледяные глаза Билэта и меч на его бедре, вскорости отворачивались.

Билэт жадно глотал дымящуюся мясную похлебку, не обращая на свою спутницу ни малейшего внимания, и ощупывал взглядом всех девок подряд. Кловин разглядывала его бледное лицо, спутанные волосы, круги под глазами.

Она думала и не могла понять, что привязывает ее к этому человеку. Или это тяга жертвы к своему палачу?

Молча она сгребла с лавки свой мешок и поднялась в конуру, в которой им предстояло провести ночь. Накинула на тюфяк кусок сукна, сбросила одежду и легла, прикрывшись меховым дорожным плащом.

Что удерживало ее рядом с Билэтом?

Жажда видеть и чувствовать этого человека переросла в уродливую болезнь. Она болела им и умирала от него. Тварь, умирающая от любви к хозяину, – Кловин горько улыбнулась и подтянула колени к подбородку.

Наверное, все так случилось, потому что она животное. Любовь оказалась неподъемной ношей для крысы. Невместимой. Никто не вливает новое вино в старые мехи, ибо оно и мехи прорвет, и на землю вытечет 90. Ее зависть к людям с того самого мига, когда она увидела…

Это было в Кельнском соборе. Поздним вечером, когда опустела даже ризница и тяжелые, богато украшенные фигурками людей и ангелов ворота закрылись, они выбрались из-под каменных плит и начали с писком и визгом носиться по скамьям, ища восковые свечные огарки и подбирая все, что забыл подмести ленивый служка. Превращение настигло ее впервые. Ее тельце затряслось в конвульсиях, шерстка вздыбилась. Ей было очень больно, а потом… Потом она увидела свет. Через витражную розу – позднее она узнала, как все называется, – лился свет. Это был не просто свет, как бывает, когда ночь отступает и крысы убираются в свои норы. Это был Свет, который неслиянно и нераздельно переливался, распадаясь на цвет, а потом снова превращался в самого себя. Она лежала на боку, лицом вниз, прямо там, где свет воспроизводил свое точное подобие на камне. Лучи заходящего солнца били в витраж, и ей казалось, что это уже и не она, а иное, новое существо родилось сейчас, и ее затопило счастье. Свет лился, а она лежала, боясь пошевелиться, не понимая, кто и что она, и желая быть в этом свете вечность.

Нет, конечно, тогда она не знала таких слов.

О, как она любила этот храм! Переменчивое небо, изливающийся сквозь красные, синие, зеленые стекла витражей свет, трепещущее пламя сотен свечей, разгоняющих тьму, – казалось, что корабль-собор действительно плывет. Она, лежа в его гигантском чреве, физически ощущала мерное колыхание в волнах времени, натяжение каменных ребер, возносящих ввысь его каменную громаду…

Кловин улыбнулась и перевернулась на спину. Перед ее глазами оказалась обструганная балка низкого потолка. Но Кловин ее не видела. Она видела Свет. Все, что было потом, – ее воспитание и обучение, ее власть видящей среди братьев и сестер, ее предназначение, ее плен – все это было неважно, преходяще и незначительно. Потому что перед глазами ее сиял Свет. И она рвалась к нему из натянутых нервов, из ворованной человеческой кожи, из тесной крысиной шкуры. И она завидовала. Она завидовала людям, у которых была душа и которые знали Путь к этому Свету. Но люди говорили ей, что она бездушная тварь и ей никогда не достичь Света. Что она умрет, и звериная душа ее растает как пар, а покрытую слизью падаль растащат муравьи и личинки. Она плакала. Почему? Почему ей не дано то, что есть у самого отпетого подонка, у самого отвратительного мерзавца, у убийцы, у палача? Почему ей не дали души?

Она не хотела быть королевой крыс. Она не хотела замуж за крысу, пусть даже такую, которая, как и она сама, могла носить тело человека. Она не хотела плодить крысят. Она жаждала одного – любви человека. Чтобы один из них, тех, с кем ее разделяет бездна, снизошел до нее и поднял ее до себя.

Слезы закипели в ее глазах, и она быстро вытерла их кулаками.

Пусть Бьянка была бы королевой, пусть вышла бы замуж за ее жениха, пусть все были бы довольны и каждый получил бы свое. Только бы ей достался кусочек того Света, той любви, из-за которой люди совершали безумства.

Она научилась читать, хоть это у крыс было и не принято. Она слушала песни миннезингеров и не понимала, что влечет к этим безумствам всех тех, кого воспевали в стихах. Она задыхалась в жизни, уготованной рождением в правящей семье и ее положением видящей. И Бьянка, маленькая, прекрасная, как статуя, Бьянка освободила ее. Выпустила на свободу. Она продала ее крысоловам.

Люди оказались гораздо хуже, чем о них рассказывали старые крысы.

Человеческая любовь явилась ей в виде еще более зверином, чем тот, к которому Кловин привыкла в своем племени.

И она захотела умереть. Зачем жить, если свет людей оказался страшнее крысиной тьмы?

Она умирала. Превращения туда и обратно становились все чаще. Временами ей казалось, что она теряет рассудок, а когда она была крысой – мира вообще не существовало. Как будто тебя заперли в ящике, полном страха и запахов.

Но однажды она снова увидела Свет. Нет, конечно, она видела его часто. Когда проскальзывала в самый дальний угол собора на раннюю мессу и «Радуйся» 91 проникало ей в сердце. Когда она видела улыбки на лицах матерей, склоняющихся к детям, когда отблески Любви светились в глазах мужчины, подающего руку женщине. Но всего этого было слишком мало. Она не могла войти в чертог, уготованный для сынов Света, и непроницаемый мрак кромешного холода сковывал ее сердце.

Но однажды она увидела его. Свеча освещала лицо человека. Бледный лик изнутри озарял тот самый Свет – свет и скорбь от невозможности дотянуться до него. Огонь жизни рвался наружу, истончая его плоть, и она узнала то пламя, на котором горела сама. Зернышко Света, посеянное в него когда-то, дало росток. Из него мог вырасти бог, а могло и чудовище. Но кусочек Света, спрятанный в его сердце, светил на нее, и этого было достаточно, чтобы она пошла за ним.

Свет стоит того, чтобы жить. И она узрела цену своей жизни.

Любил ли он ее?

Женщина зажмурилась, словно заслоняясь от невыносимого зрелища.

Да, любил.

Тот Свет, который зажегся в нем, слабел. Вместо него разгоралось алчное пламя. Пламя сжирало его, требуя новой пищи и новых жертв.

Свет звал его к власти иной, власти без пожирания и упивания, а огонь обещал ему поглотить всю его боль и страх, огонь давал ему забвение себя и власть над другими.

О, она тоже знала эту власть.

Когти, сжимающие беззащитное тело, зубы, впивающиеся в живую плоть, насыщение чрева и мгновение сна для вечного голода.

Она любила Билэта и таким. Его презрительные усмешки и ленивую улыбку. Его пальцы, перебирающие тело флейты. Его душу, слишком тонкую и оттого готовую порваться. Обладая им, она обладала его светом. Она любила его – и ее гордость этой любовью все погубила. И его, и ее.

Она стиснула кулаки, и острые ногти глубоко впились в кожу ладоней.

Лестница заскрипела под тяжестью шагов. Она мгновенно сменила позу и повернулась к дверям. Он скользнул в комнату, бесшумно разделся и лег рядом.

– Завтра мы будем уже далеко, – он повернулся и просунул руку ей под голову. – Рэндальф не достанет тебя. Потом я найду нашего сына, и ты будешь править сабдагами. А я – людьми. Что мне еще остается? По крайней мере, когда правишь другими, создается приятная иллюзия, что ты можешь управлять собой.

Бледная усмешка озарила его лицо, и голубые глаза обратились на нее. Где-то далеко, в самой глубине их, таился ужас. Свободной рукой он коснулся ее подбородка, провел по шее, дотронулся до груди.

По телу женщины пробежал холодок.

– Сильные убивают себя, слабые – других. Ты когда-нибудь хотела себя убить?

Кловин сглотнула слюну и кивнула.

– Да. Слишком часто.

– А почему не убила?

– Животное не может себя убить. Закон сильнее нас.

– Я тоже не смог. Хула на Духа, анафема, труп за оградой, душа в аду. Достаточно причин, не так ли? – он снова усмехнулся. – Никогда не понимал, почему самоубийство есть грех хулы на Духа Святого? По-моему, это всего лишь уничтожение того, что ты ненавидишь.

– В людях есть свет. Убить себя – убить частицу вечности в себе, изгнать из себя Свет, оскорбить его презрением. Как можно презирать Свет?

– Ты все еще видишь в нас Свет? И ты не убедилась в том, что тьмы больше? Что тот свет, о котором ты говоришь, – иллюзия, обман, благочестивое вранье, прикрывающие безнадежное бессилие твари, не имеющей власти над своим Творцом? Какая насмешка – создать тех, кто может быть всем, но должен быть лишь частью. И быть за это благодарным! Вот что приводит меня в бешенство!

Билэт привстал на локте. Лунный блик скользнул его по скуле, перетек на ключицу и растаял на груди. Лед тек из его глаз, и тьма вокруг него оживала.

– Так или иначе, но я испугался. Я струсил, Кловин, но не смирился. И поэтому обречен вечно мучить других, мучая в них только себя. Свое отражение, – последние слова были уже едва слышны. Он снова повернулся к ней, и длинные ресницы скрыли жадный блеск его глаз: – Ты живая, и этим ты нравишься мне.

Он склонился над ней, и она снова провалилась в обжигающий лед его объятий.

Он спал на животе, положив руку под щеку. Другая рука свешивалась с кровати, и из-под нее виднелась рукоять меча.

Во сне он был особенно красив. Во сне он не был жестоким, не был лжецом, не был убийцей. Во сне теряющий силы свет еще озарял его, черты лица смягчались, разглаживались упрямые складки в уголках рта. Глаза были закрыты, и можно было без особого труда представить, как они излучают любовь, к которой не примешиваются горечь и страх. Он боялся любви, а она ее жаждала. Кто-то из них должен был отступить.

Она втянула в себя его запах, пытаясь запомнить его, унести с собой. Бесшумно оделась, прихватила котомку с вещами, подняла сброшенный во сне плащ. Он не должен совершить еще одно предательство, иначе ему уже не спастись от огня. Прикрыв за собой дверь, женщина бегом спустилась вниз. Трактир был еще погружен в сон, и, отперев засов, она вышла сначала во двор, а потом и на дорогу. Утренняя роса прибила пыль, и ей легко было идти.

Пройдя около мили, она сошла на обочину и, сев на поваленный верстовой столб, утерла пот, градом струившийся по лицу. Достала флягу, попила.

По тракту не спеша двигались крытые фургоны, запряженные огромными тяжеловозами, изредка попадались конные и пешие путешественники. Роса высохла, и пыль, поднятая легким ветерком, облачками катилась вдоль дороги, оседая на лице, одежде; мелкий песок скрипел на зубах. Насколько хватало глаз, вокруг расстилалось ровное, поросшее полынью, дроком и жесткой белесой травой поле. Солнце палило нещадно, и одинокие черные птицы кружились над головой в высоком голубом небе. Немного передохнув, она поднялась.

Но каждый шаг теперь отдавался у нее в голове ударами молота, пот заливал глаза, тек по спине, по ногам. Она чувствовала, что теряет сознание от боли и тошноты, подступившей к горлу. Она упала на четвереньки, и последнее, что она увидела, был громадный серый конь, скачущий ей наперерез не разбирая дороги. Его оскаленную морду в хлопьях пены и всадника, что-то кричащего. И прежде чем провалиться в никуда, превратившись в зверя, она успела подумать, что проиграла.

Она пришла в себя от бьющего в глаза солнечного света. С трудом повернув голову, она увидела Билэта, наблюдающего за ней.

– Ну, здравствуй, Кловин. Я рад, что ты снова со мной. Никогда не думал, что существование в виде крысы прельщает тебя больше, чем королевство. Или я тебе наскучил? Зачем ты сбежала?

Кловин отвернулась и закрыла глаза.

– Я думал, что лицедействую, играя боль, но боль оказалась настоящей. Ты нужна мне, – он смотрел на нее, а она боялась, что снова потеряет себя в его бездонных глазах, глазах, которые выбрали для созерцания зверя.

Глава 28

Сделка

«1946 год. Варшава.

Прошлой ночью запоздавшие прохожие были свидетелями необычного зрелища на ***ской улице. По улице шел пожилой человек в шляпе с широкими, закрывающими лицо полями и в сером плаще. Рядом с ним были два мальчика в таких же головных уборах. Пожилой человек играл на флейте, а два малыша отбивали такт, ударяя тоненькими палочками в маленькие бубны. В небольшом отдалении от этого странного оркестра бежала громадная стая крыс. На перекрестке их ждала небольшая грузовая машина с ведущим в кузов деревянным помостом. Играющие взошли по этому помосту на машину, а потом уселись на крыше кабины, не переставая играть. Крысиная стая задержалась сначала на мостовой в нерешительности, но потом крысы, влекомые странной музыкой, вначале поодиночке, а затем уже потоком хлынули в кузов. Когда все крысы оказались внутри, то стоявший неподалеку водитель поднял задний борт и набросил на кузов тент. Затем он сел за руль, и автомобиль скрылся. Впоследствии полиции удалось установить личности этих людей, но данные о них были засекречены».

Мужчина вернул пожелтевшую вырезку из польской газеты обратно в папку и откинулся на спинку кожаного кресла. Одним из этих мальчиков был он. А вот другим…

Вдруг мобильник, лежащий на столе, вздрогнул и, жужжа, пополз к краю. Мужчина посмотрел на определившийся номер звонившего и взял трубку.

– Да, мы можем встретиться. Разумеется, на нейтральной территории. Где? Предлагаю в «Крокусе». На берегу бассейна. Хоть на девчонок поглазеем.

– Сегодня?

Он бросил взгляд на массивные золотые часы.

– Можно и сегодня, часиков в пять. О-кей?

Он отложил телефон и снова вытащил пожелтевший газетный листок. На губах его играла улыбка, а в зеленых глазах сияло торжество.

Двое мужчин пили кофе под зонтиком, прячась от яркого июльского солнца. Неподалеку стайка девиц снималась то ли для журнала, то ли для фотопроб. Все они были длинноноги, загорелы и обнажены, как говорится, по максимуму. Мужчины открыто разглядывали их, а девушки изо всех сил старались и угодить фотографам, и не упустить возможный шанс.

Оба были седовласы, оба одеты в хрустящей свежести рубашки, оба скинули безукоризненные пиджаки и отложили очки в платиновых оправах на столик. Они улыбались друг другу, и никто не заподозрил бы в них вековых врагов – так учтиво улыбчивы были их лица.

– Значит, девушка остается у вас?

– Да, должны же мы иметь хоть какие-то гарантии. Но нам не нужен живой Чернов, надеюсь, вы это понимаете?

– Вам не нужен. Остальным как раз он бы весьма пригодился.

– Особенно вам.

– Пожалуй, – тот, что был постарше, улыбнулся. – Знаете ли, успел к нему привязаться. У нас тоже есть чувства.

– До сих пор не могу понять, вы чувствуете или только подражаете чувствам?

– Опять вы за свое? – собеседник с шутливой укоризной покачал головой.

– М-да, простите. Это все диалектика… Но помните, что Чернов будет жить только до тех пор, пока он с вами. Он никогда, слышите, никогда не должен принять нашу сторону. Если он сделает выбор в пользу нас, он труп. Я вам это гарантирую.

– А кто поставит в известность «Согласие»?

– Это я беру на себя. Как раз послезавтра у нас заседание, там я и сообщу о случившимся. К сожалению, Чернов не оправдает их надежд. Но у меня еще одно условие. Девушка…

Пожилой мужчина прикрыл веки.

– Я понимаю вас. Нам еще с вами работать, и мне хотелось бы, чтобы наше противостояние происходило в рамках договоренностей. Мы удерживаем поголовье и по мере возможности делаем цены на нефть приемлемыми для всех. Разумеется, ваша доля остается…

– Плюс два процента, – в холодных зеленых глазах собеседника мелькнула улыбка. – Грех не воспользоваться ситуацией.

– Ну, два процента – по-божески. Но только для вас. Гильдия здесь ни при чем.

– Для моей Семьи.

– Пока она правит.

– Навсегда.

– Ну, это…

– Зато у вас остается преобразователь!

– Знать бы, что с ним делать!

– Что-что! Скрещивать в целях усовершенствования генофонда. И я оставляю у себя девушку.

– А если честно, она-то вам зачем?

– Ну, как вам объяснить… Надо же что-то показать людям.

– Вы все-таки поаккуратней с ней, может быть резонанс… Кстати, а с Машей все в порядке?

– Все, как мы договаривались, – мужчина щелкнул зажигалкой и прикурил тонкую коричневую сигариллу. Над столиками потянулся приторно-сладкий вишневый дым. – Подержим у себя с недельку и забирайте на здоровье. Она нам ни к чему.

Пожилой удовлетворенно кивнул и огляделся, откинувшись на плетеную спинку кресла. Вздохнул, склонил голову и потянулся к очкам.

– Все-таки поражает меня сегодняшняя мода на девочек. В наше время они были как-то… аппетитнее.

Зеленоглазый расхохотался.

– Надеюсь, не с гастрономической точки зрения?

– Ох уж мне эти ваши намеки…

Мужчины понимающе переглянулись и хмыкнули.

Подошла официантка. Один снова заказал себе виски, другой – молочный коктейль.