Конечно, мы рассорились. Анна сказала, что заниматься донкихотством бессмысленно, и Машу никто мне не отдаст, даже в обмен на меня самого.

Она сказала еще, что, кажется, в голову ей пришла прекрасная идея, и если я как хороший мальчик посижу еще немного в этой квартире, то они с Петей смотаются в одно место, где, возможно, найдут одну вещицу, которая изменит дело. Я злился, потому что не знал, что делать. Я злился на дуру Машу, которая небось засыпала телефон SMS-ками, на себя – за то, что так глупо влез в авантюру с телефоном. С телефоном… И тут в мою душу закралось мрачное подозрение. Фанаты айфонов давно мусолят тему, что каждый этот аппарат оборудован чипом, благодаря которому можно отследить передвижения его владельца. И если с самого начала было известно, что она мне его отдала, то крысы знали о каждом моем шаге. А потом он попал в руки спецслужб, или кто там были люди, которые меня взяли… А Маша все звонила небось…

Холодный пот прошиб меня от всех этих мыслей, и я схватился за сигарету. Я не мог усидеть на одном месте и бродил из угла в угол однокомнатной халупы в славном микрорайоне Выхино. Надо было что-то делать? Или что-то делать было поздно?

Нет, надо понять, что именно крысы и органы знают о моих приключениях. Они потеряли меня под Бухарой. А до этого… Были засвечены цыгане, Маша, встречи с Петей, гостиница в Бухаре и, конечно, дом дядьев Анны, где у меня отобрали завещание. Я, как дурачок, водил их за собой…

Стоп! Но до того, как меня накрыли с завещанием, за мной следили крысы, телефон-то их. Значит, меня убивали крысы? Абсурд, хотя отчим был практичный человек. Если он получил завещание, зачем ему я? Но тогда Владимир Николаевич работает на крыс? Не верю. Он не крыса, и есть в нем что-то неизгладимое, некая печать, накладываемая работой на… государство. Крысы сдали меня государству в обмен на… В обмен на что? Чего нет у крыс? Стабильности у них нет. Безопасности. Значит, государство им угрожало… Отобрать скважины, что-ли? Тогда это государство просто самоубийца. Или крысам самим нужен был этот конфликт и они меня слили? Тогда выходит, что они уже сами нашли препарат. И тогда чего ж мы прячемся? Спасаем мою жизнь?

Но остается неясным, кому нужна Маша. Крысоловом она нужна, чтобы иметь хоть один козырь…

Нет, как ни крути, надо Машу вытаскивать. Она влипла из-за меня. А может, плюнуть на нее к чертям собачьим? Кто она такая, в конце концов, чтобы портить из-за нее международную обстановку?

Но бросить ее вот так означало просто предать. Пойти и сдаться?

Нет, пусть Анна попробует выяснить сначала, где они ее прячут и что они собираются с ней делать. Тогда и будем действовать.

Я налил себе кофе. Что-то во всей этой истории было не так, но я никак не мог понять что? Из этого клубка противоречий торчало множество проводков, все они были разноцветные, и обрубленные концы угрожающе топорщились, суля роковые ошибки и внезапную смерть.

Мысли мои, некоторое время побегав по кругу, устремились к медальону. Вот еще засада! А его‑то куда девать? Надо заныкать – это понятно, но куда?

Конечно, на вокзал, в ячейку. А если я не приду за ним? Впрочем, если не приду, не все ли равно тогда мне уже будет?

Вдохновленный этой мыслью, я вышел на улицу и устремился в метро. Анна снабдила меня деньгами, и на абонирование камеры хранения должно было точно хватить. Мы упакуем эту вещицу в красивую коробочку и сунем туда на пару месяцев. А там видно будет. По дороге я купил рыбацкую панамку с сеточкой, мерзкие резиновые шлепанцы, очки и пакетик. Зайдя в синюю, пропахшую мочой кабинку уличного сортира, я переоделся, сунул в рот полпачки жевательной резинки и, непрерывно двигая челюстями, вихляющей походкой пижона на покое устремился в метро. Мои волосы все еще были черны, а кожа загорела уже по-настоящему.

Провернув дельце, я помотался по метро, перепрыгивая со станции на станцию, потом, поменяв несколько тачек, доехал до квартиры. По дороге я прикупил немного хлебушка с колбаской и, войдя в квартиру, которую бросил незапертой по причине отсутствия ключей, включил чайник и принял горизонтальное положение. Но успокоенные ноги создают хаос в мыслях. Правы были древние мудрецы, утверждавшие, что уныние гонит человека из дому на торжище и к распутницам, а, как только бедняга решит одуматься, все проблемы, от которых бежал, разом его и настигают. От себя, короче, не убежишь, – мораль сей басни такова.

И тревожные мысли про Машу, и многое другое навалилось на меня с утроенной силой. И еще: где Анна?

Задав себе этот вопрос, я взволновался уже не на шутку. Где же она, в самом деле? Она обещала вернуться часикам к пяти, а уже начало восьмого!

И тогда я решился.

Я вызвал такси и поехал за ними в Переделкино – именно там, по словам Анны, в доме одного родственника, могли спрятать то, что решило бы наши проблемы. Так она и сказала. А я слишком поздно догадался, что она ищет. Анна искала медальон, не подозревая, что я его уже нашел. Флейта и так была у нее – я сам видел. Еще одна вещь – и магистерские инсигнии, то бишь священные символы власти, у Анны в кармане. И тогда она бы поторговалась. В конце концов, кто знал, что она всего лишь приемыш?

Мне нужно было все ей объяснить. Адрес она не назвала, но, авось, найду и так. В месте, где все про всех знают, это будет не так уж сложно.

Долетев до поворота на бывшее Минское шоссе минут за сорок, через пятнадцать минут мы были уже в писательских эмпиреях. Я попросил остановиться у известного ресторана – там-то уж точно кто-то был. Я не ошибся.

Потерзав официанта, за небольшую мзду я узнал, где дачи таких старожилов, которые не писатели. Я не верил, что от писателей может быть прок и они хранят чужие регалии. Вся их энергия, как мне кажется, уходит на борьбу за свои. Получив нужные сведения, мы с меланхолично настроенным таксистом поехали туда.

Убив еще полчаса на разговоры с таджиками, интеллигентными старушками и девками в фееричных летних нарядах, я, как мне показалось, обрел искомое. Дом, в котором никто постоянно не живет, о владельце мало что известно, был построен «лет сто или пятьдесят назад», в старом стиле, с мезонином, сад заброшен. Но за участком смотрят, и он на охране.

Такси развернулось, нырнуло в какой-то узкий проселок и вынырнуло прямо у ворот. Я рассчитался с водителем, и он, обрадованный окончанием маршрута и чаевыми, отчалил в клубах пыли и выхлопных газов.

В доме было тихо. Свет в окнах не горел, но калитка была не заперта. Я вошел во двор и двинулся по присыпанной гравием дорожке. До одури пахло незнакомыми цветами, надрывно стрекотали кузнечики. Я поднялся по деревянным ступенькам на террасу, тронул дверь – она тоже была не заперта и легко поддалась, отворившись с тихим скрипом. Я скользнул внутрь и втянул носом воздух. Пахло старым паркетом, деревянной мебелью, застарелым трубочным дымом, пылью и еще чем‑то.

– Кто там? – вдруг спросили из темноты.

Я вздрогнул и отшатнулся.

Приглядевшись, я увидел Петю.

– Петюнь, это я.

– А-а, Сережа… – с облегчением прошептал тот. – А где Анна?

– Что? Как где? Она же с тобой…

– Она велела ждать здесь и куда-то вышла. Уже час прошел. Она что-то ищет и никак не может найти. А свет включать нельзя.

– Да не найдет она ни фига. Черт! Куда ее понесло?

– Кажется, в сарай.

Я вышел обратно на крыльцо и увидел Анну.

– Беги! Беги отсю… – Она бежала прямо на меня. И вдруг упала на спину. И я услышал хлопок. Потом еще несколько. Негромких. Я сообразил, что стреляют. Я втолкнул Петю обратно в дверь, а сам упал. Над моей головой что-то просвистело и врезалось в окно. Тут же грохнуло так, что стекла со звоном посыпались из рам и в ноздри мне ударил вонючий газ.

И тогда из темноты выступили люди в странных масках на лицах. Потом я узнал в них очки ночного видения. Люди подняли Анну за руки и прямо так, лицом вниз, как куклу, поволокли в дом. Я ощутил на затылке холодную сталь.

– Тихо, Чернов. Без фокусов, – прошептал голос, который я уже где-то слышал.

И я догадался, чем таким странным еще пахло в доме. Там пахло близкой смертью.

Меня подняли за шиворот и дали в морду. Били для души, а не для дела.

* * *

Сильно воняло порохом и химией. Треснувший абажур все еще вяло раскачивался на длинном шнуре прямо над столом, тени от него плясали по стенам. От этой клубной подсветки меня здорово подташнивало.

Седой мужчина, судя по всему ничуть не страдая от вони, помахал перед носом рукой, разгоняя желтоватый дым, и я узнал в нем того самого, кого едва не убил в Бухаре. Кажется, там его называли полковником.

– Настоящая жизнь в городе начинается, когда в него входят военные 92, – произнес мужчина и взглядом знатока окинул царящий вокруг легкий разгром. – Вопрос в том, что понимать под настоящей жизнью – коктейль из жажды выжить и адреналина или эротические чувства к людям в форме?

Меня усадили на стул и тщательно привязали к нему скотчем, оставив руки свободными. Видимо, для того, чтобы я мог вытирать сопли и кровь. По крайней мере, седой протянул мне пакетик с бумажными платками.

Я принялся вытирать лицо. Губы распухли, нос, кажется, был цел, только немного разбит.

Тело Анны лежало неподалеку, и я знал, что она мертва. Один из мужчин, обыскав ее, принял из рук другого черный пластиковый мешок на молнии и принялся упаковывать в него труп. Затем он принес сумку Анны и, заглянув в нее, извлек оттуда длинный сверток. Осмотрев его, он подошел к седому и что-то тихо сказал. Тот кивнул и жестом показал на стол. Мужчина поклонился и, положив сверток на стол, вернулся к Анне.

Полковник еще раз огляделся и словно только сейчас заметил Петю. Возможно, он немного удивился. Совсем немного.

– А ты-то что здесь делаешь? Ты можешь идти. Тебя давно ждут на улице.

– Куда? Я один не пойду…

– Ты боишься, что тебя съедят крысы? – Полковник улыбался, и в этой улыбке Пете почудился страх, его собственный страх. Когда Петя был маленький, его мама посылала в погреб за картошкой. И вот однажды Великим постом Петя полез, как обычно, в мешок, но картошки там осталось очень мало, да и та уже проросла беловато-сизыми, как пальцы у покойника, ростками-червяками. Петя боялся этих ростков. Ему все казалось, что они зашевелятся, и обхватят его руку, и потянут к себе, в растительную черноту, пропахшую плесенью и удушливой гнилью. Петя набрал в грудь побольше воздуху и сунул руку глубже – ему было стыдно, что он боится всякой ерунды. Его рука схватила картошку, но ростки ее оказались живыми, гладкими, верткими. Мальчик выдернул руку и вытащил за хвост крысу. Крыса пискнула и, извернувшись, попыталась его укусить. Петя завизжал, отшвырнул от себя мерзкую бурую тварь и ринулся вверх по лесенке. Но руки, вспотевшие от страха, скользили по влажным перильцам, ноги съезжали со ступеней, и ему казалось, что мерзкая крыса вот-вот вцепиться ему в шею и укусит его, а потом прибегут другие и…

Все это Петя вспомнил, глядя в улыбающиеся глаза полковника, и ему, грешным делом, даже показалось, что полковник знает, о чем он, Петя, сейчас вспоминал, и он сам заставил Петю это вспомнить.

– Так вы, молодой человек, не боитесь, что крысы могут вас съесть? – снова повторил полковник, и изумрудные глаза его смотрели Пете прямо внутрь.

– Нет, – слишком поспешно ответил Петя.

– Тогда иди, тебе нечего делать здесь. Иди, или будет хуже. Простым людям здесь делать нечего.

Слова лязгали у Пети в ушах, они выталкивали его вон, на улицу, наружу. Но он не мог уйти и оставить все вот так. Беспомощного Сергея, прикрученного к стулу, мертвую Анну… Мертвую… Резкая боль ударила Петю где-то пониже левой груди, судорогой прошла вверх, исказила лицо и горячим потоком хлынула из сердца через глаза. Мертвую.

– Я не уйду, – сказал Петя, и по лицу его потекли слезы. – Я один не уйду.

– Иди, – вдруг сказал я. Слово рыбкой выскользнуло из моих разбитых губ и упало на пол, усеянный осколками вазы, разбитой Петей при падении внутрь. – Ты должен уйти. Ради Анны.

Но упрямый семинарист стоял на пороге, и мне почудилось, что пляшущие тени от полковника и людей в черном камуфляже вдруг удлиняются, тянутся к нему и вот-вот сомкнутся над его головой. Сомкнутся и заберут у него что-то важное, что-то самое главное, что-то, что никогда уже нельзя будет вернуть.

И тогда я набрал воздух в обожженные газом легкие и крикнул:

– Петя, ради Христа, иди отсюда, я умоляю тебя, ради Христа…

Петя вздрогнул и посмотрел на меня. Я видел его только краем глаза, потому что меня посадили спиной к дверям.

– Сережа, Бог нам всем судья. Сережа, Бог не оставит тебя. Как же я уйду, Сережа…

– Ты человек, Петя, ты должен уйти.

И тогда Петя сложил пальцы для крестного знамения, поднял руку и… Удар в лицо от мужчины в черном опрокинул его на спину.

– Уроды, вы опять за свое! – заорал полковник. – Уберите пацана к чертовой матери, пусть они забирают его и проваливают. Отведите его в машину.

Петю схватили за шиворот и выволокли наружу.

Я дернулся следом, но получил пощечину, свалившую меня вместе со стулом на пол. Впиваясь в ребра, хрустнули фарфоровые останки.

Меня подняли и установили на место.

– Доигрался? – ядовито прошипел полковник. – Мало тебе? О, уроды, что же за уроды вокруг!

Он оглянулся, будто желая убедиться, что уроды вокруг никуда не делись. Потом схватил себя за лацканы пиджака и с силой тряхнул его, словно возвращая самого себя внутрь одежки. Похлопал ладонями по груди, снова оглянулся. Поднял руку и остановил треклятую люстру. Затем подошел к столу и взял в руки длинный сверток. Развернул. В желтом свете эргономической лампочки тускло сверкнул металл. Так мерцает рыба, вытаскиваемая из глубины. Он оглядел флейту, поднес ее к губам, дунул в нее.

Он не видел меня, а я зачарованно смотрел на его руки. Только сейчас я заметил, как безупречна форма его пальцев, как гибко запястье, как четок профиль и высок лоб, полускрытый черной с сильной проседью прядью волос. Что-то это все значило, но сейчас я не мог ничего ни понять, ни вспомнить. Я сейчас ничего не мог.

Флейта не издала ни звука. Полковник снова убрал ее в потертый бархатный чехол.

– Знаешь, что это? – спросил он.

– Нет, – солгал я. Но это был инструмент Магистра.

– Правильно. Это – флейта. Ты видел: я забрал ее у девушки. И какого черта она потащила ее с собой? Впрочем, это уже не имеет значения… Ты хочешь знать, что все это значит? Это значит, что ты попал. Ты устроил вооруженный налет на мирную дачу, напугал людей. Охрана, прибывшая на сигнал тревоги, вынуждена была защищаться. В ходе перестрелки погибла девушка, вероятная сообщница нападавших… Где медальон, говнюк?

– Я уже говорил вам, что ничего не знаю.

– А я уже предупреждал тебя, что бывает за такие ответы…

Полковник подошел к старому буфету, открыл застекленную дверцу и заглянул внутрь.

– Ни хрена нету выпить у этих писателей. Чудные люди. Книжки пишут премерзкие, пьют красненькое, заедают вафельным тортом. Одно слово – богема. Хоть рюмки-то у них есть?

Вдруг полковник прервал поиски посуды и обернулся ко мне. На мгновение лампа выхватила из полумрака его римский нос и твердый подбородок.

– И каким-то мистическим образом, Сережа, человеку, избежавшему смерти, начинает казаться, что он лучший просто потому, что он живой, – сказал он, глядя мне в глаза. – Мне кажется, тебя постигла эта иллюзия. Но по обоим пунктам ты можешь легко разочароваться. Пиф-паф, – полковник наставил на меня палец и сделал вид, что спускает курок, – и тебя уже нету. Море крови и соплей – и никаких иллюзий!

– Я должен молить о пощаде?

– Как угодно. – он не сводил с меня глаз, и я видел в их глубине жгущее его пламя. Он пытался что-то увидеть во мне, проникнуть в меня, нащупать нечто жизненно важное, узнать это. Но у него ничего не получалось, и ярость на собственное бессилие накатывала на него волнами. Он отбрасывал их, сохраняя видимую невозмутимость. Только я чувствовал его огонь, и он это знал. Он мучительно искал в моем лице ответ на одному ему ведомый вопрос и не мог найти, поэтому не отрывал взгляда и говорил.

– Впрочем, должен предупредить тебя, что выживание – опасная страсть, дарящая много наслаждений, – его тихий красивый голос сочился мне прямо в сердце. В нем было приглашение к покою. Я невольно наклонил голову и прислушался.

Как обманно, как лживо, но как притягательно звучал его чудный голос.

О… Сколько земного счастья, наслаждения и легкой грусти обещал он…

Поверженные враги и торжество правды, синее небо над головой, далекие острова и лазурное море…

Все ложь.

Если бы существовало оно, земное счастье, тогда сколько безумных жертв и напрасной боли было бы оправданно.

Но нет, нет, нет, тысячу раз нет счастья на земле. Ибо Земля, прекрасная Земля лишь мимолетная снежинка перед лицом вечности, что живет в нас. Она не может, не может заполнить наши бездны, и она пропадает в них.

Я смотрел на полковника, он смотрел на меня. Планеты в утробе мироздания сошлись и, едва не сокрушив друг друга, разминулись.

Голос умолк.

– Да, это путь героя… Но на фига он тебе? – полковник вдруг ухмыльнулся, дернул головой и почесал переносицу. Наваждение исчезло. Голос изменился, и теперь в нем не было ничего, кроме усталости. Я даже пожалел, что наслаждение было столь мимолетно.

– Короче говоря, они ведь искали медальон? – он улыбнулся мне и, не дожидаясь ответа, снова повернулся к буфету, продемонстрировав гибкую юношескую спину.

В брюхе деревянного мастодонта что-то загрохотало, полковник раздраженно хлопнул дверцей.

– Кстати, – заявил он, не оборачиваясь и приседая на корточки возле очередного шкафчика, – у тебя может возникнуть чувство, что только у бездны на краю ты дышишь полной грудью. Хочу предупредить тебя, ибо сам пострадал от этого, что наслаждение выживанием требует многих жертв. Не обязательно гибнуть самому, можно ведь торжествовать над телами павших врагов или друзей – в момент триумфа это не так уж и важно.

Он вдруг обернулся, и зеленое пламя полыхнуло в его глазах.

– Смотри – ты жив, а она мертва! Ты сегодня выжил! – он смотрел на меня, и я невольно отвел взгляд.

Но мне нравилось его слушать. Пускай нос был разбит, в горле першило, а голова болела. Пусть Анна была мертва, а я мог умереть в любой момент. Мне нравилось его слушать и смотреть на него. Я тоже искал в нем чего-то, я это ощущал, но я не мог объяснить себе, что именно. Словно мы уже встречались когда-то, очень давно, сто или двести лет назад. Он был так похож на… Он был так похож на того, кто был мне нужен, кого я искал… Но я не мог узнать его, не мог ничего понять. Я должен был ненавидеть его за смерть и унижение, но я чувствовал лишь безумную тоску по неведомому. Тоску по утерянному. Он был почти так же совершенен, как был совершенен тот, другой… И я смотрел на него не отрываясь.

Стаканы нашлись, как и следовало ожидать, над мойкой. Полковник брезгливо оглядел один, затем поставил его на стол и вытащил из заднего кармана джинсов плоскую флягу. Отвинтил крышечку, понюхал.

– Предпочитаю скотч. А ты?

Не дожидаясь ответа, он наполнил стакан, залпом опрокинул в себя грамм пятьдесят и пару секунд постоял, прикрыв глаза. Потом открыл их и посмотрел на меня. В глазах его прятался свет.

– Ты представляешь, это быдло хочет счастья! – вдруг сказал он и обвел руками дачу, видимо подразумевая под ее скудным помещением и парой маявшихся у дверей горилл то ли необозримое пространство нашей родины, то ли вообще все человечество.

– А какое счастье я должен им дать? Пива, денег и автомобилей? Здоровья до смерти и дачу на Рублевке? Вечную красоту и силиконовые сиськи? Или победу любимой футбольной команды? Ты слышишь, я спрашиваю, КАКОЕ СЧАСТЬЕ Я ДОЛЖЕН ИМ ДАТЬ?

Я пожал плечами и утер сопли. При этом жесте один из камуфляжных парней напрягся.

Полковник же поморщился, привстал с шаткого стульчика и пошарил в кармане в поисках сигарет.

Я молча внимал ему, пытаясь определить для себя только одно – когда он будет меня убивать и почему у меня нет сил сопротивляться.

Но в духе всех злодеев мира ему хотелось вначале со мной поговорить, а уж потом приступить к уничтожению. Спинным мозгом я чувствовал, что полковник говорит нечто очень важное для меня, как будто сообщает шифр, и что, если я смогу понять, зачем и что он говорит сейчас, я найду разгадку ко всей этой истории.

– Массы нельзя осчастливить, потому что в массе нет человека. Масса уже счастлива тем, что ее много, что она сила, что «мы вместе». Массе не нужно счастье, потому что она даже не представляет себе, как оно выглядит. Массе нужен наркотик, который позволит ей быть массой БЕЗНАКАЗАННО и ДОЛГО. В массе ты растворяешься в безответственности, и с тебя снимают бремя твоего «Я».

В массе люди не отличаются от крыс. Их много, и они хотят жрать. Знаешь легенду о Ремигии?

– Слышал.

Полковник в удивлении приподнял одну бровь.

– И позволь узнать, от кого?

– Читал в сборнике легенд.

– А-а, – в голосе полковника послышалось легкое разочарование. – Так там все врут.

– А вы знаете правду?

– Конечно.

Он улыбнулся, и в улыбке его было нечто заставившее меня сразу ему поверить.

– И вы расскажете?

– Как-нибудь потом. Но чтобы окончательно тебя заинтриговать, скажу только, что епископа звали Хейдрик, – и полковник уставился на меня с издевательским интересом.

Но поскольку я заранее смотрел вниз, я избавился от труда прятать волнение во взоре.

– Проблема Хейдрика была в том, что он решил перевоспитать крыс. Или если угодно, преобразить их. Для этого он прибег к весьма популярному в его время средству – взял и окрестил их скопом. Я имею в виду тех, кто превращался в людей. И ведь предупреждали епископа знающие люди, ведь читал же он трактаты и «О природе человека», и «О бессмертии души», и даже «О началах»… Но он упрямо верил, что Господь учтиво решит крысиную проблему и, очищенные от греха, они этим самым скопом возродятся к новой жизни в бане пакибытия, выражаясь языком твоего юного друга. Увы… Разум Господа – не наш разум, а планы Вседержителя воистину неисповедимы.

Их звериная природа не преобразилась ни в божескую, ни в человеческую, и в зависимости от фаз луны или от капризов Фортуны они по-прежнему превращались в крыс и шастали по монастырским подвалам, овинам и даже криптам вовсе не с благочестивыми целями.

И тогда епископ велел собрать их в один из столь любезных им амбаров, подпереть двери снаружи и спалил всю эту чертову братию, чтобы Господь сам уже определился, куда их девать – ошуюю или одесную. А потом… А что было потом, ты читал в… в сборнике легенд. Жаль, что он так поступил. Уничтожил самых лояльных к людям крыс и оставил шваль. Порушил генофонд, так сказать. Но покойный Магистр не вынес урока из этой хрестоматийной истории.

– А зачем вы мне это сейчас рассказываете?

– Да все затем же, мой юный друг. Все затем же. Может, кто-то научится на чужих ошибках…

Полковник вздохнул, плеснул себе из фляги вискарику и опрокинул в себя алкоголь легким гусарским жестом.

– Каждый ценен, пока он один, – продолжил полковник. – Невозможно вразумить одним махом всех и сразу. Может быть, в этом мораль всей басни. Тогда он есть, он личность, и он может все. Крысу, собаку, лошадь – их можно приручить, пока каждая из них – одна. По одному их можно даже любить. Но нельзя приручить стаю крыс, собак и лошадей. И как можно любить стаю или массу? Их можно только подчинить или уничтожить. Потому что когда их много – просто некого приручать.

Поэтому война благородна, когда один убивает другого, и отвратительна, когда бомбы сыпятся на города. Жмущий на гашетку даже не в состоянии ощутить, что он убийца. И Гиммлер не плакал по ночам, и ему не являлись евреи, синие от «Циклона-2».

Поэтому перед моими глазами, мой друг, стоит только один мертвец – тот, которого я слишком хорошо знал при жизни, – полковник откинулся на шатком дачном стульчике, но тот даже не скрипнул, словно сидящий передо мной мужчина был бесплотен.

Неожиданно звякнул лежащий на столике мобильник. Полковник посмотрел на экран, хмыкнул и махнул стоящему за моей спиной человеку рукой.

Меня ловко обхватили сзади, скотч намертво прикрутил мои руки к спинке стула, а отрезанный ножом кусочек крепкая ладонь прижала к моему рту.

– Извини, Сергей. Время. Вынужден откланяться. Надеюсь, у тебя еще будет шанс высказаться, а у меня – услышать твое мнение.

Полковник удовлетворенно кивнул, и два дюжих бойца подняли меня вместе со стулом и вынесли наружу. Там меня бесцеремонно затолкали в багажник огромной черной «Тахи» и захлопнули дверцу. Все, что я успел заметить, прежде чем перед моим носом оказался полиэтиленовый пакет, из которого торчала коробка с радиоуправляемым вертолетом, – это мелкую стальную сетку, отделяющую багажник от салона. Из моего разбитого носа на резиновый коврик медленно стекала кровь.

Так, разглядывая на пакете надпись «Ашан» и размышляя о том, что и неведомому владельцу автомобиля не чуждо ничто человеческое, я отбыл в неизвестность.

* * *

Когда меня достали из багажника и прямо так, на стуле, как манекен, занесли в загородный дом отчима, Александр Яковлевич при виде этого зрелища смеялся до слез. Он даже снял и протер очки, надел их, а потом опять снял и повесил себе на колено.

– Сережа! Еще в детстве я подарил тебе книжку Сент-Экзюпери, кстати в первом издании, только для того, чтобы ты усвоил оттуда несколько правил. Правило розы, правило лисенка, правило короля, правило пьяницы и еще добрый десяток полезных прецедентов. Ты что, хочешь сказать, что так ничего и не понял?

– Понял, но забыл.

Руки мои все еще были обмотаны скотчем за спиной, а сам я по-прежнему намертво прикручен липкой лентой к металлическому стулу. Рот, правда, Александр Яковлевич освободил, честно стараясь причинить мне как можно меньше мучений.

В дороге меня растрясло, и кровь из разбитого носа стекала прямо в рот вместе с соплями, а я то сплевывал ее на пол, то глотал – в зависимости от настроения, ведь платков мне уже никто не предлагал. Это занятие приятно освежало пересохшие губы, потому что пить мне здесь не дали бы даже под прицелом.

– Тогда я тебе напомню парочку из них. Сначала – про короля, судью и крысу. На одной планете их было всего трое, и каждый из них был просто необходим двум другим. Без короля не было бы законов, без судьи – некому их было бы осуществлять, а без крысы – существование того и другого просто теряло бы смысл. Кого судить? Это стратагема номер 37 93 – имей достойного врага.

Крысы – это мы, Сережа. Судья – Наблюдатели, а Король – государство и силовые структуры. Исчезни они – мы бы так размножились, что сожрали бы друг друга. Зубы у нас, Сереженька, если ты помнишь, растут всю жизнь. И если мы не будем грызть, они отрастут настолько, что челюсти просто не смогут закрыться и мы умрем от голода и жажды. Улавливаешь?

Если исчезнем мы, они тоже умрут: их жизнь потеряет смысл и цель. Кому они будут нужны, когда народ станет не от кого защищать?

Поэтому нам всем нужно равновесие – когда каждый из нас может заниматься любимым делом, особо не мешая остальным. Но тут рождаешься ты – выпадает джокер. Каждый из нас может воспользоваться тобой только раз, и последствия будут необратимы. Увеличить поголовье крыс? Уничтожить крыс навсегда? Держать под контролем тех и других? Что лучше? Конечно, последнее. И тогда и ты, и твой отец, и даже твоя мать становятся абсолютно лишними во всей этой истории.

Тем более что одна глупенькая девочка отправляет одно странное послание по мобильному телефону. «Я беременна», – пишет она, и кажется, что даже джокер становится не нужен, потому что любой шулер научится извлекать из рукава десятки таких карт.

И тебя выманивают как крысу на сыр, уж прости за нелепый каламбур.

И можно убить ставшую опасной Анну. И лишить Гильдию законного Магистра, породив хаос и междоусобицу. Все бы хорошо, Сережа, только старый Александр Яковлевич помнит об одном маленьком нюансе; не зря он столько лет опекал одну крысу, находившуюся под запретом. Человеческие тесты на беременность не реагируют на крыс. Глупо, да? У крыс не бывает течки, их гормоны работают по другому принципу. Да и беременность нельзя обнаружить на таких сроках в человеческом обличье. То есть можно, конечно, но в лабораторных условиях. В аптеках не продаются тесты для крыс.

Твоя Маша просто дурочка, а ты – ты даже хуже, чем Дон-Кихот.

Я спас тебе жизнь, потому что они шли тебя убивать. Они думают, что у них на руках козырь, от которого крысы содрогнутся и сделают все. Дня через два-три они поймут, что ошиблись. Но будет поздно. Анна мертва, Петр в монастыре. Гильдия зализывает раны и думает, что ей делать, когда от Магистра остался только один ребенок, да и тот крыса.

– Вы убили отца?

– Вторая мудрая история – о пьянице. Пьяница пил, потому что ему было стыдно, а стыдно ему было от того, что он пил. У пьяницы, Сережа, было два выхода – или в конце концов научиться извлекать из пьянства удовольствие, ведь, если я не ошибаюсь, именно для этого оно и было придумано, или просто перестать пить. Но ты, Сережа, как тот пьяница, так и не определился.

– Вы убили отца? – я тупо повторил вопрос, потому что мне нечего было ответить отчиму.

Александр Яковлевич оправил манжеты на рубашке и посмотрел на меня поверх очков:

– Я всего лишь не мешал. Он был изувер и садист, и ему давно вынесли смертный приговор.

– Он был ученый, и его методы работы были ничуть не хуже тех, что практикуют в сотнях других исследовательских институтов.

– Не утверждаешь ли ты тем самым, что и там работают садисты? – в глазах отчима таилась грустная всепонимающая ирония, и от этого я чувствовал себя круглым дураком, пылающим обличительным максимализмом.

– Не утверждаю, – вяло огрызнулся я, так как пить хотелось все больше, а слюны оставалось все меньше. Уже неважно, был ли мальчик. Теперь важно, будет ли другой мальчик быть.

– А впрочем, совершенство технологий и чистота лабораторий не гарантируют прогресса гуманности и торжества истины, не так ли? – он улыбнулся, и в его интонациях мне почудился скрытый намек.

Но вместо ответа я испустил громкий вздох и сменил тему.

– И что теперь?

– Теперь, Сережа, мы снова вместе, и впереди у нас очень много дел.

Я помолчал, собираясь с духом, чтобы задать последний вопрос.

– А Маша знала?

– Знала что?

– Что вот так… будет.

– Откуда? Она же обычная дурочка. Конечно, ценная, потому что благодаря встрече с тобой стала видящей. Теперь ее семья поднимется на еще одну ступень. А она сидит себе давно в родительском доме да ревет. Уж больно ей хотелось мессию родить…

При этих словах отчим поднялся и, вздохнув, принялся осторожно отклеивать меня от стула.