Подробностей ночной поездки от дачи до монастыря Петя не запомнил. Всю дорогу он сидел зажатый между плотным краснолицым дядечкой в костюме и опрятным келейником отца Виталия, по такому случаю облаченном в джинсы и пиджак. Петя смотрел перед собой и молился. Все было как во сне – сумбурно и ужасно. Мелькали огни реклам, тихо и настойчиво звонил чей-то мобильный, из приглушенного радио лилась джазовая музыка.

Едва ли не под руки дьякон Владимир довел Петра до братского корпуса и сдал дежурному монаху под расписку. Прежде чем скрыться в ночи, он велел Петру завтра после Литургии дождаться отца Виталия и все доложить. После чего дверь за ним захлопнулась, и Петю увлекли в свободную келью, где он обнаружил Евангелие, икону и умывальник с кроватью.

Петя прочел положенную главу из Евангелия, плохо понимая, что он читает. Из оконной черноты на него лилась смерть, и холод подступал к его ногам все ближе, заставляя его испуганно переступать ботинками и мечтать о кровати, словно забравшись в нее, он мог спастись от оживших страхов.

Перекрестив подушку и прочтя «Живый в помощи», он разделся, разложил одежду на стуле со сломанной спинкой и выключил свет. Масла в лампадке не оказалось, и келья погрузилась во мрак.

Первой пришла Анна. На лбу у нее была маленькая дырочка – пуля прошла навылет. Она прижимала руки к груди, а вокруг нее черными сполохами клубился серый сумеречный туман.

– Помоги мне, Петя, пожалуйста, – прошептала она, и из черной впадины ее рта выплыло грязноватое облачко. – Здесь очень страшно, – пожаловалась женщина. – Я ничего не умею.

– Господи Иисусе Христе… – произнес Петя и хотел поднять руку для крестного знамения. Рука онемела и не шевелилась. Пете стало страшно, и он позвал Богородицу.

– Матерь Божия, спаси нас! – крикнул он. Серый туман дернулся, и из него выступил берег реки. Пожухлая трава длинными прядями полоскалась в свинцовой воде, бесшумно ударяясь о черные гнилые стропила. Старый скверно сколоченный мост тянулся от самого берега, теряясь в тумане, и вот на этом-то мосту и стояла Анна. На ней было невиданное бархатное платье, все в пятнах грязи, с приставшей листвой, рваные кружева свешивались с рукавов на судорожно сжатые руки.

– Помоги, Петр, – с трудом повторила она, и тугая плеть тумана заползла ей в рот, вынырнула из ноздрей и метнулась к воде.

Петр помнил, что главное – это Иисусова молитва, и, собравшись с силами, повторил знакомые с детства слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».

И тогда рядом с собой, чуть сзади и сбоку, он ощутил чье-то присутствие.

Он оглянулся и увидел его. Он был похож на смерч, собранный из крутящихся в разные стороны черных вихрей. Похожую картинку Петр видел в одной энциклопедии. В то же время он был как человек в черном монашеском плаще, с низко надвинутым капюшоном. Лица у него не было. Вместо этого была зияющая пустота, жерло, дыра, готовая все поглотить и не могущая никогда насытиться. Пете даже почудилось, что в глубине этой дыры вращаются вещи, люди, звезды, галактики. Все притягивалось туда, все падало, и все исчезало без следа. Вечная алчба владела существом, стоявшим рядом с Петром, – алчба и ненависть. Все, что Петр знал плохого в своей жизни, – все было лишь жалким, неловким, несовершенным подобием этой абсолютной ненависти. В этой ненависти не было ни обиды, ни поиска правды, ни жажды справедливости. В ней не было ПРИЧИНЫ, и от этого она была абсолютной и совершенной. Рядом с ней нельзя было жить, дышать, находиться – она была пустотой, в которой царила смерть.

– Кого ты зовешь, Петр? – спросил незнакомец, и слова скользнули прямо в душу Петра, минуя слух и разум.

– Я зову Иисуса Христа, Сына Божия. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня! – снова повторил юноша.

Но составленный из клубящихся вихрей незнакомец не исчез. Он повернулся к Петру, и тому показалось, что пустота сей же час поглотит его, высосет из него жизнь, оставив невыносимый, полный омерзения ужас. Пришелец был омерзителен. Он двигался внутри себя, оставаясь на месте, и Петя чувствовал, что явлен перед ним только какой-то малый край этого черного смерча, беспросветной громады, могущей поглотить разом целую землю.

– А КТО есть за твоими словами? – спросил незнакомец.

И Петр понял, что тому не страшны слова. Его не пугают молитвы, ладан и святая вода. Тьме страшен только Бог, а Бога внутри Пети как раз и не оказалось. В Пете не оказалось ни капельки света, того Божественного Света, что разливает вокруг себя Дух Святой, наполняя огненными языками души людей, содержа в себе Жизнь и всю полноту бытия. Петя был пуст. Пуст, как тот злосчастный светильник неразумной девы, в который она забыла налить масло, ожидаючи Жениха 94. И черный смерч еще на один шаг подступил к Пете.

Пришелец улыбнулся. Петя ощутил его улыбку, как порез от ножа.

– Ты пуст, – сказало существо. – В тебе Его нет. За твоими словами никого нет.

И Петя познал, как уничтожающе прав стоящий перед ним.

Тогда пришелец развернул Петю. То есть развернул мир вокруг него. Туман расступился, и Петр увидел ярко-зеленую лужайку с детскими качелями-лодочкой. На них качались Сергей, Петин брат Павел и еще тот, седой.

Качели беззвучно раскачивались, пронзительная зелень травы резала глаз, и казалось, что это не трава вовсе, а болотная топь, прикрытая ряской.

Люди на качелях веселились, и кто-то из них даже помахал Петру рукой.

– И ты с ними будешь… – услышал внутри себя Петр не то вопрос, не то утверждение.

И все исчезло.

Его рука зашевелилась и сотворила крестное знамение.

Слова молитвы слетели с губ.

Вокруг никого не было, и флюоресцентная московская ночь светила в потолок фиолетовым.

Петя встал на колени прямо в кровати, потому что боялся ступить на пол. Вдруг тот провалится как болото?

Он клал поклоны и просил только одного – чтобы Господь помиловал Анну и спас тех, кто так беззаботно резвился на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз.

* * *

Утром, после ранней литургии, даже не зайдя в трапезную, Петя побрел через монастырскую площадь к зеленоватому особнячку. Войдя в металлическую дверку, он назвался охраннику, и его пропустили на второй этаж.

Посидев недолго в чистеньком коридорчике под бюстиком деятельного митрополита Никодима, Петя передумал все мысли и даже пытался творить Иисусову молитву. Молитвенником он себя не считал, но исходя из принципа, что всякое дыхание хвалит Господа, он полагал, что Господь не побрезгует и его молитвой. Потому что было Пете очень страшно и одиноко.

Петя был седьмым, последним, ребенком в семье протоиерея Василия. Сколько он себя помнил, его повсюду окружали вещи, одежда, слова, неразрывно связанные с церковью. Можно даже сказать, что Петя вырос между алтарем и огородом, разбитым в поле прямо под ветхим заборчиком сельского кладбища. Всех семерых детей батюшка приучал к посту и молитве, тихо наставлял своим примером, призывая не обращать внимания на обидные прозвища типа «поповский сынок» и прочие идеологические выкладки.

Хотя Советского Союза уже не существовало, учителя в глухой провинции твердо держались за марксизм-ленинизм просто потому, что держаться им черными зимними вечерами было не за что. А Петя держался за Бога. Он даже не очень понимал, Кто это – Бог, но, засыпая, он прижимал к себе плюшевого, купленного в кооперативном киоске медведя, подаренного папой после поездки в Епархиальное управление, и молился, чтобы папа и мама не умерли, а Виктория Игоревна не ставила двойки по русскому. И теперь он не мог вспомнить, – отвечал ему Бог или нет, но помнил только, что свет, струившийся от маленькой лампадки, кивал ему в ответ и темнота становилась доброй, «как у мамы в животике». Это «как у мамы в животике» придумал Павел, его старший брат. Когда они оставались в доме вдвоем, Петя часто плакал, тогда Павел утешал его, говоря, что они заберутся под одеяло и будут там сидеть и никто им не страшен, потому что есть защита. Он так и говорил – защита.

Петя вздохнул. Теперь Павел стал епископом. И зовут его теперь вовсе не Павлом, а владыкой Илиодором.

И Петя теперь сидит в коридоре церковного учреждения и ждет нагоняя, потому что он все сделал не так.

Он не уследил за Сергеем, не остановил Анну и позволил страшным людям сотворить зло. Может он просто дурачок и тетеха? Павел бы на его месте все сделал правильно. Он бы все узнал, предугадал и, насвистывая себе под нос какую-нибудь девятую симфонию, смело все предотвратил. А папа…

А папа бы помолился Богу, и ничего бы и не было. Господь бы вывел папу, и спас Анну, и помог Сергею. А Петя так не умел молиться.

Оказалось, что Церковь – это не только храм, в котором призывают Святого Духа, в котором человек встречается с Богом. Церковь – это не только единый организм со Христом во главе, где верующие – живые и усопшие – равно пребывают в Боге, а Он с ними. Оказалось, что Церковь – это сложная организация со своим уставом и управляющими, служащими и отчетностью. И живет она во времени – как мы с вами. И состоит эта, земная, Церковь не из клеточек тела Христова, а из винтиков государственного механизма. У Пети в голове каждый раз возникал старинный паровоз, чьи огромные чугунные колеса вращает неуловимый пар. И паровоз летит, и страшно, и весело. Только в лязге и грохоте не слышно ничего. И Петя не понимал такой Церкви. Он ее боялся. Он не хотел быть винтиком, и это его нехотение и довело всех до беды.

Он не хотел быть ни кочегаром паровоза, ни машинистом, ни даже начальником поезда. Он не желал превращать людей в рельсы и вагоны, шпалы и стрелки. И оказалось, что паровоз теперь летит прямо на него, а он – он больше не со всеми. Он так со всеми не умел. И это неумение – нежелание – и есть его грех, его гордость, его предательство.

«Господи, – просил Петя, – Господи, только Ты не оставь меня. Не надейся ни на сынов, ни на князей человеческих, Один Бог силен», – твердил он слова царя Давида, надежд которого Бог никогда не обманывал.

А качели в его голове ходили вверх-вниз, и Анна захлебывалась чернотой на шатком мостике.

«Господи, упокой душу убиенной рабы твоей Анны и сотвори ей вечную память», – шептал Петя и быстро утирал глаза рукавом подрясника.

Господь попускает зло, потому что иначе мы превратимся в роботов. Мы сами должны выбрать, а если уже ничего не исправишь, Господь нас забирает. Это несправедливо, но, если бы Господь был справедлив, никто бы уже не жил. Все получили бы свою награду.

* * *

В тот день отец Виталий пребывал не в духе с раннего утра. Разжигая кадило, алтарник уронил уголь на ковер, ковер оплавился, и в алтаре запахло паленой шерстью, синтетикой и еще черт знает чем.

– Даже ладаном не перешибешь, – заметил невыспавшийся диакон Владимир, поправляя орарь и сострадательно глядя на побледневшего от конфуза несчастливца.

Потом матушки забыли подогреть воду для теплоты, и пришлось ждать в алтаре, когда закипит чайник.

Потом поднесенный младенец орал и выгибался так, словно был не на причастии, а на сеансе экзорцизма. «И вообще, – терпеливо держа лжицу чуть в стороне от дитятки, думал отец протоиерей, – все-таки прав Кэрролл: дети иногда страшно напоминают свиней».

А еще на выходе из ризницы его встретили общественные деятельницы в криво повязанных платочках и загадочных нарядах, по их мнению символизирующих истую веру. Они жаждали аудиенции, и отказывать им было нельзя, так как одна из них была представительницей той самой партии, а другая – пописывала в журнальчик. Пришлось назначить на после трапезы.

А потом на трапезе он вспомнил, что должен выслушать эту историю. Да и не слушал бы, но надо. А как слушать, если докладчик, с одной стороны – блажной, а с другой – брат Владыки?

Трапеза была испорчена, и отец Виталий не спеша прошествовал к себе в кабинет, сделав вид, что не заметил притулившегося в углу виновника событий.

Бессонная ночь, проведенная на экстренном совещании, давала о себе знать, и отец председатель сдержанно зевал в ладошку.

Он поудобнее разместился в кресле, принял от секретарши чашку кофе и кивнул на дверь.

День начался.

* * *

Семинарист-засланец вошел в кабинет, пробормотав: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!», на что отец Виталий даже не сразу сообразил, что отвечать. Потом вспомнил, кивнул и, произнеся «Аминь», указал семинаристу на стул. Тот перекрестился на иконы в углу и присел на самый краешек. По всему было видно, что он робеет и расстроен.

«Еще бы не расстроиться, – подумал протоиерей. – Тут все, понимаешь, расстроились». А вслух произнес:

– Здравствуй, Петр. Давай расскажи-ка мне, как там все было, и, главное, все подробности последних двух недель.

– С самого начала? – как на экзамене, с тоской переспросил юноша и посмотрел на священника глазами провинившейся дворняги.

– Да, да, с того момента, как вы в Бухару прилетели.

Петр поерзал на стуле, потеребил рукава подрясника, поджал, потом выпрямил, потом опять поджал ноги под стулом, набрал в легкие побольше воздуха и начал.

– Когда мы прилетели, было очень жарко. Сергей взял такси, и мы все поехали в гостиницу. Там поселились.

– Кто с кем?

– Ну, я отдельно, Сергей отдельно и Анна отдельно.

– Анна Успенская состоит, то есть состояла в… любовных отношения с Черновым?

Петр вспыхнул, и в голове его снова зазвучали приглушенный шепот и вскрики с той ночи, когда Сергей возник из подпола.

– Нет, то есть да… наверное, да, – выдавил он из себя. В эту минуту он себя ненавидел.

– И что было дальше?

– Мы ждали человека или курьера. Но потом Сергей пропал на неделю, и мы с Анной, когда он вечером не вернулся, забрали из гостиницы деньги и документы, оставив вещи, и ушли к родственникам Анны. А потом эта перестрелка, когда всех убили…

– С этого места подробнее.

И Петя начал долгий рассказ, перемежаемый вопросами отца Виталия и невнятными вздохами и сопением самого Петра.

Через часик протоиерей Виталий велел семинаристу изложить на бумаге все вышесказанное и перешел к вопросам идеологии.

– Петр, ты знаешь, что невольно стал свидетелем и участником событий, о которых таким, как ты, и слышать-то не положено. Но раз так случилось, ты должен понять, какая ответственная миссия возлагается на тебя Церковью. Твое непослушание и неинформирование нас в ключевых моментах и так повлекло за собой много лишних и неоднозначных событий. Так что постарайся взять себя в руки и в дальнейшем исполнять в точности все инструкции и приказы. Как человек верующий и как будущий пастырь ты должен ответственно подходить к поручениям Церкви. Любой ценой мы должны защитить ее от внешней и внутренней угрозы, сохранив наследие, традиции и веру предков.

– Чью веру? – вдруг переспросил Петя.

Отец Виталий опешил.

– Предков, – машинально повторил он и с сомнением посмотрел на Петра. – Ты хоть что-нибудь понял?

– Я все понял. Мне отец говорил, что веру нельзя унаследовать как монархию или коммунизм. Это мы Патриархию унаследовать можем, а не веру. Веру свою мы сами творим, оттого-то каждый что хочет, то и придумывает. Чтобы так не было, люди святых отцов читают и Евангелие, чтобы сравнить свое мнение с Истиной. А вы мне сейчас что-то страшное объясняете. Что можно ради общего дела и врать, и предать, и «информировать». Что все это на благо Церкви и людей будет. Так не бывает!

Отец Виталий вздохнул и хмыкнул. Потом поднял на измаявшегося семинариста припухшие глаза.

– При общении с такими, как ты, Петр, постоянно приходится следить, чтобы Бога уж не слишком переносили с Небес на землю. Тебя просто слушать страшно, словно дремучая тетка какая-то богословствует. И вообще, с тобой разговаривать невозможно. Ты всегда говоришь то, что думаешь?

Петины щеки вспыхнули, и он с новой силой затеребил подрясник.

– Может быть, я и дремучая тетка, и говорю, что думаю, но в таком случае я не могу верить в бога, живущего в таких головах, как ваша. Я вас слушал-слушал, но так и не понял, где у вас проходит та черта, когда привычка к дипломатии переходит в сознательное неверие… – выдав эту тираду залпом, Петя от ужаса замолчал, и по нему было видно, что он сам не до конца понял, что сейчас сказал.

Но зато это очень хорошо уяснил отец Виталий.

Глаза его, и без того немного навыкате, вдруг застекленели. Шея под редкой бородкой побагровела, и сам он на мгновение сделался похож на сома, вытащенного из-под коряги в тот момент, когда он на свою беду предпочел вольному ершу наживку из полудохлой лягушки.

– Хамить изволите, юноша? – пробасил отец председатель, по обыкновению растягивая слова, и в голосе его послышалась угроза.

– Ой, простите, – Петя наклонил голову, щеки его пылали, а на лбу проступили капельки пота. – Простите, я не хотел вас обидеть.

– Обидеть меня? Да ты в своем уме, Петр? Я вижу, ты что-то совсем распоясался. Полемизировать с тобой не буду – пусть этим занимаются твои несчастные преподаватели да духовник семинарский. А отправлю-ка я тебя к владыке Илиодору, пусть он сам с тобой как с братом разбирается. Благо, ехать тут недалеко – несколько остановок на метро.

Но напоследок напомню тебе, что без послушания монахов и священников не бывает. Мнения, Петр, есть у всех. А Церковь – это организация, в которой главное – послушание.

– А я думал – любовь, – тихо прошептал себе под нос Петя.

– Что ты сказал?

– Нет, простите, так, ничего.

– На нас возложена слишком ответственная миссия, и одним своим умом в ней не рулят. Ты просто не можешь сейчас понять, что на самом деле происходит в мире и как важно нам научиться бесконфликтно отстаивать свои интересы. Несмотря ни на что мы должны сохранить православие в России на должном уровне. И если потребуется, мы будем насаждать нравственность насильно, потому что в этом видим свой долг в возрождении России и спасении Церкви от кризиса.

Петя в ответ громко засопел, ниже и ниже клоня голову, пока не уперся подбородком в грудь, так что отцу Виталию вместо Пети стал виден один его нахмуренный лоб под вспотевшей челкой. «Кризис Православной Церкви сегодня в том, что главной в ней стала проблема, как спасти Православную Церковь», – подумал Петя про себя, а вслух тихонько хрюкнул носом.

– Мы возложили на тебя ответственное поручение, которое, заметь, ты сам и согласился выполнить. Тебя поставили наблюдать, и будь любезен, наблюдай. И записывай, если запомнить не можешь. Между прочим, твоему положению многие позавидовали бы. А ты чем-то недоволен.

– Я всем… доволен… Просто все это какая-то неправда. Все не так должно быть.

– А как? Как должно быть? Просвети уж, батенька, ведь и Валаамова ослица изрекала Божии глаголы, – отец Виталий усмехнулся и чуть подался назад. Кожаное кресло скрипнуло.

– Я не знаю как… Но по-евангельски. Вы людьми играете и уверены, что вам это позволено. А кто позволил? Душа важнее государства, а вера – любых интересов. Даже Господь позволил грешникам жить, а вы хотите Освенцим какой-то моральный устроить… «Работа сделает вас свободными» – кажется, это было написано на воротах Бухенвальда? Каждый только себя может от зла очистить с помощью Бога, и так Церковь живет. А вы… мы…. Мы только храмы строим, а с Богом встретиться не можем. Мораль придумали, нравственность. Нет в Евангелии таких слов. Есть только милость, покаяние да любовь. Надобно, как преподобный Серафим говорил, Святого Духа внутрь стяжать, тогда тысячи вокруг спасутся. Не от наших дел для блага Церкви, которые без Христа мертвы, а от наших дел внутренних, для Духа Святого. Победить чревоугодие в себе, может быть, в тысячу раз важнее, чем подписать документ.

– Вера без дел мертва. А документ иногда тысячи жизней спасает.

– А дела, где мы ежеминутно нарушаем все заповеди Христа во имя Христа? Как же нестяжательность, терпение, любовь? И откуда мы знаем, что документ спасает, а что Бог после нас исправляет? Вон, митрополит Сергий думал, что Церковь спасает, а сам спас только Московскую патриархию. А зачем?

От таких речей отец Виталий даже засомневался, в своем ли Петя уме или уж не ослышался ли он.

– Чего ты несешь, Петр? Ты с ума не сошел от собственной значимости? Ты что у нас, новый заволжский старец 95 выискался? И откуда ты этого набрался? Выходит, по-твоему, нам надо пострадать в лесочке, а там, глядишь, небо и расчистится?! А я, по-твоему, выхожу стяжателем‑иосифлянином, обуреваемым по меньшей мере сергианством?

– Я не знаю, чем вы обуреваемы… То есть, простите, я не то хотел сказать… Я про себя-то не знаю, а про вас – тем более.

– А ты о детях развращаемых подумал? А о стариках? Грехи эти – блуд, пьянство, наркомания… Кто будет людей спасать? Все будем в пупы смотреть да четки перебирать?

– Нет, то есть да, это было бы лучше для нас. Нельзя насильно исправить человека против его воли. Даже Господь на это не идет. А если кто стал священником, его дело – молитва и богослужение. Отец Иоанн Кронштадтский светил на всю Россию, потому что молитвенник был.

– А кто общества создавал и приюты строил?

– Это все было через него. Потому что он жил для Бога. Вот ему Господь и подавал, а сам он ничего, кроме Бога, не искал и не видел. Ведь не Церковь сотворена для России, а Россия, может быть, сгодится для Церкви. Церковь – она больше, и она не здесь только.

– Уф, Петр, устал я от тебя. Все, иди, благославляю. Ступай к владыке, пусть он и решает.

Отец Виталий тяжело посмотрел на Петра и сотворил в воздухе легкое благословеньице.

Петр вскочил, запнувшись о стул, и, быстро поклонившись, вышел.

* * *

Мытарства продолжались. Больше всего на свете Петя боялся брата Павла, ныне владыки Илиодора. А тут еще это видение предрассветное…

Брат был недостижим, как Саваоф, рисуемый безалаберными иконописцами восседающим в тучах. Брат пах ладаном и «Кельвином Кляйном». Брат был строен, как кипарис, и умен, как змей. Брат был образован и принят в кругах, имел загранпаспорт с последней чистой страничкой и разбирался в романах Борхеса и симфониях Шнитке. Брат рулил кораблем Церкви так виртуозно, что даже прозревшие католики переходили в православие исключительно у него в храме. Брат… Впрочем, об этом он уже думал.

Петя брел к метро, и солнце жгло ему спину сквозь полушерсяной подрясник – другого Петя не имел, и ему было стыдно. Деньги, высланные отцом на летнюю экипировку, Петя отдал одной старушке, которая на Вознесение горестно стояла перед иконой «Всех скорбящих радость» с самой ранней литургии до позднего вечера. Она просто стояла, а потом сидела, а потом снова стояла, не сводя глаз с Божией Матери, и Петя, которому выпало сначала алтарничать, а потом убираться, подошел к ней перед самым отпустом и протянул три пятитысячные бумажки, которые получил на почте переводом. Старушка покраснела, и заплакала, и стала прятать руки за спину, и платочек сполз с ее воскового в морщинках лба. Петя покраснел в ответ и сказал, что она похожа на его бабушку. Бабушки своей Петя отродясь не видел, поэтому сам легко поверил в свои слова. У старушки болел муж, и ей нечем было платить даже за лекарства. Петя выслушал ее, узнал про корову, которая страсть как любила яблоки, и про сено, за которым надо теперь на грузовике ездить. Ему было стыдно, что его благодарят. Он сам все получил даром, никогда не знал ни голода, ни холода, ни ужаса безнадежного труда. Он был молод и здоров – и это он был ей должен. За жизнь, за здоровье, за все. Старушка ушла, а он плакал в ризнице. Ему было невыносимо от того, что дал так мало, и что отдал папины деньги, и что теперь ему нечего будет ответить ректору на вопрос, почему он один среди всех шляется в зимнем подряснике черного цвета, когда все уже переоделись. Он плакал, что он иждивенец и ничего не может заработать, а может только брать. Павел небось написал бы какую-нибудь статью, получил гонорар и пожертвовал бы его с чистой совестью.

И теперь, садясь в поезд, Петя с тоской представлял себе, как Павел, то есть Илиодор, посмотрит на него, и что скажет про одежду, и как предложит денег, «чтоб не позорился». И небось проверит потом, пошил ли себе Петр этот чертов (ой, прости, Господи) подрясник.

И Сергей – эта «угроза человечеству»… Петр вытащил из кармана сплетенные папой четки и принялся шептать: «Господи, помоги. Господи, прости. Господи, вразуми. Господи, помилуй». Петя совершенно не знал, что он должен был делать, чтобы спасти всех. Он просто хотел так, чтобы была воля Божия. Но он не знал – как это.

В приемной владыки ангелоподобные юноши в светском сидели в Интернете, подшивали в папки документы и маневрировали по коридорам, разводя по кабинетам протоиереев и журналистов.

На вопрос «Вам назначено?» Петя промямлил, что его послал протоиерей Виталий по срочному делу. Секретарь исчез за дубовой дверью, потом возник снова и, скептически оглядев мешковатого семинариста, приоткрыл перед ним проход, изогнувшись по форме проема.

Петя ступил на персидский, подаренный каким-то муфтием на братской встрече последователей авраамических религий ковер и – замер. Впереди за письменным столом времен Чаадаева сидел брат-владыка и глядел на него поверх ноутбука с откушенным яблоком. «Дабы помнить о причине грехопадения», – шутил Павел-Илиодор, когда заявлялся с серебристым аппаратом к родителям.

– Ну что, довел всех? – поинтересовался митрополит и отъехал в кресле, чтобы лучше видеть Петю.

Петя подошел ближе и поклонился. Брат легким взмахом благословил его и показал на стул.

– Целоваться не буду. Обойдешься. Небось опять весь в кошачей шерсти – мой келейник потом до ночи рясу чистить будет. Садись, садись. Давай рассказывай, чего опять начудил. В общих чертах я в курсе – мне уже позвонили, – брат кивнул на черный стеклянный мобильник. – Давай, я вразумлю тебя по-архиерейски.

Петя потянул шею: воротничок, застегнутый под горло, вдруг стал тесным.

– Я… Я просто все рассказал, а они разозлились.

– Представляю себе. Ты, вообще, зачем в эту историю ввязался? У нас с крысоловами очень, очень натянутые отношения. Мы буквально балансируем между ними и крысами, чтобы не было взрыва. Это чревато войной в Иране и Ливии. Ведь скважины-то – крысиные, а там – мусульмане. А тут ты со своей посконщиной. Как ты только в это попал?

– Нечаянно. Ты же знаешь. Меня побить хотели, а он заступился. Потом… люди погибли. А меня благословили…

– Вот идиоты, прости Господи. Нашли кого. А ты зачем согласился?

– Он мне жизнь спас. А я его выдал. Уж лучше я бы пошел…

– М-да. В этом что-то есть. Другого он бы не подпустил. Хотя, с другой стороны, ну, подпустил он тебя, а толку что? Ты хоть узнал, что они все ищут?

– Они все ищут какие-то инсигнии. Флейту и… Ой. Я понял. Я видел флейту в руках того… полковника… Который… По приказу которого убили Анну. Его все так называли – «полковник». Он взял флейту у Анны. И стал спрашивать Сергея, где медальон.

– А тот? – владыка подался вперед, вперив в Петра черные глаза.

– Тот сказал, что не знает. Его стали… бить. А меня выкинули.

– А полковник как выглядел?

– Седой такой. С зелеными глазами. Не то старый, не то молодой – не поймешь. Он самый страшный… А он полковник чего?

– Неважно. Познание умножает скорби. Спецслужб он полковник. А перстень у него на руке был?

– Я не помню… Подожди, был, кажется. Он махнул рукой, вот так, – Петя показал как, – и на пальце было кольцо. Фиолетовое. Камень, то есть, фиолетовый.

– Да, это он… – пробормотал владыка и откинулся на спинку. – Значит, это он. Ну, да неважно. А женщина? Анна, кажется?

– Ее убили, – Петя вдруг всхлипнул.

– Ты чего? А-а… Понравилась, что ли? Может, тебе уже жениться пора? Все-таки двадцать один год – пора подумать о рукоположении. Погоди, а как? Ты же не женат? Или ты в монахи? Правильно, нам не хватает людей. Жатвы много, понимаешь. Ну да ладно, это мы решим. Сейчас, кстати, раньше тридцати грозятся не стричь. Ну да куда денутся, постригут. Аксиос, так сказать, и все. Я тебя к себе заберу.

Петя смотрел на брата и пугался.

– Кстати, а почему ты в школьном подряснике, да еще и в шерстяном? В этом уже никто не воюет… Шутка. Отец ведь высылал тебе деньги. Проел, что ли? На улице жара сорок градусов, а мой брат разгуливает в зимней одежде, обливаясь потом. Тоже мне блаженный Прокопий, впрочем, тот, кажется, наоборот, зимой в летнем ходил… Не помню, давно Минею не перечитывал. Да, Петр, да.

Владыка выдвинул ящик стола и достал оттуда деньги. Отсчитав, он протянул часть Петру.

– Возьми и не позорься. Сшей себе что-нибудь в греческом стиле, из матового шелка. Удобно и не жарко. Впрочем, извини, погорячился. Ты в шелковой рясе будешь похож на…. на… – владыка прыснул, перехватив взгляд брата. – Ну ладно, сшей простенькое. Льняное, например, – точно жарко не будет. Давай позвоню, тебя там быстро оденут.

Петя покраснел как рак и помотал головой.

– Не надо. Я сам.

– Знаю твое «сам». Накупишь сникерсов и в Макдональдс. Постную картошку-фри жевать. Наверняка еще и одалживаешь всем. Нет, мне не жалко денег. Мне тебя жалко. Бери-бери.

Петя не хотел брать деньги. От брата не хотел. Но потом подумал, что это в нем гордыня говорит. Брат ведь от души дает, ему Петра жалко. Да и стыдно владыке такого брата иметь, как Петя. Ничего, Пете полезно посмиряться. Не умеешь зарабатывать, не умеешь беречь – значит, бери и красней. Хорошо еще, что пока хоть стыдно, – значит, не совсем еще пропал. Петя взял деньги и, неловко смяв пачку тысячных, засунул ее прямо в карман.

– У тебя что, даже бумажника нет? А документы ты где носишь?

– А я не ношу. Зачем? Еще потеряю.

– Тьфу на тебя, Петр. Ты у меня прям как дитя. Ладно, закрыли тему. Возвращаясь к твоей, не побоюсь этого слова, миссии. А может, Петь, ты пойдешь к нему и предложишь ему покреститься? Ты, я смотрю, чувствуешь себя обязанным ему, так и принеси ему благую весть, так сказать. От тебя он примет.

– Ты что, Паш, с ума сошел… Ой, ваше высокопреосвященство…

– Да не сошел я с ума. Может, Господь его спасет?

– Да как же Господь его спасет, если он не человек вовсе? Господь за людей на кресте умер. Это кощунство какое…

– А то ты знаешь, за кого Господь умер, а за кого нет. Ты Богу рамок не ставь. Дух дышит, где хочет. Может, Господь в таинстве его преобразит! И душа его спасется. Ведь доподлинно неизвестно, кто они такие, эти сапд… эти твари.

– Как ты их назвал?

– Да неважно. Заболтался я уже. С утра народ прет. Так что ты, Петь, подумай. Ведь так лучше будет для него и для нас. А то еще в секту уйдет какую или свою организует… Неизвестно, что хуже. Католики не упустят такого шанса.

– Нет, Паш, прости. Это ты ерунду говоришь.

– Ага, как Паша твое дерьмо разгребать – так пожалуйста. А как для Церкви поработать – так все у тебя «некошерно».

Петя ощутил в кармане пачку денег и опять покраснел. Хотелось их выложить обратно и не чувствовать так остро свою обязанность перед братом. Но вернуть деньги – это страшно оскорбить его. Ведь Павел-Илиодор от души давал. Для брата. И Петя засопел.

– Давай, иди к нему и поговори. Мы ведь обязаны думать о спасении людей… м… да. Мы должны дать ему шанс, а там Господь управит. Так что иди и проповедуй Евангелие перед лицом всех народов.

– Не пойду. – Петя произнес это тихо и, собравшись с силами, поднял на брата глаза. – Не пойду, и все.

– Дожили, – митрополит в сердцах оттолкнулся ладонями от стола, отчего отъехал в своем кресле к окну. – Вот скажи мне, Петр, отчего ты такой вздорный, а? Образование – три класса семинарии, школу на тройки закончил. Ведь по-гречески небось ни бум-бум? Не кумекаешь? А туда же – про догматы рассуждать. Вот я тебя же не спрашиваю, хочешь или не хочешь. Я тебя как архиерей благословляю на поприще – вот и иди. А то в Соловки поедешь, картошку копать.

– Ну и поеду.

– Ах, поедешь?! Ну, Петр, погоди. Я тебе устрою каникулы. Я тебе подыщу местечко для смирения.

Илиодор встал и прошелся по кабинету. Полы шелковой рясы развевались за ним, как плащ за Наполеоном.

– Ну, подумай своей головой немножко, Петр. Он сейчас в том положении, когда ему нужно на кого-то опереться. На своих он не хочет, на крысоловов – не может. Ты единственный человек, кому он хоть как-то доверяет. И ты отказываешься ему помочь. А что, если он самоубийством покончит? Грех на твоей душе будет. А если убьет кого-нибудь? Подумай, подумай. А ты можешь ему свет показать, путь из тьмы. Или ты боишься?

– Я не боюсь. Но это все как-то нечестно. Ты ведь не потому меня посылаешь, что о душе его печешься. Ты хочешь, чтобы он тебе послужил. А это подло. Да, подло. Он свободная тварь Божия, а ты его Богом обмануть хочешь. Он сам должен понять, что без Бога плохо. Если Господь позволит ему это понять.

– Вот иди и проверь, позволит или не позволит. Демагог несчастный. Если не проверить, не позвать, как узнаешь?

Петя смотрел на свои ботинки. Он не знал, как правильно. Но быть посланным к Сергею агентом благой вести он не хотел. А может, он вправду боится?

– Ну, что? Выбирай, или картошка, или миссионерство…

– Если ты велишь, я пойду. Но я по совести думать буду.

– Вот это меня и пугает, – владыка быстро глянул на тяжелые напольные часы в углу. – Ладно, Петюнь, иди пока обратно в монастырь, там переночуй. Мобильник-то хоть у тебя есть?

Петя вытащил из кармана старенькую «нокию» и показал брату.

– Это уже антиквариат, а не мобильник. Ладно, куплю тебе нормальный. Давай, иди пока, я позвоню. Ну, а отцу Виталию скажу, что благословил тебя на новое послушание, – владыка вышел из-за стола и, оглядев Петю, легонько расцеловал его в щеки, попутно следя, чтобы с Петиной одежды на него ничего не нападало.

– Благословляю тебя, Петр, благословляю, – сложив персты в архиерейское благословение, Илиодор осенил брата обеими руками. – Ну, ступай, мученик. Позвоню.

– Прости меня, – Петя еще раз взглянул брату в глаза, такие же опушенные длинными черными ресницами, как у мамы, и глубоко вздохнув, пошел к двери.

«Господи, помилуй владыку Илиодора», – шептал он на ходу, стараясь ничего не опрокинуть и никого не толкнуть.

Когда Петя вышел, епископ тяжело опустился в кресло. Вот послал Господь братца. Владыка любил Петра, но непонятная упертость младшего брата иной раз доводила его до колик. Хотя… Никого другого Чернов до себя не допустит. Ни умного, ни богатого, ни успешного… Он сам такой. А вот малость юродивого – в самый раз. А владыке нужно было, чтобы там был кто-то свой. Кто не продаст и не струсит. Кому можно верить. Конечно, Петя неуправляем в силу своей детской дурости. Но он верит в Бога, а это, говорят, заразно.

Владыка взял телефон и посмотрел в окно. Надо докладывать.