Отчим ждал меня у входа в отель, разговаривая с незнакомым типом. Заметив нас с Эдиком, он кивком отпустил собеседника и, поблагодарив Эдика за труды, как ни в чем не бывало сразу приступил к делу.

– Сергей, не знаю, насколько ты в курсе, но у нас с тобой встреча с Владимиром Ильичем Иваньковым, возглавляющим фонд «Культура России». Он любезно согласился помочь нам в нашей предвыборной программе.

– А кого выбираем?

– Да мы, собственно, уже выбрали, Сережа. С этим как раз проблем нет. Проблема в том, что мы должны постепенно приучить людей к мысли о том, что люди – это не главное.

– А что главное?

– Главное, Сережа, это счастье.

– В каком смысле, Александр Яковлевич?

– В том, Сережа, что счастье сегодня – это важная часть общемировой программы потребления, объект государственного попечения и рычаг экономики, с одной стороны. С другой – это прекрасное средство взаимного контроля и запугивания, в котором в той или иной мере участвует каждый человек. «Почему ты несчастлив?» – вот новый вопрос, который каждый порядочный гражданин должен задать себе и другому. Он здесь и полицейский, и вор. Отражая нападки и обвинения в социальном и личном провале, он должен тем самым обвинить в неудачах и слабости других. Мерило всему – уровень потребления. Вот пусть и потребляют как свиньи из корыта.

На мгновение лицо отчима переменилось, и я уловил нечеловеческий огонек в его глазах.

– А мы будем править?

– Мы будем контролировать. Покуда есть морковка в виде обязательного счастья, человек будет бежать за ней. А загнанных лошадей, как известно, пристреливают.

– Вы сегодня не в духе? Не слышал от вас подобных речей.

– Ну и забудем про них, – отчим улыбнулся, сверкнув очками.

– А делать-то что сейчас?

– Сейчас мы предложим Иванькову немножко поработать над образом мира.

Мы, то есть такие, как он, уже убедили людей в том, что они должны быть счастливы любой ценой. Теперь дело за малым – они должны заплатить. Время кредитов кончилось, пора подвести баланс. Люди платят жизнью – вот универсальная валюта от сотворения мира.

– Типа «в крови душа…» 97?

– Типа да, – передразнил отчим. – Пойдем, нас ждут.

И мы ступили на красную ковровую дорожку.

* * *

– Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой! – воскликнул при виде нас Владимир Ильич, поднялся, обращаясь к идущему впереди отчиму, и протянул для приветствия крупную мужественную руку с ухоженными ногтями, покрытыми бесцветным лаком.

Они обнялись.

Потом Владимир Ильич хохотнул, еще раз похлопал отчима по плечам и попытался двумя руками поправить ему узел на галстуке.

Отчим легонько вывернулся и оторвал от себя руки Владимира Ильича, изобразив на лице крайнее благодушие.

После Иваньков энергично встряхнул мне руку и заскочил обратно за столик с видом на Кремль. Наконец и мы присели, причем я оказался прижат к окну.

Преодолев сложности выбора закуски, вин, горячего, десерта и кофе, мы как по команде сложили руки на столе и уставились друг на друга. К сожалению, рядом не было ни Эдички, ни телевизора, поэтому отчим, бросив на меня стимулирующий взгляд, взял инициативу в свои руки. Поскольку они с деятелем культуры были приблизительно одного возраста, Александр Яковлевич решил сделать ход конем и начать с добрых старых воспоминаний о том, как было плохо, но хорошо раньше и как хорошо, но плохо теперь.

Они поговорили о писателях и об исчезающей литературе, о вымирающей старой актерской школе, о цензуре и о свободе. Свобода творчества почему-то опять свелась к свободе секса.

– …Помните, когда в нашей стране не было секса, не было нормальной жизни – все было стерильно, ипподром на Беговой был единственной отдушиной для всех интеллигентных людей, и там был тотализатор… – вспоминал Владимир Ильич.

В глазах отчима промелькнуло нечто, что заставило бы менее обращенного на себя человека заподозрить неладное, но маститый культуртреггер был безмятежен, как два поставленных друг напротив друга зеркала.

Кстати, мне вообще всегда было интересно, что же в них все-таки отражается? В детстве я думал, что бесконечность, а теперь считаю, что ничего.

– Там была настоящая жизнь! – вздохнул Иваньков. – Там мы чувствовали себя свободными людьми!

Я отчего-то вспомнил русского барина Тургенева, проедавшего имения и деньги любовниц, что не мешало ему писать про Му-му и Герасима.

– То есть в вашем понимании эквивалент свободы – тотализатор? – вдруг оживился отчим. – Но позвольте, – перебил он сам себя, – а кто сексом-то заниматься мешал?

– Партсобрания, – вдруг расхохотался Иваньков, обнажив два ряда крепких лошадиных зубов.

Отчим тоже развеселился.

Подошел официант, и мы, расточая друг другу любезности, сделали заказ.

Немедленно подали воду и кофе, и, сделав по ритуальному глотку, мы вернулись к беседе. Кстати, когда-то этот глоток означал, что собеседники доверяют друг другу, а вино не отравлено.

– …Скорее всего, мы просто захлебнемся в море обессмысленной информации. Выбор из бесконечного многообразия этически равных вещей лишает человека способности выбирать. А теперь вещи этически равны.

– Позвольте не согласиться! Лишает выбора только одно – отсутствие критериев выбора. Их-то мы при вашей помощи и должны сформулировать для масс. Чтобы не утонуть в информации, нужно придумать новые фильтры.

– Раньше этим фильтром была доступность, теперь будет идеология. Поймите, нам нужны новые люди: в них не должно быть прежней границы между гуманитариями и технарями. Универсальный мозг воспримет универсальную информацию.

– А что вы понимаете под универсальностью?

– Для нас – свободу от ограничивающих установок, для масс – абсолютную совместимость с каждым. И эта совместимость должна приносить ощущение счастья. Потребил – и испытал эйфорию. Каждый должен получить свой кусочек счастья. Только такой массой удобно управлять, да и масса будет в безопасности от самой себя. Чувство единения и собственной значимости одновременно – вот ключ к современному человеку. Победят те, кто способен быстрее адаптироваться к любой информации.

– Значит, выживут крысы?

Отчим глянул на собеседника и расхохотался.

– Вы близки к истине, – сказал он, отсмеявшись и промокнув губы салфеткой. – Именно крысы… и тараканы, – не выдержав, он снова засмеялся.

– Но деньги?

– Деньгам приходит конец. Деньги – это материально выраженные возможности. Их можно легко заменить персональным кодом. И скорее всего, мы вынуждены будем это сделать. Сегодня за деньгами ничего не стоит. Из символа обмена, обеспеченного реальным золотом, они превратились в просто знак. А знаки, как известно, отличаются от символа тем, что за ними ничего нет. И мы заменим деньги чипами. Система распределения – за ней будущее, большевики интуитивно угадали, – отчим аппетитно отрезал кусочек розового стейка и отправил его себе в рот. Прожевав, он продолжил: – Посмотрите на социальные сети – это удивительная модель общества и бизнеса. Один человек задал правила игры, и вот уже миллиарды людей играют по этим правилам. А ради чего? В чем выгода индивидуума, выложившего новую фотку?

– Может быть, ради общения или творчества? – кажется, Иваньков сам не верил в то, что говорил.

– Нет, ради обозначения самих себя. Пока человек не увидит себя со стороны, он никак не может понять, что существует. Раньше было достаточно соплеменников, позже – зеркала и соратников. Теперь нужен рейтинг. Чем больше народу, человек, о тебе услышали – тем больше у тебя доказательств, что ты действительно существуешь и что-то значишь. Или сто́ишь – кому как нравится. И я хочу создать такую сеть, которая дала бы людям максимум этой уверенности.

– Хотите почувствовать себя Богом?

– Почему бы и нет? Сегодня эта вакансия, кажется, опять свободна. Разве не так?

Я молча жевал свое фуа-гра с трюфелями. За тяжелыми золотистыми шторами в огромном окне виднелись кремлевские башни, тек бесконечный поток машин и, подрагивая от дождя, бежали к метро прохожие. В ресторане было тепло и уютно, ничто не напоминало ни об азиатских злоключениях, ни о проваливающихся в темноту подземных ходах, ни о крысиных детях, ни о мертвой Анне. Я старательно пережевывал свой ланч, честно пытаясь по достоинству оценить ароматные грибы и безупречную гусиную печень, но нёбо и язык отчего-то не реагировали на деликатесы, вдруг ставшие похожими на мокрые ватные комки. Я жевал, уставившись на бокал Домен дю Кайю Шатонеф-дю-Пап 98, и вдруг вино с элегантным вкусом и нюансами молодого подлеска и нежной фиалки превратилось в телевизор, где показывали изрытую копытами беговую дорожку и трибуны. Внутри бесконечного амфитеатра, вскидывая безупречные ноги и вытянув блестящие от пота шеи, мчались сказочно красивые лошади. Рев трибун выплеснулся из бокала и ударил в уши, засвистели хлысты, ноздри резанула вонь лошадиного пота, полетели клочки пены от морд, приблизились и исчезли искаженные лица жокеев, одержимых скоростью, и все, все затопила волна жадности и страха, ненависти и яростной муки. «Боже, Боже!» – вскричал внутри меня чей-то голос, пальцы мои задрожали, и вилка с тихим звоном упала на ковер. Я боялся пошевелиться, изо всех сил стараясь унять нервную дрожь, дабы не уронить еще что-нибудь и следом не упасть самому. Боже, Боже! И эти-то изуродованные мукой лица, эти навеки искореженные жизни и сломанные хребты сидящий напротив сытый, потрепанный алкоголем и девочками актер, седьмой десяток лет ломающий из себя интеллигента, называет свободой! Дивные создания рвали связки и отправлялись на живодерню, никому не нужные вдовы рыдали на раскисших лысых кладбищах, твари, именуемые людьми, брызгали слюной и бесновались, кровавая пена все летела и летела с измученных морд… Боже, Боже! Я никогда, видит Бог, не любил людей и лошадей, но мне сделалось так тоскливо, что я догадался: конец близок как никогда. И если я хочу спастись, я должен сойти с этого титаника.

Но чистая вилка заново легла на жесткую от крахмала салфетку, вино снова плеснули в бокал, и я, закусив губу, чтобы не закричать, обмакнул в ароматный соус кусочек нежнейшей печенки, забыв, что так и не проглотил предыдущий.

– Собственно, поводом нашей встречи стало государственное поручение, возложенное на «Нефть». Нам кажется, что определенные СМИ упорно подрывают образ российской государственности, дезориентируя наших граждан и делая из государства врага, едва ли не козла отпущения, виноватого не только в экономических потрясениях, но и чуть ли не в слезинке каждого младенца.

При этих словах я вскинул глаза на отчима, но снова промолчал. Кажется, я стал молчаливым.

– Так вот, поскольку Сергей – Председатель совета директоров компании, он, следуя возложенной на нас миссии, предложил – отчим кивнул в мою сторону, и я бодро осклабился – сформировать новый образ государства, который бы действительно отвечал современности и работал бы на положительный имидж. Государству нужна своя социальная сеть, которая обслуживала бы наши интересы. Но это не к вам. Для вас у меня задача другая. Мы также хотели бы привлечь наиболее уважаемых деятелей культуры, причем настоящей культуры, а не однодневной попсы, и ученых, которые, вместо того чтобы сниматься в рекламных роликах с румяными детьми, наконец-то в цикле научно-популярных передач и ток-шоу расскажут о той огромной, – и снова тень улыбки мелькнула на бледных губах отчима, – роли, которую играет наша государственность в защите своих граждан от насилия, безнравственности и экономических неурядиц. С учетом политического кризиса на Ближнем Востоке и паники на фондовых рынках возможна смена политических режимов в отдельных странах или регионах, а это неминуемо повлечет за собой новый передел собственности между теми, которые…

Представьте себе, нашей государственности! Пока еще не до конца нашей. Я наконец проглотил расвкуснейшее это фуа-гра и запил все Доменом дю Кайю. Отчим снова бросил на меня удивленный взгляд. Куда ему, бедняге, до моих совершенств! Не действует на меня алкоголь в малых дозах, проверено. А вот что действует, выяснено не до конца.

Пока общественный деятель переваривал вышесказанное, я почувствовал, что мне уже пора перестать кушать и надо начать говорить. Роль свадебного генерала в данной церемонии меня не смущала, поскольку меня теперь вообще мало что смущало. «Наша государственность», – я перекатил эти слова во рту, прижал их к нёбу и оценил букет. Чего уж там! Моя государственность. И моих милых детушек, коих я вполне в состоянии пока еще производить. Стало быть, мне надо на данном этапе хорошо кушать и скрытно думать, а пиаром пусть рулит мой отчим. Он ведь ждал этого момента всю жизнь!

Мне было так отчаянно плохо, что я подумал: это и есть хорошо. Где-то в бесконечности крайние точки и смыслы сходятся и переходят друг в друга. В конце концов, взамен альтруистских идей по спасению чуждого мне вида, то есть человечества, я вполне могу насладиться заслуженным и унаследованным правом осчастливить свой собственный род. Я наконец могу стать тем, кто я есть по природе, – зверем.

А разговор все журчал как ручеек в Альпах.

И деятель был согласен, и розовый румянчик от предвкушений денежных впрыскиваний разгладил обвисшие брыли, и выпуклые глаза расширились как у кокаинщика.

– И не надо забывать наших классиков – они тоже ратовали за могучую единую Россию, управляемую сильной рукой. Что поделать, если сама суть демократии глубоко чужда россиянам и они мечтают о сильном отце, который защитил бы их и дал бы им смысл существования. Взгляд из-под платка, Русь-матушка-сыра-земля, и все такое. Россия – глубоко феминное понятие, и управлять этой страной может только мужик. Причем один. Вы много раз успешно создавали сильные образы, в том числе и подобные этому. Так кому, как не вам, знать, каково действие мужской харизмы на массы.

Я же думал о том, что чем больше в мужике от бабы, тем сильнее он грезит о порядке. Должен явиться герой, разрубить узлы безобразия в обществе, существующие как бы сами по себе, отдельно от каждого индивидуума, оплодотворить внутренний хаос этого самого индивидуума и заставить наконец его приносить пользу не только обществу, но и самому себе. Вот Емельяну Пугачеву не нужен был герой, он сам себе был отцом-батюшкой и матушкой в придачу… О чем это я? Чур меня, чур!

– …Мне кажется, нам следует вначале запустить сериальчик, что-нибудь типа «Возрождение России» или «На страже добра», – услышал я обрывок речи. – И побольше туда положительных примеров, подвигов, простой жизни. И не забывать, что богатые все время плачут, неся нелегкое бремя своего богатства… Да и реклама отобьет расходы, и сериал – вещь бесконечно удобная для бесконечной трансляции нужных идей.

– Ок. Жду от вас план и смету, – кивнул отчим, допивая кофе.

– Прекрасно! Я думаю, к вашему возвращению все будет готово.

«Соврет – недорого возьмет, – думал я, – а все от того, что энциклопедических знаний человек». Нет, не зря красовались баннеры Корпорации в притворах московских храмов, не зря жертвовались денежки на нравственность. Мы свое возьмем! И опытный мастер позорищ 99 еще поможет нам возродить нашу Россию.

* * *

– Сергей, – отчим поудобнее устроился рядом со мной на заднем сидении «Лексуса», – ты должен понимать, что интересы Семьи и вида прежде всего.

– Но вы же просто мечтаете стать людьми.

Отчим снял очки и тщательно протер их кусочком замши, извлеченным из кармана пиджака, затем снова надел их на нос и посмотрел на меня:

– Сережа, да неужто ты возомнил, что, раз научился курить, выпивать и осеменять человечьих баб, ты стал человеком? И неужели ты искренне полагаешь, что я, да и мы все, только и желаем заняться тем же? Помилуй, Сереженька, ты такой же мечтатель, как и твоя мать. Мы никогда не хотели стать людьми. Мы всегда хотели пользоваться людьми. Мы две гуманоидные цивилизации на одной планете, и наши интересы все больше расходятся! Люди потребляют слишком много энергии, еды и вещей, что угрожает нашему существованию, так как угрожает экологии! Нас всего несколько тысяч, а наши меньшие братья вполне довольны сотней-другой грамм белковой пищи и воды! Нам, лично нам, не нужны ни прогресс, ни культура, ни промышленность! Да, это принадлежит нам, но лишь потому, что люди в силу своих особенностей вообще ничего не могут иметь долго! Они слишком быстро меняют желания и убивают друг друга, при этом крайне медленно размножаясь! Они не могут столковаться ни с собственными родителями, ни с собственными детьми, чего уж говорить о женах и любовницах!

Отчим замолчал и посмотрел в окно. Мы неслись по разделительной, обгоняя вечную пробку на Тверской.

– Да, Сережа. Не ожидал я от тебя такой глупости, – он глянул на меня, фыркнул и похлопал ладонью по моей коленке. – Ты выкуплен дорогою ценою 100, Сереженька. Пора возвращаться и взрослеть.

Дикий визг тормозов прервал рассуждения отчима. Глухой удар сотряс машину, и мы с размаху ткнулись лбами вперед и тут же были отброшены ремнями безопасности.

– Твою мать! – водитель бросил руль и выглянул в окно.

– Что там еще?

– Какого-то придурка сбили.

– Б…ь, мы опаздываем, – отчим отогнул манжет и посмотрел на часы. – Что с машиной? Самолет через два часа.

– Да бампер небось помяли.

– Давай, поехали. А ты, – отчим обратился к охранннику на переднем сидении, – вылезай. Разберись там.

Бритый затылок невозмутимо кивнул, и человек в черном полез наружу.

Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, что произошло. Поперек дороги, нелепо откинув руку лежал человек. По асфальту ручейком струилась кровь. Я приоткрыл стекло, одновременно нажимая на дверную ручку, но отчим схватил меня за плечо. Щелкнула автоматическая блокировка дверей. В ту же секунду в уши мне ударил пронзительный детский крик:

– Деда, деда-а!

Я вывернул голову и увидел ползущего на коленках пацана лет десяти, с нелепо бьющим его по спине скрипичным футляром.

Больше я не увидел ничего, потому что машина рванула с места.

– Алексей разберется, Сережа. Нам еще только не хватало на самолет опоздать и сорвать встречу, которая готовилась полгода.

Я посмотрел на отчима, на летящие мимо дома, и что-то в моем горле хрустнуло, как будто лопнул кадык. Я так и сидел, держась рукой за шею, сдерживая то ли крик, то ли рвоту, а в моих ушах все стоял отчаянный детский крик: «Де-да-а…»

На регистрацию мы успели вовремя. К отдельному трапу нас подвезли на спецмашине, и стюардесса долго ворковала над нами в пустом салоне.

Я сразу же потребовал сигареты и коньяк.

Да, еще. Кажется, отчим что-то говорил, а я курил.

– Раскрашивать свою жизнь благородством – слишком дорогое удовольствие, – нудил отчим. – Жить в мире иллюзий, питаемых деньгами, это, Сережа, мечта многих. Но чего будут стоить твои мечты без денег?

Я прихлебывал поданный стюардессой «Хеннеси» и молчал.

– Без денег твой мир – просто фуфел, а ты сам – дурак и ничтожество. Знаешь почему?

– Потому что за деньги можно купить все? – просипел я и, залпом допив коньяк, потянулся к сигарете. Кроме нас в бизнес-классе никого не было.

– Нет! Потому что без денег, сам по себе, ты дрянь, бездарь и ничтожество. Деньги необходимы тебе, Сережа, как хвост павиану, и, прикрывая твою голую задницу, они прячут твою срамоту. Деньги – это те смоковные листья, которыми нынче каждый прикрывает свое убожество как может. Ты не знаешь, зачем деньги Христу? Он и без них был велик и прекрасен.

Я молча курил одну сигарету за другой.

– А что ты, вошь, или, что ближе к правде, крыса, будешь делать без денег? Какое-такое величие проявишь? Ты заигрался, Сережа. Так что на этот раз ты или подписываешь бумаги, или ты труп. И плевать я хотел на твое чудесное происхождение. Видимо, если ты дурак, то и чудо тебе не поможет.

Сквозь накатившую дурноту я даже не понимал, чего еще он от меня хочет.

В Лондон мы прилетели по расписанию. Потом мы благополучно прошли паспортный контроль и загрузились в лимузин принимающей стороны.

* * *

Отель окружил меня запахами. Выбор аромата – акт культуры и торговли. Каждый отель пахнет по своему – это маркетинговый ход. Распространяя ароматы через систему вентиляции, отельеры добиваются от клиентов привязанности. Запахи роскоши, свежести, покоя. Сандал, лимон, жасмин. Немножко послевкусия из пряностей. Оттенки мебельной кожи и мореного дуба. Чуть-чуть лаванды в ополаскивателе для белья. Капля хрома и позолоты в туалете. Запахи фирменной гостиничной парфюмерии и кулинарии дополнят букет. Так пахнет жизнь, за которую надо платить.

В номере я сразу принял душ, облачился в белоснежный халат и плюхнулся на диван перед телевизором. С трудом найдя один из российских каналов, я дождался новостей. Да, вот они.

«Сегодня в 14 часов 20 минут трагически оборвалась жизнь известного педиатра Льва Матвеевича Войтовского. Как показала запись с камеры, установленной на перекрестке, черный «Лексус», принадлежащий компании «Нефть», на пешеходном переходе сбил врача, когда тот переходил дорогу вместе со своим внуком. Машина с места преступления скрылась. Сейчас правоохранительные органы разыскивают предполагаемых виновников ДТП. Водителю может грозить тюремное заключение сроком вплоть до 15 лет. Мы попросили прокомментировать эту ситуацию известного правозащитника, депутата Московской городской думы Игоря Петровича Шлеера.

– Мне кажется, такие ситуации становятся закономерными. В обществе, где действуют двойные стандарты, стало нормой посягать на права тех, кто беззащитен перед властью и коррупцией…»

Я переключил канал и закрыл глаза.

В чем я был виноват?

Наверное, в собственном существовании.

Я не хотел давить старика, я не управлял машиной, да и «скорую» охрана вызвала сразу же.

Но отчего же я чувствую себя виноватым?

Щелкнула дверная ручка, и на пороге, как туз из рукава, возник Эдик, мой лучший друг.

– Привет, Серый, можно войти? – вопрос он задал, уже заглядывая в бар и извлекая оттуда пузатую черную бутылку.

С медицинской дотошностью он разглядел на просвет стаканы и плеснул туда грамм по сто. Поставил один из них передо мной и, отпивая из второго, набрал кухню и заказал в номер ужин.

Затем плюхнулся в кресло напротив и залпом допил оставшийся коньяк.

– Не чокаемся, – заявил он и снова наполнил свой.

Я покрутил перед носом стакан и вернул его на столик. Выпивать мне не хотелось.

– Знаешь, Эд, года два назад я отдыхал у одного приятеля на яхте, где-то возле Майорки. Компания собралась достойная – банкир московский, олигарх алюминиевый и я, не считая остальных родственников и друзей кролика. Девочки, конечно, тоже были.

И вот как-то вечерком два моих приятеля, и я с ними, удумали втроем трахнуть одну красавицу. Та, надеясь на дивиденды, в принципе была не против. Мужики-то оба нажравшиеся, а я – ты знаешь – много не пью. И вот заперлись мы в каюте и порем ее во все дыры. Те двое кончить не могут – бухие же, а я как-то быстро отстрелялся. Они вообще любители были приколоться, типичные уроды, а я вроде как на новенького. И вот поднялся я на палубу, облокотился на фальшборт и смотрю. Сбоку компания орет, внизу девица под приятелями стонет – отрабатывает. Ветер теплый такой, вечерний, обвевает меня, небо сиреневое вокруг, солнце уже порозовело – на море рано темнеет.

А я стою и думаю, какого хера я учинил себе такое свинство?

Так вот, Эдик, прежде чем поднять этот бокал, я хочу спросить у тебя, как могла бы тогда спросить у меня та девушка: а что между нами всеми ты, собственно, делаешь? И на фига тебе-то все это надо?

Эдик посмотрел мне в глаза, и в их густой бархатной черноте отразилось мое лицо.

– Так выпьем же, Эдик, за то, чтобы, когда нас трахают, мы точно знали, кто и с какой целью нас имеет, а главное – зачем это надо нам.

Я залпом опрокинул в себя отдающий шоколадом алкоголь.

Эдик посмотрел на меня и сделал то же самое.

– В принципе я согласен с вышесказанным, – он поморщился и занюхал выпитое рукавом.

В дверь постучали, и милая негритянская девушка вкатила сервированный столик, украшенный букетиком свежих белых роз. Эдик, покопавшись в кармане брюк, сунул ей несколько фунтов, и обрадованная горничная удалилась.

Я поднял сверкающую крышку и обнаружил под ней ростбиф с жареным картофелем. В номере вкусно запахло едой и повеяло домашним уютом.

Эдик разлил из запотевшего кувшина холодный апельсиновый сок, и мы принялись за еду.

– Мне придется сделать тебе укол, – вдруг сказал Эдик, проглотив очередной кусок. – Чтобы все прошло без фокусов.

Я пожал плечами.

– Делай что хочешь, друг.

– Ты не волнуйся, семье этого врача хорошо заплатят, – Эдик сам понимал нелепость своих слов, но надо же было что-то сказать.

– Тебе тоже хорошо заплатили?

– Естественно, Серый. Или ты думаешь, что я вожусь с вашим дерьмом бесплатно?

– Не думаю, Эд. Честное слово – даже никогда и не думал. А укол зачем?

– На всякий случай. Чтобы не перекинулся не вовремя. А то есть мнение, что ты попытаешься сбежать.

А они догадливы. Именно это я и собирался сделать.

Мы ели, тихо позвякивая ножами и вилками.

– А если я все же попытаюсь?

– Тебя убьют, и на этот раз уже навсегда. Это я тебе официально заявляю. А неофициально добавлю, что сидел бы ты, Серега, и не рыпался. Что тебе еще надо, каких приключений себе на задницу ищешь? О чем ты вообще думаешь?

– Я думаю о том, как все-таки профессор умудрился засунуть медальон в дембеля-копилку?

В глазах Эдика вспыхнули нехорошие огоньки.

Он встал с кресла, наклонился надо мной и, схватив за ворот халата, сильно затряс:

– Ты идиот, Серый, ты кретин! Ты, что, все-таки нашел медальон? Ты об этом никому не сказал?

Я замычал, отрицательно мотая головой. Эдик пережал мне горло, и я почувствовал, что наливаюсь красным, как ростовский помидор. Эдик тоже отметил нездоровый цвет моего лица и, отпихнув меня, плюхнулся обратно в кресло.

– Что ты наделал, идиот, что ты наделал… – горестно бормотал он, обхватив голову руками и раскачиваясь. – Теперь все напрасно, все погибло, все начнется сначала… Его бормотанье переросло в стенанье, смахивающее на надгробный плач. Он произнес себе под нос несколько слов на иврите, потом поднял на меня покрасневшие глаза.

– Любой ценой ты должен вернуть медальон Гильдии, или они убьют тебя. И если тебе этого недостаточно, они убьют всех, кого смогут. И начнется война. Такое уже было когда-то. Тогда медальон попал в руки одной… одной крысе. И она захотела… Но это неважно. Тогда была очень длинная война. Ты читал про нее в учебниках.

Вдруг Эдик рухнул передо мной на колени и, схватив меня за руки, заглянул мне в лицо:

– Сереженька, верни им эту вещь. Отошли по почте, подбрось в офис, пошли с курьером, спрячь в ячейку и сообщи по Интернету… Только верни, Сережа. Сам не ходи, не надо. Верни и все. И я никому ничего не скажу.

Наверное, со стороны мы были похожи на любовников, которые бурно выясняют отношения, то обвиняя друг друга, то заливаясь слезами.

Я смотрел в умоляющие глаза лучшего друга, и мне нечего было ему сказать. Я не хотел быть с крысами и ненавидел крысоловов. Я хотел, чтобы они сдохли все. И пусть будет война. Тогда маленькая лужа крови, вытекшая из аккуратной дырочки в голове Анны, растворится в реках, морях, океанах крови. Растворится и перестанет взывать к отмщению. Растворятся файлы и открытия, предательства и подвиги, счета и подписи под ними. Растворится мертвый старик на асфальте и зовущий его мальчик. И когда все умрут, никто не покажет на меня пальцем и не скажет: он убил Анну. Никто, потому что некому будет это сказать.

– Встань, Эд. Ну сколько можно падать передо мной на колени. Ты же не бабу умоляешь пожениться. Хватит истерик. Давай, подымайся, пить будем. Шприцы-то с собой небось?

Эдик поднялся, поправил рубашку и сел напротив. Он больше не смотрел мне в глаза.

– Александру Яковлевичу побежишь докладывать?

– Нас слушают, – сказал Эдик.

– Странно, что ты, Эдик, не гей – характер у тебя пидорский.

И я разлил коньяк по бокалам.