Жили некогда в земном мире дети Геи-Земли и Урана-Неба, могучие титаны и титаниды. И среди них, могучих, были особенно могучи морской титан Форкий и морская титанида Кето.

Форкий ведал седым морем и прозывался Морским Стариком, Кето ведала морской пучиной и прозывалась просто Пучиной.

И родились от могучей Пучины и могучего Морского Старика шесть дочерей. Три красавицы, лебединые девы, родились с серебряно-седыми, как морская пена, волосами, и назвали одну из них Пемфредо, другую Энио и третью Дино. На лебедей походили они.

Но от имени их отца, Форкия, именовали их титаны Форкидами, а боги прозвали их Грайями-Старухами.

Красив наряд у Пемфредо. В шафранном пеплосе, как харита, Энио. Такими их еще помнят поэты.

Три другие дочери родились с золотыми крыльями, и носились они по воздуху, как морские ветры. И прозвали одну из них Сфенно — Сильной, за силу ее, другую Евриалой — Далеко прыгающей, третью же, что всех краше была и отважнее. Медузой — Властительной. И были бы на зависть всем волосы Медузы, если бы умели титаниды завидовать.

Но в народе сохранилось за сестрами грозное имя — Горгоны: молниеокие.

Бессмертны, вечно юны и прекрасны были и Грайи и Горгоны. По морю плывут Грайи, над морем летят Горгоны.

Но пала власть титанов Уранидов. Печальна была участь поверженных титанов. И всех печальнее была участь шести сестер-титанид — Грай и Горгон.

Не покорились они победителям-олимпийцам, как другие красавицы-титаниды. Не им, вольным и гордым, покупать себе сладкую долю пляской и пением в золотых чертогах Олимпа. Непреклонно сердце сестер-титанид, как у нереиды Немертеи. Крепко правдой, как адамант. А сколько их, пленниц, океанид и речных нимф, утомленных борьбой, уступили могучим богам-победителям или вступили с ними в брак! И среди них океанида-ведунья, Метида-Волна, знающая мысли Земли.

Темно знание Земли. Скользка волна: не уловить ее сетью, не связать золотой цепью.

Вот какова Метида!

Все голоса земные — и птиц, и зверей, и листьев, и трав — были ей ведомы. И сама любым голосом говорила: по-звериному и по-птичьему, и по-змеиному.

Чей звериный или птичий голос знаешь, в того зверя или птицу обернешься: были оборотнями титаниды.

Но сломила мудрость и силу Метиды мощь Зевса. И огнем, и водой, и кустом, и змеей оборачивалась она, ускользнуть пытаясь от жестокого бога. Не размыкал он объятий, не верил обманчивым образам — одолел титаниду. Знал Зевс: могучую родит она ему дочь — Афину-Палладу.

Бросили олимпийцы древнего Форкия во тьму тартара. А по морю плавают девы-лебеди Форкиды. А над морем носятся девы-бури Горгоны. Обернутся чудо-кобылицами и по волнам скачут, а гривы золотые до облака. И всех прекраснее бесстрашная, гордоокая Медуза. Когда, бывало, размечутся ее кудри по небу, кажется, будто золотые вихри золотыми змеями разметались у нее на челе.

И радуется титанида Эос-Заря и улыбается, глядя на нее розовыми глазами. Да разве есть розовые глаза? А вот есть! — у Эос-Зари.

И любуется властительной красавицей титан Гелий-Солнце в сверкающем венце. Даже солнечные кони косят с высоты глазом на могучую шалунью: так бы и соскочили они с солнечной покатой дороги и кинулись к ней, задевая копытами горы. А там хоть весь мир гори!

Но крепки вожжи и крепки руки титана Гелия. Плещут в него девы-лебеди крылами, но только кружево поднимается над морем. Ударит по волнам плашмя рукой Медуза, брызнет ему в жаркое лицо — и кажется, будто звездное небо взлетело от земли ввысь и обдало солнечную колесницу мириадами водяных искр. Тогда забывает о своей подневольной службе и о свергнутом в темную бездну отце своем Гиперионе титан Гелий, обитающий с победителями-богами на Олимпе в золотом, дарованном ему чертоге.

Не могли пока олимпийцы низвергнуть титанов света во тьму Эреба: ни Гелия-Солнце, ни Луну-Селену, ни Эос-Зарю, ни Звезды. Как быть без света! Признали олимпийцы титанов света своими. Но надолго ли то подневольное равенство? Нерушимы законы Ананки-Неотвратимости. Но захочет Зевс и нарушит. Прикажет остановить на всем скаку солнечных коней посередине небесной дороги и снять сверкающий венец — остановится, снимет титан Гелий свой венец, и погрузится мир во мрак на три дня, пока новый мировластитель вступает в тайный брак со смертной.

Но не один Гелий с выси небес любуется игрой титаниды и ее чудо-кудрями. Ревнивым оком с высот Олимпа, скрываясь за облаком, следит за Медузой дочь Зевса, сама Афина-Паллада. Юна она. Родилась недавно, и не от богини, как все боги, а от самого Зевса-Кронида. Из черепа, из вместилища разума, вышла она в боевых доспехах и с копьем в руке.

Кто отважнее ее на Олимпе? Никто. Даже бог войны, свирепый Арей, уступает ей в мощи, — ну и глуп Арей!

Кто мудрее ее на Олимпе? Никто.

Не Метида ли, Мысль, зародила ее? Беременной проглотил Метилу лукавый Зевс: в муху обернулась Метида, чтобы поверил Зевс, что великим и малым может стать мысль. И стал материнский плод созревать в разуме отца. Наступили роды — тяжелые роды. Даже мировластителю нелегко рожать дитя Мысли. Долго мучился Зевс-роженица. Не выходит плод. Не пробиться самой к свету дочери Мысли. Крепок сосуд разума — череп властителя Зевса. И по зову Зевса приступил к нему Прометей-Промыслитель. Поднял алмазный молот титан, проломил в черепе бога выход для плода — и вышла на свет Афина-Паллада, дитя Мысли.

Кто же ей равен? Нет властительнее, нет мудрее, нет и прекраснее ее среди бессмертных. Но вот одна — там над волнами при девах-лебедях вольно резвится: гордая, мощная, властная дева невиданной красоты — непокорная титанида.

Будто нет на Олимпе богов и богинь, победителей и властителей мира! О, мятежное племя Урана, семя Форкидово! Что любуется Гелий на золотые вихри волос? Почему никто из богов не сломил ее титанову прыть? Да неужели волосы дикой Медузы прекраснее кудрей Паллады? Не помериться ли силою с ней: в быстром полете, в мощи удара, в дальнем прыжке, в замысле тайном?.. Да смеет ли кто превзойти властителей мира, будь он даже трижды бессмертным! Нет, проста ты душой, титанида. Не у тебя на плече сова мудрости.

Улыбнулась коварно Паллада, отвела в сторону облако. Скользнула с неба и встала над морем на той высоте, где только Зевесов орел летает. Стоит, играя копьем, из руки в руку его перебрасывая: закинет копье до самой солнечной дороги и словит на лету верной десницей, когда копье летит обратно с неба на землю. Только свист и звон, и гул в воздухе, словно тысячи копий метнули тысячи рук.

Засинели глаза у Медузы — так засинели, будто море и небо, и все чуда морские вошли в эти глаза и разлились в них синим пламенем.

Нависала над морем скала — не скала, а гора. Все думала упасть, века думала, и не упала. А упала бы, был бы каменный остров на море. Разбежалась Медуза, смахнула ладонью скалу — и как не было. Не долетела еще скала до гребня волны, как метнула ее титанида ударом ноги до Кронидовой тучи, под самые ноги Паллады, — и засмеялась Медуза, так засмеялась, что все море утопила в смехе, и узнало море, что и на него есть потоп: засмеялась в глаза дочери Зевса, не прикрыв лица золотым крылом.

Изумилось море, изумилось впервые до самого дна. И взмыл из морской глубины черногривым конем сам властитель вод — потрясатель земли Посейдон. Взмыл и увидел Медузу во всей ее девичьей красоте, а над нею в небе — дочь Зевса.

Ударила гневно копьем во взлетевший камень Паллада. Расколола скалу пополам, и рухнула скала двумя обломками в морскую пучину.

Осмотрели друг друга соперницы, померились взорами; в глазах Горгоны молнии блещут, в глазах Паллады солнце сияет. Власть на власть, сила на силу — не уступят друг другу.

Потемнело светлое лицо богини от гнева и обиды, и вдруг лукаво усмехнулась Паллада, взглянув на черногривого коня, и вознеслась на Олимп.

Не бывать титаниде выше богини!

Как кинется Черногривый к Медузе!.. Топнул копытом по камню — выбил ключ из камня. И вдруг принял конь образ бога Олимпа и трезубец поднял над головой титаниды: покорствуй!

Взглянула Медуза на Посейдона: брызнули молнии из горгоновых глаз, ударили в трезубец бога, пробежали по нему и погасли. Что ему молнии глаз! Загремело в ответ с облаков Олимпа. Застыл трезубец в руке Посейдона. Переломит жаркий перун Кронида холодную молнию владыки морей. Не отдаст ему титаниды.

Вновь обернулся бог черногривым конем и в землю ушел.

И познала горе Медуза.

Живительный дождь падает на землю. В дожде скрыты силы Эроса. Не Уран ли, Небо, оплодотворяет Землю? Зреют в ней семена. Новые порождения, новые дети Земли выйдут из ее недр — исполины-гиганты. Нарушат покой олимпийцев. Будут громоздить горы на горы, порываясь на высоты Олимпа. Вырвут с корнями вековые дубы, обломают утесы, будут метать их в самое небо. Взовьются многоголовые змеи, как обтянутые кожей буйные реки, оплетут блестящие бедра и плечи богов, вопьются зубами в их бессмертное тело.

Снова зреет темный мятеж. Снова стонет Гея-Земля и корит олимпийцев за неправду, и зависть, и смех при ее земном горе.

Шумят листья додонских дубов. Звенят на ветвях полые сосуды. Щебечут птицы на дубах. О чем шумят и звенят, и щебечут? Волю Земли слушают. Новый разум богов невнятен им. В дремных грезах Земли чуют правду титанову. Сильна Земля.

Залегли в трущобах чудовища с бессмертными головами — титаны-оборотни. В болотах Лерны — Гидра многоголовая: откроет пасть — и текут чрез нее все воды Лерны. По Немее бродит лев, бескрылый дракон с тремя змеиными хвостами. Вепрь в железной щетине, титан-оборотень, на лесистом Эриманфе точит клыки на богов. Кони мясо едят человечье. Да кони ли они? Шумят листья додонских Дубов.

Выросли на земле великаны, сыновья старинных прабогов, недовольных Кронидами. Много чужих богов вросло в племя Кронидов, приняло благостный олимпийский облик. И Арей кровожадный породил великанов. Ненавидит свирепо Арей отца. И у Гефеста хромого дети. Что за дети? Опять великаны? Не забыл своей хромоты бог-кузнец. Смастерил великана Тала из меди. Кружится Тал по острову Крит вместе с солнцем. Медным гвоздем кровь у него в щиколотке заперта, чтобы не вытекла. Не вынешь гвоздь-запор, не вытечет кровь. Что ему молнии! Слуг из золота и меди выковал хитрый Хромец. Ходят золотые слуги по чертогу, яства подносят. Что яства! Коней запрягают. Что кони! Доспехи боевые подают, да и сами берут щиты, и мечи, и копья в золотые и медные руки и шествуют грозным воинством. Ого! Мастер кузнец Гефест. Что за забаву выдумал!.. Не страшны золотым и медным воинам огненные молнии. Сами сквозь огонь прошли, сами молотами кованы. И у Геры верный слуга — Аргус тысячеглазый. Все кругом видит, Уранидово семя.

Слишком много бессмертных на земле — великаны, и чудовища, и титаны, и боги. Не для бессмертных земля. Навалилось бессмертие на землю тяжким гнетом, давит живую смертную жизнь.

Кличет Кронид Палладу-Воительницу. Мудра Паллада. Думу отцовскую, как рыбу, выудит. Тревогу его на щит берет. Он, отец — ей мать.

Говорит Паллада отцу:

— Тяжела Земля-Зея. Зреет в ней племя гигантов. Быть еще великому бою. Зачем не велел ты нам поражать титанид? Зачем хочешь от них иметь сыновей? А хочешь иметь — так зачем же носятся они вольными девами по миру, грозными глазами богинь казнят, обидами олимпийскую радость уязвляют? Все беды от них. Все тревоги и бури от них. Накликают на нас подземную силу детей Ночи. Горды, дерзки. И всех дерзостнее и отважнее непокорная Форкиева дочь — Медуза. О, горда Горгона! Не чтит меня. Кичится силой. Кичится титановой древней вольностью. Отдай ее мне. Пусть покорится Посейдону. Сломим мы с ним ее тятанову мощь и непокорство. Сама сильна она, мне ровней хочет быть, да еще бережет ее Прометеев брат, титан Менэтий. Похвалялся, будто он, Сверхмощный, сильнее тебя, Кронида. Отдай ее мне. А Менэтия…

Прянул с места Кронид. Всколыхнулся великий покой. Всколебался Олимп. Дрогнули море и суша…

Гремит перуном Зевс-Кронид. Рассекает трезубцами молний стесненный простор. Кипят моря в котлах-безднах. Клокочут, взрываясь, пузыри болот. Безглазые Горы ступают — грохотом стоны глушат. Опоясанный космами туч, эгидой, сам бог Грозовик разит: засияет, ослепит на мгновение землю и вновь тьмой покроется.

Что это? Будто подземные пещеры вырвались на свет из недр земли, взмыли кверху и огромными глотками-чревами глотают воздух! Душно. Скрутился воздух жгутами-водоворотами, заплелся — и хлещет канатами, будто сплеча… а плеча нет.

Сотни исполинских рук рыщут по воздуху, ищут в клубах тумана слепыми исполинскими пальцами, щупают пропасти и горы. Не Бриарей ли Сторукий поднялся из пучины пучин по зову Кронида?

Вот ухватили тысячи пальцев-клещей, тащат кого-то в разверстые хляби, во тьму великую Ночи. Все небо чье-то тело затмило.

Кто это? С кем сшибся Кронид? Кого поборол?

Сверкнул трезубец. Расколол полнеба, озарил полмира грозовым огнем.

Горе титанидам!

Сына Япета, Менэтия, Прометеева брата, теснят.

Извиваются вывернутые мышцы-громады, набухают узлами чудовищных удавов, стонут жилы от натуги, будто ветер Борей в Офридском ущелье. Вот-вот лопнут.

Рванулось тело, так рванулось, что хребет гор, как дерево, согнуло от бешеных вихрей — и остались горы горбатыми. Но влекут сотни рук и исполинских клещей невиданное тело… Не вырваться.

Брызнули молнии, осветили, опалили… Пасть Эреба открылась. Вздыбились кони; сам бог преисподней Аид поднялся из мглы, будто путь указывая. Потряслась земля, грохнуло страшно, словно небо па куски разбилось. Опустились косматые тучи до самой земли, поднялись — и онемела земля. И вот охнуло глухо, застонало, завыло над морями, полями, лесами. Что и откуда? Это носятся с горестным выкликом, грозно завывая, сестры Горгоны-воительницы: где враг?

И, вытянув лебединые шеи, бьют крыльями по клокочущим водам сестры Грайи и плачут-поют так жалобно, что заплакала бы и каменная душа.

Вот они, лебединые песни, которых никто не слыхал!

У бессмертных усталость смертная.

Утомилась Медуза. Дни и ночи за ней гонится кто-то черным облаком. Обернулась она золотогривой девокобылицей — девой по пояс, кобылицей от загривка золотого. Чует кровью титанида врага. Кличет боевой клич титанов. Молчит черное облако. Прилегла на лугу в весенней высокой траве, среди незнакомых цветов.

Повели наяды хороводы. Оплеснули ее ключевой водой, как новобрачную, засмеялись и канули в прозрачный холод ключей. Засияло на небе облачко. Поплыло от Олимпа, заиграло летучими радугами. Что за облачко? Синие, зеленые, алые, желтые птицы дугою летят по небу? Загляделась Медуза. Забылась. Уснула Бесстрашная.

Грозный конь, Черногривый, пред ней. И копытом стукнуть не дал. И взора метнуть не успела. Прикрыл ее черным облаком.

Крикнула Медуза криком горгоновым. До двух морей крик долетел. Летят ей на подмогу сестры Горгоны и Грайи — двумя Вихрями, тремя Бурями. Но и к черному облаку идет подмога. Несется навстречу Горгонам и Грайям от Олимпа та тучка в радугах. И сверкает в ней что-то чудно: сама Паллада золотой дождь солнца на щит берет, мечет жгучее золото в глаза сестрам Грайям. Ослепила три Бури. Застонали, завыли, закружились слепые Форкиды. Друг на друга налетают.

Пронеслись две Горгоны, два Вихря. Сшибаются с тучкой. Зазвенел Эвриалы-Горгоны боевой клич. Кинулась издалека прыжком-метом на щит Паллады, выбила щит из руки и взвыла от укуса жгучего золота. Там, в далеком океане, упала Горгона Эвриала.

Ударила Горгона Сфено крылом-ураганом, вырвала копье у Паллады, наметила концом копья в грудь богине — и застыла, как каменная: на Палладе — эгида Зевесова, козья шкура со страшилищем-ликом.

Ушла сила от сильной Сфено. Ухватила ее Зевесова дочь левой олимпийской рукой, метнула — и след простыл могучей Горгоны. Там, за океаном, упала.

Огляделась богиня.

Кружатся слепыми бурями Грайи. Плачут по зрячим глазам. Держатся крылатые друг за дружку.

Обернулась богиня к земле.

Нет на лугу черного облака. Лежит на травах и цветах титанида Медуза. Раскинула руки. Всему миру открыла красоту невиданную. И далеко кругом рассыпались, будто нивы, полегшие под ветром, золотые волосы: и в ключах наяд тонут золотые дожди волос, и вокруг дубов и платанов обвились… И вот хлынули золотыми потоками в трещину, в глубь земли, куда Черногривый ушел.

Засмеялась Паллада — так засмеялась, что смехом всех птиц оглушила, и цветы, и деревья, и воды. С той поры замолкли в том месте песни птиц, и цветов, и рощ, и ключей.

Опустились к Горгоне три слепые Грайи. Нащупали пальцами тело Медузы, окутали ее седыми волосами и унесли к океану, на край земли.

Грозны и мстительны боги Олимпа. Зловеща тьма. Во тьме земной, как корни дерев, вырастают змеи и врастают в тело, шипят и жалят, и свиваются в кольца. Кто обречен земной тьме, тому суждено стать змеиным отродьем. Изменит он свой прекрасный образ на образ чудовищный. Обернутся его ноги змеиным хвостом, вздыбятся, заклубятся волосы змеями, и из бедер и шеи вырастут змеи. Засверкает чешуйками кожа. И клыки выбросятся изо рта. Станут руки медными. А глаза… Лучше не видеть тех глаз.

Страшен образ былой красоты. А когда вырастут крылья и когтистые лапы и взлетит чудовище драконом-людоедом, кто узнает в нем былую красавицу-титаниду? Волей иль неволей обернулась она в крылатую змею — все равно: нет титаниды. Забудут о ее былой красоте и сердце, крепком правдой, как адамант. Забудется ее былое имя, когда она была радостной титанидой, и прилепится к ней новое имя, страшное и мерзкое, и будут ее именем пугать детей: «Вот придет Горго, возьмет тебя Горго, съест тебя Горго — даже косточек не оставит». Поползут страшные рассказы о ее лютости и непобедимости, хотя никто ее в глаза не видал. И черной правдой-клеветой зальют ее лик, изуродованный и оболганный злобой и местью бога, не прощающего непокорства. И впрямь, сделает свое дело черная правда. Вспыхнет в могучем сердце титаниды черный огонь лютости, ответной злобы на злобу людей и богов. Одичает сердце, озвереет мысль, зарычит слово. Станет сладка месть за месть, ненависть за ненависть. И в чудовищном образе родится душа-чудовище: дракон в драконе, людоед в людоеде.

Так пусть же родится герой-избавитель, не знающий страха, и поразит чудовище. Прикажет время, и придет герой.

Высоко, над самым океаном, в пещере порфирной скалы укрылись сестры Горгоны. Там змеиное логово. Кругом мгла и мгла. Когда пурпур заката, угасая, бросает отсвет на камни, кажется, будто из меди скала. И, как сон, на мгновенье станет видна тогда вдали на водах океана чаша-челн Гелия и на нем колесница и его чудные кони. Еще дальше — Пурпурный остров и голая скала одиноких Сирен. Бледный берег Эйи, где колдунья Кирка мерцает. И — Селены-Луны тусклый восход из вод океана. Отдаленное слышится пение: Геспериды в волшебном саду усыпляют дракона — хранителя золотых яблок.

У края пещеры, лицом к океану, опершись на локти, смотрят сестры Горгоны неподвижным взглядом в неподвижный простор — смотрят и спят. Висит холод безбрежно-далекий. Ничто не дрогнет.

Внизу, под скалой, Грайи, слепые старухи, охраняют сон Горгон.

Зловещ образ Грай. У Грай кожа — что кость. Высушил холод их лебединое тело. Выбелил мрак их серебро седины. На троих один глаз. На троих один зуб драконий. Уронил для них Гелий из венца округлый солнечный камень — солнечный глаз.

Охраняют Грайи Горгон. Одна бодрствует, две другие дремлют. Та, что бодрствует, вставит солнечный камень в пустую глазницу и осветит мрак. Станет зрячей Грайя. Вставит в десны драконий зуб. Рот — что клюв, зуб — что клык. Вытянет длинную шею и водит клювом и глазом по сторонам. Придет срок, разбудит старуха старуху, передаст Грайя Грайе свой глаз, свой зуб. Одна сторожит, две другие стоя дремлют.

Зловещ образ Грай. Страшен образ Горгон.

Обратила Паллада их волосы в змей. И когда раз в год вылетают Горгоны в мир живой жизни, тогда завывают змеи с постылым плачем и вихрями мечутся вокруг их головы.

Но страшнее змей глаза Медузы.

Как веселые грозы земли были прежде глаза титаниды. Но горе вошло ей в глаза. Удивились горю глаза, открылись широко, и окаменело в них горе. И все, чем полна кровь титанов: лютость правды титановой — дикая вольность и гордость окаменели в том каменном горе. Кому посмотрит Медуза в глаза каменным взглядом, те глаза каменеют. И все живое тело превращается мгновенно в камень. Нестерпимым стал ее взор. Даже сестры Горгоны, Сфено и Эвриала, не смотрели в глаза Медузе.

Только раз в год вылетали Горгоны из логова в мир живой жизни. Это случилось в день священного брака Зевса и Геры.

И узнала Медуза при полете о грозной тайне своих каменных глаз. Где пролетала Медуза, там все, что живет и дышит, каменело: и люди, и звери, и птицы, и травы; даже воды застывали льдом под взором Горгоны. Возликовали сестры Горгоны. Выкрикнули боевой клич, устремили полет на Олимп: застынут боги Олимпа от взора Медузы.

Но завесой зарниц окружил Кронид высокий Олимп. Напрасно кружили Горгоны с горгоновым криком и завыванием змей. Как морские звезды, обжигали зарницы могучих дев, играя и рея, будили в девах Горгонах желание и трепет, незнакомый им прежде, в логове снов. Тогда взывали Горгоны к титанам. И на зов выходили дети Земли. Но чуть приблизятся к грозным девам, взглянет Медуза им в глаза — и окаменеют титаны. Нет утехи Горгонам. А зарницы, играя, все обжигают. И стонущим ветром возвращались Горгоны к восходу зари в свое логово смерти и снов.

От Каменных гор каменной поступью пришла по земле молва о каменных царствах, выраставших на коже земли при грозном полете Горгон, и о страшном взоре Медузы. И все, что есть злого и лютого, наросло у молвы на Горгон. Говорили: «Вот выходит из тьмы преисподней Страшилище Ночи, старуха Горго: пожирает детей людоедка. Во рту у Горго клыки, ноги медные, кожа дракона, в поясе змеи».

Позабылось, что сестры Горгоны — титаниды. Обратила молва сестер Горгон в подобие старухи Горго, в страшилище ночи, но с глазами Медузы.

И не знала сама бессмертная титанида, что вся сила ее могучего тела ушла в ее глаза. Стало смертным тело Медузы, и только одна голова осталась бессмертной. Знали об этом сестры Горгоны и Грайи и зорко охраняли Медузу.

Но знали об этом и боги. Тревожила безмятежных богов та страшная сила Медузы пред рожденьем гигантов, пред грядущими битвами с ними — и всех больше Палладу. Овладеть хотела богиня глазами Медузы, чтобы носить взор Горгоны в своем боевом щите, как носит Кронид эгиду. И пылала ревнивым гневом: даже там, у крайней границы земли, где забвенье, вновь сильнее Паллады титанида.

Но сами боги не вступают в бой с отрешенными от живой жизни. Породили боги племя героев-полубогов. Пусть сразятся полубоги-герои с отрешенными.

И задумалась Паллада. Устремила мысль в мир: кто будет Горгоноубийцей? Кто добудет ей голову Медузы?