Егорышев смотрел на картину. На нее падала тень, и очертания рисунка расплывались. Можно было разглядеть лишь общий характер пейзажа и уловить замысел художника.

На картине было изображено утро в горах. Собственно, это вряд ли были настоящие горы, скорее сопки, мохнатые, с круглыми добрыми головами. У их подножия звенел прозрачный ручей. Этот чистый серебряный звон прятался в желтых блестках солнца, рассыпанных по мелкой ряби, покрывавшей воду. Так казалось Егорышеву. И еще ему казалось, что есть что-то странно тревожное в этом мирном пейзаже, в белых палатках на берегу ручья, туго надутых ветром, в опрокинутой лодке, в растрепанных кустах боярышника. Тревожным был алый свет солнца, и в необъяснимом беспокойстве застыли на синем небе клочья облаков…

Егорышев подошел ближе, прищурился. Сопки, ручей и солнце исчезли. Перед ним был холст, покрытый торопливыми густыми мазками. Краска пожухла и покрылась мелкими, почти неприметными для глаза трещинами.

— Что ты уставился? — спросил Долгов, проходя мимо Егорышева с самоваром в руках.

Егорышев не заметил Долгова. Он продолжал смотреть на картину, вернее, на ее правый нижний угол, где по холсту скакали небрежные буквы: «Матвей Строганов». Эти буквы притягивали Егорышева. Он протянул руку и потрогал их. Они не исчезли и не изменили очертаний. Они обозначали именно то, что прочел Егорышев. Он не ошибся. Это было совершенно невозможно, нереально и неправдоподобно. Однако картина Егорышеву не приснилась. Она существовала, была заключена в деревянную самодельную рамку и висела на стене. И нарисовал ее Матвей Строганов.

Егорышев перевел дыхание и еще раз посмотрел на пейзаж. Где, в каком неведомом краю находились эти сопки? Кто разбил у их подножия белые палатки?

Он отошел к окну и попытался собраться с мыслями. Он увидел в окне сруб колодца и сухую ольху с почерневшими унылыми ветками. От крыльца к колодцу бежала тропинка. Она была извилистой, хотя шла по ровному месту, и напоминала забытый кем-то в траве кокетливый поясок…

— Пить чай! — позвал Долгов.

Осторожно ступая по визжащим половицам, Егорышев прошел на веранду и опустился в плетеное кресло. Кресло протестующе застонало. Егорышев был не в ладах с мебелью. Стулья под ним ломались.

Долгов пил чай из блюдечка, откусывая сахар маленькими кусочками. С одним куском он выпил три стакана. Тем временем Егорышев вышел на участок. Участок был по московским понятиям большой, двадцать соток, но Егорышев оглядел его с жалостью. Бледные сосны и чахлые березки немощно поскрипывали, опираясь на забор. Больше всего Егорышеву не нравился забор. Он считал, что огораживать забором деревья и кусты глупо и дико. Все равно что сажать в клетку птицу, которая в неволе не поет.

Егорышев присел на край желтого новенького сруба и посмотрел вниз.

—Что ты там увидел? — спросил Долгов, подойдя к нему.

— Звезда, — объяснил Егорышев.

Долгов не понял. Он задрал голову, на небе никаких звезд не было. Тогда он заглянул в колодец. На дне глубокой шахты блестела черная вода. В воде покачивалось опрокинутое лицо Егорышева. А рядом чуть заметно мерцала голубая точка. Это в самом деле была звезда.

Долгов не удивился. Он знал, что со дна глубоких колодцев можно днем увидеть звезды.

—Чудак! — усмехнулся Долгов, повернув к Егорышеву свой розовый детский подбородок.

Вернувшись в комнату, Егорышев снова взглянул на картину, нарисованную Матвеем Строгановым. Может быть, все-таки это был другой Строганов, а не тот, о котором знал Егорышев?

Сопки и палатки загадочно молчали.

Долгов уже надел резиновые сапоги.

— Пойдем, — позвал он.

В руке он держал лукошко, на плечи накинул плащ. Недавно пролил дождь, и в лесу было сыро.

— Откуда у тебя эта картина? — спросил Егорышев.

Долгов удивленно поднял брови.

— Я не знаю, откуда она взялась. Она досталась мне вместе с дачей. Я купил дачу месяц назад с мебелью, половиками и картиной.

— У кого?

Долгов вздохнул, подумал и сказал:

— Что значит, у кого? У одного человека. Почему тебя это интересует?

Егорышев не мог ему объяснить. Объяснять пришлось бы слишком долго…

Лес был невелик и не густ, но все-таки это был настоящий лес. Глубоко, всей грудью вдыхая пьянящий запал прелой хвои, Егорышев бесшумно шагал между стволами. Он видел в траве фиолетовые шляпки сыроежек и желтые россыпи лисичек, но собирать грибы ему не хотелось. Ему хотелось просто побыть немного наедине с молчаливыми деревьями и с ласковой паутинкой, которая осторожно прикасалась к его лицу. Он шагал мягко и быстро, стараясь не сломать зря какую-нибудь веточку и приподнимая рукой колючие лапы так бережно, точно они были покрывалом спящего ребенка…

Долгова Егорышев потерял из виду. Долгов жадно набивал свое лукошко загорелыми, крепкими подосиновичками, росшими здесь в изобилии. Потом он принялся кричать и аукать, но Егорышев не ответил. Он не любил, когда в лесу кричали. Он считал, что шуметь и вести себя развязно в лесу так же неприлично и нехорошо, как в храме или в музее. Заблудиться же в лесу было, по мнению Егорышева, попросту невозможно. Гораздо легче заблудиться в большом городе.

Запыхавшись, Долгов догнал Егорышева возле дачи, заглянул в его пустую корзинку и гордо сказал:

— Ходил бы со мной, я места знаю!

Его лукошко было до краев наполнено подосиновиками и сыроежками.

— Сейчас будем жарить. — Долгов сбросил плащ, обвязался полотенцем и поставил на электрическую плитку сковороду.

— Слушай, продай мне картину! — отрывисто сказал Егорышев.

—Зачем она тебе? — опешил Долгов и растопырил пальцы с налипшей на них фиолетовой пленкой от сыроежек.

Егорышев не ответил.

— Странный ты человек! — сказал Долгов. Егорышев понял, что Долгову не жалко картину, но он не любит ничего непонятного.

— Хорошо, — сердито буркнул Долгов. — Я тебе ее отдам даром. Мне эта мазня не нужна, но ты мне объясни, какая муха тебя укусила?

Егорышев переступил с ноги на ногу и вздохнул.

— Черт с тобой! — расстроено сказал Долгов, покосившись на грибы. Из грибов вытекла вода. Они съежились, и их стало совсем мало, гораздо меньше, чем было в лукошке. — Черт с тобой, — повторил Долгов. — Не хочешь говорить, не надо. Бери!

Егорышев снял картину со стены, вышел на крыльцо и сдунул с нее пыль. Потом завернул в газету, которую бросил ему в дверь Долгов.

Сунув картину под мышку, Егорышев махнул рукой Долгову и направился к калитке.

— Как, уже уходишь? — спросил Долгов. — А грибы?

Егорышев был уже на улице. Он сочувственно подумал, что субботний вечер у Долгова испорчен. Лучше бы он пригласил к себе на дачу кого-нибудь другого. Более интересного собеседника, чем Егорышев. И еще он подумал, что это было бы лучше не только для Долгова, но, пожалуй, и для него самого.