Пролог

В палатке, где разместились студенты, приехавшие в алтайский целинный совхоз на уборку урожая, было шумно. Переговариваясь, подшучивая друг над другом, загорелые парни и девушки энергично работали ложками. Ужинавший вместе с ними директор совхоза спросил:

— Хороша лапша?

— А как же! — пошутил кто-то. — Три вещи у нас хороши: река Кокша, суп лапша и директор Рокша!

Раздался дружный хохот.

Перед уходом директор предупредил ребят:

— Завтра вас разбудят часика на два раньше. Так что не мешкайте, ложитесь спать.

Когда все угомонились, третьекурсник Саша Буфеев вдруг воскликнул:

— Ребята! А где же Готовцев? Ведь его и за ужином, кажется, не было!

— И Ремизова нет! — спохватился еще кто-то. — Может, с ними случилось что-нибудь?

Но будущим педагогам Сергею Готовцеву и Ивану Ремизову опасность вовсе не угрожала.

В этот день они работали дальше всех от усадьбы и, возвращаясь домой через лес, случайно набрели на полуразвалившуюся, заросшую травой землянку. Готовцев нажал плечом дверь. Она соскочила с ржавых петель, и студент влетел в землянку. Пол под ним затрещал, и не успел Готовцев опомниться, как очутился в сыром, затхлом подвале.

— Цел? — спросил Ремизов.

— Дай руку, помоги выбраться.

Ремизов зажег карманный фонарик. Подвал был пуст, только на полу валялась заплесневелая кожаная сумка.

— Э, брат, да тут кто-то клад припрятал…

Открыв сумку, Готовцев вытащил толстую пачку пожелтевшей от времени бумаги, перевязанную полусгнившей бечевкой.

— Какая-то рукопись, а ну-ка посвети!

Друзья уселись на пол и начали читать…

 

1

Известно мне, что настоящие писатели, прежде чем приступить к повествованию, сообщают читателю все сведения о герое: где родился, кто его родители и т. п. Поскольку действующим лицом в настоящих записках являюсь я сам, значит, надо начать с собственной биографии.

Один интеллигент, учитель, сидевший вместе со мной в иркутском централе и читавший кое-какие мои тетради, заметил мне: «Вы, Федор, слишком многословны, рассуждаете много. Пишите так, чтоб словам было тесно, а мыслям просторно!»

Постараюсь следовать умному совету: ничего лишнего.

Родился я в Томске в 1897 году, в семье… Впрочем, какая же это была семья! Отец мой — страшный, с опухшим от водки лицом, кудлатой, спутанной бородой и огромными, как грабли, ручищами — с младенческих лет внушал мне ужас. Завидя его, я бежал прятаться под лестницу. Сидел там, бывало, до поздней ночи, пока из черной дыры подвала, где мы жили, не доносился до меня его могучий и жуткий храп.

Парнишка я был щуплый, с тонкой шеей, хилыми руками, слабым, как у щенка, голосом. Отец меня не баловал. Вряд ли даже помнил о том, что у него есть сын. С утра до ночи он работал — грузил баржи на реке Ушайке, домой возвращался всегда пьяный. Мать я помню смутно. Лежала в постели строгая, плоская, с темным, как у иконы, лицом…

В 1905 году мой отец Гавриил Иванович Братченко ударом кулака убил томского полицмейстера, который явился на пристань усмирять бунтующих босяков. Через неделю отца повесили. Этому я по глупости своей даже обрадовался — так темна и беспросветно убога была моя жизнь.

Впрочем, перемена в моей жизни наступила как будто к лучшему. Взяли меня к себе соседи, тихие, незаметные люди, выучившие меня грамоте, за что я им по сей день благодарен. И муж и жена были очень богомольны и заставляли меня часами простаивать в церкви, что рано пробудило во мне ненависть к религии. Пятнадцати лет от роду, разозлившись на приемную мать, заставлявшую меня перед сном молиться, я заявил, что бога нет, а иконы — просто разрисованные доски. Произнеся это, я замер и стал ждать удара молнии, которая превратит меня в пепел. Но ничего не произошло, если не считать того, что через час я очутился на улице с котомкой за плечами.

Мне удалось устроиться учеником столяра на карандашную фабрику. Жил на чердаке, обедать приходилось не каждый день, платье носил с чужого плеча. Но энергия во мне била ключом, я мечтал о переделке ненавистного мне мира. На фабрике работало много ссыльных революционеров. Семнадцати лет я уже был связан с подпольщиками, а в восемнадцать впервые арестован «за участие в бунте».

Тюрьма была для меня революционным университетом. Старшие товарищи познакомили меня с марксистской литературой. Я разобрался в обстановке и твердо решил, что путь мой не с меньшевиками, не с анархистами, а с большевиками, с Лениным.

В тюрьме я и писать начал. Пробовал складывать стихи. Писал о «доле тяжелой и мрачной», о хозяине, который «пьет кровь у покорных и нищих». Писал и о природе и «о нежных чувствах», о которых, кстати сказать, знал пока лишь понаслышке. Соседи по камере расхвалили. Учитель же посоветовал описать собственную жизнь. «В ней много поучительного, — убеждал он. — Полезнее, во всяком случае, чем виршами увлекаться!» Никто не мог предположить, что вирши эти помогут мне убежать из тюрьмы.

За перестукивание с соседями перевели меня в одиночку. Камера помещалась в круглой башне. Узкие бойницы-окна совсем не пропускали света. Я сочинял стихи и от скуки пересказывал их надзирателю, флегматичному и добродушному старику, который в награду за пищу духовную изредка совал мне махорки на закрутку. Этот же надзиратель во время обхода шепнул начальнику тюрьмы о моих талантах.

Начальник иркутского централа, старый, выживший из ума полковник с багровым, отвислым носом и склеротическими жилками на щеках, славился своей сентиментальностью. Он готов был прослезиться при виде молящегося арестанта. Проникновенно толковал о боге и о любви к ближнему, что не мешало ему применять телесные наказания и сажать людей в карцер.

Полковник, моргая припухшими красными веками, попросил меня прочесть что-нибудь. Я прочел.

— Молодец! — одобрил он, пожевав губами. — Совершенствуй себя и впредь, ибо прежде, чем думать о переделке мира, нужно достичь гармонии в собственной душе.

— Осмелюсь обратиться, господин полковник! — сказал я, решив воспользоваться удобным случаем. — Тесно тут очень, а на прогулку выводят редко. Дозвольте для поправки здоровья на работу ходить!

Обычно на работу водили арестантов, осужденных на маленькие сроки. Водили под конвоем группами по пятьдесят-семьдесят человек на строительство тюремной бани, на очистку пустыря.

«Политические» и подследственные были лишены возможности подышать свежим воздухом. Мне хотелось выйти за мрачные стены тюрьмы, размяться. Кроме того, я таил надежду установить связь с «волей».

— На работу? — прищурился полковник, ощупывая меня цепкими глазками. — Ну что ж, дабы показать, что покорность — лучшее средство для достижения цели, изволь! — И приказал надзирателю: — Завтрашний день сведи его к уголовникам.

Мерзко было слушать рассуждения выжившего из ума царского сатрапа. «Покорность!.. Обожди, дай вырваться отсюда, покажу тебе, какой я покорный!» — думалось мне.

Я стал ходить на работу. Нас собирали на первом этаже тюрьмы в просторной с высоким потолком комнате. Начальник конвоя — тощий, унылый прапорщик — гнусавым голосом приказывал:

— По пятеркам становись! Первая пятерка, три шага вперед! Вторая, третья…

Пересчитав нас, солдаты брали ружья на изготовку и выводили группу на мощенную булыжником городскую площадь. Арестанты, одетые в одинаковые серые бушлаты и плоские шапочки, брели, пряча покрасневшие руки в рукава. Сердобольные мещанки, причмокивая и бормоча: «Помолись за меня, грешницу, безвинный страдалец!» — совали в протянутые руки калачи и крутые яйца. «Безвинные страдальцы» — уголовники, среди которых были конокрады, воры и убийцы, — кланяясь, выхватывали милостыню и шипели:

— Не калач, а камень! У, жадина!

Нас приводили к бане. Это было приземистое строение без крыши. Кривые стены возводились уже года два. Арестанты не спешили, а подгонять их было бессмысленно. Солдаты-конвоиры оцепляли баню и устраивали перекур. А мы принимались за работу.

Не могу вспомнить без улыбки об этой «работе». Каждый занимался своим делом. Один продавал подошедшему горожанину арестантскую одежонку, другие резались с карты или пили водку, появлявшуюся неведомо откуда, точно по волшебству. Замерзнув, с дикими криками хватались за мастерки и лихорадочно возводили один-два ряда кирпичей. Потом снова отдыхали.

Я работал рядом с рослым, статным и красивым парнем одетым в унтер-офицерскую гимнастерку и шаровары. Его звали Егор Малинин. Он рассказал мне, что служил денщиком у какого-то штабс-капитана, начисто обворовал своего хозяина и за это «тянет срок» три года. Я ни у кого не видел таких равнодушных, жестоких и сонных глаз. Малинин мне однажды и предложил:

— Давай убежим, парень!

Он объяснил мне, с какой целью затеял это рискованное дело:

— Разыщу своего штабса, пристукну, сыму с него кольцо сапфировое, наследственное, продам, а деньги пропью в одну ночку с цыганами!

Мы разработали остроумный план побега и однажды осуществили его. Посвятив в наш замысел еще одного арестанта, мы разобрали в бане часть стены, затем наш помощник «замуровал» в нее меня и Малинина. Нам ничего не стоило разрушить изнутри стену толщиной в один кирпич и выйти из заточения.

Мы стояли в кромешной темноте, тесно прижавшись друг к другу. Наше тяжелое дыхание смешивалось. Затекли руки и ноги, но приходилось терпеть. Шевелиться было нельзя: не позволяли размеры клетки. Сквозь стену мы слышали, как начальник конвоя скомандовал:

— Стройся по пятеркам! Первая пятерка, проходи… вторая!..

Потом началась суматоха. Забегали конвойные, обшаривая баню, тревожно забил медный колокол. Прошло несколько часов, все стихло. По нашим расчетам, давно наступила ночь. Мы дружно уперлись руками, кирпичи рассыпались.

С минуту мы стояли, жадно вдыхая свежий воздух. Над головами было черное небо, усыпанное необыкновенно яркими звездами. Темнели стены бани. Вдруг раздался тонкий голос:

— Подымай руки, не то стрелять буду!

Перед нами вырос солдат с винтовкой. Глаза у него были испуганные, голос дрожал. Его оставили на всякий случай сторожить баню. Малинин, приглядевшись, зашептал:

— Солдат, али ты меня не узнаешь? Помнишь, водочкой тебя угощал? Что тебе корысти в нас? Отпусти, спаси души человеческие! Вот этот парень за правду стоит, за нее и терпит! Неужто ты нам врагом будешь?

— За прокламации, что ли? — быстро спросил меня солдат.

Я молча кивнул.

Солдат заколебался, потом махнул рукой:

— Бегите, ребята! Я ничего не видел, ничего не слышал!

Егор шагнул вперед и вдруг сильным движением вырвал у солдата винтовку и, размахнувшись, сделал выпад штыком. Послышался сдавленный стон:

— Братец, за что? О-ох! — Часовой упал.

— Что делаешь? — бросился я к Малинину. — Он же отпустил нас! Но Егор, презрительно покосившись на меня, подошел к упавшему и хладнокровно воткнул штык ему в грудь. Мне пришла в голову страшная мысль: он так же спокойно может убить и меня! Я бросился за угол и побежал через пустырь.

— Стой! — услышал я голос Малинина. — Куда ты?

Но я не остановился. Перемахнул через какой-то забор, пробежал проходным двором, долго сидел, тяжело дыша, на чьем-то крыльце. Наконец пришел в себя. Впервые до меня дошло, что я свободен. Свободен! Я с жалостью вспоминал несчастного солдата и давал себе клятву, что никогда в жизни не свяжусь с людьми, подобными Егору Малинину. Тогда я не знал, что не пройдет и трех лет, как мы встретимся.

О дальнейшей своей жизни расскажу в двух словах и перейду к главному, ради чего начал эти записки.

Революцию я встретил в Крайске на Алтае. Этот город в восемнадцатом и девятнадцатом годах несколько раз переходил из рук в руки. В здании бывшего купеческого собрания заседали то эсеры, то офицеры белогвардейских штабов, то рабочие и крестьянские депутаты. Город кишмя кишел спекулянтами, скупщиками- краденого, анархистами и просто бандитами. Коренное население жило в страхе, терроризированное бесконечными сменами власти, облавами и бандитскими налетами.

После одной такой смены власти, когда город захватили белоказаки генерал-лейтенанта Соболевского, я по заданию партизанского штаба остался в Крайске, чтобы проводить агитационную работу среди солдат белогвардейских частей. Не буду распространяться о том, как я это делал, скажу только, что в один далеко не прекрасный день меня схватили в казарме, когда я читал листовку, судили военно-полевым судом и приговорили к смертной казни через повешение. Казнь должна была состояться утром. На ночь меня посадили в подвал купеческого собрания.

Первые полчаса после того, как меня, избитого и раздетого, в одном белье, бросили в подвал, я припоминал сытые физиономии членов полевого суда, монотонный голос председателя, тощего есаула с казачьими лампасами, и белые, заваленные первым снегом улицы Крайска, по которым меня вели. А через час я так продрог, что даже мысли о предстоящей казни вылетели у меня из головы. Похожий на привидение, в одном белье, босиком я бегал по просторному подвалу. Цементные стены и пол были покрыты мохнатым инеем. Изо рта у меня валил пар. Пятки жгло, словно раскаленным железом. Я готов был свалиться и тогда, конечно, замерз бы, не дождавшись утра. И в этот момент… Прежде я думал, что такие вещи случаются только в романах. От стены вдруг отделилась человеческая фигура. Передо мной вырос паренек лет шестнадцати в черной гимназической шинели. У него было пухлое румяное лицо. Мальчишка стряхнул варежкой пыль с шинели и как-то обыденно, словно мы находились в гостиной, спросил:

— Вы, очевидно, большевик? Будем знакомы. Меня зовут Лешка Кольцов. А проник я в это помещение через трубы.

— Какие трубы?

— В этом особняке хотели сделать канализацию, — спокойно объяснил Лешка. — Трубы проложили, но началась революция, и господа дворяне остались без теплой уборной… Хотите, я спасу вам жизнь? — понизил голос Лешка, и его озорные глаза заблестели. — Я проведу вас по трубам к центру города. Там мы вылезем из люка. Ваше счастье, что здесь у меня находится склад продуктов и что я сегодня сюда заглянул!

— Какой склад? Зачем? — Я ничего не понимал.

— Не знаю, что побуждает меня к откровенности, — задумчиво проговорил Лешка. — Дело в том, что я решил эмигрировать в Америку через Китай. Свободный, культурный мужчина не может жить в этой одичавшей стране! — Последнюю фразу он явно у кого-то слышал.

— Ладно! — ответил я. — О России и об Америке мы еще поговорим, а теперь спасай. Это будет очень кстати, ибо только что меня приговорили к смертной казни.

— К смертной казни! — воскликнул Лешка. — Вы не врете?

По его глазам я понял, что мои акция сильно повысились.

— Тогда идемте быстрее! Здорово же мы их оставим в дураках! Терпеть не могу казаков!

Лешка подал мне свою шинель и шерстяные варежки, которые я натянул на голые опухшие ноги.

Пригнувшись, мы бежали по трубам. У мальчишки был фонарик, который он зажигал время от времени.

Мы выбрались из люка на Сенатской площади напротив полицейского участка, перелезли через несколько заборов и вошли в маленький домик на окраине. Нас встретил пожилой мужчина в пенсне. Он был одет в форменный сюртук преподавателя гимназии. В жарко натопленной комнате на стенах висели географические карты и портреты Чехова и Максима Горького. Увидев эти портреты, я почему-то сразу успокоился и, взглянув в глаза учителю, твердо сказал:

— Я большевик. Меня приговорили к смертной казни. Ваш сын помог мне бежать. Если меня найдут у вас в доме, по всей вероятности, будем расстреляны все трое.

— Очень хорошо! — ответил учитель. — Леша, принеси господину большевику старые валенки и поставь на плиту чайник.

Так познакомился я со своим будущим помощником Лешкой Кольцовым и его отцом.

Через полтора месяца Красная Армия выбила казаков из Крайска. В городе была восстановлена Советская власть. Я работал в ревкоме, был уполномоченным по продовольствию, затем командовал частью особого назначения. Обстановка в городе продолжала оставаться тревожной. Контрреволюционные элементы поднимали голову. Каждую ночь на улицах находили убитых из-за угла красноармейцев и советских работников. Ревком назначил меня председателем местного отделения Чрезвычайной комиссии. В мое распоряжение передали особняк купеческого собрания, тот самый, из подвала которого меня вывел Лешка.

Расположившись в нетопленом пустом доме с колоннами и амурами, нарисованными на потолке, я стал думать, с чего же мне начинать. Очевидно, с подбора кадров. Вдруг дверь особняка распахнулась. На пороге стоял Лешка Кольцов. На ногах у него были грубые кирзовые сапоги. Он похудел и возмужал. Глаза смотрели строго и требовательно.

— Я к вам! — сказал он ломающимся басом. — Вы не смотрите, что я молод!

— Во-первых, здравствуй! — ответил я. — А во-вторых, садись и рассказывай, что тебя привело сюда.

— Я узнал, что вы назначены председателем этой самой… как ее… комиссии. Я тоже хочу бороться с контрреволюцией. Жребий брошен! — заявил он патетически. — Теперь я с вами до гробовой доски!

— А сколько тебе все-таки лет?

— Скоро девятнадцать! — не моргнув, соврал Лешка.

Что ж, в конце концов кто-то должен был позаботиться о судьбе этого немножко смешного, доброго и честного паренька. Нельзя было допустить, чтобы он сбился с пути. «Возьму его! — решил я. — Пускай возле меня крутится. Там видно будет!» К тому же мне самому недавно исполнилось двадцать два года, и я очень хорошо понимал Лешку.

— Но не воображай, что работа в Чека — это сплошная романтика! — сказал я как можно строже. — Не боишься на руках мозоли натереть?

Его засиявшие глаза ответили: «Нет, не боюсь!»

— Для начала ступай растопи печи на втором этаже. Я напишу бумажку, достань и привези уголь. Пол подмети, расставь в комнатах мебель. Словом, назначаю тебя завхозом. Понял?

— Понял!

А к вечеру явился и официальный мой помощник, назначенный ревкомом по рекомендации штаба красноармейского полка, расквартированного в Крайске. Он вручил мне пакет. Вскрыв плотный конверт из синей оберточной бумаги, я поднял глаза на его предъявителя и остолбенел.

Передо мной стоял Егор Малинин.

 

2

После разговора с начальником штаба полка я возвращался в свой особняк. Во мне бродили противоречивые мысли. Сухопарый, с длинными ногами начальник штаба, бывший поручик Красильников сказал, пожимая острыми плечами:

— Ну и что же? Допустим, что в шестнадцатом году Егор Малинин совершил уголовный проступок. Но если мы разберемся в психологии этого крестьянского парня, то увидим, что в нем искали и не находили выхода буйные силы молодости. В его душе назрел протест против палочного режима. Но он не знал, как бороться за справедливость. Озлобление толкнуло его на воровство Нет, мы не имеем морального права сегодня вспоминать об этом и не доверять Малинину. С тех пор он прошел большой путь, воевал в Красной гвардии. Он беспощаден к врагам революции, поэтому мы рекомендовали его для работы в Чека. Не беспокойтесь, товарищ Братченко. Мы послали вам хорошего помощника.

Комиссар полка, седой, строгий мужчина, старый подпольщик, которого я знал еще по Томску, на мой осторожный вопрос о Красильникове ответил с улыбкой:

— Никак мы не избавимся от недоверия к бывшим офицерам, так называемым «военспецам». Забываем, что многие выходцы из дворян искренне преданы революции.

И я сдался. «В конце концов, черт его знает, этого Малинина! — думал я, шагая по скользкой, обледеневшей мостовой. — Может быть, и правда в нем зрел какой-нибудь протест?» И все же я никак не мог избавиться от невольного чувства брезгливости, вспоминая несчастного солдата-часового.

Морозный воздух и умиротворенная тишина, разлитая на пустынных улицах, успокоили меня. «Будем работать! — решил я. — А там дело покажет».

Я уже приближался к особняку, как вдруг мое внимание привлек бегущий по улице человек. Что-то паническое было в его облике: в обнаженной голове, на которой волосы смерзлись и побелели, в развевающихся полах старенького пальто, в дико вытаращенных глазах. Он, как смерч, промчался мимо меня. Я отступил и, оказалось, вовремя, ибо в этот момент сзади послышался топот и грянул выстрел. Бежавший споткнулся и медленно сел на снег.

Двое мужчин в длинных офицерских шинелях без погон, в одинаковых барашковых шапках подбежали к упавшему. Я вы тащил наган.

— Руки вверх!

Мужчины бросились бежать. Я выстрелил, но не попал и решил преследовать убийц. Бежал за ними, пока не потерял их из виду. Тогда остановился. На снегу под ногами что-то блеснуло. Нагнувшись, я увидел ключ от дверного замка. Он был длинный, со сложной зубчатой «бородкой». Ключ мог выронить кто-нибудь из бежавших. Я поднял его и поспешил к раненому. Приподняв его тяжелую голову, заглянул в лицо. Это был пожилой мужчина с редкими усиками и горбатым носом. На тонких губах пузырилась кровь. Одет он был в форму чиновника финансового ведомства: в салатного цвета шинель и светлые узкие брючки с желтым кантом.

— Пусть… ревком примет меры, — прохрипел раненый. — Двадцать шестого декабря… Они хотят… — Голос его становился слабее. В последний раз он пошевелил губами и умолк.

Положив убитого на снег, я поспешил в Чека. Поднимаясь по лестнице, я услышал из-за притворенной двери громкие голоса и узнал задорный дискант Лешки и ленивый тенорок Малинина.

— Вашего брата антиллигента вешать надо! — спокойно говорил Малинин. — Все вы предатели сопливые, контрики и спекулянты! Кто тебя, гимназера, белую кость, в Чеку допустил?

— Дурак! — напряженным голосом, в котором звенели слезы, закричал Лешка. — А Ленин, по твоему мнению, кто? Не интеллигент, скажешь?

— Дал бы я тебе мнение! — презрительно ответил Малинин.

Я распахнул дверь. Кольцов стоял у окна с багровым от обиды лицом и дрожащими губами. Егор сидел за письменным столом, заложив ногу на ногу. В камине жарко пылали дрова. Багровые отблески играли на щегольских лаковых сапогах Малинина. Увидев меня, он вскочил, а Лешка постарался придать лицу суровое выражение.

— На улице человека убили, — сказал я. — Надо подобрать и тщательно осмотреть.

Когда убитого втащили в вестибюль, я послал Лешку за доктором и коротко рассказал Малинину о том, что произошло.

Егор наклонился над телом:

— Надобно спервоначалу дознаться, кто он такой.

Явился доктор, румяный толстяк в енотовой шубе. Поднятый прямо с постели, он был очень испуган. Взглянув на убитого, доктор с ужасом проговорил:

— Это Новиков, старший кассир из банка. Он на нашей улице жил.

Осмотрев рану, доктор с профессиональным хладнокровием прибавил:

— Пуля прошла навылет через правое легкое и сердечную сумку. Летальный исход был неизбежен.

— Отвезите тело в морг! — приказал я.

Поднявшись наверх, мы заперлись в кабинете и стали совещаться.

— Прежде всего, товарищи, — начал я, когда Малинин и Кольцов сели на диван и закурили, — необходимо все соблюдать в строжайшей тайне.

— Я, честное слово, буду нем как рыба! — горячо произнес Лешка.

Малинин пренебрежительно покосился на него и сказал:

— А что, ежели просто хотели ограбить кассира? Тогда незачем и головы ломать. Разве их отыщешь сейчас, этих жуликов?

— Это совершенно исключено! — быстро перебил Лешка. — У него с собой не было ни копейки!

— Мало ли что! А они думали, что было. Много ты понимаешь!

— Нет, товарищи, какое уж ограбление, — вздохнул я. — Ясно, что убили, желая заткнуть рот. На двадцать шестое декабря что-то готовится. Сегодня двадцатое. Если за шесть дней ничего не узнаем, можем очутиться в неприятном положении.

— Надо выяснить, кто стрелял, — сказал Лешка.

— Ищи ветра в поле! — фыркнул Егор. — Нет, тогда уж в банк лучше пойти. Там хоть расскажут, с кем Новиков компанию водил.

«Он прав!» — подумал я и обратился к Кольцову:

— А ты как считаешь?

Мне хотелось подбодрить парня, а то от пренебрежительной усмешки Малинина он совсем увял.

— Никак я не считаю, — отвернулся Лешка. — Что прикажете, то и буду делать!

— Хорошо, — встал я. — На этом совещание объявляю закрытым.

Кольцов и Малинин ушли. Я выключил настольную лампу и запер дверь.

Егор жил на квартире у какой-то вдовы, которая торговала пирожками. Кольцов бегал ночевать к отцу. Я спал тут же, в кабинете. Вытащив из ящика стола простыни, я постелил на диване и лег. За окном, в луче уличного фонаря, суетились мохнатые снежинки. На паркете блестели лунные квадраты. Я закрыл глаза, но уснуть не мог. В голову лезла всякая чепуха. Представилось, будто комната, где я лежу, — тюремная камера, за дверью расхаживает надзиратель, а у постели стоит начальник тюрьмы и, шевеля бескровными губами, шепчет: «Самоусовершенствование и покорность помогут тебе достичь желаемого!»

Фу, черт! Я открыл глаза. За дверью явственно слышался шорох. Нащупав под подушкой наган, я негромко спросил:

— Кто там?

— Я, Федор Гаврилович! — узнал я робкий голос Кольцова.

Часы показывали без четверти пять. Недоумевая, я сунул босые ноги в сапоги. Через минуту продрогший, с синими руками, Лешка сидел у меня в ногах и говорил:

— Я, Федор Гаврилович, нарочно домой не пошел. На улице ждал. У меня есть идея, но в присутствии Малинина я не хотел ее высказывать!

— Обожди! — перебил я. — Это что еще за фокусы? Малинин — мой помощник и должен быть в курсе.

— Он меня презирает! — быстро ответил Лешка. — Он хочет, чтобы я ушел, а я назло останусь.

— Ну, ну! — строго сказал я. — Отставить личные счеты! Помни, ты пришел в Чека, чтобы служить революции. Остальное выкинь из головы!

— Ладно, постараюсь. — Лешка поджал губы. — Федор Гаврилович, покажите мне ключ, который уронил стрелявший.

— Возьми на столе.

— Так и есть! — воскликнул Лешка через минуту. — На кольце две буквы выбиты — «А» и «Ж». Марка слесаря! У нас в городе только один мастер: Антонин Жилинский, ссыльный поляк. Помните вывеску на центральной улице: «Ремонт замков, изготовление ключей, а также прочие слесарные работы»? Надо сходить к нему. Жилинский должен вспомнить, кто ему этот ключ заказывал.

— Хорошо придумал! — похвалил я. — Завтра пошлю Малинина.

— Федор Гаврилович! — взмолился Лешка. — Я вас очень прошу, разрешите мне! Я все сделаю как надо!

Как было поступить? Поручить такое важное дело семнадцатилетнему пареньку, недавнему гимназисту, я не мог. Но обижать Лешку мне не хотелось.

— Ладно. Пойдем вместе. А Малинина в банк пошлем. Такой вариант тебя устраивает?

Лешка вскочил, тиская шапку. Но я велел ему раздеться и лечь на диван. Довольный, си стащил старенькую шинель. Но уснуть в эту ночь нам так и не удалось…

 

3

Едва я начал дремать, как в дверь постучали. Кольцов вскочил, щуря сонные глаза. В коридоре ждал красноармеец с пакетом. Я прочел:

«Только что в банке похищено двадцать три килограмма золота. Жду вас. Малинин».

Отпустив солдата, я стал наматывать портянки.

— Что случилось? — спросил Кольцов.

— Наш план отменяется, — ответил я. — Поиски убийцы придется отложить. Из банка взято золото. Взято, конечно, не ворами, а тайными врагами Советской власти. — Я не столько объяснял Лешке, сколько рассуждал вслух.

— А как же слесарь, Федор Гаврилович? — спросил Кольцов, когда мы вышли на улицу. — Ведь его упускать нельзя.

— Что ж, придется тебе одному выяснять, кому принадлежит ключ.

— Есть! — браво ответил Лешка и, боясь, что я передумаю, поспешно шмыгнул в переулок.

Возле банка собрался народ. Среди толпы высилась могучая фигура Малинина.

На каменных плитах лежал окровавленный красноармеец-часовой. Правой рукой он продолжал сжимать ложе винтовки. Молодое удивленное лицо было повернуто к небу. Я наклонился к часовому. Он был еще жив.

— Врача! — крикнул я. — Внести в дом!

Малинин бросился помогать, бормоча:

— Оказывается, не помер, смотри ты!..

Красноармейца положили на стол в одной из комнат.

Вокруг столпились бледные чиновники. Один из них, в круглых роговых очках, с достоинством представился:

— Начальник отделения, коллежский советник Спицын. Готов по мере сил содействовать обнаружению злодея, покусившегося на государственное достояние.

Я почти не слушал советника. Все мое внимание привлекал красноармеец. Он стонал, широко открыв светлые, полные слез глаза, и пытался что-то сказать. Расстегнув гимнастерку, я увидел на груди широкую ножевую рану.

— Товарищ, кто тебя? — спросил я.

— Двое… — прошептал красноармеец. — Одного я знаю… Он…

— Говорите!

Но часовой обессиленно откинул голову. Глаза его закрылись.

— Федор Гаврилович, надо в подвал сходить, где золото хранилось, — напомнил Малинин. — Можно?

Я кивнул. Он удалился.

— Вызовите по телефону доктора! — приказал я Спицыну.

— Слушаюсь! — наклонил он хохолок.

Вслед за Спицыным вышли остальные служащие. Я остался в комнате один.

— Пи-ить! — попросил раненый и застонал.

— Потерпите, товарищ! — ответил я, выбегая в зал. Вокруг никого не оказалось. Пришлось самому отыскивать графин. Когда я вернулся с водой, красноармеец не шевелился. На его груди зияла вторая, свежая рана. Он был убит какие-нибудь три-четыре минуты тому назад. Подоспей раньше, я мог бы встретиться с убийцей! Я бросился к открытому окну. Площадь была пуста. Распахнув дверь, я увидел Спицына. Он привел врача.

— Вы опоздали, — сказал я и попросил бывшего коллежского советника проводить меня в подвал. Голова моя пылала. «Значит, враг находится где-то здесь, в здании!» — думал я, всматриваясь в лица банковских служащих.

— Кто же этот гад? — с гневом произнес Малинин, когда я рассказал ему о случившемся. Он стоял у входа в подвал, рассматривая исковерканный замок. — Жив не буду, а выведу их к стенке!

— В старое время ни один преступник не имел физической возможности проникнуть в хранилище банка, — строго заявил Спицын.

— Что же, теперь преступники стали умнее? — с досадой спросил я.

— Преступники во все времена одинаковые! — ответил Спицын. — Дело, изволите видеть, не в них! Дверь, ведущая на первый этаж, была электрическим звонком соединена с двумя сторожевыми постами. Но даже если бы в силу каких-либо причин сторожа оказались бездейственными, то и тогда злодею не удалось бы войти в само хранилище. Вот эта железная дверь имела особенно сложное устройство. Стоило вору сломать замок или хотя бы даже открыть его подобранным ключом без знания тайного шифра, как автоматически заклинивалась первая дверь на этаже, и, таким образом, преступник оказывался как бы замурованным в подвале!

— Почему же сейчас не помогли ваши хитрые устройства?

— По ночам электростанция выключает свет! — ответил бывший коллежский советник. — А без электрической энергии, изволите знать, все устройства и механизмы бездействуют! Любой может войти и орудовать в пустом и плохо охраняемом здании.

— Ты, божий старичок, по-другому у меня заговоришь! — перебил его Малинин. — Охрана плохая? Не пройдет твой номер! Потрудитесь на замочек взглянуть, Федор Гаврилович. Что сделали, гады! Открыли настоящим ключом, а после, чтоб, значит, тень навести, давай колотить чем попало. Искорежили сверху и думали на воров свалить. Не вышло. Ихний человек золото унес… который в банке работает!

Осмотрев замок, я не мог не согласиться с Егором. Действительно, механизм был сплющен несколькими ударами по уже открытой двери. Такие повреждения не могли быть нанесены снаружи через скважину. При всем своем настороженном отношении к Малинину я не мог не отдать дань его сообразительности.

— Как же, господин коллежский советник? — спросил я Спицына. — Согласны вы с нашим выводом?

Лицо Спицына стало испуганным и жалким.

— Ключа от хранилища у меня нет и не было! К денежному фонду я не имею никакого отношения.

— У кого же ключ?

— В старое время…

— К черту старое время! — рявкнул Малинин.

— Раньше… дверь можно было открыть только тремя ключами. Один хранился у старшего кассира, другой у оператора, третий у управляющего банком. Они вместе и входили в подвал. А теперь…

— Что замолчал? Или помочь? — сжал кулаки Малинин.

— Ныне все три ключа у господина управляющего.

— Это у барона Лессинга, что ли? — Малинин сплюнул. — Я так и знал, что без старой лисы не обойдется!

— Когда является на работу Лессинг? — сдержанно спросил я.

— Он болен. Лежит в постели с приступом грудной жабы.

— Мы его вылечим, сучьего сына! — выругался Егор.

О Лессинге мне приходилось слышать. Это был один из интеллигентов, добровольно согласившихся сотрудничать с большевиками. Правда, объяснял он это своеобразно.

— Банк стоит и должен стоять выше политики! — заявил он председателю ревкома, старому политкаторжанину Волошину. — Если банк, эта основа цивилизации, рухнет под ударами социальных бурь, в стране настанет первобытный хаос. Перестанет существовать Россия! Я русский, милостивый государь! Во имя отечества я остаюсь на своем посту.

Так или иначе, Лессинг работал добросовестно. Нужные нам финансовые мероприятия банк производил без задержек. Но целиком доверять бывшему барону я, разумеется, не имел оснований. «Может быть, он остался для того, чтобы вернее навредить!» — подумал я и приказал Малинину немедленно арестовать Лессинга, а сам отправился к Петру Андреевичу Волошину.

В ревкоме, как всегда, толпился народ. В воздухе плавал махорочный дым. Увидев меня, Волошин встал из-за стола. Это был коренастый, еще крепкий мужчина лет пятидесяти. Его маленькие живые глазки рассматривали меня приветливо и пытливо. Он был одет в кожаную куртку и галифе. На поясе болталась деревянная кобура маузера.

— Садись, Федя! — пригласил Петр Андреевич. — Что новенького?

Я рассказал об убийстве, о краже золота, поделился подозрениями относительно Лессинга. Когда я кончил, Волошин поднял глаза:

— Хорошо, Федя, что зашел. Есть важные новости. Но прежде один вопрос. Кажется, у тебя работают какие-то гимназисты, несовершеннолетние? Стоит ли им доверять?

— Во-первых, причем тут множественное число? Речь идет об одном бывшем гимназисте, — ответил я, закипая. — Во-вторых, у меня есть основания доверять ему не меньше, чем Малинину, которого прислали вы, а в-третьих вы сами должны знать, что с кадрами у меня плохо. Вы обещали направить в Чека коммунистов, рабочих. Где они?

— Людей мы пришлем, — ответил Волошин. — Не горячись, Федя. Если ты стоишь горой за своего гимназиста значит, он достоин того… Теперь о другом. Должен поставить тебя в известность, что обстановка усложняется. В окрестностях Крайска появились банды Степняка. Он объявил себя «защитником» алтайского народа. Опирается на некоторых местных князьков-зайсанов, которые помогли ему составить полк из темных, обманутых демагогической пропагандой кочевников-ойротов. Кроме них, в эту банду влились остатки разбитых полков генерала Соболевского, а также всякий сброд — дезертиры, анархисты и прочие. Пока Степняк боится вступать в открытые столкновения с регулярными частями Красной Армии, ограничивается нападениями на обозы. Но силы его растут. А главное, — продолжал Волошин, — и это уже непосредственно касается тебя, у Степняка в самом Крайске есть союзники, они поддерживают с ним связь. За последнее время участились нападения на советских работников. Ясно, что действует организованная шайка. Твоя задача выследить и уничтожить ее. По первому требованию в твое распоряжение будут направлены воинские части. Происшествие в банке, разумеется, очень неприятно, но хочу тебя предупредить, Федя, не увлекайся поисками золота. Это может отвлечь тебя от основной задачи.

— Не одних ли рук это дело?

— Смотри, тебе виднее.

 

4

Не зажигая света, я метался по кабинету. Уже ночь наступила, а помощники мои словно сквозь землю провалились. Несколько раз я порывался бежать к Лессингу, но говорил себе, что Малинин может появиться с минуты на минуту. Наконец, когда я уже и ждать перестал, он вошел.

— Привел? — бросился я к нему.

— А как же! Пришлось повозиться. Не хотел ключи отдавать. Я всю квартиру перевернул, не нашел. Самого барона пощупал немножко, однако молчит. Может, у тебя заговорит?

— То есть как это «пощупал»? — спросил я. — Разве тебе неизвестно, как нужно обращаться с арестованными?

Малинин закусил губу:

— Я человек неграмотный, если ошибся, на будущее учту. Привести его сюда, что ли?

В кабинет вошел Лессинг. Я с удивлением смотрел на него. Мне приходилось прежде видеть управляющего банком: это был сухопарый человек с узким лицом и холодными водянистыми глазами; в нем чувствовалась военная выправка, говорил он резко, отрывисто. А сейчас передо мной стоял сгорбленный, жалкий старик со слезящимися глазами. Щегольской форменный сюртук висел на нем, как на вешалке. Под глазом темнел кровоподтек.

— Садитесь! — сказал я.

Он сел и уронил седую голову.

— Ночью неизвестный злоумышленник проник в хранилище банка и похитил золото. Исследование показало, что железная дверь была открыта при помощи ключей, я уже затем смята ударами тяжелого предмета, чтобы навести нас на ложный след. Подобрать или изготовить другие такие же ключи невозможно, они слишком сложны. Остается сделать вывод, что вы являетесь участником, если не инициатором преступления.

Лессинг поднял голову:

— Я две недели не встаю с кровати. Ключи от сейфов лежали в письменном столе. Воспользоваться ими никто не мог. Ваш работник, делавший обыск, утверждает, что не нашел ключей. Не могу понять, куда они могли деться. Еще вчера я проверял — были на месте. Вообще же, позвольте заметить, милостивый государь! — Он повысил голос. — Уважающее себя правительство не допустит, чтобы кто-то терроризировал его подданных, мирных граждан. Я прямо заявляю вам, что считаю сейчас своей роковой ошибкой согласие сотрудничать с большевиками. Я старик, мне все равно и…

Он сел и полузакрыл глаза.

— Вот гнида! — с ненавистью сказал Егор. — Кожу с тебя содрать с живого, тогда по-другому бы запел!

— Товарищ Малинин! — сердито перебил я. — Отведите арестованного в подвал. Только не забудьте забить досками отверстия канализационных труб. Выдайте тулуп, валенки и накормите. А вы, господин Лессинг, подумайте над тем, что вас ожидает. Преступник мог воспользоваться лишь вашими ключами.

Оставшись один, я задумался. Какое-то неясное чувство подсказывало мне, что с Лессингом мы зашли в тупик. Он, пожалуй, сказал все. А следствие не сдвинулось с мертвой точки. Беспокоило меня это странное исчезновение ключей.

За дверью послышался шум. Раздался злой крик Егора:

— Куда ты прешься? К нему нельзя!

— Нет, пропустите! Слышите? Я требую! — зазвенел женский голос.

Распахнув дверь, я увидел тоненькую девушку в коричневом гимназическом платье. Белый шерстяной платок сбился. Круглое детское лицо окружали светлые растрепавшиеся волосы. Серые глаза были полны решимости.

— Входите! — сказал я.

Девушка шагнула в кабинет.

— Кто вы такая?

— Я дочь несчастного больного старика, над которым вы издеваетесь! — смело ответила она.

— Как вас зовут?

— Софья!

— Присядьте и спокойно объясните, что вы хотите. Что же касается вашего отца, то над ним никто не издевается.

— Как? — вспыхнула девушка. — Значит то, что отца избили, — это не издевательство? То, что у нас побили посуду и поломали мебель, — это не должно вызывать негодования? И, наконец, в чем провинился отец?

— Вот с этого надо было начинать! Вы очень молоды, но, надеюсь, понимаете, что, когда идет борьба не на жизнь, а на смерть, с врагами не церемонятся.

— Вот это правильно! — подал голос Малинин.

Софья опустилась на стул и сказала:

— Какой же он враг? Он совсем больной. Вы, кажется, искали какие-то ключи? Я принесла их. Теперь вы должны отпустить папу. — Она протянула маленькую, изящную коробочку.

Я открыл крышку. На сафьяновой подушечке лежали три плоских ключа. Один был длинный и тонкий, как шило, два других походили на перевернутые буквы «Т».

— Почему же их не обнаружили при обыске?

— Они… — замялась девушка. — Понимаете… коробочка завалилась под стол и попала в щель между полом и карнизом… Подметала и нашла…

Я почувствовал, что она недоговаривает. Нужно было бы допросить ее построже, но по угрюмому лицу девушки я видел, что сейчас это бесполезно. Решив вызвать ее еще раз, я сказал:

— К сожалению, отца вашего освободить пока не могу. Если он не виновен, вы скоро его увидите.

— Хорошо! — вскочила Соня, порывисто заматывая платок вокруг головы. — Я думала, что вы… а вы!.. Вы не вняли мольбам дочери, тогда, может быть, до вашего слуха дойдет другой голос!

Она выбежала. Мне вдруг стало жаль девушку. Ее словам я не придал особого значения.

— Ну и штучка! — покачал головой Малинин.

— Каждая дочь любит своего отца.

— Да я не о том! — усмехнулся Егор. — Ведь ее все офицерье в городе знало! Она с виду только скромница, а на самом деле такая… — Малинин грубо выругался.

— Да нет, ты что-то путаешь… — ошеломленно сказал я, вспоминая милое, застенчивое лицо Сони. — Не может быть!

— Фу ты, он еще не верит! — обиделся Егор. — Да я сам видел, как она на тройке с офицерами раскатывала! — Артистка… Такой овечкой прикинется, сроду не узнаешь!

Какие у меня были основания сомневаться в правдивости слов Егора? Стало обидно и больно, словно украли у меня что-то заветное… «Завтра вызову ее. Спрошу, что она имела в виду под „другим“ голосом», — решил я.

В дверь осторожно постучали. Егор выглянул. Это был часовой.

— Там, товарищ Братченко, вас женщина спрашивает. Впустить?

— Какая еще женщина? — буркнул я и сбежал по лестнице.

На крыльце виднелась фигура, облепленная снегом, такая же неподвижная, как каменные львы, лежавшие по бокам лестницы.

Женщина пошевелилась, с пальто посыпался снег.

— Я вдова Новикова, тело мужнино хочу похоронить по-христиански. Напишите бумажку, чтобы из морга его взять разрешили.

— Вот разрешение! — Я набросал ей несколько слов на листке. — Но вы должны нам помочь. Расскажите, с кем встречался ваш муж в последнее время?

— Покойник, царство ему небесное, таился от меня! — горько ответила она. — Только и знаю, что за день перед тем, как убили его, пришел к нам один… — Она умолкла.

— Кто? — быстро спросил я. — Вы его запомнили?

— Да как сказать… — начала Новикова и вдруг замолчала. Глаза ее смотрели мимо меня. Я обернулся. В дверях, расставив ноги, стоял Малинин. В ответ на мой вопросительный взгляд он пожал плечами.

— Продолжайте! — сказал я вдове. — Что же вы замолчали?

— Да нет, мне пора! — заторопилась женщина.

— Но вы хотели рассказать…

— Не запомнила я ничего, не взыщите. — Новикова явно тяготилась разговором.

Поняв, что от нее больше ничего не добьешься, я вернулся в кабинет. Егор последовал за мной.

 

5

Ночь прошла тревожно. Я не сомкнул глаз. Что с Лешкой? Я не мог заподозрить его в легкомыслии или недобросовестности. Значит, с ним что-то случилось! С трудом дождавшись рассвета, я оделся и вышел, решив направиться к старому учителю географии. Но, пройдя по улице несколько шагов, остановился, удивленный необычной картиной.

Посреди улицы горел костер. Возле костра на снегу сидел, скрестив ноги, маленький человек в островерхой шапке и старом тулупе. У него было скуластое, словно вырезанное из темного дерева, неподвижное лицо, редкие черные усы. Покачиваясь, человек клевал носом, и казалось, что он вот-вот свалится в огонь. Увидев меня, он суетливо подбежал, начал кланяться и что-то бормотать.

— Что тебе надо? — удивленно спросил я.

— Мне надо большой начальник! — заговорил он на ломаном языке. — Самый большой начальник Чека!

— Ну, я начальник.

— Ты большевик Федя? — недоверчиво покачал головой ойрот. — Зачем так говоришь? Федя сильный, как дуб. Умный, как шаман. Весь свет кругом прошел, вот он какой! Ты в сыновья ему годишься!

Я не удержался от улыбки:

— Я этот самый Федя к есть!

Кочевник взглянул на красноармейца. Тот, засмеявшись, кивнул и сказал:

— С вечера загорает, товарищ начальник!

— Ну, пойдем греться, пойдем в дом! — позвал я гостя.

В кабинете ойрот стащил шапку и сел, скрестив ноги, прямо на пол.

— Начальник, я беду к тебе принес! — заговорил он горячо. — Большевик бедный человек понимает. Ты большой председатель, можешь помочь пастуху Темиру!

— В чем?

— Сколько звезд на небе, столько оленей у зайсана Алпамысова! — затараторил кочевник. — Десять зим бесплатно я ходил за стадами зайсана, снегом укрывался, небо было мне юртой. Обещал Алпамысов дать Темиру девушку Ширин, прекрасную, как луна, дочь свою от одной из двадцати жен. Десять зим прошло и еще одна зима настала. Пришел я к зайсану, но не захотел меня видеть Алпамысов. «Ступай прочь, пастух!» — сказал мне. Позвал я Ширин, но не было ее в юрте. А когда пошел я, шатаясь от тоски, в горы, догнали меня братья-пастухи. «Плачь, Темир, — сказали они. — Крепко плачь! Не видать тебе больше Ширин! Вторую ночь разделяет она ложе с безбородым урусом. Приехал урус на черном коне, и конь припадал на передние ноги от тяжелой поклажи. Привез урус в подарок зайсану мешок с желтым камнем, что зовется золотом, и как только поднимется третья луна, откочует Алпамысов вместе со своими стадами за горы, где живут люди чужого племени». Я заплакал, как ребенок. И я заседлал коня и поскакал в большое стойбище, где юрты не рядом стоят, а одна на другой! Большевик Федя, зайсан Алпамысов злой человек! Он прячет в горах под камнями много длинных ружей. Он украл у меня девушку. Я проведу тебя такими тропами, где горный барс ходит. Догони зайсана, верни мне Ширин. А себе, однако, можешь ружья взять! — добавил он, тревожно и хитро глядя на меня.

Стараясь быть спокойным, я ответил:

— Хорошо, Темир. Ступай вниз, там есть горячая печка. Сиди, грейся, жди меня. Как солнце взойдет, поедем за твоим Алпамысовым.

Сняв трубку, я вызвал начальника штаба Красильникова и попросил срочно прислать взвод красноармейцев.

Было восемь утра, а Малинин не являлся. Ругая его на чем свет стоит, я побежал за ним на квартиру. Мне открыла хозяйка, пронырливая баба с лисьими глазками.

— Спят! — шепотом сказала она и пошла вперед на цыпочках.

В маленькой комнате с желтыми обоями было жарко. Малинин, сбросив одеяло, раскинулся на толстой перина. Сквозь вырез рубашки виднелась его широкая волосатая грудь. На столе возле кровати лежала стопка книг.

«Карл Маркс — Капитал», — прочел я на обложке одной из них. «Егор Малинин и Карл Маркс! — подумал я. — Не ожидал!» Впрочем, я тотчас же устыдился своих мыслей. «Чего я хочу от человека? — спросил я себя. — Простой крестьянский парень. Имеет свои недостатки, как все люди».

Услышав мой голос, Егор открыл глаза и сел на кровати, царапая ногтями свою могучую грудь.

Я рассказал о кочевнике.

— Помог нам ойрот! — хрипло сказал он. — Не упустить бы… В Китай могут увезти золотишко-то…

— Ждать мне тебя не с руки! — бросил я. — Чтобы через полчаса был на месте!

Вернувшись, я стал готовиться в дорогу. Положил в задний карман галифе еще один наган, взял несколько обойм с патронами. Подумав, завернул в газету суточный паек хлеба. Выходя на крыльцо, вспомнил про Лессинга. «Что с ним делать? Больной, сидит в холодном подвале. Допросить я его не успею. Посажу старика под домашний арест, — решил я. — Никуда он не денется. Поставлю у дома часового, и все». Откровенно говоря, мне было приятно принимать это решение. Приятно, может быть, потому, что представилось сияющее личико Сони и ликующий возглас: «Братченко тебя отпустил!» Она припишет это своему визиту… Что ж, я ничего не имел против… Какое-то странное возбуждение охватывало меня, когда я думал об этой девушке.

Я открыл толстую дубовую дверь подвала. Вниз вели обледеневшие каменные ступени. В лицо пахнуло холодом. Вспомнив, как в прошлом году я бегал тут в одном белье, босой, я поежился. В подвале царил кромешный мрак. Осторожно, боясь поскользнуться, я спускался по лестнице. Вдруг до меня донеслись голоса:

— Папочка, умоляю, пойдем! Тут недалеко! Мы вылезем прямо напротив дома, а потом я попрошу Костю, и он…

— Уйди, Соня! — ответил Лессинг. — Напрасно ты рискуешь! Я остаюсь.

— Но почему, папочка, милый? — чуть не плакала Соня.

— Ты слышала, в чем обвинили твоего отца? В том, что я украл золото! Если скроюсь, вина моя будет доказана. Нет, лучше умереть здесь.

— Папочка, ты не должен, — закричала девушка, обнимая отца. — Не теряй времени, пойдем, они убьют тебя!

Отец с дочерью так увлеклись, что не слышали моих шагов.

Я сказал:

— Лессинг, можете идти домой. А вы, девушка, останьтесь.

Старик медленно поднялся.

— Я свободен? — спросил он недоверчиво. — Значит, преступник найден? Все разъяснилось?

— Мы поговорим позже, — мягко ответил я.

— По вы не причините вреда этому ребенку?

Я взглянул на Соню. Она независимо покусывала губки.

— Не беспокойтесь.

— Вы хотели меня о чем-то спросить? — подняла брови Сопя, когда отел вышел.

— Откуда вы узнали про эти трубы?

— Про них все гимназисты знают, — помолчав, ответила она, ожидая, по-видимому, совсем другого вопроса. — Мы когда-то играли здесь в войну.

Соня усмехнулась.

— Теперь я могу уйти?

— Еще один вопрос. Мне кажется, вы не все рассказали о ключах. Ведь вы что-то знаете, верно?

Она покраснела, потом побледнела.

— Нет. Вы ошибаетесь.

— Я так и знал!

— Что… так и знали? — голос ее звучал тревожно.

— То, что вы не захотите отвечать. Ну, дело ваше. С огнем играете, Соня! Боюсь, опалите крылышки. Прощайте!

Я вошел в дом.

В кабинете меня ждали Малинин и незнакомый мужчина с подстриженными «ежиком» седеющими волосами и резкими чертами лица.

— Вы товарищ Братченко? — спросил мужчина. Получив утвердительный ответ, он протянул конверт. Пробежав глазами строчки, я пожал ему руку.

— Наконец-то! Познакомься, Малинин. с товарищем Николаевым, токарем механического завода. Его прислал ревком. Товарищ будет моим заместителем.

Егор выдавил улыбку:

— Очень рад. Мы с ног сбились, вдвоем и вдвоем. А где же гимназер? — спросил он. — Что-то не видать его.

— Вы кстати прибыли, останетесь вместо меня! — обратился я к Николаеву. — Мы с товарищем Малининым уезжаем из Крайска. Сейчас посвящу вас в наши дела.

— Я вполне в курсе. Меня товарищ Волошин информировал.

— И прекрасно! — кивнул я. — Вам нужно срочно связаться с Кольцовым и во что бы то ни стало раскрыть соучастников преступления

* * *

…Ойрот Темир по-прежнему сидел возле костра и курил трубку. Спешившиеся красноармейцы окружили его. Мы познакомились с командиром, молодым парнем в длинной английской шинели.

— Черныш, — назвал он себя.

Я не особенно хорошо сидел в седле и, стесняясь при красноармейцах показывать свое неумение, все внимание устремил на то, чтобы держаться прямо. Кажется, это удавалось. Рядом на рослом в яблоках жеребце важно покачивался Малинин, выглядевший весьма эффектно в гусарской куртке со споротыми галунами, которую надел специально для этого случая. Впереди отряда на низкорослой выносливой кобыле трусил Темир. Его высокая шапка издали бросалась в глаза.

Несколько минут мы ехали по улицам города мимо невзрачных, ободранных домов, со сползшими набок крышами, с покосившимися заборами. Прохожие попадались редко. Завидев вооруженных людей, они поспешно сворачивали в переулки. Из труб в небо отвесно поднимались дымки. Они висели неподвижно, как нарисованные. Это предвещало мороз.

Но вот город остался позади. Открылась ровная, как стол, степь. Вдали белели горы. Ветер швырял в лицо колючую снежную пыль. Всадники двигались гуськом. Темнело. Малинин сосредоточенно курил цигарку за цигаркой, ловко сворачивая их на морозе одной рукой. Вскоре к нам присоединился Черныш. Он оказался разговорчивым, и через полчаса я уже знал всю его биографию: родился в семье рабочего, на заводе участвовал в стачке, записался в Красную гвардию, дослужился до взводного…

— Что, Темир, долго ехать? — спросил я, пробравшись в голову отряда.

— Нет, какой долго, не успеет лошадь вспотеть, будем в стойбище Алпамысова. Вон сопка, за ней юрты увидим, — улыбнувшись, ответил он.

Красноармейцы подтянулись, стали поправлять винтовки. Когда до сопки оставалось метров триста, Черныш дал команду пустить коней в галоп. Вихрем вылетел взвод на заснеженное плато, но… красноармейцам пришлась осадить разгоряченных лошадей. На грязном снегу виднелись лишь следы оленьих копыт, конский помет и черные пятна давно погасших костров. Предгорье было безлюдно, дико. Ветер катал по обледеневшему пасту холодные головешки.

Темир припал к шее жеребца, завизжал, начал рвать на себе волосы и бить кулаками по лицу.

— А-а, старая лиса учуяла, что крупный зверь к берлоге подходит, откочевала на перевал! Много спал Темир, долго ехал, плохой Темир! — кричал он, не утирая крупных слез, катившихся по грязным щекам.

— Куда откочевал-то, говоришь? — деловито спросил Малинин.

— За Белую гору! — ответил ойрот, указывая на горизонт. Там расплывалась в сумерках круглая вершина.

— Сколько верст?

Темир смотрел на него тупо, не понимая.

— Ну, к утру приедем?

— Да, да! — испуганно закивал пастух. — Раньше, чем звезды зажгутся, увидим мы его юрту!

Совещались недолго. Малинин настаивал на том, чтобы продолжать преследование. Командир взвода поддержал его. Мне тоже не хотелось возвращаться в Крайск, несолоно хлебавши. «Там Николаев! — подумал я. — В случае чего, не хуже меня распорядится».

И мы снова двинулись вперед.

Рассвет встретили высоко в горах. Усталые лошади медленно шли по узкой тропинке, вырубленной в почти отвесной скале. В пропасти клубился белый туман. Шерсть животных, тулупы бойцов, штыки — все покрылось мохнатой изморозью. У многих побелели носы, щеки. Черныш то и дело покрикивал:

— Лицо обморозил! Смотри, лицо обморозил!

И красноармеец, спешившись, набирал в горсть сухой, колючий снег.

— Ну, скоро? — уже не в первый раз спрашивал я у проводника. Тот немилосердно дергал повод, успокаивающе бормотал:

— Совсем близко, начальник!

Мы долго спускались гуськом по крутой тропе, каждую минуту рискуя сорваться в ущелье. Солнце стояло высоко, когда мы очутились на плоскогорье. Оглянувшись, Черныш с отчаянием воскликнул:

— А, черт его дери!

Перед нами было брошенное кочевье. Та же картина, которую мы видели вчера: истоптанный снег, потухшие костры. Только тут головешки еще дымились. Малинин подъехал к Темиру и уставился на него, поигрывая плеткой:

— Ты что, шутки шутить вздумал?

— Оставь его! — вмешался я. — При чем тут он?

Опустив голову, Темир молчал.

— Что будем делать? Возвращаться? — спросил я Черныша.

— Зайсан ушел вперед один переход! — азартно закричал пастух, брызгая слюной. — Эта дорога совсем легкий, но длинный. След в след идти будем, догонять не будем! Прикажи, начальник, охотничьей тропкой поведу, узкая тропа, но шибко короткая, не успеет Алпамысов костры разжечь, мы ему в глаза смотреть будем!

— Веди! — закричал Малинин, заламывая папаху. — Веди, язви его в душу! — Он взлетел в седло, тронул поводья, но тут Черныш вежливо и решительно сказал:

— Люди обогреться, отдохнуть должны, товарищ Егор.

— А вот мы их самих спросим, — подмигнул Малинин и обратился к красноармейцам: — Товарищи! Как — догоним буржуя или животы будем у костра греть?

— Едем дальше! Чего там! Быстрей догоним, быстрей домой вернемся! — смеясь, отвечали бойцы.

И снова потянулись горы, ущелья. Мы на ходу жевали мерзлый хлеб и твердую, как камень, тарань. Еле заметная тропка змеилась по самому краю обрыва. Лошади не могли идти, копыта скользили. Пришлось спешиться и вести их на поводу. Багровый шар солнца уже коснулся гребня горы. По ущелью протянулись длинные фиолетовые тени, когда впереди показался узкий деревянный мостик, переброшенный через глубокую расщелину. На той стороне к самому мосту подступал густой кустарник, укрытый снегом.

— Шибко медленно шагай надо! — озабоченно предупредил Темир и ступил на мостик. Вслед за ним потянулись красноармейцы. Малинин, отстав, присел на снег и стал перематывать портянку.

Мы с Чернышом были уже на мосту, когда вдруг что-то гулко бухнуло и рассыпалось, словно горох по железному листу. Я не сразу сообразил, в чем дело. А когда понял — было уже поздно. Устроив в кустах засаду, бандиты поливали мост пулеметным и ружейным огнем.

Конь подо мной захрапел и стал валиться набок. Я успел заметить залитое кровью лицо Черныша, нашего проводника, выглядывающего из-за кустов, вставшую на дыбы лошадь Малинина и его самого, быстро ползущего на животе прочь от моста.

Я успел ухватиться за край и повис над пропастью. Настил был сделан из досок, положенных на два дерева, ветки которых переплелись так, что за них можно было ухватиться и продержаться некоторое время. С трудом подтянув ноги, я спрятался под мостом. Над головой слышались топот, крики. Я раскачивался, вцепившись и пружинившие ветки. Они все больше сгибались под моей тяжестью. Вниз я не смотрел. В голове не было ни одной мысли…

Постепенно шум стал стихать. Еще несколько минут слышались стоны, но выстрелы оборвали их. Подбежав к мосту, бандиты прикладами сталкивали мертвых и раненых красноармейцев в ущелье.

— Царствие небесное господам большевичкам! — услышал я сочный бас.

Кто-то весело ответил:

— То ли еще будет, господин Степняк, в светлое христово воскресенье!

«Воскресенье? — мелькнуло у меня. — Это же и есть двадцать шестое декабря!»

Руки мои посинели и потеряли чувствительность Я смотрел на свои пальцы, как на чужие, и думал: «Вот сейчас они разожмутся!» Между тем наверху седлали коней. Послышался топот, бряцание стремян. Звуки постепенно отдалялись.

Подождав еще немного, я выбрался на мост. Вокруг все было пустынно, безжизненно. Чернели скалы. В ущелье клубился туман. Спускались сумерки. Только ржавые пятна на снегу напоминали о происшедшей трагедии… Как тоскливо и жутко стало мне! Нет ничего страшнее, чем видеть гибель товарищей и остаться в живых!

«Все кончено!» — подумал я и побрел назад по той дороге, которая привела отряд к этому страшному мосту. Наступила ночь. Вырыв яму в снегу, я лег. Когда рассвело, пошел снова. К вечеру выбрался на равнину. Горы остались позади. Здесь было теплее, но ноги стали проваливаться в мокрый снег. Уже сутки во рту не было ни крошки. Подступала слабость. Мною владело глубокое безразличие к своей судьбе. Только себя винил я в том, что случилось. Как можно было поверить на слово неизвестному человеку и пуститься в легкомысленную авантюру! Я виноват в смерти преданных, честных людей!..

Когда стемнело, я увидел на горизонте огни и, не скрываясь, пошел прямо на них. Но не дошел. Упал в каких-нибудь ста метрах от костра, возле которого темнела палатка. Вокруг огня сидели люди с винтовками. Уже лежа на снегу, я понял, что это белые. Может быть, даже тот самый отряд Степняка, который устроил нам засаду.

Снег подо мной оседал. За воротник полезли ледяные комья. Но я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. «Вот теперь действительно все!» — обреченно подумал я и в этот момент увидел отделившуюся от костра фигурку. Раздался испуганный голос:

— Кто это?

Я привстал. Женщина!

Она наклонилась.

— Соня! — пробормотал я. — Соня Лессинг!

 

6

Да, это была она! Одетая в полушубок, мужскую шапку и большие не по размеру валенки, она была похожа на подростка. Как она очутилась здесь, в степи? Куда я попал?

— Это вы? — изумленно прошептала Соня и испуганно оглянулась. — Зачем вы пришли? Вас увидят и убьют. Бегите!

— Тут белые?

— Здесь русские, которые борются за свободу России! — сердито и взволнованно бросила она.

— И вы, стало быть, боретесь?

— Да!

— Тогда поспешите! — сказал я и снова лег. — Кликните ваших друзей. Они будут рады расстрелять большевика.

Соня несколько секунд раздумывала:

— Вставайте!

— Не могу.

— Обопритесь на меня!

Она опустилась на колени и подсунула руку мне под голову. Опершись о ее плечо, я поднялся. Мы медленно зашагали куда-то в черную степь. Я ни о чем не спрашивал. На меня нашло какое-то отупение. Впереди показалась неясная тень. Рядом с нею на снегу багровели полупотухшие угли. Это была маленькая палатка. Соня, пригнувшись, пролезла в квадратное отверстие и за руку потянула меня.

— Ложитесь! — шепнула она, бросив на расстеленную шкуру ватное одеяло. — Сейчас разожгу костер, и вы согреетесь.

Она выбралась наружу. Затрещали сухие ветки. Через несколько минут красные отблески заиграли на стенах палатки. В двери показалось розовое лицо Сони. Оно было суровым.

— Что вам нужно для того, чтобы вы могли уйти?

— Шапка, валенки и немножко пищи.

— Вы голодны? — испуганно, совсем по-детски спросила она. — Как же я не догадалась! Сейчас…

Присев рядом на шкуру, она достала из мешка буханку хлеба, ломоть сала и протянула мне.

— Ешьте!.. А шапку и валенки возьмете мои. Я скажу, что потеряла, мне дадут еще.

В палатку заползало тепло от костра. Притихнув, Соня сидела в углу, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. Освещенные костром, волосы ее казались огненными. Милое, задумчивое лицо было тревожно. Горячая волна подступила к моему сердцу. Соня в этот момент показалась родной и близкой.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

— Не скажу! Не расспрашивайте! — отрезала она. — Отдыхайте, грейтесь и уходите!

— Вы спасаете мне жизнь. Зачем? Ведь мы, кажется, враги?

— Вам не понять! — с вызовом сказала Соня. — Впрочем… Я отвечаю услугой за услугу. Вы отпустили моего отца.

— Он оказался невиновным.

— И вы не виноваты! — горячо произнесла Соня и придвинулась ко мне. Глаза ее блестели. — Вы хороший человек, я думаю… Но вы обмануты лживой пропагандой немецких шпионов, приехавших в запломбированном вагоне. Вы замахнулись на Россию. Вы… — Почему вы смеетесь?

— Я не смеюсь, — ответил я грустно. — Как жаль, что вы не с нами, Соня!

За стенкой послышались шаги. Девушка высунулась наружу.

— Вы здесь, мадемуазель? — послышался мужской голос.

— Да, прапорщик!

— Как только рассветет, отправляйтесь обратно. Передайте глубокую благодарность тому, кто вас послал, за ценное сообщение!

— Хорошо.

— Не забудьте, уговор остается в силе. Двадцать шестого декабря!

— Ладно, прощайте! — беспокойно ответила девушка. Я понял, что она боится, как бы прапорщик не наговорил лишнего.

— Вы гоните меня, Соня? — вкрадчиво сказал он. — Как это жестоко!

Соня совсем вышла наружу и стояла, загораживая спиной вход.

— Сонечка! — умоляюще заговорил прапорщик. — Вы же знаете, что я люблю вас! Еще когда приезжал в отпуск…

— Вечер воспоминаний. Костя, устроим как-нибудь в другой раз.

— Но, Соня, вы же обещали выйти за меня, почему вдруг такая перемена?

— Не надо сейчас об этом, — с досадой сказала девушка. — Дайте мне отдохнуть перед дорогой!

— Отдыхайте! — резко бросил мужчина. Заскрипел снег.

Соня долго стояла у входа. Я надел шапку, стащил мокрые сапоги, обернул ноги, вместо портянок, порванной наволочкой. Войдя в палатку, Соня сняла валенки и переобулась в старенькие башмачки.

— Возьмите! — она не глядела на меня.

Я с трудом всунул в валенки опухшие ноги. Костер догорел. Мы почти не видели друг друга.

— Значит, в войну играете? — зло спросил я. — На посылках служите у негодяев, которые хотят удушить революцию, народ потопить в крови?

— Как вы смеете! — прошептала ошеломленная Соня.

— Смею! Ишь, романтику в чем нашла! А двадцать шестого декабря, значит, радоваться будете, когда заговорщики в Крайске рабочих на фонарях вешать начнут?

— Не рабочих, а бунтовщиков, понятно? — звенящим голосом ответила она. — И не вешать. Вешаете и расстреливаете вы! Судить будем правым и справедливым судом.

Откинув голову с тяжелым узлом волос, Соня подошла ко мне, положила на мои плечи тонкие руки и тревожно зашептала:

— Надеюсь, что у вас хватит благородства не воспользоваться сведениями, которые стали известны вам совершенно случайно и только благодаря мне. Вы должны дать слово, что забудете о том, что слышали. Иначе я не пущу вас! Я позову солдат!

— Такого слова я вам дать не могу.

— Зачем вы так говорите? — со слезами произнесла она. — Я же с вами по-честному, а вы…

— Или зовите ваших солдат, или я пойду, — сухо перебил я.

— Ступайте! И бог вам судья… А я… я не могу!

Она мягко вытолкнула меня из палатки. С минуту я стоял, потрясенный, прислушиваясь к прерывистым всхлипываниям за брезентовой стеной, потом зашагал в темноту.

Боясь напороться на часовых, я далеко обошел палатки и костры. По пути считал их и пытался представить, сколько тут людей. Мрак скрывал меня, но он же мешал разведать силы врага. Где-то храпели привязанные кони, раздавались аккорды гитары. Лагерь широко раскинулся по степи. До самого горизонта блестели точки костров.

Небо начало светлеть. Я шел по обледеневшей дороге. Местность была уже мне знакома. Неподалеку блестела круглая вершина Белой горы. До Крайска оставалось не больше двух десятков километров. Я думал то о Соне, то о погибшем отряде, то о приближающемся воскресенье. В сущности, я не узнал ничего нового. О том, что двадцать шестого что-то готовится, мне было известно в прежде. Каковы силы заговорщиков, где они выступят — вот что мне хотелось выяснить! Ведь в Крайске был всего один красноармейский полк!.. При согласованном выступлении заговорщиков и банд Степняка соотношение сил может оказаться невыгодным для нас. Мы должны разбить их поодиночке.

Замерзший и усталый, я поднялся на крыльцо особняка. Часовые, не узнав меня, загородили дверь. Вглядевшись, один удивленно протянул:

— Никак сам товарищ Братченко! А тут вас похоронили!

«О гибели взвода уже известно! — подумал я. — Кто же мог сообщить?» Я взбежал на второй этаж. Через приоткрытую дверь доносились приглушенные голоса.

В кресле развалился Егор Малинин. Лицо у него было красное, глаза припухли На диване, расстроенный и сердитый, сидел Николаев. А у окна, чуть не плача, стоял Лешка.

— Я среди камней спрятался, все видел! — услышал я последнюю фразу Малинина. — И как красноармейцев в пропасть сталкивали, и как коней наших уводили. Но Братченко среди убитых не было. Думаю, успел он на другую сторону перебраться…

— Что ж он им живой дался? — спросил Николаев.

— То-то и оно… — начал было Егор, но, увидев меня, вскочил, опрокинул кресло и кинулся ко мне с криком:

— Федя! Друг! Жив!

С сияющими глазами подбежал Лешка.

Николаев встал, расправляя желтые усы.

— Выбрался-таки! — шумно радовался Малинин. — Как же ты?

— Да вот так, — нехотя ответил я, с трудом расстегивая полушубок.

— Человек еле стоит! — укоризненно сказал Лешка. — Давайте помогу, Федор Гаврилович.

— Ничего… Ты лучше доложи, где пропадал. Что с ключом?

По напряженному лицу Малинина я понял, что он еще ничего не знает ни о ключе, ни о похождениях Лешки.

— Так вот, Федор Гаврилович, — начал Кольцов. — Они выступят не в воскресенье, а в пятницу двадцать четвертого, в четыре часа утра.

 

7

Мне вспоминается то, что рассказывал о Лешке его отец, учитель географии.

Детство у паренька было довольно бурным. Начитавшись приключенческой литературы, Лешка решил, что его жизнь будет такой же романтической, богатой событиями, как у капитана Немо или Жака Паганеля. Готовя себя к будущим испытаниям, Лешка принялся вырабатывать твердый характер. Он взял за правило говорить всем только правду, и чем неприятнее она была, тем большее удовлетворение получал Лешка. В четвертом классе он заявил законоучителю:

— Вы меня, батюшка, не вызывайте больше. Я вашего предмета учить не стану.

— Почему? — изумился отец Николай.

— Потому что бога все равно нет, я в этом убедился!

— Интересно, как же ты убедился, дерзкий мальчишка? — закипая, спросил священник.

— А я во двор вышел и сказал: «Бог, если ты есть, разрази меня громом, я в тебя не верю!» И ничего не случилось, — хладнокровно ответил Лешка.

Много неприятностей доставила отцу эта выходка. Пришлось к самому протоиерею ходить, просить за сына. А в восьмом классе, уже юношей, прочитав листовку, которую ему дал ссыльный матрос, Лешка заявил инспектору:

— Как вам не совестно штабных генералов спасителями отечества называть? Солдаты в окопах мокнут, а генералы гнилым обмундированием спекулируют!

Кольцова в тот же день исключили из гимназии, но он не горевал. В жизни назревали большие перемены. Романтик и фантазер, Лешка чувствовал себя в этой обстановке, как рыба в воде.

В Чека Лешка пришел на рубеже между детством и юностью. Здесь его смутная тяга к подвигу наконец нашла выход. Бывший гимназист возмужал и повзрослел, но не утратил некоторой наивности, свойственной его возрасту. Научившись рисковать жизнью, он по-прежнему воспринимал опасность как увлекательную игру. Интересной игрой для него был и визит к слесарю.

…«Антонин Жилинский», — прочел Лешка на вывеске и, поправив перед стеклянной дверью фуражку, вошел. Мастерская была тесная, со спертым воздухом. Кольцов с любопытством рассматривал прилавок, заваленный блестящими инструментами, стол с пожелтевшими газетами, продавленные стулья и самого хозяина, старого поляка с обвислыми, как у моржа, усами, который сидел, зажав между ногами ржавый чайник.

— Здравствуйте! — сказал Лешка. — Вы можете уделить мне пару минут?

Жилинский молча покосился на него.

— Я хочу к вам обратиться, потому что в городе, кроме вас, никто не сделает хороший ключ.

Слесарь отставил чайник и благожелательно посмотрел на гостя.

— Я случайно нашел на улице ключ. Надо отнести хозяину! — продолжал Лешка. — Взгляните, может быть, вы вспомните, кто вам его заказывал?

Жилинский долго рассматривал ключ.

— В прошлом году я поставил новый английский замок пану Лозинскому, столоначальнику городской управы. Ключ от этого замка! — сказал он и отвернулся. На его недовольном лице было написано: «Ходите, только время отнимаете!»

Забыв поблагодарить, Лешка выскочил на улицу. Лозинский? Не отец ли он Лели Лозинской, миловидной, но глупенькой девушки, с которой Лешка года три тому назад танцевал на гимназическом балу? Кольцов припомнил дом Лозинских, стоявший в стороне от других, напротив Соборного сада, двухэтажный, с множеством голубей на карнизах.

Прохаживаясь по Соборному саду, Лешка размышлял, под каким предлогом проникнуть в дом. Ничего не придумав, он твердым шагом пересек улицу Решил действовать, сообразуясь с обстоятельствами. Парадная дверь так плотно прилегала к косяку, что казалась приколоченной. Лешка вставил ключ в скважину и очутился в жарко натопленной прихожей.

Лешка подошел к зеркалу, пригладил взмокшие от волнения волосы и разделся. «Скажу, что дверь была открыта», — мелькнуло у него.

Наверх вела лестница, устланная дорожкой. Поднявшись на второй этаж, Лешка вошел в квадратную, со вкусом обставленную комнату. Блестела мебель в белых накрахмаленных чехлах, на круглом столе валялись журналы и альбомы. «Гостиная», — догадался Лешка.

Не успел он осмотреться, как из другой двери, спрятанной за бархатной портьерой, вышла пухленькая девица с густо напудренным лицом и скучающими голубыми глазами. Она прошлась по комнате, рукой взбила кудрявые, как у пуделя, волосы и стала меланхолично водить указательным пальцем по стеклу окна. Лешка хотел незаметно ретироваться, но девушка обернулась. На ее круглом, кукольном личике быстро сменились страх, любопытство, оживление.

— Боже мой, неужели это вы, Алексис? — воскликнула она. — Какими судьбами? Вы, вероятно, к Сержу?

— Да! — не потерял самообладания Лешка. — Отчасти я к Сержу, но не только к нему. Я и к вам, мадемуазель Леля. Вы стали настоящей красавицей! У вас, наверно, масса поклонников, и вы никогда не вспоминаете неуклюжего гимназиста, пригласившего вас на вальс…

— Вы, наверно, ужасный донжуан? — кокетливо погрозила пальчиком Леля. — Но сядем! — Она опустилась на софу, оправив вздувшееся колоколом платье. — Давайте немного поболтаем. Серж сию минуту придет. Я вас раньше никогда не видела у него. Впрочем, вы, мужчины, любите окружать свои дела таинственностью. Когда у Сержа собирается общество, он запирает дверь и не велит мне подходить. Но, вы знаете, женщины ужасно любопытны! Я однажды подслушала. Ничего интересного. Перебивают друг друга, кричат, и все об одном: «Ах, Россия, ох, Россия!» Подумаешь, вершители судеб! Но я так бестактна! Не сердитесь, Алексис, женщины ничего не смыслят в политике.

— Я вовсе не сержусь, мадемуазель Леля! — заверил Лешка. — Действительно, эта тема очень скучна. Но я не верю, что вы подслушивали. Просто придумали, чтобы меня поддразнить. Впрочем, можно легко проверить. Назовете всех, кто в тот вечер был у Сержа.

— Пожалуйста, — засмеялась Леля. — Вы воображаете, что застали меня врасплох? Во-первых, Костя Полещук, во-вторых…

На лестнице послышался сердитый мужской голос:

— Хотел бы я знать, какой болван оставил дверь открытой?

— «Болван» это я! — вскочил Лешка. — Сейчас мне попадет. Давайте, Леля, спрячемся в вашей комнате. Поговорим. Вы такая интересная собеседница!

— Ах, право не знаю. У меня, кажется, не убрано, — нерешительно ответила Леля. — Но, конечно, если вы просите…

— Я умоляю! — патетически шепнул Лешка и тоскливо подумал: «Да быстрее же!»

Они вышли из гостиной в тот момент, когда кто-то уже открывал дверь.

— Ах, Леля, если бы вы знали, как часто я вспоминал тот вечер и наш вальс. Сколько раз я собирался прийти к вам!

— Почему же не пришли? — простодушно удивилась она, открывая дверь в свою комнату. — Я ведь, кажется, не на Северном полюсе живу?

— Почему? — немного замялся, Лешка. — Да потому, что я недавно вернулся в Крайск. Я побывал в этом… В общем, очень далеко!..

Они стояли в маленькой светелке со сводчатым потолком. Комната была отделана в русском стиле. Блестели позолотой резные карнизы, в окнах желтело цветное стекло. Одна стена скрывалась под огромным, красивым ковром.

— Сейчас я вам кое-что покажу! — Леля подбежала на цыпочках к стене и отогнула край ковра. Лешка увидел дверь, забитую листом фанеры.

— Там комната Сержа, — лукаво сказала она. — Когда громко говорят… Вы понимаете? Теперь верите, что я вас не обманула?

— Теперь верю.

Они сели возле миниатюрного столика, на котором лежало неоконченное вязанье, и полился гладкий и пустой «светский» разговор. В ораторском искусстве Лешка не уступал Леле, и они с легкостью мотыльков перепархивали от одной темы к другой. Болтая, Кольцов прислушивался к тому, что делалось в комнате Сержа, брата Лели. Там двигали мебель, гудели голоса, потом стало тихо и словно ручей зажурчал: кто-то произносил речь. До Лешки долетело: «Нет иного выхода!..», «…Трудный путь!» Однако общий смысл ускользал. Тогда, прервав болтовню, Лешка весело сказал:

— Знаете, Леля, а я сегодня вовсе не пойду к Сержу! Я понял, что на свете действительно есть более интересные темы, чем политика. Смешно, должно быть, со стороны слушать наши умные разговоры.

Не ожидая ответа, он отогнул ковер и жадно приник к двери. Кровь с шумом толкалась в виски.

— Итак, решено, господа! Никому ни слова, иначе план может лопнуть! Надеюсь, все подготовились?

— Что переливать из пустого в порожнее!

— Тогда назначим время.

— Извольте. Предлагаю в пятницу, двадцать четвертого декабря, в четыре утра. Сбор за мостом. Возражений нет?

— Нет, нет!

— Теперь о другом, господа! — Тут говоривший, по-видимому, отошел от стены, голос его звучал глуше. Но Лешке и так было все ясно: он в штаб-квартире заговорщиков; они назначили час вооруженного выступления. Надо немедленно сообщить Братченко!

Кольцов выпрямился. Подошла Леля.

— Ну как вы находите?

— Безумно интересно! — ответил Лешка.

В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась. Вырос мужчина с белым, точно напудренным лицом. Лешка мгновенно оценил обстановку. Он схватил девушку в объятия и поцеловал ее. Пораженная, Леля не сопротивлялась. Выпустив ее, Лешка сделал вид, что только сейчас заметил вошедшего и изобразил крайнее замешательство:

— О, пардон, милостивый государь! — пробормотал он, незаметно отступая от ковра.

Леля, вспыхнув, закрыла лицо руками. Мужчина внимательно посмотрел на нее и перевел взгляд на Лешку:

— С кем имею честь? — ледяным тоном осведомился он.

— Кольцов Алексей!

— Сын Алексея Александровича, учителя географии?

— Разве вы незнакомы? — пролепетала Леля. — Но как же! Ведь вы говорили, Алексис…

Лешка не стал дожидаться, пока его разоблачат.

— Мне очень жаль, господа, — сказал он, — но я лишен возможности продолжать приятную беседу. Я вспомнил, что меня ждет неотложное дело.

Он решительно направился к двери, благополучно миновал Сержа, стрелой пролетел через гостиную, где на диване сидело несколько молодых людей, кубарем скатился по лестнице, лихорадочно сорвал с вешалки шинель и выскочил на крыльцо.

 

8

Лешка налил из графина воду в стакан и выпил залпом.

— Вот, собственно, и все, — закончил он. — Я забежал домой. Старик мой разболелся. Температура под сорок. Испанка. Я, конечно, испугался. За врачом сбегал, потом в аптеку и сюда.

— Это к делу не относится — перебил Малинин. — Товарищи, нельзя терять времени. Не забывайте, что через час наступит двадцать четвертое декабря. А разве мы готовы отразить нападение?

Я никогда не видел его таким решительным.

— Федор Гаврилович, дозвольте, я к Красильникову живым духом слетаю, выпрошу роту, а то и две!

— Хорошо, Малинин! — задумчиво сказал я. — Но тут надо разобраться. У меня вызывает сомнения новый срок. Когда они успели его переменить? Всего несколько часов назад день выступления был прежним.

— Не понимаю, что вы хотите? — грубо перебил Егор. — Будем ждать до воскресенья, а пока нас раздолбают, как младенцев! Ну, переменили и переменили! Догадались, наверно, что мы за ними следим. Так я побегу к Красильникову. Только сперва позвоните.

Побежденный его уверенностью, я снял трубку и попросил штаб полка:

— Товарищ Красильников? Здравствуйте. Говорит Братченко.

— Кто? — недоверчиво переспросил знакомый бас.

— Братченко!

— Здравствуйте, — после длинной паузы ответил начальник штаба. — Значит, вы живы?.. Я, впрочем, так и думал… Очень интересно это у вас получилось… Передаю трубку товарищу Волошину. Он у меня.

— О чем вы говорите? — удивился я, но в трубке уже слышался суховатый голос Петра Андреевича:

— Прибыл? Через десять минут встретимся в ревкоме!

— Да некогда мне! — с досадой закричал я. — Дело в том, что…

— Я тебя не в гости зову! — перебил Волошин. — Жду!

— Черт-те что! — буркнул я и, не попадая в рукава, стал надевать тулуп.

— Ругается начальство? — сочувственно спросил Егор.

…Волошин встретил меня сухо, отрывисто поздоровался и зашагал по кабинету, бросая тяжелые, как камни, слова:

— Расскажи, как отряд загубил, а сам живой остался? Вон что! Ловко! Под мостом, стало быть? Ты, оказывается, акробат!

— Петр Андреевич, что это вы? — обиделся я. — Не верите мне?

— Сомневаюсь! — резко ответил он. — Я хитрить не умею. Пять лет верил, как себе, а сейчас сомневаюсь. Непонятные дела у тебя творятся! Контрреволюционные элементы подвал в Чека ломают, а ты их с поклоном отпускаешь. С матерыми врагами либеральничаешь. Неизвестному ойроту на слово веришь, ведешь людей прямо к засаде, а сам спасаешься чудесным образом… Разбираться в этом я не стану, я не трибунал. Но на посту председателя Чрезвычайной комиссии оставаться не можешь! Сдавай дела Николаеву.

— Этого не сделаю, — ответил я спокойно, но все во мне натянулось и дрожало как струна. Я принялся сворачивать цигарку.

— Не подчиняешься? — удивился Волошин.

— Оправдываться не буду! — в ушах у меня так шумело, что я не слышал собственного голоса. — Но в такой момент…

У меня не хватало дыхания, я поперхнулся и долго не мог справиться с собой. Волошин хмуро смотрел в сторону.

— Нынче на рассвете в четыре часа возле моста назначен сбор заговорщиков. Уже час ночи. Не задерживай меня, Петр Андреевич! — сказал я и встал.

Волошин засопел и долго сверлил меня маленькими пытливыми глазками.

— Ладно! — спокойно сказал он. — То, что ты злой, это хорошо! Я ведь и не ждал, что ты в один день город очистишь. Юридического факультета ты не кончал и следователь такой же самодельный, как я городской голова. Но все же на одной святой злости далеко не уедешь. Врага не только в лоб бьют, но и с тыла. Учись применять военную хитрость. Впрочем, — Волошин встал, — об этом после поговорим. А сейчас действуй. И не обижайся на старика, — совсем уже ласково проговорил он и похлопал меня по плечу. — Ступай!

Думая о предстоящей. операции, я побежал к себе. Возле особняка гарцевали на копях красноармейцы. «Прислал Красильников!» — мелькнуло у меня. Я поднялся на крыльцо и увидел Малинина. Сдвинув папаху набекрень, он самодовольно приказывал командирам взводов:

— Разделитесь на три отряда и подходите к мосту с разных сторон. По улицам поезжайте гуськом, старайтесь, чтобы на вас прохожие глаза не лупили. А еще лучше — прямо отсюда ступайте за город, в Красивую балку, оттуда по бережку подберетесь к переправе.

Николаев не вмешивался в его распоряжения. Лешка в шинели, накинутой на плечи, бегал по залу и заглядывал в черные окна. Чувствовалось, что инициативу взял в руки Малинин. Командиры со всеми вопросами обращались к нему.

Я вошел незамеченный.

Малинин кричал:

— Орлы, пора в путь! Выходи строиться!

Красноармейцы, затягивая ремни с патронными сумками, двинулись к двери. Но тут выступил Николаев и негромко сказал:

— Отставить. Будем ждать товарища Братченко.

— Да, может, он не скоро придет, — недовольно проворчал Егор.

Но Николаев тем же размеренным тоном успокоил:

— Товарищ Братченко придет очень скоро.

Я подошел к Малинину.

— Ты, я вижу, все уже организовал, — приветливо сказал я, отметив про себя и ликующий взгляд Лешки, и довольную улыбку Николаева, и откровенно изумленный взгляд Малинина. «Откуда же черпал информацию товарищ Волошин? — мелькнуло у меня. — У Красильникова? А может, у Егора?»

Взяв Малинина под руку, я вышел с ним на крыльцо. В маленьком дворике теснились всадники, выстраиваясь в два ряда, бряцали штыками, звенели сбруей. Тяжелые железные ворота распахнулись. Лошади захрустели подковами по мерзлому снегу.

Я, Малинин, Николаев и Лешка ехали в первой четверке. Кони наши шли вровень. Миновав улицу, отряд завернул к базарной площади. Она была пустынна в этот поздний час. Тусклый фонарь освещал торговые ряды, запертые лавки, обледеневший булыжник. На площади мы разделились. Взвод во главе с Малининым направился к мосту. Другой взвод, с которым ехали я и Лешка, свернул вправо, чтобы атаковать противника с фронта. Николаев возглавил взвод, который должен был находиться в засаде.

Лешка, нервничая, беспрерывно курил. Я вглядывался во мрак, боясь не заметить занесенный снегом берег. Когда смутные очертания моста выступили на белой поверхности реки, я зажег под шинелью спичку, взглянул на часы. Без четверти четыре. Пора.

Спешившись и оставив лошадей под присмотром двух красноармейцев, бойцы рассыпались цепью, окружая мост. Я шел рядом с Лешкой, сжимая наган, и до боли в глазах всматривался в темноту. Между каменными «быками» на льду мелькнули тени. Из-за разорванной тучи выглянула ущербная луна, я увидел группу всадников, застывших у берега. Когда по реке разлился синевато-белый свет луны, всадники неслышно передвинулись в густую тень, отбрасываемую мостом.

— Кого-то ждут! — шепнул Лешка.

Пригнувшись, мы перебежали ближе. Я вытащил из-за пазухи ракетницу и нажал курок. Мертвенный, зеленый свет озарил реку и высокий берег, заросший голыми кустами. Гулко рассыпались выстрелы. Я подбежал к мосту и встретился с подоспевшими конными красноармейцами.

— Руки вверх, контра! — свирепо закричал Егор, размахивая шашкой. Но всадники, прятавшиеся под мостом, не сопротивлялись.

Сгрудив коней в кучу, они подняли руки. При слабом свете луны я разглядел их. Молодые, безусые, с перепуганными лицами, пленники производили жалкое впечатление. Сойдя с коней, они гуськом выбрались на крутой берег. Тут у моста мы тщательно обыскали их. Ни у одного не оказалось оружия. Только у рослого чернобрового мужчины в заднем кармане я нашел нож в чехле.

— Это и есть Серж! — шепнул радостно возбужденный Лешка.

Я не разделял его радости, все острее чувствуя, что мы в чем-то промахнулись. Как, вот эти семеро безоружных, испуганных юношей и есть те самые заговорщики, с которыми связан Степняк? Я приказал осмотреть окрестности. Но красноармейцы вернулись ни с чем. Но, может быть, эти всадники — передовой пост, выставленный для встречи банды? Тогда где же те, кого они ждали?

Было совсем светло, когда мы вернулись в особняк на Никольской. Задержанных ввели в кабинет. Самым старшим и наиболее хладнокровным из них был Серж. Он пристально взглянул на Лешку, но не подал вида, что узнал его. Вообще, он не казался испуганным. Его круглое женское лицо выражало полное равнодушие.

Иначе вели себя другие арестованные. Одетый в просторный вельветовый балахон молодой человек с испугом следил за нами. Рослый парень в лыжном костюме оглядывался с растерянной улыбкой. Остальные были чем-то похожи друг на друга: сытые физиономии, опрятная одежда и трусливые глаза нашкодивших щенков.

— Главное, не дать им опомниться! — отвел меня в сторону Малинин. — Вы старшего допросите, а мы с Николаевым другими займемся.

Когда молодых людей выводили, Серж громко сказал:

— Вы от нас ничего не добьетесь! Мы не унизимся перед вами! — Эту фразу он явно предназначал для своих друзей.

Приказав Лешке произвести с красноармейцами обыск в доме Лозинских, я приступил к допросу. Серж сидел, положив ногу на ногу, полузакрыв глаза, всем видом давая понять, что отвечать не будет. Все же в позе его была напряженность, нарочитость. Так ведут себя наглые, но слабые. Я решил дать ему почувствовать, что здесь с ним не намерены шутить.

— У вас есть три минуты на размышление! Или вы бросите валять дурака и расскажете все, что вам известно о белогвардейском заговоре, или будете расстреляны!

Я деловито взглянул на часы и направился к двери. Вернувшись через несколько минут, я не узнал Сержа. Высокомерие как рукой сняло. Самодовольное лицо осунулось. Он поспешно сказал:

— Я буду говорить.

— Слушаю.

— Произошла страшная ошибка! — Он прижал руки к груди. — Вы принимаете нас за других… Ни о каком белогвардейском заговоре мы не имеем понятия…

— Зачем же собрались возле моста?

— Я говорю правду! Конечно, то, что мы хотели сделать, тоже заслуживает наказания… с вашей, разумеется, точки зрения… Но в конце концов мы же только намеревались… И потом вы должны принять во внимание, что все мы недавние гимназисты, а господин Полещук, которого мы ждали у моста, даже несовершеннолетний.

— Не тяните!

— Мы, группа друзей, часто размышляли, как дальше жить. Ведь надо делать карьеру, обзаводиться семьями. Но где? Куда идти? На чьей стороне правда? Мы пришли к убеждению, что заблуждаются все. Свирепствуют одни, еще более жестоки другие. В России царит первобытный хаос!

— И что же?

— Мы решили бежать!

— К господину Степняку?

— Я не знаю, кто такой Степняк, — удивился Лозинский. — Мы хотели с помощью ойротов пересечь границу. Там, среди цивилизованных людей… Впрочем, наши взгляды не могут вызвать у вас сочувствия. Но уверяю, мы безвредны. Никто из нас даже не умеет обращаться с оружием…

«Играет роль?» — подумал я и достал из письменного стола ключ.

— Знаком вам этот предмет?

— Мой ключ… — протянул руку Серж. — Как он к вам попал? Я потерял третьего дня…

Исподтишка наблюдая за выражением его лица, я не увидел ни тени испуга или замешательства. Серж был удивлен, и только…

Нет, Лозинский не стрелял в кассира Новикова! Этот злополучный ключ оказался ложной уликой, которая увела нас совсем в другую сторону… Горько было признаваться в этом, но приходилось.

В кабинет вошли Николаев и Малинин. Выяснилось, что остальные арестованные слово в слово повторили то, что я узнал от Сержа. Оставалась надежда на Кольцова. Может быть, обыск что-нибудь даст? И вот внизу забряцали штыки. Я бросился навстречу Лешке. Он был взволнован.

— В доме Лозинского мы ничего не нашли. Но на обратном пути задержали одного типа. У него есть бумаги любопытного содержания…

 

9

Красноармеец ввел человека в поддевке, белых бурках и высокой меховой шапке. Этот купеческий наряд был для него непривычен. Поддевка не могла скрыть военную выправку, а шапка сидела на голове так ровно, словно на ней сияла кокарда. Задержанному можно было дать лет сорок. В неторопливых движениях угадывалась недюжинная сила.

Лешка положил на стол сложенную гармошкой папиросную бумагу, на которой виднелся отпечатанный на машинке текст.

— В шапке за подкладкой нашли. Мы его на Соборной площади приметили. Увидел нас и — в проходной двор! Ну, да мне дворы эти с детства известны. Подозрительным показалось, почему испугался. Квартал оцепили. Поймали!..

— «Подпоручику Анисиму Акинфовичу Степняку от его высокопревосходительства генерал-майора Соболевского, — прочел я вслух. — Любезный Анисим Акинфович! Поистине великое дело затеял ты! Прослышав о несомненных твоих дарованиях, намерен предложить действовать совместно. Временная неудача, постигшая меня, не принудила оставить борьбу. В настоящее время я сколотил новый отряд из необученной молодежи благородного происхождения и приверженцев православной веры из разных слоев населения. Подполковнику Драчеву, который будет иметь честь вручить тебе послание, поручено доставить твой ответ».

— Не добили, значит! — сказал Николаев и стал сворачивать цигарку.

— Выходит, что так, — согласился Малинин.

— Ну-с, господин Драчев, — обратился я к подполковнику, — маскарад, думаю, можно прекратить?

Он молча поднял бесцветные, водянистые глаза.

— Какой план хочет предложить Степняку генерал? Где расположился отряд? Сколько штыков? Пулеметов?

— Отвечай, шкура! — выкатив глаза, закричал Малинин. — Я заставлю тебя говорить!

Подполковник процедил:

— Чем ты грозишь, хам? Расстреляешь? Я готов!

— Легкую смерть выпрашиваешь? — рассвирепел Малинин. — Да прежде, чем расстрелять, я из тебя…

— Хочу предупредить вас, Драчев, — я дал знак Егору помолчать. — Вы неверно информированы. Не всех бывших офицеров мы расстреливаем. Вы имеете возможность распорядиться своей жизнью иначе.

— Вот как? Весьма благодарен, — поклонился подполковник. — Сколько же вы платите русскому офицеру за предательство? И какими деньгами рассчитываетесь? Немецкими марками? Мы будем вас вешать! — вдруг побагровев, закричал Драчев. — Вешать! Вешать!

— У вас слабые нервы, — усмехнулся я. — Товарищ Кольцов, проводите гражданина Драчева в тюрьму. Мы продолжим наш разговор завтра, когда подполковник успокоится.

— Зачем в тюрьму? — вполголоса сказал Егор. — В подвал его! Авось не замерзнет…

— Нет! — ответил я. — Это не Серж Лозинский и не Лессинг! Для господина офицера необходимо помещение посолиднее.

Малинин недовольно пожал плечами. Лешка увел подполковника. На улице зафыркал автомобильный мотор. Подышав на замерзшее стекло, Николаев сказал:

— Машина товарища Волошина.

Я зачем-то стал приводить в порядок бумаги. Малинин сел на диван и скромно сложил руки на коленях. Раздались быстрые шаги, вошел Петр Андреевич.

— Кого задержали ночью? — спросил он, протягивая мне руку.

— Не тех, кто был нужен, — твердо ответил я. — Гимназистов. В Китай собрались. Словом, чепуха! К заговору и Степняку не имеют отношения.

Волошин хотел что-то сказать, но промолчал, только стиснул зубы.

— Так получилось, Петр Андреевич… След ложным оказался, — продолжал я и почувствовал, что краснею. — Но тут другое… Задержали переодетого офицера с письмом от Соболевского к подпоручику Степняку. Можно воспользоваться.

Пробежав письмо, Волошин хмуро спросил:

— Что же вы намерены делать?

— Выполнить ваш совет!

— Мой совет?

— Прибегнуть к военной хитрости, — усмехнулся я. — Под видом Драчева проникнуть в лагерь Степняка и установить, с кем Степняк здесь поддерживает связь.

— Что ж, попробуй, — взглянул на меня исподлобья Волошин. — Положение тревожное, товарищи. Сейчас решается вопрос, быть или не быть Советской власти в Крайске. Надо предупредить нападение, изолировать бандитов друг от друга и разбить, прежде чем они выступят. В нашем распоряжении остался один день! — Петр Андреевич встал и, заметно сутулясь, прошелся по комнате.

— Кого же решили послать к Степняку?

Вопрос застал меня врасплох.

— Дело очень ответственное! — продолжал Волошин.

— Должен пойти я! — заявил Малинин. — Вы, Федор Гаврилович, должны здесь быть. Товарищ Николаев человек заводской, в царской армии не служил, не сумеет золотопогонника сыграть. А я у штабс-капитана два года в денщиках ходил. Всю ихнюю гнилую натуру насквозь изучил!

— В предложении Малинина есть резон, — заметил Волошин.

— Такое дело никому не могу доверить, — покачал я головой. — Может быть, Егор и справился бы не хуже меня, но есть и другое соображение.

— Какое же? — спросил разъяренный Малинин. — Если, конечно, не секрет.

— Нет, не секрет, — ответил я. — В стане Степняка у меня есть знакомый, с помощью которого я надеюсь получить нужные сведения.

— Неправильно! — упрямо возразил Егор. — При чем тут знакомый? И я мог бы к тому человеку обратиться. Просто Федор Гаврилович привык действовать сам. С товарищами, коммунистами, он не советуется. О его планах мы с Николаевым не знаем. Разве можно так работать? Оттого и неудачи.

— Серьезное обвинение, — заметил Петр Андреевич.

— Ерунда! — сердито ответил Николаев. — Шибко ты, Малинин, самолюбивый. Норовишь вперед вылезти, а для чего, не пойму.

— Если вы считаете, что я не прав, то не настаиваю, — быстро согласился Егор.

— Недружно живете, — внимательно посмотрел на него Волошин.

…Полдень я встретил на пустынной дороге далеко от Крайска. Одет я был приблизительно так, как подполковник Драчев, — в поддевку и унты. В шапке за подкладкой лежало письмо. Я приклеил маленькие черные усики, совершенно изменившие мою наружность. Прямо из Чека я зашел к Лессингу, чтобы проверить, вернулась ли Соня. Как я и ожидал, дома ее не оказалось. Лессинг, не узнавший меня, вежливо сказал:

— Дочь гостит у родственников, когда вернется — неизвестно. Что передать?

— Низкий поклон от друга детства Васи! — ответил я и пошел своей дорогой.

Вечером я добрался до Белой горы, но не нашел лагеря на прежнем месте. Свежий, глубокий снег покрывал степь. «Как же я разыщу Степняка?» — впервые пришла мысль. Присев на обочину дороги, я развел из ивняка костер, набрал в котелок снега и вскипятил чай. Попивая горячую, отдающую землей воду, я услышал скрип колес и выбежал на дорогу. Ко мне приближалась неуклюжая повозка, на которой горой был навален нехитрый крестьянский скарб. Свесив ноги в лаптях, на повозке сидел еще не старый мужик с сосульками на бороде и помахивал кнутом.

Увидев меня, он вырвал из-за пазухи обрез и испуганно крикнул:

— Прочь, не то застрелю! Меня не больно ограбишь!

— Ты зачем же это, дядька, вооружился? — насмешливо спросил я. — Откуда?

— Из Сосновки! — ответил он, натянув вожжи и опустив обрез. — А ты кто?

— Да не бойсь, я тебя не трону. Куда едешь?

— В Крайск. Ты, случаем, не оттуда? Как там? Красные?

— Тебе-то какие нужны?

— Любые подходят, лишь бы не трогали! В Сосновку вчерась налетели не поймешь какие. «Мы, говорят, защитники народа!» И как начали те защитники грабить, только перья полетели! Нагрузил я подводу барахлишком, да быстрей из дома. Атаман ихний разъезжает на вороном коне. А войско у его, как из Ноева ковчега: и казаки, и кацапы, и ойроты. Все гутарят по-разному, а грабят одинаково.

Мужик, сплюнув в сердцах, дернул вожжи. Накрытая снегом, как попоной, лошаденка медленно поплелась. Я долго смотрел ему вслед.

Итак, банда Степняка в Сосновке! Тридцать верст по проселку.

 

10

Рассветало, когда я вошел в деревню. В стеклянном воздухе висели белые дымки. Возле хат, привязанные к плетням, топтались кони. Возле пятистенного с железной крышей дома я увидел часового и сообразил, что здесь находятся штаб. Часовой — огромного роста, в мохнатой папахе — шагнул навстречу:

— Чего надоть?

— Я хочу видеть господина Степняка, — сухо ответил я.

— Какой он те господин? — проворчал казак. — Он, стал быть, верховный командующий армией. Нельзя его видеть!

— Почему?

— Ты меня ще спытай! — грозно сказал часовой, наклонив штык. — Я те сей минут отвечу!

Пожав плечами, я хотел отойти. В это время рядом раздался приятный тенор:

— Господина командующего изволите спрашивать?

Ко мне приближался странный человек, на которого нельзя было смотреть без удивления. Голова его, повязанная голубым шарфом, казалась необыкновенно большой в сравнении с крохотным, щуплым телом. На ногах красовались белые сапоги с желтыми отворотами, как будто взятые напрокат из театральной костюмерной. Сухонькое сморщенное лицо подергивалось, ежесекундно меняя выражение. На поясе висели огромная деревянная кобура и три гранаты.

— Да, мне нужен Анисим Акинфович Степняк, — сдержанно ответил я. — Но с кем имею честь?

— Начальник политического отдела Осип Чернов, — выпятив грудь, важно произнес мужчина. — Ваше имя?

— Оно названо в письме, которое я должен передать в собственные руки господина командующего, — приятно улыбнулся я и подумал: «Это что еще за шут гороховый?»

Чернов пожевал губами:

— Прошу!

В избе было жарко натоплено. В большой комнате, вся обстановка которой состояла из стола и двух скамеек, я увидел невысокого мужчину, одетого в серый военного покроя костюм. Он был чисто выбрит, причесан на косой — пробор, надушен одеколоном и вообще имел весьма цивилизованный вид. Это. видимо, и был атаман Степняк. Увидев меня, он поднял бровь и картинно отставил тонкую ногу в лакированном сапоге. Чернов что-то шепнул ему.

— Гм! — покосился на меня Степняк. — Давайте письмо!

Я сел на табурет, не торопясь снял шапку и попросил нож. Распоров подкладку, я вынул свернутый листок папиросной бумаги. Командующий жадно прочитал письмо, порвал его и, не меняя мрачного и подозрительного выражения лица, обратился ко мне:

— Рад видеть вас! Что касается ответа, то его вы получите, как только я проконсультируюсь с членами автономного ойротского правительства.

— Что, что? — чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя сдержался. «О каком „правительстве“ идет речь?..»

Словно подслушав мои мысли, Степняк сказал:

— Вижу недоумение на вашем лице, подполковник! Но потерпите, все станет ясно! Осип! — покосился он на Чернова. — Сведи подполковника позавтракать и пошли кого-нибудь за министрами.

Он так легко произнес это слово «министры» и так неправдоподобно, дико прозвучало оно в закопченной избе, что я на секунду усомнился, уж не шутит ли он с похмелья. Но он не шутил.

Хлебая вкусные, наваристые щи в опрятной светелке, куда привел меня Чернов, я разговорился с денщиком, который мне прислуживал. Оказывается, усилиями Степняка было создано так называемое «правительство» Алтая; в него вошли влиятельные алтайские князьки-зайсаны, богатые скотопромышленники и несколько политических авантюристов, называющих себя «депутатами» от местной национальной партии.

За мной пришел Осип Чернов.

— Вам разрешено присутствовать на заседании кабинета, — провозгласил он торжественно, почему-то ухмыляясь уголками губ.

В комнате было накурено. Я огляделся. На лавках сидело человек двадцать. У окна разместились алтайцы в национальных костюмах — расшитых шелком и стеклярусом длинных ватных халатах с красными широкими поясами и бархатных шапках. В одном из них я узнал Темира, мнимого пастуха, который, как выяснилось позже, оказался не кем иным, как самим зайсаном Алпамысовым! Сердце у меня упало, но я взял себя в руки, подумав: «Не узнал все-таки меня господин Алпамысов…» Рядом с зайсаном ерзали на скамье какие-то бледные, истощенные господа в потертых сюртуках и желтых манишках, похожие на провинциальных присяжных поверенных. Кресло председателя занимал Степняк.

Я присел у двери и, сгорая от любопытства, приготовился слушать. Но ничего интересного не произошло. Заседание «кабинета» окончилось быстро. Как я помял, оно было созвано явно для формы, чтобы соблюсти какое-то подобие «демократии». Господа «министры» откровенно зевали, не слушая Степняка, и голосовали автоматически, не вдумываясь в существо дел. Только один из отставных адвокатов, услышав, что Степняк намеревается вступить в контакт с генералом Соболевским, встал и нервно поправил пенсне:

— Я полагал, что мы, как правительство конституционное, должны по возможности избегать общения с такими явными противниками демократии, как господин Соболевский. Я полагал, что… м-м… Я кончил, господа! — Он поспешно сел, испуганно посмотрев на неожиданно побагровевшего командующего.

— Больше вопросов нет? — спросил Степняк.

Министры жужжали, как мухи, разговаривая о посторонних делах.

— Заседание объявляю закрытым.

Изба опустела.

— Открой окно! — бросил Степняк Осипу Чернову. — Сколько раз просил проветривать после депутатов! Господин подполковник, — обратился он ко мне, — письмо будет готово к утру. Прошу пожаловать ко мне на ужин. А пока извините, дела призывают! — Он щелкнул каблуками и вышел.

На крыльце я увидел адвоката, который назвал Соболевского «противником демократии». Приподняв облезлую кожаную шапку, он заглянул мне в лицо:

— Поверьте, я ничего не имею против лично его высокопревосходительства, — начал он. — Но согласитесь, ведь мы должны быть верны своей политической платформе. Если мы правительство республиканское, как же мы можем солидаризоваться с монархистами?

«Депутат» брызгал слюной, открыто вызывая меня на спор. Но я только спросил:

— Какова же платформа вашей национальной партии, господин министр?

— Изгнание из пределов Алтая большевиков! — быстро ответил адвокат. — Образование независимой и суверенной республики во главе с парламентом. Полное и категорическое отделение от России! Внешнеполитическая ориентация на Запад, который, несомненно, окажет нам моральную и материальную поддержку.

— Здорово! — зло сказал я. — Ну, а землю кому? Помещикам, что ли?

— Какую землю? — изумился адвокат. — Вот эту? — Он широко обвел рукой вокруг и засмеялся. — Бесплодные, дикие степи вы, сударь, называете землей? Полноте, тут вам не Россия… На этой земле, кроме степного ковыля, никогда ничего не росло и расти не будет! Если же ваш вопрос следует понимать в смысле нашего отношения к туземцам, то… — Он протер пенсне. — Ойроты — некультурный, отсталый народ! Стоит ли с ними считаться? Кочевники. Такими они останутся и через триста лет.

— Блестящая программа! — восхитился я, испытывая большое желание взять этого «депутата» за шиворот и поддать ему хорошего пинка.

Нет, господа «защитники»! Не суждено осуществиться вашим хитроумным планам. Только вместе с русским народом алтайцы построят новую жизнь. Так думаем мы, большевики.

Конечно, я не сказал этого вслух… Вежливо простившись с разговорчивым «депутатом», я зашагал по улице в центре села. Мимо сновали пьяные казаки в распахнутых шинелях, хмурые мужики. Никто не обращал на меня внимания. Вдруг я остановился как вкопанный. Навстречу шла Соня. С самого утра я думал с том, как мне держаться с нею, но сейчас от неожиданности потерял дар речи. Она была в белом тулупчике, стянутом широким кожаным ремнем, и в новеньких белых бурках. Ее нежное лицо раскраснелось на морозе. Длинные ресницы и прядка, выбившаяся из-под шапки, покрылись инеем. Едва не налетев на меня, она пробормотала: «Извините!» — и, не узнав, прошла мимо. Но через несколько шагов обернулась. Во взгляде ее было недоверие и мучительное желание что-то вспомнить.

— Федор?! — Она приблизилась ко мне.

— Здравствуй, Соня! — тихо сказал я. — Пойдем отсюда, на нас могут обратить внимание!

Она гневно сверкнула глазами, но промолчала. Мы пересекли двор, где сушилось жесткое, как фанера, белье. В сенях пахло кислой капустой и куриным пометом. Плотно прикрыв дверь маленькой комнатки с подслеповатым окном. Соня сорвала шапку, кое-как сколола шпильками рассыпавшиеся волосы и сухо спросила:

— Зачем вы пришли?

— Чтобы увидеть вас, Соня! — эти слова вырвались у меня прежде, чем я успел обдумать ответ.

— Меня? — вспыхнула она до самых ушей.

— Я думал о вас все эти дни! — сказал я, убеждая себя, что говорю это только во имя той самой военной хитрости, о которой твердил Волошин. — Мне горько, что так велико расстояние между нами, что вы, с вашей чистой душой, так страшно заблуждаетесь! С кем вы, Соня?! С людьми, которые веками жили за счет народа. Неужели вам непонятно, Соня, на чьей стороне правда? Еще не поздно, вы можете загладить вину перед народом.

— Замолчите! — сдавленно крикнула она. — Зачем вам это нужно? Что вы хотите от меня?

— Хочу, чтобы вы… чтобы ты была вместе с нами… Со мной!

В эту минуту я верил, что мое желание сбудется.

Соня смотрела на меня с мольбой, словно прося разрешить ее сомнения. Я чувствовал, что она настроена далеко не так непримиримо, как в прошлый раз, и готова слушать меня.

Как часто потом вспоминал я эту маленькую комнатку! Мы сидели рядом и говорили, говорили… Я рассказал о своем детстве, о гибели отца, о тюрьме. Выслушал простую историю о шаловливой девочке из богатой семьи, рано появившемся желании прожить жизнь не зря, о том, как трудно ей разобраться в происходящих вокруг событиях.

А когда стемнело, мы уже сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Я не верю… — тихо говорила Соня, щекоча мне лицо теплым дыханием. — Не верю, что нашла тебя… Как это случилось? Наверно, сама судьба предназначала нас друг для друга. Страшно подумать, что мы расстанемся!

— Поедешь со мной?

— Да, да!

— Я хочу, чтобы ты поверила в мою правду, стала моим верным товарищем, чтобы ты…

В сенях послышались тяжелые шаги. Раздался стук.

— Сонечка, ты спишь?

— Это Костя Мешков, прапорщик, — шепнула она.

А прапорщик уже открыл дверь. Увидев меня, он оторопел.

— Рад познакомиться. Мешков!

— Очень приятно. Подполковник Драчев.

— Ах, это вы и есть посланец генерала Соболевского? — мрачно произнес прапорщик. — Ступайте к командующему. Вас ждут.

— Благодарю.

Хлопнула дверь. Соня смотрела на меня с изумлением.

— Подполковник? Посланец генерала? — Она встала. — Значит, вы просто шпион? И все, что говорили мне, — ложь?!

— Нет, Соня! — я ласково обнял ее. — Я люблю тебя. Но если бы здесь не было тебя, под именем Драчева приехал бы другой человек. Нам нужны адреса и фамилии заговорщиков в Крайске. И ты должна нам помочь. А потом мы вместе уедем.

Она молчала. Я надел поддевку и вышел.

На улице было морозно. Вокруг луны расплывался радужный круг. Окна штаба сияли огнями. Еще из сеней я услышал звуки гармошки, звон бутылок и пьяные голоса. Пир был в разгаре. Степняк, в накинутом на плечи кителе, из-под которого виднелась белая сорочка, наливал вино. Увидев меня, он выкатил белесые глаза:

— Где вы пропадали, подполковник? Штрафную!

Я выпил рюмку противного, вонючего самогона и огляделся. За столом не увидел ни одного «депутата». Здесь сидели мужчины с крепкими бритыми затылками и обветренными лицами; в них сразу можно было угадать кадровых военных. Я придвинул скамью к Степняку и осторожно начал:

— Мне пора уезжать, Анисим Акинфович! Не посоветуете, у кого можно остановиться в Крайске? Там есть у вас надежные люди?

«Командующий» хотел ответить, но в этот момент к нему подошел Осип Чернов и что-то тихо зашептал.

— Подполковник Драчев!.. — донеслось до меня.

Почувствовав неладное, я встал и хотел выйти. Но часовые, повинуясь знаку Степняка, скрестили штыки.

— В чем дело? — притворился я удивленным.

— Прошу вас подойти, господин подполковник! — сказал Степняк. Лицо его вдруг побагровело. Он оглушительно стукнул кулаком по столу и закричал: — Большевик! Шпион!

Все вскочили. По полу покатился стул. Зазвенела рюмка. Степняк бешено вытаскивал из кармана тяжелый маузер, который, на мое счастье, зацепился рукояткой за одежду. Чернов продолжал шепотом убеждать в чем-то своего начальника.

— К дьяволу! — заорал Степняк, но пистолет оставил в покое.

Тем временем ко мне подошел Алпамысов, одетый на этот раз в форму пехотного капитана. Он насмешливо оглядел меня и, протянув руку, оторвал мои усы.

— Большой зверь прибежал! — удовлетворенно сказал он — Сам товарищ председатель Федя!

— Братченко? — Степняк отстранил Осипа Чернова. — Ладно! Утром поговорим. Уведите.

Меня схватили под руки два казака. У крыльца я заметил Соню. Лицо ее было бело как снег. Передо мной словно молния блеснула. Неужели это она предала? Я в упор посмотрел на нее. Соня не отвела потемневших глаз. Если не она, то кто, кто же еще мог? Ни один человек здесь не знал меня… И вспомнилась вдруг циничная усмешка Малинина: «Да она, Сонька эта, всем офицерам известная!»

Я не заметил, как очутился в сарае, брошенный грубым пинком на обледеневшую солому.

В бессильной ярости я метался по сараю. Ах, Федор, Федор!.. Кому доверился? Перед кем вздумал душу раскрыть?

Я сел и попытался трезво обдумать свое положение. Оно было безнадежным. Я обшарил стены сарая, надеясь найти хотя бы крохотную щель. Напрасно! Сарай был новый, из толстых досок. А снаружи охранял меня часовой.

О побеге нечего и думать. Невесело стало на душе. В голову полезли всякие недобрые мысли.

Представилось, как Егор Малинин докладывает Волошину о моей гибели, и тот, нахмурясь, с досадой говорит: «Сам виноват, доверился белогвардейской дамочке, вот и поплатился жизнью…»

Мои размышления были прерваны звуками песни, которую неожиданно затянул часовой.

Слабый, тоненький голос неуверенно выводил мелодию. Отыскав в стене щель, я увидел на фоне сумеречного звездного неба скорчившуюся от холода фигуру солдата. В мохнатой шапке, низко нахлобученной на лоб, в длинном дырявом полушубке охранявший меня солдат не выглядел «парнем бравым», он скорее был похож на одинокого путника, заблудившегося в степи и больше всего мечтающего о теплой печке. «Кажется, новобранец», — отметил я про себя.

Внезапно песенка оборвалась. Солдат вскочил, выпрямился, подхватил выскользнувшую было из рук винтовку. Раздались чьи-то тяжелые шаги.

— Ты где находишься, подлец? — донесся до меня хриплый голос. — На посту али у тещи в гостях? Как винтовку держишь? Подтяни ремень! Шкуру с тебя спустить мало, щенок…

Снег снова заскрипел, стало тихо.

— Выходит, и за человека тебя господа офицеры не считают, — минуту спустя подал я голос и удивился собственному порыву. До этого я не собирался вступать в разговор с часовым. Но теперь, увидев его злое лицо, я почувствовал, что этот человек может помочь мне.

— Неужто тебе охота солдатскую лямку тянуть? — продолжал я, сдерживая дрожь в голосе. — Весна скоро. Пахать нужно, а в хозяйстве, наверно, кроме тебя, мужиков нет.

— Да, земля… Она, матушка, не станет ждать, пока господа отвоюются.

— Зачем же тебе за господ воевать? — спросил я. — Большевики давно с войной покончили, землю мужикам роздали, а ты против большевиков, то есть против своих идешь. Не похвалят тебя дома-то…

— Покончили… — озадаченно пробормотал солдат. — А ты не брешешь, что эти… большаки землю дают? Это как же, к примеру? Неужто даром?

— Пойдем со мной в Крайск, — предложил я. — Там на месте сам во всем убедишься.

Парень невесело хмыкнул:

— Ишь, что придумал… А поймают — к стенке рядом с тобой поставят.

— Чудак! Ты сам их к стенке можешь поставить, — сказал я и, прижав лицо к щели, начал шептать новобранцу слова, которых сейчас не могу вспомнить. Но знаю, что никогда еще я не говорил так проникновенно и убежденно, как в ту страшную ночь.

Легко себе представить, что я пережил, услышав ответ часового:

— Ладно! Самому мне с тобой нельзя… Семья у меня здесь, в деревне. Убьют их всех без разговору… Но тебя, так и быть, отпущу… Авось зачтется мне на том свете за спасение доброй души…

— Почему на том? На этом свете зачтется, братишка! — задыхаясь, прошептал я.

Часовой приблизил лицо к щели:

— Ты просись у разводящего на двор выйти. Я его сейчас кликну.

Заскрипел снег. Через несколько минут часовой вернулся в сопровождении рослого казака.

— Чего надо? — хмуро спросил он и, услышав мою просьбу, лениво бросил новобранцу: — Пущай идет. Да гляди за ним, понял?

— Так точно.

Когда разводящий скрылся, часовой отпер замок и проводил меня в угол двора. Мы остановились под высоким забором.

— Ну, милок, не зевай! — стуча зубами от страха, пробормотал паренек. — Сразу за этим забором овраг. Ты сперва по нему беги, а у березового колка влево свернешь. На, держи! — Он вынул из кармана наган и подал мне. — У офицера убитого подобрал… Вишь, пригодился… Беги! Я для порядку стрелять буду, а казакам скажу, что ты к выселкам подался… Пусть ищут!

…Перемахнув через забор, я кубарем скатился на дно оврага и побежал по твердому, утрамбованному ветрами снегу.

В полдень я был далеко от села и решил выйти на дорогу.

Вдали показалась черная точка. Она быстро росла. Раздалось щелканье копыт по мерзлому насту. Ко мне приближался всадник. Он сидел в седле необычно, как-то боком. В неясном свете утра я разглядел меховую шапку, полушубок, белые бурки… Я присмотрелся и узнал в неуклюжем всаднике… Соню. «Ага, покончив со мной, ты спешишь в город, чтобы предупредить своих друзей об опасности! Нет, барышня! Судьба справедливая, она беспощадна к предателям».

— Стоп! — крикнул я, когда расстояние между нами сократилось до сотни метров. Услышав окрик, Соня даже не обернулась. Пригнувшись к холке коня, она пустила его карьером. Я прицелился в черного, с тонкими ногами скакуна и выстрелил. В тот же миг всадница запрокинулась назад, словно на ее шее захлестнулась петля, и упала на дорогу. А испуганный, но невредимый конь скрылся за поворотом. Я подбежал к Соне.

Она лежала навзничь, полуоткрыв запекшиеся губы. Изо рта выползала тоненькая струйка крови. Я нагнулся, приподнял ее за плечи. Дрогнув, Соня открыла глаза. Недоумение, радость медленно разлились по лицу. Пошевелились губы:

— Федя!.. Жив… А вот я умираю…

— Ты предала меня!

— Я? — Глаза ее расширились от ужаса. — Нет!.. Что ты?!.. Нет!

У нее не было сил говорить.

— Возьми там… в полушубке… письмо! — прошептала она. Голова ее отяжелела, глаза закрылись. Лицо окаменело и осунулось. Трясущимися руками я распахнул ее полушубок, нащупал в кармане плотный конверт, разорвал… Не веря глазам, перечитывал мелко, второпях исписанный листок. Здесь были адреса и фамилии заговорщиков и другие ценные для нас сведения. Внизу я увидел приписку:

«Федору Братченко грозит расстрел. Передаю то, что не успел он, и умоляю: спасите его! Сделайте все, что можно!»

Потрясенный, я опустился на снег.

 

11

Взяв Соню на руки, я понес ее в сторону от дороги. Долго шел я так. Руки онемели. Лицо девушки стало строгим и совсем незнакомым. Я остановился, прижался губами к ее ледяному лбу….

Потом опустил ее на землю и засыпал снегом.

Сколько времени просидел я у одинокого холмика, не помню. И вдруг в голову мне пришла мысль, от которой кровь прихлынула к лицу: «Да ведь завтра двадцать шестое декабря, воскресенье! Как я мог забыть об этом!»

Задыхаясь, я бежал по пустынной дороге. «Только бы не опоздать! Кому будет нужно то, что я узнал!»

Усилием воли я заставлял себя думать о предстоящей операции, но мысли возвращались к Соне и к обстоятельствам ее нелепой гибели… Скрипя зубами, я шептал: «Кто же предал меня?» Кто?! О том, что я отправляюсь к Степняку, знали четверо: Волошин, Малинин, Кольцов и Николаев. Подозревать Волошина я не мог. Значит, оставались трое. Но за Лешку я был готов поручиться, как за себя. Николаев или Малинин? Кто из них? Егора я недолюбливал давно, Николаева знал мало. Я вспомнил, как он все время старался меня поддержать… Уж не для того ли, чтобы втереться ко мне в доверие?

В город я вошел в сумерки. Лицо мое пылало, а вид, наверно, был дикий, потому что прохожие останавливались и провожали меня недоуменными взглядами.

«Раз среди нас предатель, то пусть никто из моих помощников не знает о моем возвращении!» — решил я и направился к Волошину.

Петр Андреевич торопливо закончил разговор с посетителем и встал:

— Рассказывай!

Слушая меня, он беспокойно крутил карандаш.

— Вот как? Значит, враг к нам пробрался. Кто он? — Глаза его стали колючими и злыми. — Впрочем, ты прав, сейчас уже некогда выяснять. Заговорщики могут выступить с минуты на минуту. План наших действий необходимо держать в строгом секрете.

Он вызвал по телефону штаб полка.

— Красильников? Попросите командира. Товарищ Романюк? Немедленно приведите полк в боевую готовность. Объявите командирам: мы выступаем из города. Пусть подготовятся к переходу. Два взвода срочно пришлите к ревкому.

Бросив трубку, Волошин позвал из приемной секретаря, шустрого парнишку.

— Живым духом на механический завод! И в депо! Всех коммунистов с оружием — сюда! Возьми мою машину!

Когда мы остались одни, Петр Андреевич сказал:

— Давай список. Сними со стены план города. Обдумаем, как действовать. — Мы наклонились над столом.

В Сонином письме были названы фамилии и адреса шестнадцати организаторов заговора, его верхушки. Эти люди командовали «пятерками», члены которых не знали друг друга, каждый был непосредственно связан только со своим руководителем. Ликвидировав верхушку, мы оставим организацию без головы. Остальные участники заговора не знали ни часа, ни места выступления. Среди руководителей заговора оказались такие знакомые и мне и Волошину лица, как директор почты, бывший редактор меньшевистской газетки «Голос народа» Абрамов, депутат Совета левый эсер Рашидов.

За окном послышалось бряцание винтовок, заскрипел снег под копытами коней. В кабинет вошел Романюк. Волошин коротко объяснил ему, для чего понадобились два взвода.

Явились железнодорожники в черных шинелях, с закопченными лицами. Секретарь деповской партийной ячейки, старый машинист с большими мозолистыми руками, нахмурившись, выслушал Волошина и вывел отряд на улицу. Вскоре прибыли и рабочие-металлисты.

Не доверяя телефону, Романюк послал в полк ординарца с запиской к комиссару. Командир полка приказывал устроить засады на окраинах города, используя пулеметы и артиллерию.

Было темно, когда мы вышли из ревкома. Группа, в которой были я и Волошин, состояла из двадцати железнодорожников, вооруженных пистолетами и гранатами, и отделения красноармейцев. Мороз крепчал. Снег звенел под ногами. От дыхания над нами клубился пар.

…Никто из шестнадцати не ушел. Мы заставали их врасплох, уже одетых, готовых к выступлению. Серьезного сопротивления никто не оказал: заговорщики не ожидали разгрома в самый последний момент. Лишь в доме директора произошел неприятный инцидент.

Мы вошли в тесный дворик, окружили здание. Я поднялся на крыльцо и постучал.

— Кто там? — раздался испуганный голос.

— Откройте! — Мы нажали на дверь, но она оказалась крепкой. Тогда красноармейцы бросились к окнам. В горячке я забыл оставить часового снаружи. Все вошли в дом. Директор почты, маленький, лысый, прижался к стене и беззвучно, как рыба, открывал и закрывал рот. В печке пылала бумага. Я распахнул раскаленную дверцу, но на решетке оставалась лишь кучка золы.

— Оружие есть?

— Есть, — покорно ответил хозяин и указал под ноги, где две доски были светлее остальных. Подняв спичку, Волошин заглянул в подвал. Блеснули ружья, пулемет… Случайно обратив внимание на арестованного, я был удивлен. Тот улыбался, явно чем-то довольный. Чем?

— Стой! Куда? Эх!.. — закричал вдруг железнодорожник, стоявший возле окна, и выстрелил два раза во мрак. Я выскочил во двор. К забору метнулась человеческая фигура. Не успел я вытащить наган, как она исчезла.

Директор почты встретил меня торжествующей улыбкой.

— Радуетесь? — вырвалось у меня. — Напрасно. Поймаем!

— Желаю успеха, — ответил хозяин. — Должен при этом заметить, что он был для вас нужнее, чем я.

— Вот как? Кто же он, ваш гость?

Но арестованный загадочно усмехался. О значении его фразы я узнал гораздо позже…

После руководителей очередь дошла и до остальных участников заговора. Ошеломленные полным провалом организации, командиры «пятерок» вели себя на допросах трусливо и старались свалить вину на других. Довольно быстро нам удалось установить адреса и фамилии интересовавших нас лиц.

Уже утром мы с Волошиным приехали в Чека. Я коротко посвятил Николаева. Малинина и Лешку в курс дела и приказал, возглавив отряды рабочих, завершить операцию. На свободе еще оставалось около ста участников заговора.

Помощники мои, казалось, нисколько не удивились тому, что я так поздно сообщил им о случившемся. Николаев молча выслушал приказ и вышел. Лешка взял под козырек и горячо ответил:

— Есть! — На пороге обернулся, словно боясь, что я плохо его понял, и добавил: — Будет выполнено!

А Малинин… Он перевел взгляд с меня на Волошина. Лицо его выражало сомнение, подозрительность. Видимо, он пытался угадать, почему мы действовали без него и что за этим кроется. Но, спохватившись, он опустил глаза:

— Слушаюсь!

Когда мы остались одни, Волошин сел на диван и стал сворачивать цигарку.

— Почему Романюк молчит?

— Очевидно, на дорогах все тихо.

— Вот это меня и тревожит, — сказал Петр Андреевич. — Кто их знает, что они еще придумали? Не терпится поговорить с кем-нибудь из этих… ну хоть с директором почты. Он, кажется, самый словоохотливый.

Я открыл дверь:

— Введите гражданина Нащокина!

С минуту мы молча рассматривали толстого, смертельно перепуганного человека, который в первый час после ареста еще пытался презрительно усмехаться и строить из себя героя, но, увидев, что арестованы все его соучастники, увял и сморщился, как детский шарик, из которого выпустили воздух. Он сидел, положив руки на колени и глядя на нас умоляюще. На вопросы отвечал торопливо, приподнимаясь со стула. Постепенно мне становилось понятным все, что казалось загадочным все эти дни.

— Кто убил Новикова? — спросил я. — За что?

— То есть, кто персонально выстрелил, мне неизвестно, — ответил Нащокин. — Но вообще дело в следующем. — Господин Степняк передал нам от имени национального правительства требование немедленно произвести экспроприацию золота, хранящегося в банке. В его письме разъяснялось, что средства необходимы для плодотворной деятельности правительства, но мы-то, откровенно говоря, заподозрили, что правительство тут ни при чем, а золото понадобилось самому Степняку, о котором ходили слухи как о человеке алчном и нечистом на руку. Однако ослушаться было нельзя. К Лессингу обращаться за содействием было бессмысленно и опасно. Нам слишком хорошо был известен этот педантично честный человек. Попробовали использовать старшего кассира, но тог неожиданно заявил о своей лояльности большевикам. Пришлось его убрать.

— Каким образом все-таки похитили золото?

— Прапорщику Мешкову удалось вовлечь в организацию дочь господина Лессинга, свою невесту, мадемуазель Софи. Она и передала Мешкову ключи от хранилища, которые были ей затем возвращены.

— Федор, что с тобой? — с беспокойством спросил Волошин.

— Ничего… — ответил я, с силой проведя рукой по лицу, словно отгоняя видение. — Ничего!

— Мы с удовольствием выполнили приказ Степняка, — продолжал директор почты, — ибо он играл нам на руку. Мы рассчитывали, что, увлеченные поисками золота, чекисты не успеют нащупать нити заговора.

Я и Волошин переглянулись.

— Однако на другой день из вполне достоверного источника нам стало известно, что чекисты ведут работу одновременно в двух направлениях и уже знают день нашего выступления. Тогда было решено срочно убрать господина Братченко, уничтожив заодно и отряд красноармейцев.

— Тогда Степняк и подослал Алпамысова?

— Совершенно верно.

— Что же это за «достоверный источник»? — спросил Волошин.

— Ей-богу, не знаю! — ответил Нащокин. — Этот человек работает у вас. Занимает ответственный пост. Но он так строго законспирирован, что из шестнадцати руководителей «пятерок» только одному была известна его подлинная фамилия.

— Кому?

— Понятия не имею! Вообще я был мало информирован. Я не играл активной роли, поверьте! — привстал Нащокин.

— А кто прятался у вас на чердаке?

— До нынешнего вечера я его не видел. Явился часов в шесть, назвал пароль и от имени Степняка предложил выступить не в час ночи, а немедленно. Но я не успел сообщить остальным… Скажите, пожалуйста, — снова приподнялся директор почты, — я могу надеяться, что меня помилуют? Имейте в виду, я добровольно все рассказал, совершенно добровольно!

— Трибунал, который будет вас судить, очевидно, примет это к сведению, — ответил Петр Андреевич. — Уведите господина Нащокина!

Вдруг стекла задрожали от взрывов. Послышались беспорядочные выстрелы.

— Степняк! — крикнул Волошин.

Схватив шапки, мы выбежали на улицу. Я не мог понять, что происходит в городе. Красноармейцы отступали. По улице неслись кони без всадников, бежали бойцы, вооруженные рабочие и железнодорожники. — Прощай! Я бегу в тюрьму. Арестованных необходимо отправить в Барнаул. Они нам еще пригодятся! — торопливо сказал Волошин и пожал мне руку.

Спрыгнув с крыльца, он попытался остановить бегущую в панике толпу, выстрелил в воздух, но безуспешно. Я потерял его из вида. Часовых возле особняка уже не было. Словно буря пронеслась, и я остался один. Вокруг не было ни души. Послышался рев мотора, у дома затормозила неуклюжая машина. Я узнал автомобиль Романюка. В кабине рядом с шофером сидел Красильников. Романюк выскочил с окровавленным лицом, без шапки. Он поглядел на меня воспаленными глазами и крикнул:

— А, это ты! Где Волошин? Садись! Отступаем!

— Почему?

— Объясню по дороге. Быстрее!

— Обожди секунду, — попросил я и вернулся в кабинет за документами. Взяв кое-какие папки с «делами», я быстро вернулся.

Автомобиль, швыряя нас из стороны в сторону, понесся к базарной площади. Красильников мрачно жевал папиросу.

— В город с хода ворвались части Васильева! — сказал командир полка. — Дивизия с орудиями, броневиками. На станции два бронепоезда белых. В последний момент я получил депешу из Барнаула. На Васильева наступают полки Красной Армии. Белогвардейцы в панике бегут. Рвутся на юг, к китайской границе. Наш Крайск и попался им на пути. Принимать бой нет смысла. Здесь через два дня наши будут. Получен приказ потерь не нести. Отступить в степь, переждать. Больше суток васильевцы в городе не задержатся.

Над моим ухом раздался выстрел. Шофер уронил голову на руль. Машина вильнула В сторону. Красильников, вскочив, направил дымящийся маузер на Романюка.

На узкую улицу с грохотом въезжали зеленые, похожие на черепах броневики…

 

12

Автомобиль подпрыгнул на панели и врезался в стену. От толчка я вылетел на мостовую. Красильников выстрелил в Романюка, тот упал.

Начальник штаба сорвал с шапки звезду и закричал офицеру, выпрыгнувшему из броневика:

— Сюда! Сюда!

«Ах, мерзавец!» — успел подумать я, бросаясь в узкий, темный переулок. Меня заметили. Грянула длинная пулеметная очередь. Пули взрыли снег. Петляя, как заяц, я мчался по дворам, перелетал через заборы. Наконец, задыхаясь, остановился на пустыре. Из-под снега торчали проволока, консервные банки. Вдали темнели дома. Обыватели притихли в своих домиках.

«Вот он когда показал себя, предатель! — думал я. — Вот кого имел в виду Нащокин! Но Красильников ведь ничего не знал о моем визите к Степняку… Значит, был еще кто-то? Кто?..

Ничего! Все тайное когда-нибудь станет явным, и ты не избегнешь пули, кто бы ты ни был!.. А сейчас я должен уходить. Куда? Появляться в городе, переполненном офицерами и казаками, опасно… Учитель географии Алексей Александрович! — вспомнил я. — Вот у кого можно отсидеться! Его домик стоит на окраине, там безопасно. А может быть, и Лешку встречу?» При мысли о Лешке на душе у меня потеплело. Я почувствовал, что соскучился по его ясным глазам и задорному, мальчишескому голосу.

Сжав пистолет, я стал пробираться к домику Кольцовых. Кожаную куртку я вывернул подкладкой кверху, чтобы не привлекать к себе внимания. Дело в том, что кожаная одежда сделалась своеобразной формой большевиков, «комиссаров». Меня схватил бы первый же встречный солдат.

Для того чтобы попасть в ту часть города, где жил Алексей Александрович, мне пришлось пересечь Никольскую улицу. Здание бывшего купеческого собрания было ярко освещено. Слышались звуки духового оркестра. У широкого подъезда, охраняемого каменными львами, грозно застыли два броневика. У меня внезапно появилось странное желание: заглянуть в окно, посмотреть на упоенных своей призрачной победой белогвардейцев. Зачем? Не знаю… Конечно, не нужно было без нужды подвергать себя риску. Но, должно быть, какое-то неясное предчувствие руководило мной.

Я обогнул дом, вошел в пустынный двор, взобрался на карниз и приник к холодному стеклу. Изнутри оно замерзло, поэтому внутренность дома предстала предо мной как будто в тумане. Я с трудом различил освещенный зал, двигающиеся тени, блеск погон. Найдя более удобную точку для наблюдения, увидел уставленный бутылками стол, за которым сидели офицеры. Высокий мужчина остановился перед окном спиной ко мне. Он загородил зал. Я уже намеревался спрыгнуть, но тут высокий обернулся. От неожиданности я едва не свалился. Это был Егор Малинин!

Я узнал его сразу, несмотря на то, что на нем была другая одежда. Он стоял, сложив руки на груди и самодовольно оглядывая зал. Я достал пистолет. «Ты не уйдешь, подлец! Недаром не лежала у меня к тебе душа! Понятна теперь, почему так отстаивал тебя Красильников. Но сейчас ты не уйдешь. Ответишь за все преступления, которые совершил, — за смерть Сони, за убийство часового, охранявшего банк, за гибель красноармейцев. Ты умело носил свою маску и ныне чувствуешь себя в безопасности! Не рано ли?»

Эти мысли промелькнули молнией. Я поднял пистолет. Негодяй был в пяти шагах от окна. Я прицелился.

Стекло разлетелось. Осколки осыпали меня колючим дождем. Я жадно смотрел в открывшийся передо мной зал. Первый, кого я увидел, был Малинин. Одной рукой он держался за бок, другой пытался опереться на спинку стула, но безуспешно: тело его оседало. На миг мы встретились глазами. С какой ненавистью он смотрел на меня! Я выстрелил еще раз.

Не стану описывать своего бегства. Мне удалось скрыться, хотя меня ранили в плечо, когда я, отстреливаясь, уходил через проходные дворы.

Уже рассветало, а я все еще не мог найти домик учителя географии. Какое-то затмение нашло на меня, а может быть, потеря крови сыграла свою роль, но я не узнавал улиц. Брел наугад, изнемогая от слабости. Вдруг кто-то взял меня за плечо. Знакомый, чуть надтреснутый голос произнес:

— Федор Гаврилович!

Я увидел Алексея Александровича. Он стоял в своей темно-зеленой шинели, глубоких кожаных калошах. Шея его была обмотана шарфом. Пенсне тревожно поблескивало. Я молча пошел за ним.

Квартира казалась нежилой. На полу валялся сор. Держа шапку в руке, учитель сказал:

— Вы не раздевайтесь, Федор Гаврилович.

Не успел я опомниться, как очутился в объятиях Лешки. Тиская меня, он захлебывался от радости:

— Я знал, что вы сюда придете! Знал! Отец всю ночь на улице дежурил. — Он случайно сдавил мне плечо. Я не удержался от стона.

— Вы ранены? — испугался Лешка.

— Ничего, пустяки…

Но он засуетился. Рана была промыта, смазана йодом, перевязана.

— Леша! — беспокойно сказал учитель, выглядывая в окно. — Я бы на вашем месте…

— Правильно! — спохватился мой помощник. — Здесь опасно оставаться. Соседи знают, что я работал в Чека. Но тут у нас есть хорошее местечко. Можно спокойно отсидеться. Я уже припас продукты.

Его сообщение меня обрадовало. Я понимал, что Красильников сделает все возможное, чтобы разыскать меня.

Учитель подвел нас к массивному книжному шкафу. Лешка, поднатужившись, отодвинул его. В стене открылась глубокая ниша. Раньше в ней тоже хранились книги. Виднелись пазы для полок, но самих полок, не было. На полу я увидел толстые тюки бумаги.

— Это все мои прожекты, — смущенно улыбнулся учитель. — Когда помоложе был, мечтал землю переделать, устроить на ней счастливую жизнь. Но только отовсюду гнали меня с моими фантазиями. Едва сумасшедшим не объявили. Нет уж, видно, переделку-то не с агрономии надо начинать, а с революции. Это я теперь хорошо понял.

— Пока можно и в комнате посидеть, а если кто постучит, спрячемся, — предложил Лешка.

Я не успел ответить. Во дворе заскрипел снег. Мы залезли в нишу. Учитель с трудом поставил шкаф на место и пошел открывать. Раздались грубые голоса, загремели сапоги.

— Ты, что ли, будешь Кольцов? — услышал я хриплый, пьяный бас. — А где твой гимназист? Господин полковник его к себе требовает, понял?

— Я не знаю, где он, — тихо ответил учитель.

— Не знаешь? Врешь! Обыскать комнату!

По дому начали шарить солдаты. Я вытащил наган. Лешка последовал моему примеру. Мы решили живыми не сдаваться.

— Говори, старик, где сына спрятал?

— Я не прятал его! — ответил Алексей Александрович. — А если вы думаете, что спрятал, то попытайтесь найти!

— Ты еще шутки шутить! — Раздалась пощечина. Лешка вздрогнул и до крови прикусил губу. Его расширенные, блестящие в темноте глаза налились слезами. Я ощупью отыскал его руку и пожал.

— Молчишь? — орал фельдфебель. — Вскрывай пол. Здесь он, нюхом чую!

Зазвенело разбитое стекло, посыпались на пол книги… Нервы наши напряглись. Вот сейчас они отодвинут шкаф, и…

Хлопнула парадная дверь. Тонкий, как хлыст, голос стегнул воздух:

— Нашли?

— Никак нет, ваше благородие!

— Конечно, было бы глупо со стороны этого чекиста, если бы он сидел дома и ждал нас. Я и не надеялся застать его тут, но нужно узнать, где он. Вы, господин учитель, долго собираетесь играть в молчанку? Думаете, не сумеем заставить вас говорить?

— Какое вы имеете право так со мной разговаривать, молодой человек? — резко произнес Алексей Александрович. — Давно ли вы отвечали у меня урок? Герои! В кого превратилось доблестное русское офицерство? В бандитов!

— Молча-ать!

Раздался болезненный стон. Мы услышали сдавленный голос:

— Убийцы!.. Придет время… мой сын сам найдет вас!..

Вдруг хлопнул выстрел, негромкий, как будто кто-то доской ударил по полу. Голос смолк. Потом настала страшная, напряженная тишина. Лешка задыхался. Я тихонько сжал его плечо.

— Пошли, — процедил офицер.

Лешка уткнулся в мою руку и беззвучно рыдал, сотрясаясь всем своим худеньким мальчишеским телом. Солдаты ушли. Мы отодвинули шкаф…

Учитель лежал, откинув голову. Его белые губы были плотно сжаты. Лешка с мгновенно осунувшимся, постаревшим лицом упал на колени. Мы перенесли тело в спальню. Кольцов поцеловал отца в губы, прижался щекой к его холодной руке и долго сидел, не шевелясь. Потом вышел в столовую.

— Все! — сказал он, пряча от меня глаза, глотая слезы. — Пошли.

— Да! — ответил я, удивленный и взволнованный его мужеством. Исчез гимназист, романтический, добрый парнишка. Передо мной стоял суровый и твердый солдат революции.

— Да, пора уходить, Алексей.

Мы стали собираться в путь. Сложили в мешок продукты, одежду. Перед тем как выйти, Алексей достал из ниши стопу бумаги, исписанную аккуратным почерком учителя.

— Вот… бедный отец… Все писал свои проекты…

Я взял покрытую пылью тетрадь. Перевернул несколько листов. Учитель писал о богатейших возможностях, заложенных в алтайских степях, о новой, разумной системе земледелия, о том, что можно весь край завалить дешевой алтайской пшеницей… Немудрено, что за эти проекты его едва не сочли сумасшедшим. Разве царским чиновникам не хватало хлеба? Да и кто, какими силами мог бы поднять эту бескрайнюю степь?

Вернув Лешке тетради, я сказал:

— Спрячь хорошенько. Когда-нибудь, при коммунизме, настанет время и для таких проектов.

— А скоро будет коммунизм? — мечтательно и страстно спросил Лешка.

— Ты доживешь обязательно!

Кольцов положил бумаги отца на место и придвинул шкаф.

Я хотел добраться до железной дороги и разыскать в-депо машиниста Каленчука, который однажды, еще до революции, вывез меня из Крайска в тендере. За мной тогда по пятам гнались агенты охранки. Я надеялся, что таким же способом нам удастся спастись и теперь.

До станции пробирались без приключении, хотя улицы кишмя кишели солдатами и казаками. Дальше идти вдвоем было опасно. Оставив Лешку в будке у знакомого стрелочника, я отправился в депо. Каленчука нашел быстро. Он проверял песочницы, готовясь в рейс. Мы разговорились. Выслушав просьбу, он тревожно оглянулся:

— Можно. Но одного. Угля нынче мало, тендер пустой. А в будке солдаты поедут. Двоих не спрячу, однако…

Расстаться с Лешкой? Да, иного выхода не было.

— Я где-нибудь отсижусь, дядя Федя! — сказал он. — Дождусь наших. Не беспокойтесь.

Мы обнялись и крепко поцеловались. До свидания, Лешка!

…На этом рукопись обрывалась.

 

Эпилог

«…До свидания, Лешка!» — прочел Сергей Готовцев и умолк. Он положил в сумку последнюю тетрадку и охрипшим голосом сказал:

— Вот и все…

Ваня Ремизов сидел, обняв колени. Студенты долго молчали. Перед ними словно раздвинулись стены землянки, зазвучали страстные голоса героев-большевиков, о которых сложено столько легенд и песен.

— Но когда же Федор Гаврилович написал свои воспоминания? — задумчиво спросил Готовцев.

— Ясно, что позже, может, через полгода, — ответил Ваня. — Скажи лучше, как эти записки попали сюда и почему они не окончены?

Наверху послышались шаги и раздался взволнованный голос:

— Товарищи, они, наверно, здесь! Вот чья-то кепка!

Сергей и Ваня, вскочив, наперебой закричали:

— Сюда! Сюда!

Они быстро выбрались из погреба и увидели директора совхоза и агронома, окруженных студентами.

— Мы уж думали, с вами случилось что-нибудь, — сердито сказал комсорг Петька Пирогов, долговязый юноша в очках. — Всех на ноги подняли, из-за вас работа стоит, а вы…

— Да знаете, что мы нашли? — заторопился Сергей.

Перебивая друг друга, ребята рассказали о находке. Тетради переходили из рук в руки. Студенты с любопытством и уважением перелистывали потертые страницы.

— Эти документы необходимо сдать в краеведческий музей, — озабоченно сказал Рокша. — Я нынче же позвоню в Крайск и сообщу о вашей находке.

…По дороге в поселок Сергеи как будто новыми глазами оглядывал бескрайние массивы золотой пшеницы, тракторы и комбайны, лазоревое безоблачное небо и ослепительно белые на солнце, с красными черепичными крышами постройки центральной усадьбы.

Он вспомнил о «прожектах» Алексея Александровича Кольцова. Действительность была ярче самой смелой мечты старого учителя.

Через два дня в палатку к студентам зашел директор совхоза в сопровождении незнакомого пожилого мужчины в сером брезентовом плаще.

— Рукопись Братченко придется отдать этому товарищу, — сказал Рокша. — Разрешите вас познакомить. Научный сотрудник крайского музея Никитин.

— Что ж, ничего не поделаешь! — вздохнул Сергей.

— Вы не будете жалеть об утрате, когда услышите то. что я расскажу. — Никитин смял очки. Лицо его стало торжественным. — Знаете ли вы, что записки, которые посчастливилось вам найти, уже много лет разыскиваются? Музей три раза организовывал экспедиции, но безуспешно.

— А как вам стало известно о существовании рукописи? — спросил Сергей.

— Из письма Алексея Алексеевича Кольцова.

— Лешки Кольцова?! — вырвалось у Вани Ремизова.

— Положим, он давно уже не Лешка! — улыбнулся Никитин. — Он живет в Москве и работает директором научно-исследовательского института. Кольцов задумал написать книгу о Федоре Братченко. Тогда-то ему и понадобилась рукопись.

— А он откуда о ней знает? — Глаза Сергея разгорелись от любопытства.

— В письме Кольцова, которое мы получили еще до войны, было сказано, что Братченко, отправляясь на опасное задание, передал Кольцову свои тетради.

Однажды на Кольцова напали белобандиты. Поняв, что уйти не удастся, он спрятал записки Братченко в заброшенной землянке, надеясь, что их найдут после его смерти. Но он остался жив. Прошли годы. Кольцов забыл место, где находилась землянка. И когда в тысяча девятьсот тридцать восьмом году ему понадобились тетради, он мог лишь приблизительно описать район, где они были спрятаны. Я уже говорил, что поиски были безрезультатными… Как мы обрадуем Алексея Алексеевича!.. Мы немедленно перешлем ему рукопись.

— Разрешите нам с Ремизовым самим отвезти тетради товарищу Кольцову! — сказал Готовцев. — Мы ведь скоро возвращаемся в Москву. Нам так хочется узнать, что было дальше с Федором Братченко и Лешкой. Вы не беспокоитесь, мы будем беречь… Честное комсомольское!

…Кольцов жил в небольшом доме, в тихом арбатском переулке. Ремизов и Готовцев поднялись по ступенькам, позвонили.

Дверь открыл высокий, худощавый мужчина лет шестидесяти, с седыми бровями и внимательным взглядом светло-голубых, словно выцветших глаз. Взглянув на гостей, Кольцов сказал:

— А я вас знаю! Вы Сережа и Ваня. Никитин написал мне о вас… Входите, ребята! Записки Федора Гавриловича вы захватили?

— Да, — ответил Сергей, протягивая тетрадки.

— Это они, — тихо сказал Кольцов. — Раздевайтесь, чай будем пить.

— Не надо чая! — охрипнув от волнения, ответил Сергей. — Лучше расскажите, что было после того, как вы расстались с Федором Гавриловичем.

— Ну что ж… — согласился Кольцов. — Мне самому полезно восстановить в памяти события тех дней… Простившись с Братченко в будке стрелочника, я пошел в город, к одним знакомым: домой-то возвращаться нельзя было. Меня спрятали в чулане. Едва за мной закрылась дверь, как я почувствовал страшную слабость и забылся… Несколько дней я пролежал без памяти.

Я очнулся от того, что кто-то ласково шептал мне в ухо: «Лешка! Ты слышишь? Ты слышишь меня?»

Открыв глаза, я увидел Братченко. Он рассказал, что белые из города выбиты, восстановлена Советская власть.

Выздоровев, я вернулся на работу в Чека. А работы хватало. Мы боролись с бандитизмом, ловили недобитых контрреволюционеров. Наконец в городе была налажена нормальная жизнь. И тогда я стал замечать, что Федор Гаврилович уединяется по вечерам, а иногда в его кабинете свет горит до утра. Обычно он ничего от меня не скрывал, а тут на вопрос, чем он занимается по ночам, смущенно пробормотал что-то невразумительное. О том, что Братченко пишет свои воспоминания, я узнал случайно. Мне нужно было взять у него какой-то документ. Это было уже поздней ночью. Федор Гаврилович спал, положив голову на край стола. Подойдя, я заглянул через его плечо и увидел вот эту самую рукопись… Молод я тогда был и глуп. У меня хватило бестактности наутро посмеяться над Братченко и указать ему на некоторые орфографические ошибки, подмеченные мной. Он сказал:

«Я не очень грамотен, Лешка, но хочу, чтобы те, кто будет жить после нас, знали, как мы работали, боролись… И как ошибались… — Федор Гаврилович помолчал и добавил: — Скоро я уезжаю в командировку. Спрячь эти записки у себя. Они не окончены. Когда вернусь, буду продолжать».

«А куда ты уезжаешь?» — удивился я.

«Тебе могу сказать, — не сразу ответил Братченко. — Ты знаешь о том, что Волошин отвез арестованных заговорщиков в Барнаул. На днях он звонил мне по телефону и сообщил, что из их показаний стали известны некоторые подробности о Степняке и о тех, кто был с ним связан. Словом, надо проверить материалы следствия и распутать еще несколько узелков. А сейчас прощай».

…Не прошло и пяти дней со дня отъезда Братченко, как неизвестный солдат со следами споротых погон на шинели привез в Чека известие о его гибели. Федор Гаврилович был схвачен опознавшими его степняковцами и зверски замучен. Но он успел передать крайне важные сведения о Степняке, благодаря чему степняковскую банду мы сумели вскоре ликвидировать. Эти сведения привез солдат, сообщивший о смерти Федора Гавриловича.

Отослав документы Волошину в Барнаул, я остался наедине со своими мыслями и затосковал. Горе мое было так велико, что работа валилась из рук.

Поздно ночью мне захотелось вдруг взглянуть на записки Братченко, которые хранились у меня дома. Я зажег свет, но в это время услышал под окном скрип снега. Осторожно приподняв занавеску, я отпрянул. Во дворе, освещенные голубым лунным светом, гарцевали на копях несколько всадников. Через секунду они спешились и, привязав коней к забору, стали окружать дом. Ими командовал мужчина в серой бекеше и узких сапогах. Когда он повернулся ко мне лицом, я узнал его: это был Красильников.

Мысли беспорядочно замелькали. «Бандиты решили по одному уничтожить работников ЧК. Дом мой стоит на окраине. Красильников рассчитывает быстро расправиться со мной и ускакать до того, как патрульные красноармейцы сбегутся на выстрелы».

Шаги слышались уже на крыльце. Скрипнула дверь. Кто-то пробовал сломать замок. Сунув тетради Братченко в полевую сумку, я достал маузер. Сначала я хотел отстреливаться в надежде на то, что подоспеют патрульные. Но бандитов было слишком много. Я решил бежать. Осторожно открыв окно в кухне, я перевалился через подоконник, упал в глубокий снег и, точно ящерица, пополз к воротам. Бандиты заметили меня лишь в тот момент, когда я садился на черного, беспокойно переступавшего ногами жеребца. Посыпались беспорядочные выстрелы.

Оказавшись в переулке, я подумал было, что спасен, но слишком рано торжествовал победу. Жеребец, почувствовавший неопытного седока, помчался в степь, и я не мог заставить его изменить направление. Я хорошо понимал, что в степи рано или поздно меня настигнут, сзади уже слышался топот копыт.

После получаса бешеной скачки я увидел впереди смутные очертания Белой горы. На выстрелы я уже не обращал внимания. Бандиты палили в меня почти непрерывно, но в темноте не могли попасть. Впереди показалась какая-то избушка. Обезумевший жеребец сделал поворот так резко, что я выпустил поводья и грохнулся на землю.

Передо мной была не избушка, а землянка, неведомо для чего построенная посреди степи. Я юркнул в дверь. Сквозь щели увидел своих преследователей. Они спешились и стали осторожно подходить к землянке. Бандиты не торопились, прекрасно понимая, что теперь я от них не уйду. Отдавал себе в этом отчет и я. Ах, как не хотелось умирать! А Красильников? Неужели так никто и не узнает о его предательстве?

Внезапно я заметил в полу деревянный люк, открыл его и заглянул в черный подвал. Пахнуло холодом. И тут я понял, где нахожусь. Не то Братченко, не то Николаев рассказывали мне о тайных складах оружия и продовольствия, созданных в степи бандитами.

На сей раз подвал был пуст.

Пули взвихрили снег около землянки. Времени терять было нельзя. Я снял с себя полевую сумку с записками Федора Гавриловича и швырнул в люк.

Некоторое время я отстреливался. Но патроны подходили к концу. Степняковцы больше не таились: они были уверены, что я обезврежен.

«Сдаешься?» — крикнул один из них.

— Я бы, конечно, погиб, если бы не случайность! — закончил свой рассказ Алексей Александрович. — Я потерял сознание, и мои преследователи, очевидно, решили, что я убит, и не стали тратить на меня лишних пуль… Они ускакали. А меня на другой день вечером подобрали красноармейцы, освободившие Крайск. Истекающего кровью отвезли в больницу. А тетради Братченко так и остались в землянке…

Когда друзья вышли из дома, на землю опустился вечер. Деревья тихо роняли желтые листья на мокрый асфальт.

Улицы были полны людей. Москвичи расходились по домам после трудового дня. Ваня и Сергей остановились на площади. Словно сговорившись, они молча смотрели на вереницы машин, на ярко освещенные дома. В уши врывался разноголосый шум столицы. По радио диктор рассказывал о запуске Советским Союзом искусственного спутника Земли. Неподалеку вспыхивали огни электросварки и скрежетал подъемный кран. Друзья словно впервые увидели все это. И им показалось, что перед ними воплощенная в металл и камень мечта Федора Братченко. За эту мечту отдал он свою жизнь, за нее погибли тысячи таких, как он, рядовых солдат революции.