Противоречие по сути

Голованивская Мария

(Contradictio in adjecto)

Истинный смысл вещей ускользает от нас. "И событий", - добавил бы Сократ. Хочется услышать, как пьяный Гораций вносит последние коррективы: "Нам не дано познать истинную суть того, что показывает нам мир, не дано уловить подлинное содержание драмы, которая и есть наша жизнь". И маленькое добавление ритора, к примеру, Цицерона: "Вероятно, точнее без сомнения, правы те, кто воспринимают жизнь как метафору". Космос. Катарсис.

Что ж, а может быть, и на самом деле разумны по доброй воле отказавшиеся от разума, ушедшие в предчувствия, поверившие в приметы, отдавшиеся страхам. Дабы избежать смертоносной случайности, способной обратить любое внутреннее построение в прах, заставить кружиться в водовороте времени обессиленно, обреченно, чувствовать, как разрушается крепость твоих дней, гулко падают камни, проваливаются мосты, некогда дававшие возможность выходить наружу, выбегать вовне. А затем страшнейший хаос в клетках, чудовищное размягчение костей, хлопающие воспаленные глаза, преследование иллюзорной цели, которая, по самому своему названию, уже не может быть достигнута. Безумие, которое овладевает тобой наподобие сильной инфекции, паучьего племени страсть, заманивающая каждую мысль, каждое движение в липкую ядовитую невидимую паутину и жадно пожирающая все из своей жертвы, оставляя безжизненную оболочку, а не то, другое, тихое помешательство, которое подкрадывается на цыпочках, незаметно вплетается в представления и разговоры, помешательство скорее обороняющее, предохраняющее, тлеющее и поэтому щадящее силы. И все будто в марионеточном танце тихо водят вокруг тебя хороводы, кивают головами, поддакивают...

Ты словно безумный король, все королевство которого внутри, и залы, и дворцы, и роскошный парк с пирамидальными кипарисами, и серебристое озеро, и конюшни с отменными рысаками; и закрыты ставни, и подняты мосты, и строгие стражи цифр охраняют ворота, цифр, складывающихся, умножающихся, вычитающихся, выстраивающих неумолимые законы, самозарождающиеся и непреклонные: тревоги от лопнувшего стекла, разбившегося зеркала, просыпанной соли. Луна с ее бесконечной, полной загадочного смысла переменчивостью, форма облаков, словно вычерчивающих на небе судьбоносные шифровки: круглое облако - завершай дела поскорее, перистое облако - обходи острые углы, залегай на дно, беспросветные облака - не выходи наружу, углубись в себя, разглядывай узоры собственных мыслей, настроений, предвкушений и послевкусий. И ничто не потревожит, ничто не помешает, ничто не взорвет тебя изнутри, и ты не будешь разглядывать свои же потроха, развешенные по веткам, словно экзотические плоды на экзотическом дереве жизни. И не будет встречи, имя которой - случайность, и не будет болезни, имя которой - страсть, и будут ровно дышать часы и течь ровным течением дни, поскольку нам не дано уловить истинный смысл вещей, а, следовательно, и взлетов, и падений, и катастроф.

Странная мешанина из сегодняшних утренних разговоров, когда в последний раз все вместе завтракали в просторном зале гостиницы с розовыми скатертями и салфетками на столах. Русская делегация сидела за одним столом, в первый день конференции кто-то сказал, что у русских принято сидеть всем вместе, и официанты покорно сдвинули столы. Одеты все были очень просто, нарочито по-походному, ведь впереди небольшая прогулка по городу, а потом - в аэропорт. Сначала молодой женский голос рассказывал о каком-то эспандере, крошечном, умещающемся в небольшой сумке, при помощи которого можно творить с фигурой настоящие чудеса, затем голос постарше, пониже, с утра чуть хрипловатый, жаловался на пропажу золотого кольца с рубином: "Вчера на банкет хотела надеть, весь номер обшарила - нигде нету, наверное, горничная стянула...", но жалоба, готовая растянуться до бесконечности, обрасти версиями и предположениями, была оборвана прокуренным баском, напомнившим ("Напоминаю..."), что всем говорилось, ничего ценного в номерах не оставлять. Затем градом посыпались впечатления о прошедшей ночи, розовый квартал, цены, несколько мужских голосков, затем женские голоса изумлялись европейским вкусам, а также "сумасшедшим ценам" на "сущее барахло", мужское трио о местном пиве, черном, бархатном, хмельном, дальше - одеколоны: "Эгоист" - точно, чтобы баб отпугивать, клопами пахнет, а вот этот свежий, как его... а модные, так вообще сладкие, как варенье. Затем почти что всем оркестром обсуждали докладчиков с "их" стороны, горячась, входя в непредвиденные подробности. Иногда кто-то солировал:

- Ланье-то трижды был женат, а с виду сморчок сморчком. - Арфа.

- У Бертрана, как всегда, жиденький доклад был. - Саксофон.

- У них секцией экологии водной среды заведовала Бретоньер, ну, такая маленькая брюнетка, ей и сорока нет, а она... - Скрипка.

- Этот вот, ну, который лысый с бородой, во второй день с часовым докладом выступал, так вот, он - сын того самого, который был женат на этой, знаменитой... - Барабан.

- Да нет, нам нужно просто с ними, просто с ними, просто с ними... Фортепиано.

А потом опять контрабас про потерянное кольцо с рубином, и пошло, поехало, полный разнобой и какофония, кто, где, что, когда забывал или терял, часы на ночном столике, белье на батарее в ванной, костюм в шкафу... У меня голова пульсировала и разрывалась на части, поскольку горло разболелось еще вчера.

Вчера в зеркале. Сразу после банкета. В ванной. Горло бордовое и отекшее. Глотать очень больно. Все тело влажное. Думал, аллергия от непривычной пищи. Может быть, на какой-нибудь соус. В новой обстановке аллергия - нормальная реакция. Ночью явно был жар. Кровать казалась несносной, слишком мягкой, и подушка никак не ложилась правильно - между плечом и ухом. Несколько раз подходил к наглухо задраенному окну. Ненавижу эти мерзкие из искусственной серой кожи шторы. Проснулся сосед. Я сказал: "Душно". Ручка ужасно скрипела, но я поднял штору. Из окна вид на улочку, узенькую, маленькую, без украшений. Как будто изнанка другой, параллельной улицы, где вывески, запахи и кипит жизнь. Напротив - гараж, контейнеры, на тротуаре - скомканные газеты, таблички, предлагающие за бесценок подержанные автомобили. Справа от гаража крошечное, скрытое за железной решеткой кафе, в котором, видимо, перекусывают механики, слева от гаража, метрах в ста, на самом углу улицы, выходящей на некое подобие проспекта, такой же забронированный цветочный магазин с розовой неоновой надписью "Fleuriste". Ни души.

Сегодня утром в ванной. Как будто появляются белые налеты, но разглядеть их очень трудно - свет падает неправильно. Глотать совершенно невозможно. Как будто бы слюна идет не вниз, а куда-то вверх, в нос.

Сосед вернулся в номер около двух часов ночи и до половины четвертого буйно болтал. От него страшно несло перегаром. Я глотал с трудом и думал о том, что вернусь совершенно больным.

Я все-таки отправился на прогулку по городу, автобус привез нас в центр, и я честно топтался по крошечной центральной площади, разглядывал старые дома, на каждом из которых под крышей красовалось имя некогда торговавшего на первом этаже купца, некогда - много веков назад. Я пошатался по прилегающим к площади улицам, забитым многоголосым, многоязычным туристическим воркованием, поизумлялся неизменному составу анемично ползающих туристических групп: вечный рыжий верзила изможденного вида в коротковатых болтающихся штанах, толстяк коротышка в яркой куртке и кроссовках "Reebok", старушки с седым перманентом и птичьим профилем, несколько разодетых девах, толстозадых и полногрудых, влюбленная парочка, дебил в коляске, пускающий слюни...

Я неизвестно почему забрел в лавочку, торгующую охотничьим снаряжением. Хозяин магазинчика - прокуренный лысеющий мужчина лет пятидесяти с желтыми редкими зубами и сморщенным пористым лицом - хрипло расхваливал необъятных размеров американцу нож для освежевания кабана. Тут же крутился его сын, парень лет двадцати, длинный и тощий, как церковная свеча, в ковбойских кирпичных сапогах, длинные пальцы все в кольцах со змеями и черепами, на шее черный платок. Вначале он сидел на высоком табурете и любовался тем, как солнечный луч играл с лакированным носком его сапога, но затем словно змея его ужалила: в лавочку вошел какой-то с виду то ли поляк, то ли венгр и на ломанном французском спросил свисток, "имитирующий зов утиной женской особи". Парень вывалил на стеклянный прилавок гору свистков и принялся по очереди дудеть в них, наполняя магазин звуками птичьего двора. Когда он свистел, его впалые щеки раздувались необычайно, а лицо становилось багровым от усилий.

Я вышел из магазина и побрел наугад по залитым солнцем улочкам, я то и дело с усилием сглатывал, чтобы проверить, не уменьшилась ли боль, горло казалось обсыпанным крошечными пылающими угольками, и когда я глотал, они, вместо того, чтобы гаснуть, разгорались еще сильнее. Не успел я подумать о том, чтобы купить какое-нибудь лекарство, как аптека немедленно поприветствовала меня развеселым колокольцем, приделанным к входной двери, я оказался в белом сияющем чистотой раю, сразу в раю, а не в каком не чистилище, с развешанными повсюду, словно елочные украшения, восхитительными коробками с поистине чудодейственными средствами. За мелодичным перезвоном последовал хозяин аптеки, средних лет, пышащий уравновешенностью бельгиец с золотыми очками на поблескивающем носу, в белом халате (ну просто чистой воды престарелый откормленный ангелок!), из-под которого ослепляет белая рубашка и умиротворяет дорогой, очень благородной расцветки галстук, буквально шепчущий каждому клиенту своим бордовым баритоном: "Вы правильно сделали, что пришли к нам, вам здесь обязательно помогут".

Аптекарь немедленно предложил мне несколько разновидностей чудодейственных пастилок от фарингитов, тонзиллитов, аллергических отеков, ангин разной степени тяжести и вредоносности для всего организма и отдельных его частей. Конечно, по его мнению, я должен был отдать предпочтение самой дорогостоящей, поскольку в ней сразу все от всего и навечно. Повертев коробку в руках, я пришел в ужас. С обратной стороны была помещена фотография обезображенного отеками, нарывами, налетами и еще чем-то даже мне непонятным горла, асимметричного, истерзанного болью, не оставляющего его обладателю никакой надежды на какие-либо перемены к лучшему. На лицевой стороне упаковки не без гордости красовалось совершенно иное, преображенное горло, ровненькое, розовенькое, гладенькое, словно только что появившееся на свет. Казалось, что оно улыбается своему потенциальному покупателю не только изумительными гландами, но и обворожительным язычком, против идеального состояния которого, конечно же, ни один страдающий от ее величества Ангины устоять не сможет. Я сглотнул, и мне показалось, что угольки превратились в мелкие стеклянные осколки, которые сильно ранили, наполняя рот вкусом жирной рыжей ржавчины. Я купил пастилки без фотографии и, воспользовавшись тем, что аптекарь, откликнувшись на телефонный звонок, повернулся ко мне спиной и быстро заговорил о чем-то по-фламандски, разинул рот перед круглым - для примерки очков - зеркалом и впился взглядом в свое собственной горло. Кажется, только что увиденное угнетающее зрелище на упаковке было не фотографией, а переводной картинкой, во всяком случае, то, что было на глянцеватом белом картоне, беспардонно переползло ко мне в глотку.

В автобус я вернулся мокрым, усталым, изнемогающим. Ворот влажный, манжеты и спина тоже. Ноги озябшие. Пастилки давали некоторое облегчение, но крайне быстротечное, я забился в пышнозадое бархатное кресло, подлокотник которого содержал все земные блага, и, кажется, задремал. Меня разбудил жаркий женский шепот за спиной, автобус на всех парах мчал нас в аэропорт.

- По ночам я рыдала на полу в ванной, - закипал шепот, - а утром, как ни в чем не бывало, улыбалась мужу за завтраком и шла на работу. Я возвращалась вся в слезах, он спрашивал меня, в чем дело, я отвечала, что неприятности по службе, едва дотягивала вечер, дожидалась, пока он уснет, и снова рыдала в ванной.

- Ну и что? - заговорщически подлизывался второй шепот. - С тем-то, с другим, что было?

- Ничего.

- А что ж вы делали, когда встречались?

- Разговаривали.

- Разговаривали?.. О чем? И зачем тогда рыдать?

Первый шепот ощутимо сникал. Второй шепот набирал силу, по всему судя обличительную. И последнее, услышанное в полусне, немного гневное, немного гордое от поражения, которое по плечу далеко не каждому:

- Я прорыдала два месяца в ванной и все раздавила в себе. Я никому не хотела наносить такого бесчеловечного удара. Я принесла себя в жертву.

- Ну, а теперь? ("Ну" - учительское, уничтожающее, расставляющее именно точки, а не какие-либо иные знаки препинания.)

- А теперь в благодарность он спит в моей постели с другой.

Разговор потух. Я открыл глаза. Рядом со мной сидел почему-то весь вспотевший и взбудораженный коллега из неизвестного мне далекого города, имени которого - ни города, ни коллеги - я вспомнить так и не смог. На нем все было пятнадцатилетней давности: и кепка, и портфель, и костюм, и очки, и лицо. Увидев, что я открыл глаза, он немедленно обратил ко мне такую же потную, как и он сам, речь о том, как у них тут, и что у нас там, и что бы надо, и чего бы никак не надо, а вот его половина... так она, и он для нее везет... вот, как я думаю... Я все поглядывал на часы, я рассчитал точно, что через шесть с половиной часов буду дома, представил, как разохается мама, увидев мое больное горло, она скажет: "Ты как мальчик, честное слово, а ведь тебе уже пятьдесят пять". "Шесть" - поправлю я ее, я покормлю в кабинете рыб, которые, увидев через стекло толстое пузо хозяина, узнают его, обрадуются, завалюсь на любимый диванчик. Мама поставит рядом с постелью мою любимую кружку с синей птицей на одной лапе с растопыренными такими же синими фалангами, - на этой кружке воспроизведен рисунок какого-то израильского мальчика, я давным-давно привез ее, сам не знаю откуда, в комнате будет пахнуть липой, малиной, мятой, я замотаю горло шарфом и примусь просматривать газеты, скопившиеся за время моего отсутствия. Мама укроет меня поверх одеяла клетчатым черно-красным пледом, по телефону она будет отвечать, что я вернулся больной, и обсуждать с подругами рецепты снадобий. Горло к тому времени, конечно же, немного успокоится, под мамины тихие разговоры из коридора я задремлю, свернувшись калачиком, подобрав под себя ноги...

- Ты просто не знаешь, что такое купаться в женщине! - прокричал какой-то пьяный тенорок с заднего сидения, дав в слове "женщина" визгливого и безобразного петуха. Весь автобус взорвался хохотом, тихо засмеялся и я.

Когда нас привезли в аэропорт, выяснилось, что самолет переполнен, лететь нет никакой возможности, и нам предстоит мчаться в Люксембург, чтобы пытаться улететь оттуда.

Крошечный аэропорт в Люксембурге, кажется, такой же крошечный, как и это царство-королевство, с то ли монархом, ограничивающим парламент, то ли наоборот, но в голове сразу какие-то спальни с кисейным пологом и камины, ослепляющие разогретым золотом решеток, и портреты, и собачки с кулачок, и проказы наследников, задирающих юбки раскрасневшимся мулаточкам или негритяночкам (как, интересно, выглядит румянец на их темных лицах?), и отменные кони-рысаки-жеребцы таких же голубых с перламутровым отливом кровей. Он впервые упоминается как замок в девятьсот каком-то году (из рекламного буклета, выдаваемого вместе с картой города (страны?) при входе в аэропорт), всегда странно, когда перед девяткой нет единицы, а еще они гордятся какой-то там промышленностью, нашли, чем гордиться, уж лучше бы бриллиантом гордились размером с крупное яблоко, или еще какой-нибудь диковиной; убить оставшиеся до отлета два часа в этом нереально-эфемерном, непривычно пустом месте с двумя-тремя дорогими "бутик" - кажется совершенно немыслимым, уж скорее оно убьет тебя, вонзив в уже разливающее по голове горячую жидкую боль пульсирующее горло свое остроконечное сверкающее копье.

Единственная возможность взглянуть - туалет, там зеркало над умывальником во всю стену, но туда дружно зашагали все соотечественники, напереживавшиеся в Брюсселе и измученные двухчасовым автобусным переездом, так что начать пришлось с "бутик". Крошечные. С двумя исскучавшимися блондинками, накрашенными чересчур сильно и ярко, видимо, для того, чтобы не была видна усталость на лицах. Портмоне. Пояса. Кожаные сумки, портфели, духи, шоколад, часы. Остановка у бесшумно тикающего прилавка. "EBEL", "RADO", "ZENITH", "SECTOR" - c черным треугольником, въевшимся в идеально круглое "о", "JUNGHANS", "ETERNA", "JACQUE LEMANS", странный символ, словно стоящие в третьей позиции плоские черные ноги, "OMEGA", "MOVADO", "BREITLING", "LONGINES". Я вернулся к часам "EBEL" и долго не мог сложить в нечто вразумительное длинный набор цен, указанный на матовой медной табличке. Именно их я получил тогда в подарок. Баснословно дорогой подарок от человека, заглянувшего в мою жизнь на четыре месяца. Или, может быть, на пять? Я посчитал: март, апрель, май, июнь, июль и половина августа. Кажется, она пришла в последний раз шестнадцатого августа и, перед тем, как уходить, достала из сумки (странная кожаная сумка, похожая на суму с двумя перекрестившимися, как искривленные шпаги, золотыми "с") продолговатый, поражающий сдержанной матовостью кожи и золотой окантовкой, футляр.

- Это тебе, Питер.

Я, как всегда, поправил ее.

- Пьетро, - твердо сказал я.

- Пьетро напоминает Петро, мне не нравится, - вежливо улыбнулась она, так что это тебе, Питер, открой, тебе понравится.

Я неосторожно сглотнул, и боль пламенем обдала всю картинку, тут же вспыхнувшую, как старая фотография. Я только успел разглядеть штору, прикрывающую распахнутое окно, мою любимую летнюю клетчатую штору, письменный стол, аквариумы с заметавшимися рыбами, застеленный клетчатым пледом диван. Над диваном картина, довольно старая: два охотника сидят на пригорке у костра и, видимо, пытаются сосчитать отстрелянных зайцев и куропаток, у одного ноги расставлены, и он сидит, наклонившись вперед с трубкой в руках. Я хотел подарить тогда ей эту картину, но не успел, не справился с замыслом.

Я сглотнул еще раз, и картинка сгорела, я не увидел ее саму, ведь мы сидели с ней в самой середине комнаты на двух стульях за моим письменным столом, а я начал разглядывать как-то по краям, я не увидел ее, только мельком со спины, только то, что можно увидеть мельком со спины: оголенные загорелые плечи, белоснежные бретельки спортивной, очень открытой майки, загорелую шею, изумительный затылок, забранные наверх светло-русые волосы, прихваченные на макушке заколкой из сандалового дерева, изображающей рыбку с наполовину обломившимся верхним плавником.

Сегодня я вернусь домой и взгляну на моих охотников. Я хотел было уже выйти из "Дьюти Фри", но потом внезапно вернулся, решив купить для мамы каких-нибудь сладостей. От вида шоколада, да еще с орехами, у меня запершило в горле. Губы сделались совершенно горькими, и во рту, казалось, не было ни капли влаги. "Нужно будет глотать пореже, - мелькнуло у меня в голове, - и еще в туалете нужно будет прополоскать рот, потому что от зубов, покрытых каким-то вязким налетом, чем-то напоминающим по своей консистенции масляную краску, исходит невыносимый затхлый запах".

Я купил для мамы несколько плиток горького шоколада и вышел в холл. Я надеялся, что теперь в туалете уже никого нет, и я смогу спокойно взглянуть на горло. Я посмотрел на часы. До отлета оставалось чуть больше часа. "Часы "Ebel" - архитекторы времени" - было написано на рекламном вкладыше - первое, что я увидел, когда открыл подаренный мне футляр. Я тянул дверь на себя, но она не поддавалась. Я, казалось, впал в настоящее бешенство, и если бы не какой-то беззаботный негр, который - это было написано на его лице - "никогда не волнуется и всегда счастлив", я просто оторвал бы ручку. "От себя", - мягко проговорил он, толкнул дверь туалета и вежливо пропустил меня вперед.

Нет, это было уже совсем не мое горло. Но главное - десны. Пока я ходил туда-сюда, между туалетом и "Дьюти Фри", я незаметно съел всю упаковку пастилок, обнаружив это, лишь когда отправлял в рот последнюю. Потом прочел на уже пустой коробке: "по одной пастилке - три раза в день".

Я вернулся в "Дьюти Фри" почти что неосознанно, пронесся через изумленный кордон белокурых улыбок и прямиком направился в секцию "Парфюмерия". Там мелькнула знакомая упаковка, но в первый раз я как будто не узнал ее, и сейчас шел на опознание, сам не желая того. В туалете я был вынужден вначале выжидать в кабинке, пока уйдет негритос, спасший дверную ручку, потом я бесконечно мыл руки, поскольку все время кто-то нарушал мое уединение, справлял нужду, причесывался, члены нашей делегации непринужденно заговаривали со мной, и мне приходилось даже несколько раз из вежливости выходить вместе с ними, прежде чем я улучил момент и раскрыл перед зеркалом рот. Свет падал плохо. Да, я не ошибся, черная упаковка с золотой окантовкой и надпись в белом прямоугольнике в верхней части коробки. "Сосо", внизу золотом "Chanel". Это ее духи. Сладкие, тогда очень модные, несколько флаконов на туалетном столике. Я увидел эту коробку в тот единственный раз, когда был у нее. Теперь дело не только в горле, но в сожженных деснах, разбухших, каких-то шершавых, саднящих. А горло и горлом-то назвать нельзя, кусок изнемогающей плоти, сжигающий и разъедающий сам себя.

Наконец-то объявили посадку. Самолет медленно начал заполняться. Пассажиров было немного, и они не торопились. Стюардесса вежливо проводила меня до места - слава Богу, у иллюминатора, значит, хотя бы с одной стороны никто не будет жевать и шуршать газетой. В салоне показался низкорослый высохший старичок с аккуратно постриженными седыми волосами, в болотных вельветовых штанах и новой синей лакостовской куртке. Через плечо у него висела болотная сумка, а на правой кисти болталась из дорогой кожи светло-коричневая визитка. Я почему-то был уверен, что он сядет рядом со мной. Так и вышло, стюардесса подвела его к моему ряду, и он, улыбнувшись мне фарфоровой улыбкой, легко опустился на соседнее кресло. Было видно, что он в прекрасном настроении. Я почему-то не мог отвести глаз от его рук - маленькие, сухие руки в желтых пегментных пятнах, ровные ухоженные ногти, золотой перстенек на мизинце. Последнее время я любил размышлять о старости, мне казалось, что в ней заключена какая-то тайна, и я пытался угадать ее. Когда он оказался рядом со мной, я сразу же подумал, что таким старичком мне не сделаться никогда.

Время до смерти, принудительно не заполненное ничем. Стайки старичков и старушек на скамейках в скверах. Свои разговоры с обильной жестикуляцией. Трости. Палки. Дым дешевых сигарет сквозь редкие зубы. Глубокий мокрый кашель. Бесконечные самоограничения, вошедшие в привычку. Штопка. Умение переживать зиму, осень, весну. Починка обуви, особые навыки, необходимые для того, чтобы ходить больными ногами по скользкоте и слякоти, газеты, телевизор, внуки, раздражение на подростков, политические легенды, затопившие сознание, футбол, Христос, таблетки, комнаты, наполненные запахом лекарств, деформация тела, перерождение и деградация, которые не пугают и не отвращают, а скорее вызывают нежность, временами останавливающийся взгляд, устремленный куда-то вдаль, неизвестно куда. Как живут они, коротая время... В чем их секрет, что знают они такого, чтобы жить, и чего не можем понять мы, глядя на них? Может быть, поливают фиалки, рисуют акварелью в альбомах, как барышни? Пишут мемуары, стыдливо, уклончиво вспоминая женщин, хвастают ратными подвигами? Или, может быть, просто течение дней увлекает их за собой в известную бухту, и никому не дано поплыть против этого медленного течения?..

- Вы простужены? - забеспокоился мой сосед, снова сверкнув фарфором. Грипп?

"Этот ничего не штопает и небось перед главным путешествием балуется экзотическими земными маршрутами", - подумал я.

- Аллергия, - успокоил я его, - говорят, перелет лечит, так что надеюсь, приземлившись, родиться заново.

Он представился, я тоже, мы поговорили о полете, потом он, видно, хотел что-то спросить у меня, но его полупрозрачные, словно папирусные, веки медленно опустились, и он послушно провалился в сон.

Салон был заполнен. По радио объявили, что вылет задерживается еще на двадцать минут и что это происходит не по вине экипажа. Стюардессы принялись, чтобы хоть как-то занять изнемогающих пассажиров, разносить воду. Первый же глоток минералки словно раскаленным свинцом обдал мне рот и горло.

Часы. Серебряный корпус и такой же из округлых средней толщины пластин браслет. На белом циферблате три других маленьких циферблата, в окошечке дата. Золотые римские цифры по окружности. Три восхитительных стрелки. Я открыл футляр, когда хлопнула дверь парадного.

- Я обязательно позвоню тебе, Питер.

Мне было совершенно ясно, что она больше не придет и не позвонит. Я помнил, она сказала в самом начале, что у нее билет на девятнадцатое. Значит, через три дня она исчезнет, станет недосягаемой.

Я кивнул. Она встала и вышла из комнаты. Резко, не поворачивая головы. Ослепительно белая спортивная маечка, очень открытая, широкие, как у подростка, плечи, изумительной красоты спина, узкие бедра, обтянутые чуть коротковатыми джинсами, на ногах спортивные черные тапочки на пружинящей каучуковой толстой подметке. Щелкнул замок входной двери. Я был уверен, что она побежит по лестнице вниз, не станет вызывать лифт. Я был также уверен, что из-за этих ее спортивных тапочек не услышу шагов по лестнице. Но мне показалось, что я услышал их, не стук, скорее шелест, напоминающий шелест листьев, и только, когда хлопнула дверь парадного и губы мои пробормотали все: "Все, приехали", - я раскрыл футляр, прочел про архитекторов времени, отложил листок в сторону и увидел утопающие в черном бархате часы, только вот время они показывали неправильное, отличавшееся от моего ровно на два часа.

Я сделал еще глоток. Я хотел запить это воспоминание, залить его хоть кипятком, хоть свинцом, хоть кислотой. Я не хотел в тысячный, в миллионный раз смотреть это кино, протерзавшее меня около года после того пресловутого шестнадцатого августа, и глоток помог, я огляделся вокруг. В этот момент самолет тронулся, заревели моторы, и мы начали выруливать на взлетную полосу.

Итак: впереди две макушки, одна с явно намечающейся лысиной, другая со спутанными густыми черными волосами. Обладатели макушек штудируют только что разнесенные газеты, переговариваясь низкими усталыми голосами. Изредка возникает чей-либо профиль: слева - крупный нос с бородавкой, густые брови, низкий с двумя глубокими морщинами лоб, полные губы. Справа - высокий лоб с ниспадающими локонами, длинные ресницы, черный глаз, нос с горбинкой, тонкие губы. Кажется, разговор о путешествиях, но не точно.

- Сто двадцать пять за один?

- Да, несколько накладно... Лучше с пересадками, хотя и утомительнее... Дешевле...

- Не всегда.

- Почти всегда.

- Пойди найди открытый банк, если приезжаешь в пять утра и пересаживаться нужно через полчаса.

- Можно поменять заранее.

- Не всегда.

- Почти всегда.

На их уровне через проход - мужчина с мальчиком. Анализирую лица, пытаюсь установить сходство. Во-первых, оба блондины, - я мысленно загибаю пальцы, во-вторых, у них носы похожей формы, в-третьих, - мальчик резко наклоняется к мужчине - у них совершенно одинаковые руки. Отец и сын - констатирую я.

- Ну, скажи, скажи, скажи... - хнычет мальчик.

Сколько ему? Лет десять? Двенадцать? На правой руке указательный палец заклеен пластырем. Прищемил? Порезал? Ошпарил кипятком?

- Я хочу яблоко, - продолжает он, - ответь мне, ну, ответь.

Мужчина закрывает глаза и отворачивается. Мальчик бьет его по руке, дергает за рукав, он, конечно же, раздражает всех вокруг, почему, интересно, отец ничего не делает, чтобы унять его? Выбился из сил? Проявляет характер? Перед ними видно только правое сидение, там - полноватая дама с перманентом, в очках, на пухлом пальце явно не подходящее ей, просто-таки девичье золотое колечко с искусственной жемчужиной. Ногти странно подпилены и покрыты, наверное, розовым лаком под цвет помады на губах. Она встает, чтобы снять шарф. Я приглядываюсь повнимательнее: пуговицы на кофточке тоже сделаны в виде жемчужин. Только бантика в волосах не хватает, едко отмечаю я. Вечная девочка, Мальвина, сколько бы ей ни было, тридцать или шестьдесят. Небось еще и разговаривает тоненьким голосом с капризными интонационными крендельками. Читает книгу. Пытается не замечать детских капризов за спиной.

Почему же он не успокоит мальчика? Ведь сейчас определенно взорвется кто-нибудь из соседей. Через несколько секунд первая, вполне миролюбивая попытка. Рука сзади протягивает апельсин.

- Ну успокойся, успокойся.

Женский голос. Один ряд с нами, через проход. Две женщины, та, что у иллюминатора, протягивающая апельсин, - постарше, в джинсах, горчичной водолазке и зеленой мужской кофте на пуговицах.

- Бери и успокойся, пожалуйста, - твердо, без раздражения повторяет она.

- Мишель, ты не хочешь пить? - обращается она к своей соседке, сидящей в двух метрах от меня через проход.

Я перевожу глаза на Мишель. Молодая женщина с поблескивающим обручальным кольцом на пальце. Неаккуратно зачесанные белокурые волосы. Отекшее лицо с впалыми глазами. В сарафане, с огромным животом. Месяце на восьмом или, может быть, на девятом. Куда же она летит, бедняжка? Неужели Мишель собирается родить в Москве?

По проходу покатилась тележка с напитками.

- Что вы будете пить? Пиво, вино, сок, минеральную воду? - Вопрос не ко мне.

В спинке переднего кресла журнал. На великолепной глянцевой обложке разноцветные английские буквы, вероятно, складывающиеся в некоторые осмысленные слова. Я не складываю их. Световое табло погасло, и по салону начали расползаться облака сигаретного дыма. Дышать невозможно, но зато теперь можно сходить в хвостовую часть самолета и, если повезет, поглядеть, не проходит ли отек. Но мне не хочется будить старика, трогательно раскинувшего руки и еле слышно дышащего приоткрытым ртом. Совершенно детское выражение лица.

- Что вы будете пить? Пиво, вино, сок, минеральную воду? - Вопрос не ко мне.

Обложка. Надо же, какие голубые глаза! Совсем без макияжа, но какие огромные, какие голубые! Кажется, что таких не бывает, или свет должен падать определенным образом. Начинаю разглядывать снизу: в голубом треугольнике по-английски: "Путеводитель по городам: Москва, Санкт-Петербург, Киев, Алма-Ата, Минск". Огромные пшеничные колосья, расшитая белоснежная рубашка, разноцветные ленты, красные, розовые, голубые, рук не видно, но понятно, что она держит колосья, и также понятно, что она стоит в золотистом пшеничном поле, загорелая шея, наполовину скрытая темно-русыми, слегка вьющимися густыми волосами, ниспадающими на грудь, округлый подбородок, мягкая линия скул, улыбка, вежливая, сдержанная, немного задумчивая, чуть приоткрывающая ослепительной белизны зубы, аккуратный, весь в веснушках нос, на губах - яркая помада, больше никакого макияжа, наверное, потому, что венок из ярких цветов и листьев. Приглядываюсь. Цветы искусственные. Таких синих цветов нет в природе. Неужели для рекламной фотографии нельзя было найти живых цветов? Но волосы действительно изумительные. Хохлушечки и впрямь бывают очень красивыми. По Киеву разгуливают настоящие секс-бомбы, напомаженные и нарумяненные сверх всякой меры. И потом это их "г". Очарование сразу куда-то улетучивается, когда слышишь это их "г". Выше, над колосьями и головой, ровное голубое небо. В сантиметре от головы, уже на фоне неба, одиннадцать прямоугольников: флаги.

- Что вы будете пить? Пиво, вино, сок, минеральную воду? - Вопрос ко мне.

Старик просыпается. Протирает носовым платком слезящиеся глаза и сухие губы.

- Красное вино, - с улыбкой отвечает он.

- У вас есть обычная вода? - спрашиваю я. - Я хочу выпить аспирин.

- Prosit, - по-прежнему улыбаясь, произносит старик и поднимает свой стаканчик с вином.

Он дождался, пока мне принесут воду и пока растворится мой аспирин.

- Prosit, - кивнул я ему.

Мы чокнулись. Мальчик уснул. Сколько же лет этой Мишель?

- Если хочешь, Питер, сегодня мы можем просто побыть вдвоем. Как настоящие итальянцы.

- Потому что ты уезжаешь через три дня?

Молчание. Улыбка. Спокойный взгляд. Огромные серые глаза с черными ресницами. По-детски пухловатые щеки.

- Кто знает, что будет через три дня? (дразнится.) Так хочешь?

От аспирина во рту сделалось кисло.

- Ты прекрасно говоришь по-итальянски, все-таки я сумел тебя кое-чему научить.

- Всему, Питер, - вежливая фраза со спокойным продолжением, - значит, не хочешь? - совершенно ровно, даже равнодушно. Точнее - никак. Не определить, как.

Я на секунду представил себе, как бы все это выглядело, если бы я нашел способ согласиться. Вежливое предложение - и больше ничего. Все равно что: " Хочешь чашечку кофе, Питер?" Она скинула бы белую маечку, джинсы, крошечные спортивные трусики и просто забралась бы на мой диван. Но тогда мне пришлось бы стелить постель. После того, как она разделась. Она не допустила бы и тени сентиментальности, и это была бы ловушка первая. Сражаться с накрахмаленной наволочкой под ее равнодушным взглядом. Нет, не равнодушным, утрирую. Спокойным. А потом пришлось бы раздеваться мне - ловушка вторая. Пятидесятидвухлетний, лысоватый, плотного телосложения, стареющий мужчина, раздевающийся перед созерцающей холодной девочкой. Уродливо. Страшно унизительно. Нелепо. А потом и самое главное - ловушка третья, - без ласковых слов, простое, как яйцо, без малейших подпорок, без пресловутой фразы "Ну иди ко мне, иди ко мне, Питер", о которой я мечтал тысячи раз, закрывая глаза и погружаясь в грезы. И, наконец, ловушка четвертая, называемая словом "потом".

- Значит, не соскучился? - хитрый улыбающийся вопрос, игра-лабиринт, первое упоминание о том, намек на то, что было между нами несколько недель назад, игра-лабиринт, из которого не выбраться, и тут же продолжение, чтобы я не успел опомниться, не успел ничего сказать.

- Тогда тебе приз, Питер, на, это тебе. Открой, тебе понравится.

Дорогой футляр на ладони. Тонкие, изящные линии вытянутой вперед руки с ухоженной кистью. Футляр с архитектором времени.

Мишель закашлялась. Я повернул голову. Сколько же ей? Лет двадцать пять, двадцать семь? Правильный разумный брак. Взаимный интерес и эротические экзерсисы для того, чтобы удостовериться, что партнеры хорошо совместимы. Чтобы не было потом "проблем". Обручение. Свадьба. Брачный контракт. Или, наоборот, брачный контракт, свадьба. Свадебное путешествие. "Дорогой" и "дорогая", правильно вставленные во фразы. Затем несколько лет, вложенные в создание условий для совместного и так далее... Карьера мужа. Правильное питание. Спорт. Семейные праздники. Пока наконец не решили, конечно, просчитав и прикинув: пора. Никаких спиртных напитков и сигарет. Бассейн, несколько месяцев размеренной здоровой жизни. Чтобы удался на славу, такой, как на рекламе детского шампуня, и регулярные занятия сексом в те самые дни, когда наибольшая вероятность, что получится... Правильно. Выверено. Серьезно. Куда же она летит? Невозможно разгадать. Тысяча вариантов. Как в нашей игре с Наташей в топики. Три-четыре исповеди на заданную тему. И каждая безупречна. "Тебе интересно знать, Питер, как было на самом деле? Выбирай то, что тебе нравится. Сам выбирай, как было..." Я встал и пошел по проходу в хвост. Мне хотелось взглянуть.

Эти перелеты - странная вещь. Эти перелеты и самолеты - нечто немыслимое, несоразмерное ни с чем из того, что происходит с нами в обычной жизни. Что-то вроде репетиции, когда берешь с собой самое необходимое, - ограничение веса багажа, уж конечно же, отягощено еще и неким символическим смыслом отправляешься в своеобразное чистилище, где несусветная компания переминается с ноги на ногу в ожидании своего часа, заползаешь в чрево гигантской механической птицы и через считанные часы перемещаешься в иную реальность, где ты, может быть, уже и бывал когда-то, в какой-то другой жизни, и даже сохранил об этом смутные воспоминания, но все равно иной мир, куда ты попадаешь, обвешанный бирками и снабженный специальными бумагами, полными для простого смертного загадочного смысла. Чтобы не думать о скорости, движении, прошлом и будущем, чтобы не думать о вещах, разлагающих, разъедающих обыденную стройность мысли, проще всего уйти, провалиться в сон, в этот сладчайший внутриутробный сон, который сотрет, поглотит все ненужное и даст силы для тяжелого, всегда тяжелого приземления. Внутриутробный, поскольку как будто не спишь, а думаешь, и думаешь обо всем сразу одним разросшимся правым полушарием, но ни одну мысль невозможно поймать, она ускальзает, проходит сквозь сеть, прячется в холодной глубине. И ты совсем никак не управляешь этими волнами мыслей, они накатывают, пугают, баюкают, потому что заключен, неподвижен, прикован к месту, и все будто бездействует за исключением пульсирующего наподобие сердца мозга, терзаемого бурями; самые опасные воспоминания могут прокрасться и разорваться бомбой, потому что никто не стережет вход; самые несусветные вопросы могут заполнить голову до краев, затопить, заморочить в непроходимой чаще кажущихся достоверными, но на самом деле бутафорскими ответами. Когда каждая тропинка - не та. Но просыпаешься, выходишь из него, из этого сна, отдохнувшим, разглаженным, не помнящим грез, гладким, словно песок после шторма, заботливо разглаженный последней гигантской волной, не желающей оставлять после себя беспорядок. Словно ничего и не было. Все равно, когда летишь туда, время будет вычтено, перелет нарушает естественную связь минут и часов, и даже стрелки придется крутануть против их естественного движения. Прилетаешь помолодевшим, поскольку обычно новое место не хранит никакой памяти о тебе, а "назад" - приходится прибавлять, обязательно прибавлять часы, усталость, впечатления, - дополнительный багаж возвращающегося, намотавшего на себя время, как нить...

- У нас законом запрещено курение, врачи утверждают, что никотин вызывает онкологические заболевания, рак легких... - скрипучий голос соседа, уже некоторое время рассказывающего мне о себе и даже успевшего достать из бумажника семейную фотографию.

...исчезнувшего, канувшего куда-то и затем неуклюже пытающегося снова уложиться в свое штатное расписание.

- Я много курил в молодости, - продолжал сосед, - особенно во время войны, но потом...

- Давайте я пропущу вас, - мужской голос сзади.

- Спасибо, - женский, вежливо отстраненный.

Я прислушался: начинающееся трехчасовое знакомство.

Белая равнина за окном. Равнодушно голубое, мертвое небо. С земли оно кажется живым, разным, хмурым, теплым, радостным, тяжелым. Но когда пробираешься к нему за пазуху, оставляя облака далеко внизу, оно всегда кажется безжизненным. Голубое, но уже потемневшее, видимо, через час-полтора уже совсем погаснет и исчезнет этот потусторонний пейзаж с копошащимися под брюхом остановившимися облаками, не хватает разве что ангелов и прочих небожителей, овечек с хрустальными копытцами, грациозно скачущих с бугорка на бугорок, пегасов немыслимых цветов, к примеру, оранжевых или ярко-фиолетовых, огромных стрекоз с прозрачными ампулами глаз...

- Вас долго не было в Москве? - мужской голос за спиной.

- Около месяца. Я гостила у друзей.

Мне нравится ее голос. Довольно низкий, приятный, бархатный. Как она выглядит? Стараюсь не глотать, потому что боль устремилась в уши. Кажется, что шея стала необъятной, бычьей, распухшей. Все время приходится поправлять кашне - сдавливает, душит, вместо того, чтобы распространять теплое лечебное тепло.

- А я не был около года. Сам не знаю, что увижу. Из газет, ведь сами знаете...

- Вы живете в Люксембурге или работаете?

Ухудшение явное. В носу все раскалено, и боль от ушей стальными стрелами вонзается в ключицы. Что же это такое? Инфекция, может быть? Оттого, что я почти не глотаю, распирает грудную клетку и такое ощущение, что вот-вот разорвется сердце. Но время, когда я боялся за свое сердце, прошло. Теперь я почему-то за него не боюсь. В течение двух-трех месяцев после истории с Наташей я чувствовал, что смерть ходит за мной по пятам, ждет малейшей моей оплошности, чтобы наброситься и пожрать. Каждое утро я просыпался с мыслью, что начинается мой последний день. Я вспомнил свое отражение в зеркале, в узкой уборной самолета. Эти отвратительные тонкие седые усики, наподобие тех, что носят латиноамериканцы, нужно сбрить. Если были бы густые, черные как смоль волнистые волосы, толстые, жесткие, откинутые назад и обнажающие высокий мужественный лоб, тогда бы еще куда ни шло, а так в моем лице все не подходило одно к другому. Словно плохо составленный фоторобот. И очки тоже нужны другие, у этих слишком тонкая оправа, такие только лицеистам носить.

- Ну и что, не скучаете там?

Я чуть не умер тогда на скамейке перед ее домом, я просидел там весь день в надежде втайне взглянуть на нее. Как семнадцатилетний мальчишка. Как сопляк с распоясавшимися нервами, переживающий гормональный взрыв. Как прыщавый юнец. Я прикрывался газеткой, как шпик. Шпик из дурацкого телесериала. В десять я уже был на скамейке - так не было риска ее пропустить, ведь я знал, что раньше одиннадцати она не встает. Было очень жарко, по всему моему телу ручьями тек пот, руки дрожали, я каждые пятнадцать минут протирал очки, я мучительно разглядывал всех, кто входил в ее подъезд, пытаясь понять, к ней идут или не к ней. Я уже почти все понимал про нее, и в то же время мне казалось, что понимаемое мною - неправда. Видимость, подлая видимость, выдающая одно за другое, рядящая всех не в свои костюмы, короля - в шута, принцессу - в лягушку. Меня бил страшный озноб, я не ел уже несколько дней и не спал несколько ночей. После моего единственного визита к ней, я вернулся потрясенный и внутренне пошел в полный разнос. А может быть, все, что я видел и слышал, просто спектакль? Но с какой стати? Я оказался там случайно. Да и что я за зритель для нее? Я в любую минуту был готов к тому, что она может появиться, выпорхнуть из подъезда. Что бы я сказал ей, если бы она случайно заметила меня? Упал бы на колени, распугав прохожих, и произнес бы пламенную речь о страсти и тайных помыслах? Солгал бы что-нибудь? Я был готов к такой встрече. И поэтому совсем не знал, что сказал бы. Может быть, избитое до синяков "Прощай", поблагодарил бы за "редкость встреч, отраву поцелуя", закончив тем же, чем закончил бедный поэт, застреленный на дуэли?

- Я уехал, потому что мне стало скучно. Там я уже все прожил. Там не было ничего нового, а старое...

Скоро он спросил ее, замужем ли она.

- А вы женаты?

Ошибся. Вопрос прозвучал с ее стороны.

Когда около шести вечера к подъезду подкатил черный "saab", я сразу понял, что это к ней. Сверкающий автомобиль, купающийся в мягких вечерних лучах. Он просигналил два раза. Именно от звука сирены у меня забилось сердце и сильнейшая боль пронзила всю левую сторону. Я почему-то вспомнил финал "Смерти в Венеции", как несчастный герой, обливаясь потекшей с волос краской, умирает в шезлонге на пляже, любуясь своим белокурым мальчиком. Этот фильм тогда вызвал во мне отвращение. Просто я столь же жалок. Жалость снимает отвращение. Я ждал, что она вот-вот выйдет. Ком в горле и боль. Тошнота и страх, что организм выкинет сейчас что-нибудь ужасающе позорное. Я узнал ее сразу и в ту же секунду подумал, что отныне буду мучиться еще сильнее, вспоминая ее такую, в вечернем открытом платье, на каблуках, особо причесанную, на открытой загорелой шее - колье. Поблескивает. Ослепляет. Я никогда не видел ее такой. Только то же очень спокойное выражение лица. Из автомобиля вышел мужчина моих лет, совершенно седой, элегантно подстриженный, весь в черном, черный шелковый пиджак и черная водолазка, на руке - браслет.

- ...Сколько тебе лет?

- А сколько тебе хотелось бы, чтобы мне было, а, Питер? Девятнадцать, двадцать два, может быть, тринадцать? А? Питер? Признайся.

Она, как всегда, ушла от ответа. Я тогда про себя решил, что, наверное, около двадцати.

Полноватый. Он открыл дверцу. Что-то сальное было в его движениях, какой-то душок исходил от его спокойствия и уверенности в себе. Она равнодушно села на переднее сидение. Я стал искать по карманам валидол или нитроглицерин. Ничего не нашел. Сколько мне тогда было? Минус три года. Я был весь мокрый, и мне казалось, что я пахну потом за версту. Я боялся, что она почувствует запах, и... Ее профиль застрял у меня в мозгу - высокий пучок и локоны вдоль висков, она казалась молодой дамой, а не шикарной спортивного стиля девочкой, орлиный носик при ней, но в целом - совсем не она. Она и не она. Я еще долго сидел на скамейке. Это и есть ее итальянский муж? Или прощальный ужин с кем-то из прежних? Я добрел до дома к одиннадцати вечера почти что в бреду. Горло наливалось болью, и по телу разливался страшный жар. Что это еще за детские болезни? Я пролежал один неделю. Мама была на даче.

- Разведен. Но с моей бывшей женой мы сохранили родственные отношения. Они с сыном приезжали ко мне на Рождество.

- А вы чем занимаетесь? - спросил меня сосед, - наверное...

Я не дал ему высказать предположения.

- Ихтиолог, - быстро проговорил я, - любуюсь миром океанических глубин.

Конечно же, в начале начал - гуппи и меченосцы, облаченные, словно в пеньюар, золотые рыбки с розовыми - с детское блюдечко - глазами, и только потом морские миноги, паразитирующие, присасывающиеся к жертве и раздирающие языком, утыканным зубами, ее плоть в клочья, наслаждающиеся вкусом и запахом свежей крови (хотя запахом - нет) и беспомощными конвульсиями, только потом акулы со злоглядящими желтыми глазами и сам Мировой океан, где каждое движение беззвучно, где нет криков, охов и стенаний, где нет вообще никакого звука, связанного со всяким наземным проявлением жизни, или скаты, парящие, словно орлы - Milobatis aquila, или рыбы-мотыльки, ничем не отличающиеся от своих сухопутных братьев - зеркальное отражение, зазеркальный мир, воспроизводящий почти в точности мир воздушный, только "летать" заменяется на "плавать", со всеми вытекающими отсюда последствиями, фантастическая симметрия, шутка Создателя, исполненная глубокого смысла - жизнь выше стихии, какой бы яростной она ни казалась, - или клювокрылые... Я помню, в детстве был потрясен, когда узнал, что моль питается шелком и шерстью, я не мог вообразить, как это кто-то съел плед или одежду в шкафу, воображение будоражили также и комары, такие маленькие и ничтожные, но обязательно охотящиеся за человеком, эдакие глупыши, не понимающие, что пока они кружат, присаживаются, топчутся, медленно опускают хоботок в пору, воткнув хоботок, несколько раз обязательно подергав его туда-сюда, прилаживаются, пьют, наполняя свое плоское и сухое брюшко, как мехи, рубиновой влагой, за ними наблюдают два огромных человеческих глаза, а гигантская ладонь в любой момент готова прервать их полный самолюбования ритуал. Но все эти "чудаки" жили здесь же - и собирающие нектар, и изрыгающие шелковую нить, их можно было увидеть, потрогать, в отличие от навечных подводных молчунов, живущих в своем немыслимом, скрытом от глаз мире, в который обычному двуногому и бескрылому, снабженному парой легких, заказан вход, только фотографии в книгах и мечты, которые, как выяснилось впоследствии, куда беднее реальности, столь же реальной, как и всякая безумная фантазия. Я покупал, обменивал, впоследствии, когда начались первые экспедиции, привозил, я был обладателем и венесуэльской моенкаузии бриллиантовой, очаровывающей своим изяществом и мерцающим блеском, и парагвайской филомены с красной верхней оболочкой глаза и умопомрачительной золотой, переходящей в черную полосой в основании хвостового плавника, и сплющенной тернеции. У меня перебывали и тетры красноголовые, и фонарик, описанный Штейндахнером еще в 1883 году, и неонки зеленые, и кровавые тетры, агрессивные и раздражительные, видимо, поэтому и не живущие долго в искусственной среде, самые несусветные виды населяли мой домашний...

- Бабочки?

- Нет, рыбы.

Сосед, обрадовавшись тому, что, кажется, наконец, выбрана тема для разговора, развернулся ко мне.

- Постойте, у вас наверняка большая коллекция, знаете, у моего правнука тоже есть...

Звук моего голоса изумил меня. Треснутый, сплющенный, глухой, словно со дна наполовину разбитого глиняного сосуда. Сухой звук. Не мой. Чтобы удостовериться, я решил сказать еще что-нибудь.

- И он сам ухаживает за ними?

- Ну нет, конечно, он, как мальчик, скорее балуется, хватает руками...

Да, это не мой голос. Я попробовал прокашляться. Не получилось. Все слишком сухо. Для кашля нужна хотя бы капля влаги. Мне даже показалось,что у меня в горле песок, желтый раскаленный песок, я хотел проглотить его, смыть слюной, но слюны не было. "Пустыня, - мелькнуло у меня в голове, - пустыня, утыканная верблюжьими колючками". Я поймал на себе водянистый взгляд Мишель. Они все боятся инфекции. Эта мысль сменила предыдущую о пустыне. Они боятся заразиться - и старик, и эта Мишель, ему умирать, ей рожать. Мальчик съел апельсин и уснул, обхватив своими ручонками толстую, как слоновий хобот, руку отца. Мальвина читает. Что же она читает? Роман о любви? Вряд ли. Наверняка что-нибудь серьезное с выраженным морализаторским уклоном.

- Недавно я приобрел, - сам не понимаю почему, проговорил я, - Barbus filametosus, удивительной красоты экземпляр.

- Да? - более чем неестественно изумился старик. - Почему?

- Представляете, - мои губы растянулись в воспаленной и сухой улыбке, - на солнечном свете она переливается всеми цветами радуги. Я специально расположил аквариум у окна, чтобы туда попадало солнце, и когда это случается, не часто, в погожие дни, а они довольно-таки редки при нашем климате, вы, наверное, читали об этом, готовясь к этому путешествию, а у меня в кабинете еще окна выходят на восток, так что солнце только во второй половине дня, так вот, когда это случается, вся моя комната наполняется каким-то сверхъестественным сиянием.

- И это можно купить в Москве? - оживился старик. - Вот обрадуется мой правнук!

- В Индии, - любезно созлорадничал я, - да и довести ее непросто, особь крупная для аквариума, сантиметров пятнадцать-двадцать, и самолет не переносит совершенно.

Старик расстроился. И правда, старики, что дети, подумал я. Он внезапно погрузился в свои мысли, сидел отрешенный, с ним произошла поразительная перемена, ведь еще пять минут назад он собирался болтать со мной до бесконечности о немыслимых красотах, а главное, о загадках и опасностях, скрытых в многокилометровой толще океанических вод.

Впереди шла бурная дискуссия о средствах наземного передвижения.

- Не роскошь, не роскошь - прав был классик, - настаивала явно намечавшаяся лысина, - скажем, какой-нибудь "Мерседес"... Не ломается, надежен, неприхотлив, опять же в смысле безопасности...

- Бортовой компьютер - игрушка, особенно у нас, но приятно, когда женский голос нежно говорит тебе: "Вы забыли пристегнуться" или "У вас плохо закрыта дверь".

- Или еще чего поинтереснее, да?

Смешок.

- Ох, молодая кровь, молодая кровь.

- А как же?! - и нос с горбинкой как будто клюнул что-то парившее в воздухе.

- Любовь - материя тонкая, и ее голыми руками не возьмешь, - протрубил после большой паузы мужской голос за спиной.

Ответа не последовало.

- Но начинать можно и с малого, - Лысина.

- Может, вы и правы, - Нос с горбинкой.

- Ну это, знаете ли, метафоры, - ответил низкий женский голос на "тонкую ткань" и " голые руки". - Просто мужчины не умеют чувствовать.

Я открыл журнал и пролистал несколько страниц. Меня остановил заголовок из красных и черных букв: "Профессиональный бокс в Москве". Под ним фотография: напряженные красивые торсы, согнутые в локтях руки в красных кожаных перчатках, в любую секунду готовые закрыть лицо от удара, потные лица, опухшие от ударов глаза, на плече у одного из них наколка, но нет резкости, поэтому невозможно разглядеть, что на ней изображено. Второй боксер - мулат с низким скошенным наморщенным лбом, он, видимо, что-то кричит, рот открыт - огромный рот в пол-лица, и хорошо видны зубы и язык. Я пробежал глазами первую фразу: "Moscow's sport fans witnessed what, they had anticipating from the Championship of professional boxers in terms of novetly and thrill". Дальше скучно. Я не стал читать. Справа во весь лист на черно-лиловом фоне - роза, прямой стебель, увенчанный алым нежнейшим бутоном. Я отметил, что на стебле нет ни единого шипа. Поперек надпись из белых букв. "ИНТУРРЕКЛАМА". Внизу адрес: 8, ул. Неглинная, Москва, 103031, Россия. Я вспомнил, что во второй раз, когда я должен был зайти к ней, но не застал ее дома, я тоже купил розу. Я опять очень долго выбирал ее. Я сразу же отмел красные, розовые и желтые. Я выбирал между бордовой и белой. И опять выбрал белую.

Ее номер. Какой же у нее был номер? Два, шесть, четыре... или нет, два, три, четыре, кажется, пятьдесят восемь, двадцать два. Возможно, не пятьдесят восемь, а восемьдесят пять.

По салону самолета поползли запахи кухни. Вонь этого их несъедобного рагу - если не иметь опыта, никогда не определить, чем пахнет. Запах, тормозящий аппетит, забивающий голод, если он, конечно, есть. Вероятно, все пассажиры очень голодны, ведь уже вечер, а не обедал почти никто. Из-за этой переброски из Брюсселя в Люксембург. Если только кто-то перекусил в буфете. Вскоре после того, как все расселись по местам, по салону пробежал характерный хруст многие принялись за купленные в "Дьюти фри" шоколадки. Но все равно и они, наверное, уже голодны и с радостью примут поднос, уставленный пластмассовыми коробочками, с радостью вооружатся пластмассовыми ножами с гнущимися лезвиями и станут размазывать закоченевшее масло по предварительно распиленным на половинки черствым белым булочкам. Мальвина мерно посапывает над своей полной добропорядочных советов книгой. Скорее даже не советов, а рецептов. "Книга о пресной и здоровой жизни". Без острого и соленого, перченого и жареного отварная любовь, дружба из паровой бани, никакого уксуса-искуса, ни грамма забав-приправ, хотя, может быть, я и ошибаюсь, может быть, она читает какую-нибудь садомазохистскую порнографию втайне, в самолете, когда нет никого из знакомых вокруг, купила в аэропорту в газетном киоске, быстро, заговорщически сунув продавцу, уж конечно же, арабу, деньги, вечно эти киоски в аэропортах и на вокзалах обрушивают на тебя груды необъятных размеров обнаженных грудей всех цветов и оттенков, отовсюду с обложек таращится на тебя то самое из расставленных ног, иногда чуть скрытое для острастки, иногда прямо как есть, чуть замешкался, бах! - и въехал со всего размаху голым, как коленка, лицом в наставленную на тебя задницу.

Мальчик проснулся и смотрит в окно. Небо уже почернело, словно даже обуглилось, будто облака сгорели в неуемно полыхающем закате, за окном пепелище, головешки, звезды, словно гнойники, выступающие из почернелой рыхлой небесной плоти.

- Я ужасно голоден, - признался мой сосед, - но в прошлый раз я сильно отравился, когда летел в Пекин, и на этот раз у меня есть с собой бутерброды. Моя жена приготовила мне сэндвичи с тунцом, это мои самые любимые сэндвичи, с тунцом, хотя вы как ученый и эколог наверняка не одобряете моих пристрастий. Но я просто человек, обыкновенный человек, я не видел ничего невероятного и живу, как все, уж простите меня.

- Я одобряю, одобряю, - успокоил я его, - только не пойму, чего вы ждете, ешьте, вы ведь сами сказали, что голодны.

- Я жду, когда принесут ваш ужин, - ответил он с лицом школьного отличника, - я буду есть вместе с вами, так все-таки веселей.

Конечно, и речи быть не могло, чтобы я ел этот ужин.

- А свою порцию я отдам вам, - с радостной улыбкой добавил сосед.

- Ну, если только порцию чая, - улыбнулся я в ответ, - сижу на строжайшей диете, лишний вес.

- Понимаю, понимаю, - грустно закивал он, - сердце, да и вообще... лишняя пища отнимает годы.

Я согласился. Впереди и сзади царила полная тишина, видимо, и те, и другие, утомившись от слов, задремали или погрузились в чтение. Чтобы не продолжать разговор, я сделал вид, что читаю журнал.

Но он все равно не выдержал.

- И сколько же стоит такая рыбка, которая сияет, как солнце, вы говорили, из Индии?

Я тогда все-таки попросил у нее номер телефона. После того, как она сделала вид, что ничего между нами не произошло в коридоре. Я ждал целую неделю, мы встречались трижды за эту неделю, были обычные двухчасовые занятия. Я попросил номер, я не выдержал, я сослался на то, что, возможно, мне придется перенести нашу встречу, попросил неловко, и она поняла, что причина совсем не та, о которой я говорю. Конечно же, я не собирался ничего переносить. Я громил свои собственные планы, как вражеские войска, ради того, чтобы заниматься с ней тогда, когда это удобно ей, боясь, что при малейшей загвоздке с моей стороны она скажет, что не может, и встреча рухнет.

- Ты хочешь мне позвонить, Питер? - переспросила она, чуть сощурив улыбающиеся серые глаза, - скажи, когда, - я позвоню тебе сама.

- Меня не будет дома, - соврал я. Как сопляк. Как семиклассник.

- Что ты говоришь? - переспросила она, намекая на то, что я нарушил установленное мною же правило и ответил по-русски.

- Меня не будет дома, - повторил я по-итальянски уже чуть более уверенно, чужой язык - как маска, за ним удобно скрывать лицо.

- Меня тоже.

Я отметил, что она говорит прекрасно, ошибок не делает совсем.

- Впрочем, запиши. Не возражаю. Поболтаем по-итальянски на расстоянии. Дарю, записывай.

" Дарю" - это уж чересчур. Я поморщился.

- Ну так как? Смотри, передумаю.

Она разговаривает со мной, как с подростком, как с парнем из подворотни, с тем самым, о котором она рассказывала когда-то, серьезно или в шутку - не разобрать, но она вульгарна, бездарно вульгарна, - кровь ударила мне в голову, я, кажется, весь побелел от ярости, - она не чувствует, когда перегибает, когда подходит к той грани, за которую лучше не ступать, потому что потом вспоминать противно, ведь хуже нет, когда вспоминать противно, даже не сам момент, а потом, воспоминания; она часто фальшивит, непонятно, как человек с такой выучкой (с какой выучкой?) может так пошло играть. Неужели мир просто делится для нее пополам, и ничто другое не играет никакой роли. Ведь я же все-таки, наконец... А она девчонка, сопливая девчонка!

- Меня проще всего застать около полудня. - Спокойно, доверительно, по-дружески нежно.

Я записал номер.

Я звонил весь вечер до глубокой ночи. Я проснулся среди ночи и тоже на всякий случай набрал номер. Никого. Я звонил все утро и весь следующий день. Я не занимался ничем другим, выкуривал сигарету и набирал номер, доходил до окна и возвращался, я звонил бесконечно, постоянно, до тошноты и боли в висках. Я пытался отвлечься, заняться аквариумами, почитать, углубиться в дела, но я немедленно шел к телефону и набирал номер. Я звонил, чтобы сказать - что? "Если вы хотите мне что-нибудь передать, у вас есть одна минута после звукового сигнала". Голос на автоответчике, холодный, равнодушный, отстраненный, без единственной теплой нотки. Жесткая формулировка: "У вас есть одна минута". Мне нечего было сказать. Если бы она подошла, я бы сказал ей, что все в порядке, занятие состоится. Но записывать это на пленку я не хотел, ведь тогда я лишался права дозвониться и поговорить с ней. Поэтому я слушал голос, вешал трубку и звонил опять. Минуты тянулись бесконечно, я смотрел на часы и набирал, набирал, набирал. "Я сейчас, к сожалению, не могу ответить вам". Двойник. Глухой двойник. Иногда я мысленно умолял: "Ну подойди же, подойди", но равнодушный голос исправно рассказывал мне про одну минуту, и после зуммера я быстро, по-воровски, словно боясь быть замеченным, вешал трубку. А, может быть, она дома и просто не хочет подойти? Почему не хочет?

Вечер. Ночь. Утро. День. Вечер. Семь цифр. Немытая посуда на кухне. Некогда. Мама уже около месяца на даче. Нехорошо оставлять ее в таком возрасте совершенно одну. За этот месяц я ни разу не навестил ее, не проявил заботу: "Срочная работа". Наспех сделанные и проглоченные бутерброды. Повсюду грязные чашки. Кофе. Чай. Кофе. Кофе. Чай. Полные пепельницы. Отчаянье. Не дозвонюсь. Не увижу. Никогда. Подумает, что если я не позвонил, значит, уехал, ведь я же говорил что-то в этом роде. Зачем я придумал именно эту чушь? Зачем?! Зачем?! Я решил на всякий случай записать: "Все в порядке. Это Питер. Урок будет как всегда. Позвони мне". Я подумал о том, что мой голос зазвучит в ее квартире. Может быть, если она дома, она уже услышала его, может быть, если она не одна, этот кто-то спросит: "И кто этот Питер?" Так, по-хозяйски. А она скажет: "Один знакомый", если захочет чуть поинтриговать. Или: "Мой преподаватель итальянского языка". Гордо звучит, черт подери. И сейчас они там выясняют, зачем она берет уроки итальянского. Да, зачем? Потому что уезжает в Италию. А зачем она едет в Италию? Тут меня словно дернуло током. Не тот язык. Опять! Я перезвонил: "Привет, это Питер. Урок будет как всегда. Жду твоего звонка." Я поклялся себе не звонить час. Не подходить к телефону и не набирать ее номер целый час. Зачем вообще его теперь набирать? Я лег на диван и стал ждать. Взял газету. Взял книгу. Попробовал уснуть. Закурил. Решил принять душ. Душ убьет верных пятнадцать, а то и двадцать минут. По дороге я передумал: а что если она позвонит, а я из-за льющейся воды не услышу звонка? Вернулся в кабинет. Сел в кресло перед столом. Встал. Подошел к окну. Покормил рыб. Провел рукой по пыльной книжной полке. Надо убрать. Завтра перед ее приходом вытру пыль. Открыл шкаф, чтобы переодеть рубашку. Зачем переодевать рубашку вечером? В зеркале увидел, что небрит. Завтра утром побреюсь. Не идти же сейчас в ванную. Я решил заглянуть в мамину комнату и открыть там форточку. Душно. Форточка оказалась открытой. Мне несколько раз мерещился телефонный звонок, и я кидался к телефону. Я кидался к телефону и снимал трубку. Ровный сверлящий гудок. А что если именно в этот момент она набирает номер, а у меня занято? Я быстро опускал трубку на рычаг. Внезапно сильнейшее желание охватило меня позвонить и за эту минуту сказать ей все. Выплеснуть в трубку душившее меня изнутри, палящее, режущее, колющее, выпалить, выкричать. Я заметался по комнате. "Я люблю тебя". Заезжено до тошноты. Ей нужен учитель итальянского, а не сотый воздыхатель. Что же было правдой из того, что она рассказывала мне на занятиях? Ничего. Одна фраза из миллиона сказанных ею фраз? Или, может быть, пошутить: "Я влюбился в тебя, как школьник, о, коварная, о, прояви же щедрость души, и дай несчастному глоток..." Бред. Я только загоню себя в уго,л и все. Она возьмет и откажется от занятий. Сказать: "Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Выслушай меня. Позвони". А потом высказать все в глаза. Чистой воды безумие. Чего я хочу добиться? Снисхождения? Ей будет неприятно заниматься со мной. Неприятно видеть, как страдает безразличный тебе человек. Сказать хоть слово - значит испортить все. Испортить что?

Я механически снял трубку. Голос как будто сонный. Совершенно чужой. Холодный, кажется, что издалека.

- Я заболела. Может быть, ты завтра зайдешь ко мне? Я не могу пропускать занятие.

Интонации безупречно итальянские.

- Выпьем чего-нибудь.

- А что с тобой?

- Я простудилась. Горло побаливает.

- В такую жару? Я записываю адрес.

Диктует: номер дома, квартиры, потом название улицы. Ошибок не делает никаких.

- Тебе что-нибудь нужно?

- Нет, спасибо. До завтра.

Я застыл с трубкой в руках. Она даже не дождалась моего: "До завтра". Я слушал короткие гудки, будто пытаясь понять, что они означают. Как все это понимать? Да никак. Как есть, так и понимать. Она сказала только то, что сказала. Внезапно меня осенило. Я имел право перезвонить, ведь мы не договорились о времени. Она немного раздраженно сказала мне, что время то же, что и было назначено, и быстро попрощалась. Я рухнул вниз. Вдребезги. Мне захотелось вгрызться зубами в металл, сломать зубы, захлебнуться в собственной крови. Я рыдал, как младенец. Бессонная ночь. Белое мучнистое утро. Корзина с розами. Одна, вторая, третья. Белая роза и отрепетированная перед зеркалом, как я считал, придающая мне обаяния улыбка.

- ...и тогда, - продолжил мой сосед, - мы с женой были вынуждены сказать ему: Андре, мы дружили семьями более сорока лет, неужели ты хочешь, чтобы мы теперь принимали тебя с твоей новой женой? А как же Мартина? Мало того, что ты бросил свою семью, так теперь еще мы должны отвернуться от Мартины! Это было бы несправедливо, согласись.

- А сколько тогда было вашему другу? - спросил я.

- Случилось это четыре года назад, значит, семьдесят один.

- А ей?

- Тридцать. До этого она уже была замужем.

- А он что, богат?

Я понимал, что задаю рискованный вопрос, но все же не удержался.

- Достаточно.

- В нашем кругу, да еще и в нашем возрасте, - сосед улыбнулся, - разводы большая редкость. Это совершенно бесмысленно, да к тому же и очень дорого. Ну зачем, по-вашему, разводы? Я, знаете ли, в молодые годы многое позволял себе, но семья была для меня неприкосновенной. Разрушить семью - это то же самое, что разрушить себя самого.

- И вы поссорились со своим старым другом?

- Не общались несколько лет. Не хотелось, чтобы наши дети и внуки видели, что мы принимаем, а значит, одобряем подобное поведение. У нас ведь городок маленький, все на виду. А он все хотел бывать с ней в домах, на людях, он словно не понимал...

Она не сразу открыла мне, я даже забеспокоился, но потом дверь внезапно распахнулась, и я понял, почему не слышал - на ней были высокие из грубой шерсти толстые носки, скрывающие звук шагов.

- Я разговариваю по телефону, проходи, Питер.

Я протянул ей розу. Потом заметил, что протягиваю через порог, и как-то неловко шагнул вперед. Она отвернулась к телефону и продолжила разговор, показывая мне рукой, чтобы я прошел. Вид у нее был сонный, опухший, совершенно детское личико, непричесанные волосы собраны в хвост, воспаленные глаза, по-прежнему сильный загар. При таком загаре лицо просто не может казаться бледным. Вокруг шеи - мужское шелковое кашне в крошечных малахитовых ромбах, огромного размера черная майка с длинными рукавами, вырез получается очень большой, и видны шоколадные ключицы, основание шеи. Она сидела на невысоком табурете около телефонного столика, перекинув ногу за ногу, вертела в руках розу и что-то очень сосредоточенно слушала.

- Омерзительно, - внезапно отчетливо проговорила она. - Ты знаешь, что с ним мне тоже вчера пришлось расплатиться, причем на всю катушку, я не хочу, чтобы под занавес они испортили мне все кино.

Она говорила грубо и агрессивно, развязно, словно подвыпившая размалеванная деваха, огрызающаяся на замечание в пригородной электричке. Я никогда не видел ее такой. Она всегда была очень спокойной, как будто участвовала в происходящем только наполовину, - спокойной, невозмутимой, равнодушной, иногда нарочито вежливой, иногда чуть теплела, но только для игры, для создания контраста, чтобы я никак не мог приладиться ни к какому из ее стилей поведения. Наташа заметила, что я слушаю разговор, и указала мне рукой на бар.

- Выпей что-нибудь пока, - проговорила она шепотом, закрывая плоской, словно точеной, ладонью трубку, - я через пять минут буду готова.

Я оглядел комнату. Это "буду готова" резануло меня.

На полу мягкий ковер с приглушенным орнаментом. Она очень красиво сидела, закинув ногу за ногу. Одной рукой прижимала трубку, в другой вертела розу, казавшуюся ослепительно белой по сравнению с ее шоколадной рукой. Слева, в нише, огромная двуспальная кровать, наспех прикрытая клетчатым сине-зеленым английским пледом. Рядом с кроватью телефонный столик. Я впился глазами в автоответчик. На нем еще, вероятно, хранились мои неуклюжие фразы. У окна, огромного окна с молочными полупрозрачными шторами, туалетный столик, уставленный бесчисленным множеством флаконов, пузырьков, баночек, скляночек, лак для ногтей всех цветов радуги, горы губной помады, пудреницы - роскошные, в бархатных футлярах - огромная серебряная тарелка с бусами и браслетами, над зеркалом, квадратным, в старинной серебряной раме - лампа на изгибающемся стебле - бело-молочная, едва распустившаяся лилия. Вдоль другой стены чудовищно захламленный журнальный столик: чего на нем только не было, мне даже показалось, что там валяется пара несвежих колготок, какие-то книги, журналы, заколки; там же лежала ее сумочка, выпотрошенная, вывернутая наизнанку, видимо, она что-то искала и никак не могла найти; затем из светлого дерева горка с множеством стаканов и бокалов, хрустальных и современных, пугающих своими причудливыми формами, два кресла, одно из них, кажется, даже постанывало под тяжестью наваленной на него одежды. В углу - крошечный цветной телевизор. Беспорядок совсем свежий. Нигде никакой пыли. Даже на подоконнике, заваленном книгами и журналами, среди которых я увидел несколько итальянских журналов и два толстых итальянских словаря. Квартира очень походила на гостиничный номер или меблированную комнату, снятую у добропорядочной держательницы регулярно приносящей доход недвижимости. Запаха никакого. Холодные белые стены.

- Ладно, я заканчиваю эту бодягу, - резко сказала Наташа, - и можешь передать ей, ведь ты за этим звонишь, что я заплачу ей, сколько скажет, только пусть оставит меня в покое.

Я показал, что хочу вымыть руки, сделал нелепый кукольный жест и почему-то на цыпочках, вбирая голову в плечи, отправился в ванную. Кремы, шампуни, бальзамы, черт с ним, с этим благоухающим пестрым царством, фантастическим марсианским городом, раскинувшим свои причудливые небоскребы на всевозможных стеклянных полочках и столиках; некоторые из них умудрились даже, например, какой-то причудливый черный фосфоресцирующий флакон, прилепиться к гладким кафельным стенам; главное, что я увидел там - это ее халат, огромный махровый розовый халат, я провел по нему руками, потом еще и еще, я приметил на вороте несколько волосков, ее волосков, и немедленно завладел ими, намотал вокруг пальца - мягкие, толстые, упругие. Я прислушался. Тишина. Я ждал.

- Кажется, я уже сказала тебе.

Еще разговаривает. Я обхватил халат обеими руками и уткнулся в него лицом. Я ловил ее запах. Он был напоен ее запахом. Тем самым, который я узнал лишь однажды, когда в коридоре рассыпались ее бусы и мы...

- И вдруг он позвонил мне, - после паузы сказал сосед.

- Кто? - не понял я.

- Ну, Жан-Пьер, мой друг.

- Спустя два года?

- Да. (Многозначительная пауза.) Он сказал, что чувствует себя все хуже и хуже, и врачи не могут определить, что с ним.

- Вероятно, молодая жена отнимала у него слишком много сил, моральных, в первую очередь, - смутно предположил я, - колоссальная разница в возрасте, страхи, сомнения...

Мы сидели на кухне и пытались заниматься. Телефон звонил, не переставая. Почему-то она не включила автоответчик и отвечала сама.

- Нет, сегодня я занята.

- Хорошо, сегодня в шесть, как обычно.

- Заходи ко мне около пяти, у меня будет минут двадцать, в половине шестого я уезжаю.

Она говорила очень коротко, на что-то соглашалась, от чего-то отказывалась. Кухня была очень уютная и просторная, все говорило о том, что она живет в этой квартире недавно, может быть, около года.

- И ты еще чего-то хочешь от меня? - изумленно произнесла она в трубку. Кажется, вчера мы рассчитались, полностью рассчитались. Или ты не понимаешь, что означает слово "полностью"?

- Нет, дело было совсем не в разводе и не в изменении образа жизни, - тихо говорил сосед. - Болезнь его выглядела очень странно, он все слабел и слабел, и никто не мог понять причины, его исследовали...

- Так о чем мы с тобой говорим сегодня, Питер? - спросила Наташа.

- Собирались о деньгах. Что ты думаешь о деньгах?

- Ничего. Они не нужны мне.

- Как это?

- Все, что мне нужно, я имею без денег. Я сама никогда ни за что не плачу.

Черная маечка съехала набок, и вот-вот должно было обнажиться правое плечо.

- Я не зарабатываю ничего. Все, что у меня есть, подарено мне. Вот ты, например, почему-то решил подарить мне итальянский язык, так ведь?

- И твой белый автомобиль, и эту квартиру, и эту черную маечку, все это подарили тебе?

- Ладно, Питер, только тебе правду скажу, - грузинский акцент и цыганское подмигивание. - Я в поте лица зарабатываю скромное жалование и скапливаю по крохам, чтобы купить себе в конце недели килограмм сосисок. Маечка - папина, с отцовского плеча, видишь, какая огромная, он у меня лесоруб.

- Ты же говорила, что дипломат?

- А еще ученый и директор целлюлозного комбината. Ты еще не выбрал мне родителей, а, Питер?

- Так вот, потом выяснилось, - продолжал сосед, вращая свой перстенек на мизинце, - что она подливала или подсыпала, я уж не знаю тонкостей, ему мочегонное в пищу, и он все слабел и слабел. Ей понадобилось три года, чтобы свести его в могилу. И никто вначале ничего не заподозрил, ведь это естественно, когда люди в нашем возрасте теряют силы.

- А как же все выяснилось? - поинтересовался я.

- Ладно, Наташа. Не хочешь зарабатывать, не зарабатывай, дело твое.

- Я считаю, - сказала Наташа с напускной серьезностью, - что деньги нужны только мужчине, а не женщине. Для него они - средство, для нее - цель. Если они у него есть, то он может позволить себе иметь красивую женщину и приятных очаровательных детей. И это - настоящая роскошь, потому что это то немногое, что дарит ему ощущение тепла долгими зимними холодными вечерами. Но настоящему мужчине не страшны долгие холодные зимние вечера. Я правильно отвечаю, Питер? Как, тебе опять не нравится? Хорошо. Давай по-другому.

- Ее аптекарь. Он заявил в полицию, что она в течение нескольких лет регулярно покупала у него сильные мочегонные средства.

- Неужели она не догадалась покупать в разных аптеках?

- Так вот. Стремление к деньгам, если оно не является естественной склонностью и воспитано обстоятельствами, - тон пономарский, - я правильно сказала, Питер, "естественной склонностью"? - Маечка сползла, и Наташа, заметив это, быстрым движением подтянула ее и закрыла плечо, - калечит характер и душу, если только это не врожденная страсть, а всякая врожденная страсть бедную несчастную человеческую душу разъедает вдвойне. Да и не от дьявола ли этот презренный металл произошел и расплодился без всякой меры в человеческой жизни и его кишащих помыслах? Звездное, совершенно бесплатное небо над головой - это все, что нужно человеку.

- Плохо сыграно.

- Что ты, я серьезна как никогда.

Телефон опять зазвонил.

- Какие у тебя замечания? Какие были ошибки?

Я протянул ей листок, который она немедленно вклеила в свою тетрадь.

- Нам не дадут позаниматься.

- Просто через некоторое время после смерти Жан-Пьера все внезапно в городе заговорили об этом, а потом было понятно, что она спешит, ну как бы это сказать, поскорее освободиться и остаться молодой вдовой с большими деньгами. Такие женщины ужасны. Они ослепляют мужчину, а дальше умело подводят его к краю бездны.

- Запомни как следует, милок, то, что я тебе сейчас скажу, - почти что прокричала Наташа, и ее лицо в этот момент сделалось каким-то маленьким и злым, - сейчас ты позвонил мне в последний раз. Я найду другую гориллу. Прожевал?

- Прости, Питер, - сказала она мягко, - здесь невозможно.

- Я звонил тебе.

- Я знаю. Послезавтра у тебя, в два часа, хорошо?

- Хорошо.

- Хочешь, подвезу, мне все равно нужно по делам?

- Ты же больна.

- Я не больна. Я не могла уйти из дома, прости, Питер. А потом, чуть-чуть насморк.

Я встал.

- Спасибо, Питер, я очень люблю розы.

Выходя, я снова оглядел комнату. Странный беспорядок. На кровати рядом с плеером - кассеты с итальянским аудиокурсом.

- И она сидит теперь в тюрьме?

- Нет, она куда-то исчезла, говорят, уехала с молодым любовником за океан. Пусть эта история послужит и вам уроком, ведь вы еще молоды, а годы проходят так быстро.

- Я беден, как церковная мышь.

- А почему церковная мышь бедна? - не понял старик.

- Так у нас говорят, - объяснил я.

Через минуту передо мной стоял поднос с так называемым ужином, и я, механически накалывая пластмассовой вилкой бурые с жирной бахромой мясные кубики, отправлял их в рот и проглатывал не жуя.

Как будто засыпаю. Еда отяжеляет, тянет вниз, на дно небесного океана, и мы скользим по самому его дну на сверкающем распластанном суденышке, расставившем в разные стороны весла-крылья, и где-то слева от нас на пушистом, невесомом, словно парящая вата, облачном иле, мчится сероватая тень, наперегонки, обреченно напрягая последние силы. Я пропустил закат. Слева по-французски жужжит старик. Через проход что-то быстро рассказывает Мишель. Тихо и навязчиво. Тихо потому, что сидит в полоборота, спиной ко мне. Она говорит, что последнее время очень много путешествует.

Отец очень любил писать закаты. Особенно после того, как переехали в высотку на площади Восстания. Особенно после премии за проект этой идиотской гостиницы, слепленной из двух не подходящих друг другу половин, из-за торопливого прокуренного росчерка пера. И тогда из окна на восемнадцатом этаже, теперь уже из моего окна, он впился внезапно заострявшимися зрачками серых глаз, теперь уже моих серых глаз, в закат за закатом, особенно в конце августа и ранней осенью, или в бледные смутные зимние закаты, стальные, в отяжеленные облака, немного паркие, надышавшиеся всем выделенным за день теплом, раскочегаренные им, тем самым паром, который испускают в сильный мороз сухие, часто с лихорадкой в уголках, губы. Он часто бормотал себе под нос, окунаясь в очередное закатное варево за окном. Я слышал: "Для части неба возле самых ярких лучей солнца, то есть уже темнеющей, - желтый хром, белая камея и киноварь". Со временем я научился понимать, я знал, что такое камея, киноварь, кадмий. Сам он ничего не объяснял мне. Он не хотел, чтобы я подхватил его линию и продолжил ее. Он настаивал, чтобы я занимался другим. "И даже не маляром", - иногда шутил он. И давал деньги на рыб.

- Но ведь путешествие стоит больших денег! - реплика Мишель.

- Я хорошо позаботился о своих детях и внуках, - фарфоровая улыбка, потому могу позволить и себе некоторые удовольствия! - реплика соседа.

- Это лучшее, что есть, путешествия ... - реплика Мишель.

- Старость заслуживает впечатлений. В молодости они сыплются градом, а в старости их нужно раздобывать, - реплика соседа.

Реплика Мишель.

Реплика соседа.

Реплика Мишель.

Свист моторов.

"Кассельская земля и белила образуют потухающий полутон. Для светло-желтых отблесков на облаках - кадмий, белила, чуточку киновари".

Наташе нравился вид из моего окна. "Впечатляющее зрелище! - восклицала она, касаясь кончиками пальцев оконного стекла. - Как будто напоминание о чем-то..." Тогда, за два дня до того, как я попросил телефон, я предложил ей описать то, что она видит. "Напоминание" она сказала неправильно. Употребила не то слово, слово с совершенно другим смыслом, и получилось смешно, но я не подал вида. "Описать?" - это предложение удивило ее. "Только перечислить цвета", - уточнил я. Я не отрываясь смотрел на глаза, на серые, чуть сощурившиеся глаза с более темными, чем волосы, ресницами. Она беспомощно улыбнулась. Ей явно не хотелось говорить: "Красный, желтый, оранжевый, голубой, зеленый". Это мы уже выучили давно. Она не хотела говорить банальности. Она всегда заботилась о том, чтобы не показаться банальной. Краска залила ее щеки, так было всегда, когда она чего-либо не знала, когда от нее требовалось какое-то усилие.

- Вишневый, малиновый, сливовый, яичная полоса, вон там, сверху, кремовый...

- Ты голодна, - попытался пошутить я.

- Во-первых, да, голодна, - чуть раздражаясь, сказала Наташа, - а, во-вторых, я не знаю, как сказать: "Рубиновый, аметистовый, агатовый, гранатовый, бирюзовый".

- В первом случае, - улыбнулся я, - могу оказать существенную помощь, и даже добавить фисташкового, салатного, орехового и шоколадного, во-втором, лишь отчасти - записывай.

"Для более оранжевой части неба, непосредственно над сияющим диском, говорил отец, - неаполитанскую желтую, голубую и белила, но только обязательно нужно дать проступить оранжевому тону".

Мы ужинали на кухне. Наташа ела очень мало. Взяла пальцами с тарелки несколько ломтиков сыра. Съела немного орехов. Сказала, что из всех орехов больше всего любит фисташки, от шоколада отказалась. Любит горький, а был только молочный. Ее тарелка осталась чистой.

- А что ты любишь больше всего?

Она не знала как сказать "каша", но употребила самое яркое и сильное "ненавижу".

"Оранжевый тон очень красив для неба, - часто повторял отец, - натуральная итальянская земля, белила, киноварь. Киноварь, белила, камедь и кое-где немного кадмия и белил. Вот и весь рецепт".

- Ненавижу картошку, кашу, мясо. Люблю бутерброды, огромные и вредные.

Гигантское синее облако слегка шевельнуло хвостом и почти вплотную прижалось мордой к иллюминатору. Кистеперые облака редко встречаются в небесных водах, - мелькнуло у меня в голове. - Надо же - на такой высоте встречаются музейные экспонаты. Я понимаю, что это сон, - значит, не совсем сплю. Представляю, как запестрели заголовками газеты: "Вымершие ископаемые рыбы: латимерия. У берегов юго-восточной Африки на глубине 80 метров выловлен уникальный экземпляр подкласса кистеперых, которые, по мнению ученых, покинули землю много миллионов лет назад". 1939 год. Потом еще и еще. Внушительных размеров со словно бронированной головой и круглыми неподвижными глазами. Никто не догадывался, что они существуют, описывали, основываясь на палеонтологических данных. Конечно же, первыми, как всегда, были французы, и вторыми, конечно же, англичане. Идеальный для жизни вариант: существовать так, чтобы считалось, что ты вымер многие миллионы лет назад. Когда-то существовал, да, бесспорно. Легенды, истории, воображение, восполняющие лакуны. Жить далеко, в глубине. В другом пространственном и временном измерении. Интересно, как так получилось, в пространстве человек видит только вперед, а во времени только назад? Прихоть создателя.

По проходу пошел человек, чем-то напомнивший мне отца. Среднего роста, с небольшим брюшком, интересным гербообразным овалом лица. Я всегда стеснялся, когда отец, бережно обнимая маму за плечи, представлял ее новым знакомым: "Это мой самый дорогой друг", - говорил он, и мама в подтверждение немного наклонялась вперед. Я так и запомнил их: отец, по-дружески обнимающий маму за плечи, маму, которая всю жизнь сначала "берегла" его, а потом меня. Потом, после его смерти, мы вдвоем перечитывали его письма к ней. Все они начинались одинаково: "Дорогой мой человечек, друг мой..."

Я осторожно обвел языком нёбо, прежде чем открыть глаза. Бугристое и шершавое. Во рту сухая растрескивающаяся боль. Наверное, за миндалинами уже выступили нарывы и гнойники. Какая-то невыносимая детская болезнь. Смешно в таком возрасте говорить о миндалинах.

- Знаете, сегодня утром в журнале "Пари-Матч" я прочел интереснейшую статью, хотите взглянуть?

Сосед, вероятно, только того и ждал, чтобы я открыл глаза.

Я взял журнал у него из рук, новенький, как будто только что из типографии. Очередная кареглазая "ковер гел". У них в этом году особенно модны блондинки с карими глазами. Корни волос темные, это странно, такая небрежность на обложке. Видно, что волосы крашеные. Фотограф, вероятно, хотел симулировать непринужденность - вот она, очаровательная, милая, домашняя, в каком-то то ли халатике, то ли маечке на "молнии", только что пылесосила ковер или гладила мужу рубашку, присела на секунду - и щелк. Слева надпись желтым: "Она приняла наших репортеров". Чуть ниже белыми буквами: "Я ни в чем не уверена, но смело иду вперед. Я эпатирую сама себя". В правом нижнем углу объясняется, что перед нами театральная знаменитость, недавно потерявшая любимого мужа. Почему-то хочется думать, что он был на тридцать лет старше ее. В детали не вникаю. Открываю указанную страницу. Читаю крупный заголовок "Почему и как мы влюбляемся?" Выделены черным с аппетитным черным кружочком три пункта. Читаю:

"1. От предков

Эволюция, генетика, психология и даже запахи способны вызвать любовную реакцию по отношению к другой персоне. Ученые недавно открыли, что животные могут иметь врожденный эстетический вкус и испытывать влечение".

- Мужчины слишком физиологичны, - голос Наташи, - они любят пищу, женщин, они нечистоплотны, мнительны и эмоционально упрощены.

- Как это упрощены? - Мой вопрос.

- Ровно пять эмоций. Сам подсчитай, Питер, я, как видишь, уже подсчитала.

Мы тогда отрабатывали очередную тему: "Мужчины и женщины". Наташа сама предложила на каждом занятии обсуждать какую-нибудь тему, как она выразилась, "топик" для развития, опять же по ее словам, "навыков устной речи".

- Если для мужчины важна суть переживаемой им эмоции, для женщины важны оттенки, нюансы, антураж. Для женщины важно не что происходит, а как ...

В какой-то момент я перестал слушать и принялся наблюдать за тем, как она говорит. Чересчур схематично. Только то, что видит равнодушный созерцатель.

Я продолжил чтение.

"2. Влечение - крупно черным. - Мозг возбужден фенилэтиламином и, возможно, такими нейрохимическими веществами, как допамин и норадреналин, все это естественные амфетамины. Они вызывают чувства эйфории и возбуждения. Данная стадия может продлиться год-два, а потом исчезает".

- Женщина - раб обстановки. Женщины сложнее, мужчины эффективнее. Признаться, не люблю ни тех, ни других.

- Как это?

Мой вопрос. Дурацкий, нелепый, инфантильный.

- А кого же ты любишь?

Еще более нелепое продолжение.

- Твоих рыб, Питер, ведь они молчат и прекрасны, как боги.

Чуть пошловато и безвкусно.

Я пробежал третий заголовок: "Исследуем под микроскопом".

"И нужно не забывать, что эволюционная корневая система, "отпечатки" в мозгу, биологическая секреция - такова история любви". Так что о'кей.

- Это очень интересная статья, - я протянул статью соседу и поблагодарил его.

- И что вы думаете об этом, ведь вы же, если я правильно понимаю, почти что биолог?

- Мы этого не проходили, - улыбнулся я, - во всяком случае, с теоретической точки зрения. А с точки зрения практической все выглядит несколько иначе.

- Более романтично и притягательно? Во всяком случае, заманчивее. - Сосед вздохнул. - Знаете, чем дольше я живу, тем больше жалею, что мы не можем разглядеть того, что делается у нас внутри. В прямом смысле. Мы были бы от этого настолько мудрее и могли бы избежать стольких бед! А так - слепы, совершенно слепы. Нас все время подкарауливает неожиданность, которая...

Я перестал его слушать. Время от времени я кивал, поглядывая в ослепший иллюминатор, показывающий теперь то, что происходило по эту сторону: стертые контуры моего лица, ноги соседа, плечо Мишель.

- А откуда они знают?

- Кто?

"Кто" - сухое, воспаленное, словно лопнувший соленый пузырь.

- Ну эти, написавшие о дрозофилах.

- О каких таких дрозофилах?

Старик не понимал, чего я не понимаю. Я не понимал, о чем меня спрашивает старик.

- Вот они говорят, что при влюбленности выделяется в кровь морфий, а через три года какое-то успокаивающее вещество, откуда они знают? Что же они там, в этой Америке, дали объявление в "Вашингтонпост", мол, просьба всех влюбленных обратиться в клинику доктора Манфреда для научных разысканий, и все такое прочее? А как, например, проверить, вам не солгали ради пускай даже и скромного вознаграждения, указанного в заметке? Вы бы как различили такое?

- Не знаю.

Я пожал плечами и почувствовал сильную пульсацию в горле. Ощущение показалось мне необычным, и я еще раз пожал плечами, чтобы его "распробовать". Старик воспринял это однозначно, как желание продолжить разговор, и продолжил его сам.

- У меня не было ни эйфории, ни апатии. Они просто придумывают сенсацию. То они боролись с материализмом, теперь они находят молекулы любви, молекулы страха и даже молекулы глупости. Русская одна обнаружила... Я вот что вам скажу: не нужны ни университеты, ни лаборатории, слова - вот что есть молекулы глупости, сло-ва. Я, знаете ли, прошел войну и знаю цену нормальной жизни, а вот вы - не знаете.

Я со скрипом повернул голову и посмотрел на соседа. Лицо его сделалось красным, а крылья носа и губы почти что черными.

- Успокойтесь, - как можно убедительнее, хотя и шепотом, произнес я.

- Мы умирали в окопах за то, что вы теперь называете мещанством. Да, мы носили на груди фотографии всяких Кэтти и Бэтти, но женились мы на других, и другие выходили за нас, потому что идея великой любви и всякая эйфория нужны только как допинг для безумца, закладывающего свою голову на эшафоты маньяков-политиков, и прочее. Это забавы самоубийц, а мы погибали за жизнь.

Он продолжал говорить о ранениях и доброте как первейшем женском признаке: "Доброта, а потом уж внешность, потому что в старости не остается никакой внешности, а одна только доброта, и все нужно оценивать в перспективе", - он говорил еще долго, пока наконец не заметил человека в проходе. Я глядел на него уже добрые десять минут, то покидая слова соседа в пользу растерзанного вспотевшего красавца, то возвращаясь к ним невольно, как к чему-то привычному и успокаивающему.

- Я прошу вас выпить со мной, потому что я ненавижу летать, - провопил молодой человек и отчаянно дернул себя за шелковый в крупный горошек галстук, измазанный и мятый. Вид у него был расхристанный, прическа сползла набок, образуя развеселый тандем с воротом рубашки.

- Хотите верьте, хотите не верьте, но я человек серьезный, а не так, и завтра, увидев меня на первой полосе газет, вы не узнаете меня, я пришел к вам из первого салона, я лечу на месте "1А" и пришел к вам, чтобы вы совсем немного выпили со мной, потому что я не выношу перелета...

Он, почти что заваливаясь вперед, произвел несколько гигантских шагов и оказался рядом с Мальвиной, застывшей в позе Мебиуса: "Выпей со мной, женщина, и я расцелую тебя на прощание, вот визитка моя и одна, и вторая, и третья, если ты по ошибке огреешь мужа насмерть, я оправдаю тебя во всех судах вселенной и объясню, что есть густая женская обида, которая закипает один раз и не дает осечки".

Визитки вихрем закружились в воздухе и осыпали проход вместе с Мальвиной, несколько визиток упали в книжку, одна, как погончик, опустилась на правое плечо, и одна застряла в пышности неподдельного перманента. Мальвина не шелохнулась. "Интересно, а места на странице, которые закрывает карточка, она читает по периметру или как?" - невольно задался я вопросом.

- Она отказала мне! - с искренним расстройством обратился буянящий к присутствующим, аккуратно вытаскивая визитку из Мальвининых волос. - А знаете ли вы, кто со мной пил?

Фамилии, которые он с трудом перечислял, образуя подчас чудовищные гибриды, были действительно впечатляющими, и нос с горбинкой заерзал, пытаясь установить фамилию ораторствующего.

- Большой человек, - констатировал он после паузы.

Справа согласились.

- Давай сюда, - послышалось со стороны левого кресла, - заказывай вискарь и смирновку, выпить так выпить, раз угощаешь, так чего же...

Через секунду молодой человек уже сидел на подлокотнике переднего кресла и заказывал стюардессе, отчаявшейся его утихомирить, все, чего было угодно душе его лояльных соотечественников.

- Вот вам сто, и сдачи, пожалуйста, не надо, - нарочито вежливо проговорил, невзирая на сильно заплетавшийся язык, молодой разгильдяй, оказавшийся адвокатом.

Спереди переглянулись. Явственно в проеме между двумя креслами совершенно синхронно выплыли два профиля и безмолвно уплыли.

- Сначала я подумал, что это член экипажа обращается к нам, когда он говорил фамилии, некоторые я узнал, хе-хе, я думал, что мы летим вместе, но потом я пригляделся и понял, конечно... Он не опасен? Я, знаете, был знаком с такими личностями... - вздохнул сосед.

- Ублюдок, - женский голос сзади.

- А что вы хотели? - многозначительная реплика сзади же.

Мишель заволновалась. Похоже, она хочет пересесть, но в ее ситуации это совсем непросто. Советуется с соседкой, сидит напряженная, обхватив руками живот.

- Какие проблемы, мужики? - загорланил адвокат, разливая смирновку.

Все внезапно замолчали. Мальвина смахнула визитку с плеча и осторожно опустила руку на прежнее место. Старик закрыл глаза, нарочито приоткрыл рот и задышал, симулируя глубокий сон. Сзади не доносилось ни звука: под такой аккомпанемент невозможно было развивать прежнюю партию. Шуршание газеты и хруст яблока. Мишель развернулась почти спиной к проходу. Я переместил правую руку с подлокотника на колено и принялся разглядывать ее.

Признаться, я всегда очень любил этот маршрут...

Я всегда очень любил этот маршрут. Выходишь из квартиры во всегда свежий, опрятный коридор, бодро шагаешь к лифту, камнем падаешь вниз - рассказывали, что у этих лифтов какие-то бесцветные американские моторы, сделанные специально на заказ, - около первого этажа лифт притормаживает, шипит и пыжится, и нужно глотнуть, чтобы прочистить заложенные от скорости уши, непременное приветствие консьержки - "Здравствуйте", полное чувства собственного достоинства и сдержанной расторопности, Ларочки, дочки Маргариты Сергеевны, которая здесь без малого сорок лет. Она-то совсем по-другому: "Здравствуй, Петюшенька, мама сегодня как?" - почти по-родственному еще со времен университета, белых синтетических рубашек и лакированных башмаков. И третий вариант - заискивающе-панибратское "Драсьте" Дусечки, так ее все называют, говорят, очень груба с посетителями, и также говорят о ней, когда визитеры выказывают особую ранимость, что злая собака хорошо стережет. Ларочка - аккуратненькая, собранная девочка, учится на вечернем, днями в лифтерке читает без просыпу, Маргоша вяжет как заведенная, Дусечка - жрет, а что еще можно сказать при ее габаритах, вечно зажатой за щекой котлетине и неизменно жирных губах?

- А вы, - завизжал адвокат и почему-то показал на меня красным и кривым пальцем, - если хотите знать, то швейцарский банк, как румынский офицер, денег не берет, то есть совершенно наоборот, опираясь на безупречные аморальные принципы.

- Я? - изумился я.

- Именно, - подтвердил адвокат, - лучше выпей с нами.

Старик не шелохнулся. Я почувствовал страх, как защекотался на лбу выступивший пот. Мишель повернула голову и скользнула по мне водянистым взглядом. Я не осмеливался поднять глаза и, как виноватый школьник, пробубнил:

- Я не могу, я болен, - и для большей уверенности указал пальцем на замотанное горло.

- Так вот, швейцарский банк, - продолжил он, автоматически перемещая свою речь на нос с горбинкой, - я недавно защищал одного крупного человека, и я, знаете ли, произвел на него, он даже не ожидал в наших разговорах.

Осознав, что незамечен, я поднял глаза: крупно вьющиеся потные черные волосы, высокий мокрый лоб, рассеченный вдоль глубокой морщиной, густые брови, голубые глаза с длинными ресницами, орлиный фиолетовый нос, розовые, как у купидончика, щеки, чрезмерно полные губы.

- Я должен вам сказать, я не ожидал этого!

Говорил он один, бесконечно перебивая себя и фонтанируя тостами. Терпение старика лопнуло. Он открыл глаза, уныло опустил голову и принялся рисовать сухим указательным пальцем какие-то круги на подлокотнике.

- И почему мы должны это терпеть?

Я пожал плечами.

- Скажите, почему мы должны это терпеть, давайте вместе позовем стюардессу, - предложил он Мишель через проход.

Застекленный холл. Зеркала, которые помнят меня стройным и легким, стремительным и веселым, в отцовском слишком широком костюме и теперешним, круглоголовым, крупным, загорелым и замерзающим, зеркала, которые помнят приходы и уходы, приезды и отъезды, проскальзываешь мимо них, мимоходом отмечая: "хорошо", "плохо", "коротко", "длинно", "поправился", "постарел". А потом после привычного единоборства с тяжелыми входными дверьми - направо вниз - к "Баррикадной" с обязательными пробками в час пик, к зоопарку и эскимо, к деткам и шарикам по субботам и воскресеньям или в соседний вход за углом в огромный магазин с вышколенными полногрудыми продавщицами в кокошниках - икра и прозрачные листья семги, майонез и бородинский, сыр российский и плавленый, пустота и мухи, очереди к застекленной кассирше, мама знает всех их по именам, но маршрут совершенно иной.

- Я готов немедленно покинуть вас. - Оценивающий голубоглазый взгляд на Мишель, в сторону старика - ни полоборота (молодец, складно и без акцента). Но, сами понимаете, не могу, - он расставил руки в стороны, пытаясь имитировать полет, он чуть было не рухнул в проход и был по-родственному водружен на прежнее место владельцем носа с горбинкой. - За ваше многосложное здоровье, мадам, - он поднял прихваченную со столика чью-то рюмку и выразительно подмигнул.

- Нужно протестовать, я лично больше выносить этого не могу, - прошептал мне старик, откинулся на спинку, закрыл глаза и бережно прикрыл руку с перстеньком другой плоской и сухой рукой.

Через сквер, вечно перенаселенный забулдыгами всех пород и мастей, всех возрастов, полов и религий, всех увечий: одноногих, рябых, распухших, изможденных, с расквашенными носами; лысые женщины, подростки, похваляющиеся самопальными ножами и кастетами, "гастролеры", демонстрирующие наколки, старики, скрючившиеся в собственных лужах, через них, наискосок, к остановке, можно на "Б" или на "10", можно пешком, чуть-чуть, если есть время, чтобы размяться, мимо американского посольства, железобетонных милицейских рож и впоследствии металлических загончиков для желающих, мимо глобуса слева конечно же, символа новой Москвы, обаятельно вращающегося и источающего голубое сияние по вечерам, вперед, к Парку культуры, оставив позади солидные широкоплечие изваяния, отрешающие отдельные элементы своего бетонного размаха на людские головы-судьбы... Рано или поздно неизбежно вскакиваешь в троллейбус, обычно еще до цветочной лавки, крошечной, с одной витринкой, у которой всегда назначались встречи, справа телефонные автоматы, подземная толкучка, называемая "туалет", а потом через мост, мимо отливающего музыкой роскошного классического портала парка. Затем не стало ни цветочного, ни будок, ни "туалета", перед "Октябрьской" справа и слева - какая-то сумятица, слева сначала заборы и кавардак, а потом ЦДХ и парк с изваяниями периода социалистического Нерона и его последышей, но нужно направо по великолепию Ленинского проспекта к каменным объятиям перед площадью Гагарина до потрясавшего умы начала семидесятых магазинища, чтобы перейти, потом прямо, налево, налево и прямо. Вертушка, доска объявлений, около вертушки - вахтерши, уж до чего солидарны они с уборщицами во всей полноте своего "отношения" к нам, по лестнице вверх через зеленый коридор к непонятно-лиловому столу за книжным шкафом - лаборатория, коллеги, окно, за которым и клен, и дуб, и ясень, и марево, и просвет...

- Будьте любезны, - сосед с лицом отличника выговаривает неудобные для его речевого и жевательного аппарата слова, - видите ли, - к стюардессе, - но нашему гостю нехорошо, мы обеспокоены...

Почувствовав, что тот совершенно безопасен - не только сер лицом, но и на грани срабатывания вомитативного рефлекса, - старик даже привстал, демонстрируя готовность помочь двум не последнего десятка стюардам, принимавшим великую личность на белы руки и превыпроваживающим его в хвостовой отсек самолета.

За три остановки до универмага-гиганта, теперь выглядящего по-стариковски невзрачно, - Наташин дом. Я множество раз про себя загибал пальцы, считал, что теперь носило на себе только мне одному понятные отметины, шрамы, и выходило, что все наилюбимейшее: кабинет, закат за окном, итальянский язык, самые чудесные рыбы, о которых я понарассказал ей с три короба, и этот мой любимый маршрут. Перечислил еще раз. Ерунда, мутно подумал я, а вот то, что сильно тошнит - куда хуже. И кто теперь выглядывает из ее окон?

Тихонько, тихонько, баюкал я себя, не шелохнуться и дышать поглубже, чтобы не растревожить зарождающейся внутри бури, закрывать глаза не надо - слишком сосредоточишься, рассматривай что-нибудь, подсказал я себе и уткнулся взглядом в спинку опостылевшего переднего кресла: внизу карман с журналом, столик, пупырчатая обивка. Тошнотворно, мелькнуло у меня в голове, и я, не проговорив старику слов вежливости, перешагнул через его крошечные колени и побрел в хвостовой отсек самолета. Там, как и следовало ожидать, все было занято.

- И вот она ходит к нему каждый день, к психиатру, к Гиру. - Мужской голос сзади, окрепший, пополневший, румяный.

- Такой красавчик, плейбой, да? - Оживленный женский.

- Ну да, только посолидневший, поседевший, он как раз играл в фильме, сказочка для бедных, мелодрамочка для милых дамочек, он - шикарный богач, живет в отеле, подбирает на улице проститутку, влюбляется по уши и - хэппи энд.

- Не видела.

- Сначала вся Америка, а потом и европейские заокеанические окрестности с ума сходили.

- Такой смазливый, который играет настоящих мужчин с душой?

- С душком. Шучу. Это он, вы правы. Может, выпьем чего-нибудь?

- Нет.

Спереди - храп. Старик отсиживается за газетой. Потом мне, будто желая оправдаться:

- Наше европейское общество устроено так, что мы можем ничего не бояться. Вы слышали об этом?

- Правда? - ироническая нотка в моем на секунду восстановившемся голосе.

- Вот посудите сами.

- ... и героиня, на самом деле вторая по значимости, ходит к Гиру каждый день, рассказывает ему разное, все как-то сводит к самоубийству, потом будто проговаривается, что ее изнасиловал отец, потом также ненароком о пистолете, Гир пугается, и тут она предлагает ему встретиться с ее сестрой, он совершенно не понимает, в чем тут дело.

- Ну давайте, пожалуй, выпьем...

- Что предпочитаете?

- Можно немного шампанского.

- Шампанского? Великолепно! Девушка, будьте добры! За знакомство - конечно же, шампанского!

- Смотря какое у них есть.

- Так вот, он чувствует, что здесь что-то не так, а пациентка ему все время рассказывает о своем навязчивом сне, какой-то там постоянно фигурирует букет, и среди цветов обязательно фиалки, которые она каждый раз называет violence.

- Слушаю вас, - стюардесса.

- Девушка, нам, пожалуйста, шампанского.

- Какого желаете, у нас есть...

- Лучшего, разумеется... А потом эта сестра сама приходит к нему, оказывается раскрасавицей, у них любовь, а он параллельно какими-то судебными делами занимается или чем-то в этом роде.

- Гир?

- Гир. Она, то есть сестра, жалуется Гиру на мужа, монстр, мафиози, там его показывают несколько раз, сыграно конкретно, ничего не скажешь, а сестра знаменитая актриса, ну как ее, как ее?

- Ким Бессинжер?

- ...Ну так и что, что Вы думаете об этом? - Сосед, кажется, от нетерпения почти что тряс меня за рукав.

Резкое улучшение возбудило во мне такую жизненную энергию, что я с размаху рубанул, уже через десять минут страшно раскаиваясь в содеянном.

- Да что вы в самом деле, - я говорил зло, иронично, напористо, - да у вас страх - основная движущая сила вашего, с позволения сказать, общественного прогресса. Боишься умереть - страховочка, заболеть - страховочка, ограбления пластиковая карточка в зубы, нет, чтобы делать общие отчисления, обыкновенные налоги, так нет, все до малейших деталей оговорено, этот вот процентик - на случай внезапной перевозки вашего трупа с одного континента на другой, и парадные - на запоре, и домофон, и консьержка начеку, досье на всех жильцов составляет, плати только за все по отдельности и ничего в отдельности бояться не будешь. Не так разве?

Старик обиделся. Но потом на удивление быстро справился с собой.

- Давайте спокойно разберемся во всем по порядку.

Я содрогнулся.

- Начнем со страховой медицины. К примеру, вы...

- За знакомство в небесах.

- С удовольствием.

Пауза.

- Я?

- Ну не вы, я. Вот у меня случится аппендицит, кто за это должен платить? Давайте рассмотрим все поэтапно. Кстати, и пенсии. Сейчас в нашей стране поколение среднего возраста очень обеспокоено: их деньги пошли на наши пенсии, а нынешние молодые не хотят, знаете ли, работать, так кто же будет платить пенсии через пятнадцать-двадцать лет? Я читал об этом.

- ...И что же Гир?

- Он защитил ее в суде после того, как она убила мужа. Доказал, что она, сестра то есть, страдала паталогическим опьянением, и поскольку перед убийством выпила микстуру от кашля, то была невменяема.

- Я что-то читала об этом фильме. Она в конце, кажется, убила его ножом для колки льда.

- Нет, нет, это в другом, а здесь он случайно узнал, что все это было сфабриковано с пациенткой, поскольку сон, который она ему рассказывала с фиалкой, был в точности описан Фрейдом, и тогда...

- ...особенно, если вы миллионер или миллиардер. Тем более вы должны платить за тех, у кого нету денег, чтобы они тоже могли быть уверенными, даже если деньги не очень честные, они все равно работают на благо.

- Ну и что бы ты делала со своим миллионом, Наташа?

Неожиданный поворот темы, вираж, которого я боялся больше всего и в который так часто соскальзывал помимо своей воли.

- Топик?

- Ну, положим.

Она повернула голову и весело посмотрела на меня. Хвостик с черной бархатной перевязью, черная майка, широкая, утепленная, с эмблемой макинтоша, я тогда отметил, что эта перевязь никак не сочетается со спортивной майкой, черные джинсы и мужские грубые башмачищи на толстой рифленой подметке.

- Лично я, - смешок, - на сегодня готовила про родителей, но если ты так настаиваешь...

- Ты так грустно сказала, что будь у тебя миллион, ты бы тогда... И мне ужасно захотелось узнать, что было бы тогда.

- Ах, Питер, ох, Питер, - картинно жеманится, - я бы жила на берегу океана, в котором водились бы рыбы почище твоих, сидела бы у камина в кресле-качалке, пила бы грог и гладила бы старую вонючую псину.

- Ты?

- Я.

- И стала бы такой толстой-претолстой, от грога-то. - Попытка улыбнуться.

- Почему же! Богатые худее бедных, если не страдают ожирением и примитивными взглядами на жизнь.

- Ошибка. Стилистическая. Взглядами не страдают.

- Уверен?

- Честно говоря, не очень. Откуда такие старческие мечтания? Нет, чтобы путешествия, виллы, лимузины, картинная галерея, на худой конец.

- А с чего ты взял, что его у меня нет?

- Кого?

- Ошибка. Смысловая. Чего. Миллиона.

- Ты же сама пожалела, что его нет...

- Я имела в виду отнюдь не деньги. А миллион я получила уже давно, будучи в самом расцвете сил - в наследство.

- Разве твои родители умерли? - Я спросил вполне серьезно и тут же пожалел об этом. - Ты же говорила, что...

- Живы. Умер мой американский дядюшка и, умирая, завещал все мне.

- Вместе с мечтой о клетчатом пледе у камина?

- Нет, мечта из книжки. Книжка так и называется: "Миллионеры и их мечты".

- Брось шутить.

- Я не шучу. А ты не любишь шуток, Питер?

- Ладно, давай про родителей.

С видом отличницы достает из тетради сложенный вчетверо большой лист бумаги. Выговаривает старательно:

- Мой отец - дипломат, известный и благородный. Он изъездил много стран, как известный капитан, помнишь песенку? Он настоящий, неподдельный дипломат, у его башмаков - лакированные носы, а в шкафу томится множество белых рубашек. Он все время читает газеты, очень хорошо воспитан и никогда не говорит "да" и нет", как в детской игре, помнишь такую, Питер? Говорят, что я похожа на него.

- А мать?

- Слишком спешишь, Питер.

- Прости.

- С матерью вышла проблема. Она - позор нашей семьи, Питер, несмываемый позор. Была когда-то красивая, интересная, породистая женщина, вышла за отца и взлетала со ступени на ступень, как фея, но внезапно, и это подтверждают все друзья нашего дома, папенька охладел к ней, и она запила, теперь это уже опустившаяся полоумная старуха, изменившаяся до неузнаваемости. Отец уже несколько лет, как держит ее взаперти, говорит знакомым, что его жена очень больна и не встает с постели. Он выводит ее только иногда по вечерам, с десяти до одиннадцати, но вы сами понимаете, Питер Иванович, что он никогда с ней не разведется, и мне еще очень долго придется терпеть побои безумной матери.

- Ты же живешь одна! И вот-вот уедешь в Италию! Какие побои?!

- Грустная история, - добавил я, помолчав.

- Есть и другая, - бодро проговорила Наташа, - она, прямо скажем, куда светлее. Я, видишь ли, очень поздний и любимый ребенок. Мои родители обыкновенные люди, инженеры оба, мама сама мне шьет, тихие, заботливые, скромный быт, телевизор и бесконечная родня. Так лучше?

- А почему тогда поздний, - искренне удивился я.

- А потому (пауза), что в предыдущей истории я была ранним ребенком - для разнообразия.

- Чудная ты какая-то, - не выдержал я, - не пойму я тебя.

- А зачем тебе это? Кстати, позволишь задать вопрос тебе?

Я кивнул.

Световое табло замигало. Просьба пристегнуть привязные ремни. Нежный голос из динамика: "Через сорок минут наш самолет приземлится в столице...

- А ты, Питер, хотел бы иметь миллион и сероглазую девочку на коленях?

- Что ты такое говоришь?! Зачем!!

- ... просьба пристегнуть привязные ремни, не вставать со своих мест и не курить до окончания полета. Спасибо".

- Мы тогда украдкой читали Мопассана. "Милый друг", вы читали? - Женский голос сзади.

- А как же?! Старшее поколение считало это непристойной откровенностью, книгу прятали от детей, а там даже и эротики-то нет, не то что порнографии. Кстати, в чем видите отличие? - Вкрадчивый мужской.

Пауза.

- Ну, эротика, - медленное неуверенное начало, - это когда все показывается красиво и без подробностей.

- Вы не любите подробностей?

- Смотря каких... - интонации интригующие и заговорщические.

- Вы убедили меня, - резко оборвал я старика и, не выдержав, оглянулся назад.

Я посмотрел на часы: половина десятого.

- Папа, ну скажи, папа, когда же мы приедем?! - Мальчишка проснулся и уже минут десять теребил за руку отца.

Десятое по счету "скоро". Раздраженное и закипающее.

- Через двадцать минут или тридцать.

"Р" картавое. Мишель вытирает пот со лба кружевным носовым платком с крупной розой посередине.

- Через тридцать. Я расскажу твоей маме, как плохо ты себя вел. И больше ни за что не возьму тебя.

- Я сам расскажу, как ты оставил меня одного, а сам ушел. И тете Жене тоже. Она накажет тебя. Расскажу.

"Р" картавое. Правая рука с черными завивающимися волосками переместилась с подлокотника на колено. Примиряюще:

- Я понимаю, что ты устал. Через час ты будешь дома и отдохнешь. Потерпи, ты же мужик.

Побоялся угрозы. Клетчатая рубашка, потертые дешевые джинсы, кроссовки. Над креслом - истертый походный рюкзак. Технарь, не заметивший, как быстро переменилась жизнь. Лаборатория, отдел, сектор. Уехали, разбежались, перешли круто, невзирая на размениваемый пятый десяток, поменяли жизнь. Говорят, "чудак" или "слабак", не заметил: рисует формулы ручкой, купленной пятнадцать лет назад в журнальном киоске и перехваченной синей изоляционной лентой. Щи и каша. Несусветная оправа и слишком слабые очки. И уж, конечно, не моется, попахивает кисловатым потом и дешевым куревом.

- Вы совершенно правы, - басок сзади, - только не Леонардо да Винчи, а один из его учеников.

- А мне говорили, сам Леонардо, - худосочная намазанная блондинка в крошечной кофтулечке с длиннющей морщинистой шеей.

Бульканье.

- Да нет, ученик, тут вот и ярлычок есть, хотите проверить?

- Не понимаю по-итальянски.

- А дальше по-английски есть.

Пауза.

И вот он решил с сыном, редко виделся ("Ладно, давай в морской бой, последний разок". - Совершенно сдался, неужели так испугался тети Жени?), после развода - работа, да и новая семья первой жены, положим, более благополучная, съездить к давно звавшим его друзьям в Брюссель, уехавшим еще в семидесятые или пускай даже в восьмидесятые, хором повторявшие: "Здесь невозможно", в наитишайший университетишко, обуржуазившимся в мгновение ока, уже много лет как ежедневно заносят неучтенные электронной сетью расходы в аккуратненький Хьюлетт Паккард, а он, видать, и не понял, когда увидел на нежно-голубом дисплее окошечко со своим именем, что подвергся учету: и вода, и электричество, и пицца, и сэндвич, и русский завтрак с обедом, вредоносной колбасой и сливочным маслом: "Сами не знаете, чего творите с собой!", а дружок его, еще университетский, поблескивая дорогими очками, пытался как-то смягчить раздражение преобразившейся, неузнаваемой, к примеру, Людмилы. "Знаешь, извинялся он за постоянный комментарий и агрессивные эпитеты, - женщины ведь быстрее привыкают, чем мужчины, меняются".

- Только "мерси" и "бонжур". А разве так уж необходимо женщине разговаривать? (Смешок.) Ведь кто-то из великих, кажется, Цицерон, сказал одной из своих наложниц: "Молчи и будь прекрасной", - женский голос сзади.

- Сказал, сказал, причем, заметьте, на чистом французском языке и без малейшего акцента.

- Да, древние знали много языков (вздох). Вы не курите?

- Балуюсь.

- "А 1"! - Радостно и победно.

- Ранен.

- "А 2"...

По совету друзей, привез шмат сала, водки, черного хлеба и гречки. "Оставим на Рождество, русский стол, русский стол". И, конечно же, со вздохом про огурчики, про "икра стоит бешеных денег", про скупые местные застолья.

Мы молча переглянулись со стариком.

- В 1525 году Бернардино Луини, ученик Леонардо да Винчи, начал писать знаменитую фреску над алтарем храма Санта Мария дель Грациа в Саронно.

- Писал фреску, а думал о ликерчике?

Продолжает укреплять знакомство. Перешли на ликер. Крепость повышается, но не сдается.

Щелкнула зажигалка.

- Ну и...

- Он выбрал в качестве модели, чтобы написать Мадонну, молодую вдовицу, которая жила при храме. Вдовица была очень польщена и в благодарность угостила Бернардино ликером, который сама приготовила из фруктов, что росли у нее в саду. Так и появился знаменитый ликер "Амаретто ди Саронно", преподавательские нотки, венчающие финал истории.

- Значит, вдовушкин рецепт?

- Простите, вы не могли бы не курить, ведь мы снижаемся, - я попросил ее очень любезно, даже мягко, приоткрыв губы в вальяжной улыбке, я как бы подсказывал ей, что нужно сделать, а не просил.

- О чем вы? - резко переспросила она. - Что вам нужно? Я не понимаю!

Я не стал повторять просьбу.

- У вас очень красивые часы, - наконец сказал мой сосед.

Я видел, что он то и дело поглядывал на них.

- Верно, - согласился я.

Я развернул руку и замер: секундная стрелка стояла. Часы показывали половину десятого.

Господи, еще и эта госпожа Пишон! Но почему именно теперь, зачем именно теперь! В отделе на письменном столе записка: "Петр Иванович! Вас добивается некая госпожа Пишон, Элен Пишон. По ее словам, из "Пари Матч". Хочет интервью о Вашей последней "японской экспедиции"... и т.д. Я знал, что Элен ищет со мной встречи - старинная знакомая, подружка из эпохи шестидесятых, прошедшая все стадии увлечения и увлеченности тем, что здесь: интеллектуалами и алкашами, чиновниками и доносчиками, влюбилась в вологодского поэтишку, зачитывавшегося Плинием, цитировавшего латынь с гортанным оканьем и путавшим все на свете ударения, умыла и вывезла, содержала и упрекала, поколачивал ее, поддразнивал в теплые минуты "пустышечкой", но уплетал за обе щеки все, что накладывали, так и не выучил ни словечка из их "тарабарщины", приезжал туристом в дорогой коже и кашне, детей родила, развелись, любила сюда приезжать, восторгалась, осуждала, последнее время, опасаясь дружеских просьб и неумеренных визитов, обожала мамины голубцы, наконец, вынесла окончательный вердикт: "Русские умеют только писать стихи - и больше ничего", не забывая с неумолимой четкостью каждую, пускай даже копеечную, трату запротоколировать и потом списать с налога, поместив ее в графу "деловая встреча" или "расходы, связанные с профессиональными интересами". О том, что она здесь и ищет со мной встречи, мне рассказала мама, она дозвонилась ей на дачу, радостно сообщила, что привезла ее любимого вербенового чаю, спросила, не ожидает ли она меня, мама опять упрекнула меня, что не еду к ней, тоскливо по вечерам, телевизор осточертел, ягоды, Лелька уже дважды приезжала к ней, а я так редко вижу дочь, подышал бы, чего в городе сидеть - душно, я обещал, понимая, что не приеду.

- Ну вот, дорогуша, наконец-то до тебя добралась. - Мягкий голосок Элен в трубке на следующий день после записки во вторник, - запропастился, - с этим словом справилась с трудом, - нам надо повидаться, теперь у меня к тебе не только любовь, но и дела, сегодня увидимся, O.K? Нормалек?

- Батюшки, какие слова! Где набралась таких изысков?

- Каждый день читаю русские газеты, очень быстро двигается язык. Плохое слово?

- Так говорят только мужчины. Подростки и работяги. И чаще всего под рюмочку. Выпиваешь с утра?

Смеется. Я просчитываю время. Половина одиннадцатого. Если куда-то ехать, значит, можно встретиться в половине первого. В пять урок с Наташей. Неужели Наташа так ничего и не скажет? Если ее это ничуть не тронуло, то она была бы раздражена, ведь не каждый же день она так, в коридоре с мужчиной, который, по меньшей мере, вдвое старше ее. Но ведь для чего-то она пошла на это, в общем, сама, сама все так развернула, хоть что-то она должна сказать, хоть полслова?! Урок с Наташей в пять. Может быть, она ждет чего-то от меня? Намека? Проявления чувств! Может быть, после того, что было, она считает, что я должен каким-то образом дать ей понять...

- Я могу зайти к тебе сегодня в три, идет?

- В три не могу, Элен, может быть, завтра?

- Завтра мы едем к твоей маме на дачу, она говорит, что ты занят работой, но, может быть, поедешь с нами, и там?

- Кто это "мы", Элен? Нет, завтра я не могу.

- Приеду в пятницу, в субботу еду домой. В пятницу, часов в семь, хорошо? Только я не хочу, чтобы нам мешали, мне для работы с тобой нужен всего час времени для интервью, знаешь, как будет называться?

По пятницам в пять мы тоже обычно встречались с Наташей, значит, только сегодня в одиннадцать тридцать-двенадцать.

- Как?

- "Петр Великий - капитан Немо двадцатого века". Пойдет?

- Это я Петр Великий? Ты можешь быть у меня к половине двенадцатого?

- В двенадцать у меня встреча. А совсем вечером?

Я боялся занимать вечер после урока. А что, если мы, наконец, разговоримся, Наташа задержится, неужели я скажу ей: "Знаешь, сейчас придет Элен Пишон"?!

- Послушай, - я почти умолял ее, - мы не виделись с тобой сто лет, неужели ты не можешь выкроить для меня часок, давай не в половине двенадцатого, давай в час. В половине второго на крайний случай.

Я боялся, что она засидится. С половины второго до пяти - три с половиной часа. Уложимся.

- Я попробую к половине третьего.

Конечно же, опоздала. Ввалилась взъерошенная, в майке и цветастых шортах, в начале четвертого, сильно располневшая, неуклюжая, в руках - бесконечные пакеты с сувенирами, я моментально уступил ее отработанному "выпьем", глотнули теплой водки, она совершенно не замечала, что я нервничаю, что я смотрю постоянно на часы, на мое "у меня неожиданное срочное дело около пяти, у нас всего час, поэтому давай сделаем интервью, я дам тебе несколько последних статей, допишешь сама, а вечером встретимся, поболтаем" - не отреагировала никак, уселась в кабинете в кресло нога на ногу, скинула пыльные босоножки, все время яростно расчесывала серую щиколотку...

- Как мама - лучше, расскажи мне...

- Встречаешься с прежней семьей?..

- У Лели уже есть друг? И где она будет учиться дальше?

- Ну как тебе ваша теперешняя жизнь, когда все воруют? У нас тоже все воруют...

- Когда думаешь приехать к нам? Знаешь, я купила дом на мельнице, глушь почти российская, в спальне ласточки гнездо свили, приезжай, будем крышу ремонтировать, приедешь?

15.45.

- Давай начнем, Элен, а вечером наболтаемся, - дружеское похлопывание по плечу.

15.50.

- Я думаю, такой подзаголовок: "Технология исследования морского дна столь же фантастична, как и космическая технология". Хорошо?

- Хорошо.

15.55.

- Вы - крупный исследователь морских пучин. Ваши работы вызывают необыкновенный интерес. - Голос чужой, искусственно доброжелательный, вышколенный. - Морское дно - это новая "terra incognita". Создается впечатление, что луну мы знаем лучше, чем морские глубины. Почему мы так мало знаем о них?

16.05.

- Луну легко увидеть. (Почему я должен мудрствовать? Потом Элен все равно для своего вечножелтого журнала сделает пошлятину...) Луна всегда вдохновляла не только поэтов, но и ученых. (Тошнотворно.) Всегда существовал великий соблазн получше разглядеть ее. Плюс ко всему, она и вправду очень красива, зрелищна, фотогенична, наконец. Океанические глубины показать намного сложнее. На глубине более 200 метров царит непроходимый мрак. Прожекторы, которыми мы пользуемся, в состоянии осветить крошечное пространство. И нет таких красот. Да к тому же наша техника куда моложе космической. Когда я начинал учиться, морские подводные просторы были совершенно девственны. Как Африка в начале ХIХ века. Я очень счастлив, что посвятил себя этому. Не слишком длинно, Элен?

Элен показала мне жестом, чтобы я продолжал. Она была в восторге.

- Мы открываем иногда просто невообразимые вещи... (Пою как соловей.)

16.15.

- Например?

- Например, мы недавно обнаружили, что посредине океанического дна проходит огромная трещина. Длина этой трещины - 60 000 километров. Это самая большая трещина на Земле. Если осушить океаны (Господи, какая чушь, какая чушь!) и посмотреть на Землю с большого расстояния, ее можно было бы назвать "землей рифов".

- Была ли когда-нибудь в океанологии предпринята акция, аналогичная акции " Союз-Аполлон"?

16.25. Катастрофа!!!

- Да, с появлением "Архимеда" это стало возможным. Этот батискаф погружался на одиннадцать тысяч метров, кажется, этот рекорд до сих пор никем не побит. Но "Архимед" был далек от совершенства.

- Вы спускались на "Архимеде"?

- Да, мне посчастливилось спускаться в 1973 году.

- Почему больше ничего не слышно об " Архимеде"?

16.35.

- Погружения стоят очень дорого и не могут проводиться слишком часто. Послушай, Элен, я должен идти.

Элен с изумлением посмотрела на меня.

- Вечером все доделаем, я обещаю.

Она напомнила мне об обещанных статьях. Я отговорился, сейчас уже не было времени их искать. Через секунду я стоял в передней с портфелем в руках и раздраженно наблюдал, как она сражается с бесконечной шнуровкой на сандалиях и собирает по полу пакеты с сувенирами. В лифте мы молчали, я видел, что она обижена на меня, но ничего не сказал, был парализован страхом, боялся, что сейчас в подъезде столкнемся с Наташей и мне придется нелепо возвращаться.

Вышли. Наспех попрощался. Свернул за угол и наблюдал, как она идет через сквер к остановке. Вдруг оглянется и увидит, как я возвращаюсь в подъезд?

Через час Наташа бегло дочитывала страницу из Альберто Моравиа. Я не слушал, знал, что читает правильно и ошибок не делает никаких. Изучал пристально, болезненно, стараясь разгадать, откуда она пришла ко мне: голубая рубашка, мужская, из тонкой джинсовой материи, голубые обтягивающие джинсы, кожаный пояс с большой кованой пряжкой, кожаная заколка, высокие кожаные сапоги:

- Спасибо, все в порядке. И не жарко тебе?

На стуле висела кожаная куртка с идущей наискосок длинной "молнией".

- Вечером собираюсь часок покататься.

- На мотоцикле?

Улыбка.

И вправду странное предположение.

- Почти. На Агамемноне.

- Что это такое?

- Переводить? Конь. Каурый такой. Мой друг.

- Да, вот здесь и вот здесь.

- "Он работал в траттории уже третий день, народу было мало, но он старательно брился каждое утро, вытирал стаканы, сгонял ленивым ударом полотенца мух с клетчатых клеенчатых скатертей на столах. Как он хотел бы, чтобы все это оказалось не более чем дурным сном, как он хотел бы проснуться и увидеть другое небо, другие лица ..."

- Правильно.

- Что правильно?

- Правильный перевод.

Настал черед топика, и я заволновался. Еще утром я решил, что предложу ей рассказать о первой любви.

- А, first love? - переспросила Наташа. - О.К, о.к... old boy.

- Почему ты перешла на английский?

- Итальянцы это любят. Хорошо. Итак...

Пауза. Она на секунду задумалась. Я увидел на мизинце левой руки, как мне показалось, новое кольцо, золотое, довольно тонкое, хорошей работы, с темно-синим овальным камнем.

- Сапфир?

- Тебе придется выбрать одну из трех историй моей первой любви, Питер. Первая, с девяти лет я была влюблена в юношу, который жил по соседству на даче. Наши родители дружили, мы играли в песочнице, потом ходили за ягодами, писали друг другу записки, оставляли их под камнем в лесу, в двенадцать лет он погладил меня по волосам, - как ты считаешь, Питер, не рановато? - в тринадцать мы впервые поцеловались, в пятнадцать лежали над пропастью во ржи и разглядывали крупные звезды на низком летнем небе.

- А дальше?

- А дальше - это уже не история первой любви. Вариант второй. Мы познакомились на выставке. Ему было сорок. Холеный талантливый художник с шелковистой бородой и широкими бедрами. Он попросил меня попозировать ему. Я согласилась. Он читал стихи и жег свечи. Его мастерская с гипсовыми головами, торсами, ступнями и кистями завораживала меня; однажды он попросил попозировать ему ню, показывал альбомы, говорил о чарующей красоте женского тела, а потом распрекрасненько и без затей...

- Ты опять начинаешь говорить гадости!

- Такие уж ли это гадости, а, Питер, ты не любишь этих гадостей?

- Третий вариант, - раздраженно оборвал я.

- Третий вариант уж совсем... - как сказать по-итальянски "чернуха"?

Мне сделалось очень неприятно. Я не хотел выслушивать омерзительный вариант, который, я не сомневался, она специально приготовила, чтобы разозлить меня. Или просто чтобы пошалить, побаловаться, подразнить, но только зачем? Разве что из любви к забавам.

- Я скажу - не чернуха, а грустная история, хорошо? Это был отпетый подонок из соседнего подъезда, сынок каких-то торгашей, говорят, подворовывал, однажды в сквере, вроде того, что перед твоим домом, Питер, сорвал с какого-то парня кожаную куртку и потом продал ее кому-то за гроши. Он начал звонить мне, приглашать в кино. Я боялась его, он напивался и приходил, звонил в дверь, колотил в нее ногами, а папа мой так редко бывал дома, мама болела...

- И ты никому ничего не сказала...

- Что, страшно, Питер, погоди, то ли еще будет, он изрезал мою дверь бритвой, исписал все стены страшнейшей бранью, я боялась входить в подъезд, мне казалось, что он подкараулит меня и убъет, или, что того хуже... понимаешь, что того хуже, несколько раз он встречал меня пьяный со своими дружками, издевался, угрожал, но не тронул, он дурно повел себя с моей подругой и так запугал ее, что та никому не решилась пожаловаться на него, призналась мне несколько лет спустя.

- И это история твоей первой любви?

- Моей? Нет, его. А ты хотел историю моей первой любви? Я не поняла тебя, извини.

Самолет страшно качало. Он снижался рывками, падал вниз и потом, словно проштрафившись, взмывал вверх, уши заложило, но было несколько легче, чем при взлете. В салоне царила полнейшая тишина, все сидели смирно, вжавшись в кресла, потом где-то впереди заплакал младенец, теперь, небось, не угомонится до самого приземления, но я ошибся, он внезапно, даже как-то странно, смолк, ни движения, ни шелеста газеты, только Мальвина пыталась накапать в пластмассовую розовую ложечку каких-то капель, не слишком успешно, неужели так распереживалась из-за перипетий, рассыпанных как жемчуг, на страницах ее немногосложной книженции? Неужели над вымыслом обливается слезами? Вряд ли.

Я упорно листаю журнал дальше.

А это еще что такое? Вылитая Клавушка, тетя Клава, Клавдия Ивановна, "Автоклава" - так мы называли ее за глаза, нашу обожаемую школьную сторожиху, одинокую, пришлую, жившую в крошечной подвальной комнатке, хлебавшую суп прямо из алюминиевой, видавшей виды кастрюльки, всегда чистенькая, опрятная, в том самом синем халате с крупными плащевыми пуговицами и накладными растянутыми карманами, который далее узнавался постоянно, мягко облегающем ее округлую крепенькую фигуру, ладную, всегда "домашнюю" фигуру русской женщины под пятьдесят. И далее: крупные капли пота на крыльях носа и высоком, иссеченном продольными морщинами лбу, когда надраивает "уютными" ухоженными тряпицами подоконники, перила и дверные ручки, шрам прямо посередине, между двумя морщинами, рассказывала, что еще в юности пошла за водой к колодцу, да поскользнулась, нашли через несколько часов окровавленную и без сознания, зашивали потом. Безответная, роняла тихие слезы от наших отроческих шалостей, сморкалась в край платка, отглаженного, с отстиранными мелкими цветочками, никогда никто и не видел ее волос, всегда повязывала голову этим платком, наверное, разрезала старую скатерку или занавеску и наделала себе косынок. Единственная, кажется, молчаливо не осудила историка нашего, стрелявшегося из-за Светки Ивановой, полногрудой, с живыми черными глазами; тогда на собрании педсовет бесновался: "Почему, скажи ты нам, ты сначала выстрелил в учебник истории, а потом себе в живот, это объясни, и без вразумительного ответа...", спасли, ругали под портретами, исключили...

"FLOWERS OF THE NORTH POLE", "FLOWERS" набрано разноцветными буквами, журнал, внизу цифры 48 и 49 - номера страниц под Клавушкой; на зеленом из огромных листьев и ветвей фоне белыми буквами разъяснение: в этом "живом гербарии", оранжерее-заповеднике в Мурманске сохранены деревья, которым 350-400 лет. Подрезает листья. Уныло позирует с опущенными глазами. Море зелени и света, а за окном, наверное, темень и снег.

Дальше следующий разворот. Крупно - желтым и голубым: "Очарование сибирской реки". Умопомрачительный пейзаж: сине-черные горы, зеленые ели, голубая река, отражающая небо, горы, лес... В окошечке посередине двое годовалых малышей, плосколицых, в роскошных оленьих комбинезонах.

Мальвина ерзает в кресле. Тянет руку и нажимает на кнопку вызова бортпроводницы. Дальше. Текст и десяток цветных фотографий: красное закатное солнце над красного золота рекой и черная полоска леса, мужчина с огромными рыбинами, лодки, шаман колдует у ночного костра. Palace Hotel, пять звездочек, 19, Tverskaia Street 125047 Moscow, fax, telephone, слева Московское трио, трое красавцев во фраках на фоне особняка с охраняющими его мраморными львами. Дальше.

Она была в тот вечер необыкновенно красива. Томная. Черный кружевной жилет, белая шелковая блуза, коралловая нить, черная юбка в пол, остроносые закрытые туфли на каблуке, чуть подкрашенные глаза.

- Траур или театр?

Мой легкий ироничный вопрос показался мне вполне удачным.

Рассеянный взгляд, направленный куда-то внутрь.

- А что это за рыбка, Питер?

- Один из хирургов. Живет в водах Индийского и Тихого океанов. Видишь, какие у него забавные черные щечки?

- Щечки? У него? А почему отселен?

- Любит теплую воду.

- А ты, Питер, какую любишь воду?

"Египетский сервиз императора Наполеона". Тарелки. Черные с золотом. Изготовлено во Франции в 1804-1806 гг. В стиле классического ампира. Мраморный юноша. Белый, плотный, широкий. С приклеенной правой рукой, на голове огромное золотое блюдо.

- Ты настоящий, Питер, настоящий и удивительный, как твои рыбы. Я благодарна тебе.

Стюардесса вернулась к Мальвине со стаканом воды

- Пап, мы не разобьемся? А нас встречают на машине?

- Мне неприятно брать у тебя деньги, Наташа.

- А что тебе было бы приятно? Впрочем, как хочешь.

Крупные серые буквы вполразворота: "Великий мастер". Мельче - черный текст, сходящийся конусом книзу: "Шаляпин родился в старинном русском городе, в Казани, на берегу знаменитой русской реки Волги 13 февраля 1873 года в семье служащего Ивана Яковлевича Шаляпина и его жены Евдокии Михайловны Позоровой". Странно сформулировано. "Волжские просторы, русские народные песни и легенды оставили глубокий след в его детской душе".

Мальвина обмахивается газетой. А что, интересно, оставило глубокий след в ее детской душе? Угрюмый отчим? Мышь, попавшая под плуг? Одноклассник, съехавший на мотоцикле с обрыва и сломавший себе шею, но зато выигравший спор?

- Ну что ж, Наташа, давай сегодня попробуем описать кого-нибудь. Расскажи мне о...

- Можно я опишу тебя, Питер?

Чувствую подвох, но расслаблен, соглашаюсь с улыбкой, вполне беспомощной.

- Ты... ты женился курсе на пятом...

- На четвертом...

- Ты женился курсе на пятом, успел, многие из твоих друзей женились на втором, окутывались словно некоей тайной, ставили ширмы...

- Ширма будет не так, но как, я, признаться, не знаю...

- Неважно, в двадцатиметровых комнатах в коммуналке, другие женились на третьем и тут же обзаводились детьми, через год-два расходились...

- Тогда не расходились через год-два...

- Неважно, ты женился, потому что все женились, женился на той самой тихой, но миленькой Светланке, которая тупила глаза и краснела при твоем появлении, отец твой (пауза) - генерал, призвал тебя тогда и сказал: "Сынок, ты должен помнить, что для мужчины главное - дело..."

- Архитектор...

- Неважно. "Любовь любовью, - сказал он после тяжелой паузы, - а диплом-то не прозевай".

- Глупости.

- Усиленно занималась в читалке, делала тебе бутерброды с вареной колбасой, потом в аспирантуре - не проворонить диссертацию - бутерброды те же, но в одиночестве, растила сына...

- Дочь...

- Неважно. Защитился. Болела за тебя душой. Стала разговорчивее, экономно тратила деньги, располнела...

- Деньги спускала, как...

- Неважно. Твои длительные экспедиции. Скучала. Сына отправила в школу. Устроилась на курсы при жэке... На курсы кройки и шитья, например.

- Отнюдь. Она работала и добилась в жизни успеха.

- Хорошо. - Пауза. - Это была страстная яркая женщина, ты отбил ее у факультетского плейбоя, завоевал подвигом и ушел от нее сам к заморской принцессе с острова Пасха, на который ваш корабль выбросило бурей, в носу у нее было золотое кольцо, а на шее висело тяжелое ожерелье из бычьего вымени...

- Ты, кажется, хотела сказать что-то иное...

- Возможно. Она включила тебя в свой гарем, и ты стал первым из ее любимых мужей, но как честный человек, ты был вынужден отправить в Москву телеграмму с просьбой о разводе.

- Не совсем так, но финал ты угадала. Я хотел, чтобы ты не рассказывала истории, а описывала, и не обязательно, заметь, меня...

- Ты не похож на отца...

(Взгляд прищуренных глаз на фотографию, стоявшую у меня не столе.)

- ... ты похож на мать.

- Здесь ты угадала, признаюсь, Наташа.

- Поэтому ты счастливчик. Ты милый стареющий, нет, извини, ты милый зрелый мужчина, - как сказать - в самом соку?

- Не знаю, как Карлсон?

- Не совсем, у тебя обворожительные глаза с длинными ресницами и красивые руки, правда, мне очень нравятся твои руки.

Когда она уходила, я был необычайно оживлен, оживлен и взволнован. Я никогда не мог распробовать вкуса того, что она говорит, но этот вкус явно будоражил меня.

"Мистер Олег Кантор, президент" - розовое лицо, белозубая улыбка, свежая белоснежная рубашка, пиджак в мелкую клетку, золотые часы на запястье со свободным золотым браслетом... страница 53.

В коридоре у зеркала она поправляла волосы и случайно задела коралловую нить на шее. Я наклонился, чтобы поднять рассыпавшиеся кораллы, и, полуиграя, уткнулся носом в ее колено.

- Хочешь?

Прямо, игриво, в упор. И не дождавшись ответа:

- Только прямо здесь. Раздевайся.

Я онемел, распрямился, она обняла меня.

- Ну же...

- Что ты такое говоришь...

Через секунду она стояла передо мной обнаженная прямо в темном пыльном коридоре...

"Наша еда - наслаждение". Юноша в огромном белом колпаке режет салат. Молодая фея выпекает булки. На лицах - синтетические улыбки и потухшие глаза. Страница 55. Надоело. Который час? Неизвестно.

...покрытая ровным шоколадным загаром, ароматная, головокружительная.

- Только, пожалуйста, не снимай носки, хорошо?

Я лежал на полу, голова опиралась на черный одинокий зимний ботинок, вокруг валялись щетки и гуталин, я лежал на полу, и она скакала на мне, как на коне, то пришпоривая, то осаживая, я попытался закинуть руки за голову, для того, наверное, чтобы почувствовать себя чуточку естественней, но это оказалось невозможным, за моей головой была вешалка - старая, обожаемая отцом вешалка с кольцами для зонтов и медным поддончиком, чтобы в него могла стекать дождевая вода. Внезапно она остановилась.

- Мне это неинтересно.

Почему-то по-итальянски.

Через несколько минут я стоял в одних носках перед закрытой входной дверью и слушал, как послушный скоростной лифт спускает ее на первый этаж.

- Так, что ли, я позвоню вам?

- Или я вам.

Диалог сзади переметнулся внезапно на национальные кухни.

- У них - ни слова в простоте. - Реплика мужчины.

Реплика женщины.

Реплика мужчины.

Возврат, как бы невзначай:

- Так созвонимся?

- Обязательно.

Теперь уже дежурный обмен репликами. Видимо, решено не возобновлять знакомства.

- Особенно их петух в вине... - Женщина. - Очень тяжелая еда, китайская еда куда легче.

Реплика мужчины о мозге живой обезьяны.

Реплика женщины о спаржевом супе-пюре.

Вареное и жареное. Растительное масло и масло сливочное. Климат и особенности кухни.

- "Я наравне со всеми хочу тебе служить, - из динамика полилась, точнее, посыпалась музыка, заедая словами и потрескивая всеми сочленениями. - От ревности сухими губами ворожить, - звучит скромно, сдержанно, смиренно, тогда потрясла всех своим "Арлекино", артистизмом, выразительностью рук, в черном платье походила на свою же влажную тень. - Не утоляет слово мне пересохших уст, мне без тебя..." - треск, хруст. Но потом тень высохла, налилась плотью, объемом, думали, что в кинофильме с Барбарой Брыльской поет сама Барбара, тонкая лирическая стилистика, такая сдержанность. - "Но я тебя хочу, и сам себя несу я, как жертву палачу, - истерический визг и улюлюканье, доходящее до полного вокального шабаша, - на дикую чужую мне подменили кровь"... - жертва, пожирающая хищника, тирана... Звук поплыл окончательно, превратив неистовые откровения в пьяную мужскую брань.

- Ты же собирался летом отсидеться со мной на даче, отоспаться, спокойно доделать начатое, что ты будешь здесь париться? - настаивала мама, заканчивая последние приготовления. - Обещал выкроить хотя бы недельку, а теперь ссылаешься на аспирантов, на какие-то необходимые присутствия.

Мой невразумительный ответ.

- Аспиранты всю жизнь ездили к тебе за город, им это только полезно, и Наташа тоже бы приезжала, не Бог весть какое расстояние - полчаса на электричке. А на машине - и того меньше.

- Я поговорю с ней...

Музыка остановилась и, видно, после некоторых нехитрых манипуляций полилась снова, вернувшись на несколько тактов назад: "Тебя не назову я ни радость, ни любовь, на дикую чужую мне подменили кровь". Охи, ахи, стоны, звуки, обычно сопровождающие первобытные соития, возврат: "Я больше не ревную, но я тебя хочу", наглое и откровенное, триумф вытекающей из берегов оргии: "И, словно преступление, меня к тебе влечет искусанный в смятении вишневый нежный рот..."

Синтетические аккорды, переливы, вой бас-гитары, стоны и снова про вишневый рот. Рассказывали, что на концертах она даже делала некоторое недвусмысленное движение бедрами.

- Решила высушить свою промокшую под дождем собачку в микроволновой печке... - в проем между впереди стоящими креслами выползла обращенная на собеседника ладонь, словно просящая подаяния, а затем и профиль, побагровевший и источающий перегарные струи, - собачка, ясное дело, издохла. - Язык с трудом перекочевывал через бесконечные неудобоваримые сочетания согласных, подбадриваемый и вдохновляемый внутриутробным "ну", исходящим слева от невидимого собеседника.

А что если действительно поговорить? По вечерам она всегда занята, значит, она могла бы приезжать на дачу часам к двенадцати, или к часу, мы занимались бы, потом обедали ароматными щами, пахнущими свежим укропом и петрушкой, ели бы мамины оладушки с ароматной свежепротертой клубникой, сидели бы за круглым столом на застекленной веранде с ситцевыми, в круглых лопуховых листьях, шторами, той самой веранде, где я провел на раскладушке столько замечательных юношеских ночей, когда приезжали гости и до утра не смолкали их голоса, а я веселился с ними до середины теплой мерцающей летней ночи, а потом заваливался на скрипучую раскладушку под стеганое ватное одеяло и мечтал, закинув руки за голову: о морях, о похвале учителя, о наилучшем результате, о поверженном обидчике, о неких абстрактных ласках; я помню, как двоюродная моя племянница Настюша, умершая около двух лет назад от рака желудка, не проявлявшегося поначалу никак и унесшего ее в считанные месяцы, читала взахлеб, сверкая возбужденными глазами, Новалиса. "Герой стоял в молчании, - жарко шептала Настюша из противоположного конца веранды. - ...Позволь мне коснуться твоего щита. Его доспехи зазвенели, он ощутил всем телом волну живительной силы, взгляд его блеснул молнией, громкое биение сердца раздавалось из-под тирасы". Ты слушаешь меня?

- Она подала в суд на компанию, изготавливающую микроволновые печи, проговорил профиль, и ладонь развернулась книзу.

- Делать ей нечего, - промычало справа.

- Не скажи.

Настюшка задыхалась от волнения: "Король идет! - воскликнула великолепная птица".

- Дурында ты, - не выдержал я и заржал.

- Да ты послушай, послушай, ты глухой мальчишка, все вы, мальчишки, глухие и заскорузлые. "Когда Эрос, вне себя от восторга, увидел перед собой спящую Фрею, внезапно раздался оглушительный грохот. От принцессы к мечу пробежала яркая искра. Эрос уронил меч и запечатлел на ее свежих устах..."

- Гадость, - оборвал я, - девичьи грезы, зеленые и огромные, как парниковые огурцы!

В меня полетела сначала книжка, затем подушка, пришли ее родители и насилу растащили нас, уже переходивших в рукопашную. Из всех моих странствий я писал ей нежные письма.

- Она отсудила десять миллионов долларов у компании - ни хиханьки, - в инструкции-то не было указано, что в печи нельзя сушить животных. - Ладонь плавно опустилась на подлокотник.

- Охренели. А чего там еще нельзя сушить? - Хохот. - Может, попробовать?

Я, конечно бы, рассказал тогда Настюше о Наташе, она была единственной, кому я иногда рассказывал о редких и смутных проблесках чувств во мне, она всегда считала меня "не по этой части", таким же хладнокровным, как и мои любимые морские твари. "Наташина" история, конечно же, переменила бы ее взгляд на меня, но не вышло, не случилось, мы занимались бы с ней на веранде, разучивали бы итальянские фразы и позднее ее призрак присоединился бы к столь любимым мною призракам, населявшим дом: отца, Настюши, бабушки - маминой мамы - стройной, строгой, худощавой, непререкаемой, тени былых друзей, изменившихся, растворившихся в пространстве, во времени, я решил поговорить с Наташей и еще раз проговорил, теперь уже уверенно и твердо:

- Я поговорю с ней! Давай, заканчивай сборы! Когда электричка?

Весь коридор был заставлен сумками, пакетами и рюкзаками. Мама, несмотря ни на что, предпочитала все, что только возможно, перевозить из Москвы. Она стояла в защитного цвета расклешенных штанишках, клетчатой, застегнутой под горло ковбойке и в такой же защитной курточке. Китайская продукция периода всеобъемлющей дружбы с Китаем. Бодрая, оживленная, волосы прикрыты кепицей с огромным козырьком. Я разулыбался.

- Наташа должна приехать минут через пятнадцать. Мы с Маргаритой Афанасьевной говорили, и она предложила, и это, конечно же, удобнее, чем на электричке, Наташа так благодарна тебе за твои уроки, столько вещей, совершенно естественно...

- Ты что, звонила ей?

- А что здесь такого, она внучатая племянница моей старинной подруги, помнишь, я же тебе говорила, Кирочкина сестра, ты назад с ней вернешься, чем по этим электричкам, в конце концов можно, она очень, очень хорошо к тебе относится, она сама позвонила.

Через пятнадцать минут влетела улыбающаяся Наташа в сопровождении розовощекого жеребца по имени Андрей, она дважды назвала меня Петром Ивановичем, подчеркнуто вежливо объяснила, что маму они перевезут сами, что я могу не беспокоиться, что к уроку она все выучила, мама ласково трепала ее по щеке, приговаривая: "Умница ты моя"...

Сзади отчаянно шуршали пакетом. Старик сделался совершенно синим. Дискуссия о собачке переродилась в ленивые метафизические прения относительно дозволенного, запрещенного, лукавства формулировок и всеобщего права. По салону внезапно распространился необъяснимый запах крутых яиц. Некто впереди вскочил с места, дабы достать какую-то свою ручную кладь и был немедленно усажен на место стремительной стюардессой. Самолет садился. Десны пылали, но горло, кажется, совершенно перестало болеть. Это подтвердил и один глоток, и второй, и третий. "Миллион, миллион, миллион алых роз", - заклинал динамик.

Корни небесные - город, залитый мраком, с жемчужными нитями магистралей, всякое движение иллюзорно - самолет словно висит, только иногда заваливается набок, забивая иллюминатор беспросветной ночной чернотой, рывками увеличивает масштаб, укрупняя разношерстные квадраты под брюхом, коробчонки с окошечками, прилипших к автостраде букашек. Свист и треск окончательно сводят происходящее к пугающей правдоподобности аттракциона в детском парке, кажется, заест одна из шестеренок - и застрянем на верхотуре или, наоборот, обрушимся вниз, соединив в нелепой инфантильной привязанности к развлечениям трагическое и смешное. Клюющая носом сонная птица, мечтающая о том, чтобы прикорнуть в своем асфальтовом загончике, тянущая постылый груз и спотыкающаяся о каждую воздушную кочку, сотрясающаяся...

- У меня тоже были проблемы с почками, - говорит Мишель подруге осторожным шепотом, - эта наша национальная проблема - опущение органов и недержание мочи... Просто статистики нет, - кто же в таком признается? - но специальные прокладки в супермаркетах пользуются большим спросом.

Я посмотрел на Мишель - отекает на глазах. Почерневший сосед, распухшая Мишель, расквасившиеся от водки умники впереди, Мальвина, дрожащими руками накладывающая себе пилюль и накапывающая каких-то капель, мое перевязанное горло и гноящиеся глаза...

- Это связано, - методично продолжила Мишель после аккуратной паузы, - с нашей конституцией, я имею в виду конституцию тела, конечно же, мы маленькие и вытянутые, поэтому органы просто давят друг на друга. Небось, американские кобылицы или немецкие коровы не страдают подобными расстройствами.

Подруга - утешительно:

- У нас средний срок жизни женщины восемьдесят пять лет, ты знала?

- Тошнит, - выпалил мальчик, - папа, тошнит!

- Боже мой, - пробормотал старик, - нету страшнее перемен, чем перемены давления.

- Понимаешь, - оживилась Мишель в ответ на что-то крайне мало заметное, просто человечество еще не научилось как следует бороться с пылью. Нет на земле такого места, где не было бы пыли, а ты знаешь, что такое пыль?

- Отходы жизнедеятельности каких-то небесных тел? - вежливо предположила подруга.

- Отнюдь, - отрезала Мишель, - пыль - это микроскопический молниеносно размножающийся клещ, вползающий через поры и отравляющий внутри все живое.

- Сами вы пыль! - еле выговорил старик. - Почему вы так орете, вы что, не видите, что здесь все спят?

- Во всяком случае, некоторые на удивление крепко, - прошипела в ответ Мишель.

Я закрыл лицо ладонью.

Однажды Наташа пришла в каком-то несусветном прозрачном платье и все время стояла у окна. Значит, она хотела мне себя показать. Ведь так, так? Тогда она была покладиста, послушна и улыбчива. Мы говорили о прошлом, о первом воспоминании, о детстве.

- Хочешь, я расскажу тебе, как я впервые солгала? - предложила Наташа.

- Только не забывай о согласовании времен, - напомнил я.

Она рассказала мне красивую историю о друге детства, ему было пять, ей шесть, они вместе бегали вдоль моря, собирали раковины. Однажды он предложил ей перелезть через огромный забор в чей-то сад поесть яблок, она не согласилась, сказала, что подождет на улице, он сорвался с забора и разбился, лежал недвижимо на земле, и она смотрела на струйку крови, вытекающую из его глаза, с ужасом и потрясением, но потом совладала с собой, спокойно вернулась домой и не подала виду: боялась, что ее накажут - ведь она была старше. Наутро, когда нашли мальчика, она плакала со всеми. Кажется, я был тогда тронут тем, что первый узнал спустя столько лет никому не нужную правду, быль, поросшую быльем, тогда мне еще не вполне было ясно, что все это, возможно, просто придуманная история, как и история о дедушке, застрелившем бабушку из ревности, или история об окнах дома напротив, в каком-нибудь из которых можно обязательно увидеть именно то, что тебе больше всего хочется увидеть в эту минуту.

До этого она агрессивно и зло рассказывала о своей ненависти к старикам, нарочито цинично, об их капризах и истериках, об их алчности, скупости и безжалостности, я обрывал ее на каждом слове, делая замечания даже там, где можно было бы и не делать, она говорила о своей брезгливости к ним и здоровом, это она особенно подчеркнула, отвращении...

- Ты сама будешь такой! - гаркнул я.

- Ты действительно сейчас об этом думаешь? - спокойно спросила Наташа, сощурив глаза.

Я промолчал.

До этого...

- Он обделал меня, - отчетливо проговорил откуда-то сзади хриплый мужской голос, - обделал и исцарапал! Ну его к черту!

По проходу, истошно пища, засеменил котенок, весь какой-то скомканный и перепачканный, на мгновение он остановился, огляделся вокруг и кинулся под сидение Мишель.

"Сейчас начнется", - подумал я.

- Когда же это, наконец, кончится, - сказали мы хором со стариком и удивленно посмотрели друг на друга.

Горло больше не отвечает болью на каждую попытку заговорить, горло как будто покрылось какой-то защитной пленочкой, можно глотать, я осторожно ощупываю основанием языка замысловатый рельеф, притаившийся в глубинах ротовой полости - чудно и чудно - тишь, насморк и слезы, льющиеся из глаз при каждом моргании - сущее блаженство, облегчение - словно прорвало плотину, и вся застоявшаяся боль устремилась по узким шлюзам наружу, прочь. Сосед, продемонстрировав на своем лице все цвета радуги, наконец-то задержался в розовой гамме, внезапная зевота овладела мной, я зевал часто и сладко, с хрустом расправляя затекшую спину, головокружительная усталость разливалась по всем членам, котенок был пойман и непрестанно мяукал, но отчаянные его стенания как будто уходили все дальше и дальше, голоса постепенно настраивались на свое обычное звучание, спящие пробудились, бодрствовавшие приводили себя в чувство после стольких часов неподвижности и переедания, заскрипело шасси, и какое-то мгновение было непонятно, летим мы еще или уже катим по посадочной полосе, вот и долгожданный толчок, соприкосновение с землей, страшный вой моторов и хрип поставленных наперекор ветру закрылков, вибрация, достойная всяческого резонанса, рукоплескания пилоту, первые сольные номера:

- Будьте добры, разрешите достать...

- Слушай, браток, дай-ка мне вон оттуда...

- Перестаньте ходить по ногам.

Бас. Тенор. Сопрано.

- Вы сейчас домой? - сзади мужчина.

- А вы? - женщина.

- Просьба оставаться на своих местах до полной остановки самолета. К выходу мы вас пригласим специально, - трескающийся голос из динамика, по-суфлерски приказывающий, по-актерски просящий.

Хохот. Сумка на "молнии", клетчатая, как шотландская юбка. Ребристый металлический чемодан, напоминающий межпланетное транспортное средство, пакет с метровыми плитками шоколада и бутылочными горлышками. Разве время не превращает в пыль все острое, не размазывает, не размалывает то, что разило некогда с небывалой силой?..

- Вы не могли бы поосторожнее?

- Вы же загораживаете проход.

- Подождем... - вздыхает Мишель.

- Подождем? - старик явно смущен наступившей сумятицей.

- Вы топчите мой шарф.

- Пожалуйста, пожалуйста, пропустите, пропустите...

Брань. Штанина. Рука с рыжими завитками волосков. Подвернутый синий рукав. И разве счастье не сменяется покоем, а покой отчаянием?

Вой из динамика: "Я буду ждать звонка твоего, надежды огонек". И неужели жизнеспособно то, что противостоит порядку, заложенному совершенно во всем без исключения, и в бытии, и в предмете? Разве?..

Мама вечером за ужином попросила меня позаниматься с внучатой племянницей своей подруги.

- С Наташенькой. Только разговорным языком, практикой, она такая умница, она будет жить в Италии (шепотом).

Зевота просто раздирает голову пополам. Багаж сложили у одной двери, а выходить нужно через другую.

- Я никогда не давал частных уроков.

- Но мы же сейчас стеснены в средствах, - мама покраснела.

Она всегда краснела, когда говорила о деньгах.

- А чем занимается эта ваша Наташа?

- Она работает, очень состоятельная и старательная девочка. Петюша, всего уроков десять. Тебе, знаешь, это только полезно...

Смеется.

- Я же знаю, что тебе не хватает сейчас, и заработаешь, и взбодришься. Надо, Петюша. Будет к тебе ходить. Я уж и обещала почти. Почитаете что-нибудь, поговорите, плохо ли?

- А сколько платить будет?

Мама сказала шепотом.

Я широко раскрыл глаза.

- Не те сейчас времена, чтобы нос воротить, - укорила меня мама.

До чего все-таки утомительна эта зевота. Слезы застилали мне глаза, я задерживал дыхание, но ничего не мог сделать, все зевал и зевал. Разве, разве возможно?..

Мы созвонились, и она пришла. Смело шагнула через порог и резким мужским движением протянула мне руку. Решительная, сосредоточенная, подтянутая. Только чуть развязно крутит на пальце связку автомобильных ключей. Серые волосы, карие глаза.

Карие глаза? Я зевнул. Карие глаза или серые глаза? Зевота. По-моему, серые. Или карие? Зевота. Черт знает что такое!

Я повернул голову. Кресло старика было пустым. Не было также и Мишель. Оглянулся - сзади два пустых кресла. В салоне не было уже никого. Только Мальвина обреченно пыталась собрать какие-то пакеты и свертки. Сумка то и дело соскальзывала с плеча, она останавливалась, поправляла сумку, роняла пакет, сумка соскальзывала опять, она опять роняла пакет. Я поднялся и подошел к ней.

- Могу вам чем-нибудь помочь?

Я наклонился за упавшим пакетом.

- Большое спасибо. Я совершенно простудилась в дороге. Ангина. Спасибо, спасибо.

Я выпрямился и подал ей пакет.

На шее у нее было точно такое же кашне, как у меня.

Название книги

Голованивская Мария

Содержание