Набухшие тучи, без устали сеявшие над городом мелкую, по-осеннему нудную морось, вдруг потемнели еще больше и разрешились отборной крупчаткой. После конца уроков снег уже падал обильно, остервенело, подхваченный норд-вестом, хлестал по щекам Димки Майдана, набивался в щель между воротом шинели и фланелевым слюнявчиком, который отчего-то именовался галстуком.

В строю парадного расчета Димку поставили рядом с Аркашкой Гасиловым. Аркашка с удовольствием сделал шаг влево. Он обрадовался однокласснику. К счастью, в строю не до разговоров, но после конца тренировки им вместе ехать домой на трамвае. Гасилов, конечно, будет любопытничать, спрашивать, отчего Майдана вдруг перевели сюда из оркестра. А объяснять не хотелось. Да и не поймет Гасилов.

А все случилось потому, что Димке разрешили принести трубу домой. Каждый вечер, окончив уроки, он снимал инструмент с гвоздя, натирал суконкой, намазанной, по словам тети Клаши, «какой-то зеленой гадостью». Но паста ГОИ чистила отлично, и в бледно-желтой латуни отражалась удовлетворенная физиономия музыканта. Она то съеживалась, то распухала до габаритов Антоши Донченко. Совсем как в павильоне кривых зеркал из «Табора», то есть Таврического сада.

Налюбовавшись трубой, Майдан вынимал ноты и по всем правилам начинал дышать диафрагмой. Соседи никак не могли взять в толк, кому нужны эти отрывистые дребезжащие звуки. Они не понимали, что без баритона нет и мелодии, хлопали дверьми и громко выражались на кухне. Тетя Клаша пыталась им объяснить, что Димка просто готовит домашние задания. Школа у него теперь не простая — специальная, и чему же удивляться, что Димочка и уроки учит не как все. Впрочем, тетя Клаша задерживалась на работе и являлась домой в самом конце музыкального антракта.

Димка никогда не предполагал, что ему угрожает беда именно со стороны тети Клаши. Вчера она пришла с работы и отправилась на кухню хлопотать насчет ужина, а Димка дудел еще с четверть часа. Не успел он повесить инструмент на место, как дверь с треском распахнулась. Труба сорвалась с гвоздя и шмякнулась об угол.

Когда Федор Петрович пришел домой после вечерней смены, он осмотрел трубу и покачал головой. Инструмент оказался испорченным, и сегодня школьный оркестр играл уже без Димки. На набережной гремел «Колонный марш». Майдан издали видел, как синеют у музыкантов лица, как снег облепил панцирем их неподвижные фигуры и скатывался каплями по тусклой меди надетых через плечо труб. Этот марш официально имел только мелодию. Но для удобства запоминания кто-то придумал шуточные нехитрые слова. Они звучали в ушах у Димки с каждым тактом:

«При-хо-ди ко мне до-мой…» — ревели медные трубы. Ритм дергал тело, как за веревочки, и ноги, разом взлетая на одинаковую высоту, с хлюпом чавкали в снежной кашице…

Под марш двигались отдельными шеренгами по двадцать четыре человека в ряду.

— Брюхо долой! — пытался перекричать оркестр военрук. — Следи за грудью четвертого…

«Брюхо» — это значит линия строя изогнулась дугой. И очередная шеренга, все двадцать четыре пегие, припудренные крупкой фигуры, изо всех сил старалась равняться.

«Брюхо долой! — Майдан думал о брюхе совсем в другом смысле. — Что, если придется платить за трубу?»

Холод ручейком бежал по спине. Шинель, туго подпоясанная лакированным ремнем, не слишком грела. Крупнозернистая колючая мука вихрилась в воздухе, с размаху стегала Неву. Вода вспухала ледяной квашней и неуклюже ворочалась у мостовых быков.

Оркестр все время наяривал «Колонный марш». Другого просто не успели выучить.

— Равнение на вышку Академии художеств, — надрывался хрипом военрук. — Ботинок не жалей! Разобьете — новые выдадим.

Рядом с Димкой маршировал Гасилов. Он ничего не жалел. У Аркашки есть и отец и мать. Его ждал дома обед. Аркашка никогда не задумывался над тем, сколько дней осталось до получки…

«Сколько стоит труба баритон?» — сверлила Майдана неотвязная мысль, а руки и ноги его двигались под музыку совершенно автоматически.

Два месяца спецшкола ежедневно выходила на строевую подготовку. После уроков ходили во взводном строю, несмотря на слякоть и непогоду.

— Бегом, шагом марш! — скомандовал однажды математик Святогоров.

— Отставить! — услышал его команду вездесущий военрук.

— Я хотел дать ребятам возможность согреться, — объяснил Михаил Тихонович. Он тоже теперь был одет в командирскую двубортную шинель. На продолговатой голове вытянулась седлом фуражка с «крабом».

— Понятно, — улыбнулся Радько. — А я хотел обратить ваше внимание на то, что ученики одновременно и бегом и шагом следовать не могут.

В строю захихикали. Военрук вскинул глаза. Смех как обрезало.

— Командуйте! — предложил Радько командиру взвода.

Легко было сказать. Святогоров старался изо всех сил. Тридцать учеников послушно равнялись, замирали, маневрировали вперед, назад и в стороны. Михаил Тихонович особенно гордился умением сохранять у учеников сухую обувь. Стоило ему объявить, какое плечо вперед, как направление движения менялось, и лужа оставалась в стороне. Взвод как раз правым плечом вперед огибал свежий сугроб, когда математик снова заметил проверяющего военрука.

— Смирно! Равнение налево! — закричал осмелевший Святогоров и, приложив к козырьку руку, направился к Радько.

— Михаил Тихонович! — вдруг неофициально спросил военрук. — Почему взвод равняется на сугроб?

Математик отшатнулся и только тут обратил внимание на подопечных. Буквально выполняя его команды, ученики описывали спираль вокруг сугроба.

— Прямо! — спохватился Святогоров. И снова, оказалось, невпопад.

Взвод дружно двинулся на снег и с методичностью робота растоптал сугроб каблуками.

Естественно, в парадный расчет преподавателей не включали. Среди них умели командовать только командир роты Оль да еще Рионов. Билли Бонс маршировал удивительно легко для своей массивной фигуры.

— Вот это мужчина! — услышал однажды Димка мелодичный возглас с тротуара. Борис Гаврилович горделиво вскинул голову, мельком «запеленговал» автора реплики, но «швартоваться» на сей раз не стал. Димке это было понятно: Билли Бонс шел в строю. Он всегда подчеркивал, что «строй — святое место».

Константин Васильевич Радько прилагал немало усилий, чтобы и остальные учителя стали похожими на Билли Бонса. Димка узнал об этом случайно. Еще до катастрофы с трубой он задержался в спецшколе до позднего вечера. Когда капельмейстер отпустил оркестр по домам, ребята услышали, как наверху, в актовом зале, бухают тяжелые шаги.

— Кто там грохочет?

Майдан осторожно заглянул в полуоткрытую дверь. Все двадцать пять учителей, библиотекарша, врачиха выстроились в зале двумя шеренгами. Капитан 3-го ранга Радько по очереди вызывал их из строя. Учителя отдавали честь и начинали уставной доклад. Словом, все было так, как на обычных занятиях по строевой подготовке.

Это были те еще занятия. Доктор Подачина, красивая черноволосая женщина, вертелась и подмазывала губы. А строгий военрук как будто ничего не замечал. Впрочем, чего взять с докторицы? Но и мужчины недалеко ушли. Физик Дормидонтов мешковато вышел из строя и направился к военруку прогулочным шагом. На лице у Павла Феофановича застыла снисходительная усмешка, какая бывает у взрослых, играющих в ладушки. Учителя смеялись. Военрук смеялся тоже. Однако заставил Дормидонтова подойти с докладом еще раз.

Когда очередь дошла до Святогорова, не выдержал бы ни один зритель. Михаил Тихонович одновременно с правой ногой старательно выбрасывал вперед правую же руку. Затем аналогичным порядком — обе левые конечности. Вся его напряженная фигура напоминала ветряную мельницу, Димка забыл об осторожности и заржал в полный голос. Все учителя обернулись.

— Кто там подсматривает? — рассердился Радько.

Майдану пришлось кубарем скатиться с третьего этажа. На следующий день на уроке математики командир взвода смотрел на него как-то не так.

«Неужели узнал?» — похолодел Майдан. С тех пор он старался не попадаться Михаилу Тихоновичу на глаза. И уж тем более невозможно было рассказать ему о выволочке от капельмейстера и о том, что военрук пообещал: «Разберусь и накажу!»

Сразу разбираться Радько не стал. Предстояла зачетная проверка строевой подготовки школы. На плацу появился генерал-майор береговой службы. Суровый и властный, он ходил меж застывших шеренг, и каждое слово его было окончательным.

Рядом с Майданом, справа и слева, спереди и сзади, вытянулись в струнку товарищи, и можно было догадаться, как неистово, вразброд трепетали у них сердца.

Наконец Радько вызвал вперед оркестр и вывел батальон со школьного двора.

— Эс, та-та! Зс, та-та! — выводили альты под мерные вздохи барабана.

— Ножку, бровку, головку! — задорно крикнул военрук.

И от этой совсем неуставной команды шире развернулись плечи, ходуном заходила земля и пятьсот хромовых ботинок на едином дыхании впечатались в мостовую. Батальон маршировал по набережной, а прохожие замерли на обочинах, как будто отдавая честь. Первая шеренга с никелированными дудками на груди равнялась на командира. Белые перчатки одновременно вздымались и опадали гребнем штормовой волны. Будто по набережной шла крепко сколоченная воинская часть. Только плоский бант над левым ухом да красные якорьки накрест на рукавах шинелей отличались от формы военных моряков. Но в строю это было совсем незаметно.

На площади перестроились по-парадному, по двадцать четыре в ряд. Капитан 3-го ранга Радько сам стал во главе батальона и скомандовал к торжественному маршу.

На душе у Майдана было муторно, но марш как на крыльях нес его вперед. В этот момент он особенно ясно почувствовал, что означает чувство локтя. Рядом шагал Аркашка Гасилов, впереди — Раймонд и Антон. Тырва с силой бил по асфальту тяжелыми каблуками. Упорные ноги его почти без подсечки падали на мостовую, и видно было, как прочно они стоят на земле.

Радько шел один перед фронтом первой шеренги. Флотский строевой шаг будто прибавлял ему роста. Подтянутый, изящный, он вел за собой батальон и с каждым взмахом руки показывал за спиной кулак. Ладонь военрука, сжимаясь и разжимаясь, как бы стискивала мальчишек плечом к плечу, а четкий такт марша вел их вперед.

На мостовой перед генералом остались валяться три оторванных каблука. Наверное, каблуки убедили инспектора: Ленинградская военно-морская спецшкола, единственная среди семи только что организованных спецшкол, была допущена к Ноябрьскому параду в составе полного батальона. Фотографии строевого смотра попали в печать, и прозвище «матросы Наркомпроса» распространилось по городу. Раймонд Тырва впервые услышал его от старого знакомца Петьки Шлыкова, с которым они вместе писали письмо наркому.

— Дурак, — сказал Раймонд, нисколько не обидевшись. — На твоем месте надо не горло драть, а сидеть над учебниками. Если исправишь «посы», военрук обещал тебя принять прямо в девятый класс.

Шлыков моментально заткнулся и посмотрел на Райку круглыми глазами. Ведь тогда, не пройдя по конкурсу, он наговорил Тырве много всяких обидных слов и никак не предполагал, что бывший одноклассник станет говорить о нем со спецшкольным начальством.

Святогоров вместе с другими учителями наблюдал зачетную проверку с тротуара. Когда строй распустили и все стали разбирать груду портфелей, Михаил Тихонович положил руку на Димкино плечо.

— Попроси мать завтра зайти ко мне, — сказал командир взвода.

У Майдана екнуло сердце. Сбывались самые худшие его предположения. Но как бы Димка ни был обижен на тетю Клашу, все равно он не в силах был заявить о том, что матери у него нет.

— Передам, — сдержанно кивнул Майдан и поспешил отойти. Он отказался идти знакомиться с поэтом Борисом Смоленским, хотя сам договаривался с Аркашкой заранее. Сегодня Димке было не до стихов.

— Давай пожуем, — Гасилов показал на ближайшую булочную.

— Не хочу перебивать аппетит, — не поддержал компанию Майдан и заторопился домой.

А Гасилов не устоял. В булочной продавались слойки. Они были теплые и пышные, с сахаром и ванилью. Слойки просто таяли во рту.

— Товарищ ученик! — рявкнули у него над ухом.

Гасилов едва не подавился. Только теперь он заметил старшего политрука Петровского и поспешно отдал честь.

— Вы что? — спросил Политура. Тон его не предвещал ничего хорошего. — Вы что, очень проголодался?

— Очень! — признался Аркадий. — Здесь такие слойки вкусные.

— Вы мне голову не морочь, — окончательно рассердился старший политрук. Он старательно отрабатывал уважительные местоимения. — Посмотри на свою шинель!

Гасилов скосил глаза: мохнатый ворс на груди запорошило сдобными крошками.

— Я вам на всю катушку размотаю! — гремел на весь Большой проспект Политура.

Аркаша стоял перед ним навытяжку, растерянно зажав в руке недоеденную слойку. Около них стали останавливаться прохожие. Они с живейшим интересом узнавали о том, что именно в таких шинелях матросы штурмовали Зимний, что Гасилов в своей грязной форме похож на булочника, недостоин блюсти славные традиции и заслуживает строгого наказания. Прохожие с осуждением глядели на мальчишку, как будто на нем не то что обсыпанной шинели, а уже вообще ничего не было.

Аппетит у Аркашки отшибло начисто. В конце концов Петровский выдохся и объявил взыскание. Но не «на всю катушку», а всего лишь замечание за безобразное отношение к форменному обмундированию и недопустимое поведение на улице.

Едва Аркашка с отвращением выбросил сдобу в урну для окурков, как вновь был возвращен на лобное место. Аркашка снова встал перед Политурой и слушал лекцию о том, что хлеб — это не просто еда, хлеб — это труд человеческий. Гасилов и сам понимал, что бросать хлеб нехорошо. Но куда же было девать слойку, которая и так стала поперек горла? Прежнее наказание Петровский отменил как явно недостаточное.

— Есть два наряда вне очереди, — повторил Аркашка деревянным языком и поскорее убрался от свидетелей своего позора.

Доцент Артяев, рассказывая на уроке об условных рефлексах, почему-то все упирал на павловских подопытных собачонок. Теперь Аркашка вполне мог дополнить военврача. За какие-либо пять минут у него на всю жизнь выработалось стойкое отвращение к «принятию пищи на улице». Рефлекс действовал в форме и без формы и, что самое ужасное, распространялся даже на мороженое.