Глава 1. Вопросы по тактике

Тишина не бывает одинаковой. Она похожа на воду, все качества которой — жёсткая или мягкая, пресная или горько-соленая — зависят от примесей. Артём Чеголин различал нервный шелест страниц. Тридцать человек в тишине класса листали конспекты. Это была нетерпеливая, взрывчатая тишина.

Артём тоже листал свои тетради, которых накопилось так много, что они едва втискивались в специальный парусиновый чемодан. Он листал их, поглядывая на входную дверь, поскольку была его очередь дежурить по классу. Когда дверь наконец распахнулась, пропустив сухощавого «капраза» в тужурке при всех орденах, Чеголин подхватился было скомандовать, но не знал как. По-старому: «Встать! Смирно!..» — уже неловко. На верхней кромке чёрной доски рядом с сегодняшней датой: «25 апреля 1947 года» — дразнилось меловыми буквами неоконченное слово: «л-е-й-т-е-н-a-н…» Восемь букв — восемь экзаменов, итоговых за выпускной курс и государственных. Возглашать по-новому: «Товарищи офицеры!» — тоже пока нельзя. Последняя буква из того заветного слова, что выведено на доске, пока не заработана.

— Корпите? — рассердился «капраз». — Зачем?

— Сами знаете, товарищ капитан первого ранга. Завтра последний экзамен.

— Вон из класса! Загорать, купаться…

— Как загорать? А консультация?

— Никаких консультаций! Ежели кто, пн-те, болван — всё равно не поможет. Остальным нечего разводить толкунцы.

Преподаватель насмешничал, слегка покачиваясь с пяток на носки. Его «пн-те» — означало сократившееся от частого употребления присловье «понимаете», а «толкунцы» было неофициальным термином из курса лоции, где рассматривались штурманские задачи, связанные с приливо-отливными явлениями. Слово это, употребленное в переносном значении, не озадачило никого из присутствующих. Все они умели определять время наступления и высоту полных и малых вод в любой точке Мирового океана, переменные направления и скорости возникающих при этом течений. Но таблицы и формулы давали только самоуверенную иллюзию знаний. Надо было ещё почувствовать, как прилив, встречаясь с отливом, заставляет море клокотать в полный штиль, как упомянутые «толкунцы» швыряют корабль, и корпус его будто скрежещет по камням, и рулевой не в силах выдержать назначенный курс. Понятно, что школяры не желали «разводить толкунцы» и смеялись, уже считая себя моряками.

Преподаватель военно-морской тактики Терский на лекциях упирал на хладнокровный расчет и грамотность решения. Ордена и медали на его тужурке кивали при этом с убедительным серебристым перезвоном. Много было боевых орденов, а больше всего бросалась в глаза лучистая звезда с якорьками и гордым нахимовским профилем и непривычного вида, большой крест Святого Улафа, который, по слухам, будто бы давал право бесплатной выпивки в норвежских кабаках. Крест, это ясно, — награда за Киркенес. А остальные? Терский обычно отшучивался, не подозревая о том, что на выпускном курсе по рукам ходила вырезка из газеты. Бумага была нехорошая, ломкая — как ни крути, на цыгарки уже не годилась, а текст начинался так:

«Один берег наш, другой занят врагом. На нашем морские пехотинцы с нетерпением ждали продовольствие и боезапас. Капитан второго ранга Терский, руководящий операцией, дал последние указания командирам четырех морских охотников, выделенных для сопровождения транспортных средств…»

Автор газетной статьи называл «малые охотники» за подводными лодками «морскими охотниками», как будто все остальные противолодочные корабли большего водоизмещения предназначены для действий на реках. Конвой там именовался «караваном», бой местного значения — «операцией», и это было смешно, особенно накануне государственного экзамена по военно- морской тактике. На консультации было бы вполне уместно поиронизировать по сему поводу, попутно подчеркнув собственную профессиональную эрудицию, и заодно уточнить вопрос о награде. Насчет награды сомнений не возникало, поскольку в конце статьи сообщалось: «Важные грузы были доставлены полностью и почти без потерь».

Однако консультация так и не состоялась.

— На экзамене действуйте, как в бою: расчет, неожиданность, натиск! — пошутил Терский, уже садясь за руль своего трофейного «оппеля».

Он отбыл в город по своим делам, а выпускники побежали в училищную швальню, где им подгоняли двубортные шинели, тужурки и примеряли форменные офицерские брюки. На фотографиях для документов все они выглядели непреклонно, значительно, с золотыми погонами. Китель у фотографа был один на всех, и он, снимая, ехидно посмеивался:

— Завалите сессию — карточки порвем. Вот и всё…

Артём Чеголин вспомнил об этом предупреждении на следующий день, едва вытащил экзаменационный билет.

— Вопросы понятны! — соврал он как можно бодрей, понимая, впрочем, что это напрасные потуги. Но жалкая просьба заменить ему билет походила бы на капитуляцию. Нет уж, лучше идти ко дну с гордо поднятым флагом.

Перечитав вопросы ещё раз, Артём сообразил, что способен кое-что сообщить по второму и третьему пунктам. Ему стало немного легче, хотя организация противолодочной обороны перемешалась в памяти немыслимой окрошкой параграфов. Он был способен воспроизвести только такой монолог: «Здесь, пн-те, интересуются, где лучше начинать службу: на больших кораблях либо на малых. Балбесы! Разве можно сравнивать? Катера — это инициатива, скорость и натиск! Летишь с волны на волну, и вдруг на тебя опускается трасса. Реакция мгновенна. Дерево — не броня. Проморгаешь — прошьет навылет!..» К сожалению, всё это дословному цитированию не подлежало.

Капитан первого ранга Терский, поглядывая на Артёма из-за массивной спины адмирала, вдруг сжал кулаки и передвинул их вперед и вниз, как бы переводя рукояти машинного телеграфа на самый полный. Как будто не он отменил положенную консультацию. Артём озлился, и тут его осенило: в той газетной статье речь шла как раз об «охотниках» за подводными лодками.

— Такого примера в моих лекциях не было, — нахмурился преподаватель, обнаружив на доске схему со значками противоборствующих сил.

— Использован дополнительный материал, — нахально доложил Чеголин.

— Весьма любопытно, — сказал адмирал, искоса взглянув на Бориса Александровича, но тот не отступал:

— Номер не пройдет. Лишние, пн-те, хлопоты… Отступать всё равно было некуда, и Чеголин стал импровизировать, переводя газетные эмоции на строгий военный язык.

— Всё точно, — улыбался адмирал. — Почти по наградному листу…

— Розовые сопли, — скривился Терский, будто у него заболел зуб. — Дилетантская хроника для профанов.

— Полноте, Борис Александрович. Налицо похвальное стремление самостоятельно осмыслить боевой опыт.

— Где тактический анализ? — спросил у Артёма преподаватель. — Вы верхогляд, если считаете, что дело обошлось без просчетов.

— Доклад ещё не закончен, — огрызнулся тот, уловив непонятную поддержку самого адмирала.

— Резонно, молодой человек. Мы вас внимательно слушаем…

— Первое, отсутствовала прямая радиосвязь взаимодействующих сил. Второе, не была учтена разница в скоростях хода охраняемых судов. Третье, глубина задымления затрудняла наблюдение за воздухом…

— Кан-налья! Откуда взял? В статейке об этом ни слова…

— Догадался по косвенным признакам, — торжествовал Чеголин, понимая, что не ошибся.

— Молодец! — заявил председатель экзаменационной комиссии. — Достаточно. Переходите к другому вопросу.

Такой удачи Чеголин не ждал. Его прервали в момент, когда в запасе осталось две-три уверенных фразы. Развивая успех, Артём напористо убеждал членов государственной комиссии в том, что нет смысла тратить время на человека, который так здорово усвоил предмет.

И капитану первого ранга Терскому не осталось ничего другого, как только погрозить кулаком и засмеяться…

* * *

Корреспонденция «Бой в заливе», которая так выручила Артёма Чеголина, была напечатана 13 августа тысяча девятьсот сорок… Уголок газетной вырезки обломился, но, судя по содержанию, её следовало отнести к начальному периоду Великой Отечественной войны.

Обстановка того времени не позволяла раскрыть даже название залива, не говоря уже о других весьма существенных подробностях. Нам же без них не обойтись.

Год 1942-й. Время полной воды

Моторы едва урчали на самом малом ходу. Вода плавно облизывала корпус. Самый малый это шесть узлов, или приблизительно одиннадцать километров в час. Двигаться медленнее было невозможно — катер переставал слушаться руля. Но судам из военно-транспортного дивизиона — буксиру с баржой и рыбацкому дрифтер-боту — и такая скорость оказалась не по силам. Четыре «малых охотника» за подводными лодками вынуждены были то и дело ложиться в дрейф.

Лейтенант Василий Выра, «охотник» которого замыкал охранение слева, был вынужден вести свой катер подскоком, при этом ухитряясь удерживать свое место в строю и неотрывно следя, нет ли на горизонте неопознанных силуэтов кораблей, не мелькнет ли среди волн ржавая макушка плавучей мины со свинцовыми гальваноударными рогами, не прочертит ли море невысокий шест перископа с рыбьим стеклянным глазом, не вспорют ли стылую воду парогазовые следы торпед?

Людей прямо-таки завораживала панорама голого побережья, которая, медленно отступая, разворачивалась с южной стороны. Горные цепи шли ярусами, различаясь оттенками серого цвета. Гранитные лбы, наползая один на другой, скрадывали заливы и бухты, словно выравнивая и обобщая изрезанный шхерный рельеф. На расстоянии только наметанный штурманский глаз мог различить остров Большой Арский или мыс Добрягин. Ещё дальше белой черточкой выделялся островок Блюдце, а чуть правее за ним, на фоне скалистого отвеса, проектировалось нечто вроде хлебной горбушки, которую знали все. Горбушка острова Кувшин была характерной приметой линии сухопутного фронта.

Маломощный рейдовый буксир едва волочил груженную под завязку баржу, которая бодливо рыскала, дергая стальной перлинь. Дрифтер-бот с боезапасом шел самостоятельно, а по сторонам транспортных средств, слева и справа на траверзах, ползли «малые охотники», выделенные в боевое охранение. Однако ещё вопрос: могли ли шестидесятитонные катера что-либо уберечь, если они были вооружены всего лишь сорокапятками? Ни по калибру, ни по дальности огня эти пушчонки не сравнимы с береговой артиллерией. Личный состав оглядывался на остров Кувшин потому, что где-то рядом был развернут вражеский опорный пункт Фишерштейн с орудиями калибром сто пять миллиметров.

Часа два шли под прицелом. Противник, играя на нервах, выжидал. Егерям генерала Дитла было заведомо известно, что у знака Рыбачий-Городецкий конвой ляжет на курс 285 градусов для прорыва под своим берегом в узкую горловину Мотовского залива. Тогда в дело включатся несколько батарей: с мыса Пикшуев, с косы Могильной, с опорных пунктов Фишер- штейн и Обергоф и на заранее пристрелянных участках, почти в упор, потопят груженые суда. В полярную ночь либо в ненастье ещё удавалось проскочить в бухту Озерко, хотя и не без потерь, но летом не помогали и дымовые завесы. Какой в них смысл, если нет свободы маневра, если скорость ничтожна и простая арифметика в любой момент безошибочно давала егерям местоположение целей, закрытых дымом? Другого же маршрута пока не существовало. Тяжелой наковальней из гранита и серого шифера, из горных цепей и полного бездорожья нависал полуостров Рыбачий над материком.

Лейтенант Выра тоже поглядывал на остров Кувшин, высматривая вспышки батарейных залпов. Но куда более тягостно для него было очутиться в роли командира на чужом катере. Казалось, все они серийной постройки и похожи, как близнецы: те же три мощных бензиномотора, такие же пушки системы «21-к», и крупнокалиберные пулеметы, и стеллажи с глубинками. Но на этом деревянная палуба была в пробках, отциклеванных по торцам заподлицо. Это следы пробоин. И ещё на мостике резали глаз неодинаковые стекла ветроотбойного козырька, простреленный нактоуз компа́са, наспех починенная тумба машинного телеграфа — повсюду, куда ни глянь, следы аварийного ремонта. Не везло в боях этому катеру. Сколько раз он возвращался в базу со скорбно приспущенным флагом, а на пирсе уже поджидал его санитарный фургон с носилками. Выра стал четвертым по счету командиром с начала войны и покамест различал новых подчиненных только по боевым номерам. Но и так было заметно, что команда собрана с бору по сосенке, есть сильно испуганные — себе не верят, не то что другим.

— Начинайте! — отрывисто распорядился командир дивизиона Терский, хотя вполне мог бы не вмешиваться. Накануне, во время штабной игры, всё было оговорено и рассчитано заранее по секундам. — Сигнал «Дым»!

Кислая вонь, вырвавшись из сопел на юте, опрокинулась на палубу, клубясь и вспухая косматой наволочью, упала на воду и заслонила небо. Концентрированное, ещё не разбавленное ветром химическое зелье удушливо бросилось в глотки, раздирая их, как грубым песком — дресвой, но личный состав сразу повеселел.

— Курс двести семьдесят! — скомандовал Выра, выждав положенный срок по секундомеру, а старшина рулевых удивился. Назначенный румб вел прямо под вражескую батарею на мыс Пикшуев.

— Так держать! — снова кивнул комдив. Его реглан казался слишком щегольским, чёрная кожа его походила по выделке на шевро. Такой же реглан носил только командир охраны водного района, а он, как-никак, был контр-адмиралом. И на играх в штабе новый командир дивизиона держался чересчур независимо для капитана второго ранга, предложив свой замысел боя, дерзкий до невозможности.

— Попробуем, — согласился с ним контр-адмирал, стерпев даже нахальное обращение на «ты».

— Видать, из разжалованных, — шепнул Василию Выре приятель Максим.

И оба подумали, как бы не хлебнуть юшки с битым воякой.

Максим Рудых был верным другом из однокашников. Переведенный недавно на действующий флот с Дальнего Востока, он без всякого гонора стажировался у Выры в помощниках и не желал принимать у него сплоченный экипаж.

— Говорите, команда хорошо отработана? — вмешался комиссар дивизиона. — Значит, помогут освоиться. А лейтенант Выра будет нужнее на «невезучем» «охотнике». Выра же у нас пе-да-гог! Не знаете?

— Какой ещё педагог? — возмутился Василий.

— Сведения из личного дела: «Окончил двухгодичный учительский техникум…»

— Так-то ещё до училища, на ридной мове…

— А вы попытайтесь с переводом на русский…

Спорить с начальством что плевать против ветра. И вот Максим вел прежний Вырин «охотник» в голове ордера, а сам Выра плелся в замыкающей паре, имея брейд-вымпел на мачте и незнакомого ещё комдива на незнакомом борту «невезучего» катера. Что толку, что признали педагогом, если даже с народом как следует не удалось познакомиться? Выра сильно опасался, что оценку первого урока будет ставить не он и звучать она будет так: «Цвай» или, если повезет, «Драй». Невеселые баллы.

Теперь, под плотным облаком дыма, конвой пересекал наискось Мотовский залив, почти вплотную прижимаясь к берегу, занятому противником. И берег загромыхал, и десятки снарядов шелестели, верещали, мурлыкали, вставая где-то во мгле перелетными всплесками. С Рыбачьего ответила тяжелая артиллерия нашего флота. Её гостинцы буравили мутный воздух в обратном направлении и тоже над головой.

— Коли так, под аккомпанемент проскочим, — взбодрился Выра. — Ещё не бывало, чтобы встречные снаряды столкнулись в полете.

— Больше дыма, — сказал комдив, взглянув на лейтенанта. — Иначе раздолбают прямой наводкой, как бог — черепаху…

И правда, ветер заметно крепчал, относя белесую хмарь. Меж каменных теснин залива напор, как в трубе. А течение сбавляло на целый узел и без того ничтожную скорость транспортных средств. Близ материкового берега приливо-отливное течение было встречным.

— Боцман! — закричал Выра. — Шашку за борт!

Старшина второй статьи Осотин был единственным представителем прежнего экипажа. Рявкнув на бегу: «Есть!», он разбил капсюль на железной бочке. Всплыв за кормой, бочка фыркнула густой серой струей. А середина залива клокотала. Не успевая опадать, снарядные всплески стояли поперек вроде частокола. Артиллерийский термин «всплеск» неудачен и хил. У русских поморов есть более подходящее слово «взводень» — грозный вал в клокоте пены. В этом слове тугая сила спущенного бойка и вместе с тем «водяной» корень. Такие вот взводни, поднимаясь из пучины с утробным рокотом, нависали раскидисто, и, казалось, море, содрогаясь, седело от ужаса.

Канонада неожиданно прекратилась, и в благостной тишине, плетью по нервам, хлестнул доклад сигнальщика:

— Справа восемьдесят! Пятнадцать! «Фоккевульфы»!

На момент у Выры мелькнуло сомнение. Над нашим берегом могли летать «харрикейны», на которые пересела с «ишаков» авиация нашего флота. Но «угол места» — пятнадцать градусов — означал, что они шли низко, на бреющем. Нашим самолетам такая высота ни к чему. Для прикрытия она не годится. Следовательно, сигнальщик не ошибся. Так атаковали «фоккёра», поскольку штурмовиков специальной постройки у врага не было.

Из орудийных стволов вырвалось отрывистое пламя, оглушительные плевки. В бой вступили другие катера и все вместе послали навстречу восемь сходящихся трасс, бледно-малиновый фейерверк.

А самолеты на глазах нарастали. Над каждым пропеллером блестел стеклянный пузырь кабины. В пушечном лае пошла вторая огневая завеса, но и она не заставила «фоккеров» отвернуть. Кромки их крыльев окрысились вспышками. И лейтенант Выра тотчас ощутил, как нарушился темп орудийной пальбы, как зачастил с перебоями. Трудно целиться, когда видишь, как мчится, приближаясь, огненный ливневой косохлест. «Малый охотник» Выры перестал охранять других и сам почти не защищался. В распоряжении лейтенанта остался только маневр.

Катер, рванувшись, осел на корму. Выра дал правому и среднему моторам форсаж, левому реверс назад до полного. И ещё скомандовал — положить руль на борт до упора. Накренившись, хлебнув воды палубой, «охотник» совершил немыслимый пируэт. Но катер всё же не балерина. Не мог он обойтись без циркуляции. На транце дыбом встала белая щепа в огненных светлячках. И вроде кто-то упал. А «фоккеры» с натужным ревом мелькнули и скрылись в дыму.

— Лихо, — одобрил комдив. Странно, но он не вмешивался в управление «охотником», проявив сдержанность, редкую среди начальства.

На похвалу Выра не реагировал. Он был недоволен маневром.

— Осмотреться! Пробоины заделать! Раненого перевязать…

— Никак нет, товарищ командир. Все целы…

— А минёр на юте?

— Вот он я! Упал на огонь, чтобы, значит, не разгоралось…

Хлопцы кричали громко, наперебой, и это был хороший признак, обнадёживающий.

Потом отражали новый заход, похожий на первый. Похожий, да не совсем. Комендоры стреляли увереннее. Малиновые трассы осколочных гранат на сей раз скрестились перед головным «фоккером». Тот, словно споткнувшись, канул, и залив отрыгнул грязным гейзером, вздрогнув до грунта. Другие самолеты спасались россыпью от подоспевших «харрикейнов» флота.

Было время прибрать стреляные гильзы и вместе со стволами маленько остыть. Выра понимал: стволам проще. Им что? Нарезные трубы, есть тормоза отката, а нервов нет. Около пушек поднялся галдёж. Орали, как глухие, но никто не слушал. Сорокапятка хоть невелика, а бьет резко, закладывая уши. Впрочем, и слушать было нечего. Ругань не имела особого смысла. Лейтенант не мешал команде спускать пары, однако ёжился. Раз вот тоже так, после боя, от него потребовали разъяснений, почему допускает кабак и вообще есть ли у него волевые качества. Выра не любил, когда на борту начальство, и потому не особенно удивился свирепому взгляду комдива:

— Радиста на мостик! Серия «воздух». Записывайте…

Радиограмма была о том, что авиации флота следует прикрывать конвой, не допуская до него «фоккеров», но выражения оказались такими, что бывалый старшина-радист оторопел, а матросы на палубе притихли, явно прочистив уши.

— Чего остановились? Передать открытым текстом. Подпись — Терский. И непременно получить «квитанцию». Выполняйте.

Но это было ещё не всё.

— Сигнальщик! Чёрт побери. Пишите на дрифтер-бот: «Не дичай, милый, — тулиться некуда!»

— Как это «дичать»? — решился переспросить тот, хлопая шторками прожектора: точка… тире… тире… точка…

— Разводить панику! — охотно пояснил комдив. — Он — поймет.

Сочный диалект поморов многое терял при передаче отрывистой морзянкой, и семафор не смог отрезвить ошалевшего шкипера. Груженное снарядами промысловое судно, выжимая из движка наивозможные обороты, постепенно отрывалось от буксира с баржой. Конвой растянулся. Четыре катера охранения теряли огневое взаимодействие, а связь между ними была допотопная.

Что толку было ругаться? Кто услышит, если радиотелефонной аппаратуры не выделили? Её пока на флоте не хватало, и связь была скорее «потопная». Особенно в сплошном дыму. Конвою теперь угрожал въедливый пульсирующий гул, который нарастал, падая сквозь мглу. Так, под сурдинку, ворчали только моторы пикирующих бомбардировщиков. И силы охранения, вырвавшись к кромке дымзавесы, почти одновременно открыли зенитный огонь. Порознь командиры катеров действовали синхронно. В этом, собственно, и заключалась польза от проведенной накануне штабной игры.

«Юнкерсы» пёрли сквозь вспышки разрывов. Выра ждал отделения бомб, чтобы в последний момент ускользнуть. Теоретически это просто — маневр на контркурсах, хотя в огне, в грохоте, в нарастающем визге сердце сбивается с ритма, всегда кажется, что поздно спохватился и уже ничто не спасет.

Однако в штабной игре всего не предусмотришь. Новый доклад сигнальщика: «Справа шесть „фоккеров”!» — означал, что, спасаясь от бомб, «охотник» неизбежно попадал под пулеметно-пушечный удар штурмующих истребителей. Выра украдкой взглянул на комдива. Тот раздраженно ткнул перстом вверх, но энергичный жест трудно было понять. И вдруг обе группы атакующих самолетов смешали строй.

— Ха! — опустил Терский свой бинокль. — Весьма кстати. Здоровая реакция на радиокритику…

Флотские самолеты разили в упор. Противник бросил на них «мессеры», и всё смешалось растревоженным птичьим базаром. Поди разберись, у кого на крыльях красные звезды, у кого чёрные кресты, кто горит, кто стреляет, где бой на виражах, а где опасный прорыв к транспортным судам. Катера ныряли в дым, выскакивали обратно, огрызаясь пушками и пулеметами, лавировали меж всплесков, которые замирали на миг заиндевелыми кронами, стеклянно вспыхивающими изнутри.

Когда ухнул в воду ещё один истребитель противника, на катере то ли от близкого взрыва, то ли от всеобщего восторга поперхнулись моторы. И лейтенант Выра понял, что этот самолет, как и предыдущий, принят командой на собственный счет. Но можно ли в эдакой завирюхе утверждать это наверняка? И как докажешь? Правда, звездочка с цифрой «два», накрашенная на ходовой рубке, принесла бы уверенность команде, крайне важную для неё. Но претендентов найдется предостаточно. Впрочем, решающим, как всегда, будет слово начальства.

Капитан второго ранга Терский ничего по сему поводу не сказал, хотя успевал следить за перипетиями схватки, отлично различая, кто есть кто, не упускал моменты огневых налетов артиллерии, едко одергивал подчиненных командиров, которые, увлекшись боем, отрывались от охраняемых судов. Дрифтер-бот был повреждён прямым попаданием в машину, потерял ход, но остался на плаву.

— Кормщика облаять малым загибом, — распоряжался комдив. — Вонючей рыбнице заткнуть дыру и взять на буксир.

Кто спорит, разрядка нужна, и смех снимает перенапряжение. Но Терский казался спесивым, и это злило Выру. Лейтенант подчеркнуто держался официальных рамок, а комдив, наоборот, стал ещё разговорчивее и перешел на «ты».

После отворота конвоя в горловину между Рыбачьим и Средним, где оба берега были свои, воздушные атаки прекратились. Зато артиллерия, осатанев, швыряла залпы вдогон. Сплошная стена чёрных разрывов поднимала грунт на входе в бухту Озерко. Снаряды ложились точно, замыкая единственный фарватер, который шел левее центральной мели, у мыса Литке. Лейтенант Выра был готов лезть на рожон, лишь бы скорей. Ясно, что при этом не избежать потерь, но он никогда ещё не выматывался до такой степени. Попробуйте простоять семь часов на мостике, в дыму, работая и за себя, и за отсутствующего помощника командира. Вокруг, кроме боцмана Осотина, не было ни одной знакомой души и никакой уверенности в том, что распоряжения поймут с полуслова, не струсят, не прохлопают. Отсчет шел в долях секунды, а значит, позади лейтенанта Выры осталось не семь часов, а четверть миллиона мгновений, любое из которых могло стать последним.

— Сигнальщик! Пишите на головной катер: «Промерить глубины справа у мыса Ларина. Двигаться осторожно — толчками. Судовой ход обвеховать».

— Сядет, — усомнился Выра. — На карте наименьшая глубина — восемь десятых метра…

— Карты у егерей тоже есть, — охотно отозвался Терский. — Потому, как видишь, туда не стреляют…

Полуобняв лейтенанта, комдив объяснил, что тевтонская пунктуальность не учитывает высоты прилива.

— Разве они не видят колебаний уровня моря?

— Егеря — не моряки. Видят, конечно, а карта важнее. Раз показана отмель — ахтунг — фарватера нет и нечего тратить снаряды.

Лейтенант только теперь понял, для чего в штабе составили график прилива, вычислив высоту и время наступления самой полной воды. Но на него вдруг пахнуло сложным букетом из одеколона, трубочного табака и мускатного ореха. Сквозь ароматный камуфляж всё равно пробивался другой, более знакомый дух. И говорил комдив замедленно, с присловьем «пн-те» в каждой фразе.

«Когда только успел? — поразился Выра. — Неужто из фляжки, прямо на мостике?»

Тут бы ему уточнить неофициальным порядком мнение начальства по поводу того, кто сбил вражеские самолеты, подчеркнув, как важно педагогически признать заслуги «невезучего» экипажа. Момент был самый подходящий. Удобнее не придумаешь. Но лейтенант, решительно отстранившись от размякшего собеседника, доложил, что ветер после поворота стал боковым и относит дымовую завесу.

— Ваше решение? — нехорошо усмехнулся Терский.

— Повернуть обратно и добавить дыма, вызывая огонь на себя…

Флагманский катер швартовался последним, когда транспортные средства со вскрытыми грузовыми люками уже рассредоточились у причалов.

 

Глава 2. Абрам-корга снялась с якоря

За несколько суматошных и беззаботных дней Артём Чеголин вернулся из лета в зиму. Поезда и самолеты везли его к северу. Позади остались олеандры под распахнутыми окнами курсантского кубрика, и дальше всё отступало, как в фильме, который, смеха ради, крутят задом наперед. Киевские каштаны ещё по-весеннему выбросили белые свечи соцветий, а в Ленинграде только лишь обнажилась земля. «Сашкин сад» у Адмиралтейства был закрыт на просушку, н кроны деревьев с едва заметным зеленым дымком ёжились от промозглого дыхания Ладоги. И вот за окном плацкартного вагона уже карельские ели, припудренные поземкой, быстрая Кола в ледяном корыте припая. На муарово-белых её берегах торчала щетинка карликовых берез. Кола текла в Баренцево море, и название флота — Северный, — потеряв оттенок географической абстракции, сразу стало вполне осязаемым.

Поезд остановился у скалистой террасы. Наверх вели деревянные мостки с перекладинами, присыпанными по наледи песком. Почти корабельные сходни упирались в дощатый барак, обитый наискось зеленой вагонкой. Чтобы не оставалось сомнений, на бараке имелась вывеска «Мурманск» и ещё указатель: «Выход в город». Города, собственно, не было. По горбатым сопкам карабкались стандартные домики. На расчищенных пепелищах выстроились шеренгами сборнощитовые двухэтажные бараки.

На голом перроне осталось человек десять. Все в чёрных ещё не обмятых шинелях. Половина лиц Чеголину была незнакома, но у всех оказались одинаковые чемоданы, и по весу, и по синему казенному дерматину. Значит, и дальнейший маршрут был один: в отдел кадров офицерского состава, сокращенно — ОКОС. Прибывшие размышляли, как лучше туда добраться, поглядывая на свои чемоданы, которые сковывали маневренность.

— Здравствуйте, товарищи лейтенанты!

С подножки мягкого вагона легко соскочил контр-адмирал. И ладони у лейтенантов автоматически дернулись к козырькам. Все они тянулись в струнку и напряженно помалкивали.

— По-видимому, нам по пути. Прошу ко мне на катер!

Адмирала сопровождали старшина с саквояжем и дама в пальто с чернобуркой.

— Всегда найдешь заботу, — сердилась спутница. — Пойдем же наконец.

— Впервые в этих краях? — спрашивал контр-адмирал, словно не расслышав сварливой реплики. — Первый раз всё кажется сложнее. Беритесь-ка за свое «приданое». Побеседуем в пути.

Такой беседе вначале не хватало непринужденности. Особенно после того, как старшина поднял флаг с белой звездой на красном поле и военно-морским флажком «в крыже», то есть в верхнем углу у древка.

Флаг был несоразмерно велик для разъездного катера с застекленным салоном и открытой площадкой — кокпитом, зато свидетельствовал о том, что это был флагманский катер. Ну как можно после этого воспользоваться приглашением пройти в салон? Лейтенанты гораздо лучше чувствовали себя под свежим ветерком на кокпите. Тем более что «кокпит» в дословном переводе с английского — «петушиная яма». Так образно называли молодёжную часть жилой палубы на старых парусниках.

Тусклая вода асфальтом катилась навстречу. Близкие скалы, не спеша, поворачивались вокруг мнимых осей. С левого борта — по часовой стрелке, справа — наоборот. Перламутровые горы сдавили залив до тесноты проезжей дороги. Корабли и буксиры двигались встречными потоками или шли на обгон, словно автомобили. Артём Чеголин первый раз видел такой залив-фиорд и, увлекшись, не заметил, когда симпатичный контр-адмирал вышел в кокпит.

— Рыболовный траулер огибает Абрам-коргу! — доложил старшина-рулевой.

Абрам, да ещё карга? — неловко сострил долговязый лейтенант, слегка заикаясь. — Я бы ещё понял, если б каргой оказалась Сара.

Шутка не получилась, и контр-адмирал, усмехнувшись, заметил:

— Весьма глубокая мысль. И знаете, не вы первый прохаживаетесь по поводу сего географического названия. Был такой случай, когда мы стояли вот тут на рейде. Помню, прибегает рассыльный с вахты: «Разрешите доложить! Абрам-корга снялась с якоря!» В порядке уточнения пришлось его спросить: «Сами наблюдали?» — «Никак нет, — отвечает, — мне боцман сказал». С боцманом был разговор особый, а матроса можно понять: он служил по первому году…

Долговязый лейтенант, уловив намек, покраснел, но на этом дело не кончилось.

— Кстати, вам ничего не говорит вот эта веха?

Мимо катера как раз мелькнул бело-красный вертикальный шест с двумя алыми «вениками», раструбами наружу и общим черенком.

— Вестовая веха! — доложил долговязый, заикаясь ещё сильнее.

— Именно. А там, дальше?

Разноцветные шесты с голиками на вершинах ограждали пространство у скалистого мыса.

— Наверное, под водой — каменистая гряда.

— Справедливо, — кивнул контр-адмирал. — Местные мореходы такие банки называют «коргами». Коль скоро вы заинтересовались топонимикой, замечу, что Абрамы были нередки среди поморов-старообрядцев, а вот насчет Сары не скажу, не слыхал. Дальше по курсу нам встретится ещё Анна-корга. У вас, лейтенант, — снова обратился он к долговязому, — нет такой знакомой?

Оказалось, есть. Не, какая-нибудь знакомая, а молодая жена, с которой лейтенант Пекочинский только что попрощался в Мурманске на перроне. Эти подробности немедленно выложили однокашники, и контр-адмирал засмеялся тоже.

Начинался отлив. Вода кое-где отступила от берегов, оставив на осушках одинокие льдины. Подточенные на торцах волной, они распластали тонкие крылья, будто собирались взлететь. За обрывистым мысом Хлебная пахта открылся широкий рейд, на котором застыл утюгом приземистый линкор и, рядом с ним, крейсер, у которого дымовых труб, казалось, было больше, чем пушек.

— Заморская техника, — объяснил контр-адмирал. — На тебе, боже, что нам не гоже. По этой причине использовать в бою не пришлось. Ясное небо вдруг фукнуло шквалом, выплюнув хорошую порцию снежной крупы. Снег падал и растворялся в воде, несся на палубу катера, расползаясь под ногами серой кашицей. Из салона выглянула дама:

— Где твои калоши? Опять забыл? Вечно оставляешь где попало, а мне по военторгам доставать…

Разговор был семейным, не для посторонних ушей.

— Видите, товарищи. Мой вам совет — никогда не женитесь, — неловко пошутил контр-адмирал.

Лейтенанты рассмеялись вновь, поглядывая на Пекочинского. Только он уже не мог следовать рекомендациям симпатичного адмирала. Чеголин тоже присоединился к общему веселью.

В ОКОСе распределяли по кораблям. И тут оказалось, что у Чеголина с Пекочинским одинаковые предписания. Сравнив документы, оба лейтенанта удивились, посмотрев друг на друга внимательнее. Но, к сожалению, глаза не рентген. Что они могут разглядеть, кроме новенького обмундирования? А волочить чемоданы по горбатым улочкам военно-морской базы было куда веселее вдвоем. В штабе отряда учебных кораблей им надлежало представиться капитану второго ранга Нежину, который как помощник начальника штаба распорядится о дальнейшем. Всё было бы прекрасно, но Нежина не оказалось на месте.

— Теперь уже не придет, — объявил писарь после многих потерянных часов, демонстративно запирая кабинет. — Приходите назавтра.

— Когда именно?

— Кто его знает? Они мне не докладывают…

Пекочинский предложил разыскать корабль самостоятельно. Но на причальной стенке ничего похожего на их сторожевик не обнаружилось. На бортах кораблей не было даже названий. Вместо них красовались огромные двузначные цифры. Ошвартованные к проклятым чемоданам, лейтенанты спорили, куда податься. Вахтенные у трапов следили за дискуссией, выглядывая из тулупов. Куда более тонкие шинельки стимулировали предприимчивость лейтенантов, но это принесло лишь частичный успех. Старший помощник командира ближайшего к чемоданам эсминца, заглянув в документы посетителей, сообщил, что их сторожевика в гавани нет, и любезно предложил переночевать, выделив по верхней койке в разных каютах.

Чеголин устал от споров и впечатлений. Калориферы под письменным столом его временного пристанища, уютно бормоча, навевали дремоту.

— Почему не пили чай? — вдруг раздалось за спиной.

— Что-то не хочется, — соврал Чеголин, хотя не ел с утра и просто постеснялся идти в чужую кают-компанию.

— Распорядок дня следует выполнять, — слегка пожурил его капитан второго ранга, сосед по каюте, и принялся расспрашивать лейтенанта, откуда тот прибыл и почему обретается здесь.

— Направили к какому-то Нежину, а он где-то шляется…

— Так, так… Вот что я вам посоветую: приходите завтра в штаб ровно к восьми ноль-ноль.

— Вдруг опять не застанем? Даже писарь не в курсе, когда он бывает.

— Мичман не в курсе? Интересно! — удивился капитан второго ранга. — И всё же не опаздывайте. Уверяю вас, завтра повезет…

Проснувшись, Чеголин уже не увидел случайного соседа, а его нижняя койка была аккуратно заправлена. Однако добрый совет следовало учесть. Точно с подъемом флага оба лейтенанта были в приемной. Чеголин первым постучался в знакомый кабинет и стал на пороге разочарованный, увидев там только вчерашнего «кап-два».

— Вот видите, опять не пришел.

— Пришел, — возразил тот. — Не всё же ему «где- то шляться»?

— Но где ж он тогда?

— Перед вами. Нежин это я.

В глазах у Чеголина полыхнуло пламя, а щеки накалились подобно корабельным паровым калориферам.

— Извините… Я… Я неправильно толковал ваше временное отсутствие.

— Как? — громко спросил Нежин. — Как вы сказали?

Повторить оправдание Чеголину не удалось. Капитан второго ранга хохотал так, что в здании штаба захлопали двери и Пекочинский осторожно заглянул в кабинет.

«Сейчас помначштаба объяснит причину внезапного веселья, — испугался Чеголин, — и после этого останется подать рапорт о немедленном переводе на другой флот».

Однако Нежин строго махнул рукой. Дверь кабинета тотчас притворилась, и Артём Чеголин остался служить в Заполярье.

— Ладно, лейтенант… Давайте ваши бумаги, — сказал «кап-два», вытирая глаза носовым платком.

 

Глава 3. Только без панибратства

— Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! — отрапортовал Артём.

— Меня зовут Василий Федотович! — сообщил ему командир корабля, хотя ему больше подошел бы цивильный пиджак. На голове у командира почти не было волос. Лишь мягкий венчик пшеничного цвета охватывал с трех сторон глянцевитую плешь.

— Есть, товарищ капитан-лейтенант!

— Я же сказал: меня зовут Василий Федотович, — слегка поморщился командир сторожевого корабля «Торок».

Но у Чеголина язык не поворачивался именовать его по-граждански.

— Есть… Федотыч!

— А вот это уже панибратство, — заметил капитан-лейтенант Выра. — Ну чего же вы стоите? Коли так, давайте знакомиться.

Через несколько минут выяснилось, что артиллерийское подразделение корабля БЧ-2 принимать не у кого. Предшественник Чеголина, направленный на учебу в специальные офицерские классы, оставил лишь журнал боевой подготовки да формуляры пушек и пулеметов. Техника Артёма не пугала. Материальную часть артиллерии он проходил ещё на втором курсе.

— Справитесь, — зачем-то ободрил Чеголина командир корабля. — Тем более личный состав весьма опытный!

Ещё бы, если по возрасту большинство — старики: многим около тридцати. Конечно, корабельный писарь от них не утаит, что Артёму Чеголину всего двадцать два года. Точнее, стукнет столько через месяц и шестнадцать дней. У лейтенанта возникло сомнение: «Станут ли такие слушаться?» Мысль эта была отброшена, как недостойная дипломированного флотского офицера. Что значит «станут», если по уставу обязаны? На то и существуют дисциплинарные права. А вообще командир не зря напомнил — только без панибратства.

— Две недели на подготовку к зачетам на допуск к самостоятельному управлению подразделением, — сказал в заключение Василий Федотович, добавив, что Чеголину повезло, — легче всего изучать корабль, пока он в доке.

«Торок» принадлежал к типу сторожевиков, известному под озорным прозвищем «дивизион хреновой погоды». Это были первенцы Советского Военно-Морского Флота. Казалось, не существовало ни одного стихийного явления, которым бы забыли их окрестить. «Ураган» и «Тайфун» вступили в строй в 1931 году, в следующем — «Смерч», «Циклон», «Гроза» и «Вихрь», затем шли «Шторм», «Шквал», «Метель», «Вьюга», «Пурга», «Гром»… Имя «Торок» как нельзя более подходило для сторожевика на Северном флоте. Коренные русские мореходы называли так сильный порыв ветра или шквал.

Это были небольшие и, для своего времени, прекрасно вооруженные корабли. Два турбозубчатых агрегата с турбинами высокого и низкого давления обеспечивали поначалу приличную скорость хода в 24 узла, или почти 45 километров в час. Стараясь выжать больше полезной отдачи с каждой тонны водоизмещения, конструкторы ориентировались на Балтику — закрытый и относительно спокойный водоем. Для Балтики, пожалуй, были достаточны четыре миллиметра толщины листов стальной наружной обшивки. На ответственные связи корпуса, обеспечивающие его прочность, накинули всего по миллиметру. Но через год-два после постройки три таких корабля перебросили в Заполярье по Беломорско-Балтийскому каналу, четыре других сторожевика вошли в ядро нового Тихоокеанского флота. Тогда-то и выяснилось, что легкие и стройные корпуса не очень соответствуют названиям, выложенным накладными бронзовыми буквами на срезе кормы.

Наверное, нелегко было решиться послать такой сторожевик в открытое море. Особенно если учесть, что прогнозы погоды оправдываются не всегда. Однако же боевых кораблей не хватало, и сторожевики не только плавали. Экипаж «Метели» был даже удостоен гвардейского флага. Но коррозия потихоньку точила и без того тонкие борта. За пятнадцать лет эксплуатации износились механизмы, которые тоже были первенцами, послужив основой для последующих, более совершенных конструкций. После войны капитальный ремонт этих сторожевиков признали нерентабельным— новые построить дешевле. И тогда, чуть подлатав, их назвали покуда учебными кораблями — до окончательного износа.

«Торок», поднятый из воды на кильблоки, показался лейтенанту Чеголину каким-то ненастоящим, похожим на музейный макет без стеклянного колпака. Жить на нем было крайне неудобно. Умывальники и прочую сантехнику временно отключили, пища готовилась на берегу, а пар в отопительную систему подавали шлангом с плавучей мастерской. Даже извечный ритуал подъема флага пришлось изменить. По распоряжению капитан-лейтенанта Выры на подъем флага строились одни офицеры. Официально это объяснялось необходимостью принять доклады и дать распоряжения по службе, но скорее всего Василий Федотович слишком буквально толковал понятие «учебный корабль».

Куцей шеренгой из пяти человек командовал старший лейтенант Лончиц, новый старпом. Василий Федотович придирчиво оглядывал каждого. По случаю ремонта допускалось единственное послабление — взамен ботинок можно было носить яловые сапоги, отполированные до рояльного блеска. Из приоткрытых дверей, из люков и горловин за построением офицеров следили десятки матросских глаз. Лейтенанты втихомолку роптали. После подъема флага им всё равно приходилось переодеваться в комбинезоны и лезть с фонариком поочередно в каждый из четырнадцати водонепроницаемых отсеков, вычерчивая эскизы общего расположения помещений, емкостей, механизмов и пути магистралей. Чертежи проверял инженер-лейтенант Бестенюк. Понятно, по вечерам, поскольку у механика дел во время ремонта хватает. А Василий Федотович воспитывал и его:

— Почему курите на ходу?

Он прихватил механика на стенке дока, увел к себе в каюту и там вручил свежий «Огонек». Инженер-лейтенант нетерпеливо перелистывал журнал. Мысли его были заняты другим.

— Да вы читайте, Борис Егорович. Видите, я пока занят…

Механику до зарезу требовалось слазать в первое машинное отделение, но он снова взял «Огонек», наткнулся на фельетон и, прочитав, засмеялся.

— Понравилось? Вот и ладно. Пригласил вас, чтобы сказать: у механика обязательно должно быть время передохнуть. Иначе он работает на износ.

— Есть! — заёрзал Бестенюк. — Всё ясно. Если нет других вопросов, разрешите быть свободным.

— Ну, если вам не хочется быть гостем у командира…

— Я бы с удовольствием. Но, понимаете, вскрыта забортная арматура.

— Всё равно не следует торопиться… Ладно, идите. Других вопросов покуда нет. А «Огонек» был вроде предохранительного клапана…

— Так и живем, — философски заметил механик, поделившись с новичками этой примечательной историей, — Полгода служу на «Тороке», а он всё шпыняет,

— Видно, презирает маслопупов, — предположил Пекочинский.

— Ни в коем разе, — живо возразил Бестенюк, который в узком кругу охотно откликался на аббревиатуру Бебс. — Вот сижу вечером в каюте. Китель снял, а под ним клетчатая ковбойка…

— Грязная?

— Только из-под утюга, — сообщил Бебс, укоризненно взглянув на Чеголина. — Оказалось, всё дело в расцветке. Вы, говорит, не извозчик, а представитель важнейшей на флоте профессии, которая обеспечивает маневр.

Важнейшей? Артиллерист с минёром были оскорблены. Ведь они ведали оружием, без которого любой корабль лишь средство передвижения.

— Кому из нас положена отдельная каюта? — ехидно прищурился Бебс, и на это нечего было возразить.

Лейтенанты Чеголин и Пекочинский Делили на двоих каюту номер пять по левому борту. Несмотря на Некоторые коммунальные противоречия, взаимопонимание между соседями установилось быстро. Письменный стол, втиснутый между наклонным развалом полубака и железным платяным шкафом, был в каюте один. И стул тоже оказался единственным. Для другого просто не нашлось бы места в узком проходе перед койкой в два яруса. Даже дверь откатывалась на роликах, как в купе поезда.

После ужина очередь работать за столом принадлежала минёру, а Чеголин приспособился составлять конспект политзанятий, сидя на койке.

Дверь каюты вдруг откатилась, и в проеме блеснула розовая лысина Василия Федотовича.

— Слушайте такую вещь: почему не сходите на берег?

Чеголин удивился, а Пекочка в расчете на одобрение доложил:

— Надо изучать свой корабль!

— Мне не нужны офицеры, которые корпят над бумагами, — неожиданно рассердился Выра. — Так можно и обезьяну выдрессировать, а вы обязаны укладываться в распорядок дня.

— Но, Василий Федотыч…

— Перегруженный офицер плохо несет службу, — отрезал командир. — Извольте находить время для отдыха…

Быстро переодевшись в тужурку, Пекочинский решил проведать жену, побежал доложиться к старпому и скоро пришел потускневшим.

— Что? Не пускает? А как же быть с перегрузкой?

— Вообще-то он не против. Но тут же стал спрашивать, сделано ли то, другое, и предупредил: утром проверка…

— Как же быть?

— Обезьяны, дружище, наши ближайшие родственники, — вздохнул Пекочинский.

Сам же Евгений Вадимович Лончиц, именуемый для краткости «старпомом», хотя на «Тороке» по штату полагался всего один помощник командира, почти каждый вечер уходил на берег с ночевкой.

— Опять сидите вдвоем? — спросил Василий Федотович у лейтенантов несколько дней спустя.

— Вообще-то я собирался, — с готовностью отозвался Пекочинский. — Но старпом приказал…

Минёр старательно перечислил все распоряжения по службе, надеясь, что Выра рассердится на своего помощника и настоит на своем. Но прогноз не оправдался.

Полезное дело, — кивнул Василий Федотович. — Коли так, когда рассчитываете управиться?

— Трудно сказать, — растерялся Пекочка. — Может, к утру…

— Тогда действуйте…

Причины вопиющего отсутствия логики в действиях командира корабля открылись довольно быстро. Его каюта располагалась против лейтенантской по другому борту, а железные переборки, изолированы пробковой крошкой на клею, не препятствовали прохождению звука. Старший лейтенант Лончиц, как всегда, постучался с вечерним докладом, и Василий Федотович его спросил:

— Почему офицеров не отпускаете на берег?

— Никому не отказывал. Но только после выполнения всех указаний.

— Как результаты?

— Ещё не проверял.

— Добро. Но без контроля молодые люди могут напутать. Убедитесь, что всё идет как надо, а потом и самому можно будет отдохнуть…

Распоряжений накопилось предостаточно, и для ревизии Лончицу потребовался не один вечер. К плавучему доку, где ремонтировался «Торок», вскоре прибыла супруга старпома. Прогулявшись с нею у проходной завода, Евгений Вадимович возвратился на борт слегка раскрасневшимся, хотя ветра в тот момент не было и мороза тоже. После ужина он снова явился к командиру корабля за разрешением сойти до подъема флага.

Отдыхайте, — сказал Выра. — А что, проверка уже закончена?

— Почти…

— Слушай такую вещь: в службе главное дело — последовательность. Не представляю настоящего старпома без этого самого качества.

После беседы с командиром Евгений Вадимович лично прибыл в пятую каюту, хотя раньше вызывал подчиненных офицеров к себе через рассыльного. Впрочем, здесь уже поджидали его. Чеголин разложил на столе свои бумаги, признавшись, что успел далеко не всё.

— Пока отложите, — нетерпеливо сказал Евгений Вадимович.

— Но вами назначено…

— Доложите через неделю, — смягчился старпом. — Понятно?

Проверка документации у минёра заняла ещё меньше времени. Он тоже получил отсрочку для завершения дел и, кроме того, разрешение съездить в Мурманск до восьми ноль-ноль.

Всё в порядке, — доложил Лончиц Выре. — Молодые офицеры весьма добросовестны.

— Смотри, как они работают под твоим руководством. Коли так, вполне можешь отдохнуть и, главное, со спокойной душой.

Пекочинский долго голосовал на мурманском шоссе, пока не остановил попутный «студебеккер», крытый брезентом, с деревянными скамьями поперек кузова. Изрядно промерзнув в «союзнике» и поплутав в незнакомом городе, Нил Олегович постучался в дверь нужной квартиры лишь поздним вечером, но был встречен без радости. Его Анечка, хлюпая распухшим носом, укладывала чемодан.

— Сижу, как дура, жду у моря погоды. Мама беспокоится, требует телеграфировать, как устроились. А ему всё равно. Две недели ни слуху ни духу…

Из-за экстренных мер, которые должны были убедить жену во вреде поспешных решений, Пекочинский не сомкнул глаз и прибыл на «Торок» за два часа до подъема флага. В таких случаях лучше не ложиться совсем. Но минёр очень устал, переволновался и потому поддался соблазну вздремнуть.

Чеголин пробовал растолкать товарища, услышал бодрое: «Встаю» — и ушел. Грозная действительность была осознана Пекочкой только за несколько минут до построения на подъем флага. Рывком откинув одеяло, он воткнул босые ноги в голенища русских сапог, накинул сверху шинель и, застегиваясь по пути, рванулся на ют. «Ничего, — успокаивал он себя. — Сойдет. Под шинелью незаметно».

Подняли флаг. И вдруг налетел шквал, который отогнул полу шинели, на короткий миг обнажив коленки в сиреневом трикотаже.

— Что за форма одежды? — нахмурился Василий Федотович.

— Сверху номер пять, а снизу не видно.

— Коли так, ладно… Сделаем выводы.

Через полчаса в каюту номер пять поступило тревожное донесение: «Писарь уже на машинке стучит…»

— Ну и что? — легкомысленно удивился Пекочинский.

— Так это же проект приказа…

И точно. Из разбитого «Ундервуда» короткими очередями выползала убийственная формулировочка: «…за выход на подъем флага без штанов арестовать на трое суток при каюте…»

Пришлось, пока не поздно, умолять автора:

— Виноват, Василий Федотович, проспал. Ну… напишите хотя бы: «за нарушение формы одежды».

— Флотский закон, — невозмутимо возразил капитан-лейтенант Выра. — Разве не знаете? «Что наблюдаем, то и записываем»…

— Будут смеяться… — Голос у виновника дрогнул

— Другими словами, боитесь, что станет известно в каком виде вы решились участвовать в церемонии подъема боевого знамени корабля? Но каким образом? Объявлять такой приказ перед строем не положено. Мало ли что лежит у меня в папке. Так ведь меж корочек, изнутри. Абсолютная гарантия, как, скажем, исподники под шинелью…

— Ещё издевается, — кратко резюмировал минёр, возвратившись в пятую каюту.

— Три к носу, легче проморгаешься, — пошутил Чеголин и попробовал утешить: — Разве курсантом гальюны не драил?

— Не вижу аналогии.

— А со временем всё пойдет на пользу.

— На чужом глазу бельмо не помеха, — обиделся Пекочинский.

— Ну и зря кипятишься. Подумаешь. Сегодня фитильнули тебя, завтра взыскиваешь сам, но уже со знанием дела.

— Поглядим, что будет, когда тебе самому прижмут хвост, — заметил Пекочка и как накаркал.

После выхода из дока на корабле состоялась ревизия всех помещений, и в носовом артиллерийском погребе обнаружили влагу, которая сочилась из дырчатых трубок системы орошения.

— Боезапас принимать нельзя, — грозно сказал Лончиц. — Погреб содержится отвратительно.

Вывод был справедлив, хотя и неожидан для Чеголина. Кому не известно, что температура и влажность воздуха здесь подлежат такому же контролю, как в Эрмитаже. За показаниями приборов следил специальный дозор. Ещё утром лейтенант спускался сюда вместе со старшиной первой статьи Рочиным и росписью в журнале засвидетельствовал полный порядок. Чеголин не понимал, что тут произошло, и пока ему ничего другого не оставалось, как признать критику:

— Виноват!

— Разберусь и накажу! — разносил старпом, обвиняя в безответственности, попустительстве и верхоглядстве. — Что отличает настоящего офицера? — спросил он и сам же ответил: — Последовательность в действиях, которой у вас пока нет!

Обход корабля продолжался, но взбешенный Чеголин, немного поотстав, успел спросить у старшины первой статьи Рочина:

— Кто отвечает за порядок в погребе? Вы или только я?

— Сами же расписались в журнале…

— Вот как? Два наряда вне очереди!

— За что, товарищ лейтенант?

— Полюбуйтесь сами. В погребе прибрать и доложить!

Когда Чеголин догнал свиту старпома, инженер-лейтенант Бестенюк невинно шепнул:

— Чего зря разоряешься? Орошение погребов вовсе не в твоем хозяйстве. Пока нет боезапаса, идет притирка и опробование клапанов.

— Ну?

Разве не обидно выслушать нотацию со всеми нелестными эпитетами, которая, оказывается, была не по адресу? В целях восстановления справедливости Артём немедленно поставил об этом в известность старпома, но отпущения грехов не получил. Наоборот, снова досталось за плохое знание пределов заведования. Только после того Лончиц напустился на зловредного механика:

— А вы чего молчали?

— Перебивать невежливо. Думал, вы сами знаете, кого из нас следует ругать за упущения по службе!

— Вы! — зашелся во гневе Лончиц, сообразив, что ему самому надо бы знать, кто и за что отвечает. — Вы!

Но старпом раздумал объявлять мнение о ехидном командире боевой части пять и взамен пообещал:

— Разберусь и обязательно накажу!

Год 1942-й. Прикладной час

Крутая тропа, вырубленная в грубом плитняке, казалась ступенчатой, но площадки были неровными. Максим Рудых, оступившись, угодил ботинком в белесый ягель, который, мягко просев, обдал ногу промозглой жижей.

— И здесь болото! — возмутился он, вытаптывая! пузыри из обуви. — А ещё говорят, что вода всегда найдет себе гальюн.

— Тундра, уточнил Выра.

— На горном склоне? Где такой сток?

— Везде. Мох впитывает воду, как губка.

— Не тундра, а болото. Пьяное болото торчком.

— Зачем обобщать? — нахмурился Василий Выра

— Мной обругана только природа, — рассмеялся Рудых. — В прямом смысле.

— Привыкнешь… Придем, переобуешься. Носки сдадим Раисе для просушки.

— Плевать. Так подсохнут.

— Слушай такую вещь: что ты имеешь против моей Раисы?

— В общем ничего. Правда, я бы на ней не женился. Но ведь этого, кажется, и не требуется?

— Где же нам учинить «прикладной час»? — спросил Выра.

Прикладной час выражает зависимость наступления прилива от положения Луны, но этот термин имел ещё одно чисто бытовое значение.

— Ордена следует отметить, — согласился Максим. — Давай-ка лучше за столиком в «Капернауме».

До главной базы было недалеко. Прямо с перевала друзья увидели шеренги одинаковых бревенчатых домов. Двухэтажные постройки были выровнены в линии, которые нумеровались совсем как в Ленинграде на Васильевском острове. С горной террасы глядело на гавань каменное здание с широкими окнами. Бетонный трап поднимался по склону к выступающему вперед вестибюлю. Здесь, в Доме флота, помещался ресторан под кодовым названием «Капернаум».

Одинаковые «звездочки» с рубиновой эмалью на серебре по традиции окунали в полные стаканы, которые следовало, чокнувшись, осушить. Выра подавил досаду. Раиса не поймет, почему они пошли для этого в Дом флота, начнутся слезы и злые упреки. Опять заявит, что она человек, а не прачка и вообще нужна Василию только для этого самого. Выражения, конечно, будут другими. Поднабралась у себя в госпитале всяких откровенных слов. Лучше бы она не устраивалась на эту работу, а ехала, как и большинство офицерских семей, в эвакуацию.

Когда Максим Рудых прибыл сюда с Дальнего Востока, Выра первым делом привел его к себе в дом.

— Вот моя хозяйка, Раиса Петровна.

— Можно — просто Раиса, — улыбнулась жена, проворно накрывая на стол. Судя по её настроению, Максим пришелся ко двору. Да и как могло быть иначе? Бренчит на гитаре, поет. Одни брови его чего стоят: взметнулись лихим изломом, всё равно как крылья у чайки. Весь вечер танцевали, много смеялись. Провожая гостя, Раиса наказала ему бывать запросто и вызвалась постирать. Но Максим, став помощником командира на катере Выры, уже не мог сходить на берег вместе с ним. Отдыхать им приходилось по очереди.

— Как твой цыган? — спросила как-то жена.

«Почему вдруг «цыган»?» — удивился Выра, соврав от неожиданности:

— Передавал тебе привет.

— Очень мило с его стороны. Я польщена…

Выра, естественно, умолчал об этом семейном разговоре, но друг, непостижимо как, всё понял сам.

Талонов на обслуживание в «Капернауме» у друзей не было, но они обошлись. Лиловатую жидкость из прихваченной с собой фляжки, смешав с водой, довели до колера мягких сумерек. Впрочем, напиток стал мягким только по цвету и, скверно потеплев, отдавал бензином. Каждый из лейтенантов, будь он один, скорее всего отставил бы свой стакан, едва пригубив. А тут пришлось выцедить, не поперхнувшись, и торопливо зажевать бутербродом с тресковой печёнкой. Консервы из офицерского доппайка, казалось, тоже припахивали бензином. Затем, проткнув кителя над правым нагрудным карманом, они привинтили к сукну лоснящиеся, влажные ордена.

— Недаром рекомендовали не разводить, — поморщился Максим.

— Кто консультировал? Новый комдив?

— А что? Конвой привел нормально. Живы, сидим вот здесь — и по какому поводу!

— Напиваться в бою — это… предательство.

— В таком случае ты соучастник. Зачем дал проспаться и не пустил корреспондента к нему в каюту?

— За кого принимаешь? — обиделся Выра. У него застучало в висках. Откуда-то возник звон, и голова ощущалась чужой, как после легкой контузии. Если бы поведение Терского имело дурные последствия, тогда другое дело. Тогда следователи докапываются до мелочей, и каждый обязан выложить всё. На сей раз всё обстояло наоборот. Только начальник связи флота сердитой депешей обращал внимание на безобразный радиообмен.

— Сам же не обеспечил микрофонной связи, — смеялся на разборе комдив.

— Предпочитаете матюгаться по УКВ?

— Эфир-зефир не морзянка к делу не подошьешь. И главное, надо глядеть в корень. Иначе побьют.

Тактические выводы Терского получили полное одобрение, и наступила пора наградных листов. Лейтенант Выра старался их заполнять объективно. Он и представить себе не мог, что старшина второй статьи Осотин, получив медаль «За отвагу», обидится и попросит списать его в морскую пехоту. Боцман хмуро стоял перед командиром катера, объясняя, что на Рыбачьем повстречал кореша и понял «по евонной груди», где воюют, а где так, ковыряют в носу. Проще всего было бы осадить наглеца, но Выра считал боцмана своей опорой на новом «охотнике». Осадить проще простого, но этим не убедишь.

— Коли так, оставь свою докладную. Ещё побалакаем…

— Чего рассусоливать? — бурчал Петр Осотин, выходя из крохотной каютки. — Всё ясно…

Он заявил это вроде бы про себя, однако же так, чтобы слышал командир катера. И тут Выра вспомнил разговор, которому прежде не придал значения. Перед швартовкой в бухте Озерко боцман заспорил с расчетом носового орудия, утверждая, будто он сбил «фоккер» из пулемета.

— Куда суетесь со своей шомполкой или, попросту, хлопунцом? Скажите спасибо, что целы.

— Кому кланяться? — обиделся старшина комендоров.

— Эх, темнота! Салаги! Будто не знаете, что мы с командиром — с «семерки», которая, всем известно, «неуязвима». А почему? Разъясняю — воюем по песне: «Смелого пуля боится и… самолет… не берет…»

— Лихая самодеятельность, — вмешался вдруг Терский. — Но, пн-те, вредная.

— Как это «вредная»? Очень даже полезная.

— Потому, что вводит в заблуждение.

— Между прочим, товарищ комдив, песню исполняют по радио, — стоял на своем Осотин. — «Славой бессмертной покроем в битвах свои имена. Только отважным героям радость победы дана».

— Так это написано для новобранцев. Чтобы раньше времени не клали в штаны. На фронте сами поймут, что отвага ещё не всё. Для победы ещё надобно умение…

— Точно, товарищ комдив. Вот и я им толкую: «Кто же сбил тогда штурмовик?..»

— Прекрати, Осотин! — вмешался Выра, удерживаясь, чтобы не назвать боцмана «Лешим», хотя не любил прозвища и даже, бывало, за них наказывал.

— Небось сами, товарищ командир, наблюдали, как я срезал фашиста из Де-Ше-Ка?

Боцман и впрямь вел себя по-лешачьи, спрашивая с эдакой ухмылкой и как бы приглашая вместе посмеяться. Шутил бы чёрт с бесом, а водяной с лешим.

— Потрепались, и хватит! — сказал тогда Выра, неожиданно убедившись, что кличка-то прилипла не зря.

Сам Осотин объяснял, что она из-за песенки. Дескать, имел дурость горланить в кубрике про то, как «У лукоморья дуб срубили… а Лешего сослали в Соловки». Происхождение прозвища всем стало ясно, а вот меткости его Выра тогда не оценил.

С докладной запиской надо было решать. Она осталась в каюте, но даже в «Капернауме» не давала покоя Василию Выре. Эти соображения вместе с бензиновой отрыжкой омрачали торжественный «прикладной час». Выра пробовал перебить отрыжку вяленой треской из буфета, которую обмакивал в рыбий жир, оставшийся во вскрытой банке. Ничто не помогало. Ничтожная примесь горючего, каких-нибудь сто граммов на бочку, и флакон обыкновенных чернил специально добавлялись интендантами в ректификат, выдаваемый для протирки оптики и для других технических нужд. Рецепт почти безвредный, но те, кто решался употребить жидкость для иных целей, неизбежно превращали горло в подобие выхлопной трубы.

— Тут на меня обиделся боцман. Просится на Рыбачий.

— Отпусти, — сказал Максим.

— Понимаешь, он ждал ордена, получил медаль…

— Будто не знаю твоего Лешего?

— Хлопец, верно, ершистый, зато моряк.

— Моряк? А ты стань на место Осотина. Смог бы требовать себе награду, если даже и заслужил?

— Требования не было, — смутился Выра. — Только намек.

— Или ты ошибся и самолет сбил он?

— Исключено.

— На что же тогда намек?

Логика была железной, и это задело Выру:

— Не станешь отрицать — он свое дело разумиет. Такие специалисты на дороге не валяются.

— Не стану. Но объясни, почему команда «семерки» обрадовалась, когда ты забрал Лешего.

— Обрадовались?

— И не скрывали.

— Может, и про меня так?

— Только не прибедняйся, — рассердился Максим. — Провоевал год без единой царапины, без потерь… Ещё не известно, как будет у них со мной.

— Ну, о себе ты загнул.

— Ты мне веришь, знаю. А вот они пока — нет.

— Ладно, оставим это, — сказал Выра, хотя слышать такое было приятно. — Я спрашивал в том смысле, что любой командир ещё и человек.

— Ну, если интересно… Только не обижайся. Думаешь, никто не видел, как ты предпочитал наводить порядок руками своего боцмана? А он уж старался, из кожи вон лез.

Слушай такую вещь, — перебил Выра и остановился перевести дух. Нельзя сказать, чтобы услышанное явилось такой уж новостью. Разве он сам не замечал, что боцман перегибает? Видел, даже поругивал, но ни разу не вмещался, не наказал. Однако всегда есть разница между собственными сомнениями и хлесткой формулировкой в лицо. — Раньше чего молчал?

— Не было повода, — усмехнулся Максим.

Подавляя досаду, Выра откинулся к спинке стула. Было ясно, что дело не только в поводе. Василий и сам не представлял, как бы перенес непрошеные советы, особенно со стороны своего стажера-помощника. Так или иначе, откровенный разговор состоялся и многое, очень многое прояснил. На прежнем катере Осотин не посмел бы требовать для себя привилегий, особливо за счет других. А тут, гляди-ко, развернулся. Между прочим, это означало, что Василий Выра вовсе не такой уж педагог, как считал комиссар. Но положение командира обязывало, и признаваться в ошибке не хотелось даже лучшему другу.

Растопырив пальцы гребёнкой, Выра прижал редеющие волосы к темени и вдруг кивнул с хитроватым прищуром.

— Что? — запнулся Рудых. — Ломлюсь в открытую дверь?..

 

Глава 4. Чтобы не было шептаний по гальюнам

Ещё до подъема на верхней палубе заголосили басом котельные вентиляторы, и корпус сторожевика, его надстройки, переборки, каюты откликнулись дрожью. Звякнул на мостике машинный телеграф, ожили стрелки на шкалах приборов. Старший лейтенант Лончиц дал пробные обороты винтам. «Торок» рванулся, но стальные концы, надраившись втугую, схватили корабль под уздцы.

В пятой каюте валялась на койке гора теплой одежды: две пары меховых брюк, альпаковые куртки на молниях с капюшонами. Чеголин с Пекочинским примеряли походное обмундирование, собираясь впервые выступить в качестве дублеров вахтенного офицера. Пока только дублеров. Получить допуск к самостоятельной вахте помешал инженер-лейтенант Бестенюк, который, как назло, заявился со срочными бумагами во время зачета.

— Минутку, — сказал ему командир корабля, показывая соискателям очередное сочетание из двух разноцветных флажков.

— Это ж ерунда, — нетерпеливо ляпнул Бебс. — «Поворот все вдруг вправо на семь градусов».

— Слышали? — рассердился Василий Федотович. — Даже механик знает, хотя ему совсем не обязательно. Учтите ещё раз!

Механик потом оправдывался:

— Ей-богу, братцы! Случайно запомнил только этот сигнал. Вот и сказал, чтобы поскорей закрыть наряды по корпусным работам.

— Среди механиков модно щеголять морской эрудицией, — саркастически заметил старший лейтенант Шарков, который раньше штурманил на эсминце при загадочных обстоятельствах был с понижением переведен на «Торок».

— К сожалению, не каждый механик способен выручить вашего брата, — ответил ему Бебс.

— Это называется выручить? — спросил Пекочинский.

— Анатолий Матвеевич вспомнил о другом случае, — скромно объяснил Бестенюк. — Но о нем он расскажет сам.

— Откуда вы взяли? — нахмурился опальный штурман и больше не вмешивался в разговор.

— Для вас же, друзья, — продолжал механик, — гораздо более актуальна другая история, о том, как некий курсант инженерного училища сдавал на прочистку мозги.

— Инженерного? — хмыкнул Чеголин. — Тогда излагай.

— Засорились у человека мозги. Сессию завалил. Если не пересдать, спишут. Идёт он как-то по Невскому и видит на месте часовой мастерской новая вывеска: «Ремонт мозгов». «Что же, — сказал мастер в белом халате. — Это можно. Сдавайте в окошечко и держите квитанцию». Однако в срок работу не востребовали. Мастер обеспокоился: «Как же две недели жить без мозгов?» — и сам понес их клиенту. «Почему не являлись? — спрашивает. — Вот примеряйте. Всё в лучшем виде, прекрасные теперь извилины». — «А зачем они мне? — возразил клиент. — Всё равно переводят в другое училище…»

— В какое? — настороженно уточнил Пекочка.

Бестенюк ожидал этот вопрос:

— Точно не установлено. Не туда ли, где пестуют таких, как ты?..

Кроме рассказчика, никто не засмеялся. Но и возмущаться тоже было неловко. Как бы не вышло, что слушатели приняли дурацкую байку на свой счет.

— К нам из Дзержинки никто не попадал, — на всякий случай информировал Пекочинский, — А вот наоборот, случалось, и списывали.

— Это не удивительно, — осклабился Бебс. — Стать инженером каждому лестно.

Каков наглец!

— Каждому? — осведомился Чеголин.

К сожалению, мозги у приятелей были, точно, засорены проклятым сводом сигналов, и оба оказавшись не в состоянии выразить ничего язвительного. Сдать зачет до первого выхода в море им так и не удалось, и потому приходилось довольствоваться скромной ролью дублеров.

Море дремало. Его подернутая рябью поверхность слепила глаза. Солнце, подобно старпому, приняв бессменную летнюю вахту, занималось своими делами, пытаясь растопить белую пудру на каменных берегах. Событий не предвиделось. Капитан-лейтенант Выра сошел вниз, а Евгений Вадимович Лончиц не мог предложить своим дублерам ничего поучительного. И проявил ценную инициативу паровой свисток, укрепленный на первой трубе, сразу за мостиком. Он бестактно запел сам по себе, отфыркиваясь кольцами пара.

— Вахтенного механика на мостик! — рассердился старпом.

Наверх вылез главный старшина огромного роста в промасленном комбинезоне. Его ладони по величине напоминали совковые лопаты, а щуплый Лончиц рядом с таким богатырем выглядел подростком.

— Что это, Грудин? — спросил Евгений Вадимович, показывая на поющий свисток. — Немедленно устранить! Понятно?

— Дык… там же клапан.

— «Дык-дык», — бушевал старпом и, строго взглянув на своих дублеров, вдруг принял волевое решение. — Забить чопом! Понятно?

Грудин ещё раз сказал: «Дык…», растерянно пошлепал широкими добрыми губами, но Лончиц уже отвернулся. Тогда богатырь, безнадёжно махнув десницей, скатился по трапам вниз. Через пять минут по скобам передней трубы вскарабкался матрос с кувалдой и конусной деревянной пробкой из аварийного материала. Два-три удара наотмашь, и на мостике стало тихо. Наконец сумрачный штурман Шарков составил таблицу соответствия скоростей хода оборотам машин и рассчитал поправки лагов на всех режимах. Пекочинский обрадовался, надеясь этим же вечером отпроситься в Мурманск к жене. Но командир корабля не стал поворачивать на обратный курс, свернув в Кильдинскую салму. Узкий пролив, по-местному «салма» теснился плешивыми скалами. Крутолобый материковый мыс, как бы наползая на остров, бодал острую стрелку косы.

— Рекомендую познакомиться, — радушно показал на них Выра. — Мыс Зарубиха и осушная коса со светящимся знаком Пригонный…

— Очень приятно, — шаркнул ножкой раздосадованный минёр.

— Между прочим, я не шучу. Коса тянется под водой на три кабельтова. Эти места следует знать как собственную хату.

— У кого она есть…

— Отнюдь… — резко начал командир, но сдержался. — Хата не хата, это уж как угодно, поелику буду требовать досконального изучения навигационной обстановки. Косу Пригонную будем огибать по секущему створу.

Притихшие дублеры вскинули бинокли, но не нашли на побережье двух ажурных ориентиров, которые, совмещаясь, показывают, что корабль вышел на линию начала поворота.

— Специальных знаков нет, — пояснил Выра. — Устье того ручья, видите, закрывается отдельным камнем. Тем, который ближе. Эмпирически установлено, что в этот момент пора командовать на руль и, есть встречные суда или нет, на всякий случай показать изменение курса звуковым сигналом.

Для наглядности командир потянул рукоять парового свистка, и тут раздался взрыв. Над головой будто громыхнуло тяжелое орудие. Первая труба окуталась паром. Высоко в поднебесье кувыркался чоп. Освобожденный свисток радостно повизгивал, а Василий Федотович, проследив за полетом деревянной пробки, глянул на старпома.

— Клапан пропускает, — смутился тот. — Вот и приказал забить.

— Слушай такую вещь, — громко начал Выра, а остальное добавил вполголоса, посоветовав заколотить чоп совсем в другое место.

Лончиц нервно оглянулся, пытаясь выяснить, как отнеслись дублеры, рулевой и сигнальщик к этой оригинальной идее. Но они сохраняли полную серьезность, и тогда вахтенный офицер торопливо скомандовал:

— Лево руля! Баковым на бак! Левый якорь к отдаче изготовить!

Несмотря на драматизм ситуации, он не пропустил точки начала поворота.

По авральному расписанию, лейтенант Чеголин командовал баковой группой и, прибежав на свое место, очень удивился тому, что главный боцман Осотин обносил на барабан шпиля правую якорь-цепь.

— Сказано — левый якорь!

— Левый нельзя, — процедил боцман. — Его будем драить и красить.

— Выполняйте приказание! — самолюбиво нахмурился Артём.

— Товарищ командир! — задрав голову, повернулся Осотин в сторону ходового мостика. — Разрешите — правый!

Главный старшина вел себя так, будто лейтенанта Чеголина вообще не существовало на баке.

Между тем сторожевой корабль приблизился к обомшелой глыбе с ацетиленовой мигалкой на вершине, Омывая островок Малый Кильдин, вода завивалась; жгутом, а корпус сторожевика вдруг содрогнулся и затих. Из-за торпедного аппарата, под которым находился люк котельного отделения, полыхнуло горячил ветерком. Вначале бесцветный, пар, поднимаясь, мутнел и заволакивал надстройки. Течение подхватило корму, заворачивая её поперек фарватера.

— Отдать якорь! — закричал Выра, перегнувшись через обвес мостика.

Он командовал прямо Осотину, игнорируя командира баковой группы. На полубаке грохотали звенья якорной цепи.

— Одна смычка на клюзе… две… три… — сообщал на мостик тот же Осотин.

Лейтенант Чеголин стоял с ним рядом, не зная, за чем он тут. Идиотское положение. Хуже не придумаешь.

— Стоп травить! — снова скомандовал Выра, минуя для скорости обычную телефонную связь.

Цепь надраилась. Якорь забрал. В наушниках звучал голос Пекочинского. Находясь на корме, он докладывал о метрах, разделявших корабль с островком. Чеголин завидовал товарищу, который распоряжался в юте самостоятельно.

Когда «Торок» благополучно развернулся на течении и стало ясно, что якорь держит надёжно, нашелся повод дать указание строптивому боцману:

— Стопора положить!

Осотин снисходительно ответил: «Есть!»

— И впредь, — продолжал Чеголин, наливаясь яростью, — вся связь пойдет исключительно через меня.

Главный старшина дернул плечом, но надерзить не успел. По этой самой телефонной связи поступило распоряжение офицерам прибыть обратно на ходовой мостик, и Выра спросил их будничным ворчливым тоном, вытирая с лысины пот:

— Теперь ясно, почему в узкостях следует изготавливать якоря?

Неужели рискованный манёвр был запланирован заранее с единственной целью убедить в обоснованности требований морской практики? В таком случае зачем был вызван инженер-механик? Как раз он всё и разъяснил. Нет, это не было условной аварией — пробило магистраль продувания главного котла. Вахтенные у горения, у питания, у турбовентиляторов вместе со старшиной выскочили на палубу и уже оттуда выводили котел из действия.

— Это случилось из-за свистка? — обеспокоился Лончиц.

— Простите, не понял, — вежливо сказал Бебс.

— Говорю, не лопнула ли магистраль из-за чопа?

— Если заколотить предохранительный клапан, мог бы «лопнуть» котел. В таком случае вряд ли мы могли разговаривать на мостике. А магистраль дала свищ просто от старости.

— Хаете боевую технику, да ещё после дока?

— Нам необходим капитальный ремонт, а не Тришкин кафтан.

— О кафтане потом, — перебил механика Выра. — Все ли целы? Где доктор?

Оказалось, один из матросов выскочить наверх не успел. Едва стравили пар, Бестенюк и Грудин решили извлечь пострадавшего из котельного отделения. Они спустились в ватниках, в рукавицах, обмотав головы тряпками поверх меховых ушанок, и обнаружили вахтенного у вспомогательных механизмов в полном здравии на своем посту.

— Спрашиваем: «Чего здесь сидишь?», — рассказывал Бебс. — Объясняет: «Не было команды от мест отойти». — «Дык здесь жарко», — механик очень похоже скопировал своего спутника. — «А я залез пониже, — ответил тот. — Пониже ничего, можно терпеть…»

— Хлопец — герой, — заявил капитан-лейтенант Выра. — Ему десять суток отпуска с выездом домой…

— Как фамилия? — спросил капитан третьего ранга Тирешкин, — Надо оформить боевой листок…

— Его-то? — усмехнулся командир БЧ-5. — Его фамилия Богданов.

— Богданов? — ужаснулся Тирешкин. — Товарищ командир, его фамилия Бог-да-нов!

Хотя заместитель командира по политической части Макар Платонович Тирешкин был старше чином он обращался к Выре так, словно всё обстояло наоборот. А Василий Федотович, видно, привык, и напоминание Тирешкина, несмотря на значительное тона, на него не подействовало. Почесав лысину под шапкой, командир корабля выпростал ладонь и махнул ею решительно.

— Пусть съездит, коли заслужил!

На дырявую магистраль наложили прочный бугель, и появилась возможность дать ход. Но Выра только переменил место якорной стоянки, избрав для неё рейд с выразительным именем Могильный. Боевой листок с описанием действий матроса Богданова так и не вышел, а поощрение, ему объявленное старпомом на построении по большому сбору, было встречено оживлением. Потом лейтенант Чеголин в сопровождении старшины команды комендоров Буланова решил осмотреть артпогреба, где в металлических сотах-ячейках уже лоснились смазкой унитарные патроны с боевыми и практическими снарядами. Там всё оказалось в полном ажуре, и тогда Иван Буланов принялся ходатайствовать об отмене взыскания старшине первой статьи Якову Рочину «за разведение мокриц».

Лейтенант Чеголин выслушал его без удовольствия, Главный старшина Буланов был из тех людей, которым неловко приказывать. Коренастый, основательный с неторопливой походкой и ухватистыми пальцами в серых крапинках, как у слесаря, Иван Буланов выглядел твёрдым, вроде драчевого напильника. Лейтенант, давая указания по службе, ловил себя на просительных интонациях, но, настойчиво отрабатывая командный язык, он отклонил ходатайство своего первого помощника.

— Хороший специалист, — настаивал главный старшина. — В тот раз трюмные были виноваты — забыли предупредить о ремонте системы орошения.

Буланов был прав, но Артём не поддался. В следующий раз Рочин пусть трижды подумает, прежде чем тыкать под нос расписку в журнале.

Неприятный разговор прекратился только по сигналу начать тренировки на боевых постах. Накануне лейтенант утвердил представленные старшинами плана занятий, хотя сильно сомневался в правильности методики. Например, зенитные автоматы наводились по чайкам. Удерживать их в перекрестиях коллиматоров сложнее, чем самолеты, зато невозможно было найти критерий точности наводки. С тренировками расчетов главного калибра было сложнее. Чеголин сунулся было за советом к старпому, но тот был по специальности связистом и потому с наивозможной строгостью приказал:

— Действуйте согласно ПАС. Понятно?

Но в «Правилах артиллерийской службы» многое подразумевалось, как заведомо известное всем. Артёму до зарезу требовались практические советы штабного специалиста, лучше бы всего дивизионного. Но в отряде учебных кораблей дивизионов не существовало. Каждый сторожевик замыкался на штаб отряда. Артиллерией по совместительству там занимался капитан второго ранга Нежин. Тот самый помощник начштаба, который «временно отсутствовал» на рабочем месте. Чеголин стеснялся соваться к нему с элементарными вопросами. А вдруг опять высмеет?

Пекочинский и Чеголин поочередно заступали на дежурство, и якорные дни казались им неразличимо похожими. Пока тусклое светило висело над мысом Чеврай, над крутоярами Трех Сестер, отодвигаясь к Топорковой пахте, скучать было некогда. Расписанный по минутам день с трудом укладывался в рамки корабельного распорядка. Потом спускали флаг, а солнце, устало приникая к пологим зеленым холмам острова Кильдин, катилось обратно с запада на восток. И корабль, опустив в гладкую воду четыре смычки якорной цепи, тоже ходил по кругу, оборачиваясь дважды за сутки.

Сторожевик следовал дыханию моря, глубокому и отчетливому. В тягучие часы ночного дежурства Артём видел в бинокль, как набухала приливная волна — и, недолго постояв, шла на убыль, завиваясь в горле пролива пенной толчеей. Монотонно, совсем по-домашнему урчал воздушный компрессор дежурного котла, чавкала донка, гудело турбодинамо. Якорь цепко держался в илистом грунте, оружие ночевало в брезентовых колпаках, и на душе разливалось благостное ощущение покоя. Здесь, на рейде, закрытом от всех ветров, невозможно было представить, что солнечные безоблачные ночи ещё недавно считались самой опасной погодой и не было в таком море ни дна, ни по, крышки, ни отдыха, ни уверенности в том, что вернешься назад.

Мягко, ласково шлепал колышень по тонкому борту. Колышень — это мелкая рябь, лучше не скажешь. Море покуда отступило от берегов, обнажив прозелень осушек и лаковую мокреть сглаженных валунов. Сторожевик, казалось, дремал, слегка рыская на обвислой якорь-цепи. Время от времени Чеголин нацеливался пеленгатором на береговые ориентиры, получая почти одинаковые отсчеты. Их даже не требовалось прокладывать на карте. И так было ясно, что якорь не ползет. А солнце сияло с полуночной стороны горизонта, выпячивая сварные заплаты по борту и по надстройкам. Как ни заглаживали швы, как ни закрашивали шаровой краской, они глядели шрамами, но не портили силуэт корабля. Звездные часы «Торока» остались позади. Для учебного корабля тоже наступило время отлива, которое местные поморы издавна величали «часом кроткой воды».

Учеба начиналась с азов, с отработки организации службы. Команда была сокращена, и требовалось заново составить и согласовать между собой все корабельные расписания. Только Пекочинский никак не мог найти себе места, не в прямом, а в переносном смысле. Ему не давала покоя Анечка и торжественное обещание не оставлять её надолго среди малознакомых людей. И Чеголину муторно было торчать на отдаленном рейде. Стоянка не стоянка, поход не поход. Только в конце второй недели, за ужином, капитан лейтенант Выра спросил:

— Ну как там машины? Больше не подведут?

— Всё проверили, — доложил Бебс.

— Коли так, пора возвращаться…

Гавань выглядела малогабаритной из-за непропорциональной высоты отвесных берегов. Не только гавань, корабли у её причалов будто бы тоже съёживались до размеров игрушечных. Единственной достопримечательностью в натуральную величину казалась бетонная плита у гребня одной из вершин. Для прочтения начертанного там текста бинокль не требовался. Достаточно было задрать голову, чтобы убедится — это огромная мемориальная доска, вознесенная на удивительную высоту.

Капитан-лейтенант Выра в своем рыжем реглане «прицеливался» к однотипному сторожевику, собираясь швартоваться к нему вторым корпусом. «Торок» стал медленно по касательной приближаться к борту своего «систер-шипа», на котором, однако, стояли другие пушки, более старой системы и без броневых щитов. То ли инерция хода была недостаточной, то ли расчеты командира «Торока» спутал порыв отжимного ветра, но пришлось отработать задним ходом и начать маневр заново. Офицеры с берега громко подавали советы. Выра потемнел. Доктору Мочалову досталось за невнимательность на машинном телеграфе, рулевому — чтобы не зевал за штурвалом, Осотину и Пекочинскому — за то, что «чухались» со швартовыми.

Носовой конец удалось подать и закрепить с третьего захода. А корму отнесло, и второй проводник тоже подавали с носа, затем тащили на руках вдоль борта. Кормовой конец завели на барабан тральной лебедки, которая взвыла от натуги. Пришлось помогать ей машинами «враздрай» — один винт вращался передним ходом, другой — полным назад. «Торок» рванули кранцы с пробковой крошкой не смягчили удара о другой сторожевик. Командир его, выскочив на палубу без шинели, хаял Выру публично, как только мог. Зрители на берегу откровенно смеялись.

— Сейчас будет стрелочников искать, — сказал Пекочинский, после того как подали сходню.

Однако капитан-лейтенант Выра раздавать фитили не стал.

— Чтобы не было шептаний по гальюнам, — сказал он, сурово оглядев личный состав, построенный по большому сбору, — объявляю: «Виноват я!»

Год 1942-й. Шило на мыло

Кабы заранее знать, как встретят в отряде, Осотин трижды бы подумал, прежде чем подавать рапорт в морскую пехоту. Блиндаж, куда надлежало явиться, он нашел не сразу. Груда глинистого сланца, в расселинах которого рос мох и березовый стланик, ничем не отличалась от остальной местности. Как удалось выдолбить в камне яму такой глубины, чтобы в ней поместился бревенчатый сруб? Оконные проемы дома были наглухо заложены плавником, взамен крыши — тройной накат с «подушкой» из щебня, под самым потолком прорублены узкие щели, в которых плотным рядком просвечивали пустые стеклянные банки. Блиндаж был бы просторным, даже огромным, если бы двухэтажные нары по обе стороны от входа. На них лежали, спали или просто сидели полуодетые парни в лыжных фланелевых рубахах, армейских шараварах, гимнастерках, флотских робах из отбеленного или синего брезента. Их объединяли только тельняшки, полосатившиеся у кого во весь торс или уголком из-под воротов. И ещё повсюду было оружие. По стене на гвоздях висели пистолеты-пулеметы Шпагина ручные, дегтяревские, с коническими надульниками, семизарядные винтовки Токарева с плоскими штыками, пистолеты и револьверы в кобурах, все разных калибров и систем, ножи-финки в ножнах с цветными наборными рукоятями из плексигласа.

Осотин привык к флотским кубрикам, которые всегда выглядели опрятно, к единообразию морской формы, к стеллажам с синеватым частоколом примкнутых штыков. Тут всё было не так, и он задержался у дверей, не понимая, куда попал, кому доложить о прибытии.

— Здорово, братва!

— Привет, если не шутишь, — отозвался круглолицый шпендрик в грубошерстном домашнем свитере. Сидя на корточках у небольшой печурки, он ловко потрошил картонные гильзы трофейных ракет и высыпал их содержимое в топку. Чугунные бока сотрясаясь от желтого, зеленого, багрового огня. Развешанные вокруг портянки исходили едким паром.

— Ещё один салага, — засмеялись с нар.

Осотин с достоинством обернулся — нет ли позади кого.

— Положим, боцман, — поправил он, представляясь по должности.

Узкая золотая нашивка над обшлагом шинели так указывала на старшинское звание.

— Тогда ошибся адресом, — нахально прищурился шпендрик в свитере. — Боцмана не требуются. тут другая работа.

— Положим, флотского порядку не хватает, — возразил Петр, соображая, как бы смачнее отбрить. самый раз научить действовать шваброй, чтоб «палубу скатить и пролопатить».

— Полундра, мужики! Нам рекомендуют мокрую приборочку!

Парень с усиками, который обозвал Петра салагой, вытащил трофейную губную гармошку, очень похоже изобразил на ней соответствующий сигнал дудкой, а ж потом резко сменил репертуар.

— Эх, яблочко! Куды котишься? К егерям попадешь, не воротишься… — дурашливо подтянули соседи.

Осетину стало ясно. От реакции на песенку во многом зависит, как примут его здесь. Приглядевшись, он увидел за печуркой стеганые маты, как в физкультурном зале. Там же болталась на подвеске тяжелая кожаная «груша», свисали гроздья боксерских перчаток, лежали рапиры, учебные винтовки с эластичным штыком и фехтовальные шеломы с сетчатыми проволочными забралами.

— Виноват — не сообразил. Оказывается, здесь груши околачивают. Только не знаю чем?

С нар грянули хохотом, а шпендрик со всей серьезностью подтвердил:

— Молодец, наблюдательный. Скидавай шинелку, «сидор» положь. Так и быть покажу: и как, и чем…

Он явно напрашивался на хорошую взбучку. Усмехаясь, Петр ступил на ковер и в ту же секунду неизвестно как спикировал оземь, вскочил, зверея, бросился в атаку и вновь потерял почву под ногами. Он сражался отчаянно, но шпендрик неуловимо ускользал, а упругие маты не очень смягчали удары плашмя.

— Жидковат в коленках, — сказал ефрейтор с зелеными петлицами на застиранной гимнастерке.

— Эй ты, служба, заткнись! — рявкнул Петр.

— …но, кажется, злой, — продолжал пограничник, не обращая внимания на выпад Осотина.

— Может, самолюбивый? — возразил ему круглолицый. — Конечно, обидно. Надо понять.

— Все они самолюбивые, когда не в рукопашной, а вот так, на ковре…

— Ерунда! — заключил шпендрик. — Не умеет — научим. А злость? Ну, ещё поглядим…

Затем он обернулся к Петру и протянул руку:

— Замполитрука Клевцов.

Воинское звание «замполитрука» соответствовало мичману, а в армии старшине — четыре узких галуна на рукавах под красной, обшитой золотом «комиссарской» звездочкой или четыре треугольничка в петлицах. Но знаков различия на свитере не было. Откуда Осотину знать, с кем дрался?

— Давай, боцман, свои документы. Насчет мокрой приборочки попал в точку. Сам и займешься. А на ребят не гляди. Пусть себе отдыхают после задания…

— Как это? — Осотин удивился и; одеваясь, будто невзначай выставил нарукавную нашивку: чтобы ему старшине второй статьи, вкалывать рядовым? И где? В какой-то занюханной пехоте?

— А так! Разве ещё не понял? Тогда повторю: боцманов не требуется, а в нашем деле, как мы убедились, не петришь.

Осотин собрался было качать права. Он хорошо знал, что это порой помогает. Но замполитрука опять упредил, как и при схватке на матах:

— Со стороны иногда кажется, что в нашем отряде обходятся без дисциплины. Это большое заблуждение. А каблуками можно не щелкать.

На нарах опять загоготали. Петр догадался по смеху — всё так и есть. Пришлось самому наносить воды и драить «палубу». Он работал и костерил себя. Выходило, что променял шило на мыло. Был человеком существительным, можно сказать, хозяином, а стал, точно, салагой, С первого дня повелось: «Боцман, при бери! Боцман, подай!» Боцман, боцман… даже без имени. Как это понять? И лейтенант Выра по всему должон был вызвать не раз и не два, а рапорт порвать Где ж ему найти второго такого боцмана? Дак нет отпустил с «охотника» без разговоров. «Ну халява! Опосля покусает локти, жалеючи». Халявами у них в деревне ругали грязнуль, и слово это считалось куда как обидным. Бранись теперича не бранись, а лейтенант Выра всё равно не услышит. Самое главное, что сам Осотин уже привык заставлять других, а мог и наказывать. Ещё новобранцем в учебном отряде он понял: власть — это всё. Ради власти стоило поднатужиться. Конечно, над боцманом тоже было много всяких начальников. Но те попусту не чеплялись, а ежели что случалось, всегда найдешь виновников пониже себя. Обидно было Петру Осотину. Звание оставалось при нем. Никто не разжаловал, а поставили рядовым. За что? На шестом году службы приходилось всё начинать сначала.

Клевцов не соврал. Дисциплина в отряде была, и для всех одна. На корабле ведь как: «Команде вставать! Койки вязать!» В кубриках толкотня, в гальюн не пропихаешься, всё по минутам. Попробуй опоздать! А в каютах тишина, там ещё отдыхают, имеют полное право до завтрака. Тут же хоть капитан, хоть лейтенант, а выбегали на зарядку, как штык. Одни на турник, другие крестились пудовыми гирями или дрались на ринге. И пошло-поехало. По долинам и по взгорьям, в темпе, с оружием и полной выкладкой.

Недомерок из пограничников ещё подначивал: «Зови Иваном! Буду учить». Помыкал, как зуйком, и натаскивал. По десять, по двадцать раз, в грязи или снегу заставлял незаметно подползать; вдарившись затылком о камни, бить каблуком в пах; метать финку, чтобы «стреляла» метров за десять, втыкаясь в мишень на бревне. Или раз перекинул доску с валуна на валун и объявил трапом.

— Какой тебе «трап»? Сходня!

— Боцману виднее. Однако не замочись.

Доска прогибалась, пружинила, а Петр, привычно соразмерив шаг с колебаниями опоры, перебежал, горделиво оглянувшись, заметил, что пограничник «Зови Иваном» только кивнул, посчитал, видно, за норму. Какой моряк не справится со сходней?

Вдругорядь пришлось замочиться. Высаживались десантом с надувных шлюпок. Волна ходила злая, жгучая, вся ровно в цыпках. В ней зрело ледяное сало. И к берегу близко не подойти — кипит накатом в каменьях. Вода была густой, дна не видать. А Клевцов приказал:

— Боцману прыгать!

Есть! — сказал Петр, а дна веслом не нащупал. Рано прыгать, с грузом не выплыть. Пока судил да рядил, Семен Зайчик был уже за бортом, его зубы било чечеткой, однако скалился:

— Ратуйте, люди добрые, — не утоп!

Тут уж посыпались все. К урезу воды подпрыгом, по склизким скалам ползком, по мокрой глине по-пластунски, ходом, чтобы не прилипнуть, как муха к липучке. Клевцов загнал взвод по крутому склону на высоту с отметкой 286 метров по команде/ «В атаку— бегом!» Вода с одежды стекла. Поверх всё задубело. Исподнее, распарившись, обнимало компрессом. Костра не разжигали, только укрылись от ветра, и Клевцов стал разбираться. Осетина не ругая, нет. До, сталось Зайчику.

— Куда вперед сунулся? Кому было приказано?

Ну и образина была у этого Зайчишки: губищи толстые с вывертом, волос как у мерлушки, частил кольцом. Осотин полагал, что бабы должны от такого шарахаться. Но в отряде баб не было. Здесь на рожу не глядели, а, судя по повадкам, Семен был не из по. след них бойцов.

— Чего такого особенного? Ну прыгнул. Боцман ещё не обтерся.

— Именно, — подтвердил Клевцов. — А надо, чтоб привыкал… Смотри, Зайчик, терпение лопнет. Сколько раз говорил: без приказа не лезь.

Пограничник «Зови Иваном» пихнул боцмана в бок, намекая, что и ему должно сделать выводы, а полусырой Зайчик только ухмылялся. Ясное дело: смелость не робость. За такое и выволочка приятна. Только и оставалось боцману, как с досадой придавить окурок. Эх-ма! Лучше бы тоже пропесочили. Только подумал и напросился.

Замполитрука Клевцов не побрезговал, поднял из моха замусоленную цигарку и, развернув, прочел, что осталось на обгорелом газетном клочке: «…АСС 27 сентя…»

— Понимаете, что это значит? Оставить такой текст равносильно провалу боевого задания.

— А куда девать?

— В карман, дорогуша, в карман…

— Выходит, не оставляй улики для трибунала, — хотел обернуть в шутку Осотин.

— Ошибаетесь, — недобро возразил Клевцов.

Наутро побудки не было. Осотин проснулся сам.

— Ушли на задание, объяснил владелец губной гармошки. — Да ты не куксись, боцман. Ещё успеешь наложить в клеши…

— Сам штаны пачкал или кто натрепал?

— Мне зачем? И здесь работёнки навалом.

— Вона как? То-то, гляжу, распелся: «К егерям попадешь, не воротишься…» Артист!

— Точно так. Солист ансамбля песни и пляски флота Арий Мелин. Слыхал?

— Кто вас разберет? Кроме дирижера — все рядовые.

Все первые дни службы в отряде Осотин находился как бы под прессом. Его подавляли сильные люди. Их здесь оказалось куда больше, чем везде. И не было слабаков, над которыми легко взять верх. Осотин и себя. считал сильным. Промахи не в счет. Промахи объяснялись только тем, что он маленько не втянувшись. Но вот отряд ушел, и Петр стал распрямляться, становясь самим собой.

— И вообще, — веско заявил он. — Самодеятельность не уважаю. Нет.

— Ансамбль, положим, у нас профессиональный. Для солиста нужен диплом музыкального техникума или…

— Ишь ты! С образованием…

Осотин был оскорблен. Пущай хоть артист. Это ли по-честному: на чужой спине ездить в рай?

— И за кого тебя держат? На гармошке играть?

Но Ария Мелина вопрос не смутил:

— Держат — значит нужен. Так и быть, идём — покажу.

В каморке у артиста стояли верстак с тисками, точило, токарный станочек, а в углу валялась груда старых железяк — экая невидаль.

— Такое сюда приносят, — показал Мелин на груду.

Петр пригляделся. Ствол, конический надульник, автомат без приклада, всё красно-рыжее, как бы в кровище.

— Нет, — догадался артист. — Ржавеет оно от морской воды.

— Драишь?

— Где же прикажешь набрать запчастей?

При этих словах Мелин отворил шкаф, доверху набитый оружием. Там были наганы, «ТТ», твёрдые в прицеле офицерские «вальтеры», автоматы-шмайсеры со складными прикладами, похожими на костыли. Все они выглядели как новенькие.

Главной специальностью отрядного оружейника оказалось изготовление финок. Ножички у него получались что надо: клинки из трофейной золингеновской стали, заточенные, хоть брейся, ухватистые рукоятки с рисунком наборных цветных поперечин, тщательно отцентрованные для метания.

— Желаешь? Дарю!

— Не желаю, — отрезал Осотин.

— Зря. Ребята говорят — в рукопашной не обойтись.

— Дак мне и выдадут, ежели не обойтись.

Хотя оружейник не какой-нибудь шиш. Оружейник — другое дело, но чего куражится: «Дарю…» Ишь раздарился. Много о себе понимает.

 

Глава 5.Челночный обмен в промежуточном диапазоне

Четыре троса, скрученных из высокоуглеродистой оцинкованной проволоки, которые назывались «прижимными», а также «смотрящими» назад и вперед удерживали у причала многосоттонный сторожевик. Но гораздо прочнее швартовых корабль был привязан к берегу письмами. По вечерам в кубриках строча напропалую, корабельный писарь штемпелевал конверты фиолетовым треугольником: «Воинское, бесплатно» — и отправлял на почту мешками. Ответы доставлялись в той же таре. Старший лейтенант Шарков командовавший по совместительству боевой частью наблюдения и связи, называл всё это «челночным обменом в промежуточном диапазоне». На промежуточных частотах средневолнового диапазона радисты поддерживали тактическую связь поверхностной волной. Но штурман Шарков просто-напросто ехидничал, намекая на то, что бесплатная нагрузка на почтовое ведомство сама по себе несерьезна и, так сказать, «промежуточна» по отношению к службе.

На следующий день после возвращения «Торока» в базу главный старшина Буланов постучался в каюту лейтенанта Чеголина с письмом в руках. Старшина команды просился на сутки домой. Его жену вместе с другими работниками хлебозавода командировали на лесозаготовки в Карелию сроком на два месяца. Причина не показалась Чеголину достаточно веской, особенно в данный момент, когда в стволы пушек была залита щелочь после пробных выстрелов.

— «Первым делом, первым делом самолеты», улыбнулся лейтенант.

Его логика на главного старшину не подействовала. Настаивая, тот попросил разрешения обратиться к старпому.

— Отставить. Занимайтесь делом! — рассердился Артём и прекратил бесполезный разговор.

Сосед по каюте долговязый Пекочка тоже получил депешу. Анечка кратко информировала его об отъезде к маме. Она соглашалась вернуться только «хозяйкой дома», то бишь комнаты, полученной по ордеру квартирно-эксплуатационной части гарнизона. Минёр воспринял это как дополнительное взыскание и возложил ответственность на черствого Выру. Естественно, Артём старался поддержать товарища и рассказал о его семейных неприятностях заместителю командира Тирешкину.

— На жилплощадь надежды мало, — ответил тот. — Ежели рассуждать логически, разве дадут ордер по первому году службы? Короче: «Не в свои сани не садись — пригодится воды напиться!»

Макар Платонович при этом хитро посмотрел и рассмеялся. Он любил переиначивать поговорки. Но потом капитан третьего ранга всё же пообещал данный вопрос провентилировать», и от этого за обедом сразу же потянуло явственным сквознячком.

Кают-компания на «Тороке» была такой же компактной, как и весь корабль. Обеденный стол располагался от борта до борта. С трех сторон он был окружен узким встроенным диваном, на который задвигались впритирку четыре персоны. И ещё двое, командир корабля и его помощник, занимали места по торцам. Со стороны входной двери было четыре стула, привинченных к палубе. А сверху всё венчалось абажуром между двух бестеневых медицинских софитов.

Тесноватый уют располагал к задушевным беседам. Тем более что минёр Пекочинский и остальные едоки, согласно расписанию занимающие строго определенные места на диване, не могли подняться из-за стола раньше командира или старпома. Минёр находился как бы в ловушке, и это обеспечило доктору Роману Мочалову самую необходимую аудиторию. Доктор начал со стихов:

—  «Всё на земле умрет — и мать, и младость, жена изменит и покинет друг. Но ты учись вкушать иную сладость, глядясь в холодный и полярный круг…»

Догадавшись по репертуару, откуда ветер, Пекочка зло посмотрел на недоумевающего Чеголина.

— Скажи-ка, дружище, — проникновенно добавил Мочалов. — У неё были ещё приятели, кроме тебя?

— Школьные подруги, — неосторожно ляпнул минёр и попался в ловушку.

— Ясно, — кивнул исцелитель. — Познакомила только с подружками…

— Нет у неё никого! — повысил голос Пекочка.

— Ладно, — не стал спорить Мочалов. — Пока, предположим, нет. А в маминой квартире есть телефон.

— П-подумаешь…

— Недооценка возможностей цивилизации. Ты представь: рядом филармония, театры, кино, не говоря уж о танцах в Мраморном зале. Так просто сообщить номерок на память, особенно когда скучно…

— Сколько времени ты был знаком? — вмешался Бестенюк.

— Целых два года.

— Гм. В увольнение ходил раз в неделю?

— На четвертом курсе два раза, — защищался Пекочинский, хотя губы его побелели.

— Эти дни в твоей записной книжке помечены красным кружком?

— Откуда знаешь?

— Эвона… Так делали все. А теперь задачка из арифметики. Часы увольнения помножить на красные дни твоего календаря и разделить итог на двадцать четыре. Наберется месяц. От силы. А ты — «два года».

— Слушайте такую вещь, — заметил Выра. — Инженерные расчеты нужнее для техники. Хотя ранняя женитьба, точно, мешает нормальной службе.

— Конституцией, товарищ командир, это не предусмотрено! — Минёр демонстративно перестал называть Выру по имени-отчеству.

— К сожалению, так… — Василий Федотович будто не заметил официальное обращение.

— А я к чему веду? — не унимался Бебс. — Наша специфика требует мужественно переносить невзгоды.

— Получив моральную поддержку, Роман Мочалов вновь проявил литературную эрудицию:

«Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, всех забывших радость свою…»

Поэзию нельзя понимать слишком буквально, и потому Александра Блока минёр не оценил. А Макар Платоновичу не понравилось упоминание о религиозных культах. Выяснив, где и когда напечатаны такие стихи, он критиковать их не решился, однако подчеркнул, что лейтенант Пекочинский хотя и не венчался, но имеет в документе законный штамп.

— Что из данного факта вытекает? Вытекает, что наши семьи должны быть крепкими. А вы его ушатом по холодной башке.

— Хотите сказать; холодной водой из ушата? — не вытерпел Евгений Вадимович Лончиц. — По-русски выражаются так. Понятно?

— Я сам знаю, как выражаться, — нахмурился заместитель, но Пекочка его перебил:

— Не желаю обсуждать эту тему! Хватит!

— Тебе же добра желают, — пожал плечами механик. — Или не знаешь, что закалка ведется попеременно огнем и водой?

— В масле закаливать лучше, — улыбнулся Выра. — И посему с комнатой Нилу Олеговичу следует помочь…

Лейтенант Чеголин вышел на палубу в прекрасном настроении. Ему следовало проверить пушки, которые банили с самого утра. Это процедура ответственная и довольно утомительная. В канал ствола наливается несколько ведер кипятка с ядовито-зеленым мылом, похожим на пластилин. Потом весь артиллерийский расчет запихивает туда «ерш» на длинном шесте, отскабливая тугой щетиной остатки сгоревшего пороха. После мытья ствол протирается насухо, смазывается едкой щелочью, снова пробивается паклей и ветошью. Операция повторяется не раз и не два. До тех пор, по ка стальная труба в спиральных канавках нарезов не засверкает как полированная.

Работа требует внимания и добросовестности. Иначе порошинки, прикипевшие к металлу, со временем дадут раковины, и это приведет к разнобою в залпе. Вот почему глагол «банить», хотя и происходит от очень знакомого слова, не вызывает сладостных воспоминаний. Особенно когда выясняется, что ни кипяток, ни мыло со щелочью, ни натужные бурлацкие команды; «Взяли… Ещё… Ещё раз…» — не помогают. Спрессованная ветошь продолжает вылезать с подозрительными штрихами от пороховой копоти, и очень хочется, махнув рукой, смазать ствол тонким слоем масла, которое до поры скроет изъяны. И надо же было так случиться? Лейтенант Чеголин застал расчет носового орудия именно в момент смазывания.

— Главный старшина Буланов проверял?

— Сами справились, — доложил старшина первой статьи Рочин.

— Почему не доложили Буланову?

— Как ему доложишь, — удивился Рочин, — он в Мурманске у жены?

— Та-ак, — сказал лейтенант.

Канал ствола он заставил протереть заново, взглянул в трубу через открытый затвор, но, как ни старлся, не мог усмотреть ничего подозрительного. Рочин показывал тугой цилиндр из белой тряпки с выпукло спиралью от нарезов.

— Всё чисто.

— А полоски?

— Следы масла.

— Маслом кашу не испортишь, — добавил заряжающий.

Лейтенант юмора не оценил:

— Орудийный ствол — не каша!

Ответить иначе Чеголин не смог, заподозрив другую причину веселья. Главный старшина Буланов в увольнении, а командир боевой части об этом не знает. В самом деле смешно.

— Банить ещё раз! — возмутился Артём и ушел.

На следующий день ослушник сам явился к нему в каюту, как ни в чем не бывало, пожелал доброго утра и… стал докладывать о текущих делах.

— Кто разрешил отлучку? — перебил лейтенант.

— Старший лейтенант Лончиц!

— Трое суток ареста за обращение не по команде!

— Есть, трое суток… — потемнел главный старшина и, повернувшись налево кругом, вышел из каюты.

— Так ему, голубчику, так, — одобрительно хмыкнул Пекочка и тут же спросил: — А взыскание согласовано?

— Зачем?

— Затем, что тобой допущено превышение дисциплинарных прав.

В самом деле, Чеголин мог объявить сверхсрочнику выговор, подумаешь, какое наказание. У язвленное самолюбие Артёма требовало во что бы то ни стало уязвить и подчиненного. Как это сделать? Ясно, арестовать. Правда, командир корабля вполне мог объявить взыскание недействительным, что было бы куда большим ударом по самолюбию. Однако капитан-лейтенант Выра, дотошно разобравшись во всех обстоятельствах, заставил Чеголина снова зубрить устав, записку об арестовании подписал. Василий Федотович при этом морщился, но Артём был удовлетворен.

Через несколько дней в кают-компанию заявится главный боцман Осотин.

— Разрешите? — спросил он больше по традиции и, не сомневаясь в ответе, протянул Выре какую-то бумажку.

Пока тот читал, боцман нагловато подбоченился, собираясь по обыкновению рассказать, как ловко он выполнил поручение, но вдруг, совершенно переменившись, попросил «добро» удалиться и даже каблуками прищелкнул при повороте налево кругом. Артём Чеголин не замечал выправки у развязного боцманюги, а прорезалась она, скорее всего, потому, что в каюткомпании ужинал гость — помощник начальника политотдела но комсомолу Виктор Клевцов, который по званию тоже был лейтенантом. Подумаешь, какое начальство!

Василий Федотович не обратил внимания на поразительное превращение Осотина и, отпустив его рассеянным кивком, передал бумажку минёру.

— Вот вам адрес. Не ахти какие хоромы, но для двоих сойдет.

Собственно, адрес был ни к чему. Комната находилась в «циркульном» доме, рукой подать от причала. Пекочинский возвратился на корабль уже через полчаса. Он был смущен и разочарован.

— Н-не знаю, как быть. Эт-то даже не комната, а платяной шкаф.

Жилплощадь, предоставленная ему во временное пользование, имела около пяти квадратных метров. Основное пространство здесь занимал двуспальный матрац на самодельных ножках. Рядом, между стеной и тахтой, был втиснут четырехугольный столик ресторанного типа, который, таким образом совмещал функции туалетного и обеденного. Со свободной стороны поместился единственный стул. Вешалка для одежды была прибита к стене над постелью, а посудный шкафчик нависал над столом. Словом, здесь было предусмотрено всё, и достаточно целесообразно. Не обладая пространственным воображением, Пекочинский просто привередничал. Потолки в «циркульном» доме возвышались на три с половиной метра. Таким образом, высота комнатки оказалась больше, чем длина. Вот она и показалась минёру «шкафом». Стоило строителям догадаться опустить потолок на метр, как сразу бы появились необходимые для уюта пропорции.

— Как мне привести Аню в такой чулан?

— Разведись или ищи особняк, — рассердился Чеголин.

Обе рекомендации показались Пекочке ещё более нереальными. Он смирился и отправил жене телеграмму с требованием приехать как можно скорее. Ответная депеша пришла накануне очередного выхода в море. Поэтому о поездке в Мурманск к поезду не могло быть и речи. Капитан-лейтенант Выра отпустил минёра только на полчаса к приходу рейсового парохода! Нил Олегович загрустил, но, понимая, что другого выхода нет, успел донести чемодан до порога квартиры, вручил жене ключи и точно в срок возвратился к исполнению служебных обязанностей.

— С тебя причитается, — подмигнул ему Осотин который стоял на палубе с повязкой дежурного по кораблю.

— Мы с вами не пили на брудершафт, — поморщился минёр.

— А я о чем? — удивился Осотин. — Раз не пили дак следует поддать. Не забудь — комната моего корешка. Кто отписал ему этак и так, люди свои, незапакостят?…

— Не беспокойтесь, всё будет в порядке.

— Ну-ну, — со значением кивнул боцман. — Ещё поглядим…

К этому времени на «Тороке» подняли пары в котлах, после чего турбинисты засуетились, забегали с ключами, и Бестенюк получил льготное время для каких-то неотложных дел. Каждые полчаса воздух нал гаванью наполнялся разноголосицей корабельных склянок. Начался отлив. Корпус сторожевика неуклонно опускался вниз по вертикальной шпунтовой стенке. Вахта давала слабину швартовным концам Остальные моряки томились в ожидании аврала, выход задерживался.

«Циркульный» дом хорошо просматривался с ходового мостика. У пятнадцатого окна в четвертом ряд была открыта форточка. Для окончательного устройства там не хватало тюлевых гардин. Пекочка обещал прибить косяки по возвращении из похода, который пока даже не начинался.

Веселые горны на эсминцах и трели боцманских дудок дружно возвестили ужин. В кают-компании капитан-лейтенант Выра разговаривал с механиком по поводу подозрительных стуков в турбине высокого давления.

— Вы нам мозга не пудрите, — вмешался Тирешкин. — Видимо, неслучайно конструкцией предусмотрены ещё турбины низкого давления.

— Точно, — подтвердил Бебс. — Но вот беда: одна без другой турбины не вертятся.

Все засмеялись, а Пекочка нашел, что наступил благоприятный момент обратить внимание командире на его личные дела.

— Пока суд да дело, прошу разрешения сойти на часок.

Старпом поперхнулся супом. Минёр посмел обратиться через его голову. Но Выра выставил ладонь и слегка двинул ею в сторону разгневанного Лончица.

— Удивлен. Все озабочены предстоящим учением, и только вы думаете о посторонних вещах.

Пекочинский не считал эти вещи посторонними и потому решился уточнить:

— Выход в море откладывается, и я бы успел помочь человеку на новом месте…

— Откладывается, но не отменен.

Ужин заканчивался, когда Пекочка с отчаяния выдвинул последний неотразимый аргумент:

— Товарищ командир! Ну, на пол часика. Понимаете, то да се… гардины повесить…

На минуту все замерли. Потом переборки кают-компании потряс взрыв хохота.

— Коли так, — смеялся Выра, — не в силах отказать…

Пекочинский вдруг стал пунцовым вроде семафорных флажков и всё пытался подчеркнуть, что он имел в виду укрепление карнизов для занавесок. Какое там! Никто не слушал. И тогда ему пришлось удалиться, в отчаянии махнув рукой…

Выход в море так и не состоялся. Инженер-лейтенант Бестенюк принялся вскрывать кожух паровой турбины, и само собой Чеголину пришлось подменить минёра, заступив на дежурство по кораблю. Пройдясь по верхней палубе, он убедился, что швартовы обтянуты, сходня закреплена, опущенные к привальному брусу кранцы надёжно амортизируют удары при всплеске волны. Упираясь каблуками в закраины минных рельсов, чтобы не заскользить по выпуклому металлу, смазанному соляркой для защиты от ржавчины, дежурный прогуливался от полубака к корме, изредка поднимаясь на мостик.

«И было три свидетеля, — утверждало из динамика вкрадчивое сопрано, — река голубоглазая, березонька пушистая да звонкий соловей…» Песня напоминала о соловьях и о многом другом. По традиции считается, что женщинам нет места на военном корабле. Это неправда. Они присутствуют здесь незримо и порой очень мешают жить. Чеголин деловито нес службу, а мыслями вдруг завладела песня. Сколько ночей ему виделся женский силуэт в солнечных лучах? Как буд-то у Артёма была другая девушка, кроме той? А может, написать ей письмо? Ведь обещал. Письмо ни к чему не обязывает.

«Так же, как счетчик лага в штурманской рубке отсчитывает пройденные кораблем мили, время быстро и звонко отщелкивает трудовые дни…»

Эта замечательная фраза пришла ему в голову в тесной дежурной рубке и запросилась на бумагу. Писать в шинели с пистолетом на боку не очень удобно. Но это было на редкость спокойное дежурство. Капитан-лейтенант Выра сошел на берег. Евгений Вадимович Лончиц был занят составлением плана общекорабельных учений. Если взглянуть со стороны, дежурный офицер тоже трудился над заполнением вахтенного журнала:

«Я привык за это время и к снежным зарядам, и к холодному мерцанию северных сияний (сияний впрочем, Артём ещё не видел, но как без них обойтись?), которые так непохожи на бархатные южные ночи. Полюбил я и суровое студеное море отважных «груманланов» — первооткрывателей Шпицбергена. Полюбил его безлюдные берега, его коварные слишком коварные рифы и жестокие норд-вестовые ветра».

Тут Чеголина взяло сомнение, как можно полюбить рифы, да ещё «слишком коварные»? Но без этого письмо получилось бы недостаточно убедительны! В конце концов, настоящий моряк, наверное, может позволить себе полюбить и рифы.

«Сегодня мы только что возвратились из сложного и дальнего похода. Ночное солнце ласковыми косыми лучами освещает уютный портовый городок. Длинные тени тянутся по причалам, по скалам с ржавыми пучками мха. А море замечательно. Если у самого борта оно походит на плохое зеркало, такое же зеленое и кривое, то чуть подальше солнце подсинивает его, и от этого голубеет бледное полярное небо».

Пора было переходить к поступкам. Только для наглядности следовало употреблять хорошо известные адресату понятия. Взять, например, кавказскую зурну. Её тягучие звуки наверняка похожи на свист штормового ветра. Чеголин добавил к зурне соленые брызги, дьявольский хохот, девятый вал и остался удовлетворен: получилось убедительно и достаточно жутко.

В этот момент в дежурной рубке раздались пять коротких звонков. Пять! Они означали, что к «Тороку» приближалось очень высокое начальство. Лейтенант опрометью выскочил на палубу и замер рядом с вахтенным у трапа, сжимая в руке свисток. Прибежал и старпом. На торжественный ритуал встречи флагмана не вышел только дежурный по низам старшина второй статьи Мыльников. Щеголеватый Богдан Мыльников заведовал центральным артиллерийским постом, но Чеголин ещё плохо его знал, занимаясь в основном комендорами. Однако старпом не заметил отсутствия старшины, а белоснежный «Орленок» под флагом командующего флотом прошел мимо сторожевого корабля.

Вернувшись в дежурную рубку, лейтенант перелистал графленые страницы вахтенного журнала» но своего письма не нашел. Досадно было потерять такой замечательный треп. В другой раз ни за что такое не сочинить. Артём шарил по карманам, заглянул под стул, не понимая, куда сунул листочки…

Перед отбоем матросы обычно перекуривали на шкафуте. На сей раз там стоял такой гам, что Чеголину пришлось вмешаться.

— Товарищ лейтенант, — обратился к нему старшина первой статьи Рочин. — Мы рассуждаем, что такое «зурна»?

— Народный музыкальный инструмент.

— Вот и я говорю, вроде дудки, — вставил Слово Мыльников. — А Рочин думал, что это штормовой сигнал.

Старшины почтительно слушали разъяснения. Только чуть заметная усмешка застыла у Мыльникова в нагловатых глазах. Лейтенант посмотрел на него и вдруг догадался. Вот кто стащил недописанное письмо. Его читали вслух и смеялись.

— Пустой болтовней занимаетесь, а службу несете плохо. Почему не вышли для встречи командующего?

Мыльников оправдывался, а у Рочина приподнялись уголки рта. Болтовней-то занимались не они, а скорее сам командир боевой части, да ещё в письменном виде.

— В носовом погребе, — накинулся лейтенант на Рочина, — опять кавардак, куски сала и мышеловка. По два наряда каждому… Займитесь службой, вместо того чтобы лясы точить.

Начало было положено, и всю следующую неделю Чеголин вел борьбу с ехидными улыбками. Конечно, наказания распределялись им во имя службы. Но служба почему-то налаживалась со скрипом. Разве только теперь матросы предусмотрительно переходили на другой борт, едва их командир появлялся на палубе.

А неотправленное письмо в конце концов нашлось. Его передал Чеголину помощник начальника политотдела по комсомолу.

— Плюнь и не расстраивайся, — дружески посоветовал при этом Виктор Клевцов. — Ничего там особенного нет. Насчет кривого зеркала подмечено точно, Продолжай, если хочешь. Только лучше писать в каюте.

Лейтенант. Клевцов оказался замечательным парнем. Веселый, круглолицый, он любил толкаться среди матросов и разговаривал с ними запросто. Виктор был в курсе любой мелочи, но где нашлось письмо Чеголина, не объяснил, а только со смешком добавил:

— Знаешь флотскую поговорку: «Шилом море не нагреешь»?

— В смысле теплоемкости шила или его заточки? — хмуро пошутил Артём, с остервенением раздирая злополучные листки. И вообще, по его мнению, политработники слишком часто применяли народную мудрость.

Год 1942-й. Сладким будешь — проглотят

«Берега губы Маттивуоно большей частью приглубы, и чисты от опасностей» — так утверждает Петр Осотин часто бывал здесь раньше и, как боцман знал, что губа совершенно открыта ветрам с норд-веста, а при восточных, остовых, здесь случаются сильные шквалы, налетающие через волок— низменный перешеек полуострова Средний. «Охотник» обычно становился на якорь неподалеку от вершины губы. Отдавали две смычки якорной цепи. Этого было достаточно, хотя грунт, песок с камнем, для якоря не самый хороший.

«Чисты от опасностей? Как бы не так!» — со злостью вспомнил Осотин. Облегчить душу крепким словом и то невозможно. Опасность ныне подстерегала всюду. Шли в белых маскировочных халатах, ссутулившись под гнетом пятипудовых заплечных мешков, связок лыж и оружия. Впереди саперы с миноискателями, за ними все остальные, ступая след в след.

Темнота полярной ночи была относительной. Слева за ребристым угором взмывали чужие ракеты и опускались на парашютах, источая химический свет. Косая тень под кручей берега принимала бойцов. На пляже не держался снег, сразу же раскисая на утрамбованном влажном песке с крупной галькой-чевруем, не держались и колья проволочных заграждений. Морской накат сминал спирали Бруно, выплевывал противопехотные и противотанковые мины. Прибрежье губы Маттивуоно, иначе Малой Волоковой, было самым удобным путем. Две мили пешком вдоль уреза воды, а дальше меж каменистых сопок на лыжах в тыл. В их тыл, не в наш.

«На катерах было одно, здесь другое, — рассуждал Осотин. — Дак война, повсюду война…»

Уже не впервые его брали в чужой тыл. Всяко бывало при этом, а больше всего запомнился первый такой поход. Высаживались с мотобота, и Клевцов решил, что боцман при этом будет не лишний. Сказал и как в воду глядел. В двадцать три тридцать мотобот скрежетал по камням. Дали задний ход, перебегали с борта на борт, помогая судну раскачкой. Но оно, не шелохнувшись, быстро обсыхало на отливе. Шкипер, который, впрочем, имел нашивки младшего лейтенанта, установил из таблиц, что утренняя малая вода наступит в три часа двадцать минут, потом начнет прибывать, и где-то около шести тридцати можно ожидать снятия с мели.

— Раньше следовало считать, — ругался Клевцов. — С рассветом бот уничтожат прямой наводкой.

— До берега метров тридцать, — разглядел во тьме «Зови Иваном». Голос у него срывался. Пограничник и не пытался скрывать свой страх. Это, в общем, было не ново. На словах куда там, кулаки подходящие, — и мокрой курицей в деле.

— Уймись, Иван, — одернул Клевцов, ничуть не удивившись поведению пограничника. — Прикроешь с Зайчиком переправу. Боцману закрепить трос на берегу и обтянуть.

«Провалит дело», — в свою очередь испугался Осотин, не понимая, как можно поручать его паникеру. Но с ними шел ещё Семен Зайчик. Семену Осотин верил…

Эх, кабы раньше знать, чем всё это кончится. С той поры прилепился к боцману сон, всегда одинаковый, который полоскал его, как забортной водой, пробудишься — зубов не сцепить.

Ему виделось, что бредет он по зеленому зыбуну. И податливое болото под сапогом плюется жижей, кланяется кочками. «Беги!» — кричит покойный «Зови Иваном». А рядом — вжик, вжик. И на пружинистом мхе косой строчкой сизые пульки. Да только не свинцовые: наклонись, зацепи горстью — это же тундровая ягода вороница, с холодным матовым блеском.

Снова кричит Иван: «Падай!» Странно — пограничник хотя трусил, но успевал приглядывать, и если кричал, дак не зря. Знает Петр, что надобно укрыться, а как упадешь, если зыбун уже не зыбун. И не кочки кругом — они ходят живыми гребнями, вверх, вниз. И гребень засекает ветром. И хлещет жгучими брызгами. Море? Какое море, когда он бредет по нему в рост с ручной гранатой? «Бросай!» — командует сызнова «Зови Иваном», да никак не втыкается запал, и в пальцах неуемная дрожь.

Конечно, не море. Склоны уже костливые, жесткие, ползти не способно. Впереди трое, идут вольно, грегочут, сигаретки с легким табаком, мундиры серо-мышиные с брусвяным венчиком на локте, «Двоих живьем», — показывает на пальцах Клевцов, а пограничник юрким ужом по разлогу в охват. По условному сигналу Петр рванулся, но не достиг, скользнул ногой. Уже и карабин занесен над ним с ножевым штыком и чужой рыбий глаз сверлит с прищуром. Прежде штыка насквозь пронзил ужас, а тот медлил. Почему медлил, хрен его знает. Во сне время отпрядывает. Так, не так, а только рядом с Петром очутился кургузый полусапог и толстый вязаный носок, в который заправлена брючина. «Полундра!» — крикнул пограничник, отвлекая, поднявшись во весь рост. И тогда рванул Петр тот сапог. Не просто рванул, — с вывертом, как учили. И понеслась схватка ярой качеей, туда-сюда: руки, ноги, стволы, приклады, подножки, подхваты, с трескучей вонью, с надсадой, с ихней руганью и своими матюками. Гладким мужиком был егерь, да, видно, матросов не знал. Плетеный линек словно сам собой вложился у Петра в два кольца вперехлест, «пьяным» морским узлом. Пришвартовал егерю ладони к лодыжкам.

Хотя и во сне, но явственно, как в кино, Петр загордился, перевел дух: «Все ли видели? Вот вам и боцман!» А в ушах вдруг: «А-ля-ля!», непонятно кричат, хором. Правее, левее, крысиной побежкой, мундиры, мундиры: «А-ля-ля!» И по спине опять дрожь противной волной. И добычу волочь нету мочи. А позади нарастает: «А-ля-ля!», дробно лают автоматы-шмайсеры. Егерь, в тючок упакованный, загорланил по-своему. Жутко орет, и глотку нечем забить. Тогда в руке сам собой ловкий ножичек. Нет, не подарок, а всё равно оружейниково самоделье, полученное под расписку. Ухватился Петр за рыжие патлы, башку отогнул. На шее у егеря жила бьется, часто-часто торопится…

На этом месте Осотин всегда просыпался, в испарине, с удушливой тошнотой. Горлышко фляги стучало по зубам. Вода непокорными струйками катилась за тельник. Из кисета сыпалась махра, мимо сыпалась, не в цигарку. Провались концом! Чего привязался поганый сон? Долдонит, язвит душу. Ну, заколол. Промеж шей и левой ключицы сверху вниз. И жилку тогда не видал. Чего разглядывать? Отборный был егерь, враг. На стальной каске, что отлетела в сторону, с обоих боков фашистское паучье клеймо, на мундире латунный знак «Завоеватель Нарвика» и ленточка «Героя Крита». Чего разглядывать? Подумаешь, жилка.

Покурив, Осотин приходил в себя, лежал и злился, не понимая, почему втемяшилось про этого «языка». Будто кроме нечего вспомнить. Тот самый первый поход был неудачным. Потеряв время на высадке, двинулись через скалы напрямик и уткнулись в обрыв. Сначала бросали камешки, пытаясь сориентироваться по звуку падения. Круча глотала их молча и потому казалась бездонной. Клевцов приказал снять рюкзаки и опускать их, цепляя один за другой.

— Я и так определю высоту, — вызвался Зайчик,

— Лучше отойди и не мешайся!

— Есть, отойти, — обиделся Семен и вдруг в резком прыжке канул во тьму.

Все стояли и ждали. Тишина была глухой. Она тянулась резиной. Зайчик подал голос через минуту, не ранее:

— Милости просим, ха-ха. Здесь мягко. А скала подходящая…

Командир взвода промолчал, — верно, было не до того. «Выдача» состоялась уже в блиндаже, на разборе:

— Когда прекратится произвол?

Но Зайчик тоже в карман за словом не лез:

— Что такого? Я в интересах боевой задачи.

— В этих интересах подвернулся сугроб. Без него был обеспечен перелом ног. Как тогда быть с задачей?

— Ну, — дернулся рыжий Семен. — Всё равно бы обузой не стал. Пуля в рот, и, пожалуйста, следуйте дальше.

— Вот как? Пуля в рот? — побледнел Клевцов и вдруг заорал: —Я не люблю терять людей! Учти, допустишь ещё выходки — спишу за непригодность к такой-то матери…

Боцман никогда не видел его таким, никогда не слышал, чтобы насмешливый Клевцов выражался площадно. Досталось на разборе всем, кроме Петра и тех, кто не вернулся. Боцман принял это как должное. Промашек вроде за ним не числилось. А вот про высадку на берег по натянутому им тросу все позабыли. Очень даже обидно.

— Переправу, кажется, навели и воевали сухими, — решился напомнить Осетин, хотя сам-то как раз промок.

— Ему кажется, а мне нет, — вызверился командир взвода. — Я твердо знаю — воевали плохо, не выполнили всех задач. Зачем «языка» закололи, раз все остальные специально прикрывали огнем?

Далее боцман услышал о том, что ему вообще не суждено было вернуться, кабы не пограничник. Это уж слишком. О покойниках худо не говорят, но все видели, как тот, озираясь, трусил. Семен Зайчик, видно догадавшись, на перекуре заметил:

— Переживает наш командир. Он тоже у Ивана учился.

— И ты туда же? — удивился Петр. — Самому чёрт не брат, а другим разрешаешь дрейфить? Ловко.

— Что значит «дрейфить»? Зубами стучать? Почему нет? Если только до первого выстрела. Видал, как он погиб? Похоже на труса?

Петр не видал. Он в тот момент чухался с егерем, и ему было не до наблюдений. Говорили, будто пограничника срезало пулеметом, однако тот успел швырнуть связку гранат и обеспечил остальным путь отхода. Нет, Петр свидетелем себя не считал и вообще терпеть не мог настырного пограничника, почувствовав нечто вроде облегчения, когда оказалось, что тот не умеет подавить дрожи. Откуда боцману было знать, что «Зови Иваном» был последним из ветеранов заставы, которая держала до войны государственную границу вдоль речки Титовки. В блиндаже не было ни одного бойца, которого бы пограничник на первых порах не опекал.

Нет, Осетин свидетелем себя не считал, но ему всё время чудилось, что, когда Иван, отвлекая егеря, кричал «Полундра!», это и был тот последний его рубеж. Чёрт его знает… Или взять ту проклятую жилку на шее? Когда всаживал нож, не запомнил, а кажную, почитай, ночь, как в кино, набухает она, толчками колотится…

Ерунда всё это, блажь с непривычки — утешал он себя. Ну заколол, как всё равно борова, дак егерь сам, можно сказать, напросился, если б молчал — другое дело. Зря только вязал, надрывался» Уложить выстрелом куда как проще, и никаких тебе снов. Пуля летит в цель, и кажется — она убивает, а не ты. На дальней дистанции крови больше, а воевать спокойнее. Что раньше видел Осотин в кольцах своего зенитного прицела? Не пилота, только атакующий самолет. Гидроакустики и минёры на катере, те совсем ничего не наблюдали, уничтожая подводную лодку глубинными бомбами. Они охотились по шуму винтов, догадываясь об удаче по косвенным признакам, побеждали всё экипажем и знали: в случае чего пропадут тоже разом. На всех кораблях топили или сбивали как будто одну вражью технику…

Нет ничего хуже, когда «ум человеку вспять зрит». Как ни маскировался Петр, но среди людей разве убережёшься.

— Видать, тебе у нас понравилось, боцман, — заявил раз Мелин с эдакой ухмылочкой. — Каждую ночь «языков» берешь.

Осотин понял, что во сне не молчал и нахальный оружейник захотел его перед всеми выставить. Не зря, видно, говорится: «Сладким будешь — проглотят, а будешь горьким — расплюют».

— Кому боцман, кому товарищ боцман, — веской ответил Петр, понимая, впрочем, что ухватился не за ту снасть. Но ничего другого не приходило в голову. Не он первый, не он последний. В затруднительном положении многие уповают на разницу в летах либо в чинах. Главное, «сладким» Осотин никогда не был. Где уж такого «проглотить».

После перепалки с оружейником проклятый сон, стал помаленьку отпускать. Он потускнел, как бы подтаял, распался на невнятные куски. По-прежнему ярко виделся Осотину только самый конец, но душу уже не пластал. Просыпаясь, Петр только лишь вздыхал, негромко ругался, поворачиваясь на другой бок. То ли устал он переливать из пустого в порожнее, то ли потому, что первое задание заслонили впечатления от других, где тоже было много крови, и нашей, и чужой, удачи и ошибки, радости и потери. Но надо всем уже довлел расчет, когда способнее применить гранату, или выждать в укрытии, или, задержав дыхание, плавно нажать спусковой крючок. Иначе воевать было невозможно: потеряешь голову, потеряешь себя…

Который раз шел Осотин в тыл, а всё рядовым. Надо было, до зарезу надо, совершить чего-нибудь такое, чтобы перестал коситься Клевцов и, само собой схлопотал для него должность согласно воинскому званию. На берега губы Маттивуоно, той, что будто была «чиста от опасностей», наступал прилив. Волна за волной топила осушной берег. Саперы с миноискателями, проводив отряд за черту боевого охранения противника, повернули назад. Взопревший тельник на боцмане, подсыхая, натирал плечи под лямками «сидора». Там вместе с пятидневным пайком было напихано много патронных рожков к автомату и гранат навалом. Осотину, считай, ещё повезло. Пулеметный расчет волок на горбах разобранный «максим»: первый номер кроме вещевого мешка — тело пулемета — двадцать три кило, второй номер — станок с колесами — тридцать шесть кило, а третий нес бронещиток — двенадцать килограммов — и ещё два пудовых ящика с лентами. Минометчики навьючились тоже: у кого ствол, у кого опорная плита, у кого комплект хвостатых «огурчиков». Боезапас отпустили без лимита, и каждый понимал, что в чужом тылу не так страшно ходить натощак, зато много ли навоюешь с пустым патронным магазином?

Отряд разделили на группы. Одна, вспомогательная, высаживалась с катеров, имея задачу взорвать мост на горной дороге, другая шла в обход, чтобы уничтожить опорный пункт с береговой артиллерией. Орешек был крепкий, и потому готовились долго, играя в солдатики на похожей местности. Только Арий Мелин не желал рвать себе пуп, зато каждый день удивлял кого плоским убоистым пистолетом, который способно выхватить из голенища, кого ножичком. Командир отряда лично распределял, кому чем владеть, и берег оружейника пуще глаза. Так бы и провоевать Мелину за верстаком, да вмешалась случайная бомбёжка. Для «восполнения убыли личного состава» было приказано взять всех бойцов подчистую. Виктор Клевцов считал, однако, что нетренированных следует оставить, и особо предупредил об этом начальство:

— Тогда позаботьтесь о другом оружейнике.

— С какой, стати?

— К вашим потачкам привык. Такие не возвращаются.

Командир отряда был кремень. Он приказа не отменил и завелся с полоборота:

— Отвечаете за Мелина лично! Он фигура особо ценная.

— Раз так, будет исполнено, — усмехнулся Клевцов. — Костьми ляжем, а самую ценную фигуру сохраним.

Но как уберечь? Решили поставить Мелина носильщиком, поручив ему увесистую динамку на треноге, которая раскручивалась «хлебным паром», заменяя ещё более тяжелые аккумуляторы. Только недаром сказано: «Не хвались, идучи на рать». Петр Осотин первый заметил, как водило оружейника под громоздкой динамкой. Двигались в темпе, чтобы успеть развернуться для атаки к моменту взрыва моста. Всё было рассчитано по минутам. Первая остановка в разлоге меж сопками южного берега, чтобы стать на лыжи, Осотин подумал, что до привала музыкальный шиш, пожалуй, не упадет, а там пусть решает начальство.

Едва остановились, Мелин сбросил динамку в снег.

— Чего творишь, харя? — шепотом возмутился радист, бросаясь к движку.

— Ерунда. Не взорвется…

— Но может замкнуть на корпус.

— Баба с возу, кобыле легче, — хихикал Арий, приставляя ладони ко рту. Никто и думать не смел, что у него с собой губная гармошка.

Визглявые звуки остро воткнулись в уши и тут же оборвались. Осотин вышиб трофейную игрушку, и все упали, вжимаясь в снег, напряженно ожидая беспощадного пулеметного речитатива. На первый раз, однако, пронесло. Музыкант бушевал, требуя вернуть инструмент, и вдруг затянул в голос песню. Пришлось унимать, не стесняясь в средствах. Зажимая ему хайло, отшатнулись от запаха, такого знакомого и, вместе с тем, неожиданного здесь, на свежем снегу. Ожесточение тотчас прошло. Чего взять с парня, которому море по колено? Мужская солидарность, вопреки обстановке и здравому смыслу, требовала если не уберечь от расплаты, то хотя бы привести парня в чувство перед начальством. Мелина воткнули в сугроб, дружно натерли снегом. Подошел Клевцов, отстегнул у него почти пустую фляжку:

— Раньше куда смотрели?

— На ходу сосал, — раздались сдержанные смешки. — Как всё равно титьку…

Командир отряда полоснул из тьмы синим лучом затемненного фонарика. Холодный луч скользил по измятому и разорванному в борьбе маскхалату, по раскисшей роже с мутными, расширенными зрачками.

Мелин вскочил, не удержавшись, стал на карачки наконец поднялся, размазывая сопли и слезы:

— Чего они? Скаж-жите? Гармонь отобрали. Говорил — мне нельзя. Оруж-жейник классный, солист, и вдруг ишаком…

Фонарик дрогнул, отклонился, и Осотин разглядел пальцы, рвущие кобуру. Вон как бывает, поёжился он. Сейчас хлопнет, и точка. А чего ещё делать? Или ждать, пока проспится?

Однако Клевцов думал иначе.

— Всполошим секреты, — заметил он. — Всех посекут огнем…

— Допустим, так, — согласился командир отряда, медленно остывая.

И ещё жалко стало своей рукой порешить такого оружейника, потому что командир вдруг спросил:

— Мелин! Можете следовать дальше?

— Так точно! Как по ед-диной половице!

Сделав несколько преувеличенно твёрдых шагов, оружейник споткнулся, извергнув ужин себе на халат. И тогда фонарик чиркнул его лучом поперек. Это был приговор без слов, который поняли все.

— Клевцов! Распорядитесь! — добавил командир отряда.

Все знали: время дорого, иного выхода нет. Но добровольцев исполнить приговор не находилось: трус — всё же не враг. И тогда боцман Осотин выступил вперед, решив, что наступил его час.

 

Глава 6. Отношение и обращение

У каждой палки, как известно, два конца. В этой банальности заключена, однако, древнейшая мудрость, поскольку палка была самым первым оружием человека. С тех пор оружие усложнилось неимоверно, но оно всё так же ударяет другим концом всех, кто начинает им бездумно размахивать. Вот почему отношение к оружию гораздо важнее, чем обращение с ним. Именно отношение определяет всё остальное.

Существуют три точки зрения на этот предмет, через которые последовательно проходит каждый боец. Новобранец робок. Оружие устрашает его загадочной сложностью. Он помнит главное — вся эта техника предназначена для того, чтобы убивать и разрушать. Потом, вникая в устройство тех или иных образцов, новичок узнает, сколько хитроумной выдумки затрачено для обеспечения безопасности его самого. Оказывается, боевая торпеда не опасна, пока не открутите специальный пропеллер на взрывателе. А он отпадает уже далеко от борта стреляющего корабля. Огромная шарообразная мина не может взорваться на палубе из-за кусочка прессованного сахара, который потом медленно растворяется в морской воде. Пушка ни за что не выстрелит с приоткрытым затвором. Глубинная бомба не сработает, если её гидростат не будет обжат толщей забортной воды. Разные чеки, механизмы взаимозамкнутости, приборы срочности обеспечивают двойную, тройную гарантию защиты обслуживающего оружие расчетов.

Наконец, устройство и принцип действия каждого узла изучены на чертежах и в натуре, собраны и разобраны на макетах, знакомы так, хоть действуй с завязанными глазами. Боец привыкает к оружию, и оно представляется уже обыкновенной техникой. Все запреты и предупреждения выучены на зубок, но техника работает безотказно, и некоторые из пунктов инструкций уже кажутся лишними, так сказать «поправкой на дурака». А люди не любят считать себя дураками. В особенности те, к кому это больше всего относится.

Очень жаль, но на горький опыт здесь мало надежды. Гораздо чаще бывает, что воспользоваться таким опытом просто не успевают, а свидетели чрезвычайного происшествия по крохам и косвенным обстоятельствам только лишь догадываются, как и по какой причине оно произошло. Потом, ясное дело, издается приказ, где суть изложена коротко, а основной упор — на оргвыводы, на степень причастности или виновности действующих лиц. Приказ, конечно, воспитывает, но выводы запоминаются крепче, если сделаешь их сам. Пожалуй, здесь важнее всего потрясение. Именно оно помогает убедиться в том, что незаряженное ружье тоже иногда стреляет. Тот, кто не верит в это, ещё не специалист, какие бы экзамены ни сдал.

Лейтенанты Чеголин и Пекочинский после допуска к самостоятельному управлению своими подразделениями командовали всем вооружением «Торока». Чеголин, кроме того, заведовал стрелковым арсеналом, который, кроме карабинов и автоматов, умещался в железном ящике и располагался в каюте под письменным столом. Офицеры и сверхсрочники при заступлении в наряд получали у Чеголина пистолет и патроны под расписку.

Сменившись с дежурства, минёр заявился в каюту, извлек из кобуры пистолет с запасной обоймой и небрежно швырнул их приятелю.

— Это тебе не игрушка, — нахмурился тот. — Сдай оружие, как положено.

— Подумаешь, формалист, — фыркнул минёр, но в всё же, нажав на защелку, извлек из рукоятки вторую обойму. — Патроны сосчитаешь сам!

Латунные цилиндрики с сухими щелчками выскакивали из-под пружинки: один, второй, третий… Но Чеголин не успел вылущить их до конца. Пекочка взвел ударник пустого пистолета и, отведя дуло в сторону, нажал спусковой крючок. Выстрел грянул резко и враз оглушил. По лицу минёра медленно разливалась синева. Из ствола курился дымок. В переборке, за которой находилась каюта доктора, возникла круглая дырочка.

— Слушай такую вещь, кто там стрелял?

Будничный голос из командирской каюты заставил Чеголина очнуться. Требовалось выручать товарища, если это было ещё возможно.

— Дверью хлопнуло, — соврал он на ходу, рванувшись к доктору.

У Мочалова в гостях сидел его коллега, тоже старший лейтенант медицинской службы. Роман хладнокровно бинтовал гостю левую руку чуть выше локтя.

— Что? Ранен?

— Пустяки, — махнул рукой доктор. — Царапнуло рикошетом.

Беглый осмотр места происшествия показал, что шальная пуля, пробив тонкую переборку, угодила в металлическую трубу каркаса подвесной койки. Труба, на счастье, была изготовлена из стали с огромным запасом прочности. На ней осталась лишь вмятина, а расплющенная оболочка пули нашлась на палубе.

— Приглашаем в ресторан, — обрадовался Чеголин. — За нами столик.

— Мудрая и справедливая мысль, — согласились старшие лейтенанты, сочтя инцидент исчерпанным.

А Пекочинский стоял в той же позе. Минёр превратился в собственный памятник. На гипсовом лице жили только глаза.

— Положи пистолет, — сказал Чеголин. — потом почистишь.

— П-послушай, — сказал приятель, постепенно обретая дар речи. — А ты не трогал его? Почему патрон оказался в стволе?

— Что, сдурел? — удивился Чеголин. — Подумай лучше о том, кто из нас формалист?..

Для взаимных упреков не было времени. Пистолет занял свою ячейку в железном ящике. Над щеколдой поверх контрольного замка легла свежая пластилиновая печать. Через пять минут отверстие в переборке было зашпаклевано хлебным мякишем и аккуратно замазано масляной краской.

— А был ли мальчик? Может, мальчика и не было? — повеселел Пекочинский и взялся за «Айвенго». Он вообще был человеком основательным и за Вальтера Скотта принялся не случайно. Во-первых, этот писатель был самым любимым у Карла Маркса, во-вторых. Нил Олегович читал роман в подлиннике, с помощью словаря и зубрёжки одолевая языковой барьер. Но не успел осилить и абзаца, как в дверь постучали и на пороге возник помощник начальника политотдела по комсомолу лейтенант Клевцов.

— Здорово, ребята! Как тут у вас дела?

Чеголин искренне приветствовал Виктора, а Пекочка информировал о том, что контора пишет, может предъявить подшивку боевых листков.

— Это замечательно, — сказал Клевцов, усаживаясь по-свойски прямо на стол. — Только в боевых листках всего не отразишь.

— Основные события боевой и политической подготовки имеются.

— Всё ли? Я-то знаю, как бывает. Тоже командовал. Правда, на берегу.

У Пекочинского слегка изогнулась густая бровь. Не обе брови, а только правая. Знаком вопроса. А помощник начальника политотдела, окинув взгляд переборку над письменным столом, вдруг стал выковыривать хлебный мякиш. Потом посмотрев на вытянутые физиономии хозяев каюты и рассмеялся.

— Ну вот. А ещё утверждали, что у вас ничего нового… Эх вы… «конспираторы»!

— Как думаешь, доложит? — спросил минёр, когда Виктор ушел.

— В таком случае он должен был выяснить подробности. Откуда ему знать, кто стрелял?

— «Откуда, откуда»? Медики накапали. Очень просто. И теперь нечего вести их в ресторан.

— Роман тоже не знает кто. Я, понимаешь ли, это не уточнял.

— Интересно. Никто ничего не говорил, а Клевцов уже в курсе.

— Чёрт с тобой, — рассердился Чеголин, — Медиков я приглашал, а не покупал. Пойду с ними один.

Несколько дней оба лейтенанта ожидали дознания и прочих служебных неприятностей. Но ничего такого не произошло. Виктор Клевцов промолчал и вообще оказался человеком удивительным. Вскоре за обедом на «Тороке» он ни с того ни с сего изъявил желание сдать зачеты на вахтенного механика.

— Указание начальника политотдела? — обеспокоился капитан третьего ранга Тирешкин.

— Вряд ли он станет возражать. Разве можно препятствовать стремлению лучше знать корабли, на которых служишь?

— А это, гм… занятие не отразится на основных ваших обязанностях? — сомневался заместитель командира.

— Отразится, — кивнул Клевцов. — А как же. Иначе не стоит городить огород.

— Сдать на вахтенного механика? — спросил инженер-лейтенант Бестенюк. — Ты представляешь, Виктор, что это значит?

— Представляю маленько.

Виктор пояснил, что до призыва, на флот он плавал на волжских пароходах учеником масленщика.

— Сравнил божий дар с яичницей, — возмутился Бебс. — Масленщики были приставлены к древним паровым машинам, а у нас хотя и не новые, но всё же турбины и водотрубные котлы с рабочим давлением двадцать один килограмм на квадратный сантиметр. Короче, если ты решил всерьез, придется научиться обслуживанию механизмов на каждом боевом посту, потом дублировать старшин котельной и машинной вахт. Осилишь — пойдет разговор о дальнейшем.

— Добро, — согласился Клевцов.

Чеголин с Пекочинским переглянулись. В самом деле блажь: по доброй воле идти на выучку к матросам. И Бебс тоже недоумевал:

— Зачем тебе это?

— Могу объяснить. В первом котельном вахта называется комсомольско-молодёжной, а трюмный Богданов в неё не входит. Почему?

— Богданов — разгильдяй и пьяница, сердито сказал Тирешкин. — Мы тут посоветовались и решили не включать.

— Как тогда понять внеочередной отпуск с выездом на родину?

— Видите, товарищ командир, воскликнул Макар Платонович. — Так и знал. Это не пройдет мимо политотдела.

— Слушай такую вещь. Отпуск он заслужил.

— Остался на своем посту в отсеке, который заполнился паром, — уточнил Клевцов. — A комсомольцы у вас до сих пор спорят, виноваты ли те, кто выскочил наверх, или у них не было другого выхода.

— Против зачетов не возражаю, сказал Выра, хотя без особого энтузиазма.

Год 1942-й. Будешь горьким — расплюют

Перевязочная хирургического отделения имела оттенок флотской щеголеватости. Петр Осотин с первого взгляда узнал на стенах дорогой риполин, белоснежный лак на смеси древесного и льняного масел. Эмаль и клеёнка на мебели, блестящий линолеум на полу — всё было под стать риполину, кроме веселого доктора в пегом халате с засученными по локоть рукавами.

— Показывай, с чем явился?

Петр стоял перед ним в бязевых казенных кальсонах со штрипками, пока сестра отдирала коллодиеву повязку.

— Так. Проникающее ранение в грудную клетку.

— Достал, гад, коротким уколом, — объяснил Осотин, разомкнув стиснутые зубы.

Словоохотливый доктор, делая свое дело, заговорил складно:

— «Шли на приступ. Прямо в грудь штык наточенный направлен. Кто-то крикнул: — Будь прославлен! Кто-то шепчет: — Не забудь!..»

— Откуда знаете? — спросил боцман почти ужасом.

В атаке кричали посолоней, а в остальном всё было так. Но сам Осотин об этом не распространялся.

Нельзя. Да и нечем хвастать. Питание к рации отказало, и потому не удалось задержать взрыв моста. Потеряв основной расчет на внезапность, они уже не смогли атаковать опорный пункт, только оборонялись под натиском превосходящих сил. Возвратились через сутки. И не все: кого приволокли взамен «сидора» на плечах, кто остался в снарядных воронках, закиданных шиферным крошевом.

— Ну, братец, — улыбнулся доктор. — Стихи написаны в девятьсот пятом году.

— Дальше как? — почти потребовал боцман, не доверяя такой отговорке.

— Интересуешься Блоком?

Сперва Петр удивился, потом решил, что лекарь темнит, пытаясь уйти от скользкого разговора.

— Сам-то отличишь, к примеру, канифас-блок от кильблока?

— Вряд ли, — признался доктор, неизвестно чему обрадовавшись. — Но это, братец, пустяки. Самый главный из всех блоков носит имя Александр. Вот он и написал эти стихи. Теперь слушай дальше: «Рядом пал всплеснув руками, и над ним сомкнулась рать. Кто-то бьется под ногами. Кто — не время вспоминать…»

Осотин оцепенел, забыв о боли, которая мешала решать, почти не заметил прокола между ребер толстой иглой, через которую выкачивали мутно-зеленую жидкость. Молодой военврач, практикант, которому доверялись пока одни перевязки, показался боцману ведуном.

Вернувшись в палату, Петр долго не мог согреться. К вечеру у него поднималась температура, раздирал кашель и бил озноб. А кругом, поверх натянутого на башку одеяла, знакомые голоса вели надоевшие за две недели нескончаемые разговоры. Сосед справа которой раз вспоминал, как его однополчанин, прицеливаясь, не умел зажмурить другой глаз и, выпустив обойду мимо, доложил командиру: «Красноармэиц Хабэтдинов застрэлился…» Случай был известен уже всему госпиталю. Сосед излагал его в палате, в гальюне за перекуром, и слушатели снова смеялись, а он, радуясь тому, что их позабавил, что оказался в центре внимания, повторял эту историю снова, наверное потому, что не знал ничего более веселого. Обмороженный авиационный техник талдычил про заморскую технику, щеголяя иностранными словечками: мотор «Алисон-110», «Киттихаук», «Аэрокобра». По его словам, выходило, что центр тяжести у этих самолетов где-то не там, и летчики их не любят, и всегда есть опасность свалиться в штопор.

Осотин тоже был в штопоре, со дня на день ожидал, кто проведает, хотя умом понимал: зря, это дело почти невозможное. А других раненых как-то ухитрялись навещать. Кого из посетителей вызывали с докладом по начальству, Кого — для вручения наград. К авиамеханику заглянул летчик, передавал приветы, письма, плитку шоколада из особого воздушного пайка. Лейтенант был из другой эскадрильи и мало что знал о друзьях механика. Зато из-под его распахнутого халата выглядывала золотая звездочка на красной колодке. Обмороженный сержант сиял, гордясь перед соседями таким знакомством.

Время шло, а к Осетину никто не приходил. Увидел он раз в коридоре у поста дежурной сестры бывшего своего командира катера, но прошел мимо вроде бы не признав. Зачем? Начнет расспрашивать доложит своему Выре, и тот усмехнется: «Много! заработал орденов?»

Госпитальным одеялом от соседей не отгородишься. Однако Петр постепенно приспособился. Колотье в грудине поутихло, а голоса спорщиков стали расплываться в теплой дреме. И вдруг два слова: «Где oн?», свободно проникнув в уши, заставили вздрогнуть и облупить лицо. Перед койкой стоял Клевцов в незнакомом обличье. Медицинский халат в обтяжку, твёрдый ободок форменного синего кителя со свежей каемкой подворотничка, внимательные глаза на круглом, без улыбки лице делали его похожим на дежурного хирурга.

— Ну, боцман? Как тебе здесь?

«Обратно боцман?» — Осотину обрыдло такое обращение, и потому он оказал коротко: «Лечат…» показав, что очень желал этой встречи, верил в неё, сомневался и, ясное дело, был рад, когда сомнения оказались напрасными.

— Шел мимо… — начал Клевцов, потом оглянулся на остальных раненых. — Вставать разрешено?

— Валяй говори здесь… — хмуро предложил Петр. Такое вступление почему-то ему не понравилось.

— Попробую… В общем, так: предписано вернуть специалистов для укомплектования корабельных команд.

— Обратно в моря, значит. Дак, полагаю, к нам не относится.

— К нам — точно, но ты боцман…

— Боцман да боцман, — перебил Осотин. — Коль не надоело.

— Как ещё величать? Может, Лешим?

— И это спознали?

— Такая у нас работа.

— По катерам сплетни собирать?

— Нам не всё равно, чей локоть рядом, — уточнил Клевцов — Если помнишь, Иван-пограничник сразу расшифровал: «злой», а я ещё сомневался.

— Что из этого следует?

— Повторяю: при выписке из госпиталя сошлись на приказ и возвращайся в боцмана.

— В чем виноватый? — озлился Петр, учуяв, что из-за Мелина. Но боцману самому было неохота вспоминать, тем более в госпитальной палате столько досужих ушей. В общем, он решил пояснить уклончиво: — Сполнил, что требовали…

— Сам вызвался выполнять, и все видели, как ты это исполнил.

— Можно было иначе?

— Формально претензий нет. Только нельзя тебе возвращаться.

— С какой такой стати? Кто чиркнул фонариком, дак пусть сам отвечает.

— Командира никто не обвиняет. Он был прав.

— Вот видишь? Не я, дак другой… Кому-то исполнять надо.

— Ну гляди, — рассердился Клевцов. — Пока это совет. Не только мой. Так все считают в отряде…

 

Глава 7. Авторитет зарабатывай сам

Виктор Клевцов стал на «Тороке» почти членом экипажа. Его увлечение техникой повлияло даже на заместителя командира, который вызвал к себе в каюту механика с чертежами, хотя раньше в детали не вникал. Естественно, многие стали допытываться у Бебса, чем они вдвоем занимались. Даже командир корабля и тот почесал лакированную плешь и вопросительно глянул на своего заместителя. Но Тирешкин от информации уклонился.

— Молчи как рыба об лед, — объявил он Бебсу, хитро ему подмигнул и, очень довольный, стал потирать пухлые ладошки. Бестенюк очень серьезно кивнул, и Чеголину потом не удалось вытянуть и намека хотя с ним-то, по крайней мере, он поделиться мог. Когда у машинистов в «шхерах» возгорелась ветошь, Артём, как дежурный по кораблю, первым делом послал рассыльного к Бебсу, хотя мог сразу же объявить аварийную тревогу. Из кладовой валил дым. По причальной стенке от здания штаба бежал капитан второго ранга Нежин. Шуточное ли дело на борту пожар. Но инженер-лейтенант успел оценить обстановку и соответственно сориентироваться. От пожарных рожков к очагу возгорания уже протянулись надутые брезентовые шланги. Со свистом извергалась пена из огнетушителей. Механик невозмутимо распоряжался, приговаривая с нарочитой громкостью:

— Быстрее, ребята. Иначе я вам ещё на полубаке зажгу…

Помощник начальника штаба, как услышал эти слова, утратил резвость и повернул назад. Он посчитал, что на «Тороке» идут учения, то есть дело самое что ни на есть повседневное. Одиночные, частные, общие или корабельные учения шли чередой, днем и ночью. На палубе горели промасленные тряпки на железных противнях. В совокупности с дымовыми шашками они обозначали условные очаги пожара. Глухие хлопки взрыв-пакетов имитировали попадания бомб или снарядов.

— Оперативное время ноль часов тридцать пять минут, — вещал по трансляции старпом.

По такому сигналу вскрывались очередные конверты-секретки, где было сказано о какой-либо неприятности, придуманной специально для данного момента учений. В артиллерийской БЧ взрыв-пакеты обычно подбрасывал главный старшина Буланов, а лейтенант Чеголин с секундомером замерял нормативы. Пока Иван Аникеевич отбывал наказание на гауптвахте Артёму приходилось самому организовывать шумовые или зрительные эффекты, и это вносило элемент условности. Стоило лейтенанту подойти к пушке или зенитному автомату, как расчеты догадывались о том, что сейчас у них что-нибудь эдакое произойдет.

В общем, всё шло нормально, пока одно т таких учений не состоялось внезапно, поломав заранее согласованный и утвержденный распорядок дня. Оно пришлось на самый неудачный момент, когда на кормовой пушке был укреплен прибор для тренировки наводчиков. Чеголин особо гордился прибором Крылова, потому что тыловики неохотно отпускали такую технику на устаревшие учебные сторожевики. На соседнем корабле, как ни старались, не достали, а Чеголину удалось уговорить самого подполковника Недодаева, и тот, несмотря на выразительную фамилию, накладную ему подписал.

Эта маленькая победа, как любая другая, придавала уверенности триумфатору, вызывая восхищение коллег и зависть у неудачников. Обладатель хитрого прибора мог не беспокоиться за результаты первых учебных стрельб. Всё дело в том, что морская артиллерия стоит на палубе, самой зыбкой из всех платформ. На парусных кораблях бортовой залп давали «на глазок», но гладкоствольные пушки били в упор, и рассеивание ядер мало влияло на меткость. А если до цели полтора-два десятка километров, и она кажется всего лишь черточкой на горизонте? Размахи качки в этом случае на глаз не зафиксируешь, и ошибка в углах наведения будет в сотни раз превышать допустимую. Единственный выход — так натренировать наводчиков, чтобы они удерживали цель, плавно наклоняя и поднимая стволы в такт наклонам палубы. Алексей Николаевич Крылов ещё не был знаменитым академиком, когда придумал прибор, позволяющий тренироваться прямо в гавани. Эксцентрики качали перед дулом силуэт цели, нарисованный на бумажке. В момент «выстрела» из соленоида выскакивала игла, накалывая мишень. Распределение дырочек вокруг силуэта позволяло с математической точностью определить степень подготовки наводчиков.

По сигналу тревоги лейтенант Чеголин был обязан прибыть на командный пункт и, приняв по телефону доклады с боевых постов, доложить о готовности артиллерии к бою. Но кормовую пушку нельзя было изготовить к стрельбе, пока на ней укреплен прибор. Лейтенант не мог допустить, чтобы в спешке повредили дефицитную технику, и вместо мостика поспешил на ют. Добежать ему не удалось. Артём никогда не видел командира корабля таким злым и взъерошенным.

— Отправляйтесь на свое место! — приказал ему Выра, а сам расхаживал, на ходу сочиняя вводные.

Условно изготовив к стрельбе носовое оружие, Артём распорядился по телефону о том, чтобы расчет другой пушки этих команд не исполнял, а вместо них позаботился о сохранности драгоценного прибора. Лейтенант с раздражением ощущал бессмысленность своих действий, то и дело поглядывая с мостика на корму. Но там вдруг засуетилась аварийная партия, опуская за борт водонепроницаемый мягкий пластырь. Расчет пушки стал помогать заделыванию мнимой пробоины, на телефонные запросы Чеголина не отвечал, и, обеспокоенный состоянием прибора, он решил лично разобраться, что там стряслось.

Командир корабля тоже находился на юте. Подбегая, Артём слушал его гневный голос, а боцман Осотин невозмутимо оправдывался.

— Опять под ногами путаешься, мальчишка! — окрысился Выра, заметив Чеголина.

Лейтенант остановился, будто наткнувшись с маху об угол. В глазах у него потемнело, и сам собой вырвался ответ. Несколько слов. И тоже при всех.

Василий Федотович приоткрыл рот… и не сказал ничего. Полезли под козырек брови у главного боцмана Осотина. И ещё Чеголин запомнил замерших в разных позах матросов. Но ему стало всё безразлично. Повернувшись, лейтенант побрел по чужой палубе в свою, впрочем отныне тоже чужую, каюту. Он слышал, как через полчаса прозвучал отбой учений, как со скрежетом откатилась и захлопнулась дверь командирской каюты. Чеголин бездумно смотрел, как плавал по переборке и мельтешил рябью солнечный круг из иллюминатора. Над головой его грохотали подковками по железу матросские ботинки. Но всё это уже не касалось Артёма Чеголина. В лучшем случае его спишут в распоряжение отдела кадров. На обед и ужин лейтенант не выходил, и никто не беспокоил его. Даже сосед. Он не пришел и руки помыть перед едой! Пусть. Сидеть одному было лучше. Не надо разговаривать, объяснять. Что, собственно, объяснять, когда и так всё ясно.

Вечером в дверь постучали:

— Слушай такую вещь! Зайди ко мне!

Капитан-лейтенант Выра показал Чеголину на кресло у своего стола. Но тот предпочел стоять. Помолчали. Выра положил ладонь на затылок и, растопырив пальцы, сосредоточенно почесал лысину. Так он всегда поступал в затруднительных случаях.

«Скоро он начнет? — нетерпеливо подумал лейтенант. — О чем разговаривать? Раз, два, и готово. Останется сказать; «Есть!» и собирать чемодан».

— Понимаешь, для чего назначают учения? — неожиданно тихо спросил командир корабля.

Чеголин был вынужден слушать историю, как двум командирам «охотников» было приказано встретить свою подводную лодку в точке всплытия неподалеку от базы. Но вместо своей они обнаружили вражескую, которая находилась в засаде…

Куда ни шло, если бы история оказалась новой, а то ведь Артём сам мог досказать её до конца. Он ясно представлял и тактическую схему, собственноручно нарисованную в конспекте, и все практические выводы: первый, второй… всего там было пять пунктов.

— Всё ясно, — перебил он.

— Что такое? — сбился с тона наставник.

— Пример известный…

— Откуда?

— Из лекций по тактике.

Каждое слово Василия Федотовича звучало нотацией, ссылка на боевой опыт — голой дидактикой, и лейтенант, невольно поддавшись наваждению, повел себя как школяр на пороге учительской. Пример, по его мнению, ничего не доказывая, раз дело происходило не в гавани, а на подступах к ней. И вообще у врага оказалась «кишка тонка» для прорыва в базу. Наши подводники проникали, и весьма успешно, а фашистские не отваживались.

— Слушай такую вещь; кто читал вам курс тактики?

— Старший преподаватель капитан первого ранга Терский.

— Вот оно что… Считай, что повезло.

— Я так и считаю. А газеты, между прочим, тоже умею читать…

Чеголин имел в виду, что командир корабля вычитал этот пример из газет, а Василию Федотовичу дерзость показалась намеком. Если строптив мальчишке-лейтенанту известна подлинная причина внезапного учения на «Тороке», трудный разговор с ним в самом деле выглядел смешным. Ведь поводом для учения как раз послужила статья в сегодняшней газете.

Ещё утром на борт поступил семафор с вызовом к флагману. Выра сразу почуял неладное, хотя и не знал за собой вины. Вызов был срочным, и капитан, лейтенант не заставил себя ждать. Он бывал у флагмана едва ли не ежедневно, но каждый раз не мог отделаться от впечатления, что входит в его каюту, как в раскрытый том морских рассказов Станюковича.

В обширном кожаном кресле со стеганой спинкой тонул узкоплечий старик. Сивые выцветшие волосы его были распределены посеред темени на прямой пробор. Молодыми казались только глаза. Внимательные, холодные, они прятались в щёлках век, отгораживались линзами старомодного пенсне, но буравили на сквозь. У электрогрелки, замаскированной под камин, лежала овчарка, с хрустом занимаясь сахарной косточкой. Увидев Выру, пес заворчал.

— Жулик, сидеть! — урезонил его хозяин надтреснутым тенором.

Странно было видеть на старике погоны без чёрных орлов. Знатоки утверждали, что такие орлы носил отец Юрия Владиславовича и что сын, окончив ещё царский Морской корпус, начинал службу под началом у собственного папы. Более того, знатокам было доподлинно известно, что грозный начальник эскадры как-то вкатил молоденькому мичману арест за некоторые похождения на берегу. Виновник будто бы безропотно принял «фитиль», а потом, приоткрыв дверь отцовского салона, заявил в щелку:

— Всё расскажу маман!

— Мичман, вернитесь, — прогневался адмирал. — С тобой, Юрик, и пошутить нельзя…

Кроме анекдота в кают-компаниях учебных кораблей пользовались популярностью и другие вполне достоверные сведения. Например, в одном из Указов Петра I в период Северной войны упоминался капитан-командор, который носил ту же фамилию, что и Юрий Владиславович. Гора на острове Сахалин, залив Охотского моря, мыс на Корейском полуострове были наречены в честь других предков. Не менее десяти поколений семьи несли на морях русский флаг, и потому было особенно обидно, что наследник Юрия Владиславовича сложил голову на Балтике в морском бою и теперь ему приходилось пестовать только Жулика полуовчарку, больше напоминавшую заурядного «дворянина»: все ста́тьи малогабаритные и хвост — бубликом.

— Товарищ Выра, вы сегодня газеты читали? Да, да, газеты?

— Так точно, — на всякий случай доложил «командору» Василий Федотович. «Командором» его величали за глаза, в честь основателя династии.

— И со всем согласны?

Утром Выре было не до газет, но ответил утвердительно. Как это можно не соглашаться с органами печати?

— Следует понимать, что напечатали правду? — продолжал уточнять «командор».

— По всей вероятности, — заколебался Выра.

— Вот вам газета. Прочитайте ещё раз. Да, да. Ещё раз и весьма внимательно…

Василий Федотович увидел хлесткий заголовок «отношение к делу», и чуть пониже не таким жирным шрифтом уточнялось: «Учение, которое не принесло пользы». «Чем вы занимаетесь?» — спрашивал автор заметки у старшины первой статьи Якова Рочина и цитировал дерзкий ответ: «Да так, дурака валяем». Далее было напечатано, что командир подразделения Чеголин на учениях отсутствовал, капитан-лейтенант Выра прогуливался по причалу и вообще артиллерийские расчеты были заняты с напряжением не более семи минут.

Василий Федотович решительно не припоминал ничего похожего на учениях последнего месяца. Правда, был случай, когда знакомый газетчик на ходу спросил его, что происходит на борту.

— Частные учения, — рассеянно ответил Выра и на свою голову предложил: — Пойди уточни у старпома, что там по распорядку.

Вот тот и «уточнил».

Старенький «командор», терпеливо дождавшись, пока статья в газете будет усвоена полностью, ехидно заметил:

— За такое отношение к делу полагается выговор. Да, да товарищ Выра. И не возражайте. А потом пошлем письмо в редакцию: «Факты, к нашему прискорбию, имели место, меры приняты…» — этцетера.

Командир «Торока» только сопел, не зная, как отвечать. И Юрий Владиславович смягчился: — Разберитесь, у кого брали интервью и при каких обстоятельствах. А газеты рекомендую читать. Да, да. Вот видите, ознакомились и нашли для себя немало поучительного…

Свежий ветерок на причале не охладил Василия Федотовича. Он скорым шагом вернулся на «Торок» первым делом приказал объявить тревогу, а разбираться в обстоятельствах начал уже после неё.

— Рочин, слушай такую вещь. С корреспондентов говорил?

— Ну, говорил. Только не на учениях… Иван Буланов, сами знаете, на губе. Значит, мне выпало регулировать, прибор Крылова. Дело тонкое, а тут пристал какой-то чмырь. Что он из газеты, на лбу не написано. Вот и отшил, чтоб не мешал.

— Надо было объяснить, что на корабле вовсе не учения, — наставительно подчеркнул капитан третьего ранга Тирешкин.

— Сказал бы, да кто знал, зачем привязался.

Доложив флагману о результатах расследования, Василий Федотович совершенно «пришел в меридиан» и теперь при воспитательном разговоре с лейтенантом Чеголиным сослался на пример из боевого опыта для того, чтобы подчеркнуть правомерность внезапных учений. Отпора он не ожидал.

— Если бы ваши боцмана утопили прибор Крылова…

— Не ваши, а наши боцмана, — поправил Василий Федотович.

— Техника дефицитная. Знаете, чего стоило достать…

— Знаю. Здесь проявил настойчивость. Только навряд чего добился бы без моего звонка.

Вот почему в артиллерийском отделе тыла Чеголину сначала отказывали, а потом неожиданно пошли навстречу. Василий Федотович посмотрел на лейтенанта, будто догадываясь, что от такой новости упрямое раздражение его стало стремительно таять, И теперь Артём Чеголин цеплялся за остатки своей обиды:

— Обозвали мальчишкой…

— Хлопец и есть. Потому закусил удила.

— Какой может быть авторитет…

— А авторитет зарабатывай сам! — жестко перебил Василий Федотович. — Мой, например, от твоей ругани не пострадал. А чтобы впредь не забывался, возьми двое суток ареста при каюте и с исполнением служебных обязанностей…

В этой самой каюте Чеголина уже поджидал Пекочка:

— Кэп разносил?

— Ну его!.. Пытался вкрутить мне мозги…

— Да, — сочувствовал минёр. — Кэп у нас не того. Меня тоже раздолбал. В торпедах давление воздуха не на марке…

Вдвоем они припомнили всё. Какая может быть нормальная служба, если одного наказывают за выход «без штанов», другого обзывают при всём честном народе. Лейтенанты решили, что Выра рубит сук, на котором сидит.

Перед отбоем главный старшина Буланов доложил о возвращении с гарнизонной гауптвахты и о том, что приказание выполнено.

— Какое приказание?

— Командир корабля приказал проверить прибор Крылова и отнести в кладовую. Всё оказалось в порядке.

Потом, помявшись, с тем же отчужденным твердокаменным видом, Иван Аникеевич Буланов положил на стол докладную записку с просьбой о списании с корабля на любой другой.

— Надо будет — переведем! — нахмурился лейтенант Чеголин. — А пока выполняйте свои обязанности.

Год 1942-й. Поправка глубины

Яростная кипень клокотала на палубе катера и захлестывала надстройку. Три мотора выгребали на последнем пределе. В такую пору добрый хозяин собаку на двор не выгонит, но война по-своему распорядилась привычными понятиями добра и зла. Поисково-ударной группе из двух «малых охотников» надлежало встретить подводную лодку в точке всплытия и обеспечить безопасность её вплоть до ворот бонового заграждения. Боевая задача была заурядной. Максим Рудых неоднократно принимал участие в подобных операциях. Суть её состояла в том, чтобы после обнаружения гидрофоном шума работающих винтов по ряду косвенных признаков догадаться, «кто есть "ху"», как острили на их дивизионе, так сказать «полупереводом» с английского. Момент встречи и в самом деле был весьма драматическим. Свои лодки обычно возвращались без торпед, почти без топлива, с разряженными до предела аккумуляторными батареями. Растратив средства нападения и защиты, они были особенно уязвимы у порога собственной базы, и этим пользовался враг. О звукоподводной связи, которая позволяет, обменявшись позывными, ожидать всплытия либо без тени сомнения немедленно атаковать, тогда и не мечтали.

За исключением последней подробности боевая задача была ясной, как глобус, но всё дело в том, что глобус тоже весьма обобщенная модель нашей планеты. Сила ветра в точке рандеву у входа в Кольский залив на сей раз превосходила любые представления о мореходности шестидесятитонных «охотников». Их швыряло с гребня в пучину. Нависая, волна каменела, таранила, вновь оборачивалась жидкостью для того, чтобы окунать и захлестывать. Кое-как удерживая катер на плаву, Максим Рудых прикидывал, как прослушать море. Для этого требовалось периодически стопорить моторы и опускать за борт шумопеленгаторы. Однако прекращать движение в такую погоду рискованно, а на ходу не услышишь ничего, кроме шума своих же винтов. Других, более крупных и остойчивых кораблей для встречи выделить не смогли. Операционная зона огромная, а все эсминцы были наперечет. Поисково-ударную группу «малых охотников» возглавил командир дивизиона, будто его личное присутствие могло что-либо изменить. Капитан второго ранга Терский торчал на мостике рядом с Максимом и, словно в насмешку, разговаривал как бравый солдат Швейк:

— Аналогичная ситуация сложилась не так давно на Чёрном море…

Комдив старался перекричать шторм. Соленая вода струилась по щегольскому чёрному реглану, а мокрое, исхлестанное ветром лицо побурело. Максим взглянул и, грешным делом, заподозрил, что начальству опять море по колено.

— Охотник, пн-те, перевернуло шквалом у Туапсе.

Но в след за первым ударил второй шквал. Невозможно представить, однако факт — катер стал обратно на ровный киль…

— Пугаете? — обиделся Рудых.

— Отнюдь. Предлагаю учесть опыт. Двойной оверкиль произошел только после того, как, сменившись с дозора, «охотник» выскочил из-под защиты гористого мыса Чардак…

Терский мог просто скомандовать: держи, мол, ближе к берегу. Разве не видишь красноватые скалы, которые тянутся на две мили от Сеть-Наволока до Лодейной губы? Разве не ясно, что ветер с румба вест-норд-вест, который по-местному зовут «меж запад побережник»? Если пройти чуть севернее, к мысу Погань-наволок, и будет погань. Хуже этого ветра не найти. А здесь, наоборот, высокий берег не давал разгуляться волне. Но Борис Александрович Терский предпочитал не вмешиваться в управление катером. Ему казалось достаточным намекнуть…

Неприметный с моря мыс Пушка гулко стрелял пещерой, которая захлебывалась прибоем. Удары, распространяясь в толще воды, били по ушам «слухачa» — гидроакустика. Из физики известно, что любой звук в три раза быстрее мчится в водной среде. Ещё Леонардо да Винчи заметил: «Если погрузишь в море трубу и тонкий конец её приложишь к уху, услышишь издалека, плывут ли корабли». Но трудно разобраться в хаосе звуков. В наушниках гремела штормовая волана, грохотал накат россыпью прибрежной гальки, скрежетал грубым песком-дресвой. Как уловить среди гама посвист лодочных электромоторов и тонкое бормотание винтов? Не только уловить, а, поворачивая гидрофон, определить точный пеленг, то есть направление на цель.

«Слухач», флегматичный увалень с узким лицом, похожим на колун, и белесыми телячьими очами, окунул за борт устаревшую аппаратуру, обнял уши пружинистой дужкой с лепешками из пористой резины, и зрачки его, остановившись, устремились внутрь…

Двое суток пара «малых охотников» хлебала жгучую воду. Хлебала, отфыркиваясь, кивая волне. Верхняя вахта, меняясь через полчаса, выкручивала толстую походную робу, укладывая её на кожухи бензиновых двигателей. В моторном отсеке клубился горячий пар, но просыхать одежда не успевала, и заступающая смена натягивала какую есть. Всё равно на палубе обдавало с ног до головы и уже через минуту пробирало до костей, отсасывая живое тепло. Двое суток радист сидел над приемопередатчиком, придерживая горячие лампы-триоды, которые от ударов норовили выскочить из гнезд. Всё так же невозмутимо балагурил комдив, хотя губы его посинели, а голос осип. Максим Рудых хлюпал по мостику в сибирских чёсанках на босу ногу. Как ни странно, но такая обувка, оказалась целесообразнее яловых сапог с портянками. Второй «охотник», Василия Выры, со стороны больше всего смахивал на рубку подводной лодки, которая иногда погружалась, и мачта чертила по воде перископом. Контакта же с истинной подлодкой всё не было, хотя назначенные сроки уже истекли.

Старший краснофлотец Тетехин опять вышел на палубу и готовился к сеансу с неторопливой крестьянской обстоятельностью, словно бы не снаряжал шумопеленгатор, а взнуздывал его, накладывая стопора-гужи. Слухач вымотался больше других. Угреватая кожа его покрылась сизой окалиной, щеки ввалились, и потому казалось, что лицо сплюснулось ещё больше от давления наушников. Тетехин открывал вахту на короткое время, но бессистемно. Его вызывали через семнадцать минут, или через двадцать четыре, или через тридцать девять. Интервалы никогда не повторялись. Командир дивизиона безжалостно дергал слухачей на обоих «охотниках», сбивая ритм.

— Противник изначально пунктуален, а время действия наших шумопеленгаторов установить, пн-те, по стопорению хода проще пареной репы. Умный противник обязательно будет искать закономерность, чтобы воспользоваться ею в собственных интересах…

Максим Рудых кивнул, хотя ждал свою лодку, а для своих эти фокусы с шумопеленгатором ни к чему. Ему было жалко Тетехина, и он подумал, что любое самодурство всегда можно обосновать.

Слухач трудился безропотно, истово, как привык с детства. Тетехин был убеждён, что журчащая струйка искомого звука живет в глубине. Неожиданно уловив ясный сигнал, он удивился не удаче, а почему она не шла так долго. Даже не шумопеленгатором, нет, всем телом Тетехин устремился встречь ритмичному посвисту, доложив на мостик не по уставу:

— Тама! — И махнул для верности иззябшей рукой.

На втором «охотнике» тоже поймали шумы. Выра показал сигнальный флаг «Эхо» и цифровые сочетания направления. Пока их прокладывали на карте для того, чтобы получить место цели в точке пересечения, звук пропал так же неожиданно, как и возник.

— Свои так себя не ведут, — насторожился Терский, а слухач, хоть убей, ничего больше обнаружить не мог. Не мог, и-всё тут, хотя объект был почти рядом. Два пеленга на карте скрестились в нескольких кабельтовых.

— Атака! — решил комдив. — Изготовить большую серию…

Сигнальщики вздернули на мачту желто-синий треугольный флаг «Есть». Минёры, бросившись к корме, стали выдергивать предохранительные чеки у глубинных бомб. Лейтенант Рудых службу знал, но в голосе его не ощущалось командной уверенности. Кто мог поручиться, что это враг, а не та подводная лодка, которую ждали так долго? Сбросить бомбы легко, но — после взрыва руками не машут.

— Это засада, — пояснил Терский, взглянув на Максима. Ему подчинялись и так, но капитан второго ранга был сторонником дисциплины сознательной. Отмечая невысказанные сомнения лейтенанта, он не только учил его решительности. Как командир поисково-ударной группы, он одновременно принимал на себя всю полноту ответственности.

Чёрные цилиндры плюхались и тонули в кильватерной струе, которая вспучивалась султанами. «Охотники» резво убегали от них, но гидравлические удары, догоняя, с силой лупили по корпусу. И палуба, содрогаясь, била по пяткам. Сильно била, до синяков. На поверхности возникли небольшие масляные пятна и шлейф мелких пузырьков, который отклонялся в сторону берега. Василий Выра, уцепившись за след, тоже бомбил, но безрезультатно, и слабые признаки успеха исчезли, разболтанные волной.

— Терпение, — сказал комдив. — «Чем крепче нервы, тем ближе цель…»

Он приказал поставить буй, и опять всё началось сначала. Час шел за часом, сменялись вахты, «охотники» крутились рядом с ориентиром, поочередно окуная шумопеленгаторы. Мыс Пушка без устали гремел канонадой прибоя. В наушниках у Тетехина шуршало, скрежетало и улюлюкало, а сам он от напряжения косил, будто разглядывая кончик своего массивного носа. Через полсуток Максиму Рудых уже представлялось, что контакта не было вообще. Доклады слухачу на обоих «охотниках» и слабые радужные пятна с пузырьками — всё померещилось и было плодом усталости и воображения. Словно в подтверждение сомнений, Тетехин спросил, с какой скоростью двигается второй катер, хотя тот маневрировал у него перед глазами.

— Тововоно, товарищ командир, — растерянно пожаловался он. — Непонятно. Идет малым ходом, а у меня здесь, — он показал на станцию, — шумы, будто от самого полного.

— Вот и дождались, — вмешался комдив. — Сигнальщик! Семафор лейтенанту Выре: «Малую серию, углублением пятнадцать и двадцать пять, сбросить за корму одновременно с рывком вперед».

Странное усиление звука винтов Терский посчитал хитрой маскировкой подводной лодки, которая, по его мнению, двигалась украдкой под днищем второго «охотника». Эксперимент был рискован. Катер Выры не успел разогнаться, и мощные взрывы вздыбили в непосредственной близости от корпуса. «Охотник» взбрыкнул кормой, но трехслойный деревянный борт его самортизировал, не проломившись. Зато сзади вода лопнула пузырем и забурлила масляным фонтаном. Соляр растекался широкой лужей, укрощая волну, и стали отчетливо видны плавающие предметы. Растревоженная пучина плевалась сжатым воздухом, харкала удушливым хлором из затопленных аккумуляторных ям и вдруг извергла странный предмет, в первый момент принятый за глушеную нерпу. Зацепив отпорным крюком, его кое-как подняли и на палубе разглядели досконально.

В рваных тряпках, промокших и промасленных, угадывалась чужая форма, светлые волосы слиплись колтуном, выкаченные зенки, обострившийся клювом нос, разъятый в гримасе оскал, а на голой груди наколка: коченел, ощерившись, аспидный плезиозавр.

— Поди сюда, Вота!

У Тетехина было нормальное имя — Захар, но в команде, придравшись к особенностям речи, его окрестили Вотой. Слухач пообижался, но привык.

— Чего глядеть…

— Как чего? Твой законный трофей.

— Ну его… — Тетехин отвернулся и вдруг добавил: — Жалко.

— Кого тебе жалко?

Разные на палубе собрались парни. Некоторые давно не получали вестей из дому. Не ходила почта через линию фронта.

— Гляди, какие клыки. Думаешь, тебя бы пощадил?

— Живой — ясно. Фашист и больше ничего…

— Вот видишь?

— А покойника жалко, — стоял на своем Вота. Матросы загудели, потребовав объяснений.

— Верно, остались матерь, жонка, детишки…

— Кто ты после этого есть сам?

— Тововоно, русский…

— Какой, к чёрту, русский?

— Воюю, как все.

— Дак с ним не воевать. Их вешать надо, как бешеных собак.

— Палачей надо, — согласился Тетехин. — Тововоно, накрой этого брезентом. Какой-никакой, а был человеком…

Максиму Рудых надо бы вмешаться, но он не знал как.

— Странная логика, — сказал он, размышляя.

— Почему же? Вполне отражает национальный характер, — возразил Терский.

— «Пусть ярость благородная вскипает, как волна», напомнил Максим.

— «Благородная», пн-те. Это существенно… Командир дивизиона отправил боевое донесение через береговой пост службы наблюдения и связи и вскоре получил приказ следовать в базу. По-видимому, все реальные сроки встречи со своей подводной лодкой уже истекли, и дожидаться её стало бессмысленно.

— Вы здесь командуйте, — сказал Борис Александрович, расписываясь на семафоре. Я буду в вашей каюте… Немного, пн-те, отдохну.

До базы было недалеко, семь с лишним миль, и Максиму вдруг вспомнилось замечание комдива на счет терпения, очень уместное замечание, как, впрочем, и все остальные, которые стали предпосылками одержанной победы. С отдыхом тоже бы следовало потерпеть, пока «охотники» не ошвартовались. Но лейтенант Рудых не решился сказать об этом капитану второго ранга Терскому. Это выглядело бы просто дерзостью.

 

Глава 8. Виноват Жулик!

Перегрузки опасны везде, а корабль от них может потерять остойчивость. Хотя водоизмещение «Торока» было не таким уж маленьким — 670 тонн, сторожевик заметно осел и закачался под тяжестью проверяющих. На борт прибыли в полном составе штаб и политотдел. По нерушимой традиции раздалась команда: «Корабль к осмотру!» Флагманские специалисты вооружились блокнотами и чистыми носовыми платками для обнаруживания пыли в укромных местах, вроде фланцев трубопроводов. Капитан-лейтенант Выра, оставаясь в каюте, время от времени выслушивал гонцов с оперативной информацией по ходу проверки:

— У боцмана обнаружен сверхнормативный запас сурика. Утаил после ремонта.

— Сколько тебя предупреждали, Осотин? Куркульские замашки брось…

— Как же? — невозмутимо возражал главный боцман. — Сами небось жучите: здесь подкрась, там зашпаклюй. А где краска? Без запасов невозможно никак…

— Тогда сховал бы у себя в «гадюшнике»…

— Как же? Обнаружат беспременно. Держал в обрезе под верстаком, — объяснял Осотин, понимая под «обрезом» отнюдь не оружие, а всего лишь укороченную железную бочку. — Дак кто знал, что они такие дотошные. Сунулись, не глядя, — и по локоть в сурике.

— Что? — ужаснулся Выра. — Командир БЧ-5! Бензину сюда. Срочно.

— К чёрту бензин, — появился в коридоре Нежин в напрочь заляпанной тужурке, и голос помощника начальника штаба не предвещал ничего хорошего. — Дайте семафор. Пусть пришлют запасной китель из моей каюты.

Перед обедом к Выре постучался дежурный по кораблю и доложил почему-то шепотом:

— Товарищ командир!

— Что? Что там ещё?

— Прошу снять пробу!

Сзади застыл кок в белоснежном колпаке с подносом. Он ждал восторга, а Василий Федотович скривился точно перед дохлятиной.

— К старпому! — отмахнулся он.

Командир корабля — тоже человек, и что тут поделаешь, если у него отшибло аппетит. Правда, по сигналу ему всё же пришлось идти в кают-компанию. На «Тороке» обедал сам флагман вместе со своим Жуликом, и вестовой Бирюков не пожалел для Юрия Владиславовича ни мясной тушонки, ни свежей разварной картошки. Меню было выдающимся, а суп едва не выплескивался через край тарелки.

— Товарищ матрос, — обеспокоился «командор». — Вам пальцы не жжет?

— Никак нет. Он не так горячий, — мужественно доложил Бирюков, хотя тарелку донес с трудом.

— Тогда хорошо, — кивнул Юрий Владиславович. — Но вы принесите мне другую тарелку, погорячее. Только на подносе. Да, да. Как бы иначе не пришлось отправлять вас с ожогами в госпиталь.

— Есть принести погорячее, — обиженно отрапортовал вестовой. Он был поражен: «Отказаться от такой порции?»

Результаты смотра ещё не объявлялись, но «командор» был суров и сдержан. Над столом висела тишина, и куски не лезли в горло обедающим. Заместитель командира Тирешкин для общего блага попытался разрядить обстановку. Вытащив из кармана заранее приготовленное печенье, он сложил губы венчиком и ласково зачмокал. Но адмиральский пес не обратил на призыв никакого внимания.

— Жулик, Жулик, возьми! — вкрадчиво умолял Макар Платонович.

Пес снизошел. Зажав печенье лапами, он лениво отгрызал по кусочку.

— Какая воспитанная собака, — восхитился Тирешкин, призывая в свидетели старпома. — Другая бы хапнула на лету.

Лончиц согласился с Макаром Платоновичем, хотя последующие события показали, что ему было бы лучше воздержаться. Дело в том, что любой нормальный пес делит людей на своих и чужих, относясь к последней категории в высшей степени подозрительно. Столь упрощенный подход к человечеству обычно корректируется намордниками, ошейниками или, в крайнем случае, уведомлением на видном месте. Любая из этих мер не подходит для корабля. Представьте табличку: «На борту злая собака». Остряки обязательно поймут её не так, а люди без юмора усмотрят в ней вызов и потрясение основ. Конечно, одинаковых собак не бывает. Жулик, которому приходилось жить там, где поднимался флаг хозяина, просто не мог бы существовать с «нравом» цепного пса. Наоборот, Жулик отличался удивительной приспособляемостью. Но, несмотря на это, к нему относились плохо не только на «Тороке». Непостижимо как, но Жулик умел различать чины, всегда искал покровительства у самого старшего из присутствующих и проводил свою линию с собачьей прямолинейностью: лизать — снизу вверх, рычать — сверху вниз. Такие характеры встречаются иногда и у людей, но распознать их труднее из-за наличия второй сигнальной системы. Стоит ли удивляться отношению моряков к бюрократическим замашкам собаки?

Едва Тирешкин стал угощать её печеньем, в каюткомпании «Торока» начались перемигивания. Капитан-лейтенант Выра тщетно старался воздействовать на молодёжь магнетическим взглядом. А Макар Платонович, воображая себя дипломатом, превозносил нахальную дворняжку до тех пор, пока не раздалась слегка насмешливая реплика её хозяина:

— Жулик — деликатная собака. Да, да, весьма деликатная…

Через каких-то пару часов все были убеждены, что «командор» иронизировал не случайно и Жулику заранее отводилась особая роль в инспекционном смотре. Так или не так, а только пес находился на ходовом мостике в момент, когда капитан-лейтенант Выра нетленным духом наблюдал, как его молодой помощник самостоятельно выводит корабль из гавани.

— Командир «убит»! Да, да. И не возражайте, — объявил руководитель учения, а сам под бременем прожитых лет стал подремывать, удобно устроившись на приступке банкета, то есть своего рода пьедестале, на котором вместо памятника была укреплена тумба главного магнитного компа́са.

Старший лейтенант Лончиц рьяно приступил к новым обязанностям, для начала приказав Чеголину объявить аврал. А Юрий Владиславович почивал и, наверное не заметил замечательную четкость разбега швартовных команд на положенные в расписании места. Дальше всё пошло не так гладко. Лончиц с Чеголиным старались командовать потише, чтобы, упаси боже, не побеспокоить «командора». Впередсмотрящий конец зажало на причальной тумбе тросом соседнего корабля. Призрак командира молча показал главному боцману кулак. Осотин, понимая, что проглядел ошибку, засуетился, для большей доходчивости применил не совсем командные слова. Старпом нервничал, бегая с мегафоном с одного крыла мостика на другой, а Жулик путался под его ногами и ещё рычал.

В суматохе забыли потравить якорь-цепь, и нос корабля не желал прижиматься к шпунтовой стенке, а корма, наоборот, не хотела от неё отходить. Когда пес вновь стал поперек дороги, Лончиц что есть силы послал его носком ботинка на «угловой» и, подобно футболисту, немедленно заработал «пенальти». Жулик, рванув обидчика за штанину, отчаянно заскулил, а главный судья, пробудившись, холодно скомандовал:

— Отставить учение!

Выход в море не состоялся, и на «Тороке» все беды валили на флагманского хвостатого фаворита. Выра задумчиво почесывал плешь, а Евгений Вадимович утверждал, что «паршивую дворняжку» отныне не пустит на борт. Правда, на официальном разборе выяснились и другие подробности. Только по штурманской части и ещё по гидроакустике у проверяющих не оказалось существенных замечаний. С трибуны цитировались записи из разбухших блокнотов. Особенно досталось доктору Мочалову. И колода для рубки мяса на камбузе была не посолена, и топор для той же цели не имел положенного чехла, и медицинский инструмент нестерилен. И ещё отмечалась крысопроницаемость.

Ехидный Бебс вопросом с места попытался выяснить, в каких единицах измерен последний показатель. Проверяющий ответить затруднился, и тогда механик посоветовал принять за единицу «один крысом», равный одной крысе, пробегающей за час через дырку в один квадратный дециметр. Капитан второго ранга Нежин при этом позволил себе улыбнуться, оратор на трибуне нашел смешки неуместными, а сам Бестенюк скоро расплатился за повышенную любовь к точности. Оказалось, что в одной из составленных им эксплуатационных инструкций указана предельно допустимая протечка воды через сальник 10 литров за час.

— Как может определить это вахтенный? — спросил флагманский механик.

Вытащив из кармана логарифмическую линейку, Бестенюк моментально перевел показатель в капли за минуту.

— Прикажете матросу капли считать?

В президиуме страшно развеселились, остальным же было не до смеха. Какой юмор, когда всех лупят в хвост и в гриву? А в заключение «командор» прочитал описание некоего рационализаторского предложения: «В целях экономии топлива и моторесурсов главных двигателей предлагаю при стоянке на рейде отработанный пар от котлов подавать через продувание высокого давления и зарубашечное пространство дизелей, поддерживая их в готовности к немедленному, действию». Документ был снабжен резолюцией командующего: «Может быть, сочинителя следует лечить?»

— Психиатры этого не подтвердили, да, да. И не удивляйтесь, — комментировал Юрий Владиславович. — Доброхот по роду обязанностей отношения к технике не имеет, но всё же обязан знать, что служит не на теплоходе и его корабль движется паровыми турбинами. Спрашиваем его, почему со специалистами не посоветовался. Отвечает: «Зачем? Ещё станут навязываться в соавторы».

Дремучее письмо в сочетании с прочими примерами и хлесткими оборотами «командора» вроде: «С собачьим хвостом в волки метите?» — производили целебный эффект русской бани. Сравнение с хвостом Евгений Вадимович Лончиц почему-то принял персонально на свой счет, а остальных больше занимала личность безымянного сочинителя.

— Лейтенант Клевцов не так давно решил подробнее разобраться с обстановкой на «Тороке», — сказал начальник политотдела, самокритично добавив, что следовало заняться этим ещё раньше, поскольку отдел кадров собрал вместе столько молодых и неопытных офицеров.

— Не корабль, а детский сад, — вставил Юрий Владиславович. — Да, да. И не возражайте…

До возражений ли, когда крыть нечем, не говоря уж о том, что на военной службе спорить не положено. Обидное заключение флагмана было специально предназначено для того, чтобы задеть за живое. Один только Макар Платонович Тирешкин хранил полную невозмутимость на разборе учения, а после немедленно вызвал к себе командира БЧ-5.

— Вам известно, что в котлах не бывает отработанного пара?

— Конечно. Иначе меня следовало бы гнать с механиков.

— Вот, вот. А ваши чертёжики? О чем они, спрашивается, говорят?

— Об устройстве парохода… А в чем дело? Вы знаете, кто написал дурацкое письмо командующему?

Заместитель командира грозно нахмурился:

— Есть мнение, что эти бумажонки — филькина грамота. Известно, что полагается за вредительство?

— Ну, знаете… — Глаза у Бебса вспыхнули форсунками. — За наветы тоже не жалуют. А техническая документация только что проверена флагмехом. Филькину грамоту, видите ли, тоже надобно уметь прочитать.

— Ладно, товарищ лейтенант, свободны…

— Инженер-лейтенант, — поправил Бестенюк. — А как же тогда чертёжики? Нет, вы мне покажите невежу, который бросается такими обвинениями…

— Покуда свободны, — повысил голос Тирешкин, подчеркивая служебную дистанцию.

— Есть! Но вынужден предупредить, что я этого так не оставлю.

— Кто вас обвиняет, Борис Егорович, — сразу же сменил тон заместитель. — Наоборот, есть мнение, что необходимо оградить. И мы, то есть командование, будьте уверены, разберемся.

— Назовите, кто писал. Я с ним поговорю по-свойски.

— Разглашать не могу. И вам не рекомендуя доискиваться. Наш разговор, имейте в виду, совершенно секретный.

Бестенюк подчинился с видимой неохотой, но в коридоре от его возмущения не осталось и следа. Прыснув в кулак, он сперва пожалел, что нельзя поделиться содержанием разговора. Хранить такую информацию в себе было обидно, но ничего не поделаешь, Бебсу пришлось промолчать и после того, как на комсомольском собрании Макар Платонович выступил с призывом хорошо знать свой корабль и вверенную боевую технику, затем критиковал боцмана за скопидомство и привел для наглядности одну из своих вывернутых поговорок: «У семи дядек нянька без глазу».

Матросы поняли его по-своему:

— Без чего? Без глазу? Га-га-га… За дядьками надо глядеть в оба…

Артиллерийский электрик Мыльников выкрикнул:

— А задачу пересдадим. И Макар носа не подточит.

Тут грохнуло всё собрание.

— Вот таким Макаром! — трепался довольный старшина.

Макар Платонович смеялся тоже и с большим удовольствием. А лейтенанту Чеголину смех не понравился. Не всякий восторг — свидетельство популярности…

Две последующие недели мелькнули, как один бесконечный рабочий день. Кроме бесчисленных тревог и тренировок, такому впечатлению способствовала даже природа, поскольку сумерки отсутствовали и солнце постоянно висело над «Тороком», как абажур в офицерской кают-компании.

Хуже всего доставалось Пекочке. Вкалывая, как и все, он ощущал на себе пристальный взгляд из пятнадцатого окна на четвертом этаже «циркульного» дома. Дом возвышался над третьим причалом, у которого швартовались сторожевики, и Анечка без труда выяснила, что муж имеет некоторое время для отдыха. Почему же тогда он не кажет носа на берег? Такое поведение супруга, по мнению Анечки, можно было объяснить только отвратительным невниманием и черствостью.

Самому же молодому супругу только и оставалось, как наблюдать в оптические приборы. По утрам в заветном окне распахивалась форточка, но многократное увеличение не помогало взгляду проникнуть за тюлевый занавес. Изредка в поле зрения бинокля мелькала тень фигуры, но гравированные на просветленных линзах штрихи тысячных дистанции, накладываясь на эту тень, как бы перечеркивали её накрест. Сход офицеров на берег официально никто не отменял, но Пекочке казалось невозможным напоминать старпому о посторонних устремлениях в момент подготовки к новому зачётному учению. Он не решался даже отпроситься на ночь, вспоминая инцидент в кают-компании, который случился в день приезда жены.

Таким образом, близость временного пристанища к кораблю уже не казалась лейтенанту Пекочинскому большой удачей. Скорее наоборот, теперь он сообразил, почему жилые дома офицерского состава, сокращенно — ДОСы, как правило, отделяют от военно-морской базы высоким забором. Разве дело, когда гражданские лица заглядывают на палубы и шляются едва ли не по причалам?

— Гляди, Артём, вон идет жена нашего к-кэпа, — как-то показал минёр на солидную даму в модном демисезонном пальто.

— Врешь, — удивился Чеголин.

— И я полагал — холост, а у него семья и тоже в «циркульном», только в соседнем подъезде.

— Чего ж он тогда? Главное, командиру корабля и отпрашиваться не нужно. Захотел домой — и «до свиданья»…

— А ему зачем? — с раздражением отозвался Пе кочка. — Уже старый и лысый.

— Ты даешь!.. Василию Федотовичу около тридцати.

— Всё равно старый. И жена такая же каменная. Смотри, идет себе, а на корабль ну хотя бы голову оборотила.

— Точно его жена?

— Точно. Аньке её показали соседки, а она — мне…

Год 1942-й. Новоселье

По военному времени Василию Выре не часто выпадала оказия встречаться с женой. И вот однажды, нежданно-негаданно, он попал к себе на новоселье. Адрес сообщили прежние соседи, плутать не пришлось — многоэтажный каменный дом был в базе единственный. В прихожей квартиры его встретили изумленными возгласами и хозяйка, и гости…

— Полюбуйся, дали ордер от госпиталя, — с достоинством объяснила Раиса.

Комнатка была небольшой, четырнадцать метров, но тщательно отремонтированной и, главное, без печки, с батареями водяного отопления. Знакомая мебель, обшарпанная и скрипучая, выданная во временное пользование из КЭЧ гарнизона, казалась здесь до крайности неуместной. И сам Выра, с обветренным, задубеневшим лицом, в помятом кителе, в яловых сапогах, не чувствовал себя дома в этой ухоженной городской квартире со всеми удобствами, среди незнакомых медиков с их специфическими разговорами.

А нарядная, слегка подкрашенная Раиса Петровна держалась с лекарями на равной ноге, говорила с апломбом, сыпала терминами. Дымчатые глаза её, обычно полуприкрытые тяжелыми веками, распахнулись настежь, сумеречно потемнели, влажно поблескивали, отражая праздничный стол, гостей, репсовый бордовый абажур над стоваттной электролампой.

Раиса Петровна считалась сестрой милосердия, хотя не имела даже справки об окончании краткосрочных курсов Осоавиахима. Выра не понимал, каким образом ей могли доверить канцелярию госпиталя. Медицинское делопроизводство тоже требовало соответствующей квалификации. Но он был бы удивлен ещё, больше, если б узнал, что жена, которая оставила себе девичью фамилию из независимости, предъявила вместо диплома частное письмо от старшей сестры.

— Сергея Парфеныча Беркутова знаете?

— Профессора Беркутова?

— Вот письмо от его жены…

Самого профессора, который придерживался строгих правил, бесполезно было бы просить о протекции. Но этого и не требовалось. Служебное положение Беркутова было столь значительным, уважение к его имени так велико, что близкой родственнице не решились отказать.

Раиса Петровна подогнала по фигуре казенный халат и надела косынку с красным крестиком гладью. Она подшивала истории болезней, печатала заключения патологоанатома, заполняла бланки «похоронок» и вела протоколы военно-врачебной комиссии, где раздевали догола, щупали рубцы от ран, определяя: кому инвалидность, кому отпуск до окончательного выздоровления, кому возвращение в строй. Такие занятия принесли ей ощущение причастности к жизни и к смерти, и к судьбам людей. Походка у Раисы Петровны стала ответственной, лицо — непроницаемым, голос — значительным. Это тотчас уловили сослуживцы. Палатные сестры и сестры-хозяйки, не говоря уж о молоденьких санитарках, безропотно выслушивали замечания от медицинского статистика. Даже мобилизованные с «гражданки» врачи, которые стажировались в госпитале перед назначением в части и на корабли, не гнушались советов Раисы Петровны.

Выделение жилплощади в привилегированном доме выглядело для Василия Выры, и не только для него одного, как общественное признание заслуг Раисы Петровны. Хотя, если начистоту, причина была другой. Начальник госпиталя, весьма принципиальный в сугубо медицинских вопросах, избегал, по мере возможности, житейских конфликтов и боялся склок во вверенном коллективе. Статистика он предпочел потому, что другие претенденты попросту оказались поделикатнее. Правда, в домашней обстановке Раиса Петровна была другой. Здесь она отдыхала и даже обеспокоилась, видя, как огорошенный супруг с трудом привыкает к гостям и внезапному новоселью.

Для оживления обстановки она не без умысла рассказала о забавном происшествии в приемном покое, когда рядовой боец вдруг потребовал помещения в офицерскую палату. Выра догадался, что речь зашла о Терском. И гости сразу же оживились. Раненый из штрафников — это было всем ясно. Но как он туда попал? И, главное, за что? Подробности на следующий же день стали бы главной темой разговоров госпитального персонала. Медсестры и фельдшера под любыми предлогами заглядывали бы к Терскому в палату и, удовлетворив любопытство, прибегали бы в канцелярию к Раисе Петровне за уточнениями.

По усмешке мужа рассказчица поняла, что не ошиблась, найдя общую тему застольной беседы. Ясно, что Выра знает Терского и всё, что с ним произошло. Но муж ограничился невразумительной репликой:

— Коли так — отделался дешево, — сказал он. И всё.

Что стоило ему поделиться дополнительными пикантными сведениями? Не с чужих слов, сам был свидетелем торжественной встречи поисково-ударной группы «охотников», которая не принесла радости триумфаторам.

Катер Максима Рудых с вещественными доказательствами гибели вражеской субмарины швартовался первым. Выра увидел на причале оркестр и группу командиров, которая издали сливалась в темное, под цвет шинелей, пятно с блестками золота. Узкая сходня, поданная с «охотника», наклонилась к берегу круто. Комдив Терский с ладонью у козырька спускался по ней неверными шагами и, поскользнувшись, упал. Хорошо ещё, что не в воду. Однако на сей раз сыграть за борт ему было бы лучше.

Выра успел подвести свой катер впритирку к Максимову и разглядел, кто подал Терскому руку, помогая подняться. Никто не ждал, что командующий флотом будет лично встречать поисково-ударную группу, хотя повод для этого был достаточно основательным. «Батя» с дружеской улыбкой помог Терскому, потом, внезапно нахмурившись, резко отодвинул комдива, не дослушав его доклада. Выра не придал этому значения, тем более что командующий вместе с членом Военного совета поднялись потом на борт одного, а потом и другого «охотника», пожимая руки членам экипажей и расспрашивая о всех деталях поиска и атаки.

Максим Рудых назойливо подчеркивал проницательность командира дивизиона, но слова его как-то проскакивали мимо. «Батя», такой обычно приветливый, с аккуратным, слегка вздернутым носом и смешливыми хохлацкими глазами, внимал, уточняя только по существу. Остроумный «батя», снайперской шутки которого опасались куда больше, чем любого наказания, выглядел незнакомо колюче, с набрякшими гневом скулами.

— Здорово щелкаешь голенищами, — заметил Выра Максиму, когда проводили начальство.

— Неужели не догадался, что у нас теперь нет комдива? Терский отстранен и отдан под трибунал.

— Коли так, ты выступал адвокатом? — спросил Выра, ничуть не удивившись.

— Балбес! Мы с тобой скоро получим ещё по ордену, но мы только исполнители. Лодку уничтожил он. И знаешь почему? Раскусил психологию противника.

— Потом, как обычно, наклюкался.

— Спорить не буду. Но кажется, я только сейчас понял, что такое морская тактика…

Между прочим, Терский оказался однокашником командующего флотом, и на причале обе стороны объяснялись, величая друг друга на «ты»…

Не теряя надежды разговорить супруга, Раиса Петровна добавила, что о странных претензиях раненого бойца доложили не кому другому, а, конечно же, в канцелярию госпиталя и что она лично распорядилась их удовлетворить. Деликатные медики, не опровергая этого утверждения, ждали дополнительной информации. По мужской толстокожести Выра этих нюансов не оценил, однако ему стало неприятно. К чему болтать, когда штрафной батальон у Терского уже позади, а вина искуплена пролитой кровью?

Промолчав, Василий замкнулся окончательно и уже подумывал, как смотаться, сославшись на дела службы. Но идти ему было некуда. Гости почувствовали себя неуютно и стали расходиться.

— Разве не понял, о ком шла речь? — раздраженно спросила жена, когда они с Василием остались одни. — Между прочим, твой бывший начальник отбывал срок на Рыбачьем.

— Ясно, не на курорте. У них там много потерь…

— Что ты знаешь о потерях? Только и всего, что перед носом на своем катеришке. Подумаешь, ему невозможно рассказать о человеке, которого мы будем лечить. Как ты смешон со своими мелкими тайнами. Запомни, упрямый хохол: у меня не бывает гостей, не допущенных к вашим секретам.

— Мне лишние сведения ни к чему. Другим, полагаю, тоже…

Раиса Петровна, разъярившись, хотела добавить ещё многое. Но муж набычился. Сквозь редеющую шевелюру его просверкивала беззащитная детская кожица. Раиса Петровна по опыту знала, что при такой позе к нему лучше не подступаться, и тут вспомнила, что ей до зарезу требуется переговорить совсем о другом. Выждать подходящий момент и соответствующее настроение к сожалению, нельзя: спозаранку Вася наденет шинель — и с приветом. Когда ещё представится случай? Ей требовалось срочно разрядить обстановку. И крайне необходимый предлог нашелся, причем очень естественный:

— Да ты уже старлейт? Поздравляю, милый. Почему сразу не сказал?

— И так видно, — буркнул Выра, оттаивая. — По знакам различия.

— На столе ничегошеньки не осталось. Жаль, Надо бы отпраздновать.

— С Максимом отметили. Он тоже старший лейтенант.

— Вот как?.. В таком случае передай мои поздравления.

От последней реплики повеяло сквознячком. Пропадал великолепный повод для упреков. Тут самое бы время спросить, кто ему ближе: родная жена или собутыльник-цыган. И дальше в этом же роде. Раиса Петровна давно решила положить конец особым отношениям мужа с Максимом Рудых. Этот бесчувственный чурбан вел себя так, будто супруга приятеля пустое место и вовсе даже не женщина. Красавчик дурно влиял на Выру, а сам перестал приходить, что выглядело не иначе как уже просто вызовом. Муж при семейных сценах сникал и только оправдывался. Это внушало ей некоторую надежду. Ещё поглядим, кто возьмет верх!

На сей раз воспитательные мероприятия не входили в намерения Раисы Петровны. Она привыкла держать данное слово и, подготовив почву, приступила к делу без промедления:

— Ещё передавал привет Петя Осотин, твой воспитанник.

— Сам отрекомендовался так? — Выра был удивлен.

— А что? Я бы гордилась. Он просто герой.

— Коли так, ладно. Значит, своего достиг.

— Ты бы навестил его, Вася. Симпатичный молодой человек и очень страдает.

— Что с ним?

— Понимаешь, штыковая травма грудной клетки и осложнение — гнойный плеврит.

— Отвоевался, видать. А дельный был боцман.

Раиса Петровна снисходительно засмеялась:

— Ничего ты не смыслишь в медицине. Прогноз благоприятен. Мы умеем лечить.

— В медицине — согласен. Но думаю, сей хлопец не станет напоминать о себе без причины.

— Он же ранен, — сказала Раиса Петровна. — И так хорошо о тебе говорит…

Озадаченный Выра последнего аргумента не оценил, и тогда она решилась осторожно пояснить:

— Видишь ли, есть приказ всех моряков вернуть на корабли.

— Це так… Ясно. Передай, на то существует отдел комплектования личного состава.

— Сам говоришь: «дельный»…

Выра отклонил дальнейшие домогательства без нажима, но с такой естественной непреклонностью, что Раиса Петровна была озадачена. Дело в том, что она никогда не понимала, как её тюфяк мог быть командиром катера. И вдруг… Настаивать было глупо. Пришлось временно отступить.

Однако сам Выра тоже ещё не знал, зачем их с Максимом вызвали в штаб флота и почему член Военного совета первым делом поинтересуется, есть ли у старших лейтенантов штатская одежда. Смешной и странный вопрос. Откуда же ей быть?

 

Глава 9. Вахту принял исправно

На полном ходу — ветер встречный, с какого бы направления ни дул. Назойливый ветер не давал роздыху даже в штиль, тем более что «Торок» обходился без закрытой ходовой рубки. Практика — и та, что считается критерием истины, и просто морская практика — обе эти практики настоятельно требовали защиты от снега и брызг. На мостике возвели навес, застекленный спереди прямоугольными окошками по дуге. Штурвал с путевым компа́сом, машинный телеграф, тахометры, показывающие обороты гребных валов, телефоны, кнопки ревунов и рычажок колоколов громкого боя — всё размещалось здесь. Будка была отделена от остальной части мостика брезентовыми портьерами и загораживала главный магнитный компа́с с носовых курсовых углов. Тогда его вместе с тумбой-нактоузом водрузили на высокий пьедестал.

Предполагалось, что на походе командир корабля и вахтенный офицер смогут находиться в будке по обе стороны от рулевого. Но лобовые стекла без обогрева и механических «дворников» не обеспечивали надлежащего обзора. И по этой причине вахтенному офицеру категорически запрещалось пользоваться укрытием. Как петух на жердочке, он возвышался на банкете рядом с тумбой компа́са. Крыша будки, упираясь в грудь, служила столом для записной книжки. А лицо по-прежнему оставалось открытым всем ветрам. Отсюда лейтенант Чеголин хорошо видел, как вспарывал воду форштевень, и как бежала по бортам пена, и как вспухала позади кильватерная струя.

— Предмет, прямо по носу, полкабельтова, — доложил сигнальщик.

Но лейтенант и сам заметил наклонный комель бревна, плававшего торчком:

— Лево на борт!

Маневр уклонения был произведен четко, но капитан-лейтенанту Выре не просто угодить.

— Слушай такую вещь. Без крайней необходимости не следует ворочать круто.

Опять придирается. Чеголину хотелось курить. Ноги его затекли. Вахта продолжалась уже три часа.

А Выра вроде бы дремал, устроившись на разножке, и время от времени донимал репликами. То вымпел запутывался на грот-мачте, то сигнальщик полез по скобам мачты освободить застрявший фал и не спросил на то разрешения. Командир, дремавший на левом крыле мостика, был основной трудностью ходовой вахты.

Далеко справа, почти на краю горизонта, угадывались очертания берегов. Мысы, приметные вершины гор можно было рассмотреть только в бинокль, а ещё лучше в дальномер и уже потом ловить их трепетной нитью визира на пеленгаторе. Издали все скалы выглядели одинаково, и Чеголину приходилось хитрить. Это очень просто. Он прикидывал на карте, какой мыс должен открыться, затем искал похожую зазубринку и пеленговал её. Сомневаться в правильности отсчетов не стоило. Впереди, на флагманском эсминце, были знающие поводыри, на которых вполне можно положиться. Чеголин с Пекочинским только лишь ухмыльнулись, узнав о запрещении сверять свою навигационную прокладку с путевой картой штурмана. Это по мнению командира корабля, должно было выявить степень подготовки вахтенных офицеров и уровень их самостоятельности.

Растянувшись кильватерной колонной, отряд учебных кораблей двигался вдоль берегов Кольского полуострова. Путь лежал в Белое море, и корабельная трансляция голосом Тирешкина то и дело вещала о подвигах, которые совершались здесь совсем недавно. При подходе к Семи островам заместитель командира торжественно объявил, что в этой точке был сбит штурмовик. Отличился расчет кормового автомата Ивана Буланова. Лейтенант Чеголин в момент этой передачи как раз сменился с вахты, и его заинтересовал не результат, а профессиональные подробности того боя. Отношения с главным старшиной Булановым не портились после того, как его пришлось посадить на гауптвахту. Вряд ли он станет делиться воспоминаниями. Тем острее Артёму захотелось выяснить всё, вплоть до общей тактической обстановки. Ответ можно было получить в историческом журнале, но там обнаружились лишь торопливые заметки. И вообще составители журнала не думали о потомках. Разве история только в том, сколько сбито, сколько потоплено, или в перечне фамилий награжденных? А где соотношение сил, где замысел боя и его воплощение, где выводы и анализ плюсов и минусов? Чеголин подумал, как было бы полезно, готовясь к стрельбе по щиту, привести развернутый пример из боевого опыта. Задача станет конкретней, отношение к ней куда осмысленней. Пока не поздно и не ушли живые свидетели, следовало дополнить куцый журнал и многое восстановить. Кто бы мог этим заняться? И вдруг Артёма осенило: Виктор Клевцов!

Чеголин был убеждён, что Виктор безусловно подхватит идею реставрации исторического журнала. И правда, он одобрил её — в принципе.

— Но я не справлюсь.

— Ты?

— В замысле боя и прочей тактике способны разобраться только специалисты. Вот и займись сам.

— Мне не расскажут, — смутился Чеголин.

— Пожалуй, так…

Клевцов только лишь подтвердил опасения Артёма, но это прозвучало упреком. А договорить им не удалось, так как обоим пора было заступать: одному — на мостик, другому — в машинное отделение.

Снова в руках у Чеголина был весь сторожевой корабль, его механизмы и команда, пушки и торпеды.

— Доложите дистанцию до переднего мателота, — вдруг потребовал Выра.

Мателотами называются корабли, следующие в строю, и Чеголин, прикинув расстояние до кормы впереди идущего эсминца, доложил:

— Два с половиной кабельтова!

— Отстаёте. Надо развивать глазомер.

Призма Белли, маленький карманный дальномерчик, подтвердила, что командир корабля прав. Пришлось срочно давать два звонка в правую машину, два — в левую, затем, скорчившись, заглянуть в будку на циферблаты тахометров. Их стрелки дрогнули, называя прибавку десяти оборотов в минуту. Лейтенант тоскливо ёжился, мечтая о самостоятельности. На вторые сутки похода ему предстояло стоять с четырех утра, и оставалась надежда, что капитан-лейтенант Выра спустится вниз отдохнуть. Тем более что погода позволяла — был абсолютный штиль и полная видимость. Гладкая, без морщинки вода блестела, как в корыте.

— Идем горлом Белого моря, — скороговоркой информировал Пекочинский, протяжно зевая. — Справа, на курсовом пятьдесят, маяк… Святой Нос.

Вскинув бинокль, Артём увидел на вершине горы одноэтажный кирпичный дом, из крыши которого росла башня с бело-красными вертикальными полосами, Внешний вид сооружения надлежало сверить с описанием в пособиях, но минёр, нетерпеливо переминаясь, вполне мог опять обозвать формалистом.

— Не суетись, — сказал Чеголин сменщику, однако в книгу заглядывать воздержался. Буквоедов он и сам не любил. Обстановка была столь ясной, что Выра отпустил штурмана отдыхать и только сам по-прежнему дремал на трубчатом стуле-разножке. Артём только лишь посмотрел на карту и доложил:

— Вахту принял исправно!

— Сменяйтесь, — сказал Выра и снова закрыл глаза.

Некоторое время шли без происшествий. На мачте флагманского эсминца не появлялось никаких сигналов. Курс и скорость постоянные. И даже Василий Федотович не донимал замечаниями.

— Флагман показывает курс сто девяносто пять градусов, — вдруг закричал сигнальщик.

Колонна кораблей по очереди поворачивала, и «Торок» тоже выполнил маневр. Чеголин покосился на Выру. Тот молчал, — значит, порядок. Оставалось нанести новый курс на карту при помощи параллельной линейки и транспортира, но карандаш уткнулся в береговую черту. Чеголин удивился, проверил расчеты, протер карту мягкой резинкой и заново выполнил графику. Ничего не изменилось. Вопреки логике и здравому смыслу курс, указанный флагманом, упирался в скалы Кольского полуострова.

Пока Артём воевал с картой, прошло ещё полчаса.

Если верить бумаге, сторожевик давно уже залез на гору с отметкой 230 метров, скатился по обратному склону и прыгал в тундре с кочки на кочку. А море впереди привольно голубело. Всё так же бежал перед форштевнем пенный гребень. Отчаявшись, Чеголин решил «привязаться» к берегу заново по приметным ориентирам. Мягкая подушка над окулярами дальномера была влажной и холодной от росы. Включив двадцатипятикратное увеличение, он развернул трубу. Перед глазами, подрагивая, поплыли отвесные красноватые утесы. Прибой лениво облизывал валуны. Не было только самого нужного: ни навигационных знаков, ни характерных мысов.

— Доложите место! — вдруг потребовал командир корабля.

Оказалось, он давно уже наблюдал за судорожными попытками лейтенанта «спасти свое лицо». Выра подошел к прокладочному столику, посмотрел на карту под брезентовым шатром, потом на растерянного Чеголина и вдруг развеселился:

— Не знаете правил совместного плавания? Отчего не подняли сигнал: «Курс ведет к опасности»? Почему не застопорили машин?

Запинаясь, как двоечник на экзамене, лейтенант объяснил, что, судя по прокладке, корабль давно бы уже сидел на камнях, а между тем благополучно следует дальше, занимая свое место в ордере.

— Коли так, исправляйте ошибку.

Продолжая ухмыляться, Выра сел на свой стульчик и… задремал. Чеголин схватился за лоцию. В ней содержалось множество полезных сведений. Но во всех навигационных пособиях Артём не обнаружил и запятой, которая помогла бы ему разгадать удивительный ребус. Выра дремал, и его рыжая кожаная спина, казалось, сама высказывалась: «Эх ты, вахтенный офицер! А ещё нормальное училище кончил!»

Наконец берег, однообразный при всей его дикой выразительности, подарил Артёму каменную, круглую, светло-желтую башню с фонарем наверху. Теперь следовало найти рисунок и прочие характеристики маяка. Трижды перелистав соответствующий раздел книги, он, однако, не обнаружил ничего похожего. Готовый уже признаться в полной несостоятельности, Артём перевернул несколько страниц следующей главы и вздрогнул: «Терско-Орловский» было напечатано под рисунком, хотя по идее маяк должен был находиться впереди на целых тридцать миль.

Через пять минут всё стало на свои места. Сторожевик, оказывается, опередил любые представления о его местонахождении, а маяк на берегу в момент приема Чеголиным вахты был вовсе не Святым Носом, а Городецким.

«При подходе к мысам Большой Городецкий и Малый Городецкий они кажутся слившимися в один мыс с двумя вершинами, — предупреждала мореплавателей лоция, — который издали имеет большое сходство с мысом Святой Нос». Цитата утешала, но не оправдывала. Маяки не случайно раскрашены по-разному, так, чтобы исключить всякие сомнения на сей счет.

— Вспотел? — иронически спросил Выра, взглянув на исправленную прокладку. — Коли так, ладно. А разговор будет потом…

Чеголин не ждал ничего хорошего от этого разговора, но он никак не предполагал, что командир корабля вначале обрушится на Пекочинского.

— Я здесь при чем?

— Кто перепутал маяки при сдаче вахты?

— Вас, по-видимому, ввели в заблуждение, — сказал минёр, укоризненно взглянув на приятеля. — В журнал вкралась описка, которая исправлена сноской. Согласитесь, что ошибка и описка — понятия разные.

Сноска в журнале действительно была, вместе со словами «Исправленному верить» и подписью. Старпом, правда, заметил, что всё это выполнено с нарушением правил ведения журнала. Пекочинский оправдался и тут, сославшись на неопытность.

От лейтенанта Чеголина тоже ждали объяснений. Это было ясно по взглядам, суровым и требовательным. Макар Платонович Тирешкин качал головой. И только Выра продолжал внимательно изучать вахтенный журнал.

— Не могу верить исправленному, — сказал он наконец. — Вы забыли о номере путевой карты. Святой Нос и Городецкий на разных картах. Коли так, сноска липовая и сделана задним числом…

Вспыхнув огнем, Пекочка заморгал частыми проблесками.

— Сей непреложный факт возьмем, покамест, в скобки, — продолжал Василий Федотович. — Что тогда остается? А то, что оба правили вахтой, как Митрофанушки. Зачем знать географию, коли в извозчиках сам флагманский штурман. Вот к чему ведут доморощенные курсантские хитрости.

Опыт как петух, роющийся в собственном помете, — заметил старший лейтенант Шарков, который, оказывается, совсем не случайно отсутствовал на мостике той ночью. — Разумное он обретает в самом себе.

— Много перерыли своего дерьма? — озлился Пекочинский.

— Почти ассенизатор, — кивнул штурман. — Это ничего. Главное не бегать от расплаты. Куда скроешься от самого себя?

Бебс при этих словах рассмеялся, а старпом Евгений Вадимович поглядел на штурмана проницательно, пытаясь уловить, не кроется ли в античной мудрости подспудной и злонамеренной насмешки. Скрытый смысл здесь безусловно присутствовал.

Чеголин и раньше слышал туманные намеки по поводу «морской эрудиции среди механиков», которые каким-то образом были связаны с карьерой опального штурмана Шаркова. Но кто бы мог догадаться, что старший лейтенант Лончиц тоже имел некоторое отношение к той истории. Старпом никогда не выделял Шаркова среди остальных офицеров «Торока», и штурман тоже не навязывался. Со стороны невозможно было представить, что совсем недавно оба служили на одном эсминце, на равных правах командуя подразделениями. Всё изменилось за один поход.

Эсминец под флагом командующего шел в прибрежном районе, который изобиловал опасностями. Старший лейтенант Шарков работал, упираясь животом в прокладочный стол. Он почти лежал на карте, которая из-за качки то и дело наклонялась в разные стороны. В такой позе не требовалось держаться, обе руки были свободны. При скорости двадцать восемь узлов эсминец оставлял за кормой почти пятнадцать метров за каждую секунду. На таком ходу штурману отвлекаться недосуг, но Шарков обрадовался, когда среди ночи в рубку заглянул Женька Лончиц.

— Корпишь, старая перечница?

— Заткнись и сиди тихо, — отозвался штурман, не оборачиваясь. Он узнал Женьку по голосу. — Будет момент, потреплемся.

Не очень благозвучные обращения ничуть не смутили того и другого. Наоборот, в них выражалась грубоватая мужская симпатия. Коллега-связист не мешал Шаркову заниматься своим делом, зато теперь не так тянуло ко сну.

В паузах между расчетами штурман рассказал о блажи корабельного инженер-механика, который захотел овладеть штурманским ремеслом. Механику на походе было скучно, его подчиненные вполне самостоятельно справлялись с обслуживанием действующих механизмов. Вот он и надумал расширить свою квалификацию, собираясь потом сравнить свою прокладку на карте с эталонной работой штурмана.

— Вот похохочем после похода, — обрадовался связист.

— Ну ты, хрен! — возмутился Шарков и добавил после паузы: — Предупреждаю: молчок в тряпочку. Я обещал.

— Боится оскандалиться?

— Возможно. Но главное, кэп фитильнёт за самовольное оставление своего поста.

— Подумаешь, цаца. Я вот тоже покинул…

— И тебе вломят, будь здоров, если застукают. Не забудь, на борту «батя».

— Начальство по ночам видит сладкие сны, — философски начал связист, но поперхнулся.

Дверь в ходовую рубку эсминца отворилась, и в её проеме блеснул чёрный хром. Лончиц моментально сообразил, чей это реглан, и без задержки выскользнул в противоположную дверь. Адмирал наклонился над штурманом, заглядывая на карту.

— Ну ты! — недовольно сказал Шарков, по-прежнему занятый своими расчетами. — Не дыши в затылок перегаром!

Командир эсминца, сопровождавший командующего, хотел призвать нахала к порядку. Но адмирал, улыбнувшись, приложил палец к губам.

— Дай закурить, — потребовал штурман через некоторое время, сосредоточенно работая с мореходными инструментами.

Адмирал, явно забавляясь ситуацией, вынул портсигар с папиросами «Северная Пальмира» и протянул штурману через его плечо.

— Вот скотина! — удивился Шарков. — Буржуй! Какую марку куришь!

Командир эсминца ежился от каждого слова и кипел от возмущения. Однако ему было приказано молчать, а штурман по-прежнему не оборачивался. Адмирал неторопливо снимал реглан, наблюдая за развитием событий.

— А спичку? Я за тебя буду давать?

Незнакомая зажигалка, возникнув из-за спины штурмана, фыркнула искрами на фитилек. Прикуривая, он скосил глаза и ослеп от пламени золотых нарукавных нашивок. Шарков тотчас вскочил, вытянувшись в струнку. Брошенная папироса металась по карте, а он очумело моргал, никак не понимая, почему вместо Женьки Лончица перед ним очутился сам «батя».

— Продолжай работать, — смеялся тот, ничуть не обидевшись на эпитеты. — Я ведь заметил, как отсюда твой кореш рванул…

Но Шарков по-прежнему не реагировал, замерев, как на плацу.

— Ладно, командир, пойдемте на мостик, — сказал адмирал. — А то он нас ещё на мель посадит…

Шутливое предположение оказалось почти пророческим, Когда, отдышавшись, Шарков вновь принялся за свою работу, то сразу же заметил: отсчеты эхолотов перестали соответствовать глубинам, показанным по курсу на морской карте. Пеленгаторы уточнить место не могли по причине отвратительной видимости. Сигналы радиомаяков, как назло, пропали в помехах. Профессиональный долг заставил Шаркова доложить о сомнениях на мостик. Отдали якорь. Начальство принялось проверять прокладку, но тоже не обнаружило отклонений. Однако для всех было ясно, что истинное местонахождение корабля потеряно. Вот тогда-то Шарков снова вспомнил о нелепой причуде инженер-механика, хотя абсолютно не верил в его способности. Командир эсминца, как и ожидалось, рассердился, а «батя» нетерпеливо приказал:

— Давайте его сюда!

Ошибка наглядно выявилась при сличении карт. Механик получил от командующего именные часы за освоение смежной профессии, а Шаркову пришлось отвечать.

— Я не хотел вас обидеть, — заявил штурман на разборе.

— Охотно верю, — засмеялся «батя». — Командир корабля собирался обратить ваше внимание на внезапную смену собеседников, но, между, прочим, с приятелями тоже стоит разговаривать повежливее…

— Есть! — с облегчением сказал Шарков.

— Однако военный штурман обязан быть готовым к потрясениям, и не только таким забавным, как это,

У вас же сдали нервы. Следовательно, вы ещё не готовы психологически к выполнению обязанностей на флагманском корабле. Отдел кадров подберет для вас другую, посильную работу…

Очутившись на «Тороке», старший лейтенант Шарков досадовал только на себя. «Батя», по его мнению, был прав, несмотря на суровые оргвыводы. И когда потребовалось наглядно предостеречь молодых коллег — вахтенных офицеров, штурман подал капитан-лейтенанту Выре идею организовать для них предметный урок. Теперь было бы к месту рассказать Чеголину и Пекочинскому всё о себе. Ошибка — ещё не порок, и самокритика унизить не может. Но Евгений Вадимович Лончиц придерживался строгих понятий о субординации. Судя по всему, он опасался, как бы не выплыла и его роль в том ночном эпизоде. Чудак! Шарков и на эсминце не признался в том, кто приходил к нему в рубку поболтать. Тем более не было смысла трепать имя старпома здесь, на «Тороке». Старшему лейтенанту Лончицу так хотелось прослыть строгим и безупречным.

В итоге штурману пришлось ограничиться латинской пословицей о петухе и его помете, после чего капитан-лейтенант Выра, взглянув на Чеголина и Пекочинского, подвел итог:

— Один будет наказан за обман, и оба — за легкомыслие…

 

Глава 10. Дробь получается…

Сразу после подъема флага дульные срезы пушек перекрестили по рискам чёрной дратвой и вынули из клиновых затворов стреляющие приспособления. Почему мир выглядит наряднее, если смотреть на него через трубу? Особенно через стомиллиметровую трубу столько-то калибров длиной. Канавки нарезов вились по сверкающему металлу. Яркий круг, поделенный нитяным крестом на четыре одинаковых сектора, подобно светилу катился по горизонту, и отдаленная часовенка на побережье, выбранная за точку наводки, казалась в нем лакированной.

Главный старшина Буланов сдержанно торжествовал, когда прицелы горизонтального и вертикального наводчиков уткнулись в ту же часовню. Не зря же он предупреждал о том, что «ручаатса» за согласование оптических осей. Чеголин почти обрадовался, когда наконец ему удалось обнаружить неисправность в центральном артиллерийском посту. Старшина второй статьи Мыльников разводил руками:

— Всё было в норме…

На Мыльникове была хорошо пригнанная роба довоенного образца. Если бы не ленточка с боевым номером, пришитая слева на кармане, рабочее платье из льняного полотна с острыми стрелками на брюках вполне могло сойти за летний Костюм. И тельняшка у него была фильдекосовая. И бледно-голубой травленый хлоркой воротничок выглядел как подкрахмаленный. Усики Богдан подбривал. Будто темный проводок лежал над верхней губой. А глаза искрились вроде контакторов. Старшина всем обликом вызывал у Чеголина острую неприязнь, и теперь пришла пора проверить его работу в центральном посту. Однако напряжение источников питания в посту оказалось в норме. Линейные проводники нигде не замыкались на корпус. Контакты общего минуса надежно закреплены повсюду, вплоть до коробки «Ж». Но схема была рассогласована. Более того, она давала незакономерный разнос, всякий раз на иное число делений.

— Следовательно, причины не знаете? Так. О готовности к стрельбе доложили, не проверив? Какой же вы, к чёрту, специалист?

Вскинув ухоженную голову, Мыльников с эдаким прищуром замерцал голубыми разрядами.

— «Дроб палучаатса, Багдан!» — добавил главстаршина Буланов, который старался не глядеть на холодно-насмешливого командира боевой части.

— Что за «Богдан»? Есть старшина второй статьи, который следит за своей прической, а дела не знает.

Лейтенанту ужасно хотелось заодно отчитать и своего помощника, но за последние месяцы он всё же понял — всему свое время и нотацию придется отложить. Между тем Буланов увидел, что Богдан Мыльников «завелся» и в таком настроении был способен на поступки, о которых сам же потом и жалел. Иван Аникеевич Буланов служил с Мыльниковым давно, начиная с рядовых краснофлотцев. Неуместное обращение Буланова к артэлектрику тотчас остудило его. Поколебавшись, Мыльников доложил:

— Иногда нарушается регулировка тормозной пружины…

Он откинул крышку главного блока, где по большому диску бегало обрезиненное колесико, перемещаясь от центра к периферии и, в связи с этим, крутясь то быстрее, то медленнее. При нарушении нажима колесико пробуксовывало на диске, внося искажения в центральную наводку орудий.

— Почему ослабла пружина? — не отступался лейтенант, когда было установлено, что приборы врали именно из-за неё.

— Усталость металла, — тут же нашелся Мыльников. — Даже сталь не выдерживает, не говоря уж о людях.

— При чем здесь люди?

— А при том, что всё надоело. Глаза бы не глядели… Игрался со штурвальчиками ещё до войны. Тогда ладно — пять лет — срочная служба. Только собрался домой — «Вставай страна огромная…», и ещё четыре года долой. А сейчас? На кой ляд ещё два года? Всего получается одиннадцать…

— Распустить всех по домам сразу нельзя. Газеты читаете?

Мыльников дернул плечом, показывая, что воинственные призывы бывшего британского премьера ему до лампочки.

— Придет время — отпустим! — разъярился командир боевой части. — А чтобы впредь не распускались, посидите две недели без берега. Ясно?

— Ну, товарищ лейтенант… Смотрите не профитиляйте…

— Ещё две недели за пререкания. Всего, значит, месяц!..

Через час сторожевой корабль «Торок» полным ходом следовал в квадрат, заштрихованный на карте красной тушью с предупредительной надписью: «Район, запретный для плавания». Где-то там находился буксир с железным понтоном. Латаная-перелатаная парусина, натянутая между мачтами плота, превращала его в «корабельный щит», который следовало обнаружить и поразить чугунными снарядами без взрывчатки. Лейтенант Пекочинский во главе группы наблюдателей уже находился на борту буксира, поджидая момент, когда придется замерять теодолитом падение каждого снаряда и фотографировать всплески.

Первая зачётная стрельба никогда не бывает особенно сложной. Утренний инцидент с Мыльниковым можно было считать исчерпанным, раз неисправность обнаружена и ликвидирована. Всё так, но главный старшина Буланов стал потом навязывать Артёму свои советы:

— Такая обида ни к чему. Опять же после стрельбы назначено прибыть в Архангельск…

— Ну и что?

— Там у Богдана жена и пацанка…

— Пусть обижается на себя. И не вам бы заступаться. Ручались за подготовку материальной части? Чего теперь стоят ваши гарантии?

Буланов замолчал. Но теперь, несмотря на личную доскональную проверку, сам лейтенант Чеголин уже не чувствовал себя абсолютно уверенным и терзался, хорошо представляя, что любая мелочь способна вылезти осечкой, пропуском или затяжным выстрелом. Может быть, следовало информировать командира корабля о том, что старшине второй статьи Мыльникову всё надоело и на всё наплевать? Но тогда с Артёма наверняка спросят за плохое воспитание подчиненных. Или того хуже: капитан-лейтенант Выра либо помощник начальника штаба Нежин, который был по совместительству флагманским артиллеристом, начнут вникать в детали и обнаружат, что у самого Чеголина отсутствуют таблицы для стрельбы с уменьшенным практическим зарядом.

Накануне похода в Белое море, выписывая накладную на получение полного боекомплекта, лейтенант совсем забыл о том, что учебный патрон снабжен меньшим количеством бездымного пороха. Поэтому траектория полета чугунных «ядер», рассчитанная заранее в таблицах, отличалась от полета боевых снарядов. Позаимствовать учебные таблицы на других кораблях было невозможно. Стомиллиметровые пушки стояли только на «Тороке».

Открыв накануне вечером хорошо известный учебник Оленева, лейтенант углубился в основы внешней баллистики. Закон вертикальных понижений Сан-Роберто и постулаты жесткости траектории не помогли ему решить практический вопрос, как обойтись без забытых таблиц. Автор другого учебника, профессор Венкстерн, оглушал сосредоточенным огнем многоэтажных дифференциальных уравнений. Полный набор латинских символов с индексами из греческого алфавита, аргументы и радикалы, логарифмы и интегралы бестрепетно глядели со страниц. Выяснив, что система самых главных уравнений интегрированию не подлежит по причине их исключительной сложности, Чеголин уже был готов явиться с повинной к командиру корабля, но далее, в примечании, был изложен метод упрощения формул с некоторыми допусками.

Высшую математику в училище изучали на младших курсах. Кто бы мог подумать, что чудак-преподаватель по прозвищу «Завсягда, игрек, штрихь!» окажется прав в рекламе своей науки, которая, по мнению большинства курсантов, предназначалась лишь для украшения будущего диплома? В ночь перед зачётной стрельбой лейтенанта Чеголина выручила именно высшая математика. К утру ему удалось рассчитать около сотни поправок на сокращение дальности полета снаряда в зависимости от уменьшения веса пороха. Работа была адская и без гарантии точности. Каждый специалист скажет, что вычислять коэффициенты Сиаччи в одиночку — глупая мальчишеская самонадеянность. Но Чеголин верил в удачу. У него не оставалось иного выхода…

Цель открылась на горизонте. По величине и пропорциям — не больше спичечного коробка. Командир корабля приказал открыть огонь, и по постам разбежались специально инструктированные группы записи. Установки прицела и целика, любая команда управляющего огнем — всё должно фиксироваться в точности, обеспечивая перекрестный контроль.

— Левый борт, полсотни! П-о-о щиту!

Голос Чеголина звенел, перекрывая рев котельных вентиляторов, и, казалось, доходил к исполнителям не через телефоны. Стволы послушно развернулись, замерев в указанном направлении.

— Снаряд практический! Заряд уменьшенный! Подать боезапас!

На полубаке и на юте раскрылись жерла элеваторов. Патроны, каждый высотой по грудь, вылезали из погребов.

Загнав цель в риски своего бинокля, Артём первым делом оценил её протяженность в тысячных и заглянул в таблицы с доморощенными поправками. По трем величинам требовалось определить курсовой угол «противника». Лейтенант работал четко: взгляд через окуляры; расчет, команда, снова таблица… Итоги складывались алгебраически. Всё в уме. И запись не было времени. Вот родилась команда о начальной установке прицела, и оба ствола одновременно задрались на угол возвышения. А расстояние до щита уменьшалось за минуту на полтора кабельтова, то есть примерно на 280 метров.

— Автомат включить!

Старшина второй статьи Мыльников отрепетовал команду из центрального поста, и маленькое обрезиненное колесико, надёжно прижатое к диску прибора, начало плавно уменьшать установки прицела. А лейтенант тем временем рассчитывал поправки на продольный и на боковой ветер — «меньше половина!», на разность температуры погребов с наружным воздухом — «больше три четверти!», на отступление в плотности атмосферы от средней табличной, на отклонение точки падения под влиянием вращения снаряда. Хотя подготовка исходных данных и называлась «сокращенной», лейтенант взмок, за считанные секунды вычислив множество величин, оказывающих влияние на меткость.

— Орудия зарядить!

Сверкнув жирной латунью, патроны метнулись в казенники, клацнули, захлопываясь, клиновые затворы. На мостике зажглись багрянцем сигнальные глазки, а соседние сияли зеленым огнем, показывая, что наводчики удерживают цель.

— То-овсь!

Оставалась главная команда, ради которой и делались все расчёты. И вот по сигналу ревуна стволы дружно выплюнули блеклый огонь, а грохот остался в ушах, заложив их, как пробками. Знойный ветер полыхнул целлулоидной гарью. Над мостиком повисла тишина. Только нервные пальцы Артёма ощущали легкие вздрагивания секундомера, отщелкивающего время полета снарядов. Потом в поле зрения бинокля возникло два белоснежных фонтана. Дальномерщик определил отклонение всплесков. Они встали, совсем рядом со щитом. Значит, высшая математика не подвела, и Чеголин едва не подпрыгнул от радости. Оставалась сущая ерунда — довернуть пушки влево на пять делений и, получив четкий перелет, захватить цель «в вилку». Однако второй залп упал ещё правее.

— Лево десять! — нахмурился лейтенант, не понимая, в чем дело. — Залп!

Двойная корректура тоже не помогла. Через положенные секунды пенные столбы возникли совсем не там, где он ждал.

— Дробь! — вмешался помощник начальника штаба. — Кончайте разбазаривать боезапас!

Капитан второго ранга Нежин не придирался. Как бы ни упали последующие залпы, за пристрелку всё равно полагалась теперь двойка.

— Дробь! — повторил лейтенант Чеголин упавшим голосом.

Ещё требовалось привести установки на ноль, а орудия в диаметральную плоскость. Артём распорядился, хотя всё в нем сопротивлялось этим командам. Почему? Волной поднялась и пульсировала в висках мутная ярость. На каком основании, когда всё складывалось так здорово?

«Дроб палучаатса… дроб палучаатса…» — стучало в ушах голосом Ивана Буланова, пока лейтенант скатывался по трапу с мостика. Бланки групп записей тотчас внесли ясность, выявив причину случившегося, и Артём рывком отворил двери центрального артиллерийского поста. Старшина второй статьи Мыльников попятился, увидев скомканные бумажки, которые не опровержимо свидетельствовали о том, что он дважды ввел корректуру с обратным знаком.

У меня… жена заболела, — вдруг стал оправдываться старшина.

Он рылся в карманах в поисках конверта, хотя к чему были жалкие ссылки на семейные обстоятельства. Мыльников сам понял это и замолчал. А лейтенант молча повернулся и вышел, припечатав за собой железную дверь.

— Стрельбу подготовили безобразно, — заявил Выра, разглаживая ладонью мятые бланки. — Удивляюсь! Офицер, нормально окончивший училище, и вдруг такая детская безответственность.

Из документов было видно, кто во всем виноват, но о Мыльникове командир корабля даже не обмолвился.

— Готовьте отчет!

— Мне кажется, ясно и так, — сказал Чеголин.

— Истрачено шесть снарядов, — пояснил капитан второго ранга Нежин. — Кто ответит за них?

— И объяснительную записку особо, — добавил Выра.

«Нужен стрелочник», — догадался Артём Чеголин. Казалось бы, если нужно наказывать, пожалуйста, ваше право. Так нет. Начальству до зарезу требовалась самокритика…

 

Глава 11. Накажите меня

Параграфы правил составления отчета по стрельбе бездушны. Они не учитывают достижений на фоне просчетов. Средний балл, если рассчитывать его по школьному образцу, иногда мог бы получаться положительным, но правила всегда приравнивали итог к наихудшему промежуточному результату.

Не хотелось Артёму Чеголину заниматься такой арифметикой. Не хотелось, и всё! Если капитан второго ранга Нежин задробил стрельбу, пусть бы сам, подобно учителю, и выводил двойку. Так нет, вместе с Вырой помощник начальника штаба принуждал к самобичеванию. Разве это не издевательство? И в кают-компании новость встретили без дружеской деликатности, хотя какой здесь повод для юмора. Притворившись сочувствующим, Бебс стал спрашивать, как правильно подписывать отчет по стрельбе: «УО», что означает сокращенно «управляющий огнем», или же лучшие «УА».

— Управляющий артиллерией? — удивился Артём. — Так не говорят.

— Зачем так сложно? — возразил механик. — Помнишь песенку гражданской войны: «Антанта ахнула слегка при виде красного полка?..» По аналогии предлагаю аббревиатуру «УА», то есть «увидишь — ахнешь».

Доктор и минёр безжалостно захихикали. Штурман мрачновато улыбнулся. У Чеголина окончательно пропал аппетит:

— В твоих котлах тоже садились пары.

— Чудак! Разве можно сравнивать? Моя техника по сравнению с пушками всё равно что слон и моська. А вообще запомни: самая надежная техника — это кнехт, но его, бывает, тоже выворачивают при швартовке.

— Несогласен, — авторитетно вмешался Макар Платонович Тирешкин. — Клянусь всеми фибрами своей души, самая надёжная техника — человек. Недаром он звучит гордо.

— Кнехт надёжнее, — упорствовал Бестенюк. — Полная гарантия, что не напьется, и к тому же нет штурвальчиков, которые могут крутиться не в тую сторону…

Виктор Клевцов, к сожалению, при стрельбе не присутствовал. Он заглянул к Чеголину в каюту уже по приходе на рейд.

— Предупреждали тебя: «Шилом моря не нагреешь!»

— Всё треплешься? А мне не до того — заставляют заниматься самокритикой.

— Вот и ладушки, — хохотнул Клевцов. — Главное, всегда на пользу.

— Скажи ещё: «Движущая сила общества…»

— Правильно понимаешь свою задачу, — кивнул Виктор, явно не желая «заводиться». — Сходи-ка погляди боевой листок…

— Зачем?

— Там и про Мыльникова есть…

Виктор Клевцов всегда был в курсе событий, но лейтенант Чеголин к его совету отнесся скептически. Что нового мог сообщить ему настенный орган комсомольской организации? На двери у трапа в носовые кубрики висел стандартный бланк с карикатурами. Первый рисунок изображал растерянных комендоров у пушки. Подпись была рифмованной: «Не стреляем, не наводим, а валяем дурака. Только в небе дулом водим, разгоняем облака».

«Уж если кого рисовать, то надо бы меня», — подумал Артём. Он-то знал, что орудийные расчеты действовали безупречно.

Рядом красовался Мыльников, заслоняющий конвертом блоки своих приборов, а текст прояснял суть конфликта: «У женушки насморк. Какая беда! Домой не пускают, и к чёрту стрельба».

Лейтенант оглянулся. Командир первого орудия Яков Рочин смотрел в упор, но без насмешки. Дальше за ним плечом к плечу толпился весь личный состав артиллерийской боевой части. Матросы старались понять, дошел ли до лейтенанта смысл, понял ли он намек, а главный старшина Иван Аникеевич Буланов, не удержавшись, высказался:

— По всему флоту теперь позор…

Причину отклонения снарядов в обратную сторону Артём знал без подсказки. Зато его в самое сердце ударила дружная реакция на общую беду. И это ощущение общности с людьми, которыми Чеголин командовал, вдруг показалось ему невероятно значительным. Почему командир корабля и представитель штаба лепили вину на управляющего огнем, хотя им было легко установить причину неудачи? Почему матросы старались навести на след истины, словно забыв о том, кто к ним беспрестанно придирался? Те и другие, по идее, должны были поступить наоборот.

Помощник начальника политотдела дожидался в каюте. Он взглянул на Чеголина и сказал прежним шутливым тоном:

— Вот теперь самое время наводить самокритику…

И сразу ушел, будто ничего особенного не произошло, будто заносчивый лейтенант не вернулся в каюту совсем огорошенный, будто не заметил, что ему до зарезу нужен добрый совет. Всё так. Однако же Артём не учитывал, что существуют вопросы, которые человеку требуется задавать только себе и вспомнить при этом даже то, что не очень охота вспоминать. Не напрасно, значит, капитан-лейтенант Выра советовал с неожиданной жуткостью: «Авторитет зарабатывай

сам!»

Вывод получался чрезвычайно обидным. Лейтенанта Чеголина командиром не признавали. Иван Аникеевич Буланов, не желая служить вместе с ним, просил перевода на другой корабль. А Мыльников тоже надеялся, что завала стрельбы командиру БЧ не простят. Артэлектрик хотел выглядеть героем в глазах коллектива, но просчитался. Для всех остальных оказалось куда важнее доброе имя своего корабля. Конечно, для самолюбия лейтенанта было бы гораздо удобнее видеть причину в подлости мстительного разгильдяя. Улики против него. Они позволяли наказать артэлектрика как угодно. В назидание всем остальным Чеголин ещё недавно хотел разобраться с виновником самым решительным образом. Назидание оказалось ни к чему. Более того, Чеголину стало ясно, что для него во сто крат нужней сохранить духовное единство, на какой-то момент возникшее на палубе перед боевым листком. Но для этого требовалось поступить совсем иначе. Хочешь не хочешь, а начинать требовалось с себя.

Вечером он постучал в каюту командира корабля. Капитан-лейтенант Выра суховато кивнул, прочитал рапорт и удивился;

— Коли так, вы что же, поверили Мыльникову?

— Нет, не поверил.

— Слушай такую вещь. Он заслуживает сурового наказания. На всю катушку. А ты чего просишь?

— На всю катушку накажите меня. А его надо отпустить на побывку к жене.

Василий Федотович задумался, почесал плешь.

— А ведь, пожалуй, уговорил. В этом что-то есть… Кстати, отчет по стрельбе следует озаглавить с индексом «буки». Капитан второго ранга Нежин не возражает. Учебные корабли имеют на это право.

Такой индекс означал, что стрельба приравнивалась к подготовительной и приказ по флоту о её провале вовсе не обязателен.

— Даёте ещё один шанс? Спасибо. Однако приказ по кораблю с принципиальными оценками так же необходим, как и отпуск Мыльникову.

— Вот ты какой? — снова удивился Василий Федотович. — Амнистировать не собирался, но вижу, что настаиваешь не зря. Коли так, хлопочешь, сам его и сочинишь.

Чеголин никогда не предполагал, что будет выпрашивать себе фитиль. В уме ещё можно было заниматься беспощадным самоанализом, но каждое слово на бумаге ударит ещё больнее, потому что будет выведено собственной рукой. Василий Федотович слегка улыбался, но не насмешливо, скорее сочувственно. Подложить соломки в формулировках тоже было нельзя. Командир корабля всё равно бы не допустил этого, да ещё, пожалуй, обвинил в лицемерии.

Поерзав над чистым листом, лейтенант заставил себя вообразить, что пишет не о себе, и дело пошло. Оставалась надежда, что Василий Федотович скажет, что автор перехватил, и сам смягчит в черновике беспощадные выражения, Чеголин писал о том, что стрельба была не подготовлена, хотя это не совсем соответствовало действительности. Но, судя по скорбным результатам, требовалось представить обстановку именно так. В следующем абзаце он утверждал, что личный состав забыл о славных традициях, о которых напоминали звезды, укрепленные на ходовой рубке. На самом деле забыл об этом один Мыльников. Остальные помнили. Иначе они бы так остро не реагировали на провал. Но артиллерийские документы предусматривали всё же неудовлетворительную оценку. Было логично использовать этот принцип и здесь. Далее Чеголину пришлось признать, что итог свидетельствует об отсутствии требовательности со стороны командира боевой части и о низком, уровне воспитательной работы в подразделении. Последняя часть фразы, к сожалению, точно отражала положение дел, а вместо требовательности процветала придирчивость.

Сразу после грозного слова «приказываю» Чеголин поставил свою должность, воинское звание и фамилию, а дальше многоточие на две строки. Второй параграф был короток: «Остальных виновников командиру боевой части наказать своей властью».

Капитан-лейтенант Выра даже губами пришлепывал, как бы читая черновик вслух, а поверх многоточия поставил всего два слова: «объявить выговор». Других замечаний по тексту у него не нашлось, и это задело автора. С одной стороны, он не ожидал, что отделается так легко. Выговор был даже не строгим. Зато тон приказа никак не соответствовал мягкости наказания.

— Мы с тобой, хлопче, не на профсоюзном собрании, где такие дела решают голосованием, — нахмурился Выра, но глаза у него смеялись. Ей-богу, он догадался, на что уповал Артём, обращая внимание на это противоречие. — А вот объяснительную записку можешь не представлять. Вижу, что всё продумал и понял правильно…

На следующий день старший лейтенант Лончиц прочитал приказ в кают-компании всем офицерам.

— Понятно? — строго спросил он, будто сам сочинил всё, от слова до слова.

— Так точно! — не моргнув, ответил Чеголин.

Лейтенанту Пекочинскому приказ не понравился.

— Знакомый тон, — объявил он Артёму. — Помнишь, как он меня раскатал за выход не по форме на подъем флага?

— Приказы не обсуждаются, — смутился Чеголин. Не мог же он признаться в авторстве? Кто бы поверил? Но, с другой стороны, знакомые слова в устах старпома обрели неприятную самостоятельность. Слушать их было обидно, и появилось сомнение — стоило ли заниматься самобичеванием.

— Тебя тоже смешали с дерьмом, а между прочим, о главном виновнике не сказано ни слова, — поддавал жару Пекочка. — Как это понимать? Предвзятость или недомыслие?

— С Мыльниковым разберусь сам!

— Ну, посадишь его на гауптвахту, а приказ подошьют в твое личное дело.

— Как это «подошьют»?

— Очень просто, — зло рассмеялся Пекочинский. — Чтобы всё последующие начальники знали, как я ходил по палубе без штанов или как ты завалил стрельбу вместе с воспитательной работой в подразделении.

«Может, врет? — тоскливо подумал Артём. — У кого бы спросить?»

Чеголин уже раскаивался в содеянном, но также знал, что не станет искать знающих людей. Спрашивать об этом после издания приказа неудобно и унизительно.

— Есть ли у Выры моральное право издавать такие приказы? — рассуждал минёр, благо разговор шел в каюте и без свидетелей. — Взять хотя бы позорную швартовку «Торока» в базе: все, кто видел, смеялись…

Пекочинский лепил одно к одному, выстраивая логическую линию.

— «Чтобы не было шептаний по гальюнам», — повторил он памятные слова капитан-лейтенанта Выры, но тут же вывернул их наизнанку: — А мы не в гальюнах, мы в каюте скажем: это плохой воспитатель и никудышный моряк. И как могли его назначить командиром учебного корабля?

Сочувствие Пекочинского было своеобразным и порядком испортило настроение Артёму. Вскоре приказ, за исключением первого параграфа, объявили и перед строем личного состава. Но через писаря матросы и старшины наверняка были в курсе дел. Все ожидали, когда будет проявлена власть согласно пункту второму. Однако лейтенант Чеголин других виновников не искал, а старшину второй статьи Мыльникова в тот же день снарядил в отпуск в связи с «тяжелой болезнью жены».

— Неплохо придумано, — одобрил Виктор Клевцов. — Теперь будем готовить комсомольское собрание и пригласим на него всех желающих.

После доклада, как водится, задавали вопросы. Первый из них был задан командиру корабля.

— Почему Мыльникову разрешили отпуск?

— Разве не знаете, что у него дома несчастье? Командир боевой части ходатайствовал. Он считает, что у Мыльникова было нервное потрясение.

В дальнем углу кубрика явственно захихикали.

— Потрясение? — удивился Яков Рочин. — Ну и дела…

— Товарищ лейтенант! — поднялся Иван Аникеевич Буланов. — Почему не собрали старшин? Мы помогли бы вам разобраться…

— Вы правы, — ответил Чеголин. — Со старшинами мало советовался. Но чего уж теперь?.. После драки, как известно, локти не кусают.

Кубрик громыхнул, и все уставились на докладчика. Макар Платонович тоже смеялся, довольный тем, что его цитируют.

— Почему не кусают? — поддержал шутку Виктор Клевцов. — Чем же мы сейчас занимаемся?

Активность в прениях была исключительной. Вот когда лейтенант Чеголин впервые услышал многое из того, что было пропущено в историческом журнале. Комендоры, дальномерщики обстоятельно излагали подготовку к огневой задаче, но поступка Мыльникова никто не касался. Только один из старшин высказался в том смысле, что лейтенант Чеголин хотя и строгий, но видит недостатки не там, где они есть. Вообще-то товарищ командир БЧ дело знает, но он ещё молодой, слишком доверчивый и старослужащим давно пора стать для него опорой.

В этот момент Василий Федотович искоса глянул в сторону «доверчивого» артиллериста, и тот покраснел. А помощник начальника политотдела засиял как корабельная медяшка. Пекочинский недоумевал, что Виктора так обрадовало. Чеголин же первый раз не досадовал при упоминании о его несолидном возрасте…

Через две недели на верхней палубе состоялся ещё один разговор, ради которого, собственно, выпускался боевой листок и делались намеки на комсомольском собрании.

— Товарищ лейтенант! Почему вы меня не вызываете?

— Старшина команды доложил, что ваша жена уже поправилась.

— Накажите меня, товарищ лейтенант, — настаивал Мыльников. — Вы же знаете, за что… Проходу не дают с проклятым «нервным потрясением».

— Знаю… Но вы подвели не только меня. Чего ж удивляться, что это не понравилось вашим товарищам?

Если начистоту, варианты ответа опальному артэлектрику Чеголин продумал заранее и носил их в себе, до последнего момента сомневаясь, состоится ли столь достойный финал. И сейчас ему было нелегко сохранить сдержанный тон, никак не выдавая переполнявшего его торжества. Расчет был точен. Хотя какой там расчет? Решение было подсказано тем же боевым листком. В самом деле, стоило применить к Мыльникову меры дисциплинарного устава, как общественное мнение было бы удовлетворено. Кто знает, может быть после того, как утихли страсти, виновник и впрямь попробовал бы хвалиться подлой «предприимчивостью». А тут щеголеватый артэлектрик предстал перед сослуживцами голеньким. Ему не давали проходу, его осуждала вся команда. И Мыльникову не оставалось ничего, кроме как самому выпрашивать себе кару.

Это была правда, но не вся правда. Артём Чеголин теперь знал, что сам, по существу, толкнул подчиненного на неблаговидный поступок. И лейтенант Клевцов не зря напомнил о том, что «шилом моря не нагреешь». Всего четыре слова аккумуляторной емкости. И дальше тоже выходила полная аналогия с электротехникой. Ток в умелых руках дает и тепло, и свет, и движение, но попробуй схватись за оголенный контакт — и неизбежно последует мощный разряд на корпус…

Перед выходом в море главный старшина Буланов, как и в прошлый раз, доложил о полной готовности материальной части и личного состава, а потом попросил разрешения находиться в центральном посту рядом с Мыльниковым.

Но Артём не разрешил. Он был убеждён, что старшина второй статьи Мыльников в жизни не допустит ничего подобного. Капитан-лейтенант Выра тоже имел основания сомневаться в своем управляющем огнем, однако же он только попросил:

— Не оконфузь мою плешивую голову…

Артём ничего не ответил своему командиру. Выра внимательно посмотрел на лейтенанта и отпустил:

— Коли так, иди, хлопче, командуй…

Над морем висела дымка. В бинокль не всегда было ясно, как падали пристрелочные залпы. Дальномерщики, оптика которых увеличивала сильней, всякий раз кричали со своего насеста:

— Недолет…

— Накрытие… Ура-а! Накрытие!

Один из далеких всплесков в самом деле вырос перед щитом, а второй столб воды мелькнул верхушкой за парусиной. Это означало, что Чеголину уже не надо половинить артиллерийскую «вилку». Это означало, что на пристрелку затрачено минимальное число снарядов и можно, не дожидаясь падения «хвостового» залпа, торжествующе заорать:

— …Поражение! Прицел постоянный! — и глубоко утопить повлажневшую кнопку ревуна.

Пекочинский во время стрельбы находился на буксире во главе группы наблюдения. Он передал Артёму для отчета фотографии прямых попаданий снарядов в брезентовое полотно артиллерийского щита и, поздравляя, заметил, что капитан-лейтенант Выра, пожалуй, не отменит того приказа.

Артём считал, что отменять его рано, однако напоминание резануло его. Только и оставалось — пожать плечами.

— Чего ещё ждать от плешивого кэпа? — опять завёлся минёр. — Разве это моряк?

Прошлый раз Артём на это промолчал, а теперь н стерпел:

— Маяки Святой Нос и Городецкий он различает… В отличие от нас с тобой.

— Может, он только их и видал, — надулся Пекочка. — Говорят, всю войну проелозил на катеришках.

Это было похоже на правду. Артём тоже слышал, что Выра служил в Охране водного района и, скорей всего, далеко в море не ходил, выполняя боевые задачи в непосредственной близости от своих баз.