Московский воспитательный дом «для зазорных младенцев, коих жены и девки рожают беззаконно», был учрежден еще в царствие Екатерины II. Для пристройства «зазорных» к жизни надобно было дать им в руки какое-либо дело, и 1 июля 1830 года принят был устав Ремесленного училища. Через четырнадцать лет издан был новый устав, где предписывалось готовить не просто ремесленников, но мастеров с изрядными знаниями по теории. В семидесятых годах училище превращается в высшее учебное заведение. Все более острая нужда в инженерах повышает авторитет МТУ, диплом его по ценности своей начинает соперничать с университетским, методики и учебные программы отмечаются на всемирных выставках медалями, и, в признание особых его заслуг, нарекается толстостенный приземистый дом на Яузе звонким титулом Императорское техническое училище (ИГУ).

Но как ни толсты были старинные стены, не могли они отгородить обитателей этого дома от мятежных ветров XX века. И вот уже бурлит, клокочет толпа, и звучат гневные речи над телом красивого, совсем еще молодого человека с острой рыжеватой бородкой. Сюда, в чертежный зал, принесли его уже мертвого, с разбитой головой, и сотни ног идущих следом людей зашаркали капли его крови на сером от старости кафеле. Отсюда начались его похороны – это неизвестная еще до той поры николаевской державе многотысячная политическая демонстрация, страшное своей нескрываемой яростью шествие. Как эхо набата, зовущего в бой, разнеслось над Россией его имя – Николай Бауман. И настал день, когда звонкая приставка «императорское» стала бессмысленной, смешной и отвалилась, как кокарда с фуражек. Началась новая история – история Московского высшего технического училища. МВТУ пережило все трудности первых лет революции. Были дни, когда, казалось, совсем уже угасает жизнь в старом здании, но энергия и вера раздували чуть тлеющий уголек, отогревались, оживали аудитории, лаборатории, мастерские, месяц за месяцем, год за годом налаживалась новая жизнь.

Не в один день можно было примирить тридцатилетних мужчин в черных шинелях с голубым кантом, на петлицах которых поблескивали молоточки, а на погонах – золотой вязью вышито ИТУ и странная эмблема – пеликан, с вчерашними рабфаковцами – насупленными парнями в застиранных косоворотках, замасленных картузах, иные из которых лишь несколько месяцев назад научились читать. К 1926 году училище напоминало горячий котел, где под «пенкой» внешнего благополучия и административной организованности не остыла еще вчера клокотавшая классовая неприязнь.

Ни по возрасту, ни по убеждениям, ни по происхождению своему Сергей Королев не мог примыкать к лагерю бывших «императорских» студентов. Однако анкета его, где под пунктом «Бывшее сословие родителей» значилось «из мещан», указывала на некую социальную ущербность. В 1927 году среди выпускников МВТУ было 13 процентов детей рабочих, а из них лишь 4,2 процента коммунистов и комсомольцев. Именно в этот год началась пролетаризация училища. Даже газета называлась «Пролетарий на учебе». Королев кампанию эту поддержать не мог. Хотя он и работал с шестнадцати лет, но пришел учиться не «от станка» и не «от сохи». Сергей Королев не мог считаться стопроцентным «красным студентом». Его числили скорее в «розовых». Отношение к таким, как он, было не враждебным, но несколько настороженным. Подай, например, он заявление с просьбой принять его в комсомол, – наверняка бы не приняли. Комячейки, как называли тогда первичные организации, представляли собой маленькие, замкнутые коллективы человека по три-четыре. Как правило, это были ребята, отслужившие в Красной Армии, даже участники гражданской войны. После 1924 года, когда объявлен был Ленинский призыв в партию и комсомол, комячейки стали менее келейны, но все равно – принять в комсомол сына учительницы французского языка, у которого отчим – «спец», учившийся в Германии, – это уж чересчур, явная потеря «классового чутья». Может быть, поэтому невероятная молодая энергия Королева не оставила никакого следа в общественной и политической жизни училища. Огромный заряд ее без остатка был направлен в дело, которому он уже твердо решил посвятить всю свою жизнь, – в авиацию.

Авиационные достижения МВТУ в ту пору уже были всемирно известны. Сюда в 1872 году пришел Жуковский. Здесь в 1902-м заработала одна из первых в мире аэродинамических труб, а восемь лет спустя была создана аэродинамическая лаборатория. Здесь, в гнезде Жуковского, оперялись его «птенцы» – учителя сегодняшних учителей. Здесь, с косогора над Яузой, еще в 1910 году летал на планере второкурсник Андрей Туполев.

Сергея приняли в МВТУ сразу на третий курс, где как раз начинали читать специальные дисциплины. После «абстрактных» лекций в КПИ по математике, физике, химии и сопромату одни названия этих курсов: «Динамика полета», «Аэродинамический расчет самолета», «Конструкция самолета» звучали для Сергея как музыка.

Наконец увидел он тех, о ком столько слышал: неожиданно молодой Андрей Николаевич Туполев прочел им первую вводную лекцию. Сергея сразу очаровала простота и непосредственность Владимира Петровича Ветчинкина. Ветчинкин был первым в России дипломированным инженером по самолетостроению. Развивая теорию гребного винта Жуковского, он прославился как крупнейший специалист по расчету лопастей на прочность, проектировал самолетные, геликоптерные винты и огромные вентиляторы аэродинамических труб. И вот этот известнейший 38-летний профессор разговаривал с ними как с коллегами. В своих лекциях он мог повторяться или «перепрыгивать» через какую-нибудь тему, но всегда говорил необыкновенно живо, интересно, сам вызывая дискуссии, радостно откликаясь на вопросы. Однажды Костя Федяевский, который учился с Королевым в одной группе, залез на скамью и стал пускать бумажных «голубей». Вошел Ветчинкин. Костя спрыгнул и покраснел как рак.

– Нет, нет, продолжайте, – строго сказал Владимир Петрович. – Давайте-ка разберемся, как они, собственно, летают.

Посещать лекции было не обязательно, но на лекции Алексея Михайловича Черемухина ходили дружно всем курсом. Черемухин окончил школу летчиков еще до революции, был инструктором в Севастополе, а потом с первых дней жизни Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ) начал работать в аэродинамической лаборатории, строил уникальные аэродинамические трубы. Жуковский угадал в нем человека разносторонне талантливого. Необыкновенно обаятельный, веселый человек, путешественник, спортсмен, музыкант, Черемухин сразу влюбил в себя студентов. Он читал курс расчета самолета на прочность, а именно этот курс ребята считали самым важным: ведь все до одного мечтали о самостоятельной конструкторской работе, о «своих» машинах. Кстати, у Черемухина «своих» самолетов не было. В 20-е годы он работал с конструкторами Александровым, Калининым, а потом – многие годы – в КБ Туполева. Вместе с ним был репрессирован, потом освобожден. Алексей Михайлович стал доктором технических наук, лауреатом Ленинской премии...

Борис Николаевич Юрьев в 1907 году бросил ради авиации Московский кадетский корпус. Первым в мире дал он теоретическое обоснование полета вертолета, или геликоптера, как называли тогда бескрылую машину. Во время войны он попал в германский плен. Но как только вернулся в Россию, сразу – к Жуковскому. Юрьев был женат на дочери Николая Егоровича Елене и считался самым любимым его учеником. Он был чем-то вроде декана аэромеханического отделения и читал экспериментальную аэродинамику. Юрьев постоянно воевал со многими членами ученого совета МВТУ, глубоко убежденными, что человек, не сделавший проект парового котла, не может получить диплом Московского технического училища.

– Поймите, это совершенно новая область машиностроения, требующая принципиально новой методики подготовки специалистов! – так он разговаривал с профессорами.

– Поймите, авиация – это целый мир, а не некая дисциплина «от сих до сих». Если вы будете так учиться, то лучше сразу идите в мыловары! – так он говорил со студентами.

Гурген Никитович Мусинянц, Константин Андреевич Ушаков, Борис Сергеевич Стечкин, Николай Васильевич Фомин – «отцы» ЦАГИ, ведущие авиационные специалисты того времени – стали учителями Сергея Королева. Никто из них не смог бы провести границу между своей работой в ЦАГИ и преподаванием в МВТУ. Подготовка молодых специалистов была для них не некой абстрактной общегосударственной задачей, а делом, если хотите, сугубо личным, от которого прямо зависела работа их отделов и лабораторий, будущее их собственных планов.

Система подготовки инженеров на базе научно-исследовательских учреждений, расцененная в 50-х годах почти как открытие Московского физико-технического института, существовала за 30 лет до этого на аэромеханическом отделении МВТУ. На третьем курсе практически все студенты работали в лабораториях ЦАГИ. Проводить занятия в ЦАГИ или в МВТУ – такой вопрос считался совершенно непринципиальным, благо они были соседи. И чуть ли не с первого курса все что-то проектировали и строили: Геннадий Бертош – планер, Савва Кричевский – авиетку, Саша Сильман – глиссер. И, помимо этого, все еще где-то работали – чертежниками, механиками, иногда уже конструкторами на инженерных должностях. И работа была делом не менее важным, чем учеба, и преподаватели понимали это, вводя свободное посещение лекций, понимали, что имеют они дело не с гулёнами, а со взрослыми, серьезным и занятыми людьми, которым трудно живется.

Работа объединяла их больше учебы: через много лет: вспоминая свои студенческие годы, они чаще и вернее называют своих сослуживцев, чем сокурсников. В МВТУ, в группе, где Сергей учился, у него не было ни одного друга, такого, как Валя Божко в Одессе, как Михаил Пузанов в Киеве. Но были друзья, с которыми его роднили не лекции и семинары, а работа.

Сергей огляделся и освоился чрезвычайно быстро. Он понял одну очень важную особенность: московский коллектив был более демократичным в сравнении с киевским. Конечно, на третьем курсе уже существовали какие-то группки и группы, но ни одна из них не угнетала других. Тут не было киевской иерархической пирамиды, авторитеты не давили, здесь была та свобода творчества, о которой он так мечтал. У всех было свое дело, и ему оставалось сделать выбор.

Уже в первую неделю Королев явился в АКНЕЖ, потом разыскал на своем факультете студента Владимира Титова, директора самодеятельной планерной школы, и тут же записался на летное отделение. Теперь каждое воскресенье ранним утром мчался он на Павелецкий вокзал и уезжал в Горки Ленинские на планерную станцию.

В ноябре 1926 года на объединенном заседании президиумов двух обществ – Авиахима и Общества содействия обороне принято было постановление об их слиянии в Осоавиахим. В январе должен был состояться первый съезд Осоавиахима, и они решили «разбиться», но станцию к съезду открыть. Подновляли сараи, громко именовавшиеся ангарами, ремонтировали планеры, в свободные минуты ребята из первого набора школы, «старички», зачисленные еще в январе, подлетывали. Сергей завидовал, но амортизаторы тянул на совесть, знал – придет и его час... Короче, сразу, с первых недель московской жизни, заработал Сергей Королев на полных оборотах, так что домой на Александровскую доплетался вечером уж чуть живой.

9 декабря 1926 года «Комсомольская правда» объявила, что по ее инициативе и при поддержке Московского комитета комсомола организуется трехдневная экскурсия в Ленинград. За 18 рублей каждый участник экскурсии обеспечивался общежитием и трехразовым питанием. В программе: осмотр исторических памятников и поездка на Волховстрой. Бауманский райком получил 75 билетов, и Сергей Королев взялся их распространять. Желающих было немного. Вернее, желающих хватало, но мало было желающих с 18 рублями. Планировалось, что поедут 600 человек, но едва половина записалась.

23 декабря, морозным туманным утром, собрались на Каланчевке. Вокзал гудел от молодых голосов, все были радостно возбуждены, суетились, смеялись, кто-то кого-то все время искал. Поезд не подавали, и волнение от этого усилилось. Представитель НКПС начал вдруг туманный разговор об «утепленных теплушках», все зашумели, закричали: «Даешь вагоны!» Вся затея, казалось, уже была под угрозой срыва, но объявили вдруг, что выделено 270 мест со скидкой. Наконец из темноты, куда убегали тусклые блики рельсов, лихо свистнул, застучал, заскрежетал могучий паровоз «пасифик» и медленно причалил к перрону долгожданный поезд № 8-бис. С веселой толкотней набились в вагоны. Тронулись.

Не спали, разумеется, почти всю ночь, заглушая колесные перестуки, пели песни, кашляли от синего дыма дешевых папирос и хохотали над разными историями, смешными и не очень. Сергей, как старший группы, набегался, наволновался и теперь, устало привалившись к стенке, поглядывал в окно, за которым ровно стояла, скрадывая движение, непроглядная густая темень. Напротив него сидел совсем молоденький голубоглазый парень. Сергей вспомнил, что видел его в МВТУ, мелькало его лицо в АКНЕЖе. Разговорились.

Петр Флеров хоть и был первокурсником, но парнем был тертым. Узнав, что Петр летал еще в 1922 году, Сергей зауважал его и, чтобы не ударить лицом в грязь, тоже стал вспоминать, как летал в Одессе на гидросамолетах, в какие переплеты попадал, как с крыла прямо в море упал, кое-где приукрасил, но исключительно для полноты впечатления и стройности рассказа. Петр расказал, что помогал вместе с Кричевским Невдачину строить маленький самолет. Опять заговорили об училище. Сергей агитировал нового знакомого поступать в планерную школу, приглашал в Горки на полеты и в трубу – в старой, уже три года не работавшей аэродинамической трубе строили планеры. Тесное здание трубы с огромными «ушами» диффузоров по бокам для этой цели было совершенно непригодным, не говоря уж о том, что в трубе было жутко холодно. Натопить ее было невозможно, она продувалась насквозь, но никого это не смущало. Как писал позднее начальник планерной школы Титов: «... некоторые из курсантов бросали свои семейства, работая чуть ли не полные сутки в очень непривлекательной тогда обстановке». Но Сергей так расписал это, что Петр решил сразу по возвращении в Москву отправиться к планеристам.

Утром приехали в Ленинград, вышли на площадь. В густых сумерках глыбой навис над ней Александр III – злая бронзовая насмешка Паоло Трубецкого. Ребята приутихли, песен не пели. Вся разношерстная толпа – одни с чемоданами и пледами, другие с газетками в руках – опять зашевелилась. Петр хотел прибиться к Сергею, но тот куда-то исчез. Один раз Петру показалось, что мелькнула знакомая коренастая фигура в картузе, в новых глубоких калошах и словно растаяла.

Три дня в Ленинграде прошли на одном дыхании, без сна, а про обещанное трехразовое питание и вовсе забыли. Сергея поразила непохожесть Ленинграда на все другие города, которые он видел, глубокая, покойная гордость, строгая красота улиц и то неизвестное другим городам таинство, с которым улицы влекли человека в глубину лет, заставляли думать о прошлом и будущем. Странно, но Древний Киев не рождал такого ясного ощущения хода времени, каким пропитывал тебя Ленинград. Днем они промчались по залам Эрмитажа, и экскурсовод, тоненькая голубая девочка, почти с плачем кричала им вслед:

– Здесь 1057 комнат! Это семь с половиной верст!

Вечером побывали на «Красном путиловце» и «Красном треугольнике». Ночью поехали на Волховстрой. Теперь уже спали. Никаких песен, никаких тебе папирос.

На Волховстрое провели целый день. Станцию открыли всего неделю назад. Она еще алела кумачом недавнего праздника, а в день их приезда – повезло! – пускали последнюю шведскую турбину. Г.О. Графтио, главный инженер Волховстроя, волновался, когда говорил о пуске, но все обошлось хорошо. Сжавшись в плотную кучку, прошли они по туннелям Волховстроя, робко заглядывая вниз, где тяжело рушилась зеленая стена воды. Потом Сергей смотрел на невидимое глазу вращение турбины, словно подернутой туманной зыбкой пеленой, и верилось в её движение только благодаря тихому ровному подвыванию. В машинах ощущалась мощь, уверенная сила и солидная тяжесть, но никогда не смог бы он променять на это легкость самолета и зыбкость планера и снова порадовался, как все хорошо устроилось у него с МВТУ.

На третий день ходили к Медному всаднику, разглядывали его со всех сторон, удивлялись, отчего царь босой, а Сергей про себя отметил, что у Петра, высокого сильного мужика, такая неестественно узкая лодыжка. Потом, задравши голову, смотрели на Исаакий, читали диковинную надпись: «Господи, силой твоей да возвеселится царь!» – и спорили, что бы это значило.

Уже к вечеру попали они в Петропавловскую крепость. В сером свете еще страшнее чернели казематы и зловещие карцеры Трубецкого бастиона.

Пройдет совсем немного времени, и здесь, в Иоанновском равелине, забьется огненное сердце жидкостного ракетного двигателя, здесь поселятся замечательные люди, судьбы которых теснейшим образом переплетутся с судьбой нашего героя, отсюда потянутся в его жизнь корни великих побед и горчайших минут отчаяния...

В поезде только и разговоров было, как славно съездили...

Когда Володя Титов спал, никто не знал. Он работал на аэродроме ВВС, учился на механическом факультете МВТУ, а вечером превращался в начальника планерной школы. Праздники и выходные – в Горках.

Все работали в школе только на общественных началах. Фадеев, Фролов, Афанасьев читали курсантам теорию авиации. Колесников, Дубак и Ромейко-Гурко – конструкцию летательных аппаратов. Два студента, сидящие днем на одной скамейке, вечером превращались в учителя и ученика. Это никого не смущало: серьезное дело. Все было, как в самой настоящей летной школе: медицинская комиссия, мандатная комиссия. Когда сказали, что надо идти к врачам, Сергей засмеялся, думал – разыгрывают. Оказалось, без справки не примут. Послабление было единственное: как студенту третьего курса, ему разрешили не ходить на лекции по аэродинамике. На все остальные – в обязательном порядке.

Занятия проводили в пустом доме на улице Белинского, который разыскали и отремонтировали еще до приезда Королева в Москву. А конструкторы нашли подвал на Садово-Спасской, просто замечательный, чистый и сухой подвал, даже уютный. Сергей часто работал там. И вот опять, как с Петропавловской крепостью: мог ли знать он, что через пять лет вернется в этот подвал, чтобы начать главное дело своей жизни!

По воскресеньям надо было на Павелецком так подгадать к поезду, чтобы к 10.00 утра всем быть у «штаба». Штаб помещался в избе дяди Вани Потатуева. Старик любил планеристов, иногда выставлял котелок картошки и поил чаем. Чай был очень кстати: зима в тот год была ранняя – с начала декабря московские извозчики уже пересели на сани – и холодная. Между собой клятвенно договорились: полеты отменяются только при морозе более 26 градусов и во время бури. Никаких бурь и в помине не было, и мороз такой силы не набирал, так что летали всегда.

В Горках командовали инструкторы Карл Михайлович Венслав, Анатолий Александрович Сеньков и Владимир Георгиевич Гараканидзе. От них все зависело: полетишь или с амортизаторами целый день бегать будешь, а если полетишь – на чем полетишь. Произвола, впрочем, никакого не было. Гараканидзе вместе с Венславом и Андреем Юмашевым составили толковую программу полетов, где все было четко расписано. Но все равно инструктор – хозяин.

Планеры лежали в ангаре того же авиационного мецената дяди Вани Потатуева. Планеров было немного: учебный «Пегас» – подарок немецких планеристов; учебный «Старайся вверх» Ромейко-Гурко – упорное его нежелание летать быстро закрепило за ним прозвище «Стремимся вниз»; рекордный планер Чесалова «Закавказец», ставший знаменитым после полетов в Германии, и, наконец, планер Люшина и Толстых с фантастическим названием «Мастяжарт» – «Мастерские тяжелой артиллерии» – там строили этот планер.

Перед самым открытием планерной станции ударил мороз до 20 градусов, и думали, что начальство не приедет. Однако в воскресенье, 23 января, приехали все: гора прямо черная была от фигурок. Быстро вытащили и собрали планеры.

«Хороший планерист – это хороший летчик», – говорил, открывая торжества, второй заместитель наркомвоенмора С.С. Каменев. За ним на маленькую, наскоро сколоченную из досок трибуну поднялся Базилевич, командующий Московским военным округом.

«От детской забавы – к серьезной учебе, от планерного спорта – к самолету...»

Изо рта командующего шел пар. Было очень холодно, переминались с ноги на ногу, стучали валенками, терпели. Речи были энергичные и короткие. Сергей с тревогой поглядывал на прямую струйку дыма, поднимающегося из трубы дяди Вани Потатуева, летать при таком безветрии будет нелегко.

Опасения его подтвердились. Когда после речей начались полеты, «Старайся вверх» с Сапрыкиным так и не сумел оторваться от наста. Сапрыкина сменил сам (!) Арцеулов, но планер не полетел. Это был конфуз. Положение спас «Закавказец». Он взмыл быстро и плавно пошел под горку на поле, где в дровнях кутались в тулупы замерзшие врачи. (Над врачами вечно иронизировали и дразнили «помощниками смерти».)

Программа торжеств была выполнена вся, за исключением одного пункта: не появился Гараканидзе. Он должен был прилететь из Москвы на воздушном шаре и торжественно передать его первому Всесоюзному съезду Осоавиахима. И не прилетел. Все решили, что шар опустился где-нибудь на полпути. В поезде Сергей с ребятами дышали на заиндевевшие окна и в маленькие глазки поглядывали на окрестные поля: не видно ли Гараканидзе? Шара и пилота нигде не было.

Его не нашли ни на следующий день, ни через два дня, ни через три. О необыкновенном случае этом писали в газетах, просили каждого, кто заметит какой-либо летающий предмет, похожий на шар, немедленно сообщить в Москву. Был только один сигнал: шар видели где-то в районе Вербилок на довольно большой высоте. Установили, что Гараканидзе перед стартом ради облегчения шара снял корзину и полетел, сидя просто на дощечке, как на качелях, в тонкой шинельке и сапогах. Все уже считали его погибшим, когда на шестой день поисков пришла телеграмма со станции Шарья Северо-Двинской губернии: жив, здоров. Потом оказалось, что прямо со старта его подняло на высоту 700 метров и понесло. Где-то между Дмитровом и Тверью шар попал в ураган, его закрутило, и как Гараканидзе удержался на своей дощечке при такой болтанке, уму непостижимо. Потом стало темно. По шуму деревьев Гараканидзе понял, что шар снизился и летит над лесом. Утром он увидел избушку и сел на краю деревни. Погрузив свой шар, четыре дня на санях добирался до Шарьи. Он установил мировой рекорд, пролетев за 15 часов 702 километра. Было 36 градусов мороза.

Может быть, эту почти трагикомическую с сегодняшней точки зрения и героическую для тех лет историю и не стоило бы вспоминать, если бы не одно обстоятельство: Владимир Георгиевич Гараканидзе – один из первых учителей Сергея Королева по планеризму.

Это был беспредельно влюбленный в авиацию человек, настоящий романтик неба, для которого слова «полет человека» звучали так чисто, звонко и волнующе, как мы, приученные к доступности Ту и Ил'ов, уже не слышим их. Это он сумел заразить своего ученика жаждой полета, которую Королев не мог утолить всю жизнь.

Королев летал на «Пегасе» до весны каждое воскресенье и по праздникам: 12 марта – день свержения самодержавия, 18 марта – годовщина Парижской коммуны. Летал неплохо. Впрочем, каждый считает про себя что он летает лучше всех. И, в общем, они были правы, эти мальчишки, потому что много лет спустя из их группы выросли действительно замечательные летчики: Антипов, Аронов, Гуща, Гродзянский, Ефимов, Карапалкин, Моисеев. Тогда они были удивительно самолюбивы и, если одному что-то удавалось, другой не мог успокоиться, пока не добивался похожего результата. Как завидовал Сергей Петру Флерову, когда тот освоил виражи и его с «Пегаса» пересадили на «Мастяжарт», а потом даже на «Закавказец»! Как ликовал, разумеется, не показывая виду, когда сам сел на «Мастяжарт!» Теперь в МВТУ он был не просто студентом Сергеем Королевым, он был одним из тех избранных, которые летают!

Но вот стало припекать солнышко, снег на южном склоне горы стаял, бегать с амортизаторами было трудно, поле вовсе развезло, и в последнее воскресенье марта решили устроить экзамен. Требовалось пролететь 30 секунд и сделать два разворота: вправо и влево. Опять приехало большое начальство. (На паровичке. Взять в воскресенье казенный автомобиль было рискованно: не ровен час, угодишь в «Крокодил».) Известно, что именно тогда, когда появляется высокое начальство и ответственные комиссии, случаются всякие неприятности, срабатывает «визит-эффект», но на этот раз все прошло гладко, все слетали замечательно. Титов был счастлив совершенно, Венслав переживал за всех страшно, кричал истошным голосом: «Подтягивай!», «Отжимай!», – потом, радостный, похлопывал новоиспеченных планеристов по плечу и называл «орлами». Через несколько дней Сергей Королев вместе с другими курсантами получили в Осоавиахиме отпечатанный на машинке диплом планериста.

Одновременно с полетами в Горках, со строительством планеров в трубе, с теоретическими занятиями на улице Белинского, с конструкторской работой в подвале на Садово-Спасской, наконец, с занятиями в аудиториях, лабораториях и мастерских МВТУ Сергей Королев весьма активно проявлял себя в АКНЕЖе.

В академическом кружке имени Жуковского не столько изучали науки, сколько строили разные машины, механизмы, аппараты. Здесь можно было получить толковую консультацию у опытных инженеров (которые работали, разумеется, на общественных началах), проверить свои расчеты, а главное, поспорить с такими же одержимыми, как ты сам. Тут выписывали какие-то справки, совершенно «липовые» требования на материалы, и все хозяйственники прекрасно понимали, что это «липа», но иногда все-таки давали что-нибудь, растрогавшись молодостью просящего и наивностью его ссылок на авторитет «отца русской авиации».

Весной 1927 года Сергей Королев познакомился в АКНЕЖе с Саввой Кричевским, который был на курс моложе, но работал там уже не один год. Вместе они задумали построить авиетку – легкий самолет СК (инициалы обоих авиаторов счастливо совпадали). Работали они месяца три-четыре, затрачивая уйму времени на споры и ссоры: оба были исключительно упрямы, и в каждом замечании одного другой усматривал некое посягательство на независимость своего творчества. Очевидно, они были очень похожи друг на друга, и это им мешало. Никто не удивился, когда союз этот распался. Савва начал проектировать новый самолет. Сергей продолжал работу над авиеткой, но занимался ею урывками: времени даже у него не хватало. (Несмотря на то что деловые отношения прекратилось, Королев и Кричевский дружили до самой смерти Саввы Симоновича, умершего совсем молодым в 1935.)

А времени Сергею не хватало потому, что в мае 1927 года он стал работать на авиазаводе № 22 в Филях, который по привычке все звали «русско-балтийским». С этого момента Королев уже «официально» числится конструктором.

Теперь он был занят действительно круглосуточно. Позабыл, когда был в театре, в кино, когда выпил последнюю кружку пива, да чего там, – когда просто просыпался без будильника. Иногда только успевал заглянуть в газеты. «В Москву из Германии прибыло 9 слонов для Госцирка...» «400 телефонов-автоматов установлено в столице...» «На Большой Лубянке открылась обсерватория...» Масса всяких интересных вещей творилась рядом, а он ничего не знал о них, не успевал узнавать.

В Горках распахали луговину и полеты прекратились. Но летать хотелось! Очень хотелось, и не ему одному. Успокоиться на дипломах ребята из планерной школы не могли, рыскали по Подмосковью в поисках подходящей для полетов площадки. Однажды прибежал, размахивая картой, радостный Анатолий Сеньков:

– Вот смотрите, что я нашел! Деревня Филино за Химками. Маленькая горушка и поле. Все, что надо...

Петра Флерова послали на разведку. Петр покатил в Филино на велосипеде, а вечером, разложив снятые кроки, докладывал о результатах своих поисков:

– Летать там можно. Надо только расчистить некоторые места от кустарника...

Петра Васильевича Флерова можно считать «крестным отцом» станции Планерная – места, которое известно сегодня каждому москвичу.

Школа готовилась к Всесоюзным планерным испытаниям в Коктебеле. Организовали тренировочную группу – «треньгруппу», летали, ремонтировали планеры. Королев понял, что мечта его наконец осуществится: теперь-то уж он увидит Коктебель!

Все обернулось для него даже более счастливо, чем он предполагал. Ляля прислала из Харькова письмо, в котором приглашала его в Крым. Она с родителями собиралась провести каникулы в Алупке.

Первые дни в Крыму он никак не мог отвыкнуть от ритма своей московской жизни, все время куда-то торопился, лазал по горам, заплывал в неоглядную даль. А потом как-то сразу вдруг почувствовал, что устал, и понял, что никуда не надо нестись, бежать, что можно гулять с Лялей час, два, три, целый день по Воронцовскому парку, сидеть в кипарисной тени, лежать, зажмурившись, на камнях, подставив лицо солнцу. Беззаботное время в жизни С.П. Королева исчисляется немногими неделями. Может быть, эти дни в Алупке были самыми беззаботными.

Но все кончается, а беззаботные дни – тем более. Ляля уехала в Харьков, Сергей – в Коктебель. После яркой, сочнозеленой Алупки Коктебель показался Сергею пустым и скучным. Не сразу оценил он его нежную, акварельную красоту, мягкость и благородство его красок, особенный воздух, золотой от солнца, пропахший полынью и морем. Недаром поэт и художник Максимилиан Александрович Волошин писал об этих местах:

Кстати, Максимилиан Волошин имел самое прямое отношение к планерным слетам. В 1920 году, прогуливаясь по окрестностям Коктебеля вместе с Константином Константиновичем Арцеуловым – уже тогда знаменитым летчиком, Волошин поднялся на гору Узун-Сырт. Они остановились у обрыва на южном склоне горы, когда порыв ветра сорвал с головы Волошина шляпу. Но шляпа не упала в крутояр, а, поднявшись вверх, тихо опустилась на пологом северном склоне. Волошин снова и снова бросал шляпу, и всякий раз ее поднимало вверх.

– Здесь восходящий поток! – воскликнул Арцеулов. – Вот где надо летать на планерах!

Через три года по инициативе Арцеулова здесь, на Узун-Сырте, состоялись первые Всесоюзные планерные испытания, проводившиеся затем за редким исключением ежегодно до 1935 года. Сергей Королев впервые попал на четвертые планерные испытания.

После больших состязаний 1925 года, в которых участвовало 40 планеров, испытания 1927 года были довольно скромными. Из Феодосии на мажарах, длинных телегах с высокими бортами, неспешно притянули к Узун-Сырту «Мастяжарт» Люшина и Толстых, новый планер Толстых ИТ-4, «Закавказец» Чесалова, «Жар-птицу» Тихонравова, Вахмистрова и Дубровина, «Дракона» Черановского, Г-2 Грибовского, «Чайку» Ивенсена, АВФ-20 Яковлева, КПИР Яковчука и два планера из Харькова – Шпака и Горобца.

– А, и ты здесь! – воскликнул Яковчук, завидев Королева. – Пробрался-таки! Небрежно снисходительный тон Яковчука не понравился Сергею. Смолчал. Знакомых было много: Петр Флеров, Сергей Люшин и Игорь Толстых – они вместе летали в Горках и в Краскове, киевские приятели Владислав Грибовский и старый друг Алексей Павлов. Но после Алупки, после коротких этих сладких дней, проведенных с Лялей, Сергей был в минорном настроении, искал уединения на пляже, даже поселился один в маленьком домике. Неподалеку жили Грибовский, Люшин и Павлов. Однако уединение Королева было нарушено очень скоро стихиями весьма грозными.

Ночью Люшина разбудил какой-то шум и треск, казалось, кто-то ломится в дом.

– Кто здесь? – спросил Люшин.

– Кто здесь? Стрелять буду, – Грибовский выхватил парабеллум. В 27-м году он был инструктором школы стрельбы и бомбометания в Серпухове, и ему, как военлету, полагалось носить оружие, чем он очень гордился. Угроза не подействовала: дом опять тряхнуло.

– Братцы! Землетрясение! – первым догадался Павлов.

Выскочили на террасу. Отовсюду слышались крики людей. Это был один из последних отголосков знаменитого крымского землетрясения 1927 года.

Оставаться в двухэтажном доме было опасно, и Сергей Люшин попросился на постой к Королеву. Они поселились вместе и очень скоро подружились. В Коктебеле их звали «Сережа черный» (Королев) и «Сережа рыжий» (Люшин): их различали по цвету кожаных курток.

Сергей Николаевич Люшин был старше Королева на пять лет. Он тоже учился в МВТУ, интересовался авиацией и строить планеры начал еще в 1922 году, когда помогал Арцеулову делать его А-5. В 1923 году планеры строили буквально все. Когда Сергей Королев на Платоновском молу набрасывал первые контуры К-5, в Москве Борис Черановский заложил свою первую «параболу», Игорь Толстых – «Коршуна», Николай Анощенко с мальчонкой Шуркой (это был будущий генеральный конструктор А.С. Яковлев) строил простейший балансирный планер «Макаку», Владимир Вахмистров с Алексеем Дубровиным и Михаилом Тихонравовым – АВФ-1 – первый планер Академии воздушного флота, Владимир Пышнов – «Стрижа». Позднее Сергей Люшин вместе с Анатолием Жардинье тоже начал строить планер. Люшин был участником самых крупных коктебельских испытаний 1925 года. Короче, Люшин всех тут знал, его все знали, и для такого новичка, как Королев, знакомство с ним было просто находкой.

Силы отталкивания, присущие, как известно из физики, зарядам одноименным, которые действовали в союзе Королева с Кричевским, сменились силами притяжения, потому что Королев и Люшин были как раз, если можно так сказать, очень «разноименными». Житейская мудрость, неторопливая сосредоточенность и организационная беспомощность «Сережи рыжего» прекрасно дополнялись энергией, решительностью, быстротой выводов и удивительной способностью давать движение всему с ним связанному «Сережи черного».

Начались коктебельские будни, споры на техкомиссиях, полеты от зари до зари. Метался злой как черт Грибовский: техкомиссия забраковала его планер Г-2. Он кричал, что Г-2 лучше КПИРа, но Яковчук летал, а Грибовского не допускали.

– Хвост короткий, – говорили в техкомиссии.

– Вот расчеты, – Грибовский совал тетрадки с колонками цифр. Игорь Толстых тоже ходил расстроенный: он сам хотел первым испытать свой ИТ-4, но опоздал, и планер уже «объездили». Высокие споры в техкомиссии и переживания Игоря были Сергею Королеву пока недоступны, ему бы попросту полетать. И, по правде говоря, завидовал он больше не конструкторам, а летчикам, Евгению Птухину – он облетывал «Жар-птицу», Сергею Корзинщикову – он летал на «Драконе». Летать Королеву очень нравилось.

Нравилось, но выдающимися успехами похвастаться в ту осень он не мог.

Многие ребята из их планерной школы летали лучше Сергея. Васю Ефимова сажали даже на «Закавказца». Петр Флеров полетел на АВФ-20 и загробил его на посадке. Сам даже не поцарапался. Петра раньше времени отправили в Москву, но, честно говоря, и Петр лучше летал... А Грибовский! Все-таки уговорил техкомиссию, полетел и залез выше Яковчука. С каким шиком сел! Яковчук в долину, а он на гору... Королев всегда был очень самолюбив. Он понимал, что победить можно только в упорной работе, и использовал любую возможность, чтобы подняться в воздух. На ИТ-4 у него получалось неважно, машина была чересчур чуткой, на «Мастяжарте» – лучше. Помог тут и Люшин, все рассказал о норове своего планера.

Как хорошо ему было там, в небе! Нет, это не стихийное птичье счастье движения – он получал удовольствие не только от многократно описанного летчиками и не летчиками чувства слияния с машиной, но – не меньше – оттого, что понимал, как, почему, отчего накренилась она чуть вправо, качнула крыльями, клюнула носом. Удлинение и профиль крыла, коэффициент подъемной силы, массовая плотность воздуха – все символы в формулах, все цифры расчетов в небе превращались из абстракций в реальность, мертвые на бумаге, они словно оживали здесь, у облаков...

Однажды они сфотографировались на память у яковлевского АВФ-20 – десять совсем молодых ребят-планеристов. Фотография эта в 60-х годах висела на стене в домашнем кабинете Сергея Павловича. Иногда он подходил и подолгу всматривался в веселые молодые лица: «В белых трусах Карапалкин, он поступил потом в школу летчиков, а рядом здоровяк Иван Крысанов, он летал плохо и остался шофером. Это я. Вихрастый Вася Ефимов, столяр, стал потом заводским летчиком-испытателем и погиб в 1947-м на „Дугласе“. Гродзянский. Был во время войны летчиком-перегонщиком, летал в Америку, попал в обледенение и погиб. Анатолий Сеньков. У него вид заправского пилота, в шлеме, в гетрах. Он ушел потом в ЦАГИ. Сергей Люшин. Вот таким был он тридцать лет назад. Звал к себе. Не пошел, всю жизнь в авиации. Карл Венслав. И его нет. Петр Флеров. Все-таки сманили Петра ракеты, хотя долго не отпускали его самолеты. Максим Моисеев. Он стал истребителем. Погиб в воздушном бою на И-153...»

Десять молодых ребят, не ведающих о дорогах, по которым им предстояло пройти, улыбались Главному конструктору со старой фотографии...

Поезд шел в Москву. Сергей лежал на верхней полке. Внизу ребята играли в карты. Сам удивлялся: азартный парень, он всегда был равнодушным к картам. Лежал, дремал (в последние дни спали мало), просыпался, думал. Вот прошел год, как он уехал из Киева. Хороший был год: МВТУ, планеры, работа. Все идет, как надо. Только надо, чтобы все было быстрее.

 

 

 

 

В ноябре пронесся слух, всколыхнувший всю планерную школу и облетевший красковский пригород со скоростью электрического разряда: планерная группа Осоавиахима получила самолет! Более того, самолет этот летает! Все оказалось правдой: в углу одного из ангаров Центрального аэродрома стоял на четырех колесах учебный французский «анрио» и совсем нестарый еще, не облезлый, с исправным мотором «рон» в 80 лошадиных сил. Тридцать таких самолетов года три назад были приобретены для летных школ, и вот одну машину планеристам удалось «выбить». Просто дух у всех перехватило! Решили летать, и летать немедленно. Медкомиссией пренебрегли. Карл Венслав сажал по очереди ребят в носился над полем так, что расчалки пищали.

Королев ничего не знал, на аэродром в тот день не пришел и во всем этом «авиапиршестве» участия не принимал. Когда Петр Флеров рассказывал ему об «анрио», Сергей рассеянно смотрел в сторону и делал вид, что все это его, в общем-то, не интересует, что не до шалостей ему, человеку взрослому и занятому. Но на следующий день пришел на аэродром. На нем был кожаный летный шлем с очками и длинный шарф вокруг шеи по моде авиаторов тех лет. Где он раздобыл всю эту красоту – не сказал. Натянул очки, полез в «анрио».

– Сними очки! – строго сказал Карл. – Если скапотируем на взлете, порежешь глаза.

Сергей снял.

– Вот теперь поехали! – сказал Карл.

Но поехать, а тем более полететь не удалось: «рон» включался и тут же глох. С ним возились целый день, перепачкались, провонялись касторкой, но так и не запустили.

– Это ты своими очками сглазил его, – сказал Карл.

Сергей промолчал. Все были злые, как черти, а он больше всех: уж очень глупо выглядел теперь весь его маскарад...

Так и не удалось Королеву полетать на «анрио». Возились с ним долго, разбирали, собирали, потом увезли куда-то, и пропал «анрио».

Планерная станция в Краскове открылась в декабре. Королев теперь больше работал с конструкторами Колесниковым, Фадеевым и Ромейко-Гурко. Приглядывался, присматривался – хотелось самому попробовать, но понимал: рано, надо подучиться.

К весне в школе объявили новый набор, появилось много молоденьких, среди них девушки Валечка Акулина и Валя Стояновская. Молодой ленинградский планерист Паша Цыбин все отпуска проводил в Москве и тоже занимался в школе. Он строил свой собственный планер ПЦ-3, на котором летали ленинградцы Борис Раушенбах и Марк Галлай. Воистину мир тесен: через тридцать лет и три года Павел Владимирович Цыбин станет заместителем Главного конструктора Сергея Павловича Королева. Борис Викторович Раушенбах возглавит в королевском КБ все работы по ориентации и управлению космическими аппаратами, а Марк Лазаревич Галлай будет готовить в полет первых космонавтов.

Но Марку Галлаю еще предстояло стать знаменитым пилотом, а в те годы в Красково иногда приезжали уже знаменитые пилоты, «демонстрировали класс». Летчик-истребитель Анисимов, известный фигурист, слава которого в те годы была не меньше, чем потом у Чкалова, вызвался летать на «Закавказце» и действительно пролетел красиво. Для смеха сел в учебный «Пегас». Амортизатор натянули, как говорили в школе, «от жизни», Анисимов взлетел. Но вдруг заковылял, заковылял и плюхнулся. Обматерил планер и сердитый уехал.

Королев с досадой замечал, что энтузиазм ребят несколько пригас. За всю зиму летали раза три-четыре, сколько он ни агитировал. А ведь это дело такое, что один не полетишь, сам себя не запустишь. Весной тоже как-то с прохладцей летали, не то что, бывало, в Горках. Да потом весна – самое трудное время: начинается сессия. Сергей заканчивал курсовой проект – паровой котел. В спорах с ученым советом МВТУ Юрьев потерпел поражение: от традиционных котлов самолетчиков не освободили. И в Филях работы прибавилось.

Летом на завод, где работал Королев, приехала небольшая группа не известных никому людей в сопровождении начальства из Авиатреста. Люди эти были одеты так, что и издали, не слыша голосов, можно было сказать, что это иностранцы. Впереди шел красивый брюнет в светлом клетчатом пиджаке и такой же кепке с длинным козырьком. Слушая скороговорку переводчика, он вежливо кивал и хмурился. Это был Поль-Эмэ Ришар.

Появление французского авиаконструктора на заводе № 22 имеет свою предысторию. В те годы самыми крупными нашими авиационными конструкторами были Дмитрий Павлович Григорович, Николай Николаевич Поликарпов и Андрей Николаевич Туполев. Григорович специализировался на гидросамолетах, свою первую летающую лодку он построил еще в 1913 году. Именно на гидросамолетах его конструкции летал в Одессе Сергей Королев. В середине 20-х годов Григорович возглавлял в Ленинграде ОМОС – отдел морского опытного самолетостроения. В ОМОСе проектировалось несколько самолетов, но основное внимание было уделено РОМу – разведчику открытого моря. Когда начались его испытания, оказалось, что самолет не отвечал тем требованиям, которые к нему предъявлялись. С этого времени Григорович попадает в полосу фатальных неудач. Ни морской миноносец, ни торпедоносец, ни корабельный истребитель, ни задуманные корабельные разведчики со складными крыльями так и не летали: всякий раз находились какие-то причины, мешавшие закончить проектирование. Авиатрест был недоволен. Моряки-заказчики беспрестанно дергали и торопили. Григорович нервничал. Работа не клеилась. В жизни почти каждого человека бывают такие периоды невезения, бывают они и у целых коллективов. Перевод ОМОС в Москву в ноябре 1927 года на завод № 22, где работал Королев, и новое название ОПО-3 – третий опытный отдел – ничего не изменили. Факт оставался фактом: три последних года КБ Григоровича работало вхолостую. Заговорили о смене руководства. Конечно, Авиатрест мог бы найти достойного претендента на место главного конструктора среди своих инженеров, но на Руси издавна повелось, что иностранцы умнее своих, и стали искать иностранца. Немец Рорбах запросил слишком много, его отвергли. И в это время появился Ришар. Авиатрест пригласил его работать в СССР специально для того, чтобы поправить дело с гидроавиацией: Ришар считался специалистом по летающим лодкам. Впрочем, конструкторский опыт Ришара был невелик, а успехи весьма скромны. Он построил к тому времени один очень большой гидросамолет «Пеноэ», который потерпел аварию при испытаниях. Француз оказался у разбитого корыта в буквальном и переносном смысле и решил принять предложение Авиатреста. В сентябре 1928 года Григорович был отстранен от дел и арестован: чисто технические неудачи Дмитрия Павловича на фоне недавнего закончившегося процесса, известного как «Шахтинское дело», получили ложную политическую окраску. Правда, Григоровича и некоторых ведущих специалистов его КБ не столько обвиняли в том, что они «вредят», сколько в том, что «работать не желают». Это были еще «цветочки», а «ягодки» – дело о контрреволюционной вредительской организации в авиапромышленности – вызрело через год...

Теперь уже нетрудно догадаться о целях визита Ришара на завод №22: для француза это была отличная производственная база. Уезжая на планерные испытания в Коктебель, Королев захватил с собой русско-французский словарь – он был уверен, что вернется уже к Ришару, а француз ни слова не знал по-русски.

Очередные V Всесоюзные планерные испытания в Коктебеле были, наверное, самыми неинтересными из всех, на которых Королеву довелось побывать. Собственно, и испытывать-то было особенно нечего. На Узун-Сырт (или гору Клементьева, как называли ее еще после нелепой гибели в 1924 году летчика Клементьева на планере собственной конструкции) привезли всего десять планеров. Среди них: Г-2 Грибовского, «Дракон» Черановского, КИК Сенькова, «Закавказец» Чесалова, «Жар-птица» Тихонравова, Вахмистрова и Дубровина, короче, компания известная, и слово «испытания» к этим планерам не очень подходило. Испытывались, собственно, не планеры, а пилоты.

Инструктором молодым планеристам определили опытного летчика из Качинского училища Василия Андреевича Степанчонка. Худощавый, с торчащими ушами, с острым лицом, в котором было что-то волчье, Степанчонок был крут и безжалостен к нарушителям дисциплины. Он начал с того, что собрал всех, объяснил порядок и очередность полетов.

– Летать будете на КИКе. Первый летит, второй готовится. Эти двое ничего не должны таскать, к амортизаторам не подходить. Первым летит Люшин, приготовиться Фалину...

«Сережа рыжий» полетел так плохо, что все только ахали. Планер шел по синусоиде, чудом не доставая до земли. Когда Люшин сел, Степанчонок сказал:

– Еще один такой полет, и я вас снимаю со стартов. Полетел Королев. Это было не намного лучше. Королеву Степанчонок сказал:

– Зачем вы дергаете ручку? Ручка должна быть нейтральна. Планер полетит сам. Ему только нужно помогать иногда... А у вас так нос задирается, что из лыжи песок сыплется...

Чем больше присматривался Королев к Степанчонку, тем больше тот ему нравился. Многие считали его придирчивым, но ведь он всегда говорит по существу, объясняет ошибки и хвалит, если хорошо. Резковат? Пожалуй. Но резкость его не оскорбительна. Человек по складу мягкий, неустойчивый, при соприкосновении с человеком сильным – деформируется. Но это будет именно след, быстрый чужой отпечаток, который может заполнить и довольно плотно место, предназначенное для собственного «я». Королев с юных лет не был мягким, вызревал он быстро и все-таки всякое соприкосновение с сильными людьми подтесывало, доделывало его, усиливало в характере его новые черты, а иногда и приглушало старые. Чаще это было в молодости, но бывало так и в зрелые годы, и Степанчонок был одним из тех людей, которые, пусть чуть-чуть, но «подправили» натуру Королева...

Лучшим планером в том году был, пожалуй «Дракон». Сергей Владимирович Ильюшин почему-то не доверял «Дракону». Властью техкомиссии он запретил летать на нем выше 50 метров. Степанчонок спорил с Ильюшиным, доказывал, что планер замечательный, но вынужден был подчиняться. Правда, стоило Ильюшину уехать в Москву, как Степанчонок в тот же день взлетел на «Драконе» и забрался на километровую высоту. Ветер был сильный и час от часу крепчал. Прискакал дежурный с метеостанции, сказал, что надвигается буря. Степанчонок сел уже при штормовом ветре. Планеры скрипели, переваливались с боку на бок, как лодки на море. Сильные порывы заламывали хрупкие крылья. Ребята растерялись: что делать?

– Разбирай планеры! – крикнул Королев. – Сложим все в овраге, накроем брезентом!

Ветер уже трудно было перекричать.

Сергей быстро расставил людей: кто должен разбирать, кто таскать вниз. Таскать, пожалуй, было даже легче: под горку и ветер в спину. Выручил старый грузовичок АМО-3, без него, наверное, не успели бы.

Палатка-ангар ходила ходуном, центральный столб прыгал, его вырывало из земли, вот-вот завалится. А в палатке еще два планера: Г-2 и КИК.

– «Грибовского» разбирайте! – крикнул Сергей. После того как оттащили разобранный Г-2, палатка рухнула. Утром метеорологи сказали, что скорость ветра достигала тридцати метров в секунду. От КИКа осталась груда щепок. Даже разобранный и укрытый планер Чесалова был сильно поврежден. Но уже на следующий день полеты возобновились. После гибели КИКа летали на «Драконе».

«Дракон» был очень «живописен»: раскрашен под всамделишного дракона, но, как писал летчик и планерист Игорь Шелест, «чешуя» его скорее напоминала обыкновенную еловую шишку, чем шкуру чудовища». Степанчонок начал старты с четверти высоты северного склона, потом с «полгоры», потом с трех четвертей, наконец сказал:

– Завтра начнем летать с верхушки...

Наступил тот долгожданный день, когда Степанчонок разрешил лететь с вершины Узун-Сырта. Это был не просто подарок «Сереже черному» – это было признание достижений. Его распирало от гордости, когда, глядя куда-то в сторону, чтобы спрятать восторг в глазах, он говорил Петру Флерову небрежной скороговоркой:

– Ты не можешь себе представить, до чего красив Узун-Сырт сверху...

Это надо было сказать немедля, потому что Сергей знал, что через два часа Петру самому лететь с верхнего склона, знал, понимал, что праздник его короток. Черт побери, да, он был тщеславен!

Затаскивать планеры на самую вершину было занятием долгим и трудным. Наняли лошадь. Худая кобылка медленно, как во сне, тащилась по серым, поросшим колючками склонам. Королев шел рядом, поигрывая хворостиной, чтобы лошадь вовсе не заснула. На вершине Узун-Сырта он заметил стоящую отдельно от всех темную фигуру. Максимилиан Волошин, в длинной шерстяной кофте, с металлическим обручем на голове, плотный, почти квадратный, коротконосый, – карикатуристы рисовали его похожим на Сократа, – замер в гордой неподвижности. Когда планеры взмывали и беззвучно неслись в долину, он следил за ними одними глазами, не поворачивая головы...

В МВТУ окопались троцкисты. Проводили подпольные собрания. Сюда приезжал Троцкий, произносил речи, утверждал то, от чего вчера открещивался в газетных покаяниях. В 10-ю годовщину Октября устроили антисоветскую демонстрацию. Осенью и зимой 1927/28 года занятия часто срывались. Профессор Рамзин на лекциях говорил не столько о котлах, сколько о политике. Профессор Чарновский утверждал, что до строительства тракторов на «Красном путиловце» могли додуматься только идиоты. Аудитории надрывались в свисте. Политические симпатии иногда определяли оценки на экзаменах: бывших рабфаковцев «заваливали». В 1928 году в технические вузы были брошены первые парттысячники и профтысячники. Июльский Пленум ЦК ВКП(б) поставил вопрос о необходимости скорейшей подготовки специалистов.

Конец 1928 года был временем перемен для Сергея Королева. Менялись учебные планы МВТУ. Менялось руководство на заводе. Менялось и отношение Сергея к планеризму: вернувшись из Крыма, он решил, что ходить в учениках хватит, надо самому строить планер и летать на нем.

Разговор об этом зашел у них с Люшиным в один из первых дней после возвращения в Москву.

– Мне бы хотелось сделать свой паритель, – как-то, между прочим, сказал «Сережа рыжий».

– И мне, – быстро отозвался Королев, – и мне тоже. Давай вместе?

«Он настоял, чтобы я пришел к нему домой в тот же вечер, и мы сразу приступили к работе», – вспоминал много лет спустя Сергей Николаевич Люшин. Вот еще одна из характернейших черт Королева: ему абсолютно чужды этакие маниловские разглагольствования, пустопорожние «мечтания». Мысль, идея должны воплощаться в дело со скоростью максимально возможной. Он никогда не говорил «хорошо бы сделать», «надо бы попробовать». Он делал и пробовал сразу. Позднее, уже в «космические» годы, эта черта раздражала многих работавших с ним, казалось, он берется за дело, не обдумав его до конца. Люди не сразу могли понять, что он думает быстрее других и думает очень рационально – не больше, чем требуется для того, чтобы начать.

Когда семья Баланина в конце 1926 года въехала в квартиру на Александровской улице – две комнаты и кухня, – Сережу определили сначала в большую общую комнату, служившую и столовой и гостиной, но потом Мария Николаевна поняла, что сыну нужна отдельная комната, и отдала ему спальню. Ведь совсем уже взрослый парень. Свои заботы, свои дела, новые серьезные друзья. Сергей очень изменился за полтора московских года. Отпустил усики. Купил хороший костюм, модную рубашку с воротничком на заколке, стал носить галстук. Румяный студент в застиранной косоворотке как-то совсем незаметно превратился в солидного мужчину. Теперь у него была своя комната, хорошая квадратная комната, с большим окном во двор. Старый буфет с «охотничьими мотивами»: резные убитые утки на дверцах. Диван. Посередине стол с чертежной доской, которую очень редко прятали за буфет. У стены – еще три-четыре чертежных доски – маленькое домашнее КБ. Лозунг на стене: «Кончив дела, не забудь уйти» и приписка: «Убирайся!» Пепельница, полная окурков. В щелях пола – розовая пыль от ластика. Здесь прожил Сергей Павлович Королев десять лет...

Итак, они решили сделать свой планер. Даже не просто планер – паритель. Королев быстро сформулировал задачу:

– Планер экспериментальный. Что нового будет в нем по сравнению с существующими конструкциями? Прежде всего абсолютная надежность, пусть даже в ущерб аэродинамике и скорости.

В этом первом осуществленном его проекте уже видно, как заботит его проблема надежности. Машина создается для человека. В этом весь ее смысл. Ненадежная машина этот смысл выхолащивает. Она не нужна, бессмысленна, порочна в основе, а значит, вредна. Это было его убеждением, подтвержденным всей жизнью – от «Коктебеля» – так решили назвать планер – до космического корабля «Союз».

Первые прикидки показали, что у планера будет большой размах и удлинение крыльев. При меньшей площади возрастали нагрузки на крыло. Позднее конструктор Олег Константинович Антонов отмечал, что благодаря рассредоточению массы от центра тяжести «Коктебель» ведет себя в воздухе «исключительно спокойно». Для устойчивости в полете требовалась точная балансировка и грамотная компоновка.

Предварительный проект защищали на техкоме в Осоавиахиме. Вернее, техком докладывал, а Люшин с Королевым отвечали на вопросы. Работу в целом одобрили. В резолюции было отмечено: «Выдать деньги на изготовление рабочих чертежей и найти место для постройки». Все было чудесно, хотя совершенно неясно, кто, собственно, будет изготовлять эти чертежи и искать это место. Помощников нашли себе сами. Люшин с Петром Дудукаловым чертили крыло и оперение. Королев с Павлом Семеновым – фюзеляж и управление. Теперь уже сидели за досками каждый вечер, разве что в Новый год не чертили. Логарифмические линейки «дымились». Одновременно Королев прикидывал, кто может взяться за воплощение этих чертежей в металл и дерево. Изготовителя найти было трудно при всем великом таланте Королева убеждать и «зажигать» других своей идеей. В нескольких местах он уже получил отказ, наконец, договорился с Щепетильниковским трамвайным парком и мастерскими Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского. Трамвайщики брались изготовить всю столярку: шпангоуты, нервюры, лонжероны. В мастерских академии должны были сделать металлические детали.

Днем Королев работал на заводе, потом забегал в трамвайный парк, подгонял, уточнял, советовался с мастерами, потом летел в МВТУ. Однако всего этого ему показалось мало. Однажды вечером в первых числах февраля он примчался домой к Сергею Люшину – тот жил неподалеку от МВТУ, у Красных ворот, – и прямо с порога крикнул:

– Завтра с утра идем на медкомиссию!

Люшин удивленно поднял брови.

– Выделена группа планеристов. Шесть человек, – объяснял Королев. – Нас будут учить летать на самолете. Завтра в академии медкомиссия. Нам надо не опоздать.

– Я не пойду, – ответил Люшин. – Ты же понимаешь, что я не пройду медкомиссию. Атрофию дельтовидной мышцы руки нельзя не заметить...

– А может, не заметят.

– Нет, не пойду!

– Нет, пойдешь!

Люшин знал, что теперь он не отстанет и спорить бесполезно. На следующий день Королев действительно заехал за Люшиным и вытащил его на медкомиссию. Разумеется, Люшина забраковали. Королев прошел без замечаний. Люшин был расстроен:

– Я говорил, не надо было мне ходить. Королев утешал друга:

– Не унывай. Придираются врачи. Вот Петра Флерова тоже забраковали. Нашли невроз сердца и с глазами что-то. Ясное дело, придираются, но мы что-нибудь придумаем.

– Что тут можно придумать? – недоумевал Люшин.

– Придумать можно все, – уверенно сказал Королев.

Он оказался прав: председатель спортсекции инженер и летчик Сергей Ильич Стоклицкий, поддавшись уговорам Королева, разрешил Люшину летать.

Школа создавалась буквально на пустом месте. Не было ничего, даже обычной классной доски не было, писали мелом на обломке крыла. Да и была бы доска, еще неизвестно, где удалось бы её поставить: ведь помещения тоже не было. Какими-то правдами-неправдами осоавиахимовцам удалось раздобыть английский бипланчик «Авро-504К», «аврушку», как его любовно все называли. Самолетик этот с невероятным, каким-то безвестным остряком выдуманным «№ 353» был очень древний, ветхий, третьей категории, т.е. хуже некуда, из числа трофейных, захваченных еще в гражданскую войну. В формуляре к бипланчику оговаривалось, что он «допускает только неглубокие развороты». Из приборов он был оснащен лишь альтиметром, который врал. Правда, еще был стеклянный стаканчик, в котором булькало масло, информируя таким образом о состоянии масляной системы. Двигатель «аврушки» регулировался лишь в пределах от 900 до 1200 оборотов. Садиться надо было с выключенным контактом. На земле машина была практически неуправляема. Почему это допотопное устройство летало, понять было невозможно, но оно летало! И лучший самолет для учебы, по мнению Стоклицкого, найти было трудно, потому что кто полетит на такой «аврушке», тот на любом другом самолете тем более полетит! В общем, недостатки материального обеспечения школы летчиков с лихвой перекрывались избытком оптимизма ее создателей и учеников.

Сначала занятия шли нерегулярно. Никак не могли отыскать хорошего инструктора. Приходили летчики, главным образом из Академии имени Жуковского, проводили одно-два занятия и исчезали. Нужен был человек, который не формально выполнял общественное поручение (никаких денег инструкторы не получали), а сам увлекся бы новым делом.

Таким человеком оказался Дмитрий Александрович Кошиц, летчик, планерист, непременный участник коктебельских слетов. Позднее, в предвоенные годы, он снискал необыкновенную популярность как радиокомментатор авиационных праздников в Тушине. Веселый, очень общительный, неиссякаемый на анекдоты и шутки, инструктор сразу всем понравился. Обаяние Кошица не могло не привлечь и Сергея Королева. Несмотря на разницу в годах и положении (Кошиц был старше на шесть лет), в их судьбах было много общего. Как и Королев, Кошиц воспитывался в интеллигентной семье. Как и Королев, жил с отчимом, как и Королев, был влюблен в авиацию, увлекался планеризмом, не мыслил жизни без полетов.

Теперь работа шла регулярно, по строгому расписанию. Зимой летали по воскресеньям, весной и летом – через день после работы. Их было шестеро. Столько, сколько будет в первой, лидирующей гагаринской группе. Только они были моложе Гагарина. Не было случая, чтобы кто-нибудь из шестерки – Гродзянский, Егоров, Ефимов, Королев, Люшин, Пинаев – опоздал. Петру Флерову, забракованному медкомиссией, в конце концов тоже удалось приткнуться к школе. Он проходил практику в Военно-воздушной академии и имел пропуск на Центральный аэродром. Механик Склянкин уезжал домой в четыре часа, и Петр фактически был за механика. Кошиц, покоренный беззаветной преданностью Петра, брал его в полеты и учил летать, но, как человек дисциплинированный и подающий пример серьезного отношения к делу, сразу сказал, что одного его в полет он не выпустит.

На Ходынском поле, где размещался Центральный аэродром, базировалось довольно много самолетов, и днем, случалось, курсантам школы полеты запрещали: «чтобы не путались под ногами». Ничего не поделаешь. С тоской и завистью смотрели они на взлетающие и садившиеся новенькие «хэвиленды» и со вздохами принимались за ремонт «аврушки» – замечательно было то, что в этом самолете всегда находилось нечто, нуждающееся в ремонте..Самым неприятным занятием было мыть «аврушку». Выхлоп оставлял жирный черный след. Мыть надо было горячей водой с мылом, лежа на спине. Грязь капала на лицо, подтекала в рукава. Кошиц сидел рядом и рассказывал анекдоты.

– Как вы думаете, можно сделать «штопор» на этом самолете? – спросил однажды Кошиц у Люшина и Королева, кивнув на «аврушку». – Вы же авиационные инженеры...

– Так ответить трудно, – сказал, подумав, Королев. – На глаз ничего не скажешь...

– Не помню случая, чтобы «аврушка» меня не послушалась, – сказал Кошиц и полетел, да еще взял с собой Люшина.

Ходынка замерла. «Аврушка» оказалась очень упорной и в «штопор» входить не хотела, но Кошиц все-таки вогнал ее. Послушный самолетик быстро вышел из «штопора». Кошиц на этом, однако, не успокоился, заставил Люшина повторить. Сели благополучно.

Люшин был по обыкновению спокоен, словно и не было никакого «штопора». Кошиц возбужден, нервно смеялся:

– Что касается Кошица, он никогда не укокошится!

С болью вспоминал Королев эти слова, когда Дмитрий Александрович Кошиц разбился на грузовом планере.

25 апреля 1929 года XVI Всесоюзная конференция ВКП(б) приняла обращение, призывающее организовать соревнование во всех областях социалистического строительства. В это время родилось движение ударников. Как и в случае с «Обществом друзей Воздушного флота», моментально нашлись люди, которые из страха прослыть безынициативными, а того хуже – сопротивляющимися новому курсу, с одной стороны, и из желания оказаться «в первых рядах» – с другой, делали все возможное, чтобы как можно скорее придать новому делу максимальный размах. Ударничество моментально перекинулось из сфер производственных в такие сферы, которым в принципе оно было противопоказано, в том числе – в высшую школу. В МВТУ были целые ударные группы. За опоздания и другие студенческие провинности могли зачислить в «лжеударники». Один студент вызывал другого, например, на «соцсоревнование по лучшему составлению конспекта по теории двигателей». Родился лозунг: «Закончим МВТУ в три с половиной года!» Насколько остро стоял вопрос подготовки специалистов, видно хотя бы из того факта, что все (за единичными исключениями) старшекурсники МВТУ уже работали на инженерных должностях и иногда весьма ответственных. Сергей Королев, например, еще будучи студентом, замещал на заводе начальника группы центроплана. При всей неуместности ударничества в вузах, применительно к старшекурсникам МВТУ, – действительно уже сложившимся молодым специалистам, – эта политическая кампания помогала в сжатые сроки решить острые кадровые проблемы в такой молодой отрасли, как авиапромышленность.

В 1929 году в МВТУ за счет сокращения количества зачетов, экзаменов и сроков дипломного проектирования решено было сделать «ускоренный выпуск». Борис Николаевич Юрьев предложил студентам аэромеханического факультета: «Давайте ускорим окончание училища. Ну зачем нам принимать зачеты по конструированию, если человек уже несколько лет работает конструктором в КБ?!»

Королеву предложение это очень понравилось. Ему катастрофически не хватало времени для постройки планера. Планер, хоть тресни, должен быть готов к очередному слету в Коктебеле. А когда на факультете оговаривались темы дипломных проектов, хитрый Королев и тут решил сэкономить несколько месяцев. Он предложил в качестве диплома авиетку, которую начинал делать с Саввой Кричевским в АКНЕЖе еще два года назад. Предложение приняли. Руководителем диплома Королева стал Туполев. Через много лет Андрей Николаевич вспоминал: «Королев был из числа самых „легких“ дипломников: я сразу увидел, чего он хочет, достаточно было лишь слегка помогать ему, чуть-чуть подправлять. Я быстро убедился, что этот человек умеет смотреть в корень. Уже тогда у меня сложилось прекрасное впечатление о нем как о личности и как о талантливом конструкторе. Я сказал бы, что он был человеком беспредельно преданным своему делу, своим замыслам.

Я с самого начала почувствовал к Королеву расположение, и надо сказать, что он всегда также отвечал мне большой сердечностью...»

Королев не принадлежал к тем студентам, которые согласовывают с руководителем каждый шаг, и не докучал Туполеву вопросами, за что Андрей Николаевич был только благодарен ему. Туполев дни и ночи сидел в ЦАГИ, 1929 год стал для него годом очень ответственным. На первомайском празднике впервые полетела его новая машина АНТ-9 – «Крылья Советов», Громов совершает на ней триумфальные перелеты, восхищая Берлин, Париж, Рим, Лондон, Варшаву. Осенью того же года экипаж Шестакова на АНТ-4 летит из Москвы в Нью-Йорк через Сибирь, Дальний Восток, Алеутские острова, Аляску, Британскую Колумбию. (Газетные вырезки с фотографиями и репортажами об этих перелетах Королев хранил до конца жизни.) Так что Туполеву было не до дипломника, тем более что у этого дипломника хорошо работала голова.

Много лет спустя, в 1940 году, встретившись в тюрьме, они вдруг вспомнили защиту королевского диплома.

– Здорово я тебя прижал на защите диплома? – весело спросил Андрей Николаевич.

– А чем дело кончилось? – вопросом на вопрос отозвался Королев.

– Чем?

– Подошли и сказали: «Молодец, хороший будешь конструктор!»

И оба расхохотались...

Дипломный проект – свою авиетку – Королев защитил в декабре 1929 года. Но только через полтора месяца был издан приказ № 45 от 9 февраля 1930 года, в котором значилось, что Королев (без инициалов; гораздо позднее, уже в 1948 году, когда Сергею Павловичу потребовалась копия документа, отсутствие инициалов в приказе привело в некоторое замешательство отдел кадров МВТУ) окончил аэромеханический факультет Московского высшего технического училища и ему присвоена квалификация инженера-аэромеханика. В этом же приказе № 45 можно встретить фамилии известных авиационных специалистов. И неважно, что не везде проставлены инициалы – в мире авиации и имена, и отчества этих людей хорошо известны:

Семен Алексеевич Лавочкин, Александр Иванович Макаревский, Иван Павлович Братухин, Макс Аркадьевич Тайц, Лев Самуилович Каменномостский, Владимир Трофимович Байков, Владимир Александрович Аваев, Анатолий Григорьевич Брунов, Николай Николаевич Фадеев, Николай Андреевич Соколов, Владимир Кузьмич Тепляков, Самуил Самуилович Сопман, Александр Исаакович Сильман, Иван Ананьевич Пугачев, всех не назовешь, список немалый. Короче, получился, как говорят в деканатах, «довольно сильный выпуск». Кстати, первый и последний выпуск аэромеханического факультета МВТУ. Уже в марте 1930 года факультет получил самостоятельность и стал называться ВАМУ – Высшим аэромеханическим училищем, которое еще через 5 месяцев превратилось в МАИ – знаменитый впоследствии Московский авиационный институт имени Серго Орджоникидзе.

Все волнения с дипломом были зимой, а летом 1929 года Королев все свободное от работы на заводе время отдает полетам на Ходынском поле и постройке своего планера.

Наконец на Беговой улице нашлось место, где можно было начать строительство. Пожалуй, правильнее будет употреблять именно слово «место», нежели «помещение», поскольку это была коновязь с навесом, земляным полом и тесовыми стенками с трех сторон. Неподалеку находился сарай, куда на ночь запирали собранные части конструкции. Таким был первый «сборочный цех» будущего Главного конструктора.

Под навесом работа шла до темноты. Сергей как-то очень тонко и незаметно сумел заинтересовать планером сборщиков, которые скоро перестали смотреть на эту работу просто как на приработок, а почувствовали себя «соавторами» молодого конструктора. Рядом с коновязью строились другие планеры. Иногда на правах старого, еще киевских времен, знакомого заходил Грибовский. (Он уже числился в «мэтрах», был автором не только нескольких планеров, но даже двух самолетов, один из них, Г-5, был построен в 1928 году в Оренбурге и хорошо летал.)

– Ну что же тут ты строишь, Сережа? – спрашивал Грибовский Королева, внимательно оглядывая его детище.

– Да вот, Владислав Константинович, хочу теперь на своем полетать...

– А успеешь?

С тревогой следил Королев за своими будущими крымскими соперниками: этот совсем готов, того обшивают перкалем, «Гном» Черановского, толстый, похожий на бомбу, сияет свежей краской, хоть сейчас пускай. Неужели он опоздает?

Когда Королев и Люшин заявили планер на слет, в Осоавиахиме не поверили: никто не ожидал, что его построят так быстро.

До отъезда в Крым Сергей успел не только построить планер, но и совершить свой первый самостоятельный полет на самолете, чем он очень гордился. В конце июля к самостоятельным полетам Кошиц допустил сначала Пинаева, потом Люшина. Королев умирал от зависти, но не показывал виду. Кошиц хотел окончательно отучить Сергея от привычки, характерной для планеристов: слишком широких движений при управлении машиной. Наконец в начале августа пробил час Королева.

Кошиц не предупреждал, но, увидев, что он снял переговорную трубку и подушку со своего сиденья, Сергей понял, что полетит один. Стал вдруг очень спокоен, нарочито спокоен, только что не зевал.

– Итак, ваше задание: взлет, один круг и посадка, – сказал Кошиц Королеву. Тот кивнул в ответ.

– Разрешите взлет?

– Разрешаю.

Мотор «аврушки» пошел с первого раза. Это считалось хорошей приметой. Королев взлетел в сторону нынешнего Хорошевского шоссе. Очень аккуратно сделал развороты и сел. Вылезая из самолета, не мог сдержать сияющей улыбки. Кошиц сделал ему поистине царский подарок:

– Еще раз и так же.

Взлет, круг, посадка – шесть минут невыразимого счастья. Он летал весь август и начало сентября. Потом погрузил свой «Коктебель» и вместе с Люшиным и Кошицом уехал в Крым.

В отличие от планерных испытаний 1927 и 1928 годов этот коктебельский слет назывался VI Всесоюзными планерными состязаниями и радовал большей представительностью: на старт заявили 22 планера. Он продолжался с 6 с 23 октября.

В конце октября усталый от многодневных волнений и бессонницы, Сергей решил купить билет до Одессы и хоть денек побродить по любимому городу, а оттуда ехать в Москву. Курортники уже оставили Крым, и народу на пароходе «Ленин» было мало. Зеленое море дымилось белыми барашками, а вдалеке, где вода сливалась с небом, плыл крымский берег – чреда скал и садов, в не по-осеннему яркой листве которых прятались белые домики.

Сергей сидел на палубе и смотрел на берег. Подступала дрема, он спускался в каюту, ложился и сразу засыпал. Просыпался от непривычного покоя и тишины и снова сидел на палубе. Ночью последние огни Крыма растаяли за кормой. А утром он написал матери большое письмо, наверное, самое большое письмо, которое он написал в своей жизни. Письмо о Коктебеле, о планерах, о себе:

«... В этом году на состязании много новых впечатлений и ощущений, в частности у меня. Сперва прибытие в Феодосию, где мы встретились в четверг, 24 сентября. Потом нескончаемый транспорт наших машин, тянувшихся из Феодосии на Узун-Сырт – место наших полетов. Первые два дня проходят в суете с утра и до полной темноты, в которой наш пыхтящий грузовичок АМО отвозит нас с Узун-Сырта в Коктебель. Наконец, готова первая машина, и летчик Сергеев садится в нее и пристегивается. Слова, команды, и Сергеев на „Гамаюне“ отрывается от земли. Все с радостным чувством следят за его полетом, а он выписывает над нами вдоль Узун-Сырта виражи и восьмерки.

«Гамаюн» проходит мимо нас, и наш командир тов. Павлов кричит вверх, словно его можно услышать: «Хорошо, Сергеев! Точно сокол!» Все радостно возбуждены: полеты начались... Сергеев стремительно и плавно заходит на посадку. Проносится мимо палатки и кладет машину в крутой разворот и вдруг... То ли порыв ветра или еще что-нибудь, но «Гамаюн» взвивается сразу на десяток метров вверх, секунду висит перед нами, распластавшись крыльями, точно действительно громадный сокол, и затем со страшным грохотом рушится на крыло... Отрывается в воздухе корпус от крыльев. Ломается и складывается, точно детская гармоника. Миг – и на пригорке, над которым только что реяла гордая птица, лишь груда плоских колючих обломков да прах кружится легким столбом...

Все оцепенели, а потом кинулись туда, скорей, скорей! Из обломков поднимается шатающаяся фигура, и среди всех проносится вздох облегчения: «Встал, жив!» Подбегаем. Сергеев действительно жив и даже невредим каким-то чудом. Ходит, пошатываясь, и машинально разбирает обломки дрожащими руками... Раз так – все в порядке, и старт снова живет своей нормальной трудовой жизнью. У палаток вырастают новые машины. Нас пять человек в шлемах и кожаных пальто, стоящих маленькой обособленной группкой. А кругом все окружают нас, словно кольцом. Нас и нашу красную машину, на которой мы должны вылететь первый раз. Эта маленькая тупоносая машина по праву заслужила название самой трудной из всех у нас имеющихся, и мы сейчас должны это испробовать.

Нас пять человек – летная группа уже не один год летающих вместе, но сейчас сомкнувшихся еще плотнее. Каждый год перед первым полетом меня охватывает странное волнение, и хотя я не суеверен, но именно этот полет приобретает какое-то особое значение. Наконец все готово. Застегиваю пальто и, улыбаясь, сажусь. Знакомые лица кругом отвечают улыбками, но во мне холодная пустота и настороженность. Пробую рули, оглядываюсь кругом. Слова команды падают коротко и сразу... Только струя студеного ветра в лицо... Резко кладу на бок машину... Далеко внизу черными точечками виднеется старт и нелепые вскученности гор ходят вперемежку с квадратиками пашен. Хорошо! Изумительно хорошо! У палатки собрана большая красная с синим машина. Кругом копошатся люди, мне самому как-то странно, что именно я ее конструктор и все в ней, до последнего болтика, все мною продумано, взято из ничего – из куска расчерченной белой бумаги. Сергей (Люшин), очевидно, переживает то же. Подходит говорит: «Знаешь, право, легче летать, чем строить!» Я с ним сейчас согласен, но в душе не побороть всех сомнений. Не забыто ли что-нибудь или сделано неверно, неточно?.. Впрочем, размышлять некогда. Наш хороший приятель садится в машину и шутливо говорит: «Ну, конструктора, волнуйтесь!» Да этого и говорить не нужно, и мы прилагаем все усилия, чтобы сдержаться... А потом нас хором поздравляют, и вечером в штабе я слушаю, как командир (начальник возд. сил МВО) связывает мою роль летчика и инженера в одно целое, по его мнению, чрезвычайно важное сочетание. Впрочем, я с ним согласен. Наутро приказ: я вылетаю на своей машине сам! Все идет прекрасно, даже лучше, чем я ожидал, и, кажется, первый раз в жизни чувствую колоссальное удовлетворение, и мне хочется крикнуть что-то навстречу ветру, обнимающему мое лицо и заставляющему вздрагивать мою красную птицу при порывах...

И как-то не верится, что такой тяжелый кусок металла и дерева может летать. Но достаточно только оторваться от земли, как чувствуешь, что машина словно оживает и летит со свистом, послушная каждому движению руля. Разве не наибольшее удовлетворение и награда самому летать на своей же машине?!! Ради этого можно забыть все, и целую вереницу бессонных ночей, дней, потраченных в упорной работе без отдыха, без передышки... А вечером... Коктебель. Шумный ужин, и, если все (вернее, наша группа) не устали, мы идем на дачу Павловых танцевать и слушать музыку. Эта дача – оазис, где можно отдохнуть за год и набраться сил для будущего. Впрочем, когда наступили лунные ночи, усидеть в комнате очень трудно, даже под музыку. Лучше идти на море и, взобравшись на острые камни, слушать рокот моря. А море шумит бесконечно и сейчас тоже и покачивает слегка наш пароход...

«Сейчас жду Одессу с нетерпением. Ведь именно в ней мной прожиты самые золотые годы жизни человека. Кажется, это так называется...

Целую тебя и Гри.

Привет. Сергей»

Если не считать первого полета, воистину «первого блина комом», состязания прошли очень удачно. Рекорд высоты 1928 года – 375 метров был передвинут Дмитрием Кошицом и Андреем Юмашевым за («невероятно!») полуторакилометровую отметку! Рекорд дальности полета по прямой – 14 километров был перекрыт тем же Кошицом более чем вдвое – 34,6 километра.

С полным правом мог гордиться своими достижениями и Сергей Королев. Журнал «Самолет» так оценил «Коктебель»:

«Конструкторы Люшин и Королев при проектировании ставили задачу дать хорошо устойчивую в продольном направлении машину, не утомляющую пилота при длительных полетах. Им это удалось вполне достигнуть».

Испытателем «Коктебеля», тем самым «хорошим приятелем», о котором пишет в письме Королев, был Константин Константинович Арцеулов. В определении «хороший приятель» – явная бравада. Королев фамильярничает и выдает желаемое за действительное. Никогда «приятелем» Королева Арцеулов не был, хотя бы потому, что он на пятнадцать лет старше Сергея Павловича. Королев был еще студентом, начинающим пилотом, Арцеулов – одним из самых знаменитых летчиков и планеристов того времени. Первый свой планер он построил еще в 1907 году и летал тогда, когда Сергей Королев еще не умел ходить. Во время мировой войны он воевал как летчик-истребитель, был начальником летной части и инструктором РККА, сам обучил летному искусству более 200 человек. Работал летчиком-испытателем на одном из крупнейших авиазаводов, увлеченно занимался совсем новым тогда делом – аэрофотосъемкой. Арцеулов прославился еще в 1916 году, когда едва ли не первый в мире испытал самолет, умышленно введя его в «штопор». Короче, Арцеулов был знаменит не меньше, чем, скажем, Нестеров, который первый сделал «мертвую петлю». И то, что Арцеулов сам (!) подошел к Люшину и Королеву и сам (!) вызвался испытать их машину в воздухе, было большой честью для молодых конструкторов.

– Спасибо, Константин Константинович! – сказал тогда Сергей Королев.

– За что? Полета ведь еще не было? – удивился Арцеулов.

– За то, что верите в нас.

И когда после шепотков скептиков «а ну как не взлетит», Арцеулов поднялся на «Коктебеле», а потом доложил руководителям состязаний, что планер хорошо слушается рулей, удачно сбалансирован и годится для парящего полета, – лучшей награды для Люшина и Королева не могло быть.

Сергей Королев с полным правом мог гордиться своими достижениями не только как конструктор, но и как планерист. Журнал «Авиация и химия» публикует такую запись из дневника соревнований: «15 октября наблюдалось сильное оживление среди рекордсменов. Продолжительность полетов была до 3 часов, а молодой паритель Королев на „Коктебеле“ парил 4 часа 19 минут».

Журналу вторит газета «Наука и техника»: «Говоря об интересных полетах, нельзя не упомянуть об эффектном полете т. Королева на планере „Коктебель“ в течение 4 часов 19 минут. Этот полет сопровождался красивыми виражами».

Однако именно эти «красивые виражи» вызвали у друзей Сергея большую тревогу. Дело в том, что в момент старта «Коктебеля», когда уже до отказа были натянуты резиновые амортизаторы, из земли вырвало штопор, до поры удерживающий планер на месте. Отчасти в этом был повинен молодой планерист и конструктор Олег Антонов, будущий творец прославленных «Антеев». Вот как вспоминает он этот рекордный полет Королева:

«Не удержав и не успев вовремя отдать конец стартового троса, я послал запутавшийся в нем штопор в полет вместе с планером...

Сергей Павлович летал более четырех часов и не подозревал, что за хвостом болтался такой довесок. Только после посадки, рассматривая большую дыру в оперении, пробитую злополучным штопором, пообещал мне «в следующий раз» оторвать плоскогубцами мои покрасневшие от стыда уши».

Уже вернувшись в Москву, получил Сергей Королев долгожданную (он мечтал о ней не меньше, чем о дипломе!) книжечку цвета морской волны:

«Пилотское свидетельство

Выдано настоящее тов. Королеву С.П. в том, что он удостоен звания пилота-парителя и в соответствии с этим званием имеет право совершить полеты на всех типах планеров».

После полета Гагарина молодые инженеры пришли к Сергею Павловичу на прием, просили помочь им в организации аэроклуба и планерной секции.

– Вы не представляете, какой это замечательный спорт! – вырвалось у одного из них, который ничего не знал об этой книжечке цвета морской волны.

– Ну почему же... – с улыбкой возразил Королев. – Представляю... – и потянулся за красным карандашом, притупившимся за день от многих резолюций...

Шестые состязания, безусловно, были большим событием в жизни Сергея Павловича Королева. За несколько месяцев до окончания МВТУ, стоя на пороге своей инженерной самостоятельности, он получил признание как конструктор и испытал себя как летчик. Наконец он услышал те самые слова участия и одобрения, ту, пусть скупую, похвалу, без которых так трудно жить, трудно даже самому уверенному в себе, убежденному в своей правоте человеку. Без которых тяжко даже гению.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Конструкторское бюро Поля Ришара размещалось в Столярном переулке на Красной Пресне, на четвертом этаже большого здания, построенного специально для магазина знаменитой фирмы «Мюр и Мерилиз». Потом там был заводик по изготовлению воздушных винтов и лыж. После отстранения Григоровича от руководства ОПО-3 во главе этого отдела стал конструктор Артамонов, но очень скоро ОПО-3 передали Ришару. КБ француза получило официальное название ОПО-4 – 4-й опытный отдел, который именовался также МОС ВАО – морское опытное самолетостроение Всесоюзного авиаобъединения.

Ришар приехал в СССР не один. С ним прибыли десять его конструкторов, каждый из которых, очевидно, предполагал, что очень скоро получит собственное КБ, и уже приготовил свои проекты, правда, подчас это были никак не обоснованные наброски. Создавать для всех французов КБ никто не собирался, и большинство из них вернулось на родину. В Столярном переулке остались Поль Ришар и заведующий группой общих видов Андре Лавиль. Третий француз – Оже, заведующий секцией плазов, сидел на заводе в Филях, который постепенно утратил свою былую независимость и превратился в производственную базу Ришара.

Конструкторское бюро работало по плану, утвержденному Авиатрестом. План был весьма обширным и включал в себя около десятка гидросамолетов различного назначения: двухместный истребитель, торпедоносец, ближний морской разведчик. Но скоро стало ясно, что погоня за многими зайцами чревата полной неудачей, к тому же всем памятен был недавний печальный опыт Д.П. Григоровича. Постепенно основные силы КБ были сосредоточены на одном самолете – ТОМ-1 – торпедоносце открытого моря.

К концу 1929 года, когда Сергей Королев вернулся из Одессы, проектирование ТОМ-1 было в самом разгаре. В это время там работали такие известные авиационные специалисты, как И.И. Артамонов, Д.М. Хомский, П.Д. Самсонов, И.В. Остославский, М.П. Могилевский, А.Л. Гиммельфарб, В.Б. Шавров. У Ришара начинали свой путь замечательные советские авиаконструкторы С.А. Лавочкин, Н.И. Камов, Г.М. Бериев, М.И. Гуревич, O.K. Антонов. В Столярном переулке вновь встретились Сергей Люшин и Сергей Королев. Лавочкин тогда занимался прочностью, Люшин – крылом и управлением. Королев – вооружением: у ТОМа-1 было три пулемета.

Работа в КБ усложнялась довольно натянутыми отношениями, которые складывались у Ришара с Лавилем. Ришар был небрежен, норовист, высокомерен. За годы работы в СССР он так и не научился говорить по-русски и не считал нужным учиться. Андре Лавиль, напротив, был человеком очень приветливым, открытым и инженером весьма талантливым, что обнаружилось в работе довольно скоро. Несмотря на то, что большинство инженеров КБ могло, если не свободно говорить, то, во всяком случае, объясниться по-французски (даже между собой перебрасывались французскими фразами), Лавиль выучил русский язык, а ошибки и неправильные ударения в его речи только веселили его русских коллег и вызывали к нему еще большую симпатию. Естественно, что Лавиль оказался фигурой более популярной, чем Ришар, осуждавший своего соотечественника за излишний демократизм.

Законченный в июле 1929 года проект ТОМ-1 не принес славы Ришару. Француз опоздал с этим гидросамолетом. Его торпедоносец был очень похож на морской вариант ТБ-1 Туполева. Но ТБ-1 был уже освоен промышленностью, не говоря о том, что ТОМ был сложнее технологически. В нем было, например, раза в два больше заклепок, чем в самолете Туполева. Дело ограничилось изготовлением опытного образца ТОМ-1, который затем проходил испытания в Севастополе. Когда стало ясно, что самолет в серию не пойдет, Ришар уехал во Францию. (А Лавиль остался в СССР. Летом 1930 года вместе с Лавочкиным, Каменномостским, Фельснером и Люшиным он ушел из КБ и создал свой маленький, но очень дружный коллектив, получивший название БНК – бюро новых конструкций, просуществовавшее около трех лет. Затем Лавиль работал в НИИ ГВФ, а в 1935 году оставил авиацию и стал корреспондентом французских газет в Москве. Только в 1939 году он вернулся в Париж.)

Много лет спустя, в июне 1965 года известный советский авиаконструктор Олег Константинович Антонов, прилетев во Францию на очередной авиационный салон, повстречал на аэродроме Бурже своего бывшего «шефа». Ришар сильно изменился, постарел. Вспоминали Столярный переулок, молодость, старых знакомых. Обычные вздохи: «иных уж нет, а те далече...»

– А Сережа Королев! Как он там? Ты встречаешься с ним? – спросил Ришар. – Лавочкин, Бериев, Камов, ты, – стали знаменитыми, а его что-то совсем не слышно. А ведь талантливый был парень, а?

Антонов смущенно молчал...

После ухода Люшина с Лавилем Королев продолжал некоторое время работать у Ришара. По свидетельству людей, знавших его в те годы, Сергей Павлович ничем особенно не выделялся в конструкторском бюро, не «фонтанировал» идеями, держался тихо, скромно и к работе относился если не формально, то уж наверняка без особенного увлечения. Это легко объяснить, во-первых, общими склонностями Сергея Павловича как инженера, во-вторых, частными заботами его в ту пору. Королев всегда, во всех своих работах тяготел к инженерным обобщениям, к техническому синтезу. Его привлекают лишь конструкции, если можно так сказать, предельные: планер, самолет, ракета. Но не крыло планера, не рули самолета, ни сопло ракеты. Буквально через два года он поймет, что воплощение всех его замыслов тормозится отсутствием надежного ракетного двигателя, но сам он не будет заниматься двигателем, поскольку двигатель лишь часть целого. Заниматься стрелковой установкой в башне перед задней турелью в самолете ТОМ-1 увлеченно он не мог, потому что в это же время сам строил две самостоятельные машины: планер СК-3 и авиетку СК-4.

«Сразу после возвращения из Коктебеля в Москву осенью 1929 года Сергей предложил мне делать новый планер для высшего пилотажа, – вспоминал С.Н. Люшин. – Было много причин, мешавших мне взяться за эту работу, и он сам начал проектировать то, что потом превратилось в СК-3 – „Красную звезду“».

Спроектировать и построить задуманный планер за год (разумеется, он должен был появиться осенью 1930 года в Коктебеле) одному человеку, даже обладающему работоспособностью Королева, не под силу, и Сергей понимает это. Он ищет помощников. Первым из них становится отчим.

После переезда из Киева в Москву отношения между Сергеем и Григорием Михайловичем становятся все более дружескими. Прошла его мальчишеская ершистость, когда каждый совет или замечание казались почти оскорблением. Мальчик превратился в мужчину, узнал людей, воспитал в себе ту терпимость без самоунижения, которая необходима в коллективной работе. С другой стороны, улеглись и тревоги Баланина за будущее Сергея. Он убедился, что гидросамолеты в Хлебной гавани и наивные проекты в особняке Анатры были не капризом, не мальчишеским увлечением, а действительно призванием. Ледок в их отношениях таял.

Многие вечера проводят Сергей и отчим с логарифмическими линейками в руках, обсчитывая новый планер. Пальцы работают так быстро, что движок линейки теплый. Переговариваются мало: все ясно без слов. Но если уж заговорят, то это надолго, и тогда лихорадочно листаются справочники, ногти выдавливают энергичные отметки над формулами, и ломаются в торопливых доказательствах острые карандаши.

Что ж задумал Сергей Королев? «Коктебель», который строили они с Люшиным, был просто парителем, но задачи, которые поставил перед собой Королев на этот раз, были существенно сложнее. Вот как он сам говорит о них:

«Назначение – одноместный летательный аппарат, позволяющий производить на нем фигуры высшего пилотажа. В частности, из их числа наибольший интерес представляло выполнение мертвой петли.

Постройка такой машины имела своей целью практически доказать возможность производства фигур высшего пилотажа на планере вообще. Единственный опыт в этом направлении был проделан в Америке, но летчик Хозе, сделавший 4 петли, воспользовался для набора высоты помощью самолета, буксировавшего его планер. Таким образом, для планера-парителя, самостоятельно набиравшего высоту, подобная задача ставилась впервые...»

Следом идет чрезвычайно интересное и характерное для Королева признание:

«Далее планер для фигурных полетов, обладая большим запасом прочности „на все случаи жизни“, дает возможность практически замерить те перегрузки, которые возникают в полете, и проделать все те наблюдения, которые на планере обычного типа невозможны».

То есть речь идет не только о новой летательной машине, но о новом инструменте для исследований. Ход мысли абсолютно логичен: «Красная звезда» должна была выполнить не просто сенсационные фигуры высшего пилотажа и невиданные «мертвые петли», но, что важнее, дать сведения, которые позволили бы сделать следующий, еще более дерзкий шаг. При всем своем молодом честолюбии Королев заранее отказывается от сенсаций ради проверки своих инженерных идей». Однако это честолюбие заставляет его тут же отвести возможные упреки в конструкторской компиляции. Он скромен, но заранее оговаривается:

»... подобный планер, обладая наряду с большой прочностью летными качествами, позволяющими ему парить, хотя бы и при довольно сильном ветре, и отнюдь не претендуя на какие-либо особо рекордные качества, представляет все же нечто новое как конструкция».

На Ходынском поле Королев встретил Петра Флерова:

– Делаю планер для высшего пилотажа. Помогай.

– Это невозможно, – возразил Петр. – Паритель должен быть легким, а высший пилотаж с его перегрузками требует повышенной прочности, а значит, веса.

– Возможно. Мы с Гри подсчитали. Оказалось возможно. Так как, придешь?

– А что делать?

– Выбирай: крыло или управление.

Крыло – это скучно. В управлении Флеров ничего не понимал.

– Ладно, – сказал он. – Сделаю тебе управление...

Нельзя было отказать. Когда Флеров с Игорем Розановым делали проект своего легкого самолета, кто первый пришел помогать? Королев. А потому Флерову просто нравилось работать с Сергеем. Это была быстрая, ясная и веселая работа. Правда, при незнакомых людях Королев иногда «выпендривался», строил «начальника». Этого Петр не любил...

– Когда приходить?

– Сегодня, конечно...

Кроме верного друга Флерова, Королев привлек к работе над планером еще многих людей. Дома у него каждый вечер работали два-три человека. Чаще других приходили инженер авиазавода Николай Юрьев, Павел Ивенсен из комитета легкомоторной авиации, Евгений Матысик – молодой планерист, с которым познакомил его в Крыму Грибовский, Павел Семенов – он помогал, когда чертил «Коктебель». Некоторые приходили в его домашнее КБ довольно регулярно, другие вскоре исчезали, он не обижался на них: главное, чтобы работа шла. Но все эти помощники появились только после того, как Осоавиахим утвердил аэродинамические и весовые расчеты планера. Тогда Королев получил деньги на рабочие чертежи и строительство. Народ в Осоавиахиме сидел дошлый, придирчивый.

– Вы говорите, высший пилотаж? А выдержит ли ваш планер установившееся пикирование?

Королев ждал этого вопроса. Момент на крыло получался действительно очень большой, но справиться с ним можно было.

– Вот, пожалуйста, – он предъявил расчеты.

Когда опять зашел разговор о том, где и кому строить, Королев по старой памяти сразу пошел на Беговую. Скоро под навесом коновязи уже кипела работа. Здесь размещались теперь два верстака – слесарный и столярный и ручной сверлильный станок. Все шло хорошо, пока мастер Мурашов, столяр экстра-класса, не напился пьяным. Королев рассвирепел и выгнал Мурашова.

– Справимся без него, – сказал он Матысику.

Без Мурашова было трудно, но справились.

Невольно подражая в мелочах своему авиационному наставнику Дмитрию Кошицу, Сергей купил мотоцикл и вступил в общество «Автодор». В то лето черно-зеленый «дерад» с коляской (у Кошица, правда, был «харлей») здорово выручал своего хозяина. На мотоцикле Королев ездил на работу, оттуда в мастерские, на склады, грузил в коляску части металлических конструкций, фанеру, различные детали и материалы. Достать именно то, что требовалось, не всегда удавалось. Королев писал:

«Чрезвычайно малый срок (47 дней) и далеко не блестящие условия, в которых происходила постройка, уже заранее предопределяли те границы, за которые конструктор мог выйти в своих замыслах. Понятно, что подобные объективные причины далеко не способствовали совершенствованию конструкции. Провести статические испытания по намеченному плану не удалось. Были разорваны только узлы крепления консолей к центроплану».

С Беговой, где строился СК-3, Королев мчался на Ходынское поле: занятия в школе летчиков продолжались.

Школа теперь уже стала похожа на школу. На подмогу «аврушке» пришли несколько «анрио» – французских учебных бипланов. Королев летал теперь самостоятельно, без инструктора. Задания становились все более сложными. Однажды Сергею нужно было слетать «на высоту»: подняться до 3 тысяч метров. Королев полетел. Он не знал цены шкалы на ленте барографа и вместо 3 километров забрался на 5,4 километра. Он и дальше бы полез, но отказал мотор. Самолетик начал планировать. Королев понял, что посадить машину в Москве будет трудно, и потянул к окраинам, высматривая площадку. Летний вечер был тих, и все шло гладко, как в Коктебеле. Королев успокоился. «А что же все-таки с мотором?» Он пошевелил какую-то проволочку, идущую от контакта, и... мотор вдруг заработал!

Школу летчиков Сергей Павлович окончил летом 1930 года и получил свидетельство пилота, которым очень гордился всю жизнь.

Когда «Красная звезда» была готова, ее принимал технический комитет. Главным экзаменатором стал Сергей Владимирович Ильюшин, конструкторский авторитет которого уже в те годы был очень высок. Ильюшин был хмур, строг и держался очень официально. Чертежи не листал. Со всех сторон оглядел планер, попробовал рули и велел переделать один ролик. Ролик заменили за день, и Ильюшин дал «добро».

Королеву не терпелось испытать планер в воздухе. Однажды в выходной день Сергей с Петром Флеровым и монтажниками привезли СК-3 на станцию Планерная, где тренировались многие планеристы. Был теплый, ясный, абсолютно безветренный августовский день. Несмотря на многочисленные попытки, взлететь «Красная звезда» не смогла. Королев был раздосадован, но виду не подавал.

– Ветра нет, – сказал он Петру. – На ветре взлечу. В Крыму. Разбирайте.

Одновременно с планером Королев строит самолет. К моменту защиты дипломного проекта его авиетка существовала только на бумаге. Но Королев относился к этой работе не формально. Маленький самолетик уже нужен был ему не для диплома, он нужен был для себя. Королев поставил перед собой задачу сделать самолет «дальнего действия», планировал перелеты, при которых СК-4 мог бы находиться в воздухе до 12 часов. Авиетку кончали строить тоже на Беговой, неподалеку от коновязи, в старой церкви. Сергей на своем «дераде» носился по всей Москве, доставал детали и материалы. Успех работы конструктора во многом зависел и от его способностей снабженца, умения сочетать «легальные» и «полулегальные» методы в своих поисках. Напор и особая жесткая требовательность, которые отличали Королева – Главного конструктора, проявлялись уже тогда. Брат Петра Флерова, Алексей, помогавший строить авиетку, вспоминал много лет спустя, как однажды осенью мастер-сборщик пришел к Королеву с жалобой:

– Сергей Павлович! Холодно работать. Народ ропщет...

– Ропщет?! – взвился Королев. – Уволить тех, кому холодно! Однако не резкостью, а действительно незаурядными организаторскими способностями завоевывал он свой авторитет. Тот же Алексей Васильевич Флеров рассказывал:

– Однажды мы задержались на работе допоздна. Вышли вместе, идем по Боткинскому проезду, выходим на Ленинградское шоссе. Видим, встретились на одной колее два трамвая и ни один другому не хочет уступать дорогу. Я подумал:

«Надо встать и скомандовать, чтобы их развести. Да кто меня послушает...» Королев словно прочитал мои мысли. Он подошел к трамваям и начал командовать. И, удивительнее всего, его почему-то слушали! Никаких возражений, словно он поставлен тут каким-то высшим начальством. Да, у него был дар божий!

Дар даром, но строить в одиночку самолет, пусть даже авиетку, было очень трудно. Официальной организацией, на помощь которой можно было рассчитывать, был комитет легкомоторной авиации при ЦС Осоавиахима. Секретарем комитета избрали Павла Ивенсена, своего парня, планериста, которого Сергей знал по Коктебелю и с которым работал над чертежами «Красной звезды», но особенно помочь Ивенсен не мог – все что-то строили: Яковлев – биплан, Рафаэлянц – моноплан, Скрыжинский с Камовым – автожир, и все требовали помощи. Особенно много времени ушло у Королева на поиски мотора. Нужен был мотор в 100 лошадиных сил. Обыскал все авиационные углы и закоулки, но, увы, не нашел. Пришлось довольствоваться 60-сильным «вальтером».

– Ставьте пока этот, – сказал он механикам, приглашенным из Филей, – а там посмотрим. Достану посильнее – поменяем...

И вот в это время, когда завершалось строительство планера, а в церкви кипела работа над СК-4, Королев вдруг исчез. Никого не предупредив, он в один прекрасный день купил билет, сел в поезд и уехал в Донбасс. Уехал к Ляле.

Ляля Винцентини окончила Харьковский медицинский институт весной 1930 года. За годы, прошедшие с момента их объяснения на Торговой лестнице, Ляля несколько раз приезжала в Москву и одна, и с братом Юрием. В 1926 году Сергей ездил в Харьков на майские праздники, на следующий год был с семьей Винцентини в Крыму, часто звонил из Москвы по телефону. Все Лялины подружки по Харьковскому медицинскому знали, что у нее в Москве «есть Сергей», знаменитый планерист, летчик и инженер. Королев чувствовал, что былые его соперники Жорж и Жорка сражены, но выходить замуж Ляля не торопилась, и это его бесило. Снедаемый беспричинной ревностью, он помчался снова выяснять отношения.

Ляля мечтала быть хирургом, но в Алчевске, куда приехала она после распределения, решили по-другому: она стала «жилищно-коммунальным врачом», потом заведующей районной санитарной станцией, потом заместителем инспектора здравоохранения района – хирургией даже не пахло.

Сергей нашел Лялю в итээровском общежитии при металлургическом заводе, где она жила с подругой Верой Калугиной. Он прожил в Алчевске несколько дней.

Ляля пропадала на работе, от усталости валилась с ног: в области свирепствовали дизентерия и брюшной тиф. Однажды она сказала ему:

– Хочешь спуститься со мной в шахту?

Сергей, разумеется, тут же согласился. Вниз полетели с ветерком, в грузовой клети, потом долго шли почти в абсолютной темноте. За шиворот капала холодная вода. Далеко впереди что-то громко, металлически лязгало. Ляля показывала ему свои подземные медицинские пункты. Сергею в шахте не понравилось.

– Наверху лучше, – сказал он.

Вечером Верочка Калугина догадалась наконец уйти к подруге, и состоялось желанное объяснение. Ляля сказала, что согласна стать его женой.

Перед поездкой в Коктебель Сергею очень хотелось хоть один раз «подлетнуть» на своей авиетке, и он торопил механиков. «Красную звезду» уже отправили в Крым, когда на аэродром привезли новенький СК-4, серый, с красной полосой вдоль фюзеляжа. Дрелью с фетровой насадкой на капоты для красоты навели «мороз». Загляденье, а не машина! Флеров выпускал, был за главного механика. На переднее сиденье сел Королев, весь в скрипучей коже, очки на лбу. Он был немногословен, очень собран и держался так, будто лететь ему надо не один круг над аэродромом, а в Америку. Позади сидел Дмитрий Кошиц. Собственно, он должен был пилотировать авиетку, но допустить, чтобы первый полет его первого самолета происходил без него, Королев не мог. Закрывая лючок на центроплане, без улыбки сказал Флерову:

– Накройте меня крышкой гроба...

Шуточка была, прямо надо сказать, не совсем уместной, Флерова даже передернуло, но он промолчал. На краю поля стартеры замахали белым флагом.

– Наверное, это нам машут, – сказал Кошиц. – Полетел...

Авиетка бежала по полю очень долго, как перегруженный бомбовоз, и Петр Флеров уже подумал, что она и вовсе не взлетит. На слух мотор явно недодавал обороты. Очевидно, был тяжел винт. Наконец взлетели. Сделали круг, второй и пошли на посадку. Пожалуй, выравнивать начали слишком высоко и немного плюхнулись. Была погнута ось колес. Ну да это пустяки. Главное, машина летела! Сергей ликовал.

– Отлично летает! Винт надо поставить поменьше. В общем ремонтируй, летай, а мы поедем в Крым. Пора! – сказал он Флерову.

Полет маленького самолетика не остался незамеченным. Газета «Красная звезда» писала о СК-4:

«Самолет уже совершил первые опытные полеты под управлением летчика Кошица и самого конструктора... Самолет показал весьма хорошие летные качества».

Уже после отъезда Королева СК-4 отремонтировали. Осенью на нем совершил несколько полетов летчик Игорь Александрович Ситников.

То, как Королев выкраивал часы и дни, необходимые для поездки в Донбасс, для постройки авиетки и планера, объяснялось причинами объективными: опытное авиастроение переживало период новой реорганизации. А как известно, всякий раз, когда принимаются крутые меры для интенсификции работы, работа на некоторое время совсем сворачивается, и ничто так не поощряет безделье, как реорганизации.

Пестрота политических симпатий инженеров старой школы, реальные неудачи в конструкторских разработках создавали почву для того, чтобы недобрые семена подозрительности и мнимой бдительности дали свои печальные всходы: отголоском шахтинского дела и процесса промпартии явилось дело о контрреволюционной вредительской организации, якобы существовавшей в авиапромышленности. В 1929 году были арестованы руководители двух крупнейших конструкторских бюро: Д.П. Григорович и Н.Н. Поликарпов, известные авиационные специалисты: И.М. Косткин, А.Н. Седельников, П.М. Крейсон, А.В. Надашкевич, Б.Ф. Гончаров, В.В. Калинин, В.Л. Коровин – всего около 20 человек. Однако арест Григоровича и Поликарпова ставил под угрозу выполнение пятилетнего плана опытного самолетостроения всей страны. Выход вскоре был найден экономическим управлением ОГПУ. В самом деле, если можно использовать физическую силу «вредителей» в рудниках, шахтах, в лесу, почему же нельзя использовать их умственные способности?! Тем более что в большинстве случаев достаточно было взглянуть на «вредителей», чтобы понять, что для лесоповала никакой ценности люди эти не представляют, напротив, – лишь угрожают снижением ударных показателей. Так, в декабре 1929 года в печально известной Бутырке, где сидели «вредители», было организовано закрытое конструкторское бюро, имевшее ясное и откровенное название: ВТ – внутренняя тюрьма. Это была одна из первых, так называемых «шарашек», столь распространенных в 30-е годы и существовавших четверть века в самых разных областях техники, прежде всего техники, связанной с обороной.

Обстановка в КБ ВТ была исключительно здоровой: здесь собрали лучших специалистов, влюбленных в свое дело, от которых требовали только одного – заниматься этим делом. Нашлись шутники, утверждавшие, что так работать даже лучше, – нет жен, которые требуют театра и гостей, нет детей и многого другого, от дел отвлекающего.

В пятилетнем плане авиапрома было записано задание КБ Туполеву – новый одноместный истребитель. Туполев делал все от него зависящее, чтобы от задания этого отвертеться: оно лежало вне сферы его личных конструкторских интересов – Андрей Николаевич был увлечен большими цельнометаллическими конструкциями. Будущее покажет, что именно большие самолеты принесли славу этому выдающемуся авиаконструктору и его коллективу. Такое же задание тогда же получил и Поликарпов, но его арест превращал Туполева в единоличного исполнителя – отвертеться было невозможно. Теперь соперником Поликарпова стал его товарищ по камере Григорович, Соревнование выиграл Поликарпов. В конце марта 1930 года уже был утвержден макет нового самолета, а через месяц (!) – срок невиданный – летчик-испытатель Бенедикт Леонтьевич Бухгольц поднял в воздух новую машину: истребитель И-5. Всего было построено три самолета с двигателями разных марок. Каждый получил свое название, и мало кому приходило в голову, сколь дико они звучат: «Подарок XVI партсъезду», «Клим Ворошилов» и ВТ-11. Конструкция истребителя оказалась очень удачной. Он пошел в серийное производство и потом около девяти лет находился на вооружении Красной Армии.

Первый успех в невиданно короткие сроки окрылил ОГПУ в прямом и переносном смысле. Экономическое управление чекистов предложило свой план реконструкции опытного самолетостроения. По этому плану требовалось сконцентрировать дотоле разрозненные инженерные силы в новом мощном конструкторском бюро, способном не только конкурировать со своевольным Туполевым, но и соперничать с ЦАГИ, где сроки изготовления новых самолетов измерялись чуть ли не годами! Так, на базе завода «Авиаработник» возникла новая организация: ЦКБ – Центральное конструкторское бюро имени В.Р. Менжинского – с 1926 года он был председателем ОГПУ.

Начальником ЦКБ был чекист Анатолий Георгиевич Горянов, мягкий, интеллигентный человек, расстрелянный в 1937 году. Неусыпный контроль за ним вел начальник экономического управления Прокофьев и его правая рука – Гай, до смешного похожий на Муссолини и знавший это. Сам Менжинский бывал в ЦКБ редко. Он был уже тяжело болен, походка немощная, совсем стариковская, хотя шел ему всего 56-й год. Горянов в конструировании самолетов ничего не понимал и вида, что понимает, не делал. Его заместителем был авиационный инженер, ранее работавший на заводе, Арам Назарович Рафаэлянц – будущий конструктор фантастического реактивного «летающего стола», поразившего и испугавшего своим грохотом зрителей на авиационном празднике в Тушине в июле 1958 года. Главного конструктора в ЦКБ как такового не было. Некоторые обязанности за него выполнял Григорович. Арбитром в технических спорах был техсовет человек из двадцати, в основном – «вредителей». Вот такая необычная организация возникла на Ленинградском проспекте Москвы.

Если КБ ВТ было тюрьмой, похожей на конструкторское бюро (многолетний уклад Бутырки не так-то просто было поломать либеральными нововведениями), то ЦКБ было конструкторским бюро, похожим на тюрьму. У тюрьмы оно позаимствовало самую малость – несвободу. «Вредители» жили в ангаре № 7 на территории завода. Там они обедали и спали. Никто за ними не следил, никто их не охранял. Отличить их на работе от людей свободных было невозможно, тем более что печальная парадоксальность их положения заключалась в том, что именно «вредители» руководили большими коллективами. Поликарпов возглавлял работы по общему виду и фюзеляжу, Косткин – по крыльям. Седельников – по шасси, Надашкевич – по вооружению, Гончаров вел аэродинамические расчеты, Крейсон – центровочные. Другой печальный парадокс заключался в том, что никто из вольных не считал узников вредителями. А вольных становилось все больше: к концу 1930 года в ЦКБ работало уже триста человек, еще через год – пятьсот. В основном это были осиротевшие соратники Поликарпова и брошенные своим мэтром сотрудники Ришара.

Все это происходило как раз летом 1930 года, когда Сергей Королев гонял по Москве на своем мотоцикле в поисках болтов, трубок, перкаля и прочих драгоценностей. Пока все устанавливалось, утрясалось и размещалось, он и строил планер и авиетку. Но к моменту отъезда в Коктебель Королев уже числился в моторной группе ЦКБ. Григорович предложил схему и общий вид нового тяжелого бомбардировщика, в ОГПУ идею поддержали: очень хотелось переплюнуть Туполева, и все ЦКБ постепенно подключалось к главной работе: ТБ-5.

Из Феодосии они ехали на «харлее», который Кошиц привез с собой в Крым. Сергей – за рулем. Обгоняли можары с планерами: слет обещал быть большим, заявки в Осоавиахим прислали 18 организаций. Сергей увидел Коктебель и заколотилось сердце. Как теперь любил он это место! Насколько красивее оно слащавой Алупки!

Здравствуй, Узун-Сырт!

Вроде бы ничего не изменилось здесь за прошедший год. Так же колышутся под ветром стенки палаток-ангаров, те же худые лошаденки влекут в гору планеры, так же прохладен розовый мускат в погребке грека Синопли, так же широко улыбается его жена, у которой они столовались, и так же надменен ее повар, который готовил когда-то на царской яхте «Штандарт» и на все замечания в свой адрес неизменно отвечал: «Его императорское величество не жаловались». Да, все, как год назад. Но все теперь воспринимается по-другому – и люди, и гора, и море, потому что у него есть его собственный, уже без соавтора, планер, его паритель, его СК-3. Потому что он увидит его полет здесь, на этой горе, и сам полетит на нем, обязательно полетит!

Представление техкомиссии – сущая формальность. Разве не видно, как он ладно скроен! Самый стройный планер, вишневый красавец. Ну какие можно сравнить с ним? Нет, если быть объективным, хорош «Стандарт» Олега Антонова. Ильюшин считал его лучшим планером слета. Да, конечно, «Скиф», который привезли Тихонравов, Вахмистров и Дубровин, или «Гриф» Жемчужина, Томашевича и Сорочинского – это классические парители, и, слов нет, машины отличные, но попробуй-ка сделай на них высший пилотаж. Тут же крылья отвалятся... Даже их с Люшиным «Коктебель» с новым оперением, даже старик «Коктебель» не способен на это... Недаром «Вестник воздушного флота» еще до открытия слета писал:

«В качестве интересной новинки можно отметить планер конструкции т. Королева, рассчитанный специально на производство фигур высшего пилотажа».

Специально!

О высшем пилотаже договорились они со Степанчонком загодя, еще в Москве. Особенно уговаривать Василия не пришлось: ему самому очень хотелось попробовать сделать на планере «мертвую петлю». В прошлом году в Каче он уже делал нечто подобное: на «аврушке» шел в «мертвую петлю» с выключенным мотором. Правда, «аврушка» – это вам не планер. Его можно разогнать километров под 160 в час, он не развалится. Степанчонок верил в Королева и его «Красную звезду». Кроме того, Жуковский, а за ним Пышнов теоретически доказали, что «мертвую петлю» на планере сделать можно. И Василий Степанчонок еще в Москве твердо решил попробовать.

Уступая Сергею, первые полеты на СК-3 Василий отдал ему. Королев летал на «Красной звезде» четыре раза, но всякий раз недолго: планер парил все-таки хуже, чем Сергей ожидал. Кроме того, выяснилось, что требуется небольшая переделка руля направления. Только доделали руль, стала портиться погода. Низкие тучи окутали Узун-Сырт, с моря задул сильный холодный ветер, срывался дождь. У Сергея было поганое настроение, и чувствовал он себя неважно: раскалывалась от боли голова, знобило. Он понял, что заболевает.

– Съезди в Феодосию, – посоветовал Степанчонок, – пусть порошки какие-нибудь выпишут...

– А вдруг распогодится...

– Нет, я Крым знаю, это на несколько дней...

Сергей поехал в Феодосию и не вернулся. Его положили в больницу. Это была не простуда. Это был брюшной тиф. Эпидемия, о которой рассказывала ему в Алчевске Ляля, поймала его в Крыму в самое неподходящее время. Впрочем, разве бывают своевременные эпидемии?..

Но полет, которого с таким нетерпением ждал Сергей Королев, все-таки состоялся. Вот как описывает его сам герой дня – Василий Андреевич Степанчонок:

«С утра уже ясно было, что день обещает быть ветреным... На такой ветер на южном склоне выпускать учеников для сдачи экзамена на звание пилота-парителя было бы рискованно. Через полчаса он достиг уже 13—14 м/сек. Извлеченная с северного склона „Красная звезда“ стояла на старте и осматривалась в последний раз перед полетом... Взлетаю осторожно, на большой скорости... Вот и конец горы. Плавный разворот, и планер возвращается к месту старта. Высота около 200 м над склоном. Видно, как внизу кучкой стоят и смотрят, расположившись около полотнища, планеристы... Теперь спокойно, последнее движение рулем глубины, и я вижу, как земля ринулась на меня, а деревушка Бараколь стала быстро расти на глазах... „Сколько я потерял высоты?“ – мелькнула мысль. Земля кажется так близка. Плавно, медленно ослабляю давление на ручку, и планер, приподнимая нос, уже бороздит небо... Вот планер уже стоит вертикально... Не торопясь ускоряю движение ручки... Переваливаюсь на спину... Зависну или нет? Но нет, скорость еще есть, ремни на плечах не натянулись. Ручка дотянута и... тишина... Ни звука... Спокойно, как в штиль...

Мелькнул южный склон Узун-Сырта, еще несколько мгновений, и... планер спокойно продолжает нормальный полет... Опять иду вдоль склона, опять набираю высоту перед стартом, там, где застыла устремленная вверх группа планеристов, – сигнал – внимание... Даю знать о второй петле... А в голове мысль: «А ведь Сережа и не подозревает». Конструктор машины в это время, измученный и ослабевший от брюшного тифа, оторванный от своего планера и слета, бессильный, лежал на кровати феодосийской больницы.

После третьей петли я увидел, что внизу на старте суматоха... Кто-то торопливо нес кусок фанеры к полотнищу. «Выкладывают требование на посадку», – мелькнула мысль... «Бедный Андрей Митрофанович», поди, переволновался изрядно... Сажусь около места взлета в нескольких десятках шагов. Со всех ног несется уважаемый Константин Константинович. А вот и Бурче с расплывшейся по лицу улыбкой... За ним остальные».

Мечты конструктора и пилота осуществились. Петли Степанчонка стали сенсацией седьмого слета. Сергей Владимирович Ильюшин подчеркивал научно-прикладное значение конструкции Королева:

«К большому достижению этого года нужно отнести мертвые петли, совершенные летчиком Степанчонком В.А. на планере СК-3, что является чрезвычайно важным с точки зрения внедрения в обучение полету на планере высшего пилотажа, а также оборудования планеров приборами, определения качества планера и снятия поляры планера».

«Вестник воздушного флота» тоже писал, что можно «сделать первый шаг к изысканию типа учебного планера для высшего пилотажа и получить машину, обладающую таким запасом прочности, чтобы можно было на практике проверить критические значения перегрузок...»

Короче, «Красная звезда» прославила своего молодого конструктора. Конечно, славу эту Королев справедливо делил с пилотом. Недаром Сергей называл полет Степанчонка «исключительным по смелости и красоте».

Василий Степанчонок действительно был одним из самых одаренных летчиков и планеристов. Вся его дальнейшая работа в авиации подтвердила те высокие оценки, которые получил он в ту осень в Коктебеле. В своих воспоминаниях известный летчик-испытатель Стефановский, знавший Степанчонка долгие годы, говорит о тех его качествах, которые помогли ему стать впоследствии отличным летчиком-испытателем: «Безукоризненная техника пилотирования самолетов и планеров, неуемный летный азарт и огромная любовь к авиации...»

Василий Андреевич погиб в 1943 году при испытаниях одного из вариантов злосчастного самолета И-180, до этого отнявшего жизнь у Валерия Чкалова и Томаса Сузи.

Степанчонок делал «петли», а конструктор лежал в больнице, и конструктору было очень плохо. Холодный ветер свистел в щелях окна, рядом тихо стонал в беспамятстве умирающий грузин. Сергей вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким и всеми забытым. Он продиктовал сестричке телеграмму Петру Флерову:

«Заболел брюшным тифом Феодосии тчк Все твоем усмотрении тчк Сергей».

Петр с телеграммой в руках побежал на Александровскую. Через два дня Мария Николаевна приехала в Феодосию. Сергей бодрился, но у него это не очень получалось. Мария Николаевна боялась, что он простудится в палате, и упросила врачей выписать сына. Несколько дней пролежал он в номере «Астории» – типичной курортной гостиницы. После тифа у него началось осложнение – воспаление среднего уха. Требовалась операция, но местный врач признался, что боится ее делать. Они поехали в Москву. Болело уже не ухо – вся голова: болью набух череп, и хотелось только одного – прислониться лбом к холодному стеклу и заснуть.

Когда Сергея привезли во 2-ю университетскую клинику, он был совсем плох, мелко дрожал в ознобе. Его положили у печки. Старый приятель по МВТУ Игорь Розанов, которому Королев помогал строить планер, попросил своего отца, известного врача, профессора Владимира Николаевича Розанова, помочь Сергею. Тот позвонил профессору Свиржевскому. На следующий день Свиржевский сделал Королеву операцию. Трепанация черепа – штука довольно неприятная. В больнице он пролежал долго. Иногда заходили Петр Флеров, Игорь Розанов, Сергей расспрашивал об авиетках, о делах в конструкторском бюро: Петр теперь тоже работал в ЦКБ, в бригаде шасси. Сергей кивал забинтованной головой и, выслушав все новости, «давал указания»:

– Петр, надо проверить расходный бачок на СК-4, посмотреть, не засасывает ли он воздух из больших баков. И еще лыжи от «анрио» где-то надо достать. Я отсюда надумал выбираться, а без лыж летать не сможем...

Но лыжи, которые Петр Флеров, конечно, достал, не потребовались. Сергей, хоть и выписался из больницы, чувствовал себя очень плохо. Сидел дома, много читал. В Колонном зале открылся IX съезд ВЛКСМ. 25 января съезд принял шефство над Военно-Воздушными Силами РККА. На съезде выступал нарком Ворошилов, подчеркивал значение авиации, цитировал немецкого генерала Людендорфа. Людендорф говорил: «В моих статьях я наметил начало новой войны на 1 мая 1932 года... Этот день будет назначен за несколько недель до урожая. Для народов, которые будут уничтожены, совершенно безразлично, начнется ли война в 1931, 1932 или 1933 году».

Королев должен был вспомнить эти слова летом 1941-го «за несколько недель до урожая», когда тесная и темная теплушка катила его в Омск...

Королева временно перевели на инвалидность: такой долгий бюллетень не оплачивался. Денег не было, не у Гри же занимать?! Продал Петру свой «дерад». И Петру не повезло: сломал руку, тоже сидел дома. В жизни Сергея не было такой тоскливой зимы. Труднее – были, а такой тоскливой и бездельной не было.

Вернулся он в ЦКБ в начале весны, когда близились к завершению работы над ТБ-5. График работ был предельно напряжен, сидели ночами. В ЦКБ этот бомбардировщик называли «козырным»: на карту был поставлен престиж всего коллектива. Григоровича можно было понять, когда он подгонял своих инженеров: пополз слушок, что ему и всем, кто жил в седьмом ангаре, подчиняясь расписанию: «работать... укладываться...» – будет дарована полная амнистия. Не отрываясь, часами просиживал Дмитрий Павлович над чертежами, навалясь на стол своим огромным, атлетически сложенным телом. Он обладал удивительным, сверхъестественным нюхом на ошибки в чертежах, словно магнит притягивал к ним его красный карандаш. Григорович редко сидел в своем кабинете, чаще подсаживался к кому-нибудь из конструкторов. Работали в одном большом – на весь этаж – зале все вместе: и мотористы, и шассисты, и вооруженцы, и Королев часто мог наблюдать главного (если не формально, то фактически) конструктора в деле. Григорович был очень строг и требователен, но видно было, что сам он больше других болеет за дело, и это не давало людям морального права на обиды и упреки.

Первый полет ТБ-5 состоялся в мае 1931 года. Пилотировал бомбардировщик Бухгольц – он был шеф-пилотом ЦКБ. На аэродром приехали нарком Ворошилов и много других высоких начальников.

– Считаю самолет шедевром мировой авиации, – сказал Бухгольц, когда Ворошилов спросил его о бомбардировщике. Он не мигая смотрел в глаза наркома.

Бенедикт Леонтьевич, конечно, правильно сделал, что так сказал, но шедевром ТБ-5 не был. Очень скоро стало ясно: как раз то, что Григорович считал преимуществом своей машины – отказ от цельнометаллической конструкции, было ее недостатком. Уже летавший ТБ-5 уступал по расчетным данным еще строящемуся ТБ-3 Туполева. И когда ТБ-3 полетел, стало ясно, что в серию пойдет он. Но все равно Бухгольц правильно сделал, что назвал ТБ-5 шедевром. Свободу Григорович и другие «вредители» получили не сразу. Но после полета ТБ-5 режим их жизни помягчал. Сначала в ангар № 7 были допущены жены, дети и другие родственники. Потом разрешили выходить в город. Потом – ночевать дома. За давностью лет не просто установить все детали, но тогда происходило нечто, юридически трудно объяснимое. Никто их вроде бы не амнистировал, не реабилитировал, они постепенно превращались из «вредителей» в свободных людей, а злокачественная «шарашка» перерождалась в нормальное конструкторское бюро.

Человеку свойственно забывать дурное, и о КБ ВТ быстро забыли. Но не все.

Помимо больших испытаний ТБ-5, широко обсуждавшихся в ЦКБ, в то же самое время проходили маленькие испытания СК-4, о которых знали немногие.

В марте Сергей Королев собрал механиков для ремонта и подготовки своего самолета к полетам. «Переобули» снова с лыж на колеса, подкрасили, подмазали, отрегулировали двигатель. И, в общем, все вроде бы хорошо, а летать самолетик не хотел: не тут так там вылезали какие-то неполадки, пробивались какие-то проводнички, что-то подтекало, где-то выявлялся люфт и так без конца. Много позднее Сергей Павлович понял, что торопливо сделанный СК-4 был классическим примером «недоведенной», «сырой» конструкции, наверное, единственной конструкцией Королева, на доводку которой у него не хватило терпения.

И все-таки Дмитрий Александрович Кошиц несколько раз летал на авиетке. «Вечерняя Москва» даже поместила заметку по этому поводу:

«В конце прошлого года известным инженером С.П. Королевым, автором планера „Красная звезда“, на котором в прошлом году в Крыму тов. Степанчонок впервые сделал мертвые петли, сконструирован новый тип легкого двухместного самолета СК-4. Летчик тов. Кошиц уже совершил на нем несколько опытно-испытательных полетов, которые показали хорошие качества новой машины».

И вот, несмотря на «хорошие качества», во время одного из полетов мотор СК-4 отказал рядом с аэродромом. Высота была такая маленькая, что отвернуть на поле Кошиц никак не смог. Авиетка плюхнулась на крышу ангара.

Неизвестный фотограф запечатлел грустную картину: разбитый самолетик, два грустных техника – Подлесный и Шишмарев, смущенный Кошиц с ссадиной на скуле и рядом – Королев, в белой рубашечке, в галстуке, в ладном светлом плаще. И вроде бы даже улыбается...

Вот так он улыбался, наверное, когда сочинил озорную частушку:

Да чего тут улыбаться, жалко, конечно, было самолетик. Но что же теперь делать... Много новых планов было у него в голове. И в разговоре с друзьями все чаще проскальзывало: «ракета...», «ракетный двигатель...». Не новость, конечно. О ракетах кто же не слыхал, и о двигателях тоже где-то что-то писали. Да, знали все. И невозможно понять, почему именно этот 24-летний планерист, молодой конструктор авиационного конструкторского бюро, вдруг, словно путник в ночи, пошел на свет ракеты. И невозможно объяснить, как увидел он в темной дали времен ее великое будущее, как уловил тот чуть слышный шепот, которым позвала его судьба.

 

 

А сейчас нам придется остановить течение этой хроники и разобраться в некоторых деталях, которые и должны дать ответ на вопросы, заключающие предыдущую главу. Это обязательно надо сделать, ибо повествование подошло к важнейшей границе жизни Королева – приобщению его к ракетной технике. Не случись этого, не знали бы мы, возможно, никакого Королева и книги бы этой не было, да и много другого тоже не было бы...

Итак, в ноябре 1963 года корреспондент ТАСС Александр Петрович Романов встретился с академиком Сергеем Павловичем Королевым и записал с его слов:

«Одно из ярких воспоминаний в моей жизни, – начал он (С.П. Королев. – Я.Г.), —это встреча с Константином Эдуардовичем Циолковским... – Глаза его потеплели.

...Шел 1929 год. Мне исполнилось тогда около 24-х. Вместе с друзьями мы в то время увлекались самолетостроением, разрабатывали небольшие собственные конструкции...»

Далее Королев рассказывает Романову предысторию этой встречи и заключает: «Собственно говоря, после взволновавшей нас встречи с Циолковским мы с друзьями и начали активные действия и даже кое-какие практические опыты», – имеются в виду работы по ракетной технике.

Прочитав написанное Романовым, Сергей Павлович, как признает сам Романов, «не дал своего согласия на публикование ее (беседы. – Я.Г.) в печати». Но подпись Королева на этом тексте есть.

Через несколько месяцев после смерти Королева Романов пытается опубликовать эту беседу, но это ему не удастся, очевидно, по цензурным соображениям. Только через полтора года в связи с «круглой» датой – десятилетием со дня запуска первого искусственного спутника Земли – эта беседа была передана по каналам ТАСС и опубликована многими газетами. В этом новом варианте она, как вы увидите, обогатилась многими интересными подробностями:

«Одно из ярких воспоминаний в моей жизни – встреча с Константином Эдуардовичем Циолковским. Шел мне тогда двадцать четвертый год. Было это в 1929 году. Приехали мы в Калугу утром. В деревянном доме, где в ту пору жил ученый, мы и увиделись с ним. Встретил нас высокого роста старик в темном костюме. Во время беседы он прикладывал к уху рупор из жести, но просил говорить не громко. Запомнились удивительно ясные глаза. Лицо его было изрезано крупными морщинами. Говорил он энергично, напористо.

Беседа была не длинной, но содержательной, минут за тридцать он изложил нам существо своих взглядов. Не ручаюсь за точность сказанного, но запомнилась одна фраза. Когда я с присущей молодости горячностью заявил, что отныне моя цель – пробиться к звездам, Циолковский улыбнулся. «Это очень трудное дело, молодой человек, поверьте мне, старику. Оно потребует знаний, настойчивости, воли и многих лет, может целой жизни. Начните с того, что перечитайте все мои работы, которые вам необходимо знать на первых порах, прочитайте с карандашом в руках. Всегда готов помочь вам».

Константин Эдуардович потряс тогда нас своей верой в возможность космоплавания. Я ушел от него с одной мыслью – строить ракеты и летать на них».

Однако в своей книге «Конструктор космических кораблей», изданной спустя три года после цитируемой статьи, Романов приводит другой ответ Сергея Павловича на вопрос, что заставило его взяться за изучение реактивного движения. «Это прежде всего знакомство с трудами Константина Эдуардовича, – рассказывал С.П. Королев. – Под влиянием их я решил строить ракеты. Я все больше жил одной мыслью: строить ракеты и летать на них. Это стало всем смыслом моей жизни».

Иными словами, Королев говорит здесь уже не о поездке в Калугу, а о знакомстве с трудами Циолковского.

Проходит еще три года, и в третьем издании той же книги Романов снова меняет текст беседы с Королевым. Теперь тот же абзац звучит так: «Это прежде всего требование времени и, конечно, знакомство с трудами Константина Эдуардовича Циолковского, – рассказывал Королев. – Раньше я мечтал летать на самолетах собственной конструкции, а после встречи с К.Э. Циолковским решил строить только ракеты и летать на них».

Как видите, здесь опять как-то вскользь упоминается встреча.

Итак, четыре варианта одной и той же беседы. Какому верить? Очевидно, тому, который читал и визировал сам Королев. А там, хотя и бегло, без появившихся позднее подробностей: черного костюма, слуховой трубки, продолжительности и темы самой беседы, – все это Сергей Павлович не читал и не визировал, – но ясно сказано: встреча была.

Точна или не точна запись Романова, не столь уж важно, потому что задолго до беседы с журналистом Королев сам, своей рукой, написал об этой встрече в Калуге. В анкете, заполненной им в марте 1952 года, Сергей Павлович отмечает: «С 1929 года после знакомства с К.Э. Циолковским стал заниматься специальной техникой». В автобиографии, написанной через три месяца, опять находим чуть подправленное, но вполне определенное: «С 1929 года после знакомства с К.Э. Циолковским и его работами начал заниматься вопросами специальной техники». Наконец, в заявлении, отправленном Королевым 30 мая 1955 года в Главную военную прокуратуру СССР с просьбой о реабилитации, читаем: «Еще в 1929 году я познакомился с К.Э. Циолковским и с тех пор я посвятил свою жизнь этой новой области науки и техники, имеющей огромное значение для нашей родины» (т.е. ракетной технике. – Я.Г.). Таким образом, существуют три собственноручных заявления Королева о том, что в 1929 году он познакомился с Константином Эдуардовичем Циолковским.

Итак, один из двух участников встречи подтверждает, что она состоялась в Калуге, поскольку в 1929 году Циолковский из Калуги никуда не уезжал. Впрочем, почему мы говорим о двух участниках? А если их было больше? Ведь, если верить Романову, Королев говорил: «Приехали мы в Калугу, встретил нас... изложил нам... потряс нас...» Трудно поверить, чтобы о себе Сергей Павлович говорил в стиле императорских указов: «Мы, Николай II...» Значит, был еще кто-то. Кто? В начале 70-х годов один свидетель отыскался. Им оказался Б.Г. Тетеркин – преподаватель Тульского политехнического института. В своем письме ко мне он сообщил, что встретился с Сергеем Павловичем во второй половине дня на одной из улиц Калуги в один из осенних дней 1929 года. Они вместе пришли к Циолковскому и вместе ушли от него. Разговор, насколько помнит Тетеркин, в основном шел о планерах и возможности применения реактивных двигателей в авиации. Потом, в ожидании поезда в Москву, Королев зашел домой к Тетеркину: на улице было холодно. В сумерках Королев ушел. Эту короткую встречу с незнакомым молодым человеком (студенту Сергею Королеву – 22 года) Борис Григорьевич Тетеркин вспомнил через 37 лет, увидав в газетах траурный портрет 59-летнего Королева. Вот какая бывает у людей феноменальная зрительная память!

Постепенно выяснилось, что и директору Государственного музея космонавтики в Калуге А.Т. Скрипнику С.П. Королев тоже рассказывал, как он приезжал к Циолковскому, но признавался, что плохо помнит эту встречу и ничего кроме слуховой трубы и черного костюма на Константине Эдуардовиче он не запомнил.

Прошло еще несколько лет и вот оказывается, что не только Королев запомнил встречу с Циолковским, что объяснимо: студент приехал к знаменитому ученому, но и Циолковский запомнил Королева!

В 1982 году вышла книга Виктора Сытина «Человек из ночи». Сытин рассказывает в ней о своих встречах с Циолковским и Королевым в 30-х годах. Оснований не доверять этим воспоминаниям вроде бы нет, ведь Сытин – один из энтузиастов воздухоплавания, заместитель председателя Комитета по изучению стратосферы Осоавиахима, ставший потом писателем. Виктор Александрович приводит такие слова, сказанные ему Константином Эдуардовичем в 1932 году: «Теперь приезжают те, кто практически работают над моими идеями. Были Тихонравов, Королев. Это из ГИРД». Через два года во время второй беседы Сытина с Циолковским Константин Эдуардович просит его передать привет Тихонравову и Королеву. Вот насколько врезалась в память великого ученого встреча со студентом – и через пять лет 77-летний Циолковский не может ее забыть!

Сытину повезло: вернувшись из Калуги он довольно скоро встретился с Сергеем Павловичем в Стратосферном комитете. Встреча эта описана детально. Привета от Циолковского Сытин не передал, но Королев сам спросил:

– Я слышал, вы недавно были у Константина Эдуардовича Циолковского. Как он? Плох?

И, помолчав немного, с теплотой в голосе добавил:

– Какой это удивительный человек! Я был у него лет пять назад (т.е. в 1929 году – все сходится! – Я.Г.) зеленым юнцом. А разговаривал он со мной с полным уважением. Делился своими планами. Книжки свои подарил...

Прошло еще какое-то время и, развивая свою версию о поездке Королева к Циолковскому в 1929 году, Романов отыскал новых единомышленников в лице писателя Е.И. Рябчикова и близкого соратника Сергея Павловича академика В.П. Мишина. Евгений Иванович Рябчиков – один из немногих счастливцев, который в годы своей журналистской молодости, ездил к Циолковскому в Калугу, говорил с ним. В книге «Звездный путь», посвященной истории космонавтики, он приводит анкету Королева, где упоминается калужская «встреча», но не комментирует ее и на «встрече» не настаивает. Однако в большой телепередаче Романов, Рябчиков и Мишин настолько подробно рассказывали о ней, что стало понятным, почему калужане, которым как истинным патриотам очень хочется, чтобы два таких замечательных человека встретились в их родном городе, уже установили мемориал в честь этого события.

А между тем, мне кажется, что с мемориалом они явно поторопились. Даже самое беглое знакомство с рассказами о калужской встрече настораживает: ведь сплошь и рядом концы с концами в этих рассказах не сходятся.

Начнем с того, что совершенно непонятно, когда такая встреча могла произойти. У Тетеркина сказано точнее всего: осень 1929 года, т.е. сентябрь-ноябрь. Но ведь известно, что именно в сентябре Сергей Павлович с невероятной энергией форсирует сборку своего планера «Коктебель», ежедневно до позднего вечера работает под навесом на Беговой. Известно, что именно в это время он усиленно тренируется под руководством Кошица на аэродроме, ждет не дождется, когда же ему разрешат первый, несказанно желанный, самостоятельный полет. И совершает его накануне отъезда в Крым! Трудно поверить, что он мог все это бросить и уехать в Калугу.

В четверг 24 сентября Королев приезжает в Феодосию. Далее – VI Всесоюзные планерные состязания. Они заканчиваются 23 октября. После их закрытия Королев плывет из Феодосии в Одессу, и только оттуда возвращается в Москву. Что он прежде всего делает? Получает «Пилотское свидетельство», – оно датировано 2 ноября. Теперь главное – дипломный проект в МВТУ, ведь в декабре он должен защищать диплом, времени совсем мало.

Получается, что Королеву просто некогда было ехать в Калугу. А главное, – ему незачем было туда ехать! Ничто не указывает на то, что в 1929 году Королева интересует ракетная техника, – это увлечение придет позднее. И толчком будет, очевидно, не поездка в Калугу, а встреча с Фридрихом Цандером и Борисом Черановским, перспектива установить реактивный двигатель Цандера на «бесхвостном» планере Черановского. Это произойдет не осенью 1929-го, а осенью 1931 года. С этого времени Королев начинает активно заниматься ракетной техникой, но не ракетами, а самолетами с ракетными двигателями. Именно ракетоплан – центр его интересов в начале 30-х годов. В августе 1933 года, сразу после пуска первой советской ракеты он в газетной заметке ясно говорит о своих планах: «От ракет опытных, ракет грузовых, к ракетным кораблям-ракетопланам, – таков наш путь!» Откуда же «пробиться к звездам»? Даже через десять лет после гипотетической поездки в Калугу Королев пишет из Бутырской тюрьмы Сталину: «Целью и мечтой моей жизни было создание впервые для СССР столь мощного оружия, как ракетные самолеты... Я... хочу продолжать работу над реактивными самолетами для обороны СССР».

Но, повторяю, интерес к ракетной технике начинает проявляться не в 1929-м, а в 1931 году. Если бы он тогда поехал к Циолковскому, это было бы еще как-то объяснимо, а о чем мог говорить Королев с Циолковским в 29-м году? Кстати, о чем точно они говорили, из рассказов о встрече понять трудно. Вероятнее всего, прав Тетеркин: об установке ракетного двигателя на планере и самолете. Но опять-таки почему Королев, столь нетерпеливый, начинает осуществлять эту идею только через два года?! У Романова Королев говорит: «...Я с присущей молодости горячностью заявил (Циолковскому. – Я. Г.), что отныне моя цель – пробиться к звездам». Ничего даже близко похожего не было в планах студента Королева. Убежденный реалист, противник всякой шумихи и громкой фразы, Сергей Павлович этого, при всей «присущей молодости горячности», сказать не мог. Это не его фраза, не его стиль.

В другом варианте беседы Романова с Королевым Сергей Павлович говорит, что мечтал строить самолеты и летать на них, а после встречи с Циолковским решил строить ракеты. Но и это не так! Именно осенью 1929 года, как мы знаем, он начинает проектирование нового планера, а затем строит авиетку. «Строить ракеты» сам Королев начнет лишь в РНИИ в 1934 году.

«После взволновавшей нас встречи с Циолковским мы с друзьями начали активные действия...» – читаем у Романова. Но если эта встреча была в конце 1929 года, то никакой особой активности у Королева и его друзей в ближайшие год-полтора не было. Точнее, они и до этого были предельно активны и таковыми остались, но никто из них на новую область техники не переключался еще довольно долго.

А сколько несообразности во всех этих свидетельствах! Если «шел 1929 год», то почему Королев говорит, что ему тогда исполнилось «около 24-х»? Ему исполнилось не «около», а точно 22. У Романова Королев приехал в Калугу утром, у Тетеркина – во второй половине дня. Путаница не только со временем суток. Тетеркин пишет, что погода была плохая. Калужская метеостанция утверждает, что осенью 1929 года погода была на редкость теплая. Если под «мы» Королев подразумевал себя и Тетеркина, то почему «мы приехали»? Ведь Тетеркин жил в Калуге в родительском доме. А если Королев был с друзьями-москвичами, то почему (по Тетеркину) он отправился к Циолковскому без них? В рассказе А.П. Романова Циолковский говорил «энергично, напористо». Все известные нам звукозаписи свидетельствуют о том, что он разговаривал медленно, с той плавностью, которая присуща людям, страдающим глухотой. «Я не могу говорить громко, – признавался Константин Эдуардович, – так как страдаю хронической болезнью гортани...» Даже такая мелочь, как черный костюм Циолковского, и та не подтверждается. В книге «Циолковский в воспоминаниях современников» никто не упоминает о черном костюме, всем запомнились простые рубашки, свободные блузы. Внук Циолковского, большой знаток быта семьи своего великого деда писал мне, что «черного костюма Константин Эдуардович не имел, гостей принимал в сатиновой рубашке». Тетеркину запомнилось на Королеве черное кожаное пальто. Действительно, есть фотография Сергея Павловича в таком пальто, но появилось оно не в 1929 году, а в 1932-м, когда Королев был уже начальником ГИРД и пальто это ему «выдали». В этом пальто, кстати, и увезли его в тюрьму в 1938-м, а вернулся он в 1944-м уже без пальто...

И уж совсем не сходятся концы с концами в воспоминаниях Сытина. У Сытина Циолковский, вспоминая о визите к нему Тихонравова и Королева, уточняет: «Это – из ГИРД». Но ГИРД – группа изучения реактивного движения – образовалась лишь в конце 1931 – начале 1932 годов, поэтому ни Тихонравов, ни Королев не могли, если они приезжали в 1929 году, быть «из ГИРД». Тихонравов ездил в Калугу к Циолковскому – это неоспоримый факт. Сытин утверждает, что его первый разговор с Циолковским происходил в 1932 году и даже уточняет: до юбилея Циолковского, т.е. до 17 сентября. Но в то время Циолковский никак не мог рассказать Сытину о визите Тихонравова! Судите сами. Вот что писал в своих воспоминаниях Михаил Клавдиевич Тихонравов: «Я очень благодарен И.Т. Клейменову за то, что он однажды пригласил меня поехать к К.Э. Циолковскому. Сам бы, может быть, и не поехал. Тогда мы все были молоды, работы было много, все были увлечены работой и Циолковского даже немножечко забыли. И.Т. Клейменов мне сказал: „Поедем к Циолковскому“. И вот мы поехали в Калугу вдвоем... В Калуге остановились в Доме офицера, познакомились с Циолковским... У Циолковского мы пробыли целый день». И этот день точно известен: 17 февраля 1934 года. Таким образом, если Королев приезжал в Калугу в 1929 году он был еще не из ГИРД, если же речь идет о реальной поездке Тихонравова в 1934 году, – он уже не из ГИРД, так как в 1934 году ГИРД уже не существует. А главное – у Циолковского Тихонравов был не с Королевым, а с начальником РНИИ Клейменовым и случилось это через полтора года после описанной Сытиным беседы, значит, вспоминать о встрече 1934 года в 1932 году Циолковский никак не мог.

Но допустим, Сытин ошибся в датировке, и его поездка в Калугу состоялась позднее, скажем, в 1934 году, после действительной встречи Циолковского с Клейменовым и Тихонравовым. Допустим, стариковская память Циолковского причудливо совместила приезды к нему Королева и Тихонравова, разделенные пятью годами. Но и в этом случае воспоминания Сытина вступают в противоречия со здравым смыслом. Кто сможет объяснить, почему Циолковский, хорошо запомнивший студента Королева, ничего не говорит Сытину о недавнем приезде к нему крупного военного – начальника только что организованного Реактивного научно-исследовательского института? Почему во время второй беседы передает привет опять-таки Королеву, а не Клейменову, с которым он даже сфотографировался на память, – эта фотография, как и фотография Циолковского с Тихонравовым широко известна?

Немало странностей и в беседе Сытина с Королевым. В ней появляется новый вариант темы этой беседы. Циолковский уже не «излагал существо своих взглядов» (А.П. Романов), не говорил «о планерах, реактивном аэроплане, применении реактивных двигателей в авиации» (Б.Г. Тетеркин), а «делился своими планами» и дарил свои книжки.

Как же присутствующий при этом Тетеркин, запомнивший черное пальто, мог не запомнить такой интересной детали: Циолковский дарит приезжему студенту свои книжки?! Как сам Королев мог забыть о таком символическом и дорогом для него подарке, не рассказать об этих книжках Романову?! И почему в 1977 году в воспоминаниях Марии Николаевны, записанных Романовым, вдруг обнаруживаем: «Сергей привез из Калуги несколько сочинений Циолковского с дарственной надписью». Это удивительное признание, поскольку в библиотеке Королева никогда не было и нет книг, подаренных Циолковским! Имея такую реликвию, Сергей Павлович просто не мог бы хоть кому-нибудь ее не показать или хотя бы не рассказать о ней! Однако ни жена Королева, ни ближайшие товарищи по работе о таком подарке Циолковского никогда не слышали. Есть другие воспоминания. 23 мая 1964 года, поздравляя своего заместителя К.Д. Бушуева с его 50-летием, Сергей Павлович дарит ему «самое дорогое, что у меня есть», – прижизненное издание книги Циолковского «Космические ракетные поезда», но, разумеется, дарственной надписи Константина Эдуардовича на ней нет. Если даже прижизненное издание книжек Циолковского Королев ценил так высоко, как же могли исчезнуть книжки с дарственной надписью автора, столь им почитаемого?!

С учетом всего этого, анализируя варианты беседы Романова с Королевым, невольно хочется отдать предпочтение тому варианту, где говорится о знакомстве не с самим Циолковским, а с его идеями. Это подтверждается и другими авторами. В книге А.П. Асташенкова «Академик С.П. Королев» (М.: Машиностроение, 1969) читаем: «В 1930-1931 гг., в период напряженного творческого труда, учебы, полетов, Сергей Павлович познакомился с идеями К.Э. Циолковского о реактивном движении, о космонавтике... Он засел за изучение трудов Константина Эдуардовича... Изучение трудов К.Э. Циолковского привело Сергея Павловича к мысли, что великие идеи калужского мечтателя, которые многим казались фантастическими, осуществимы. И не в таком уж далеком будущем...»

Королев беседовал не только с Романовым, но и со многими другими журналистами. Никому и никогда не говорил он о поездке в Калугу в 1929 году. Например, корреспондент газеты «Красная звезда» Н.А. Мельников беседовал с Королевым в марте 1965 года. На вопрос журналиста, как зародилась идея построить ракетоплан, Сергей Павлович ответил, что идея эта захватила его «особенно после знакомства с трудами Циолковского и близкого знакомства с Цандером».

Все мои попытки отыскать в Калуге следы встречи Королева и Циолковского ни к чему не привели. Столь же безрезультатны и поиски историков. Сотрудница Государственного музея космонавтики в Калуге А.Н. Иванова пишет:

«Я много занималась вопросом „встречи С.П. Королева с К.Э. Циолковским“, очень хотелось найти какие-то доказательства, но никаких документальных следов эта „встреча“ не оставила». Ей вторит внук К.Э. Циолковского А.В. Костин, многие годы отдавший изучению жизни Константина Эдуардовича: «...факт приезда Королева в 29-м году к Константину Эдуардовичу вызывает сомнения».

Мать Сергея Павловича, Мария Николаевна, у которой он жил, не помнила, чтобы сын ездил в Калугу в 1929 году. В 1966 году она рассказывала мне, что фамилия Циолковского в доме называлась, Сергей читал его книжки, было видно, что идеи эти заинтересовали его, но о поездке в Калугу и о встрече там с Константином Эдуардовичем он никогда не говорил.

Поэтому я был очень удивлен, прочитав через одиннадцать лет воспоминания Марии Николаевны в литературной записи А.П. Романова, в которых она утверждает нечто прямо противоположное: «...мне хорошо помнится рассказ сына о короткой встрече в 1929 году с Константином Эдуардовичем, которая, однако, потрясла его верой в перспективы космоплавания». «Перспективы космоплавания» – это уже четвертый вариант темы беседы Циолковского с Королевым.

Не помнит рассказов о поездке Королева в Калугу и его первая жена Ксения Максимилиановна Винцентини.

– Циолковского Сергей Павлович видел один раз, это точно, – говорила она мне в январе 1970 года, – но в Калугу он, по-моему, не ездил...

Один из ведущих проектантов ОКБ Королева Илья Владимирович Лавров спросил однажды Сергея Павловича, доводилось ли ему бывать в Калуге у Циолковского? Королев ответил, что к Циолковскому он не ездил.

Вторая жена Сергея Павловича – Нина Ивановна Королева – вспоминала:

– Когда мы приехали в Калугу на закладку памятника К.Э. Циолковскому, мы, конечно, посетили и его домик. Не логично ли было бы именно в этот момент вспомнить, как он сюда приезжал в молодости? Но нет. Да и рассматривал Сергей Павлович домик так, как рассматривают люди впервые увиденное...

Циолковский, который своими письмами очень помогал энтузиастам ракетного дела найти друг друга и всегда ратовал за их сплочение, нигде не ссылается на Сергея Павловича, а когда называет его фамилию, не упоминает о знакомстве. Правда, Королев тогда был энтузиастом начинающим, человеком молодым и малоопытным, для Циолковского – просто мальчиком. Но почему и в переписке ГИРД с Циолковским нет ни одного намека на «встречу», ни одного привета от бывшего собеседника? Казалось бы, это надо было сделать просто из вежливости: напомнить старому человеку о знакомстве.

О «знакомстве» с Циолковским Королев пишет только в двух автобиографиях 1952 года. В последующих вариантах (а их за 13 лет было немало) Циолковский нигде не упоминается – нельзя не обратить на это внимания, не задуматься: почему? Почему ни в одном своем публичном выступлении Королев никогда не вспоминает поездку к Циолковскому, не намекает на свое знакомство с ним ни в одной газетной статье, не пишет об этой встрече в своей книге по ракетной технике? Почему, рассказывая слушателям Высших инженерных курсов о К.Э. Циолковском 22 мая 1949 года, Королев умалчивает о своей поездке двадцатилетней давности? Почему в сентябре 1955 года на юбилейной сессии МВТУ имени Баумана Королев вспоминает Циолковского, но опять-таки, не говорит, что он – студент-бауманец – был у него дома, беседовал с ним? Почему, наконец, дважды выступая с развернутыми докладами на торжественных юбилейных вечерах в честь К.Э. Циолковского в 1947 и 1957 годах, Сергей Павлович ни слова не сказал о встрече с Константином Эдуардовичем, хотя трудно было бы найти для этого более подходящий повод?

Однако надо остановиться. Ведь утверждая, что Сергей Павлович не ездил к Циолковскому в 1929 году, мы изобличаем не только недобросовестных журналистов и мемуаристов. Утверждая это, мы тем самым как бы изобличаем самого Королева. Даже если допустить, что текст беседы с А.П. Романовым Сергей Павлович подписал, не читая (во что поверить невозможно, зная Королева), или, что в этом тексте он проглядел упоминание о «встрече» (что также очень маловероятно), существуют ведь еще три документа, где он сам, своей рукой, пишет, что встреча была! Тогда получается, что Королев писал неправду?

Увы, получается именно так.

Нина Ивановна Королева, жена Сергея Павловича, рассказывает:

– Однажды, в первых числах января 1966 года, Сергей Павлович вдруг сказал:

«Должен тебе признаться, что я как-то плохо помню старика Циолковского...» Эти его слова я запомнила дословно. У меня на языке крутилось тогда сказать ему: «А чего же ты врал?!» – но я смягчила свой вопрос:

– Сережа, а что же ты так много неправды говорил?

– Я фантазировал...

Нина Ивановна объясняет причины, породившие эту «фантазию». По ее мнению, анкеты с упоминанием о «встрече» относятся ко времени, когда еще не реабилитированный Сергей Павлович подал заявление с просьбой принять его в партию.

– Евгений Александрович Тумовский – секретарь парткома ОКБ – рассказывал мне, что Сергей Павлович был избран кандидатом в члены партии с перевесом в один голос, – вспоминала Нина Ивановна. – Ему очень нужно было повысить свой авторитет, укрепиться. Вот тогда он и «нафантазировал», что был у Циолковского.

Это объяснение разделяет и историк ракетной техники, большой знаток жизни и трудов Королева, доктор технических наук Г.С. Ветров. Он пишет: «При подготовке очередного варианта автобиографии в июне 1952 г. Королев, видимо, в связи с результатами голосования в райкоме, решил усилить ее содержание и написал: «С 1929 г. после знакомства с Циолковским и его работами...» (подчеркнуто мною. – Г.В.). Есть один существенный факт, подтверждающий стремление Королева вложить в эту фразу особый смысл: такие же слова были написаны им в 1955 году в заявлении с просьбой о реабилитации.

Так авторитет Циолковского стал для Королева моральной и очень необходимой опорой. Поэтому не удивительно, что фраза о знакомстве с Циолковским и его работами прозвучала на партийном собрании в 1956 году при избрании Королева в состав парткома предприятия. Отсюда и снисходительное отношение Королева к тексту, подготовленному журналистом А.П. Романовым. В письме академику А. Топчиеву Королев писал о Циолковском: «...был немножко с ним знаком». Думаю, что все это – «последствия», связанные с однажды принятым решением прибегнуть к помощи авторитета Циолковского».

Подобное объяснение представляется куда убедительнее, чем все откровения Романова, Тетеркина, Сытина и других. Вспомним автобиографии и анкеты, написанные Сергеем Павловичем в разные годы. Вспомним «маленькие хитрости» в анкете, заполненной для поступления в Киевский политехнический институт. В графе «национальность» он пишет: украинец. Через два года, заполняя в Москве анкету МВТУ имени Баумана, – русский. На вопрос киевской анкеты: «Сколько времени живете собственным трудом?» – отвечает: три года, хотя ни о какой трудовой жизни, если не считать лекций по авиации, которые он читал в Одессе, говорить нельзя: он только что закончил стройпрофшколу. Понимал: и «украинец», и трудовой стаж помогут поступить в институт, и тоже немножно «фантазировал».

В разных документах есть, например, разные даты начала работ в ракетной технике. В автобиографии, от 18 августа 1944 года, читаем: «По реактивной технике работаю с 1929 года», хотя известно, что реактивной техникой Сергей Павлович в 1929 году (и в 1930-м тоже!) не занимался. Год спустя в другой автобиографии читаем: «С 1931 г. работал по специальной технике в РНИИ, НИИ-3». Да, работал, хотя опять-таки известно, что в 1931 году (и в 1932-м тоже!) никакого РНИИ и НИИ-3 еще не было. И немало еще разных других «фантазий» встречаем мы у Сергея Павловича...

А, впрочем, так ли уж важно, ездил Королев к Циолковскому в Калугу или не ездил, стоит ли столь скрупулезно выяснять подлинность этого факта? Всей жизнью своей доказал Королев верность делам и мечтам Циолковского, и не было на всей земле человека, который бы сделал больше для реализации идей и грёз Константина Эдуардовича. В этом – высшая правда.

Да, конечно. Но тем не менее гипотетическая «калужская встреча» представляется все-таки достойной анализа. Во-первых, хочется знать правду – это нормальная человеческая потребность. Во-вторых, в любом случае мы получаем очень интересную информацию о самом Сергее Павловиче, новый сочный мазок ложится на его портрет. В-третьих, борясь за правду, мы тем самым боремся против попыток упростить, перевести в плоскость привычных представлений сложную, объемную фигуру великого конструктора.

В биографиях знаменитых людей очень часто встречаются попытки «исправить» их образ, «выпрямить» характер, уйти от объяснений их странных, непонятных, а порой противоречащих общепринятым нормам поступков. Канонизации был, к примеру, подвергнут тот же Циолковский. Вскользь, мимоходом говорилось о влиянии на работы Константина Эдуардовича философа Н.Ф. Федорова, между тем как его естественнонаучный позитивизм, так и его религиозно-философские концепции оказали огромное влияние на молодого Циолковского, во многом определив направление его трудов. Известно, что в последние годы жизни Константин Эдуардович в не меньшей степени, чем ракетной техникой, увлекался дирижаблями. Но мы считали дирижабли малоперспективными, а ракетную технику – прогрессивной, а посему искажали реальное соотношение интересов великого ученого. Причем делалось это вроде бы без злого умысла, напротив, «для пользы» самого Циолковского, – ведь так «будет правильнее», – объясняли нам. Да, конечно, Федоров очень повлиял на молодого Циолковского, – не это, мол, главное. Но ведь великий человек потому и великий, что в нем – все главное!

Попыткам приукрашивания подвергалась и жизнь Сергея Павловича Королева. Автор этих строк был едва ли не первым из журналистов, кто после смерти Сергея Павловича приехал к его матери – Марии Николаевне. Многие часы шли наши беседы на даче в Барвихе. Ее рассказы о детстве сына были бесценны, поскольку круг людей, которые могли бы об этом что-то рассказать, за давностью лет сузился невероятно. Помню, мы сидели на террасе и, кутаясь в шаль, Мария Николаевна рассказывала о том, как приезжала из Киева в Нежин к сыну, как сидели они вечерами в саду и она рассказывала ему сказки об Иване-царевиче, о коньке-горбунке, о...

– О ковре-самолете, – подсказал я.

– Да, да, конечно, о ковре-самолете, – закивала Мария Николаевна.

И, я допускаю, совершенно искренне закивала, потому что вспомнила эту сказку. Ведь, согласитесь, ничего невероятного в том, что маленький Сережа услышал от мамы сказку о ковре-самолете нет.

Но шли годы и «ковер-самолет» все чаще и чаще стал залетать в редакции наших газет и журналов. Уже забыты были и царевич, и горбунок, ковер-самолет – это было «то, что нужно», лучшей сказки для Главного конструктора космических кораблей невозможно было придумать! Ковер-самолет превращался в символ жизни. А давайте представим себе, что Сергей Павлович стал бы не великим конструктором, а великим полководцем, скажем, прославил нашу страну замечательными ратными подвигами. Сколь обрадовал бы тогда биографов Королева рассказ Марии Николаевны о порубленных им в детстве сабелькой пионах на бабушкиной клумбе!

Уже после смерти Сергея Павловича в Одесской публичной библиотеке была якобы обнаружена изданная заграничной типографией «Народной воли» в Лондоне в 1882 году книжечка о Николае Кибальчиче, который накануне своей казни за убийство царя Александра II спроектировал (очевидно, впервые в России) ракетный летательный аппарат. Нашелся в библиотеке и журнал «Былое» за 1918 год, в котором рассказывалось о проекте Кибальчича. Сведения я эти не проверял, но охотно допускаю, что все так и есть. Можно только поздравить одесских библиотекарей с чудесными и редкими находками.

Однако появились сообщения, что «изучая революционное прошлое России» юный Королев с другом Валей Божко наткнулся на лондонское издание, а затем внимательная библиотекарша Мария Петровна дала друзьям почитать и журнал «Былое». Целые страницы биографических сочинений отданы описанию того волнения, которое охватило Сергея, когда он познакомился с проектом Кибальчича.

Александр Старостин в книге «Адмирал Вселенной» вкладывает в уста юного Королева такие слова: «Я недавно просмотрел проект Кибальчича... Он сидел в тюрьме, ему вынесли смертный приговор. А он думал не о смерти, а о полете в другие миры». Не знаю, просмотрел ли «проект Кибальчича» Сергей Королев, но автор явно поленился просмотреть три книжных страницы, которые занимает записка отважного революционера. Он увидел бы, что в ней нет ни слова о «других мирах».

Сам факт того, что книги о Кибальчиче существовали в Одессе во времена юности Королева еще вовсе не означает, что он их читал и что они взволновали его до бессонницы!! Кто может это подтвердить? Валя Божко (в одних книгах он Валерьян (что верно), в других Валерий)? Он умер задолго до смерти Королева, никто его расспросить не успел. Прозорливая библиотекарша Мария Петровна?

Можно ли верить человеку, который, выдавая ежедневно сотни книг и журналов помнит, какой журнал она выдала двум школьникам без малого полвека назад даже не забыла их фамилии? В рассказах Марии Николаевны, которая могла наблюдать волнения сына в связи с проектом Кибальчича, в воспоминаниях его одноклассников: Л.А. Александровой, В.А. Бауэра, Г.М. Вальдера, А.И. Загоровского, Г.П. Калашникова, которых мне посчастливилось разыскать в Одессе в сентябре 1969 года и с которыми Сергей мог поделиться столь взволновавшим его открытием, – ни слова о Кибальчиче! Зачем же тогда эти домыслы?

А красиво! Тот же ковер-самолет, но уже не в детском, а юношеском варианте. Нет доказательств, что Королев узнал о проекте Кибальчича в юношеские годы?;

Ну и что? Ведь и доказать, что он о нем не знал, тоже невозможно. Зато, как красиво получается: от проекта народовольца к космическим свершениям наших дней! Эстафета поколений!!

Думается, то же и с «калужской встречей» Королева и Циолковского. Действительно, как бы здорово было, если бы Сергей Павлович съездил тогда в Калугу! Да он бы непременно съездил, если бы догадался, как украсит в будущем этот факт его биографию, какую замечательную символику обретет история нашей космонавтики! Обязательно бы съездил! Но что делать... Еще знаменитый английский естествоиспытатель Томас Гексли с улыбкой сетовал: «Великая трагедия науки – уничтожение прекрасной гипотезы безобразным фактом». Впрочем, здесь, пожалуй, другой вариант: «прекрасной гипотезе» как раз не хватает фактов. Но гипотеза имеет право жить в их ожидании. Поэтому отвергать гипотезу не следует. Но именно как гипотезу. Не превращая ее в факт, пусть даже очень красивый, в мемориал, пусть даже очень желанный.

Всякое стремление к историческому примитивизму, к упрощению характера, к созданию портрета, отвечающего требованиям сегодняшнего момента, порочно не только потому, что искажает историческую правду, не только потому, что поступки человека незаурядного измеряются шаблонами заурядности. Оно порочно еще и потому, что оскорбляет тех, к кому обращено, ибо заведомо предполагает и в читателях людей примитивно мыслящих, если не сказать глупых.

 

 

 

 

 

 

Видел ли Королев живого Циолковского? Видел. После торжественного вечера в честь 75-летия К.Э. Циолковского председатель Осоавиахима Роберт Петрович Эйдеман пригласил Константина Эдуардовича к себе в Центральный совет на Никольскую улицу. На встрече этой, кроме осоавиахимовского начальства и работников аппарата, были Королев с Цандером и двое ленинградцев. Ждали Циолковского. Наконец из большого окна, выходящего прямо на улицу, увидели подъехавший автомобиль. Неуклюже, цепляясь шляпой за срез автомобильной крыши, – было видно, что в машине он ездит редко, – из автомобиля вылезал старик. Михайлов, управляющий делами ЦС Осоавиахима поддерживал его за локоть, когда поднимались они по лестнице на второй этаж в кабинет Эйдемана. Его заместитель Малиновский встретил Константина Эдуардовича еще в приемной. Отовсюду спешили люди, кто просто поглазеть, кто поздороваться за руку, кого-то Малиновский представлял, кто-то сам лез. Многолюдье и суета были мучительны для Циолковского, вид у него был озабоченный. Кто-то принял у Константина Эдуардовича шляпу, помог снять тяжелое, потертое, тоже явно стариковское, серое демисезонное пальто. Наконец, прошли в кабинет, расселись. Циолковский серьезно, даже строго смотрел на улыбчивое лицо Эйдемана.

Видно было, что Циолковский уже стар, седая голова его тускло отливала оловом, короткая бородка была подстрижена так, что не удлиняла, а, напротив, округляла его несколько продолговатое, малоподвижное лицо. Осоавиахимовцы заговорили о дирижаблях. Цандер что-то гневно и неразборчиво шипел на ухо Королеву: его возмущало, что драгоценное время встречи тратится на какие-то дирижабли. Циолковский редко вставлял реплики, больше слушал других. Все знали, что говорить с ним надо громко, но даже когда забывали об этом, Циолковский не подносил ладонь к уху, не напрягался, а повернувшись всем своим вовсе не тучным, не грузным, но по-старчески тяжелым телом, просто очень внимательно смотрел в лицо говорившего, очевидно, читая слова по губам.

Во время беседы Королев говорил о том, какую помощь может оказать Константин Эдуардович его группе изучения ракетного движения. Рядом радостно кивал Цандер, тихо приговаривая: «Так, так...» Циолковский слушал Королева внимательно и отрешенно. По глазам его можно было понять, что он все понимает, но, отвечая, он сразу заговорил о другом, перевел беседу на свои брошюры и статьи, жаловался на старость и немощь. Цандер робко пытался возразить, а возражать-то было нечего, он действительно был стар и немощен и вряд ли что-нибудь мог уже дать им, кроме общих советов.

Вот такая встреча в 1932 году действительно была. Вряд ли мог на ней обсудить Сергей Павлович все волновавшие его проблемы развития ракетной техники, важнее то, что проблемы эти действительно уже очень волновали его в 1932 году. И когда появление у Королева интереса к ракетной технике объясняется только знакомством с идеями Циолковского и планами Цандера, – это, как говорят математики, ответ лишь в первом приближении. Нельзя понять этого важнейшего поворота в судьбе нашего героя, не представив себе общей картины состояния ракетной техники в ту пору, когда ею стал заниматься молодой Сергей Королев, а представив эту картину, нельзя не увидеть вновь, как гармонично сочетались личные его интересы с устремлениями века.

Циолковский опубликовал в «Научном обозрении» первую часть своей работы «Исследование мировых пространств реактивными приборами» еще до рождения Сергея Павловича – в 1903 году. Труд этот, который по своему значению для прогресса человечества может стоять рядом с книгой «Об обращениях небесных сфер» Николая Коперника или «Началами» Исаака Ньютона, в то время не был замечен и оценен. В конце XIX и в начале XX века ракетами занимались редкие энтузиасты, которых без стеснения считали чудаками. Их работы оставались или вовсе неизвестными или признавались через многие годы. Придется опять вспомнить ироничного Томаса Гексли, который говорил: «Судьба новой истины такова: в начале своего существования она всегда кажется ересью». Ракетчики прозябали не только потому, что они исповедовали «ересь», но и потому еще, что в те годы действительно не было потребности в ракетах. Ими не занимались даже не в силу консерватизма мышления, а потому, что они были не нужны.

В военном деле ствольная артиллерия наращивала калибры, повышала дальность и точность стрельбы, и новый, далеко не совершенный, непривычный, капризный снаряд не сулил артиллеристам никаких выгод. Авиация в младенчестве своем никак не могла перескочить в реактивный век, минуя эпоху самолетов винтовых. Первые же опыты применения ракет как движителей различного вида наземного транспорта тоже нельзя было назвать многообещающими. Задачи исследования стратосферы связывались тогда в первую очередь с аэростатами. И там отлично обходились без ракет. Например, летом 1901 года Берсон и Зюринг в Германии поднялись на высоту 10 800 метров – достижение весьма серьезное.

Теоретики и практики ракетной техники были совершенно разобщены. Это были те самые «...не связанные друг с другом исследования и опыты многих отдельных ученых, атакующих неизвестную область вразброд, подобно орде кочевых всадников», о которых, применительно, правда, к электричеству, писал Ф. Энгельс в «Диалектике природы». Американец Роберт Годдард, который начал заниматься ракетами с 1907 года, очень долгое время ничего не знал о трудах Циолковского, равно как и Герман Оберт, работавший с жидкостными ракетными двигателями и ракетами в Германии. Столь же одинок был во Франции один из пионеров космонавтики, инженер и летчик Робер Эсно-Пельтри, будущий автор двухтомного труда «Астронавтика».

Можно, однако, предположить, что о работах этих людей, хотя бы понаслышке, знал молодой Сергей Королев. Годдард, например, на весь мир рекламировал пуск ракеты на Луну 4 июля 1924 года. В этот день человек, который действительно послал первую ракету на Луну, защищал свой первый проект в ОАВУКе и был по горло занят в планерных кружках. Полет на Луну ракеты Годдарда широко обсуждался в печати; уверен, что Королев слышал об этом проекте.

И наверное, он смотрел в том же 1924 году очень популярный фильм «Аэлита» по мотивам прекрасной фантастики Алексея Толстого. И в том же 1924 году мог листать журнал «Техника и жизнь», где напечатана была работа Цандера «Полеты на другие миры», или увидеть газету с заметкой о создании «Общества изучения межпланетных сообщений». А мог прочитать и другую газету – 13 июня 1924 года в «Известиях» напечатали заметку «Пресловутая ракета», в которой энтузиасты звездоплавания назывались «отечественными Сирано де Бержераками». Это был намек на повесть «Полеты на луну», вышедшую в 1649 году, в которой, кстати сказать, сам того не ведая, французский поэт Сирано де Бержерак описал принцип реактивного движения. Известинская заметка, следует отметить, была переполнена благоглупостями, вплоть до сомнений по поводу того, что ракета вообще может летать в пустоте.

В год окончания Сергеем в Одессе стройпрофшколы было великое противостояние Марса, опять заговорили о каналах, марсианах, звездных перелетах, и это тоже могло незаметно, исподволь отложиться в памяти юноши.

А в Киеве! В предыдущих главах уже шел разговор о кружке, а затем «Обществе по изучению мирового пространства», о выставке этого общества на улице Короленко. В год отъезда Сергея из Киева вышло второе издание работы К.Э. Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Книгу заметили: интерес был подогрет газетными заметками, лекциями, даже «Аэлитой». Возможно, Королев знал об этой книге. Еще раз повторяю: не надо утверждать, что он читал, знал, обсуждал, – нет у нас для этого фактов. Но ведь жил-то Сергей Королев не в глухой деревне, а в больших городах, замечательных культурных центрах: Одессе, Киеве, Москве. Значит, мог читать, знать, обсуждать.

Почти уверен, что 8 апреля 1927 года он был на вечере «От полета человека в воздухе к полетам в мировом эфире». Ведь он состоялся как раз в МВТУ. Профессор Ветчинкин очень рекомендовал своим студентам послушать доклады изобретателя и летчика Георгия Андреевича Полевого и конструктора ракетомобиля Александра Яковлевича Федорова. Последнего Королев должен был помнить по Киеву. А буквально через две недели на Тверской, в доме 68, открылась «Первая мировая выставка межпланетных аппаратов и механизмов». У громадной витрины постоянно стояла толпа: за стеклом расстилался лунный пейзаж, созданный фантазией молодого художника И.П. Архипова. Над мрачными скалами Луны висел большой диск Земли. Впереди, на гребне одного из кратеров стоял фанерный человечек в скафандре, а вдали возвышалась серебристая ракета. Инициатором выставки был тот же Федоров, человек необыкновенно одаренный и увлекающийся, один из организаторов Межпланетной секции при Ассоциации инвентистов-изобретателей (АИИЗ) – «внеклассовой, аполитичной ассоциации космополитов», как они говорили о себе. Ассоциация разрабатывала даже свой собственный язык АО для облегчения взаимопонимания космонавтов разных стран. «Изобретатели» языка очень хотели сделать своим единомышленником и Циолковского, но мудрый калужский старец не торопился с оценками. «Я несколько сомневаюсь, – осторожно писал он в АИИЗ 26 августа 1927 года, – в практичности искусственного языка. Язык создается тысячелетиями при участии всего народа. Возможно, что я ошибаюсь». А через полтора месяца, когда опять стали на него наседать с требованием признания, ответил отказом: «...по старости, болезни и переутомленности, не мог дать и заключения о языке АО и пр.»

И все-таки при всей хлесткости, искусственности и нарочитости своих лозунгов: «Через язык АО изобретем все!», «Мы, космополиты, изобретем пути в миры!» – выставка была действительно интересной. Большие, хорошо оформленные стенды с многочисленными моделями, чертежами, рисунками, фотографиями, оттисками печатных работ были посвящены трудам Циолковского, Цандера, Годдарда, Валье, Оберта, Гомана, Эсно-Пельтри, Гансвинда, Уэлша и других пионеров космонавтики. Организаторы выставки, не представляя себе всех сложностей космического полета, искренне верили в его реальность и заражали своей уверенностью других.

Профессор Рынин писал из Ленинграда в АИИЗ: «...не могу не выразить удивления, как Вам, с ничтожными средствами, удалось организовать такую интересную и богатую материалами выставку, которая, несомненно, во многих посетителях ее должна была возбудить ряд вопросов научно-технического характера и пробудить в них интерес к астрономии, проблеме межпланетных сообщений и к выработке миросозерцания вообще».

Среди посетителей народ был самый разный: и энтузиасты и скептики. Вот строки из репортажа об открытии выставки:

«...Выставка „Космополитов вселенной“ только что открылась. Посетители идут сюда как-то застенчиво, оглядываясь, точно боясь, чтобы не увидел кто и не осмеял. Только у немногих решительный вид, – так и кажется, что этот человек пришел записываться для первого полета на Луну. Впрочем, такие желающие в самом деле были...»

Были! И была специальная книжка, куда записывались все, кто хотел полететь на Луну! А ведь за два месяца работы выставки ее осмотрело более 10 тысяч человек. Подумать только, наверняка многие из этих людей дожили до первой лунной экспедиции землян!

В 1928 году в Ленинграде разворачивает работу Газодинамическая лаборатория (ГДЛ), где ведутся работы над пороховыми, а затем электрическими и жидкостными ракетными двигателями. В том же году Цандер проектирует свой жидкостный двигатель, или «мотор», как он называл его, ОР-1 – опытный ракетный первый.

В год, когда Королев оканчивал МВТУ, Циолковский издает в Калуге брошюру «Космические ракетные поезда» и подводит в «Трудах о космической ракете» черту под своими теоретическими работами в этой области. Он понимает, что теперь должен наступить новый этап, этап опытов и конкретных инженерных разработок. Он пишет:

«Ценность моих работ состоит, главным образом, в вычислениях и вытекающих отсюда выводах. В техническом же отношении мною почти ничего не сделано. Тут необходим длинный ряд опытов, сооружений и выучки. Этот практический путь и даст нам техническое решение вопроса. Длинный путь экспериментального труда неизбежен».

14 мая 1927 года Циолковский писал в Ленинград профессору Рынину:

«Относительно космической ракеты несомненно одно, что идея реактивного прибора для межпланетных путешествий в последнее время начинает быстро распространяться».

Да, идея буквально носится в воздухе. Еще при слове «ракета» морщат носы упрямые артиллеристы, но 3 марта 1928 года в нашей стране уже летят реактивные снаряды с бездымным порохом. Непризнанного вчера Германа Оберта сегодня с распростертыми объятиями встречает автомобильный король Фриц фон Опель. Задумана невиданная реклама – реактивные автомобили. Киноконцерны обещают Оберту большие деньги за экранизацию романа Tea фон Гарбу «Женщина на Луне». Название книги Оберта, вышедшей в 1929 году, звучит со спокойным деловым оптимизмом: «Пути осуществления космического полета».

В Соединенных Штатах Америки Роберт Годдард, человек трудного, сложного характера, предпочитал работать скрытно, в узком кругу доверенных людей, слепо ему подчинявшихся. По словам одного из его американских коллег, «Годдард считал ракеты своим частным заповедником, и тех, кто так же работал над этим вопросом, рассматривал как браконьеров... Такое его отношение привело к тому, что он отказался от научной традиции сообщать о своих результатах через научные журналы...»

Можно добавить: и не только через научные журналы. Весьма характерен ответ Годдарда от 16 августа 1924 года советским энтузиастам исследования проблемы межпланетных полетов, которые искренне желали установить научные связи с американскими коллегами. Ответ совсем короткий, но в нем весь характер Годдарда:

«Университет Кларка, Уорчестер,

Массачузетс, отделение физики.

Господину Лейтейзену, секретарю общества по исследованию межпланетных связей.

Москва, Россия.

Уважаемый сэр!

Я рад узнать, что в России создано общество по исследованию межпланетных связей, и я буду рад сотрудничать в этой работе в пределах возможного. Однако печатный материал, касающийся проводимой сейчас работы или экспериментальных полетов, отсутствует.

Благодарю за ознакомление меня с материалами. Искренне ваш, директор физической лаборатории Р.Х. Годдард».

В июле 1929 года в Уорчестере ракета Годдарда с двигателем, работающим на жидком водороде и жидком кислороде, достигает высоты 300 метров. Теперь он понимает, что до Луны еще очень далеко, но он оптимист. «Что касается вопроса о том, через сколько времени может состояться успешная отсылка ракеты на Луну, – пишет Годдард, – то я считаю это осуществимым еще для нынешнего поколения». Он оказался прав: советская «Луна-2» впервые достигла Луны через 30 лет.

На рубеже 30-х годов XX века дух эксперимента царит в ракетной технике. «Только путем многочисленных и опасных опытов можно выработать систему межпланетного корабля», – предсказывает Циолковский. Реальные дела, конкретные эксперименты становятся жизненно необходимыми. Осуществить их в нашей стране в те годы было довольно трудно из-за недостатка средств. Об этом времени интересно пишет историк Ю.В. Бирюков в своей работе «Роль С.П. Королева в развитии советской ракетной техники в период ее зарождения и становления»:

«Большие перспективы, открываемые применением реактивного принципа движения в артиллерии и авиации, в это время уже понимали многие, но добиться возможности работать над их воплощением в жизнь еще было очень трудно. Это удалось Н.И. Тихомирову и В.А. Артемьеву в Ленинграде, потому что они взялись решать узкую и вполне реальную практическую задачу, и это никак не удавалось Ф.А. Цандеру в Москве, который все свои предложения, даже направленные на решение конкретных ближайших задач ракетной техники, обязательно связывал с проблемой межпланетных полетов. Получался замкнутый круг. Чтобы осуществить идею ракетного полета, нужно было ее общественное признание, которое дало бы необходимые средства для ее осуществления. Но лучшим и в то время почти единственным путем получить общественное признание идеи реактивного движения было осуществление реактивного полета на практике. В разрыве этого замкнутого круга и проявилась впервые решающая роль Королева».

И снова, как тогда в Одессе, когда устремления юного Королева так счастливо подкрепились созданием Общества друзей Воздушного флота, так и теперь, на новом рубеже жизни, планы его нашли поддержку в Осоавиахиме.

Душой этой молодой организации был 37-летний Роберт Эйдеман, участник революции, красный командарм, начальник Военной академии имени Фрунзе, прозаик, поэт, в будущем – член правления Союза писателей СССР– и председатель Латвийской секции этого союза, главный редактор Военной энциклопедии, Эйдеман еще в мае 1925 года на первом Всесоюзном совещании Военно-научного общества (ВНО) был избран его генеральным секретарем. Примерно через год общество это было реорганизовано в ОСО – Общество содействия обороне СССР, а затем слито с Авиахимом, после чего получило новое название: Общество содействия авиацинно-химическому строительству в СССР (Осоавиахим). Первым председателем Центрального совета Осоавиахима избирается Роберт Петрович и буквально через несколько дней после своего назначения подписывает приказ о создании опытного завода Центральной группы изучения реактивного движения – само время снова стало союзником Сергея Королева!

Однако еще раньше, в 1931 году, в Осоавиахиме было организовано общественное Бюро воздушной техники, председателем которого был избран Яков Емельянович Афанасьев. Член партии с 1918 года, он работал в Приволжском военном округе, в 1928 году окончил Академию имени Жуковского и участвовал в составлении первого пятилетнего плана авиапромышленности. В 38 лет Афанасьев уже носил три «ромба» военного инженера воздушного флота высшего ранга. Бюро, которое находилось при научно-исследовательском секторе Центрального совета Осоавиахима, быстро обросло активом, весьма пестрым по составу, подготовке и интересам. Вскоре энтузиасты объединились в четыре научно-экспериментальные группы, работу которых консультировали такие известные специалисты, как В.П. Ветчинкин, Б.С. Стечкин, B.C. Пышнов, Б.Н. Земский, и другие. Первая группа занималась легкомоторной спортивной авиацией. Ей помогала вторая группа, члены которой организовывали производство этих самолетов. Третья группа объединяла «стратосферщиков», строивших рекордный стратостат «Осоавиахим-1». наконец, четвертая именовалась Группой изучения реактивного движения. Главным инициатором создания ее был инженер Фридрих Артурович Цандер. Вскоре это объединение было переименовано в ЦГИРД – Центральную группу изучения реактивого движения и реактивных двигателей.

ЦГИРД в Москве назывался центральным, потому что должен был объединять и координировать работу многих подобных групп по всей стране. В это время они создаются в Ленинграде, Харькове, Тифлисе, Баку, Архангельске, Нижнем Новгороде, Оренбурге, Днепропетровске и в других городах вплоть до Кандалакши, где (правда, позднее, уже в 1935 году) была запущена доморощенная ракета с жидкостным ракетным двигателем. Рост этих групп объяснялся и поддерживался многочисленными публикациями на эту тему. Кроме работ Циолковского, к этому времени в Новосибирске вышла из печати книга Юрия Васильевича Кондратюка «Завоевание межпланетных пространств», регулярно появляются научно-популярные и научно-фантастические статьи в журналах и газетах.

Очень много сделал для пропаганды ракетоплавания уже упоминавшийся ленинградский профессор Н.А. Рынин, автор уникального многотомного труда, посвященного ракетной технике и межпланетным полетам, ставшего сегодня большой библиографической редкостью. Николай Алексеевич был энциклопедически образованным человеком, а о ракетах знал, наверное, все, что где-либо и когда-либо было опубликовано. Дома у него висела на стене огромная витрина, на которой разместились фотографии всех, кто работал в области ракетной техники.

Популярнейшими, особенно среди молодежи, в те годы были книги классика советской научно-популярной литературы Якова Исидоровича Перельмана. Его «Межпланетные путешествия» и «Ракетой на Луну» были не только научно точны, но и проникнуты необыкновенной верой в реальность космических дорог человечества. Перельман писал:

«Не знаю, доведется ли мне дожить до того часа, когда ракетный корабль ринется в небесное пространство и унесет на Луну первых людей. Но вы, молодые читатели, весьма возможно, доживете и до того времени, когда между Землей и Луной будут совершаться правильные перелеты: и – кто знает? – может быть, кому-нибудь из вас посчастливится и самому проделать такое путешествие...»

Все новых и новых энтузиастов порождали и всевозможные доклады, лекции, диспуты, популярность которых была столь велика, что они зачастую не укладывались в отведенные им часы и переносились на другой день, а входы в залы пикетировала милиция. В диспутах принимали участие крупные ученые, они сопровождались демонстрациями наглядных пособий, математическими выкладками, ссылками на зарубежные работы. У слушателей создавалось иллюзорное впечатление, что межпланетный полет, возможность которого теоретически бесспорна, является чисто технической задачей, пусть сложной, но вполне разрешимой, соответствующей уровню науки и техники тех лет. Вряд ли кто-нибудь сегодня всерьез отнесется к объявлению на афишной тумбе, в котором вас приглашали бы принять участие в экспедиции на Марс. А тогда поверили бы! И Алексей Толстой, как большой художник, показал в «Аэлите», романе фантастическом, совершенно реального Гусева, читающего такое объявление и не удивляющегося ему, – вот что интересно! Сотни таких гусевых сидели в аудиториях МГУ и Политехнического музея и верили, что такое объявление появится завтра. Ну, послезавтра. Да только ли горячие молодые головы верили в это?

Даже Цандер, на себе испытавший все трудности первых шагов, был настроен очень оптимистично:

«Интересуясь математическими и конструктивными изысканиями, касающимися межпланетных путешествий, я уже в течение ряда лет делал расчеты по этому вопросу и пришел к выводу, что при существующей технике перелеты на другие планеты будут осуществлены, по всей вероятности, в течение ближайших лет».

Цандер был слишком увлеченным человеком, чтобы быть человеком объективным. Одна из трагедий этого выдающегося ума заключалась как раз в том, что, при всей зрелости его инженерных разработок, они не соответствовали техническим возможностям своего времени. Проекты Цандера перегоняли свою эпоху на десятки лет. Даже сегодня, когда мы получаем информацию с поверхности Венеры, а по Луне ходят люди, даже сегодня наука и техника не в состоянии реализовать некоторые идеи Цандера.

Как ни странно, но именно Циолковский казалось бы менее других знакомый с делами практическими, в меньшей степени представляющий себе возможные масштабы конструкторских разработок и уровень производственных баз, был наиболее осторожен в своих прогнозах. Он писал в 1929 году:

«Работающих ожидают большие разочарования, так как благоприятное решение вопроса гораздо труднее, чем думают самые проницательные умы. Их неудачи, истощение сил и надежд заставит их оставить дело незаконченным и в печальном состоянии. Потребуются новые и новые кадры свежих и самоотверженных сил... Представление о легкости его решения есть временное заблуждение. Конечно, оно полезно, так как придает бодрость и силы. Если бы знали трудности дела, то многие работающие теперь с энтузиазмом отшатнулись бы с ужасом... Они несомненно достигнут успеха, но вопрос о времени его достижения для меня совершенно закрыт».

Таким был мир, в который входил наш герой. Мир калужского отшельника и реклам Фрица Опеля, мир лепета на языке АО и секретных разработок Годдарда, мир, которому аплодировали залы Политехнического музея и МГУ и над которым потешались фельетонисты и карикатуристы. В этом мире жили очень разные люди. Королев тоже не был ни на кого похож. Он пришел в него тихо, без шумихи, ясно представляя, чего он хочет и как этого можно добиться. Он понимает всю глубину и всю дерзость идеи полета в межпланетное пространство. Идея эта захватила его сердце, но голова его остается холодной. Он не изменяет девизу своей молодости: «Строить летательные аппараты и летать на них». Было бы неверным предполагать, что на границе 30-х годов произошел некий перелом, полная смена интересов, что авиатор Королев, прочитав брошюры Циолковского, «прозрел» и превратился в Королева-ракетчика, обуреваемого желанием улететь на Марс. Принцип полета ракеты давал ему невиданные скорости, полную свободу от внешней среды, а значит, достижение таких высот, о которых задушенные разреженной атмосферой винтовые самолеты и мечтать не могли. Перерождение авиатора в ракетчика длится долгие годы. От ракетного двигателя на планере – к высотному самолету, от него – к ракетоплану – крылатой ракете, летящей в стратосфере. Эта цепочка не сразу, не вдруг выстроилась у него в голове. Долгие годы, вплоть до окончания Великой Отечественной войны, Королев ищет пути синтеза авиации и ракетной техники.

Независимо друг от друга и почти одновременно с Королевым подобный путь проникновения в космос разрабатывался и некоторыми зарубежными специалистами. Особенно энергично работали в этом направлении представители так называемой Венской школы ракетчиков: Эйген Зенгер, Макс Валье, Франц Гефт, Гвидо Пирке. В одной из своих ранних программ Зенгер, например, выстраивает такую цепочку: стратосферный самолет-космическая лодка (космический транспортер)– орбитальная станция-межпланетный корабль-космический корабль. Своей программе этот замечательный энтузиаст космонавтики оставался верен до конца своих дней и последней крупной его работой, выполненной уже после того как в космосе побывало десять человек, были «Предложения о разработке европейского космического самолета».

Сергей Павлович всегда говорил об огромном влиянии на него идей Циолковского. Но ведь и Циолковский, набросавший схемы космической ракеты, также говорит об авиационном первородстве ракетоплавания.

Во вновь изданной в 1926 году работе «Исследование мировых пространств реактивными приборами» читаем: «Обыкновенно идут от известного к неизвестному: от швейной иголки к швейной машине, от ножа к мясорубке, от молотильных цепов к молотилке, от экипажа к автомобилю, от лодки к кораблю. Так и мы думаем перейти от аэроплана к реактивному прибору для завоевания Солнечной системы».

Через год Циолковский вновь возвращается к той же мысли: «Преобразованный аэроплан будет служить переходным типом к небесному кораблю».

Всего этого не мог не читать Королев, знакомясь с работами Циолковского. И очевидно, что он не только читал все это, но и разделял убеждения Константина Эдуардовича. Евгений Сергеевич Щетинков подтверждал, что в отличие от Тихонравова, считавшего, что в стратосферу лететь надо на бескрылой ракете, Королев, Цандер и сам он, Щетинков, отдавали тогда в ГИРД предпочтение ракетам крылатым. Забегая вперед, скажу, что уже после первого успеха – запуска ракеты 17 августа 1933 года – Королев буквально через неделю – 25 августа – публикует в газете «Вечерняя Москва» заметку с красноречивым заголовком: «Путь к ракетоплану»; Эта заметка начинается так: «Ракетные двигатели, или двигатели, получающие тягу при истечении горящих газов, несомненно должны в будущем найти применение для развития суперавиации».

Все это я говорю для того, чтобы показать, что путь, который историки техники называют «аэронавтическим (т.е. самолетным) путем в космическое пространство», – не заблуждение, не просчет, а существующее до наших дней перспективное направление научно-технического и инженерного поиска со своей богатой и интересной историей. И если попытаться именно с этих позиций проанализировать деятельность Сергея Павловича, написанное и сказанное им в 30-х годах, мы увидим, что, как это ни удивительно, в будущем у Королева все случилось вовсе не так, как он задумывал. Разумеется, допустимо предположить, что если бы – в идеальном случае – ничто не мешало осуществлению его планов, человек вышел бы в космос совершенно другой дорогой. Возможно, на орбиту спутника нашей планеты его вывела бы не баллистическая многоступенчатая ракета, стартующая с Земли, а именно некий заатмосферный ракетоплан, крылатый аппарат с ракетными двигателями, поднятый до границ стратосферы тяжелым самолетом-маткой, нечто, своими «технико-генеалогическими» корнями уходящее в авиацию. Можно даже попытаться подсчитать, когда такое могло бы произойти, если бы не было страшной войны, если бы дали Сергею Павловичу и людей, и средства, и материалы, а не сослали бы его на Колыму. Получается – около 1942 года. Юре Гагарину было тогда восемь лет и первым космонавтом он бы не стал...

Это могло случиться, но не случилось. Случилось то, что должно было случиться.

 

 

 

 

 

 

В 1931 году слета в Коктебеле решили не проводить, и с наступлением летних дней Сергей загрустил: так непохоже было это пустое лето на прежние, когда ночи напролет, до голубых окон, чертил он свои планеры. Впрочем, «пустым» оно было только в представлении Королева. Весь июнь сидели вечерами над ТБ-5 – работы моторной группе подвалило выше головы. Как-то во время одного такого вечернего бдения Сергей встал из-за стола, потянулся и сказал громко:

– Ну вот что. Мы решили организовать при нашем заводе планерную школу...

Вокруг зашумели: идея всем понравилась. Никто не спросил, а кто, собственно, «мы». Никаких «мы» не было. Все организовал сам Королев. Он же уговорил Игоря Толстых дать им на Планерной ИТ-4, написал письмо Олегу Антонову, попросил прислать чертежи «Стандарта», планера надежного и простого. Когда Антонов прислал чертежи, на стадионе имени Томского начали строить сразу два планера. Сергей успокоился: жизнь вошла в привычный для него ритм.

Впрочем, привычный ритм этот однажды был нарушен событием чрезвычайным. Две поездки в Донбасс и лавина писем, которые неслись туда из Москвы, возымели наконец свое действие: Ляля приехала к нему. Только на два дня. 5 августа они провели за городом. 6-го пошли в загс. Загс помещался в подвале у Сретенских ворот. За двумя столами сидели две бледные еврейские девушки, кажется, сестры. Одна вела книгу похорон, другая – свадеб. То, к чему он стремился долгие годы, произошло вдруг неожиданно быстро и очень просто.

Обедали на Октябрьской вчетвером: Сергей с женой (!), мама и Гри. Потом он посадил Лялю на извозчика и отвез на Курский вокзал: она уезжала в Харьков, оттуда в Донбасс, хлопотать, чтобы отпустили в Москву. Все получилось как-то нескладно, торопливо и грустно...

Ляля вернулась в Москву в начале декабря 1931 года.

Дела новой планерной школы (строго говоря, это был, конечно, кружок) заставляли Сергея Королева чаще бывать в Центральном совете Осоавиахима, где размещалось Бюро воздушной техники, членом которого он быстро стал. Здесь, на Никольской улице, и познакомился Сергей Павлович Королев с Фридрихом Артуровичем Цандером и очень скоро превратился для Группы изучения реактивного движения в совершенно незаменимого человека.

В письме от 20 сентября 1931 года секретарь ЦГИРД так писал Циолковскому о планах работы группы:

»...популяризация проблемы ракетного движения, лекционная деятельность, лабораторная работа и т.д. Основной же частью является применение реактивных приборов и опыты.

Для того чтобы сколотить вокруг группы необходимый актив и собрать воедино энтузиастов, для того чтобы расшевелить как следует нашу общественность и поставить нашу проблему в порядок дня, как наступившую эру ракеты, – мы строим первый советский ракетоплан».

Речь идет о ракетоплане Королева.

Сергей Павлович не вел дневника и редко записывал мысли. Когда пришла ему идея соединить планер с ракетным двигателем, сказать трудно. Королев всегда был реалистом, а реальные контуры идея могла обрести лишь в самом конце 1930 года. Ведь только 9 сентября Цандер провел первые испытания своего двигателя ОР-1. Примерно в это же время – 1930-1931 годы – в Газодинамической лаборатории в Ленинграде молодой инженер Глушко вместе со своими сотрудниками проводит серию экспериментов и создает два опытных ракетных мотора: ОРМ-1 и ОРМ-2. Маловероятно, чтобы Королев знал тогда об этих работах, поскольку деятельность ГДЛ, как организации оборонной, не рекламировалась. Кроме того, вспомним, ведь именно осенью 1930 года Сергей Павлович болел, перенес операцию, круг общения его сократился, так что и о работах Цандера вряд ли знал он до лета 1931 года.

Но, узнав о ней и быстро заручившись поддержкой актива ЦГИРД, Королев начинает очень решительно и настойчиво «пробивать» идею ракетоплана. Он во что бы то ни стало хочет избежать кустарщины, везде и всюду подчеркивая, что ракетоплан не чудачество Цандера, не прихоть Королева, а дело, в котором заинтересован весь Осоавиахим, дело государственное. Его энергия заражает Цандера, человека в организационных вопросах совершенно беспомощного. Цандер чувствует, что его идеи и мечты на этот раз могут превратиться в реальную конструкцию. Так рождается этот документ, один из интереснейших документов истории советского ракетостроения:

Не подлежит оглашению.

«СОЮЗ ОСОАВИАХИМА СССР И ОСОАВИАХИМА РСФСР

Социалистический договор по укреплению обороны СССР

№ 228/10 от 18 ноября 1931 года

Мы, нижеподписавшиеся с одной стороны, Председатель Бюро Воздушной техники научно-исследовательского отдела Центрального совета Союза Осоавиахима СССР т. Афанасьев Яков Емельянович, именуемый в дальнейшем «Бюро», и старший инженер 1-й лаборатории отдела бензиновых двигателей «ИАМ» т. Цандер Фридрих Артурович, именуемый в дальнейшем т. Цандер, с другой стороны, заключили настоящий договор в том, что т. Цандер берет на себя:

1. Проектирование и разработку рабочих чертежей и производство по опытному реактивному двигателю ОР-2 к реактивному самолету РП-1, а именно: камеру сгорания с соплом де Лаваля, бачки для топлива с предохранительным клапаном, бак для бензина в срок к 25 ноября 1931 года.

2. Компенсатор для охлаждения сопла и подогревания кислорода в срок к 3 декабря 1931 года.

3. Расчет температур сгорания, скоростей истечения, осевого давления струи при разных давлениях в пространстве, вес деталей, длительность полета при разном содержании кислорода, расчет системы подогрева, охлаждения, приблизительный расчет температуры стенок камеры сгорания в сроки, соответствующие срокам подачи чертежей.

Изготовление и испытания сопла и камеры сгорания к 2 декабря 1931 года. Испытание баков для жидкого кислорода и бензина к 1 января 1932 года, испытание собранного прибора к 10 января 1932 года. Установка на самолет и испытание в полете к концу января 1932 года.

Примечание: В случае, если запроектированное улучшение даст прямой и обратный конус, то расчет и чертежи прямого и обратного конуса представить к 15 января 1932 года.

За проведенную работу т. Цандер получает вознаграждение 1 000 рублей с уплатой их (в случае выполнения работ) в начале срока приема 20 ноября 1931 года и по окончании работ по 500 рублей.

Договор составлен в 2-х экземплярах. Один в Центральном совете Союза Осоавиахима, а другой в ячейке Осоавиахима «ИАМ».

Председатель Бюро Я. Афанасьев.

18. XI 1931 г.

Ответственный исполнитель

Ф.Цандер.»

В это же время ЦКБ и завод имени Менжинского, выпустив свою новинку – «машину № 8», как значился в документах ТБ-5, вступает в полосу новых реорганизаций, которые, как вы увидите, снова помогают Королеву в осуществлении его новых планов.

Несмотря на то что к лету 1930 года в стране имелось только три крупных центра опытного самолетостроения: ЦАГИ, ЦКБ и КБ конструктора Калинина в Харькове, – было принято довольно нелепое решение о слиянии ЦАГИ и ЦКБ. Нелепое потому, что в ЦАГИ под руководством А.Н. Туполева вырастала отличная школа авиационных конструкторов, а в ЦКБ работали коллективы Григоровича и Поликарпова. Логичнее было, наоборот, выделять из этих сложившихся организаций другие КБ, ставить во главе их молодых талантливых конструкторов, расширять фронт опытного самолетостроения. Потом все так и случилось, но, как известно, правил без исключения не бывает, и вот, воспользовавшись отсутствием Туполева, который находился в заграничной командировке, издали приказ о слиянии ЦАГИ и ЦКБ на базе ЦАГИ.

Обе организации, проектировавшие сходные машины, были тогда в какой-то мере соперниками: ТБ-5 делали в ЦКБ и ТБ-3 – в ЦАГИ. К моменту издания приказа о слиянии уже было ясно, что ЦАГИ в этом соревновании победил: машина Туполева была заведомо лучше. Не нужно быть опытным психологом, чтобы понять, что объединение двух коллективов в этих условиях ничего хорошего не даст. Поползли слухи, что цаговцев хотят «административно задавить». Около тысячи человек были перемещены и распределены по-новому. Моментально возникли конфликты на почве мнимых и действительных ущемлений. Иногда складывались абсурдные коллизии. Например, Туполев оказался в заместителях у заместителя начальника ЦКБ Рафаэлянца, Туполев пожаловался Ворошилову. Через четыре дня приказ отменили. На деле слияние ЦАГИ и ЦКБ так и не состоялось, хотя некоторое время территориально они были объединены. Все кончилось тем, что несколько бригад вернулось обратно на завод имени Менжинского, бригады Надашкевича. Сухого и некоторые другие остались у Туполева.

Во время всех этих организационных приключений Сергей Павлович, переехав в ЦАГИ, становится ведущим инженером по автопилоту. Этот один из первых наших автопилотов был затем установлен на ТБ-3. Легко заметить, что за очень недолгое время работы на заводе, в КБ Ришара и в ЦКБ Королев постоянно меняет свой инженерный профиль. Он занимается чисто конструкторской работой, самолетным вооружением, двигателями, приборами. Это можно назвать поисками себя, но скорее это желание синтезировать свои инженерные знания. Каким-то инстинктом, очевидно, чувствовал он, что настанет время, когда ему придется заниматься сразу и аэродинамикой, и тепловыми процессами, и автоматическим регулированием, и в тонкостях разбирать конструкторские решения.

Ну а какую же все-таки пользу извлек Королев для себя из переезда в ЦАГИ? Дело в том, что теперь они оказались почти буквально под одной крышей с Цандером и чуть ли не каждый день могли обсуждать план Королева. А план этот заключался в том, чтобы установить двигатель Цандера на планере Черановского и ему, Королеву, полетать на такой невиданной штуке.

Историк авиации В.Б. Шавров писал: «Среди советских конструкторов-самолетостроителей Борис Иванович Черановский занимает особое место по необычности схем его планеров и самолетов. Б.И. Черановский – основоположник бесхвосток в нашей стране и осуществленного в натуре летающего крыла толстого профиля во всем мире. За свою конструкторскую деятельность им было построено около 30 самолетов и планеров, но известность принесли Черановскому его „Параболы“ – аппараты с параболической формой крыла в плане».

Еще в 1920 году 24-летний Черановский разработал схему своего, ни на один летательный аппарат не похожего самолета, самолета без крыльев и фюзеляжа, – хотя это и кажется невозможным и даже бессмысленным. Вместо крыльев – одно крыло с параболическим очертанием передней кромки, – этакий серп с рогами назад. В толще этого единственного крыла и размещалось все, для чего раньше требовался фюзеляж: двигатель, баки, вся полезная нагрузка и человек. Расчеты Бориса Ивановича давали экономию в весе и уменьшение силы лобового сопротивления в сравнении с обычными конструкциями. «Вертикальное оперение является пережитком старины, – утверждал Черановский и подкреплял это утверждение сокрушительным доводом: „природные летуны в вертикальном оперении не нуждаются, и, следовательно, над устранением или рациональной заменой этого оперения следует поработать“. Черановский „заболел“ бесхвостками, и не было той силы, которая могла бы его от них отвратить. Да никто бы не взялся за труд столь неблагодарный, поскольку всем авиаторам было известно, что Борис Иванович славится крайне трудным, неуживчивым характером. Этот необыкновенно одаренный человек не терпел никаких замечаний, советы раздражали его, сомнения в его правоте приводили к разрыву отношений. Работать в коллективе он не мог. По своей работоспособности он сам был равен коллективу. Одним из немногих людей, которых он терпел рядом с собой, был Михаил Тихонравов, – некоторое время они учились вместе с Военно-воздушной инженерной академии. В ту пору Борис Иванович жил на Ново-Басманной улице в старинном доме с большим залом. Вот эту комнату около ста квадратных метров он и занимал. Из мебели там стоял лишь огромный, под стать залу, комод, в ящиках которого они с Тихонравовым спали. Одновременно Черановский учился во ВХУТЕМАСе (до этого он закончил художественное училище в Киеве), откуда притащил глины, чтобы сложить в зале печь: невозможно было работать от холода. Чайник он украл в ОДВФ. Тихонравов спрятался на дровяном железнодорожном складе, а когда склад заперли – перекидал Черановскому через забор несколько десятков поленьев, а потом отсиживался в своем тайнике до открытия склада.

Вот так и существовало это «вороватое» КБ. А если говорить серьезно, на беду Черановского период его творческой зрелости совпал с тем временем бурного развития авиации, когда конструирование самолетов из увлечения одиночек переростало в труд организованных конструкторских бюро. Романтики, наделенные богом данным птичьим чувством, вдохновением и скорее интуицией, чем знанием, так сближавшими еще вчера мир авиации и мир искусства («Век воздухоплавания имеет право на свои мелодии», – говорил Клод Дебюсси), сегодня уступали место точному расчету дисциплинированных, вооруженных острым холодным оружием математики, деловых прагматиков. Может быть, Черановский и понимал это, но примириться с этим он не мог. Судьба его драматична: вписав свое имя в историю авиации, он все-таки остался конструктором нереализованных возможностей. В 50-х годах он тяжело болел, жил в бедности всеми забытый. Изредка его навещали Королев и Тихонравов, пробовали помогать Черановскому, но делать это было очень трудно: превыше всякого благополучия ставил Борис Иванович свою независимость. Умер он почти совсем забытый в I960 году...

Как раз геометрия бесхвосток Черановского казалась Сергею Павловичу наиболее подходящей для осуществления своей идеи. Если поместить ракетный двигатель на хвосте обычного планера, смещение центра тяжести не позволит ему летать. Если этот двигатель подвесить, скажем, «на животе», под сиденьем пилота, струя раскаленных газов, идущая из сопла, отожжет планеру хвост. Королев понимал, что и «Коктебель», и любимая его «Красная звезда» в данном случае не могут соперничать с бесхвостками Бориса Ивановича: сама схема «Параболы» устраняла все трудности.

Интересно, что независимо от Черановского и Королева идея ракетной «бесхвостки» занимала умы немецких специалистов, которых финансировал автомобильный «король» Фриц Опель. Первые опыты с моделями весом около 13 килограммов не принесли успеха: довольно мощные твердотопливные ракеты попросту ломали хрупкие конструкции бесхвосток. Несмотря на это, руководитель работ инженер А. Липпиш решил продолжить эксперименты на пилотируемом планере. Два первых полета окончились неудачей, хотя, по счастью, пилот Фридрих Штамер не пострадал. Общество «Рён-Росситен Гезельшафт», которое предоставило Опелю планер, решило, что игра не стоит свеч и ракеты для авиации не годятся. Осенью 1929 года Опель сам попробовал несколько раз летать на планере, в последнем полете у него обгорели крылья и все говорили, что пилот спасся чудом. На том дело и кончилось.

Примерно в то самое время, когда Королев стремился заключить союз с Черановским, итальянский инженер Этторе Каттенео испытывал в миланском аэропорту свою конструкцию ракетного планера.

Думаю, что Сергей Павлович не знал об этих работах. Он бы непременно ссылался на них, хотя бы для большей убедительности в спорах с оппонентами. Кроме того, Королева всегда отличала необыкновенная объективность в оценках чужих работ. «Пусть поплоше, зато мое» – никогда не было его девизом. Он понимал, что ни один даже самый великий конструктор, ни даже самый талантливый коллектив не гарантированы от того, что кто-то где-то как-то сумеет сделать лучше. Он очень не любил оказываться побежденным, признания чужих успехов никогда не давались ему, человеку честолюбивому, легко. И все-таки он был объективен.

Королев встретился с Черановским во вновь организованной «школе» на Планерной. Постройка двух планеров по чертежам Антонова была закончена, и их привезли для испытаний на станцию. Первый же полет Королева на новой машине едва не окончился печально: планер круто пошел носом вниз и выровнялся просто чудом у самой земли. Королев был очень возбужден, похохатывал:

– Я ручку на себя – не идет! Что делать? Я – от себя, потом снова на себя. Сел... Ну что же, давайте разбираться. Дефект в тросовой системе управления рулем высоты. Надо написать Антонову, что-то он недодумал...

Черановский слушал этого крепкого румяного парня и улыбался. Королев ему нравился. Он приезжал сюда со своим другом на мотоцикле и учил ребят летать. Видно было, что сам он летать любит. И когда Королев завел разговор о том, что хотел бы полетать на бесхвостке, Борис Иванович неожиданно для самого себя согласился.

В октябре 1931 года Королев, незаметно перевалив всю работу в организованной им планерной школе на Петра Флерова, начал осваивать бесхвостку БИЧ-8. Сначала делал пробежки, потом подлетывал. Прежде всего его интересовало, насколько устойчива в полете эта такая непривычная взгляду авиатора конструкция. Сначала БИЧ клевал носом, но постепенно Королев «объездил» его, совершив 12 полетов. В общем БИЧ-8 Королеву не понравился. Особенно его раздражала кабина. Для широкоплечего Сергея она была тесна, и ему казалось, поведи как следует плечами, и она рассыплется на куски – планер был старенький, дряхлый, скрипучий, Такой ветхий, что устанавливать на нем новый ракетный двигатель было глупо.

– Борис Иванович, но ведь у вас есть БИЧ-11, – наседал Королев на Черановского. – Вот бы его попробовать. Ракетный двигатель довольно компактен, баки поместим в крыльях...

– Да где он, этот двигатель? – Черановский посматривал на него недоверчиво.

– Будет! ОР-1 вы видели. А сейчас Фридрих Артурович делает другой, гораздо мощнее!

Цандер начал проектировать ОР-2 как раз в сентябре-октябре, когда Королев летал на бесхвостке. Еще в конце 1930 года Фридрих Артурович перешел на работу в Центральный институт авиационного моторостроения, но очень быстро в марте 1931 года становится сотрудником ЦАГИ. Здесь он особенно сблизился с Королевым и еще одним инженером, страстным энтузиастом ракетоплавания – Юрием Александровичем Победоносцевым. Королев прочил двигатель Цандера на планер. Победоносцев сразу предлагал реактивный самолет. Цандера и радовали, и пугали эти не в меру горячие энтузиасты. Собственно, это его давнишняя идея: установить жидкостный ракетный двигатель на крылатый аппарат. Ведь задуманный им межпланетный корабль был как раз крылатым. Но ОР-1 он делал как двигатель пустяковый, чисто лабораторный, нужный ему лишь для подтверждения собственных расчетов, проверки кое-каких неясных мест, уравнений теплопередачи, а тут сразу – «планер!», «самолет!». Он отшучивался:

– Видите как, давайте сначала поставим мой двигатель на велосипед, потом на мотоцикл, автомобиль, а потом уж пусть летит Сергей Павлович...

– Нет, сначала вместо пилота пусть летит кукла. Это опасно, – дразнил Королева Черановский.

Весь 1931 год занимался Фридрих Артурович опытами с ОР-1. В заброшенной немецкой кирхе, где помещалась лаборатория Дмитриевского, который занимался наддувом авиационных двигателей, Цандер примостился со своим маленьким испытательным стендом. Под старыми сводами стояли вечные сумерки, а когда двигатель запускали, эхо превращало его рев в сатанинский хохот. 17 мая сюда, в кирху, пришел профессор Ветчинкин. Цандер показывал ему ОР-1. Ветчинкин щипал бороду, не перебивал, но был рассеян. Он понимал, что человек, объясняющий устройства этой переделанной паяльной лампы, задумал интересное дело, что надо ему помочь с аппаратурой, подыскать помещение получше... Но как это все сделать?..

Ветчинкин не знал, что помощь совсем близка, что дело вовсе не в том, чтобы переехать из сырой кирхи, и не в том, чтобы заменить примитивные весы для измерения тяги. Не в этом совсем дело. В дневнике Фридриха Артуровича сохранились записи:

«5/Х – поездка на пост разъезд 133 Окт. ж.д. и аэродром Осоавиахима, осмотр совместно с инж. Королевым Серг. Павл. его планера и присутствие при планерных полетах.

7/Х (6-го был выходной день) подготовка и производство 32 опыта с ОР-1 в присутствии инж. Королева С.П., инж. Черановского, техн.-практ. Назаровой А.А., техн. Белокурова.

8/Х Переговоры с Победоносцевым...

9/Х Переговоры с Победоносцевым и Меркуловым...»

Там, в кирхе, Ветчинкин не знал, что помощь придет вот от этих пока еще безвестных молодых людей, вчерашних его студентов, которые поверили мечтам Цандера, которым позарез была нужна эта переделанная паяльная лампа, «хохочущая» под готическими сводами.

Удивительным человеком был Цандер!

«Цандер. Вот золото и мозг», – так сказал о нем Циолковский.

«Деятельность и личность Цандера не могут не вызывать невольного восхищения. ...» – так сказал о нем Гагарин.

Он родился в Риге в интеллигентной немецкой семье, благополучие которой убито было через два года после его рождения смертью матери. Отец – врач, все старался населить большой, окруженный садом двухэтажный дом радостью и покоем, было много игрушек и всякой ручной живности, а вечерами он рассказывал ребятишкам о звездах и планетах. Слушая отца, Фридрих думал о черных безднах, разделяющих звезды, о множестве иных миров, которые наверняка есть, пусть очень далеко, но есть... У других людей жизнь заслоняет собой все эти мысли детства, а у Цандера мысли эти заслонили всю его жизнь...

Он отлично окончил Реальное училище и поступил в Политехнический институт, так как уже сделал свой выбор и хотел получить знания, которые приблизили бы его к звездам. Потом учился в Германии и снова в Риге. На первые скопленные деньги Фридрих купил астрономическую трубу и каждый день теперь нетерпеливо, как влюбленный, ждал часа своего свидания с небом. В те годы, когда Сережа Королев учился ходить в киевской квартире, он уже организовал студенческое Общество воздухоплавания и техники полета и начал первые, еще очень робкие расчеты газовых струй. Как всякому студенту, ему не хватало времени, он вечно торопился и для скорости стенографировал все свои записи. Начиная с 7 февраля 1909 года он писал свои работы странными плавными знаками, чем-то напоминающими вязь грузинского алфавита. Сколько трудов было потрачено, чтобы много лет спустя прочесть его записи, но до сих пор лежат в архивах еще сотни не расшифрованных страниц...

С дипломом инженера-технолога пришел Фридрих Артурович на завод «Проводник», где изготовляли резину. Он решил точно узнать, как делают резину, потому что в корабле, летящем в безвоздушном пространстве, резина могла потребоваться для надежной герметизации, кроме того, она и изолятор отличный... Он говорил об этом совершенно серьезно.

В 1915 году война переселила его в Москву. Теперь он занимается только полетом в космос. Нет, конечно, помимо этого, он работает на авиазаводе «Мотор», что-то делает, считает, чертит, но все мысли его в космосе. Ослепленный своими мечтами, он уверен, что убедит других, многих, всех в острой необходимости межпланетного полета. Он открывает перед людьми фантастическую картину, однажды открывшуюся ему, мальчику:

«Кто, устремляя в ясную осеннюю ночь свои взоры к небу, при виде сверкающих на нем звезд не думал о том, что там, на далеких планетах, может быть, живут подобные нам разумные существа, опередившие нас в культуре на многие тысячи лет. Какие несметные культурные ценности могли бы быть доставлены на земной шар, земной науке, если бы удалось туда перелететь человеку, и какую минимальную затрату надо произвести на такое великое дело в сравнении с тем, что бесполезно тратится человеком».

Он говорит это тихо, но с такой страстью, что ему нельзя не верить... Один крупный инженер вспоминает: «Он рассказывал о межпланетных полетах так, как будто у него в кармане ключ от ворот космодрома». Да, ему нельзя не верить. И люди верят ему. Пока он говорит. Но он замолкает, и тогда многие начинают думать, что, наверное, он все-таки сумасшедший. Потому что в их представлении люди, которые хотели дать всему земному шару несметные ценности и голодали, чтобы дать их, всегда были сумасшедшими.

А он голодал, когда делал расчеты крылатой машины, которая смогла бы унести человека за пределы атмосферы. Работа эта так поглотила его, что он ушел с завода и 13 месяцев занимался своим межпланетным кораблем. Совершенно не было денег. Но, к счастью, среди людей, которым он рассказывал о звездах, были и такие, которые не хотели считать его сумасшедшим. Он писал в автобиографии: «Работая дома, я попал в большую нужду, потребовалась продажа моей астрономической трубы. Ею заинтересовались красные курсанты в Кремле и закупили у меня трубу для клубного отдела ВЦИК, помогая этим продолжению моих работ. Кроме того, рабочие с завода „Мотор“ также поддержали меня, отчислив мне мой двухмесячный заработок. Это было первым пожертвованием в пользу межпланетных сообщений».

Люди, знавшие Цандера, работавшие с ним, отмечают, что любые дела и разговоры, не связанные с межпланетными путешествиями, его никак не интересовали. Он просто не принимал в них участия, чаще всего уходил. Но его интересовало все, что можно было связать с полетом в космос. Он считал Циолковского гением, он мог сутками сидеть за столом со своей полуметровой логарифмической линейкой и утверждать при этом, что не устает от работы. Учился задерживать дыхание: в межпланетном корабле ограничен запас вохдуха. Пил соду: в межпланетном корабле сода будет поддерживать тонус. Выращивал на древесном угле растения: в межпланетный корабль лучше брать легкий уголь, чем тяжелую землю.

Когда он заболел, его пришли навестить друзья. У Цандера был жар, а в комнате – страшный холод. Он лежал накрытый несколькими одеялами, пальто, каким-то ковром. Стали поправлять постель, а под ковром, под пальто, между одеялами – градусники: он ставил опыты на теплопередаче, ведь освещенная солнцем поверхность межпланетного корабля будет сильно нагреваться, а та, что в тени, охлаждаться.

Казалось, весь мозг его – межпланетный корабль, а он любил природу, зверей и очень сильно любил детей. Своих и не своих. Он женился быстро, неожиданно для самого себя. Потом родились девочка и мальчик. Он дал им звездные имена: Астра и Меркурий. Соседи пожимали плечами: таких имен никто не знал. Соседи ходили жаловаться: на балконе дурно пахло – он проверял возможность использования фекалий в гидропонике и очищал мочу. Соседи показывали вослед ему пальцем:

«Вот идет этот, который собирается на Марс...»

О, если бы они могли понять, что он действительно собирается на Марс! В угаре неистовой работы он вдруг стискивал за затылком пальцы и, не замечая никого вокруг, повторял громко и горячо:

– На Марс! На Марс! Вперед, на Марс!

Как легко было ошибиться в нем, приняв за фанатика – не более, за одержимого изобретателя мифического аппарата, воспаленный мозг которого не знал покоя. Как действительно был он похож на них, этих несчастных чудаков, которые у одних вызывают брезгливое презрение, а других заставляют мучиться сомнениями: не гения ли отвергают они?

Но он не был таким чудаком. Его фантазии не витали в облаках. Они были крепко приколочены к технике железной логикой математики. Много лет спустя член-корреспондент АН СССР И.Ф. Образцов так скажет о Фридрихе Артуровиче:

«Особенностью творческого метода Цандера была глубокая математическая разработка каждой поставленной перед собой проблемы. Он не просто теоретически глубоко разрабатывал рассматриваемые вопросы, а с присущей ему ясностью изложения старался дать свое толкование волновавшей его проблемы, найти пути к ее практической реализации».

Прежде всего, Цандер был инженером. С мальчишеских лет, когда мастерил он в отцовском доме воздушных змеев, до последнего дня своей жизни он оставался инженером. В ГИРД, как организации Осоавиахима, полагалось проводить занятия по гражданской обороне, изучать винтовку, пулемет, устройство гранаты. Все этими занятиями тяготились. Все, кроме Цандера! Он не мог скрыть своего искреннего восхищения технической логикой устройства винтовочного затвора, радостно собирал, разбирал, с какой-то детской серьезностью приговаривая при этом:

– Так, теперь так, а теперь так...

По своей инженерной подготовке, по уровню математических знаний, по умению провести теоретический анализ интересующего его процесса он был, очевидно, в те годы лучшим специалистом из всех занимающихся ракетной техникой. Наряду с этим в отличие от Циолковского Цандер не только не избегал практической работы в этой области, он попытался превратить теорию в реалии. Воплощение идей Циолковского, собственно, и начинается с двигателя ОР-1 и с первых жидкостных ракетных двигателей Газодинамической лаборатории в Ленинграде.

... Стройный, скорее просто худой, с рыжей бородкой и усами, с лицом сухим, даже аскетичным, с зелеными строгими и одновременно по-детски беспомощными глазами, слегка, непередаваемо (записать это трудно – надо слышать) ломающий русский язык в непривычно построенной речи («Алло, здесь говорит Цандер...»), одетый бедно, убого и никогда не замечающий этого, – таким увидел Цандера Сергей Павлович Королев в одном из корпусов ЦАГИ на Вознесенской улице и понял, что это тот самый человек, которого он искал.

ЦГИРД, как организация общественная, находящаяся к тому же внутри общественного Осоавиахима, не требовала ни денег, ни помещения, ни материалов. Она не была никому противопоставлена и никому не мешала. Ее диспуты и выставки только увеличивали популярность Осоавиахима. Но как только Цандер начинал заводить в Осоавиахиме речь о том, что надо начинать практическую работу по подготовке межпланетных полетов, моментально появлялась настороженность. Охотников поставить свою подпись под сметой КБ, конструирующего космические корабли, не находилось. Не было хозяйственников, которых бы вдохновил полет на Марс даже в недалеком будущем. Все это предприятие воспринималось людьми «деловыми», или, говоря сегодняшним языком, материально ответственными, почти как афера. Слушать горячие речи Цандера никто не отказывался, строить Цандеру завод – это уже другое дело. Это уже несерьезно. Одни считали «межпланетчиков» пусть милыми, но увлекающимися людьми, другие – полубезумными фанатиками. В 1934 году уже после полета первых советских ракет на жидком топливе вышел роман, в котором действовал некий злодей, наделенный всеми отрицательными качествами, дополнительно к которым он увлекался проблемами межпланетных сообщений. Королев тогда места себе не находил от ярости и на одном совещании разгромил роман в пух и прах.

Отношение к «межпланетчикам» иллюстрирует такой эпизод. В сентябре 1930 года в Гааге должен был состояться IV Международный конгресс по воздухоплаванию. Цандер, тогда сотрудник ЦАГИ, еще в январе написал конспект доклада для пересылки его в Голландию. Доклад назывался «Проблемы сверхавиации и очередные задачи по подготовке к межпланетным путешествиям». Доклад обсудили на техническом совещании и одобрили. Профессор Ветчинкин дал ему очень высокую оценку: в докладе был подытожен совершенно оригинальный материал. В апреле доклад послали в ВАО – Всесоюзное авиаобъединение. 6 мая доклад перевели на французский язык, а 18 мая начальник ВАО Михайлов переслал доклад обратно в ЦАГИ. В сопроводительном письме на имя директора ЦАГИ профессора Чаплыгина рекомендовалось отправить этот доклад от имени ЦАГИ, «т.к. ВАО, будучи промышленной организацией, не считает возможным выступить по вопросу о межпланетных сообщениях». Иметь дело с «межпланетчиками» означало прослыть организацией легкомысленной.

Несмотря на популярность самой идеи космического полета, в высшей степени скептическое отношение к попыткам ее реального воплощения существовало тогда во всем мире. Вот несколько выдержек из докладов по истории космонавтики, которые я записал в сентябре 1967 года на XVIII Международном астронавтическом конгрессе в Белграде:

США: «Мы просмотрели изданные работы первого поколения основоположников теории космических полетов: К.Э. Циолковского (1857-1937), Р. Годдарда (1882-1945), Р. Эсно-Пельтри (1881-1957) и Г. Оберта. В научных кругах эти материалы относили в основном к научно-фантастической литературе прежде всего потому, что разрыв между возможностями существовавших экспериментальных ракетных двигателей и фактическими требованиями к ракетному двигателю для космического полета был фантастически велик. Отрицательное отношение распространялось на само ракетное движение...» – из доклада американского ученого Ф.Дж. Малина.

Германия: «Добиться, чтобы авторитетные ученые выслушали меня и подумали о моих предложениях, оказалось невозможно, – вспоминал Герман Оберт. – Единственный шанс заставить их заняться этим состоял в привлечении к моим идеям общественного интереса».

Италия: «Должностные лица военно-воздушных сил проявляли очень мало интереса к будущему ракетных двигателей... Интерес опекавшей нас итальянской администрации к ракетной технике находился на точке замерзания» – это слова Л. Крокко, сына генерала Г. Крокко, крупнейшего итальянского ракетного специалиста.

Франция: «Известный специалист по пороховым ракетам Л. Дамблан говорил: „Этим делом я занялся по собственной инициативе и до конца работал сам, без помощи квалифицированных специалистов...“

Позднее французский историк техники Л. Блоссе писал о замечательном пионере космонавтике Робере Эсно-Пельтри, что его фамилия «на каком-нибудь докладе, являлась достаточным основанием для официальных учреждений, которым был адресован доклад, чтобы отложить его в сторону».

Все эти выдержки лишь подтверждают слова Карла Маркса о том, что «всякое начало трудно – это истина справедлива для каждой науки». Но начинать было необходимо.

Человек реального дела, Сергей Павлович Королев, несмотря на свою молодость, прекрасно разбирался в создавшейся обстановке. Он понимал, что все попытки создать организацию, на гербе которой красовался бы межпланетный корабль, обречены на неудачу. Нужна была совсем другая вывеска, и предлагать надо не межпланетный корабль, а нечто всем понятное, доступное, осуществимое не за годы, а за недели и месяцы. Он уже видел людей, которые могут стать его союзниками: Юрий Победоносцев, он уже шесть лет в ЦАГИ и увлечен идеями Цандера; Михаил Тихонравов, они знакомы по коктебельским слетам, вместе работали в ЦКБ и в ЦАГИ, он думает о ракете на жидких компонентах, уже собрал небольшую группу верных людей; наконец, их троица: Цандер, Черановский, Королев, их бесхвостка с жидкостными ракетными двигателями. Это уже что-то конкретное. Под эту работу можно требовать и денег, и материалы, и помещение. А все это нужно ему позарез.

Увлеченный мечтами о ракетоплане, Королев понимает, что сделать его так, как делали они «Коктебель», «Красную звезду» и даже СК-4, уже не удастся. Работа была слишком серьезной, и «домашнее КБ» в маминой квартире с ней не справится. КБ это теперь превратилось в «штаб». Вечерами на Александровской в комнате Королева собирались Цандер, Победоносцев, Тихонравов, Сумарокова, обдумывали, с чего начать.

– Если мы будем ждать, пока нашу организацию оформят и узаконят, мы прождем до лета, – говорил Королев. – Надо сделать по-другому. Прежде всего требуется найти помещение, где мы могли бы собираться и начать работу. То, что денег нет, не суть важно. Когда мы найдем помещение и начнем работать, мы скажем в Осоавиахиме: «Вот мы, мы уже существуем. Вот что мы уже сделали. Вот что собираемся сделать». Правильно?

Цандер грел о чайный стакан тонкие бледные пальцы и молча кивал. Потом сказал:

– Видите как, помещение будет найти довольно трудно... Кто нам даст помещение?

– Нам никто его не даст, – кипятился Королев. – И не ждите, Фридрих Артурович, что вам принесут ключи и скажут: «Въезжайте, ради бога». Помещение надо не ждать, а брать. Найти и брать...

Поиски помещения были организованы на «научной основе»: Королев разделил всю Москву на участки, и каждый получил свой район поисков. Никаких объявлений не читали, справки не наводили, а просто ходили по улицам, по дворам, выспрашивали дворников. И вот здесь Королев вспомнил о подвале бывшего виноторговца в доме на углу Орликова переулка и Садово-Спасской, в котором работали конструкторы планерной школы МВТУ. Когда Королев пришел в подвал, там валялась только рваная оболочка аэростата, вытащить которую было довольно трудным делом. Но, главное, подвал был пуст, и из подвала выселить их не могли: Королев быстро разузнал, что формально подвал находился в ведении Осоавиахима. Теперь у них было помещение. Пусть запущенное, без света, но помещение!

Ремонтировали, белили, тянули проводку – все сами. И очень скоро полюбили его, этот холодный подвал, навсегда вошедший в историю космонавтики.

Все бывшие сотрудники московской ГИРД единодушно утверждают, что точную дату ее образования назвать трудно, потому что, как это ни парадоксально, ГИРД начала работать не только задолго до момента издания о ней приказа, но и до того, как отыскали подвал. Их объединила не бумага, не крыша, а мечты. Встречи Королева с Черановским и Цандером состоялись, и это уже было работой ГИРД. В общем, к концу лета 1931 года московская ГИРД уже существовала. Но поскольку хроника любит точные даты, надо сказать, что первое документальное упоминание этой организации относится к 20 сентября 1931 года, когда секретарь группы Фортиков писал о ней в письме к Циолковскому:

«В Москве, при бюро воздушной техники при НИСе ЦС Осоавиахима... наконец создана группа по изучению реактивных двигателей и реактивного летания. Я являюсь ответственным секретарем группы, именуемой, кстати, ГИРД».

Лидером ГИРД был Цандер, лидером по знаниям, по опыту работы, по возрасту, наконец. (Цандеру, – старшему из гирдовцев, – шел только сорок четвертый год.) Цандер мог быть лидером, но не мог быть начальником. Королев не отобрал власть у Цандера. И нельзя сказать, что Цандер отдал ему эту власть, – ее у него не было. Она была ничейная, и Королев взял ее, потому что для дела нужно было ее взять.

А приказ появился много позднее, 14 июля 1932 года. Приказ был длинный, со многими параграфами:

§ 1. «Придавая большое значение в деле развития народного хозяйства и укрепления обороноспособности СССР научно-исследовательским и опытно-экспериментальным работам по изучению и применению реактивных двигателей в системе Осоавиахима, сконцентрировать всю деятельность в данной области в Группе изучения реактивного движения – ГИРД...»

А деятельность уже давно сконцентрировалась.

§ 6. «Начальником ГИРД (в общественном порядке) назначается С.П. Королев с 1 мая с.г....»

А он уже давно командовал.

 

 

 

 

 

 

Когда Циолковского приглашали куда-нибудь, он всегда отказывался, ссылаясь на недомогание, слабость, старость, глухоту, а был просто отчаянный домосед вроде Ньютона. Еще в 1921 году Николай Алексеевич Рынин писал ему, что место преподавателя физики и математики в Институте путей сообщения ему гарантировано, звал в Петроград, – Циолковский и тут отказался. Всякая дорога пугала его, со страхом думал он о гостиницах, обо всем этом ужасно непривычном быте, когда не знаешь, где и как будешь есть, на чем спать...

Поэтому торжественное заседание в Москве, посвященное 75-летию Константина Эдуардовича, запоздало: только в октябре выбрался он в столицу. В Москву его сопровождал Сергей Иванович Самойлович из калужской секции научных работников, друг преданный и внимательный. Ничего не сказав Константину Эдуардовичу, он взял у Варвары Евграфовны (жены Циолковского) подушку, запаковал его жестяную слуховую трубу, и они покатили в столицу. В Москве их поселили в прекрасном трехкомнатном номере «Метрополя» с балконом. Внизу на площади Свердлова, звенели трамваи и катились людские толпы, один вид которых приводил Циолковского в трепет. Он страшно обрадовался родной подушке, этому кусочку привычного бытия, а труба пригодилась, когда в номер повалили посетители и целые делегации.

17 октября в Колонном зале Дома Союзов состоялся торжественный вечер в честь 75-летия Константина Эдуардовича. О трудах юбиляра в дирижаблестроении докладывал профессор Воробьев, приехавший из Ленинграда профессор Рынин рассказывал о работах по авиации и ракетному движению. Но лучше всех, энергичнее всех и теплее говорил председатель ЦС Осоавиахима Роберт Петрович Эйдеман:

– Два факта мне бы хотелось вспомнить здесь: ведь некогда в дореволюционное время, самая большая дотация, которую удалось соорудить в помощь исследованиям Циолковского не превышала 55 рублей, а в 1930 году Осоавиахим собрал на советское дирижаблестроение 25 миллионов рублей!

Особенно аплодировали Эйдеману, когда он сообщил о награждении Константина Эдуардовича орденом Трудового Красного Знамени.

Циолковский выступал с ответным словом. Голос звучал устало, выглядел он утомленным.

– Мне совестно, что мой юбилей вызвал столько хлопот, ведь, может быть, мои изобретения не осуществятся, – Константин Эдуардович оглядывал зал грустными, серьезными глазами. – Я изо всех сил стремился к работе: работал изо всех сил, все каникулы проводил в труде, производил опыты по сопротивлению воздуха, а главным образом, – все вычислял... Теперь я нахожусь в сомнении, заслуживаю ли я того, что сейчас вижу...

После торжественного вечера Циолковский вернулся домой, а примерно через месяц – 26 ноября – приехал снова, опять с Самойловичсм, получать орден.

Орден в Кремле вручал Михаил Иванович Калинин. Циолковский был взволнован. Приняв орден, тихо, почти доверительно сказал Калинину:

– Я могу отблагодарить правительство только трудами. Благодарить словами нет никакого смысла...

В декабре 1932-го начинаются в ГИРД горячие деньки. За неделю до Нового года был наконец закончен монтаж долгожданного двигателя ОР-2. Королев, Цандер, инженеры Корнеев и Полярный, механик Флоров и техник-сборщик Авдонин с торжественностью дипломатов подписали акт приемки. Можно было начинать испытания. Трудно сказать, кто больше был рад: Цандер, увидевший наконец свою мечту, воплощенную в металл, или Королев, который уже больше года ждал этот двигатель для своего ракетоплана. Впрочем, событие это было праздником для всех обитателей подвала.

На общем собрании было решено объявить «неделю штурма». Организовали штаб «штурма» из трех человек, который выработал план: кому что делать.

С 25 декабря до Нового года день и ночь возились они с капризным двигателем. Понятия «рабочий день» и «отдых» расплылись окончательно, потеряли всякие границы: кто-то уходил на час-другой поспать, кто-то приходил ему на смену. Вымотались все предельно. Уж на что Цандер, никогда не помышлявший об отдыхе, даже он однажды ночью залез потихоньку под стол и вдруг ко всеобщему веселью запел оттуда по-петушиному. Потом вылез сияющий и сказал:

– Петух дал сигнал! Пора кончать!

Всем очень хотелось довести этот проклятый двигатель до ума к 1 января, чтобы хоть на Новый год веселиться и не думать ни о чем. Да не вышло...

И у инженеров, и у механиков опыта еще было маловато. Открылась течь в соединениях предохранительных клапанов, в тройнике. Обнаружилась вдруг трещина в бензиновом баке. Потом потекли соединения у штуцера левого кислородного бака, потом засвистело из сбрасывателя бензинового бака – каждый день что-нибудь новое.

Невеселый получился Новый год.

2 января, пока механики готовили ОР-2 к новым испытаниям, Цандер закончил и передал Королеву «Техническое описание мощного реактивного двигателя» – свой план на будущее.

На следующий день опять испытывали ОР-2. И вдруг все пошло отлично. Давление держалось. Тут же проверили циркуляцию воды во всех трубах при работе центробежной помпы. Все шло отлично! Оказывается, Новый год был счастливым!

5 января опять обнаружилась течь газа, потом травили клапаны, потом деформировался бак...

И так весь январь.

Цандер ходил серый от усталости. Иногда, видя, что все очень вымотались, Фридрих Артурович начинал рассказывать о межпланетных полетах, о далекой дороге к Марсу... Он говорил тихо, но с такой страстью, что слушали его не дыша. Королев любил минуты этих передышек. Однажды совершенно серьезно спросил:

– Но, Фридрих Артурович, почему вы все время говорите о Марсе? Почему не о Луне? Ведь Луна гораздо ближе...

Все переглянулись: Королев редко говорил о межпланетных полетах.

Иногда Цандер вовсе забывал о доме, о семье. Тогда его насильно одевали в кожаное пальто с меховым воротником и отправляли домой. Но даже когда провожали до трамвайной остановки, он каким-то образом через полчаса опять прокрадывался в подвал, Корнеев писал в своих воспоминаниях:

«Все гирдовцы работали буквально сутками. Помнится, как в течение трех суток не удавалось подготовить нужного испытания. Все члены бригады были моложе Цандера и значительно легче переносили столь большую перегрузку. Видя, что Фридрих Артурович очень устал и спал, что называется, на ходу, ему был поставлен „ультиматум“: если он сейчас же не уйдет домой, все прекратят работать, а если уйдет и выспится, то все будет подготовлено к утру и с его приходом начнутся испытания. Сколько ни спорил, ни возражал Цандер против своего ухода, бригада была неумолима. Вскоре, незаметно для всех, Цандер исчез, а бригада еще интенсивнее начала работать. Прошло пять-шесть часов, и один из механиков не без торжественности громко воскликнул: „Все готово, поднимай давление, даешь Марс!“.

И вдруг все обомлели. Стоявший в глубине подвала топчан с грохотом опрокинулся и оттуда выскочил Цандер. Он кинулся всех обнимать, а затем, смеясь, сказал, что он примостился за топчаном и оттуда следил за работами, а так как ему скучно было сидеть, то он успел закончить ряд расчетов и прекрасно отдохнул».

Помимо двигателя ОР-2, шли опыты и над двигателем для жидкостной ракеты. Уже в этой первой ракете Цандер хотел сначала дробить, а затем сжигать в двигателе конструкции ракеты. Начались опыты с порошкообразным металлическим горючим: Корнеев, Полярный толкли в специальных мельницах алюминий и магний. Порошок через инжекторы должен был поступать в камеры сгорания, но он шел неравномерно, спекался, прожигал камеру. Всем было ясно, что мельниц на ракете не установишь, что превратить конструкцию в порошок немыслимое дело, а если и превратишь, то надо еще суметь его сжечь, всем было ясно, что из затеи с металлическим топливом ничего не получится. Всем, кроме Цандера. Корнеев и Полярный просили Фридриха Артуровича отказаться от металлического горючего и упростить систему подачи топлива в двигатель – Цандер категорически отказывался. Пробовали жаловаться Королеву, тот отмалчивался и не перечил Цандеру. Королев, конечно, понимал, что блестящая идея Цандера с дожиганием конструкций не может быть реализована, что не пришло еще ее время. Но как сказать об этом Цандеру? Возможно ли остановить движение этого человека, который сам летит вперед, словно ракета, не нуждаясь в помощи существующей вокруг среды, не боясь окружающей его всю жизнь пустоты непонимания? Королев никогда не спорил с Цандером и никогда не приказывал ему. Он мог просить. Но в данном случае Королев понимал, что и просить нельзя.

Цандер выглядел очень усталым, похудел, осунулся. В столовой, где они питались, гирдовцы вскоре заметили, что Цандер берет самую дешевую еду. Королев предложил собрать деньги и тайно от Цандера уплатить за него вперед. Фридрих Артурович по-прежнему платил свои 7 копеек, но блюда получал за 35 копеек. И все не мог нарадоваться: «Насколько лучше стали кормить в нашей столовой!» Мошкин был вегетарианцем, отдавал ему мясо. Цандер брал с благодарностью. Из столовой в железной баночке с проволочной ручкой носил в подвал кашу – на вечер. В одном из ящиков стола хранились у него какие-то корочки, сухарики. Иногда он выдвигал ящик, заглядывал туда и говорил с улыбкой:

– Мышка была...

А иногда с удивлением:

– Ой! Откуда же у меня здесь котлета?

Королев распорядился, чтобы вечером Фридриху Артуровичу приносили чай бутерброды.

Королев был на двадцать лет моложе Цандера, а в жизни выглядело наоборот– он словно опекал его. Он и выхлопотал ему путевку в Кисловодск, в санаторий. ...

Провожали Фридриха Артуровича 2 марта. Уезжать ему не хотелось: вот-вот должны были начаться огневые испытания его двигателя. Тухачевский выполнил свое обещание: теперь у них была своя экспериментальная база – 17-й участок научно-испытательного инженерно-технического полигона в Нахабине. Цандеру так хотелось увидеть, как работает его ОР-2... Королев уговаривал:

– Поезжайте, Фридрих Артурович, поезжайте. Ну что такое стендовые испытания? Кого мы с вами удивим стендовыми испытаниями? Вот вернетесь, мы поставим двигатель на бесхвостке, пустим вашу ракету – это другое дело. Обязательно нужно, чтобы летало, а на стенде каждый сумеет...

Цандер уехал. Первые испытания ОР-2 Королев начал 13 марта. Двигатель включился, но уже по звуку все поняли, что работает он как-то нехорошо. Через пять секунд раздался оглушительный хлопок. В камере сгорания дымилась дыра. 18 марта был новый запуск: через несколько секунд прогорело сопло...

Накануне первых испытаний в Нахабине Цандер из Кисловодска послал дочке и жене открытку:

«Дорогие мои Астра и Шура!

Живу спокойно в санатории. Здесь опять выпал снег, мало солнца, стоит легкий мороз. Еще нигде нет цветов, только в курзале за стеклами. Звери в парке курзала все живы. 4 медведя балуются, 7 красивых павлинов щеголяют своим хвостовым оперением.

Нас кормят здесь прелестно. 4 раза в день, у меня усиленный паек, много масла, молока, овощей, мяса! Астра! Напиши мне письмо! Ну, до свидания! Целую. Твой папа

Фридель...»

Он подписывался именем своего рижского детства...

Через несколько дней он заболел. В то утро, когда сгорело сопло, он был совсем плох, градусник показывал 39,4°. Страшно болела голова и кололо в боку. Потом выступила сыпь, и его отправили в инфекционную больницу: тиф. В истории болезни есть запись: «По всем данным больной заразился тифом во время дороги...» – хотел оставить дома побольше денег и ехал в третьем классе.

Он лежал в шестиместной палате в забытьи.

А в Нахабине отремонтировали сопло и снова запустили его двигатель. Хлопок, потом ровное горение. ОР-2 работал секунд десять. Потом полетели золотые искры. Комиссия из Реввоенсовета установила прогар внутри сопла...

Он ничего не знал об этом. В этот день его положили в отдельную палату, рядом сидела медсестра, но он уже не видел ни этой комнаты, ни лица этой девушки.

Он умер 28 марта 1933 года в шесть часов утра. Его похоронили в Кисловодске.

Последнее письмо Фридриха Артуровича друзьям на Садово-Спасскую кончалось так: «Вперед, товарищи, и только вперед! Поднимайте ракеты все выше и выше, ближе к звездам...»

Когда в ГИРД пришла телеграмма из Кисловодска, все словно оцепенели. Королев плакал и не скрывал слез. Потом спросил тихо:

– Останется ли теперь ГИРД?

Почему-то думают, что Королев не мог быть слабым. Мог. И бывал. И это прекрасно.

На траурном митинге Сергей Павлович говорил о том, как много сделал Цандер для ракетной техники, о том, что работы его имеют непреходящее значение.

На траурных митингах всегда так говорят, но эти слова не были данью обычаю. В мировой плеяде пионеров космонавтики Цандер занимает особое место. Может быть, среди этих людей по возрасту и устремлениям ближе всего к нему стоял Роберт Годдард. Но сами американцы пишут о нем: «Нельзя установить прямую связь между Годдардом и современной ракетной техникой. Он на том ответвлении, которое отмерло». Цандер – на том, которое живет.

Никому не удалось еще сжигать металл самой конструкции ракеты во время ее полета, – эта идея, как и полвека назад, принадлежит будущему. Пока удается лишь подобрать эффективные металлсодержащие топлива с добавками бериллия, лития, железа, алюминия, магния. Но другая идея, идея использования на старте воздуха атмосферы, идея создания ракетного гибрида – воздушно-реактивного и жидкостного двигателя – с каждым годом находит все большее число поклонников. Беспилотный высокоманевренный экспериментальный воздушно-космический самолет. собираются построить японцы. Почти все ведущие американские аэрокосмические корпорации: «Боинг», «Макдоннелл-Дуглас», «Пратт энд Уитни», «Дженерал Электрик», «Аэроджет» и другие с середины 80-х годов, т.е. более чем через полвека после проекта Цандера, начали энергичные работы по исследованию воздушно-космических аппаратов. На XXXVIII конгрессе Международной астронавтической федерации в Брайтоне осенью 1987 года представитель компании «Бритиш Аэроспейс» докладывал о проекте «Хотол» – английском варианте такого грузо-пассажирского аппарата, способного вывести на орбиту искусственного спутника Земли восемь тонн полезных грузов. Недаром еще в 1967 году академик Благонравов сказал:

– Труды Цандера до сих пор являются такими работами, в которых исследователи и конструкторы находили возможность черпать новые для себя идеи. Его наследие до сих пор помогает заглянуть вперед, использовать то, что он писал, о чем думал для дальнейшего развития ракетной техники.

В 1948 году вместе с Ниной Ивановной Сергей Павлович отдыхал в Кисловодске, в санатории имени Серго Орджоникидзе. Они ходили на кладбище, но могилы Цандера не нашли. Королев очень расстроился. Вернувшись и Москву, он вызвал своих хозяйственников и приказал им ехать в Кисловодск, поднять все кладбищенские архивы и найти могилу Фридриха Артуровича во что бы то ни стало. С большим трудом могилу разыскали. Королев добился, чтобы на ней был установлен красивый памятник с бюстом Фридриха Артуровича и летящей в зенит ракетой Цандера, запущенной уже после его смерти – единственной осуществленной конструкцией этого прекрасного человека, первого нашего звездного инженера...

Летом в Москву приехал Юрий Васильевич Кондратюк – замечательный исследователь, человек причудливой биографии. Нить его жизни лишь совсем недавно удалось распутать его биографу Борису Ивановичу Романенко. Ничего не зная о трудах Циолковского, он в далеком Новосибирске сам открыл закон движения ракеты, а через года наткнулся на заметку в журнале «Вестник воздухоплавания», из которой понял, что «не является первым и единственным исследователем в этой области». Он искал журнал с работой Циолковского, но нашел лишь через семь лет и то только один номер. «Я хотя и был отчасти разочарован тем, что основные положения открыты мною вторично, – пишет Кондратюк, – но в то же время с удовольствием увидел, что не только повторил предыдущее исследование, хотя и другими методами, но сделал также новые важные вклады в теорию полета».

Циолковский прислал ему свои брошюры. В одном из писем в Калугу Юрий Васильевич отвечает: «...я каждый раз неизменно удивляюсь сходством нашего образа мыслей по многим, самым различным вопросам». О своих собственных находках он Циолковскому не пишет: это кажется ему нескромным. А ведь ему было чем порадовать Константина Эдуардовича. Он решил, и решил чрезвычайно оригинально, многие вопросы космической баллистики, теории многоступенчатых ракет, входа в атмосферу из безвоздушного пространства. Он предложил использовать поля тяготения небесных тел для маневров в космическом пространстве: в 1985 году, используя этот принцип, наши космические автоматы настигли комету Галлея. Он считал, что именно с орбиты спутника Луны космическим путешественникам удобнее всего опуститься на ее поверхность: в 1969 году это впервые сделали Нейл Армстронг и Эдвин Олдрин. Американцы сами писали, что вся схема полета по программе «Аполлон» заимствована ими у русского изобретателя Юрия Кондратюка. Он предвидел использование в космонавтике ядерных ракетных двигателей (ЯРД), изучение которых «обещает дать такую колоссальную скорость, какой не могла бы дать и самая огромная ракета». Лишь в конце 60-х годов начались наземные стендовые испытания опытных ЯРД. По полному праву человек этот входит в короткий список пионеров мировой космонавтики.

Кондратюка «открыл» Ветчинкин. Когда он прочитал присланную на отзыв работу никому не известного автора из Сибири, он пришел в восторг, сам отредактировал ее для печати, а в предисловии написал, что, по его мнению, работа эта «...несомненно представляет наиболее полное исследование по межпланетным путешествиям из всех писавших в русской и иностранной литературе до последнего времени». Книжка «Завоевание межпланетных пространств» вышла в Новосибирске в 1929 году. Ветчинкин, который постоянно интересовался делами ГИРД, не мог не рассказать о ней и ее авторе Королеву. Наверное, и книжку эту Сергей Павлович прочел. Во всяком случае, узнав через Владимира Петровича о приезде Кондратюка в Москву, Королев нашел его и пригласил в подвал на Садово-Спасской.

Кондратюк приехал утром, и проговорили они с Королевым несколько часов. Королев понимал, что перед ним – человек невероятно одаренный, с совершенно раскованным мозгом, способным соединить современную инженерию с фантастикой самой невероятной. Сейчас, после смерти Цандера, такой человек был ему нужен позарез. Королев знал, что он умеет уговаривать и использовал этот свой талант в тот день максимально. В выработанную им методику уговаривания непременно входили демонстрации техники, стендовые испытания, а если возможно, даже натурные старты – прием подобного «подавления мощью техники» особенно широко применялся Главным конструктором в 50-60-х годах, но и в ГИРД Королев им уже владел. Он показывал Кондратюку не только схемы и чертежи, но и реальные ракеты «в металле», водил в мастерские, уговорил ехать на полигон в Нахабине.

– Юрий Васильевич, вы не должны ни о чем беспокоиться, – «пел» Королев. – Ходатайство о вашем переводе к нам подпишет лично товарищ Тухачевский. Я сам поговорю с Михаилом Николаевичем. Надо определить должность... Ну, квартира – это само собой...

Зная Королева, трудно представить себе, как выдержал Кондратюк эту атаку. Он молчал, смущенно улыбался в усы, потом сказал тихо, извиняющимся тоном:

– Видите ли, Сергей Павлович, это никак невозможно... Я обману людей, а это невозможно...

– Кого вы обманете? – не понял Королев.

– Горчакова, Никитина... Мы проектируем ветроэнергетическую установку...

– Юрий Васильевич! – воскликнул Королев. Он даже покраснел от распиравшего его негодования. – Да как же вы можете сравнивать: полет в космическое пространство и ветряк какой-то!!

– О, вы не правы! Если не считать солнца, ветер – второй источник энергии для землян. Чистый, бесшумный, неисчерпаемый океан энергии! – глаза Кондратюка горели. – Мы поставим ветровые установки в горах, на Крайнем Севере, мы получим миллионы и миллиарды киловатт часов, не сжигая ни куска угля, ни капли нефти! Мы построим десятки ветровых Днепрогэсов! Неужели вы не понимаете, как это важно?!

Королев молчал. Теперь стало ясно, почему он не может уговорить Кондратюка: он наткнулся на человека идеи. Если у человека есть идея, его нельзя сбить с пути ни квартирами в столице, ни «ромбами» в петлице. Кондратюк потерян для него навсегда. Сергей Павлович мгновенно как-то сник, замолчал. Кондратюк ушел. Королев сразу перестал им интересоваться, как говорят, «выбросил из головы», была у него такая черта: людей, которые не интересовались его делом, он не осуждал, не критиковал, просто они для него не существовали, будь они хоть семи пядей во лбу. Больше с Кондратюком Королев никогда не встречался.

В отличие от Цандера, Кондратюк при всем своем даровании, не был одержимым ракетчиком. Его пленили перспективы ветроэнергии. И здесь он тоже заглядывает в будущее; в 70-80-х годах количество теоретических работ в этой области и реальных установок самых разных типов во всем мире растет лавинообразно.

Кондратюк работал самозабвенно. Он победил на Всесоюзном конкурсе проектов ветровой электростанции, которая, по замыслу Серго Орджоникидзе, должна была стоять на вершине Ай-Петри. Проект Кондратюка и Горчакова, законченный на следующий год после встречи на Садово-Спасской, не имел мировых аналогов. «Правда» писала: «12 тысяч кВт мощностью, станция представляла собой установку в два 80-метровых колеса на железобетонной башне высотой 150 метров».

На Ай-Петри успели построить только фундамент. После смерти Орджоникидзе дело затормозилось, но ПЭК Кондратюка в Кукуевом переулке рядом с Московским энергетическим институтом продолжала существовать. Под Москвой к лету 1941 года поставили опытную 60-метровую ферму с двумя ветряками. Через несколько недель ее пришлось разобрать: началась война, а это был замечательный ориентир.

Кондратюк ушел добровольцем на фронт 7 июля 1941 года и погиб в конце февраля 1942 года. Было ему сорок пять лет.

Летом 1933 года – как раз тогда, когда встречался с Королевым, Кондратюк выписал в Москву себе на подмогу старого сибирского друга инженера Колю Никитина. Через много лет Коля превратится в доктора технических наук, лауреата Ленинской премии Николая Васильевича Никитина – известнейшего нашего строителя. Среди многих знаменитых его работ, наверное, самая знаменитая – Останкинская телебашня в Москве – памятник мечте Юрия Васильевича Кондратюка, их общей мечте о великой электростанции ветра, так и не поднявшейся над Ай-Петри. От ног телебашни к обелиску покорителям космоса бежит улица академика Королева. Круг замкнулся.

В начале 1933 года, когда главное внимание ГИРД было сосредоточено на испытаниях двигателя ОР-2, в других бригадах тоже не сидели сложа руки. Железников делает полное описание самолета РП-2. Победоносцев подготовил документацию по воздушно-реактивному снаряду и оканчивает строительство опытной установки для испытаний прямоточных воздушно-реактивных двигателей. Затем проводит серию стендовых испытаний пульсирующих воздушно-реактивных двигателей. В бригаде Тихонравова весной полным ходом идут испытания зажигательных пороховых зарядов и отдельных деталей ракеты 09. И здесь ему помог Его Величество Случай – замечательный соавтор многих научно-технических достижений.

Центральный совет Осоавиахима попросил Королева послать в Баку грамотного инженера для чтения серии лекций о ракетной технике и межпланетных полетах. Поехал Николай Иванович Ефремов, старший инженер из бригады Тихонравова. В Баку он случайно познакомился с изобретателем Гурвичем. В одной из бесед с ним Ефремов сказал:

– Вот если бы можно было сделать бензин твердым! Ведь есть же сухой спирт...

– И бензин есть, – перебил Гурвич. – Не совсем твердый, но есть.

Трехлитровую банку желеобразной массы – подарок Гурвича, – завернутую в рубашку, чтобы не обнаружили проводники в вагоне, – Ефремов привез в Москву. Следом Гурвич послал целую бочку твердого бензина.

В это время бригада Тихонравова работала над ракетой, обозначавшейся в документах индексом 07. От небольшого тела этой ракеты отходили четыре длинных стабилизатора, в которых находились баки горючего и окислителя: 07 работала на керосине и жидком кислороде. Ее двигатель проходил стендовые испытания, не раз прогорал, возились с ним долго, и конца этой возни не было видно. Бакинский твердый бензин, представляющий раствор обычного бензина в канифоли, натолкнул Тихонравова на идею создания новой ракеты, получившей название 09.

Конструкция ее упрощалась тем, что не требовалось никаких насосов, никакой системы подачи компонентов в камеру сгорания. Жидкий кислород закипал в баке и вытеснялся в камеру сгорания давлением собственных паров. Твердый бензин помещался в самой камере сгорания и поджигался обычной авиасвечой. Любопытно, что в 1977 году в США был получен патент на ракетный двигатель с пастообразным топливом. Он предназначался для артиллерийских снарядов, увеличивал дальность стрельбы на 40 процентов. Разумеется, это был уже не бензин в канифоли, а довольно сложное по составу вещество, в котором размешивался порошкообразный алюминий. Таким образом, через 44 года две самые первые гирдовские разработки – ракета Тихонравова на пастообразном топливе и ракета Цандера на металлическом топливе объединились в американском патенте.

Уже в марте-апреле в Нахабине начались стендовые испытания отдельных узлов «девятки». Королев внимательно следил за ходом этих работ, присутствовал при многих экспериментах. Твердый бензин горел спокойно, устойчиво. Хорошо прошла и проверка камеры сгорания на прочность. Сергей Павлович понял, что с «девяткой» можно надеяться на успех. Однако в июне пошла полоса неудач: то выбрасывало наружу бензин, то прогорала камера, то замерзали клапаны и нельзя было создать необходимый наддув в кислородном баке. Точили, паяли, латали, переделывали и снова ездили в Нахабино.

Каждое испытание отнимало уйму времени и сил. Накануне надо было договориться с Осоавиахимом или начальством Спасских казарм о полуторке: своей машины в ГИРД по-прежнему не было. На машину грузили дьюары – специальные сосуды для хранения жидкого кислорода, которые успел сконструировать Цандер. Это были довольно неуклюжие, одетые в шубы из стеклянной ваты медные сосуды с двумя стенками, между которыми заливалась жидкая углекислота. Когда дьюары наполняли кислородом, углекислота замерзала и хлопьями оседала на дно. Между стенками образовывалась пустота – прекрасный термоизолятор. Однако несмотря на все эти ухищрения, дьюары плохо сохраняли кислород и надо было, заправившись на заводе «Сжатый газ», во весь опор лететь в Нахабино, пока все не выкипело.

Редко, но случалось, что кислород даже оставался, и тогда придумывали всякие необыкновенные опыты. В то время жидкий кислород был весьма экзотической жидкостью, работали с ним мало, толком свойств его не знали, а потому побаивались. Считалось, что особенно велика вероятность взрыва, если в кислород попадет масло. В подвале девушкам-чертежницам в шутку запретили приносить с собой даже бутерброды с маслом.

– Давайте-ка проверим, как он взрывается, – предложил как-то Королев. Остатки кислорода вылили на противень.

– Какой он красивый! – кричала конструктор Зина Круглова, разглядывая ярко-голубую, бурно испаряющуюся жидкость. – Вы только посмотрите, он же цвета электрик!

– Это цвет нашей атмосферы, – сказал Королев. – Давайте-ка мне тавоту и отойдите подальше...

У голубого дымящегося противня остались только Королев с Тихонравовым. Ко всеобщему удивлению, кислород вел себя с тавотом мирно. Взрыва не последовало.

Потом все осмелели. В кислород бросали ромашки, которые тут же затвердевали как каменные. Один из механиков заморозил лягушку. Ледяная лягушка выскользнула из рук и разбилась с легким стеклянным звоном...

Развлечения развлечениями, а настроение было поганое. Редкий опыт с двигателем «девятки» проходил удачно. Чаще всего прогорала камера или сопло. Только в начале июля удалось, наконец, укротить строптивый двигатель. Королев настаивал на скорейшей подготовке пуска ракеты, торопил с испытаниями парашюта, который мог бы возвращать ее на землю.

Эти испытания проводили уже не в Нахабине, а на Тушинском аэродроме. На деревянную модель надели нос ракеты, в котором был уложен парашют и смонтирован пороховой выбрасыватель. Осоавиахимовский пилот Кравец вместе с Ефремовым на У-2 должны были сбросить макет с подожженным бикфордовым шнуром на высоте 1000 метров. Кравец волновался, вся эта затея ему не нравилась, выбрасыватель мог рвануть в самолете, не было у него доверия к этим изобретателям. У Ефремова задувало спички, шнур сперва никак не хотел гореть, наконец зашипел, забрызгал огнем, и ракета полетела вниз. Кравец вздохнул с облегчением. Волновался он зря: выбрасыватель не сработал, парашют не раскрылся.

Тушинский конфуз открыл новую полосу неудач. Опять начали прогорать камеры, гореть сопла, вылетать выбитые форсунки. Мастерские работали теперь почти исключительно на «девятку». Тихонравова, задерганного и измученного окончательно, удалось все-таки уговорить уехать в отпуск, и он вместе с Зуевым и Андреевым плавал теперь где-то по Хопру, удил рыбу. Едва изготовили новую камеру и сопло, Королев назначил пуск.

11 августа в Нахабино приехали начальник Управления военных изобретений (УВИ) Терентьев, Королев, Победоносцев, Корнеев, Ефремов. Народу было много, человек тридцать. Ракету поставили в пусковой станок. Зина Круглова, засучив рукава, набила камеру твердым бензином. Николай Ефремов залил кислород, и тут же все увидели, что потек кислородный кран. Течь устранили. Долили кислород. Теперь вроде все в порядке. Давление в кислородном баке росло нормально. Ефремов доложил Королеву о готовности и попросил разрешения на запуск. Все выглядело очень торжественно. Сергей Павлович поджег бикфордов шнур выбрасывателя парашюта.

– Зажигание! – крикнул наконец Королев. И тишина, только шнур трещит.

– Ну что там?! – Королев обернулся к Ефремову.

В ответ громко хлопнул выбрасыватель: выстрелил никому не нужный парашют. Ракета не взлетела: свеча в камере замкнулась на массу.

В день повторных испытаний 13 августа погода была мерзкая: холод, дождь. Результат тот же, даже еще хуже получилось: снова прогорела камера, воспламенилась обшивка, еле потушили. Королев ходил мрачнее тучи. В подвале открыто говорили о провале работ по «девятке». Уже никто не верил в успех и ехать на полигон никому не хотелось. Новые испытания, которые Королев назначил на 17 августа, никого не воодушевляли. Ольга Паровина говорила:

– Неужели опять что-нибудь помешает? Ну что же теперь?

– Бросьте малодушничать! – раздражался Ефремов. – Все будет нормально. Ракета обязательно полетит, оторвите мне голову.

Тридцать четыре года спустя Николай Иванович Ефремов так писал об этих предстартовых минутах:

«Ракета уже заправлена топливом и установлена в пусковой станок. Мы с С.П. Королевым стоим рядом и следим за нарастанием давления в кислородном баке. Манометр маленький и установлен в верхней части корпуса ракеты. Мелкие деления его шкалы плохо различимы. Чтобы следить за перемещением стрелки, приходится приподниматься на носках.

Давление достигает 13,5 атмосферы. И тут начинает стравливать редукционный клапан. Опять «шутки» низкой температуры! Где-то на тарелочке клапана образовался ледяной нарост, и клапан плотно не прилегает в гнезде. В результате в воздух уходит столько кислорода, сколько испаряется в баке. Устанавливается равновесие. Ясно, давление выше не поднять.

Совещаемся с Сергеем Павловичем. Я предлагаю запуск с пониженным давлением. Пусть не достигнем расчетной высоты, но полет состоится, и мы получим ответ на интересующие нас вопросы. Начальник ГИРД не спешит с ответом, обдумывает создавшееся положение и, наконец, дает согласие.

Дальше все идет нормально. Подожжен бикфордов шнур в системе выброса парашюта на высоте, и мы спешим в блиндаж, чтобы оттуда управлять запуском ракеты».

О том, что случилось потом, рассказывает протокол испытаний № 43 ракеты 09 от 17 августа 1933 года:

«Дано зажигание с одновременным открытием крана, началось нормальное горение, ракета медленно пошла из станка.

Постепенно увеличивая скорость, ракета достигла высоты 400-500 метров, где, дав одно-два качания, завалилась и пошла по плавной кривой в соседний лес и врезалась в землю.

Весь полет продолжался 13 секунд от момента зажигания до падения на землю, все это время происходило горение (работа мотора)».

От удара ракета разломилась на две части, оторвался один стабилизатор, помялась обшивка, но никто этого уже не видел. Все кричали, хохотали, обнимались и целовались. Победоносцев, сидевший с Матысиком на елке во время старта, на радостях потерял крагу. Ефремов отправил Тихонравову телеграмму в Новохоперск: «Экзамен выдержан. Коля». Королев сидел на корточках около ракеты, еще горячей, пахнувшей бензиновой гарью и окалиной.

– Стабилизатор и вмятины – это от ударов о деревья, – объяснял он. – Так, ясно. Устойчивость она потеряла вот из-за этой прокладки на фланце. Прокладку выбило, газы пошли в отверстие и развернули ракету. Все понятно...

Кроме протокола № 43 сохранился еще один документ об этом историческом событии: «Акт о полете ракеты ГИРД Р-1», – так называли «девятку». Составили его уже перед отъездом из Нахабино, когда страсти немного улеглись. Посовещавшись, признали, что на 500 метров ракета не залетела и правильнее будет написать 400 метров. А продолжительность эксперимента, пожалуй, надо считать с момента запуска, и тогда получится не 13 секунд, а 18 секунд, – так будет правильнее. Акт подписали Королев, Ефремов, Корнеев и Матысик. Писал его Королев уже в сумерках на листе линованной бумаги, но почему-то поперек линеек, довольно небрежно. Тогда он не думал, что листок этот при заданной влажности и температуре будет бережно храниться в архиве РАН.

В ГИРД вышел специальный номер стенной газеты «Ракета». Под лозунгом «Советские ракеты победят пространство!» наклеили фотографию: поломанная ракета, а вокруг все участники этого исторического события – 10 человек. Королев писал в этом номере:

«Первая советская ракета на жидком топливе пущена. День 17 августа несомненно является знаменательным днем в жизни ГИРД, и, начиная с этого момента, советские ракеты должны летать над Союзом республик.

Коллектив ГИРД должен приложить все усилия для того, чтобы еще в этом году были достигнуты расчетные данные ракеты и она была бы сдана на эксплуатацию в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию.

В частности, особое внимание надо обратить на качество работы на полигоне, где, как правило, всегда получается большое количество неувязок, доделок и прочее.

Необходимо также возможно скорее освоить и выпустить в воздух другие типы ракет для того, чтобы всесторонне изучить и в достаточной степени овладеть техникой реактивного дела.

Советские ракеты должны победить пространство!»

Уже глубокой осенью, когда выпал снег, стартовала ракета ГИРД-Х – полностью жидкостная, с двумя – спиртовым и кислородным – баками, задуманная Цандером и осуществленная его соратниками по первой бригаде. Эти две ракеты стали действительно историческими: с них начинается летопись советских жидкостных ракет.

Победы ГИРД были не просто техническими победами. Успешные старты в Нахабине во многом изменили отношение к ракетной технике вообще. Они укрепили убежденность тех, кто верил в ракету. Они поколебали скептицизм тех, кто в нее не верил.

Победы эти имели важное психологическое значение еще и потому, что наиболее проницательные умы подвала на Садово-Спасской скорее чувствовали, чем ясно понимали: между их мечтами и реальными возможностями примитивного производства – пропасть. Почти через сорок лет один из гирдовцев Евгений Константинович Мошкин, доктор технических наук, специалист в области жидкостных ракетных двигателей сказал мне: «Некоторые наши конструкторские идеи тех лет могли осуществиться году в 1980-м. Даже не в 1970-м!»

 

 

 

 

 

Вскоре после победных нахабинских стартов – весной 1934 года – произошло еще одно знаменательное событие, которое помогло С.П. Королеву вновь оглянуться назад и подвести итоги первым своим работам в ракетной технике, определить пути на будущее.

31 марта в Ленинграде открылась Всесоюзная конференция по изучению стратосферы, – кстати, первая в мире научная конференция по такой теме. Инициативная группа, в которую входили будущий президент Академии наук СССР С.И. Вавилов, академики И.В. Гребенщиков, Н.Н. Павловский, А.Б. Вериго и другие ученые, обратилась в президиум Академии наук с запиской о необходимости созыва конференции. Президиум счел это «целесообразным», был образован оргкомитет во главе с С.И. Вавиловым и определена программа. Выяснилось, что проблемы изучения стратосферы интересуют ученых самых разных специальностей. Заявлялись доклады и сообщения по аэрологии, акустике, оптике, атмосферному электричеству, геомагнетизму, полярным сияниям, космическим лучам, биологическим и медицинским проблемам. Ракеты занимали в программе конференции довольно скромное место, но уже во вступительной речи, после того как скорбной минутой молчания почтили память погибших членов экипажа стратостата «Осоавиахим-1», Сергей Иванович Вавилов сказал:

– Конференции нужно вынести решение о наиболее рациональных конструкциях стратостатов, о перспективах стратопланирования и ракетных полетах...

Наверное, ни разу не было произнесено на конференции слово «космос», но сегодня, рассматривая забытые доклады сорокалетней давности (а в наш век часто случается, что научные доклады стареют еще быстрее, чем докладчики), видишь в этой конференции зародыш нынешних космических ассамблей. Стратосфера – преддверие космоса – представлялась тогда мощной крепостью, план осады и штурма которой обсуждался в Ленинграде.

Оглядывая зал, Королев встречал много знакомых лиц. Некоторые, правда, были знакомы только по портретам. Седой длинноволосый старик – это президент Академии наук Карпинский. Рядом с ним – кругленький, румяный, с веселыми быстрыми глазками – Ферсман. В длинном старомодном сюртуке – классический университетский профессор – Вернадский. В летной форме с тремя «ромбами» – начальник Военно-воздушной академии Дубенский, с ним Королев знаком. Все разглядывали совершенно седого старика, сидевшего рядом с академиком Иоффе.

Это был почетный академик Николай Морозов, знаменитый революционер, двадцать лет просидевший в одиночной камере. И ведь не просто сидел – работал, писал книги. Какая воля, выдержка! Необыкновенный человек!

После Вавилова выступал председатель технической секции Дубенский.

– Современные самолеты, с точки зрения примененного для их летания аэродинамического принципа, все же являются крайне несовершенными аппаратами... Весьма большие перспективы обещает применение ракет, – сказал Петр Сергеевич. – Мне кажется, что нет технических препятствий к тому, чтобы построить ракету, способную завести прибор в более высокие слои, чем это может сделать шар-зонд... В продолжение многих лет, однако, проникновение в стратосферу неразрывно и совершенно правильно связывалось с исследованием реактивных аппаратов. В этой области следует широко развернуть работу.

Такой запевке Королев очень обрадовался. Вопрос сразу был поставлен принципиально: какой дорогой идти в стратосферу? И сколько бы ни расписывали теперь преимущества самолетов, шаров-зондов и стратостатов, на них, как клеймо, стояло убийственное слово «потолок». Не какой-нибудь технически труднопреодолимый, до времени не побежденный инженерией потолок, а потолок теоретический, выше которого не прыгнешь, как ни старайся. У ракеты не было такого потолка. Более того, чем выше поднималась она, чем меньше отличалась окружающая ее среда от пустоты, тем с большим эффектом работал ракетный двигатель. Победа ракеты в стратосфере была предопределена самой ее природой.

Королев воспринимал доклады, в которых воспевались шары-зонды и различные наземные методы изучения стратосферы, спокойно, без запала. Они не раздражали его, как прежде. Он не считал стратостаты своими возможными соперниками. Это были скорее союзники, они работали на него, они давали ему, пусть очень приблизительные, частные, отрывочные, но все-таки хоть какие-то данные о природе нижней границы стратосферы. Каждый доклад старался преломить он через свою ракетную призму, из каждого сообщения извлечь нечто полезное для своей настоящей и будущей работы.

А полезного было очень много. Профессор М.А. Бонч-Бруевич говорил об электромагнитных волнах для изучения атмосферы, Н.И. Леушин – о происхождении радиопомех – это надо знать для организации связи со стратопланом. Следом – сообщение о внешних и внутренних магнитных полях земного шара – как повлияют они на бортовую навигационную аппаратуру? Абрам Федорович посвятил свое выступление загадочным космическим лучам. Но для того чтобы понять их природу, надо подняться, или, в крайнем случае, поднять приборы на высоту не менее 80-100 километров. Но ведь никакой стратостат туда не доберется! Значит, изучение космических лучей возможно только с помощью ракет. Правда, Иоффе предупредил, что еще совершенно не ясно, как будут действовать эти лучи на материал конструкции. И это тоже надо учитывать при проектировании ракет. О космических лучах говорили и молодые физики: Д.В. Скобельцын и С.Н. Вернов. Мог ли знать он тогда, что много лет спустя дороги жизни сведут их вместе – Королева и Вернова, что аппаратура его первых межпланетных станций принесет академику Сергею Николаевичу Вернову славу одного из открывателей радиационных поясов нашей планеты. О космических лучах, разбирая их биологическое воздействие, говорил и известный генетик Н.К. Кольцов. Об этой среде, чуждой жизни, рассказывал Г.М. Франк, а Л.А. Орбели выступил с подробным и обоснованным «Планом научно-исследовательской работы по вопросу о влиянии стратосферных условий на организм человека и животных». В этом докладе разбирались даже требования, которые должны предъявляться к скафандру будущего стратонавта. 2 сентября 1960 года Михаил Клавдиевич Тихонравов записал в дневнике: «Ездили в Томилино: С.П. (т.е. Королев. – Я.Г.), я, Феоктистов и Б(ушуев). Поучительно». Тогда, слушая рассказ главного конструктора скафандров Семена Михайловича Алексеева, разглядывая сине-зеленые забрала светофильтров, мог вспомнить Королев, что в далеком 1934-м, в Ленинграде, уже шел разговор об этих светофильтрах, ставили задачи оптикам, требовали рекомендаций от окулистов, уже тогда думали о том, как будет смотреть человек из космической бездны на небо, звезды, на родную планету.

Орбели в своем докладе был настроен отнюдь не оптимистически, скорее даже мрачновато:

– Исчерпать ту программу научных исследований, чисто физиологических, которая должна быть в кратчайшее время осуществлена в связи с быстрым развитием стратосферного дела, нет возможности. Нет физиологического вопроса, который бы здесь не был актуален...

Особенно внимательно слушал Сергей Павлович доклад А.А. Лихачева о влиянии на организм больших ускорений. Стремительность памятных ему нахабинских стартов, безусловно, создавала те самые перегрузки, которые, по словам докладчика, «несомненно могут оказать весьма значительное, а в некоторых случаях и роковое воздействие на человеческий организм». Лихачев был одним из тех сотрудников 1-го Ленинградского медицинского института, которых увлек своими идеями горячий пропагандист космонавтики профессор Н.А. Рынин. В 1930 году при Институте путей сообщения Рынин и его молодые друзья медики построили две центрифуги. Первая, маленькая, с радиусом 32 сантиметра, давала 2800 оборотов в минуту. На ней испытывали насекомых и лягушек. Вторая, побольше, с метровым радиусом, давала 300 оборотов – тут ставили опыты с мышами, крысами, кроликами, кошками, даже птиц крутили: чижей, голубей, ворону. Были получены интересные данные о влиянии величины и продолжительности воздействия перегрузок.

В докладе Лихачева мы опять находим блестящие примеры научного предвидения:

«Для изучения влияния перегрузки в зависимости от ускорения исследование при помощи центробежных машин вполне целесообразно» – через много лет создаются специальные центрифуги для тренировки космонавтов, проверки аппаратуры и оборудования космического корабля.

«Для изучения влияния качки желательно устройство приспособления, воспроизводящего таковую», – в Центре подготовки космонавтов были сконструированы специальные качающиеся платформы и вибростенды.

«Для изучения влияния добавочных факторов (положения тела, температуры, влажности, газового состава, атмосферного давления и т.п.) желательно устройство кабины с соответствующим оборудованием» – это заказ на барокамеру и сурдобарокамеру, выполненный четверть века спустя.

«Желательно исследовать перегрузку в опытах с человеком до 10...» – такие и даже большие перегрузки испытали во время тренировок первые наши космонавты.

То, что впоследствии было названо проблемами жизнеобеспечения в космическом корабле, всегда чрезвычайно занимало Королева. Этот интерес традиционен: он пришел от Циолковского, который начал с вращения на самодельной центрифуге тараканов, а кончил основами современной космической медицины и систем жизнеобеспечения, от Цандера, с его наивными и трогательными опытами по организации биологических циклов на марсианском корабле. Одухотворение, очеловечивание ракетной техники у нас, русских, началось с момента ее рождения. Королев был настолько заинтересован биологическими проблемами, что заразил своей увлеченностью жену, благо Ляля была медиком. Не без инициативы Королева еще в период его работы в ГИРД в Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского была проведена серия опытов по регенерации воздуха и газовому обмену. Был выпущен отчет об этой работе начальника лаборатории Н.М. Добротворского и врача К.М. Винцентини. Для регенерации воздуха предполагалось установить в кабине стратоплана специальные патроны с принудительной вентиляцией. Существовал запас кислорода, который мог потребоваться в том случае, если аварийный клапан выпускал избыток не поглощенной патронами углекислоты. Предусматривались обогрев и осушение кабины. Герметическая кабина должна была сбрасываться с парашютом, т.е. так, как возвращались на Землю наши космические корабли. Даже об одежде стратонавта уже думали тогда: шелковое белье, шерстяной костюм, сверху – влагонепроницаемое покрытие. Жизнь пилота при разгерметизации сохранял колпак типа водолазного и костюм из воздухонепроницаемой ткани с электрообогревом.

Но вернемся на Университетскую набережную, в конференц-зал Академии наук. На трибуне профессор Николай Алексеевич Рынин. Он делает подробнейший доклад о всех возможных методах освоения стратосферы, приводит множество примеров, анализирует весь зарубежный опыт и заключает:

– Дальнейший прогресс в высоте и скорости полета аэропланов в стратосфере возможен, но связан с применением реактивного двигателя.

Почти половина доклада Рынина была посвящена ракетам, их истории, классификации, техническим данным, результатам применения, отдельно разбирал работы Крокко, Зенгера, Цандера, проанализировал все удачные запуски пороховых и жидкостных ракет, в том числе и «девятки» Тихонравова.

– Наиболее реальными, – сказал Николай Алексеевич, – являются такие перспективы: до высоты в 20-25 километров возможны полеты стратопланов с винтомоторной группой, далее до высоты 50 километров возможны полеты реактивных стратопланов и, наконец, еще выше – полеты ракет...

Тут уже можно было аплодировать!

Однако даже среди «реактивщиков» очень скоро наметились некоторые расхождения, правда, не столько в принципиальных общих вопросах, сколько в технических частностях. Особенно кипятился Королев, когда слушал доклад М.В. Мачинского, председателя Ленинградского общества изучения реактивного движения. Мачинский говорил вроде бы и справедливые слова, горькие, но справедливые: «...с развитием реактивного движения связан целый ряд чисто научных вопросов, либо лишь наполовину решенных, либо даже почти и не начатых изучением...»

В перерыве в фойе маленькими роями кружились спорщики.

– Вот вы утверждаете, что техника реактивного движения находится в состоянии детском, – наседал Королев на своих оппонентов. – Вы критикуете, и часто справедливо критикуете Оберта, Эсно-Пельтри, Годдарда. Но они дело делают, проектируют, строят, пускают. И мы думаем не отстать от них. Кто же, по-вашему, должен реактивную технику переводить из детского в юношеское состояние, как не мы с вами?

– Для этого нужны наука, приборы, стенды, – перебивал Мачинский. – А все хотят сразу летать, простите, к звездам...

– Цандер мечтал о полете к Марсу, но это не помешало ему решить очень много неотложных практических задач...

– Вот, вот, именно марсианские корабли! Да неужели вам, Сергей Павлович, не ясно, что весь оптимизм этих популярных статеек дутый? Вы же серьезный человек! Я утверждаю, что все разговоры о том, будто завтра мы улетим не только в стратосферу, но и еще дальше, по меньшей мере преждевременны. У нас случайные полеты и случайные достижения...

– Надо сделать их системой...

– Но для этого надо подождать решения, хотя бы частичного, целого ряда научных и технических задач, которые известны вам не хуже, чем мне...

– Да поймите же наконец, – закипятился Королев, – что никогда не наступит такого дня, когда мы решим, пусть даже частично, все научно-технические проблемы и скажем себе: «Ну, теперь давайте строить стратоплан!» Этого никогда не будет! Нельзя установить все наивыгоднейшие диаграммы скоростей, оптимальные внешние формы, наилучшую геометрию дюз и камер. Да невозможно это сделать! Над этими проблемами внуки наши еще мучиться будут! Теория и практика должны двигаться вперед вместе. И отлично, если теория опередит практику, осветит ей путь, избавит от блужданий в тупиках, но возможно, что теория и не поспеет, будет догонять, объяснять, а не предсказывать. Так бывало в истории науки...

– Вы верите, что человек полетит в стратосферу на реактивном аппарате в ближайшем будущем? – спросил кто-то за его спиной.

– Нет, я не верю. Я просто знаю, что он полетит, – ответил Королев. Так удачно получилось, что следом за Мачинским выступал с докладом Тихонравов. Михаил Клавдиевич начал вроде бы «от печки», но в словах его ясно была слышна ирония. Он говорил, что сама возможность полета ракеты в пустоте подвергалась сомнению и даже Годдард ставил опыты на сей счет.

В зале заулыбались. Тихонравов говорил и о вульгарной популяризации, и о зарубежных работах, и о том, как нужна ракетчикам автоматическая аппаратура для стабилизации полета. Но, говоря обо всех болячках и трудностях, он кончил очень бодро:

– Надо считать, что высота 25-30 километров есть высота реальная для самого ближайшего времени. Высоты же в 100 километров и более могут быть достигнуты в самом недалеком будущем... Без сомнения, чрезвычайно заманчивым является подъем на такую высоту человека. В настоящий момент данный вопрос надо считать открытым, так же как и подъем человека при помощи ракеты на значительно меньшие высоты. Но возможность такого полета не представляет ничего невероятного. Как правило, обычно приборы и различные приспособления и механизмы первыми проникали в области, труднодоступные человеку, и уже следом за ними шел человек...

Рынин и Тихонравов провели артподготовку. Королев пошел в наступление.

Доклад Сергея Павловича «Полет реактивных аппаратов в стратосфере» пришелся уже на конец конференции. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что народ устал. Хорошо, потому что теперь он ясно представлял себе уровень докладов, знал, что говорить будет точно по делу, в грязь лицом не ударит. Разложил на трибуне бумаги, начал скромно, тихо, но по смыслу нахально, так, что все шепотки в зале сразу пресеклись:

– Мною будет освещен ряд отдельных вопросов в связи с полетом реактивных аппаратов в стратосфере, причем, особо подчеркиваем, —он сделал маленькую паузу, – именно полетов, а не подъемов, т.е. движения по какому-то маршруту для покрытия заданного расстояния...

Как по полочкам разложил Королев всю проблему. Прежде всего он разделяет реактивные аппараты на три группы: твердотопливные, чаще всего пороховые, аппараты с жидкостными ракетными двигателями, те самые, над которыми работали Циолковский, Годдард, Оберт и Цандер, и, наконец, аппараты, использующие кислород атмосферы, самолеты с воздушно-реактивными двигателями, теорию которых дал Стечкин, с которыми экспериментировали Лорен и Крокко. Дальше – подробный анализ каждой из трех групп, анализ объективный, трезво оценивающий все преимущества, и действительные, и мнимые, не упускающий ни одной трудности и, где это возможно, сразу дающий рекомендации по их преодолению.

Сергей Павлович упорно настаивает именно на полете человека в стратосферу: «...речь может идти об одном, двух или даже трех людях, которые, очевидно, могут составить экипаж одного из первых реактивных кораблей».

Одни из первых реактивных кораблей... Один, двое, трое... Гагарин, Беляев с Леоновым, Комаров с Феоктистовым и Егоровым. Да, так и было...

Вес такого корабля, по мнению Королева, «будет измеряться не десятками, не сотнями, а, быть может, тысячей или даже парой тысяч килограммов и более».

Первый «Восток» на контрольном взвешивании показал 4725 килограммов.

Королев словно уже видит эту необыкновенную, фантастическую конструкцию, словно не раз уже раскалывался несуществующий космодром громом ракетного взлета. Он рассказывает об этом старте со всеми подробностями, он говорит, что взлет этот «будет происходить, по крайней мере, в первой своей части достаточно медленно. Это будет происходить, во-первых, потому, что организм человека не переносит больших ускорений. Ускорение порядка 4g допустимо, но и то в течение ограниченного времени. Во-вторых, низкие, наиболее плотные слои атмосферы выгодно проходить с небольшими скоростями, так как в противном случае пришлось бы преодолевать весьма значительное сопротивление воздуха...»

Он не скрывает трудностей и не сулит быстрых и легких побед. «Центральным вопросом является повышение полезной отдачи топлива... Другим немаловажным вопросом является получение сплавов с очень высокой температурой плавления для изготовления ответственных частей двигателя... Можно упомянуть еще ряд неразрешенных вопросов, как-то: управление реактивным аппаратом, его устойчивость, вопросы посадки (что, как можно предполагать, будет делом далеко не легким), необходимость создания принципиально совершенно новых приборов для управления аппаратом, различных наблюдений и т.д.»

В каждой строке здесь зашифрована будущая программа работы десятков коллективов, тысяч людей, их судьбы. Кто из сидящих в зале мог предполагать тогда, что «управление реактивным аппаратом», например, вырастет в целую отрасль науки, потребует нового математического осмысления, новых откровений газовой динамики, механики, теории регулирования. Какой короткий, маленький, в общем-то, доклад сделал Королев в Ленинграде и какой огромный в то же время, если взглянуть на него сегодня, с вершины прошедших десятилетий...

О воздушно-реактивных аппаратах он говорил мало, отметил благоприятный весовой баланс, большую скорость и увеличение потолка по сравнению с винтомоторными самолетами. Сразу можно было почувствовать, что ВРД его не интересуют. Он считал этот вид двигателей некой промежуточной ступенькой в стратосферу и не скрывал своих намерений перепрыгнуть с разбегу через эту ступеньку.

Горячность и убежденность докладчика предполагали весьма мажорный финал его выступления, но кончил он без всякого пафоса:

– Работа над реактивными летательными аппаратами трудна, но необычайно интересна и многообещающа. Трудности в конечном счете несомненно преодолимы, хотя, быть может, и с несколько большим трудом, чем это кажется на первый взгляд.

«Правда» отметила: «В интересном докладе инж. С.П. Королев (Реактивный научно-исследовательский институт) подверг анализу возможность и реальность полета реактивных аппаратов в высших слоях атмосферы. Центральным является здесь создание ракетных двигателей на жидком топливе. Разрешение этой проблемы упирается в необходимость чрезвычайно большого расхода топлива и весьма высокие температурные условия (до 3 тыс. градусов)».

В киоске у Дворцового моста купил пять экземпляров «Правды», запрятал во внутренний карман пальто, чтобы не увидели, не засмеяли...

В те прозрачные хрупкие дни весны, когда Сергей Павлович Королев бродил по мокрому солнечному Ленинграду, в маленьком, по окна укрытом сугробами селе Клушине, в избе при дороге на старый Гжатск уже почти месяц жил мальчик. Мать и отец улыбались, слушая его писк, и шепотом спорили – все не могли понять, какого же цвета глаза у сына... И никак не мог тогда в Ленинграде знать Королев, что через много очень трудных, подчас жестоко несправедливых к нему лет наступит новая прекрасная весна, когда этот неведомый ему мальчик в нестерпимо ясных глазах своих принесет ему отблеск нового мира, мира черного неба и голубой Земли, мира, которого до него не видел никогда ни один человек.

 

 

Победа! Победа! 31 октября принято постановление Совета Труда и Обороны № 104, в котором подтверждался приказ Реввоенсовета! 15 ноября вновь образованный РНИИ передали в ведение Народного комиссариата тяжелой промышленности СССР! Отныне у них свой институт!

После подвала на Садово-Спасской помещение института в Лихоборах на окраине Москвы представлялось Королеву царскими хоромами: двухэтажный корпус, к которому примыкал производственный цех. В цеху было полное запустение, по-кладбищенски белели бетонные фундаменты демонтированных машин: здесь размещалась лаборатория дизелей. В корпусе – натоптано, грязь, кучки какого-то домашнего мусора, девушки из ГИРД кричали, что обнаружили клопов. Королев помнил, каким был их подвал на Садовой, пожалуй, еще хуже. Ясно, что снова придется начинать на пустом месте, снова навалятся нескончаемые хозяйственные и организационные заботы. У пионеров науки и техники разные судьбы. Для великого Тихо Браге датский король построил целый научный городок – Ураниборг – столицу Урании, богини астрономии. Менделеев трудился в теплом уюте Петербургского университета. Эрнест Резерфорд обосновался в Кембридже, в прекрасно оборудованной Кавендишской лаборатории. Сергей Королев всю жизнь начинал с нуля: в 1931 году – ГИРД, 1934-м – РНИИ, в 1946-м – Подлипки и Капустин Яр, в 1955-м – Тюратам. Быть пионером – трудно, но во сто крат труднее создавать новое в условиях, мешающих создавать новое. Значит, придется останавливаться. Останавливаться, чтобы следующий шаг был шире.

Но ни облупленные стены, ни сиротские фундаменты станков, ни морозостойкие клопы в щелях не могли омрачить радости гирдовцев. Для них это было не просто новое помещение и не просто новая вывеска. Недавние мечтатели и энтузиасты, начавшие с самодеятельного кружка, переходили в промышленность. Они стали солидными, их признали, им поверили, они стремительно взрослели, превращаясь из увлеченных юношей в умудренных опытом мужей.

В начале декабря сняли клуб «Искра» на Сухаревской площади напротив института Склифосовского и устроили вечер в честь рождения РНИИ. На этот вечер и явился первый раз Королев с двумя «ромбами» в петлицах: он как заместитель начальника нового института был назначен дивизионным инженером. Два «ромба» – это по нынешным временам что-то вроде генерал-лейтенанта инженерных войск, а было генерал-лейтенанту двадцать шесть лет. В такие годы не гордиться «ромбами» чудовищно трудно.

На вечере раздавали почетные значки и подарки. Королев и Тихонравов получили высшую награду Осоавиахима – знак «ЗАОР» («За активную оборонную работу»), Горбунов и Пивоваров – значки отличников Осоавиахима, Щетинков и Авдонин – часы с торжественными словами на крышке, Победоносцев – значок активиста и тоже серебряный «Мозер». Иванова – именную готовальню. Сергей Смирнов ликовал особенно бурно: ему досталось кожаное пальто на меху и шерстяное кашне, – разве можно сравнить с готовальней.

На вечере рядом с Королевым сидел его будущий шеф – Иван Терентьевич Клейменов, назначенный начальником РНИИ.

Назначению этому предшествовали долгие размышления. Очевидно, обсуждалась и кандидатура Королева. Но предпочтение отдали все-таки Клейменову. Клейменов был кадровый военный, член партии, в недавнем прошлом – участник гражданской войны, конечно, он был ближе Тухачевскому и по возрасту и по жизненному пути, чем молодой Королев, который хоть и был теперь дивизионным инженером, но пороха-то не нюхал. Поэтому Тухачевский рекомендовал Орджоникидзе именно Клейменова. Если бы кто-нибудь тогда, в конце 1933 года, мог сказать Тухачевскому и Орджоникидзе, что этим они спасли от смерти будущего великого конструктора, они бы, на беду свою, не поняли этого. Они не могли знать, что пройдет совсем мало лет и ручательство Тухачевского, доверие Орджоникидзе будут равносильны смертному приговору.

Королев знал Клейменова недавно, с 1932 года, когда он стал начальником ГДЛ. Они встречались и в Ленинграде, и в Москве, на совещаниях у Тухачевского, ездили вместе в Нахабино, осматривали испытательные стенды и стартовые площадки первых ракет. Клейменов был спокойным, рассудительным. Открытое, простоватое лицо его, прямой взгляд выдавали в нем человека откровенного, бесхитростного. В суждениях его Королева иногда настораживала несколько наигранная армейская лихость, в которой было не столько смелости, сколько желания не углубляться и суть дела. Очень быстро можно было понять, что ракетной техники Клейменов не знает совсем. Однако на разных совещаниях Иван Терентьевич никогда и не встревал в обсуждения вопросов технических, в отличие от некоторых деятелей Военведа, высказывания которых в свое время доводили покойного Цандера до состояния, близкого к обмороку. А потом, если начальник какой-либо организации до тонкостей разбирается во всех ее делах, это, пожалуй, уже чересчур. Вполне достаточно, чтобы он не мешал тем, кто в этих делах разбирается. Кроме того, веселый «Постулат Роджерса» гласит: «Все невежды, но в разных областях». Пусть он простоват, но, безусловно, не глуп, а значит, можно было надеяться, что он сумеет узнать то, что не знает. А не знал он не потому, что не хотел, а потому, что не успел.

Иван Терентьевич был с Тамбовщины, родился в селе Старая Сурава Лысогорской волости. Отец его не крестьянствовал, а был сапожником – на селе человеком очень уважаемым, мать – портнихой. Быстрота ума Вани Клейменова замечена была уже в церковно-приходской школе, где его рекомендовали в гимназию. Учили бесплатно ввиду бедности. Когда началась первая мировая война, ему было шестнадцать лет и повоевать ему пришлось уже в Красной Армии. Сразу после гимназии в 1918 году попал он на первые Московские курсы командного состава, а уже через два месяца стал адъютантом военного совета 3-й армии. Очевидно, он был действительно очень смышленым пареньком, потому что уже в апреле следующего, 1919 года его отправили на четырехмесячные артиллерийские курсы при ВЦИК, откуда он ушел добровольцем на Восточный фронт. Возможно, этот штрих биографии начальника РНИИ и располагал к нему Тухачевского, который тоже воевал в Поволжье, Сибири и на Урале.

Время было такое, что жизнь Ивана Клейменова неслась, как горная речка в паводок, меняя русло непредсказуемо и стремительно. На фронте он вступил в партию, а уже в 20-м году был направлен учиться в Военно-хозяйственную академию. Ускоренный курс требовал, чтобы специалист с высшим (Академия!) образованием родился через девять месяцев – сколько же соленых солдатских шуток изобретено было по поводу этих девяти месяцев! Что уж это было за «высшее образование», одному богу известно, но факт налицо: Клейменов сразу же получает должность уполномоченного по снабжению 14-й армии, а потом даже заведующего секцией труда промвоенсовета Южного фронта.

Наконец, война кончилась, все фронты ликвидировали, и Иван Клейменов решил несколько притормозить жизнь, понимая, что все эти четырехмесячные курсы и девятимесячные академии – одна видимость, а чтобы жить достойно, надо получить образование настоящее. Он приехал в Москву и поступил на физико-математический факультет университета, что сделать было нетрудно, учитывая его происхождение «от сохи». Однако, едва начав учиться, был он по распоряжению Фрунзе из университета извлечен и направлен на инженерный факультет Военно-воздушной академии РККА.

Это была уже серьезная учеба, авиационную технику он постиг настолько, что, окончив академию – вторую за восемь лет, – командовал мастерскими НИИ ВВС. Здесь опять начала петлять его жизнь. В феврале 1929 года прикомандировали его к отделу внешних заказов при уполномоченном Народного комиссариата по военным и морским делам, который работал в советском торгпредстве в Берлине. В Германии прожил он более трех лет, подкормился, отдохнул, пообтерся среди фирмачей, внешнеторговцев и дипломатов, сам приобрел некоторые дипломатические навыки, впрочем, не утеряв на чужбине столь ценимую на родине солдатскую простоту и удаль.

В мае 1932 года его отозвали из Берлина. Сначала собирались назначить заместителем начальника Научно-технического управления гражданской авиации, потом забрать в ВВС и только в ноябре Тухачевский назначил его начальником ленинградской Газодинамической лаборатории.

Таким образом, весь ракетный стаж Клейменова не составлял пока и года. Иван Терентьевич понимал, что за этот короткий срок он не успел постичь всех тонкостей новой области техники, но разобраться в основных направлениях ее развития – должен и, что очень важно для руководителя, – выработать собственное мнение о перспективах дальнейшего развития этих направлений.

Признавая за Королевым технический опыт, он вовсе не собирался отдавать в руки своего заместителя бразды правления научно-технической политикой нового института и оставлять за собой лишь чисто хозяйственные и административные функции. Напротив, увидав весь тот разгром, который царил в здании РНИИ, и угадав в Королеве отличного организатора, он с первых дней их сотрудничества стал все энергичнее поручать ему именно хозяйственные хлопоты. Клейменову хотелось, чтобы к моменту переезда из Ленинграда ведущих сотрудников ГДЛ производство было бы уже налажено, и он настойчиво напоминал об этом Королеву при каждой встрече.

Когда Сергей Павлович представлял себе слияние двух организаций, он понимал, что трудности возникнут непременно уже потому, что у москвичей и ленинградцев было совершенно разное отношение к ракетам. В ГДЛ ракета – это средство совершенствования артиллерии, в ГИРД – это путь в космос. Да, ломка будет, конечно, но альтернатива возможна. Королев предполагал, что ленинградцы будут продолжать работу над реактивными снарядами, делать ускорители для бомбардировщиков, а Юрий Победоносцев из ГИРД дополнит их работы своими снарядами-прямоточками. Но не мыслил он планов РНИИ и без своей тематики. Он надеялся, что Тихонравов и сменивший Цандера Корнеев доведут до ума свои жидкостные двигатели. Возможно, им будет полезен опыт Глушко. Получив надежный ракетный мотор, он поставит его на планер, а со временем такой ракетоплан превратится в стратосферный самолет. Ему казалось естественным, что слияние двух организаций только поможет развитию уже сложившейся тематики исследований. И вроде бы так оно все и получалось. В постановлении Совета Труда и Обороны, подписанном Молотовым, в самом общем виде была названа тематика института, а сказать точнее – просто перечислены все возможные виды ракетной техники и известные способы ее применения: ракетные двигатели с твердым и жидким топливом, реактивные снаряды для наземных и воздушных установок, бескрылые и крылатые ракеты, ракетопланы и ракетные самолеты, разработки новых марок порохов и топлив, автоматических систем управления, баллистика, аэродинамика, теплообмен. Но теперь все это энциклопедическое перечисление надо было приземлить, конкретизировать, продумать структуру с учетом реальных людей. Однако едва Королев заводил обо всем этом разговор со своим новым начальником, Иван Терентьевич от него старался уйти. Он не возражал, а именно уходил. И сегодня на вечере в клубе «Искра» Королев снова стал допытываться, как представляет себе его новый начальник структуру будущего института.

– Ну что вы, Сергей Павлович, – пробовал отшутиться Клейменов. – Люди поют-пляшут, а мы с вами будем вести такие скучные разговоры...

– Иван Терентьевич, станочный парк нельзя создавать, не зная, что мы будем изготовлять...

– Станочный парк должен быть гибким. Вот мне в Берлине рассказывали, как на заводах «Ролс-Ройс» придумали...

– Нам пока далеко до «Ролс-Ройса».

– А так ли уж и далеко? И про Магнитку говорили – куда-де нам... Уходил, не хотел говорить. Но ведь разговора такого не миновать все равно. Хорошо, он поставит такие станки, которые нужны ему...

Переезжать в новое здание начали еще до Нового года, но дело шло медленно. Зоя Кожемякина на своей полуторке курсировала между Садово-Спасской и Лихоборами с предельной загрузкой: столы, стулья, шкафы, чертежные доски, архивы, горючее, фанера, краска, цемент, железо профильное и просто болванки, наконец, станки, моторы, приборы – короче, все хозяйство, накопившееся незаметно за два года в их подвале. Все это надо было погрузить, разгрузить, заранее прикинуть, где что будет стоять в новом помещении, решить, кто, где и с кем будет сидеть, выслушать множество частных пожеланий («только не у окна!», «только не в этой комнате, тут ужасный сквозняк...») и при всем желании всем угодить, непременно с кем-то поссориться – так мчались день за днем, и радости, и беды были мелкими, скучными, неинтересными, как домашние мухи.

Ленинградцев еще не было: не решили окончательно вопрос с их квартирами, но уже пополз шепоток: «Они сидят в своем Питере и ждут, когда мы тут для них все вычистим и вымоем...» Королев спрашивал Клейменова, когда приедут ленинградцы, Клейменов сказал, что надо организовать Ленинградский филиал и этим непосредственно занимается Лангемак.

– А что его организовывать? – спросил Королев. – Просто часть товарищей уедут в Москву, а часть останется, вот это и будет филиал...

– Вот вы какой быстрый, Сергей Павлович, – прищурился Клейменов. – Вот бы наши цеха с такой бы быстротой оснащались...

С цехами дело шло плохо. Небольшая группа рабочих и механиков «старичков-энтузиастов» из ГИРД удовлетворить нужды института не могла. Бывшие механики дизельной лаборатории тихо спивались от безделья, а некоторые из них разбрелись в неизвестном направлении. Приходили наниматься рабочие с расположенной неподалеку суконной фабрики, Клейменов их принимал («Кадровый рабочий класс, мануфактуры – оплот революции!), но это были совсем не те люди, к которым привык Королев в подвале, – понимающие его с полуслова не только мастера, но и простые слесари. Эти „мануфактурные революционеры“ не могли толком прочитать чертежи. Королев давал им задания, они их заваливали, Королев устраивал разносы, они шли жаловаться к Клейменову. Клейменов, принявший их на работу, испытывал как бы моральную ответственность за „свои“ кадры, защищал их и упрекал Королева в неумении „работать в гуще народных масс“. Королев злился, потому что никакой „гущи народных масс“ не было, а была кучка неумелых лентяев, раздраженных тем, что секретность мешает делать „левые“ дела и воровать. Воля Клейменова все глубже и глубже загоняла Королева в это производственное болото, из которого ему вылезти было очень трудно. Назревал крупный скандал.

Разразился он вскоре после Нового года. 17 января 1934 года Королев представил Клейменову справку о неудовлетворительной работе мастерских института.

«План работ на январь не выполняется, – говорилось в ней. – Оборудование производства происходит чрезвычайно медленно. Освоение этого оборудования происходит также недостаточными темпами... Нет должной ясности и четкого стремления выполнить установленное задание ни у руководителей производства, ни у бригадиров сборочных бригад, ни у каждого рабочего места... План сроков не имеет...

Нет простейшего порядка в деле прохождения того или иного заказа на работы, распределения их по рабочим местам, систематического контроля за их выполнением... Рабочий высокой квалификации с нарядом в руках занимается отысканием материала, затем сам же его подготавливает для работы. Вопрос с подачей инструмента не упорядочен в должной степени... Обращение с инструментом в цеху скверное...

Заработок рабочего неровен и зачастую недостаточен, а иногда чрезмерно высок.

Все затронутые вопросы являются, несомненно, вопросами низового порядка, разрешаемыми в самом производстве, в цеху, в бригаде. Тенденций к их постановке и разрешению, однако, нет и даже, наоборот, у меня создается впечатление, что руководители производства ведут свою работу «от дня к дню», всецело полагаясь на меня, как вышестоящего начальника, разрешая подобные наболевшие вопросы тогда, когда их укажет кто-либо, я или вы, товарищ начальник... Даже в тех случаях, когда очевидность того или иного положения заставляет меня отдать какое-либо распоряжение руководителям производства (хотя по сути это было бы их дело), последнее выполняется нечетко и не в срок...

Как результат всего вышеизложенного слаба трудовая дисциплина на производстве РНИИ. Настроение у рабочих скверное. Постоянные срывы... дезорганизуют даже самую стойкую передовую часть рабочих нашего производства...»

Королев пишет о необходимости улучшить отопление помещений и питание в столовой, об организации транспорта, поскольку добраться до института на окраине города – задача не из легких, – комнат отдыха, красного уголка. Выход из создавшегося положения Сергей Павлович предлагает только один: «сменить все руководство производством, как несправляющееся с работой и поставить туда людей, которые хорошо бы хозяйничали». И добавляет: «Надо обратить внимание партийной части и завкома на работу производства, т.к. без их помощи, одними административными мерами успех достигнут не будет».

Замечательный документ! Сколько в нем энергии и страсти! В нем виден человек, искренне болеющий за дело, умеющий представить проблему в целом, в самом подходе к ней уже видна хватка будущего Главного конструктора. Интересно, что даже тон этого доклада, напористый, драчливый, как бы призывающий к немедленной и энергичной работе, напоминает тон резолюций Королева «космического». Вот сравните: в марте 1965-го Сергей Павлович тоже нервный, раздраженный неудачным стартом очередного «лунника», прочитав на космодроме проект плана реконструкции своего опытного завода, пишет директору этого завода Роману Анисимовичу Туркову:

«1. Я внимательно прочитал Ваш материал.

Конечно, его надо обсуждать и разбирать со многими тов-ми, а не путем записки.

2. Тем не менее вынужден Вам написать свое предварительное мнение – отрицательное. Мне кажется, что предлагаемая реконструкция завода недостаточно увеличит производительность труда, не говоря уже о лучшей (!) организации труда.

3. Слишком большой упор взят на капитальное строительство, а что же нам делать в 65-67 гг.?!

4. Слишком много площадей и людей на заводе отнесены не на основное пр-во.

5. Мне кажется, что реконструкция мало увязана с планом и задачами, и особенно на 65-67 гг.

Прошу Вас тщательно подготовиться к обсуждению к моему приезду.

17.03.65. С. Королев»

Как они похожи, два эти документа, разделенные половиной жизни! – тридцатью годами тюрем, войны, сумасшедшей работы, Золотыми звездами на груди! Насколько же цельным, крепким характером обладал 27-летний заместитель начальника РНИИ! Письмо Туркову все-таки гораздо спокойнее доклада Клейменову. Это не доклад, это – ультиматум. Теперь Клейменов должен был или признать несостоятельность своей кадровой политики и уволить людей, им же недавно набранных, или объявить Королеву войну. Иван Терентьевич пришел в ярость, посчитав, что Королев поднимает «бунт на корабле», а бунтовщиков по морским законам «на реях вешать надо». Состоялось бурное объяснение, Клейменов утверждал, что во всем виноваты не производственники, а его заместитель, которому поручено было наладить работу этих производственников. Королев возражал: он не может руководить людьми, которые не отвечают требованиям, к ним предъявляемым. В запале Клейменов заявил, что такой заместитель ему не нужен, на что Королев ответил, что будет счастлив оставить эту должность.

Ситуация складывалась критическая. Несмотря на то, что РНИИ находился в Наркомтяжпроме, «хозяином» считался Тухачевский, а точнее – Управление военных изобретений. Только что назначенный вместо Новикова начальник УВИ Русанов пока входил в курс дела, и «тушение пожара в РНИИ» было поручено Терентьеву. К нему уже приходил Клейменов. Яков Матвеевич успел изучить и Клейменова, и Королева, понимал, что безболезненным это искусственное объединение двух коллективов, которые раньше, находясь в разных городах, испытывали друг к другу если не чувство соперничества, то хотя бы вполне объяснимое чувство потаенной ревности, произойти не может. Но он не ожидал, что начальник нового НИИ и его заместитель окажутся соперниками столь непримиримыми, и когда Тухачевский спросил: «В двух словах, что там происходит?» Яков Михайлович глубоко вздохнул и ответил: «В двух словах: нашла коса на камень, товарищ заместитель наркома...»

Можно предполагать, что взаимная неприязнь Клейменова и Королева во всяком случае в 1934 году была достаточно глубокой. Об этом можно судить хотя бы по тому, что даже в 50-х годах, когда все обиды утонули в Лете, а судьба Ивана Терентьевича как жертвы «культа личности» не могла не вызывать сочувствия, даже тогда Королев характеризовал своего бывшего шефа с явной неприязнью: «Любил пожить, глубоко в дела не вникал, особыми организаторскими способностями не отличался. Самолюбив... Мне в Клейменове не нравились личные качества: барство, пренебрежение к людям...»

Само понятие «барство» за годы советской власти постоянно трансформировалось. Были времена, когда, если в шляпе ходишь – значит – барин. Старшая дочь Клейменова Ирина, когда ей было десять лет, попросила однажды шофера Володю покатать ее на отцовской «эмке», за что получила от отца строжайший выговор. «Барином» в сегодняшнем понимании этого слова Иван Терентьевич, конечно, не был, и Королев здесь, очевидно, не совсем прав. Резким, хамоватым, безапелляционным в споре – быть мог, но это уже другое.

К сожалению, не удалось отыскать характеристик Клейменова, которые он мог Т тогда дать Королеву, но, надо полагать, что они вряд ли бы украсили будущего Главного конструктора. Ну, что делать, есть расхожее определение: не сошлись характерами. А тут два самобытных, сильных характера как раз сошлись, но в поединке вздыбились, не хотели друг другу уступать.

Однако Королев превратился бы в фигуру плоскую, если бы все было так просто. При всей многолетней неприязни к Ивану Терентьевичу Сергей Павлович был очень внимателен к семье своего безвинно погибшего начальника. После реабилитации жены Клейменова Маргариты Константиновны, прошедшей все ужасы тюрем и таежных лагерей, Королев помог ей получить денежное пособие и пенсию за мужа, регулярно справлялся о ее жизни, звонил в Боткинскую больницу, когда ей делали операцию. За несколько недель до смерти он приехал к ней домой. Проговорили целый вечер, вспоминали былое: Королев – Мальдяк, Колыму, Клейменова – Усть-Усу, Печору.

– У каждого своя река, – вздохнул Королев. Потом помолчал и добавил:– А на Ивана Терентьевича я обиды не держу. Молод я был тогда, и Клейменов делал ставку на Лангемака... Я скоро в больницу ложусь, а выйду и давайте с вами, Маргарита Константиновна, воспоминания писать, нам ведь с вами есть что вспомнить, а?...

А может быть, Королев понимал, что именно конфликты с Иваном Терентьевичем спасли ему жизнь? Будь Клейменов по-покладистее, сработались бы, и Королев остался бы заместителем начальника института. А в 37-м в РНИИ казнили не людей, а должности. Вот и получается, что ссоры их с Клейменовым к тому привели, что Королев как бы освободил стул для Лангемака. А стул-то оказался электрическим... Накануне нового, 1945 года недавно освобожденный из тюрьмы Королев пишет вдове Бориса Сергеевича Петропавловского, справляется о Лангемаке – ведь он не знает, что Георгий Эрихович давно погиб: «...Напишите мне о Жорже – что же в конце концов о нем слышно и известно? Где Елена Владимировна (жена Г.Э. Лангемака. – Я.Г.) и девочки? Мне эта мысль не дает покоя»...

Все столкновения 1934—1935 годов были бы куда менее болезненны, если бы сводились лишь к личным конфликтам непохожих и упрямых людей и даже если бы все дело было в том, что Клейменов «делал ставку» на Лангемака. Но ведь есть еще одна краска: это была война руководителя москвичей с руководителем ленинградцев – одна из граней вечного спора двух русских столиц. Как раз в это время ленинградцы перебрались в Москву. Их вживание в институтские дела, уже начатые москвичами, накладывалось на ссору начальства, и худшего варианта для работы трудно было придумать.

Наконец, у конфликта существовала еще одна грань, которую хорошо понимали и в Наркомтяжмаше, и в Наркомвоенморе. РНИИ должен был прежде всего заниматься не просто ракетной техникой, но военной ракетной техникой: главным заказчиком РНИИ была армия. Ленинградцы были военной организацией и ими всегда с 1930 года, когда умер Тихомиров, командовали кадровые военные. Москвичи были организацией осоавиахимовской, общественной, руководителем их был человек сугубо гражданский – цену «ромбам» Королева все знали. Поэтому конфликт руководителей был еще конфликтом военных, которые, как известно, всегда все знают лучше гражданских, с гражданскими, которые, как тоже известно, для высшей пользы дела обязаны руководить военными. Вся эта ситуация дополнительно осложнялась тем, что среди ленинградцев были сугубо гражданские люди. Глушко например, окончивший Ленинградский университет, а среди москвичей – военные, вроде Тихонравова, выпускники Военно-воздушной академии РККА. Незадолго перед образованием РНИИ в московскую ГИРД пришло новое пополнение – молодые выпускники моторного факультета той же военной академии: Стеняев, Хованский, Лобачев, Герцен, Шибалов, Зуйков, Белов и самый активный из них – Костиков. Они не учились вместе с Клейменовым, но они закончили одну и ту же академию, и уже одно это определяло их позицию в конфликте руководителей. Эти военные инженеры, хотя и окончили академию недавно, как правило имели за плечами опыт гражданской войны, вступили в партию, наконец, они были старше Королева по возрасту (Костиков, например, на 7 лет и лишь на год моложе Клейменова). Подчиняться им, красным командирам, партийцам, молоденькому беспартийному, штатскому «шпаку» было нелегко. Партийцы ходили в Октябрьский райком, который тоже должен был теперь заниматься назревшим конфликтом. Старые гирдовцы собирались дома у Королева, пробовали выработать план действий, но ничего у них не получалось.

– К чертовой матери! – орал Корнеев, обрушивая на стол свой пудовый кулак. – Да неужели не ясно, что он всех нас схарчит! Надо не дожидаться, пока нас выгонят взашей, а уходить всем вместе. Мы же сила! Что, мы не проживем без Клейменова?!

– Но мы же сами хлопотали за институт, ведь, действительно, созданы все условия... – робко возражал Тихонравов.

– Условия как раз не созданы, – бросил Королев.

Усадив всех за стол, он устроился в углу дивана так, чтобы удобнее было наблюдать, слушал внимательно, в разговор встревал редко. Он хотел всех выслушать, потому что, откровенно говоря, очень смутно представлял себе дальнейшее развитие событий.

– Ну почему условия не созданы? Мне, например, никто не мешает, – примирительно сказал Победоносцев,

– Тебе и не будут мешать, пока на тебе Лангемак воду возит, – зло ответил Корнеев. – А выпотрошат тебя, и – взашей!

– Никто на мне воду не возит, – обиделся Победоносцев. – Лангемак вообще остается в Ленинграде... Он теперь начальник филиала...

– Лангемак переезжает в Москву, – сказал Королев.

– Та...ак! – заревел Корнеев. – Теперь всем крышка! Этот пушкарь всех дожмет!

Королев был отстранен от должности по решению начальника научно-технического управления ВСНХ СССР Николая Ивановича Бухарина. Вместе с Тухачевским они решили пилюлю немного подсластить: кресло заместителя начальника РНИИ было как бы упразднено совсем. Вместо него введена должность главного инженера, на которую был назначен Георгий Эрихович Лангемак.

Клейменов понимал, что Королев побежден, но не разгромлен. Вместе с группой выпускников академии он ставит вопрос об исключении Сергея Павловича из рядов РККА, но поддержки не находит, вопрос уходит в песок, а смута не только не кончается, но усиливается. Армейское единоначалие Клейменова все чаще и чаще приводит к новым конфликтам. Дело было уже не в Королеве и не в организации работы производственников. Предметом спора становилось главное: тематика института. Вячеслав Дудаков, казалось бы, свой, ленинградец, пишет Тухачевскому, что Клейменов его травит, мешает работать, несмотря на то что его стартовые ускорители для самолетов – единственная работа ГДЛ за все время ее существования, которая сдана на вооружение Красной Армии. Характер у Дудакова был трудный, но как не прислушаться, если человек пишет: «Для характеристики общего положения РНИИ укажу, что в нем не найдешь ни одного довольного сотрудника, дельные работники, конструкторы и инженеры бегут из РНИИ».

Прошло две недели, еще с Дудаковым не успели толком разобраться, а Клейменов снова ставит вопрос ребром: с Королевым больше работать невозможно. Выведенный из себя Королев на следующий день отправляет Тухачевскому отчаянное письмо. «...В Реактивном институте создалось совершенно невыносимое положение,» – и Сергей Павлович убеждает заместителя наркома, что Клейменов рассматривает перспективы ракетной техники тенденциозно, не понимая, что ракеты на твердом топливе не в состоянии дать те скорости, высоты и дальности, которые потребуются в будущей войне. «Пороховые реактивные снаряды, – пишет Королев, – имеют большой смысл как средство вооружения РККА сегодня новыми видами оружия, но ставка только на это – есть гибельная политика „близкого прицела“. Королев жалуется: невозможно втиснуться в программу испытаний с жидкостными двигателями, поскольку „РНИИ представляет собой мастерские по изготовлению бесконечных вариантов пороховых снарядов Лангемака“. Защищает своих соратников по ГИРД: Ефремов вынужден был уйти, Корнеева Клейменов уволил. Кто же будет делать двигатели? „Моторы т. Глушко (Ленинград) оказались непригодны по своим данным для установки их на летающие объекты“. Совсем коротко – о своей крылатой ракетной торпеде: „Возможно, что этот объект будет прототипом в миниатюре будущего стратосферного корабля или сверхдальнего снаряда“. Заключает с трагической нотой: „РНИИ идет к гибели, задыхаясь в ужасающей обстановке, созданной стараниями нескольких лиц“.

Через два дня на стол начальника Управления военных изобретений легло это письмо с резолюцией: «т. Русанову. Прошу разобраться. Т. Клейменов жесткий человек, но не всегда объективный. Тухачевский. 1.VI.»

Русанов начинает разбираться и узнает, что РНИИ «будут слушать на райкоме». Октябрьский райком партии получал самую противоречивую информацию и решил, что пора, наконец, выяснить, кто же там прав. Русанов попросил Терентьева съездить на заседание, послушать. Терентьев поехал. Клейменов доклад построил глупо, склочно, выступавших перебивал, кричал, демонстративно похохатывал: «Что ты меня учишь?! Я Колчаку Пермь сдавал, а ты меня учишь!!» Весь берлинский лоск сразу исчез и вдруг обнажился солдафон. Секретарь райкома Андреасян говорил тихо, с мягким южным акцентом, пытался урезонить Ивана Терентьевича, но безрезультатно. Даже сторонники начальника не взялись его защищать. Секретарь парткома института Зуйков понял, что Клейменов напрочь забыл все его советы. Произошло то, чего Павел Петрович больше всего боялся: Клейменов не мог понять разницу между солдатским митингом 14-й армии на Южном фронте и отчетом директора НИИ на заседании столичного райкома партии. Костиков тоже злился на тактическую неумелость своего начальника. Невозмутимый Лангемак качал ногой в блестящем сапоге, смотрел в окно. Как ни странно, ему импонировало выступление Клейменова. В его оголтелости, даже в его базарных репликах совершенно отсутствовало желание подстроиться к официально деловому тону райкомовцев, кому-то понравиться. Наверное, он ведет себя глупо, но он естествен, он остается самим собой. А разве это не прекрасно, вне зависимости от правоты?

Решение бюро райкома было жестким и однозначным. Налицо «грубейшие ошибки, допущенные со стороны парткома в руководстве партийно-массовой и производственной работой РНИИ». В духе партийной терминологии того времени отмечено, что «партком РНИИ занял хвостистскую позицию... втянулся в склоку и проявил неслыханный зажим критики...» О начальнике института в решении было записано, что «тов. Клейменов, как руководитель РНИИ, своим нечутким и грубым отношением создал обстановку паники и бегства из института лучших инженеров».

Корнеева восстановили, Зуйкову дали выговор и рекомендовали от работы освободить, Клейменову – «указать на недопустимые методы». Терентьев, просидевший на двух заседаниях от звонка до звонка, писал в докладной записке Русанову: «...если останется Клейменов, то придется снять с работы специалистов Корнеева и Королева... Можно предположить, что с оставлением Клейменова начальником института, из РНИИ уйдет наиболее активная группа специалистов (Победоносцев, Тихонравов и др.)... Полагал бы, что нужно принять меры к немедленному снятию т. Клейменова с должности начальника РНИИ и о назначении другого лица». Русанов доложил замнаркома. Доклад этот через три дня ушел к Фельдману – начальнику Главного управления кадров РККА с резолюцией Тухачевского: «Согласен. Прошу выдвинуть хорошего кандидата – организатора». Через три недели Клейменов написал Тухачевскому письмо. Жаловался на Терентьева и УВИ, писал, что авторитет его там подрывают и приводил пример: на конференцию по изучению стратосферы без его ведома УВИ командировало Королева. Зря, наверное, Иван Терентьевич напомнил о себе: в тот же день Тухачевский напоминает Русанову: «Прошу представить кандидатов нач. РНИИ. М.Т.»

За Клейменова пробовал заступиться Орджоникидзе, доказывал Тухачевскому, что работник он хороший, ну, а если горяч порой, – с кем не бывает. В создавшейся ситуации, пожалуй, больше всего вредил себе сам Иван Терентьевич. Никак не может успокоиться, вновь и вновь пишет сутяжные письма, да еще С гордостью о них докладывает: «Мною на основании решения партийной и общественной организаций возбуждено ходатайство перед командованием Управления об исключении тов. Королева из РККА, но этого сделано не было, дело дошло до тов. Куйбышева, последний предложил т. Королеву исправиться и дал срок два месяца...»

Терентьев читает, пожимает плечами, накладывает резолюцию, для Ивана Терентьевича обидную: «К делу. Очередная глупость. Я.Т. 15.08.1934 г.»

Поиски кандидатов на директорский пост продолжались. Предлагали Иосифа Семеновича Амосова, инженера-металлурга из Главного артиллерийского управления, Ковалькова Алексея Федоровича предлагали, выпускника академии, начальника отдела НИИ ВВС, но один был пушкарь, другой самолетчик, ракет оба не знали и к ракетам совсем не рвались. В общем, как и нынче нередко случается, день шел за днем, институт себе работал и работал и вроде бы даже неплохо работал, дел и без него у начальства было много, Иван Терентьевич понял, что время льет воду на его мельницу, несколько поунялся, затих, и... остался в кресле.

Для стабилизации работы в институте больше всего сделал новый секретарь парткома Павел Михайлович Яновский, – член партии с 1917 года, друг Постышева, Косиора, он работал в ОГПУ, но, видя, что работать там ему становится все труднее и труднее, перешел в РНИИ, благо по образованию был химиком. Крупный, подвижный, несмотря на хромоту, весельчак, мастер карточный фокусов, он быстро находил общий язык с любым человеком, готов был обсуждать любую проблему – от химического состава ракетных топлив до «технологии» поедания речных раков, к которым был очень неравнодушен. Именно Яновский своей ровной, здоровой жизнерадостностью сумел быстро изменить всю атмосферу жизни института. Королев потом часто вспоминал его. В его представлении вот таким и должен был быть парторг: умным и веселым. Яновский постарался максимально справедливо распределить «сферы влияния» и удовлетворить притязания соперников на производственную базу. Кстати, сам нашел завод в Туле, который взялся делать для РНИИ жидкостные кислородные двигатели. В 1937 году отыскался «добрый человек», который написал, что в Тулу он ездит не за двигателями, а на троцкистские совещания, и Яновский исчез. Впрочем, можно было и не писать: с такими друзьями, как у него, Павел Михайлович был обречен...

И еще один человек очень помог Ивану Терентьевичу Клейменову, помог, чтобы о нем забыли. Им был Георгий Эрихович Лангемак.

Королев, конечно, сгоряча написал тогда, что весь институт занят изготовлением бесконечных вариантов реактивных снарядов Лангемака. Георгий Эрихович деньги народные считал не хуже Сергея Павловича и если заказывал производству свои снаряды, то делал это не впопыхах, абы заказать, а серьезно каждый заказ аргументируя. Да и не такой это был человек, чтобы столь откровенно использовать служебное положение.

Мне кажется, что Королев не сработался с Клейменовым еще и потому, что в чем-то они были похожи, и именно несхожесть характеров помогала Сергею Павловичу ладить с Лангемаком. Королев мог накричать, Лангемак никогда не повышал голоса. Королев мог обидеть, Лангемак только высмеять. Стихией Королева были производство, металл, конкретная конструкция. Лангемак предпочитал книги. Королев любил чертить. Лангемак – считать. Королев с необыкновенным жаром добивался, чтобы его поняли и после этого поддержали. Лангемак холодно говорил: «Если вы не поняли, выполняйте, что вам приказано». Королев был гениальный технарь. Лангемак был талантлив вообще. Возможно, если бы дело их сблизило, они могли бы подружиться. Но они занимались разными делами и подружиться не успели.

Человек талантливый вообще часто имеет биографию причудливую. Лангемак родился в сугубо штатской семье преподавателей иностранных языков в городке Старобельске под Харьковом – таком маленьком, что все жители там здоровались друг с другом. Отец его был немец, мать – швейцарка, оба приняли русское подданство, и сын их говорил по-немецки и французски так же легко и чисто, как по-русски. В Елизаветграде он окончил классическую гимназию и решил идти по стопам родителей – стать лингвистом, изучать японскую филологию. В Петроградском университете проучился он только несколько недель, после чего должен был сменить филологию на баллистику: призыв в армию осенью 1916 года усадил его на скамью школы мичманов. Но, как талантливый человек вообще, он стал хорошим морским артиллеристом, служил в береговой обороне Финского залива. Когда его демобилизовали, а точнее, когда всякая оборона, и береговая, и не береговая стала разваливаться, он вновь попытался стать человеком гражданским. Вернувшись домой, поступил в Одесский университет. В тревожную смутную зиму 1918-1919 годов они могли встретиться в Одессе – студент Лангемак и два мальчишки: Валентин Глушко и Сергей Королев, но встречу эту гражданская война отодвинула. Весной 1919-го Георгий Лангемак ушел добровольцем в Красную Армию и, оставаясь человеком талантливым вообще, быстро вырос в Кронштадте от командира батареи до помощника начальника артиллерии всей крепости: он понял, что с японской филологией, очевидно, ничего не выйдет, что написано ему на роду стать артиллеристом. Впрочем, и артиллерийская, и всякая другая его карьера могла прерваться навсегда, когда во время знаменитого мятежа его арестовали, но не расстреляли, а до поры посадили на гауптвахту. Выпустили его оттуда красные матросы.

Дальше путь чисто армейский: Военно-техническая академия имени Ф.Э. Дзержинского в Ленинграде, Севастополь, помощник начальника артиллерии всего черноморского побережья.

Но было нечто, отличающее его от обычных офицеров-артиллеристов. Еще в Ленинграде познакомился он с Тихомировым и его реактивными снарядами и крепко задумался о будущем артиллерии. Математика доказывала, что если усовершенствовать реактивный снаряд Тихомирова, то эффект может получиться невероятный, труднопредсказусмый. Тихомиров и друживший с ним командующий Ленинградским военным округом Август Иванович Корк добились перевода Лангемака в ГДЛ как ценнейшего специалиста по внутренней баллистике. Сделать это, очевидно, было не просто, поскольку ГДЛ была организация секретная, а Лангемака в 1922 году за венчание в церкви исключили из партии. Так стал Георгий Эрихович ракетчиком.

Если молодого Королева, который не скрывал своего равнодушия к пороховым ракетам, Клейменов – выпускник Военно-воздушной инженерной академии (ВВИА) – признавать и авиационным специалистом не хотел, то за своим ровесником Лангемаком – кадровым офицером – первенство в пороховых делах он признал охотно. Сферы влияния таким образом не пересекались. Спокойная сдержанность Георгия Эриховича позволила ему быстро найти общий язык и со старыми гирдовцами, и с новыми военными инженерами из ВВИА РККА.

– В нем поражала его внутренняя культура, знания, эрудиция как в технике, так и в гуманитарных науках, – вспоминал Тихонравов. – С ним было чрезвычайно приятно разговаривать...

– Мне лично в жизни не приходилось больше встречать таких собранных людей, умеющих организовать не только свою работу, но и работу своих помощников. Когда потом я читал «Хождение по мукам» Алексея Толстого, то часто думал о том, что Рощин похож на Лангемака, – вторил Тихонравову Победоносцев.

– Георгий Эрихович был прекрасным оратором, владел литературным языком и его выступления приятно было слушать. А еще лучше он писал, – говорил Глушко.

Очевидно, и Королев подпал под обаяние личности Лангемака. Королев высоко ценил знания, профессионализм, внутреннюю дисциплину – здесь у Лангемака было чему поучиться. Единственно, чего никак не мог Королев – просто в силу своего темперамента – принять в Лангемаке, так это его особую, очень вежливую и чуть-чуть высокомерную иронию, очевидно, унаследованную им от морских офицеров старой школы, которые полагали всех прочих военных (а штатских – тем более!) хоть на полдюйма ниже себя. Читая отчет совсем молоденького, только что пришедшего с мехмата Миши Дрязгова, который по собственному наитию после каждой формулы непременно ставил точку с запятой, Георгий Эрихович спрашивал с рассеянной улыбкой:

– Скажите, пожалуйста, Михаил Павлович, а другие знаки препинания Вы, очевидно, просто не уважаете?

Но тут же, взглянув на залитое краской лицо Дрязгова, старался смягчить свой укол:

– Вы не возражали бы, если бы Вашу работу мы сумели бы опубликовать? – Лангемак редактировал сборник трудов РНИИ, напечататься в котором для молодого инженера было большой честью.

На такие пассажи Королев был не способен. Доведись ему, он бы спросил Дрязгова:

– Какого черта вы наставили везде эти дурацкие точки с запятой?!

Лангемак никогда не поминал даже черта, не говоря о других персонажах, населявших лексикон выпускников школы мичманов.

Именно такой человек и нужен был для спокойствия РНИИ. Лангемак сумел утвердить на техсовете, где он регулярно председательствовал, такой план работы института, который в общем, всех устраивал, а если кого-то (Королева, например) по каким-то частностям и не устраивал, сумел доказать необходимость временных жертв. Когда все сидели по своим комнатам, думали, считали и чертили, споры могли возникать чисто творческие, благотворные. Сыр-бор разгорался, когда начинали делить загрузку опытного производства, но и тут Лангемак со своей мягкой иронией, никогда не выражая даже тени неуважения к чужой тематике, умел отыскать вроде бы опять всех устраивающую золотую середину. Когда раньше распоряжения исходили от Клейменова, они часто вызывали раздражение еще и потому, что Клейменова в ракетных делах считали человеком некомпетентным. В Лангемаке все признавали специалиста, несогласие с ним могло вызвать сожаление, досаду, даже злость, но все эти чувства лежали уже как бы в иной плоскости взаимоотношений. Они могли привести – и приводили! – к ожесточенным спорам на техсовсте, но не к склокам. И действительно, страсти постепенно стали остывать, и вся институтская жизнь постепенно стабилизировалась.

Перед корпусом разбили цветник, наняли специально садовника, который за ним ухаживал, расставили скамейки, отдыхали там после обеда, а иногда даже проводили собрания. Столовую организовали прямо на территории института. Руководил ею некий Барабошкин, большинство считало, что «Барабошкин кормит хорошо» и «лучше Барабошкина все равно ничего не найдем».

Ленинградцы получили многоквартирный дом на Донской улице. Знакомых у них в Москве было мало, и чреда новоселий превратилась в чреду вечеринок сослуживцев, на которых за выпивкой и патефоном противоречия стирались, недоразумения разрешались и обиды улетучивались. Жить Стало как-то веселее, особенно бывшим гирдовцам, у которых инженерная ставка подскочила с 80 рублей до 350! Примерно столько платили в знаменитом ЦАГИ.

Наладили дело с транспортом. Теперь были грузовики с крышей и скамейками, которые каждое утро забирали ленинградцев с Донской и москвичей с Новинского бульвара и Сухаревки, везли в Лихоборы. Клейменов получил квартиру в Доме правительства на набережной и ездил, конечно, не на грузовике, а на персональном «форде». А Королев – на грузовике. Но он не завидовал ему. Королев искренне начинал верить, что все, наверное, к лучшему, потому что освобождение от административных забот позволяло теперь ему все ближе и ближе подбираться к живому и любимому делу, все больше засасывало оно его чувства и мысли и превращало жизнь в то высокое и постоянное напряжение, желаннее которого ничего для него на свете не было.

 

 

 

 

С назначением Лангемака главным инженером тематика РНИИ была окончательно продумана и утверждена. Определилась структура. Примерно четыреста сотрудников РНИИ, кроме плановиков, АХО и мастерских, были разбиты на четыре неравных отдела. Первый был самым многочисленным и занимался пороховыми снарядами. Второй, где теперь работал Королев, – жидкостными ракетами. Из заместителя начальника института Королев, слетев на несколько административных ступенек, превратился просто в старшего инженера. Над ним оказались не только Клейменов и Лангемак, появились и непосредственные начальники: отделом руководил Алексей Стеняев, сектором – Евгений Щетинков. Стеняев – один из недавних выпускников Военно-воздушной инженерной академии, не так чтобы уж очень большой специалист по жидкостным ракетам, но человек не без организаторского таланта. Надо отдать должное Клейменову и Лангемаку – они узаконили в РНИИ правило, согласно которому руководителем того или иного подразделения не обязательно должен был быть самый знающий и опытный специалист. Такому специалисту надо было создать максимально благоприятные условия для непосредственной его работы, а не отвлекать на административно-хозяйственные хлопоты. При этом его ставка могла быть выше, чем у его формального начальника. Конечно, и Королев, и Глушко, и Тихонравов понимали в жидкостных ракетах больше Стеняева. Точно так же у пороховиков: ленинградского профессора Петрова, а затем опытного москвича Победоносцева сменил хороший администратор Глухарев, а у Дудакова – лучшего специалиста третьего отдела, который занимался твердотопливными ускорителями для самолетов, начальником был поставлен Зуйков – тоже из недавних выпускников ВВИА.

Наконец, в четвертом отделе работали химики, которые занимались ракетными порохами, готовили свои адские смеси на маленьком пороховом заводике в Софрино.

Однако не будем лукавить: очевидная разумность подобной кадровой системы имела и другое объяснение, о котором не принято было говорить, но о котором знали все. Во главе отделов должны были стоять люди партийные, еще лучше – военные, с которых можно было в случае чего спросить со всей партийной строгостью, которым можно было не просто приказать, но приказать командирским голосом. Победоносцев называл их «комиссарами при командирах». А командирами не на бумаге были как раз настоящие специалисты. Конечно, приказывать им было труднее. Ну, прижал ты его, а он взял и ушел в другое место, в ЦАГИ например. Хороший работник – трудноуправляем, ибо знает себе цену, смело критикует, не боится гнева начальства, да и вообще, кого боится хороший работник? Только того, кто мешает ему быть хорошим работником. А значит, руководить им трудно. Никак в умах человеческих уже на 17-м году Советской власти все не разграничивались два понятия: руководить и принуждать. Увы, и Сергей Павлович Королев – сын своего времени, не всегда эти понятия отличал, но об этом разговор впереди... Клейменов понимал, что идейно выдержанные партийцы из военной академии в решении принципиальных научно-технических вопросов института будут слабоваты. Поэтому действительными членами образованного уже в 1935 году научно-технического совета были все-таки в основном специалисты – «мозги РНИИ»: Лангемак, Королев, Глушко, Победоносцев, Тихонравов и Дудаков.

Второй отдел, куда пришел разжалованный Королев, по широте своей тематики сам по себе был как бы маленьким институтом. Разные секторы занимались кислородными и азотно-кислотными двигателями, и бескрылыми и крылатыми ракетами, керамическими покрытиями камер сгорания, нужными, чтобы спасти их от страшного жара, и новыми жидкими топливами, рождающими еще более высокую температуру, чем та, которую могла выдержать керамика. Тут были свои испытательные стенды, свои приборные лаборатории – короче, целое многоотраслевое хозяйство. В каждом секторе – около десяти человек инженеров и техников.

Королев работал теперь с Евгением Сергеевичем Щетинковым, чему был очень рад. Королев давно и хорошо знал Щетинкова как отличного специалиста, человека порядочного и в высшей степени интеллигентного, хотя он был интеллигентом в первом поколении: отец его работал в Вязьме машинистом на паровозе. Щетинков был только на год моложе Королева. Сергей в юности был черепичником, Евгений – столяром. Вместе оканчивали МВТУ, оба работали в ЦКБ. Летом 1932 года они опять встретились в подвале на Садово-Спасской. В ГИРД Щетинков помогал Королеву в аэродинамических расчетах, без которых превратить бссхвостку в ракетоплан было невозможно. Потом разрабатывал методику испытательного полета с неустановившимся режимом работы двигателя, хотя двигателя еще не было, и вся методика была умозрительной. Щетинков приходил в подвал только вечером, днем он работал в отделе прочности ЦАГИ и о том, что ходил в ГИРД, помалкивал: в ЦАГИ гирдовцев презирали, называли «межпланетчиками», что звучало почти как ругательство.

Королев усиленно переманивал Щетинкова в ГИРД, но тот упирался и окончательно ушел из ЦАГИ уже только в РНИИ и в январе 1934 года был назначен руководителем 8-го сектора. Это не вызвало у Евгения Сергеевича ни малейшего восторга, поскольку ни на какую руководящую должность он никогда не претендовал: знал, что руководить он может в лучшем случае только собой. В этом отношении он был похож на Цандера, но без испепеляющей цандеровской неистовости. В 8-м секторе никакими административными хлопотами обременен он не был. Ему была предоставлена свобода в осуществлении его идей, никто, ни Стеняев, ни Лангемак, ни Клейменов, ему особенно не мешал, а случалось – даже помогали, и жаловаться Евгению Сергеевичу было не на что, разве что на здоровье: он болел туберкулезом и чувствовал себя день ото дня хуже. Врачи говорили, что надо бросать работу и уезжать в горы. Этот спокойный, грустный человек в нервные месяцы всеобщих волнений демонстрировал завидное хладнокровие и сумел сохранить гармоничное согласие с окружающим его миром даже в жаркие дни райкомовских разбирательств.

Приходу в сектор Королева Щетинков обрадовался искренне, потому что дело свое любил, болел за него и понимал, что Королев всю их работу активизирует. Угроза того, что Королев его «подсидит» (шел такой шепоток), совершенно его не волновала. Королев был его начальником в ГИРД, потом некоторое время в РНИИ, психологически он свыкся с мыслью, что вне зависимости от «табели о рангах», Королев – его начальник. Годы в РНИИ были для Королева трудными годами, но на сей раз ему повезло: сошлись единомышленники, люди разных темпераментов, но общих устремлений, прекрасно друг друга дополняющие. В самые трудные дни Королев знал: есть плечо, на которое можно опереться, сломается, но в сторону не вильнет. Все сотрудники РНИИ единодушны в своих воспоминаниях: ближе Евгения Сергеевича у Королева в РНИИ никого не было...

Весь 8-й сектор помещался в одной большой комнате главного корпуса РНИИ на втором этаже. В одном ее углу сделали жиденькую фанерную выгородку для двух письменных столов: Евгения Сергеевича и Сергея Павловича. Остальное пространство заполняли два ряда унылых в своей одинаковости столов, за которыми сидели сотрудники: Палло, Засько, Смирнов, Дедов, Косятов, Дрязгов, Кулешов, Матысик, позднее – Раушенбах, всего – человек 14 вместе с девушками-чертежницами. Окна были раскрыты: весна, домишки за забором по ту сторону Лихоборского шоссе уже укрылись за зеленым дымом молодой листвы. Было совсем тепло, но Королев ходил в шерстяной гимнастерке: с «ромбами» он расстался, но терять боевой вид не хотел. Военную форму он любил еще долгие годы, пока окончательно не убедился, что его приказы выполняются вне зависимости от того, как он одет.

Незадолго до смерти, вспоминая предвоенные годы, Сергей Павлович сказал журналисту Николаю Мельникову: «Я отдал ракетоплану восемь лет жизни». По сути вся личная работа Королева в ГИРД и РНИИ – это ракетоплан. В зависимости от обстоятельств, он может трансформироваться то в планер на склоне коктебельской горы Узун-Сырт, то в боевую крылатую торпеду на испытательном полигоне в Софрино под Москвой. Записывалось по-разному, а в уме всегда был ракетоплан, все восемь лет: 1931-1938 годы.

Ракетоплан не пускал в небо слабый, ненадежный двигатель. И 09 – без конца прогорающий гибрид Тихонравова, и ОР-2, так и не доведенный до ума Цандером и его последователями, – оба они были слишком маломощны, капризны, взрывоопасны, неизвестно было, как их регулировать в полете, и можно ли вообще их регулировать. Королев понимал, что у него нет и в ближайшее время не будет ракетного двигателя, тяга которого позволила бы поднять в небо человека. Зная это, любой другой конструктор на его месте переключился бы на какую-нибудь другую работу. Но Королев не мог позволить себе отложить полет в стратосферу! Если двигатели маломощны, их надо поставить на планеры меньших размеров, испытать и найти оптимальное отношение тяги к весу конструкции. Надо найти этот оптимум именно в реальном полете!

Королев строит три деревянных модели – этакие игрушечные ракетопланы с размахом крыльев около двух метров. Самолетики сначала кувыркались, но Сергей Павлович подогнал отклонение рулей под центровку, и модельки стали летать очень неплохо.

Все это было поздней осенью 1933 года, как раз тогда, когда переезжали из подвала в Лихоборы и начались первые трения с Клейменовым. Королев старался заинтересовать будущего шефа ракетопланом, накануне Октябрьской годовщины дважды возил его на гирдовский полигон в Нахабине, где Тихонравов запускал свою ракету. Первый раз замерз кислородный кран, и ракета не взлетела. Второй раз – под праздник, 6 ноября – взлетела, поднялась метров на сто пятьдесят, взвыла и разлетелась на куски. Зрелище это на Клейменова впечатления не произвело, и потом Королев жалел, что возил его на полигон: Клейменов не раз колол ему глаза «нахабинскими фейерверками». И все-таки, несмотря на эту отвлекающую от дел заварушку в верхах, опыты с маленькими крылатыми ракетами Королев продолжал.

Ракету запускали с горизонтальной деревянной фермы, по которой она разгонялась, а дальше ей полагалось лететь под углом градусов шестьдесят, постепенно набирая высоту. Но делать этого она не хотела. Соскочив с направляющих, «шестерка» – так называлась эта ракета, – пролетела метров десять, упала в снег, зашипела как змея, забилась, завертелась – сразу стало ясно, что прогорела камера сгорания.

Следующий пуск был более удачным: камеру облицевали керамикой. Ракета пролетела метров сто, но сорвалась в пике. Потом на ракету поставили простейший автомат, который должен был обеспечить ее устойчивость в полете, но и он не обеспечил: ракета поднялась на высоту пятиэтажного дома, потом вдруг клюнула носом и врезалась в землю. Менее чем за год до этого Королев писал: «Перед всяким исследователем, перед каждым работником в этой области должен в центре внимания стоять мотор... Все остальные, пусть даже самые сложные, вопросы в процессе работы с летающими моделями объектов и целыми объектами (а летать они будут наверняка в том случае, если есть надежный двигатель), несомненно, будут своевременно и достаточно полно разрешены». Заявление весьма общее. Он уточняет: «Значит ли это, что всеми остальными сопутствующими вопросами не следует заниматься? Конечно, нет. Ими заниматься следует и нужно. И такие вопросы, как, например, достижение устойчивого полета, рациональная система управления РЛА, приспособления для регистрации различных данных на очень больших высотах и многие другие, надо разрешать. Но в каждом таком случае надо помнить, что это будет работа не над ракетой, а над каким-то ее частным вопросом и что хорошо разработать, например, управление – еще не значит иметь хорошую ракету».

Понимать он это понимал, но на деле получилось по-другому. Какой-никакой, пусть еще далекий от совершенства, но ракетный мотор у него уже был. Узким местом в ракетной технике стала новая проблема: управление ракетой в полете. Если сказать честно, то не только «достаточно полного», как пишет Королев, а вообще никакого решения ее не было. Обеспечить равномерный прогресс во всех областях, уравнять движение разных коллективов не за счет замедления его в угоду отстающему, а, наоборот, за счет ускорения до темпов лидера – в этом и проявлялось высокое искусство Королева-организатора.

Проблемой управления в секторе 8 только начинал заниматься Сергей Алексеевич Пивоваров, смекалистый рукодел, но эмпирик, доверявший своему изобретательскому чутью больше, чем высшей математике, которую он знал «в самых общих чертах». Пивоваров очень старался, работал, не жалея сил, и в конце концов родил ГПС – гироскопический прибор стабилизации. Как его настраивать, никто толком не знал. Откуда брать нужные коэффициенты? По какой методике считать статическую устойчивость и эффективность рулей? Подобно тому как ракетный двигатель для своего совершенствования требовал вторжения в дотоле неизвестные инженерам области термодинамики, проблема устойчивости и управления ракетами в полете тоже потребовала вторжения в те области механики и математики, куда инженеры никогда не проникали.

Королев понял это раньше других. Буквально на всех техсоветах и совещаниях он говорит о необходимости развивать работы по автоматическому управлению, создать специальные мастерские по изготовлению автоматов и измерительных приборов.

Понимает он и другое: ракетная техника в развитии своем достигла такого уровня, когда она нуждается в конкретной помощи фундаментальных наук. Для дальнейшего движения вперед надо привлекать ученых. Сергей Павлович начал с того, что сам прочел закрытую лекцию о проблеме управления крылатыми ракетами в Институте механики МГУ. Задача была: расшевелить и увлечь идеями.

Отношение к лекции у слушателей было слегка ироничное: молодой парень в гимнастерке «учил жить» университетскую профессуру. В первом ряду уселись, умиротворенно сложив руки на животе, корифеи: директор института, ученик самого Н.Е. Жуковского профессор Леонид Самуилович Лейбензон, тоже профессор и тоже ученик Жуковского, аэромеханик Владимир Васильевич Голубев, консультант Королева, «посол большой науки» в РНИИ Николай Николаевич Бухгольц и другие известные ученые. Королев закончил доклад призывом помочь решить проблему управления полетом ракет. Корифеи дружно закивали: помочь нужно. Королев уточнил: это не общественная работа, РНИИ готов платить деньги. В рядах аспирантов сразу наметилось некоторое шевеление: не так часто удавалось им подзаработать. Дело кончилось тем, что с сотрудниками института: Х.А. Рахматулиным (он станет академиком в Узбекистане), Д.С. Вилькером, Л.П. Смирновым, Г.И. Двушерстновым Королев заключил хозрасчетные договоры. Но сказать, что молодые механики, вдохновленные речью Сергея Павловича, увлеклись ракетной техникой, значило бы погрешить против истины. Пожалуй, никто из них, кроме Георгия Александровича Тюлина, в этой области работать не стали. Многие из них рассматривали РНИИ как сытную оборонную кормушку, где можно подкормиться. Договорные работы нередко преследовали цель попросту «запудрить мозги» ракетчикам. Они были безупречны по форме, наукообразны по языку, но нередко очень бедны по содержанию. В уравнения и формулы подставлялись вновь изобретенные «ракетные» члены и коффициенты, которые придавали им вид непривычный для глаза и на первых порах создавали иллюзию неких новых разработок. Однако, если разобраться, многие «открытия» были перепевами давно известного. Один отчет, как потом выяснилось, оказался почти целиком переписанной статьей бельгийца Госа «Устойчивость и управляемость самолета». Королев, узнав об этом, сначала пришел в ярость, а потом засмеялся и сказал:

– Сами виноваты: языков не знаем, журналов не читаем. У таких лопухов и нужно деньги отнимать...

Его всегда веселила солидная толщина отчетов.

– Взгляните, – говорил он Щетинкову, – ну, каковы хитрецы: если ссылаются на Ньютона, не ленятся на полстраницы все титулы перечислить: и член парламента, и смотритель монетного двора...

Договорные работы и консультанты в полной мере его не удовлетворяли. Лучше всего было бы иметь собственного теоретика. Наконец такой случай представился: к Королеву пришел молодой ленинградский инженер Борис Раушенбах. Но, к сожалению, случилось это только в 1937 году, немного пришлось им поработать друг с другом, а пока Пивоваров с механиками Авдониным и Букиным трудились в поте лица, доводя до ума капризный ГПС.

Этот первый наш ракетный гироскопический автомат Королев решил поставить на ракету 06/3, которую сконструировал Щетинков. Она уже совсем не была похожа на бесхвостку, скорее – на модель бомбардировщика с размахом крыльев в три метра и весом 80 килограммов. Была и уменьшенная модель этой ракеты – 06/2, которую пускали дважды, чтобы сверить ее расчетный и действительный путь. Эта малышка оказалась необыкновенно своенравной и однажды во время испытаний выдала «мертвую петлю», а потом с воем пронеслась над самой головой Тихонравова, но он так оторопел, что испугался только на ее второй «петле», после чего она врезалась в землю.

Малышка была как бы лабораторным подопытным существом. А все надежды связывались теперь с главным большим детищем Щетинкова и Королева – в технических документах РНИИ эта новая ракета называлась 216.

Немало сил и нервов стоила Королеву эта ракета. Уговорить Клейменова и Лангемака выделить деньги на эту работу было очень нелегко: новое предприятие Королева стоило довольно дорого. На полигоне в Софрино надо было выстроить 60-метровый рельсовый путь. По рельсам должна была катиться тележка с разгонными пороховыми ракетами, а с этой тележки уже стартовала 216. Глядя на чертежи этого громоздкого и дорогого сооружения, Лангемак морщился. Когда Королев ушел, Клейменов спросил:

– И на кой черт нам этот Турксиб? Разве это оружие?

– Разумеется, это не оружие, – сказал устало Лангемак. – Надо рассматривать всю эту установку как своеобразный испытательный стенд для отработки двигателей и систем управления.

– Но ведь спросят-то с нас ракету! Ракету-то он сделает?

– Думаю, что не сделает. Впрочем, Королев непредсказуем...

Позади все полигонные хлопоты, бесконечные пререкания с производственниками, нудные дни холодных испытаний, когда в самом неподходящем месте начинает или свистеть, или капать, и сколько ни переделывай, – свистит и капает, хочется взять кувалду и разнести все эти трубопроводы к чертовой матери! Все это уже позади, слава богу: наступил день первого пуска.

Щетинков очень нервничал. Королев нервничал еще больше, но успокаивал Щетинкова:

– Евгений Сергеевич, поверьте, что не в ракете сейчас дело. Ракета полетит, куда ей деться? Надо проверять не ракету, а всякие мелочи, которые могут подвести...

И он проверял. Готова ли кинокамера для фотосъемки? Работают ли самописцы движения рулей? Не отсырела ли шашка дымового трассера, который поможет точно определить траекторию? Механики по его указке мазали мыльной пеной штуцера воздушных баллонов, следили, не надуется ли где перламутровый мыльный пузырь – сигнал того, что магистраль «травит». Ракета лежала на тележке в легком облачке кислородных паров. Было тепло, и жидкий кислород надо было доливать в крылья ракеты, где размещались баки окислителя – на 216 стоял уже более мощный двигатель 02, потомок того, который делал еще Цандер.

Наконец, все было готово. Подрывная машинка запалила пороховые ракеты тележки, которая понеслась вперед с оглушительным визгливым треском, оранжевое пламя ударило из хвоста ракеты, и вот она уже сорвалась с тележки и полетела – летит! – все круче забирая вверх. Сначала Щетинков беззвучно завыл от восторга, но тут же вой этот сменился таким же беззвучным воплем досады: уж чересчур круто пошла она вверх. Ракета сделала эффектную «мертвую петлю» и с громким взрывом врезалась в землю. Стало очень тихо.

– Вот вам и ГПС – грустно сказал Королев. И тут же добавил бодро, – но летает! Значит, надо учить ее летать!

– Пока мы ее выучим, она нам голову оторвет, – хмуро насупился «Щетинков. – Откуда это непонятное влечение к „мертвым петлям“?

– Откуда? – переспросил Королев. – Все оттуда же: нет надежной системы управления.

Из четырех ракет 216 только две взлетели с тележки, – тогда это уже считалось удачей.

Королев был очень увлечен этими пусками и вообще жидкостными ракетами, поэтому все удивились, что с не меньшим рвением он взялся и за ракеты, пороховые, на некоторых после полетов в Ленинграде с ускорителями Дудакова он вроде бы поставил крест. А вернулся он к ней не случайно. Что там ни говори, но деньгами его попрекали справедливо: такая ракета, как 216, стоила многие тысячи рублей. Пороховые ракеты по устройству были значительно проще, поэтому втискивать их в план производства было легче. И стоили они много дешевле жидкостных, а «уложиться в смету» Королеву все время удавалось с большим трудом: на все работы он получал 190 тысяч рублей в год. Сергей Павлович вызвал к себе за фанерную перегородку Дрязгова и сказал очень строго:

– Михал Палыч, я разрешаю вам заказать восемь ракет. Ну, девять. А все остальное – из вторичного сырья. Да, да, не удивляйтесь. После вчерашнего пуска камера сгорания должна быть цела, ракета ткнулась носом. Где камера?

– Так ведь темно уже было, Сергей Павлович. Как ее в лесу найдешь ночью...

– Чтобы завтра камера была, – он не повышал голоса, но какая-то особая модуляция превращала простую, ровно произнесенную фразу в приказ.

Дрязгов был рад, так как думал, что больше шести ракет Королев ему заказать не позволит. Дрязгов вообще был оптимистом и считал, что ему всегда везет, а выгородка за фанерой вообще для него счастливое место. Первый раз Миша попал туда студентом пятого курса МГУ. Здесь, за фанерой, Королев прочел ему вдохновенную лекцию о великом будущем крылатых ракет.

– Вы только представьте себе, – говорил Королев, – если пустить обычную ракету под углом в 45 градусов к горизонту, то она пролетит четыре с половиной километра, а с крыльями – почти восемнадцать километров, в четыре раза дальше!

Глаза Миши горели от восторга. Он начал работать с невиданным энтузиазмом. Для разгона сделал несколько маленьких – по пять-десять килограммов – крылатых снарядиков, громко именовавшихся «объектом 48», и запускал их на Софринском полигоне. Летали эти «объекты» из рук вон плохо, срезали своими фанерными крыльями верхушки окрестных елок, зарывались в землю, короче – изощрялись во всевозможных пиротехнических эффектах. Но постепенно на старой аэродинамической трубе механико-математического факультета МГУ, которая помнила еще Жуковского, Миша научился проводить регулировку своих ракет, и дело пошло. Миша ходил гордый, но однажды одна из его красных «бабочек», как называли их на полигоне, лихо вылетев из стартового станка и набрав высоту, легла вдруг на спину и помчалась назад, точно целя в штаб полигона. Рядом со штабом строилось новое здание, в фундамент которого она и угодила, до смерти перепугав плотников. Начальник полигона сказал Королеву, что, если «бабочки» и дальше так будут летать, Мишу с полигона он выгонит. Дрязгов очень старался и медленно продвигался к совершенству. Сначала ракеты начали летать нормально только при работающем двигателе. Как только порох выгорал, они начинали кувыркаться. Королев привез на полигон Ветчинкина и Бухгольца. Глядя на ракету, несущуюся над лесом, словно брошенное полено, Николай Николаевич Бухгольц покрутил головой и заметил философски:

– М-да, молодые люди... Что можно сказать? Все в мире стремится к коловращению...

Однако подсказал, что надо делать.

Опыты с маленькими модельками помогали нащупать оптимальный вариант для будущей большой. В конце концов остановились на двух ракетах – прямых потомках красных «бабочек»: 217-1 была похожа на самолет и весила более сотни килограммов. Поднявшись на трехкилометровую высоту, она должна была летать на 36 километров. Другая ракета, поменьше, имела расчетную дальность 19 километров. Во время испытаний пороховой заряд уменьшали, чтобы ракета не залетела невесть куда.

Обе ракеты пускали в один день – 6 октября 1936 года. Погода отвратительная – дождь и ветер, кожаное пальто Королева намокло и стало ужасно тяжелым. Дрязгов дрожал от холода и от волнения. Он сидел в метрах тридцати от пускового станка у подрывной машинки, мелко клацая зубами. Механиков отослали подальше в укрытие.

– Н-ну, что, Сергей Павлович, разрешите пускать? – выдавил из себя Миша с ознобом.

– Давайте...

Дрязгов непослушной рукой закрутил ручку индуктора и ткнул пальцем пусковую кнопку.

Ракета глухо завизжала, вытащила из нутра огненный хвост и медленно заскользила по десятиметровым направляющим. Она устойчиво летела довольно долго и отлетела, наверное, на целый километр, потом вдруг кувырнулась и вошла в пике.

В тот же день четырехкрылка взорвалась на старте, разворотив станок.

Еще до того, как Дрязгов установил на своих ракетах приборы для опытов по управлению, стало ясно, что его ракеты могут иметь не только лабораторное применение. Ими заинтересовались специалисты Центральной лаборатории проводной связи (ЦЛПС), которая подписала с РНИИ специальный договор. В конце 1936 года по два экземпляра каждого варианта ракеты 217 передали в ЦЛПС, но там пошла лавина повальных арестов и прибористам было уже не до ракет. Таким образом работы Дрязгова заглохли при первых обнадеживающих результатах. А ведь перспективы были интересные. 217-я должна была превратиться в зенитную ракету, наводящуюся на цель по лучу прожектора. Другая модификация – пороховая ракета-201 – стать воздушной торпедой, как теперь говорят: ракетой класса «воздух-земля». Но ничего до конца доведено не было, как сказано в официальном отчете: «в силу причин, к торпедам не относящимся».

 

 

 

 

Еще не отстреляли все 217-е и 216-е, у Дрязгова и Щетинкова была еще масса идей, и весь отдел настроен был опыты эти продолжать и совершенствовать, а Королев предложил начать работать над новой крылатой ракетой, принципиально новой, потому что она будет сжигать горючее не в жидком кислороде, на котором работали до сих пор все его жидкостные ракеты, а в азотной кислоте.

Казалось бы, это чисто техническое решение не должно было вызвать особого оживления в стенах РНИИ. Ну, такую делают ракету, ну – этакую, подобные вещи касаются узкого круга непосредственных исполнителей. Однако здесь, кроме вопросов технических, были замешаны и страсти человеческие:

– Королев изменил кислороду!

– Новый союз: Королев-Глушко!

– Москвич консолидируется с ленинградцем!

– Бывший начальник ГИРД оставляет свои разработки, чтобы воспользоваться достижениями ГДЛ!

А страсти разыгрались потому, что под крышей РНИИ жили две, если не враждовавшие, то безусловно соперничавшие школы ракетчиков-двигателистов. Впрочем, «школы» – это, наверное, слишком громко сказано. Школами им еще предстояло стать. А пока это были две группы инженеров, только начинавших постигать тайны такого простого по внешнему виду и такого непростого по процессам, в нем происходящим, ракетного двигателя.

Главой первой группы был ленинградец Валентин Петрович Глушко, который уже мог похвастаться некоторыми, пусть пока скромными победами. Во второй – московской группе – назвать лидера было сложнее. Лидеров было трое: Михаил Клавдиевич Тихонравов – он в этой группе лучше всех думал, Леонид Степанович Душкин – он лучше всех конструировал, и Андрей Григорьевич Костиков – он лучше всех говорил. Суть разногласий сводилась к тому, что Глушко работал с азотной кислотой и ее производными, а Тихонравов, Душкин и Костиков – с жидким кислородом. И каждая группа, разумеется, считала, что истиной владеет именно она, а оппоненты ведут ракетную технику в тупик. Поклонники жидкого кислорода говорили:

– Кислород практически вездесущ, его можно добывать в буквальном смысле из воздуха, технология его получения известна и налажена. Только сумасшедший может заниматься худшим окислителем, зная, что есть лучший.

Поклонникам кислорода возражали:

– Если считать, что производство жидкого кислорода, как вы утверждаете, налажено (что не соответствует действительности), то производство азотной кислоты вообще измеряется сотнями тонн. Но дело даже не в этом. О каком военном применении жидкого кислорода может идти речь, если он кипит уже при температуре минус 183 градуса! На мирном испытательном полигоне в изолированных дьюарах он до дна выкипает за несколько часов, вы не всегда опыт успеваете сделать. Как же вы будете пользоваться им на фронте?! Не говоря уже о том, что он готов взорваться от капли масла. Азотные соединения тоже агрессивные жидкости, но их можно хранить сколько угодно, перевозить куда хочешь. Поэтому за «азоткой» – будущее нашей армии.

– Ну, насколько удобно ее возить, вам, Валентин Петрович, конечно, лучше известно, – иронизировали оппоненты, намекая на историю, которая приключилась с Глушко на Московском вокзале в Ленинграде. Да, собственно, какая это история? Нелепая, досадная случайность. Кто бы мог тогда подумать, что она будет иметь какие-то последствия...

Глушко хотел провести в Москве опыты со своим двигателем ОРМ-50, узнал, что добыть кислоту в столице – дело хлопотное и решил привезти бутыль кислоты из Ленинграда. Был сильный мороз. Бутыль, нагревшись в вагоне, лопнула. По счастью, поезд еще не тронулся. Поднялся переполох: кислота воняла, дымила, прожигала все, что могла прожечь. Поезд задержали, Валентина Петровича тут же арестовали и свезли на Литейный в ГПУ. Там он рассказал, кто он такой, зачем вез бутыль, и сообщил, что имеет сопроводительное письмо уполномоченного начальника вооружения по Ленинграду товарища Ильина. Ильина на Литейном знали: когда Тухачевский командовал Ленинградским округом, Николай Яковлевич был у него адъютантом.

– Имеем ли мы право вскрыть письмо? – спросили насторожившиеся чекисты.

– А это уж вам решать, – загадочно ответил Глушко, после чего чекисты насторожились еще больше.

Потом они куда-то звонили, наводили справки, советовались со своим начальством и, поняв в конце концов, что вся эта история – ерунда, ничего такого, что сулило бы им поощрение за рвение в этом деле, не просматривается, Глушко отпустили.

Да, тогда это было событие трагикомическое, но в марте 1938 года на первом же допросе во внутренней тюрьме Лубянки припомнили Валентину Петровичу плетеную бутыль с кислотой – «орудие вредительского акта» и письмо Ильина – «подлого наймита иностранных разведок...»

Королев слушал споры об окислителях внимательно и непредвзято. Он давно понял, что и те и другие – правы, что оба варианта и, очевидно, множество других вариантов имеют право на существование, и весь вопрос только в том, какой вариант выбрать в каждом конкретном случае. Все его работы устремлены были к стратоплану. Поэтому кислород его не смущал: истребитель-перехватчик будет заправляться не в окопе, а на оборудованном аэродроме. Дежурные машины можно держать на подпитке. Он начал с кислорода: на кислороде взлетела первая ракета Тихонравова и вторая ракета Цандера, и все эти коварные и непослушные 06 и 216 Щетинкова тоже летали на кислороде. Но летали плохо. Плохо! А двигатели Глушко работали лучше. Лучше! Вот вам и весь спор! От кислорода он отказываться не будет. Надо поддерживать Тихонравова, Стеняева, Душкина, – всех, кто работает с кислородом. Пусть доказывают свою правоту. Но если завтра сделают такой двигатель, который будет хорошо работать на козьем молоке, возьму его!

Костиков публично обвинял Королева в «беспринципности». Да при чем тут принципы и измены? Глушко в своей книжке, которую он написал с Лангемаком, прямо говорит: «Жидкому кислороду как окислителю для ракетных двигателей уделяли до сих пор больше внимания, чем он того заслуживает». Это – позиция. Королев же в своей книжке никакому окислителю предпочтения не отдает, отмечает только, что работа «с жидким кислородом или другими подобными по свойствам окислителями сопряжена с целым рядом серьезных затруднений и требует большой осторожности». Брать все лучшее, наиболее надежное в данный момент – это тоже позиция. Через очень много лет один из близких сотрудников Королева Константин Петрович Феоктистов напишет о нем: «Если ситуация, технические и производственные возможности менялись, появлялись новые технические решения, он смело пересматривал ранее принятые планы, ранее принятые решения».

Наступает первый, самый ранний период сближения двух будущих знаменитых ракетчиков, двух будущих академиков: Сергея Павловича Королева и Валентина Петровича Глушко. Теперь они часто встречаются и подолгу беседуют. Их можно нередко увидеть выхаживающих вдвоем по коридору или во дворе перед испытательными стендами.

– Вон две тыщи сто идут, – смеясь, говорили механики.

Дело в том, что с недавних пор Королеву и Глушко НКТП положил персональные оклады, в сумме равнявшиеся 2100 рублям. Естественно, весь институт обсуждал это событие, поскольку обычная зарплата инженера не превышала 700-800 рублей, а молодым случалось и 500 платили.

И пусть шутят сколько угодно, Королев на такие вещи внимания не обращал. Пусть Костиков сколько угодно кричит, что он, Королев, ренегат, – новая ракета должна быть действительно новой. Надо искать нечто принципиально отличное, иначе погрязнешь в бесконечных доводках, совершенствовании многочисленных. вариантов и застрянешь, утонешь в них, как в болоте. Надо сделать новую ракету и добиться в ней самого важного для будущего ракетоплана: послушания. На ней надо отработать уже почти в натурных условиях все режимы управления будущим ракетопланом. Поэтому ведущим конструктором по этой ракете надо назначить Раушенбаха, главного «теоретика» их отдела. Раушенбах должен разобраться...

На страницах этой книги Борис Викторович Раушенбах – один из ближайших соратников Сергея Павловича Королева – будет появляться, исчезать, снова появляться, постоянно трансформируясь, превращаясь из планериста в ракетчика, из контрольного мастера кирпичного завода в руководителя одного из важнейших подразделений головного конструкторского бюро по ракетно-космической технике, из настоящего изгоя, человека отторгнутого обществом, в ученого с мировым именем, академика, лауреата Ленинской премии.

Как и всякий большой человеческий характер, Королев ни на кого не похож. Похож только на самого себя. Но если из всех его соратников и единомышленников попытаться отыскать человека, который был менее всего похож на Королева, то это, наверное, Раушенбах. Причем при чисто формальном сравнении вроде бы очень много общего, похожего. Раушенбах моложе Королева на восемь лет, но в общем это люди одного поколения. Оба воспитывались в семьях сравнительно обеспеченных, жили в крупных городах: обрусевшую немецкую семью мастера-кожевенника кормила фабрика «Товарищества Санкт-Петербургского производства обуви», в наши дни превратившаяся в гигантское объединение «Скороход». Сына кожевенника, как и юного Королева, заворожила в отрочестве авиация. Борис упросил отца выписать ему журнал «Самолет», хотя почти ничего не понимал в нем, но с упоением рассматривал картинки. А в самой авиационной технике оба увлекаются одними и теми же конструкциями: уже на втором курсе Института гражданского воздушного флота Борис заинтересовался бесхвостками Черановского, но заинтересовался совсем не так, как Королев, ни о каком ракетном двигателе на бесхвостке он не помышлял, просто не мог понять, почему она не переворачивается в воздухе. Вместе со своим сокурсником Игорем Костенко он и сам пробовал строить бесхвостки, а первая научная работа будущего академика, написанная в год организации РНИИ, называлась «Продольная устойчивость бесхвостных самолетов». Там он писал: «Для создания полноценного самолета – „летающего крыла“ – необходимо разрешить ряд сложных проблем, в частности проблему устойчивости и управляемости». Тогда же к такому же выводу приходит и Королев, испытывая ракетные модели «летающих крыльев».

На графиках их молодых увлечений была еще одна общая точка: планеризм. В июне 1935 года журнал «Самолет» писал о своем недавнем подписчике: «Ленинградский конструктор-комсомолец т. Раушенбах сконструировал новый планер „Чайка“ для рекордных полетов на дальние расстояния». Как раз в это время Королев сделал свой «СК-9». Они вместе были в Коктебеле на XI планерном слете, но не разглядели друг друга. Планер Королева Раушенбаху не понравился, да и сам молодой конструктор, вечно насупленный, мрачноватый какой-то, не вызывал у Бориса ни малейшей симпатии. И потому еще не вызывал, очевидно, что были они очень разными, что вся эта их чисто внешняя похожесть – формальна. Бурный, деятельный, раскрепощенный, увлекающийся, постоянно готовый к драке Королев категорически не похож на тихого созерцателя и аналитика Раушенбаха, предельно сдержанного, сохранившего строгий, если не аскетический уклад жизни его немецкой семьи – немногословность, упорное, неторопливое, пчелиное трудолюбие.

В Коктебеле Раушенбах познакомился с Федором Генриховичем Глассом – одним из «теоретиков» ЦАГИ, уже довольно известным ученым, который был консультантом РНИИ по аэродинамике. Гласс пригласил Бориса работать в ЦАГИ, но когда тот приехал, оказалось, что вакансий в ЦАГИ нет. Гласс чувствовал себя виноватым и уговаривал теперь Раушенбаха поступать на работу в РНИИ, где ему будет в тысячу раз интереснее, чем в ЦАГИ, а он, можно считать, обо всем уже договорился. Борис Викторович и не думал расстраиваться, напротив, РНИИ действительно очень его интересовал. Ведь после окончания института в Ленинграде он хотел заняться ракетной техникой в ГДЛ, ходил на собрания в ЛенГИРД. Так через два года после коктебельского слета они вновь встретились с Королевым.

Раушенбах сидел в фанерной выгородке в отделе Королева, и тот пытливо расспрашивал его вроде бы обо всем, преследуя единственную цель: убедиться, что это как раз тот парень, которого он искал, что он действительно увлечен проблемами устойчивости и управления. Теперь, когда Пивоваров выделился в самостоятельное подразделение, Королеву позарез был нужен «теоретик». Потом он долго и довольно нудно уговаривал Раушенбаха не увлекаться полетами на Луну и межпланетными путешествиями, а заниматься доступной реальной техникой, из чего Раушенбах сделал вывод, что сам Королев не меньше его увлечен космическими фантазиями, но тщательно это скрывает.

Жизнь Раушенбаха в РНИИ текла тихо и мирно, пока Королев не надумал поручить ему все руководство ракетой 212, а точнее до того дня, когда Сергей Павлович откомандировал его в ЦАГИ с заданием продуть в аэродинамической трубе модель ракеты и снять на кинопленку вихри воздушного потока. Раушенбах в ЦАГИ «зашился»: то есть кинокамера, но занята труба, то труба свободна, но нет пленки, то труба свободна и пленка есть, но у механиков отгул, – и так несколько дней. Неожиданно нагрянул Королев и, узнав, что ничего не сделано, устроил страшный разнос. Приехавший с ним Щетинков отводил глаза – он не мог смотреть на раздавленного королевским напором, что-то невнятно лепечущего Раушенбаха.

– Даю вам сутки, – сказал Королев и уехал.

Раушенбах почему-то очень перепугался. Он не мог бы объяснить этого самому себе, но им овладела непонятная тревога: казалось, если он не сделает все за сутки, произойдет нечто ужасное. Не в том смысле, что лишат премии или уволят, нет, случится нечто непоправимое, причем в масштабах гигантских. В отчаянии он понял, что теперь должен устроить разнос всем этим слесарям и киномеханикам, понимал, что скорее всего зрелище это будет жалкое, что над ним будут смеяться, но делать-то нечего. И устроил! И никто не смеялся. Забегали, засуетились, достали пленку, установили модель и сделали всю работу за одну ночь.

Королев очень удивился, получив от него протоколы продувок, но виду не подал. Потом Раушенбах понял, что никакой срочности в этой работе не было, но на Королева не обиделся, воспринял все философски, как урок на будущее.

То, что Раушенбах не был хорошим организатором, Королев видел. Но он считал, что сейчас наступил такой момент, когда умение быстро и точно разобраться в капризах техники важнее таланта руководителя, что именно такой «нестандартный» ведущий конструктор и требуется ему сегодня.

Впрочем, формального назначения на новую ракету ведущего не было, как не было и должности такой – ведущий конструктор. Все это в будущем. Но уже в те годы проклевываются первые ростки того, что превратится потом в грандиозную организационную систему Главного конструктора: Щетинков – как бы ведущий по ракете 216, Давыдов – по крылатой 201, Раушенбах – по 212. Так в 50-х годах Хомяков станет у Королева ведущим – уже действительно ведущим – по первому искусственному спутнику Земли, Ивановский по гагаринскому «Востоку», а старый верный друг по РНИИ, который сидит сейчас по ту сторону фанерной перегородки, – Арвид Палло – ведущим по мягкой посадке на Луну, до которой Королев не доживет всего три недели...

Ракетный беспилотный самолетик 212 был самой большой из всех ракет, созданных Королевым до войны. Более трех метров длиной, он весил 210 килограммов и согласно расчетам должен был унести 30 килограммов взрывчатки на 50 километров. Глядя на него, легко можно было представить себе: вот он подрастет совсем немного и уже сможет впустить в свое чрево человека, превратиться в ракетоплан. Так в человеческом зародыше еще есть рудиментарный хвост, но уже образовались и ручки, и ножки и даже ушки ясно обозначились на маленькой голове... 212-я виделась Королеву зародышем ракетоплана. Для него она была пограничным летательным аппаратом, за которым ракетная техника превращалась в пилотируемую. Изо всех его ракет, наверное, именно эта точнее всего была нацелена в будущее... В 1971 году Тихонравов скажет: «Да, обидно... Когда разобрались с автоматикой, СП уже посадили...»

Первый раз ракета 212 полетела 29 января 1939 года. В камере Новочеркасской пересыльной тюрьмы у всех в тот день было праздничное настроение. Нет, о старте своей ракеты Королев ничего не знал. Да и откуда он мог знать? Просто одному «японскому шпиону» из авиапрома перепала пачка отличной кубанской махорки.

Споры двигателистов по поводу того, что лучше: кислород или азотная кислота, может быть, еще потому так мало трогали Королева, что это были как бы внутренние споры, «семейный конфликт» тех, кто занимался жидкостными ракетными моторами. Существовал еще другой – Большой Спор, Главный Конфликт РНИИ – между сторонниками ракет на твердом топливе – пороховых ракетных снарядов и «жидкостниками». В известном кинофильме «Укрощение огня» так похожий по всем приметам на Королева конструктор Башкирцев стал одним из создателей знаменитой «катюши». Не выдуманный, а реальный Королев никогда реактивными снарядами не занимался, даже испытывал к ним некоторую неприязнь и не считал нужным это скрывать. Однако его неприязнь никогда не перерастала в отрицание.

Точно так же Сергей Павлович, занимаясь крылатыми ракетами, всегда ратовал и за ракеты баллистические – бескрылые и был едва ли не единственным членом техсовета РНИИ, который активно протестовал против свертывания работ по этой тематике. 15 января 1935 года на совещании в присутствии именитых гостей – профессоров Б.С. Стечкина, В.П. Ветчинкина, Д.А. Вентцеля – Королев набросился на Костикова, доклад которого объективно лил воду на его, Королева, мельницу: Костиков утверждал, что крылатые ракеты более эффективны и признавал бескрылые лишь со множеством оговорок.

– Вопрос, доложенный Костиковым, мало исследован и нуждается во всесторонней математической и экспериментальной проверке, – заявил Королев. – Прекращать исследования по бескрылым ракетам нельзя. Нельзя отступать перед конструкторскими неудачами, вся история техники этому учит...

Костиков совершенно растерялся: мало того, что Королев предал его, переметнувшись к Глушко, он теперь стреляет по своим, по коллегам, которые его поддерживают!

Антипатия между ними росла день ото дня...

Но в возражениях своих Королев не сводил счеты с Костиковым и не старался расположить к себе маститых гостей видимостью объективных оценок. Он действительно считал, что и баллистические ракеты, и реактивная артиллерия – нужные и перспективные работы.

Королев мог себе позволить, особенно сгоряча, какую-нибудь неделикатность в общении с людьми, но он был чрезвычайно деликатен в вопросах технических. В РНИИ он постоянно подчеркивал, что не хочет никоим образом противопоставлять реактивные снаряды своим ракетам и ракетопланам, но требует равной заинтересованности руководства института в этих работах. Буквально через два дня после стычки с Костиковым по поводу его нападок на чужие работы, он на другом заседании сцепился с Клейменовым, защищая уже себя.

– Нам необходимо иметь надежно работающие автоматы для крылатых ракет. Торпеды не могут летать без автоматов. Чем вызвано ваше распоряжение о сокращении плана работ автоматного сектора?!

– Тем, что они дороги, ясно? – рявкнул Клейменов. – В первую очередь мы будем финансировать наиболее актуальные работы!

– Значит, наши работы неактуальны?! Академик Петр Леонидович Капица говорил:

– Каждый муж всегда думает, что его жена самая красивая. Каждый считает, что его работа самая важная. Только при этом человек хорошо работает.

Убежденность в предельной важности его работы была присуща Королеву всегда. Однажды на космодроме он сказал провинившемуся инженеру:

– Вы понимаете, что за такие вещи я могу вас уволить?!

– Да увольняйте, – вяло ответил тот. – Уйду в другое место. Хоть действительно важными делами буду заниматься...

Люди, хорошо знавшие Сергея Павловича, говорили:

– Если бы этот инженер плюнул ему в лицо, он бы меньше обиделся.

С Королевым случилось что-то вроде припадка, его отпаивали чистым спиртом: кто-то мог усомниться, что его дело не самое важное!

Подобная нетерпимость укрепляла репутацию Королева как человека с тяжелым характером. С учетом этого надо попытаться подняться «над схваткой» в РНИИ: действительно ли Королева ущемляли? Пожалуй, действительно. Если можно назвать главную тему РНИИ, которой в первую очередь отдавалось предпочтение, которая в первую очередь обеспечивалась кадрами и материальными ресурсами и стояла на первом месте при распределении заказов в цехах опытного производства, то, конечно, это были реактивные снаряды на твердом топливе. Значит, Королев в своих притязаниях прав?

Пожалуй, не прав.

Приход фашистов к власти не означал, как писали иногда, «угрозу возникновения новых вооруженных конфликтов». Этот приход означал не угрозу, а войну неминуемую, ибо она входила непременной составной частью в саму структуру фашистского режима. Бенито Муссолини говорил с улыбкой, которая еще больше безобразила его ужасное лицо: «Для мужчины воевать так же естественно, как для женщины рожать детей». Все тридцатые годы в СССР – годы подготовки к войне, совершенствования армии, разворачивания оборонной промышленности. Никогда до этого поиски новых видов вооружения не велись в темпах столь стремительных. И в других странах к ракетчикам, которых еще вчера почитали за чудаков и фантазеров, начинают прислушиваться. Да и как не прислушаться было к лекции Германа Оберта в Вене, который рассказывал об атаках межконтинентальных баллистических ракет, начиненных взрывчаткой и отравляющими газами. Правда, в конце лекции Оберт заявил, что ракеты – оружие столь страшное, что ни одна страна не возьмет на себя ответственность применить их в будущей войне. Как он был наивен! Именно в Германии ракетные исследования ведутся в это время особенно интенсивно. Ведь по Версальскому мирному договору артиллерийский парк немцев был ограничен: 204 полевых орудия и 84 гаубицы. Даже снаряды лимитировались: по тысяче на пушку, по восемьсот – на гаубицу. Но ведь статью 166 Договора можно прочесть и по-другому. Ведь статья запрещала иметь «какие-либо другие запасы, склады или резервы боеприпасов». А причем здесь ракеты? Надо еще доказать, что ракеты – это боеприпасы. А значит, ракеты можно производить в любых количествах. И вот уже в конце 1933 года, как раз тогда, когда образовался наш РНИИ, ватага здоровых парней в серо-голубой форме отрядов СА заявилась на Ракетенфлюгплац – полигон под Берлином, где работали искренние романтики, мечтающие о космических перелетах, и вытолкнули романтиков взашей. Золотой «межпланетный» век немецких романтиков кончился. Наступило время Вернера фон Брауна.

Королев еще не слышал этого имени, когда писал в 1935 году: «Значительная простота ракетных аппаратов, возможность их использования для работы на больших высотах, где другие типы двигателей оказываются непригодными, и, наконец, широкие перспективы в применении их для военных целей – все это не могло не привлечь внимания военных кругов всех империалистических стран». А далее опять о своем, наболевшем: «Очевидна исключительная роль в военном деле высотного самолета, летящего с огромной скоростью».

Вот этот никем еще не построенный самолет, а не «катюша» с ее реактивными снарядами олицетворяет для Королева ракетную технику в будущей войне. В создании именно такого самолета видит он свой инженерный, гражданский, патриотический долг. Он убежден в своей правоте неколебимо. И он ошибается! А прав оказывается Клейменов, вообще плохо разбиравшийся в ракетной технике.

Опираясь на разработки, начатые Николаем Ивановичем Тихомировым, продолженные Владимиром Андреевичем Артемьевым, а затем Борисом Сергеевичем Петропавловским, Георгием Эриховичем Лангемаком, Леонидом Эмильевичем Шварцем и другими, в Ленинграде к моменту организации РНИИ уже сконструировали девять типов реактивных снарядов, а к 1938-1939 годам уже существовало реальное ракетное оружие, нуждающееся лишь в некоторой доработке и более продуманной схеме эксплуатации, но уже вполне боеспособное. Именно «катюша» стала самым грозным оружием второй мировой войны и до ее конца не имела аналогов ни в одной другой армии мира. Не прояви Петропавловский, Клейменов и Лангемак такого упорства в отстаивании ракетных снарядов, спасуй они перед энергией Королева, требующего приоритета своим крылатым ракетам, и мы могли бы не успеть сделать «катюшу» к началу войны. Можно возразить: да, но в этом случае мы бы имели более совершенные разработки Королева...

Вряд ли. За четыре года работы в РНИИ ни одна ракета Королева не была принята на вооружение, поскольку ни одна не летала надежно. Более того: ни на одной из своих ракет Королев даже не получил расчетных данных. Это – факты. До 1934 года молодой Сергей Королев шагал в ногу со временем. В РНИИ, почувствовав свою силу, 28-летний Королев пытается время обогнать. Почему в восхитительные годы итальянского Возрождения не построили пароход, хотя у Леонардо да Винчи есть беглая запись о том, что он знает, как сделать барку, способную плыть против ветра? Потому не построили, что, несмотря на могучий рывок человеческого знания, наука и техника еще не доросла до парохода. Наука и техника 30-х годов не доросла до стратосферного ракетоплана Королева. Для этого нужен был надежный, мощный, допускающий регулировку и многократное включение двигатель, – его не было. Нужна была принципиально новая аппаратура управления и связи – ее тоже не было. Нужен был опыт в создании герметических кабин и высотной амуниции. Да разве перечислить все, что было нужно!

В 1988 году академик Раушенбах напишет, вспоминая то время: «В этих проектах Сергей Павлович был примерно на 10 лет впереди своего времени».

Пропасть, о которой уже говорилось в главе о ГИРД, пропасть между мечтами и реальными возможностями, не стала ни мельче, ни уже, а, может быть, разверзлась за прошедшие пять лет еще шире: мечты стали более дерзкими. Королев не сделал бы ракетный перехватчик до начала войны и даже вряд ли успел бы сделать хорошую, точно бьющую по цели крылатую ракету. Но даже, если бы и была такая ракета создана, она не могла бы внести существенных изменений в ход военных действий. Это, кстати, подтвердилось потом на примерах гитлеровских ракет Фау-1 и Фау-2, которые, по убеждению Геббельса, должны были привести к коренному перелому в ходе всей второй мировой войны. И не привели! Все эти разгонные пороховые тележки, многометровые эстакады, довольно громоздкие стартовые комплексы делали боевые позиции таких ракет малоподвижными и уязвимыми для противника. Даже при максимально благоприятном решении всех стоящих перед Королевым задач такое оружие в те годы сильно уступало бы быстрой, простой, дешевой и страшной в своей огневой мощи «катюше».

Да, все так. Все справедливо. Холодные расчеты могут быть безупречны, футурологические выкладки обоснованы, но непостижимость истинного таланта и заключается в том, что все расчеты и выкладки применимы к нему с оговорками, что ценности формальной логики для него относительны, и мысль его движется в неком недоступном нам неевклидовом пространстве таким образом, что искривленный путь ее между двумя истинами оказывается короче многократно выверенной прямой.

Вопреки всему, Королев делал стратосферный ракетоплан.

 

 

 

 

Стратосфера. Пароль романтики тридцатых годов. Всегда рвались туда сорвиголовы, историки откопали: еще при Бонапарте монгольфьер забрался на 7400 метров! Но сегодня у всех на устах имя профессора Огюста Пиккара. Вместе со своим ассистентом Кипфером, который и спроектировал чудо-аэростат, они поднялись 27 мая 1931 года на высоту 15 781 метр. И с этого момента как прорвало: во всех странах строят стратостаты, лезут все выше и выше. Затем Пиккар бьет свой рекорд – 15 871 метр. Потом с другим своим ассистентом – бельгийским физиком Максом Козинсом – он поднялся уже на 16 300 метров. Вскоре тот же Козинc, американцы Кепнер и Стивенс сообщают, что они собираются достичь 17-километровой отметки. Из далекой Новой Зеландии приходит неожиданное сообщение: достигли высоты 18 600 метров.

Мы отставать не хотим, тем более еще живы традиции: в Кунцеве под Москвой был расквартирован «последний из могикан», – 4-й Воздухоплавательный дивизион, а в Ленинграде взялся за строительство аэростата Павел Федосеенко – человек легендарный, энергия которого преград не знала. Он был как раз живым носителем традиций. В гражданскую войну Федосеенко командовал 9-м воздухоотрядом в армии Блюхера и прославился своими дерзкими полетами на аэростате, когда, зависнув над полем боя, корректировал огонь красной артиллерии и действия пехоты. Вернувшись с фронта с орденом боевого Красного Знамени, учился в Ленинградской военно-воздухоплавательной школе и все время летал. Несмотря на бурный прогресс авиации, он не изменял своей первой любви – аэростатам, а Академию имени Жуковского окончил с дипломом инженера-конструктора по дирижаблестроению. И вот теперь, опираясь на мощь ленинградского Осоавиахима, Павел Федорович начал строить невиданный стратостат. День и ночь сидел на заводе имени Сталина, где делали гондолу, но как ни торопил всех страстными своими речами о покорении заоблачных высот, кунцевский дивизион опередил ленинградцев: 30 сентября 1933 года стратостат «СССР-1» достиг высоты 19 километров. Командир 4-го дивизиона Георгий Прокофьев, инженер-резинщик с московского завода «Каучук» Константин Годунов (он руководил пропиткой шелковой ткани, специально сделанной на Богородско-Глуховской мануфактуре) и пилот Эрнст Бирнбаум побили рекорды Огюста Пиккара! Циолковский прислал телеграмму из Калуги: «От радости захлопал в ладоши. Ура „СССР“».

Вскоре там же, в Кунцеве, стартовал и ленинградский стратостат «Осоавиахим-1». Кроме неутомимого Федосеенко, в его экипаж входили один из проектировщиков стратостата Андрей Васенко и молодой физик, комсомолец, ученик академика Иоффе Илья Усыскин. Они поднялись на 22 километра, но на спуске гондола оторвалась, и стратонавты погибли. Вся страна была в трауре. Им устроили национальные похороны, Сталин, Молотов и Ворошилов несли урны с прахом погибших по Красной площади...

Стратонавты исследовали природу высших слоев атмосферы, уточняли границы температурных горизонтов, проверяли проходимость радиоволн. Они были разведчиками. Но главную силу стратосферной армии составляли авиаторы. Летом 1932 года журнал «Самолет» писал в редакционной статье, что «по-видимому уже в текущем году мы услышим о первых полетах самолетов в стратосфере». Королев просто клокотал, когда читал в этой передовой, что ракетные двигатели пока еще переживают детские болезни, и вообще двигатель этот «во всем комплексе вопросов, связанных со „штурмом стратосферы“, не занимает ни очередного, ни первого места». Сергей Павлович никак не хотел примириться с тем, что журнал действительно отражал мнение большинства авиационных инженеров: надо создавать высотный мотор, надо придумать какой-то эффективный наддув, вытащить из архивов старые проекты самолетных паровых турбин, короче, как-то надо исхитриться.

В Италии объявили конкурс на конструкцию стратосферного самолета, а министерство авиации в Риме создало даже отдел высотных полетов, которому и поручено было «исхитряться». В Монтечелло, неподалеку от столицы, организовали специальную школу высотников, куда отобрали тридцать лучших летчиков Италии, и сам Муссолини ездил теперь на аэродром, чтобы пожать руки своим «орлятам», которые забрались уже на двенадцатикилометровую высоту. Геринг жгуче ему завидовал, а Сталин впервые подумал о том, что летчики могут стать еще одним символом прогресса, а символы эти будут скоро очень нужны ему, и летчиков надо приблизить...

Годдард в Америке – один из пионеров ракетной техники – тоже попал под влияние этой всемирной технической моды и начал конструировать некий заведомо порочный двигатель, работающий на сжатом газе.

Француз Булэ объявил о своем самолете, который должен подняться на шестнадцать с половиной километров, а отважный Вилли Пост в Оклахоме не стал дожидаться французского чудо-самолета и, облачившись в специальный костюм, за три месяца передвинул планку рекордной высоты с 12 192 метров до 15 240.

И тут тоже, как и со стратостатами, мы стремимся не отстать. В ЦАГИ строят «высотную лабораторию». В ЦИАМе инженер Дмитриевский конструирует какой-то хитрый незадыхающийся в стратосфере двигатель. И хотя летчик Ковалевский – обладатель мирового рекорда подъема на высоту без кислородного прибора (8126 метров) говорил, что выше залезать опасно, нашлись горячие головы, которые забрались в барокамере на высоты до 10-14 километров, хотя это и «вело, – как они писали, – к потере сознания и судороге, охватывающей все тело».

Нельзя сказать, что ракеты совсем игнорировались исследователями стратосферы. Нет. О них регулярно писали, говорили на разных совещаниях, но Королева не оставляло ощущение, что всерьез к ним, ракетчикам, не относятся, уповают на волшебные превращения поршневого мотора, хотя шансов дождаться этих превращений у стратосферщиков было ничуть не больше, чем у алхимиков, мечтавших создать золото из ртути. И винил Королев в этом самих ракетчиков, которые, по его мнению, не умели вести умную пропагандистскую работу. Конечно, Перельман – отличный популяризатор, ракетная техника многим ему обязана, но «Межпланетные путешествия» Перельмана были хороши 5-10 лет назад, а сегодня они скорее отпугивают, чем привлекают. Два письма Королева к Перельману разделяет почти четыре года, но просьба Королева все та же: «Хотелось бы только, чтобы Вы в своей дальнейшей работе, как знающий ракетное дело специалист и автор ряда прекрасных книжек, больше уделили бы внимания не межпланетным вопросам, а самому ракетному двигателю, стратосферной ракете и т.п., т.к. все это ближе, понятнее и более необходимо нам сейчас.

...Очень бы хотелось видеть и Ваши прекрасные книжки в рядах тех работ, которые агитируют за ракетное дело, учат и борются за его процветание. А если это будет, то будет и время, когда первый земной корабль впервые покинет Землю. Пусть мы не доживем до этого, пусть нам суждено копошиться глубоко внизу – все равно, только на этой почве возможны успехи».

Письмо написано 18 апреля 1936 года. Ровно через четверть века и три дня Королев будет принимать в своем ОКБ первого космонавта. Перельман не дожил: умер от голода в осажденном Ленинграде.

Заняться активной «агитацией за ракетное дело» Королев решил сам еще в ГИРД. Как раз в момент самых бурных схваток с Клейменовым он заканчивает небольшую – в пять авторских листов – книжку: «Ракетный полет в стратосфере» – единственную при жизни изданную книжку, на обложке которой стоит его фамилия. С работой этой ему очень помог Евгений Бурче, старый приятель по коктебельским слетам, бойкий журналист, летчик и вообще веселый малый. Евгений Федорович и редактировал «Ракетный полет...» в Воениздате.

Вышла эта книжка весной 1935 года. Циолковский успел посмотреть ее и даже отметил: «Книжка разумная, содержательная и полезная». Журнал «Самолет» писал: «Впервые в нашей литературе излагается схема современного реактивного мотора и указываются вопросы, разрешение которых позволит осуществить полет человека в стратосферу».

Успех королевской книжки тяжело переживал Андрей Григорьевич Костиков. На одном собрании он заявил, что книжкой этой Королев не столько рекламирует ракетную технику, сколько самого себя, не говоря уже о прямых подлогах: в книжке нарисован летящий ракетоплан, хотя всем известно, что ни один ракетоплан не летал.

Первое замечание надуманно: при том, что Сергей Павлович владел высоким искусством саморекламы, в чем нам еще предстоит убедиться, в данном случае никакой саморекламы не было. На одной только фотографии полигона в Нахабине, когда ракету устанавливают в станке, видно: стоит сбоку Сергей Павлович, но и там фамилии его нет. Напротив, книга открывается портретами Циолковского и Цандера, о которых автор говорит с большим уважением, избегая, однако, причислять себя к их ученикам и последователям. Что же касается полета ракетоплана, то, действительно, есть две фотографии: «Взлет ракетного планера» и «Ракетный планер в полете». На самом деле никакие это не фотографии, а чистый и не очень искусный фотомонтаж, который придумали Королев с Бурче. Ну, что тут сделаешь, если очень хочется, чтобы он летал?! Опять-таки, это ложь не от корысти, а «во спасение»: вид летящего ракетоплана безусловно поднимет дух энтузиастов ракетной техники! Неужели Костиков не понимает таких простых вещей?!

Книжка Королева демонстрировала техническую компетентность автора. Но при внимательном ее чтении можно разглядеть и страстную увлеченность его, которую он постоянно старается пригасить, скрыть, он смертельно боится прослыть еще одним фантазером, впасть в тот восторженно романтический тон, который так раздражал его самого в статьях «межпланетчиков».

Но самое главное даже не это. Читая книжку, совершенно точно понимаешь, к чему стремится Королев, потому что в строках ее и между строк зашифрованы все его жизненные планы.

Уже в предисловии: «...среди всех работ наибольший интерес представляют полеты в стратосфере...» Далее: «Среди всех средств изучения и завоевания стратосферы едва ли не первое место должно принадлежать высотному самолету-стратоплану».

Заинтересовывает военных: «...очевидна исключительная роль высотного самолета в смысле внезапности его появления и нападения. ...Очевидна громадная роль высотного самолета в военном деле».

Но заинтересовывает не только военных: «...стратоплан является тем новым видом сверхбыстрого транспорта, который так необходим в условиях громаднейших расстояний Советского Союза... Изучение стратосферы само по себе представляет значительный интерес для народного хозяйства и для разрешения целого ряда научных проблем... Стратоплан... откроет все тайны стратосферы». «Будущее, прогресс, дальнейшие успехи авиации находятся на высотах стратосферы».

Как же реализовать столь заманчивые перспективы? Ну, разумеется, с помощью ракет! Однако ракета ракете – рознь. Вырваться в стратосферу, оседлав пороховую ракету, невозможно. «Ни один из работников ракетного дела в своей работе не прошел мимо пороховых ракетных двигателей, которые таким образом явились своего рода школой будущих исследователей». Однако «летать... при их помощи... опасно и невыгодно».

Так где же выход? «Переход от порохов к жидким топливам, переход, который рано или поздно сделали все без исключения экспериментаторы и работники ракетного дела, был естественным, логичным и неизбежным». «Достижение высот в 20-50-100 км при помощи, например, бескрылых ракет с жидкостным мотором является делом вполне реальным». «Теоретически ракета потолка не имеет».

Но насколько все это реально? Если подавляющее большинство публикаций пропагандистов ракетной техники буквально пропитано оптимизмом, чуть тронь, и брызги его уже достигнут Луны, то Королев, напротив, обещает в будущем одни только сложности и трудности. Прогнозы его более чем сдержанны. «Перспективы применения ракетных двигателей для летательных аппаратов нередко понимаются и обсуждаются в духе чрезмерного оптимизма... Современный самолет... непригоден для установки ракетных моторов... Полет... в стратосферу человека при помощи аппаратов, снабженных жидкостными ракетными двигателями, в настоящее время... еще невозможен». И еще раз повторяет ту же мысль: «Нужно признать, что по состоянию ракетной техники на сегодняшний день полет человека на самолете с жидкостным мотором пока еще может быть отнесен только к области фантастики».

Вот такая суровая, деловая книжка. Очень мало восклицательных знаков. Только в последнем абзаце неожиданный оптимизм: «Мы уверены, что в самом недалеком будущем ракетное летание широко разовьется и займет подобающее место в системе социалистической техники».

Королев «образца 1934 года» – один из тех конструкторов, о которых вспомнит Тихонравов в Белграде тридцать три года спустя во время XVIII Международного астронавтического конгресса:

– Ряд молодых деятелей авиации сосредоточили свое внимание на проблемах реактивного движения, приняв идеи Циолковского не столько из-за желания скорее лететь на Марс, сколько из-за стремления летать выше, быстрее и дальше.

Выше, быстрее, дальше – пересказ знакомого лозунга тех лет. Кстати, о лозунгах. Аресты в сталинские времена шли не только с конфискацией имущества, но и с конфискацией идей. Лозунг «Даешь крылья!» 1923 года придумал Троцкий, но после высылки его нехитрый этот призыв потихоньку трансформировался в сталинский лозунг, и лет за десять в сознании всего народа прочно укрепилась мысль, что все победы в небе неразрывно связаны в первую очередь с именем Сталина. Крылатый призыв: «Летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!» – очень распространенный вплоть до начала Великой Отечественной войны, так же приписывался Сталину, хотя он «конфисковал» его у Якова Ивановича Алксниса – начальника ВВС, расстрелянного в 1938 году.

Итак, чем же отличается Королев-34 от Королева-35? Оказывается, отличается.

В характере Сергея Павловича немало загадок и противоречий. Но в ряде случаев его реакцию на то или иное событие можно предугадать точно. Например, постоянная поддержка всего, что способствует прогрессу ракетной техники – от создания новых институтов до забот космических филателистов, вне зависимости от того, насколько близки они сфере его личных интересов. Сплошь и рядом в истории науки и техники встречаемся мы с соперничеством. И полбеды, если это просто личная неприязнь, какую испытывал, скажем, Ньютон к Гуку. Беда в том, что в наше время в такую войну могут быть вовлечены целые коллективы, научные школы, направления. Так было в 60-х годах, когда Сергей Павлович поднялся к вершинам своей славы, но и в 30-х тоже было так. Это верный признак человека, сознающего себя как талант и уважающего в себе этот талант. Леонид Корнеев пришел вместе с Королевым в РНИИ, долго воевал с Клейменовым, а потом упросил Тухачевского помочь ему выделиться в самостоятельное КБ. Это ослабляло королевские позиции, но Королев не возражал: для дела это было полезно. Когда Тихонравов с Душкиным организовали в РНИИ ячейку Авиационного всесоюзного научно-инженерного технического общества (АвиаВНИТО) и стали строить стратосферную ракету, Королев их поддержал. Более того, он стремится к укреплению связей с различными организациями, занимающимися ракетной техникой. Объединившись с АвиаВНИТО и Стратосферным комитетом Осоавиахима, заручившись поддержкой Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского, Королев выступает уже как лидер целого направления и использует эту ситуацию для организации большой научной конференции по проблемам, которые в это время долее всех других его интересуют. Официально она называлась: Всесоюзная конференция по применению реактивных летательных аппаратов к освоению стратосферы. В ЦДКА на площади Коммуны, зеленой, уютной (театра с его надуманной растопыренной архитектурой в ту пору еще не было), собралось тринадцать докладчиков и несколько десятков их слушателей.

Королев выступал в первый день работы конференции – 2 марта. Говорил о преимуществах и недостатках ракетных моторов, о ракете, которую они строят, о воздушно-реактивных двигателях, в общем, о стратосфере говорил, но в одной фразе промелькнуло:

– Появление ракетного двигателя открывает новые средства передвижения в тех пространствах нашего мира и вселенной, которые недоступны в настоящее время для летательных аппаратов, снабженных любым другим двигателем...

«Пространства вселенной!» Значит, уже тогда он думал о них! Оговориться не мог, потому что в другом месте доклада сказал конкретнее – «космическое пространство»:

– Мысль об использовании ракетных аппаратов для подъема человека на большие высоты и даже для вылета его в космическое пространство известна довольно давно... – вспомните, на Всесоюзной конференции в Ленинграде год назад Королев ни словом не обмолвился о космическом пространстве...

Но больше никаких романтических вольностей себе не разрешил. Его доклад был предельно деловит, даже сух. Говорил, что нужен хороший двигатель, аккуратно пряча латинские буквочки под крыши квадратного корня, доказывал формулами, что летать в стратосфере очень трудно и закончил тем же озабоченным тоном:

– Дальнейшая задача заключается в том, чтобы упорной повседневной работой, без излишней шумихи и рекламы, так часто присущих, к сожалению, еще и до сих пор многим работам в этой области, овладеть основами ракетной техники и занять первыми высоты страто– и ионосферы...

Аплодировали.

После Королева выступал профессор Ветчинкин – недавний его педагог в МВТУ и консультант в РНИИ. В его докладе было много математики, наверное, не все всё поняли, но главный вывод был ясен: и разогнаться до космической скорости трудно, и погасить ее на посадке нелегко.

В воскресенье 3 марта с утра открылись дискуссии. Ветчинкина обвиняли в излишнем оптимизме, за него заступался Лангемак, впрочем, не заступался, а тоже нападал, но с другого фланга – доказывал, что Владимир Петрович зря осторожничает, что на самом деле не все так безнадежно. Потом опять пошли доклады – Франкль рассказывал об аэродинамике комбинированного двигателя, на котором Цандер собирался лететь на Марс. Дудаков угрюмо доложил о своих самолетных ускорителях. Глушко опять хвалил свою азотную кислоту, Загумин строил модели горения в ЖРД, Чернышев рассказывал о перспективных топливах. Все выглядело очень солидно и научно – Королев был счастлив.

А зачем ему все это было нужно? Для самоутверждения? В какой-то степени, но не в первую очередь. Это нужно было для Дела. Нужно, чтобы к Делу было привлечено общественное внимание. Нужно, чтобы Дело его считалось важным и серьезным. Нужно, наконец, чтобы в Дело вошли новые люди, новые талантливые головы. То, о чем он говорил на конференциях, о чем писал в статьях и книге, представляло ценность лишь в том случае, если все эти слова имели какое-то реальное воплощение. Ракеты с набросков Циолковского были бумажными ракетами, пока в Нахабине не стартовала 09. Ракетоплан Цандера летал только на его ватманах и в его снах, нужно было, чтобы он полетел наяву. Полетел не на Марс, полетел, не сжигая самого себя в полете, как проектировал Фридрих Артурович, нет, все проще, все гораздо скромнее – полет без сложного дожигания металлоконструкций на самом донышке стратосферы, но реальный полет! Реальный аппарат нужен, который можно потрогать руками, показать чванливому чиновнику, которым можно увлечь молодого энтузиаста. Нужно исключить саму возможность фразы: «А вдруг он не полетит?» Он летает!

Но он не летал.

Еще в ГИРД Королев подобрал сильную бригаду, которую сумел увлечь идеей полета в стратосферу. Железников был уже авиаконструктором с именем. Федотов работал начальником летной части на планерной станции. Горбунов и Пивоваров – конструкторами в ЦАГИ. Авдонин был в ЦАГИ уважаемым механиком. Королев сумел сманить всех их в подвал на Садово-Спасской. Уж на что Валечка Иванова после окончания чертежно-конструкторских курсов хорошо устроилась в солидном и богатом учреждении под таинственным названием «Оргметалл», но и она пришла в ГИРД, «чтобы штурмовать стратосферу».

Однако несмотря на всеобщий энтузиазм дела с ракетопланом в ГИРД шли плохо. Бесхвостка БИЧ-11, которая должна была превратиться в первый ракетоплан – РП-1, не летала ни с ракетным, ни с обычным мотором. Объявленная Королевым «декада штурма РП-1» ничего не дала: ракетоплан так и не полетел, а люди вымотались окончательно. Один конструктор с недосыпа заказал вместо пяти шестигранных гаек шесть пятигранных, приведя рабочих в шоковое состояние.

Но самое удивительное было в том, что Королев как будто не видел всех этих неудач. Он вел себя так, словно все эти провалы не имеют к нему никакого отношения. Дорабатывая непослушный двигатель для РП-1, он параллельно готовил еще два эскизных проекта: РП-2 с ракетным двигателем насосной подачи, который делал Тихонравов, и двухместный РП-3, на котором Сергей Павлович собирался поставить и поршневой мотор, и мощный (не существующий еще в природе!) ракетный двигатель с тягой в 300 килограммов. Он всерьез говорил о том, что очень скоро поднимет потолок современной авиации до 40 километров.

Королев внимательно следит и за разработкой высотного скафандра, предполагает, что у него должны быть шлем типа водолазного и непременный электрообогрев. Скафандром занимался конструктор Черновский. В конце марта 1937 года известный летчик Коробов испытывал его высотный скафандр Ч-3.

В Военно-воздушной академии Королев обсуждал уже конструкцию патронов с перекисью натрия для регенерации воздуха и систему дополнительного обогрева кабины своего стратосферного ракетоплана. Но, помилуйте, какой скафандр, какая регенерация и обогрев?! Зачем все это, если никакого ракетоплана нет, и двигателя для него нет, и никаких радужных перспектив не просматривается?!

...В этой книге уже не раз говорилось о счастливой судьбе Королева, о единстве его помыслов с устремлениями времени. Но вот настала пора и о другом сказать – о трагичности его судьбы, о драматическом несоответствии желаний и возможностей. Ведь должно пройти четверть века – более половины сознательной жизни, прежде чем сможет он вернуться к этим работам начала 30-х годов. Хорошо, что он не знал об этом тогда: как невероятно трудно было бы ему жить. И вообще, если подумать, не есть ли сокрытие будущего – одно из величайших благ жизни?..

Несмотря на невероятные усилия Королева, Клейменов и Лангемак уперлись и не хотели включать ракетоплан в тематику работ института. Поэтому он не мог его строить. Но он не мог и проектировать его: у него не было на это времени. Весь 1934 и 1935 год Королев вел все работы по ракетоплану, как бы сейчас сказали, на общественных началах. Но в конце 1935 года он затеял большую игру с техсоветом РНИИ: ракетоплан надо было во что бы то ни стало втиснуть в план института.

Королев начал издалека. Клейменову нужно было вскользь упомянуть, что в наркомате собираются рассматривать план 1936-года, вытащив постановление 33-го, а там есть пункт о разработках жидкостных двигателей для создания нового авиационного и химического вооружения. А по этому пункту план, сами знаете, выглядит хило... В неофициальном разговоре с Лангемаком надо заметить, что только дурак может не включить в план института работу по сути уже выполненную, готовую, о которой ни у кого голова болеть не будет. Победоносцеву, очень увлеченному в то время установкой реактивных снарядов на самолетах, необходимо было нарисовать захватывающую картину неотразимой атаки ракетоплана, вооруженного его снарядами. Глушко – объяснить, что двигатель только тогда представляет реальную ценность, если он на чем-то стоит, а просто двигатель сам по себе – это лабораторная разработка, не более. Тихонравова успокоить перспективой будущего перехватчика на жидком кислороде. Дудакову намекнуть, что любое расширение авиационной тематики в институте безусловно укрепляет его позиции. Короче, примерно за неделю всех этих дипломатических переговоров Королев сумел доказать почти всем членам техсовета, что ракетоплан – не его прихоть, а нежданная удача для всех и каждого, которая буквально с неба упала, что не он просит о благодеянии, а, наоборот, сам щедро и безвозмездно это благодеяние оказывает. Поэтому, когда в повестку заседания техсовета был включен доклад Королева «Эскизный проект ракетоплана с ракетным двигателем (объект 218)», никто не удивился и не спросил, откуда взялся этот доклад, нигде ранее не предусмотренный и в планах заседаний техсовета не значащийся.

Утверждение проекта «объект 218» – прекрасный пример всесокрушающей воли Королева. Он еще молод, неопытен, во многом несамостоятелен, но уже видна его мертвая хватка, с которой пробивал, проламывал он все стоящие перед ним препятствия, используя при этом широчайший набор психологических методов: от яростных угроз до смиренных уговоров.

Ракетоплан был включен в работу института, но Королев на этом не успокоился. К лету он начал требовать, чтобы этот пункт решения техсовета был дополнен программой испытаний ракетоплана, который назывался теперь ракетопланом-лабораторией и значился в документах под индексом 218-1, что позволяло предполагать, что за первой моделью должны последовать новые. Для этого на ракетоплан требовалось установить ракетный двигатель. Королев и на это добился решения техсовета на заседании 16 июня 1936 года, причем решения в довольно категорической форме: «Отделы института должны предусмотреть работу по 218 объекту в планах 1937 года, как одну из ведущих работ института». Как ему удалось протащить такую формулировку – одному богу известно. Ведь большинство членов техсовета в королевские дела и планы особенно не вникали и сейчас находились в легком замешательстве: полгода назад речь шла об эскизном проекте, а сегодня автор уже собирался испытывать реальную конструкцию.

– Да откуда же он взялся, черт подери, этот ракетоплан?! – воскликнул Клейменов.

А ракетоплан был давно. Ну, не то, чтобы ракетоплан, а, если сказать откровенно, – просто планер у Королева был уже больше года...

Даже при желании соблюсти ровную последовательность хроники, повествование получается тематически послойным. Очень трудно на бумаге воспроизвести жизнь нашего героя, поскольку самые различные ее события, даже те, которые относятся только к его научно-техническому творчеству, происходят одновременно. Проектирование, постройка и испытания твердотопливных и жидкостных ракет и их моделей, работа над статьями и книгой, выступления на конференциях, собраниях, техсоветах, подготовка и чтение лекций, проектирование, постройка и испытания планеров, руководство отделом, координация всей его разнообразной тематики, участие в работе техсовета всего института – все это и многое другое в жизни Королева переплетается, иногда причудливо накладываясь, дополняя друг друга, а то и трансформируясь одно в другое. Найти тут начала и концы трудно. Чисто условно, по документам, можно отделить работу Королева в ГИРД от работы в РНИИ, но «точку перехода», как говорят физики, разглядеть трудно. Когда Королев закончил испытания той или иной ракеты? Протоколы архива Российской академии наук могут ответить на этот вопрос, но реальную картину творчества Королева они нарисовать не в состоянии, потому что протоколы эти – лишь принудительно остановленные мгновения его жизни, кадры ее динамичной киноленты. Какие-то испытания и не были начаты, какие-то и не удалось закончить.

То же и с историей ракетоплана. Королев не закончил планерлета СК-7, когда приступил к СК-9, ставшего прообразом задуманного им ракетоплана. Одно лишь известно точно: с тех пор, как школьник Сережа Королев начал работу над своим первым проектом в родительском доме на Платоновском молу в одесском порту, он постоянно работал над различными конструкциями летательных аппаратов – вплоть до дня своей смерти в январе 1966 года.

Работы эти могли замедлиться – болезнью, тюрьмой, войной, немилостью власть имущих, но они не останавливались никогда!

 

 

В давние времена лучшим писчебумажным магазином в Киеве справедливо считался магазин А.Ю. Теуфель на Крещатике. Там даже запах был особый, благородный, не то что в иных лавках, пропахших кислым костяным клеем и дрянным дерматином. Именно в этом магазине студент Сергей Королев приобрел замечательную папку, с которой он не расставался всю жизнь. В папку эту начиная с февраля 1925 года он складывает вырезки из газет и журналов. По этим вырезкам мы можем судить о том, что интересовало Сергея Павловича в разные годы. Авиация интересовала всегда. В папке – фотографии пилотов, репортажи о перелетах, заметки о работе конструкторов, научно-популярные статьи о воздухоплавании, даже некрологи на погибших летчиков. Среди вырезок 1934 года – сообщения о полетах наших стратостатов, материалы о спасении лагеря Шмидта в Арктике, статьи о трагическом самолете «Максим Горький», вырезанный из «Известий» рассказ А. Гарри «Кровь», даже стихи. Рамкой Королев обвел четверостишие Евгения Долматовского:

А в статье авиаконструктора Грибовского он подчеркивает: «Нужно раздвинуть те узкие рамки, в которых находится опытное конструирование... Опытные работы необходимо развернуть как можно шире».

Есть в папке и репортажи о планерных слетах. Просматривая их, невольно ловишь себя на мысли: а почему же сам Королев не принимал в них участия? Ведь мы помним, как страстно стремился он всегда в Коктебель, какие усилия преодолевал, какие унижения испытывал, чтобы попасть на эти состязания. И вот в течение пяти лет он ни разу не появляется на горе Клементьева. Почему? В 1931 году соревнования не проводились. Но почему он не едет в 1932-м? Допустим, из-за того, что это был самый разгар работы по организации ГИРД. А в 1933-м? В сентябре как раз полным ходом шли испытания в Нахабине, начинал реализовываться долгожданный план создания РНИИ. В 1934 году в Крыму состоялся очень представительный слет, установлено было пять мировых и три всесоюзных рекорда, но и там его нет. Объяснить это только нехваткой времени трудно. Конечно, Королев, как всегда, работает очень много, но в сентябре каких-либо чрезвычайных, срочных событий не происходит: составляет таблицу данных по жидкостным торпедам, проводит огневые испытания двигателя ОР-2, заканчивает чертежи крылатой ракеты 06/IV – обычная, текущая работа. Кстати, в сентябре он как раз сдал в издательство свою книжку, так что вполне мог бы взять отпуск и уехать в Крым. И он действительно берет отпуск и едет в Крым. Но не в сентябре в Коктебель на слет с планером, а в октябре в Исары под Ялту с женой. Как понять? Королев предпочел тихий отдых у водопада Учан-Су захватывающей круговерти Узун-Сырта? Это на него не похоже.

Но если разобраться, очень похоже. На слеты Королев не ездит не только потому, что он занят, но и потому, что ему нечего на этих слетах показывать. После «Коктебеля» 1929 года и «Красной звезды» 1930 года у него нет нового планера. Идей, прикидок, расчетов – много. А новой машины, не бумажной, а реальной – нет! А он уже узнал вкус славы на горе Клементьева. О нем уже писали газеты как об «известном конструкторе». Так в каком же качестве он приедет на слет теперь? Пилота-парителя? Он понимает, что парители там найдутся и посильнее его. Нет, он слишком честолюбив и именно честолюбие не пускает его в Коктебель: нужна новая конструкция.

Именно в это время, несмотря на всю остроту внутриинститутской борьбы и развертывание широкой программы ракетных исследований, Королев постоянно думает о новой самолетной конструкции, и слова Грибовского о том, что «работы необходимо развернуть как можно шире», подчеркивает он не случайно.

Он уже разглядел определенную надуманность схемы бесхвосток Черановского и, несмотря на все их теоретические преимущества, понял, что на практике он вряд ли достигнет здесь успеха. После многих прикидок Королев останавливается в конце концов на так называемой двухбалочной схеме – самолет с двумя фюзеляжами. Позднее эта схема наиболее удачно была реализована немецкими авиаконструкторами в самолете-разведчике «Фокке-Вульф-189» – «раме», как называли его наши солдаты. Двухбалочная схема не Королевым придумана, но выбрал он ее обдуманно: как и в случае с бесхвостками, он ищет такую конструкцию, которая бы позволила ему как можно лучше установить ракетный двигатель. Но планер СК-6, задуманный по этой схеме, так и не был построен... Королев не успел.

А не успел потому, что на какое-то время Сергей Павлович увлекся новой идеей, по счастью, ненадолго: к ракетной технике она отношения не имела, увлекся планерлетом.

В ту пору в авиационных кругах разгорелась дискуссия: самолет или планерлет? Все ее участники сходились на том, что развитие авиации в нашей стране с ее невиданными просторами – задача первостепенная, но одни считали, что на воздушном транспорте надо применять самолеты, а другие доказывали, что на первых порах кое-где можно обойтись планерлетом. Так называли большие тяжелые планеры, которые поднимались с земли обычными самолетами, отцеплялись и летели дальше на собственном маленьком моторе. Вот об этом моторизованном планере и спорили. Одни утверждали, что множество планерлетов большой грузоподъемности решают все проблемы воздушных перевозок, другие возражали, что планерлет – ни то ни сё, и если в тонно-километрах он может обогнать самолет, то в скорости проигрывает ему очень сильно, а «ни в одном виде механизированного транспорта партия не указывала нам возврата к тихоходам». Наверное, в таком деле партия ничего указывать не должна, указывать должна была логарифмическая линейка. Вполне возможно, что в те годы, когда хороших, сильных авиационных моторов у нас еще было мало, в решении каких-то конкретных задач планерлеты опять-таки на какое-то определенное время могли бы оказаться полезны. Но будущего, как показывает история мировой авиации, они не имели.

Королев влез в этот спор. Сергей Павлович тяготел к большим тяжелым планерам и оказался в рядах защитников планерлетов. Он даже напечатал статью «Летные характеристики планерлетов», которую заканчивает абсолютно в своем стиле: «...основное, что необходимо сейчас, – это практика и эксплуатация настоящих, „живых“ планерлетов!»

Вот этим он тогда и увлекся. Позвал к себе домой старого испытанного планерного «бойца» Петра Флёрова и сказал прямо:

– Давай делать планерлет. Я уже защитил в АвиаВНИТО проект. Называться будет СК-7...

– Что за штука?

– Планер на шесть человек, точнее – в фюзеляже двухместная кабина и по три человека сидят в крыльях.

– А мотор?

– М-11.

– Так в нем же всего сто лошадиных сил! Он восьмерых не потянет...

– Потянет! Я все рассчитал! Ты займись шасси и кабиной в крыльях. Вот смотри, что я придумал...

Королев разговаривал так, будто Петр уже согласился ему помогать.

Таким же манером Королев уговорил Ефремова рассчитать фюзеляж, а Шарапова – заняться моторным хозяйством. Сам он конструировал крылья и сводил воедино все чертежи.

Петр Флёров был назначен Королевым замом главного конструктора, Королев даже предлагал назвать планер СКФ – Сергей Королев – Флеров, но Петр не согласился.

Притом, что это была самодеятельность, это была все-таки организованная самодеятельность, что-то вроде авиационного подряда. АвиаВНИТО не только помогало планеристам строить их машины, но и выплачивало деньги за проектирование. Так что Королев поощряя энтузиазм, не забывал и о материальных стимулах. Раздавая своим помощника зарплату, всегда требовал:

– Пересчитай! Да, да, пересчитай. Из-за этих бумажек дружбу можно нарушить...

Деньги распределяли между собой по справедливости: учитывалось, у кого есть семья и как велика, работает ли жена, есть ли дети.

Потом домашнее КБ перебралось в НИИ ГВФ на Ленинградский проспект. Работали все вечера подряд и очень удивились, когда Королев однажды не пришел. Выяснилось, что кто-то заманил его в Тушино полетать на самолете. Он, разумеется, радостно помчался. В полете отказал мотор. Садился он поперек аэродрома, попал на вязкий грунт, самолет капотировал, Королев ударился головой об «иконостас»...

– В общем, ладно, не будем об этом говорить, – сказал Королев в домашнем КБ на следующий день.

Он понимал, что слухи о его полете все равно дойдут до товарищей и предпочел выдать им информацию «из первых рук», но понимал и другое – тушинское приключение его не украшает, в случившемся он виноват сам: долго не летал и растерял те немногие навыки, которые у него были, а потому сказать было нужно, но останавливаться на этой теме не стоило, и с видом предельной озабоченности он подошел к чертежной доске Флёрова:

– Так. Что у нас с бензобаком? Какой максимальный объем вписывается? Куда мы сможем на этом баке залететь?

– Если залить кабины в крыльях бензином, теоретически можно долететь до Рио-де-Жанейро, – хмуро сказал Петр, которому вся эта история с полетом очень не нравилась. Он понимал, что Сергей запросто мог сломать себе шею.

– Отлично! – закричал Королев. – Я – первый пилот, ты – второй и айда в Рио! – Иногда во время долгой и нудной работы он вдруг начинал балагурить – понимал, что людям необходима разрядка.

Домашнее КБ организовалось весной, а уже 10 октября «Известия» сообщили, что конструктор Королев сконструировал планерлет. В декабре это подтвердил журнал «Самолет».

Однако все было совсем не так благополучно. Однажды Королев пришел мрачнее тучи:

– Вчера в АвиаВНИТО меня заставили изменить весь проект...

– То есть как это «весь проект»?! – всполошился Флёров.

– Вот именно так: весь проект! Они требуют, чтобы все люди сидели в фюзеляже. Кабины в крыльях забраковали...

– Но ведь это значит, вся работа коту под хвост! – закричал Флёров. – Как ты мог согласиться? Это же совершенно другой самолет! Надо было доказывать...

– Меня задавили... Я не мог...

Задавили Королева? Не мог отбиться? Как это могло случиться? Петр Васильевич Флёров однажды сказал:

– Наверное, вам трудно в это поверить, но иногда он мог быть и слабым... Только ли это объясняет крушение СК-7? Вряд ли. Даже недруги Сергея Павловича всегда отдавали должное его невероятному техническому чутью.

– Из сотни возможных решений, – рассказывал академик В.Н. Челомей, – он выбирал одно, не всегда мог точно обосновать свой выбор, но всегда оказывался прав...

Быть может, именно эта обостренная техническая интуиция подсказывала Королеву, что с СК-7 он идет не туда, что это не его дело. Кроме того, вся вторая половина 1934 года – время бурного развития ракетной техники в РНИИ. В августе Корнеев, Полярный и Душкин заканчивают проект жидкостной ракеты КПД-1. Королев чувствует, что коллеги начинают наступать ему на пятки, а терять первенства он не хотел. В сентябре он составляет таблицы данных по жидкостным торпедам. Заканчивает чертежи крылатой ракеты 06/IV. В октябре проводит огневые испытания двигателя ОР-2. В ноябре готовит в Софрино ракету РНИИ-ГИРД-07. В декабре уже подбирает двигатель для модели 06/IV. В газете «На страже» он подчеркивает строки в статье инженера Б.Н. Воробьева «Что делали стратостаты»: «Еще большие достижения имеются в исследовании природы космических лучей... получена возможность наблюдать эти лучи непосредственно».

Вот что его интересует! Он просто охладел к идее планерлета, потерял к нему интерес. Ведь не робот какой-то запрограммированный – живой, молодой, любознательный, увлекающийся человек, и порыв, с каким он сконструировал СК-7, это подтверждает. Впрочем, и во времена своей полной человеческой и конструкторской зрелости Королев мог остановить подчас успешно начатые разработки, потому что чувствовал: не то, не туда идет, не время этим заниматься. Так было, например, с очень увлекавшей его одно время идеей соединения двух космических кораблей длинным тросом, и раскрутки их вокруг общего центра масс для создания искусственной гравитации за счет центробежной силы. Сначала очень загорелся, всех тормошил, ночи не спал и другим не давал, но осуществить не успел. Очень увлекала Королева и идея посадки космического корабля с помощью авторотирующего несущего винта – наподобие винта вертолета. Он отдал ей много времени и сил, подключил массу людей. «Меня никто и никогда не просил сделать что-нибудь так, как просил Сергей Павлович», – вспоминал выдающийся конструктор вертолетов Игорь Александрович Эрлих. Но потом (были на то и объективные обстоятельства) и к этой идее он охладел.

Подобных примеров можно привести очень много. Бесспорно, одной из определяющих черт Королева всегда было умение выбрать цель и добиваться ее достижения, но если бы было только так, вряд ли бы Королев успел сделать в своей жизни столь много. А успел он потому, что мог быстро переключаться, находить главное и самое важное в данный момент, отказываться сегодня от задуманного вчера.

Кроме того, все люди, работавшие с Королевым, отмечают его умение слушать и оценивать чужое мнение. Почему нам не приходит в голову, что планер СК-7 был действительно неудачной конструкцией? Только потому, что его конструировал Королев? А весьма вероятно, что так и было: история авиации показывает, что пассажирские кабины в крыльях не прижились. Так, может быть, технический совет АвиаВНИТО сумел убедить Сергея Павловича в том, что его конструкция несовершенна или помог ему самому понять это?

Так ли было или не так, но в тот вечер они крепко поругались с Петром Флёровым. Петр кричал, что Сергей его обманул, что он предал собственную идею. Работа с той поры разладилась, все как-то сразу потеряли интерес к этому самолету, быстро разлетелись кто куда.

Через полтора года – в мае 1936-го, – отвечая на вопрос анкеты журнала «Самолет»: «Над чем мы работаем?», Королев написал: «В ближайшее время выходит в первый полет пассажирский , 6-местный мотопланер моей конструкции. К большому сожалению, эта машина выйдет из постройки со значительным опозданием, так как она была спроектирована еще в конце 1934 года». Королев обещания не выполнил: ни в 1936-м, ни в 1937-м году, ни позднее «в первый полет» СК-7 так и не вышел. Вернулся Сергей Павлович к этому проекту лишь в 1938 году, но доделать не успел. Тут и объективные причины есть: дискуссия о планерлетах пригасла, да и построить такую громадину быстро тоже было не просто: длина – девять метров, размах крыльев – почти двадцать один метр! Но главная причина того, почему идея этого планера осталась не реализованной, конечно, другая. Много лет спустя, когда в 1960 году Королев поручил старому другу Петру Флёрову отработку приземления моделей «Востока», они вспомнили свое домашнее КБ и СК-7.

– Да-а, – мечтательно сказал Сергей Павлович, – замечательное было время, в те годы я спал через ночь... Несколько месяцев спал через ночь...

А спал Королев через ночь потому, что, когда Петр уходил домой, он садился за письменный стол: обдумывал и писал «Сводный тематический план работ по проблеме овладения стратосферой».

К составлению этого плана Стратосферный комитет привлек многих крупных ученых и инженеров, в том числе Королева и его «идейного» противника Дмитриевского из Центрального института авиационного моторостроения, который доказывал, что построить высотный бензиновый авиамотор можно и он его построит. Общими усилиями план был составлен к 18 августа 1934 года, когда отмечался как бы двойной праздник – День авиации и открытие Первого съезда писателей, – события всесоюзного масштаба, о которых говорила вся страна.

План этот затем обсуждался на конференции Московского авиационного актива под председательством начальника Главного управления Гражданского воздушного флота Иосифа Станиславовича Уншлихта. Среди утвержденных им главных направлений штурма стратосферы были и реактивные аппараты. Но вот что интересно: в ту зиму 1934-1935 годов, когда планерлет СК-7 был побежден ракетопланом СК-9, никто решительно не знал, что Королев собирается строить ракетоплан. Он нигде об этом не говорит, не пишет, не упоминает в интервью. В АвиаВНИТО он берется сделать просто планер, который представит на будущий слет, под это он и деньги получает. СК-9 – одно из многочисленных белых пятен в биографии Главного конструктора, и даже люди, хорошо знавшие Сергея Павловича, не могут однозначно ответить на вопрос: сразу ли задумывался СК-9 таким, чтобы на нем можно было поставить ракетный двигатель, или вначале был просто планер, который потом превратился в ракетоплан? Сам Королев о назначении своей конструкции пишет так: «для дальних буксировочных перелетов и полетов на дальность вдоль грозового фронта». Определяя так назначение будущей машины, Королев вновь демонстрирует свои дипломатические способности. Дело в том, что начальник ВВС Яков Иванович Алкснис считал создание планеров задачей оборонной и всячески покровительствовал именно буксировочным дальним перелетам. Движение вдоль грозового фронта, где, как правило, возникают сильные восходящие потоки воздуха, дальность увеличивало, сведущие люди это знали. А для несведущих полеты вдоль грозового фронта выглядели даже немного героически: вот это планер, даже гроза ему нипочем! Так что под такую работу деньги в АвиаВНИТО дадут наверняка.

Евгений Сергеевич Щетинков версию, официально объявленную самим конструктором, поддерживал. Он считал, что, начиная работу на СК-9, Королев о ракетном двигателе не думал. В то же время Леонид Григорьевич Минов, который возглавлял в те годы отдел планеризма в Осоавиахиме и был начальником XI Всесоюзного планерного слета, где летал СК-9, был уверен, что Королев «темнил»: планер задумывался под ракетные двигатели. Борис Викторович Раушенбах, видевший СК-9 в полете, тоже считает, что без прицела на ракетоплан трудно объяснить многие конструктивные особенности этой машины. Королев не мог не видеть изъянов своей конструкции, а значит, у этих очевидных конструкторских промахов должно быть какое-то оправдание, и ракетный двигатель таким оправданием мог быть.

Впрочем, мы так упираем на промахи и недостатки, что может создаться впечатление, что СК-9 – полный провал конструктора Королева. Это не так. В Крыму Олег Антонов нарисовал карикатуру, на которой был изображен СК-9 с надписью: «Тара 16 тонн, тормоз Вестингауза – новая конструкция С. Королева». Но через много лет Генеральный конструктор Антонов скажет:

– Порочна, по моему мнению, сама идея тяжелого транспортного планера, но из всего, что было сделано в этом направлении, планер Королева – лучший.

На мой вопрос, собирался ли Королев установить на планере ракетный двигатель, обаятельный Олег Константинович улыбнулся загадочно и сказал почти шепотом:

– Думаю, что этого мы никогда не узнаем. Но выдвигать подобное предположение я не считаю антинаучным. Тем более что дальнейший ход событий это подтверждает...

Николай Иванович Ефремов, тот самый гирдовец, с которым Королев пускал в Нахабине нашу первую жидкостную ракету, а потом строил СК-7, писал: «Для разработки проекта Сергей Павлович привлек несколько инженеров, в том числе и меня. Тут-то и проявились его особые организаторские способности, умение малыми средствами и малыми силами решать серьезные задачи. Мы работали в кустарных условиях: каждый у себя дома, вечерами, и все же проектирование велось быстро и подчинялось единому замыслу конструктора. Общий вид, аэродинамический расчет и определение основных параметров сделал Сергей Павлович. В конструкции намечалась в дальнейшем и установка жидкостного реактивного двигателя. На мою долю выпало проектирование фюзеляжа, оперения и подмоторной рамы. Другому инженеру поручалось крыло. Третьему – оборудование и управление. За Сергеем Павловичем оставалось общее руководство и общая увязка. Сергей Павлович через день-два объезжал наши квартиры, координировал и утверждал сделанное... Проектирование планерлета заняло немногим более двух месяцев».

Но если проектировалась подмоторная рама, значит, двигатель замышлялся заранее! Вот вам и «дальние буксировочные полеты»! Вот вам и «грозовой фронт»! Теперь не трудно ответить и на вопрос, вырвавшийся у начальника РНИИ Клейменова на заседании техсовета: «Да откуда же он взялся, черт подери, этот ракетоплан?»

Ракетоплана пока не было. Чтобы превратиться в ракетоплан надо было еще стать просто планером. И он им стал.

В сентябре 1935 года из разных городов страны стартовали планерные поезда: самолет был паровозом, планер – вагоном. Иногда цепляли не один, а два и даже три планера. До Коктебеля добрался тогда 31 воздушный поезд. Планер Королева должны были буксировать летчик Орлов и техник Бочаров на самолете Р-5. Созданный в КБ Николая Николаевича Поликарпова как разведчик, самолет этот мог быть и бомбардировщиком, и штурмовиком, и до 1944 года состоял на вооружении ВВС, а потом работал в Аэрофлоте. Интересно, что когда в 80-х годах в Ульяновске задумали организовать музей гражданской авиации, оказалось, что ни одного Р-5 не сохранилось, хотя в ГВФ их было более тысячи.

Совершенно случайно таджикские вертолетчики обнаружили остатки Р-5 на одном из склонов пика Ленина. В 1937 году этот самолет, помогая альпинистам, на высоте 5100 метров попал в воздушный вихрь и упал. Летчики остались живы, альпинисты провели их вниз. Чтобы доставить по частям Р-5 в ульяновский музей, была организована специальная экспедиция. Вот такой самолет 19 сентября 1935 года и поднял в небо последнюю и самую знаменитую авиационную конструкцию Сергея Павловича Королева. СК-9 пилотировал планерист Романов – «Романов-черненький», в отличие от «Романова-беленького», который летал с Сергеем Анохиным. Королев летел на своем планере пассажиром: СК-9 был двухместным. Когда стало смеркаться, они поняли, что заблудились: Орлов никак не мог привязать к карте все эти огни, во множестве рассыпанные на земле. Потом нашли Днепр и заночевали в Кривом Роге. До Коктебеля было уже недалеко, ничего страшного не случилось, назавтра они прилетят на слет, но Королев все равно ужасно нервничал, просто места себе не находил...

Той ночью в 22 часа 34 минуты в Калуге умер Константин Эдуардович Циолковский.

Циолковский и Королев. Это целая книга. Создатель космонавтики теоретической и родоначальник космонавтики практической, впервые воплотивший в реальные конструкции мечты гениального – и, несмотря на все славословия и фанфары, до наших дней в полной мере не оцененного человека. Идеи Циолковского – фундамент жизни Королева. Он всегда относился к нему с величайшим уважением, настолько глубоким, что никогда ни письменно, ни устно не позволял, в отличие от многих других, причислять себя к ученикам Константина Эдуардовича, хотя бесспорно более всех других его последователей мог считаться его учеником. В своей книжке 1934 года Королев называет Циолковского основоположником и теоретиком ракетного полета. «Им заложены основы теории ракетного полета, – пишет Сергей Павлович, – дан целый ряд проектов ракетных летательных аппаратов и исследованы многочисленные вопросы, связанные с полетом человека на больших высотах и в космическом пространстве».

В течение всех последующих лет Королев постоянно возвращается к трудам и личности Циолковского. В Центральном Доме Советской Армии 17 сентября 1947 года в день 90-летия со дня рождения Константина Эдуардовича, выступая с большим докладом о его жизни и деятельности, Королев заканчивает его так: «К.Э. Циолковский был человеком, жившим намного впереди своего века, как и должно жить истинному и большому ученому». Ровно через десять лет в Колонном зале Дома союзов теперь уже на 100-летнем юбилее Циолковского Королев делает новый доклад. Но эти последние слова повторяет почти дословно, очевидно, считая, что, несмотря на грандиозный прогресс ракетной техники за истекшее десятилетие, мысль эта остается справедливой.

– В настоящее время, – говорит Сергей Павлович, еще невозможно в полной мере оценить все значение научных идей и технических предложений Константина Эдуардовича Циолковского, особенно в области проникновения в межпланетное пространство.

Время иногда неумолимо стирает облики прошлого, но идеи и труды Константина Эдуардовича будут все более и более привлекать к себе внимание по мере дальнейшего развития ракетной техники...

Королев считает, что научное наследие Циолковского неисчерпаемо. В домашней библиотеке книги Циолковского испещрены его карандашными пометками. В последние годы жизни Сергей Павлович задумывает написать творческую биографию Константина Эдуардовича, подбирает документы. По словам жены Королева, Нины Ивановны, он уже составил план будущей книги. У нее сохранилась папочка тонкого картона с несколькими листками этого плана. На папочке – две буквы, написанные рукой Королева: «Кн». Кроме как «книга» расшифровать их трудно. В домашнем рабочем кабинете останкинского дома, ставшего мемориальным музеем, висит фотография Константина Эдуардовича. Когда Королев искал эту фотографию, он говорил жене:

– Ты знаешь, мне хочется, чтобы на портрете Циолковский был полон сил. Я не люблю его фотографий, на которых он старый, дряхлый...

Да, в те годы, когда Сергей Павлович Королев пришел в ракетную технику, Циолковскому было уже за семьдесят. Трудная, не всегда сытная жизнь, болезни, смерть детей рано состарили его. Быть может, он и хотел бы как-то участвовать в работах той же ГИРД, но у него уже не было сил.

Сразу после организации РНИИ Клейменов пишет Циолковскому письмо, рассказывает об институте, добавляет: «Мы считаем, что необходима тесная связь с Вами, как с человеком, давшим и разработавшим основы теории реактивного движения. Мы просим Вашего согласия на посещения Вас тремя-четырьмя руководящими работниками нашего института в ближайшее время».

Письмо Клейменова датировано 7 февраля 1934 года. Циолковский получил его 11 февраля и, как всегда, оперативно откликнулся телеграммой: «Приезжайте 14 февраля». Но никто не приехал. Однако Константин Эдуардович ждет гостей, помнит о них. На следующий день он составляет своей рукой программу работы РНИИ из 18 пунктов, документ, во многом наивный, в котором есть и реактивные «сани», и «естественное очищение воздуха камеры растениями». Видно, что очень смутно представляет себе, чем же занимается Реактивный институт.

Клейменов «трех-четырех руководящих работников» не набрал, уговорил Тихонравова поехать с ним, и 17 февраля они приехали, наконец, в Калугу.

Неизвестно, уговаривал ли Клейменов Королева съездить в Калугу к Циолковскому. Тихонравов этого не помнил. Глушко говорил, что сам, без Клейменова, собирался туда съездить, но не собрался. Не собрался и Королев.

Искренен Королев и правы его биографы, когда пишут, что в начале 30-х годов он заинтересовался идеями Циолковского. В них увидел он по сути программу своей жизни.

Но что мог дать Королеву сам Циолковский – тот старик, которому шел уже восьмой десяток, и портрет которого Сергей Павлович не хотел вешать в своем домашнем кабинете? Ведь речь шла о работе практической, а Циолковский ею никогда, даже в молодые годы не занимался и летающие модельки ракет, которые демонстрировали нам создатели биографического фильма «Взлет», изобретены не Циолковским, а сценаристом Осетинским. Кроме того, надо вспомнить, что в конце жизни самого Циолковского больше интересовали вопросы дирижаблестроения, нежели ракетной техники. В чем мог помочь Циолковский Королеву в 30-х годах? Чем мог он помочь РНИИ?

Визит Клейменова и Тихонравова в Калугу носил скорее символический, чем деловой характер. (На фотографиях Циолковского с Клейменовым и Тихонравовым Константин Эдуардович сидит какой-то отрешенный, думает о чем-то своем.) Но все-таки визит этот помог налаживанию контактов. Возобновляется переписка Циолковского с РНИИ. В день годовщины Красной Армии на торжественном собрании в РНИИ Циолковского избирают Почетным членом Ученого совета института. Старику приятно, он благодарит в ответном письме, но мысли его путаются. «Привет тов. Тихомирову...» – пишет он, а Тихомиров – основатель ленинградской ГДЛ – умер еще четыре года назад... Скорее всего он просто спутал Тихомирова с Тихонравовым. И после поездки Клейменова и Тихонравова в Калугу, после их рассказов об РНИИ, Циолковский, очевидно, не очень ясно представляет себе масштабы этой организации: он просто никогда не видел ни одного научно-исследовательского института. Однажды он называет РНИИ «реактивной группой». А может быть, опять путает институт с ГИРД, которая уже год как не существует. В письмах в Москву Константин Эдуардович жалуется: «очень слаб от старости», в другом: «я очень нехорошо хвораю, хотя на ногах и по-прежнему провожу утро в работе, даже без выходных дней... О моей болезни прошу никому не говорить, даже мне». Он действительно продолжает работать, даже посылает статью для сборника трудов института, но слабеет день ото дня. Сломала его смерть любимого внучка Женечки, задушенного скарлатиной. Рыдая у маленького гробика, почувствовал он, что жизнь его летит под откос. Болезнь точила тело и ожесточала душу: близкие раздражали, он сердился, когда дочь Люба приходила в больницу.

8 сентября Циолковскому сделали операцию под местным наркозом, вырезали часть опухоли, устранили непроходимость. Во время операции он спрашивал хирургов:

– Нашли причину-то?

– Нашли, нашли, – успокаивал его профессор Плоткин.

Искать ничего не нужно было, все сразу было видно: cancer vintriculi inoperabilis.

После операции Константин Эдуардович был весел, шутил, сам своим шуткам смеялся. Он думал, что болезни больше нет, что опухоль вырезали раз и навсегда. Вскоре начался токсикоз. 19 сентября уснул поздно и не проснулся.

Умирающий Циолковский знал о ракетоплане и его конструкторе. Заведующий организационно-массовым отделом ЦГИРД Иван Петрович Фортиков писал Константину Эдуардовичу в 1933 году: «Наши опытные работы по реактивному самолету-ракетоплану „ГИРД-РП-1“ подходят к концу... У нас работает много высококвалифицированных инженеров, но лучшим из лучших является председатель нашего техсовета инженер С.П. Королев... Уже теперь он сделал для нас всех много и много. Он-то и будет пилотировать первый ракетоплан...»

 

 

Рекорды на XI слете достались трем планерам: ЦАГИ-1, РФ-6, двухместному КИМ-2. ЦАГИ-1 построили молодые конструкторы Врягов и Ильин. Коля Врягов внезапно умер накануне слета, все о нем горевали. РФ-6 («Рот-Фронт») сделал Олег Антонов. Он считался уже мастером (было ему 28 лет). КИМ-2 («Коммунистический интернационал молодежи») сконструировал тоже очень молодой конструктор планерного завода Емельянов. За этот планер Алкснис премировал его путевкой на учебу в Военно-воздушную инженерную академию.

СК-9 никаких рекордов не установил, никто его не отмечал. Правда, начальник слета Леонид Григорьевич Минов упомянул потом в журнале, что планер Королева отличается «прекрасным оборудованием пилотской кабины». Наверное, именно это обстоятельство заставило Минова предложить зарубежному гостю – чехословацкому планеристу Людвигу Эльзницу полетать с ним на СК-9 над Коктебелем. В газете «На страже» чех очень хвалил СК-9: «Я рад тому, что первым получил приглашение совершить полет на одном из лучших планеров... У меня от этого полета осталось замечательное впечатление».

Впрочем, Королев быстро забыл о слете. Понравился его СК-9 кому-то или не понравился – сейчас это его мало заботило. Теперь надо превращать планер в ракетоплан.

После того как он добился признания своего детища на техсовете РНИИ, Королев начинает осуществлять проект РП-218. В помощники себе он взял Щетинкова, точнее – Щетинков был соавтором проекта, но как бы младшим соавтором, впрочем, подобная субординация нисколько Евгения Сергеевича не волновала. Он вообще совершенно искренне не понимал, как можно волноваться из-за назначений, званий, орденов. Волноваться можно из-за работы – это другое дело. И РП-218 волновал его по-настоящему.

Получалась очень интересная машина. Поскольку планер был двухместным, ракетоплан мог быть в двух вариантах: с одним летчиком и с двумя. Если поставить на него связку из трех азотно-керосиновых двигателей Глушко, его стартовый вес превысит полторы тонны и все-таки скорость можно получить фантастическую: 850 километров в час! Получалось, что при старте с земли ракетоплан мог залететь на высоту 9 километров, а если поместить на месте второго пилота баки, потолок вырастет до 20 километров – никто никогда на такой высоте на самолетах не летал.

– А почему, собственно, надо стартовать с земли? – задумчиво спросил однажды вечером Щетинков у Королева.

Истина еще не была изречена, но Королев все сразу понял, вцепился в логарифмическую линейку, словно ее у него отбирали, даже покраснел от волнения.

– ТБ-3, ТБ-3, – зашептал он, глядя сквозь Щетинкова.

– Да, лучше всего, пожалуй, ТБ-3, – согласился Евгений Сергеевич. ТБ-3 – тяжелый бомбардировщик Туполева, известный «в миру» как АНТ-6, был испытан Михаилом Громовым еще в самом конце 1930 года и признан одним из лучших самолетов мира.

– Что ему наш ракетоплан, когда он поднимает более семи тонн! – ликовал Королев. – Тут все может быть рекордным!

Новые расчеты показывали, что если прицепить ракетоплан к бомбардировщику Туполева, поднять на высоту километров в восемь и стартовать оттуда, то потолок маленького ракетного самолета возрастет до 25 километров, а в одноместном варианте – до 37!

– Это уже стратосфера, – сказал Королев.

Он был совершенно спокоен. Остыл. Они сидели до рассвета, пока за окном не загоготали гуси. Во след им визгливо залаяла африканская гиена: рядом был зоопарк.

Маленькая квартира Баланина на Октябрьской улице была тесна для двух семей. Нет и быть не может такой свекрови, которая бы считала свою невестку идеальной. Это психологически объяснимо: всякая невестка отбирает сына у матери. Идеальная теща намного вероятнее, потому что дочь она отдает. С малых лет мать девочки мечтает о счастливом замужестве дочери и к тому, что «отдать» ее придется, психологически готовится многие годы, тогда как мать мальчика многие годы живет в тревоге, что сына заберут, обманут, окрутят, уведут невесть куда, а главное – безусловно не будут заботиться о нем так, как заботится она. В данном случае вариант был, пожалуй, наиболее благоприятный: Сергей не был «маменькиным сыночком». С одесских лет он жил гораздо самостоятельнее своих сверстников, трудная учеба в Киеве эту самостоятельность укрепила и в Москве, живя с матерью и отчимом, он ее не утратил. Но все-таки, какими бы идеальными ни были отношения между матерью и женой, отдельно жить лучше.

В РНИИ Королеву дали сначала комнату. Между Петровкой и Цветным бульваром есть проход – улица не улица, проходной двор не проходной двор, невесть что, оканчивающееся с двух концов воротами. По одну сторону там находился знаменитый каток «Динамо», а по другую шли довольно унылые и весьма густонаселенные строения, где и получил Сергей Павлович в начале 1935 года комнату. Это было предельно убогое жилище, перестроенное по так называемой коридорной системе, с большой, заставленной керосинками и примусами кухней, долженствующей, по мнению идеологов коридорной системы, воспитывать коммунистические взаимоотношения в быту. Смрадная, пропахшая щами и грязным вареным бельем кухня гудела, словно заводской цех, в коридоре, уставленном сундуками, увешанном оцинкованными корытами, стиральными досками и поломанными велосипедами фирмы «Дукс», с визгом носились дети. После уютной тишины баланинской квартиры Петровка казалась сущим адом. Сергей Павлович с женой ночевали там два-три раза, но так туда и не переехали. Ксения Максимилиановна ждала ребенка и оставаться одна на Петровке робела. Так они и продолжали жить на Октябрьской с Марией Николаевной и Григорием Михайловичем.

Перспектива близкого отцовства и радовала, и заботила Королева, как всякого мужчину. Он очень смутно представлял, в чем и как изменится его жизнь с рождением ребенка, а честно говоря, старался об этом вообще не думать, философски успокаивая себя тем, что дети рождались и будут рождаться, все закономерно, и, слава богу, рядом и мама, и Софья Федоровна – старшие Винцентини с 1933 года жили в Москве, во Всехсвятском переулке.

Если у Ксении были почти идеальные отношения со свекровью, то у Сергея отношения с тещей и тестем были сверхидеальными: Софья Федоровна считала его человеком положительным, а Макс – просто любил, а потому он смело мог рассчитывать на их помощь после прибавления семейства.

Королев хотел дочку. Мальчишку он почему-то плохо себе представлял, но маленькую черноглазую девочку видел ясно и уже любил. Имя дочке он придумал в Исарах в октябре 1934 года.

В те годы санаторий Исары принадлежал к числу привилегированных, «закрытого типа», как тогда говорили, и предназначался для начсостава Главного управления Гражданского воздушного флота. Путевку туда Королеву дал Тухачевский. Санаторий был расположен неподалеку от развалин старинной генуэзской крепости – предмета вожделения фотографов-любителей – и водопада Учан-Су, километрах в семи от Ялты. В октябре в Крыму уже не сезон, отдыхающих было мало, человек десять-двенадцать. Все жили в одном большом добротном коттедже – нижний этаж каменный, верхний – деревянный – раньше в Крыму так часто строили. Вокруг стояли крутолобые горы, темные, лохматые от сосновых лесов, перечеркнутых светлыми полосами скалистых обрывов, таких крутых, что деревья на них не могли удержаться. Лазали по горам, ходили в походы, вечерами танцевали под патефон. Каждый день кто-нибудь вновь и вновь начинал восторгаться местным воздухом, «изумрудным воздухом», «хрустальным воздухом», воздух был действительно замечательный, но эти ежедневные дежурные восторги почему-то ужасно бесили Королева, он брал малокалиберку и уходил стрелять. Винтовки и целый ящик патронов были единственным развлечением: ни в карты, ни в шахматы он играть не любил. Пули цокали о камни, и чистый короткий звук долго потом катался в лохматых горах.

В санатории была машина, которая возила отдыхающих в Ялту на пляж, но море было уже холодное, больше грелись на камешках, чем купались. Королев с тоской оглядывал пустой пляж – ни одной красивой женщины, тихое, цвета дюраля море, которое где-то далеко в дымке, безо всякой границы горизонта сливалось с таким же дюралевым небом. Тоска.

Кормили в Исарах замечательно, по-домашнему, всех за одним столом. К обеду всегда ставили сухое вино «Мысхако», но пили его очень мало: сухое вино в молодые годы ценят редко.

К концу октября в санатории остались всего три пары: авиационный инженер Констанин Карлович Папок, главный инспектор ГВФ Николай Валерианович Шийко и Сергей Павлович Королев с женами. Все люди молодые, доброжелательные, веселые, Королев среди них был самым угрюмым. Его раздражало все: и собственная дурацкая стрельба, и молодые жизнерадостные соседи по коттеджу с их ежевечерней «Риo-Ритoй, и беременная жена. Еще не видно было, что она беременна, но уже появилось в ней то глубинное светлое спокойствие и какое-то святое всепрощающее равнодушие ко всему окружающему, которые отличают будущих матерей, и все это тоже раздражало Сергея. Ксения Максимилиановна вспоминала давние одесские времена – боже мой, уже десять лет пролетело! – и тогда Сергеи не был душой компании, но вроде бы и других не угнетал. А здесь он часто бывал мрачным и злым.

Королев сближался с людьми трудно. Вернее тут проявлялся его предельный прагматизм: он искренне не мог себе представить, как и зачем надо это делать если это сближение не способствует интересам Дела. Но в конце концов маленькая компания познакомилась поближе. Во время одной из прогулок Королев и Папок немного поотстали от других, и тут Королев неожиданно для самого себя рассказал Константину Карловичу о РНИИ, о ракетах, которые он пускает, о будущем штурме стратосферы. Папок – убежденный авиатор, слушал его с насмешим недоумением. Королев не мог не знать о тех замечательных победах которые одерживает и будет одерживать – тут сомнений быть не может – авиация. Как же он позволяет себе всерьез заниматься такой ерундой: «Ракета поднялась метров на четыреста...» Да хоть на четыре тысячи, все равно этот фейерверк – сущая безделица!

– Ну, хорошо, вы запустите сегодня ракету не на четыреста, а на пятьсот метров, – с усталой иронией в голосе сказал Папок завтра на километр запустите. Ну и что? Что дальше?

– А дальше запустим на сто, на двести километров. В высоту на двести километров, представляете себе?

– Ну и что из этого?

– Потом можно будет послать ракету на Луну...

– Согласен! Можно! Но зачем?! Для чего?!

Королев взглянул зло и замолчал: если человек сразу не понимал, зачем надо послать ракету на Луну, бесполезно было ему это объяснять. С Константином Карловичем они не поссорились. Просто стало еще тоскливее.

Никак не хотел признаться себе Сергей Павлович, что не авиационные амбиции молодого инженера, не мраморные львы Алупкинского дворца и не беременная жена раздражают его, а вот это «изумрудное», «хрустальное» безделье, когда жизнь просто теряет всякий смысл, когда по собственной воле ты превращаешься в пищеварительный аппарат, по складу своему гораздо более близкий к миру растений, чем к миру животных. Он не любил и не умел отдыхать! Он отдыхал, а покоя на душе не было. Та психологическая операция, которую называют «выключением мозгов», давалась ему с неимоверными усилиями и, если на какой-то краткий срок это и получалось, все равно в подсознании что-то не срабатывало, не выключалось окончательно, и он нервничал. И красивая, может быть, самая прекрасная за всю его жизнь осень в Исарах, ничего не дала ему тогда, разве что имя будущей дочке придумал: Наташа. Обязательно Наташа!..

А потом все разъехались. Далеко и навсегда. С Папком Королев встретился через тридцать лет на одном совещании в Ленинграде. Константин Карлович был уже профессором, заслуженным деятелем науки и техники, доктором технических наук, а Сергей Павлович – академиком и дважды Героем. Они сразу узнали друг друга!

– Сколько же лет пролетело, – задумчиво сказал Королев.

– Да, в те годы мы бы посчитали нас нынешних глубокими стариками, – улыбнулся Папок. – А сегодня мы, пожалуй, в среднем возрасте, правда?

– Нет, это не верно! – сказал Королев с неожиданной резкостью в голосе. – Наш возраст со всех точек зрения – очень большой возраст. Мне уже стукнуло 58 лет. Это очень, очень много. И я это чувствую...

Королев прожил чуть больше года после этой встречи.

10 апреля 1935 года родилась Наташа. Это же замечательно: он хотел дочку и родилась дочка! Что тут началось! Загомонили, засуетились и бабка Маруся, и бабка Соня, что-то без конца шили, строчили, стирали, гладили. В родильный дом за дочкой Сергей поехал с Марией Николаевной. Когда сидели в приемном покое, слышно было, как где-то далеко страшно кричала женщина. Сергей выглядел растерянным и немного испуганным.

– Мама, неужели это такая мука? – спросил он шепотом. Крохотную Наташу привезли на Октябрьскую, уложили на диван. Бабка Соня долго разглядывала внучку и сокрушалась, что у нее нет ресниц и бровей.

– Будут! – весело сказал Сергей. – Все будет: и брови, и ресницы! До конца зимы прожили они у отчима, а весной 1936 года Сергей Павлович получил первую в своей жизни отдельную квартиру на Конюшковской улице в доме № 28. Дом был ведомственный, наркомтяжпромовский, из РНИИ в нем поселились, кроме Королева, Лангемак, Победоносцев, Тихонравов, Дудаков, Чернышев, Зуйков и Зуев. В этом же доме жили и прославленные летчики, лишь два года назад ставшие первыми в стране Героями Советского Союза: Сигизмунд Леваневский, Михаил Водопьянов и Николай Каманин.

Дом этот цел до сих пор, облагорожен наружными лифтами, но несмотря на светло-желтую краску, которой его обрызгали, выглядит мрачновато, особенно со двора, упирающегося в крутой бугор, на котором стоит высотный дом площади Восстания. В 1936 году высотного дома не было, войдя со двора в подъезд и поднявшись (без лифта!) на шестой этаж, можно было увидеть всю Кудринскую площадь, недавно переименованную в площадь Восстания и Поварскую, переименованную в улицу Воровского, и Большую Никитскую – теперь улицу Герцена – в 1936-м еще никак не могли привыкнуть старые москвичи к новым названиям.

Квартирка была совсем маленькая: две комнаты общей площадью в 23 квадратных метра, кухонька, прихожая, ванна с газовой колонкой, туалет. Королев был счастлив совершенно, а после того как на остатки своего гонорара за «Ракетный полет в стратосфере» постелил паркет, вообще считал Конюшковскую дворцом.

По нынешним меркам квартирка была очень скромная, если не сказать бедная. Из прохожей с большим платяным шкафом и дверью в короткий коридорчик, который вел на кухню, вы попадали в комнату Ксении Максимилиановны. Посередине круглый стол, у стены – диван, туалетный столик, прикроватный старый столик под мрамор с телефоном, встроенный буфет с посудой и ее любимый, из Одессы привезенный отцом, старинный маленький столик карельской березы. Наташа, до того, как купили ей кроватку, спала в оцинкованном корыте, стоящем на двух стульях. Комната эта была проходной и вела в другую – чуть поменьше – комнату Сергея Павловича. Там стояла в уголке единственная ценная в доме вещь – старое блютнеровское пианино, а при нем этажерка грушевого дерева с нотами. Еще один диван с подушками, встроенные стеллажи с книгами. Письменный стол у окна.

Через полвека я разыскал эту квартирку и меня впустили. Нелепо было искать следы пребывания Королева: после него здесь было много хозяев. И даже в окна смотреть было без толку, – я не мог увидеть того, что видел Королев: вырос высотный дом, и деревья стали другие. Мне казалось, что я очень хорошо представляю себе квартиру Королева – ведь столько рассказов о ней я слышал. И она действительно оказалась точно такой, какой я представлял ее себе, только меньше. Все меньше. Она раза в полтора меньше той квартиры, в которой жил Королев в моем воображении...

Дом Щетинкова был неподалеку – в Большом Тишинском переулке, и Евгений Сергеевич приходил к Королевым каждый вечер, что в конце концов стало Ксению Максимилиановну раздражать. Сидели допоздна. В проходной комнате Наташка, домработница Лиза, все это страшно неудобно. Щетинков, когда прощался ночью с Ксенией Максимилиановной, всякий раз выглядел смущенным, извинялся. Но назавтра приходил снова.

Дело в том, что в этот дом манил его не только ракетоплан – давно и безответно был он влюблен в Ксению Максимилиановну. Она была для него воплощением всех женских добродетелей, и он не понимал Королева, который год от года не только становился все более холоден со своей молодой женой, но и не скрывал это на людях. Щетинкову, да и не только ему, было известно об амурных похождениях Королева. О таких, как он, говорят: «ходок», – смелый, дерзкий, циничный и подчас не очень разборчивый. Ксения Максимилиановна знала это, и это очень ее мучило. Очень хотелось как-то ему отплатить, но не заводить же роман из мести. А потом, она вовсе не был уверена, что это как-то на него повлияет. Однажды, когда чистила его пиджак, из кармана выпала розовая бумажка. Это были два билета в Большой театр. Он ничего не говорил о них. Значит, пойдет с какой-то своей пассией. Был у Ксении Максимилиановны один поклонник, крупный военный чин, и уговорить его сходить в Большой не стоило труда. Встретились в антракте. С Сергеем была красивая, гибкая брюнетка, пожалуй, только накрашена неумело. Увидав жену, он отпрыгнул от нее, словно кот от метлы, заговорил быстро, сбивчиво:

– Случайно предложили билеты... Неудобно было отказать... Где мы встретимся после спектакля?..

– А зачем нам встречаться? – насмешливо спросила Ксения. – Меня проводят, – и она покосилась на своего попутчика. Тот склонил голову. На нем была такая новая портупея, что он скрипел при ходьбе.

– Нет, мы поедем вдвоем, – зло сказал Королев.

Куда он сплавил свою даму – неизвестно, но, проявив незаурядное упорство, Ксению Максимилиановну увез из театра сам. Был очень зол. Нет, не на нее, на себя, конечно. Он не привык, не умел проигрывать...

Женщин Королев любил, но сколько бы он ни увлекался, никогда не позволял им занять первое, главное место в своей жизни. Мальчиком, прочитав «Тараса Бульбу», он не понял порыва Андрия, так же как в зрелые годы всегда искренне недоумевал, когда слышал: «Он ради нее бросил все...» Как это? Женщины не имели никакого отношения к его планам, устремлениям, трудам. Не было женщины, ради свидания с которой он отменил бы совещание, эксперимент, командировку.

И в этом они были очень непохожи с Щетинковым, тихим вздыхателем, романтиком. Жену к нему он не ревновал. Может быть, потому, что видел ее равнодушие к Евгению Сергеевичу. Да потом ревность могла помешать их работе. Пока что ей мешало то, что комната Ксении и дочки была проходной. Надо что-то придумать. Придумал: прорубить еще одну дверь из коридорчика прямо в его комнату. Призвал на помощь тестя. Максимилиан Николаевич в ту пору работал в Московском институте инженеров транспорта и сам был инженер неплохой, рукастый, умелый. Вдвоем с помощью маленькой одноручной пилы, которую принес Макс, они сокрушили стену и навесили узенькую дверь.

Теперь могли работать сколько угодно. Просыпаясь ночью, Ксения Максимилиановна часто слышала их споры: наступал всегда Королев, Щетинков оборонялся. Иногда шептались, впрочем, редко. Слов не было слышно, но Ксения Максимилиановна знала, что говорят они о политике, об аресте Тухачевского и других знаменитых командиров Красной Армии. Страшные эти события переворачивали буквально все их представления, ничего нельзя было понять, ни во что верить. Щетинкову Сергей доверял. С ним можно было об этом говорить. Едва ли не с единственным.

Сегодня нам это не легко себе представить, но арест Тухачевского и его соратников, равно как и все предыдущие и последующие аресты, не обсуждались. Это была запретная для разговоров тема. И на собраниях и митингах тоже никакого обсуждения не было – только осуждение, всеобщее и безусловное. Усомнившийся – завтрашний враг. Инакомыслящий – враг сегодняшний.

Изолировавшись окончательно в своем домашнем конструкторском бюро, Королев усилил режим секретности: ракетоплан был последним словом военной техники, а потому входить в комнату Ксане не разрешалось, даже маленькую Наташку не пускали.

– Сделайте еще уборную секретной! – кричала через дверь Ксения Максимилиановна.

Работа Сергея не нравилась ей. И не в том дело, что занят он круглосуточно, что дома сидит каждый день заполночь. Нет. Ей казалось, что он вообще занимается не тем, чем надо заниматься. Сергей умный, хорошо думает, быстро соображает. Ему надо заниматься наукой. Не ракетами этими, а настоящей наукой. Она смотрела его книжку. Какая там теория? Один Циолковский, а остальное – голая инженерия. И секретность эта какая-то ущербная, плебейски приземленная. Настоящая наука не может быть секретной...

Не то чтобы секретность так уже мешала Ксении Максимилиановне, нет, просто она презирала ее, Сергей это чувствовал и это накапливало в нем трудно скрываемое раздражение. Заглядывая из окна его Конюшковского кабинетика в будущее, можно увидеть, что Королев всегда любил не то чтобы саму секретность, а скорее ее ритуалы, секретный оккультизм, всю эту игру, в которую с такой убежденной серьезностью начинают играть, словно мальчики, взрослые мужчины. Секретность делала его непохожим на других, наделяла его работу неким новым, возвышающим ее свойством. Наверное, объяснить это можно тем, что и в середине 30-х годов, как и в середине 20-х, очень многие военные и штатские специалисты-вооруженцы серьезно к ракетной технике еще не относились. Но ведь несерьезную работу засекречивать не будут. Таким образом, сам факт засекречивания был и фактом признания важности работы. Поэтому Королев всячески стремился засекретиться: так было полезнее для Дела.

Немало еще предстоит нам говорить о «карьеризме» Королева, о его «борьбе за престиж». Было, все было, и карьеризм, и борьба. Не любил, не хотел быть вторым, третьим, десятым. И не был! Но не мог представить себе, как можно быть первым не по делам, а по знакомству, связям, родству. Королев очень хотел вступить в партию. Укрепило бы это его позиции в институте? Безусловно! Карьеризм? Если оценивать формально, да, карьеризм. Но в партию он хотел вступить, чтобы на равных разговаривать с Клейменовым, Лангемаком, Костиковым. Чтобы воевать с ними в партийном бюро. Чтобы пойти в райком, горком, в ЦК, наконец, убедить в своей правоте, найти единомышленников, двинуть дело вперед. Он ощущал себя не то, чтобы человеком второго сорта, но все-таки уязвимым, которому в любой момент могли сказать: «А это мы решим в партийном порядке, это – не твоего ума дело...» Его очень обижало, что многие институтские партийцы в ответ на его просьбу дать ему рекомендацию в партию от разговора этого уходили. Он понимал: комсомольцем не был, не воевал, из семьи интеллигентов – все это не лучшие данные для вступления в партию. Он числился в «сочувствующих» – была такая социально-политическая прослойка, отстойник для кандидатур спорных.

Мало кто задумывался над тем, что воевать он не мог просто по малолетству, что жил и воспитывался в семье, где честно и трудно зарабатывали свой хлеб. Он не мог не видеть, как чисто формальные строки биографии становились определяющими, когда решалось, насколько ценен этот человек для Советской власти, как нередко формальные признаки перечеркивали действительную суть. Он не мог не видеть, что многие коммунисты «от станка» или «от сохи» только благодаря этому «от» и стали коммунистами, а на самом деле таковыми, строго говоря, называться не могут, и он, беспартийный, предан делу Ленина-Сталина не только не меньше, но заведомо больше их. Он не мог не замечать, что во всяком своем движении вперед он постоянно натыкается на часто не высказанные, но тем не менее вполне реальные попреки в том, что нет у него рабоче-крестьянского происхождения, той чистопородности™, которая делала бы его окончательно «своим» в глазах борцов за чистоту рядов, вроде Костикова.

Но беспартийность создавала для него подчас и вполне реальные трудности в главном – в работе. Для того чтобы иметь доступ к секретной работе, беспартийному, пусть даже и «сочувствующему», надо было получать «поручительство» от члена партии. С этим тоже возникла неувязка, Королев понимал, что может и здесь напороться на отказ, а этого ему очень не хотелось. В конце концов «поручительство» ему написал бывший сосед – Валентин Николаевич Топор, его квартира была как раз под квартирой Баланина. (Очень скоро после этого Королева арестовали, а у Топора были крупные неприятности – чуть не исключили из партии. Отделался строгим выговором за «потерю политической бдительности».)

И еще одна рана была нанесена в то время его самолюбию. В конце октября 1935 года научно-технический совет РНИИ представляет Королева к званию профессора по специальности «Крылатые и бескрылые ракеты». Владимир Петрович Ветчинкин отослал в Высшую аттестационную комиссию (ВАК) свой отзыв, в котором отмечал, что Королев играет в РНИИ ведущую роль и звание ему безусловно присудить надо. Стеняев, формальный начальник, тоже приложил бумагу: «Тов. Королев по своему складу имеет большую склонность к экспериментальной и конструкторской работе». В ВАК посмотрели послужной список и тоже вроде бы решили, что претендовать на профессорское звание Сергей Павлович имеет право. Но экспертная машиностроительная комиссия под председательством Бориса Николаевича Юрьева, того самого любимейшего ученика и зятя Николая Егоровича Жуковского, который читал Королеву лекции в МВТУ, представление РНИИ «зарубила». В протоколе были написаны слова обидные: «Ввиду отсутствия у инж. Королева научного труда, равноценного кандидатской диссертации, рекомендовать ВАК отклонить присвоение ученого звания профессора».

– Отзыв профессора Ветчинкина чрезмерно преувеличен, – сказал Юрьев на заседании ВАК в октябре 1937 года.

– Достаточно, наверное, старшего научного сотрудника ему присвоить? – спросил Межлаук, он был председателем ВАК.

– Я знаю Королева, он, конечно, не профессор, – добавил Александр Иванович Некрасов, замечательный механик, который только что сам получил в МГУ профессорское звание и к новым кандидатам относился болезненно.

На том и порешили: отклонить. Обидно. Даже очень обидно. Уж лучше и вовсе не представлять, не позориться. И опять-таки звание нужно для авторитета, а авторитет – для Дела. Дело-то разворачивать надо...

И он начал разворачивать! Быть может, именно в это время, накануне рокового для него 1938 года, впервые проглядывает в его действиях хватка будущего Главного конструктора столь ясно. Теперь, когда ракетоплан входит в тематический план института, он заканчивает домашние бдения с Щетинковым и почти всех своих людей бросает на эту работу. Щетинков занимается теперь выбором органов управления и расчетом объемов и весов баков. Орлов ведет прочностные расчеты, Засько – предварительные прикидки устойчивости и всю аэродинамику. Палло конструирует отдельные узлы, доглядывает за их производством и начинает стендовые испытания системы питания: измеряет расходы горючего, перепады давления, смотрит, как работают краны, проверяет систему зажигания. От связки двигателей пока отказались: надо научиться работать с одним; ОРМ-65 – опытный ракетный мотор конструкции Глушко, его решено поставить на ракетоплан.

В октябре 1937 года Королев продумывает большую серию холодных испытаний, которые должны убедить всех и прежде всего его самого в надежности их систем. Одиннадцать стендовых испытаний провели они с Палло в октябре. Теперь точно известны перепады давления на форсунках, проверена работа кранов и аккумуляторов давления. Они добились полного соответствия расходов горючего и окислителя, что обещало устойчивую работу двигателя. Контрольные испытания были проведены 2 ноября.

– Отлично! – сказал Королев Палло, когда уже под вечер шли они к проходной. – А все-таки мы молодцы! Давай-ка завтра приходи пораньше. Надо посмотреть, насколько одновременно поступают компоненты в камеру...

На следующий день, когда Королев утром шел со стенда в свою фанерную выгородку, он с удивлением увидел сидящего на скамейке перед пожухлой клумбой Щетинкова. Подошел. Евгений Сергеевич, глядя как-то мимо, разглядывая облетевшие ветки где-то за плечом Сергея Павловича, сказал тихо:

– Сегодня ночью арестован Клейменов.