ВАЖНЕЙШЕЕ СРЕДСТВО ОБЩЕНИЯ

В Древней Греции и Риме уже развивалась культура родного слова. Древний мир взрастил прекрасных поэтов, писателей, драматургов — мастеров художественной речи. Этот мир подарил истории выдающихся ораторов, ставивших и решавших важные вопросы речевого мастерства. В обществе росло понимание полезности и необходимости хорошей речи, укреплялось уважение к тем, кто умел ценить и успешно применять родной язык. Приемы образцового использования языка изучались в особых школах.

Позже в различных странах, в том числе и в России, передовые общественные круги ревниво оберегали родной язык от порчи и, искажения. Крепло сознание того, что речь — могущественная сила, если человек желает и умеет ею пользоваться. Это сознание становилось тем яснее и определеннее, чем успешнее и шире развивалась художественная, научная и публицистическая литература.

В России борьба за речевую культуру получила всестороннее развитие в творчестве М. В. Ломоносова и А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя и И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова и А. П. Чехова, А. И. Куприна и М. Горького — в творчестве тех, кого мы называем классиками русского художественного слова; содействовали становлению образцовой русской речи политические и судебные деятели, ораторы, ученые.

В их практической деятельности и теоретических высказываниях все яснее и отчетливее формировалось понимание многосторонней роли языка в развитии художественной литературы, науки, журналистики. Все полнее оценивались самобытность, богатство и красота русского языка, участие народа в его развитии. Деятельность революционных демократов — В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина — позволила еще глубже понять общенародное значение языка и участие литературы в его совершенствовании.

В развитии правильных взглядов на язык важную роль сыграло марксистское философское учение. К. Маркс и Ф. Энгельс в «Немецкой идеологии» (1845— 1846 гг.) сформулировали знаменитое философское определение языка. В нем выражены мысли о языке как средстве общения и познания действительности, о единстве языка и мышления, об изначальной связи языка с жизнью общества.

Марксистское понимание роли языка в жизни людей кратко и ясно передано известными словами В. И. Ленина — «язык есть важнейшее средство человеческого общения». Потребность общения была основной причиной возникновения языка в далеком прошлом. Эта же потребность является основной внешней причиной развития языка на всем протяжении жизни общества.

Общение людей с помощью языка состоит в «обмене» мыслями, чувствами, переживаниями, настроениями.

В словах, сочетаниях слов и предложениях выражаются те или иные результаты мыслительной деятельности людей (понятия, суждения, умозаключения). Например, слово дерево выражает понятие об одном из видов растений. А в предложении дерево зеленое выражена мысль о наличии определенного признака (зеленое) у определенного предмета (дерево). Таким образом, предложение выражает качественно иной результат познавательной работы человека — по сравнению с тем результатом, который выражен в отдельном слове.

Но слова, их сочетания и целые высказывания не только выражают понятия и мысли: они участвуют в самом процессе мышления, с их помощью мысли возникают, формируются, а значит становятся фактом внутренней жизни человека. И. П. Павлов обосновал материалистическое положение о том, что человеческие мысли не могут существовать и развиваться вне речи. «Вторая сигнальная система» (язык) участвует в оформлении мысли. Вот почему психологи говорят о совершенствовании мысли в слове.

 

КАК ПОСТРОЕН ЯЗЫК

Язык может успешно выполнять свое основное назначение (т. е. служить средством общения) потому, что он «составлен» из громадного числа различных единиц, связанных друг с другом языковыми законами. Этот факт и имеют в виду, когда говорят о том, что язык имеет особую структуру (строение). Изучение структуры языка помогает людям улучшать свою речь.

Для того чтобы в самых общих чертах представить языковую структуру, вдумаемся в содержание и построение одной-единственной фразы, например, такой: Для берегов отчизны дольной ты покидала край чужой (Пушкин). Эта фраза (высказывание) выражает определенный, более или менее самостоятельный смысл и воспринимается говорящим и слушателем (читателем) как цельная единица речи. Но значит ли это, что она не членится на меньшие по объему отрезки, части? Нет, разумеется, не значит. Такие отрезки, части целого высказывания, мы можем обнаружить очень легко. Однако не все они одинаковы по своим признакам. Чтобы убедиться в этом, попытаемся выделить для начала самые малые звуковые отрезки нашего высказывания. Для этого будем делить его на части до тех пор, пока нечего будет больше делить. Что же получится? Получатся гласные и согласные звуки:

Д-ль-а б-и-р-е-г-о-ф а-т-ч-и-з-н-ы д-а-ль-н-о-й

Т-ы п-а-к-и-д-а-л-а к-р-а-й ч-у-ж-о-й.

Так выглядит наше высказывание, если его разделить на отдельные звуки (буквенное изображение этих звуков здесь не очень точное, потому что обычными средствами письма звучание речи точно передать нельзя). Таким образом, мы можем сказать, что звук речи — это одна из тех языковых единиц, которые в своей совокупности образуют язык, его структуру. Но, конечно, это не единственная единица языка.

Спросим себя: для чего используются в языке звуки речи? Ответ на такой вопрос находится не сразу. Но все же, по-видимому, можно заметить, что из звуков речи строятся звуковые оболочки слов: ведь нет ни одного слова, которое не было бы составлено из звуков. Далее оказывается, что звуки речи обладают способностью различать значения слов, т. е. обнаруживают некоторую, хотя и очень непрочную, связь со смыслом. Возьмем ряд слов: дом — дам — дал — мал — бал — был — выл — вол. Чем отличается в этом ряду каждое последующее слово от своего предшественника (будем наблюдать лишь звуковые отличия) ? Переменой одного лишь звука. Но этого достаточно, чтобы мы воспринимали слова нашего ряда как отличающиеся друг от друга и по значению. Потому в лингвистике принято говорить о том, что звуки речи используются для различения значений слов и их грамматических видоизменений (форм). Если два различных слова одинаково произносятся, т. е. их звуковые оболочки составлены из одних и тех же звуков, то такие слова нами не различаются, и, чтобы их смысловые отличия нами были восприняты, нужно эти слова поставить в связь с другими словами, т. е. подставить в высказывание. Таковы слова коса ‘орудие труда’ и коса (девичья), ключ ‘родник’ и ключ (замочный), завести (часы) и завести (щенка). Эти и подобные слова называют омонимами.

Звуки речи применяются для различения значений слов, но сами по себе они незначимы: ни звук а, ни звук у, ни звук ж, ни какой-либо другой отдельный звук не связаны в языке ни с каким определенным значением. В составе слова звуки совместно выражают его значение, но не прямо, а через посредство других единиц языка, называемых морфемами. Морфемы — мельчайшие смысловые части языка, используемые для образования слов и для их изменения (это приставки, суффиксы, окончания, корни). Наше высказывание членится на морфемы так:

Для берег-ов отч-изн-ы даль-н-ой

Ты по-кид-а-л-а край чуж-ой.

Звук речи не связан, как мы видели, ни с каким определенным значением. Морфема же значима: с каждым корнем, суффиксом, окончанием, с каждой приставкой связано в языке то или иное значение. Поэтому морфему мы должны назвать мельчайшей структурно-смысловой единицей языка. Как оправдать такой сложный термин? Это сделать можно: морфема, действительно, самая малая смысловая единица языка, она участвует в построении слов, является частицей структуры языка.

Признав морфему смысловой единицей языка, мы не должны, однако, упустить из виду то обстоятельство, что эта единица языка лишена самостоятельности: вне слова она не имеет никакого конкретного значения, из морфем нельзя построить высказывание. Лишь сопоставив ряд слов, имеющих сходство в значении и звучании, мы обнаруживаем, что морфема оказывается носителем определенного значения. Например, суффикс -ник в словах охот-ник, сезон-ник, плот-ник, балалаечник, высот-ник, защит-ник, работ-ник имеет одно и то же значение — информирует о деятеле, действующем лице; приставка по- в словах по-бегал, по-играл, посидел, по-читал, по-охал, по-думал информирует о непродолжительности и ограниченности действия.

Итак, звуки речи лишь различают значение, морфемы же выражают его: каждый отдельный звук речи не связан в языке ни с каким определенным значением, каждая отдельная морфема — связана, хотя эта связь и обнаруживается лишь в составе целого слова (или ряда слов), что и заставляет нас признать морфему несамостоятельной смысловой и структурной единицей языка.

Вернемся к высказыванию Для берегов отчизны дальней ты покидала край чужой. Мы уже выделили в нем два рода языковых единиц: кратчайшие звуковые единицы, или звуки речи, и кратчайшие структурно-смысловые единицы, или морфемы. Есть ли в нем единицы более крупные, чем морфемы? Разумеется, есть. Это всем хорошо известные (по крайней мере, по названию своему) словá. Если морфема, как правило, построена из сочетания звуков, то слово, как правило, образуется из сочетания морфем. Значит ли это, что отличие слова от морфемы чисто количественное? Отнюдь нет. Есть ведь и такие слова, которые содержат в себе одну-единственную морфему: ты, кино, лишь, что, как, где. Затем — и это главное! — слово имеет определенное и самостоятельное значение, морфема же, как уже говорилось, несамостоятельна по своему значению. Основное различие между словом и морфемой создается не количеством «звучащей материи», а качеством, способностью или неспособностью языковой единицы самостоятельно выразить определенное содержание. Слово вследствие своей самостоятельности непосредственно участвует в построении предложений, которые и делятся на слова. Слово — это кратчайшая самостоятельная структурно-смысловая единица языка.

Роль слов в речи очень велика: наши мысли, переживания, чувства выражаются словами, объединенными в высказывания. Смысловая самостоятельность слов объясняется тем, что каждое из них обозначает некоторый «предмет», явление жизни и выражает определенное понятие. Дерево, город, облако, голубой, живой, честный, петь, думать, верить — за каждым из этих звучаний стоят предметы, их свойства, действия и явления, каждое из этих слов выражает понятие, «кусочек» мысли. Однако значение слова не сводимо к понятию. В значении отражены не только сами предметы, вещи, качества, свойства, действия и состояния, но и наше отношение к ним. Кроме того, в значении слóва отражаются обычно различные смысловые связи этого слова с другими словами. Услышав слово родной, мы воспримем не только понятие, но также и окрашивающее его чувство; в нашем сознании возникнут, хотя и очень ослабленные, представления о других значениях, исторически связанных в русском языке с этим словом. Эти представления окажутся неодинаковыми у разных людей, и самое слово родной будет вызывать некоторые различия в его осмыслении и оценке. Один, услышав это слово, подумает о родных, другой — о любимом, третий — о друзьях, четвертый — о Родине...

Значит, и единицы звуковые (звуки речи), и единицы смысловые, но не -самостоятельные (морфемы) нужны, в конце концов, для того, чтобы возникали слова — эти кратчайшие самостоятельные носители определенного значения, эти мельчайшие части высказываний.

Все слова того или иного языка называют его лексикой (от греческого лексис ‘слово’) или словарным составом. Развитие языка объединяет слова и разъединяет их. На основе их исторического объединения складываются различные словарные группы. Эти группы нельзя «выстроить» в один ряд по той причине, что выделяются они в языке на основе не одного, а нескольких различных признаков. Так, в языке есть словарные группы, сформировавшиеся в результате взаимодействия языков. Например, в словарном составе современного русского литературного языка немало иноязычных по происхождению слов — французских, немецких, итальянских, древнегреческих, латинских, древнеболгарских и иных.

Есть в языке и словарные группы совершенно иного характера, например, активные и пассивные слова, синонимы и антонимы, слова местные и общелитературные, термины и нетермины.

Любопытно, что к числу наиболее активных слов нашего языка принадлежат союзы и, а; предлоги в, на; местоимения он, я, ты; имена существительные год, день, глаз, рука, время; имена прилагательные большой, другой, новый, хороший, молодой; глаголы быть, мочь, говорить, знать, идти; наречия очень, сейчас, теперь, можно, хорошо и т. д. Такие слова наиболее употребительны в речи, т. е. в них наиболее часто возникает необходимость у говорящих и пишущих.

Теперь нас будет интересовать новый, важный в учении о строении языка вопрос: оказывается, сами по себе отдельно взятые слова, как бы ни были они активны в нашей речи, не могут выражать связные мысли — суждения и умозаключения. А ведь люди нуждаются в таком средстве общения, которое могло бы выражать связные мысли. Значит, язык должен иметь какое-то «устройство», с помощью которого слова можно было бы объединять для построения высказываний, способных передать мысль человека.

Вернемся к предложению Для берегов отчизны дольной ты покидала край чужой. Присмотримся внимательнее к тому, что же происходит со словами, когда они включены в состав высказывания. Мы сравнительно легко заметим, что одно и то же слово может менять не только свой внешний вид, но и свою грамматическую форму, а значит, и свои грамматические признаки, характеристики. Так, слово берег поставлено в нашем предложении в форме родительного падежа множественного числа; слово отчизна — в форме родительного падежа единственного числа; слово дальняя — тоже в форме родительного падежа единственного числа; слово ты оказалось в своей «начальной» форме; слово покидать «приспособилось» к слову ты и выражаемому значению и получило признаки прошедшего времени, единственного числа, женского рода; слово край имеет признаки винительного падежа единственного числа; слово чужой наделено теми же признаками падежа и числа и получило форму мужского рода, так как слово край «требует» от прилагательного именно этой родовой формы.

Таким образом, наблюдая за «поведением» слов в различных высказываниях, мы можем установить некоторые схемы (или правила), по которым слова закономерно меняют свою форму и связываются друг с другом для построения высказываний. Эти схемы закономерного чередования грамматических форм слова при построении высказываний и изучаются в школе: склонение существительных, прилагательных, спряжение глаголов и т. д.

Но мы знаем, что и склонение, и спряжение, и различные правила связывания слов в предложения и построения предложений — это уже не лексика, а что-то иное, то, что называют грамматическим строем языка, или его грамматикой. Не нужно думать, что грамматика — это некоторый свод сведений о языке, составленный учеными. Нет, грамматика — это, прежде всего, свойственные самому языку схемы, правила (закономерности), которым подчинены изменение грамматической формы слов и построение предложений.

Однако понятие «грамматика» не может быть отчетливо разъяснено, если не будет, хотя бы схематично, неполно рассмотрен вопрос о двойственности самой природы слова: например, слово весна — элемент словарного состава языка и оно же — элемент грамматики языка. Что это значит?

Это значит, что каждое слово, помимо индивидуальных, присущих только ему признаков, имеет и общие признаки, одинаковые для больших групп слов. Слова окно, небо и дерево, например,— это разные слова, и каждое из них имеет свое, особое звучание и значение. Однако все они располагают и общими для них признаками: все они обозначают предмет в самом широком понимании этого термина, все они относятся к так называемому среднему роду, все они могут изменяться по падежам и числам и будут получать при этом одинаковые окончания. И вот своими индивидуальными признаками каждое слово включено в лексику, а своими общими признаками то же самое слово входит в грамматический строй языка.

Все слова языка, совпадающие своими общими признаками, составляют одну большую группу, называемую частью речи. Каждая часть речи имеет свои грамматические свойства. Например, глагол отличается от имени числительного и по значению (глагол обозначает действие, числительное — количество), и по формальным приметам (глагол изменяется по наклонениям, временам, лицам, числам, родам — в прошедшем времени и сослагательном наклонении; все глагольные формы имеют залоговую и видовую характеристики; а числительное изменяется но падежам, родам — формы рода есть только у трех числительных: два, полтора, оба).

Части речи относятся к морфологии языка, которая, в свою очередь, является составной частью его грамматического строя. В морфологию слово входит, как уже говорилось, своими общими признаками, а именно: 1) своими общими значениями, которые называются грамматическими; 2) своими общими формальными приметами — окончаниями, реже — суффиксами, приставками и т. п.; 3) общими закономерностями (правилами) своего изменения.

Присмотримся к этим признакам слов. Есть ли у слов общие, грамматические значения? Конечно: ходить, думать, говорить, писать, встречать, любить — это слова с общим значением действия; ходил, думал, говорил, писал, встречал, любил — здесь те же слова обнаруживают еще два общих значения: они указывают на то, что действия совершались в прошлом, и на то, что они совершались одним лицом «мужского рода»; внизу, вдалеке, впереди, наверху — эти слова имеют общее значение признака тех или иных действий. Достаточно взглянуть на только что приведенные глаголы, чтобы убедиться в том, что словам присущи и общие формальные приметы: в неопределенной форме глаголы русского языка заканчиваются обычно суффиксом -ть, в прошедшем времени имеют суффикс -л, при изменении в настоящем времени по лицам получают одинаковые окончания и т. д. У наречий тоже есть своеобразная общая формальная примета: они не изменяются.

Что словам присущи общие закономерности (правила) их изменения, это также легко увидеть. Формы читаю — читал — буду читать не отличаются, если иметь в виду общие правила изменения слов, от форм играю — играл — буду играть, встречаю — встречал — буду встречать, знаю — знал— буду знать. При этом важно то, что грамматические изменения слова затрагивают не только его «оболочку», внешнюю форму, но и его общее значение: читаю, играю, встречаю, знаю обозначают действие, осуществляемое одним лицом в момент речи; читал, играл, встречал, знал указывают на действие, осуществлявшееся одним лицом в прошлом; а буду читать, буду играть, буду встречать, буду знать выражают понятия о действиях, которые будут осуществлены одним лицом после момента речи, т. е. в будущем. Если слово не изменяется, то этот признак — неизменяемость — оказывается общим для многих слов, т. е. грамматическим (вспомним наречия).

Наконец, морфологическая «природа» слова обнаруживается в его способности вступать в отношения господства или подчинения с другими словами в предложении, требовать присоединения зависимого слова в нужной падежной форме или самому принимать ту или иную падежную форму. Так, существительные легко подчиняются глаголам и столь же легко подчиняют себе прилагательные: читать (что?) книгу, книгу (какую?) новую. Прилагательные, подчиняясь существительным, почти не могут вступать в связь с глаголами, сравнительно редко подчиняют себе существительные и наречия. Слова, принадлежащие различным частям речи, по-разному участвуют в построении словосочетания, т. е. сочетания двух знаменательных слов, связанных по способу подчинения. Но, заговорив о словосочетаниях, мы переходим из области морфологии в область синтаксиса, в область построения предложений.

Итак, что же нам удалось установить, всматриваясь в то, как устроен язык? В его структуру включены кратчайшие звуковые единицы — звуки речи, а также кратчайшие несамостоятельные структурно-смысловые единицы — морфемы. Особо заметное место в структуре языка занимают слова — кратчайшие самостоятельные смысловые единицы, способные участвовать в построении предложения. Слова обнаруживают двойственность (и даже тройственность) своей языковой природы: они — важнейшие единицы словарного состава языка, они — составные части особого механизма, создающего новые слова, словообразования, они же — единицы грамматического строя, в частности морфологии, языка. Морфология языка представляет собой совокупность частей речи, в которых выявляются общие грамматические значения слов, общие формальные приметы этих значений, общие свойства сочетаемости и общие закономерности (правила) изменения.

Но ведь морфология — одна из двух составных частей грамматического строя языка. Вторая его часть называется синтаксисом языка. Встретив этот термин, мы начинаем припоминать, что это такое. В нашем сознании всплывают не очень отчетливые представления о простых и сложных предложениях, о сочинении и подчинении, о согласовании, управлении и примыкании. Попытаемся сделать эти представления более отчетливыми.

Еще раз призовем на помощь наше предложение Для берегов отчизны дольной ты покидала край чужой. В его составе легко выделяются словосочетания: Для берегов (чего? чьих?) отчизны (какой?) дальней ты покидала (что?) край (какой?) чужой. В каждом из четырех отмеченных словосочетаний по два слова — одно главное, господствующее, другое — подчиненное, зависимое. Но ни одно из словосочетаний в отдельности, ни все они вместе не могли бы выразить связную мысль, если бы не было в предложении особой пары слов, составляющей грамматический центр высказывания. Вот эта пара: ты покидала. Это известные нам подлежащее и сказуемое. Соединение их друг с другом дает новую, важнейшую с точки зрения выражения мысли, единицу языка — предложение. Слово в составе предложения приобретает временно новые для него признаки: оно может стать совершенно независимым, господствовать — это подлежащее; слово может выражать такой признак, который скажет нам о существовании предмета, обозначенного подлежащим,— это сказуемое. Слово в составе предложения может выступать в роли дополнения, в этом случае оно будет обозначать предмет и окажется в зависимом по отношению к другому слову положении. И т. д.

Члены предложения — это те же самые слова и их сочетания, но включенные в состав высказывания и выражающие различные отношения друг к другу на основе его содержания. В разных предложениях мы обнаружим одинаковые члены предложения, потому что одинаковыми отношениями могут связываться различные по значению части высказываний. Солнце осветило землю и Мальчик прочитал книгу — это очень далекие друг от друга высказывания, если иметь в виду их конкретное значение. Но в то же время это одинаковые высказывания, если иметь в виду их общие, грамматические признаки, смысловые и формальные. Солнце и мальчик одинаково обозначают независимый предмет, осветило и прочитал одинаково указывают на такие признаки, которые говорят нам о существовании предмета; землю и книгу одинаково выражают понятие о предмете, на который направлено и распространено действие.

Предложение своим конкретным значением не включается в синтаксис языка. Конкретное значение предложения входит в различные области человеческих знаний о мире, поэтому оно интересует науку, публицистику, литературу, оно интересует людей в процессе труда и быта, но к нему холодно языковедение. Почему? Просто потому, что конкретное содержание — это ведь и есть те самые мысли, чувства, переживания, для выражения которых существуют и язык в целом, и его важнейшая единица — предложение.

В синтаксис предложение входит своим общим значением, общими, грамматическими признаками: значениями повествовательности, вопросительности, побудительности и др., общими формальными приметами (интонацией, порядком слов, союзами и союзными словами и др.), общими закономерностями (правилами) своего построения.

Все бесконечное множество уже созданных и вновь создаваемых высказываний по грамматическим признакам может быть сведено к сравнительно немногим типам предложений. Они различаются в зависимости от цели высказывания (повествовательные, вопросительные и побудительные) и от структуры (простые и сложные — сложносочиненные и сложноподчиненные). Предложения одного типа (скажем, повествовательные) отличаются от предложений другого типа (скажем, побудительных) и своими грамматическими значениями, и своими формальными приметами (средствами), например интонацией, и, конечно, закономерностями своего построения.

Поэтому можно сказать, что синтаксис языка представляет собой совокупность различных типов предложений, имеющих каждый свои общие грамматические значения, общие формальные приметы, общие закономерности (правила) своего построения, необходимого для выражения конкретного значения.

Таким образом, то, что в науке называют структурой языка, оказывается очень сложным «механизмом», состоящим из множества различных составных «частей», связанных в единое целое по определенным правилам и совместно выполняющих большую и важную для людей работу. Успех или неуспех этой «работы» в каждом случае зависит не от языкового «механизма», а от тех людей, которые им пользуются, от их умения или неумения, желания или нежелания использовать его могучую силу.

 

РОЛЬ ЯЗЫКА

Язык создан и развивается потому, что потребность общения постоянно сопутствует труду и быту людей, и ее удовлетворение оказывается необходимым. Поэтому язык, будучи средством общения, был и остается постоянным союзником и помощником человека в его труде, в его жизни.

Трудовая деятельность людей, какой бы сложной или простой она ни была, осуществляется при обязательном участии языка. Даже на предприятиях-автоматах, которыми управляют немногие работники и где потребность в языке, казалось бы, невелика, он все же необходим. Ведь для того, чтобы наладить и поддерживать бесперебойную работу такого предприятия, нужно построить совершенные механизмы и подготовить людей, способных управлять ими. Но для этого нужно овладеть знаниями, техническим опытом, нужна глубокая и напряженная работа мысли. И понятно, что ни овладение трудовым опытом, ни работа мысли невозможны без применения языка, позволяющего читать книги, слушать лекции, беседовать, обмениваться советами и т. п.

Еще очевиднее, доступнее для понимания роль языка в развитии науки, художественной литературы, образовательно-воспитательной деятельности общества. Нельзя развивать науку, не опираясь на то, что ею уже достигнуто, не выражая и не закрепляя работу мысли в слове. Плохой язык сочинений, в которых изложены те или иные научные результаты, очень заметно затрудняет овладение наукой. Не менее очевидно и то, что серьезные недочеты в речи, с помощью которой популяризируются достижения науки, могут возвести «китайскую стену» между автором научной работы и ее читателями.

Развитие художественной литературы неразрывно связано с языком, который, по выражению М. Горького, служит «первоэлементом» литературы. Чем полнее и глубже отражает писатель жизнь в своих произведениях, тем совершеннее должен быть их язык. Эту простую истину литераторы нередко забывают. Ее умел вовремя и убедительно напоминать М. Горький: «Основным материалом литературы является слово, оформляющее все наши впечатления, чувства, мысли. Литература — это искусство пластического изображения посредством слова. Классики учат нас, что чем более просто, ясно, четко смысловое и образное наполнение слова, тем более крепко, правдиво и устойчиво изображение пейзажа и его влияния на человека, изображение характера человека и его отношения к людям».

Очень заметна роль языка и в агитационно-пропагандистской работе. Улучшить язык наших газет, радиовещания, телепередач, наших лекций и бесед на политические и научные темы — задача очень важная. Ведь еще в 1906 г. В. И. Ленин писал о том, что мы должны «уметь говорить просто и ясно, доступным массе языком, отбросив решительна прочь тяжелую артиллерию мудреных терминов, иностранных слов, заученных, готовых, но непонятных еще массе, незнакомых ей лозунгов, определений, заключений». Теперь задачи пропаганды и агитации стали более сложными. Вырос политический и культурный уровень наших читателей и слушателей, поэтому содержание и форма нашей пропаганды и агитации должны быть более глубокими, разнообразными, действенными.

Трудно даже приблизительно представить себе, насколько своеобразна и значительна роль языка в работе школы. Учитель не сможет дать хороший урок, сообщить детям знания, заинтересовать их, дисциплинировать их волю и разум, если будет говорить неточно, непоследовательно, сухо и трафаретно. Но язык не только средство передачи знаний от учителя к ученику: он и орудие усвоения знаний, которым постоянно пользуется школьник. К. Д. Ушинский говорил, что родное слово есть основа всякого умственного развития и сокровищница всех знаний. Ученику хорошее владение языком требуется для того, чтобы усвоить знания, быстро и правильно понять слово учителя, книгу. Уровень речевой культуры школьника непосредственно сказывается на его успеваемости.

Родная речь, умело примененная,— прекрасное орудие воспитания подрастающего поколения. Язык связывает человека с родным народом, укрепляет и развивает чувство Родины. По убеждению Ушинского, «в языке одухотворяется весь народ и вся его родина», в нем «отражается не одна природа родной страны, но и вся история духовной жизни народа... Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая отжившие, живущие и будущие поколения народа в одно великое, историческое живое целое. Он не только выражает собой жизненность народа, но есть именно самая эта жизнь».

 

ВЕЛИКОЕ ДЕЛО

Борьба за культуру речи, за правильный, доступный и яркий язык — это насущная общественная задача, осознаваемая особенно ясно в свете марксистского понимания языка. Ведь язык, работая, постоянно участвует в деятельности сознания, выражает эту деятельность, активно влияет на нее. Отсюда — колоссальная сила влияния слова на мысли, чувства, настроения, желания, поведение людей...

Нужна постоянная защита слова от порчи и искажения, необходимо объявить войну коверканью русского языка, ту войну, о которой говорил В. И. Ленин. Мы еще слишком часто слышим неряшливую (а подчас и просто неграмотную), «кое-какую» речь. Есть люди, плохо знающие и не ценящие наше общественное богатство — русский язык. Так что есть от кого и от чего защищать это достояние. Нам остро нужна повседневная, умная, требовательная защита русской речи — ее правильности, доступности, чистоты, выразительности, действенности. Нужно ясное понимание того, что «словом можно убить человека и вернуть его к жизни». На слово недопустимо смотреть как на что-то третьестепенное в жизни людей: оно — одно из дел человеческих.

 

Русский язык — язык русской нации. Рабочий из Москвы и учитель из Красноярска, бухгалтер из Ростова и врач из Архангельска, инженер из Смоленска и колхозник из Поволжья — все они могут свободно понимать друг друга, потому что пользуются для общения одними и теми же звуками, словами, правилами грамматики. Значит, существует общенародный русский язык.

 

ГОВОРЯТ И ПО-ВЯТСКИ

Поговорим, например, со старым человеком одной из дальних деревень Кировской или Вологодской области. А потом отправимся на юг, в один из глубинных районов Рязанской или Калужской области, постараемся и здесь встретиться со старым человеком, который вырос и живет в деревне. Мы заметим различия в речи северянина и южанина. На севере наше внимание привлечет к себе так называемое оканье, т. е. произношение звука о на месте буквы о в безударном положении. Северянин «говорит, как пишет»: молодой, голова, дорога; на юге мы услышим «яканье», одним из главных признаков которого является произношение звука а на месте буквы е после согласных в безударном положении: вяду, нясла, в лясу, к няму. На севере услышим: пошел за грибам, делал своима руками, он знат и понимат, а на юге столкнемся с иными речевыми особенностями: мало озеров, шесть болотов, нету ложков, красивая сяло, жаркая солнышко, к нам идуть, он говорить. Один и тот же предмет северянин и южанин называют по-разному: на севере — конь, на юге — лошадь; на севере — певун, на юге — кочет; на севере — ухват, на. юге — рогач; на севере — квашня, на юге — дёжа. Как же получается, что один и тот же русский язык имеет различия — в зависимости от территории? Ответить на этот вопрос позволяет современное учение о диалектах и их взаимосвязи с литературным языком.

В результате объединения и разделения племен и племенных союзов, а позже в результате дробления феодальных государств возникли и существуют до сих пор местные говоры (диалекты). Они представляют собой местные разновидности общенародного языка, которому подчиняются и вместе с которыми развиваются. Вот почему в диалектах, наряду с общими для всего национального языка чертами, имеются и свои особенности.

Местные говоры обслуживают нужды общества, но в пределах лишь той или иной территории. Их характеризуют особенности в словарном составе, грамматическом строе и фонетике. Диалекты обладают некоторой самостоятельностью развития и даже могут в определенные эпохи, скажем, в эпоху формирования наций, лечь в основу общенационального языка.

 

ЕДИНЫЙ ДЛЯ ВСЕХ

Однако местные говоры не могут удовлетворить широких и разносторонних потребностей общения, возникающих в связи с развитием государства, политики, экономики, науки, литературы — в особенности в ту историческую эпоху, когда складываются нации. Жизнь народа требует единого для всего общества языка, применяемого одинаково на севере и юге, востоке и западе. Поэтому-то возникают литературные языки, которым рано или поздно подчиняются диалекты, постепенно утрачивающие свою былую силу и значение.

Что же такое литературный язык? На подобный вопрос обычно отвечают: это тот язык, на котором написаны научные и публицистические работы, художественные произведения, государственные документы; этим языком пользуются теле- и радиовещание, театр, кино, школа.

Взаимные отношения между литературным языком и разговорной речью определил М. Горький, указав, что деление языка на народный и литературный означает лишь то, что в одном случае имеется в виду «сырой» язык, а в другом — обработанный мастерами.

Язык — достояние и создание народа. Писатели, публицисты, ученые, педагоги, ораторы не могут ни создать какой-то новый особый язык, ни изменить существующий. Все они пользуются языком своего народа, и язык литературный — это тот же самый народный язык, используемый для нужд литературы в широком смысле этого слова.

Однако потребности в языке как средстве общения не одинаковы в области литературной деятельности людей и в области их повседневных трудовых и бытовых отношений. Литература относится к языку с неизмеримо большей требовательностью, чем, скажем, производственная или семейная жизнь человека, и оказывает на него заметное воздействие. Это воздействие выражается в том, что писатели, публицисты, ученые «обрабатывают» язык. Они берут из общенародного языка такие слова, выражения, правила грамматики и фонетики, которые могут служить действительно всему обществу. Языковые средства, не способные служить всему обществу, отсеиваются, признаются нелитературными. Мы знаем, что в разговорную речь нередко проникают местные слова и выражения, местные особенности произношения и ударения; разговорная речь может принять в себя различного происхождения «языковые уродства», рожденные либо незнанием языка народа, либо речевой неряшливостью. Весь этот чуждый общенародному языку речевой мусор устраняется усилиями мастеров и знатоков русского слова — писателей, ученых, ораторов.

Литературная обработка разговорной речи выражается и в ее обогащении и развитии. Авторитет, общественное признание литераторов помогают устанавливать строгое языковое единство. Речь А. С. Пушкина или А. П. Чехова и до нашего времени признается образцовой; писать и говорить, как Пушкин, как Чехов (не подражая, конечно, им),— это идеал каждого, кому дорого русское слово. А это и означает, что творчество А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, А. П. Чехова, М. Горького помогает формированию языкового единства народа.

Значение литературы в развитии языка особенно возрастает, когда начинает складываться и крепнуть нация. Развитие нации осуществляется при обязательном участии уже сложившегося национального языка и, в свою очередь, усиливает внутреннее единство этого языка, выдвигая перед ним новые, более высокие и разнообразные требования. Изменение экономики, государственной жизни, культуры в эпоху национальной жизни народа идет таким образом, что строгое единство языка становится прямой общественной необходимостью. В. И. Ленин указывал на то, что для полной победы товарного производства необходимо (в числе других условий) «государственное сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке, при устранении всяких препятствий развитию этого языка и закреплению его в литературе». Это означает, что необходимость литературной обработки языка становится фактом уже в период смены феодального строя капиталистическим.

 

РАЗНООБРАЗИЕ В ЕДИНОМ

Современный русский литературный язык (как, впрочем, литературные языки и других народов) представляет собой то, что в науке принято называть системой его разновидностей, или, иначе, стилей. Почему возникают и развиваются эти стили литературного языка и чем они отличаются друг от друга? Они возникают потому, что различные виды общественной деятельности людей предъявляют языку не одинаковые требования. Например, наука очень остро нуждается в словах и предложениях, способных точно выражать строго определенные понятия и суждения, необходимые в разных областях знания о мире и человеке. Художественная литература требует от языка большого количества слов и высказываний, позволяющих писателю ярко, образно описать природу, труд и быт людей, человеческие страсти, переживания и мысли; прозаик и поэт «рисуют словами», а для того, чтобы рисовать, нужно не только умение — нужны еще и краски; в таких «красочных» словах и высказываниях художественная литература нуждается неизмеримо больше, чем, например, наука или политика. Государственно-административная деятельность общества предъявляет свои требования к языку, и, откликаясь на них, язык создает необходимые для нужд государственного управления слова и выражения.

Так (правда, очень схематично) можно объяснить появление и развитие языковых стилей. Чем отличается один стиль языка от других? Прежде всего, наличием характерных для него, преимущественно в нем употребляемых, с ним связанных слов, выражений и даже грамматических оборотов. Например, в деловой речи часто встречаются такие слова и словосочетания, как заявка, предписание, заявление, уведомить, сообщить, поставить вопрос, препроводить по назначению, подвести итог и т. п. В научной и профессиональной речи употребительны термины, точно выражающие научные понятия: электрон, протон, тяготение, притяжение, отталкивание, масса, трансформатор, азот, гелий и др.

Значит, в языке существуют группы слов, каждая из которых связана преимущественно с каким-то одним стилем литературного языка; слова любой такой группы чаще, привычнее используются лишь в одном стиле, хотя могут быть применены и в других стилях, но осознаются в них как бы чужими, необычными, неуместными или нехарактерными.

Однако было бы неправильно думать, что стили языка характеризуют лишь упомянутые стилистические группы лексики. Во-первых, различия между стилями языка отнюдь не сводятся к преимущественному употреблению слов «своей» стилистической группы. А во-вторых, самое существование стилей одного и того же языка было бы невозможно, если бы стили не опирались на использование одних и тех же слов и выражений, одних и тех же правил грамматики и фонетики. Такие слова и правила называют стилистически нейтральными. Они объединяют стили в литературный язык. Поэтому и применяется в языкознании термин «система стилей». Этот термин обозначает то, что стили необходимо связаны друг с другом, совместно развиваются и влияют друг на друга.

Будучи неразрывно связанными, стили различаются. Чем же именно? Прежде всего, как уже говорилось, использованием типичной для каждого стиля, «своей», активной в нем лексики. Кроме того, доля «своей» лексики в общем запасе «нейтральных» слов не одинакова в разных стилях. Не одинакова по объему в разных стилях и доля «чужих» слов, т. е. слов, привлеченных в один языковой стиль из другого. Так, типичные для делового стиля слова — они называются канцеляризмами — употребляются и в других стилях, но доля их в текстах иных стилей очень небольшая. Подобным же образом, например, используются и научные термины в художественной или публицистической стили отличаются друг от друга и грамматическими особенностями: употреблением слов определенных морфологических разрядов, использованием словообразовательных средств, различных синтаксических типов предложений и т. д. Например, в художественных произведениях глаголы встречаются значительно чаще, чем в научных книгах, а имена существительные значительно реже, чем в газетах. Неполные предложения очень употребительны в разговорах на темы повседневного труда и быта, но очень редки в научных описаниях и рассуждениях. И наоборот, сложные предложения свойственны научным сочинениям, чужды бытовому общению.

 

ЯЗЫКОВЫЕ НОРМЫ

Уже говорилось о том, что понимание речевой культуры опирается прежде всего на различение правильного и неправильного в речи, а умение различать правильное и неправильное, в свою очередь, неизбежно ведет нас к понятию языковой нормы.

Язык обычно дает несколько вариантов использования отдельных звуков, слов, грамматических явлений. Так, можно ведь сказать и залатой и зылатой, и золотой, и зылотой, и залотой, и зълатой (со слабым гласным звуком в первом слоге, напоминающем что-то среднее между о, а, ы). Однако норма языка предписывает только произношение зълатой. Язык позволяет в слове заняла дать ударение на любом слоге (и зáняла, и заня'ла, и занялá), литературная норма предписывает один-единственный выбор занялá. Может показаться, что нет препятствий, не позволяющих сказать: «шли в новых польтах», «встретились около депа». Норма накладывает ограничения и требует, чтобы формы слов пальто, депо оставались без изменении.

Именно в литературе язык вырабатывает жесткие правила употребления звуков, слов, частей речи и предложений. Литература, по мере роста ее социального значения и влияния, становится в глазах общества законодательницей «речевого поведения» людей. Те правила использования языка, которые приняты и узаконены литературой, признаются обязательными для всех, наиболее пригодными для всего общества. Иначе говоря, правила произношения и ударения, изменения слов и их соединения в предложения, правила интонации становятся в литературном языке нормой, т. е. такими правилами, которые узаконены литературой, признаны обществом в качестве обязательных и потому поддерживаются и охраняются и литературой, и обществом.

Норма оказывается одним из главных условий единства национального языка. Она, разумеется, меняется с течением времени под влиянием разнообразных причин. Во всяком случае, произношение и ударение в 70-х годах XX в. в русском литературном языке не вполне сходно с произношением и ударением в 70-х годах XIX в. В XV—XVI вв. нормой московского произношения было оканье, теперь же — аканье. Процесс замены старой нормы новой порой длится десятилетия. В такие периоды общество может временно принимать две нормы: так, в настоящее время одинаково правильно и úначе и инáче, и мы'шление и мышлéние, и ходют и ходят (имеется в виду звучание, а не написание), и долгий и долгый, и т. д.

Нормы современного русского литературного языка очень разнообразны, многочисленны и в большинстве достаточно определенны и строги. Умение пользоваться ими позволяет говорить и писать правильно, помогает ясному выражению мыслей. Нормам подчинены и произношение, и ударение, и морфология, и синтаксис, и орфография, и пунктуация.

Можно говорить и о нормах лексических: вспомним о параллельном существовании в языке общелитературных и «местных» слов — можно петух, нельзя кочет, можно на днях, нельзя намедни, можно быстро, нельзя шибко и т. д. Но таких случаев не так уж много.

Что касается стилистических норм, то ими являются некоторые «правила», речевые обычаи, регулирующие использование средств языка в соответствии С выражаемым содержанием, целями и условиями общения. Нашим «речевым поведением» управляет не только норма, но и целесообразность.

 

ЗАЧЕМ «РЕЧЬ», ЕСЛИ ЕСТЬ «ЯЗЫК»?

Обычно говорят не «культура языка», а «культура речи». В специальных языковедческих работах термины «язык» и «речь» в большом ходу. Что же имеется в виду, когда слова «язык» и «речь» сознательно различаются учеными?

В науке о языке термином «речь» обозначают язык в действии, т. е. язык, примененный для выражения конкретных мыслей, чувств, настроений и переживании.

Язык — достояние всех. Он располагает средствами, необходимыми и достаточными для выражения любого конкретного содержания — от наивных мыслей ребенка до сложнейших философских обобщений и художественных образов. Нормы языка общенародны. Однако применение языка очень индивидуально. Каждый человек, выражая свои мысли и чувства, выбирает из всего запаса языковых средств лишь те которые он может найти и которые нужны в каждом отдельном случае общения. Каждый человек отобранные из языка средства должен объединить в стройное целое — в высказывание, текст.

Возможности, которыми располагают различные средства языка, реализуются, осуществляются в речи. Введением термина «речь» признается тот очевидный факт, что общее (язык) и частное (речь) в системе средств общения едины и вместе с тем различны. Средства общения, взятые в отвлечении от какого бы то ни было конкретного содержания, мы привыкли называть языком, а те же самые средства общения в связи с конкретным содержанием — речью. Общее (язык) выражается и осуществляется в частном (в речи). Частное (речь) — это одна из многих конкретных форм общего (языка).

Понятно, что язык и речь нельзя противопоставлять друг другу, но нельзя забывать и о их различии. Когда мы говорим или пишем, мы совершаем определенную физиологическую работу: действует «вторая сигнальная система», следовательно, осуществляются определенные физиологические процессы в коре больших полушарий головного мозга, устанавливаются новые и новые нервно-мозговые связи, работает речевой аппарат и т. д. Что же оказывается продуктом этой деятельности? Как раз те самые высказывания, тексты, которые имеют внутреннюю сторону, т. е. смысл, и внешнюю, т. е. речь.

Роль отдельного человека в формировании речи очень значительна, хотя далеко не безгранична, так как речь строится из единиц языка, а язык общенароден. Роль отдельного человека в развитии языка, как правило, ничтожна: язык изменяется в процессе речевого общения народа.

К языку народа неприменимы такие определения, как «правильный», «неправильный», «точный», «неточный», «простой», «тяжелый», «легкий» и т. п. Но эти же определения вполне применимы к речи. В речи проявляется большее или меньшее соответствие нормам общенародного языка определенной эпохи. В речи могут допускаться отклонения от этих норм и даже искажения и нарушения их. Поэтому говорить о культуре языка в обычном смысле этих слов нельзя, говорить же о культуре речи можно и дóлжно.

Язык в грамматиках, словарях, научной литературе описывается, как правило, в отвлечении от конкретного содержания. Речь же изучается в ее отношении к тому или иному конкретному содержанию. И одна из самых главных проблем речевой культуры г— это наиболее целесообразный отбор средств языка в соответствии с выражаемым содержанием, целями и условиями общения.

Различая термины «язык» и «речь», мы должны будем установить различия и между терминами «стиль языка» и «стиль речи». В сопоставлении со стилями языка (о них говорилось выше) стили речи представляют собой ее типовые разновидности, зависящие и от используемого стиля языка, и от условий и целей общения, и от жанра произведения, и от отношения автора высказывания к языку; стили речи отличаются друг от друга особенностями использования языкового материала в тех или иных конкретных словесных произведениях.

Но что значит — отношение к языку? Это значит, что не все люди одинаково знают свой родной язык, его стили. Это значит, далее, что не все люди одинаково оценивают значение слов, не все подходят к словам с одинаковыми эстетическими и моральными требованиями. Это значит, наконец, что не все люди одинаково «чутки» к тем тонким смысловым оттенкам, которые обнаруживают слова и их сочетания в конкретных высказываниях. Вследствие всех этих причин разные люди по-разному производят отбор языкового материала и по-разному этот материал организуют в пределах речевого произведения. Кроме того, на стилях речи отражаются также различия в отношении людей к миру и человеку, их вкусы, привычки и склонности, навыки их мышления и другие обстоятельства, которые не относятся к фактам и явлениям, изучаемым наукой о языке.

 

А ВОТ ЭТО — ПЛОХО

Едва ли можно вполне убедительно доказать, хорош или плох тот или иной язык, например английский, суахили, испанский, китайский или хинди. По-видимому, каждый язык хорош для того народа, которому он принадлежит. И если мы говорим, что «язык Блока звучен и красив, а язык Маяковского мощен и выразителен», мы, скорее всего, думаем о речи В. В. Маяковского и А. А. Блока. И действительно, именно речь обладает такими коммуникативными качествами, как правильность, выразительность, логичность и т. д.

О речи можно говорить — вот это хорошо, а вот это плохо. Возьмем несколько примеров.

Это — великий кудесник слова А. С. Пушкин. Правда, хорошо?

«Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом его вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно».

Это, как читатель уже вспомнил,— М. Ю. Лермонтов, чье речевое мастерство, ясность, точность и выразительность слова восхищали даже А. П. Чехова, писателя необычайной речевой чуткости.

Вот строки Чехова:

«А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Нее небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...»

Наверное, в таких случаях принято говорить, что тут нельзя изменить ни одного слова: так точно и определенно применено каждое.

Грустно-красивы слова С. А. Есенина:

Зовет могучее слово В. В. Маяковского:

И еще:

А вот щедрое словесное богатство М. А. Шолохова:

«Где-то недалеко в непересохшем озерце щелоктали по камышу дикие утки, хриповато кликал подружку селезень. За Доном нечасто, но почти безостановочно стучали пулеметы, редко бухали орудийные выстрелы. Разрывы снарядов на этой стороне звучали раскатисто, как эхо.

Потом стрельба перемежилась, и мир открылся Аксинье в его сокровенном звучании: трепетно шелестели под ветром зеленые с белым подбоем листья ясеней и литые, в узорной резьбе, дубовые листья; из зарослей молодого осинника плыл слитный гул; далеко-далеко, невнятно и грустно считала кому-то непрожитые года кукушка; настойчиво спрашивал летавший над озерцом хохлатый чибис: «чьи вы, чьи вы?»; какая-то крохотная серенькая птаха в двух шагах от Аксиньи пила воду из дорожной колеи, запрокидывая головку и сладко прижмурив глазок; жужжали бархатисто-пыльные шмели; на венчиках луговых цветов покачивались смуглые дикие пчелы. Они срывались и несли в тенистые прохладные дупла душистую «обножку». С тополевых веток капал сок. А из-под куста боярышника сочился бражный и терпкий душок гниющей прошлогодней листвы».

И еще один образец. Это точные, умные, человечные, светло-задумчивые строки К. Г. Паустовского:

«Дождь прошел, но с крыш еще падали капли, постукивали по дощатому тротуару.

В конце улицы тянулся городской сад. Калитка была открыта. За ней сразу начинались густые, запущенные аллеи. В саду пахло ночным холодом, сырым песком. Это был старый сад, черный от высоких лип. Липы уже отцвели и слабо пахли. Один только раз ветер прошел по саду, и весь он зашумел, будто над ним пролился и тотчас стих крупный и сильный ливень.

<...> На последней площадке лестницы они остановились. Были уже видны пристань, зеленые и красные огни парохода. Свистел пар. Сердце у Кузьмина сжалось от сознания, что сейчас он расстанется с этой незнакомой и такой близкой ему женщиной и ничего ей не скажет — ничего! Даже не поблагодарит за то, что она встретилась ему на пути, подала маленькую крепкую руку в сырой перчатке, осторожно свела его по ветхой лестнице, и каждый раз, когда над перилами свешивалась мокрая ветка и могла задеть его по лицу, она тихо говорила: «Нагните голову!» И Кузьмин покорно наклонял голову.

— Попрощаемся здесь,— сказала Ольга Андреевна,— Дальше я не пойду.

Кузьмин взглянул на нее. Из-под платка смотрели на него тревожные, строгие глаза. Неужели вот сейчас, сию минуту, все уйдет в прошлое и станет одним из томительных воспоминаний в ее и в его жизни?»

Очень скупые примеры художественных текстов известных русских литераторов позволили нам почувствовать, «пережить» хорошую русскую речь. Не будем пока анализировать ее достоинства. Не будем снижать логическими оценками то настроение, которое рождено ее воздействием на наше сознание. Пока не будем. Но вспомним здесь о том, что русская литература щедра и богата талантами, мастерами, хранителями достоинств русской речи. Среди них И. А. Гончаров, и И. С. Тургенев, и М. Е. Салтыков-Щедрин, и И. А. Бунин, и А. И. Куприн, и М. Горький. В многообразии стилей современной русской литературы — и сложная, богатая словесная вязь Л. Леонова, и острая художественно-публицистическая речь И. Эренбурга, и строгая образность С. Антонова и Ю. Бондарева, и поэтические открытия А. Твардовского, С. Маршака, К. Чуковского, В. Луговского, Н. Заболоцкого, Дм. Кедрина, Р. Рождественского. Много их, наших литераторов, кому от души хочется сказать спасибо за уважение и любовь к русскому слову!

И по контрасту, под свежим впечатлением речевой строгости, точности, богатства, красоты лучших произведений русской литературы прислушаемся к тому, как звучит русское слово в таком тексте:

«С добрыми пожеланиями прощаются наши грузчики с Иваном Степановичем. Он... держится с достоинством, благодарит за добрые слова. А потом, вдруг распалясь от умиления, от праздничного угара, он распахивает ворот рубахи, рассказывает, что думает делать со своим садом по возвращении домой, как он превратит его в колхозный сад: присоединит к нему одичавший, наполовину вырубленный бывший барский сад, который давно превратили пастухи в выгон для скота; прихватит косогорчик у реки; если дадут — заберет и пустырь, раскинувшийся справа от его дома. В деревне будет большой колхозный сад! Он не только будет красивый, не только прославится редкими сортами яблок, но еще и доход принесет! Да, он знает: колхозу нужны большие деньги на покупку тракторов и других машин, на строительство колхозной усадьбы. В новом саду теперь следует главным образом насадить поздние, зимние сорта яблонь, по зиме яблоки продавать по выгодной цене в Пскове, Новгороде и в Ленинграде!»

Но ведь высказывание С добрыми пожеланиями прощаются наши грузчики с Иваном Степановичем двусмысленно и нечетко по строению. Слово сад слишком назойливо повторяется. Распалясь от умиления — неточно и неуместно. По возвращении домой, следует насадить сорта яблонь — эти сочетания слов более уместны в докладе или отчете, чем в романе; к тому же насадить сорта — едва ли точно; подряд превратит — превратили — тоже неудача автора; в целом речь вялая и невыразительная, она убивает мысль и образ. Правда, в утешение нашему автору можно было бы сказать, что он не одинок: речевые неудачи преследуют; многих. К тому же его речь отвечает некоторому среднему стандарту. Она может даже казаться хорошей в сравнении с фактами речевой неправильности, небрежности, шаблонности, нелогичности.

От Катеньки пахло сдобными пирогами и духами. Пелагея покосилась: до этого Катенька обходилась без духов, но вспомнила, что нынче день особенный: итоги будут подводить, и промолчала. Читатель так и не знает, кто же вспомнил — Катенька или Пелагея.

А эти факты «речевого творчества» (правда, уже не из художественной литературы) были представлены в разное время в рубрике «Нарочно не придумаешь» журнала «Крокодил»: 1) Заготконтора доводит до сведения всех граждан о том, что для клеймения мяса необходимо предъявить справку в благополучии местности, иметь при себе внутренние органы, в том числе кишсырье полностью и квитанцию о сдаче кожи; 2) Велосипедисты (в том числе гоночные и с подвесным мотором) должны быть оборудованы: а) тормозом; б) звонком; в) при наступлении темноты — передним фонарем и фонарем с красным светом или отражателем сзади велосипедиста. И это, конечно же, неграмотно, очень плохо!

Мы видели образцы хорошей речи и примеры плохой. Но ведь очевидно, что и хорошая речь и речь плохая созданы из «материала» одного и того же русского языка. Значит, язык наш позволяет выражать мысли и чувства правильно, точно и выразительно, но язык, оказывается беззащитным перед невнимательностью, нерадивостью, да и просто малограмотностью отдельных авторов. Именно поэтому язык нуждается в защите, в охране: слово нужно беречь, осмотрительно употреблять — только тогда оно сослужит добрую службу людям.

 

ПРАВИЛЬНО — ЗНАЧИТ ХОРОШО

Одним из главных коммуникативных качеств речи признается ее правильность. Что это такое? Это отсутствие в речи нарушений языковых норм. Поэтому балота, вада — правильно, а болота, вода — неправильно (имеется в виду, конечно, произношение, а не написание); званúт, званúшь — правильно, а звóнит, звóнишь — неправильно (опять-таки речь идет о звучании слов); отнялá, óтняли — правильно, а отня'ла, отня'ли — неправильно; когда? в котором часу? — правильно, а со сколько? до скольки? — неправильно; приезжает из Вологды — правильно, а приезжает с Вологды — неправильно; заместитель министра еще не приходил — правильно, а заместитель министра еще не приходили — неправильно и т. д.

Вспомним, что норма — это жесткое «предписание» выбора из нескольких вариантов одного, «предписание», даваемое свойствами самого литературного языка и традициями его употребления. Правильность речи как бы задана самой языковой структурой: достаточно хорошо знать эту структуру, чтобы говорить правильно. Поэтому и развитие навыков хорошей речи должно, прежде всего, опираться на знание норм литературного языка.

Школа должна вырабатывать у своих питомцев правильное произношение, а это значит, что орфоэпические нормы должны быть усвоены каждым оканчивающим школу. К сожалению, это не всегда так. Нелитературное произношение, связанное, в частности, с влиянием местных говоров, не редкость в речи взрослых, имеющих среднее и даже высшее образование. Центральное радио, телевидение, тщательно отбирая дикторов и контролируя их произношение, помогают распространению правильного, литературного «выговаривания» звуков нашего языка; о литературной речи заботятся в театрах и на киностудиях. Издаются специальные популярные пособия, показывающие правильное произношение слов русского языка. Таким образом, при желании каждый человек, прислушиваюсь к правильной речи дикторов, обращаясь к учебникам и словарям, может «наладить» свое произношение.

С произношением обычно соединяется в сознании людей и ударение. И хотя русское ударение может быть хорошо понято только в его связях с грамматикой, оно, действительно, служит одной из характеристик слова и словосочетания. Нормы ударения тоже усваиваются еще в детстве, очень велика в их изучении роль школы, теле- и радиовещания, кино, театра. Но нужно помнить, что усвоение норм ударения зависит и от того, как знает человек грамматику родного языка, например, правила склонения имен и причастий, спряжения глаголов. В изучении норм ударения неоценима помощь словарей и пособий по грамматике.

Нормы морфологии и синтаксиса также становятся речевыми навыками человека еще в детские годы. Школа помогает этому, но, видимо, недостаточно, потому что некоторые нормы морфологии и синтаксиса остаются многим неизвестными. В усвоении норм грамматики громадна роль литературы. Грамматически правильная речь воспитывает в читателе соответствующие речевые навыки, заставляет его контролировать свое «речевое поведение».

Школа тратит много усилий на выработку у своих питомцев правильных орфографических и пунктуационных навыков, позволяющих «автоматизировать» написание слов и употребление знаков препинания в соответствии с орфографическими и пунктуационными нормами. Эти нормы особые: они непосредственно не затрагивают живую звучащую речь (хотя и оказывают иногда на нее косвенное влияние) и могут регулироваться вмешательством научных и государственных учреждений.

Итак, произношение, ударение, морфология, синтаксис, орфография и пунктуация — вот те области, где норма чувствует себя полноправной хозяйкой. И задача всех говорящих и пишущих — подчиниться ее велениям. Правильно — это хорошо! Это помогает речи быть доступной, выразительной и действенной.

 

ХОРОШО, НО МАЛО?

Теперь мы должны ответить на два вопроса: 1) все ли стороны речи регулируются языковыми нормами? 2) всякая ли правильная речь признается хорошей? Нетрудно заметить, что эти два вопроса внутренне связаны и ответить на них очень непросто. Для ответа нам надо уточнить и ограничить понятия «норма» и «правильность». Но как это сделать?

Попробуем начать вот с чего. По-видимому, можно считать общепринятым такое понимание нормы, которое признает за ней регламентирующую силу: норма указывает, что можно, а что нельзя. Если так, то мы были правы, признав господство нормы в области произношения, ударения, морфологии, синтаксиса, орфографии и пунктуации. Ну, а в лексике, в системе значений слов? А в стилистике, имеющей дело со многими оттенками значений, выражаемыми словами, словосочетаниями и целыми высказываниями?

Можно, скажем, «предписать» употреблять слово волк и запретить слово бирюк. Выбор слов в таких случаях можно, по-видимому, регулировать. Ну, а в других многочисленных случаях, когда надо искать, по выражению Л. Толстого, единственно возможный порядок единственно нужных слов? Эти «единственно нужные» слова нам даст тоже норма? Но откуда же те муки слова, о которых говорят писатели? Стоит ли бороться с нормой? Или ей следует просто подчиниться? Разве норма заставляет поэта сказать в одних случаях глаза, а в других — очи! Разве норма «предписывает» соединение значений, найденное С. Есениным в строках Отговорила роща золотая березовым, веселым языком?

Видимо, помимо нормы, надо допустить существование еще по крайней мере одного регулятора человеческой речи — назовем его целесообразностью. Требования нормы жестки и узки; требования целесообразности неизмеримо мягче и шире. Норма не имеет дела с условиями использования языка (какое содержание выражается, каковы цели речи, для кого и в каких обстоятельствах речь создается и т. д.), целесообразность как раз исходит из понимания говорящим или пишущим именно этих условий. Норма оставляет говорящего или пишущего в пределах языковой структуры, целесообразность же выводит его за эти пределы в область сложных отношений языка и действительности, языка и сознания. Норма выбирает из немногих вариантов лишь один — литературный. Целесообразность может выбирать из. очень большого ряда языковых фактов, и все они могут быть вполне литературными.

В лексике заметнее, чем в грамматике, скрещиваются жесткие «предписания» нормы и мягкие рекомендации целесообразности. По норме нельзя «одел пальто», но можно накинул, набросил, надел пальто (вариант выбирает целесообразность). Что же касается стилистики речи, там, видимо, господствует целесообразность. Если нарушена норма, то речь неправильна. Если же Нарушена целесообразность, приходится говорить уже о том, что речь правильна, но бедна, невыразительна, неточна, сложна, некрасива и т. д.

Так мы подошли и к ответу на второй вопрос: всякая ли правильная речь признается хорошей? Например, речь служебных документов может быть очень правильной, однако если рассказ будет написан так же, как отчет, читатель скажет: «Плохо, речь бедна и трафаретна». И читатель будет прав. В. Г. Белинский, глубоко понимая выдающуюся роль Н. М. Карамзина в развитии русской литературы и русского литературного языка, вместе с тем сказал, что язык самого Карамзина правилен, как всеобщая грамматика без исключений, но что этот язык не русский, он лишен чисто русских оборотов, которые только и дают выражение, и определенность, и силу, и живописность. Белинский считал, что надо различать язык и слог, правильность и другие качества речи, которые не даются знанием только языка (мы бы теперь сказали — его структуры), но требуют от писателя чувства слога. В сущности, о том же думали все великие писатели и поэты земли Русской. Н. В. Гоголь и Л. Н. Толстой иногда нарушали требования нормы, но они в высшей степени соблюдали принцип целесообразности — и их речь, хотя и не во всем нормативная, остается высшим образцом языкового мастерства писателя.

 

И ДРУГИЕ

Итак, мы приходим к необходимости признать хорошей такую речь, которая обладает не только правильностью, но и другими коммуникативными качествами. Какими же?

Не будем спешить с ответом. А возможно, полный ответ и не сумеет дать современная наука. Ограничимся пока двумя-тремя примерами.

Пример первый. Может быть вам, читатель, знакомо это стихотворение:

Здесь речь автора кажется вычурной и неясной. Допустим, что не каждое слово, введенное писателем в художественный текст, должно «сразу укладываться» в сознании читателя,— как думал А. П. Чехов. Ну, пусть не сразу, но должно же оно укладываться! А ведь тут половина слов не укладывается! Так неясны, нечетки смысловые связи между словами и их соединениями, потому что у автора сложная цепь художественных образов и ассоциаций. Это поэтические строки. Но непоэтическая речь должна быть не только правильной, но и ясной, доступной.

Пример второй. Вы, читатель, берете с книжной полки сборник статей, популяризирующих передовые методы в сельском хозяйстве. Вы читаете: Введение в севооборот бобовых культур, с которыми связана деятельность клубеньковых бактерий, а также создание необходимых условий для лучшего развития этих растений (внесение в почву соответствующих удобрений, известкование) являются важными мероприятиями для накопления азота и обеспечения им последующих культур. Так, внесение фосфатных и калийных удобрений под горох увеличивает его урожай и, следовательно, способствует большему накоплению азота. Здесь речь почти правильна. Но как тяжело и скучно читать сочинения, содержание которых выражено так убого. Ведь в этом случае речь лишена живости, свежести, она скучно-стандартна, построена из громоздких высказываний.

Так что, видно, нужно признать, что хорошая речь должна обладать и еще одним качеством — разнообразием, богатством использованных средств языка.

Пример третий... А может быть, третьего примера и не нужно? Может быть, и так ясно, что хорошая речь должна иметь качества, которые можно пока обозначить спасительными словами «и другие»? Но если эти «и другие» качества речи действительно нужны, сразу же возникает мысль: подчинены ли они нашим принципам речевого поведения — норме и целесообразности?

Конечно, подчинены: меньше — норме, больше — целесообразности. Поэтому выработать навыки речи правильной легче, чем навыки речи, обладающей качествами, скрытыми за словами «и другие». Ведь норма одна для всех, она строга и определенна. А целесообразность? Она колеблется — в зависимости и от выражаемых мыслей, и от передаваемых чувств и настроений, и от того, кому именно речь адресована, и от того, в каких условиях она осуществляется, и от других обстоятельств.

Чего именно требует от говорящего и пишущего норма, можно понять, усвоив рекомендации грамматики и словарей. А что такое целесообразность речи? Для того чтобы это узнать, изучения грамматик и словарей мало. Для этого нужна более сложная и длительная школа — школа культуры, школа мысли, школа человечности.

Ведь если не пройти основательно школу образцовой русской литературы, то как можно развить чувство хорошего слога (или стиля)?

Хорошая речь напоминает хорошую музыку: и ту и другую надо научиться слушать. А научиться можно только в том случае, если настойчиво и много раз будешь обращаться к серьезным, по-настоящему образцовым ее источникам. На песенках легкого жанра художественный музыкальный вкус не воспитаешь (хотя такие песенки тоже могут быть и хорошими и плохими). На «массовых» произведениях не выработаешь умение слушать (и слышать) могучее и покоряющее звучание образцовых произведений литературы. Это можно сделать только внимательным и систематическим чтением именно этих произведений.

Читатель теперь может спросить автора этих строк: «Все это хорошо. Но при чем же здесь школа человечности»? А вот при чем. Многие недостатки нашей речи объясняются тем, что мы не обращаем на нее внимания. Говорим как придется, не заботясь о том, какой получится наша речь и как она будет действовать па слушателя или читателя. А действует она подчас очень плохо: не позволяет понять то, что должно быть понято; навевает скуку тогда, когда могла бы вызывать интерес к познанию; усыпляет мысль, а могла бы ее делать более активной; обижает и расстраивает, хотя могла бы радовать. И разве не происходит все это потому, что говорящий или пишущий нередко забывает о том, что он говорит или пишет для людей, а не ради упражнения в расстановке слов между точками и паузами?

На речь накладывает неизгладимый отпечаток личность ее автора. Французскому естествоиспытателю Ж. Бюффону приписываются великолепные «крылатые» слова «стиль — это человек». В стиле, в слоге, в особенностях речи очень часто виден человек, с его сознанием, культурой, его отношением к другим людям.

Так что пусть наша речь будет не только правильной. Пусть она будет обладать и другими нужными всем коммуникативными качествами.

Вот теперь, может быть, уместно поставить вопрос: «Что же мы называем культурой речи?» — и ответить на него. Прежде всего, культура речи — это совокупность и система необходимых в общении, т. е. коммуникативных, качеств — таких, как правильность, точность, логичность, чистота, выразительность и др. Культура речи (речевая культура) — это совокупность знаний и навыков человека, обеспечивающих целесообразное применение языка в целях общения. Наконец, культурой речи нередко называют и науку (учение о культуре речи), задача которой помочь воспитанию речевой культуры и общества, и отдельных людей.

 

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ГРАММАТИКЕ

В знаменитой «Российской грамматике» М. В. Ломоносова содержится похвальное слово этой науке: «Тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики». Что заставило гениального ученого, человека, знавшего и понимавшего сложнейшие стороны жизни природы и общества, написать эти слова? Почему науке, изучающей грамматику языка, Ломоносов возносит такую высокую хвалу? Не ошибся ли наш знаменитый соотечественник?

Нет, не ошибся. Ведь грамматика как наука занимается изучением грамматического строя языка. Следовательно, эта наука помогает людям сознательно применять грамматические правила и законы, сознательно использовать бесчисленные речевые ресурсы грамматического строя. А это значит, что человек, изучивший грамматику, усвоивший ее рекомендации, умеет обогащать свою речь, делать ее более сильной и выразительной.

Грамматический строй русского языка, подобно словарному составу, необыкновенно гибок, разнообразен. Например, грамматика позволяет выразить одно и то же грамматическое (предельно общее) значение разными средствами морфологии. Так, значение принадлежности может быть передано двояким образом: шарф Пети и Петин шарф, книга Нины и Нинина книга, пальто Кости и Костино пальто... По-разному выражается значение указания на материал, из которого изготовлен какой-либо предмет: серебряная ваза и ваза из серебра, железный ключ и ключ из железа, замшевые перчатки и перчатки из замши...

Особенно богаты синтаксические правила русского языка. Попытаемся припомнить, как различны синтаксические особенности языка Пушкина и Л.Толстого, Ьлока и Маяковского, Оренбурга и Леонова... В одних случаях нам удобны сложные, сильно разветвленные высказывания, в других — мы обходимся предложениями простыми, с небольшим количеством слов. Нередко мы замечаем, что одну и ту же мысль можно выразить и сложнее и проще, например, сложным предложением со многими частями, с союзной и бессоюзной связью или несколькими простыми предложениями. Одним словом, возможности разнообразить речь, даваемые русским синтаксисом, велики. Но это вместе с тем значит, что и число различных синтаксических правил, предписывающих нам, как именно должно -быть построено высказывание, также велико.

Нормы грамматики объективны, т.е. они не зависят от воли и желания отдельных людей. Конечно, эти законы, нормы с течением времени изменяются, хотя и очень медленно.

Одним из свидетельств изменения грамматических норм оказываются их «колебания». Это значит, что язык иногда допускает использование двух вариантов какого-либо грамматического правила, двух вариантов установившейся нормы.

Вот, например, нам нужно решить, как правильно — инспéкторы или инспекторá, в óтпуске или в отпускý, махáют или мáшут? Найдутся, по-видимому, такие читатели, которые скажут, что правильно инспекторá, в отпускý, мáшут. Но найдутся и такие, которые признают правильными формы инспéкторы, в óтпуске, махáют. Кто же прав? В сущности, правы и те и другие. Почему? Потому что инспéкторы — это форма, не ушедшая окончательно из языка; инспекторá — относительно новая форма, получившая права гражданства в языке сравнительно недавно. В óтпуске — книжная форма, в отпускý — разговорная, и обе эти формы литературной нормой признаны. Одинаково применяются формы махáют и мáшут. Значит, спор в подобных случаях — — что лучше? — оказывается теоретически безосновательным. Иное дело — можно ли сказать учители русского языка? Ответить нужно очень определенно: «Нет, нельзя».

В речи мы не всегда умеем правильно, т.е. в соответствии с нормами грамматики литературного языка, употребить ту или иную форму. Нас затрудняют и варианты нормы, и нормы вполне определенные, однако по тем или иным причинам часто нарушаемые. Знакомство с вопросами речевой культуры требует хотя бы неполного и очень краткого обзора именно таких норм.

 

ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ «ВЫПИТЬ ЧАЯ»?

В редакцию одного журнала поступил запрос: «Можно ли написать: Индия производит много высокосортного чая»? А почему нельзя?

Вспомним наши школьные познания в области грамматики. Слово чай принадлежит ко второму склонению и изменяется по падежам так: именительный — чай, родительный — чая... Значит можно сказать: Индия производит много высокосортного чая. Однако прислушаемся к голосу и тех, кто утверждает, что слово чай в родительном падеже имеет форму чаю. Обратимся к помощи грамматики русского литературного языка.

Грамматика нам скажет, что любой из падежей имеет то или иное общее, грамматическое значение. Формы одного падежа имеют по нескольку частных значений. Вдумаемся в значение творительного падежа в таких словосочетаниях: пишу карандашом, рублю топором, пилю пилой, крашу кистью, заколачиваю молотком, прокалываю шилом, зашиваю иглой. Мы замечаем, что творительный падеж в этих словосочетаниях имеет грамматическое значение орудия действия, т. е. обозначает те предметы, посредством которых действие осуществляется, производится.

Родительный падеж тоже, конечно, не лишен грамматических значений. Одно из них принято называть в науке количественно-выделительным. Родительный падеж с таким значением обозначает то целое, из которого берется лишь часть: стакан молока, мешок пшена, кусок хлеба и т. д. Не все существительные могут иметь форму родительного падежа с количественно-выделительным значением: ее имеют лишь те слова, которые обозначают вещество, делимое на части (по массе, мере, объему).

Наблюдения показывают, что в современном литературном языке родительный падеж, обозначающий то целое, из которого берется лишь часть, может иметь во втором склонении в единственном числе два окончания: -а и -у. При этом некоторые существительные употребляются для выражения указанного значения только с окончанием -у. Вот наиболее распространенные из таких слов: анис — анису, атлас — атласу, бархат — бархату, бензин — бензину, вазелин — вазелину, виноград — винограду, воск — воску, горох — гороху, деготь — дегтю, жир — жиру, изюм — изюму, квас — квасу, керосин — керосину, клей — клею, корм — корму, лак — лаку, лес — лесу, лук — луку, мак — маку, мед — меду, мел — мелу, морс — морсу, перец — перцу, порох — пороху, пух — пуху, рис — рису, сахар — сахару, ситец — ситцу, спирт — спирту, суп — супу, сыр — сыру, творог — творогу, тес — тесу, товар — товару, хрен — хрену, чай — чаю, шелк — шелку, яд — яду. Значит, по нормам современного русского литературного языка говорят и пишут: купил винограду, принес квасу, налил в стакан чаю, всыпал в суп перцу, попробовал меду, мало тесу, много жиру.

Если любое из этих слов не обозначает целого, лишь часть которого имеется в виду, то оно приобретает окончание -а, т. е. обычное окончание родительного падежа единственного числа второго склонения. Получается, таким образом: посев гороха, но мало гороху; лечебные свойства меда, но ложка меду.

Теперь мы в состоянии ответить на вопрос: «Можно ли написать: Индия производит много высокосортного чая?» Оказывается — можно.

В разговорной речи последних десятилетий описанная грамматическая норма заметно меняется, нередко приходится слышать: купил меда, мешок гороха. Такие формы получают литературное признание.

Прочно пока держится окончание -у (на месте древнего -а) в некоторых словах, вошедших в состав устойчивых словосочетаний: не зная броду, не суйся в воду; не подавать виду; с глазу на глаз; без году неделя; что есть духу; с пылу с жару; ни складу ни ладу; дать маху; ни отдыху ни сроку; поддать пару; сбиться с толку; нет покою; ни проходу ни проезду; без промаху; без роду без племени; не до смеху; спору нет; не давать спуску; удержу нет; говорить без умолку; до упаду; прибавить ходу; ни шагу назад; с часу на час; много шуму и др.

В этом перечне устойчивых словосочетаний нам встретились существительные мужского рода с новым для нас значением отвлеченности: вид, жар, пыл, склад, лад, отдых, толк, промах, смех, спуск, ход и др. Эти слова обозначают действия и состояния, качества и свойства, но очень своеобразно — ставя их в один ряд с предметами, в отвлечении от предметов.

И вот некоторые отвлеченные существительные, особенно в устойчивых словосочетаниях, употребляются в родительном падеже с окончанием -у: блеск блеску, брак — браку, вес — весу, вздор — вздору, визг — визгу, жар — жару, крик — крику, лоск лоску, простор — простору, разговор — разговору, свет — свету, спор — спору, страх — страху, ход ходу, шум — шуму и др.

Родительный падеж таких существительных в свободных сочетаниях слов редко имеет окончание -у — тогда, когда эти существительные обозначают меру, степень, неполноту объема соответствующего действия или качества: не хватило весу, наговорил вздору, сколько визгу, много крику и шуму, дайте побольше свету, прибавим ходу. Однако в современной литературной речи часто и в этих случаях встречается окончание -а; значит, допустимо не только побольше свету, много шуму и визгу, но и побольше смеха, много шума и визга. Таким образом, отвлеченные существительные прочно удерживают окончание -у лишь в устойчивых словосочетаниях.

Чтобы заметка об употреблении в родительном падеже окончания -у (вместо -а) стала полнее, можно припомнить еще один случай. Предлоги с, из, от способствуют появлению окончания -у у некоторых существительных второго склонения — в таких сочетаниях, которые указывают на удаление от чего-либо или на причину: упустил из виду, пришел из лесу, выбежал из дому, поднял с полу, поперхнулся от дыму, задохнулся от смеху, побледнел от страху, заикнулся с испугу. Может появиться окончание -у в сочетаниях существительного с предлогом без, указывающих на отсутствие чего-либо: работал без отдыху, взял без спросу, двигался без шуму. Однако окончание -у у существительных в форме родительного падежа с предлогами с, из, от, без в современном языке «неустойчиво» и нередко замещается окончанием -а. Это значит, что одинаково допустимо как выбежал из дому, так и выбежал из дома; как взял без спросу, так и взял без спроса; как шли без шуму, так и шли без шума; как заикнулся с испугу, так и заикнулся с испуга.

 

«БЫТЬ В ОТПУСКУ» — НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО

Иногда спрашивают: «А как же все-таки правильно в отпуске или в отпуску?» Обратимся за ответом к грамматике. Грамматика скажет нам, что многие существительные мужского рода второго склонения, имеющие значение неодушевленности, имеют в предложном падеже единственного числа окончание -у (вместо распространенного -е). Свободнее это окончание «присваивают» себе односложные существительные, нежели многосложные. Причем окончание -у появляется лишь в тех случаях, когда существительные употреблены с предлогами в, на и имеют в высказывании «обстоятельственное» значение — с указанием на место и — реже — время и образ действия: Мальчики были (где?) в лесу ; Диван поставили (где?) в углу , Нелегко работать (где?) на ветру ; переговаривались (когда? как?) на ходу . Но если те же самые слова и с теми же самыми предлогами выступают в предложении в качестве дополнения (и отвечают, следовательно, на вопросы на чем? в чем?), они обычно имеют свое основное окончание -е: Ездок заметил неровность (в чем?) в беге лошади ; Контролеры обнаружили брак (в чем?) в лесе для стройки ; Спортсмен не тренировался, и это отразилось (на чем?) на его весе .

Какие же именно слова употребляются в современном русском литературном языке с окончанием -у (вместо -е), если они стоят с предлогом в или на и указывают на место, время, образ действия? Вот наиболее употребительные существительные: бал — на балу, бег — на бегу, берег — на берегу, бой — в бою, бок на боку, быт — в быту, ветер — на ветру, вид —на виду, воз — на возу, год — в году, долг — в долгу, дым в дыму, клей — в(на) клею, край — в(на) краю, лед — в (на) льду, лес — в лесу, лоб — на лбу, луг — на лугу, мед — на (в) меду, мех — на (в) меху, мост — на мосту, нос — в (на) носу, плен — в плену, пол — на (в) полу, полк — в полку, пост — на посту; пруд — на пруду, пух — в (на) пуху, ров — во рву, род — в роду, рот — во рту, сад — в саду, снег в (на) снегу, спирт — в (на) спирту, строй — в строю; ток — на току, тыл — в тылу, угол — в (на) углу, хлев — в хлеву, ход — в (на) ходу, цвет — в цвету, шкаф — в (на) шкафу.

В большинстве подобных случаев употребление окончания (-у вместо -е) затруднении не вызывает. Затруднения появляются лишь тогда, когда мы встречаемся с вариантами норм. В современном языке есть немало слов, одинаково легко принимающих в предложном падеже и окончание -у, и окончание -е. Работал в цеху или в цехе! Находился в отпуску или в отпуске? Стоял на ветру или на ветре? Переспал ночь в стогу или в стоге? Появились желуди на дубу или на дубе? Флаги полощутся на ветру или на ветре? Как быть в этих хотя и немногочисленных, случаях? В книжной, особенно деловой и научной, речи, нужно предпочесть окончание -е, а в речи разговорной, непринужденной — окончание -у. Значит, можно быть в отпуску и — в отпуске.

 

«ИНЖЕНЕРÁ» ПРОТИВ «ИНЖЕНÉРОВ»

В речи нас нередко затрудняет образование формы именительного падежа множественного числа некоторых существительных. В самом деле, можно или нельзя сказать: токаря', лекаря', профéссоры, дóкторы? Какова норма литературного языка, управляющая образованием подобных форм?

В далеком прошлом все было просто и ясно: именительный падеж существительных мужского рода имел во множественном числе окончание -и. Теперь же этот падеж имеет окончания: -и (кони), -ы (сады), -а (островá). Окончание -и/-ы хлопот не доставляет, потому что никому не придет в голову вместо кони сказать коны, а вместо волы — воли. «Речевые хлопоты» возникают исключительно из-за окончания -а, сравнительно недавно вторгнувшегося в ряды форм именительного падежа множественного числа мужского рода и нарушившего их чинный порядок. Окончанию -а удалось закрепиться в нескольких десятках слов. Распространению нового окончания способствовало ударение: если оно во всех падежах оказывалось на окончании, это, как правило, предрешало «победу» окончания -а. В грамматиках приводятся перечни слов, в которых окончание -ы вытеснено окончанием -а: адрес — адреса, бег — бега, берег — берега, бок — бока, век — века, вечер — вечера, ворох — вороха, глаз — глаза, голос — голоса, город — города, директор — директора, доктор — доктора, дом — дома, желоб — желоба, жернов — жернова, катер — катера, колокол — колокола, край — края, купол — купола, кучер — кучера, луг — луга, мастер — мастера, номер — номера, округ — округа, ордер — ордера, остров — острова, парус — паруса, паспорт — паспорта, перепел — перепела, повар — повара, поезд — поезда, профессор — профессора, рог рога, рукав — рукава, снег — снега, сорт — сорта, сторож — сторожа, тетерев — тетерева, тормоз — тормоза, холод — холода, хутор — хутора и др.

В 20—30-е годы нашего века окончание -а распространялось очень интенсивно. В разговорной речи можно было услышать и офицера, и аптекаря, и лацкана, и торта, и фронта... Инженера начали «наступление» на инженёров. Но литература проявила большую сдержанность в отношении к формам на -а, и многие из них так и не * получили признания. Теперь формы «месяца», «торта», «фронта», «прииска», «офицера», «инженера», «циркуля», «слога», «договора», «шофера» и т. п. считаются неправильными.

Одним из результатов «наступления» окончания -а на формы множественного числа именительного падежа существительных мужского рода оказалось появление вариантов этих форм. Языковеды считают, что в современном русском языке одинаково допустимы окончания -ы и -а в таких, например, распространенных словах, как год — годы и года; инспектор — инспектора и инспекторы; инструктор — инструктора и инструкторы; корректор — корректора и корректоры; крейсер крейсера и крейсеры; омут — омута и омуты; отпуск — отпуска и отпуски; прожектор — прожектора и прожекторы; редактор — редактора и редакторы; сектор — сектора и секторы; слесарь — слесаря и слесари; токарь — токаря и токари; цех — цеха и цехи и др.

Если в формах именительного падежа множественного числа допустимы два окончания, то в таких случаях в деловом и научном стилях нужно предпочесть окончание -и/-ы, а в разговорном — окончание -а.

От вариантов рассматриваемой литературной нормы нужно отличать использование окончаний -и/-ы и -а для различения значений разных слов, имеющих одну и ту же основу. В языке есть, например, два слова хлеб. Одно из них получает в именительном падеже множественного числа окончание -ы, другое — -а: хлеба (на полях) и хлебы (в печи). Так же: провода (электрические) и проводы (в путь), тона (оттенки, переливы цветов и звуков) и тоны (звуки), цвета (окраска) и цветы (часть растения) и др.

 

МОЖНО ЛИ КУПИТЬ «ПЯТЬ КИЛОГРАММ ЯБЛОКОВ»?

Русский человек, даже хорошо грамотный, иногда становится в тупик, когда дело доходит до образования формы родительного падежа множественного числа некоторых существительных. Случилось так, что формы родительного падежа множественного числа существительных второго склонения имеют сейчас целых три окончания: -ов/-ев, -ей и так называемое нулевое (т. е., проще говоря, никакого: в родительном падеже остается основа существительного, но исчезает окончание). Например, слова стол, город, палец образуют форму родительного падежа множественного числа с помощью окончания -ов/-ев: стол-ов, город-ов, пальц-ев. Слова шалаш, нож, учитель, конь приобретают в той же форме окончание -ей: шалаш-ей, нож-ей, учител-ей, кон-ей. Слова же окно, сало, масло, умение, знание получают нулевое окончание: окон, сёл, масел, умений, знаний (й в последних двух словах — это звук основы, а не окончания; он не обозначается отдельной буквой в форме именительного падежа единственного числа и «скрыт» за буквой е, т. е. эта буква обозначает в таких случаях два звука: j+э).

Наиболее древнее во втором склонении — нулевое окончание. Окончания же -ов/-ев, -ей проникли во второе склонение из ныне исчезнувших склонений древнего третьего и древнего четвертого. «Пришельцы» оказались сильными, вступили в длительную борьбу с «хозяином» и потеснили его, заменив во многих словах. Эта «борьба» не прекращена и до наших дней; вот почему мы часто сомневаемся, выбирая окончание, не знаем, какому отдать предпочтение. Наши «колебания» нередко поддерживаются влиянием на нашу речь диалектов, в которых окончания родительного падежа множественного числа существительных второго склонения далеко не всегда совпадают с соответствующими окончаниями, узаконенными литературным языком.

Попытаемся оживить в памяти группы существительных, заставляющих нас «колебаться» при образовании формы родительного падежа.

Вот существительные, основа которых оканчивается на -ин. Они обозначают принадлежность к той или иной нации (грузин, абазин), а также отношение к определенной территории (южанин, северянин, волжанин), к тому или иному городу (харьковчанин, вологжанин, киевлянин). Эти слова в форме родительного падежа множественного числа не имеют окончания: грузин, северян, волжан.

Получают нулевое окончание и существительные среднего рода (за очень редкими исключениями): болото — болот, вещество — веществ, войско — войск, дело — дел (не делов!), знание — знаний, место — мест (не местов!), плечо — плеч, умение — умений, яблоко — яблок (не яблоков!) и др. Из числа «исключений» можно, пожалуй, упомянуть: дно — доньев, древко — древков, колесико — колесиков, облако — облаков, очко — очков, перо — перьев, плечико — плечиков, полено — поленьев, ушко — ушков, шило — шильев.

Нулевое окончание имеют некоторые существительные мужского рода, которые не удается подвести под то или иное классификационное определение: аршин, валенок, вольт, глаз, гран, гренадер, гусар, драгун, кирасир, партизан, погон, раз, сапог, солдат, человек, чулок.

Литература, узаконив форму родительного падежа множественного числа валенок, сапог, чулок, не принимает, однако, форму «носок»; слово носки имеет форму родительного падежа множественного числа носков; так же: апельсин — апельсинов, баклажан — баклажанов, мандарин — мандаринов, помидор — помидоров, гектар — гектаров, грамм — граммов, килограмм — килограммов.

Под влиянием главным образом диалектов нарушается литературная норма образования форм родительного падежа некоторых существительных, не имеющих формы единственного числа. Вот небольшой перечень таких слов, в которых литературная норма не допускает в форме родительного падежа нулевого окончания: алименты — алиментов, клавикорды — клавикордов, консервы — консервов, мемуары — мемуаров, подмостки — подмостков, подонки — подонков, последки — последков, прогоны — прогонов, счеты — счетов, финансы — финансов.

В другой ряд слов, наоборот, входят существительные, в которых форма родительного падежа множественного числа имеет нулевое окончание: брызги — брызг, дрязги — дрязг, жабры — жабер, именины — именин, каникулы — каникул, колики — колик, макароны — макарон, панталоны — панталон, хлопоты — хлопот, хоромы — хором, цимбалы — цимбал, шаровары — шаровар, шоры — шор. Значит, неверно: «брызгов», «макаронов», «цимбалов«, «шароваров». Слово высевки знает вариантные формы родительного падежа — высевков и высевок.

Вспомним, кстати, и такие слова, в которых иногда нарушается норма употребления окончания -ей: бредни — бредней, будни — будней, вирши — виршей, грабли — граблей (и грабель), гусли — гуслей, розвальни — розвальней, россказни — россказней, ходули — ходулей (и ходуль), шашни — шашней, ясли — яслей.

Форма родительного падежа множественного числа существительных женского рода образуется легко, за исключением, разве, слова кочерга, имеющего в родительном падеже множественного числа форму кочерёг.

 

«НЕВЕЖЕСТВЕН» ИЛИ «НЕВЕЖЕСТВЕНЕН»?

Наиболее «трудно» правильно образовать краткие формы единственного числа мужского рода и формы сравнительной степени прилагательных.

Каждому из нас приходилось, вероятно, задумываться, когда возникала потребность употребить в речи краткую форму мужского рода, например прилагательных дерзновенный, многочисленный, мужественный, невежественный, ответственный. Как же нужно сказать: митинг многочислен или многочисленен? дикарь невежествен или невежественен? пост ответствен или ответственен? боец мужествен или мужественен? Эти вопросы возникают потому, что в современном русском языке имеются две очень похожие формы — страдательные причастия, оканчивающиеся на -нный, и прилагательные, тоже оканчивающиеся на -нный.

Краткие формы причастий несколько отличаются от кратких форм прилагательных:

Если бы причастия и прилагательные не влияли друг на друга, мы не колебались бы при образовании краткой формы прилагательных, например мужественный или дерзновенный. Но причастия оказывают очень заметное воздействие на прилагательные, а прилагательные, в свою очередь,— на причастия. Дело иногда доходит до того, что требуются специальные теоретические рассуждения, чтобы определить, причастие перед нами или прилагательное, например: неумолимый человек, пожелтелые листья, откровенный разговор, организованный коллектив, определенный успех, подрумяненный пирог. Вот почему в отдельных случаях, когда «неудобно», скажем, произнести нагромождение согласных, мы склонны образовать краткую форму прилагательного по образцу краткой формы причастия: мужественен звучит несколько «громоздко», произносится с некоторым затруднением, и мы, «упрощая», говорим мужествен. Наоборот, причастия определенный, неожиданный мы начинаем изменять по образцу прилагательных, так как эти причастия утратили (хотя бы в некоторых словосочетаниях) свое причастное значение: появляются формы определенен, неожиданен.

Вообще же, если отвлечься от некоторых речевых «тонкостей» (изложенных, например, в академической «Грамматике русского языка»), можно придерживаться следующего практического правила: если краткая форма прилагательного женского рода имеет нн, то в краткой форме прилагательного мужского рода должно быть на конце сочетание -нен (дерзновенна — дерзновенен, непреклонна — непреклонен, пустынна — пустынен и т. п.); если же краткая форма прилагательного женского рода имеет н, то в краткой форме мужского рода должен быть на конце лишь один звук н: выхожена — выхожен, предусмотрена — предусмотрен, призвана — призван.

Если прилагательное и причастие оказываются омонимами, то они получают в языке две параллельные краткие формы мужского рода, например: определенный ‘ясный, четкий’ — определенен (как все прилагательные); определенный ‘установленный’ — определен (как все причастия).

Есть ли исключения из этого правила? Да, есть. Возьмем слова возвышенный, неожиданный, размеренный. По значению это прилагательные, по форме — причастия. Такие слова склонны к двоякому образованию краткой формы мужского рода: возвышен (как причастие) и возвышенен (как прилагательное), неожидан и неожиданен, размерен и размеренен.

Кроме того, «исключением» из правила оказываются уже упоминавшиеся слова с «труднопроизносимыми» сочетаниями согласных звуков в «нормальной» краткой форме: безнравственный, бесчисленный, бесчувственный, дружественный, естественный, ответственный, родственный, свойственный и т. п. Краткая форма прилагательных мужского рода должна быть: безнравственен, бесчисленен, бесчувственен, дружественен, естественен, ответственен, родственен, свойственен. Для «удобства» произношения такие формы «упрощаются» по образцу кратких причастий: безнравствен, бесчислен, бесчувствен, дружествен, естествен, ответствен, родствен, свойствен. Эти «упрощения» допускаются нормами литературного языка.

Как же все-таки правильно — невежественен или невежествен? Образуем от прилагательных женского рода краткую форму невежественна. Эта форма имеет нн, следовательно, форма мужского рода, должна быть на -нен: невежественен. Но в основе нашего прилагательного есть «стечение» согласных ств, оно затрудняет образование правильной краткой формы, и литературный язык чаще использует параллельную форму (по образцу причастия) — невежествен.

 

«ВОДЯНАЯ ВОДА»

Небольшая районная газета сообщила, к удивлению своих читателей, что один из районов области добился по дорожному строительству «более лучших успехов, чем его соседи». И ни автор статьи, ни редактор газеты не обратили внимания на явную речевую ошибку. Была нарушена одна из норм образования степеней сравнения прилагательных. В школе мы узнаем, что степени сравнения — это особые формы прилагательного: добрый — добрее — самый добрый (добрейший), теплый — теплее — самый теплый (теплейший). В школе мы узнаем и о том, что сравнительная степень (добрее, смелее, теплее) употребляется для указания на то, что признак, ею обозначенный, принадлежит одному предмету в большей мере, чем другому: ребенок добрее взрослого, лето теплее весны, небо синее воды, а превосходная степень (самый добрый, самый смелый, самый теплый) — для указания на то, что признак, ею обозначенный, принадлежит одному предмету в большей мере, чем всем другим предметам этого же круга: Волга — самая длинная река Европы; Секвойя — самое долголетнее дерево на земле; Единица — самое меньшее целое положительное число.

К сожалению, мы не всегда применяем на практике наши грамматические познания. Мы часто забываем о том, что степени сравнения можно употреблять лишь в таких высказываниях, из которых совершенно ясно, какие же именно предметы сравниваются по «количеству» содержащегося в них признака, обозначенного той или иной степенью сравнения. Забыв об этом, мы иногда говорим или пишем что-нибудь вроде: «В Чехословакии более развитая промышленность»; «Гоголь создал более реалистические образы» и т. п. В таких фразах не хватает слов, позволяющих ответить на вопросы: в Чехословакии более развитая промышленность по сравнению с промышленностью какой страны? Гоголь создал более реалистические образы по сравнению с чьими образами? Наши фразы требуют, следовательно, исправления, соответствующего грамматическому значению сравнительной степени, например: В Чехословакии более развитая промышленность, чем промышленность Монголии; Гоголь создал более реалистические образы, чем образы Фонвизина.

Однажды в газетной заметке мелькнула такая фраза: Секвойя — величайшее хвойное дерево на земле. На первый взгляд, никакой неправильности или неточности автор этой фразы не допустил, ведь он указал, какие предметы сравниваются по величине: секвойя и все остальные хвойные деревья. Действительно, грамматически фраза построена правильно, но она неточна логически: ведь секвойя — величайшее дерево не только среди хвойных, а вообще среди всех деревьев современного мира.

Припомним, что как сравнительная, так и превосходная степени выступают в современном русском литературном языке в двух формах каждая: теплее и более теплый, красивее и более красивый, зеленее и более зеленый; самый высокий и высочайший, самый добрый и добрейший, самый умный и умнейший. Формы более теплый, более красивый, более зеленый, самый умный, самый добрый, самый приятный образуются легче и употребляется чаде, чем их более древние «двоиники» — красивее, теплее, добрейший, умнейший и т. п.

Как раз эти-то «двойники» не прочь сыграть с нами злую шутку. Так, формы мельчайший, ближайший, крупнейший, важнейший, умнейший и другие могут, оказывается, обозначать вовсе не 'самый мелкий', 'самый близкий’, 'самый крупный', 'самый важный', 'самый умный', а просто ‘очень мелкий’ (Мельчайшие пылинки носились в лучах солнца), 'очень близкий' (В ближайшем будущем мы поедем в Москву), ‘очень крупный' (Наши шахматисты одержали новую крупнейшую победу), 'очень важный' (Хорошие знания — важнейшее условие успеха в труде), 'очень умный' (Петр Петрович — умнейший человек). Значит, употребляя в речи формы типа величайший, крупнейший, высочайший, приходится думать, достаточно ли отчетливо они понимаются, не могут ли породить двусмысленности. Например, неудачна фраза «Повесть о настоящем челочке» — крупнейшее произведение советской послевоенной литературы: значение слова крупнейший осознается в ней противоречиво, неясно — и 'очень крупное' и 'самое крупное'.

Под влиянием местных говоров «старую» форму превосходной степени (виднейший, величайший и др.) иногда неправильно образуют и произносят «длиннеющий», «виднеющий», «умнеющий». В таких случаях надо бы вспоминать, что в литературном языке у форм превосходной степени есть суффиксы -ейш-, -айш-, но нет суффикса «-еющ-».

И еще одно маленькое замечание. До наших дней сохранились в немногих словах особые формы сравнительной степени с суффиксом -ш-: высокий — высший, низкий — низший, хороший — лучший, плохой — худший. Значит, сочетания слов «более высший», «более худший» и подобные неправильны и бессмысленны, так же как бессмысленно сочетание «водяная вода», и говорить «более лучшие успехи» — нельзя.

 

«УПРЯМСТВО» ИМЕН ЧИСЛИТЕЛЬНЫХ

По школьным учебникам русского языка мы хорошо знаем, что числительным (и простым, и сложным, и составным) полагается склоняться, т. е. изменяться по падежам. Но учебники не предупреждают нас о том, что эти имена начинают проявлять «упрямство» и в живой речи, особенно в речи невнимательных к языку людей, не желают изменять своей формы. Даже от опытных дикторов радио приходится иногда с удивлением услышать что-нибудь вроде «Библиотека пополнилась пятьсот пятьдесят девятью тысячами книг». А в одном из журналов была напечатана статья, автор которой считает, что составные числительные можно теперь и не склонять.

Почему же эти распространенные и нужные слова начинают вдруг проявлять неповиновение законам грамматики? Представим себе, что мы читаем такую фразу: 345 рублей было достаточно для оплаты расходов на перевозку груза. Начиная чтение этой фразы вслух или «проговаривание» ее про себя, мы очень легко впадаем в ошибку: за числом 345 угадываем форму именительного падежа, а не родительного — просто потому, что привыкли каждое слово представлять себе в «начальной» его форме. Мы, разумеется, быстро замечаем, что падеж-то не именительный, но расходовать энергию на то, чтобы сообразить, как же нужно изменить целых три части числительного (триста сорок пять!), нам не хочется, и мы, идя «по линии наименьшего сопротивления», изменяем одну лишь последнюю часть — пять. Получается: «триста сорок пять рублей было достаточно...» или несколько лучше: «триста сорока пяти рублей было достаточно...»

Кроме того, на «поведение» составных числительных влияет и вторая причина: некоторые числительные «трудно» изменяются по падежам, т. е. мы с известными затруднениями вырабатываем навыки изменения формы таких числительных. Учителя хорошо знают, например, что слова три, четыре, сорок, девяносто, двести, триста, четыреста очень часто не «поддаются» ученикам, особенно тем, у кого не хватает настойчивости и упорства; такие ученики что называется «с грехом пополам» одолевают премудрость образования падежных форм какого-нибудь «неподатливого» слова.

Вот и получается в итоге, что кое-кто из ораторов, лекторов, дикторов, даже учителей вместо трехсот восьмидесяти пяти говорит «триста восемьдесят пяти», вместо пятью тысячами четырьмястами девяноста тремя — «пять тысяч четыреста девяносто тремя» (а то еще и последняя часть числительного окажется искаженной!), вместо о девятистах шестидесяти девяти — «о девятьсот шестьдесят девяти».

Литература пока не признает (и почему бы она должна признать в будущем!) «упрямства» числительных, а вернее, нерадивости некоторых говорящих и пишущих. Поэтому крайне желательно, чтобы в устных выступлениях и «частных» разговорах не искажались нормы склонения составных числительных. И конечно, никакими правилами не предусмотрены такие соединения слов, как «без пять минут десять» или «без двадцать минут в одиннадцать». И то и другое неправильно.

Среди числительных есть такие, правила изменения которых нередко нарушаются. Это слова оба, два и полтора. Правда, слово оба и не нужно бы относить к числительным: оно не отвечает на вопрос «сколько/». Нов нем есть, конечно, количественный оттенок, и по сложившейся традиции ему отведено место рядом со словами один, два, три, четыре.

Так вот, слово оба изменяется по родам, вернее, имеет одну форму для мужского и среднего рода и другую форму — для женского рода. Поэтому по современным грамматическим нормам следует говорить: оба ученика, оба яблока, но обе ученицы. Различие форм мужского, среднего и женского рода проходит и через косвенные падежи: обоих учеников, но обеих учениц, обоим ученикам, но обеим ученицам; обоими учениками, но обеими ученицами; об обоих учениках, но об обеих ученицах. Значит, надо сказать: Я встретил обоих товарищей, но: Я повидала обеих подруг.

Числительные полтора и два также различают формы мужского, среднего и женского рода, правда, только в именительном и винительном падежах: мужской и средний род — полтора, два; женский род — полторы, две. Во всех косвенных падежах (кроме винительного) слово полтора для всех родов получает форму полутора. Все это известно по школьным урокам русского языка и не так уж сложно для применения в речи. Сложен, собственно, один случай: форма именительного-винительного падежа сочетания числительного полтора и существительного сутки. Как, в самом деле, прочитать: Пробыл в Москве полтора? полторы? полутора!.. суток? сутки? Нужно, оказывается, так: пóлтора суток (с ударением на первом о).

 

КОГДА ВЕЖЛИВОСТЬ НЕ ЗНАЕТ ГРАНИЦ

Человек быстро входит в приемную руководителя и спрашивает: «Товарищ Ершиков у себя?» Секретарша с достоинством отвечает: «Они кушают». Поистине в таких случаях вежливость не имеет границ... По нормам грамматики местоимение они указывает на многих лиц и не может употребляться для указания на одно лицо, даже очень уважаемое или влиятельное. Вежливость подменяется чинопочитанием, если в литературной речи вместо Иван Иванович ушел звучит: Иван Иванович ушли или: Они ушли.

Зато в других условиях то же самое личное местоимение третьего лица (он, она, оно, они) становится показателем невежливого отношения людей друг к другу. По сложившимся в русском языке правилам это местоимение должно указывать на лицо или лиц, не присутствующих при разговоре. Поэтому не слишком вежливо получится, если мы в присутствии «третьего» лица, говоря о нем, назовем его не по имени-отчеству или фамилии, а местоимением он.

Личные местоимения ты и вы также связаны с выражением отношения одного человека к другому. А. С. Пушкин написал стихотворение, которое так и называется — «Ты и вы»:

Пустое вы сердечным ты

Она, обмолвясь, заменила

И все счастливые мечты

В душе влюбленной возбудила.

Пред ней задумчиво стою,

Свести очей с нее нет силы;

И говорю ей: как вы милы!

И мыслю: как тебя люблю!

В литературном языке местоимение ты обозначает одного человека, притом хорошо знакомого, товарища, с которым находишься «накоротке» и можешь обращаться к нему «попросту». Если «короткости» отношений нет, всегда предпочтительнее местоимение «вежливости» вы: оно одинаково применимо для обращения и к незнакомому человеку, и к малознакомому, и к товарищу, с которым близкие отношения почему-либо не условились. Немотивированный переход от обращения вы к обращению на ты, как и наоборот, нежелателен: ты после вы может быть воспринято как проявление нетактичности, а вы после ты — как выражение холодности и отчужденности.

Тонкими смысловыми различиями разделены значения неопределенных местоимений, образованных при помощи частиц -то, -либо, -нибудь, кое-. Есть, оказывается, заметная разница в значении слов кто-то и кто-нибудь, что-либо и кое-что, какой-то, какой-либо и кое-какой. Кто-то — это тот, кто известен кому-то, но неизвестен автору речи. Кто-нибудь — это любой, для автора безразлично, кто. Кто-либо равно по значению слову кто-нибудь, но имеет более книжный оттенок. Кое-кто — это тот, кто известен автору, но не назван, неизвестен слушателям или читателям.

Различия в значениях местоимении какой-то, какой-нибудь, какой-либо, кое-какой подобны только что указанным.

Понятно поэтому, что для общего смысла высказывания совсем небезразлично, какое же именно из ряда так похожих друг на друга местоимений введено в речь. Нельзя, например, говорить: «Дайте мне чего-то поесть» — нужно Дайте мне чего-нибудь поесть; нельзя «Я получил по почте какие-нибудь книги...» — нужно Я получил по почте какие-то книги... и т. д.

Случается, что мы нарушаем нормы образования форм местоимений. Влияние местных говоров приводит иногда к искажению литературных форм личного местоимения третьего лица (употребляемых, как известно, и со значением притяжательности). Вместо правильных форм его, ее, их проникают в речь формы «евонный», «ейный», «ихний». Они недопустимы в литературном языке.

Местоимения третьего лица, а также слово который «вырываются» из-под контроля и становятся «правонарушителями», когда они неверно употреблены по отношению к впереди стоящим существительным. Он, она, оно, они и слово который применяются обычно в таких высказываниях, где уже были использованы существительные, замещенные одним из перечисленных местоимений: ...Очумелов глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина... бежит собака . За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на землю (Чехов). Если почему-либо случится так, что слова он, она, оно, они, который по смыслу должны быть отнесены не к ближайшему слову того же рода и числа, возникает неясность в выражении мысли, появляется нарушение литературной нормы: Русские люди прокладывают пути на далекий Север; они обогащают науку новыми данными. Это, конечно, не очень удачно сказано, потому что ближайшее к местоимению они слово пути — того же числа; между тем по смыслу местоимение должно указывать на слово люди. Неудачно и такое высказывание: «Ценность утопического социализма в том, что они критиковали буржуазное общество» — в этом высказывании вообще нет существительного, на которое могло бы указывать местоимение они.

В кругу русских местоимений есть и слово сколько. Это слово интересно своим употреблением в вопросах о времени. Наш язык позволяет поставить подобный вопрос по-разному: Который час? В котором часу? До которого часа? До какого времени? Как поздно? Как рано? Сколько времени? Неграмотная фраза «Со скольки?» (и «До скольки?») никакого оправдания не имеет.

 

ЯЗЫК НЕ РАЗРЕШАЕТ «ПОДЫТАЖИВАТЬ»

Вспомним, что русские глаголы принадлежат к двум грамматическим классам, называемым видами: читать — несовершенный вид, а прочитать — совершенный; покупать — несовершенный вид, а переехать — совершенный. Глаголы несовершенного и совершенного вида обозначают различия в протекании действия или в изменении состояния: несовершенный вид указывает на действие или состояние, не имеющее предела: думать, писать, покупать; совершенный вид указывает на действие или состояние, имеющее предел: задумать, побежать, написать. Виды различаются не только своими значениями, но и формальными признаками например суффиксами или приставками: переписать — перепис-ыва-ть, бежать — по-бежать. Известен нашему языку и особый способ формального различения видов, состоящий в том, что несовершенный вид отличается от совершенного чередованием звуков о/а в корне. Возьмем глагол утроить. Чтобы образовать соответствующий ему глагол несовершенного вида, нужно заменить суффикс и корневой гласный — получится утр-а-ива-ть. Точно так же: выкормить — выкармливать, выловить — вылавливать, выломить — выламывать, выпросить — выпрашивать, облагородить — облагораживать, одолжить — одалживать, отбросить — отбрасывать, разровнять — разравнивать, раскроить — раскраивать. В нескольких глаголах не возникает требуемого нормой чередования о/а: обезболивать, обеспокоивать, обусловливать, озабочивать, опозоривать, опорочивать, опошливать, отсрочивать, подытоживать, приохочывать, приурочивать, разрознивать, сморщиваться, узаконивать, уполномочивать, упрочивать, ускорять и др.

Итак действуют в сходных случаях две нормы — одна, более влиятельная, требует чередования корневых звуков о/а для различения видов; вторая, менее влиятельная, требует сохранения корневого звука о в обоих видах. Эти две нормы «борются», а следствием их «борьбы» оказываются уже неоднократно встречавшиеся нам варианты норм. Действительно, в литературном языке допускается оспоривать и оспаривать, присвоивать и присваивать, удостоивать и удостаивать, успокоивать и успокаивать, усвоивать и усваивать, обусловливать и обуславливать (разг.). По отношению к таким «колебаниям» можно рекомендовать выбирать глагол с корневым звуком а. Чередование о/а в глагольных основах при образовании видов распространяется в нашем языке, и нет никаких данных, которые позволили бы думать, что глаголы с а не вытеснят своих «конкурентов». Значит, если мы сомневаемся, образуя глаголы несовершенного вида заработать, оспорить, присвоить, удостоить и т. п., нужно предпочесть глаголы зарабатывать, оспаривать, присваивать и т. п.

 

РАЗВЕ «ОСТЫНУЛ»?

Читая современную литературу, мы встречаемся с параллельными (дублетными) формами прошедшего времени мужского рода: остынул и остыл, поникнул и поник, продрогнул и продрог, увянул и увял. Есть ли какая-нибудь закономерность в образовании глагольных форм прошедшего времени без суффикса -л и на что нужно опираться при выборе формы прошедшего времени?

Факты языка говорят о том, что параллельные формы прошедшего времени есть лишь у некоторых глаголов, имеющих в инфинитиве -нуть: поникнуть, продрогнуть, увянуть и т. п.

В современном русском литературном языке наметилась следующая интересная закономерность: если форма прошедшего времени женского рода сохраняет суффикс -ну-, то и в форме мужского рода этот суффикс обязателен: вернуть — вернула — вернул, крикнуть — крикнула — крикнул, пискнуть — пискнула — пискнул. Если же в прошедшем времени форма женского рода теряет суффикс -ну-, то он утрачивается и в форме мужского рода: завянуть — завяла — завял, привыкнуть — привыкла — привык, промокнуть — промокла — промок.

Это правило не распространяется на бесприставочные глаголы несовершенного вида гаснуть, липнуть, меркнуть, мокнуть: гаснуть — гасла (суффикс -ну- выпадает), но гаснул; липнуть — липла, но липнул; мокнуть — мокла, но мокнул. Если любой из таких глаголов получает приставку, он подчиняется указанному выше правилу: погаснуть — погасла — погас, прилипнуть — прилипла — прилип, промокнуть — промокла — промок.

Что касается таких глаголов, как остынуть, поникнуть, продрогнуть, увянуть и некоторых других, для которых литературный язык допускает параллельные формы (поник и поникнул), то в речи предпочесть нужно те формы прошедшего времени, какие должны быть по правилу: остынуть — остыла — остыл, поникнуть — поникла — поник, продрогнуть — продрогла — продрог.

 

И «МУРЛЫЧУТ» И «МУРЛЫКАЮТ»

Иногда возникает сомнение: как следует правильно образовать форму настоящего времени самых обыкновенных глаголов, например, брызгать, двигать, махать, мурлыкать? Нужно сказать брызжет, брызжут или брызгает, брызгают? движет, движут или двигает, двигают? машет, машут или махает, махают? мурлычут или мурлыкает, мурлыкают? Грамматика позволяет нам кое-что объяснить и в этой группе «трудных» явлений языка.

В русском языке существуют глаголы, образующие свои формы по такому правилу: инфинитив окатился на -ать, в настоящем времени суффикс -а- выпадает, при этом согласный звук, стоящий перед ним, изменяется: вязать — вяжу, мазать — мажу, писать — пишу. Глаголы этой группы сравнительно немногочисленны. Если в языке появляется новый глагол, то он не попадает теперь в эту группу.

Зато быстро растет в современном русском языке иная группа глаголов. Глаголы этой группы, образуя свои формы, подчиняются правилу, несколько отличному от того, которое описано выше. Это правило таково: инфинитив оканчивается на -ать (вот оно, сходство!); в настоящем же времени к суффиксу -а- прибавляется звук «йот» (этот звук, как было сказано ранее, «скрыт» в буквах я, ю, е); изменения согласного звука, стоящего перед суффиксом -а-, не происходит, ломать — ломаю, убывать — убираю, читать — читаю.

Итак, в современном русском языке есть глаголы типа вязать, мазать, писать и глаголы типа ломать, убирать, читать. Первых — мало, вторых — много. Количество первых не увеличивается, количество вторых медленно, но верно возрастает. Первые и вторые имеют сходство (оканчиваются в инфинитиве на -ать), имеют и различие (настоящее время образуют по-разному). Сходство становится основой влияния «сильных» глаголов на «слабые». Это влияние осуществляется по так называемому закону аналогии. В чем выражается его действие? В том, что сильное явление языка, имея сходство со слабым явлением, опирается на это сходство и стремиться навязать свои признаки слабому явлению; иначе говоря, слабое явление языка уподобляется сильному.

Вернемся к нашим фактам. Глаголы ломать, читать и т. п. подчиняют, уподобляют себе глаголы из группы вязать, мазать. Так, двести с лишним лет назад говорили и писали глотать — глочут, теперь — только глотают (т. е. по образцу ломать — ломают), говорили и писали черпать — черплют, теперь — черпают и т. д. Многие глаголы из группы вязать, мазать не подчиняются пока влиянию слов группы ломать, читать. Очень же многие восприняли уже это влияние, но не порвали еще и с влиянием своей «семьи». Такие глаголы приобрели для своих форм настоящего — будущего простого времени «младших родственников», пожалуй, даже «братьев», но от разных «языковых родителей»: брызгать — брызжут и брызгают, глодать — гложут и глодают, двигать(ся)—движут(ся) и двигают (ся), капать — каплют и капают, колыхать — колышут и колыхают, кудахтать — кудахчут и кудахтают, махать — машут и махают, мурлыкать — мурлычут и мурлыкают, плескать (ся) — плещут (ся) и плескают (ся), полоскать(ся) — полощут(ся) и полоскают(ся), рыскать — рыщут и рыскают, хныкать — хнычут и хныкают, щипать — щиплют и щипают и др. «Колебание» нормы при образовании форм настоящего времени значительной группы глаголов сказывается и на образовании других глагольных форм, например причастий и повелительного наклонения. Ведь если можно сказать колыхают и колышут, значит, допустимы колыхающий и колышущий; а если возможны махают и машут, значит, можно помахай и помаши.

Причина образования вариантов форм настоящего времени вполне понятна. Направление, в котором идет изменение этой нормы, также известно. Поэтому можно с полной уверенностью сказать, что в речи будут преобладать формы махают, мурлыкают, хныкают и будут «угасать» формы машут, мурлычут, хнычут.

 

«ВЫДАЮЩИЕ ТОВАРИЩИ» ТОЖЕ БЫВАЮТ

Некто, желая похвалить своего подчиненного, отозвался о нем так: «Наш Петр Иванович — выдающий товарищ...» А ученик в сочинении написал: «Встречающие на его пути трудности он успешно преодолевает». Вероятно, и некто, и ученик не хотели сказать того, что у них получилось. Некто думал выразить мысль о том, что Петр Иванович выделяется, выдается своими добродетелями среди других подчиненных, а ученик пытался написать о трудностях, которые встречаются на пути... Но получилось почти по пословице «В огороде — бузина, а в Киеве — дядька».

Причастия действительного залога (с суффиксами -ущ-/-ющ, -ащ-/-ящ- в настоящем времени и -вш-, -ш- в прошедшем) — это формы книжные, в разговорной речи малоупотребительные; поэтому, чтобы приобрести навыки правильного использования причастии в речи, требуются и время, и внимание, и желание.

Чтобы понять сущность показанной ошибки в употреблении причастий, подумаем, чем отличается значение невозвратных глаголов (без частицы -ся) от значения возвратных глаголов (имеющих частицу -ся), например: кусает и кусается, лечит и лечится, причесывает и причесывается, убирает и убирается. Каждый первый глагол любой пары означает воздействует на кого-то’, ‘подчиняет кого-то или что-то своему действию’, каждый второй глагол означает ‘имеет привычку действовать определенным образом’ (собака кусается), ‘действует сам для себя’ (дедушка лечится, девочка причесывается, соседка убирается). И причастие должно соответствовать и по значению, и по форме тому глаголу, от которого оно образовано. Если смыслом высказывания требуется выразить формой причастия значение ‘кусается’, то нужно употребить причастие кусающийся (а не кусающий). Если смыслом высказывания требуется выразить формой причастия значение ‘выдаваться, выделяться (отличаться)’, то нужно использовать причастие выдающийся (а не выдающий). Трудности, которые встречаются на нашем пути, могут быть свободно названы встречающимися нам трудностями, но они, разумеется, не могут быть названы трудностями встречающими, хотя, конечно, есть люди, стойко встречающие трудности.

Таким образом, распространенная ошибка, состоящая в употреблении невозвратной формы причастия вместо возвратной (учащие вместо учащиеся, признающие вместо признающиеся, выдающие вместо выдающиеся), возникает вследствие того, что мы не всегда умеем быстро установить значение, какое должно быть передано, и образовать те формы, какие должны быть привлечены для выражения этого значения.

Однако и форма выдающие столь же законна в языке, как и форма выдающиеся, например: бухгалтер, выдающий рабочим зарплату; сотрудник милиции, выдающий паспорта; аптекарь, выдающий лекарства. Одним словом, «выдающие товарищи» тоже бывают в жизни, но это не те товарищи, которые чем-то выдаются среди других, а те, которые что-то выдают другим.

 

О ТОМ, КАК «БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ ОКОНЧИЛА УЧЕБНЫЙ ГОД»

В одной из радиопередач была произнесена такая фраза: «Окончив учебный год, нам выпала большая честь осваивать производство новых деталей». Слушателей не могло не удивить и не встревожить такое поистине удивительное событие: впервые, вероятно, на нашей планете отвлеченное понятие большая честь окончило учебный год! Однако вскоре слушатели припомнили, что сходный случай в истории однажды уже произошел, и он был замечен и описан А. П. Чеховым в рассказе «Жалобная книга». Один из недовольных пассажиров, некий Ярмонкин, записал в жалобной книге следующее: Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. Что же, если шляпа может подъезжать к станции и даже глядеть на природу в окно, то почему бы и большой чести не приняться за прохождение школьных наук...

Ни большая честь, ни шляпа не повинны, конечно, в совершении тех удивительных действий, которые им приписаны. Вот когда еще раз вспоминается крылатая фраза «язык мой — враг мой»! Невнимание к нормам употребления деепричастий мстит за себя.

Какая же именно норма грамматики оказалась нарушенной в цитированных выше высказываниях? Действие, обозначенное глаголом, и действие, названное деепричастием, зависящим от того глагола, должны соотноситься с одним и тем же лицом или предметом. Ярмонкин об этом забыл: сочиняя деепричастный оборот подъезжая к сией станции, он думал о себе и себя имел в виду; когда же стало нужно завершить высказывание, его убогая мысль перекинулась на шляпу...

В письменных текстах и в нашей речи описываемое здесь нарушение грамматической нормы, к сожалению, не редкость.

 

«МОЛОДЕЖЬ ПОЕТ»

Едва ли бывает, чтобы человека, говорящего по-русски, смутила задача соединить, «согласовать» глагол расти или прилагательное зеленый с существительным дуб. Согласование осуществляется быстро и точно: зеленый дуб растет. И ни у кого не явится желание сказать иначе.

Но даже довольно грамотного человека может затруднить задача согласовать глагол выступить со словосочетанием ряд товарищей или глагол справиться — со словосочетанием часть учеников. Как нужно сказать: ряд товарищей выступил на собрании или ряд товарищей выступили на собрании? часть учеников не справилась с заданием или часть учеников не справились с заданием? Во всяком случае, в разговорной и письменной речи мы нет-нет да и встретим: «Наша молодежь хотят быть похожими на героев Краснодона»; «Часть пассажиров вышли из вагонов в Вологде»; «Американский народ также требуют мира».

Нормы согласования сказуемого с подлежащим оказываются в действительности не такими простыми и привычными, как можно подумать. И в самом деле: почему бы не говорить «молодежь хотят»? Ведь молодежь — это много юношей и девушек. Да, много. Поэтому появляется стремление к так называемому согласованию по смыслу; однако это стремление литературной нормой не поддерживается. В литературном языке господствует согласование «формальное»: если слово молодежь единственного числа [молодежь (чья?) моя], то и сказуемое при нем должно стоять в единственном числе. Значит: молодежь учится, отдыхает, радуется, одерживает производственные успехи, борется за мир, поет.

Подобным же образом согласуется сказуемое и с другими существительными единственного числа, содержащими указание на совокупность нескольких или многих лиц либо предметов (народ, толпа, студенчество, масса, ряд и т. п.).

В речи отмечаются нарушения нормы согласования сказуемого с подлежащим в таких случаях, когда подлежащее — выражено количественно-именным сочетанием. Этим малопонятным для неязыковеда термином обозначаются такие сочетания слов, которые состоят из существительного в форме именительного падежа, указывающего на количество, и существительного в форме родительного падежа, называющего тот предмет, количество которого обозначено независимым словом: масса народу, стая птиц, колонна демонстрантов, куча мусору, поток автомашин, ряд чисел, часть деталей, большинство рабочих, множество пчел.

Сказуемое при таких подлежащих ставится, как правило, в форме единственного числа: Масса народу пришла на митинг; Стая птиц потянулась к югу; Колонна демонстрантов вышла на площадь; Куча мусору осталась неубранной; Поток автомашин направлялся к аэродрому; Ряд новых книг выпущен издательством; Часть учеников не успевает по математике; Большинство рабочих выполнило месячное задание; Множество пчел кружится около ульев.

Изредка в этих случаях допускается и сказуемое, выраженное формой множественного числа, но лишь при таком подлежащем, которое обозначает лиц: Ряд ораторов выступили против предложения Иванова; Часть колхозников выехали в город на совещание; Множество пионеров отдохнули в лагерях.

Правило, описываемое здесь, распространяет свое действие и на такие предложения, в которых подлежащее обозначает сосчитанное количество предметов: тройка лошадей, десяток яблок, тысяча птиц, пяток арбузов. Подобным же образом согласуется сказуемое с подлежащим, которое выражено сочетанием слов много, немного, мало, сколько, несколько с формой родительного падежа существительного или сочетанием, состоящим из числительного, формы родительного падежа существительного и слов около, менее, более, свыше, всего, только: Много студентов окончило наш институт; Мало детей вышло на прогулку; Сколько птиц пролетело!

При других составных подлежащих сказуемое нередко стоит в форме множественного числа. Это, например, подлежащее, выраженное двумя существительными — в формах именительного падежа и творительного падежа с предлогом с: Сергей с Петром заговорили о родине; Мама с Таней остаются в городе. В форме множественного числа стоит сказуемое при подлежащем, выраженном знакомым уже нам сочетанием числительного и формой родительного падежа существительного, если существительное обозначает людей: Три солдата стояли на часах; Четверо мужчин вошли в дом; Пять жильцов собрались в красном уголке.

Заслуживают внимания некоторые нормы согласования сказуемого с подлежащим, выраженным существительным — именем собственным или личным местоимением. Так, современный литературный язык не допускает употребления сказуемого в форме множественного числа при подлежащем, выраженном именем собственным в форме единственного числа. Недопустимо говорить и писать: «Иван Петрович приехали»; «Елена Николаевна красивые и приветливые». Можно и нужно только так: Иван Иванович приехал; Елена Николаевна красива и приветлива.

А как же быть, если подлежащее выражено личным Местоимением вы со значением подчеркнуто вежливого обращения к одному лицу? Фамусов, например, обращаясь к Скалозубу, говорил: Вы повели себя исправно, давно полковники, а служите недавно (Грибоедов). Но то было в век Фамусова. Теперь при подлежащем, выраженном словом вы со значением вежливости, сказуемое ставится в форме множественного числа только в том случае, когда оно выражено глаголом либо краткой формой прилагательного или причастия: Вы купили себе шляпу?; Что с Вами: уж не больны ли Вы?; А Вы, оказывается, горды и неуступчивы!; Вы чем-то очень взволнованы и т. д. Если же сказуемое выражено существительным, полной формой прилагательного или причастия, порядковым числительным и словом один, то при подлежащем вы со значением вежливости сказуемое ставится в форме единственного числа: Вы очень добрый, порядочный человек, отчего же Вы не хотите понять меня?; Вы, говорят, неплохой, но резкий и неуживчивый; Вы сейчас один, и мы хотим Вам помочь.

 

О БОРЬБЕ ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ

Во многих наших словах форма не соответствует содержанию. Например, слова дылда, неряха, плакса, умница по форме нужно бы отнести к словам женского рода; но по содержанию они «ни то ни се»: одинаково применяются для обозначения и мужчин, и женщин, и мальчиков, и девочек; поэтому их даже называют существительными «общего» рода.

Форма рода очень легко вступает в «борьбу» с конкретным значением слова. Существительные доктор, инженер, кондуктор, профессор, токарь и многие другие, несомненно, мужского рода, но обозначают они лиц и мужского, и женского пола. На почве этого противоречия возникают трудности при согласовании сказуемого с подлежащим в роде. Обычно при согласовании род «берет верх» над реальным значением существительного. Это значит, что мы говорим: Инженер одобрил предложения рабочих — независимо от того, кто этот инженер — мужчина или женщина. Приходится говорить: Кондуктор дал сигнал к отправлению товарного поезда — независимо от того, какого пола этот кондуктор; Секретарь отправил ваше письмо — независимо от того, мужчина или женщина этот секретарь. Так же: Профессор прочитал лекцию...; Директор распорядился...; Токарь перевыполнил норму...

Лишь в тех случаях, когда речь идет о лице, всем известном по имени, хорошо знакомом, особенно когда при словах доктор, инженер, кондуктор, профессор и т. п. стоит имя собственное, — лишь в этих случаях род «уступает» реальному значению подлежащего и сказуемое при подлежащем, обозначающем женщину, ставится в женском роде: Инженер Иванова уехала в отпуск; Кондуктор Петрова получила премию; Врач вылечила тяжелобольного (если всем известно, что этот врач — женщина, и особенно если известно, как ее зовут).

Род становится крайне «уступчивым», если подлежащее выражено словами, употребленными «в переносном смысле» и принявшими на себя роль прозвищ: в этих случаях сказуемое согласуется с подлежащим в соответствии с его реальным значением, а не грамматическим родом. Например: Ребята, смотрите-ка, Дубок пришла! — говорит мальчик, употребляя закрепившееся в ученической среде прозвище Дубок по отношению к девочке. Или: Опять наш Перекати-поле на новое место переехал.

Эти немногие факты наглядно убеждают нас в том, что форма и содержание в языке, как и в любой другой области жизни, едины, однако не тождественны.

 

СТРАДАТЕЛЬНЫЕ ПРИЧАСТИЯ ФОРМУ ПРЕДПОЧИТАЮТ СОДЕРЖАНИЮ

Есть в нашем языке сказуемые, выраженные краткой формой страдательного причастия: написан, отправлен, принесен, прочитан, вымыт, отлит, прополот, расколот и т. п. Оказывается, такое сказуемое, согласуясь с подлежащим, форму предпочитает содержанию. Так, если подлежащее выражено знакомым уже нам сочетанием числительного и существительного в форме родительного падежа множественного Числа, сказуемое — краткая форма причастия ставится в среднем роде, в единственном числе: Пять книг прочитано; Получено шесть заявлений; Выписано десять газет. Литературный язык неохотно признает те связи между подлежащим и сказуемым, которые иногда проникают в нашу речь: «пять книг прочитаны», «получены три заявления», «выписаны десять газет». Кстати, по описываемому правилу согласуется с подлежащим типа пять книг и сказуемое, выраженное глаголом в форме прошедшего времени: В библиотеку поступило двадцать пять книг.

Если подлежащее выражено сочетанием «количественного» существительного в форме именительного падежа с существительным в форме родительного падежа (ряд товарищей, часть книг, масса людей), то в разговорной речи нередко такое подлежащее согласуется со сказуемым — страдательным причастием во множественном числе: «Награждены грамотами ряд работников»; «Были выслушаны большинство товарищей, записавшихся в прения»; «Множество людей направлены на курсы». И это неправильно: литературный язык признает для таких случаев только одну норму — согласование в единственном числе и в роде. Значит, можно сказать только так: Прочитан ряд докладов о строении Вселенной; Небольшая часть учеников оставлена на второй год; Большинство работников награждено грамотами.

 

«КОЛЕБАНИЯ» ОПРЕДЕЛЕНИЙ

На уроке учащимся было задано упражнение: ввести определение в словосочетание пять рабочих. Ученики быстро предложили свои примеры: пять молодых рабочих, пять старых рабочих, пять квалифицированных рабочих... Затруднений никаких не возникло. Когда же потребовалось ввести определение в сочетание слов оба инженера, ученики задумались: получалось одинаково легко и оба молодых инженера, и оба молодые инженера. Но ученики усмотрели в этом какой-то «подвох»: они привыкли думать, что в грамматике все очень определенно и что «колебаться» не положено ни членам предложения, ни частям речи.

Но оказывается, что «колебание» определений, вошедших в сочетания, состоящие из числительных два, три, четыре, оба и существительного в форме родительного падежа, узаконено литературным языком (хотя в этих случаях родительный падеж и предпочитается именительному: лучше две маленьких девочки, нежели две маленькие девочки). Почему же? Сравним сочетания два (три, четыре, оба) ученика (старика, карандаша) и две (три, четыре, обе) ученицы (женщины, книги). Что мы можем заметить? Родительный падеж существительных мужского и среднего рода требует от определения родительного падежа, а родительный падеж существительных женского рода, совпадая с именительным падежом, допускает согласование определения в именительном падеже. Эта возможность усиливается тем, что числительные в наших примерах имеют тоже форму именительного падежа. Прилагательные-определения всегда от чего-нибудь зависят: они никогда не могут самостоятельно распорядиться своим «богатством» — своими падежами, родами и числами. И если на определение претендуют сразу два «господина», прилагательное становится «слугой двух господ».

Согласованное определение при словах «общего» рода (неряха, плакса, умница и др.), способных, как уже было об этом сказано, обозначать лиц и мужского и женского пола, получает тот или иной род в зависимости от реального значения существительного: наш маленький плакса (о мальчике), но наша маленькая плакса (о девочке).

Наоборот, род определения при существительных мужского рода, используемых для обозначения профессий и специальностей как мужских, так и женских, зависит от грамматического рода существительного и не подчиняется реальному значению этого имени: известный ботаник Софья Перова; недавно приехавший директор Нина Степановна Куприянова; наш общий знакомый инженер Черепахина.

Однажды в радиопередаче диктор радио прочитал: «Рекорды, поставленные товарищ Лежневой...» Невольно вспомнилось, как часто говорят: «Мы познакомились с работой товарищ Ереминой»; «Хочется рассказать о товарищ Горшковой»; «Это поручение было дано товарищ Пятницкой»; «Предложение товарищ Ильиной». Возникает недоуменный вопрос: разве слово товарищ утратило один из основных грамматических признаков — перестало изменять свою форму по падежам? По-видимому, нет. Значит, нужно читать и говорить так: товарищ Ильина, товарища Ильиной, товарищу Ильиной, товарищем Ильиной, о товарище Ильиной.

В письменной речи используются причастия, нередко подчиняющие себе одно или несколько зависимых слов,— возникает так называемый причастный оборот: поле, вспаханное (чем?) трактором; рабочие, идущие (куда?) на завод; лодка, плывущая (как?) медленно (где?) по реке. В разговорной речи причастные обороты почти не встречаются, оставаясь и в современном языке принадлежностью книжных стилей. Поэтому навыки употребления причастий у некоторых из нас не очень прочны, и этим объясняются допускаемые в речи ошибки, нарушения норм согласования причастия с существительным. Эти нормы сами по себе очень четки и определенны: полное причастие, подобно полному прилагательному, согласуется в роде, числе и падеже с тем существительным, от которого оно зависит. Однако в речи мы встречаемся с тем, что причастный оборот, стоящий после определяемого существительного, включает действительное причастие в форме именительного падежа, хотя определяемое существительное стоит в форме одного из косвенных падежей: «Братья пошли к друзьям, пригласившие зайти к ним» [надо: ...пошли к друзьям (каким?), пригласившим зайти к ним]; «Нас, юношей, восхищает подвиг героя, уничтоживший в одиночку почти взвод врага» [надо: ...подвиг героя (какого?), уничтожившего взвод врага]; «Пионеры писали письма М. А. Шолохову, живший в станице Вешенской» [надо: ... (какому?), жившему). Такие отступления от грамматических правил согласования совершенно не допускаются литературным языком; они должны рассматриваться как грубейшие речевые ошибки.

 

ИМЕНА СКЛОНЯЮТСЯ ПЕРЕД ЗАКОНОМ

Наша речь не обходится без использования управления. Что это такое? Оно знакомо нам со школьной скамьи и обнаруживается в том, что существительное употребляется в форме того или иного косвенного падежа по требованию «господствующего» над ним слова или же по требованию смысла всего высказывания. Произнесем слово оказывать. Как только мы это сделаем, оно «потянет» за собой еще два слова, отвечающие на вопросы что? и кому? Имена, которые будут отвечать на эти вопросы и зависеть от слова оказывать, приобретут ту связь с этим словом, какую и принято называть управлением. Но ведь далеко не всегда зависимость существительного от какого-то другого слова столь ясна и определенна: бывают случаи, когда падеж зависимого существительного выбирается по требованию не главного слова, а того общего смысла, который выражается в целом высказывании. Возьмем глагол идти. Он не «тянет» за собой никаких других слов, не требует никакого определенного падежа; и лишь от того смысла, какой нам нужен, будет зависеть, скажем ли мы идет по дороге (дательный падеж), или идет в театр (винительный падеж), или идет лугом (творительный падеж), или идет из лесу (родительный падеж), или идет в лесу (предложный падеж).

Но, так или иначе, падеж существительного выбирается нами в соответствии с тем смыслом, который нужно выразить, и в соответствии с теми возможностями, которыми главное и зависимое слова располагают: если главное слово не может присоединить к себе винительный падеж, он и не появится, или, если зависимое слово не может выразить упоминавшееся выше значение ‘орудие действия’, такое слово не будет употреблено в форме творительного падежа так, как слово карандаш в словосочетании пишу карандашом. Значит, существительные меняют свои падежные формы по вполне определенным языковым нормам, имеющим для языка силу закона, не подлежащего нарушению.

Однако иногда в речи мы почему-то начинаем действовать по ушедшей в прошлое пословице «Закон что дышло — куда повернул, туда и вышло». А вот куда «вышло», например, у одного лектора: «Об этом указывала «Правда» еще в прошлом году». Но глагол указывать не допускает после себя предложного падежа с предлогом об (указывать можно что, на что, кому, но нельзя о чем). Откуда же появилось в речи неверное сочетание слов указывать о чем?

Для ответа на поставленный вопрос придется вспомнить закон аналогии. Этот закон, как уже говорилось, проявляется в том, что если две разные единицы языка оказываются одинаковыми или сходными в большинстве своих языковых признаков, возникает тенденция достичь сходства и в остальных признаках; при этом более сильная единица языка уподобляет себе менее сильную. Этот закон, охватывая все стороны языка, действует, в частности, в речи людей, которые по тем или иным причинам недостаточно хорошо знакомы с литературно-языковыми нормами и поэтому нарушают их. Это нарушение языковых норм как раз и происходит часто по закону аналогии, но аналогия получается «местная», действующая в речи определенного круга лиц и отвергаемая общенародным литературным языком. Такую аналогию можно бы назвать ложной аналогией, потому что влияние одних явлений языка на другие идет в таких случаях по ложному направлению, вопреки законам языка.

Почему, в самом деле, появляется в речи не признанное литературным языком управление указывать о чем? Оно появляется именно в результате действия «закона» ложной аналогии: ведь есть в языке слово указание, которое допускает после себя предложный падеж с предлогом о (дано указание о пересмотре норм выработки). Слово указание и глагол указывать сходны по значению и составу (строению), значит, есть база для аналогического влияния; однако влияние, по-видимому, не возникло бы, если бы не одно обстоятельство, которое мы пока оставляли без внимания. Глагол указывать в современной публицистической и деловой речи входит в ряд взаимозаменяемых слов: указывать, сообщать, говорить. Вернемся же к нашему примеру «Об этом указывала «Правда» еще в прошлом году». Для автора этого высказывания слово указывала понадобилось, чтобы выразить тот самый смысл, который очень хорошо передается словами сообщала, говорила, писала и др. И эти слова как раз и допускают после себя предложный падеж с предлогом о, а в определенном контексте требуют его. Вот это и есть та сила, которая укрепила влияние слова указание на слово указывать, т. е. позволила действовать закону аналогии.

Автор заинтересовавшей нас неправильной фразы обнаружил незнание лексического значения слова указывать; он забыл, что мы говорим: Регулировщик указывал путь машинам (никто не скажет «указывал о пути»); Командир указывал рукой на запад (никто не скажет «указывал рукой о западе»). Он утратил чувство конкретного, «прямого» значения слова и сохранил в своем сознании вторичное, переносное значение, оторвав его от первичного и исторически главного.

Но, как бы то ни было, искажение норм управления — не редкость. «В повести описывается о жизни деревни», — не задумываясь, сообщает учащийся. Знакомая картина! Тот же самый «закон» ложной аналогии, то же невнимание к значению слова. В языке есть слово рассказывать и есть слово описывать; первое допускает после себя и винительный и предложный падежи (рассказывать сказки и рассказывать о жизни), второе — только винительный (описывать жизнь деревни). В соответствии с этими правилами и слова рассказывается, описывается, сочетаясь с существительными, ведут себя по-разному: можно сказать сказка рассказывается и в сказке рассказывается о лисице и волке, однако нельзя сказать «в повести описывается о деревне», хотя, разумеется, можно — описывается деревня.

Глагол подчеркивать требует винительного падежа или две падежные формы (винительного и творительного): подчеркивал карандашом наиболее важные места конспекта. Едва ли можно произнести «подчеркивает на карандашах», однако кое-кто ухитряется все же сказать: «Постановление подчеркивает эту мысль на таких фактах»; «Выступившие на собрании подчеркивали свои предложения на примерах...»

Глагол относиться требует дательного падежа с предлогом к: Он хорошо относится к детям. Языковое бескультурье порождает фразу: «Дирекция хорошо относилась на запросы рабочих».

Оказывать моральную поддержку можно кому-нибудь, однако в речи вдруг появляется: «Андрей оказывал моральную поддержку на Пьера Безухова».

Можно делать упор на что-нибудь, но нельзя «ставить вопрос на что-нибудь».

Принято думать, что внимание уделять можно и должно чему-либо или кому-либо. Но речевая неряшливость «опровергает» это представление: «В нашей организации слабое внимание уделяется на самостоятельность профактива». В литературном языке принято отмечать что-либо. Но какое до него дело автору фразы «Об этих задачах неоднократно отмечал директор». Вместо правильного приехал из Москвы приходится встречать в речи «приехал с Москвы», вместо благодаря труду — «благодаря труда», вместо этап на пути развития общества — «этап по пути развития общества», вместо относиться к домашним — «относиться с домашними». Нарушений таких, к сожалению, много!

 

ПАДЕЖИ МЕШАЮТ ДРУГ ДРУГУ

Как бы вы восприняли такую, например, фразу: В науке о языке не возникало необходимости организации дела изучения скопления падежей? Вероятно, не приняли бы ее всерьез: очень уж она «не по-русски» построена, очень уж тяжеловесна и трудна для понимания. А между тем эта языковая шутка похожа на правду: в деловой и публицистической речи встречаются «цепи» одинаковых падежей, состоящие из четырех-пяти «звеньев»; такие «цепи» нередко превращаются в оковы, сжимающие мысль.

Нередко нормы грамматики при этом не нарушаются: не возникает (чего?) необходимости (чего?) организации (чего?) дела (чего?) изучения и т. д. Здесь все по грамматическому правилу падежного управления. Но ведь грамматика нужна нам для того, чтобы доступно и понятно выражать мысль, и если «скопление» падежей начинает мешать выражению мысли, если сами падежи, «сталкиваясь», мешают друг другу, значит, нормы языка использованы не лучшим образом.

Литераторы знают, что употреблением подряд нескольких одинаковых падежных форм («скопление» падежей) мысль обычно затемняется. Осуществим один языковой эксперимент. Возьмем для начала словосочетание с одной формой родительного падежа, затем прибавим к ней еще одну форму родительного падежа и т. д. Станем при этом наблюдать за тем, как увеличение количества одинаковых падежей влияет на доступность выражения мысли:

1) Увеличение производства.

2) Увеличение производства товаров.

3) Увеличение производства товаров ширпотреба (есть такое словечко у торговых работников!).

4) Меры увеличения производства товаров ширпотреба.

5) Подготовка мер увеличения производства товаров ширпотреба.

6) Ход подготовки мер увеличения производства товаров ширпотреба.

7) Ускорение хода подготовки мер увеличения производства товаров ширпотреба.

8) Дело ускорения хода подготовки мер увеличения производства товаров ширпотреба.

9) Обсуждение дела ускорения хода подготовки мер увеличения производства товаров ширпотреба.

Вот уж, действительно, «чем дальше в лес, тем больше дров»! Конкретность и точность мысли уменьшаются в соответствии с увеличением числа родительных падежей, а начиная с пятого примера мысль все стремительнее переключается на холостой ход и определенность задачи тонет в словесной шелухе. Вот почему нужна большая осторожность в обращении с «цепями» падежей. Некоторые существительные с отвлеченным значением (например, дело, ход) особенно легко вызывают «цепную» падежную «реакцию»: эти слова сами по себе очень неплохие и даже полезные, однако не всегда нужно говорить ход подготовки вместо подготовка, ход заседания вместо заседание, ход прений вместо прения, ход заготовок вместо заготовки и т. д. Разве лучше Ход лесосплава в этом году убедительно говорит об успехах... чем Лесосплав в этом году... ? Точно так же не всегда можно предпочесть словосочетание дело подготовки кадров сочетанию слов подготовка кадров, дело развития художественной литературы не всегда лучше развития художественной литературы.

Как правило, «скапливаются» в нашей речи родительные падежи; избежать этого явления нельзя, да и не нужно к этому стремиться, так как две-три формы родительного падежа рядом не мешают общению.

Однако даже две формы творительного падежа, поставленные рядом, нарушают грамматико-стилистические нормы литературной речи, затрудняют взаимопонимание говорящего и слушателя, писателя и читателя: «Картина написана маслом художником»; Друг мой награжден правительством орденом»; «Умылся утром водой»; «Иванов назначен директором министром». Примеры говорят сами за себя.

А теперь о двузначном использовании падежных форм. Из школьной грамматики известно, что одна и та же форма может принадлежать различным падежам; например, форма березы может выразить и значение родительного падежа единственного числа, и значение именительного падежа множественного числа. Кроме того, форма одного и того же падежа, скажем, родительного или творительного, может передать разные значения: платок сестры и работа сестры, торговать мылом и умываться мылом и т. п. Получается, таким образом, что одна форма несет в себе несколько различных падежных значений. Как же язык производит отбор тех именно значений, которые нужны в определенных высказываниях? Как язык избегает двусмысленности, которая была бы неизбежной, если бы все значения каждой падежной формы одинаково отчетливо выступали в любом высказывании? Это достигается путем включения многозначной падежной формы в контекст, т. е. в определенную смысловую и грамматическую связь с формами других слов. Обычно даже двусловного сочетания бывает достаточно, чтобы из нескольких падежных значений отчетливо выступило лишь одно: платок сестры — здесь родительный падеж выражает значение принадлежности; работа сестры — здесь та же падежная форма выражает значение действующего лица.

И вот в речи мы должны строить такой контекст, который позволял бы отчетливо осознавать лишь одно из нескольких грамматических значений той или иной падежной формы. В противном случае возникает двусмысленность, например:

1) Чтение Твардовского продолжалось за полночь. Спрашивается, какая же мысль выражена — ‘Твардовский читал’ или ‘произведения Твардовского читались’?

2) Встреча друга всех нас обрадовала — ‘друг встречал’ или ‘друга встречали’?

3) Инженер Девяткин послан на завод директором — ‘Девяткина послал директор’ или ‘Девяткин послан в качестве директора, на должность директора’?

4) Мы передадим просьбу дирекции — “просьба была направлена в дирекцию’ или ‘просьба поступила от имени дирекции’? Очевидно, таких двусмысленных высказываний допускать нельзя.

 

«ЭТО», ДА НЕ ТО

Все знают, что словечко это может применяться в роли связки, присоединяющей именное сказуемое к подлежащему: Юность — это самая красивая пора жизни человека. Казалось бы, что же тут сложного или неясного? И тем не менее в нашей речи нет-нет да и появится такое это, которое окажется вовсе не тем, что нужно. Вот лишь два-три факта, взятых из разговорной речи: «Правильное ведение журнала — это обеспечивает успех дела» (не будем сейчас придираться к содержанию: оно, конечно, небезупречно!); «Хорошее знание машины — это сказывается на работе»; «Уборка, проведенная вовремя,— это обеспечивает сохранение урожая». Во всех предложениях это как раз «не то»: по нормам русского языка связка это не может присоединять к подлежащему глагольное сказуемое, выраженное спрягаемой формой. Высказывания должны быть исправлены: Правильное ведение журнала обеспечивает успех дела; Хорошее знание машины сказывается на работе; Уборка, проведенная вовремя, позволяет сохранить урожай.

Иногда со словечком это происходят и более странные явления: оно почему-то начинает присоединять... придаточное предложение к главному! И при этом вступает в «незаконный» союз со словами который, когда, где: «Справедливые войны — это которые ведутся за освобождение своей страны...»; «Атомная энергия — это когда возникает в результате расщепления атомного ядра». Нормы современного русского языка запрещают ставить это впереди слов который, где, куда, когда. Предложения, в которых соседствуют слова это и который, это и когда, это и где, утрачивают правильность построения своих частей. Высказывания, привлеченные в качестве примеров, должны быть перестроены, изменены в соответствии с нормами русского синтаксиса: Атомной называется такая энергия, которая...; Справедливыми считаются те войны, которые...

Под воздействием севернорусских говоров в речи жителей северных городов нарушается норма употребления слова будет. Это слово редко используется как самостоятельное, как синоним слов произойдет, осуществится, придет, появится: Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть (Маяковский); На рынке фрукты будут через неделю; В жизни так и будет.

Обычно же слово будет используется либо в; составе формы будущего времени несовершенного вида: буду читать, будешь купаться, будет приезжать, либо в качестве связки в составном именном сказуемом: Море будет завтра ласковое; Петр будет зоотехником; Через год улица будет покрыта асфальтом.

И в какой бы роли слово будет ни выступало в высказывании, оно всегда обозначает или помогает обозначать то, чего нет в настоящем и что должно появиться в будущем. Но совсем не так получается в речи, скажем, некоторых учащихся: «Париж — это будет столица Франции»; «Пушкин будет великий русский поэт»; «Химия — это будет наука о строении вещества»; «Вода будет жидкость, имеющая химический состав...» и т. п. Выходит, что Париж станет столицей Франции, Пушкин лишь станет великим русским поэтом, химия — когда-то в будущем станет наукой о строении вещества... Почему же так происходит? Потому, что в диалектах будет употребляется вместо «нулевой» связки; по нормам литературного языка должно быть так: Париж — столица Франции (применена «нулевая» связка, иначе говоря, опущена связка есть); Пушкин — великий русский поэт; Вода — это жидкость... Можно лишь пожелать, чтобы диалектное будет поскорее «перестало быть» в литературной речи.

 

СВОБОДА В ПРЕДЕЛАХ НЕОБХОДИМОСТИ

Принято почему-то думать, что порядок слов в русском литературном языке — свободный. А если свободный, значит, в каком порядке ни поставь слова в предложении — все равно. Это неверно. Можно говорить о свободном порядке слов нашего языка лишь с очень большими оговорками. Порядок слов свободен в пределах строго необходимых правил и норм, и в этом смысле он уже не свободен.

Воспользуемся еще раз приемом «языкового эксперимента». Возьмем для наблюдения такое предложение, в котором несколько словосочетаний, состоящих их трех и более слов каждое: Небольшая приземистая автомашина | уверенно преодолевала мелкие речки, | взбиралась на почти отвесные холмики, | не быстро, но спокойно шла по размытым дождями глинистым дорогам. Изменяя порядок слов, мы обнаружим, что слова в пределах каждого из четырех словосочетаний, действительно поддаются перемещению (но это не означает, что при таких перемещениях не меняется смысл фразы!):

1) Небольшая приземистая автомашина | преодолевала уверенно мелкие речки...

2) Небольшая приземистая автомашина | мелкие речки преодолевала уверенно...

3) Небольшая приземистая автомашина | мелкие речки уверенно преодолевала... и т. д.

Но попытаемся переместить слово из одного словосочетания в другое, хотя бы из первого во второе, и наоборот: речки небольшая автомашина | приземистая уверенно преодолевала мелкие... Не получается.

Значит, когда говорят о свободном порядке слов в русском языке, то имеют в виду лишь то, что в известных пределах слова допускают взаимное перемещение внутри предложения. Но даже в этих случаях перемещение слов всегда вызывает небольшие (стилистические) изменения в содержании высказывания Например: Вертолет поднялся вертикально вверх и Вертикально вверх поднялся вертолет — грамматика допускает и то, и другое, но говорящий в том или ином случае изберет либо то, либо другое.

Очень заметные изменения смысла часто зависят именно от порядка слов: Народы борются за мир — здесь говорится о цели борьбы; За мир борются народы — в этом предложении отчетливее выражена мысль не о цели борьбы, а об участниках ее. Первое предложение отвечает на вопрос «За что, во имя какой цели борются народы?», а второе — «Кто борется за мир?».

Принято различать прямой и обратный порядок слов в предложении. Нужно сразу же сказать, что такое деление возможно лишь в некоторых случаях. Например, облака плывут — прямой порядок, плывут облака — обратный; легкие облака плывут — прямой, облака легкие плывут — обратный; пошли в поле — прямой, в поле пошли — обратный и т. д. Прямым мы называем обычный, наиболее употребительный порядок слов, обратным — не совсем обычный, менее употребительный. Замена прямого порядка слов обратным подчеркивает, усиливает смысл выдвинутого на необычное место слова: сравним хотя бы Ты взял мою книгу и Мою книгу взял ты.

Порядок слов далеко не безразличен для высказывания, поэтому место слова в предложении должно быть строго и четко выбрано. Иначе возможны лингвистические ляпсусы вроде следующих: «Учителя раздражало и тревожило отношение к урокам Лени» (нужно: отношение Лени к урокам); «Галина отдыхала очень в хорошем доме отдыха» (нужно: в очень хорошем); «Влияние большое на всю дальнейшую жизнь его оказало Пети воспитание в детстве» (нужно: На всю дальнейшую жизнь Пети большое влияние оказало его воспитание в детстве).

 

ПОВТОРЕНИЕ — МАТЬ УЧЕНИЯ

Известно, что каждое произносимое слово состоит из одного, а чаще — из нескольких слогов: Шху-на плы-ла по ши-ро-кой ре-ке. Слог — это часть звучащей речи, произносимая одним толчком выдыхаемой воздушной струи.

Не все слоги мы произносим одинаково звучно. Некоторые из них мы особо выделяем среди других. Это явление называют словесным ударением. В русском языке ударение силовое (иначе — динамическое): оно достигается увеличением силы, звучности слога: Ши-ро-кá стра-нá мо-я' род-нá-я...

Русское ударение тесно связано с грамматикой и лексикой: оно может быть использовано (хотя и не всегда используется) для различения слов: зáмок — замóк, мýка — мукá, дóрог — дорóг и их форм: крыша дóма — новые домá, насыпáл пшено — насы'пал пшена, цена мéха — дорогие мехá.

Для различения слов и их форм русское ударение может использоваться потому, что оно разноместное и подвижное. Что это значит? В словах гóрод, дорóга, перехóд ударение падает на разные слоги, если считать их от начала или конца слова. Вот эту именно особенность нашего ударения и имеют в виду, когда называют его разноместным.

Присмотримся теперь к тому, как ведет себя ударение в одном и том же слове при изменении его форм, т. е. при изменении по падежам, родам, числам, лицам, временам и т. д. Например, глагол прибы'ть имеет в инфинитиве ударение на звук ы, в форме единственного числа мужского рода прошедшего времени прúбыл ударение падает на звук и, а в форме женского рода того же времени прибылá — на звук а. Значит, есть такие слова, при изменении которых ударение передвигается с одного слога на другой. Именно эту особенность русского ударения имеют в виду, когда называют его подвижным.

Разноместность и подвижность нашего ударения становятся иногда помехой в борьбе людей за речевую культуру. Не каждый знает, что литературный язык узаконил ударение брáли, но бралá; óтняли, но отнялá; гарáж, но гаражú; язы'к, но языкú. Поэтому возникает потребность в знакомстве с такими правилами ударения, которые под воздействием диалектов и просторечия нередко нарушаются.

 

В ЭТИХ ИМЕНАХ УДАРЕНИЕ НЕПОДВИЖНО

Ударение в русском языке подвижное, но это отнюдь не значит, что в любом слове при его изменении ударение перемещается. Например, в слове вид формы множественного числа часто произносятся с ударением на окончании («видóв», «видáм» и т. д.), а между тем слово вид имеет как раз неподвижное ударение на основе: вид — вида — вúду — вид — вúдом — о вúде; вúды — вúдов — вúдам — вúды — вúдами — о вúдах.

Вот небольшой (и неполный!) перечень существительных, которые имеют неподвижное ударение на основе:

Почти для каждого из этих слов разговорная или профессиональная речь дает отклонения от правила: говорят иногда «планáми», «тортáми», «средствá», «шоферóв» и т. п.

Для очень немногих слов литературный язык знает отклонения от общего правила в одной-единственной форме — предложного падежа единственного числа, если эта форма употреблена с предлогом в или на и имеет окончание -у; ударение в таких формах переходит на окончание: на видý, в пленý, в торфý, во хмелю' и т. д.

Есть в русском языке немало существительных, имеющих неподвижное ударение на окончании (понятно, если именительный падеж единственного числа лишен окончания, ударение оказывается передвинутым на основу): этажá — этажý — этажé... (но: этáж); этажú — этажéй — этажáми...

Вот неполный перечень таких слов:

 

А В ЭТИХ ОНО ПЕРЕДВИГАЕТСЯ

Просматривая перечни слов с неподвижным ударением, мы вспоминаем, что в разговорной речи нередко появляются неправильности: вместо багажá иногда слышится «багáжа», вместо гаражéй — «гарáжей», вместо языкú, языкóв — «язы'ки», «язы'ков». Еще чаще нарушения норм возникают в существительных с подвижным ударением. Как, в самом деле, правильно: бáлы или балы'? на бáлах, или на балáх? лéбедей или лебедéй? в úзбах или в избáх!

Чтобы иметь некоторый материал для ответа на подобные вопросы, вспомним о том, что русский язык имеет для существительных пять главных разновидностей подвижного ударения.

1. Первая разновидность подвижного ударения характеризуется ударением на основе в единственном числе и на окончании — во множественном: плуг — плýга — плýгу — плуг — плýгом — о плýге, но плугú — плугóв — плугáм — плугú — плугáми — о плугáх. Вот краткий перечень слов с таким передвижением ударения:

Если какое-либо из этих существительных употребляется в форме предложного падежа с окончанием -у, то ударение переходит на окончание: на балý, в борý, на бортý, на валý, в хорý, в чаю', в шкафý.

Некоторые имена подчиняются описываемой норме передвижения ударения неохотно, и литературный язык признает за ними право на варианты: так, допустимо и у мóста и у мостá, у прýда и у прудá, хóров и хорóв, вéтрами и ветрáми и т. д.

2. Вторая разновидность подвижного ударения характеризуется несколько иными, по сравнению с первой, признаками, а именно: ударение падает на основу в форме единственного числа и на окончание — в формах косвенных падежей множественного числа: кáмень — кáмня — кáмню — кáмень — кáмнем — о кáмне, но кáмни — камнéй — камня'м — камня'ми — о камня'х. Вот некоторые имена с такой особенностью ударения:

3. Третья разновидность подвижного ударения характеризуется тем, что ударный слог с окончания в форме единственного числа передвигается на основу в форме множественного числа: игрá — игры' — игрé — игрý — игрóй — об игрé, но úгры — игр — úграм — úгры — úграми — об úграх. Вот несколько имен, имеющих такое ударение:

4. Четвертая разновидность подвижного ударения отличается от третьей тем, что ударение передвигается с окончания на основу в некоторых падежных формах множественного числа: копнá — копны' — копнé — копнý — копнóй — о копнé, но кóпны — копён — копнáм — копнáми — о копнáх. И на это правило можно привести несколько примеров:

В этой группе существительных есть слова с признанными литературным языком вариантами ударения: допустимо вóлнами и волнáми, стрóками и строкáми и др. Перенос ударения с окончания на основу в формах дательного, творительного и предложного падежей множественного числа неизбежен: он вызывается влиянием на эти падежные формы остальных форм множественного числа: по образцу вóлны, волн появляется произношение вóлнам, вóлнами, вóлнах. Кроме того, в этой же группе имен «колеблется» ударение и в форме единственного числа винительного падежа. Грамматика признает одинаково правильным произношение бóрозду и бороздý, бóрону и боронý, сковородý и скóвороду (устар.) и др.

5. Наконец, пятая разновидность подвижного ударения отличается от предшествующей тем, что в форме винительного падежа единственного числа ударение с окончания передвигается на основу; что касается форм множественного числа, то ударение в них оказывается неодинаковым, например: водá — воды' — водé — водóй — о водé, но вóду — вóды — вод — вóдам — вóды — вóдами — о вóдах; ногá — ногú — ногé — ногóй — о ногé, но нóгу; нóги — ног, но ногáм — ногáми — о ногáх. Если же вспомнить, что в словах, относящихся к четвертой разновидности подвижного ударения, в форме винительного падежа единственного числа иногда допускается перенос ударения на основу, то придется признать, что строгой границы между четвертой и пятой разновидностями ударения нет.

Вот несколько существительных, относящихся к пятой разновидности ударения:

И в этой группе варианты ударения не редки: литературная норма допускает вóдам и водáм (устар.), водáх; рéкам и рекáм (устар.), стéнам и стенáм (устар.).

 

ВЫ «ПРÁВЫ» ИЛИ «ПРАВЫ'»?

В прилагательных ударение наименее устойчиво в кратких формах. Кому не приходилось десятки раз запоминать и столь же часто забывать правильное ударение в кратких формах слов белый, важный, правый и др.? Как, в самом деле, нужно сказать: вы прáвы или правы'? облака бéлы или белы'? дела вáжны или важны'!

В подавляющем большинстве прилагательных ударение в краткой форме сохраняется на том же слоге, на который оно падает в полной форме: говорлúвый — говорлúв, говорлúва, говорлúвы; печáльный — печáлен, печáльна, печáльны; полéзный — полéзен, полéзна, полéзны. Но есть немало и таких прилагательных, краткие формы которых имеют иное ударение по сравнению с полными. Это, как правило, прилагательные с односложной и двусложной основой, особенно с основой, включающей в себя полногласные сочетания звуков оло, оро: бéлая, но белá; весéлый, но вéсел; гóрдая, но гордá; дешéвый, но дéшев; дорогóй, но дóрог; молодóй, но мóлод; нóвая, но новá и др.

В речи наибольшие затруднения доставляют говорящим те прилагательные, в которых краткие формы имеют подвижное ударение, причем оно перемещается на окончание в формах женского рода, а иногда также среднего рода множественного числа.

На окончание краткой формы женского рода ударение переходит почти во всех прилагательных, имеющих либо односложную основу без суффикса: бел-ый, ветх-ий, глуп-ый, жив-ой, нов-ый, прост-ой, либо двусложную основу с «беглыми» гласными о, е или с суффиксами -ок-/-ек-, -к-: бледн-ый, нужн-ый, резк-ий, высок-ий, глубок-ий, далёк-ий, коротк-ий. Такое же ударение и в прилагательных с двусложной основой без суффикса: весёл-ый: дешёв-ый, дорог-ой.

Вот что получается: бéлый — белá, вéтхий — ветхá, гóрдый — гордá, мúлый — милá, тóлстый — толстá, длúнный — длиннá, нýжный — нужнá, нúзкий — низкá, тóнкий — тонкá, дешéвый — дешевá, ширóкий — широкá.

Однако далеко не каждое прилагательное, «перетягивающее» ударение на окончание краткой формы женского рода, имеет ударное окончание среднего рода или множественного числа. Так, ветхá, но вéтхо, вéтхи; бледнá, но блéдно, блéдный; вольнá, но вóльно, вóльны (и вольны'); важнá, но вáжно, вáжны (и важны').

Нетрудно заметить и то, что ударение в кратких формах прилагательных множественного числа определенным образом зависит от ударения в кратких формах прилагательных женского и среднего рода. Какова же эта зависимость? Бели формы женского и среднего рода имеют ударение на одном и том же слоге, то этот слог оказывается ударным и в форме множественного числа: богáта, богáто — богáты; полéзна, полéзно — полéзны; морóзна, морóзно — морóзны; правдúва, правдúво — правдúвы. Если же формы женского и среднего рода имеют ударение не на одном и том же слоге, то форма множественного числа получает ударение по образцу среднего рода: бледнá, блéдно — блéдны; дешевá, дéшево — дéшевы.

Все это очень хорошо, может сказать читатель, но как же все-таки правильно — прáвы или правы'? далéки или далекú? пóлны или полны'? Подобные вопросы тем более законны, что неясно, как нужно поставить ударение в некоторых формах прилагательных среднего рода, в которых оно «колеблется»: бéло и белó, высокó и высóко, глубóко и глубокó, далекó и далёко, стáро и старó, ширóко и широкó. В соответствии с этим «колеблется» и ударение в формах множественного числа. Признается одинаково допустимым: бéлы и белы', высóки и высокú, глубóки и глубокú, далёки и далекú, пóлны и полны', стáры и стары', ширóки и широкú. Варианты ударения допустимы и в отдельных формах множественного числа, несмотря на то что соответствующие формы среднего рода имеют постоянное ударение: вúдно — видны' и вúдны (устар.); врéдно — вредны' и врéдны; гóдно — годны' и гóдны; так же — крупны' и крýпны, милы' и мúлы, новы' и нóвы.

Припомним несколько распространенных прилагательных в краткой форме множественного числа: бледны' (и блéдны), близкú (и блúзки), бóйки, бýрны, верны', вредны' (и врéдны), глýпы (и глупы'), гóрьки (и горькú), грязны' (и гря'зны), длинны' (и длúнны), жáлки, знóйны, красны' (и крáсны), круглы' (и крýглы), легкú, лóжны, низкú (и нúзки), прáвы, просты', пусты' (и пýсты), рéдки (и редкú), рéзки (и резкú), сýхи (и сухú), узкú (и ýзки), чисты' (и чúсты), я'рки (и яркú), ясны' (и я'сны).

В разговорной речи эти прилагательные часто употребляют со «смещенным» ударением: «глупы'», «правы'» и т. д. Конечно, это смещение ударения не случайно — оно происходит по образцу прилагательных женского рода: правá — «правы'». Однако литературный язык такому, казалось бы, «обоснованному» смещению все же противится.

Одно лишь замечание об ударении в формах сравнительной степени прилагательных. В разговоре все еще встречаются «красивéе», «лиловéе» и подобные не признанные литературным языком ударения. Почему эти ударения считаются неправильными, нелитературными? Потому что в грамматике действует правило: если в краткой форме женского рода ударение падает на окончание прилагательного, то в форме сравнительной степени ударение оказывается на суффиксе -ее-/-ей: длиннá — длиннéе, милá — милéе, полнá — полнéе, светлá — светлéе; если же в краткой форме женского рода ударение стоит на основе, то и в форме сравнительной степени оно остается на основе: красúва — красúвее, ленúва — ленúвее, насмéшлива — насмéшливее, покóрна — покóрнее, привéтлива — привéтливее, сóвестлива — сóвестливее, сурóва — сурóвее, удóбна — удóбнее, ужáсна — ужáснее. Исключением оказалось прилагательное здоровый, у которого форма женского рода имеет ударение на основе, а форма сравнительной степени на суффиксе: здорóва — здоровéе.

 

«РÓЗДАЛА», «РАЗДÁЛА» ИЛИ «РАЗДАЛÁ»?

Разговорная речь особенно безжалостно коверкает нормы литературного ударения в формах прошедшего времени немногих, правда, йо очень употребительных, очень старых русских глаголов. То и дело приходится слышать: «взя'ла», «отдáла», «переня'ла», «отплы'ла», «раздáл», «поня'л», «допúл», «пролúли», «задáли», хотя такое ударение противоречит литературным нормам. Что же это за глаголы, которые оказываются столь неподатливыми для людей, желающих говорить правильно? И как же именно следует ставить ударения в этих формах прошедшего времени глаголов?

Вот некоторые из таких глаголов: брать, быть, вить, врать, гнать, гнить, дать, драть, ждать, жить, клясть, лгать, лить, пить, плыть, слыть, спать, а также слова с корнями ча- (зачать, начать, почать) и ня- (занять, понять, принять и др.). Любой из них в форме прошедшего времени женского рода имеет ударение на окончании, в остальных же формах ударение падает на тот же слог, что и в инфинитиве (вторая часть правила не относится к приставочным глаголам, о которых речь пойдет дальше):

брать — брал, брáло, брáли, но бралá;

быть — был, бы'ло, бы'ли, но былá;

вить — вил, вúло, вúли, но вилá;

врать — врал, врáло, врáли, но вралá;

гнать — гнал, гнáло, гнáли, но гналá;

гнить — гнил, гнúло, гнúли, но гнилá;

дать — дал, дáло, дáли, но далá;

драть — драл, дрáло, дрáли, но дралá;

ждать — ждал, ждáло, ждáли, но ждалá;

жить — жил, жúло, жúли, но жилá;

клясть — клял, кля'ло, кля'ли, но клялá;

лгать — лгал, лгáло, лгáли, но лгалá;

лить — лил, лúло, лúли, но лилá;

пить — пил, пúло, пúли, но пилá;

плыть — плыл, плы'ло, плы'ли, но плылá;

слыть — слыл, слы'ло, слы'ли, но слылá;

спать — спал, спáло, спáли, но спалá.

Начáть, заня'ть и подобные глаголы также имеют ударение на окончании в форме женского рода, однако в остальных формах их ударение не соответствует приведенному только что правилу из-за влияния приставок: начáть — нáчал, нáчало, нáчали, но началá; заня'ть — зáнял, зáняло, зáняли, но занялá.

Как же влияют приставки на интересующие нас глаголы? Многие из этих глаголов, соединяясь с приставками, не меняют места ударения: брал — избрáл. — забрáл — набрáл — прибрáл — убрáл; то же и в приставочных глаголах, образованных от слов врать, гнить, драть, ждать и др.

Если же приставка соединяется с глаголами быть, дать, жить, клясть, лить, пить или же входит в состав древних глаголов с корнями ча-, ня-, мер-, пер-, то ударение, как правило, «передвигается» на приставку (правда, не на каждую, а лишь на пере-, по-, при-, под-, за-, из-, до-, об-, от-, на-, про-, роз-, у-). Получается вот что:

был, бы'ло, бы'ли, но óтбыл, óтбыло, óтбыли; прúбыл, прúбыло, прúбыли и т. д.;

нáнял, нáняло, нáняла; прúнял, принялá, прáняли (бесприставочного глагола «нять» в языке нет, корень ня- практически нами не осознается, но при сравнении слов от-нять, под-нять, при-нять и т. п. легко выделяется);

нáчал, нáчало, нáчали (корень ча- в бесприставочных глаголах неизвестен);

мёрли, но зáмер, зáмерло, зáмерли;

зáпер, зáперло, зáперли; óтпер, óтперло, óтперли; однако припёр, припёрло, припёрли и другие глаголы с корнем пер- лишь частично подчиняются описываемому правилу переноса ударения.

Формы прошедшего времени женского рода сохраняют во всех только что перечисленных случаях ударение на окончании: отбылá, побылá, прибылá; подалá, придалá, раздалá; зажилá, нажилá, прожилá; поднялá, принялá, разнялá.

Особым образом влияет на ударение приставка вы-, которая «перетягивает» на себя ударение в глаголах совершенного вида во всех формах прошедшего времени:

вы'брал, вы'брала, вы'брало, вы'брали;

вы'ждал, вы'ждала, вы'ждало, вы'ждали;

вы'плыл, вы'плыла, вы'плыло, вы'плыли;

вы'рвал, вы'рвала, вы'рвало, вы'рвали;

вы'жил, вы'жила, вы'жило, вы'жили;

вы'нес, вы'несла, вы'несло, вы'несли;

вы'просил, вы'просила, вы'просило, вы'просили;

вы'рвался, вы'рвалась, вы'рвалось, вы'рвались;

вы'читал, вы'читала, вы'читало, вы'читали.

Таким образом, на вопрос заголовка нужно ответить: правильно — раздалá (неправильно: «рóздали», «раздáла»).

 

ЧАСТИЦА «-СЯ» ПОБЕЖДАЕТ

Ударение в тех глаголах, о которых шла речь в предшествующей заметке, меняет свое «поведение» и свои «привычки» при встрече с частицей -ся (а точнее, с особым суффиксом, очень молодым и очень непохожим на остальные). Эта частица не только «парализует» действие приставок, сохраняя ударение на корне, но часто и «побеждает» в борьбе за ударение. Вспомним глагол перебрать и соответствующий ему возвратный глагол (т. е. имеющий частицу -ся) перебраться; сравним ударение в этих словах: перебрáл, перебралá, перебрáло, перебрáли; перебрáлся, перебралáсь, перебралóсь, перебралúсь. Ясно, что ударение сместилось поближе к -ся.

Глагол перебрáть имеет в прошедшем времени безударную приставку, что, по-видимому, и позволяет частице -ся «перетянуть» ударение поближе к себе. Проверим «притягательную силу» этой частицы в таком глаголе, в котором приставка ударяемая. Возьмем хотя бы глагол подня'ть. К его формам прошедшего времени пóднял (и подня'л), поднялá, пóдняло, пóдняли присоединим частицу. Что произойдет с ударением? Оказывается, оно и в этом случае переместится поближе к частице: подня'лся (и поднялся') поднялáсь, поднялóсь (и подня'лось), поднялúсь (и подня'лись).

Попытаемся сформулировать общее правило «движения» ударения в формах прошедшего времени возвратных глаголов. Это правило примет такой вид: если основа возвратного глагола двусложная или многосложная, ударение в формах прошедшего времени остается на тех самых слогах, на которых оно стоит в соответствующих невозвратных глаголах: расписáлся (как расписáл), встречáлись (как встречáли), торговáлись (как торговáли); если же основа возвратного глагола односложная (имеется в виду основа без приставки), то в формах прошедшего времени ударение падает в мужском роде на корень либо на частицу (опять «колебание»!), в женском и среднем роде, а также во множественном числе — на окончание:

взя'лся, взялáсь, взялóсь (и взя'лось), взялúсь (и взя'лись);

добрáлся, добралáсь, добралóсь (и добрáлось), добралúсь (и добрáлись);

заждáлся, заждалáсь, заждалóсь (и заждáлось), заждалúсь (и заждáлись);

назвáлся, назвалáсь, назвалóсь (и назвáлось), назвалúсь (и назвáлись);

напился, напилáсь, напилóсь (и напúлось), напилúсь (и напúлись);

подня'лся (и поднялся'), поднялáсь, поднялóсь (и подня'лось), поднялúсь (и подня'лись);

сбы'лся, сбылáсь, сбылóсь, сбылись (но: забы'лся, забы'лась, забы'лось, забы'лись).

 

ДВА СЛОВА О ТРЕХ СЛОВАХ

Перед многочисленной аудиторией, выражая большую и важную мысль, иной незадачливый лектор, не смущаясь, произносит: «Народ твóрит историю». Произносит — и не замечает, что многие его слушатели как раз в этом месте доклада или речи переглянутся, а кое-кто улыбнется...

Бывает и так: на каком-нибудь солидном заседании очередной оратор возьмет вдруг и скажет, показывая пример самокритики: «Да, товарищи, мы должны прямо признать, что все еще плохо рóстим кадры».

Или представим себе некую канцелярию как раз в ту минуту, когда раздается один из многочисленных телефонных звонков: «Алло, кто это звóнит?.. Павел Иваныч?.. А директора нету... А когда позвóните?.. Да, передам. До свидания».

Не случайно в этой заметке речь идет всего лишь о трех словах — о глаголах творить, растить, звонить. Этим трем хорошим и нужным словам особенно «не везет»: ударение в них то и дело «передвигается» на корневой слог — как раз туда, куда ему «передвигаться» строго запрещено. По действующей литературной норме эти глаголы (а также и образованные от них с помощью приставок, за исключением приставки вы-) в формах настоящего (и будущего простого) времени имеют следующее ударение:

творю', сотворю'; ращý, проращý; звоню', позвоню';

творúшь, сотворúшь; растúшь, прорастúшь; звонúшь, позвонúшь;

творúт, сотворúт; растúт, прорастúт; звонúт, позвонúт;

творúм, сотворúм; растúм, прорастúм; звонúм, позвонúм;

творúте, сотворúте; растúте, прорастúте; звонúте, позвонúте;

творя'т, сотворя'т; растя'т, прорастя'т, звоня'т, позвоня'т.

Короче говоря, ударение в этих глаголах неподвижное, т. е. оно падает на один и тот же слог при всех изменениях слова: творúть, творúла, творú, творúт; растúть, растúл, растú, растúшь; звонúть, звонúли, звонú, звонúм и т. д.

 

УДАРЕНИЕ И ПРИЧАСТИЯ

В разговорной речи мы не часто произносим действительные причастия типа говорящий, любящий, передающий, читающий: они в разговоре малоупотребительны. Поэтому в книге о культуре речи можно пока не говорить об ударении в таких причастиях.

По-иному ведут себя в речи страдательные причастия типа открытый, умытый, написанный, полученный: они активные участники разговорной речи, а особенно часто используются их краткие формы. Наблюдения над ударением в страдательных причастиях позволяют сказать, что в речи нередко допускаются отклонения от литературной нормы: мы слышим (а иногда и сами произносим) «увезёны», «сообщёны», «проведёны», «приня'тый», «начáтый», «пролúтый» и т. п.

Что же говорит наука о тех нормах, которым подчиняется ударение в страдательных причастиях? Вот некоторые рекомендации, имеющие для нас практический интерес. В причастиях, соответствующих инфинитиву с ударяемыми суффиксами -ну- и -о- (замкнуть, сомкнуть, прополоть, расколоть и др.), ударение «передвигается» на один слог вперед: зáмкнутый, сóмкнутый пропóлотый, раскóлотый.

Причастия с суффиксом -т-, соответствующие любому другому инфинитиву, сохраняют ударение на том же слоге, на который оно падает в форме прошедшего времени множественного числа: зажáли — зажáтый, прúняли — прúнятый, промы'ли — промы'тый, простёрли — простёртый и т. д. Приставочные причастия, образованные от глаголов с корнем ли-, имеют вариантное ударение: зáлитый и залúтый, пóлитый и полúтый, прóлитый и пролúтый, однако предпочтительнее ударение на приставке: зáлили — зáлитый, нáлили — нáлитый, прóлили — прóлитый.

Страдательные причастия с суффиксами -анн-, -янн-, -ован- имеют ударение на слоге, предшествующем этим суффиксам: развязáть — развя'занный, разыгрáть — разы'гранный, припая'ть — припáянный, стреля'ть — стрéлянный, запаковáть — запакóванный, изурóдовать — изурóдованный.

Хорошо. Ну, а как нужно поставить ударение в страдательном причастии с суффиксом -енн-, если это причастие образовано от глагола, имеющего в инфинитиве суффикс -и-: заслужить — заслýженный или заслужённый? наточить — натóченный или наточённый? погрузúть — погрýженный или погружённый? Ударение в этих причастиях не подчиняется вполне строгому правилу. Обычно оно зависит от места ударения в формах прошедшего и настоящего времени: если ударение в этих формах падает на один и тот же (по отношению к корню) слог, оно остается на этом слоге и в причастии: заквáсил — заквáсят — заквáшенный, нарастúл — нарастя'т — наращённый, сотворúл — сотворя'т — сотворённый; если же ударение в формах настоящего или будущего простого времени перемещается с окончания на основу, то в причастии оно перемещается с суффикса на корень: наточúл — натóчат — натóченный.

Однако здесь имеется немало отклонений от основной закономерности. Так, у глагола ушибúть в форме настоящего времени ударение на окончании (ушибýт), однако в причастии ударение оказывается «передвинутым» с суффикса на корень: ушúбленный. Подобным же образом «ведет себя» ударение в причастиях от глаголов с корнем сид-: насидя'т — насúженный, просидя'т — просúженный.

Глаголы далеко не одинаковы по своим формальным признакам. Есть, например, среди них такие, инфинитив которых заканчивается на -сти, -эти, -чь: замести, отнести, довезти, отвлечь, сберечь. В страдательных причастиях от этих глаголов ударение перемещается по-особому: ударение падает на суффикс причастия, а под ударением звук е переходит в о (пишем ё): замести — заметённый, отнести — отнесённый, довезти — довезённый, отвлечь — отвлечённый, сберечь — сбережённый; «не по правилу» получают ударение немногие причастия: изгры'зенный, отгры'зенный, подгры'зенный, разгры'зенный (с корнем грыз-); обокрáденный, раскрáденный, укрáденный (с корнем крад-); недострúженный, обстрúженный, подстрúженный (с корнем стриж-).

Наименее «стойкими» против различных влияний, расшатывающих литературные нормы глагольного ударения, оказываются краткие формы страдательных причастий. Вот почему так часто приходится встречаться с неправильным ударением: «взя'та», «приня'та», «прожúто», «объяснёно», «прикреплёна», «поточéна».

Попытаемся подвести под определенные правила хотя бы некоторые распространенные причастия, легко утрачивающие в речи признанное литературным языком ударение. Вот группа причастий, образованных от древних глаголов с односложным корнем: взят, зáнят, нáнят, óбнят, óтнят, пéренят, пóднят, прúнят, снят, óбвит, рáзвит, дóлит, нáлит, óблит, прóлит, дóпит, рóспит, прóклят, нáчат, úздан, óбдан, óтдан, пéредан, прúдан, прóдан, рóздан. Ударение в формах мужского и среднего рода, а также в формах множественного числа падает на приставку (кроме, разумеется, причастий взят, снят); форма женского рода переносит ударение на окончание. Это значит, что ударение в перечисленных выше формах кратких страдательных причастий распределяется между формами точно так же, как в соответствующих формах прошедшего времени:

взял, взя'ло (и взялó), взя'ли, взялá — взят, взя'то, взя'ты, взятá;

нáчат, нáчато, нáчаты, начатá;

прúнят, прúнято, прúняты, принятá;

прóдан, прóдано, прóданы, проданá (и прóдана);

прóклят, пóдклято, прóкляты, проклятá;

прóлит, прóлито (и пролúта), прóлиты (и пролúты), пролитá и т. д.

Однако иначе: разбúт, разбúта, разбúто, разбúты; сóбран, сóбрана, сóбрано, сóбраны; сóткан, сóткана, сóткано, сóтканы.

А вот еще одна группа причастий — образованных от глаголов, инфинитив которых оканчивается на -ить: отрýблен, пропылён, раскрáшен, распúлен, расспрóшен, удивлён.

Ударение в таких кратких формах причастий регулируется (почти без исключений) правилом: если в форме настоящего времени (или будущего простого) ударение неподвижно, то в причастии оно падает на суффикс: удивúть — удивлю', удивúшь... значит, удивлён; если же в форме настоящего времени ударение подвижно, то в причастии оно «перемещается» на корень: распилúть — распилю', но распúлишь, распúлит... значит, распúлен. При этом те причастия, которые имеют ударение на суффиксе, «передвигают» его на окончание в формах женского и среднего рода, а также множественного числа: объяснён, но объясненá, объясненó, объяснены'; пропылён, но пропыленá, пропыленó, пропылены'; сообщён, но сообщенá, сообщенó, сообщены'. Но те причастия, которые получили ударение на корень, сохраняют его неподвижным во всех формах: натóчен, натóчена, натóчено, натóчены; обрýблен, обрýблена, обрýблено, обрýблены; распúлен, распúлена, распúлено, распúлены; скóшен, скóшена, скóшено, скóшены.

И еще одна группа кратких форм причастий, образованных от глаголов, оканчивающихся в инфинитиве на -сти, -зти, -чь: подметён, отвезён, привлечён и др. В этих причастиях ударение падает на суффикс в форме мужского рода и на окончание — в остальных формах: отрясенá, отрясенó, отрясены'; перенесенá, перенесенó, перенесены'; подметенá, подметенó, подметены'; соблюденá, соблюденó, соблюдены'; уведенá, уведенó, уведены'; отвезенá, отвезенó, отвезены'; привлеченá, привлеченó, привлечены'; сбереженá, сбереженó, сбережены' и др.

Можно ли подвести под правила любую форму любого причастия? Теоретически, конечно, можно, потому что всякое изменение слова чем-то обусловлено, подчиняется тому или иному правилу. Однако на практике далеко не каждое причастие следует тем правилам, которые, казалось бы, должны управлять его ударением. Вот почему во многих случаях для того, чтобы узнать правильное ударение в затруднившем нас причастии, мы вынуждены обращаться к словарям: в них указано ударение для каждого «трудного» глагола и для каждой «трудной» формы такого глагола.

 

НАША РЕЧЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ЧИСТОЙ

Великие русские писатели — А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, А. П. Чехов, М. Горький и другие — великолепно понимали обязанность литераторов — освобождать речь от чуждых литературному языку слов и устойчивых оборотов. Своим творчеством эти писатели содействовали очищению нашего языка от словесного и фразеологического «мусора», рождаемого небрежным, безответственным отношением к речи, незнанием богатств родного языка.

Однако и сейчас нередки высказывания о том, что литературная лексика и фразеология недостаточны для нужд художественного творчества и что литературный язык надо отличать от языка народа. Подчас даже слышатся прямые упреки составителям толковых словарей в том, что такие словари якобы запрещают писателям и поэтам применять «подлинно народные» слова — областного, «местного» характера, или так называемое просторечие. В таких сетованиях и упреках много неправды и незнания исторических законов языкового развития.

Прежде всего нельзя литературный язык противопоставлять народному, особенно в наше время. В эпоху бурного роста культуры всех слоев нашего общества литературный язык — это высшая форма существования и развития языка народа. Былое резкое противопоставление языка «книжного» и языка «разговорного» ослаблено. Сам литературный язык имеет две разновидности — письменную и разговорную. И речевое творчество народа все больше происходит в пределах самого литературного языка, не нарушая его норм, а поддерживая и укрепляя их.

Одна из основных тенденций исторического развития национального языка — это тенденция к строгому единству; единство же обеспечивается общим признанием норм, охватывающих не только фонетику и грамматику, но и лексику. Всякое нарушение исторического требования чистоты речи есть неизбежно расшатывание языкового единства нации.

По словам М. Горького, «деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами. Первым, кто прекрасно понял это, был Пушкин, он же первый и показал, как следует пользоваться речевым материалом народа, как надо обрабатывать его».

Обогащая ту же мысль, М. Горький говорил: «От художественного произведения, которое ставит целью своей изобразить скрытые в фактах смыслы социальной жизни во всей их значительности, полноте и ясности, требуется четкий, точный язык, тщательно отобранные слова. Именно таким языком писали «классики», вырабатывая его постепенно, в течение столетий. Это подлинно литературный язык, и хотя его черпали из речевого языка трудовых масс, он резко отличается от своего первоисточника, потому что, изображая описательно, он откидывает из речевой стихии все случайное, временное и непрочное, капризное, фонетически искаженное, не совпадающее по различным причинам с основным «духом», то есть строем общеплеменного языка [теперь сказали бы — языка национального.— Б. Г.]. Само собой ясно, что речевой язык остается в речах изображаемых литератором людей, но остается в количестве незначительном, потребном только для более пластической, выпуклой характеристики изображаемого лица, для большего оживления его».

«Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля остается гордостью науки и литературы русской. Он по-прежнему может сослужить хорошую службу и ученому-филологу, и писателю. И если писатель найдет нужным взять из словаря Даля слово или пословицу для обогащения своей речи, никакой толковый словарь современного литературного языка не будет в этом помехой. Пусть писатель художественно оправдает применение «далевского», т. е. областного, слова!

Что же касается таких трудов, как «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова, они, действительно, показывают меньше слов, чем словарь Даля. Но почему? Потому что у них своя задача — отобрать литературную, общенациональную, а не «местную» лексику. Такие словари нужны всем, и прежде всего — литераторам.

В тяжелейшем для страны и революции 1920 г. В. И. Ленин пишет А. В. Луначарскому: «Недавно мне пришлось — к сожалению и к стыду моему, впервые,— ознакомиться с знаменитым словарем Даля.

Великолепная вещь, но ведь это областнический словарь и устарел. Не пора ли создать словарь настоящего русского языка, скажем, словарь слов, употребляемых теперь и классиками, от Пушкина до Горького.

Что, если посадить за сие 30 ученых, дав им красноармейский паек?

Как бы Вы отнеслись к этой мысли?

Словарь классического русского языка?»

Не может быть никакого сомнения в том, что Ленин думал о словаре литературного языка, и коллектив русских ученых во главе с профессором Ушаковым создал именно такой словарь — для всеобщего пользования, для учения, для защиты национального языкового единства и чистоты нашего родного языка.

Для того чтобы представить себе, много или мало слов в четырехтомнике Ушакова, сравним две цифры: 85 000 и 21 000. Оказывается, в словаре Ушакова в четыре с лишним раза больше слов, чем в «Словаре языка А. С. Пушкина»! Бедность речи словаря отдельных писателей идет от незнания словарных запасов литературного языка прежде всего, а вовсе не от того, что кто-то из ученых «запретил» (очевидно, пометами «обл.» и «просторен.» в толковых словарях) писателям использование нелитературной или окололитературной лексики. Чистоту речи нельзя противопоставлять ее богатству. Одно другому никогда не мешало. Великолепные образцы совмещения чистоты речи и ее богатства дал А. П. Чехов. Можно вспомнить и о том, что «словоизобретательство» было совершенно чуждо великолепным речетворцам — А. С. Пушкину, М. Ю. Лермонтову, И. С. Тургеневу, И. А. Гончарову, А. П. Чехову, М. Горькому. Однако никто не упрекнет их в том, что они, соблюдая требование чистоты речи, обеднили художественное творчество. Подлинным и неисчерпаемым источником богатства остается для каждого литератора область словесных значений, переливов и обновлений смысла, связанных с сочетаниями слов. Пушкин заметил: «Это уже не ново, это было уже сказано — вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона».

Не будем же, ссылаясь на требование речевого богатства, лишать речь чистоты — этого необходимого ее качества, рожденного развитием культуры слова и общей культуры человека.

 

ВОПРОС О ВОПРОСАХ

В умной, интересной и поучительной книге К. И. Чуковского «Живой как жизнь» есть грустная и гневная глава «Канцелярит». Это слово сопоставляется в нашем сознании с такими словами, как ларингит, трахеит, неврит, колит, гастрит, нефрит (названия болезней), но оно же напоминает нам и о таких словах, как морозит, дождит, светает, темнеет, лихорадит. Все эти глаголы — безличные. Они обозначают некоторые процессы, которые осуществляются сами собой, без вмешательства воли человека. Вот так сами собой (никто ведь этого не хочет!) внедряются в нашу речь так называемые канцеляризмы, т. е. слова и обороты, свойственные канцелярским бумагам. Канцеляризмы нередко окрашивают речь в особо унылые тона. И дело вовсе не в том, что сами по себе канцелярские слова отношение, предписание, обсуждение, заявление, внедрение, словосочетания усиление роли, снижение простоев, оказать воздействие, проверить готовность, обсудить вопрос, представить к рассмотрению — что такие слова и словосочетания плохи. По-видимому, они нужны, если так упорно держатся в служебных документах. Они даже удобны, потому что являются знаками типовых, повторяющихся обстоятельств, в которых осуществляются различные виды человеческой деятельности и управления ею. Отчет о работе предприятия не напишешь в стихах, а предписание о борьбе с хулиганством не облечешь в лирические слова.

Но всему свое место. И когда слов и оборотов речи, на которых стоит знак канцелярии, становится очень много, или когда такие слова и обороты выходят за пределы самих канцелярий, начинается то состояние речи, которое Чуковский назвал выразительным словом канцелярит.

Литераторам и языковедам хорошо известно, что многие неопытные или нерадивые писатели, лекторы, журналисты, преподаватели увлекаются канцеляризмами — когда нужно и когда совсем не нужно. Общенародные слова, понятные, точные, сильные, часто замещаются их канцелярскими двойниками — как будто специально для того, чтобы хоть на время лишить русскую речь присущей ей силы и выразительности.

В устных выступлениях и в печати мы часто встречаем (и сами употребляем!) канцеляризмы или близкие к ним по стилистической окраске слова и выражения, в которых подчас нет никакой надобности. Вспомним, какую «нагрузку» получает в речи некоторых ораторов слово вопрос во всех его вариантах: тут и осветить вопрос, и увязать вопрос, и обосновать вопрос, и поставить вопрос, и продвинуть вопрос, и продумать вопрос, и поднять вопрос (да еще на должный уровень и на должную высоту!)... Все понимают, что само по себе слово вопрос не такое уж плохое. Более того: это слово нужное, и оно хорошо служило и служит нашей публицистике и нашей деловой речи. Но когда в обычном разговоре, в беседе, в живом выступлении вместо простого и понятного слова рассказал люди слышат осветил вопрос, а вместо предложил обменяться опытом — поставил вопрос об обмене опытом, им становится немножко грустно.

Невесело бывает слушателям и тогда, когда оратор начинает свою очередную речь приблизительно так: Товарищи! На данном собрании моей задачей является осветить вопрос о главнейших задачах нашей работы на сегодняшний день. Прежде всего я должен подчеркнуть вопрос о том, что выступавшие до меня товарищи не уделили должного внимания вопросу о качественных показателях нашей работы. Они не остановились на вопросе о разработке проблемы помощи отстающим работникам, о наведении должного порядка в деле налаживания обучения необученных кадров. А это на данный момент одна из главных наших задач. Поэтому мне и хочется заострить этот вопрос и остановиться на нем поподробнее... Я не знаю, начинал ли кто-нибудь свою речь точно таким образом. Может быть, и не начинал. Но что подобным образом некоторые речи произносятся, а не только начинаются,— это известно каждому. Зачем, спрашивается, употреблять в живой человеческой речи казенное слово данный, если есть очень точное местоимение этот? Нужно ли так злоупотреблять словом является? Что дает читателю и слушателю бесконечное повторение слова подчеркнул в значении ‘выделил, оттенил, показал по-особому ярко’, а то и вообще безо всякого смысла. Почему мы часто говорим должным образом, должное внимание, как будто исчезли все замены слова должный? Почему нужно вместо ясных слов расскажу или хочу поговорить употреблять становящееся шаблоном, утратившее образность выражение остановлюсь на вопросе (на успеваемости, на успехах, на недостатках, на прогулах — и на чем только не приходится останавливаться кое-кому из тех, кто не дорожит великим русским словом!

В докладах, лекциях, статьях можно встретить фразы с нагромождением отвлеченных существительных, часть которых явно не нужна. Например, совершенно неудачно высказывание «У нас не наблюдается еще должного размаха борьбы за подготовку к новому учебному году». Нужно бы сказать яснее, энергичнее и короче: Мы еще плохо готовимся к новому учебному году.

Писатели И. Ильф и Е. Петров остроумно высмеяли любителей бюрократической фразеологии, которые, к сожалению, еще не перевелись. Эта фразеология вызвана к жизни затем, чтобы в потоке «плетения словес» потопить живое дело. Вот что получается:

«Задание, например, следующее:

— Подметайте улицы.

Вместо того чтобы сейчас же выполнить этот приказ, крепкий парень поднимает вокруг него бешеную суету. Он выбрасывает лозунг:

— Пора начать борьбу за подметание улиц.

Борьба ведется, но улицы не подметаются.

Следующий лозунг уводит дело еще дальше:

— Включимся в кампанию по организации борьбы за подметание улиц.

Время идет, крепкий парень не дремлет, и на неподметенных улицах вывешиваются новые заповеди:

— Все на выполнение плана по организации кампании борьбы за подметание.

И, наконец, на последнем этапе первоначальная задача совершенно исчезает и остается только запальчивое, визгливое лопотание:

— Позор срывщикам кампании за борьбу по выполнению плана организации кампании борьбы».

Ильф и Петров хорошо показали, как за словесным сором исчезает определенная практическая задача.

Можно бы и не вспоминать их рассказ «Дневная гостиница», если бы отдельные элементы штампованной речи, безликой, засоренной ненужными канцелярскими словами, не попадались в нашей печати, в выступлениях, в беседах на политические и научные темы и т. д. Удачны ли, например, следующие высказывания: «Тяжелые последствия зимовки скота настойчиво требуют решительно изменить отношение руководителей колхозов и всех колхозников к организации заготовки кормов. Создание обильных запасов кормов может быть успешно проведено лишь в том случае, когда этими вопросами колхозы будут заниматься с ранней весны»; «Перед педагогическим и детским коллективом встала серьезная задача: ...как можно быстрее влить их [детей.— Б. Г.] в единый коллектив и мобилизовать их внимание на борьбу за успеваемость»; «...Все же есть еще такие детские дома, которые не осознали и недооценивают важность данного вопроса и имеют крайне низкую успеваемость».

Вот и получается, что автор призывает не вовремя и в обилии заготовить корм, а «решительно изменить отношение к организации заготовки кормов». Но изменить отношение к организации заготовки и заготовить корм — это, как известно, разные вещи; вполне определенную и большую задачу, стоящую перед колхозом, автор потопил в нагромождении неопределенных словосочетаний. Кроме того, неудачно употреблены слова создание — проведено — этими вопросами (какими?); автор не слышит и неблагозвучности сочетания предлога с и прилагательного ранней. Во втором примере определенная задача — повысить успеваемость детей — подменена мобилизацией внимания на борьбу за успеваемость. В третьем примере за типичным словесным штампом не чувствуется живой мысли автора.

Еще раз нужно сказать: сами по себе канцеляризмы, деловая лексика и фразеология нужны и могут быть уместны в речи, хотя их могло бы быть поменьше даже в деловых документах.

ЛЮДОЕДКА ЭЛЛОЧКА РЯДОМ С ВАМИ

Вы, конечно, не забыли, читатель, роман И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев»? Среди персонажей этого романа есть Людоедка Эллочка. Двадцать вторая глава произведения начинается так:

«Словарь Вильяма Шекспира, по подсчету исследователей, составляет 12 000 слов. Словарь негра из людоедского племени «Мумбо-Юмбо» составляет 300 слов.

Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью.

Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные ею из всего великого, многословного и могучего русского языка:

1. Хамите.

2. Хо-хо! (Выражает в зависимости от обстоятельств: иронию, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность.)

3. Знаменито.

4. Мрачный. (По отношению ко всему. Например: «мрачный Петя пришел», «мрачная погода», «мрачный случай», «мрачный кот» и т. д.)

5. Мрак.

6. Жуть. (Жуткий. Например, при встрече с доброй знакомой: «жуткая встреча».)

7. Парниша. (По отношению ко всем знакомым мужчинам, независимо от возраста и общественного положения.)

8. Не учите меня жить.

9. Как ребенка. («Я бью его, как ребенка»,— при игре в карты. «Я его срезала, как ребенка»,— как видно, в разговоре с ответственным съемщиком.)

10. Кр-р-расота!

11. Толстый и красивый. (Употребляется как характеристика неодушевленных и одушевленных предметов.)

12. Поедем на извозчике. (Говорится мужу.)

13. Поедем в таксо. (Знакомым мужского пола.)

14. У вас вся спина белая. (Шутка.)

15. Подумаешь.

16. Уля. (Ласкательное окончание имен. Например: Мишуля, Зину ля.)

17. Ого! (Ирония, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность.)

Оставшиеся в крайне незначительном количестве слова служили передаточным звеном между Эллочкой и приказчиками универсальных магазинов».

Эллочку Щукину не обременяли серьезные мысли и добрые чувства но отношению к близким и далеким ей людям. Ее душевный мир скуден и однотонен. Так зачем же ей сильный и гибкий язык ее народа? Ей спокойнее и удобнее пользоваться личным жаргоном, построенным из обедненных и искаженных двух-трех десятков слов и штампованных выражений.

Эллочек Щукиных, к счастью, не очень много. Но некоторые стороны их психологии и речевого поведения заразительны. Нет-нет да и мелькнет что-то Элдочкино в манере речи вашего знакомого. Не так ли? И разве не Эллочка была Вдохновителем таких перлов речевого творчества, как железно, мирово, порубать (в смысле ‘поесть’), кимарить ‘спать’, похилять ‘пройтись’, кир ‘вечеринка’, оторвать ‘купить’, махнуться ‘обменяться’, припухнуть ‘отдохнуть, поспать’ и т. д.?

Часть нашей студенческой и рабочей молодежи поддалась влиянию Эллочкиного (а вместе и блатного) жаргона. Это страшно? Да нет, пройдет! Ведь это болезнь. Нормальный человек, со здоровой и доброй душой, не станет убивать свои мысли и чувства жаргонным скудословием. Вспомним, что когда-то часто писали и говорили о «стилягах», а у них был свой, «стиляжий» жаргон. Он живет и сейчас. Но не так вольготно. Жизнь учит. Она требует гражданского, а не мещанского взгляда на труд и на человека. Но гражданское отношение к труду и обществу несовместимо с убогим скудословием. Гражданину нужен мир, богатый мыслями, чувствами, поисками и решениями,— и в таком мире есть место только подлинному народному слову, точному и красивому!

И все-таки Эллочка существует! Иногда она переходит в наступление. Ведь это она, наверное, подбросила словечко переживать взамен многих точных слов — грустить, печалиться, тревожиться, беспокоиться, ждать, надеяться, горевать, волноваться и др. Эллочке не нужны эти разные слова — достаточно одного. Она не привыкла вживаться в свои и чужие чувства, все они покрываются одним словом — переживает!

И очень может быть, что одна из эллочек прокралась однажды за кулисы известного театра и шепнула на ухо двум-трем артистам словечко волнительно. Вот и пошли гулять по эфиру волнительные роли, волнительное исполнение, волнительные встречи. И даже некоторые филологи примирились с этим странным и ненужным словом. Странным потому, что оно неправильно образовано (сравним: удивить — удивительно, удивительный; восхитить — восхитительно, восхитительный; глагола волнить в русском языке нет, есть волновать). Ненужным потому, что у нас есть хорошие слава волнующе (волнующий) и взволнованно (взволнованный). Эти слова совершенно точно и строго передают то значение, которое должно выражаться словом волнительно (волнительный). Ссылаются на то, что один или два раза употребил слово волнительно Л. Н. Толстой. Но, во-первых, и Л. Толстой мог ошибиться. А во-вторых, писатель употребил это слово в письмах к жене, где слово могло иметь личную смысловую окраску.

Каждый жаргон представляет собой небольшой набор слов и оборотов речи, известных сравнительно узкому кругу лиц (воровской жаргон, жаргоны картежников, студентов, артистов и т. д.). Обычно жаргоны возникают из-за желания немногих людей как-то обособить или даже скрыть от общества некоторые стороны своей жизни и деятельности. Именно поэтому жаргонные слова и выражения, как правило, непригодны для широкого применения. Но они очень удобны для психологии эллочек щукиных, психологии бедной, но нахальной. Навесив на себя жаргонные словечки, такая Эллочка может, не утруждая свой ум решением сложных вопросов, прослыть смелой и самостоятельной натурой, бросающей вызов консервативным нормам общепринятого поведения.

М. Горький считал совершенно недопустимым проникновение жаргонных словечек и выражений в литературную речь, настойчиво и последовательно учил советских литераторов умению очищать язык от различного, в частности жаргонного, «мусора»: «Борьба за очищение книг от «неудачных фраз» так же необходима, как и борьба против речевой бессмыслицы. С величайшим огорчением приходится указать, что... язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками, как, например: «мура», «буза», «волынить», «шамать», «дать пять», «на большой палец с присыпкой», «на ять» и т. д. и т. п.»

Проникновение жаргонных словечек и выражений в литературную речь и сейчас не прекращено. В 60-е годы появилось особенно много молодежных повестей, текст которых пересыпан жаргонно-просторечными словечками и высказываниями.

Что же можно сказать таким писателям? Они сами решают, нужны или нет им жаргонные слова. Читатель вправе ждать от писателя определенной художественной и гражданской позиции по отношению к характерам и «речевому поведению» его персонажей. Читатель вправе надеяться и на то, что писатель всегда помнит свою обязанность охранять национальный язык и воспитывать добрые и красивые чувства своих читателей. И если все это так, пусть он, писатель, вводит в свои сочинения жаргонные словечки — как приметы людских характеров и психологий, но не как пример для подражания — ведь среди молодых читателей может оказаться Эллочка Щукина.

 

КОГДА ДОПУСТИМЫ «МЕСТНЫЕ» СЛОВА?

Литературная норма может быть нарушена вследствие неоправданной замены литературного слова диалектизмом, т. е. словом или выражением, взятым из местного говора. Конечно, прозаики, поэты и драматурги могут использовать в своей речи местные слова. Так, в языке Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, Шолохова мы находим диалектную лексику. Шолохов, например, вводит в роман «Поднятая целина» в речь персонажей диалектизмы гутаритъ, хитнуться, растелешиться, ослобонить, вовзят, трошки, ажник и др. Однако даже писатели (а они свободнее, чем представители других профессий, пользуются словарным материалом языка) вынуждены очень осторожно и осмотрительно применять местные словечки. Употребление диалектизмов в том или ином художественном произведении должно быть оправдано художественными задачами,— прежде всего, потребностью более ярко и правдиво рассказать читателю об особенностях жизни, быта, труда людей определенной местности, профессии и т. д.

В 20 — 30-е годы некоторые литераторы начали увлекаться диалектизмами. Находились «теоретики», пытавшиеся обосновать засорение литературной речи: они всерьез утверждали, что язык классической русской литературы «устарел» и нужно создавать новый, революционный язык.

Отстаивая партийные позиции в вопросах развития советской литературы и литературного языка, М. Горький выступил с рядом статей, в которых последовательно защищал чистоту родного слова. Он писал: «Взбрыкнул, трушились, встопорщил, грякнул, буруздил» и десятки таких плохо выдуманных словечек, все это — даже не мякина, не солома, а вредный сорняк... Автор [Горький имеет в виду писателя Ильенкова.— Б. Г.] может возразить: «Такие слова — говорят, я их слышал!» Мало ли что и мало ли как говорят в нашей огромной стране,— литератор должен уметь отобрать для работы изображения словом наиболее живучие, четкие, простые и ясные слова».

М. Горький высказывал мысль о том, что литературный язык «откидывает из речевой стихии все случайное, временное и непрочное, капризное, фонетически искаженное, не совпадающее по различным причинам с основным «духом», т. е. строем общеплеменного [национального.— Б. Г.] языка», именно поэтому «пристрастие к провинциализмам [диалектизмам.— Б. Г.], к местным речениям также мешает ясности изображения, как затрудняет нашего читателя втыкание в русскую фразу иностранных слов. Нет смысла писать «конденсация», когда мы имеем свое хорошее слово — сгущение».

Если же в художественном произведении использование диалектных слов нередко может быть оправдано, то, по-видимому, замена литературного слова местным ничем не оправдывается в науке, пропаганде, агитации, преподавании, да и в повседневном бытовом общении людей. Нет, например, в литературном языке слова «ложить», но есть слово класть. Поэтому правильно: кладет книгу на стол, кладет неверно руки на клавиши рояля, клали газеты под дверь его комнаты и т. д.

Незачем говорить лонись, когда в литературном языке есть общерусское словосочетание в прошлом году, неверно и не нужно забусел, если есть заплесневел; неправильно и уродливо до скольки, со скольки, если литературный язык предлагает когда, в котором часу, как долго, во сколько времени, как поздно и т. д.; едва ли помогают общению даве, давеча, когда существуют слова недавно, сегодня утром или сегодня в поддень и т. д.

Но все сказанное о диалектных словах и выражениях никак не умаляет их роли в общей истории языка. Они исторически так же закономерны и нужны людям, как и слова, узаконенные литературным языком, Но судьба диалектизмов иная. Они живут на определенной территории. И далеко не каждый из них «пробивается» в литературный язык.

 

ЛУЧШЕ «УСТРАНЯТЬ НЕДОСТАТКИ», ЧЕМ «ЛИКВИДИРОВАТЬ ДЕФЕКТЫ»

В небольшой заметке, имеющей очень большое значение для повышения речевой культуры, В. И. Ленин писал:

«Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?

Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще и особенно читать газеты, принимается усердно читать их, он невольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык у нас, однако, тоже начинает портиться. Если недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новинку, иностранные слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности?

(...) Перенимать французски-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который, по-французски учился, но во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык.

Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»

Ленин поставил, таким образом, задачу: освободить родной язык от таких иноязычных слов, которые не нужны потому, что могут быть, а значит и должны быть заменены русскими словами.

В газетах и выступлениях с трибуны можно встретить: Подготовку учащихся лимитирует недостаток учебников; Администрация игнорирует мнения служащих; Оснащение механизмами — очень важный фактор в форсировании строительства; Контингент работников столовой .мобилизован на ликвидацию дефектов в работе; В функции агронома входит стимулирование урожайности. И беда в таких случаях заключается не только в том, что иностранные слова употребляются не к месту,— они употребляются еще и неправильно. Поэтому заметно усложняется речь, затемняется смысл высказывания.

Так, слово лимит имеет значение ‘предельная норма’ и используется в этом значении в специальной литературе и служебных документах. Ясно, что в предложении Подготовку учащихся лимитирует недостаток учебников слово лимитирует не только неуместно — оно, кроме того, употреблено неправильно, а именно в смысле ‘ограничивает в большой мере’; обычно же это слово означает ‘устанавливает предельную норму’.

Но если даже значение иноязычного слова и не искажено — и в этом случае лексическая целесообразность нарушается всякий раз, когда в таком слове нет необходимости (оно может быть заменено русским) или когда оно употреблено не в «своем» стиле. Высказывание Администрация игнорирует мнения служащих неудачно как раз потому, что в слове игнорирует нет никакой необходимости (сравним: Администрация не принимает во внимание...; Администрация не обращает внимания на...; Администрация не прислушивается к...; Администрация пренебрегает мнениями...; Администрация не делает выводов из... и т. д.), и кроме того, оно не подходит для живого разговорного стиля; оно более приемлемо в книжной речи. Вместо слов фактор в форсировании можно было бы сказать причина ускорения; вместо контингент работников лучше просто работники или все работники; вместо ликвидация дефектов проще и лучше устранение недочетов; вместо в функции агронома удачнее и доступнее в обязанности агронома; вместо стимулирование урожайности предпочтительнее хотя бы повышение урожайности.

Читатели хорошо знают, что многие и многие иностранные слова, уместные и нужные в специальной литературе, становятся неуместными и ненужными в заметках, статьях, брошюрах и лекциях, предназначенных для широких кругов читателей и не затрагивающих узкоспециальных научных и технических вопросов. Так, слово аналогия употребляется на законных основаниях в науке, но плохо, если мы введем его в такую, например, фразу: Квартира Ивана Ивановича имеет аналогию с квартирой Петра Петровича. Подобным же образом слово концепция узаконено некоторыми областями знания, однако плохо, когда мы говорим: ...концепция Пушкина в области литературного языка — здесь лучше взгляды Пушкина на литературный язык. Едва ли удачно высказывание Голос Пети вибрировал от волнения, хотя в научно-технических текстах слова вибрация, вибрировать необходимы. Так вопрос о лексических нормах употребления иноязычных слов связывается с вопросом о том, в каком именно стиле литературного языка целесообразно использовать тот или иной «варваризм».

Борьба русской литературы и науки о языке против употребления иностранных слов без надобности никогда не была борьбой против «чужих» слов самих по себе только потому, что они «чужие». Все хорошо понимали, что экономическое и культурное общение стран и народов не может не вызывать обмена словами. Проникновение Иноязычных слов (и целых высказываний) в тот или иной национальный язык — один из неизбежных результатов исторического развития языка. Нам требуется умение отличить ненужное иноязычное слово от такого, которое прочно вошло в русский язык, подчинилось его правилам и часто уже не осознается в качестве нерусского. Такие слова, как директор, класс, революция, министр, бухгалтер, президиум, горизонт, экзамен, инструктор, прочно вошли в нашу речь, и следовательно, в них есть надобность. Есть у нас и такие иноязычные по происхождению слова, которые наполнились в нашей действительности новым содержанием, связанным неразрывно с историей построения социализма в нашей стране. Таково, например, слово партия.

Знание лексических и стилистических особенностей русского литературного языка позволяет человеку понять, где же проходит рубеж, отделяющий иноязычные слова, в которых есть надобность, от таких, в которых надобности нет. Первые надо знать и уметь их правильно использовать; против вторых нужно вести последовательную и настойчивую борьбу; чем меньше будет в нашем языке иностранных слов, употребленных без надобности, тем точнее и яснее будет наша речь.

 

ОКАЗЫВАЕТСЯ, И СЛОВА ПРИЛИПАЮТ

У человека возникают разные привычки — полезные и вредные, предосудительные и вызывающие одобрение, иногда — смешные и трогательные... В привычку входят не только действия, но и слова. И очень хорошо, если человек имеет привычку вовремя сказать Спасибо или Простите, а когда потребуется, даже Я неправ.

И среди словесных привычек есть такие, которых лучше бы не было. Например, может стать привычным применение бранных слов. Можно привыкнуть и к так называемым словам-паразитам.

Кому не знакомы люди, изъясняющиеся примерно так: Вот, так сказать, прихожу я на работу. Снимаю, значит, пальто, сажусь, так сказать, на свое место. А начальник, значит, говорит, так сказать: «Иди домой — говорит,— я тебе, значит, отгул даю за прошлый выходной, значит». Вот, значит, я, так сказать, и получил дополнительный день отдыха. Это пример засорения речи словами-паразитами. Сами по себе такие слова могут быть вполне литературными и полезными. Но они могут «прилипнуть» к человеку, войти во вредную речевую привычку. Проникая чуть ли не в каждое высказывание, эти слова лишают его строгости, точности, выразительности и силы воздействия. Человека, речь которого пересыпана словечками-паразитами (а иногда и целыми оборотами-высказываниями вроде как тебе сказать, вот какая штука), трудно слушать, а подчас и смешно.

 

УВАЖАТЬ ЧЕЛОВЕКА!

Нередко приходится сталкиваться с засорением устной речи бранными и вульгарными словами и выражениями. Сквернословие не имеет никакого оправдания. Советское общество борется за новые, подлинно человечные и прекрасные отношения между людьми, основанные на глубоком взаимном уважении и понимании, товарищеской поддержке и помощи,

В резком и остронепримиримом противоречии с обликом советского человека оказывается сквернословие. Многие, видимо, не понимают того, что слова и мысли едины и что, следовательно, каковы бы ни были внутренние побуждения человека, употребляющего брань, этот человек объективно обнаруживает неуважение к людям. Употребление бранных слов и выражений, сквернословие следует рассматривать не просто как речевой сор, но как нарушение норм социалистического общежития, как оскорбление чести и достоинства советского человека.

Заслуживает всяческой поддержки и в свое время нашла сочувственный отклик инициатива советского писателя Ф. В. Гладкова, выступившего с призывом объявить войну «позорному пережитку» — сквернословию. Гладков писал: «В нашем быту есть еще заразительные пережитки, которые держатся упорно, как трудно излечимый порок. К таким пережиткам... я отношу сквернословие и всякую похабщину, вошедшую в язык некоторых людей... Это блудословие придает речи таких людей особый пакостный стиль, который бытовал когда-то в ночлежках, в кабаках, притонах и на постоялых дворах. На фоне огромного роста духовной культуры народа этот позорный пережиток особенно заметен... Я убежден, что наша здоровая, передовая советская молодежь, для которой дорого достоинство нашего советского человека, со всей решительностью поднимется на борьбу с отвратительным пережитком — со сквернословием и на предприятиях, и в общественных местах, и в частных разговорах. Нельзя оставлять без внушения и взыскания хулиганские слова, нельзя относиться снисходительно к этой словесной мерзости, оправдывая людей тем, что они употребляют ругательства не злонамеренно...».

Часто говорят, что брань срывается с языка не по злому умыслу, а по привычке. Дурная привычка никогда не была оправданием дурного поведения. А кроме того, как правило, привычка извергать потоки словесной брани и хулы начинает действовать во вполне определенных случаях, когда ругатель хочет оскорбить или унизить другого человека. Значит, такой ругатель прекрасно отдает себе отчет в своих речевых действиях.

Наше общество не может и не хочет терпеть оскорблений человеческой чести и человеческого достоинства — ни делом, ни словом, которое тоже оказывается одной из разновидностей людского дела. Обязанность граждан уважать других, их честь и достоинство предусмотрены Конституцией.

Борьба за речевую культуру, как видим, прямо переходит в борьбу за моральную культуру человека. Бели общество сумеет преодолеть словесную грубость, тем самым будут резко увеличены душевные силы людей. Вежливость, тактичность, заботливое отношение к товарищу, умение вовремя подумать о настроении и заботах ближних — все это не совмещается с речевым хулиганством. И каждый человек, преодолевая в себе порывы к речевой распущенности, привычку к вульгарности, помогает утверждению подлинной человечности, во имя которой живет и борется новое общество.

Великий лозунг социалистического мира — «Человек человеку — друг, товарищ и брат» — поднимает уважение к другим людям, а значит, и самоуважение людей.

 

О СОРНЯКАХ ПУСТОСЛОВИЯ

В хорошей речи каждое слово нужно. Однако немало примеров бездумного употребления слов, лишенных «рабочего задания». Такие слова — ненужные, пустые. За ними нет мысли, нет чувства. Они оказываются своеобразными сорняками, хотя ничем не нарушают литературно-языковую норму. Но они сорняки потому, что лишают речь силы, выразительности, делают ее блеклой и вялой.

В. И. Ленин беспощадно боролся с пустословием, с красивым фразерством буржуазных либералов, он видел большое достоинство в умении писать ясно, точно и сжато, он прямо говорил, что «излишние слова только ослабляют совершенно достаточное и рельефное выражение мысли».

А кому не приходилось читать справки, похожие, например, на эту:

Дана настоящая справка гражданину Ивану Петровичу Петрову в том, что данный гражданин действительно работает в должности инженера на заводе «Двигатель революции» и проживает по ул. Лебяжьей, в доме N° 8, кв. N° 9, что подписью и приложением печати удостоверяется.

А вот как эта же справка могла бы быть написана:

Инженер завода «Двигатель революции» Иван Петрович Петров живет на ул. Лебяжьей, в доме N° 8, кв. №9.

Нетрудно убедиться, что вторая справка более чем вдвое короче первой. И — яснее!

Писатель В. Овечкин в известной серии очерков «Районные будни» нарисовал районного оратора-водолея:

Коробкин «выкрикивал каждую фразу, как лозунг на площади перед многотысячной толпой. От его голоса вздрагивали и позвякивали стекляшки на люстре под потолком.

— Товарищи! Корма — это основа животноводства! Но некоторые товарищи упорно не желают этого понять, преступно недооценивают заготовку кормов для животноводства!

Вол — это, товарищи, рабочее тягло! Рабочее тягло нужно беречь!..

Свинья дает нам, товарищи, мясо, сало, кожу, щетину! Свинья очень полезное животное! А как мы относимся к свиньям? По-свински, товарищи!..

Животноводство, товарищи, нуждается в теплых благоустроенных помещениях. Корова, товарищи, в тепле и чистоте дает больше молока, чем на холоде, в грязи! А некоторые председатели колхозов недооценивают строительство коровников!..

Переходя к массово-политической работе с колхозниками, я должен здесь, товарищи, со всей прямотой сказать, что мы плохо работаем с колхозниками!..

Стенная газета, товарищи,— это печать! А печать — это острейшее оружие нашей партии! Но во всех ли колхозах у нас выпускаются стенные газеты? Нет, товарищи, не во всех колхозах у нас выпускаются стенные газеты!..»

Пустословие Коробкина столь вопиюще, что секретарь райкома Мартынов «морщился, как от сильной головной боли», а председатель одного из колхозов Демьян Васильевич Опенкин, не стерпев, в своем выступлении между прочим сказал: «Пусть знающий человек расскажет нам, чего мы сами не успели прочитать или, может, в чем не сумели разобраться. Он нам расскажет — мы потом людям передадим. Но когда вот тут товарищ Коробкин доказывает нам, что свинья животное полезное!.. Этого же невозможно терпеть! А что греха таить, и на областных заседаниях немало приходится слушать таких речей. Выйдет человек на трибуну и тарахтит, тарахтит, как по коробке! После станешь вспоминать: о чем же он говорил? Да ни о чем! Вот все такое же: «мобилизовать усилия!», «поднять на высоту!». Иногда и председатель не остановит. Кричат уже все: «Довольно!», «Регламент!» — а он тарахтит. Будто ему сдельно за каждое слово платят. А мы сидим в зале и думаем: а кто же наше время оплатит? Пятьсот человек сидят здесь — сколько ты нашего времени загубил! Пересчитать бы его на человеко-часы! Шоферов за холостые пробеги милиция штрафует. Там — тонно-километры. Тут — человеко-часы. Тоже ценность немалая! И некому штрафовать этих расхитителей времени!».

Овечкин писал свои очерки в 50-е годы. Все мы за эти годы повзрослели, выше поднялась культура народа, острее стало внимание к речи. Но коробкины существуют. Им не хочется переучиваться. Им лень набираться ума-разума.

От пустословия можно вылечить и вылечиться — трудом и умом. Об отношении к слову как делу верно и точно написал А. Т. Твардовский:

 

ЧТО ЭТО ТАКОЕ — ТОЧНОСТЬ?

За каждым словом история языка закрепила особое значение или набор значений. Так, слово газета имеет значение ‘периодическое издание, обычно в виде нескольких листов большого формата, информирующее читателей о текущих событиях в различных областях жизни’. Близкое по значению слово журнал называет 1) периодическое издание в виде книги или брошюры, публикующее, как правило, более основательную, чем газета, информацию и по более узкому кругу вопросов; 2) книгу или тетрадь для периодической записи событий (журнал посещаемости, журнал учета и доходов и т. д.)’.

Каждый владеющий русским языком такие издания, как «Новый мир», «Наука и жизнь», «Крокодил», безошибочно назовет журналами, а такие издания, как «Правда», «Известия», «Труд»,— газетами. Слова журнал и газета будут употреблены точно, в соответствии с их значениями. Но попробуем подойти к окошечку, за которым сидит сотрудница почты, и попросим: Примите, пожалуйста, подписку на газету «Вопросы философии». Вероятнее всего, сотрудница почты либо поправит нас: Вы ошиблись — газеты «Вопросы философии» нет, есть журнал, либо скажет что-нибудь не очень вежливое вроде: Гражданин, вы не знаете, на что хотите подписываться — никакой газеты «Вопросы философии» нет. Ну, что же, сотрудница почты окажется, по существу, права: ведь мы нарушили одно из главных требований к хорошей речи — требование точности.

Один из студентов об одном литературном герое сказал так: «Он накопил кучу детей». В просторечии употребляется выражение куча (целая куча) детей. Но, во-первых, это просторечное выражение непригодно для строго литературной речи. А во-вторых, слово накопил явно неточно передает мысль автора. Можно накопить денег, золота, знаний, но нельзя «накопить детей».

Вот еще пример неточной речи: «Наши идеи должны быть результатом материальной жизни, и тот, кто строил свои идеи, не основываясь на этом, тот не мог давать правильной идеи». Едва ли автор этого высказывания понял сам себя: ведь здесь что ни слово, то неточность. А следствием суммы неточностей стало совершенно неправильное, да, кроме того, крайне запутанное представление об отношении идей к условиям материальной жизни общества. Почему же автор так неточно выразил мысль? Очевидно потому, что не знал как следует того, о чем говорил. Так что неточность речи может возникнуть не только вследствие плохого знания языка, но и вследствие плохого знания предмета, о котором что-либо говорится.

Точной можно назвать такую речь, употребление слов в которой вполне соответствует их языковым значениям. В языке, в частности в языке литературном, за отдельными словами закрепляются вполне определенные значения. Поэтому говорить и писать точно — это значит сохранять те значения, которые в языке установились. Нельзя «Жанна позаимствовала мне свои последние пять рублей», потому что позаимствовать имеет значение ‘взять в долг, получить взаймы’; нельзя и «Я одолжила у Жанны пять рублей», потому что одолжить имеет значение ‘дать в долг’. И, конечно, совершенно неграмотно «Я заняла Жанне свои пять рублей».

Однако точность речи зависит не только от выбора слов, но и от умения или неумения автора строго соотнести слово и предмет, слово и действие, слово и понятие. Поэтому и предложенное только что определение точной речи придется несколько изменить: дело не в одном только соблюдении или нарушении языковых закономерностей — Дело и в более или менее строгом соотнесении слова и того, что словом обозначается.

Так что точность речи — это результат сложного взаимодействия знания изображаемой действительности, знания системы словесных значений, наблюдательности и пристального внимания автора речи к ее смыслу.

Классики русской литературы и науки о языке постоянно напоминали — своим речевым творчеством и своими высказываниями о языке,— как важно для общества, чтобы слово писателя и ученого было предельно точным. Кому не известно пушкинское высказывание: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы»? Между прочим, не случайно А. С. Пушкин поставил рядом точность и краткость. Ведь чем точнее употреблены слова, тем меньше их нужно для выражения требуемого содержания.

М. Горький был беспощадно суров и требователен к тем литераторам, которые не хотели изучать изумительный язык своего народа. Великий советский писатель неустанно учил молодежь точности речи. Один из творческих заветов Горького состоит в том, что «слова необходимо употреблять с точностью самой строгой», что «каждая фраза, каждое слово должно иметь точный и ясный читателю смысл». Алексей Максимович не жалел ни времени, ни сил на то, чтобы оберегать точность и чистоту родного слова и жестко упрекал отдельных литераторов в порче языка. Например, в статье «По поводу одной полемики» Горький говорит о языке В. Ильенкова: «Попытки писать образно приводят Ильенкова к таким эффектам: «Тележкин, прямой, как кол, воткнулся головой в потолок». Бежит человек, «обгоняя его, будто оторванная ветром, по воздуху летела его собственная, мертвенно-желтая нога». Автор хотел сделать «страшно», а сделал смешно. И так как человек бежал ночью, в «предгрозовой тьме», он едва ли мог видеть цвет своей ноги».

Многочисленные указания М. Горького молодым и «маститым» литераторам по вопросам языка имеют очень большое значение в настоящее время — и не только для писателей, поэтов, критиков, но и для всех, кому дорога культура русского слова. Нельзя не прислушиваться к совету и завету Горького: «...крайне трудно найти точные слова и поставить их так, чтобы немногими было сказано много, «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно». Это горьковское указание созвучно уже цитированному высказыванию А. С. Пушкина: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». И это соответствие во взглядах на художественную речь не случайно: ведь вся история русской классической литературы ознаменована непрерывной борьбой за реалистическую точность, чистоту, выразительность языка.

Итак, точная речь возникает тогда, когда говорящий или пишущий находит те единственно нужные в определенном высказывании слова, которые не могут быть заменены никакими другими, и следовательно, в наибольшей мере обеспечивают выражение необходимых автору мыслей, настроений, переживаний. Такую речь создавали, развивали, совершенствовали и сделали образцовой великие представители национальной русской культуры. Точность речи А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, Н. С. Лескова, А. П. Чехова, М. Горького совершенна и изумительна. Чехов, как стилист, по выражению Горького, недосягаем.

Конечно, точность речи достигается большим трудом. Даже великолепные мастера языка затрачивают много времени и усилий, чтобы найти наиболее точные слова. В. В. Маяковский рассказал о том, как он искал речевую форму стихотворения «Сергею Есенину». Прекрасно знавший язык и чрезмерно чуткий к нему, Маяковский тем не менее не раз безжалостно ломал уже сложенные стихотворные строки. Работая над одной из строк, Маяковский начал «подбирать» слова:

Какая из этих строчек лучше?

Все дрянь! Почему?

Первая строка фальшива из-за слова «Сережа». Я никогда так амикошонски не обращался к Есенину, и это слово недопустимо и сейчас, так как оно поведет за собой массу других фальшивых, не свойственных мне и нашим отношениям словечек: «ты», «милый», «брат» и т. д.

Вторая строка плоха потому, что слово «бесповоротно» в ней необязательно, случайно, вставлено только для размера: оно не только не помогает, ничего не объясняет, оно просто мешает. Действительно, что это за «бесповоротно»?! Разве кто-нибудь умирал поворотно? Разве есть смерть со срочным возвратом?

Третья строка не годится своей полной серьезностью... Почему эта. серьезность недопустима? Потому, что она дает повод приписать мне веру в существование загробной жизни в евангельских тонах, чего у меня нет,— это раз, а во-вторых, эта серьезность делает стих просто погребальным, а не тенденциозным,— затемняет целевую установку. Поэтому я ввожу слова «как говорится» [30] .

Высоким образцом предельно точного использования слова останутся в истории русской речи произведения В. И. Ленина, у которого нужно учиться совершенному речевому мастерству, точности и ясности речи.

 

СЛОВА-КОНКУРЕНТЫ

В русском литературном языке нашего времени многие и многие слова объединяются в большие или меньшие по объему «ряды» — сходством, близостью, а иногда почти тождеством своих значений. Кому, в самом деле, неизвестно, что слова работа, труд, занятие или замечательно, прекрасно, превосходно, отлично, изумительно, или плетется, бредет, идет, вышагивает, выступает сходны или близки друг другу по семантике? В нашем языке много словарных «рядов» (каждый из них содержит в себе от двух до десятка и более слов), опирающихся на близость или сходство словесных значений,— и это говорит о большом богатстве языка. Ведь это значит, что мы можем очень точно и тонко определять и называть предметы, явления, качества, свойства, действия, состояния материального мира, а также внутренние переживания, чувства, настроения и мысли человека. Однако слова, входящие в тот или иной из таких «рядов», становятся часто «конкурентами» в сознании говорящего или пишущего. Человек сталкивается с необходимостью выбирать из двух или нескольких слов, «конкурирующих» друг с другом, лишь одно слово, наиболее нужное для выражения определенной мысли или чувства. Понятно, что такую задачу быстро и правильно решает лишь тот, кто очень хорошо знаком с богатейшим словарным запасом родного языка, причем знаком не по описаниям, а на практике, т. е. может употреблять в силу выработавшегося навыка очень большое число слов и выражений.

Таким образом, соблюдение требования точности речи в очень большой степени зависит от хорошего знания (теоретического и практического) самих словарных «рядов». Часть из них принято называть синонимическими, а соответственно слова, входящие в синонимический ряд,— синонимами. Будем называть интересующие нас слова (синонимы или близкие к синонимам) взаимозаменяемыми словами. Такое название возможно потому, что нам часто «хочется» вместо одного из таких слов употребить другое, причем, в зависимости от произведенного нами выбора, точность выражения мысли либо возрастает, либо уменьшается.

Современный русский литературный язык располагает несколькими разрядами взаимозаменяемых слов, имеющими особые для каждого разряда признаки.

 

АБОНЕНТ ИМЕЕТ АБОНЕМЕНТ

Так, есть в языке разряд слов, взаимозаменяемых на основе их материальной (т. е. по составу значащих частей — корня, приставки, суффикса, окончания — и по составу звуков) и смысловой близости. Вспомним, скажем, прилагательные бородатый и бородастый. И то и другое имеют общий корень бород- и сходные суффиксы -ат- и -аст-. Мы чувствуем, что эти слова очень напоминают друг друга по смыслу. Есть ли разница между ними в примерах бородатый человек и бородастый человек? Иначе говоря, можно ли заменить одно слово другим? Оказывается, небольшая разница в значениях есть, и следовательно, не нарушая требований точности речи, нельзя производить взаимозамену этих слов. Толковые словари русского языка говорят нам о том, что бородатый значит просто ‘имеющий бороду’, а бородастый означает ‘имеющий большую бороду’.

Большие затруднения вызывает употребление таких слов упомянутого разряда, из которых хотя бы одно устарело и поэтому малоупотребительно в живой речи, следовательно, не очень хорошо знакомо. Всем известно и часто используется слово великий, оно обычно значит ‘выдающийся, особо значительный’. Парным взаимозаменяемым словом является слово величественный, которое применяется реже и знакомо широкому кругу людей значительно меньше. Что оно значит? Его значение можно передать словами внушающий высокое уважение, преклонение. Причем — это обычно не отмечается словарями — прилагательное величественный имеет оттенок значения, указывающий на большие размеры в пространстве, во времени или же на большую силу внешнего проявления оцениваемого этим прилагательным факта. Получается, таким образом, что можно сказать великий человек, великая революция, но нельзя сказать «великое здание», «великая скульптура», «великий вид», «великая мелодия».

И еще бóльшие затруднения могут вызвать в речи такие слова рассматриваемого сейчас разряда, которые пришли из иностранных языков, и следовательно, значение и состав которых воспринимаются не вполне отчетливо. Припомним на этот раз слова абонент и абонемент. По существу, они далеки друг от друга и их не следовало бы включать в число взаимозаменяемых, потому что абонент — это ‘человек, имеющий абонемент’, а абонемент — это ‘право пользования чем-либо в течение определенного срока, документ, подтверждающий такое право’. Следовательно, обнаруживается полная невозможность взаимозамены. Однако в речи эти слова нередко начинают «соперничать» друг с другом.

 

НЕ КАЖДАЯ ДОРОГА — ПУТЬ

Есть в современном русском литературном языке и такой разряд слов, взаимозаменяемость которых основана на близости, сходстве обозначаемых словами предметов, явлений, качеств, свойств, действий. Вдумаемся в значения слов здание, постройка; помещение, дом; путь, дорога, тропа; храбрость, отвага, решительность, смелость; хмурый, пасмурный, ненастный; вежливый, тактичный, любезный, обходительный; заучивать, запоминать и др. Слова в каждом «ряду» не имеют «материального» сходства, но их близость несомненна. Плохое знание таких слов и обозначаемых ими предметов и явлений, неумение уловить малозаметные различия между ними вызывают многочисленные случаи неточности речи. Удачно ли, например, такое высказывание: «Вот, наконец, и знакомая улица, застроенная одноэтажными домами и домиками; Петр прошел по пыльному пути два квартала и, приостановившись на минуту, отважно поднялся на крыльцо здания, в котором он провел детство и приметы которого заучил на всю жизнь!» Ответ, конечно, возможен только один: нет, неудачно! Слово путь более отвлеченно, более широко по смыслу, чем слово дорога, и не соответствует изображенной в нашем высказывании реальной картине. Неточно применено и слово отважно, потому что отвага проявляется в минуты серьезнейших испытаний человека, связанных с преодолением очень значительных и опасных препятствий; слово отважно, подобно слову путь, не соответствует жизненным фактам, нарисованным автором текста. Неправильно употреблены и слова здание, заучил. Зданием очень редко называют обыкновенный одноэтажный жилой дом, а заучивание предполагает сознательное преднамеренное запоминание, чего, конечно, не бывает с человеком, незаметно для себя впитывающим и сохраняющим впечатления детства.

Те взаимозаменяемые слова, о которых пока шла речь, принадлежат к так называемой нейтральной лексике русского литературного языка.

 

ОБ ЭЛЕКТРОПОЕЗДАХ И ЭЛЕКТРИЧКАХ

Третий и, вероятно, самый большой разряд лексических «рядов», состоящих из взаимозаменяемых слов, сложился в русском литературном языке в итоге развития стилистических групп и противопоставления их нейтральной лексике.

В самом деле, один и тот же предмет, одно и то же явление может быть обозначено словами, вошедшими в различные стилистические группы: очи, глаза и глазки; окулист, глазной врач и глазник; учение и учеба; гардероб, раздевальня и раздевалка; провозглашать и выкрикивать; иметь место и существовать; ожидать и ждать; направиться и пойти; акустические и звуковые; адекватный и точно соответствующий; ратификация и утверждение и т. д.

Конечно, все слова одного «ряда» не обязательно должны быть одинаковыми по значению. Это значит, что, скажем, слово учение может выражать и такое понятие, которое очень далеко от смысла слова учеба. Но не это для нас сейчас важно. Для нас важно то, что, по крайней мере, одно значение во всех (двух, трех и более) взаимозаменяемых словах оказывается общим, почти одинаковым, почему слова и употребляются для называния одного и того же предмета (явления). Именно наличие такого близкого, почти совпадающего значения в разных словах делает их «соперниками» в речи, вызывает необходимость делать выбор одного из нескольких.

Но почему же нельзя безразлично для точности высказывания употреблять такие слова, если они обозначают один и тот же предмет (явление)? Потому, что они подчеркивают, выделяют, оттеняют в предмете различные его стороны, признаки, потому что они выражают различия в отношении к одному и тому же предмету, связанные, в частности, и с точкой зрения на вещи.

В разговорной речи в ходу просторечное название электропоезда — электричка. Конечно, и слово электропоезд и слово электричка обозначают один и тот же предмет действительности. Но обозначают по-разному. В слове электричка исчезает профессиональное отношение к предмету, зато ясно выступает повседневно-бытовое, обиходное отношение. Понятно, что в научно-техническую статью об устройстве и эксплуатации электропоездов слово электричка не может быть введено, а если бы это случилось, то нарушило бы точность и уместность речи.

Не вызываемая необходимостью, не мотивированная взаимозамена слов из числа здесь описанных обычно возникает между нейтральной лексикой и одной из стилистически отмеченных групп слов. Иначе говоря, обычно нейтральное слово заменяется, без достаточного к тому основания, канцелярски-деловым, диалектным, устарелым, просторечным и т. д. Случаи взаимозамены слов, принадлежащих к разным стилистическим группам, очень редки.

 

О РЕЧЕВОМ БОГАТСТВЕ И РЕЧЕВОЙ БЕДНОСТИ

Кому из читателей не известны определения, прилагаемые к словам «язык» и «речь». Все мы соглашаемся, что речь Пушкина, Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, Чехова, М. Горького, Шолохова, Паустовского, Маяковского, Блока, Твардовского богата и разнообразна. И все мы знаем, как бедна иной раз оказывается наша собственная речь или речь газетной статьи, учебника, доклада на очередном собрании, ученического сочинения, производственной инструкции, а нередко — и романа, и повести, и лирического стихотворения.

Но что же стоит за определениями «богатая» и «бедная», когда они прилагаются к словам «речь» и «язык»? Ответить на этот вопрос нам помогут две цифры. В сочинениях А. С. Пушкина было употреблено около 21 000 разных слов. Для сравнения: хорошо образованный человек нашего времени применяет 6000—9000 разных слов. Сопоставление этих двух цифр позволяет увидеть главный источник речевого богатства: чем больше слов находится в распоряжении отдельного человека, тем богаче его речь, тем свободнее и полнее выражает он свои мысли, чувства, настроения и желания, тем реже (в среднем) он повторяет одни и те же слова, тем точнее выражает сложные и тонкие оттенки мысли.

Но дело, конечно, не только в словах самих по себе, но и в их значениях, и в формах морфологии и синтаксиса, и в интонации. Чем лучше все это известно говорящему и пишущему, чем больше разных языковых единиц и явлений введено в речь, тем она богаче и разнообразнее. В противном же случае, т. е. когда явления языка известны плохо, когда активный их запас меньше некоторой нормы, возникает речевое однообразие, монотонность, бедность. Говорящий или пишущий не может в таком случае избавиться от назойливого мелькания одних и тех же слов и оборотов, речь лишается элементов новизны, все в ней заранее известно читателю или слушателю. Она скучна, неинтересна.

Так что нельзя достичь речевого богатства, не изучая изумительный язык народа — в его литературной и разговорной формах, во всем многообразии его стилей и социально-профессиональных разновидностей, во всем обилии и разнообразии его лексики и фразеологии, словообразования и грамматики.

 

НЕИССЯКАЕМЫЕ ЗАПАСЫ РАЗНООБРАЗИЯ

Взглянем же прежде всего хотя бы мельком на те Запасы, которыми располагает словарный состав нашего языка. Эти запасы поистине огромны. Богатство русской литературной лексики изумительно. Достаточно сказать, что в 17-томном толковом «Словаре современного русского языка», изданном Академией наук (1948—1965), более 120 000 слов!..

Никто до сих пор не знает, сколько сотен тысяч и, вероятно, миллионов различных смысловых оттенков способны выражать слова нашего языка. Ведь многие и многие из них имеют целые «пучки» значений: словам нашего языка свойственна полисемия (многозначность). Вот как определены значения слова жизнь в «Словаре русского языка» С: И. Ожегова:

1. Совокупность явлений, происходящих в организмах, особая форма существования и движения материи, возникшая на определенной ступени ее развития. Возникновение жизни на Земле. Ж. растительного мира. Ж. вселенной. Законы жизни. 2. Физиологическое существование человека, животного. Рисковать жизнью. Дать ж. кому-н. (родить кого-н.; высок.). Даровать ж. кому-н. (помиловать осужденного; высок.). Спасти кому-н. ж. Вопрос жизни и смерти (вопрос решающего значения). Между жизнью и смертью (в очень опасном для жизни положении). Не на ж., а на смерть (бороться, биться и т. п. не жалея жизни). Отдать, отдавать жизнь за кого-что-н. (жертвовать собой). Право жизни и смерти (право миловать и казнить; устар.). Положить (класть) ж. за кого-что-н. (умереть за кого-что-н.). 3. Деятельность общества и человека в тех или иных ее проявлениях. Кипучая ж. Общественная ж. Семейная ж. Духовная ж. 4. Реальная действительность. Провести предложение в ж. Войти в ж. 5. Оживление, проявление деятельности, энергии. Улицы полны жизни.

Конечно, многозначны далеко не все слова: полисемия свойственна, как правило, словам наиболее активным и устойчивым в языке. Но и этим достигается заметная экономия языковых средств при выражении мыслей и чувств: одно и то же слово в разных контекстах (т. е. в разных связях с другими словами) обнаруживает различные и часто очень далекие друг от друга значения.

Развитие значений помогает формированию в языке очень важных для речи лексических групп: синонимов, антонимов и омонимов.

Точного определения синонимов наука пока не может предложить. Но слова-синонимы существуют и активно влияют на качество нашей речи. Мы уже видели, что от знания синонимов и умения свободно распоряжаться ими зависят точность и яркость наших высказываний: ведь синонимы очень близки по смыслу, и правильное введение синонима в высказывание обеспечивает верную передачу тонких оттенков мысли.

Если синонимы возникают в результате тесного сближения значений различных слов, то омонимы появляются, как правило (значит, все-таки не всегда!), вследствие «расхождения» двух значений одного и того же слова — «расхождения» настолько большого, что смысловая связь между значениями перестает осознаваться. Вот почему и говорят, что омонимы — это слова одинаковые по форме, но различные по содержанию: щечки (ребенка) и щечки ‘части пулеметного затвора’; красный ‘ имеющий соответствующую окраску, цвет’ и красный ‘революционер, борец за свободу’; найти ‘обнаружить’ (нашел монету) и найти ‘надвинуться’ (туча нашла).

Антонимы — это слова с прямо противоположными значениями: верх и низ, вперед и назад, холодный и горячий, добро и зло.

Лексические группы, или «ряды», различного происхождения, состава и объема — это неиссякаемый источник уточнения, обогащения, украшения речи каждого человека. Умелое или неумелое использование слов, находящихся в этих группах и «рядах», заметно влияет на качество речи, на ее культуру.

Делая беглый обзор запасов нашего словаря, нельзя не присмотреться внимательнее к русской фразеологии — пословицам, поговоркам, «крылатым» высказываниям писателей, поэтов, общественных деятелей, вошедшим в язык народа, к устойчивым, «неразложимым» оборотам речи и словосочетаниям.

Фразеология многообразна по своим источникам, по строению фразеологических единиц (устойчивых оборотов речи), по выражаемым этими единицами значениям, по стилистической роли в речи. У нас есть речевые обороты, идущие из Древней Греции и Древнего Рима: ахиллесова пята, дамоклов меч, между Сциллой и Харибдой, перейти Рубикон, гордиев узел, авгиевы конюшни и др. Немалое число фразеологизмов пришло к нам из написанных на старославянском языке древних книг: Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет; иерихонская труба; манна небесная; беречь как зеницу ока; невзирая на лица и др. Многие фразеологизмы по своему происхождению принадлежат к «крылатым» высказываниям русских литераторов: Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!; Суждены нам благие порывы; жалкие слова; премудрый пескарь; Безумство храбрых — вот мудрость жизни; Человек — это звучит гордо!.. и др.

Очень велики запасы фразеологизмов, рожденных устной разговорной речью, в частности профессиональной: баклуши бить, лясы точить, слонов гонять, пуд соли съесть, разделать под орех, кричать во всю ивановскую, положить в долгий ящик, плясать под чужую дудку и др. Нет никакой возможности дать даже самое общее представление о русских пословицах и поговорках, этих сгустках народной мудрости: их надо изучать.

И вот все это очень бегло очерченное словарное богатство может пролежать для иных людей под спудом, не войти в их речь. А если и войдет, то лишь как бледное и искаженное отражение того, чем так славен русский язык. Почему? Да просто потому, что оно плохо известно или нерадиво используется.

 

ИНТОНАЦИЯ ОБОГАЩАЕТ РЕЧЬ

Литературной русской речи свойственны разнообразные интонации, взятые из разговорного языка и обогащенные и отшлифованные языком литературным. Интонация — это ведь не только повышения и понижения тона, это также усиление и ослабление голоса, замедление и убыстрение темпа, различные изменения тембра, это перерывы в речевом потоке, или паузы. Интонация, участвуя в построении высказывания и «наслаиваясь» на синтаксис и лексику, создает великолепные возможности выражения разнообразнейших оттенков смысла. Интонация усиливает выразительность речи.

Каждый писатель, создавая текст, слышит интонацию своей речи. Не случайно В. В. Маяковский изменил, казалось бы, такую устойчивую форму стихотворной строки — ввел «лесенку». Это помогало полнее и заметнее для читателя передавать интонацию:

Для такого понимания текста, которое приближало бы читателя к писателю, к его художественному замыслу, требуется, в числе других условий, хорошее знание интонаций родного языка.

Нельзя «передать» слушателям богатство художественного текста, если «передающий» (т. е. чтец, артист) плохо владеет интонационным богатством языка. К сожалению, многие выпускники школ не приобретают настоящего вкуса к художественному слову — и одной из причин этого служит интонационная однотонность и негибкость речи учителя. Однотонность интонаций не позволяет выразить сложную игру мыслей, чувств и настроений, заложенных в художественном тексте,— текст становится бедным, невыразительным. А произведения В. Маяковского или В. Луговского буквально «гибнут» при неумелом и неправильном их интонировании.

Да и повседневная жизнь людей небезразлична к интонации их речи. Ведь интонацией прежде всего выражается настроение человека.

Особенно заметно воспитывающее, воздействующее значение интонации в работе преподавателя, лектора, артиста, руководителя. Душевную черствость, грубость, бестактность, равнодушие, нервозность, досаду, раздражение — все это буквально обрушивает интонация на душу учащегося, слушателя, подчиненного. Преодолевая в своей речи отрицательные интонации, человек не только делает хорошее для людей — он воспитывает, делает лучше самого себя.

Вспомним и о том, как часто приходится слышать грубую, оскорбляющую интонацию в магазине, в трамвае, в больнице... Как иной раз бахвалятся расходившиеся подростки, разбрасывая во все стороны грубые, вульгарные слова и «задирающие», нагловатые интонации. Вот уж, действительно, не ведают, что творят!

 

И СИНТАКСИС — ТОЖЕ ОБОГАЩАЕТ

Принято говорить о том, что грамматика языка (т. е. способы и средства построения и изменения слов и построения предложений) недостаточно подвижна и активна в создании речевого разнообразия. Иногда даже кажется, что и поэт, и ученый, и делопроизводитель, и адвокат, и ребенок используют одни и те же средства грамматики: падежи, времена, простые и сложные предложения... Это и так, и не так.

Во всяком случае, синтаксис русского литературного языка обладает завидным многообразием средств, способов, типов построения очень не похожих друг на друга предложений. Можно использовать в речи простые предложения, а можно — сложные; можно ввести в речь сочинительные союзы, а можно и не вводить; «сцепить» простые предложения в сложное интонацией или подчинительными союзами; можно ограничиться одним придаточным предложением в каждом сложноподчиненном предложении, а можно нагромоздить в нем до десятка придаточных; можно применить прямой порядок слов, а можно и обратный; можно ввести в высказывание обособленные и однородные члены предложения, а можно и не вводить... Конечно, для того, чтобы использовать столь гибкую систему синтаксических средств нашего языка, ее нужно хорошо знать — и не только в теории, а на практике, в речевом ее бытовании.

Владение такими навыками заметно обогащает речь, тем более что синтаксис обычно тесно связан с интонацией.

Вспомним прозрачность синтаксиса прозы Пушкина и Лермонтова, Чехова и Паустовского, его музыкальность в стихотворениях в прозе Тургенева и в «Суламифи» Куприна, его разнородность и богатство в прозе Гоголя и Л. Толстого, его стилизованность под разговор у Достоевского и Леонова. А мятежные интонации и синтаксические ритмы в стихах Пушкина («Клеветникам России») и Лермонтова? А певучесть речи Блока и песенность Есенина? А ораторские раскаты и гулкие призывы поэта революции Маяковского?..

Поэзия Пушкина впервые в истории русской литературы показала гибкость и красоту русского синтаксиса, русской интонации. Как легко и естественно укладывает Пушкин в размер и ритмы стихотворной строки непринужденность синтаксиса и интонаций разговорной речи:

Как хорошо передает пушкинский синтаксис ритм и мелодию вальса:

Как удачно служат синтаксические находки Пушкина задаче передать впечатление от быстрой езды:

Попробуйте, читатель, на одном выдохе произнести предложение, начиная со слов Мелькают мимо... И попробуйте при этом постепенно убыстрять темп перечисления мелькающих предметов.

Поистине реформатором русского поэтического синтаксиса был Маяковский. Строки его стихов стали звучать как призывное слово трибуна, как задушевное высказывание друга...

Чем лучше знаком пишущий и говорящий с интонационными ресурсами нашего языка и практикой речевого их использования, тем свободнее и разнообразнее его речь.

 

МЕТКОЕ СЛОВО

Славится хорошая русская речь метким и образным словом. Не случайно словесное народное искусство создало в таком обилии пословицы и поговорки — эти жемчужины речевого творчества.

Ведь и сам язык, его роль в жизни человека получили меткое и яркое отображение в пословицах и поговорках. Вот некоторые из многих:

Язык — стяг: дружину водит.

Без языка и колокол нем.

Не бей кулаком — ударь словом.

Мал язык — горами качает.

Жало остро, а язык острей того.

Слово сказал — так на нем хоть терем клади.

Что сказано, то и связано.

Ласковое слово, что весенний день.

Словно не стрела, а сердцá сквозит.

Доброе слово сказать — посошок в руку дать.

Речетворчество народа никогда не прекращается. Выразителями этого народного таланта становятся и национальные писатели. Многие «крылатые» высказывания русских писателей и поэтов вошли в общий язык народа.

Из басен И. А. Крылова:

А Васька слушает, да ест.

А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь.

А ларчик просто открывался.

В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань.

Если голова пуста, то голове ума не придадут места.

И моего хоть капля меду есть.

Избави бог и нас от этаких судей.

Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.

Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться!

От радости в зобу дыханье сперло.

Охотно мы дарим, что нам не надобно самим.

Пой лучше хорошо щегленком, чем дурно соловьем.

Рыльце в пуху.

Сильнее кошки зверя нет!

Слона-то я и не приметил.

Тришкин кафтан.

Ты все пела? это дело: так поди же, попляши!

Хоть видит око, да зуб неймет.

Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?

Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.

Из «Горя от ума» А. С. Грибоедова:

А впрочем он дойдет до степеней известных.

Ах! злые языки страшнее пистолета.

Ба! знакомые все лица!

Блажен, кто верует, тепло ему на свете!

В мои лета не должно сметь свое суждение иметь.

Времен Очаковских и покоренья Крыма.

Дома новы', но предрассудки стары.

Забрать все книги бы, да сжечь.

И дым Отечества нам сладок и приятен!

Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?

Ну как не порадеть родному человечку!..

Подписано, так с плеч долой.

Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!..

Послушай! ври, да знай же меру.

Рассудку вопреки, наперекор стихиям.

С чувством, с толком, с расстановкой.

Свежо предание, а верится с трудом.

Словечка в простоте не скажут, все с ужимкой.

Служить бы рад, прислуживаться тошно.

Смешенье языков: французского с нижегородским.

Счастливые часов не наблюдают.

Числом поболее, ценою подешевле.

Что говорит! и говорит, как пишет!

Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!

Меткие изречения могут обогатить нашу речь, если каждое из них будет к месту и вовремя использовано!

 

ГЛАВНЫЙ ИСТОЧНИК РЕЧЕВОГО БОГАТСТВА

Во время различных дискуссий по вопросам языка и стиля нередко говорится о том, что наши писатели мало употребляют разговорно-просторечную лексику и мало пользуются различными средствами образования новых слов. И создается не совсем верное впечатление, будто главный источник речевого обогащения — это просторечие и слова, вновь созданные писателями.

Конечно, разговорно-просторечная лексика и фразеология были и остаются источником обновления и обогащения литературно-художественной речи. В этом особенно убеждает творчество Гоголя, Достоевского, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, А. Островского, Маяковского, Шолохова. Но писатели и поэты развивали и речевые стили, для которых обилие разговорно-просторечных слов и фразеологизмов едва ли характерно.

В одной из заметок уже говорилось о том, что самым главным и самым сильным источником обогащения речи была и остается область словесных значений, все новые и новые возможности которых реализуются все новыми и новыми соединениями слов. Вспомним замечательную по глубине и простоте мысль Пушкина: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. По-видимому, речетворчество, как правило, выражается в обновлении связей уже существующих и хорошо «освоенных» слов; несомненно, преувеличено речетворческое влияние так называемых новых слов, создаваемых писателями и поэтами. И разве на создании новых слов держатся своеобразные речевые стили Пушкина, Лермонтова, Гончарова, Тургенева, Чехова, М. Горького, Блока, Фета, Куприна, Бунина, А. Толстого, Шолохова, Паустовского, Леонова, Чуковского?

Но каждому большому писателю и поэту свойственно обновление связей между словами, а вместе с этим — обновление словесных значений. Не нужно думать, что обновление словесных значений всегда получает явное, открытое выражение — в виде неожиданных эпитетов, метафор и сравнений, неизвестных резких поворотов смысла высказываний и их частей. Это тоже бывает. Вспомним, как необычен и ярок каскад обновленных словесных значений в стихах Маяковского (кстати, он шел от увлечения образованием новых слов в юности к очень скромному использованию собственных неологизмов в зрелую пору творчества) . Однако не менее часто писатели избирают иной путь — ненавязчивого, бережного, как будто даже мало заметного «сдвига» словесных значений, создаваемого дальними связями слов. Разве не так построено стихотворение Пушкина «Я вас любил...»? »

Вот истинная сила поэтического слова: оно предельно просто, доступно, понятно! И вместе с тем — оно ново. Никому до Пушкина (может быть, и после него) не удавалось в русской литературе говорить о любви столь бережно, столь человечно, столь трогательно-красиво. Каждому читателю кажется, что и он мог бы найти те же слова и так же соединить их. Но не сумел. Конечно, пушкинские образцы речетворчества не могут восприниматься как единственно возможные. История русской литературы знает немало иных, которые еще раз убеждают в том, что главное, определяющее направление художественного речетворчества обусловлено умелым использованием литераторами значений слова и скрытых в этих значениях возможностей.

Раскройте, читатель, томик Паустовского или Шолохова. И внимательно всмотритесь, вдумайтесь в то, как живет и чем тревожит, берет за сердце то сдержанно-скромное, то щедро расцвеченное слово. И вы очень скоро увидите, почувствуете, поймете: нет, не индивидуальными словоизобретениями и даже не обилием непринужденно-просторечной лексики самобытна и сильна речь писателей. Она самобытна и сильна сложной и богатой системой значений, переливами смысловых тонов, оживляемых разумом и сердцем художника.

А если так, значит, и наша обыкновенная речь (учителей и рабочих, инженеров и врачей, ученых и журналистов) будет тем богаче, тем выразительнее, тем действеннее, чем меньше в ней будет стершихся от времени и употребления словесных сцеплений, чем больше мы введем в нее наших, нами созданных, нашим умом и чувством обновленных словосочетаний и высказываний.

Примелькавшиеся же, многократно использованные — да еще по-канцелярски сделанные — соединения слов вроде остановлюсь на вопросе, наблюдается рост (урожайности, подписки на газеты, активности слушателей, посещаемости и т. д.), приобретает широкий размах, включается в борьбу за (качество изделий, хорошее обслуживание покупателей, высокую успеваемость, передовые методы. труда, скоростные плавки металла и т. д.), проходит красной нитью, встречаются в этом вопросе трудности — такие соединения слов обедняют речь. И разве не яснее и не энергичнее подписка растет вместо наблюдается рост подписки? А разве не лучше движение ширится, чем движение приобретает широкий размах? И, может быть, улучшает качество, обслуживание и т. д. лучше, чем включается в борьбу за качество, за хорошее обслуживание?

Все эти соображения никак не умаляют роли лексики, фразеологии и словообразования в обогащении речи. Очень хорошо, если писатель, поэт, драматург умеют целесообразно ввести в речь созданное ими самими — по языковым образцам и законам — слово. Между прочим, для такого авторского создания слов очень хороши русские приставки. (Не случайно В. Г. Белинский и Н. Г. Чернышевский писали об особой выразительности русских приставочных глаголов.) Не очень большое усилие нужно, чтобы заметить смысловую общность глаголов выйти, выползти, выбежать, вылететь, выплыть. Но ведь по этому образцу можно сказать и вышагать, вытопотать, вытанцевать, выпрыгать, вывальсировать (ну, скажем, вывальсировать на середину зала). А вот другой ряд глаголов: зазеленить, замелить, заваксить, застеклить, затушевать, защебенить. По этому образцу можно образовать глаголы заавтомобилить, засметанить, зачесночить, забензинить и т. д.

Новые слова не всегда дают новые значения, новые соединения слов всегда это делают. А это — главное.

 

НУЖНЫЕ, ХОТЯ И «ДРУГИЕ»

О хорошей и плохой речи полезно знать многое. В этих заметках пока говорилось о правильности ее, чистоте, точности и богатстве. Но, по-видимому, существуют и другие ее качества? И может быть, эти «и другие» не менее нужны, чем первые? Да, другие качества речи тоже существуют. И они тоже ей нужны. Но они хуже изучены. Оставшиеся страницы книги и будут отданы сжатой характеристике «и других» качеств речи.

Простота (ясность, доступность) речи рождается таким подбором слов, таким использованием смысловых и грамматических связей между ними, а также между предложениями и их частями, которым Достигается наибольшее понимание смысла речи при наименьшей затрате усилий слушателя или читателя.

Логичность речи рождается таким смысловым соединением и грамматическим размещением слов, предложений и их частей, которое дает возможность строго последовательно усваивать выражаемую мысль, снимает противоречия в ее выражении. Простота и логичность внутренне связаны: нелогичная речь не может быть простой, доступной, ясной.

Выразительность речи рождается таким подбором слов, предложений, интонаций, которые помогают разбудить не только логическую, но также эмоциональную, эстетическую области нашего сознания; выразительная речь действует на наши чувства сильнее, чем обычно это получается в процессе общения.

Уместность речи рождается таким подбором средств языка (слов, предложений, интонаций и т. д.), который делает речь вполне отвечающей целям и условиям общения; уместная речь хорошо «приспособлена» к теме сообщения, его логическому и эмоциональному содержанию, составу слушателей или читателей, информационным, воспитательным или эстетическим задачам сообщения и т. д.

 

ЗА ПРОСТОТУ, ПРОТИВ УПРОЩЕНИЯ

Общепризнанно, что хорошая речь должна быть простой, доступной, понятной. Простота речи характеризуется отсутствием усложненных, затрудняющих понимание слов, словосочетаний, оборотов речи, целых предложений и их объединений. Простота речи невозможна без тщательного обдумывания того, о чем мы говорим или пишем. Чем правильнее и глубже поняты нами предметы и явления, тем проще и доступнее наша речь о них.

В. И. Ленин последовательно и настойчиво требовал от партийных работников, публицистов, литераторов краткости, энергичности, простоты слога. Например, в «Замечаниях на комиссионный проект программы» Ленин пишет: «Вообще § 5 особенно рельефно показывает общий недостаток проекта: длиннóты и нежелательную тягучесть изложения». Покоряющая простота и могучая энергия мысли и речи самого Владимира Ильича навсегда останутся поучительным примером гениального использования языка. В воспоминаниях о Ленине М. Горький говорит: «Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто», Ленин «не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл».

Простота речи Ленина не имела ничего общего с «подлаживанием» к уровню развития малограмотного читателя или слушателя. Владимир Ильич умел говорить и писать просто, не отказываясь от подлинно научного изложения очень трудных вопросов политики и науки. Тем самым Ленин поднимал, развивал, воспитывал, вел вперед сознание своих слушателей и читателей. В этом отношении интересно его высказывание о содержании и речи газет: «Производственная газета должна быть популярной, в смысле доступности миллионам, но отнюдь не впадать в популярничанье. Не опускаться до неразвитого читателя, а неуклонно — с очень осторожной постепенностью — поднимать его развитие».

Владимир Ильич не любил вычурности, нарочитой усложненности и мнимой «учености» речи. Так, он назвал тарабарским язык следующего высказывания: «Имманентное» приобретает характер объективно-реальный; «трансцендентное», лежащее по ту сторону феноменов в сферу «непознаваемого», превращается из недоступной нашим чувствам таинственной сущности в «имманентное» содержание нашего сознания, в предмет чувственного восприятия. «Имманентное» становится «трансцендентным», поскольку оно приобретает объективно-реальное значение, поскольку оно дает возможность по впечатлениям судить о свойствах вещей; «трансцендентное» становится «имманентным», поскольку оно объявляется лежащим в сфере познаваемого, хотя и по ту сторону субъекта». Владимир Ильич, выписав это высказывание, заметил: «Верные истины изложены в дьявольски вычурном, abstrus [темном.— Б. Г.] виде. Отчего Энгельс не писал таким тарабарским языком?»

Сохранилось немало высказываний мастеров русского художественного слова, выявляющих постоянную их заботу о простоте и ясности речи. Так, А. С. Пушкин, имея в виду многих литераторов своего времени, стремившихся к неоправданному «украшению» ^слога, речи, замечает: «Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем». Пушкин едко и справедливо высмеял ту манеру речи, которую поддерживали и развивали представители сентиментализма: «...что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: «сие священное чувство, коего благородный пламень» и пр. Должно бы сказать: рано поутру, а они пишут: «Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба» — ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее.

Читаю отчет какого-нибудь любителя театра: «Сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол...» боже мой, да поставь: «Эта молодая хорошая актриса» и продолжай...»

М. Горький писал: «Для того чтоб литературное произведение заслужило титул художественного, необходимо придать ему совершенную словесную форму, эту форму придает рассказу и роману простой, точный, ясный, экономный язык». Простота речи опирается, как об этом уже говорилось, на большую работу мысли и достигается тщательным отбором наиболее понятных слов, выражений, целых высказываний; она теснейшим образом связана с точностью, чистотой и правильностью речи.

Конечно, простота речи не может достигаться одними и теми же средствами в произведении художественном и в сочинении научном, в публицистической статье и служебном документе, в докладе на политическую тему и в бытовом разговоре. Например, метафоры (иносказательные, образные выражения) в речи научной малоупотребительны, в речи же художественной метафоры необходимы, и их умелое использование не нарушает простоты такой речи:

В бытовом разговоре редки сложные предложения, и, если их оказывается много, речь становится тяжелой, утрачивает свою непринужденность и простоту. В произведении научном или публицистическом, в общественном устном выступлении сложные предложения не только допустимы, но и нужны, и их умелое использование не наносит ущерба простоте речи.

 

ЛОГИКА НУЖНА И ЗДЕСЬ

В любом высказывании, большом или малом, смысловые связи между словами, сочетаниями слов, предложениями и группами предложений должны быть последовательными, понятными, доказательными, непротиворечивыми. Это качество речи особенно наглядно свидетельствует о ее неразрывной связи с деятельностью мысли. Конкретные мысли облекаются в материальную, языковую оболочку именно в речи. И конечно, логичными, последовательными, доказательными, непротиворечивыми должны быть прежде всего сами маши мысли. Но логика мысли оказывается во взаимозависимости с «логикой» языка, речи. Причем, нарушение логики речи всегда свидетельствует об ошибках мысли.

Нарушение логичности смысловых связей между словами, сочетаниями слов, предложениями и группами предложений — явление распространенное. Так, можно прочитать: «Лаборатория, кроме Никольского района, обслуживает еще и Городецкий. Сюда поступают материалы для исследования заболеваний животных, изучаются случаи их падежа посредством бактериологического анализа». Ясно, что слово сюда говорит о районах, а логика мысли требует, чтобы слово обозначало лабораторию. Оборот посредством бактериологического анализа, несомненно, относится к слову падежа, а логика мысли требует отнести его к слову изучаются.

Еще пример: «В отдельных колхозах бригады уже выполнили план сева, поэтому руководство района оказывает помощь правлениям колхозов в перестановке сил и средств в те бригады, где еще не выполнен план». В предложении говорится о том, что в отдельных колхозах, очевидно, все бригады (ведь сказано не отдельные бригады, а отдельные колхозы) выполнили план сева; а если так, то становится непонятным, как можно переставлять силы и средства в те бригады (тех же колхозов), где еще не выполнен план: ведь о таких бригадах ни слова не сказано; может быть, автор имел в виду бригады других колхозов, но об этом можно только догадываться. Так читатель и не знает, осуществлена ли перестановка сил и средств из одних колхозов в другие или же лишь из одних бригад в другие внутри колхоза.

Нелогичностью речи разрушается и логичность мысли — значит, затрудняется взаимопонимание людей.

 

НЕЛЬЗЯ ГОВОРИТЬ МЕХАНИЧЕСКИ

Хорошая речь возбуждает желание слушать или читать ее, удовлетворяет эстетическое чувство человека. И вот то свойство речи, которое позволяет ей «заразить» слушателя, привлечь его внимание, удовлетворить его чувство прекрасного, можно назвать выразительностью. Она достигается ясностью, глубиной, красотой мысли и чувств и особым подбором языковых средств. Выразительность речи не существует в отрыве от других ее качеств и не одинакова в разных стилях речи.

Говоря о красоте художественной речи, М. Горький делает интересные указания, которые нужно принять во внимание при оценке выразительности речи любого стиля: «Подлинная красота языка, действующая как сила, создается точностью, ясностью, звучностью слов, которые оформляют картины, характеры, идеи книг! Для писателя-«художника» необходимо широкое знакомство со всем запасом слов богатейшего нашего словаря и необходимо уменье выбирать из него наиболее точные, ясные, сильные слова. Только сочетание таких слов и правильная — по смыслу их — расстановка этих слов между точками может образцово оформить мысли автора, создать яркие картины». Здесь великий писатель развивает мысль о том, что выразительность и красота зависят от других свойств и качеств речи и не существуют как нечто самостоятельное и обособленное.

Речь не может быть выразительной и красивой, если автор ее не успел как следует продумать и прочувствовать содержание своего сообщения.

Только соединение большой работы мысли и искреннего чувства с тщательным отбором языковых средств дает выразительную, сильную, красивую не только внешне, но и внутренне речь.

Однако было бы серьезной ошибкой, если бы мы, признав громадное влияние мысли и чувства на степень выразительности речи, начали пренебрегать самими языковыми средствами — словами, сочетаниями слов, предложениями, значениями, интонацией и т. п. Ведь чем ярче и самостоятельнее мысль, чем глубже и искреннее чувство, тем тщательнее требуется отбирать и использовать средства языка. Именно этому учат нас классики.

Особо следует сказать о важности внешней, звуковой стороны речи для достижения выразительности. Устные выступления в нашей стране — явление поистине массовое. Звучащее литературное слово чрезвычайно широко используется в различных областях деятельности советского общества: достаточно вспомнить полезную и важную работу огромной армии пропагандистов, агитаторов, лекторов, преподавателей. Нередко думают, что внешней стороне речи — ударениям, интонациям, паузам, произношению — можно и не уделять большого внимания, а поэтому читают или говорят невыразительно, однотонно, вяло, с нарушениями норм произношения. Все это наносит ущерб воспитательной работе. Очень важно вовремя изменить интонацию, подчеркнуть в произношении то или иное слово или выражение, а иногда и целую фразу, ускорить или замедлить темп речи в зависимости от сложности материала и настроения слушателей, сделать паузу.

Многим приходилось слышать неумелое чтение стихов В. В. Маяковского, без любви к поэту и его творчеству, без навыка выразительного произношения. Интонации используются вялые и неверные, паузы — не там, где им полагалось бы быть, и не той величины, какая нужна по смыслу стиха, логические ударения сдвинуты со своих мест — и стих Маяковского как-то обесцвечивается, лишается своей могучей, стремительной силы, глубокой внутренней красоты... И как все преображается, когда то же самое стихотворение читают мастера художественного слова! Маяковский в их исполнении живет, борется, любит и ненавидит — великий поэт великого народа! Даже когда мы читаем Маяковского «про себя», нам также нужны и паузы, и интонации, и логические ударения, хотя все это остается непроизнесенным.

 

О ВЕЖЛИВОСТИ И ГРУБОСТИ

Уместность речи может быть нарушена заменой литературного слова просторечным, т. е. словом, характерным для непринужденного, несколько грубоватого и «сниженного» стиля разговорной речи. Правда, особые художественные задачи могут позволить литератору использовать просторечные элементы в поэтическом тексте. Факты художественной литературы говорят об этом весьма убедительно. В. В. Маяковский смело употреблял такие слова и выражения, как горланить, катись к чертям, наплевать, оттяпать, накласть в загривок. М. А. Шолохов в «Поднятой целине» так передает речь Макара Нагульнова:

«Я ему говорю: «Ты бы, Макар, голову забинтовал, ранку прикрыл». А он взбеленился, орет : «Какая это ранка, черт тебя задери ! Повылазило тебе, не видишь, что это царапина, а не ранка?! Мне эти дамские нежности ни к чему! Поеду в бригаду, ветром ее обдует, пыльцой присыпет, и заживет она, как на старом кобеле . А ты в чужие дела не суйся и катись отсюда со своими дурацкими советами !» [курсив мой.— Б. Г.\.

Просторечная лексика требует тактичного введения ее в высказывания. Что же касается устных выступлений и разговорного общения, в этих случаях грубые и «сниженные» слова и обороты бывают просто неуместными и ненужными. Использование в языке слов обтяпал (вместо сделал), таскать (вместо носить), морда (вместо лицо), вылупить (вместо раскрыть), гляделки (вместо глаза) может оказаться не только нетактичным, но и оскорбительным для слушателя или собеседника. А едва ли человека украшает грубость.

 

ЯЗЫК И МАНИЛОВ

Уместность речи требует осмотрительного использования и таких, казалось бы, безобидных и хороших слов, как теленочек, дорожка, ленточка, петушок, головушка, рученька. В теоретических работах по лексикологии есть такое понятие, как категория оценки. Что это такое? Под категорией оценки понимается наличие в слове дополнительного к основному оценочного значения. Оценочность часто выражается специальными суффиксами (пренебрежительности, уменьшительности, ласкательности и др.); однако наличие специальных суффиксов для выражения оценочного смыслового оттенка не обязательно.

Оказывается, если вместо, нейтральных слов город, лес, дорога, ручей, газета, книга, конверт мы употребим поблизости друг от друга соответствующие слова, имеющие оценочную характеристику, т. е. городок, лесочек, дороженька, ручеек, газетка, книжечка, конвертик, наши слушатели вправе будут заподозрить нас в горячей симпатии к... Манилову. Вспомним, как изъяснялся этот гоголевский герой:

«Жена его... впрочем, они были совершенно довольны друг другом. Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка , или конфетку , или орешек и говорил трогательно нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька , свой ротик , я тебе положу этот кусочек ».

Слова с дополнительным оценочным значением Гоголь ввел не только в высказывания самого Манилова, но и в авторскую речь, рисующую этого приторно-липкого человека.

Если в речь привлекается много слов и выражений, передающих отрицательное оценочное содержание, она воспринимается как грубая, неуважительная, даже оскорбительная. Так, другой известный герой гоголевской поэмы «Мертвые души», Собакевич, не скупится на резко-отрицательные словесные характеристики своих ближних: все городские знакомые Собакевича — «это все мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья». В ответ на замечание Чичикова о том, что на обеде у губернатора «свиные котлеты и разварная рыба были превосходны», Собакевич отвечает: «Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца».

Конечно, оценочные слова не всегда оказываются выразителями отрицательных качеств человеческого характера. Обратимся еще раз к литературному образцу. Н. А. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» использовал оценочную лексику «для выражения доброты и душевной отзывчивости русского мужика:

«Тем часом птенчик крохотный, по малу, по полсаженки, низком перелетаючи, к костру подобрался. Поймал его Пахомушка ».

«Ой ты, пичуга малая ! Отдай свои нам крылышки , все царство облетим».

«Не надо бы и крылышек , кабы нам только хлебушка по полупуду в день».

«А в полдень бы по жбанчику холодного кваску ».

«А вечером по чайничку горячего чайку ...»

Оценочные слова меняют общую эмоциональную окраску речи. Мы отнюдь не одинаково относимся к таким словам, как есть (нейтральное), кушать (вежливое), жрать (грубое); глаза (нейтральное), глазки (уменьшительно-ласкательное) и глазищи. Не случайно правила «хорошего поведения» не рекомендуют говорить о себе «хочу кушать» или «пойду покушаю». Нужно в таких случаях сказать: хочу есть, пойду поем. Гостю же можно и нужно предложить: пойдемте кушать, кушать подано, скушайте.

 

СТИЛЬ, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТЕМЕ

Языковые средства, использованные в речи, должны соответствовать стилю речи.

Можно сравнить между собою такие отрывки из текстов:

1. «Итак, относительная интенсивность нервного процесса определяет направление нервного раздражения, определяет связь агентов с различными деятельностями организма. Этими соотношениями интенсивностей переполнена физиология условных рефлексов, и точные определения относительной интенсивности нервных процессов при действии различных раздражающих агентов, составляют один из важнейших пунктов при современном изучении нормальной деятельности больших полушарий».

2. «Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать на небеса. Лаврецкий выпрямился и стоял, похолоделый и бледный от восторга».

3. Матрена . Куда ты, куда выскочила?

Параша . Иди скорей, батюшка зовет.

Матрена . Ступай передом, я за тобой.

Параша . Я не барабанщик, впереди тебя ходить.

Матрена . Куда норовишь? Не бывать же по-твоему, не пущу я тебя ночью шляться по двору.

Параша . Ну, так ведь уйду же и на улицу, коли ты стала разговаривать. И незачем уйти, а уйду. Иди домой, кличет, говорят тебе.

Матрена . Разорвусь пополам, а на своем поставлю.

Параша . Вынула ты из меня все сердце, вынула! Что тебе нужно от меня?

Матрена . Как что нужно, как что нужно? Первый мой долг, я тебя соблюдать должна!

Первый отрывок взят из статьи И. П. Павлова «Объективное изучение высшей нервной деятельности животных», второй — из романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо», третий — из пьесы А. Н. Островского «Горячее сердце». Внимательно прочитав эти тексты, мы увидим ярко выраженные особенности речи в каждом из них: особенности отбора й употребления слов, фразеологических единиц, грамматических явлений, т. е. налицо различные стили речи. Павлов не смог бы использовать в своей статье большинство слов и оборотов, употребленных Тургеневым или Островским, точно так же, как, например, Островский не мог бы взять для своей пьесы языковые средства, использованные Павловым и Тургеневым. «Все зависит от условий, места и времени» — эта истина верна и в применении к речи. Именно поэтому один и тот же автор в различных условиях, разрешая различные задачи, использует различные стили речи. Нельзя говорить одними и теми же словами, одними и теми же предложениями с ребенком пяти лет и со взрослым человеком: необходим отбор языковых средств, соответствующих уровням развития ребенка и взрослого человека; нельзя обойтись одним и тем же набором языковых средств, создавая лирическое стихотворение и роман в прозе. Так, А. С. Пушкин во всех своих художественных произведениях использовал созданный и развитый им реалистический стиль русской художественной речи. Однако пушкинский стиль очень гибок, подвижен и богат: он приобретает новые особенности в зависимости от жанра и идейного содержания произведения. Попытаемся сопоставить два отрывка:

В «Сказке о рыбаке и рыбке» слова очень простые, разговорно-бытовые: старик, старуха, землянка, невод, пряжа, тина, закинул и т. п.; определения здесь народно-поэтические: синее море, золотая рыбка, ласковое слово и др.; встречается постоянно повторение отдельных слов и целых оборотов речи; предложения построены очень просто, в них нет причастных и деепричастных оборотов, они очень напоминают разговорную речь. В «Медном всаднике» выступают иные особенности речи, иные характерные ее черты: слова здесь не разговорно-бытовые, а, как правило, литературно-книжные: мысли, возвышался, мрак, глава, воля, роковой, основался, чело, сокрыта, сей, конь, гордый, мощный, властелин и т. п.; определения тоже литературно-книжные: волны хищные, воля роковая, конь гордый, властелин мощный, мостовая потрясенная; построение предложений здесь значительно сложнее, чем в «Сказке». Даже это беглое сравнение особенностей речи двух отрывков ясно показывает гибкость, подвижность, разнообразие, богатство языка Пушкина, умение поэта менять стиль речи в зависимости от различий темы, жанра, творческих задач.

Подобное умение разнообразить речь, меняя стиль в соответствии с изменением условий, обстановки, цели, задач, содержания высказываний, темы, идеи, жанра произведения, нужно не только писателю, но — каждому, кто использует литературную речь. В этой связи полезно вспомнить следующую мысль В. И. Ленина, высказанную им в 1911 г.: «О республике всякий с.-д., который держит где бы то ни было политическую речь, должен говорить всегда. Но о республике надо уметь говорить: о ней нельзя говорить одинаково на заводском митинге и в казачьей деревне, на студенческом собрании и в крестьянской избе, с трибуны III Думы и со страниц зарубежного органа. Искусство всякого пропагандиста и всякого агитатора в том и Состоит, чтобы наилучшим образом повлиять на данную аудиторию, делая для нее известную истину возможно более убедительной, возможно легче усвояемой, возможно нагляднее и тверже запечатлеваемой». Это ленинское указание в связи с вопросом о стилях речи приобретает особую важность для пропагандистов, агитаторов, учителей, литераторов.

Только хорошее знание языка, чуткость и требовательность к слову могут избавить речь от «стилистических» ошибок, т. е. от использования слов, грамматических оборотов, интонаций, характерных для определенного речевого стиля, в такой ситуации, где они почему-либо оказываются неуместными. Даже опытные литераторы никогда не могут быть уверены в том, что в их речь не проникнут стилистически чуждые элементы языка.

Умение менять характер речи в зависимости от изменения содержания высказываний, условий и задач речевого общения не дается человеку от рождения — оно воспитывается и переходит в прочный навык, если человек добивается этого.

 

ДОБРЫМ ЛЮДЯМ — ДОБРЫЕ СЛОВА

Каждый хочет, чтобы его уважали, были с ним вежливы и отзывчивы. Но не каждый умеет уважать других, проявлять вежливость, отзывчивость. Получается нередко по русской пословице: в чужом глазу и соринку замечу, а в своем и бревна не увижу.

Один из видов поведения человека — речь. В наших словах и наших интонациях выражено не только наше видение вещей и явлений, но и наше отношение к людям. Черствое, грубое слово, издевательская, равнодушная, крикливая интонация обижают, оскорбляют. Далеко не каждый задумывается, как его слово, его интонация подействуют на собеседника. Продавец не прочь произнести утешающую его фразу: Подумаешь! Вас много, а я одна. Врач может иной раз сказать больному: Что же это вы, батенька, так поздно ко мне пришли? Учитель, случается, таким тоном поговорит с учениками, что все их уважение к наставнику улетучится — просто потому, что в интонациях учителя го тоже не было, а были досада, раздраженность и холодное равнодушие...

Никто не подсчитывал, какое число душевных ран наносят люди неуместно сказанным словом. Но многие начинают по-настоящему задумываться над лечащей и убивающей силой речи, задумываться о том, как бы лучше, полнее использовать язык для улучшения сердец и душ человеческих.

И хорошо, что вопрос «Как действует слово на человека?» возник. Его поставила жизнь. И жизнь найдет средства для его решения. Слово должно и будет служить воспитанию взаимного уважения людей. И пусть будет побольше добрых слов, сказанных добрым людям!

 

Развитие мировой литературы выработало определенный «идеал» языка, установило основные коммуникативные качества хорошей речи. Конечно, эти качества, как и самый «идеал» языка, развиваются, изменяются, поэтому понятия о хорошей речи не во всем совпадают в разные эпохи и у представителей различных классов и мировоззрений. В этих заметках говорилось об «идеале» речи, о ее главных коммуникативных свойствах применительно к нашему времени.

В высказываниях великих писателей, ученых, критиков, публицистов названы такие качества речи, которые являются необходимыми и основными для нее, именно: правильность, точность, простота, чистота, логичность, выразительность, богатство, уместность. Но, во-первых, сами эти характеристики требуют теоретического научного пояснения, а во-вторых, понятие «хорошая речь» может быть раскрыто и с несколько иной стороны.

Если мы соглашаемся с тем, что язык — это средство общения, средство обмена мыслями, то и к оценке достоинств и недостатков речи мы должны, очевидно, подходить прежде всего с вопросом: насколько же удачно, насколько целесообразно отобраны из языка и использованы для выражения конкретных мыслей и чувств различные языковые единицы (слова, словосочетания, предложения и др.)? Если эти единицы употреблены правильно, т. е. по нормам языка, и целесообразно, т. е. в соответствии с тем содержанием, которое нужно было выразить, и с теми условиями, в которых осуществлялась речь,— такая речь должна быть признана хорошей.

Одним из главных условий достижения необходимого соответствия между содержанием и его речевой «формой» является строгое соблюдение языковых норм. Если применять термины «языковая норма» и «целесообразность», то понимание хорошей речи может получить такое разъяснение: в хорошей речи выбор и использование различных средств языка полностью соответствует действующим языковым нормам и подчинено требованиям целесообразности.

Хорошая речь невозможна без соответствующих знаний, умений и навыков. Это все приходит как результат труда. Недаром А. П. Чехов советовал молодым авторам «вдумываться в речь, в слова». Говоря о языке М. Ю. Лермонтова, Чехов однажды заметил: «Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах,— по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать». Вот это чеховское «так бы и учился писать» очень важно: это путь к овладению речевой культурой. Нужно изучать словари, грамматики и иные пособия, посвященные языку, речи. Однако главное — изучать речь по лучшим ее образцам (художественным, научным, публицистическим). Изучать — и быть требовательным не только к речи других, но и к своей собственной прежде всего.

 

Что читать о культуре речи

Ленин — журналист и редактор. М., 1960. Разд. 3.

Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. 3-е изд. М., 1966.

Боровой Л. Путь слова. М., 1960.

Гвоздев А. Н. Очерки по стилистике русского языка. 3-е изд. М., 1965.

Горбачевич К. С. Русский язык: Прошлое. Настоящее. Будущее. М., 1984.

Горбачевич К. С. Нормы современного русского литературного языка. 2-е изд. М., 1981.

Горький М. О литературе. М., 1953.

Граудина Л. К. Беседы о русской грамматике. М., 1983.

Граудина Л. К., Ицкович В. А., Катлинская Л, П. Грамматическая правильность русской речи: Опыт частотно-стилистического словаря вариантов. М., 1976.

Ефремова Т. Ф., Костомаров В. Г. Словарь грамматических трудностей русского языка. М., 1986.

Земская Е. А. Как делаются слова. М., 1963.

Ильинская И. С. О богатстве русского языка. М., 1963.

Истрина Е. С. Нормы русского литературного языка и культура речи. М.; Л., 1968.

Костомаров В. Г. Культура речи и стиль. М., 1960.

Костомаров В. Г. Русский язык на газетной полосе. М., 1971.

Маршак С. Я. Воспитание словом. М., 1961.

Ножин Е. А. Основы советского ораторского искусства. М., 1973.

Ожегов С. И. Лексикология. Лексикография. Культура речи. М., 1974.

Орфоэпический словарь русского языка: Произношение, ударение, грамматические формы/Под ред, Р. И. Аванесова. М., 1983.

Панов М. В. И все-таки она хорошая! Рассказ о русской орфографии, ее достоинствах и недостатках. М., 1964.

Паустовский К. Г. Золотая роза: Заметки о писательском труде. М., 1960.

Розенталь Д. Э. Культура речи. 3-е изд. М., 1964.

Розенталь Д. Э. Практическая стилистика русского языка. 5-е изд. М., 1987.

Розенталь Д. Э., Телешова М. А. Словарь трудностей русского языка. 4-е изд. М., 1985.

Русская разговорная речь. М., 1973.

Русские писатели о языке (XVIII—XX). Л., 1954.

Сергеев В. Н. Словари — наши друзья и помощники. М., 1984. Скворцов Л. И. Теоретические основы культуры речи. М., 1980. Скворцов Л. И. Культура языка — достояние социалистической культуры. М., 1981.

Тимофеев Б. Н. Правильно ли мы говорим? Заметки писателя. 2-е изд. Л., 1964.

Успенский Л. В. Слово о словах; Ты и твое имя. Л., 1962. Федянин Н. А. Ударение в современном русском языке. 2-е изд. М., 1982.

Чуковский К. И. Живой как жизнь: Разговор о русском языке. М., 1962.

Шмелев Д. Н. Слово и образ. М., 1964.

Югов А. Судьбы родного слова. М., 1962.