Стрельба по бегущему оленю

Головин Геннадий Николаевич

 

Повести

 

Стрельба по бегущему оленю

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

«…Довольно странно, оказывается, читать произведение литературы, в котором не только место действия, но и большинство действующих лиц тебе прекрасно знакомы. Больше того — в котором и ты сам фигурируешь в качестве одного из персонажей. Не знаю поэтому, насколько объективно мое суждение, но вот оно: „Все так и было“. Наверняка не совсем „все“ и не совсем „так“, но в главном — все правильно. А главное в Вашей повести, конечно, Павел Николаевич Игумнов — незабвенный мой учитель не только в сыскном деле, но и в жизни вообще. Человек, к которому я до сих пор питаю чувства, без преувеличения, сыновние и которого порой так до сих пор мне не хватает! (Он, кстати, был не такого уж маленького роста, как Вы описали. По крайней мере, я был выше его всего сантиметров на пять — семь, а не „на две головы“, как у Вас в тексте.) Павла Николаевича у нас в Н. еще многие помнят, хотя прошло уже больше тридцати лет. Многие дела, которые он раскрыл, вспоминают (например, дело об ограблении Центральной сберкассы, дело братьев Мукасеевых), учат на них молодежь, хотя, на мой взгляд, для того, чтобы так, как Игумнов, вести дело, нужно единственное и недостижимое — быть Игумновым. А такого человека, увы, уже не будет… Мне — и тогда, тридцать лет назад, и сейчас — кажется, что это не он вел дело, а дело само „раскручивалось“. Павел Николаевич только время от времени аккуратненькими тычками как бы подгонял, направлял его. Это видно не очень, впрочем, явно, и в Вашей „Стрельбе…“, хотя, должен сказать, Павел Николаевич не любил вспоминать ни о Мартыновой, ни о Химике, ни, тем более, о Савостьянове. Он считал почему-то, что не он вышел тогда победителем. В этом я с ним не был согласен, да и Вы, как можно понять из повествования, тоже.

Вы просили исправить неточности, если они встретятся. Я исправил немногое: вместо „фломастера“ поставил „шариковая авторучка“ (фломастеров тогда мы и в глаза не видали), денежные суммы, которые фигурируют в тексте, привел в соответствии с курсом 60-х годов, и т. д. Вообще, должен вот что заметить: если смотреть сегодняшними глазами, то несообразностей в повести найти можно будет достаточно много, если очень захотеть. Если забыть, что действие происходит тридцать с лишним лет назад, если забыть, что Н. в те времена только-только стал областным центром, и ОУВД буквально задыхалось от нехватки и несработанности кадров, если забыть, что и уровень техники и уровень самой розыскной работы были соответствующими. Так вот, если забыть все это, то, конечно, трудно будет удержаться от многих упреков: и слишком уж в одиночку (как, прости Господи, Мегрэ какой-нибудь) работает Павел Николаевич, — да и нагрузка-то у него по нынешним меркам смехотворная — и слишком уж вольготные отношения между подчиненными и начальством в аппаратуре Управления, и почти совсем не привлечена для раскрытия преступления наша могучая криминологическая наука, и пр. Так рассуждать можно, хотя и негоже, конечно. Это выглядело бы примерно так, как если бы я, пятидесятипятилетний полковник милиции Виктор Гаврилович Макеев, стал бы возражать против того, что Макеев в повести описан желторотым наивным лейтенантиком, а не тем преисполненным мудрости замнач. Управления, каковым, надеюсь, я являюсь сейчас (шутка).

Спасибо, что Вы дали мне эту нежданную возможность: вновь оказаться в городе, где проходила моя молодость, вновь встретиться с людьми, которыми моя молодость, к счастью, была озарена. (Вот в какой „высокий штиль“ обратила меня Ваша повесть.)

Главное же спасибо, что помянули добрым словом Павла Николаевича. Сейчас бы таких людей на Россию тысчонку-другую — и в помине не было бы того безобразия, которое мы, к сожалению, имеем…

Желаю Вам здоровья, творческих успехов — в общем, всего того, чего желают писателям.»

1. ЧЕЛОВЕК В ЗАМАСЛЕННОЙ ТЕЛОГРЕЙКЕ

— Здрасьте! — вошел и сказал ничем не примечательный человек в замасленной телогрейке. Вошел он в отделение милиции, а в телогрейку был одет явно не по сезону — в городе Н. стояло лето.

— Мы вот, здрасьте, здесь рядышком с вами домик один сносим, — сказал он и умолк.

— Ну и что? — заулыбавшись, спросил дежурный из-за барьера.

— …а у вас там комнатушка одна опечатана, — скромно пояснил вошедший.

— Ну и что? — все так же улыбаясь, повторил дежурный.

— Как «ну и что?» — удивился посетитель. — Вы же ведь опечатывали?

Дежурный заулыбался и того шире.

— Я, дорогой товарищ, нигде никогда ничего не опечатываю, — сказал он и засмеялся. День был очень жаркий, и дежурному было очень скучно.

— Вы или не вы… — растерялся посетитель. — А у вас тут поглавнее кто-нибудь найдется?

— С тебя и старшины хватит, — сказал старшина сурово. Он обиделся.

— Ах, мать твою-перемать! — закричал тогда нервно посетитель. — А кому я простой запишу? Тебе что ли, харя немытая?!

— Так-так-так… — Дежурный милицейски заухмылялся и оживленно пододвинул, к себе чистый лист протокола. — Подождите, гражданин, не торопитесь! — запыхавшись, закончил он фразу, поймав посетителя возле дверей.

Человек в телогрейке рванулся, создался шум, и тут появился из кабинета капитан Еремин — Кирилл Кириллович.

— Что здесь происходит? — спросил он строго.

— Пьяный, товарищ капитан! — лаконично соврал дежурный.

— А где Соловьев? — спросил капитан, оглядев пустую дежурку.

— Соловьев к зубному пошел, на удаление! — быстро сориентировался дежурный.

Но тут человек в замасленной телогрейке снова завопил, будто не в учреждении находился, а в диком лесу:

— Товарищ капитан!

Еремин, уже уходивший, обернулся в дверях:

— Ну чего тебе?

— Я же к вам пришел! — закричал человек. — У меня же экскаватор простаивает! И вот — наряд выписан!

— Ну и что? — скучно удивился капитан Еремин и ушел в кабинет.

— У-ух, нар-р-род! — сказал, белея глазами, экскаваторщик. — По телевизору вас некому показывать, бюрократы!

— Тише, дядя, — умиротворяюще сказал на это старшина. — Ты сядь вот лучше на стульчик и не мельтеши, пока я на тебя протокольчик оформлю.

— Как-кой так-кой протокольчик?! За что — протокольчик?!

И опять пришлось дежурному ловить его у дверей — только на сей раз у дверей начальника. И вновь двери кабинета отворились.

— Ну чего ты буянишь? — утомленно стал стыдить телогрейку капитан Еремин. — Немолодой уже, и дети, наверно, есть…

— Потому и буяню, что — дети, — начал объяснять запыхавшийся экскаваторщик. — Их кормить нужно. А у меня из-за вашего бюрократизма, — и не сдержавшись, он снова заорал, — простой! Кто мне оплотит?

Капитан между тем повел носом, но никаких ожидаемых запахов не обнаружил.

— Вы что ль оплотите? Или вот этот ваш? Тогда пожалуйста — я хоть все лето загорать буду! Вы только платите мне мои пять двадцать или сто процентов по бюллетеню, и хорошо, я согласен, пожалуйста!

— А откуда он, этот, взялся? — наконец удивился капитан, обращаясь мимо телогрейки к дежурному.

— Пришел… — невнятно объяснил старшина. — Начал сквернословить… Убежать пытался…

— Что же это ты, брат? — повеселел капитан. — Вроде как и не пьяный даже. Может, психованный, так ты так и доложи.

Дежурный преданно засмеялся.

— Станешь тут психованным, — неожиданно угомонился экскаваторщик. — Я пришел. Тихо-мирно все ему рассказал. И что дом ломать будем, и что в доме — комната, вами опечатанная. Как хотите, я могу, конечно, поломать и так, только вы же первые ко мне потом и прицепитесь.

— Кто это прицепится? — грозно оборвал капитан.

— Ну уж ладно. Не так, может, выразился…

— Мы к честному человеку не цепляемся! — не стал и слушать Кирилл Кириллович. — А вот к пьяницам! — Он ткнул пальцем в экскаваторщика. — К хулиганам всех мастей! — Он опять указал на него. — К тунеядцам, спекулянтам и прочим — цепляемся и бу-удем цепляться! — Капитан повел очами на старшину.

Тот уже давно стоял по стойке смирно.

— Ясно вам это? — все еще с грозой в голосе спросил капитан. И тут же обыкновенным голосом, по-хорошему, без бюрократизма:

— А что у нас, кстати, в этом доме, Ложкин?

— Красногвардейская, 24-а, должно быть, — напрягся старшина. — Может, Рахматуллин?

— Ка-акой Рахматуллин на Красногвардейской, 24-а, — поморщился капитан. — Это же тебе не Казарменная, 7, квартира 1.

— Симбирцев, что ли? — как на экзамене зарозовел Ложкин.

— Может быть, и Симбирцев, может быть… — раздумчиво произнес Кирилл Кириллович. — По крайней мере, что спекулянт — это точно помню. — И пошел в кабинет звонить.

— Тут такое дело, здравствуйте, — послышалось из-за приотворенной двери. — Пришли строители, значит, сносить дом… Красногвардейская, 24-а…

При слове «строители» экскаваторщик переменил позу и сел повальяжней.

— …чья там комната опечатана, не помнишь? Я подожду, подожду… — и полез в карман за папиросами.

— Ложкин! Спички дай!

Экскаваторщик тоже вспомнил о куреве и тоже полез.

— Работнички… — забурчал он, глядя в окно. — На своем участке разобраться не могут.

— А посторонним, папаша, курить не дозволяется! — оживленно дымя капитанской папироской, объявил старшина, появляясь из кабинета начальника. — Только на улице!

— А ежели убегу? — мрачно предположил человек в телогрейке.

— А убежишь — догоним! У нас это быстро.

— То-то и видно, как «быстро», — опять забубнил под нос экскаваторщик, направляясь к выходу. — По телевизору бы показать, как вы тут «быстро»…

Он вышел, по-крестьянски уселся на крылечке и стал терпеливо курить окурочек, жмурясь от белого свирепого солнца, заливающего город.

Была середина лета, и в этот час очень немногие рисковали выходить на улицу без дела. Лишь ребятня, по различным уважительным причинам не определенная родителями в пионерлагеря, на дачу или в бесплатные санатории, гоняла мяч невдалеке от отделения. Над пустырем неподвижно висело тяжкое душное облако пыли.

Через час его позвали. Он вошел и сразу же, с порога, зашумел:

— Ну так как? Буду я сегодня работать или прикажете груши околачивать?

— Не мое дело, — сухо ответствовал капитан. — Сегодня этот дом сносить нельзя.

— Че-его?! — мгновенно возорал экскаваторщик. — А кто мне платить будет? Вы что ли? Не-е-е, капитан, так у нас дело не пойдет… Пиши справку, «По такой-то причине сегодня…»

— Какую еще тебе справку?! — как обожженный, тоже закричал капитан, хватая трубку зазвеневшего вдруг телефона.

— Да, — сказал он и враждебно посмотрел на телогрейку. — Да. Через полчаса, понял. А по мне — так хоть курсантов, хоть машинисток своих посылайте.

Бросил трубку и вдруг повеселел.

— Вот-те и вся справка! Не придется, видно, сачкануть-то. Заберут через полчасика спекулянтовы вещички — и ломай себе тот клоповник, сколько душе угодно! Ясно?

— Все равно, — каменно сказал экскаваторщик. — Пишите, справку. «По такой-то причине сего дня». Ишь, какие быстрые. «Через полчаса!» А я уже два часа у вас тут груши околачиваю. Полдня потерял? Пиши справку!

— Ну что ты за мужик такой? — удивился капитан Еремин, по по-хорошему. — Прямо бюрократ какой-то… Ложкин! Оформи ему справку какую-нибудь. Только не пиши… — он на секундочку задумался, — что он у нас в вытрезвителе был, его жена прибьет! — И капитан Еремин весело рассмеялся.

А за дверью рассмеялся старшина Ложкин.

А немного погодя рассмеялся и сам экскаваторщик.

Да и правду сказать, Кирилл Кириллович был все ж-таки легкий человек, несмотря на внешнюю суровость. И старшина Ложкин тоже был хороший человек.

2. СПЕКУЛЯНТОВЫ ВЕЩИЧКИ

Он сидел в кабине своего экскаватора, закусывал батоном с молоком и с удовольствием перечитывал выданную ему справку, которую осторожно держал на замасленной коленке.

«Дана в том, — сочинили они вдвоем с Ложкиным, — что экскаватор товарища Косых Александра Даниловича, рождения 1924 года, номер паспорта 667549 серия XIV-СА выдан Зареченским о/м Смоленской области на основании справки об освобождении, выданной нач. ИТК-27612 6 февраля 1958 года, действительно находился в простое из-за временной невозможности сноса дома 24-а по адресу Красногвардейская улица с 11 часов дня до 15 часов 35 минут 14 июня 1960 года».

Он любовался этой справкой еще и потому, что ему удалось прихватить лишний час простоя: сейчас была только половина третьего.

Точнее сказать, было 14 часов 26 минут, когда мимо экскаваторщика товарища Косых Александра Даниловича, направляясь к дому 24-а, прошел капитан Еремин и приветливо, как старого знакомого, позвал его с собой:

— Не желаешь ли глянуть, как спекулянтовы вещички перевозят?

Александр Данилович пожелал, проворно выпрыгнул из кабины и потрусил за капитаном.

Возле входа в дом уже стоял синий милицейский «газик», а вокруг него топталось человек шесть, очень молодых, все — в штатском.

Когда Косых подошел, один из них, в серой тенниске, как раз спрашивал у капитана, обидно кивая на Александра Даниловича:

— Это что, у вас теперь такие сотрудники? Он с вами?

И капитан, сказавший «с нами», был в ту же минуту полностью реабилитирован экскаваторщиком за свой давешний безобразный бюрократизм.

— Может быть, мы когда-нибудь пойдем? — недовольно спросил у серой тенниски другой, с обиженным лицом. — Или мы будем загорать?

— Или мы будем загорать, — непонятно согласился тот, однако поднялся и первым полез по деревянной скрипучей лестнице.

Дом 24-а представлял собой длинное кирпичное строение складского типа. Сразу же после войны склад было решено приспособить под жилье — для чего помещение склада разделили на два этажа, нагородили клетушек, прорубили окна, а ко второму этажу пристроили кроме того деревянный крытый коридор, который опирался на столбы и, подобно южным галереям, тянулся вдоль всего здания, уже давно угрожая рухнуть. Чтобы этого несчастья не произошло, жильцов недавно выселили, а дом 24-а решили переоборудовать под склад, для чего: снести коридор, разгородить клетушки, разобрать полы, а окна заложить кирпичом. Для претворения в жизнь первой из этих задач и был, собственно, вызван из стройтреста экскаваторщик Косых Александр Данилович, более известный, впрочем, среди друзей под кличкой «Циркач».

Они медленно продвигались вперед по коридору. Рассохшиеся половицы визжали и прогибались под ногами. Сквозь щели в полу было видно землю, и кто-то, шедший сзади Косых, вполголоса предрек:

— Переломаем мы тут ноги, чует мое сердце…

На что Косых, пользуясь темнотой, ответил:

— Типун тебе на язык, дура!

Коридор был темный, потому как окон в нем не полагалось, и освещался он лишь тем скудным божьим светом, который попадал сюда через щели. Комната, к которой они направлялись, оказалась в самом конце барака.

Внизу, судя по запахам, стояли контейнеры с пищевыми отходами, и воняли они так истошно, что молодой человек в серой тенниске, как самый главный, даже заметил: — Ну и воняет же… — Потом попросил: — Зажгите кто-нибудь спичку.

Спичку вскоре зажгли, он взял ее и, пока она не догорела, осветил все четыре бумажные ленты, которыми была опечатана дверь.

— Ленты не порваны, печати на месте, — произнес он как формулу и зазвенел ключами.

Вставил ключи, повернул, открыл дверь и — все вдруг, как по команде, жалобно замычали, в панике схватившись за носы.

Из распахнутой двери в коридор вырвался густой, тошнотворный, жуткий запах.

Александр Данилович, который, как и все, зажал лицо, через мгновение все же пододвинулся, вытянул шею и со сладким омерзением жадно заглянул в комнату.

Кто-то лежал на полу — похоже, что женщина. Косых заметил высоко обнаженные ноги, вроде бы и туфелька рядом. Но плоховато было видно — сквозь запыленное окно свет пробивался еле-еле.

Потом он обратил внимание на то, что из дверей с мощным жужжанием вылетают во множестве синие, жирные, так называемые, мясные мухи. И только он их заметил, как одна с размаху шлепнулась ему на щеку.

Он испугался до полусмерти. Окатился вдруг холодным потом. Вяло попытался согнать ее — но почему-то именно той рукой, которой зажимал нос, — и хватанул полновесный глоток трупного запаха. В голове поплыло… На вмиг опустевших ногах побрел он от комнаты к выходу. Коридор стал дрожать под его шагами, и не видно стало этому распроклятому коридору конца.

Наконец он добрался до выхода, с изнеможением повалился на ступеньку и сказал: «О-о-ох!»

Солнце палило по-прежнему, и под его лучами озноб, начавший было колотить Александра Даниловича, сам собой прошел. Он даже задремал, заслушавшись, как высыхает на его лице холодный липкий пот. Потом вдруг открыл глаза, облегченно вздохнул, будто скинув тяжкую ношу, и полез в карман за окурочком.

Завизжали половицы под торопливыми шагами. Один из молодых парней, приехавших на «газике», скатился по лестнице, вспрыгнул на каменную ограду соседнего двора, перемахнул через железный забор, венчающий эту ограду, и стремглав побежал к большим воротам соседнего дома — на улицу.

«Небось тоже не выдержал…» — решил Александр Данилович.

Снова раздался скрип половиц, но не такой торопливый и гораздо более грузный. На лестнице появились все остальные.

Капитан Еремин был бледнее других.

Начальник в серой тенниске уселся на нижней ступеньке, подчиненные сгрудились рядом.

— Ну что, капитан? — спросил один из молодых в штатском. — Можно поздравить? На вверенном тебе лежало необнаруженное. Хорош подарочек, даже завидки берут.

— Так кто же мог знать? — не понял шутки растерянный капитан.

— Начальник обязан все знать. И все предвидеть.

— Отстань ты от него, — лениво сказал старший.

Капитан Еремин приблизился к серой тенниске и стал о чем-то с ним шептаться. Должно быть, такое происшествие действительно было не подарочек.

Старший сидел, как сказано, на нижней ступеньке и курил. Вид у него был отсутствующий.

— …совсем еще девушка. Лет шестнадцать, как вы думаете? — задавал вопросы капитан Еремин.

— Кто ее сейчас разберет, — уклончиво отвечал старший.

— …уже почти год только мелкие кражи да драки, не поверите, а тут… вот-те раз!.

— Сочувствую, капитан, — рассеянно сказал на это старший.

— Синицын! А ну слетай, позвони, чтоб респираторы не забыли!

— Так Федя же не забудет.

— А если забудет?

— А вон он идет — спросим. Чтоб противогазы взяли, конечно, забыл сказать?

Федя, не отвечая, неторопливо подошел к забору, забрался на него и только оттуда ответил:

— Никак нет, вашсиясь! — и демонстративно остался сидеть. — Еще вопросы последуют?

— Кто едет?

— Павлуша едет. Кому же еще расхлебывать? Разрешите слезать?

Старший не ответил и полез за новой сигаретой.

Федя начал спускаться.

— Федя! — спросили внизу. — Там поблизости пивом нигде не торгуют?

Федя внимательно выслушал, затем опять молча забрался на забор и, сидя наверху, ответил:

— Никак нет, товарищ курсант.

Все лениво рассмеялись, исключая капитана Еремина и экскаваторщика Косых. «Шут ты гороховый, а не курсант!» — с неодобрением подумал Александр Данилович про Федю. Было очень жарко.

Федя повис на заборе, сделал «угол» и стал старательно держать его.

— Слезь, — поморщился старший. — Авторитет подорвешь…

Федя торопливо спрыгнул и по-бабьи ахнул:

— Батюшки! Едут!

Во двор въехала большая закрытая машина, и из нее стали выпрыгивать люди. Всего напрыгало пять. Они приблизились, старший вскочил со ступеньки и стал докладывать что-то щуплому парнишке в ослепительно белой рубахе с галстуком. Должно быть, это и был Павлуша, о котором говорили курсанты.

На вид ему можно было бы дать лет 25. Если бы, конечно, не сильно облысевшая голова. Голова же у Павлуши была облысевшая сильно: над темечком торчал один-единственный рыжеватый хохолок.

— Ну что ж… Посмотрим, — неожиданно звучным и ясным голосом сказал Павлуша.

Голос Александру Даниловичу понравился, но он все же подумал с неудовольствием: «Неужели таким вот молокососам поручают нынче дела? Дожили, нечего сказать…»

Между тем приехавшие распахнули огромный чемодан и всем стали выдавать противогазы. Александр Данилович даже не стал и подходить — все равно не достанется. Его и в самом деле не удостоили. Его и еще двух: курсанта Федю и курсанта Синицына, который пререкался с начальством.

Все поднялись и ушли, а Федя, криво усмехаясь, сказал им вслед:

— Вот приехал Паша — Паша все рассудит… Очень даже свободно.

«Двоечник ты, видать! — неприязненно подумал экскаваторщик Косых. — Противогаза, и того не дали. Оттого и рожа у тебя обиженная».

Прошло минут двадцать. Александр Данилович сидел просто так. Синицын и Федя лениво играли в крестики-нолики.

Завизжали половицы коридора. Кто-то возвращался.

Вышел Павел — слегка озабоченный — и вдруг присел рядом с экскаваторщиком. От него, от этого крахмального парнишки, приятственно пахло одеколоном.

— Как вас по имени-отчеству? — спросил он.

— Александр Данилович, а что?

— Просто так. Это вы, как я понимаю, заявили сегодня, что в доме опечатанная комната?

— Ну я. Только что здесь такого?

— По-моему, тоже — ничего. Вам об этом сказал кто-то, или вы сами увидели?

— Сам. Перед началом работы всегда полагается посмотреть, есть в доме кто-нибудь или нет. Это и по инструкции. Бывает, детишки играют, например. Вы не думайте, у меня ведь и наряд есть! — неожиданно закончил Косых и дал Павлу замасленную бумажку.

Тот внимательно прочитал все, написанное в наряде, аккуратно вернул.

— Никогда не думал, что это так интересно, — сказал он. — А скажите, Александр Данилович, когда вы обход делали, все двери были открыты?

— Как и сейчас — которые и заперты были.

— А вы не пытались, скажем, некоторые из них открыть?

— Упаси Христос, — просто сказал экскаваторщик.

— Ну вот, сразу же и «Христос», — усмехнулся Павел. — Я ведь просто так спрашиваю, для интереса.

«Знаем мы, — подумал Косых, — какой-такой ваш интерес. Тоже небось не дураки».

— …потому что я видел на некоторых дверях, открытых, сбиты замки. Это всегда так? Вы по специальности давно работаете?

— По специальности я работаю шестой год. Не всегда, конечно. Но — бывает. Часто, знаете ли, вещи оставляют ненужные… а для кого-нибудь они, глядишь, и пригодились. Вот и ходят по домам после отъезда. Еще, бывает, молодежь балуется.

— Ну молодежь-то, положим… — задумчиво не согласился Павел. — У нас, Александр Данилович, молодежь замечательная. А почему вы здесь? — неожиданно спросил он у курсантов, сидевших внизу.

— Противогазов не хватило, товарищ капитан!

Косых с уважением покосился на Павла. Неизвестно, в чем душа держится, а уже капитан, вот-те и мальчишка, зря-то не дадут.

— Безобразие какое… — сказал рассеянно Павел. — Противогазов не хватило.

— А там, правду сказали — девочка? — внезапно осмелел Александр Данилович.

Павел внимательно посмотрел в лицо экскаваторщика и, поморщившись, вздохнул:

— Да. И такая молоденькая, знаете ли…

Еще немного помедлил, потом поднялся. Неизвестно к кому обращаясь, произнес с восхищением: «Ну спасибо, Мустафа Иванович!» И пошел опять в коридор.

А Александру Даниловичу даже немного жалко стало Павлушу. «Где уж тебе, такому узкогрудому, разобраться в этаком-то деле!» — сочувственно подумал он.

3. ТОМИК СТИХОВ ВИТЕЗСЛАВА НЕЗВАЛА

Он стоял у калитки Мартыновых, на самом солнцепеке и докуривал сигарету. Жара была адовая. Белесое солнце было беззвучно обрушено на выжженную уже землю — и вот который день подряд все палило и палило…

По спине ползли струйки пота. Голову жгло, будто на лысине был приклеен горчичник. Однако он не торопился и докуривал сигарету медленно, как будто стоял в холодке.

Это был обычный для окраины Н. домик — с несколькими грядками редиски и пожелтевшего на концах лука, с тонкими хилыми деревцами, которые регулярно погибали в здешнем климате: летом — от зноя, зимой — от свирепого бесснежного мороза. Собаки во дворе не было.

Мартыновым принадлежала только половина домика — судя по заборчику, разделявшему огород изнутри — два окошка по фасаду.

Дверь на крыльце была полуоткрыта, там чудилась прохлада и даже сырость. Павел наконец не выдержал, бросил сигарету и пошел по бетонной дорожке к крыльцу.

В доме стояла тишина. Окна, занавешенные от жары соломенными циновками, светились медово-желтым. На полу — веером — темнели следы от недавнего обрызгивания водой.

В полусумраке Павел не сразу заметил за столом неподвижно сидящего старика в синей выгоревшей рубахе. Старик сидел, сильно склонившись над белой скатертью, и читал отрывной календарь.

Минуты через две Павел решил, что старик спит над календарем — тот не сделал ни единого движения.

Павел кашлянул. Старик не обратил на это никакого внимания. А подойти Павел, неожиданно для себя, постеснялся — остался стоять, как стоял.

Зудела муха, приклеившись, должно быть, к липучке. Павел с любопытством оглядел комнату и действительно увидел у окна штопором свернувшуюся ленту и единственную муху, изнывающую на ней. Нужно было окончательно свихнуться от жары, чтобы приклеиться к давно пересохшей мухоловке.

В глубине дома мокро шаркал веник. Павел ждал, когда подметающий выйдет, чтобы начать разговор. Находящий в себе силы работать в этом доме мог рассказать что-нибудь. Старик с самого начала ничего не обещал.

Павел стоял в дверях — на спине его, приятно холодя тело, высыхала рубаха, — и рассматривал комнату.

Дом казался не из богатых. Мебель покупали случайную, и с вещами расставаться, должно быть, не любили. На стуле с отломанной спинкой стоял довоенный, явно не работающий приемник. На ампирном письменном столе, на зеленом его сукне, изъеденном ядовито-желтыми пятнами, царила свалка отживших вещей и вещичек. Павел разглядел позеленевший самоварный кран, несколько электрических выключателей, десятка полтора пустых флаконов — из-под одеколона и стародавних духов «Кармен»; сломанный будильник лежал на боку рядом с тощей стопкой учебников для младших классов; несколько букетиков окрашенного в голубое и розовое ковыля, два портрета в деревянных паспарту, четвертинка с давно забытой какой-то настойкой, грамота за спортивные достижения, стеклянная «столовская» ваза, перегоревшая лампочка — много тут было разнообразнейшего, живописного хлама, который Павел разглядывал с непонятным удовольствием: в этих вещах был дух, аромат жизни, которая шла тут.

Ему было нетрудно представить, как жили в этом доме, пока не пришло несчастье: несуетливая, полная достоинства шла жизнь довольно безалаберных, интеллигентных, не пылко сошедшихся людей — жизнь естественно, но не назойливо посвященная единственному позднему ребенку, который спокойно и беспечально рос в этой уважительной к нему среде, не избалованный семьей, но и не получивший от нее ни одной зряшной ссадины, — и с каждым годом все больше радости было родителям переглядываться между собой с молчаливой улыбкой, глядя, как хорошеет взращенный ими человек, пока однажды…

— Ой!

Павел резко повернулся.

В дверях, ведущих внутрь дома, стояла женщина лет пятидесяти с седыми, выбившимися из-под гребня волосами. Одной рукой по-деревенски прикрывала рот, в другой — держала веник.

— Здравствуйте, — как можно мягче произнес Павел. — Я по делу, Мария Владимировна, — и показал удостоверение.

— А Марьи Владимировны нет, — испуганно проговорила женщина. — Вот… — и нерешительно показала на старика.

Павел повернулся к столу. Сидевший там уже поднял голову и спокойно смотрел на него.

Отец Мартыновой вовсе не казался стариком, если глядеть ему в лицо, — сидел вот только по-стариковски, разрушенно. Но лицо его было резким, совсем не старым: тонкий нос, овал, очерченный мужественно и сухо, словно одной линией, упрямый рот.

Он смотрел на Павла спокойно и невыразительно.

Тот показал ему свое удостоверение. Мужчина непонимающе посмотрел на красную книжку и снова отвернулся.

— Мне бы хотелось посмотреть кое-какие личные вещи Ксаны… Книги, например, записи… — Павел говорил словно глухому или спящему.

— Пожалуйста, — кивнул тот. Видно было, что он разомкнул губы после долгого молчания.

Женщина стояла, по-прежнему прикрывая рот рукой, и смотрела на мужчину с самозабвенной жалостью.

Павел прошел мимо нее в соседнюю комнату, и она даже не сразу заметила это. Потом хватилась, догнала и сразу же торопливым шепотом стала выкладывать ему:

— А Марью-то в больницу забрали. После похорон вернулись, все едят-пьют, а она только в жакетку в карман руку опускает и что-то в рот кладет. Присмотрелись — батюшки! — а она землю с Ксанкиной могилы в карман набрала! — Ой! — вдруг с голос заплакала-заторопилась она. — Девочка-то какая! Изверг окаянный!

Павел вздрогнул — сначала от вскрика, а потом, когда повернулся, от того, что глянули на него из комнаты живые, тихонько смеющиеся глаза девчонки лет шестнадцати, обнявшей ласковый от солнца ствол березы, а за ней — еще много белело берез, и лежали на земле солнечные пятна. Это было не здесь, конечно, а там, в Европе, летним нежарким днем, когда выехали за город, набрав в кошелки всякой вкусной всячины, лежали на прохладной земле, смотрели в синее за вершинами берез небо… Он представил даже, как она двигалась в тот день: то бегала, как девчонка, то вдруг начинала переливаться из позы в позу протяжно, плавно, томно — уже женщина, а внутри все подплясывал смешливый подросток… И затвор фотоаппарата щелкнул именно в такой вот момент, когда она ускользала от кого-то, играя, поддразнивая, мурлыкая…

Комната резко отличалась от соседней. Здесь недавно обитала вполне современная, подчеркнуто современная девушка, которая окружала себя вещами, тщательно выверенными по картинкам из журналов «Польша», «Декоративно-прикладное искусство», «Художник». По крайней мере, Павел решил именно так, потому что сам жил в подобной квартире, и именно таким образом жена его Валя осуществляла, как он выражался, «отбор экспонатов».

Широкая низкая тахта, покрытая грубым тканьем, которое обычно продается в магазинах Худфонда. Низкий полированный столик, несколько подвесных полок с книгами, книги — еще и в комбинированном книжном шкафу, который одновременно может служить и письменным столом (Павел никак не мог запомнить, как это называется: то ли сервант, то ли секретер).

На столике — узкая керамическая ваза (Худфонд) и один-единственный почерневший тюльпан рядом с сосновой веточкой («Декоративно-прикладное искусство», статья про искусство икебана). На стенках, кроме фотографии, — две гравюры местных, как определил Павел, художников. На одной — закат в степи, на другой — девушка, глядящая на солнце.

Вот и все. Обыкновенная комната старательно-современной девчонки. Можно принимать гостей, не извиняясь.

Если, кроме этого, нет за душой ничего — ужасно. Если есть, жить можно и так, хоть и не слишком уютно.

У него, кроме всего перечисленного, стоял в гостиной еще и полированный бар, в который перед праздниками жена ставила водку местного разлива. Жена купила бар в соседнем городе на «толчке» — тащила на себе в сорокаградусную жару, бедолага. Перед употреблением водку все равно приходилось из бара вытаскивать и нести в холодильник, на кухню.

— Как вас по имени-отчеству? — спросил Павел, оглядев комнату.

— Роза Федоровна.

— Я, Роза Федоровна, немного посижу здесь, поработаю, вы не возражаете?

— Работайте на здоровье, работайте! Я уж к себе пойду. Пришла — подмела, вот только ничего не ест, сам-то… Ну, вы работайте, конечно, — мне еще приготовить кое-чего надо, дочка скоро с работы придет… — и голос ее угас в глубине соседних комнат.

Павел остался один.

Сел в кресло, вытянул ноги, откинул голову — глаза в потолок — стал сидеть.

«Да, Мустафа Иванович, — подумал он, — поддел ты меня. Типичная висячка. Теперь можно будет докладывать по начальству: за капитаном Игумновым числится еще два нераскрытых дела. Во-первых, о предполагаемом производстве наркотического зелья в виларовском совхозе, и, во-вторых, об убийстве Ксаны Мартыновой. Доложить надобно кратко, сдержанно, а потом скромненько сесть в уголок — дескать, вы начальство, вы и делайте выводы… Молодец, Мустафа! Тем более, что от виларовского совхоза куда ближе до соседнего областного центра, чем до них, и подпольная артель, которую он ищет в Н., наверняка действует не здесь, а там, и оттуда идет транспорт в Россию, а не из Н. Но, видите ли, барыга, попавшийся в Москве с наркотой, слышал краем уха название именно Н., вот в чем дело-то. Потому и расхлебывать вам, энцы! — так решило высокое начальство».

Он лежал в кресле, расслабившись, вяло — культивировал в себе пораженческие настроения — сам на себя поглядывал с усмешкой. Что, дескать, с тобой делать, с неврастеником, ты, даже за сигаретами отправляясь, готовишь себя к худшему варианту, заранее брюзжишь: «Опять „Явы“ не будет, опять дерьмо придется курить!» Давай, поскули маленько, поуничижайся, — скоро надо будет работать.

«А самое отвратное, — подумал он, — что теперь нельзя будет по-настоящему сосредоточиться на чем-то одном. Мустафа, конечно, будет дергать через день, как дергает с совхозом: „Москва интересуется, Москва недовольна…“ Зато ты-то, Мустафа, будешь доволен! Но я постараюсь не доставить тебе слишком много удовольствия, поверь мне! Дело ты мне подкинул, конечно, красивое, прямо детективный роман, а не дело. Дано: брошенный дом, опечатанная комната, в комнате — труп. Требуется доказать, кто и за что убил девушку. Только-то и всего.

Ну, тут-то кое-какие концы хотя бы есть. Например, ключи от опечатанной комнаты. У кого они могли быть? Почти наверняка убили там же, в том же бараке, — значит, кто жил там, проверить. Ну, и так далее… Это тебе не совхоз, где, куда ни сунься, все сплошь — герои труда, охрана плантаций и складов — на неописуемой высоте, ни одна инспекция не придерется, а наркоту между тем вывозят… Как вывозят, куда вывозят, кто вывозит — темный лес».

Очень он не любил раздваиваться, хотя, конечно, почти всегда приходилось работать именно так: одновременно ведя два-три-четыре дела. Вот и сейчас нужно было заниматься Ксаной, а он никак не мог окончательно расстаться с совхозом, где выращивали для нужд медицины опийный мак и откуда вдруг обнаружилась утечка — обнаружилась уже на рынке, за несколько тысяч километров от Н. Есть там, правда, один человечек любопытный, на которого поглядывает сейчас Витя Макеев, специально на то оставленный в совхозе…

Но — стоп!

Он поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, неуверенно потянул на себя откидную крышку, крышка послушно опрокинулась, и на нее выползла первая груда бумаг. Еще не притрагиваясь к ней, он открыл другие ящики и убедился, что это была действительно лишь «первая» груда. Во всех ящиках были прямо-таки залежи исписанной бумаги.

Девочка, оказывается, писала стихи. Серьезно писала, упорно писала и совсем не бесталанно.

…Он пришел в дом Мартыновых около 11 часов. Когда в дверь постучали и он поднял голову, было уже около четырех.

Почти пять часов читал он рукописи Ксаны Мартыновой.

В дверь постучали, он сказал «да-да», и в дверь протиснулась давешняя женщина, осторожно неся в руках тарелку, до краев налитую окрошкой.

— Ишь, накурил… — сказала она недовольно. — Все пьют да курят, а потом спрашивают, где здоровье? А здоровье-то оно все в табак и ушло, не верно ли?

— Абсолютно верно. Только скажите, это вы мне принесли? Если мне, то, ради Бога, не надо! Я недавно ел.

— Не ври уж — «ел»! Как с одиннадцати зашел, так и не выходил. Или я из окна не вижу?

— Вот-те раз! — неискренне удивился Павел. — Тогда придется съесть.

— То-то и оно, что «вот-те раз». Не пимши, не жрамши, о потом спрашивают, где здоровье.

— И где же оно, здоровье? — оторопело повторил вдруг вслед за женщиной Павел и, не присаживаясь, понес ложку ко рту.

— Или тебя мать так учила есть? — ядовито осведомилась женщина. — Стоя-то лошади да верблюды одни едят!

— Вот здесь вы не правы, — повеселел Павел. — И коровы, и бараны, и собаки. Один человек, Роза Федоровна, ест сидя, потому как напрочь оторвался от животных масс… — Он оживился, хотя по-прежнему несколько озадаченно всматривался в книгу, этак поразившую его.

Это был тоненький, в твердом желтоватом переплете томик стихов Незвала из серии «Сокровища лирической поэзии».

Чуть пониже виньетки с символом серии — крылатым Пегасом — начиналась размашистая шикарная надпись шариковой авторучкой «Ксане — моей честолюбивой Надежде — с нежностью и — надеждой! А. Боголюбов».

А. Боголюбов — в миру Андрюша — это был приятель Павла. Почти друг — по преферансу, по встречам разнообразных торжественных дат.

Никогда Андрюша не упоминал имени Ксаны Мартыновой — вот чему в первую очередь подивился Павел. Все романы Андрюшки были известны ему достаточно хорошо. Боголюбову доставляло, видимо, удовольствие представать в глазах друзей этаким донжуаном, и он заботился об огласке своих похождений с назойливостью даже смешной, наводившей на мысли о вполне платоническом характере увлечений этого всеэнского казановы…

Создавалось впечатление, что книгу не читали. Многие страницы были склеены. Никаких отметок, подчеркиваний — абсолютно новехонькая книжка.

Павел не мог помнить почерка Боголюбова — жили-то в соседних кварталах, смешно было бы переписываться. Но он не сомневался почему-то: надпись была сделана Андрюшей. И это было очень интересно, очень.

4. ВИТЬКА ЖИГУЛЕВ

— Прекраснейшая окрошка! — воскликнул наконец Павел бодро и сыто, хотя тарелка опустела минут пять назад.

Роза Федоровна сидела пригорюнившись и, должно быть, не расслышала. Истово смотрела на портрет Ксаны.

— Ах, до чаго же мила была! — воскликнула она вдруг с некоторой театральностью в голосе. — Глаза радовались смотреть на нее — молоденькая, чистенькая, тоненькая. — И вдруг заплакала.

— Был бы сынок — непременно сосватала бы. И хозяйка легкая была — в руках все так и кипело.

— А у вас сынов разве нет?

— Взрослые уже, переженатые. Один во Владивостоке — на тралфлоте, другой в Алма-Ате — шофер первого класса.

— Скажите, Роза Федоровна, а у Ксаны был… ну, скажем, друг? С кем в кино ходят, например, на танцы?

— Да их здесь целый хоровод ходил! — оживилась женщина. — Чуть не с пятого ли класса! Но она — ни с кем из них! Правда, последнее время один — Витька Жигулев — вроде бы приглянулся. И в кино ходили, и на танцы. Мария сказывала… Но больно уж плохой парень: худой, бледный. Высокий, правда. Все с гитарой приходил: трынь-брынь, трынь-брынь. Крикнешь им: «Ироды! Спать дайте!» А он: «Тише, бабуся! Искусство принадлежит народу, значит, и вам причитается». Грубиян был. Но чтоб хулиганство какое с его стороны, это — врать не буду — не замечалось. Они сначала учились вместе. Он маленько постарше, на завод пошел, отец у них помер. Один раз, правда, облевал мне забор, паршивец, но говорит: не я! У них майские праздники прошлый год справляли. Может, и не он, только очень уж худ, где ему водку пить, прямо Кащей Бессмертный! Сейчас вот уехал в Москву, в институт поступать.

— И давно уехал?

— А недели две, может, чуть поболее… Видно, не сладилось у них с Ксаной. Дверью ка-ак хлопнет! Ну, думаю, мать пресвятая богородица, атомная бомба, что ли, попала? Прямо по грядкам и побежал. Я ему: «Куда, сукин сын, редис топчешь? И так позасохло все!» — он и не слышит. Калитку ка-ак наподдаст! — думала, с петель сорвет. В них, в худых-то, очень много злости есть, оттого, может, и худые, не про вас будет сказано.

— А я разве худой? — удивился Павел.

— А то толстый! — фыркнула женщина. — Прямо фон-барон, какой толстый!

— М-да. Ну, значит, наподдал он калитку?

— Ну, значит, наподдал он калитку — думала, с петель сорвет — и бегом за огороды в степь. А я через стенку слышу — да и окошко тоже открыто Ксана запела что-то, патефон завела. Плевать мне, дескать, красавице такой, на дураков этих, мужчин. Она поманила бы только — тыщи бы сбежались!

Да… А ночью, слышу, он опять под окном. Ксана, говорит, золотая моя, люблю, говорит, больше жизни. Я тебя, говорит, на руках буду носить, в шелка-бархаты одевать, золотом осыплю! А она, слышу, только хаханьки — дескать, не хочу. А он — все свое гнет: больше, говорит, всего на свете! Ну, думаю, пропал твой редис, Марья — весь как есть потопчет! Не хочешь слушать, а слушай — окошки-то открыты… Потом он, значит, обозлился: попомнишь мои слова, только поздно будет, а старпёру этому я ноги переломаю, проси не проси!

Павел вдруг резко перебил сказочный речитатив женщины:

— Это вы точно слышали?

— Не знаю уж, точно ли, не точно ли, — обиделась она. — Только окна-то открыты: не хочешь слушать, а слушай.

— И, значит, что он ей говорит?

— Ты, говорит, Ксана, еще вспомянешь этот разговор, только поздно будет, не воротить его будет! А старпёру этому, проси не проси, я ноги переломаю! Прощай, говорит, счастливая будь, а я уж как-нибудь так… Заплакал горькими слезами и пошел.

— Мда, — опять сказал Павел. — Любил, значит, ее?

— А как же, скажи, ее не любить? Ты посмотри! Или видел где такую красавицу, кроме как в телевизоре? Конечно, любил. Плакать разве бы стал? Прощай, говорит, счастливая будь. А я уж как-нибудь один, видно, доля моя такая, сиротская. Этак вот ручкой прикрылся и по-ошел куда глаза глядят.

— Мда… А «старпёр» — это кто такой?

— Ай не знаете? — законфузилась женщина. — Я-то и то осрамилась. Все думала, кто ж это у Ксанки завелся: старпом, от сына слышала, бывает такая специальность, а это… У дочки наутро спросила, она ка-ак расхохочется! На ушко мне объяснила — я думала, сквозь землю провалюсь!

— А потом — прямо сразу и уехал?

— На следующий прямо день. Взял расчет и уехал. Мать ему: «Куда ты? Экзамены вон еще через сколько, а ты ехать?» А он говорит: в каких-то там институтах экзамены раньше начинаются. И не держите, говорит, меня, мамаша, все равно жизнь моя теперь конченная… — Роза Федоровна опять стала розоветь от вдохновения.

— Мда, — в третий раз повторил Павел. — А Ксана пропала через сколько времени после его отъезда?

— А за день! А, может, и за неделю… Я-то уж и так думаю, — перешла она на шепот, — не он ли ее и погубил, а? По злобе? Что она ему отказала? А?

— Ну уж, прямо сразу и «погубил». А если не он? Не грех ли перед Богом будет — на невиновного поклеп возводить?

— А я — плохо в Бога верующая, — легко отпарировала Роза Федоровна.

— Вы точно помните, что Ксана ушла из дома раньше, чем уехал этот ее ухажер? Он уехал… — и Павел назвал первое пришедшее на ум число: — Он уехал 26 мая.

— А аккурат 27-го мне посылка была от сына. С рыбой. Из Владивостока. Я принесла Марью угостить, а она мне: беспокоюсь я что-то за Ксану, третий день не появляется. Пошла к подруге экзамены готовить и все — нет. Прямо не знаю, говорит, что и думать.

— А раньше такое бывало, что она у подруг готовилась?

— Бывало, почему же, и ночевала иной раз у них. Подруги у ней хорошие были. Вот я и думаю: Витька это Жигулев! Уж очень в нем злости много было заложено. Калитку, помню, как наподдаст — думала, чистое дело, с петель слетит!

— «Наподдаст», — брюзгливо повторил Павел. — Это, разумеется, достаточно, чтобы обвинять человека в убийстве. Вы меня простите, Роза Федоровна, но тут я вас поймал. Посылку вы, не сомневаюсь, получили 27-го. А Жигулев уехал в Москву… — и он опять назвал первое пришедшее в голову число. — 21-го. Ксана ушла, вы говорите, числа 24-го, значит, уже после отъезда Жигулева! Понятно вам? После отъезда Витьки ее убили!

Он не знал, когда Жигулев уехал в Москву, и вообще, в Москву ли? Он впервые услышал об этом парне здесь, в доме Мартыновых, и вполне могло оказаться, что именно этот незадачливый влюбленный — тот преступник, которого он ищет.

Тем не менее он постарался, чтобы в глазах этой женщины на парня не упала даже тень подозрения. В необыкновенное раздражение приводили его всегда эти розы федоровны, с легкостью неописуемой вешающие собак на людей. Недаром все-таки мудрейший Мустафа Иванович в минуту начальственного раздражения говаривал: «Чистоплюй ты, Павел, одно слово — чистоплюй!» И заканчивал обыденной своей фразой: «Надклассово мыслишь, понимаешь…» — загадочной и многомысленной.

На «чистоплюя» Павел не обижался. Ответствовал всегда одинаково и даже всегда одинаково нудным голосом: «Это только для юриста ясно, что подозрение и обвинение — две большие разницы. Для юридически темных подавляющих масс подозрение — это уже обвинение. „Честного человека не заподозрили бы…“ — вот и весь сказ. Я стараюсь руководствоваться (в соответствии, между прочим, с законом) презумпцией невиновности тех, кто привлечен к следствию. Большинство же людей рассуждает по поговорке: „Нет дыма без огня“. И в данном частном случае прав я, а не большинство. И никто меня в противном не убедит».

«…Жигулев, без сомнения, очень любопытен, — решил Павел, — и, видно, придется съездить в Москву. Но нечего прежде времени пятнать мальчонку. Ничегошеньки еще не известно».

Роза Федоровна стояла, поджав губы, — явно разобиделась. И, наконец, нашла, как уесть этого стручка за нанесенное ей тяжкое оскорбление недоверием.

— Вы там книжечку какую-то показывали, — сказала она сухо. — Ну-ка, дай я взгляну, какой-такой ты милиционер…

Павел рассмеялся и раскрыл перед ней удостоверение.

Она читала долго и въедливо. «Печать чего-то расплывчата», — сказала.

Потом достала из передника огрызок химического карандаша и многообещающе добавила:

— А фамилию твою я все ж-таки перепишу.

И написала — крупно, хоть и кривовато, на листе, который услужливо, даже поспешно, выдернул из блокнота Павел:

«ИГУМНАВ ПАВЛ НИКОЛАЕВИЧ».

— Будьте столь любезны… — сказал несколько неожиданно для себя Павел, пряча документ. Ему было все-таки неловко: окрошкой-то кто его кормил?

5. В МОСКВУ! В МОСКВУ!

Он давно уже не был святым, и если вдруг выдавался выходной день, любил его проживать, как и большинство грешных: валяться в кресле, удивляться глупости телевизионных передач (и себе, глядящему эти передачи), сладко дремать после обеда в ожидании, когда его коммуникабельная жена обзвонит всех знакомых и найдет тот дом, куда они вечером пойдут в гости, сходить в гости, а потом до изнеможения почитать чего-нибудь этакое, модненькое, уже в постели, почти пересиливая себя…

Он не был святым, но в разгар дела выходные приводили его в тихое бешенство. Ритм жизни начинал напоминать ему бестолковый ритм попавших в затор машин: короткий взрев двигателей, двести метров пустого шоссе и вновь — остановка, и нетерпеливый раздраженный рев моторов, работающих вхолостую.

У Мартыновых он был в субботу и по дороге домой вдруг решил сегодня же лететь в Москву: на завтрашнее воскресенье пищи размышлению не было никакой, а Жигулев, и, в особенности, «старпёр», которому тот обещался переломать ноги, очень его заволновали.

Трех часов ему хватило на все: и убедить прокуратуру в необходимости сегодня же быть в Москве, и выписать командировку, и предупредить жену, и собрать вещи, и успеть на последний московский рейс.

В самолете он устроился на детское место — можно вытянуть ноги — и заснул. Это он умел мастерски — засыпать в самолете, в поезде. Бессонницы мучали его дома.

В Домодедово он вздремнул еще часика три. Так что когда в девятом часу утра он мчался к Москве в мощно гудящем прекрасно отрессоренном автобусе, — к Москве мчался капитан Игумнов, отлично выспавшийся, успевший позавтракать, побриться и даже сменить рубаху.

В то лето самой модной мелодией была японская «Лепесток розы». Неудивительно, что глядя в окно на пролетающие мимо подмосковные березняки, Павел насвистывал себе под нос именно «Лепесток, розы», иногда даже напевал — как ему казалось, вполне по-японски.

В Москве он не был уже года полтора, и потому на Котельническую набережную от площади Свердлова он отправился пешком. Ему доставляло несказанное наслаждение идти по Москве — неторопливо — по Красной площади, мимо храма Василия Блаженного, по набережной грязноватой красавицы Москвы-реки…

На Котельнической набережной было общежитие института, в который держал экзамен Виктор Жигулев. В день отъезда один из сотрудников Павла навестил его мать, сказался товарищем по цеху и взял адресок — на всякий случай, чтобы было где провинциалу остановиться в столь большом городе.

Общежитие живо и неприятно напомнило Павлу общежитие того провинциального университета, где он учился много лет назад. Те же мрачноватые, сиротски освещенные коридоры, тот же запах — запах жития многих людей сообща; те же горделиво играющие мышцами (а потому по пояс обнаженные) парни, те же, казалось, были и девицы — заспанные, неприбранные, с марсианскими трубочками бигуди в головах; те же очереди в туалет, те же парочки, обнимающиеся на лестничных площадках, та же удушливая вонь картошки на домашнем сале… Не любил он свое общежитие, не любил даже вспоминать о времени, проведенном под его кровлей, и разговоры о «незабываемых, веселых, хотя и голодноватых студенческих годах» вызывали в нем отчетливое раздражение.

Пятьсот сороковую комнату он нашел быстро. Постучался — никто не ответил. Вошел.

В комнате было пять коек. На двух спали. В центре стоял стол, по виду которого можно было без труда определить, сколько, когда и что именно выпивали и чем закусывали. Выпивали водку, пиво и дешевый портвейн, закусывали пельменями, вареной картошкой и селедочным паштетом. Если пили пятеро, то пили изрядно.

Павел рассмотрел стол, потом взял гитару, обклеенную рекламными девицами, сел на чью-то пустую кровать и стал подбирать въевшийся в память «Лепесток розы».

У него был слух, и он довольно быстро стал извлекать из инструмента нечто похожее.

Прошло с полчаса. Он играл уже довольно громко, но ни один из спавших и не думал просыпаться.

Наконец, в коридоре раздались оживленные голоса, дверь распахнулась, и боком вошли два парня, тащившие почти полный ящик с пивом.

— По-одъем! — заорал пьяноватым голосом один из них. — Красный Крест пострадавшим от похмелья пожертвовал ящик пива! По-одъем!

— Эй! — стал трясти он одного из спящих. — Витек! Вставай! Одноименное пиво привезли!

Жигулев поднял голову и укоризненно сказал:

— Ну почему ты такой гад? Мне снится девушка, а ты врываешься в такой момент. Ого! — вдруг почтительно сказал он, увидев на столе ящик. — Поверьте моему слову, братцы, не видать нам института в этом городе. Нужно ехать туда, где пивзаводы на ремонте. Вчера мы тоже начинали пивком, а кончили? А кончили безобразными вливаниями семьсот семьдесят седьмого портвейна внутриутробно…

Разговаривая таким образом, в общем-то ни к кому не обращаясь, он сел, наконец, на постели, демонстрируя свою юношескую худобу и незагорелость, — впрочем, от этого он никакого видимого смущения не испытывал. Через секунду он должен был увидеть Павла.

Поднял припухшие, заспанные глаза и сказал:

— Ба, кого я вижу! Товарищ капитан!

Не очень даже удивленно. Нисколько не изменившись в лице.

— Какими судьбами, капитан? И в этом городе, и в этом гадюшнике?

— Почему ты думаешь, что я капитан, а не майор, скажем?

— Год назад вы были капитан. Вряд ли у вас так быстро продвигаются.

— А откуда ты меня помнишь?

— В третьей школе, помните? — мелкашки сперли. Приезжали вы и еще какой-то лейтенант. Помните?

— Смутно.

— А нашли того, кто спер?

— Наверное, нашли. Я этим делом не занимался, не помню даже, почему приезжал.

— А мне говорили — не нашли… — слегка разочарованно сказал Жигулев.

— Товарищ капитан! — обратился к Павлу один из парней. — Если вы не собираетесь никого из нас забирать, тогда, может, пивком немножко побалуемся?

— Почему бы и нет? А если бы собирался забирать, то пива, небось, не дали бы?

— …к пиву вот только нет ничего. Рыбки бы!

— И так хорошо, — сказал Павел. — Избаловались вы тут. Лично я не пил пиво ровно полтора года.

— Полтора года, как у нас в Н. пивзавод на реконструкцию поставили, — объяснил Жигулев.

— А! — догадался наконец один из парней. — Вы, значит, просто земляки?

— Никогда не мог понять своего соседа, который с похмелья помер, теперь понимаю, — сказал Жигулев, залпом вымахнув из горлышка бутылку пива и тяжело дыша. — Он с похмелья даже в баптисты однажды записался.

Следом за Жигулевым, который, почти не перевирая, рассказал действительную историю энского полковника в отставке, с похмелья ставшего баптистом, — какую-то байку о пьянчугах поведал один из парней.

Павел помалкивал, с искренним удовольствием пил пиво, — с удовольствием, слегка подпорченным той атмосферой натянутости, которая всегда возникала среди случайных его собеседников, едва становилось известно о его профессии. К этому он привыкнуть не мог, даже страдал, но никогда не врал без нужды, кем он работает. Недаром все-таки мудрейший Мустафа Иванович столь часто повторял Павлу фразу: «Ты мне эту романтику брось! Надклассово мыслишь, понимаешь!»

Компания, видать, вчера погорячилась изрядно. После пары бутылок пива все уже говорили вразнобой, почти не слушая друг друга. Проснулся четвертый, с ним стали смеяться над чем-то, и тут Жигулев, воспользовавшись общим шумом, наклонился к Павлу:

— Скажите, а вы что, действительно случайно зашли сюда? Не может, по-моему, этого быть.

— По делу.

— Здесь кто-нибудь еще из наших? Что-то не видел… Может, вас уже перевели сюда?

— Нет, не перевели. На днях переведут. Я к тебе приехал.

— Ко мне?! — неподдельно веселое изумление увидел Павел в его глазах.

— К тебе.

— А в чем дело? — уже тревожней спросил.

— Ты знал Ксану Мартынову?

— Зна… Только почему «знал»?

И вдруг вся краска с его лица — в единое мгновение — схлынула! Впился взглядом, догадался.

— Ее убили, — сказал Павел.

У него было ощущение, что убивает он. Нелепо, конечно, но ему показалось, что именно из внезапно распахнувшихся глаз, из зрачков вырвался этот коротенький, детский, словно бы даже удивленный звук:

— Ой!

Жигулев сидел чуть согнувшись, будто у него побаливал, но не сильно, живот. Глядел куда-то в грудь Павлу. Потом поднял голову, посмотрел в глаза и сказал с неуверенной ненавистью:

— Вы врете.

Павел пожал плечами.

Жигулев вдруг скривился, вскочил с места и подскочил к окну. Стал смотреть на улицу, но — недолго. Его вдруг несколько раз трясануло, он скрючился, бросился в сторону, и его начало рвать.

— Убирать сам будешь, — с брезгливым презрением сказал один из четверых.

Жигулев сел на кровать возле окна и опять согнулся. По лицу его текли слезы. Потом лег головой на подушку и закрыл глаза. Лицо его было белое, даже с прозеленью.

— Неужели в вашем могучем городе не могут научить людей пить водку? — спросил один из четверых у Павла. — Куда комсомол смотрит? Общественность, в конце концов?

Жигулев открыл глаза, посмотрел в их сторону, но взгляд был пуст. Потом с усилием, видимым даже со стороны, поднялся, приплелся к столу.

— Мда, брат… — сказал кто-то. — Посмотрись в зеркало.

Жигулев глянул на него непонимающе, присел к столу, отпил чье-то пиво. Что-то беспокоило его, что-то мешало. Он даже озирался, потом оглянулся к окну, вспомнил и пошел в коридор походкой смертельно уставшего человека.

— Счастливый человек, — сказал один из четверых. — Это значит, что организм здоровый. Я, например, всю жизнь от этого страдаю: не блюется, хоть плачь!

Павел посмотрел на него со злым недоумением.

Возник Жигулев — с ведром, тряпкой, веником — как желтовато-зеленое привидение с задумчивыми глазами.

Проходя мимо Павла, остановился:

— А — кто? Неизвестно?

— Нет.

Жигулев присел возле окна, стал веником собирать на картонку. И вдруг оттуда донеслись какие-то несуразные звуки — не то стонущий кашель, не то хриплый прерывистый вой. Он был, видно, из тех, кому не дано умение плакать.

— А что случилось? — спросил наконец один из четверых, который один из четверых и разговаривал. — Случилось чего-нибудь?

— Ничего не случилось, — поморщился Павел. — Ничего.

— Позавчера, — сказал тот, что поднялся позже других, — на втором этаже тоже приходили. Кто-то кому-то вилкой глаз выбил.

— Может, и ты, Витек? — хохотнул кто-то — А?

Но, в общем-то, все почувствовали в комнате присутствие чего-то такого, смеяться над чем — грех.

— Хватит ля-ля разводить! — сказал грубо один из четверых, который до этого все время молчал. — Пойдем на воздух! Человеку, может, поговорить надо. А то — приехали в столицу, а, кроме пить да жрать, ничего и не видим!

Жигулев остановился возле Павла с ведром в руке.

— Вы уж извините это… — сказал он и попробовал улыбнуться. Деликатный был паренек.

…Часа через два разговоров Павел сказал:

— Пойдем и мы что ли на улицу? Накурили…

Жигулев послушно поднялся и стал надевать сандалии.

Двигал руками сонно, задумчиво. Время от времени кривовато усмехался, — будто над собой.

— Пешочком пройдемся? — спросил Павел на улице. — Мне еще командировку надо отметить.

Жигулев изумился:

— Вы что же? Из-за меня в командировку даже приезжали?!

— А ты как думаешь? Мы — ужасно могучая организация. Если надо — езжай хоть в Чарачары. (Чарачары были в 20 километрах от Н.)

— Но вы не зря ездили? — настойчиво спросил Жигулев.

— Трудно сразу сказать. Кажется, не зря. Посмотрим.

Они неторопливо прошли Солянку, вышли на Старую площадь. Жигулев еле тащил ноги. Павел заметил это.

— Ну ладно, — сказал он. — Иди. Отдохни. Постарайся поспать. Постарайся в институт поступить. Постарайся не думать обо всем этом. Слишком часто, по крайней мере. И это… — он сделал жест, — не надо.

— Да это мы так, — невесело усмехнулся Жигулев. — В субботу два вагона на пятерых разгрузили, ну и…

— Не обижай Ксану, делая из этого повод. Ну, а того — или тех — кто убил, я поймаю. Торжественно обещаю и клянусь. И будет ему — или им — по самой полной мере, с краями.

6. ПРЕФЕРАНС В ПОЛОВИНЕ ДЕСЯТОГО

В мерно вздыхающем самолете, надменно откинувшись в высоком кресле и пощелкивая барабанными перепонками, он пытался дремать, пытался расслабиться, но не мог — снова и снова всплывали перед ним зрачки Витькиных глаз и слышался этот детски-недоуменный, болезненный, обиженный вскрик: — Ой!

Забудется, конечно, все забудется… Через полгода-год закрутится студенческий романчик, и все забудется. Только совсем другой Витька будет крутиться в романчике том. Лучше ли, хуже ли, но другой.

Как дерево, обломанное злым ветром, — оно продолжает расти, зеленеть, но это уже другое дерево. Лучше ли, хуже ли, но другое. А человек — не дерево.

Почему говорят, что пережитое страдание делает человека сильнее, лучше и чище? Нелепость какая! «Я пережил, а ты не пережил!» (Я, следовательно, лучше тебя…) «Переживи с мое, тогда и говори!» «Ничего с тобой не случится. Я и не такое пережил…» В этом, что ли, очистительная сила страданий?

Дерево, обломанное злым ветром, да, продолжает расти — зеленеть новыми ветвями. Но ветви растут уже вкривь-вкось, не так, как задумано было природой! А ведь человек — не дерево.

Любое преступление, даже не обязательно крупное, это — как удар ножом. Это — страдание, это — разрушение природой заповедных взаимоотношений внутри организма, устойчивых нормальных связей, всего того, что мы называем здоровьем общества. Организм — общество, то есть — конечно, регенерируется, восстановится. Здоровее, однако, не станет. Не видел я еще человека, который от удара ножом становился бы здоровее. Ну, и так далее, — приостановил он себя. — Подумай-ка лучше об этом новом персонаже, который появился рядом с Ксаной. Прекрати, как говорит мудрейший Мустафа, мелкую философию на гнилых местах. Всем и так известно, что деятельность твоя преисполнена самого высокого значения — с какой колокольни ни смотри — почтенная деятельность, не приносящая, правда, никакого почета.

* * *

…Где-то он его видел, этого нового. По крайней мере, очень живо представил, слушая рассказ Жигулева, и эту раннюю седину на висках, и необыкновенно ловкую спортивную фигуру в элегантнейшем, в благородную мелкую елочку, костюме, вызывающем нежданно-острую зависть, загорелое — среди зимы-то! — лицо (наверное, принимает кварц), лицо киногероя, благородного любовника, лицо супермена. Да, он видел этого человека. Его даже знакомили с ним. Где же? Кто? На каком-то празднике… много было народу… В театре! Гастроли какой-то безголосой югославской певички. Точно.

Все в нем было выверено. Все в нем было — безукоризненный вкус. И контраст красновато-бронзового загара с синевой глаз. И этакая внятная, но неназойливая гармония седых висков с серебристой голубизной костюма. И снайперский диссонанс сочно-рубинового переливчатого галстука с общим сдержанным тоном.

Но он не вызывал, как это часто бывает, неприязни, этот красавец. Напротив, на него отрадно было глядеть и скучно отводить глаза, когда того требовало приличие.

Все в нем было естественно — естественно настолько, что сравнение себя с этим великолепием рождало не чувство собственной неполноценности, как этого можно было бы ожидать, а напротив — какую-то плодотворную злость на себя: надо что-то поторопиться сделать, сделать то, что тебе по силам, чтобы вот так, как он, предстать людям вот таким, как он!

Если уж на него, на Павла, он произвел столь сильное впечатление, то что уж говорить о девчонке, склонной к стихам? «Он был — как из другой страны», — так выразил Жигулев свои впечатления. «Они оторваться от него не могли. Как на Кобзона глядели. Ну а потом Андрей Тимофеич ему представил Ксану. Молодое дарование, и так далее…»

А Витька-бедняга издали глядел, как уплывает от него Ксана, как незнакомо, преданно и заискивающе — это Ксана-то — смеется каким-то его шуткам.

«Я ему читала стихи. Понравились…» — сказала она ему на следующий день. «Проводил до дому. Вечно тебе что-то кажется. Успокойся, он женат. Правда, жена его там, в Европе, но скоро приедет».

«А потом я сошел с ума, — рассказывал Жигулев. — Никогда не верил, что от этого можно сойти с ума. Теперь понимаю, что был сумасшедшим. До трех часов ночи следил за ее домом: вернется ночевать или не вернется. „У подруги ночевала, у Веры, можешь спросить…“»

Через несколько дней, поздно вечером, он зашел к подруге и проверил: у Веры ее не было. А на следующий день она опять сказала: «У Веры. И вообще, какое твое дело?»

Потом он стал следить за ней. Ближе к вечеру, несколько раз она ходила в железнодорожную больницу, где тот работал. У него в эти дни были, видимо, ночные дежурства. Она оставалась там до утра.

«Он же бросит тебя!» — сказал он ей в тот вечер, о котором рассказывала Роза Федоровна. «Я знаю, — ответила Ксана. — Но зато я буду знать, что в моей жизни такое было». И тогда он решил бежать — понял, что просто не может больше терпеть эту муку. Он сказал ей: «Ладно. Больше ты меня не увидишь. А этому старпёру я все-таки ноги переломаю, проси не проси…» Она жалостливо рассмеялась: «Витя, ну не обижайся ты на меня! Так случилось. Я к тебе очень хорошо отношусь, честное слово. Но это сильнее меня. И зачем ты угрожаешь? Он был чемпионом Москвы по самбо, трудно тебе будет переломать ему ноги».

Он убежал, три дня провалялся в комнате, думая об одном: как бы удержаться и не пойти к ее дому. «Самое большое мое желание было — это чтобы к то-нибудь пришел и привязал меня к кровати», — рассказывал он. Потом он понял, что нужно бежать из этого города, что это — единственное средство. И в тот же день он улетел в Москву. Билетов не было, он пошел к начальнику смены в аэропорту. «Я только повторял: мне нужно в Москву, мне очень нужно в Москву, не мог даже путевой причины сочинить. Наверное, они что-то поняли, потому что мне дали билет из брони, хотя там была страшная очередь».

Когда он улетал, Ксана была уже мертва. В бараке по Красногвардейской улице кто-то со страшной силой ударил ее чем-то тяжелым в лицо, в переносье. Она умерла мгновенно, от кровоизлияния в мозг.

Ее тело было обнаружено случайно, только недели две спустя, в комнате спекулянта, находящегося под следствием. Печати на бумажных лентах, фиксирующих дверь, были грубо подделаны. Даже и не подделаны — просто намалеваны от руки синим карандашом. В коридоре всегда было темно, да никто и не обращал на печати внимания — опечатано и опечатано.

Спекулянт клятвенно заверял, что ни у кого ключей от этой комнаты не было и быть не могло. Ему можно было, в общем-то, верить. Как показывало следствие, в Н. — да и всегда — он работал в одиночку, и комната эта служила ему складом.

Жил он постоянно на квартире своей сожительницы, а ключи от комнаты на Красногвардейской носил на шнурке на шее. («Верующие в Бога люди носят, как вы, может, знаете, на этом месте крест. Я же, верующий немножечко в другое, носил ключи…»)

И все же каким-то образом у кого-то дубликаты ключей оказались! Каким образом?

«Началось!» — Павел нажал на подлокотнике кресла клавишу, кресло опустилось. Поза была для сна, однако о сне не могло быть и речи. «Началось!» — весело отметил, вскользь, как о постороннем, Павел. Десятки, может быть, сотни самых бредовых подчас предположений начали вспыхивать в мозгу. Тут же они подвергались сокрушительной, неприязненной критике, — мгновенно или отметались, или, как возможный вариант, откладывались в сторону, уступая место новым вероятиям.

Это была яростная, изнуряющая, в бешеном темпе работа.

Когда самолет пошел на снижение, у Павла гудела голова, и его даже слегка подташнивало, но зато он уже имел представление о том круге вопросов, на которые нужно будет отвечать в ближайшие же дни.

Один из вопросов — с немалым удовлетворением — он мысленно вычеркнул еще в аэропорту. Не составило большого труда установить, что Жигулев вылетел именно в тот день и при тех обстоятельствах, о которых он рассказывал.

По важности это был, пожалуй, самый ничтожный пункт, но Павел все же приободрился: хоть на самую малость он шагнул вперед. Такие приливы бодрости он испытывал еще в школе, когда удавалось упростить сложное алгебраическое уравнение, нарочито запутанное, вызывавшее в нем даже подобие ненависти своей запутанностью, неопрятностью, неизяществом. Главное — он начал. Все, что было до этого, было хождением вокруг да около, примериванием, приглядыванием, теперь же — началось. И он был рад, что всегда мучительный и изнурительный для него момент начала — уже позади.

…Кочевники, терпеливо сидящие у дверей ресторана в ожидании открытия, проводили неодобрительно-спокойными взглядами его сухонькую, нелепо подпрыгивающую в спешке фигуру, когда он бежал к автобусу, идущему в город.

* * *

За окном в полнеба торжественно и мрачно полыхал закат. Окно было распахнуто.

Павел сидел на подоконнике, курил и глядел на улицу, которая уже начинала оживляться в предвкушении вечерней прохлады.

Потянулись к городскому парку группки парней в белых рубахах — шагали они подчеркнуто независимо и преувеличенно бесцеремонно глазели на туда же поспешающих девчонок.

Девчонки были тоже неуловимо чем-то друг на друга похожи — некая новая длинноногая порода появилась в мире со времен его молодости: коротенькие юбочки гораздо больше открывали, чем закрывали; походочка была одна у всех — словно на помосте дома моделей: целомудренная и игривая одновременно. Все они были одинаково, почти дочерна, загорелые, и одна и та же плохо скрытая взволнованность подгоняла их всех: может быть, сегодня танцплощадка подарит мне…

Он смотрел на них снисходительно и грустно: они уже вдвое моложе, подумать только, вдвое!

Он с неохотой оторвался от окна, подошел к Боголюбову, который листал возле книжной полки какую-то книгу.

— Вот осень, Андрюша, осыпает листья в ржавеющее фортепьяно… Чьи это стихи?

Боголюбов работал в облиздате и славился как знаток литературы. Такие вопросы ему задавали часто. Но на сей раз он почему-то вздрогнул, потом нежно взял Павла под руку и вернул к окну.

— Старик… — проникновенно сказал он. — Мы с тобой деловые люди. На фортепьянах играть необученные. Так?

— Ну, — ответил Павел.

— Что «ну»? — огорчился Андрей. — Я тебе предлагаю за него на выбор: или Бодлера — тоже из «Сокровищ мировой поэзии», или, учитывая твою неотесанность городового, — Жоржа Сименона. А ты мне говоришь «ну».

— За кого ты предлагаешь мне Жоржа Сименона или — как его? Бодлера? — прикинулся простачком Павел.

— А то не знаешь… — снова огорчился Андрей. — Я предлагаю тебе Сименона или как-его-Бодлера за сборник Незвала, чей стих из ранней книги «Маленький розовый сад» ты только что мне прочитал. Старик, ну зачем тебе, в самом деле, Незвал?

— Хоть ты и правильно отметил мою неотесанность, я тоже не прочь иногда вечерком, после ужина в особенности, тоже не прочь почитать, — стал куражиться Павел.

— «Ах, как жалко, что нет фонтана в нашем большом саду! Я — в пору умирания ромашек…» Нет, Андрюша, и не проси!

— Я вижу, что впридачу к Сименону ты просто-напросто хочешь получить еще и Сэлинджера. Так?

— Так да не так. А почему, Андрюша, именно у тебя, кто более других в нашем городе достоин упиваться Незваном, нет этой книжки?

— Я был в командировке, старик, — печально вздохнул Боголюбов. — Вдобавок ко всему допустил бестактность по отношению к Люське. И вот вам результат.

Павел ничего не понял.

— Люська? Это кто?

— Люська — это продавщица в «Прогрессе», мой главный поставщик. А я был в командировке.

— И кроме того перед отъездом допустил бестактность по отношению к Люське.

— Правильно, но я был немножко пьян.

— А сколько всего было Незвалов?

— Четыре, старик! Всего четыре экземпляра на весь наш растущий город!

— Безобразие… — посочувствовал Павел.

— И всегда моя открытка лежала под номером один, а после того, как я допустил бестактность по отношению к Люсе, она оказалась под каким, как бы ты думал, номером?

— Под номером, я думаю, пять… — напрягся Павел.

— Точно! — не скрывая изумления, сказал Андрей. — А как ты догадался?

— Это очень сложно объяснить… — серьезно ответил Павел. — Дедукция… индукция… Ты лучше с подробностями расскажи о бестактности, которую допустил по отношению к Люське.

— Бестактность как бестактность. Оказалось просто, что она и в самом деле читает все стихи, которые проходят через ее руки. В этом все дело. Она, видишь ли, от Асадова без ума! Тут бы даже Савостьянов спасовал. Вон он, кстати, идет…

Внизу на тротуаре стоял, ожидая, когда пройдет колонна автобусов с пионерами, Савостьянов — джинсы в обтяжку, синяя («миллионерская», подумал почему-то Павел) рубашка с короткими рукавами, мощный торс, седина на висках…

— …Ну, приезжаю, — продолжал между тем Андрей. — Забыл уже обо всем, что было. Люсенька, милая, Незвал был? Был, говорит, но распродан. Как, говорю, распродан?! Я, как пчелка, тружусь, разъезжаю по губернии, две недели не мылся, забыл, как печатные слова произносятся, а здесь моего любимого поэта продают?! Не шути, говорю, улыбнись и достань из-под прилавка то, что ты сохранила для меня. Дудки, говорит, прислали всего четыре экземпляра, а ваша открытка была пятой. Ах так, думаю. Бегу в магазин, покупаю триста грамм «Мишек». Она их ест и говорит: серьезно, Андрей, ни одного больше Незвала не осталось. Я после того вечера на тебя рассердилась и со зла, дура, продала кому попало. Но скоро будет Басе, ты не огорчайся. Чего уж, говорю, ладно уж… прости, в общем, говорю, что «я помыслить смел поцеловать твой ореол светлейший…» Ничего, говорит, Андрюша, я ведь тоже не во всем была права в тот вечер…

Павел слушал вполуха. Что-то напряглось у него внутри при виде Савостьянова и никак не отпускало. Андрей закончил, Павел рассмеялся вместе с ним и досадливо подумал: «Хотел бы я знать, ты-то зачем мне врешь?»

В передней ударил звонок — коротко, по-хозяйски. Павел с удивлением почувствовал, что волнуется.

— Значит, так, Андрюша, — сказал он торопливо. — Совсем случайно. Петухов не может — тренировка, у Казакевича — приемные экзамены, а тут подвернулся я. Ты понимаешь: я попросту боюсь идти в больницу.

— Кончай, старик! — ответил успокоительно Андрей, уходя в прихожую. — Будешь психовать, как сейчас, тогда точно чего-нибудь схватишь. Все болезни от нервов, как говорила моя бабушка.

Дверь в прихожую он закрыл. Потом щелкнул замок, потом Андрей что-то объяснял Савостьянову, потом раздался звучный сочный баритон: «Напротив, буду рад. Преферанс, как и любовь, требует время от времени смены партнеров».

Отворилась дверь, и Савостьянов вошел первым. Сзади появился Андрей, запоздало говорящий ему в спину:

— Познакомься, это — Павел.

— Очень приятно. Весьма наслышан. Рад познакомиться.

Сухая ладонь, чрезвычайно славная улыбка, очень прямо глядящие, доброжелательные глаза.

— Ну что? Сразимся? — он оглянулся на Боголюбова. — Знаю, какие-такие у Казакевича экзамены. В прошлый раз, — он обратился к Павлу, — мы с Андреем его рублей на сто пятьдесят посадили. Тут, конечно, сразу и экзамены начались.

И он рассмеялся, как будто Бог весть что смешное рассказал. Безукоризненные зубы у него были, лицо его от улыбки так славно преображалось…

«Черт, по-моему, зря я все это затеял, — мелькнула у Павла мысль. — Тогда что ж, — успокаиваясь, додумал он, — поиграем в преферанс, тоже неплохо».

Они начали пульку. Савостьянов играл, если можно так выразиться, — сухо. Не зарывался, очень точно рассчитывал свои возможности и шансы партнеров, не рисковал. Павел не любил таких партнеров. То ли дело Андрей — он играл. Надеялся порой на самый бредовый расклад, «понтил» то и дело, ахал сокрушенно, проигрывая, шумно ликовал, когда удавалось выиграть. На него и глядеть-то было забавно — этакий раскрасневшийся непомерный ребенок.

Савостьянов к игре относился слишком уж серьезно, и лицо его становилось старым и озабоченным, когда он глядел в карты. Лет тридцать восемь ему было.

— Вы по каким болезням? — во время одной из сдач спросил Павел.

— По тем, которые внутри.

И тут же внимательно посмотрел на Павла.

— Чует мое сердце, вы хотите о чем-то проконсультироваться. Угадал?

Павел сконфузился.

— Ну, не совсем… Хотя…

— Давайте выкладывайте, — докторским голосом сказал Савостьянов. — Предлагаю блиц.

Он остро и неприятно взглянул в лицо Павлу, спросил, почти утверждая:

— Желудок?

— Да.

— Боли?

— Да.

— До еды? После?

— До — если голоден — под ложечкой. После — через час.

— Отрыжка? Изжога?

— Иногда.

— Боли терпимые?

— Да.

— Зависимость от меню?

— Не замечал.

— Обследовались?

— Упаси Бог.

— Похоже на катар, — сказал Савостьянов. — Работа нервная? Хотя да, вы же из этих… Ну, что я могу сказать? — заговорил он другим, почти рассеянным тоном. — Стучится язва, если вы будете так же относиться к своему здоровью.

«Упаси Бог»… — Он усмехнулся. — Посоветовать вам не нервничать? При вашей работе — смешно. Ограничивайтесь: поменьше острого, поменьше жирного, ну и так далее. И не курите натощак — судя по вашему виду, курите. Зайдите как-нибудь, устрою вам гастроскопию — скажу точно.

— Это кишку глотать? — с отвращением спросил Павел.

— Вроде этого. Шесть пик.

«Ну вот. Польза уже есть. Катар. Поздравляю», — подумал Павел и сказал:

— Пас.

— А чего новенького на фронте борьбы с неуклонно сокращающейся преступностью? — спросил Андрей.

— Уйма. Ларек, например, вчера ограбили возле вокзала. Ограбление века, можно сказать. Похищено шоколада и папирос «Лайнер» (подмоченных) на сумму сто пятнадцать рублей. Включая стоимость замка.

— Мальчишки, — сказал Савостьянов.

— Разумеется. Одного взяли в двадцати шагах — блевал шоколадом.

Савостьянов хмыкнул.

— Слушай! — вспомнил вдруг Андрей. — Сегодня наши машинистки чирикали. Будто где-то, в каком-то доме девушку нашли мертвую. Это правда?

— К сожалению, правда, — скупо отозвался Павел, подумав: «Умница, Андрюша! Как вовремя вспомнил!» Бросил карту и стал терпеливо смотреть, как пойдет Савостьянов. Тот размышлял над ходом. Ни на йоту не изменился в лице. Только Павел почему-то вдруг заметил, какие все-таки резкие морщинки у него под глазами. Очень они его старили.

Савостьянов поколебался еще немного и выложил карты.

— Мда, — огорченно сказал Андрей. — Без двух.

Павел взял карты, стал тасовать. Вдруг сказал Андрею:

— А ты, кстати, мог ее знать, эту девочку. Да почти наверняка! Она в литобъединении при политехе занималась. Мартынова по фамилии…

Андрей выронил карандаш.

— Мартынова?!

— Во-во. Мартынова, выпускница школы, — говорил он, торопясь избавиться от необходимости смотреть на сдаваемые карты. — Пошла к подружке готовиться к экзаменам и… На две недели. На днях вот нашли.

— О Господи! — почти простонал Боголюбов и ткнул себя в переносицу кулаком. — Ксанка! Мартынова!

Павел взглянул на Савостьянова. Тот внимательно и изумленно глядел на Андрея.

— Вы не представляете, ребята! — воскликнул Андрей, поднимая к ним лицо. — Как эта девочка была талантлива! — глаза его блестели. — Сволочи! — убежденно сказал он, обращаясь неведомо к кому. — Падаль человеческая. — Он даже изменился в лице, ощерился. — Такую девчонку!

Увидел лежащие перед ним карты, скривился:

— Ой, не могу я что-то… После того, что ты сказал… Ксанка! Я же ее с шестого класса тянул. Девочкой совсем пришла. Стишата принесла: «Весна-красна, грачи-кричи». И что мне в ней показалось? Оставил. Зато потом!

«Мне говорят: „Ты — яблоко раздора“. Мне говорят: „Ты — яблоко…“ Послушай! Ну как же так, не мог ты догадаться: „Я — яблоко!“ А ты был сам не свой…»

А какое лицо! Да ты, Саша, знаешь ее тоже! Помнишь, я приводил тебя в объединение, знакомил даже с ней!

— Что-то смутно… — невнятно ответил Савостьянов.

— Ты еще спросил, кто это и сказал: «Княжеский профиль». Я запомнил.

— Д-да, вроде припоминаю… — силился вспомнить Савостьянов и вдруг мельком коснулся глазами Павла.

«Ах, черт! — подумал Павел, — чего я уставился!» Он отметил отблеск растерянности, вроде бы испуга даже в этом мгновенном взгляде доктора.

— Вспомнил. С этаким пышнющим хвостом. Синеглазенькая брюнетка. Вспомнил. Красивая была девочка, — сообщил он Павлу и снова посмотрел, теперь-то уж прежним взглядом, открытым, в меру огорченным, в меру равнодушным.

«Так, — сказал про себя Павел. — Вот, значит, как?»

В передней щелкнул замок. Пришла жена Андрея — Таня, женщина из тех, о ком говорят: «Приятная женщина. Очень приятная».

У Павла с ней были добрые отношения. Как и у многих друзей Андрея, впрочем. Ко всем она относилась ровно-благожелательно, тепло и улыбчиво. Была домовита, покойна, женственна. Павел иной раз смотрел на нее, испытывая зависть к мудрости Андрея, Сумевшего выбрать себе такую жену. У него-то все было не так.

— Накурили! — раздался еще из-за дверей ее добродушно насмешливый голос. У нее всегда было хорошее настроение. — Даже в прихожей слышно…

Открыла дверь, вошла, немного щурясь.

— О-о! Кто у нас сегодня, — произнесла она, увидев Савостьянова, и Павлу показалось, будто что-то беззащитно и нежно вздрогнуло в ее лице.

— Он, конечно, вас не кормил и даже кофе не догадался сварить, — сказала она. — Сейчас я что-нибудь быстро организую.

— Да, пожалуй, не надо… — начал Павел.

Савостьянов промолчал, но, глядя на Таню, можно было догадаться, что он смотрит на нее. Что-то девчоночье, прелестное и неловкое вдруг зазвучало в ее движениях, в ее голосе.

Она доставала рюмки, тарелки, расставляла на столе, старательно не поднимая глаз, а Савостьянов, видимо, продолжал смотреть на нее — и жаркий румянец вдруг ударил сквозь смуглость ее кожи.

— Тань, ты знаешь, какую ужасную новость нам Паша рассказал? Ксану убили. Ну Ксану же! Мартынову! У меня в политехе была.

Она, выпрямившись, смотрела на мужа, но смысл слов с трудом доходил до нее, это было заметно. Не тем она была сейчас взволнована.

«Да, Андрей Тимофеевич, — подумал Павел, — подслеповат ты несколько. У них, я думаю, роман созревает, и не сегодня начавшийся».

— Ксана? — вспомнила наконец она. — Эта девочка? Какой ужас. Это правда, Павлуша?

Павел пожал плечами.

— Какой ужас! — повторила она, уходя на кухню.

* * *

— А не вредно ли? — спросил Павел, кивая на свою рюмку. — Для моего катара?

— В меру. Все болезни начинаются от нарушения меры, — с готовностью, словно ожидая вопроса, ответил Савостьянов. — Кроме того, без серьезных анализов ничего нельзя сказать определенно. То, что я сказал — сугубо личное и сугубо предварительное суждение. Конечно, какая-то дисфункция, несомненно, есть, но это даже может и не быть катаром. Так что не волнуйтесь прежде времени!

— Я, между прочим, в отца — мнительный. Вот вы мне сказали, что, может быть, даже ничего и нет — и я совсем не чувствую ничего.

— Вот это зря. И разве на вашей работе можно быть мнительным? Возомните кого-то преступником, попробуй, докажи он потом, что, как говорится, не верблюд.

— Это всегда доказывается.

— Иногда — с запозданием. Лет, скажем, на двадцать.

— Сейчас другие времена.

— Да, времена другие. Люди те же.

— Нет. И люди другие. Честный человек нынче, даже вовлеченный в следствие, может быть спокоен. И — не волноваться.

Случайно вырвалась эта интонация: «И — не волноваться. (Как вы, например, сейчас.)»

Тот даже несколько отпрянул. Помедлил, глядя на рюмку в руке:

— Ну что ж! Давайте выпьем за принципиально новые времена!

Выпили. Павел заметил вдруг, что Савостьянов, не скрываясь, следит за тем, как он пьет.

— А сейчас? — спросил доктор. — Когда выпили, никаких посторонних ощущений не чувствуете?

Павел прислушался.

— Вроде бы вот здесь… немного…

— Ну, ничего, ничего… Завтра время будет — заходите ко мне. Железнодорожная больница, двадцатый кабинет, второй этаж. Лучше где-нибудь после обеда, около трех.

— Слушай, Павел, как это произошло? — Андрей уныло сидел над пустой рюмкой и вдруг поднял страдающие глаза. — Я все никак не могу очухаться.

— Ты об этой девочке? — с рассеянным удивлением спросил Павел. — Никто ничего пока не знает. Видимо, заманили в пустой дом, изнасиловали, а потом зарубили. Это на Красногвардейской, барак за «Гастрономом». Вы-то должны его знать — видно из больницы, — обратился он к Савостьянову.

Тот пожал плечами:

— Никогда не хожу по Красногвардейской. А окна у меня — на вокзал.

— Там большие трудности были — все-таки две недели она лежала в жаркой комнате. Ну, ты представляешь, с чем пришлось экспертам работать.

Андрея вдруг повело какой-то замысловатой судорогой. Он вскочил со стула, пошел почему-то в угол. Стал там сиротливо курить, вздыхая время от времени, громко и печально, как лошадь.

— Ну, как ваши успехи на ниве просвещения, Танечка? — услышал Павел.

Савостьянов разговаривал с Таней, которая вернулась из кухни и скромно села возле проигрывателя, перебирая пластинки.

— А никаких! — Она засмеялась. — У меня каникулы!

— Господи! — воскликнул с завистью Савостьянов. — Устройте меня к себе, чтобы я тоже мог по три месяца в году гулять!

— С удовольствием. Нам как раз очень не хватает мужчин-учителей.

Ну и так далее, в том же роде, пустяковые слова, которые говорят о чем угодно, но только не о том, что совершается сейчас между ними.

— Давайте-ка лучше выпьем, — через некоторое время оживленно сказала Таня, подходя к столу.

Павел показал глазами на печально стоящего в углу Андрея. Таня скорчила гримаску, ей сейчас все было нипочем:

— А-а… Он теперь долго еще не отойдет. Такой у него с ней роман был, прямо-таки тютчевский, и вдруг… Как все-таки страшно жить в этом мире! И все-таки неплохо жить, правда? — обратилась она к Савостьянову, который тоже подошел к столу и безотрывно стал глядеть ей в лицо.

— Правда, Таня. Лучше быть веселым и живым, чем грустным и мертвым.

Она рассмеялась. Павел подумал о докторе: все-таки со стороны, когда молчишь, ты производишь большее впечатление.

Они выпили. Таня и Савостьянов как-то очень многозначительно чокнулись перед этим. Даже в тонюсеньком звоне хрусталя, как это ни удивительно, явственно прозвучала интимная нотка, — большой он, видать, был мастер совращать с пути истинного… И где уж поэтически настроенной девчонке было не сомлеть в соседстве с этаким-то сердцеедом!

Андрей вдруг торопливо подошел к столу, ни на кого не глядя, суетливо налил водки в фужер, выпил. Лицо его было раздражено тоской. Отошел, но тут же вернулся, снова налил и ожесточенно выпил. Он тяжело дышал.

— Остановись, Андрей! — сказала ему жена не очень-то настойчиво.

Он посмотрел на нее отстраненным, слегка даже неприязненным взглядом, промолчал.

— У них что — серьезный был роман? — поинтересовался Савостьянов.

— Куда уж серьезней! До полчетвертого ночи он ей искусство версификации преподавал.

— Ты думаешь, я не слышу? Я слышу! — повернулся Боголюбов. — Он был уже пьян. — Ты не имеешь представления! Ты не смеешь! И поэтому молчи… — Он уже еле шевелил языком.

— Не имею, не имею… — Таня проворно подошла к нему, обняла за спину. — Никакого представления не имею. Пойдем, ляжешь. Ну что ж теперь делать? Ее не вернешь…

Андрей вдруг пьяно захныкал и покорно пошел, куда его вела Таня.

— Не вернешь… Это-то и ужасно. Ничего уже не вернешь. Не-об-ра-ти-мо!

Через пару минут она вышла к ним, весело сообщила:

— Все! Теперь будет дрыхнуть до утра. Проснется, вспомнит, и снова… И так будет, как в сказке, — ровно три дня и три ночи.

И сказано это, подумал Павел, не для меня.

Он почувствовал себя третьим. Нужно было уходить. «От того, что должно произойти, я Андрея так и так не уберегу,» — подумал Павел.

— Простите, друзья! — оживленно сказал он. — Мне пора идти! Валентина, наверняка, уже приготовила для меня скалку.

— Пожалуй, и я двину… — для приличия сказал Савостьянов.

— А вам-то куда торопиться? — почти властно, почти вульгарно спросила Таня. — У Павла — дом, жена ревнивая, а у вас?

— А у меня — вы правы, Танечка, — холодные угли в очаге, жесткая койка под солдатским одеялом и прожженный абажур на лампе.

— Бедняжечка… — не удержалась Таня и посмотрела на него нежно. — Я вас хоть хорошим кофе угощу.

Павел возился с замком, а они стояли и смотрели — будто хозяева, которые провожают гостя.

Он открыл, повернулся еще раз сказать «до свидания» и заметил, что они стоят уже тесно друг к другу, и рука Савостьянова лежит на ее спине.

«Все-таки свинство, что я ухожу, — подумал он еще раз, — но, во-первых, это, как сказал Андрюша, уже необратимо, а во-вторых, нельзя мне сейчас портить с ним отношения — не дано мне такого права! И все-таки — свинство».

7. ДЕНЬ, ПРИНОСЯЩИЙ ВОПРОСЫ

Из виларовского совхоза приехал Витя Макеев — с попутной машиной, рано утром — и заявился к Павлу домой.

— Простите, ради Бога, Пал Николаич! Утерпеть не мог! — проговорил он загодя приготовленную фразу, когда двери открыл заспанный и недовольный его начальник.

— Заходи! — кратко ответил Павел и, не оглядываясь, пошел внутрь квартиры. Макеев робко последовал за ним, уже отчаянно кляня себя за столь раннее вторжение.

Павел Николаевич Игумнов, сам себя относивший к разряду «сов», считал утро, особенно раннее, наиболее труднопреодолимой частью суток. Макеев просто не знал об этом.

Прошло полчаса, прежде чем Витя услышал от своего начальника вторую фразу:

— Кофе варить умеешь?

— Вроде бы… — ответил Витя.

Все так же молча и хмуро Павел поставил перед ним кофемолку, банку с зернами, джезву, сахарницу и снова ушел — теперь под душ.

Павел Николаевич был так не похож на того человека, с которым Макеев общался по службе вот уже три года, что он даже подумал: «Наверняка, неприятности. И наверняка — крупные».

Из-под душа вышел заметно взбодренный, чему свидетельством было многословие, с которым он отобрал у Вити кофемолку, не желавшую молоть кофе.

— Отдай. Если чего не умеешь, говори сразу, а то наплачешься.

Быстро заставил кофемолку жужжать, привычно снарядил джезву, поставил на огонь.

Ритуал был выверен, видимо, до мелочей: держа в одной руке догорающую спичку, Павел другой уже доставал с полки окурок. Хотел было прикурить, но вдруг отбросил спичку.

— Вот черт! — И обращаясь к Макееву, сказал:

— Увидишь, что я курю натощак, бей по шее — прощу!

Разлил кофе, приказал:

— Пей горячим.

Сходил в комнату, принес сигареты, сказал в пространство:

— Ну, теперь-то, надеюсь, можно закурить?

Закурил и сказал:

— Так из-за чего ты прервал драгоценный сон своего начальника?

Макеев стал раскрывать папку.

— Сколько раз тебе говорил, выкинь эту штуку! — заметил Павел. — Тоже мне, хорош слесарь-авторемонтник, с папочкой расхаживает!

Витя покраснел. Макеев был сын-лоботряс бывшей квартирной хозяйки Павла, которого он — не без успеха — выводил последние пять лет на магистральную дорогу жизни. Витя был уже младший лейтенант, учился на первом курсе ВЮЗИ и подавал надежды. На Павла смотрел снизу вверх — этому не мешало то обстоятельство, что юный акселерат был на две головы выше своего учителя.

— Вот, — скромно сказал Витя и протянул Павлу конверт.

В конверте лежал сложенный лист бумаги.

Заголовочными буквами, вырезанными из газет, на листе была выклеена фраза:

АНТРАКТ НОВОЕ МЕСТО И ДЕНЬ СООБЩУ ПОЗЖЕ

— Так-так-так… — оживился Павел. — Когда пришло письмо?

— С вечерней почтой. Я там с телеграфисткой шуры-муры изображаю и всегда стараюсь оказаться в конторе, когда приходит почта. Вот удалось выхватить.

— Мо-ло-дец! Возьми с полки пирожок.

— Какой пирожок? — не понял Витя.

— Это я так… Это я шучу, как в дни незабвенного босоногого моего детства шутили. А Мустафа-то прав оказался, письмо отправлено из Н. И что же нам теперь делать с этим посланием?

— Я думал, но я не знаю, — кратко признался Макеев.

— Ты думал и ты не знаешь… Я вот тоже думаю, как видишь, и не зна-а-ю, как нам получше козырнуть этой бумажкой.

Витя Макеев сидел смирно и с почтением следил, как размышляет Павел Николаевич.

— Главное, Витя, что мы наконец-то знаем человечка, который поставляет опиум для народа. Это — очень много. Теперь мы с тобой не слепые. Но теперь нам жить сложнее. Что означает это письмо, как ты думаешь?

— Перерыв.

— Правильно. Антракт в переводе означает «между актами», то есть перерыв, как ты совершенно правильно заметил. Кто-то сообщает нашему тишайшему Химику, что временно их отношения прерываются. Что делаем мы? Мы — ждем. Сколько? Неизвестно… Видно, кто-то где-то пугнул автора этого письма, а, может, быть, и не автора, а кого-то, с ним связанного. Они решили притихнуть. А если они на год притихнут? Это для нас хорошо?

— Плохо.

— Люблю тебя за лапидарность. «Лапидарность» — это то же самое, что и «краткость». Плохо это для нас, Витя, очень плохо будет! Даже если на два месяца затихнут, и этого хватит, чтобы Мустафа меня сожрал, а пуговки выплюнул… Есть другой вариант. Несколько более рискованный. С неясными мне осложнениями, которые могут последовать. Предположи, Витя: Химик получает вот этот конверт, открывает и читает: В ТОМ ЖЕ МЕСТЕ В ПЯТЬ ВЕЧЕРА ДЕСЯТОГО, например. Что он делает, и какие выгоды из этого мы можем поиметь? Он берет продукт и направляется с ним куда-то, в какое-то условленное место, которого мы не знаем, но которое мы будем знать. Это уже выгода. На этом месте он подождет-подождет, никого, естественно, не дождется и вернется домой. А потом, если надо, придет другое письмо: АНТРАКТ и так далее. Какие еще выгоды? Если понадобится, его можно будет брать — причем с поличным. Если повезет, мы можем проследить, где он хранит продукт. Это тоже небезынтересно. За этот месяц он ни писем, ни посылок…

— Не отправлял. Получал бандероли из Москвы с лекарствами — это вы проверяли. Да вот это письмо…

— Ты знаешь, что мне кажется? — озарило вдруг Павла. — На кой черт автор пишет ему письмо таким трудоемким методом? Правильно: чтобы в случае, если Химик накроется, его не опознали по почерку. Он что же, надеется на железное молчание Химика? Дудки, Витя! Вероятнее всего, что Химик в глаза его не видел и связь у них односторонняя!

— Как, то есть?

— То есть, проще говоря, анизотропная связь у них. Компренэ ву?

Витя сделал каменное лицо.

— Не обижайся, Виктор Гаврилович! Это я веселюсь. Ибо наконец-то есть повод для веселья. И повод этот представил мне ты.

— На конверте, между прочим, адрес — от руки… — не очень ядовито, но все же ядовито заметил Макеев.

— Между прочим, я об этом забыл, — легко признался Павел. — И все равно я уверен, что это не почерк автора письма, иначе получается бессмыслица. Странно, что почерк не детский, — продолжал Павел, разглядывая конверт. — Просят обычно соседскую девочку или собственного сыночка. И — что еще более странно — я видел где-то когда-то этот почерк… «Канцелярский шик», подумал я, помнится, разглядывая эти вот буковки. Ну ладно! Это — на потом. Теперь изложи мне вкратце то, о чем мы с тобой здесь говорили: новые данные, предполагаемый план действий, логическое обоснование. Я слушаю.

Витя покраснел, набрал в грудь воздуха, долго хранил его там и, наконец, заговорил:

— Перехвачено письмо, адресованное Химику совхоза. Содержание: некто предупреждает Химика о перерыве в контактах, о времени и месте новых контактов предупредит. Письмо составлено из газетных букв, что, возможно, говорит о том, что Химик и автор письма личных контактов не имеют. Предполагаемый план действий: первый — ждать, когда автор вызовет Химика на связь; второй вариант — назначить Химику свидание в том месте, что и прежде. Это позволит нам знать место контактов; при необходимости — арест с поличным; при удаче — узнаем, где он хранит ворованное сырье. Второй вариант (если не будет ареста Химика) не исключает первый. Мы всегда можем послать Химику вот это письмо и начать ждать вместе с ним. Лично мне кажется, что связь у них через «почтовый ящик».

Павел с удовольствием засмеялся:

— А я про это не говорил! — Мне кажется. Иначе получается бессмыслица: односторонняя, или — что одно и то же — анизотропная связь, установленная автором письма с Химиком, теряет все свои преимущества.

Павел поглядел на него взглядом довольного учителя:

— А почему бы не через третье лицо?

— Возможно, но, по-моему, Пал Николаич, маловероятно. Я бы лишнее звено не включал.

— «Ты бы…» — проворчал, не теряя веселого настроения, Павел. — А вдруг ты умный, а он — дурак? Хочешь удивиться? — спросил он неожиданно.

Поднялся, ушел в комнату, вернулся оттуда с пухлой папкой каких-то документов. Это были материалы к годовому отчету руководства виларовского совхоза.

Долго перебирал листочки, наконец выбрал один. Положил рядом с конвертом.

— Похож почерк? Макеев посмотрел. Сначала — с изумлением — на листок, потом — с восхищением, почти детским — на Павла.

— Да?

«За истекший период химическая лаборатория совхоза добилась определенных производственных успехов», — вот что было написано на том листке. И внизу стояла подпись того, кого из-за труднопроизносимой фамилии они называли между собой попросту «Химик».

8. ПРЕДПОЛАГАЕМЫЙ ДИАГНОЗ

Савостьянов отошел к окну и остановился там, барабаня пальцами по подоконнику.

Павел все еще никак не мог прийти в себя после операции, только что произведенной над ним: лежал на кушетке, то и дело содрогаясь от все еще одолевающих его рвотных спазмов.

Наконец Савостьянов кончил барабанить, сжатым кулаком несильно, но энергично пристукнул несколько раз и обернулся с видом человека, принявшего, наконец, решение.

— Ну-с? — спросил он и сочувственно улыбнулся. — Не слишком приятная процедура, да? К сожалению, ничего менее противного не придумали, как только «глотать кишку».

Павел сел, вытер лицо, мокрое от нечаянных слез.

— Ну, что там? — спросил он нетерпеливо.

Савостьянов не торопился отвечать. Отвел глаза, прошел через кабинет к столу, водворился там, стал рассеянно и без уверенности перекладывать с места на место бумажки.

— «Что…» — повторил он с неудовольствием и даже поморщился. — Как и раньше, ничего определенного сказать не могу. Но, кажется, поздравить не с чем.

Взглянул на Павла прямо, с легкой печалью, будто бы даже и сострадательно.

— Дети у вас есть? — спросил неожиданно.

— Нет.

— Что ж… Давайте я буду говорить откровенно. Обычно я избегаю этого, но вы — человек неординарный, так сказать… В общем, есть там некое новообразование. Только ради Бога, не примеряйте к себе самые крайние варианты! — повысил он голос. — Ударяться в панику еще рано.

— Еще рано? — переспросил Павел, с трудом ворочая внезапно пересохшим языком.

— Вообще в панику ударяться не след, — наставительно сказал Савостьянов и принялся писать что-то в истории болезни. — Придется пройти анализы. Все анализы, которые необходимы, — подчеркнул он и строго посмотрел на Павла. — Без вашего дурацкого «упаси Бог».

Павел шарил по карманам в поисках курева — сигарет не было.

— Вы позволите? — спросил он, указывая на пачку, лежащую перед Савостьяновым.

— Ради Бога, — равнодушно ответил доктор, на секунду оторвавшись от писанины.

Павел закурил и остался сидеть на стуле рядом со столом. У него было странное ощущение нереальности происходящего. Казалось, что комната слегка покачивается вокруг него, и страшная слабость одолевала все его тело, хотелось лечь.

Он обливался потом. От пота уже жгло в уголках глаз. Рубашка противно липла к спине, кожа зудела.

— У вас есть ведомственная поликлиника? — услышал он вопрос сквозь дурноту, изнуряющую его.

— Поликлиника? Не знаю, — он жалко улыбнулся. — Попить бы…

— Графин там, — Савостьянов, не поднимая глаз, указал за спину. — Тогда я вам выписываю направление на анализы в нашу лабораторию. Хотя, строго говоря, не имею на это права. Зато будет быстро и без волокиты, гарантирую.

Павел стоял сзади Савостьянова, и пил уже третий стакан желтоватой, противной на вкус, кипяченой воды, когда увидел, как рука доктора выводит на листке краткое катастрофическое слово «cancer».

Типографским способом — «Предполагаемый диагноз», и рядом, прекрасной китайской авторучкой с золотым пером, выведенное рукой Савостьянова — «канцер».

Он с трудом поставил стакан, старательно обошел угол стола и тут не сдержался — повалился на стул.

— Вам плохо? — спросил Савостьянов, мельком взглянув на него, без особого участия. — После гастроскопии это иногда бывает.

Подошел к шкафчику, что-то быстро и ловко накапал в склянку, долил водой.

— Выпейте, — голос его был пренебрежителен. — Выпейте-выпейте! — проследил, как Павел пьет, потом заметил: — Однако, нервишки у вас… Не ожидал.

Лекарство подействовало. Павел вдруг мгновенно обсох, и только сердце продолжало бухать, как прежде.

— Теперь, когда вы успокоились и можете слушать, я хочу повторить то, что я уже говорил. Вы в состоянии?

Павел кивнул.

— До того, как будут готовы анализы, никто, даже сам Сундукян, не может сказать со всей определенностью, что за бяка у вас там завелась. Так что давайте рассчитывать на лучшее. Но! — Он поднял палец. — Если! Я повторяю: если. Если вдруг… То и тогда к этому нужно относиться… — тон его стал снисходительным, — несколько более по-мужски, чем вы вот сейчас. — Он усмехнулся. — Без ложной скромности могу сказать, что перед вами сидит не самый плохой врач. Я познакомлю вас с двумя десятками людей, которые, благодаря моей методе, живут и здравствуют вопреки самым пессимистическим прогнозам. Это, повторяю, самый крайний вариант, который, впрочем, как я вижу, вы уже мысленно проиграли в своем воображении, хотя я и предупреждал вас. Помните, как говорил Ален Бомбар? «Большинство потерпевших кораблекрушение гибнет от страха». В медицине тоже такое бывает. К сожалению, не редко… Если у вас на самом деле канцерома, а не какой-нибудь невинный полипчик, то и тогда остается немало шансов — и оперативное вмешательство, и радиология, мало ли чего… Надеюсь, я вас успокоил.

Павел с трудом усмехнулся:

— Не очень-то.

— Бросьте! Берите направление и живо сдавайте анализы. Я позвоню в лабораторию — вас примут без очереди. Дня через два встретимся. Верьте слову, вы у меня через полгода и думать забудете, что такое желудок! Не вы первый…

— Спасибо, доктор! — единственное, что нашелся сказать Павел.

Уходил он из кабинета походкой старика — еле волочил ноги. У порога оглянулся. Савостьянов глядел ему вслед, потом поднял руку и ободряюще помахал Павлу: смелее, дескать…

— Ах ты, Господи! — вздыхал Павел, медленно бредя по улицам. — Ах ты, Господи! Что за напасть вдруг на меня такая? — Последние несколько часов он только и делал, что вздыхал.

В городе уже смеркалось. Он не любил этот час — час безволия, оцепенения, вялой надсады, мытарящей душу. Ему всегда было трудно в сумерках, даже дышать трудно. Сегодня в особенности.

Вот и все. Туши, Павел Николаевич, лампаду. Покоптил — и будя…

Надо было бы обдумать, осмыслить, подвести какие-то итоги. Но не мог. Он был в состоянии человека, которого неожиданно чем-то мягким оглушили — ни боли, ни злости — одно только недоумение и ватные ноги.

«Эти взгляды, — подумал он, и страдальчески сморщился. — Взгляды, которыми смотрели на него — о нет! не в упор, мельком, вскользь! — все эти молоденькие медсестрички, едва только брали в руки бумажку с направлением. „Предполагаемый диагноз“ — и сразу же: взлет ресниц, и глаза, в которых кратко вспыхивает любопытство с легкой дозой сострадания, холодноватый интерес и, как ни странно, вдоволь равнодушия: еще один…» «Сколько их там, таких же, как я, — подумал Павел, — и каждый надеется».

— Ах ты, Господи… — вздохнул он еще раз и, видимо, вслух, потому что женщина, идущая впереди, вдруг оглянулась. — Что же теперь делать-то?

Нечего было делать. Продолжать, будто ничего и не было, как говорил какой-то его персонаж. «Будто ничего и не было…» А потом: «Слышали новость?» — «Да что ты? Я же его недавно видел!» — «Вот так. Как свечка. За полтора месяца».

— Ох ты, Господи!

Вот, значит, как это происходит. Буднично, в сумерках — будто и не с твоей жизнью это происходит.

Он вдруг даже содрогнулся от изумления и приостановился, пораженный, когда настигло его жестокое и ясное, стереоскопическое ощущение своего ничтожества в сравнении с черной бесконечностью Времени, мерно плывущего — откуда-то куда-то…

Давным-давно, еще мальчишкой, думал-передумал об этом, и не откровением это было — ощущением. И оно, ощущение это, пронзило его вдруг, как эфемериду пронзает игла, навсегда гвоздящая ее к листу коллекции, — еще трепыхнись пару раз, и все!

Но ему не принесла облегчения эта мысль. Он с еще большей тоской и отчаянием подумал о том, что все это будет продолжаться: работа, которую — подумать только! — он считал когда-то самой важной в мире; допросы, протоколы, чья-то ложь в глазах, кривые нагловатые усмешечки, дрожащие от страха губы, слезы…

Пакость людская, с которой ему возиться и знать, что он тратит на них последнее, оставшееся у него… Мотыльковые трепыхания, и какое мне, в сущности, дело, что кто-то где-то крадет наркотик и продает его тем, кто решил свою жизнь, только ему принадлежащую, истратить так — глотая наркотик или продавая наркотик тем, кто любит глотать наркотик!?.

Были бы деньги — уехать. Ничего не делать. Дожидаться.

Он был почти уничтожен бедой, столь неожиданно рухнувшей на него. И сам с печальным удивлением созерцал — со стороны — картину этого мгновенного разрушения. Считал ведь себя личностью — нетрусливой, неглупой, неслабой — погляди же!

«…Ибо слаб человек».

И все же он чувствовал, как в нем сопротивлялся — неумело, отчаянно — прежний Павел. Косноязычно возражал, ругался, утешал, обнадеживал. Сопротивлялся!

Ему ненавистен был этот вяло плетущийся в сумерках безвольный, бессильный, жалкий, трясущийся от страха и смертного ужаса человек. И, замирая от страха и смертной тоски, он понукал себя, прежнего, встать и попытаться стоять.

«Человек — тростник, — тупо повторял он про себя, — мыслящий тростник». Так мысли же! Это — твоя единственная сила в этом мире, и видишь, во что ты превращаешься, едва забываешь об этом?

Во-первых, ничего еще не ясно. Это и доктор говорил. Во-вторых, сколько еще шансов! Савостьянов говорил: через полгода и думать забудете. Два десятка вылеченных по его методу. Да мало ли в стране врачей, которые способны делать чудеса — не признанные консерваторами, они, тем не менее, делают чудеса. Вот в Херсоне какая-то старуха, о которой Валя рассказывала…

Интересно, как отнесется она, его жена, супруга, верный друг, помощник, соратник и как еще там полагается говорить? Заахает, будет глядеть тошными жалостными глазами, невпопад опекать, неумело заботиться…

И его вновь захлестнула душная тоскливая волна: и этого у тебя уже никогда не будет! Женщины, которую ты любил бы и которая любила бы тебя.

Все думал, что не поздно переиграть, наверстать — так жизнь в черновике и осталась, набело теперь не перепишешь.

И сына у тебя уже никогда не будет.

Его вдруг протяжно и страшно ударила изнутри по-настоящему больная судорога. Вот. Вот и все, с непонятным удовлетворением сказал он себе.

Ты же не ел с утра, возразил в нем прежний. У тебя всегда так.

— Сейчас!

Он, к собственному удивлению, почти успокоился. Сейчас проверим. Поедим, выпьем. И проверим, и отпразднуем.

Он как-то очень уже нечаянно успокоился — не успокоился, а вмиг потускнел. И вдруг увидел себя идущим к «Парусу» осторожными, сдержанными шагами, с замкнутым постаревшим лицом — глаза притушены, рот сжат, никому не скажет он сегодня ни слова. «Не хочу я сегодня ни с кем ни о чем говорить!»

Но говорить пришлось. Возле входа ему встретился Витя Макеев с девушкой. Неимоверно смутился, начал что-то лепетать о дне рождения своей подруги, только поэтому, видите ли, они были в ресторане, а вообще-то, он здесь всего во второй раз.

— Чего ты оправдываешься? — вдруг улыбнулся, сам удивляясь своей улыбке, Павел. — Как ее зовут?

— Галина.

— А куда вы сейчас собираетесь?

— Погуляем немного — и по домам. Это, в общем-то, так…

Девушка смирно стояла в стороне и рассеянно постреливала глазками в прохожих.

— Если у тебя не очень-то горит, — сказал Павел. — Только если, честно, не горит… — (Очень не хотелось ему сейчас снова остаться одному.) — Составь мне компанию. Понимаешь…

Но Макеев уже был возле девушки Гали и проворно спроваживал ее домой. Та фыркнула, дернула плечиком и независимой походкой поцокала прочь.

— Ну вот! — Витя вновь оказался рядом с Павлом. — Это даже хорошо.

— Чего уж хорошего? — неискренне сказал Павел. — Испортил тебе вечер.

Макеев шумно и откровенно изумился:

— Павел Николаевич, вы что?

Ему и в самом деле казалось нелепой мысль, что может существовать в мире нечто, способное заменить общение с многоуважаемым его учителем. И Павел почувствовал это. И это оказалось именно то, что ему сейчас было нужно.

— Тогда пойдем. Вкусно поедим и выпьем. Будет греметь наш знаменитый джаз-банд. Ты будешь отплясывать с девицами, а я буду глядеть на вас — отеческим, снисходительным и, как полагается, слегка грустным взглядом.

— Не люблю я плясать.

— Не любишь? Тогда мы будем просто беседовать. Я буду оделять тебя мудростью, а ты будешь согласно кивать головой, как ученый пони в цирке.

9. ЧТО ИМ НУЖНО В ЭТОМ БАРАКЕ?

Конечно же, ломились в закрытую дверь толпы жаждущих. Конечно же, жгли Павла враждебными взорами, когда швейцар впускал их без очереди, даже ручку приложив к позеленевшему золоту своей нелепой фуражки.

Засуетился, не теряя, впрочем, достоинства, вальяжный метрдотель Наум Маркович. И столик вдруг обнаружился — как и хотелось, на двоих.

— Теперь, ты, надеюсь, понимаешь, за что именно я так люблю нашу профессию?

— Вы шутите, — серьезно сказал Витя.

— Известное дело, шучу. У меня сегодня такой день — день шуток и веселья до слез.

Витя деликатно промолчал.

В дымном гомоне ресторана, где всего было чересчур — и веселья, и жестов, и звуков — беда, одолевавшая Павла, скукожилась, стала казаться неправдоподобной.

— Я, Пал Николаевич, ел, мне ничего не надо, — поторопился предупредить Макеев.

— Такого ты не ел, уверяю тебя, — небрежно ответил Павел и подозвал метрдотеля.

— Уважаемый Наум Маркович, — сказал он. — У меня нынче событие, и мне хотелось бы вкусно, обильно и разнообразно отметить его. Сделайте одолжение, посоветуйте официанту, который будет нас обслуживать, составить заказ таким образом, чтобы и в самом деле было и вкусно, и разнообразно, и обильно. Вам не составит труда?

— Все будет сделано, Павел Николаевич, — с видом соучастника ответил Наум Маркович, и лицо его приобрело вдруг черты творческие.

— Маленькая тайна, — сказал Павел. — Вел я одно дело, к которому был пристегнут его сынишка. Неплохой паренек. Он был скорее свидетель, чем соучастник, но там все так складывалось, что его свободно могли, как говорится, упекчи. Я заработал на этом деле выговор за нарушение сроков следствия. Зато паренек благополучно служит сейчас в армии. А мы с тобой в силу этого будем иметь сейчас вкусную еду. Я обещал, что буду поучать тебя сегодня. Так вот, поучение первое: если чья-то виновность вызывает сомнение, хоть и наималейшее — разбейся, но докопайся до истины. Ты должен передавать дело чистое. Ты и так знаешь, разумеется. Но в том-то все и дело, что со временем, когда ты вдосталь наобщаешься со всякой швалью, в тебе начнет появляться некое равнодушие к мелочам. Картина в общих чертах ясна, скажешь ты себе, кроме того, есть суд, суд праведный, он разберется, ну и так далее. Это самое страшное, Виктор Гаврилович, и этого бойся больше, чем гнева начальства. Компренэ ву?

— Уи, же компран, — неожиданно ответил Макеев.

Павел засмеялся.

— Лучшее средство для этого, знаешь, какое? Ставь себя на место этих людей, и защищай себя, вставшего на это место так же заинтересованно, как они. Ну, если факты окажутся сильней, тогда… А вот и пища! — не закончил он свою мысль, увидев приближающегося к ним официанта.

Наум Маркович расстарался. И пикули были, и грибочки, запеченные в сметане, и лососина, и угорь, и графинчик, аж запотевший от возбуждения, и селедочка реликтовая — залом, и много чего еще, что повергло Витю Макеева в состояние, близкое к подавленному.

Когда пришел черед осетрины на вертеле, Витя догадался:

— Вы от нас уезжаете?

Лицо его стало несчастным.

— Уезжаю? — переспросил Павел. — Пожалуй, да. Ты правильно сформулировал: уезжаю. Переводят меня, видишь ли, принимая во внимание неописуемые мои заслуги, в другой департамент. Но — пока об этом никому не слова! Об этом даже начальство не знает. Кроме того, это будет не скоро, еще не скоро, — добавил он.

…Пришло насыщение. Пришло ленивое спокойствие. Пришла, впервые за этот день, уверенность, что ничего страшного нет, все обойдется.

— Давай, Витенька, форсировать наши совхозные дела, — неожиданно для себя решил Павел. — Пора сдвинуть Химика с места, а?

— Копию конверта уже изготовили. Я видел. Даже перепутал, где настоящий, а где — нет.

— Пусть это письмо он получит завтра. Вызовем его на 28-е, скажем. Возьмешь в помощь Моторина, хороший парень. Пасите его день и ночь. Не думаю, что он хранит продукт дома. Когда определите, где у него тайник, постарайтесь пометить сырье. Завтра тебе дадут все, что нужно для этого, научат, что и как. На 28-е все будет, как следует быть: образцовое и показательное. Две бригады я у Мустафы выбью, и «токи-воки» будут, и прочие достижения научно-технического прогресса. Каким бы он ни был докой, он у нас, как миленький, будет ходить.

Макеев, поколебавшись, сказал вдруг:

— Вы знаете, Пал Николаевич… — и даже закраснелся от смущения. — Я вот полмесяца его наблюдаю… И никакой он, по-моему, не дока!

— Ну-ну, — заинтересовался Павел. — Чем ты это докажешь?

— В том-то и дело, что ничем. Несчастный он какой-то. Жена, вы знаете, у него больная, сам себе белье стирает, а стирать не умеет. Ей-Богу, даже иной раз подойти хочется и сказать: «Кто ж так стирает?»

Павел улыбнулся. А Витя заторопился вдруг:

— Я же понимаю, понимаю, Пал Николаич, что это за доводы! Но ведь вы сами говорили, что пренебрегать и этим не надо. Он как живет? Из дома в лабораторию, оттуда — в магазин, и сразу — домой. И все бегом, ножки полусогнутые, сам трухлявенький, воду из колонки несет, так в ведре — половина, а он два раза отдыхать останавливается. И денег у него особых, по-моему, не водится. Моя квартирная хозяйка полы у них моет по пятницам — так он ей за три недели уже должен. Хозяйка моя, баба добрая, русская. Ладно, говорит, он какие-то лекарства американские из Москвы выписывает — чуть ли не по тыще рублей флакон — я, говорит, не переломлюсь пол вымыть, только бы помогло, некрещеная, что ли?

Павел с теплым удивлением смотрел на разговорившегося Витю. Ему нравилось, как он говорит о человеке, который — и это было почти наверняка ясно — будет в скором времени квалифицироваться как преступник. Он, Макеев, человека в нем видел, вот что было самое отрадное для Павла.

— Да! — вдруг некстати вспомнил Витя. — Он ей обещал числа двадцать четвертого отдать деньги. А получка у них в совхозе в последний день месяца.

— Ага! — азартно воскликнул Павел, и сам уважительно подивился себе, воспрянувшему. — Здесь он зашевелится. Здесь вы его и постарайтесь засечь.

— А зачем метить, как вы говорили, сырье?

— Неужели не ясно? — огорчился Павел. — Химик — первое звено. А последнее — где-то в Москве. Там, кстати, очень усердно копают. Я когда был там, звонил Синяеву — вполне возможно, что они первые дотянут до нас ниточку. Ну, а наша задача — выяснить, какими путями сырье движется из совхоза в город, а из города — в Москву.

— Вы в Москву даже летали из-за этого? — спросил Макеев.

— Нет, это я по другим делам. Ковыряюсь я, понимаешь ли, в одном убийстве, — поморщился он. — Хожу и чувствую — вокруг да около. Такая игра есть: «холодно, горячо, тепло»… Так вот, «тепло» чувствую, а схватить никакие могу.

Макееву, видно было, очень хотелось расспросить, что за дело, тем более, убийство, но он промолчал. Павел поглядел ему в лицо — и все было написано на этом лице — усмехнулся:

— Расскажу, расскажу как-нибудь, не страдай…

Приблизился Наум Маркович.

— Кофе? С коньячком, с ликером?

Поглядел на стол, огорчился:

— Что-то не очень усердно пили, Павел Николаевич… Водка, между прочим, не наша — экспортный вариант, по чистейшей случайности бутылочка одна отыскалась.

— Все было отлично, Наум Маркович! Вы напомнили мне, что есть, оказывается, на свете еще одно удовольствие — удовольствие вкусно поесть.

— О чем вы говорите, Павел Николаевич? — обиделся старик. — Мы все — и я, и жена, и сын — никогда не забудем, что вы для нас сделали! — И неожиданно слезы заблестели у него на глазах. — Если я хоть этим… Кофе я сварю вам сам! — закончил он рассерженно и ушел.

— Ну вот-те раз… — смутился Павел, потом, посмотрел на взволновавшегося Макеева, добавил, уже почти серьезно: — Теперь ты, надеюсь, понимаешь, за что я так люблю нашу профессию? Ты на меня не умиляйся, не умиляйся, — рассвирепел вдруг он. — Лучше лишний раз в зоне побывай, да повнимательнее погляди, какая жизнь ждет тех, кто по следствию твоему проходит. С плеча рубить не будешь!

* * *

Они шли по главной улице города — неторопливо, сыто, хорошо. Павел сквозь довольство слушал, как потихоньку начинает подвывать в нем угомонившаяся было тоска — она еще не была такой острой, как перед встречей с Макеевым, но предстояла еще ночь, предстояла наверняка бессонница, и он боялся остаться один.

Так было славно в «Парусе», когда обговаривали предстоящее мероприятие с Химиком, когда все позабылось, когда он был прежний.

— А дело, брат, такое, — неожиданно сказал он и остановился. — Тебе будет полезно, да и вообще, если я… уеду раньше… возможно, тебе придется в нем участвовать. Я хочу, по крайней мере, чтобы ты участвовал.

Недалеко отсюда — пойдем, покажу — в доме, из которого уже выселили жильцов, поскольку дом этот должен капитально реконструироваться, — так вот, в этом доме был обнаружен труп девушки. Обнаружен случайно — экскаваторщик пришел в отделение милиции и сказал, что в доме есть опечатанная комната. Вызвали людей произвести вскрытие опечатанной комнаты и вывоз остававшихся там вещей. Люди приехали, вскрыли, а там — не менее двух недель лежит девушка, убитая. Комната принадлежит спекулянту золотом Симбирцеву, который все это время был под стражей. Интересно?

— Еще бы? — с восхищением выдохнул Макеев. — А комната опечатана?

— Ну, печати-то были липовые. Там, в этом коридоре, всегда темно. Кто-то оборвал настоящие ленты, а потом наклеил другие — от кассового автомата — карандашом нарисовал кругляшки. С первого взгляда, да еще в полутьме — не отличишь. Да эти олухи с курсов и не смотрели как следует.

— А как убита?

— Убита чем-то тяжелым в переносье. Но чем-то таким… не острым. Кастетом, например, в мягкой оболочке. Может быть, просто кулаком. Платье на ней было изорвано, трусики, даже чулки… Но — никаких следов насилия, борьбы и прочего. Уже после убийства убийца рвал на ней все это. Впечатление такое, что искал — очень торопясь — что-то.

— Личность убитой опознана?

— Да. Некая Ксана Мартынова. Десятиклассница. Ушла к подруге готовиться к экзаменам — и пропала.

Они стояли на перекрестке Красногвардейской и Садовой. Павел вдруг замолчал надолго, курил. Витя почтительно ждал.

— Ну так вот… — вернулся, наконец, Павел. — Представь себе вот это же место, на котором мы стоим, но некоторое время назад. Месяц назад — день в день. Точно так же, наверное, вон те мальчишки сидели, цепляли девчонок, проходящих мимо. Наверняка, проехались и по адресу той, о которой я рассказываю. Некоторые из них, когда я показывал фотографию, вроде бы даже припомнили ее, но это не очень-то достоверно. А девушка была, скажу я тебе, Витя — необыкновенно прелестная девушка! За всю свою жизнь не видел я таких девушек! Так. Прошла мимо них… Пойдем и мы.

Вечер был, я думаю. Скорее даже не вечер, а сумерки. Но это — домысел мой. Солнце заходит вон там — это тебе для воображения…

Они пошли через улицу к длинному четырехэтажному дому с большими воротами — мимо мальчишек, которые, как белые нахохленные птицы, сидели в рядок на железной перекладине уличного ограждения. Все они были в белых рубашках, загорелые, и огоньки их сигарет казались в темноте ярко-малиновыми. Некоторые из ребят, к удивлению Макеева, поздоровались с Павлом.

Они перешли улицу и вошли в ворота. Ворота были несуразно большими — занимали два, по крайней мере, этажа из четырех.

Под сводами Павел опять остановился. Здесь было почти совсем темно. Голос его резонировал:

— Никак не могу понять, почему она выбрала именно этот путь. Она шла вот в тот дом, видишь, чуть пониже двора, за забором. Гораздо проще было пройти со стороны Садовой, а она полезла сквозь дырку в заборе, отсюда… Туфли на ней были белые, на шпильках — все перемазала в угле.

Павел с Макеевым подошли к забору. Один прут был выломан, под лазом в соседнем дворе, который был расположен двумя метрами ниже, возвышалась груда угля для котельной.

— Но она спустилась во двор именно здесь, не пощадила свои английские туфли… Пошла вон туда.

Они тоже пролезли в заборную щель, спустились по угольной куче в соседний двор, пошли среди песочниц, качелей, грибов-мухоморов.

Двор был освещен единственно светом окон соседнего дома. Барак «24-а» темнел перед ними, несуразный, кривобокий. Чуть поодаль, уныло уронив ковш, чернел силуэт экскаватора.

Павел хмыкнул:

— Я думал, что дом давно уже растребушили… Впрочем, тем лучше! Итак, она шла вот в этот дом. Поднялась по лестнице… Пойдем, пойдем, — вдруг пригляделся к Вите и засмеялся:

— Что, брат, жутковато? А каково, представь, было этой девочке? Идти одной в незнакомое, заметь, место? Никто из жильцов ее здесь раньше не видел. Ради чего идти?

Витя помалкивал, двигаясь следом за Павлом. Учитель, как всегда, был прав: Макееву было не по себе.

Половицы взвизгивали под их ногами, и почему-то казалось, что этот визг выдает их присутствие кому-то, кто подстерегает.

Макеев вдруг шарахнулся и едва не вскрикнул, когда справа возникло матово-серое окно комнаты, дверь в которую была распахнута.

Витя оглянулся и тоскливо посмотрел в конец коридора, на вход, который мерцал невнятно и серо, очень, казалось, далеко от них.

И вдруг ему показалось, что серый квадрат входа быстро и как-то хищно пересекла чья-то тень.

Он чуть было не окликнул Павла Николаевича, но вовремя одумался. И все-таки остановился, стал внимательно вглядываться. Если бы тень возникла еще раз, он, конечно же, позвал бы начальника без боязни показаться смешным. Но тень больше не появлялась.

— Ты чего остановился? — негромко позвал его Павел, и Макеев удивился тому, что тот говорит почти шепотом.

— А? — непонимающе переспросил Витя и густо закраснелся в темноте. — Просто так… Почему вы не продолжаете?

— Продолжить? — более громко сказал Павел. — Пожалуйста. Она шла вот по этому коридору к двери, которая вон за тем поворотом, ты сейчас ее увидишь. Не известно, ради чего она шла сюда, но, наверное, не ожидала того, что случится через мгновение, после того, как она откроет дверь. Вот эту дверь…

Павел почему-то медлил, хотя уже держался за ручку. Стоял по-настоящему встревоженный и, чего-то не понимая, озирался, прислушиваясь.

Потом вдруг, совершенно изумив Витю четкостью движений, распахнул дверь, пригнувшись, прыгнул в комнату и крикнул злобно и повелительно:

— Стоять! Руки вверх!

Но комната была пуста. Павел увидел это гораздо раньше Макеева, который еще даже никак не успел отреагировать на крик своего учителя.

Макеев еще долго стоял столб столбом, а Павел опять выскочил в коридор, хищным движением огляделся и теперь-то уж безошибочно определил место, откуда доносился звук присутствия человека.

Рванул соседнюю дверь, что-то заскрежетало (Макеев только потом, наутро, когда пришел осматривать место преступления, подивился силе, которая обнаружилась вдруг в его начальнике: запор был сорван со всех четырех шурупов) и исчез Павел в темноте, как нырнул.

И только тут Витя начал выходить из позорного оцепенения, быстро задвигался, рванулся вслед за Павлом.

Сначала он не увидел ничего — только тьма и серый квадратик окна. Потом откуда-то из-под окна донесся голос Павла, и Витя заметил его движение. Тот сидел на корточках и что-то делал.

— Зажги-ка спичку, — сказал Павел очень спокойным голосом.

Витя щелкнул зажигалкой и увидел, что Павел сидит рядом с лежащим на спине человеком.

Макеев поднял повыше зажигалку и увидел кровь — на полу и на рукаве телогрейки.

— Освети лицо, — попросил Павел. — Кажется, это мой знакомый.

Витя передвинул руку и увидел глаза, которые сосредоточенно и задумчиво смотрели на огонь.

— Александр Данилович! — позвал Павел, и глаза человека задумчиво переместились чуть-чуть вправо — на Павла.

— Как же это вас угораздило?

Человек разомкнул губы и сказал с трудом, так, будто лицо его было сведено судорогой или очень замерзло:

— Дурак я, гражданин начальник.

— Он ударил вас прямо здесь? Или в коридоре?

— …коридоре… — косноязычно ответил Косых.

— А потом оттащил сюда?

— Ага.

— Вы его запомнили?

— …однорукий, — сказал Александр Данилович, подумал, а потом начал стонать.

— Выбирай, — сказал Павел Макееву. — Или ты остаешься с ним, а я иду звонить, или — наоборот.

— Я встану, — жалобно сказал Александр Данилович.

— Встанете? Ну, тогда вообще проблем нет. Вставайте, обопритесь на меня.

И они потихоньку пошли к выходу. Время от времени раненый постанывал, но Павел чувствовал, что он шагает, в общем-то, самостоятельно.

— Вот здесь… — надрывно сказал Александр Данилович, когда они поравнялись с распахнутой дверью в одну из комнат, в ту самую, которая так напугала Витю Макеева.

— Вы прошли, и он — сзади?

— Нет. Я только было решил завернуть. Он выскочил — и в лоб.

— И вы сразу упали?

— Еще бы.

— Но — наполовину — на всякий случай? — нежно подсказал Павел.

— Не-е… — обиделся Александр Данилович.

— Вы потеряли сознание?

— Не-е. Это я так… притворился.

— Ну, пойдемте потихонечку дальше. Потом он взял в охапку и понес?

— Я ж говорю: однорукий. Поволок. За шкирку взял и поволок. Кантовал меня — все карманы вывернул, даже, извиняюсь, штаны расстегивал. Здоровенный… — уважительно закончил Косых. — Закурить у вас не найдется?

— Найдется. Только мы на улице закурим, ладно? Здесь лучше не надо.

Они очень медленно, почти церемониально спустились во двор. Пошли на Садовую, предварительно стерев кровь с лица Александра Даниловича платком, на который Александр Данилович поплевал лично.

Ему дали закурить, — но после пары затяжек его вдруг стало мутить, и он погасил сигарету, а окурок спрятал в карман.

— Все-таки заехал он вам солидно, — заметил Павел. — Похоже на сотрясение мозга.

— А справку мне дадут? — спросил раненый живо.

— Дадут, — заверил Павел. — Даже в больницу могут положить.

— Больницы я не боюсь, — бодро отозвался экскаваторщик. — У меня сто процентов по бюллетеню.

— Ну тем более… — задумчиво произнес Павел. — Тем более.

Витя вдруг вспомнил:

— Пал Николаич! Когда мы туда шли, мне показалось, что тень какая-то мелькнула у входа.

— Что ж ты, чудак, сразу не сказал? — без особого энтузиазма отозвался Павел. И обратился к экскаваторщику: — В чем он был одет, не помните?

— Где ж там было глядеть? Я уж боялся и глаза-то отворять… Как выскочит — и в лоб!

— Но все-таки можно попробовать, — сказал Павел Макееву, будто тот мог знать, о чем его начальник размышляет.

Они как раз проходили мимо телефонной будки, и Павел зашел позвонить.

— …хотя надеяться на это — чистейшей воды мракобесие, — наставительно сказал Павел Макееву, выйдя из будки, словно тот мог слышать, о чем его начальник и с кем разговаривал.

У Александра Даниловича действительно оказалось сотрясение мозга, и его из поликлиники отправили в больницу. Экскаваторщик был очень взволнован этим обстоятельством, поскольку, как выяснилось, он никогда еще не лежал в больнице, если не считать лагерного изолятора, куда он угодил по подозрению в дизентерии.

Когда Косых повели в санитарную машину, Павел вдруг догнал врача:

— Знаете что? Вам все равно в какую больницу везти? Будьте любезны, поместите его в железнодорожную…

А когда врач довольно грубо ответила, что куда надо, туда и повезут, он показал ей удостоверение, и еще минут десять машина ждала, когда врач кончит выслушивать наставления Павла.

Витя сидел во дворе поликлиники и терпеливо курил в ожидании начальника. Тот вышел необыкновенно бодрый и оживленный.

— Что им нужно в этом бараке, ума не приложу! — сказал он и весело потер руки. — Но мне это нравится!

10. О ПОЛЬЗЕ БЕССОННИЦЫ

Павел вошел, и Валентина-жена взглянула на него удивленно. Не часто она глядела на него с удивлением. Вообще не очень часто глядела. Когда однажды он отпустил бороду, она заметила это. Когда сбрил — заметила лишь через два дня.

Вот так они жили.

Было уже поздно. Но Павел посидел еще с час на кухне, куря и вздыхая. Оживление, которому свидетелем был Витя Макеев, выдохлось — сменилось ровной глуховатой тоской, которой он подчинился безропотно. Бороться с ней он уже боялся.

Вспоминал о деле, о том, как вести Химика, как завтра поаккуратней допросить Александра Даниловича, но все это было как бы за пеленой тумана, на третьем плане. Неважным это все казалось.

Наконец, стали тяжелеть веки. Пора было спать. Он выкурил еще одну сигарету — без удовольствия, впрок — и пошел ложиться.

…Была у него в сутках одна такая минуточка, которой он особенно дорожил, на которую всегда возлагал особые надежды — это был момент перехода через грань сна. Как электрическая лампочка, которая в миг выключения вспыхивает, кажется, с многократной силой, так и мозг его в это мгновение словно бы взрывался ослепительными, неожиданными идеями, вдруг становилось связным разрозненное, цельным — раздробленное. Судьба многих дел, раскрытых Павлом, решалась подчас именно в эту краткую минуту между бодрствованием и сном, но он скрывал это, даже как бы и от себя. Всегда, впрочем, хранил где-то в глубине памяти уверенность: ну, это-то увяжется, дай только добраться до подушки….

Но нынче он был вял и разбит, и занимали его проблемы, далекие от тех, которые требовали осмысления.

Привычка, однако, срабатывала помимо наго: безвольно распластавшись поверх простыней, он словно бы посторонним взглядом созерцал события сегодняшнего дня и ждал сна.

Есть такие справочные автоматы на вокзалах крупных городов: нажмешь кнопку, и суетливо начинают перелистываться металлические страницы с названиями станций, номерами поездов, часами отправления и прибытия… Стоишь, почтительно удивляясь чудесам автоматики, ждешь…

Он представил себе такой автомат, листы мелькали, перед его глазами: Савостьянов с сострадательным взглядом, Витя Макеев, защищающий Химика, Александр Данилович, некто однорукий…

И вдруг — без всякой связи с предыдущим — его потрясла, пронзила, ударив, как электрическим током, удивительнейшая мысль.

Он вдруг заметил, что сидит на краю постели и счастливо улыбается. Попытался было засомневаться, но куда там! Такая это была целительная, освободительная, такое облегчение приносящая мысль, что справиться с ней было уже не под силу.

«Он врет! — ликующе подумал он, и руки его задрожали. — Он врет. Никакого рака у меня нет. Ему необходимо, чтобы я был выбит из колеи. Как хладнокровно и просто! Я под предлогом консультации уговорил Андрея свести нас. Что-то у меня, действительно, не в порядке с желудком — для правдоподобия я выбрал именно эту болезнь. „Катар“, — сказал он. Довольно равнодушно. Ему это не впервой. Потом… А потом был разговор о моей мнительности. Вот за что он ухватился, почуяв уже, что подозрение в убийстве Ксаны Мартыновой может пасть и на него! Он тут же назначил мне время для обследования. До этого говорил: „Как-нибудь зайдите…“, а потом, когда почуял опасность, заторопился: „Приходите завтра“. Я же действительно жуткий псих, мне ли не знать! А он, как врач, знает, до чего можно довести мнительного человека. И ведь добился своего: сегодня разве я вспомнил, что Савостьянов — в числе тех, кого можно подозревать? Плевать мне было на все! Ах ты, Господи, до чего ж хитер! А этот намек? „Я вам покажу десятка два людей, вылеченных по моей методе…“ Неужели же, подумал он, я буду возводить обвинение против человека, от которого зависит моя жизнь?»

— Ха! — ликующе выдохнул он и вдруг совершил несуразное: кувырнулся по полу, лег там, раскинув руки: поза счастливого человека, поза человека, изнемогшего от счастья.

Где уж тут было спать! Веселая лихорадка колотила его, и сидя на кухне, в ожидании кофе, он то и дело вскакивал — подмывало торопиться куда-то, действовать. Как именно действовать, он еще не знал, но жила в нем уже твердая жесткая уверенность: «Все! Теперь тебе не увильнуть, Савостьянов!»

Утро медлило. Так бывало только в детстве, в кануны первомайских праздников, когда он просыпался задолго до солнца. Рядом с постелью, на стуле, лежала отглаженная, небудничная его одежда, а взрослые, с которыми идти на демонстрацию, равнодушно спали. У него все дрожало внутри от нетерпения, а взрослые спали, а праздник не торопился…

В третьем часу он уже изнемог. Залез под душ. Ночью напор воды был на удивление яростен и мощен.

— Начнем! — повторял он вполголоса, с веселым остервенением растираясь полотенцем. — Начнем приканчивать! Начнем, начнем!

С чего начинать, он явно не знал. Выйдя из дома, повернул сначала налево, а потом постоял, подумал, и пошел направо.

Уже начинало, кажется, светать. Но так робко и невнятно, что это трудно еще было назвать рассветом. Поэт — тот же, к примеру, Боголюбов — назвал бы это предчувствием рассвета.

«А ты-то, Андрюша, какого черта мельтешишь в этом деле? — подумал Павел. — Надпись-то на книжке Незвала — твоя!»

Главная улица, по которой шел Павел, была необыкновенно пустынна и почти не освещена. Те редкие фонари, которые были не погашены, горели вполнакала.

Окна домов были распахнуты. Там было темно и тихо. Павел неожиданно рассмеялся: он уже забыл, что можно просто идти по улицам и чувствовать, насколько это приятно.

Когда он проходил мимо каменных домов, близко от стен, было слышно, как дома отдают тепло, накопленное за жаркий степной день.

Негромкая деловая суета творилась в этот час в городе лишь возле типографии да еще, наверное, на аэродроме.

Но аэродром был далеко, а возле типографии Павел уже стоял минут десять и глазел, как грузят на машины уже отпечатанный тираж местной газеты «Степной край», чтобы везти в отдаленные районы области.

Налюбовавшись картиной ночного созидательного труда, Павел пошел в открытую дверь типографского склада, через которую рабочие вкатывали гигантские рулоны бумаги, прошел через цех, поднялся на второй этаж и открыл дверь корректорской, где не торопились расходиться по домам выпускающие двух областных газет — «Степного края» и молодежной, под названием «Комсомольский огонек». Были здесь еще корректоры, метранпаж и два цензора — милые, непреклонного вида девушки лет по сорока примерно каждая.

На столе, на гранках, лежала крупно нарезанная колбаса, черный хлеб и желтые, поздние огурцы. Бутылки видно не было, но она, без сомнения, находилась где-то близко, потому что разговор шел уже благостный, неторопливый, а лица были слегка раскрасневшиеся.

— О! Павлуша! — ласково приветствовал его Тихон Ильич, выпускающий — «Степного края». — Бессонница? Или служба? Садись, закуси.

По незримой команде на столе появился стакан..

— Мне — символически! — поторопился предупредить Павел. — Мне сегодня ой как работать…

— А нам не работать?

— Вам — заслуженно спать.

Ему плеснули на дно стакана. Он выпил и стал слушать нескончаемые журналистские байки. Ах, как завидовал он иногда журналистам. Жизнь в их рассказах представала с незнакомой, часто трагикомической стороны, окрашена была — слегка желчью, слегка юмором, и какая-то невнятная поэзия витала в этих рассказах. И чудилось, что необыкновенная это работа — мотаться в сорокаградусную жару по степи, сволочиться с начальством, выдумывать необыкновенные сравнения для обыкновеннейшей работы, недосыпать, недоедать, постоянно жить в ритме азартной гонки: «Скорей! Срочно! В номер!..»

— Что-то вы сегодня припозднились… — заметил Павел и взял лежащую на столе сегодняшнюю, еще влажную от краски, газету.

— Телетайпа ждали. Что-то этакое ожидалось.

— Не свершилось? — рассеянно спросил Павел, просматривая газету.

— Видно, нет.

Очерка Боголюбова в номере не было.

(«…Представляешь? — рассказывал он за преферансом в тот вечер. — Ночной вызов. Сирена „скорой помощи“. Ночные улицы. Дом. Освещено только одно окно. Там, естественно, девушка. У нее сердце. Сердце разбито. Тяжелейший случай. Савостьянов тут же принимает смелое решение. Несколько дней и ночей идет борьба за жизнь и здоровье девушки. Наконец — виктория! Девушка спасена! Тщетно ищет она своего спасителя, чтобы высказать ему свою благодарность. И заодно вчинить иск на алименты. Но наш скромный герой, и так далее…»)

— Ну и прекрасно! — сказал Павел и бросил газету на стол.

— Что «прекрасно»? — встрепенулся Тихон Ильич. — Тебе что-нибудь известно?

— Мне все известно. Но только я о другом, не о телетайпе.

— Все остальное — лабуда, Павлуша, — убежденно сказал Тихон Ильич. — Я вот в тридцать шесть развелся, уже двадцать лет холостякую и абсолютно ни о чем не сожалею! Веришь?

Павел посмотрел на него с недоумением.

— Отчего же не верить? Это и невооруженным глазом видно.

— А ты? Не собираешься? — Тихон Ильич наклонился почти к самому уху Павла. От него все-таки изрядно потягивало водочкой.

— С чего бы это мне? — изумился Павел. — Я ведь, как всем известно, мизофоб. Мне нужно минимум две рубашки в день и три пары носков. Прикиньте, во сколько мне обойдется прачечная, примите во внимание качество этой стирки и теперь рассудите: что для меня более выгодно: быть холостым или женатым?

— Ну-ну… — стушевался старик. — Тебе, конечно, виднее, и извини, что я сунул свой нос куда не следует, но только мне очень неприятно видеть, как жена хорошего человека шляется по ресторанам с таким бабником, как Савостьянов.

Вот те раз!

— Это я их отпустил, — сказал Павел. — Мы должны были идти втроем, но мне оказалось некогда.

— Ладно, — опечаленно согласился старик. — Оставим это.

— Оставим… — согласился и Павел.

«А это-то тебе зачем, Савостьянов?!» — подумал он.

Он вышел из корректорской, нашел в пустующей комнате телефон и стал звонить в управление. Его бередила жажда деятельности.

Долго никто не подходил. Павлу даже стало совестно: люди спят, а я пристаю по пустякам. Хотя, с другой стороны, какого черта они спят на дежурстве?!

Наконец трубку сняли.

— Валера? — спросил Павел. — Извини, что прервал твой плодотворный сон. Однорукого, о котором я звонил вчера, не задержали?

— Ты что, обалдел? — вежливо и сонно спросил Валера.

— Тебе снилась Марыся, — ехидно догадался Павел. — Если можешь, прости…

— Кстати, о Марысе, — сказал дежурный. — Вчера твою жену видели в Доме офицеров с одним пижоном. Ну, ты знаешь, с доктором, который недавно приехал. Интересуешься?

— Очень. Ума только не приложу, причем здесь Марыся?

— Железный вы человек, Паша Николаевич, — похвалил Валера.

— Он, кстати, не так уж и недавно в нашем городе — почти два года, — заметил Павел.

11. ОДНОРУКИЙ

Павел гуляючи шествовал по улице, насвистывая все тот же въедливый «Лепесток розы» и думал о том, что глотание кишки дважды за сутки — это слишком, даже для такого несомненного героя, как он.

Если бы ему кто-нибудь сказал еще вчера, что он сам будет добиваться проведения над собой этой процедуры, скандалить с утра пораньше — направления у него, видите ли, нет! — трясти удостоверением и даже стучать по столу главврача городской больницы кулаком — он еще вчера откровенно посмеялся бы над таким человеком.

В это утро ничего другого не оставалось, как посмеиваться над собой. Да, товарищи, это правда: по собственному желанию он скрупулезно сдал все те анализы, которые сдавал в железнодорожной больнице, покорно глотал кишку и пил какой-то там барий. И ведь никто не оценит, вот в чем беда, никто не прошепчет восхищенно за спиной: смотрите-смотрите, это тот самый, который…

Что за профессия, в самом деле! Молчи, скрывайся и таи, какой ты исключительно замечательный человек — с самой большой буквы.

Но он был доволен, чего уж скрывать. Свидетельством тому была легкомысленная песенка «Лепесток розы», но не только она, а также умиротворенная улыбка на физиономии и вдохновенные взгляды на встречных девушек. В хорошем настроении, чего уж говорить, шел по улице III Интернационала Павел Игумнов.

Цель его путешествия была гуманна и проста — посещение Александра Даниловича Косых, жестоко пострадавшего в борьбе с преступным миром.

Павлу в больнице искренне обрадовались. Причиной тому были, к сожалению, не личные качества Игумнова, особенно ярко, как мы говорили, проявившиеся именно в это утро, но о которых обслуживающий персонал понятия не имел, — ему обрадовались потому, что поступивший вчера вечером больной Косых Александр Данилович, легкое сотрясение мозга, состояние удовлетворительное, температура 36,8, объявил сегодня поутру голодовку.

Прекрасная манная каша остывала на тумбочке возле постели Александра Даниловича, когда в палату в сопровождении медсестры вошел тот, ради свидания с которым эта самая прекрасная каша остывать была обречена.

Косых непреклонно лежал с пузырем на голове и мрачно что-то обдумывал.

Увидев Павла, больной победно ухмыльнулся. Затем, выждав, пока Павел усядется, а сестра покинет пределы палаты, он сделал таинственный жест.

Павел наклонился, и Александр Данилович прошептал одну лишь фразу:

— Я его сегодня видел.

— Да ну?! — сказал Павел не очень серьезно.

— Святой истинный крест. Часов в семь утра он прохаживался возле ворот. Я не спал — боялся покушения, — обстоятельно продолжал Александр Данилович. — Потом сосед, вон там который спит (он показал на пустую койку), — извиняюсь, воздух начал портить… Я, значит, решил окошко пошире открыть, подхожу — возле ворот ходит он.

— А почему вы решили, что это именно он?

— Как же? Он же сухорукий, и в кителе. Он!

— Ну ладно… А как ваше здоровье? — деликатно перевел разговор Павел.

— Мое-то здоровье крепкое, — обиделся Косых. — Иллюзий еще не появлялось.

— Галлюцинаций?

— Может, и галлюцинаций. Вам, милиции, виднее. Небось уж доложили: Косых, мол, срок отбывал? Где ж ему верить!

Тут Павел даже будто бы рассердился:

— Это вы бросьте, Александр Данилович! Мне действительно известно, что вы отбывали заключение, но ведь и другое мне известно: что у вас семья, что вы на хорошем счету. Я вам доверяю — просто торопиться в нашем деле нельзя. А вам лично я очень даже доверяю! И вы уже могли в этом убедиться, между прочим.

— Как это «убедиться»? — настороженно спросил Косых.

— А так: я прихожу в дом, где недавно было совершено убийство. Дом необитаем. Прихожу вечером, и вдруг обнаруживаю там вас! Я ведь — заметили? — так и не спросил еще, а что, собственно, могло вам понадобиться там? А вы говорите, что не доверяю.

Александр Данилович закраснелся.

— А вам разве Кирилл Кириллович не передал?

— Какой Кирилл Кириллович и что он мне должен был передать?

— Я вам топорик нашел, которым… Помните, я говорил, что по комнатам ходят, ищут, кто чего оставил — для хозяйства. Я тоже этим делом не брезгаю: и гвоздиков надергаешь, и посуду еще часто оставляют. А тут, гляжу, топорик за печкой прислонен — как же это, думаю, никто такую вещь не заметил? Аккуратненький, ручка вроде как костяная. Ну, я его, конечно, приголубил. А потом — дома уже — поглядел: вроде бы кровь на нем! Но я честно Кирилл Кирилловичу, тамошнему капитану, на следующий же день и отдал, можете спросить.

— Ну ладно, — согласился Павел. — Нашли топор, отдали, а зачем же опять приходить? Тем более вечером?

— Я-то пришел, еще светло было. Пока гвоздочков надергал, пока что… Завернул напоследок в ту дверь, а этот, значит, и звезданул меня!

— Что-то непонятно мне ваше поведение, Александр Данилович, — печально сказал Павел. — Ну, сами посудите: за это дело я зарплату огромную получаю, и то мне страшновато ходить по этим трущобам. А вас-то кто заставляет? Или вы, может, книжек каких начитались?

— Не-е… строго сказал Александр Данилович. — Я книжек никаких не читаю. Но… Я, конечно, могу объяснить, если уж на то пошло. Когда девчонку там нашли — помните? — я не работал и справку на то получил от Кирилл Кирилловича. На следующий день прихожу. «Ломать?» — «Погоди, говорит, может, понадобится чего…» Я опять у него справку. На три теперь дня. Ну, а с топориком он так обрадовался, что и без всякого разговора уже… Я, говорю, вот я вам топорик по доброте душевной представил, а они опять сейчас наедут, начнут в противогазах туда-сюда ходить, а мне что? Опять простой? На два дня дал. Курятник мне ремонтировать надо? В отпуск я ездил к жениным родным на Украину, в город Нежин — может, слышали такое место? — а крыша у курятника так наполовину и не покрыта осталась. В одно воскресенье я за только ездил в виларовский совхоз — целый день потратил. В другое — свояк в гости пришел, не будешь же при нем работать, правда? Гостя принять надо. Ну, так и стоит мой курятник, а не дай Бог, дожди скоро пойдут?

Павел улыбнулся и поднялся со стула.

— Ну ладно, Александр Данилович, убедили вы меня. Давайте ешьте кашу, поправляйтесь и чините свой курятник. А то и вправду скоро уже дожди пойдут… Я схожу, принесу вам бумагу, и вы мне все подробно напишете, где, когда, при каких обстоятельствах вы нашли топорик, о котором говорите, и как и где именно вас ударили.

— Протокол допроса, значит? — угрюмо сказал Косых.

— Свидетельское показание, а не протокол допроса! — резко ответил Павел.

Александр Данилович сочинял свои показания, а Павел уселся на подоконник и стал курить и глядеть в больничный скверик.

Там уже начиналась обыденная госпитальная жизнь. Двое в сиротских пижамах играли в шашки на скамейке, еще четверо — за столиком — начинали партию в домино, остальные бережным, послеоперационным шажком бродили по немногочисленным дорожкам среди чахлых посадок, чинно беседовали, читали газеты.

Все это было обыкновенно, скучно и вполне знакомо Павлу, который тоже однажды проходил в госпитале курс лечения, после того, как его не совсем нечаянно столкнули с поезда, когда он возвращался из командировки.

Однако Павел смотрел за окно с любопытством: его заинтересовали трое выздоравливающих, которые переминались возле ограды и, явно чего-то ожидая, поглядывали на улицу.

Наконец, появился проворный мужичок — коротконогий, но, видать, кряжистый. Одет он был в старый офицерский китель. Приник на мгновение к забору — и тотчас же трое ожидавших обрели необыкновенную непринужденность в походке и жестах. Прогулялись пару шагов до скамейки, под сень единственного густого тополя, растущего во дворе, и делом там занялись, как и все остальные, будничным.

Мужичок терпеливо топтался возле забора.

Минут через пять-семь процедура была успешно завершена. Один из троих отдал ему бутылку и, сверх того, стакан, в котором было немного налито.

Спиртонос взял бутылку левой рукой, спрятал в карман. Левой же рукой принял и стакан. Вернув его, какую-то закуску из рук выздоравливающего взял тоже левой рукой. Похоже, правая у него не работала.

— Александр Данилович! — позвал Павел. — Не этот ли мужик ходил сегодня утром?

Косых неторопливо подошел, невнимательно поглядел вниз и буркнув: «Не этот», снова ушел на постель писать показания.

Павел посмотрел ему вслед неодобрительно.

Экскаваторщик обижался на него, а зря. Павел ведь ему поверил. Не зря ведь именно Игумнову принадлежал афоризм, которым он втайне очень гордился: «Хорошо сделанная ложь должна быть неправдопобной, как правда. И — наоборот». Только вот случая подходящего не было блеснуть этим изречением.

Косых всем своим видом обещал писать долго. Павел спустился в холл, где с утра заметил кабинку с телефоном, позвонил в управление:

— Братцы! — попросил он. — Не в службу, а в дружбу. Подскочите к железнодорожной больнице, здесь меня мужичок один интересует, который водку больным таскает. Через пару-тройку часиков рассказали бы вы мне о нем? — Тон у него был просительный. Такая у них с Кессиди была игра. Будто он то ли в другой департамент обращается, то ли просто лезет без очереди. — В кителе. Правая рука у него вроде бы не действует… Да, я уверен, его тут все знают. Ага… Не-е «три звездочки» и один лимон. Ты, конечно, Кессиди, на я — не Онасис. Ну, спасибо, ребятки!

— Так-так-так, — оживленно потирая руки, Павел вернулся в палату Косых. Тот писал. Даже головы не поднял.

— Поэзия прозы… — хмыкнул Павел. — Флобер-то, теперь я понимаю, был просто халтурщик по сравнению вот с этим безвестным мастером пера, — бормотал он, впрочем так, чтобы Косых услышать, а, следовательно, и обидеться, не мог. Его просто обуревало хорошее настроение.

Человека в кителе не было. Очередная партия верящих в спиртотерапию топталась возле ограды.

Косых шуршал авторучкой.

Шустрые ребятки из отдела Кессиди выясняли личность спиртоноса.

Лаборанты городской больницы вне очереди возились с кровью, мочой, желудочным соком, мазками и прочими ингредиентами неведомого им Игумнова П. Н.

В почтовый ящик Химика опускали письмо.

Бригада скрытого наблюдения, приданная Вите Макееву, с откровенной скукой глядела на карту и обсуждала, как вести завтра Химика — дело было проще пареной репы.

Боголюбов пил горькую.

Татьяна глядела на него — равнодушно и, должно быть, как всегда, с легким пренебрежением — думала, конечно, о Савостьянове, которого видели вчера в Доме офицеров с Валькой Игумновой.

Шло, одним словом, прекрасное утро, на которое П. Н. Игумнов глядел глазами человека, который вдруг снова почувствовал себя сильным и всемогущим.

Если бы только не «Лепесток розы»! О, этот «Лепесток розы», от которого с ума можно было сойти! Ти-ри-ри-ри ти-ри-ри…

— Движется дело? — спросил Павел, чтобы оборвать снова вонзившуюся в память мелодию. Но Косых опять его не удостоил.

Явился мужичок в кителе. Похоже, что он работал здесь до закрытия магазина.

«Позвонить, что ли? Кессиди — рано… В отдел позвоню, — придумал он. — Мало ли чего? Может, новости?»

Новости, как ни странно, оказались.

— Тут вам Николаев записку оставил, — сказал тот, кто взял трубку. — Прочитать?

— Валяй! — легко сказал Павел.

— Читаю. «Небезызвестный тебе М. И. шибко интересовались, где Игумнов и почему не на рабочем месте. Какой-то капитан Еремин приволок охотничий топорик. Следы крови. На рукоятке буковки: „А. Бог“. Установлено, что топорик — Андрея Боголюбова из издательства. Был сделан вывод, что это — орудие убийства, которым ты занимаешься. В связи с этим для всех, кто не успел вовремя убежать, была прочитана краткая лекция о необходимости тщательно осматривать место преступления и о вреде витания в облаках. Он меня убедил: ты надклассово мыслишь, понимаешь. По прочтении — уничтожить. Привет!» Вы слушаете, Павел Николаевич?

— Слушаю, Аркаша, слушаю.

— Уничтожить?

— Непременно. Не дай Бог, Мустафа Иванович прочитают! Разжуй и проглоти.

Он повесил трубку.

Ему стало скучно.

Вообразил Савостьянова черт-те каким тертым калачом, а он на поверку — просто дурак. Схватил такую пустяковую приманку, на такой бредовый авось брошенный намек. «…а потом зарубили», вот что обронил Павел мимоходом, тогда, за преферансом. Никакого топора там и в помине не было. Экспертиза показала это ясно и однозначно.

Однако, зарубили, сказано — ну, тут, естественно, и топорик. Тут как тут. Да еще с буковками. Да еще, наверняка, Боголюбову принадлежащий. Зря, что ли, Таня-Танечка-Танюша, верная жена, про «тютчевский» роман рассказала? Да ведь он про надпись на книге Незвала еще не знает! Так славно все это в рядок стало бы… Попортили бы Андрюше нервную систему — будь на моем месте какой-нибудь Мустафа Иванович.

— Э-эх, Савостьянов! А ведь ликовал, наверное, придумав столь дьявольский план. Я-то тебя было зауважал, а ты — так… сверхчеловечек с кварцевым загаром.

«Постой-постой, — остановил он себя. — Так, значит, он и представления не имеет, как именно произошло убийство?!»

И привычно явилась мысль: «А не подбираешь ли ты фактуру, друг дорогой? Ну-ка, посомневайся!»

А следом — пришел другой, давешним испугом кольнувший вопросик: «Может, просто обрадовался, предположив, что про болезнь — это все злодейская савостьяновская выдумка?!»

Нехорошо ому стало от такой мысли.

Но сегодня он стоял на ногах прочно: быстро перебрал мыслью все несомненные для него факты, как кочевник перебирает четки, — все бусины были на одной ниточке.

Вот только с болезнью: могло быть и так, и этак. Скорее, так, как я подумал, сказал себе он и вдруг разозлился: — Да подожди ты до завтра, до анализов, психостеник несчастный!

Потом невсклад подумал: «В отпуск поеду один. Отдыхать буду, а не созерцать Валентинины курортные блудуары. Нервы — ни к черту!»

Да, сегодня он был уже другой. Вчера от этой же самой мысли — насчет болезни — он давно бы студнем растекся, а сегодня — напротив — разозлился, словно бы внутренне заострился.

Александру Даниловичу, входя в палату, сухо бросил:

— Не дописали еще? Поторапливайтесь!

К окну подойдя, вниз на сухорукого взглядом глянул орлиным, недобрым: «Ну, тебя-то через пару часов я насквозь буду видеть!»

«Хватит мне с вами церемониться!» — такая теперь была диспозиция. «Вы со мной не церемонитесь, так что же я буду чистоплюйством с вами заниматься? Как бы не так! Правильно критиковал меня раньше Мустафа Иванович за то что надклассово мыслю, понимаешь! Оттого и нервную систему к чертям собачьим с вами, черти собачьи, расшатал!»

Действительно, наверно, расшатана была система — потому что неожиданно вдруг засмеялся над собой, таким…

Спиртонос скучал. Клиенты созревали медленно. Он стоял, облокотившись об ограду, что-то бесконечно пережевывал — видно, зубов недохват был большой — терпеливо поглядывал вокруг.

Но вдруг забеспокоился, посмотрев в конец улицы, отпрянул от заборчика и быстро-быстро поспешил прочь от больницы.

Павел с любопытством ждал. Почему-то он не очень даже удивился, увидев, что из-за угла появился Савостьянов.

Это было любопытно, но не слишком-то убедительно: может быть, Савостьянов как зав. отделением просто гонял в свое время этого шаромыгу?

Гораздо достоверней был вид Савостьянова. Куда девалась бравость и победительная повадка? Где были спортивная фигура, упругий шаг, развернутые плечи?

Савостьянов брел походкой очень усталого человека. Если человек день и ночь думает об одном, он ходит именно так: плоскостопо, глаза устремив долу, медленно и трудно, будто по грудь в воде.

Павел, не стесняясь, упивался злорадством, которое вспыхнуло в нем при виде этого полинявшего супермена. Он уже знал: перед ним человек, который будет делать ошибки — одна за другой — пока не разоблачит себя окончательно! Если бы его спросили сейчас, почему он так считает, он не смог бы, пожалуй, внятно ответить, но он уже знал.

— Написали? — Он взял лист из рук все еще размышляющего над текстом экскаваторщика. Бегло прочитал.

— Вот здесь… — Он указал пальцем. — Напишите то, о чем вы говорили мне утром. «На рассвете возле ворот я видел человека, который, как мне показалось… как мне показалось,» — подчеркнул Павел.

Косых вдруг ухмыльнулся добрейшим образом и сказал:

— Да не показалось мне, а, точно, он! Я человек обидчивый, но, жена правильно говорит, отходчивый. Пиши, едрит-твою-качель, «этого человека я видел сегодня утром…» Глазки-то я, конечно, прижмурил там, в бараке, но малость разглядел его.

— Нет уж, мил-человек, пишите сами. И подписаться не забудьте. Неужели скрыли бы, — изумился вдруг Павел, — Александр Данилович? А вдруг это он — точно так же, как вас — эту девочку ударил?

Косых опять напустил на себя непроницаемо-обиженный вид.

— Это уж мое дело. «Скрыл — не скрыл». Много я от вас наскрывал? Топор, и тот вернул. А он мне аккурат уголь колоть пригодился бы. «Скры-ыл!»

— Ладно! — засмеялся Павел. — Поймаю злодея, куплю вам точно такой же топорик, как беззаветно пострадавшему в борьбе с уголовным элементом. Согласны?

Косых приободрился, но ответил непонятно:

— На купило кошка наступила. А то я не знаю?

Кессиди начал разговор странно:

— Я передумал, Пал Николаич: «три звездочки» и один лимон за информацию, которая стоит по меньшей мере девяти звезд?!. Мой дедушка — известный одесский негоциант — перевернется в гробу, когда услышит о такой неслыханно глупой сделке своего внука! Ты меня понимаешь?

Павел его понимал. Ребятки Кессиди принесли в клюве такую, видимо, информацию, которую просто, без этакого вот невинного мучительства, и отдавать-то было жаль. Он терпеливо хмыкал в трубку.

— Ну ладно! — сказал, наконец, Кессиди. — Слушай. Провоторов Сергей Герасимович. 54 года. Судим. 103 статья. До мая этого года — истопник прачечной железнодорожной больницы.

— Погоди! Он же, считай, однорукий?

— А ты найди двурукого на такую работу. Он и одной, говорят, прекрасно справлялся. Если поспоришь с ним на бутылку, он тебе пятак пальцами сомнет. Артист оригинального жанра.

— Уволился?

— По собственному желанию. Очень неожиданно. Личность, одним словом, темноватая. Местные товарищи давненько к нему присматриваются. Проживает по адресу: Путейский проезд, 22, квартира 19. До переезда — если тебя, конечно, интересует эта крохотная деталь — проживал по адресу: Красногвардейская, 24-а, комната 8. Но это, я думаю, тебя совершенно не интересует?

Вот оно, то жемчужное зерно, которое принесли в клюве птенцы гнезда Кессиди!

— Ты прав. Меня это совершенно не интересует. Но повтори, пожалуйста, номер комнаты. Твои шустрики не напутали? Комната восемь?

— Именно. Восемь.

— Уговорил, — сказал Павел в трубку. — Шести звездочек твоя информация стоит. Но — один лимон, и ни одним лимоном больше! У меня здесь не субтропики.

— Вот жмот, — сказали на другом конце провода и засмеялись.

Кто-то из сотрудников Кессиди, видимо, слушал по параллельному аппарату — невтерпеж было узнать, как отреагирует Павел на столь ценную информацию. «Профессиональная гордость, — подумал Павел, — зря я не поахал как следует — им было бы приятно». Потому что было от чего ахать: в комнате восемь жил Симбирцев. Именно там нашли Ксану.

12. ЯСНЫЙ КОРОЛЕВИЧ

Он, видно, основательно был озадачен новым появлением Симбирцева в этом деле. Должно быть, именно поэтому, когда вошел в кабинет Савостьянова, очень уж бодрым голосом брякнул: — Ну, как мои раковые делишки? — хотя в планах его вовсе не было намерения атаковать.

Савостьянов взглянул на него с неприкрытым удивлением.

— Очень рад, — сказал он с небольшим усилием и добавил: — …видеть вас в нормальном настроении.

— А я так подумал, — все в том же развеселом тоне заговорил Павел, усаживаясь возле стола, — зачем себя раньше смерти хоронить? Ничего ведь не известно, правда? А медицина — дело темное, не в обиду вам будь сказано. Разве не бывает случаев ошибочных диагнозов? Бывает! Так что я решил еще пожить!

— Похвальное желание, — хмуро улыбнулся Савостьянов.

Он с трудом выходил из того состояния глубокой и безнадежной задумчивости, в котором — это по нему было видно — находился до прихода Павла.

— А медицина, вы правы, дело темное. Тем более, что ничего определенного, заметьте, я вам не говорил, — неожиданно закончил он.

— Я заметил. Вы просто очень-очень осторожно высказали некое предположение.

Савостьянов кратко взглянул ему в глаза.

Взгляд был без страха. Он крепко держался на ногах.

— А как же иначе? Пока не готовы анализы, ни один добросовестный врач… Я и то, признаться, пожалел о сказанном, когда увидел вашу реакцию. Этого не следовало говорить.

Павел согласился:

— Я уже говорил, что жутко мнительный. После ваших слов, да что говорить? Поверьте, даже о делах не мог думать!

— «Даже о делах!» — скептически улыбнулся Савостьянов. — Вы что же, всегда о делах думаете? И днем, и ночью; и на работе, и в постели?

Последнее слово было слегка подчеркнуто.

«Ага, — подумал Павел, — вот для чего тебе Валентина была нужна. Ну и путаник: теперь уже и ревность решил приплести?»

— «И днем, и ночью, и в дождь, и в метель, всегда стоит на страже синяя шинель!» Такой стишок был в нашей замечательной стенгазете.

Савостьянов хмыкнул — казалось, с удовлетворением.

— Вот даже сейчас, — не в силах остановиться, несся Павел. — Стою у окошка, поджидаю вас. И думаю о чем? О том, что вы мне солгали. Да-да, солгали!

Савостьянов чуть вздрогнул и посмотрел в упор: «Что? Война объявлена?»

— …Говорили, что никогда не ходите по Красногвардейской улице, даже не знаете, что это за улица, а сами преспокойным образом шагаете именно по Красногвардейской.

Савостьянов хорошо, очень хорошо изобразил удивление.

— Эта улица, что рядом с больницей, и есть Красногвардейская? Извините. Тогда я скажу иначе: я всегда хожу по улице Красногвардейской. Удовлетворены?

— Отчасти, — сказал Павел.

У него не было чувства, что он совершает ошибку, но не было и уверенности в целесообразности устраивать этот допрос именно сейчас.

— Отчасти. Потому что вы солгали мне не один раз.

Савостьянов вздохнул: ну что ж, дескать, давайте воевать.

Взял со стола сигарету, твердо прикурил.

Ожидающе посмотрел в глаза Павлу.

О, он совсем еще не был повержен, этот Савостьянов! Рано радовался Павел Николаевич.

— Вы ведь прекрасно знали убитую — Ксану Мартынову! Знали, Савостьянов. Тем не менее сделали вид, что впервые слышите это имя. И даже когда Боголюбов напомнил вам, вы…

— Простите, — Савостьянов недоуменно посмотрел на Павла. — Простите, это что — допрос, насколько я понимаю?

— Нет. Пока не допрос. Но вам придется рано или поздно на эти вопросы отвечать.

Савостьянов облегченно вздохнул.

— Могу хоть сейчас. Да, я действительно хорошо знал эту милую девочку. Больше того, если хотите, — я спал с этой милой девочкой. Вон на той кушеточке.

Он решил даже слегка рассвирепеть, чувствуя свою неуязвимость.

— Но если вы считаете, что я должен рассказывать об этом на каждом углу, — извините, у меня другие правила.

Неожиданно смягчился, как бы даже смилостивился к Павлу:

— Вспомните ситуацию, в которой я услышал о том, что девочку эту… Ксану, зарубили. Я, по-вашему, должен был сказать: «А я ее знаю, покойницу, я с ней спал!» По-вашему, так? Глупо. Тем более, что Андрюша, как оказалось, был с ней в гораздо более… как бы сказать… отношениях, чем я. Да и не сразу я ее вспомнил, поверьте!

Он поколебался несколько, потом встал из-за стола.

— Я рискую, конечно, окончательно пасть в ваших глазах, но… Я хочу, чтобы вы не держали никаких сомнений относительно меня и моих отношений с этой девочкой, которую мне, поверьте, жаль не меньше вашего. Если не больше.

Говоря это, он достал ключи из кармана — большая снизка в кожаном красивом чехле — стал открывать маленький несгораемый ящик возле стола.

Открыл. В ящике — Павел разглядел — несколько бутылок коньяка, одна — початая; коробки с лекарствами; у задней стенки — какие-то пакетики, аккуратно запаянные в полиэтилен; большие тетради, стоящие в рядок, корешками наружу.

Одну из тетрадей Савостьянов взял. Сейф аккуратно закрыл на ключ.

— Мне, в общем-то наплевать, что вы будете обо мне думать, но вам я это показываю первому. — Тетрадь он все еще не выпускал из рук. — Вы, возможно, слышали о так называемом «донжуанском списке» Пушкина. Так вот, это в некотором роде — то же самое. Зачем — еще студентом — стал я вести этот реестр? Не помню. Но думаю, что на старости лет мне будет очень небезынтересно полистать эти странички…

Он слегка полистал тетрадь, и действительно, лицо его обрело на миг черты вдохновенные и слегка мечтательные.

— Вот! — указал он пальцем на последнюю страницу, заполненную наполовину. — Здесь и ваша Ксана. А вот все это… — он отделил два листа, — то, что я имел в Н. уже после переезда.

— Позволите взглянуть! — спросил Павел.

Тот протянул тетрадь не сразу:

— Э-э… Ладно!

Но его все-таки интересовало впечатление, которое произведет на Павла его «донжуанский список»: сидел, хоть и вполоборота, но поглядывал.

Павел постарался сделать лицо каменное — не без труда.

Лист был разделен вертикальной чертой на две неравные части. В левой — узкой — значилось имя. Фамилия — не всегда упоминалась, или упоминалась сокращенно. «Ксана Март.» была второй сверху.

В правой части листа — аннотация, так сказал про себя Павел, — иначе назвать это было трудно. Сплошные сокращения, условные обозначения, числа.

О Ксане этот человек оставил такие записи: «Стишки… Второй вечер. М. Б., и первый. Просто. Без слез. У нас в классе уже все, а я берегла, знала. 2.3 — на дежурстве. 3. Знала, маме: „У подруги“. Судороги лиц. мышцы. „Королевич мой ясный“, „Плюшка“, „Человек-зверь“. Проваливается. Где я, что я? Придумай такое, чтобы ты, наконец, понял. Укус. Лучше не будет. 23.5».

Павел почувствовал, как у него дрожит веко.

— Вы, может, там не все поймете, — предупредительно сказал Савостьянов. — Это ведь для себя, так сказать.

— Нет, почему же… Все понятно. 23 мая — последнее ваше свидание. «Королевич ясный» — это вы. Как вы расстались?

— Там же написано, — усмехнулся Савостьянов. — Она была очень влюбчива, эта девочка, даже свирепела от любви. Придумай, сказала, ну неужели это трудно? Придумай, что-нибудь такое, чтобы ты, наконец, понял, насколько я тебя… ну и так далее. Даже укусила за плечо, вот здесь. Она — довольно истерический была тип. «Иди, сказал я, и больше никогда ко мне не приходи — большего испытания я для тебя не придумаю».

— И она ушла?

— Я придерживаюсь всю жизнь теории, что с женщинами надо расставаться в самом апогее. Чтобы острота была и в расставании. Поверьте, и сами женщины будут через некоторое время благодарить рас за это.

— И она ушла?

— Да, — скупо сказал Савостьянов. — Поплакала, поползала вот тут, и ушла.

— И в тот же вечер ее убили, — сказал Павел.

— Я узнал об этом от вас.

Теперь он глядел в глаза совсем уже твердо, даже с легким весельем.

На следующий день у Савостьянова была уже краткая безфамильная Люся — «кр. сонная дура».

А через три дня появилась Т. Бог. Отличница, любящая это дело как-то и так-то, ощущающая при этом то-то и то-то, называющая его «Бандитом», «Гномиком» и «Пафнутием». Даты расставания не было.

Хотя следом за ней уже и значилась некая Вал. Игумнова. Пока что, слава Богу, без обширной аннотации.

Было число. Вчерашнее. И произошло это у него на квартире. Днем. Он встретил ее на улице — «случ.». «Случ.» нужно было читать как «случайно». Павел прочитал: «случка».

— Вы берегите эту тетрадь, — сказал он вслух. — Хорошая может получиться монография.

Тот довольно рассмеялся.

— Я уж и сам подумываю…

Глянул в упор диагностическим своим глазом.

Павел постарался, чтобы он ничего не увидел.

* * *

Не был он ни монахом, ни чистоплюем, ни ханжой. Но стала трясти его тоскливая дрожь, едва он прикрыл дверь кабинета Савостьянова.

Сталкивала его работа и с пакостниками, и с извращенцами, и с изуверами, — казалось, мог уже заматереть. Ан нет! Шел и трясся от отвращения к этому снобствующему красавцу.

И не ждал, разумеется, душевных родников в этом человеке. Именно грязи и ждал, и все же…

«Прав Мустафа Иванович, не место чистоплюям в органах», — печально подумал Павел. «На флейте тебе играть, а не гоняться за убийцами, на флейте-пикколо, — зло и глупо подумал он, — на флейте-пикколо!»

Фу! Посиди, охолонись, осмотрись и подумай.

Дураком оказался ты, а не он.

Ты — ничего не выиграл. Он — выиграл уверенность.

И мотив ревности, над которым ты недавно подсмеивался, в крайнем для него случае оченно хорошо сыграет против тебя! Отстранят от дела как лицо небеспристрастное, — и привет!

Но вот что мучило его больше всего: если бы не следствие, не подозрение, то ведь каждый же вечер он был бы вынужден протягивать руку этому человеку, разговаривать с ним, быть с ним на равных! Даже знай он об этой тетради! Пакость какая!

Но все-таки выигрыш есть. Не для меня он писал аннотацию на Мартынову. Для себя — этому можно верить.

И теперь Ксана — не абстракция для меня, живой человек. Я ее вижу, и это уже неплохо.

А в Татьяной я ошибся. Тот вечер был не первый их вечер. Подумать только, Таня Боголюбова! Воплощенная добродетель, положительность, спокойствие. А, собственно, что ты ерепенишься? Ты что, полиция нравов? Если им нравится такое к себе отношение, значит, так и надо. Он, разумеется, подлец, но это не наказуемо. У тебя есть какие-то подозрения в причастности его к убийству Мартыновой? Будь любезен, обоснуй их, приведи неопровержимые доказательства, и требуй, чтоб его убрали с лица земли! Нет доказательств? Извините, поздно спохватились, придется терпеть.

Он сидел в парке, недалеко от детской площадки, смотрел на играющих детей, и мрачные думы о несовершенстве мира одолевали его.

…Что-то еще он выиграл в ходе этого нелепого, с налета, нахрапом допроса. Было что-то еще. Какое-то мимолетное ощущение… Как вспышка сигнализации… Как скачок стрелки в тестере, а куда ткнул щупом — уже не помнишь…

Он думал об этом всю дорогу до управления. Думал, ожидаючи, когда следователь, ведущий дело Симбирцева, кончит возиться с очередным стоматологом-частником, крикливой рыхлой бабой, каждую минуту клявшейся почему-то памятью «тети моей, Рахиль Нахимовны».

Потом следователь освободился, и в перерыве между вызовами Павел подсел к его столу.

Ему было совестно отрывать человека от дела — вид у того был донельзя затурканный и измученный. «Начинали втроем, а заканчивать приходится одному», — пожаловался следователь, с отвращением закуривая папиросу.

— Ну, что у тебя? Если еще осложнишь, честно говорю — убью! Сил моих нет!

Павел рассмеялся. Задал вопрос о путанице с номерами комнат.

Потребовалось меньше секунды на разгадку.

— Они менялись, — сказал следователь. — Лет шесть или пять назад. Восьмая метра на два побольше. Перетащили вещи и все. По новой не прописывались. А в самом деле, зачем? Почтовый ящик — один, счет за свет — по числу жильцов. И это все у тебя?

— Все, — с недоумением сказал Павел.

— Мне бы твои заботы, — с завистью заметил следователь, и вдруг выйдя из-за стола, стал приседать и размахивать руками:

— Мне! Бы! Тво! И! За! Бо! Ты!

Павел потратил еще полчаса на поиски того курсанта, который столь доблестно командовал группой, распечатавшей комнату номер восемь.

— На сколько замков была закрыта дверь? — спросил Павел.

— На один. Но там — я обратил внимание — было еще два английских замка, но они были «на собачке».

— Молодец, что обратил внимание. Но ой какой не молодец, что не записал об этом в протокол.

Курсант побагровел от стыда.

— Мы бьемся-бьемся: у кого могут быть ключи от этой комнаты? А там, вишь ли, «собачки»…

Он опять появился в кабинете следователя. Тот посмотрел на него затравленным взглядом. Перед ним истерически хохотала, аж взвизгивая и икая, теперь уже другая, молодая бабенка — вырез на спине доходил у нее до поясницы.

Стакан с водой прыгал в ее пальцах, и она никак не могла донести его до губ.

Павел подошел, твердо взял ее руку со стаканом и прижал ко рту. Задребезжали зубы по стеклу. Женщина стала пить и сразу успокоилась.

Он заметил в ее взгляде ожидание, полное панического, звериного страха.

«Вот они, преимущества честной бедности. Никогда не будет у меня такого взгляда, как у этой стервы, которая (он знал) вот этому, сидящему перед ней следователю, предлагала взятку в сто пятьдесят тысяч рублей. „Через двадцать минут будут денежки, дайте мне только позвонить, — сказала она“.»

Он написал записку: «Разреши мне с твоим Симбирцевым осмотреть вещи, которые были опечатаны. Очень нужно».

— Иди. Сейчас позвоню. Я тебе помог?

— Очень.

Симбирцев был рад возможности прогуляться в цейхгауз.

— Я так понимаю по вашим прошлым вопросам, что в мою комнату кто-то-таки забрался в мое отсутствие?

— Только не вздумайте, ради Бога, приписывать себе то, чего у вас не было. Все одно — конфискация.

— А я, конечно, сумасшедший? Каждый лишний рубль имущества — это же мне лишний день за решеткой. Вы знаете, гражданин начальник, — вдруг перешел на лирический тон старик, — в камере устаешь все думать и думать о том, как извернуться назавтра — я с вами очень откровенно, потому что вы, понимаю, не из ОБХСС. Так вот, я думал, не удивляйтесь, и над вашими вопросами.

— И что вы надумали?

— Но только — услуга за услугу!

— Симбирцев! — укоризненно сказал Павел. — Вы же ведь не думаете, что я…

— Фуй! Вы неправильно меня поняли! Какая услуга? Вы просто расскажете Аркадию Николаевичу, что я вам помог. Он будет немножко более ко мне расположен, вот и вся услуга. Немножко больше расположен — немножко меньше срок. Простая коммерция.

— Я, конечно, расскажу Аркадию Николаевичу, но я его, Симбирцев, знаю десять лет. Вам попался железный следователь, уверяю вас.

— Какой он железный я, к сожалению, уже убедился и еще, наверное, убедюсь, — вздохнул Симбирцев. — Как он мог бы жить, этот молодой человек! Ай-ай-ай! Замечательно жить!

— У него, видимо, другое представление.

— Да-да! Каждый коммерсует, чем имеет, и, поверьте, я очень уважаю Аркадия Николаевича, очень! Можете, кстати, ему это не передавать. Но он — не может понять! Ай, он не может понять, что ведь и у меня есть понятие о долге, о честности! Конечно, я понимаю, несколько отличное от ваших понятий, но оно есть! И в этом вся драма наших с ним бесед. Я его уважаю, он ко мне относится тоже, мне кажется, неплохо. А вот общий язык, увы! — И Симбирцев замолчал надолго. Можно было подумать, что его и в самом деле угнетает только одно обстоятельство: невозможность мыслить теми же категориями, что и железный Аркадий Николаевич.

В окружении своих вещей он снова оживился.

— Вы подумаете, что я крохобор, — вы ошибетесь. Но я с нежностью трогаю эти вещи. От них пахнет! Вы знаете, что для меня лично самое страшное здесь? Запах. Чем здесь пахнет? Вы принюхайтесь только — ай-ай-ай… А вот от этого пиджака (он прижался лицом к материи) еще пахнет духами одной молодой особы — на мой взгляд, конечно, молодой. Она, конечно, не любила, смешно говорить, но… — Но, — повторил он устало. Огляделся вокруг и вдруг стал очень старым, никчемным, не очень здоровым человеком, позабывшим, ради чего жил.

— Товарищ капитан! — напомнил смотритель склада.

— Сейчас, молодой человек, — откликнулся Симбирцев. — Сейчас я расстанусь с ненужными воспоминаниями, и мы вас быстро освободим!

Он еще немного повздыхал, потом действительно очень быстро продиктовал список пропавшего. Особо ценного там быть не могло: два старых костюма, плащ, две пары ботинок, одни только что из ремонта, зонт.

— Это надо быть круглым дураком — лезть ко мне, когда весь металл забрали! Я одевался хуже всех в доме, верьте мне! Я туфли носил в починку до тех пор, пока сапожники не начинали на меня кричать и плеваться. Мне ничего не надо было! Некоторые мальчики воображают, что они, извиняюсь, в Чикаго — понакупают машину и три пары ботинок — а я — не-ет!

— Для чего же вы занимались этим?

— Это, молодой гражданин начальник, — жизнь! Мой брат имел талант к музыке — его отдали в консерваторию. Я имел талант к коммерции! Спросите у Аркадия Николаевича про мой талант — хе, у него болит сейчас голова от моего таланта! И я потому занимался коммерцией. Но я, увы, немножко не там и немножко не тогда родился, увы! А коммерция — это, верьте слову, — жизнь, это — молодость, это — азарт! О, тот, кто коммерсует, тот меня прекрасно поймет.

— Я не пойму, — согласился Павел.

— …а дурак, который забрался ко мне, — мой сосед по коридору. Я, конечно же, врезал новые замки, когда мы с ним обменялись.

— А почему вы решили обменяться?

— Солнце. В этом жутком климате от него гибли все мои цветы в той комнате. А соседу было все равно. Ему, я так думаю, вообще было все всегда равно. Он — интересный человек. Если вы на вашей специфической работе еще не потеряли интерес к людям — вы заинтересуетесь. Вы еще мне скажете большое спасибо за это знакомство.

Я каждый день говорю Аркадию Николаевичу одно и то же: я не крал, я просто немножко нарушал правила советской торговли, только и всего. Этот человек не моего круга, поэтому я могу говорить о нем с чистой совестью: Провоторов Сергей Герасимович. Относительно молодой человек — лат пятидесяти. Мы с ним обменялись, и первым делом я врезал два новых, очень специальных замка, присланных мне… неважно откуда. Вот такое у меня было доверие к этому человеку. Вы понимаете?

Думаю, дело было так: ваши люди, уходя, закрыли дверь только на один — тот самый, старый замок. Согласитесь, что я разгадал вашу шараду? Я, знаете, даже представил в картинах, как это было. Они, конечно, отрывают все эти плинтусы-шлинтусы, потрошат мой подоконник и рвут обои, но — жарко… Кто-то говорит: «Вася, приоткрой дверь, ей-бо, нечем дышать». Вы помните, какая жуткая погода стояла, когда меня забрали? У меня и на воле была бессонница, а здесь с этими хлопотами я сплю, вы не поверите, два часа в ночь. И я от нечего делать себе воображаю…

«Вася, приоткрой дверь, ей-бо нечем дышать». И Вася приоткрывает дверь, а дверь сразу же — захлопывается, потому что в том дворце всегда сквозняк. Вася открывает снова, а дверь не открывается — замки уже щелкнули, и он их — бессознательно, я очень живо воображаю вез это, поверьте! — ставит на собачки. Потому что он уже немного раздражен — молодые люди сейчас такие раздражительные, а тут еще и пыль, и жара, и дверь к тому же захлопнулась… И он их ставит на собачки, потому что дома у него такой же замок, и он это делает, когда надо, бессознательно.

— Очень живо вы все это вообразили, — одобрительно заметил Павел.

Симбирцев, польщенный похвалой, продолжал:

— А старый ключ, не сомневаюсь, у соседа оставался. Не такой он человек, чтобы отдавать оба-два ключа. Если бы не мои специальные замки, присланные неважно откуда, он давно бы в моей каморке навел порядок, после которого вашим людям делать было бы нечего… Хе, я — старый человек, и довольно-таки любопытный. Когда я уходил на ту свою новую квартиру, я всегда имел обыкновение ставить маленькие ловушечки — ну, вы знаете — ниточку, ваточку, бумажечку. На замках. И что же вы думаете? Раза два-три кто-то ковырялся в них. Что вы на это скажете?

Я не буду врать, что я думал на него. Это был такой притон, что даже десятилетние мальчики могли интересоваться моим имуществом. Но его я, верьте слову, побаивался… У него был нюх на металл — вот что я вам скажу. Живой пример. Я иду в барак забрать какие-нибудь там шлепанцы или не знаю чего, он сидит по обыкновению возле дома, греет на солнце руку и не поднимает на меня глаз. Почему? А потому что я иду без металла, пустой. Другой раз: иду с металлом. Он сидит на том же месте, греет на солнце свою руку, и вдруг начинает глядеть на меня так, что мне, извините, срочно хочется в туалет.

Павел спросил:

— А что он за человек, на ваш взгляд?

Симбирцев, к удивлению, ответил не сразу, а подумав:

— Что я вам могу сказать? Если бы мы жили с вами не в нашей стране, а в Чикаго, я сказал бы, что это просто бандит. Вы еще наглядитесь в его глаза, и мне интересно, какое будет ваше впечатление. Я один раз ходил в кино, и там показывали мне змею. Питон-шпитон, не знаю, как это называется, но у него такие же глаза, верьте слову! Он совсем один, и у него никакого интереса к людям. Я иногда выходил по холодку посидеть с соседями, посмотреть, как играют в домино, послушать, как думают люди, это ж всегда любопытно. Не буду врать — он иногда сидел тоже, но как сидел, спросите меня! Я был бы одесский писатель Бабель, я изобразил бы, как он сидел среди людей. Это человек, которому ничего не было интересно. Или — у него болела рука? Или он что-то такое думал? Змея ведь тоже может о чем-то думать, как вы считаете?

— А что у него с рукой?

— Он за что-то сидел, и там ему порезали жилу, вот что я слышал.

— Пил?

— Я так скажу, что он всегда был как пьяный. Я не видел, но я думаю, что он-таки пил. «Смурной» — вот как его называли. А еще: «пыльным мешком вдаренный», так метко говорила Нюра-трикотажница, святая девушка. Что характерно, заметьте — женщинами не интересовался.

— Так, — сказал Павел и поднялся. С сожалением встал и Симбирцев. — Спасибо, вы мне очень помогли своим рассказом.

— …Но если вы сделаете вывод из моих показаний, что он — идиот, вы ошибетесь, — неожиданно сказал напоследок старик. — Я почему так считаю? Идиотов не бывает жалко, а я, верьте — не верьте, иногда почему-то жалел его.

13. ИЩЕШЬ ИНДИЮ — НАЙДЕШЬ АМЕРИКУ

Он сидел в управленческом буфете и ел рубленый шницель. «Интересно, какие чувства вызвал бы этот кулинарный шедевр у Наума Марковича», — подумал он раздраженно.

Какая-то мысль все ускользала от него, даже не мысль, а какое-то ощущение, мимолетно махнувшее в сознании тогда, когда он сидел в кабинете Савостьянова, а тот поднялся из-за стола, достал кошелек для ключей — красивый, кожаный… Нет, позже! Когда Савостьянов уже открыл несгораемый ящик и добывал оттуда тетрадку… Но что это была за мысль?

Нет-нет. Это не относилось к датам. Хотя это и любопытно, что только сейчас пришло в голову: Ксана убита двадцать третьего мая. Химик обещал отдать долг тоже двадцать третьего. Когда Ксана в последний раз была у Савостьянова, было тоже двадцать третье. Косых оказался в бараке двадцать третьего…

Господи, и это они называют словом «кофе»? Ополоски какие-то! От них за версту несет хищением. А вон инспектор по торговле и общественному питанию сидит, задумчиво попивает эту бурду и не замечает. Побежал…

Раздражение не покинуло его и тогда, когда за столик к нему присел Мустафа Иванович, необычайно кроткий, внимательный и тихий.

— Добрый день, Павел…

Тот изумленно дернул головой от нежных интонаций, прозвучавших в голосе начальства. Так изумился бы матрос, дернувший пароходный гудок, и вдруг услышавший вместо привычного рева соловьиную трель.

— Как дела?

— Да идут дела… Ничего идут дела…

— Ты уж извини — заездили мы тебя маленько. Но ты ж сам понимаешь: людей не хватает, кругом — завал, начальство требует. Ничего?

— Чего «ничего»?

— Чувствуешь себя ничего?

— Да вроде бы… — все еще потрясенно отвечал Павел.

— Мы тут с ребятами посоветовались… Решили: дело это, по убийству на Красногвардейской, Степанову передашь. Ну, а совхозом я сам буду заниматься.

— Это как это, как это?! — опешил Павел.

— Мы ж понимаем, тебе сейчас будет трудно — о делах. Ходатайство напишем, я уже говорил с начальством. Лучшие профессора, клиника в Москве. Все будет как надо. Что ты смеешься? Чему ты радуешься? — вдруг начал сердиться Мустафа, потому что Павел, вместо слов, как полагается, благодарности, принялся идиотически подхихикивать.

— Откуда вам был звонок?

— Мне…

— Из железнодорожной больницы?

— Из онкологического диспансера.

— И что говорили?

— Ну… Результаты анализов… Необходимо госпитализировать. Ты только, понимаешь, не храбрись, не храбрись!

— Так вот, милый Мустафа Иванович! Я очень тронут чуткостью и так далее, но дело вот в чем. По делу об убийстве я разрабатываю сейчас одного врача. Чтобы войти в контакт и прощупать — прикинулся больным. Дескать, проконсультируйте и все такое прочее. Он что-то почуял. Вот и решил во что бы то ни стало отстранить меня от следствия — я его насквозь вижу. Не сомневаюсь, что результаты анализов фальсифицированы. Я это предвидел. Специально для этого одновременно сдал анализы в Первую городскую…

Мустафа глядел на него с недоверием.

— Вот если оттуда позвонят, тогда… И вот что еще. Когда дело дойдет до обострения, очень возможно, что вам будет еще не один звонок. Дескать, Игумнов возводит напраслину на этого человека по причинам сугубо личным — из ревности. Сведение счетов, и так далее. Считаю необходимым поставить об этом в известность заранее, чтобы меня потом не дергали попусту.

— Ты это… брось! — нерешительно стал сердиться Мустафа.

— Убийца — почти стопроцентно — мне известен. Сегодня я предполагаю сделать обыск в его квартире и сегодня же арестовать. Дела с совхозом тоже в активной стадии. Так что, Мустафа Иванович, все о’кей.

Начальство перестраивалось, но с некоторой натугой.

— Значит, я оставляю твои дела за тобой? — полуспросил-полусказал Мустафа. С явным, однако, облегчением.

— Конечно. Не хватало нам клевать на приманку, которую подкидывают преступники. Так?

— Так-то оно так… — непонятно согласился Мустафа и поднялся. Трудного разговора не состоялось, и начальник был доволен.

— Держи в курсе. Не нравятся мне твои методы, понимаешь. Паришь, понимаешь, в облаках…

Про надклассовость мышления не было сказано на сей раз ничего, но это и так начальнику было ясно как божий день.

Так. Савостьянов дерзнул. Тем хуже для него. Вот только вспомнить бы, что мне примерещилось там, во время «беседы-допроса»! Ах, как надо бы вспомнить! Только где уж тут! Витя передал из совхоза, что Химик засобирался в город. Предупредил директора, что не сможет быть на собрании. Соседку попросил присмотреть за женой, пока будет ездить. Назад обещался к вечеру.

Павел посмотрел на часы. Было без десяти пять. В 17.00 из совхоза отправляется рейсовый автобус в Н.

* * *

— Я — Первый. На пульте. Готов работать.

— Я — Второй. На месте. Готов.

— Третий готов.

— Четвертый готов.

Водитель не догадался поставить машину в тень, и вот теперь Павел задыхался от жары.

— …Стоит на остановке. Автобус на заправке. Важная деталь: грызет семечки.

— Я — Четвертый, интересуюсь, правда ли, что у Паши, говорят, нашли рак?

— Четвертый, ты — дурак! Кто сказал?

— Ты сбрендил, что ли, Четвертый? Я его вчера видел.

Павел взял связь на себя:

— Я Павел Первый. Внимание всем постам. Слухи о моей смерти, как говорил Марк Твен, несколько преувеличены. Можете работать спокойно, не отвлекаясь скорбными мыслями.

— Я — Второй. Ура!

— Я — Третий. Ура.

— Я — Четвертый. Гип-гип-ура!

— Я — на пульте. Растроган.

— Я — Второй. Автобус на стоянке. Химик сел. Второе кресло у окна, справа по ходу. Соседнее место свободно. Витя Макеев, загримированный под молодого человека, сидит сзади. Ковыряет в ухе. Наверно, передатчик сломался.

Внимание! Всем! Поехали…

Химика «повели».

— Я — Второй. Проследовали мимо населенного пункта Варваринский. Контактов нет.

…Приближаемся к «полям орошения». Не могу не отметить дивного аромата, разлитого в воздухе.

Стоп! Какая неожиданность. На остановке стоит Миша Поливанов и, что характерно, садится в тот же автобус.

Внимание! Интервью с нашим прославленным сотрудником, милейшей Альфой Центаврой. Говорите.

— Никаких контактов. Полдороги место рядом с ним вообще пустовало. Потом села тетка из соцгородка, я ее знаю. Мне показалось, что Химик волнуется.

Павел не выдержал и стянул с себя рубаху — казалось, что под машиной разведен костер.

— Третий! Можешь переходить на другое место.

— Четвертый, меняйся со Вторым. Начинается город. Всем внимание!

— Я — Третий. На месте.

— Я — Четвертый. Следую за автобусом.

— Я — Второй. Передал Четвертому. Следую на свой шесток.

— Я — Четвертый. Контактов нет.

— Второй прибыл на точку рандеву.

— Третий! Перебирайся на новое место.

— Я — Четвертый. Внимание! Химик вышел на остановке «Гастроном». Угол Чехова и Садовой. Идет в сторону центра.

— Второй! Быстро к парку.

— Третий! Перекрой Садовую от железнодорожной больницы.

— Я — Четвертый. Макеев говорит. Наблюдения не замечает, ведет себя спокойно, хотя и волнуется. Внимание! Переходит улицу возле универмага. Павел Николаевич!

Но Павел Николаевич и сам уже догадался.

— Второй и Третий! Быстро во двор за гастрономом. Там барак номер 24-а, во дворе — детская площадка. Кажется, он направляется туда.

— Четвертый! Витя! Успеешь опередить? Заскочи прежде него в коридор. Второй и Третий! Оставайтесь снаружи.

Павел отчетливо видел в воображении, как стягивается вокруг Химика невидимое кольцо наблюдателей, становится все уже и уже, и центр, вокруг которого сомкнулось кольцо, — все тот же злополучный барак, Красногвардейская, 24-а.

— Нич-чего не понимаю… — пробормотал он.

— Я — Четвертый. Макеев побежал дворами. Химик на левой стороне. Идет навстречу мне. Контактов нет. Миша следует за ним. Внимание! Он сворачивает во двор. Красногвардейская, 24-а, Меняю Мишу. Конец связи.

— Я — Четвертый. Провел от угла Чехова до Красногвардейской, 24-а. Никаких контактов. Наблюдения не замечает.

Но Павел уже не слушал его.

— Быстро! — сказал он водителю. — Красногвардейская, 24-а.

Он еще толком не знал, что будет сейчас делать, и что означает эта странная связь между Химиком и бараком, где убили Мартынову, но он чувствовал, что ему нужно быть сейчас там.

Машина воодушевленно взвыла форсированным мотором. Присела и рванулась. Павла заколотила веселая и злая лихорадка. Он чувствовал близкую развязку.

Второй и Третий сидели под грибочком на детской площадке. Перед ними на расстеленной газете лежали огурцы, сырок, хлеб. На земле стояла бутыль с вермутом.

— Приятного аппетита, — сказал Павел.

— Спасибо, — чинно ответил Второй с набитым ртом. — Они там. Он — в комнате номер шесть. Витя и Саша — снаружи.

— Давно?

— Три минуты от силы.

Павел побежал.

Он бы не мог объяснить внятно, почему он поступает сейчас именно так, а не иначе. «По наитию дуй до берега. Ищешь Индию — найдешь Америку…»

Быстро распахнул дверь шестой комнаты.

Химик сидел на корточках, спиной к нему, и шарил в подпечке.

— Не двигаться! Вы арестованы! — ликующим голосом крикнул Павел.

Узкая стариковская спина Химика окаменела. Потом вдруг стала мелко вздрагивать.

Химик обреченно уронил голову в колени — заплакал. Ему, видимо, было страшно повернуться.

Павел глядел пораженно. Не на Химика — на маленький пакет, завернутый в целофан. Пакет лежал на полу, рядом с печкой.

Теперь он вспомнил, что мимолетным подозрением осенило его давеча, в кабинете Савастьянова. Именно эти пакетики в несгораемом шкафу завотделом. Почему именно они насторожили его тогда? Он и сам не знал. Он и в глаза их раньше не видел.

Химик продолжал плакать, сиротливо сидя возле печки.

Павел подошел к нему.

— Ну хватит. Раньше надо было думать.

Тот повернул к нему несчастное, мокрое лицо.

— Я знал, я же знал, что этим кончится! Бедная Машенька, как она теперь будет?

14. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ

Прохладный вечерний ветерок шевелил занавески. Окна были распахнуты.

Устраивался небольшой прием в честь дня рождения Таисии Черепановой, артистки облфилармонии.

Из кухни пахло жареным, белела скатерть на столе. На расстроенном фортепиано Валя Игумнова играла Шопена. Поглядывала на Савостьянова.

Савостьянов на нее не смотрел. Он сидел в полутемном углу за торшером, пожирал глазами тощенькую фигурку Павла, темневшую на фоне окон.

Павел чувствовал этот взгляд. Однако не торопился поворачиваться — созерцал свой любимый город Н. с высоты шестого этажа, на котором располагалась квартира супругов Черепановых. Супруги очень гордились этим обстоятельством — тем, что у них шестой этаж. Шестиэтажка — единственная пока в городе, видать горизонты. Вода, однако, только ночью — с двух до пяти, набираем в ванну. Уже привыкли, все равно хорошо.

Приятно было думать о дружной чете Черепановых, слушая Шопена в исполнении Валентины Игумновой на расстроенных фортепьянах.

Павел повернулся лицом к Савостьянову. Тот тут же взял со столика журнал, стал читать.

По комнатам бродил Андрей Боголюбов, неприкаянный и грустный. Остановился возле Павла, спросил недоуменно:

— И какого черта я сюда приперся?

— Да… — усмехнулся Павел. — Церемония открытия что-то затягивается.

— Ждут месье Черепанова с авоськой.

Вздохнул, стал стоять и глядеть на город рядом с Павлом.

— Гадость, а не город. Уезжать пора…

Павел смотрел на Савостьянова. Тот напряженно глядел в журнал.

— Я живу в моих днях, — неожиданно сказал Боголюбов, —

Как в осенней осиновой роще. И печали мои, Словно листья — легки и горьки. В моем доме светло. Здесь уже не стенают, не ропщут. Не бесчинствуют трусы, Поклонов не бьют подлецы. Опадут все листы. Все станет печальней и проще. Отчего же тоска, Словно дождь, — день и ночь напролет? Это все оттого, Что любимый мой бродит по роще, По печалям моим, Как по листьям. Спокойно Идет…

Вдруг почти враждебно обратился к Павлу:

— Ты нашел ее убийцу?

Павел внимательно поглядел ему в лицо.

— Да, Андрюша. Я нашел убийцу.

— Кто он?

Павел, не отрываясь, следит за Савостьяновым. Ответы его были почти рассеянны.

Он говорил довольно громко.

— Кто убийца? Подонок, как полагается.

— Как? Как это произошло? — с гортанной какой-то мукой в голосе спросил Боголюбов. Однако он был трезв.

— Это довольно длинная история, — продолжал Павел. — Вкратце могу рассказать. Этого, конечно, не полагается делать, но почти все — кто того заслуживает — арестованы. Или будут арестованы днями. Так что…

Савостьянов будто окоченел над журналом.

— Что убийца? Был там подонок бо́льший. В сущности, именно он убил Ксану. Много я видел за свою жизнь пакостников, но такого гаденыша, признаться, впервые встретил… Один, понимаешь ли, доктор. Который занимался, как выяснилось, не только врачеванием, и даже не столько врачеванием, сколько вымогательством денег у родственников безнадежных больных. Очень интеллигентный с виду доктор. И очень, Андрюша, интеллигентно он все это проделывал. «Что я могу посоветовать? — говорил он обычно. — Случай — довольно рядовой, то есть, попросту говоря, почти безнадежный…» — «Почти?» — цепляется за последнюю надежду бедный любящий родственник. — «Да, почти… Почти. Вашу жену (вашего сына, вашу мать) может, пожалуй, спасти одно новое американское лекарство. Достать его весьма и весьма непросто. Ну, в нашей области, сами понимаете, его нет совсем. Впрочем… Я вижу ваше горе. Постараюсь помочь. Попробую списаться с коллегами из Москвы, может быть… Только предупреждаю: это, к сожалению, очень дорогое лекарство, очень!»

«Да любые деньги, доктор! Только бы помогло!» — кричит любящий родственник.

«Хорошо. Я вам постараюсь помочь. Только, понимаете ли… Деликатное обстоятельство: лекарство это применяют только в одной-единственной, весьма высокой клинике. Так что — никому ни слова о том, откуда это лекарство, что это за лекарство. Мы просто подведем тех людей, которые, может быть, пойдут нам навстречу… Нет-нет, ничего платить лично им не надо. Люди обидятся, если я попробую предложить им деньги. Только стоимость лекарства. И ни копейкой больше».

Ну и так далее. Вот таким образом этот лекарь в течение последних двух лет заработал в нашем городишке около пятидесяти тысяч рублей. Неплохо — при окладе сто восемьдесят. Или сколько они, Савостьянов получают?..

Из угла, где сидел Савостьянов, ответа не последовало. Павел после краткой паузы продолжил:

— Ну, понятно, чем дальше, тем больше хочется… Однажды этому доктору выпадает случай беседовать — на ту же печальную тему — с одним деятелем из совхоза, где среди прочего выращивают опийный мак, индийскую коноплю и прочую гагу. У того больна жена, и нет денег на мифические американские препараты. И вдруг этот самый Химик (так я его окрестил) получает письмо. В лучших традициях детективного жанра. Буквами, вырезанными из газетных заголовков, там выклеено: «Знаю, вы нуждаетесь в деньгах. Могу помочь. Если вы придете такого-то числа во столько-то часов в дом номер такой-то в такую-то комнату, вы найдете в подпечке конверт с двумя тысячами рублей. Я не благотворитель. Взамен положите туда же энное количество граммов морфина».

И Химик идет в этот дом. И действительно в подпечке находит конверт с необходимыми ему деньгами. Так начинается эта связь. Раз в месяц приходит письмо. Раз в месяц Химик кладет под печь пакетик и находит там деньги.

Комната, в которой происходят все эти операции, разумеется, принадлежит не доктору — не настолько он дурак.

Комната принадлежит тому самому уголовнику, который и убил Ксану. Врач, воспользовавшись тем, что однажды застал этого подонка за кражей казенного спирта (тот работал в той же больнице, что и он, истопником) воспользовался этим. Шантажом, тем же спиртом, постепенно приручил эту животину… Как-то у пьяного вдребезги, берет у него ключ и делает с него две копии: одну себе, другую — Химику. Расчет простой. Когда истопник дежурит в прачечной, он дает ему спирт, и его комната служит почтовым ящиком для него и Химика.

Но случилось, однако, так, что истопник однажды, во время поломки каландра, оказался не у дел. Естественно, пришел домой раньше. А тут является Химик. Истопник в шесть секунд вытряс из него, в чем дело. Что кто-то в обмен на морфин дает Химику деньги, но кто именно, не известно.

Истопник решает, что неплохо было бы грабануть и того, кто кладет деньги.

От Химика он уже знает день и часы, когда тот должен приходить за деньгами. Этот день, кстати, совпадал с дежурствами не только истопника, но и врача, вот что интересно…

А дальше — печальная глава. В того врача была влюблена твоя Ксана. Увы, это факт.

Однажды она его попросила — так она его любила — сделай так, сказала она, чтобы ты понял, насколько сильно я люблю тебя. Это была очень пылкая девочка! Очень.

И вот он, в упоении, так сказать, своей властью над этакой-то красавицей, придумывает.

Он посылает Ксану вместо себя — идти вечером в эту трущобу и взять из подпечка пакет. И она, влюбленная дурочка, соглашается. С пылкостью соглашается.

А там — целый день — уже ждал истопник. В тот день он уже изъял у Химика все деньги (хотя тот и умолял его на коленях) и ждал теперь кого-то, кто придет брать наркотик. В его воображении этот человек связывался с большими деньгами. Когда в дверях возникла фигура человека, он, не задумываясь, ударил. Убить не хотел. Хотел «оглоушить», как он говорит. Однако нечаянно убил. Обыскал. Спрятал в комнату, от которой у него были ключи. А денег нет как нет. Он приходит и на следующий месяц в условленное число.

В этот день под его удар попадает товарищ Косых — вы его не знаете, но это человек хороший, и, что немаловажно, очень помогший следствию. Нечаянно помогший.

Да, а врач… Врач, который послал твою Ксану, он видел, что она не вернулась. Он, отдадим ему должное, долго ждал ее. Он, конечно, супермен, он, конечно, воплощенное мужество. Однако он почему-то побоялся идти ее искать. До двух он ее ждал? Или больше?

Павел говорил уже слишком громко. И уже почти не скрывая этого, обращался к Савостьянову.

Боголюбов с непонимающим, но вдохновенно-злым лицом тоже все чаще переводил взгляд на Савостьянова.

А Павел продолжал:

— Ему, доктору этому, уже ничто помочь не может. Так что, Андрюша, правда торжествует: и убийца за решеткой, и подоночек этот тоже уже почти готов.

Из кухни с триумфальным видом возник Черепанов — в руках блюдо с зажаренным гусем — и беседа, принявшая уже явно излишне откровенный и острый поворот, прекратилась.

За столом Павел несколько раз ловил на себе взгляд Савостьянова — задумчивый, полурассеянный — взгляд человека, рассчитывающего ходы.

* * *

Кушали, танцевали, перемывали кости, а Павел, уединившись на балконе, подводил итоги.

О Савостьянове он говорил тоном победительным, однако до победы было далеко, как ни крути.

Да. Савостьянов знал Ксану — он этого не отрицает и не будет отрицать, но из этого отнюдь не следует, что именно он посылал ее в барак на Красногвардейской.

Да. Савостьянова видели недалеко от барака по Красногвардейской, но из этого не следует, что он ожидал возвращения именно Ксаны оттуда. Он придумает любой, самый бредовый повод, и к нему не придерешься.

Да, Савостьянов вымогал деньги — за рублевый пузырек никчемного лекарства по двести рублей. За это он, даст Бог, будет лишен врачебной практики, подвергнется суду, но этим не докажешь, что он, поставляя Химику полубесполезные лекарства, вымогал у него наркотики.

Да, чувствуется связь между Провоторовым, его квартирой (ясно, что Савостьянов пользовался его квартирой), Химиком и Савостьяновым, но это мне ясно, а первый конверт, адрес на котором был написан рукой Савостьянова, Химик, как и требовалось, сжег, и никому не докажешь, что связь существует, хотя Провоторов и показывает, что однажды водил Савостьянова к себе, что однажды у него пропали ключи, а потом нашлись…

А ты, Игумнов, между прочим, так и не нашел человека, который делал с ключей дубли!

Химик говорит, что адрес на первом письме, наверное, был написан почерком Савостьянова, но доказательство ли это? Опять же — нет!

Да, ты стопроцентно уверен в вине Савостьянова. Но ты не докажешь никому, что Савостьянов виноват. Он на сегодня по-прежнему неуязвим!

Поучал Витю Макеева: «Сдавай дело чистое! Сам становись на место подозреваемого!»

Что ж! Встал на место Савостьянова и видишь, что твои позиции — зыбкие…

Напугал Савостьянова — по глазам было видно! — когда рассказывал Андрею всю историю от начала до конца. Ну, а ежели Савостьянов умнее тебя, и ту партию морфина, которая хранилась у него в сейфе и которую тебе с превеликим трудом и хлопотами удалось пометить там же, в больнице, — так вот, ежели он эту партию не отправил по своим каналам, а просто уничтожил, тогда что?

Глаза — это не доказательство. Твои ощущения — не доказательство. И — как ни крути — ты сегодня не победитель. Хотя нашел и убийцу, хотя нашел и виновника убийства.

У Савостьянова больше козырей, чем у тебя.

Да, анализы из железнодорожной больницы оказались в чем-то отличными от тех, которые сделала городская больница. Но и это не докажешь — то, что он хотел приручить тебя страхом твоей смерти: беседа была один на один, лаборатория могла что-то напутать, да и врач, скажет он, может ошибаться, предполагая диагноз.

Окажись на твоем месте другой следователь — минуют ли его такие доказательства, как топор Боголюбова, несомненные симпатии, которые питал Боголюбов к Ксане, надпись на книжке в ее библиотеке? Нет. Для тебя это ясно, а чужому глазу — нет.

Хихикал, что, дескать, глуп Савостьянов: ревность приплел. А попробуй опровергни, что он ненавистен тебе, этот хлюст, не из-за жены, а как враг ненавистен. Опровергни! Хрен-два…

Что ты нынче имеешь? Немного. Партия морфина исчезла из сейфа Савостьянова. Возможно, она отправилась в Москву. Если так, то ее наверняка перехватят. Данные спецанализа непременно покажут, что это одна и та же партия. Но когда это будет и будет ли? Вдруг он попросту уничтожил ее?

Вот так размышлял, стоя на балконе черепановской квартиры, Павел Николаевич Игумнов, нашедший и убийцу Ксаны Мартыновой, и подлинного виновника ее гибели. Невеселые это были размышления.

— Ладно, Игумнов, — сказал он себе, Павлу Игумнову. — Дело я передам чистое. Не может такого быть, чтобы гады ускользали от закона праведного. На то я и живу. На то я и поставлен жить.

На балкон вышла Таня. Взволнована была Таня-Танечка-Танюша. Никогда еще не была так взволнована.

Он ее не помиловал:

— Что? — спросил он. — «Пафнутий» исчез?

Ее — как ударили. Но она, хоть и вздрогнула, не поддалась.

— Причем тут какой-то «пафнутий»? Твоя Валя пошла. С Савостьяновым. Ушла! Понимаешь? Уш-ла!

— А тебе, конечно, это смертельно обидно…

— Мне «смертельно обидно» за тебя, — взволнованно сказала она, хотя ясно было из-за чего она так мельтешится.

— Из-за меня ты так беспокоишься? — насмешливо спросил он и вдруг не сдержался:

— И какого же, извини, хрена, вот ты, хорошая баба, готова вожжаться с таким последним подонком, как этот ваш Савостьянов?

И тут же подумал: «Зачем ты это? Это ж как „ревность“ зачтется! Вот болван!»

— О чем ты? — спросила Таня Боголюбова. Из тех она была женщин, которые удивлять могут органичностью своей лжи — врут и себе, и другим с необыкновенной силой убежденности.

— Да о том, что «Пафнутий» твой — гад. Его вина, что убили девчонку ту, ни в чем не повинную. Его вина, что ты, Татьяна, честный человек, а готова спасать его, гада! Поверь мне: именно «гада».

— С тобой разговаривать… — сказала она и исчезла.

— Значит вот так… — произнес Павел, усмехнувшись. — Такое ощущение, что я один против всех. Ха! — и пошел уничтожать «мотив ревности».

Посреди празднества, так, что создавалось впечатление, будто празднество затеяно именно в честь него, — восседал Караулов, неизвестно откуда взявшийся главный инженер Н-ского мясокомбината, необыкновенно влиятельная личность в здешних вегетарианских краях, добродушное вместилище сала, астматических хрипов, анекдотов с раскатистым гоготом пополам — в общем-то, рыхлый и мягкий к людям человек.

— Павлуша! — радостно рявкнул Караулов. — Душа любезный! Ходы сюда! Что, брат, огорчаешься? — продолжил он, увлекая на стул рядом с собой Павла рукой короткой, но и чрезвычайно мощной. — Увели за твоей спиной бабу, пока ты там государственные вопросы обдумывал?

— Это кого? Валентину, что ли? — хмыкнул Павел. — Две зарплаты вдобавок дам, — одна беда, дураков нет.

— Га! Вот это я люблю! Это — по мне! Уважаю. Павлуша! Выпьем? Тебе, как ты есть человек думающий, — водки. А мне с моим «двести двадцать на сто двадцать» — сухого винца. Будем здоровы!

— Будем, — сказал Павел.

Боголюбов сидел в углу, похожий на мертвеца — откинув на спинку дивана голову, как отрубленную.

Таня — жена его — слушала музыку. Сухая, злая складка морщила ее милое, искренне грустное лицо.

Черепановы танцевали. Танцевали и другие: с лживой нежностью примостившись к плечам друг друга.

— Не думай! — пророкотал Караулов. — Все — гиль и чепуха! Завтра — я договорился с охотинспекцией — поедем на охоту. Свежий воздух. Оленятина. Водка у костра. И думать забудешь, верь слову, Павлуша.

Павел засмеялся, стараясь, чтобы получилось как можно искреннее.

— Емельян Васильевич, дорогой! Я живу с Валентиной десять лет, и за десять лет познал меру страха, которую должны у меня ее «штучки» вызывать. Так что не беспокойтесь за меня. А насчет охоты — с превеликим удовольствием. Народу много собирается?

Караулов сказал. Савостьянов тоже собирался. Тем лучше, сказал Павел себе, будет на глазах.

15. СТРЕЛЬБА ПО БЕГУЩЕМУ ОЛЕНЮ

Ночь он провел бессонную. К утру сизыми пластами плыл по комнате табачный дым, вид у Павла был измученный, но дело было сделано: страницах на десяти убористым почерком он успел изложить все свои соображения по делу Ксаны Мартыновой. Запечатал в конверт, надписал: «Виктору Макееву — лично».

Часов около трех он услышал, как открылась входная дверь, и по коридору в спальню прокралась его жена. Что ж, Павел был прав в своих предположениях: Савостьянов форсировал события.

До отправления на охоту оставалось маловато времени. Павел решил связаться с Москвой. Свинство, конечно, будить людей среди ночи, но Павла поджимали сроки.

Не торопясь, он дошел до управления. Шел походкой не уверенного в себе человека. Он и в самом деле не был уверен в правильности своих действий, но мысль о том, что Савостьянов мог уничтожить партию наркотиков, уничтожить, а не отправить в Москву, не давала ему покоя. В этом случае врач выходил сухим из воды.

Москва ответила: ничего нового. По всем расчетам партия должна бы уже была фигурировать на столичном рынке. Если Савостьянов отправил ее. А Москва ответила: ничего нового.

Он вернулся домой и первым делом увидел жену, которая, стоя в прихожей на табурете, доставала с полки спальный мешок.

— Это что — воскресничек с ночевкой, что ли? — удивился Павел тоном, исключающим всякие разговоры о случившемся вчера.

— Нет. Я просто ищу свою штормовку. По-моему, она где-то здесь… — не зная, как держаться, но на всякий случай сухо ответила Валя.

— В такую-то жару — штормовку?

Она растерянно посмотрела на него и вдруг согласилась:

— Действительно. Возьму только свитер. Как ты думаешь?

— Думаю, что это будет наиболее мудрое решение, — солидно и легкомысленно ответил Павел.

Валя выглядела растерянной в это утро. Должно быть, происходило это от ожидания несостоявшегося скандала, а, может, от чего-то другого…

Павел прошел в спальню, отыскал свое ружье, сломил, глянул в стволы. В стволах был нагар, но чистить он не стал — было лень. «И так стрельнет», — подумал он.

Выкопал из-под груды тряпья старый патронташ, добыл пяток жаканов, сунул их в карман, подумал, что бы еще сделать… Неуверенность одолевала его, она сквозила в каждом его жесте.

Присел на подоконник, закурил. Курить, однако, после этой ночи было противно, выбросил сигарету, пошел на кухню сварить кофе.

Валя готовила на кухне бутерброды, уже снаряженная для суровой охотничьей жизни. На ней были легкие в обтяжку брюки, прозрачная, ничего не скрывающая из достоинств нижнего белья кофточка, на голове — курортный малахай, а на ногах — римские сандалии алма-атинского объединения кустарей.

Взглянув на нее, такую, Павел вспомнил, что забыл взять ружье.

Он разогрел недопитый ночью кофе, выпил. Вкус у кофе был отвратный.

Валя укладывала бутерброды.

— Пойдем? — спросила она.

Он оглядел ее с ног до головы медленным, отчужденным взглядом — женщину, с которой прожил десять бессмысленных лет, — неохотно сказал:

— Ну что ж… Пойдем.

И они пошли.

Караулов был в прошлом человек военный и любил точность. Посему компания выехала ровно в 10.00 по Н-скому времени. Восемь человек на двух открытых «газиках», неполный ящик с водкой, пять ружей, четыре канистры с водой и две с бензином — все это со скоростью восемьдесят километров в час рванулось от здания местного ДОСААФа и понеслось на восток в бескрайние Чарачарские степи.

Ехали часа два. В машине вместе с Павлом были: Андрей Боголюбов, его жена и за шофера — Караулов, который любил время от времени вспоминать, что он не только снабжает мясом вегетарианскую область, но и в годы второй мировой шоферил-таки на тяжелых фронтовых дорогах.

Валя, Савостьянов, начальник местного ДОСААФа Свиридов и продувной его шофер Жорик ехали на второй машине.

Караулов замучил — в первые же пятнадцать минут — всех беллетристическими историями из времен второй мировой: такой, оказывается, неописуемый он был герой, поэтому Павел заснул. Все-таки ночь у него выдалась сегодня нескладная и бессонная, чему виной была, конечно, не Валя, хотя и Валя тоже, но некое предположение, от которого он сначала открещивался, как мог, а потом все-таки принял за возможный вариант развития событий. «Не может быть у Савостьянова такого высокого „тезауруса“, говорил он себе, и все же…» И все же — все ведь последние дни приносили ему свидетельства именно высокого уровня мышления противостоящего ему человека, способности встать на точку зрения Павла, опередить его в размышлениях.

Поэтому-то нынешнюю ночь и посвятил Павел занятию странному: сообщал ученику своему Вите Макееву, как он видит все происходящее в деле, какие возможности опровержения. Шахматная партия, можно сравнить, начатая человеком, которому внезапно будет нужно — навсегда, быть может, — уйти от шахматной доски, и вот он делится на прощание со своим учеником соображениями…

Павла толкнули, и он проснулся. Вылезай, приехали.

Павел неохотно вылез из машины. Кому же охота вылезать из уютной машины на такой чреватый опасностями простор, каким всегда была для охотников-дилетантов Карамышевская впадина?

Во-первых, здесь были, как ни странно это слышать в Чарачарской степи, вполне смертельные топи. Во-вторых, разнообразные гады и паразиты — вроде гадюк и каких-то то ли афганских, то ли пакистанских свирепых комаров, от укуса которых рожу разносило, как от фурункула. В-третьих, местность эта весьма располагала к выпивке, и, как правило, охотники становились на номера очень и очень тепленькие и частенько (было три случая) вместо дичи палили друг в друга. В-четвертых, здесь, говорили, довольно просто было подцепить полностью уничтоженное заболевание — малярию, — а кому этого хотелось бы?

В общем, было за что любить Павлу эти воскресники, и если он регулярнейшим образом, при всем своем равнодушии к этому мужественному виду спорта, все-таки ездил на охоту, то можно себе представить меру скуки, которая приходилась на рядовую душу интеллигента в городе Н.

Итак, все повылазили из машин и стали разминать затекшие конечности. Не все, впрочем. Караулов и вправду стал степенно приседать, а Павел — тот просто прилег рядом с уже возлежащим Андреем и стал смотреть в небо.

Возможно, чтобы не видеть, как Савостьянов играет в салочки с его неугомонной женой. Валя уже заметно для постороннего слуха повизгивала.

Таня — жена Боголюбова — ушла куда-то за кусты.

Свиридов и его шофер Жорик стремительно разбивали бивуак.

Трофеев еще не было, потому к скатерти самобранной позвали довольно быстро. Что было? Была легкая цивилизованная закуска: палтус холодного копчения, выданный в наборе, шматок вареного мяса — дар Караулова — души-нараспашку, зелень разнообразная — ну, этого-то в изобилии! Были даже две воблочки, присланные из Европы кем-то кому-то, но на них только смотрели с благоговением. Ну и водочка, само собой. И местная несъедобная колбаса.

Были еще, конечно, молодые шутки и задорный смех. Савостьянов, например, на удивление быстро захмелевший, стал, ко всеобщему неудовольствию, лапать Валентину Артемьевну — жену Павла Николаевича. Все с неудовольствием косились и все исподтишка любопытствовали: что он будет делать, муж законный?

Павел, однако, разочаровывал: никак не реагировал. Смотрел спокойнейшими глазами, но изредка — когда отрывался от беседы с Андреем на странную тему: «Как поставить на хозрасчет Владимиро-Суздальский заповедник?»

А Савостьянов разошелся — мало ему, видите ли, было объятий с чужой женой, он стал задевать и его, супруга законного. Шуточки там относительно рогов, пантокрина, ветвистости и так далее. Стыд да и только.

Всем было неудобно. Валя-то, конечно, дура известная, но почему Павел Николаевич так малодушничает? — вот что всех удивляло. Одернуть бы его, хлюста этого, отчитать как следует, сказать что-нибудь этакое, вроде: «выпил на копейку, а куражишься на рубль!», по щекам и супруге не мешало бы…

Так нет! Павел Николаевич восседает, как ни в чем не бывало, беседует себе спокойненько о церквушках, невзирая на то, что сейчас, может быть, супругу его законную поведут в кусты чести лишать!

Наконец, когда разошелся Савостьянов дальше некуда, общество так посмотрело на Павла, что молчать больше не стало возможности.

— Александр Григорьевич, — очень мягко, нежно даже проговорил Павел. — Гражданин Савостьянов! Я же прекрасно понимаю, как необходим тебе этот скандал. Но! Нич-чем я тебе не помогу, поверь мне. Прав у меня таких нет. Продолжай, пожалуйста, я же не бессердечный человек, я понимаю, что это последний, вроде бы, шанс твой, ась?

— Что ты там мелешь, дерьмо?! — взревел тут Савостьянов, и только могучая рука Караулова удержала его от попытки броситься на Павла.

Испортили люди воскресничек, напрочь испортили. Хоть домой собирайся. Но не собираться же в самом деле, не сделав даже и выстрела? Потому тяжело вздохнул главнокомандующий, поднялся и изрек:

— Считаю недоразумение исчерпанным. Предлагаю кончить завтрак и расходиться по номерам. Боголюбов и Павел — на правый берег ручья, возле поваленного дерева. Савостьянов, я и товарищ полковник — по левому берегу движемся вниз. Женщины и Жорик — обходите овраг с той стороны и гоните! Все! И к чертовой матери! Расходись!

Боголюбов и Павел сидели на поваленном дереве и ждали. Несмотря на довольно частые приезды сюда, никто из компании не был охотником — настоящим охотником. То, что сегодня предпринималось, предпринималось на авось: авось кто-нибудь выскочит из чащи, напугавшись шума, олень ли, кабан ли, заяц ли, а, может, вообще выскочит что-нибудь несъедобное, черт его знает… Но, как правило, приезжали с мясом — очень много зверья пряталось здесь летом, а если не везло в Карамышевской впадине, перебирались в другое место. В конце концов везло.

Боголюбов и Павел молчали. Не потому, что не дозволялось — таких правил никто не придерживался, а потому что Боголюбов явно был угнетен безобразным скандалом, разыгравшимся только что, а Павел… а Павел думал что-то свое, ответственное, не воскресное, чего до поры до времени никому знать было не дано.

Так просидели минут десять. Потом Андрей очень задушевно произнес:

— Это ж надо же! До чего скверно устроено: хочешь ты — не хочешь, а общаться с подонком или с откровенной сволочью изволь! Можешь, конечно, порвать, а что в результате? В результате и круг твоих знакомств порвется, расползется — потому что подонки, как правило, самые обаятельные люди, душа, как говорится, общества, а если с «душой» отношения порвал, то что уж говорить об остальной компании?

— О чем ты? — не понял Павел.

— О ком… Вот я, к примеру, знаю — подозреваю, — что Савостьянов спит с моей женой, время от времени, когда я в командировках. Люди намекают… А сказать, поскандалить — веришь ли, духу не хватает. Когда бы знать наверняка! А то попросту попадешь в неловкое положение… Э-эх!

— Разумеется, — усмехнулся Павел. — Для интеллигентного человека нет ничего более ужасного, чем попасть в неловкое положение… Так ты, что же, предполагаешь, что я не лезу Савостьянову до морды потому, что боюсь попасть в неловкое положение? Будь моя воля, я бы давно его угомонил.

— А чья же это воля?

— Это так говорят, Андрюша: «Будь моя воля». На самом доле у человека только одна воля — своя. Это просто так говорят, — повторил Павел.

Они снова помолчали.

Потом Андрей начал говорить:

«Ну что ж! Нас рассудит пара Стволов роковых Лепежа На дальней, сухой полянке Под Мамонтовкою, в лесу… Два седеньких секунданта. Под горкой два экипажа. И заспанный желчный доктор С очками на злом носу…»

— Ишь ты! — опять усмехнулся Павел. — До чего же приято быть поэтом! Даже собственную неуверенность можно зарифмовать!

— Что ты, Павел! Это не неуверенность! Это — Кедрин. Это, понимаешь, какое тут спокойствие в ожидании выстрела в себя?! Вообще, я думаю, что это было бесчеловечно — отменить дуэль! — неожиданно и запальчиво сказал он.

— Бесчеловечно? — изумился Павел. — Однако я не хотел бы, поверь, видеть тебя на месте человека, который ждет, как ты говоришь, выстрела в себя. Не думаю я, что это приятно.

Павел раздраженно оглядел Боголюбова и вдруг спросил:

— И вообще, я давно собираюсь тебя спросить, зачем ты мне сочинил всю эту историю с Люськой из «Прогресса»?

— Как сочинил? — запетушился было Андрей, но Павел его осадил:

— Так! Ты купил сборник Незвала, как обычно. Люська оставила тебе его.

— А я что говорил?

— Ты говорил, что она будто бы на тебя обиделась и продала сборник кому попало — вот что ты мне говорил.

— А какая разница?

— Этот сборник нашли в доме убитой Ксаны Мартыновой. На нем была дарственная надпись. Твоя.

— Ну и что? — обиделся Андрей.

— Ничего… — спокойно и вдруг устало сказал Павел. — Если не считать того, что на месте преступления нашли твой эскимосский топор. Со следами крови к тому же.

— Что?! — потрясенно изумился Андрей.

— То что слышал.

— А откуда он там очутился? — наконец сумел спросить Боголюбов.

— Это не только тебя интересует.

— Но ты же не хочешь сказать…

— …если бы я хотел сказать именно это, я бы уже давно сказал бы, и ты бы, Андрюша, уже кушал бы тюремную баланду. А я не сидел бы, как болван, на этом вот бревне и не ждал бы.

— Чего «ждал»?

— Всего. У французов (у кого же еще могут быть такие красивые глупости?) есть поговорка: «Всё приходит к тому, кто умеет хорошо ждать». Вот я и сижу и жду, когда ко мне придет это самое «все». Что-нибудь понятно?

— Нет, — невнимательно ответил Андрей. — Но почему ты не сказал мне этого раньше? Неужели ты мог предположить, что я могу убить? Кстати, могу сказать, почему я придумал эту дурацкую историю с Люськой. Дело в том, что я и Ксана… Дело в том, что у нас были отношения не учителя и ученицы.

— Были?

— Я не так выразился. С моей стороны это не было отношение учителя к ученице.

— А с ее? Или кто-нибудь пришел и помешал?

— Наверное. Так ведь только и бывает. Слышишь? Уже гонят!

Они подняли ружья и спустили предохранители.

— Вот что, Андрей, — сказал Павел, немного поколебавшись. — У меня к тебе одна просьба: будь сейчас очень внимателен. Очень. И еще — не стой ко мне так близко. Отойди вон к тому кусту. Запомнил? Будь очень внимателен.

— А что должно произойти? — спросил Андрей.

— Не знаю, — ответил Павел. — Вот убей меня Бог, не знаю. Но все-таки отойди от меня и постарайся быть внимательным.

Звуки загонщиков приближались. Можно было уже различить, что бьют в пустую канистру палкой, еще каким-то звонким железом по железу, слышен был уже тонкий крик Вали: «А ну, кыш отсюда! Кыш, проклятые!»

Боголюбов старался быть внимательным. Было бы, конечно, легче, если бы Павел разъяснил, к чему именно нужно быть внимательным, но Павел, видите ли, не посчитал нужным этого говорить. И Андрей просто смотрел в направлении, откуда должен был появиться зверь, видел тень от деревьев, сумрачно поблескивающую воду ручья, клочки голубою неба вдали и вверху…

Не верилось, что жарко. Склоны балки густо заросли кустарником и деревцами, ветви чуть ли не сплетались между собой, и полумрак царил здесь и прохлада, даже в тридцатиградусную жару.

Шум и крики приблизились. Они слышались уже за самым поворотом оврага. Андрей инстинктивно напрягся, ожидая появления зверя и напрочь забыв о том, что ему нужно быть к чему-то внимательным. Приблизил приклад к плечевой впадине, чтобы можно было стрелять сразу же, навскидку, когда появится цель — но стволы были еще обращены к земле…

Вот-вот должны были показаться загонщики. И за мгновение, казалось, до этого что-то длинное, грациозное, желтоватое на цвет стремительно пересекло пространство оврага поперек и стало неправдоподобно быстро исчезать в кустах еще взбираясь наверх.

Андрей вскинул ружье, направляя его в ту точку, где олень должен был показаться, и вдруг услышал азартный, ему даже показалось, счастливый голос Павла, который кричал:

— Андрюша! Вот он! Видишь? Вот он! — кричал он не об олене!

Боголюбов резко повернулся, коротко увидел Павла, бегущего к старым деревьям и показывающего всем своим движением вниз, где открыто, на берегу ручья, стоял Савостьянов и спокойно целился в бегущего Павла.

Андрей оторопел.

Павел бежал как-то очень устало по откосу оврага вверх и наискось, держа ружье в руке и словно бы с любопытством поглядывал на Савостьянова, который, твердо расставив ноги, спокойно ловил его на мушку своего «Зауэра».

Боголюбова вдруг прорвало.

— Ложись! — заорал он. — Павел, ложись!

Потом ему было удивительно, почему он сразу понял, что происходящее перед его глазами — всерьез, почему он вдруг понял, что бессмысленно кричать что-то Савостьянову. Перед ним вдруг обнажилось ясно и четко: один человек хочет убить другого человека.

— Ложись, Паша! Ложись!! — закричал он снова, глядя уже не на Павла, а на Савостьянова, который (Андрей вдруг почувствовал это) начал нажимать курок.

Грохнул выстрел. Первый выстрел за этот день. И тотчас же на том гребне балки, куда убегал олень, ударили еще два выстрела.

Андрей оглянулся на Павла и увидел с ликованием, что тот продолжает бежать — все так же небыстро и словно бы устало.

Андрей снова обратился к Савостьянову, и в это же мгновение тот выстрелил еще раз.

Павел упал.

Боголюбов заметил последнюю фазу его падения — когда Павел, скрючившись, заваливался с четверенек набок.

Андрей в ужасе бросился к нему. Пробежав несколько шагов, он глянул вниз, на берег ручья, и увидел, как воровски скрывается в кустарнике Савостьянов. Бешеная бессильная злоба охватила Андрея: этот подонок, этот убийца убегал!

И тут случилось с Боголюбовым вот что… Боголюбов остановился вдруг, спокойно, холодно и четко вскинул ружье, дождался, когда в просвете между кустами появится голубая рубашка Савостьянова, и, ничего не чувствуя в себе, кроме холода и жестокости, нажал на спуск — твердо зная, что медвежий жакан, которым заряжено его ружье, попадет именно туда, куда он целит.

Голубая рубашка замерла и стала медленно сползать вниз по склону оврага. Андрей подождал, пока она замрет, и только после этого опустил стволы. Вновь побежал к Павлу.

Тот лежал на боку, телом своим придавив ружье, и устало, надсадно хрипел. Левое плечо его было окровавлено. Оно представляло собой жуткое месиво из кусков кожи, мяса, ткани рубашки — и все это било обильной, густой, алой кровью, сквозь которую то появлялась, то исчезала сахарная белизна кости, чуть розоватая белизна.

Потом Андрей еще многому удивлялся. Удивлялся тому, как это он додумался начать стрелять в воздух, чтобы привлечь внимание. Удивлялся и тем медицинским познаниям, которые вдруг у него появились: он сумел перевязать столь жестокую рану, и перевязать неплохо. Удивлялся спокойствию, с каким он все это проделывал.

С той стороны оврага, от ручья, раздались крики.

— Сюда! Скорей поднимайтесь сюда! — заорал Боголюбов, таким, видимо, тревожным голосом, что те, не переспрашивая, бросились к нему.

Караулов, увидев, что Павел лежит, первым делом крикнул:

— Это ты его?

— Болван! — обиделся Боголюбов. — Это Савостьянов стрелял.

— Сашка? — недоверчиво оглянулся на него Караулов, стоя пород Павлом на коленях. Он зачем-то слушал сердце раненого, хотя хриплое дыхание Павла было слышно в пяти шагах.

— Оттуда. С берега ручья, — сказал Боголюбов. — Павел бежал от дерева сюда. Савостьянов стоял на берегу и целился в Павла, я все это видел. Он сделал два выстрела. Первый раз промахнулся, вторым — попал. Я видел это.

Все стояли вокруг и с ужасом внимали. Лишь Караулов, стоя на коленях, задумчиво глядел вдаль, принимая решение. Да Таня, не слушая Андрея, подошла к Павлу, склонилась над ним и стала вытирать с лица его грязный пот.

Наконец, Караулов все продумал.

— Жора! Иди вместе с ним. Пусть он покажет место, откуда якобы стрелял Савостьянов. Ищи гильзы. А мы пока попробуем перенести Павла Николаевича.

— Может быть, сюда можно машину подогнать? — спросил Андрей и посмотрел на Жорика. Тот покрутил головой.

— Тогда давайте скорее, — заторопил всех Боголюбов и начал спускаться вниз.

— Не спускай с него глаз! — крикнул мудрый Караулов.

Гильзы они нашли сразу. Бегом догнали несущих Павла и вручили их Караулову. Тот сунул гильзы в карман и дал новое распоряжение.

— Попробуйте догнать этого гада! Далеко он не мог уйти. В случае сопротивления стреляйте!

— Так я же уже стрелял в него. Он должен лежать где-то вон там… — Андрей указал.

— Стрелял? — с подозрением переспросил Караулов.

— А что я должен был делать? Глядеть? — зло сказал Андрей. — Он же убегал!

— А ну вас всех к черту! — неожиданно сказал Караулов. — Идите! Заберите его.

Жора с Андреем скатились к ручью. Боголюбов сориентировался, и они, ломая кусты, бросились наверх.

Они пробежали метров двадцать, как вдруг раздался выстрел, и на голову бегущего Жорика упала ветка, срезанная пулей.

— Ложись, Андрей Тимофеевич! — заорал Жорик веселым голосом. — Ложись и окапывайся!

Веселым голосом он кричал потому, что уже лежал в канаве и вылезти оттуда решил только после полной победы над Савостьяновым.

— Куда ты, Андрей Тимофеевич? Сдурел, что ль? — более тревожно прокричал он, увидев, что пригнувшийся было Боголюбов снова побежал в рост.

— Черт! — сказал Жорик. — Не оставаться же… — и невыносимо сгибая тело, тоже сделал несколько перебежек от дерева до дерева.

Снова ударил выстрел.

Жорик опять очутился почему-то на земле. Послушал эхо, гулко прокатившееся по оврагу, — так уютно было лежать… Но вдруг всполошился — стало тихо. Уже не слышно было треска, который сопровождал бег Андрея. Может, его уже убило?

— Андрей Тимофеевич! — крикнул он. — Андрей Тимофеевич! — заорал он уже с паническими нотками в голосе.

— Чего кричишь? — раздался голос Боголюбова совсем недалеко. — Иди сюда. Уже можно.

Жорик поднялся и пошел на голос, преодолевая желание пригнуться как можно ниже к земле.

— А где этот фраер? А то еще долбанет между глаз… — говорил он громко, взбираясь по откосу, и вдруг замолк, наткнувшись на злой, брезгливый взгляд Савостьянова, который полулежал, привалившись спиной к стволу сосны. Ружье он держал на коленях.

Снизу, из-под спины, плыла темная, грязная от хвои, веточек и прочего лесного мусора лужа, должно быть, крови. Жорик еще никогда не видел такого количества крови.

Рубаха на Савостьянове была разорвана. На правом бедре у паха топорщилось некое сооружение вроде бантика, из которого торчал сучок.

— А что это такое? — нахально и любопытно спросил Жорик, указывая на бантик.

Никто ему не ответил. Савостьянов равнодушно отвел взгляд. Боголюбов промолчал.

Только минуты через три, когда они, запыхавшиеся, обессиленные, выволокли тонко кричавшего Савостьянова на гребень, Боголюбов сказал, лежа на земле:

— Это, Жора, называется жгут. Чтобы останавливать кровь. Учись. Может, когда-нибудь пригодится.

— Ну уж это фига! — сказал Жорик. — Дураков нема.

Савостьянов глядел мутными, остановившимися глазами в небо. Едва его положили на землю, из-под спины опять поплыла кровь. Но он дышат.

— Двинулись, что ль? — сказал Андрей, заметив кровь. — Того и гляди, помрет.

До стоянки было полтора километра. Они прошли их за сорок минут, а когда дошли — рухнули и долго лежали, не в силах пошевелиться.

Так и застали их остальные, через десять минут подошедшие к лагерю.

Валя подбежала к Савостьянову, стала перед ним на колени, захотела вытереть кровь с его лица, но вдруг, дико завизжав, соскочила и сказала, указывая на лежащего зажатым в кулаке платком:

— Он мертв, товарищи! Он не дышит!

Савостьянов, действительно, был уже мертв.

— А мы-то, дураки, старались, — сказал с сожалением Жорик. — Правда, Андрей Тимофеевич?

Но Боголюбов не ответил. Только сейчас до него дошло, что это именно он убил Савостьянова.

Стали грузиться. Никто не хотел садиться в одну машину с мертвым. Решились самые отважные — Караулов и полковник ДОСААФ.

Павла положили на пол, подстелив все мягкое, что только можно было найти.

Павел был без сознания. Рядом с ним сели Таня и Боголюбов. Валя — рядом с Жориком.

Таня, нагнувшись, поддерживала голову Павла. Андрей безотрывно глядел в ветровое стекло, курил.

Когда прибыли, наконец, в Н. и в больнице стали выгружаться, собрался народ.

Зрелище было, и вправду, живописное: все перепачканы кровью, у всех дрожащие бледные лица, два окровавленных тела — в общем, было о чем поговорить жителям города Н. вечером воскресного дня.

Говорили много. Все разговоры, включая детали, сводились в основном к тому, что убийство произошло из-за страшной ревности, которую питал к Павлу Игумнову покойный доктор Савостьянов, а к покойному доктору Савостьянову — рассвирепевший рогоносец Боголюбов. Художественно описывалась нежная любовь, которая начиналась у покойного доктора к красавице — жене Павла Игумнова — Вале. Что же касается отношений Савостьянова к жене Боголюбова, то это был мимолетный романчик, имевший место давно, но о котором муж узнал только в трагический день охоты.

И заканчивались все разговоры восхищенным цоканьем: «Это же надо! Как в романе! Рассказывать будешь кому-нибудь, ведь не поверят, что так бывает!»

И донельзя все были довольны, что стали современниками столь романтической истории и, правду сказать, почти невероятной для безмятежного города Н.

16. БОГОЛЮБОВ ОБВИНЯЕТСЯ В УБИЙСТВЕ

В понедельник Андрея Боголюбова вызвали на допрос к лейтенанту Кручинину, сослуживцу, естественно, Павла — счастливчику, которому начальство поручило разобраться в этом сенсационном деле. (Жена Кручинина с утра ходила по знакомым домам и рассказывала, как начальники долго думали, кому бы поручить это щепетильное дело, и как мнение у всех оказалось единодушным: только Кручинину и никому другому!)

Он был неплохой парень, этот Кручинин, но, к сожалению, довольно дураковат.

— Имя? Фамилия? Место, год рождения?

Коля Кручинин прекрасно знал и имя и фамилию Андрея, они давным-давно были знакомы через Павла, изредка даже торговали друг у друга дефицитные книги. Однако Боголюбов, вполне успевший за эту ночь ощутить себя преступником, и не пытался даже удивляться этим вопросам.

Он просто и грустно рассказал, кто он, где и когда родился, как было дело, как Павел бежал, как Савостьянов стрелял в него, как, будучи не в силах догнать стрелявшего, он, Боголюбов Андрей Тимофеевич, выстрелил в Савостьянова, и что единственным желанием его в тот миг было желание не промахнуться.

— Чем лично руководствовались вы, стреляя в Савостьянова? Вы хотели ранить его, чтобы он далеко не убежал? — задал милостивый вопрос Кручинин. — Или же вы хотели…

— Я хотел, видимо, убить его, — сказал, подумав, Андрей. — Я думаю, что я хотел убить, именно убить его. Настолько он ненавистен был мне в ту минуту.

— Когда вы узнали, что между Савостьяновым и вашей женой существуют… как бы это выразиться… интимные отношения?

— Я до сих пор не могу верить в это, но слухи, подобные этому, что вы сказали, дошли до меня с полгода примерно назад.

— Что вы собирались предпринять?

— Если бы я собирался предпринимать что-либо, я бы предпринял именно тогда — с полгода назад. Я уже говорил Павлу, то есть Павлу Николаевичу Игумнову, что вот говорят об этом, а я все не решаюсь выяснить отношения, потому что не уверен в том, что сказанное — правда, и боюсь попасть в неловкое положение.

— Что Игумнов ответил вам на это?

— Что-то вроде того, что это типично интеллигентские переживания — боязнь попасть в неловкое положение. Думаю, что он был прав.

— И на вас эти слова подействовали?

— Не думаю. Я только сейчас вспомнил о них. Не думаю, что они на меня подействовали.

— Вы обмолвились как-то, что Игумнов вел себя несколько странно перед случившимся. Уточните, пожалуйста, в чем заключалась эта странность.

— Я думаю… Мне показалось, что Павел предчувствовал, что все произойдет именно так, как произошло.

— …Включая убийство вами Савостьянова?

— Ну конечно же, нет! Даже я до сих пор не верю, что у меня поднялась рука на человека. Откуда он мог предполагать, что такое произойдет? Глупо, Коля…

— Вы забываетесь, Боголюбов.

— Извини. Я хотел сказать другое: он, видимо, предполагал, что в него будут стрелять, вот что.

— Чем вы можете объяснить подобное поведение?

— Это для меня загадка. Но вот сейчас я вспоминаю: за минуту до происшедшего он сказал мне: «Будь очень внимателен. Очень внимателен! И не стой близко ко мне». Из этого я и делаю вывод, что он ожидал выстрелов Савостьянова в себя.

— Н-нда… Вы утверждаете, что Савостьянов сделал по бегущему Игумнову два выстрела, вторым ранил его, и только после этих двух выстрелов вы сами стреляли в него. Так?

— Так и было.

— А ведь, согласитесь, все могло происходить совсем не так, как вы рассказываете. Ну, например, вы выстрелили сначала в Игумнова, а потом, когда догадались, что Савостьянов видел это, убили и его, когда он поспешил к остальным рассказать об увиденном?

Боголюбов рассердился:

— Я сказал вам, как именно было дело!

— Я хочу, чтобы вы ясно понимали: в сложившейся ситуации ваши слова имеют весьма малый вес. Могло быть и так и этак…

— Но Павел-то! — вскричал тут Боголюбов. — Он же не убит! Или вы и ему уже не верите?

Коля Кручинин в задумчивости сказал:

— Ему-то мы верим…

И печально умолк.

Потому что вдруг прозрел: это дело, такое чистенькое дело, которое он из престижа с превеликим трудом вырвал из рук других, более поворотливых сослуживцев, это «чистое дело» может кончиться для него отнюдь не триумфально, о, совсем не триумфально.

Покуда молчит, как проклятый, Павел Николаевич Игумнов.

А тот — молчал.

От кусков ткани, ворвавшихся вместе с жаканом в плечо, началось заражение крови. Павел, не успев прийти в себя от большой кровопотери, поплыл в беспамятстве уже по другой причине: температурная кривая на графике у его изголовья плясала вокруг цифры «сорок один».

И вот он молчал.

В вестибюле его любимого управления красовался художественно выполненный плакат, призывающий всех обладателей второй группы явиться в комитет комсомола. Пришло двенадцать человек (как показала проведенная кем-то любопытным проверка, пришли все).

Однако Павел вел себя на одре скверно. Даже несмотря на то, что в комитет ВЛКСМ приходил сам Мустафа Иванович, с торжественной скромностью занесший и себя в списки.

Не спешил старший следователь Игумнов определяться. Вот уже вторые сутки обретался где-то на зыбком рубеже между жизнью и смертью. И даже супруга его Валя отдежурила, как миленькая, свои три часа возле койки мужа.

(«Вы знаете, — сказали ей по телефону, но не из больницы, — будет лучше, если вы побудете рядом…»)

Ну, а Витя Макеев торчал в виларовском совхозе, прояснял связи Химика.

Письмо на его имя преспокойно возлежало под календарем на столе: «Виктору Макееву — лично!» И, будучи человеком работящим, он не собирался возвращаться в Н., пока не расплетет всю хитроумную систему похищения опия и переработки его в морфин.

Чтобы Пал Николаич, выслушав его, не стал иронизировать, а просто — заулыбался бы и похвалил…

И из Москвы еще ничего не было.

И Павел лежал. Лежал как — не приведи, Господи! — мертвый.

— …я же говорю вам: сделал только один выстрел! После того, как Савостьянов по Павлу — два. Гильзы я отдал Караулову. Нашли мы эти гильзы вместе с Жориком — фамилии не помню — шофером.

— Свои гильзы вы тоже отдали?

— Нет. Но вы можете отыскать их, если пошлете кого-нибудь на место происшествия.

— Не беспокойтесь, уже отыскали. Но вы сказали «ИХ». А минуту назад говорили, что сделали всего лишь один выстрел. Как вас изволите понять?

— Извольте понять так, что вы, Коля Кручинин — дурак! Неужели ты подозреваешь меня в том, что я хотел убить и Павла и Савостьянова?

— Неважно, что я думаю. Важно, чтоб вы поняли: подобное отношение к лицам, ведущим следствие, не может идти вам на пользу. Вы оскорбляете их вместо того, чтобы говорить правду.

— Я говорю только правду… — изможденно вздохнул Боголюбов. — Я только и делаю всю жизнь, что говорю правду. «Правду и одну только правду!» В Савостьянова я стрелял один раз — это правда, черт тебя подери! А потом, чтобы к Павлу подоспела помощь, я стал стрелять в воздух. Раза три или четыре.

— А ты думаешь, на гильзах написано: в воздух был выстрел или в человека?

Боголюбов оторопел.

Разверзлись вдруг перед ним казуистические преисподнии судопроизводства. «И не докажешь ведь!» И побелел вдруг, и осунулся…

И тут — странное с ним случилось. Онемел. Напрочь.

— Что вы имеете еще сказать следствию? — спрашивал Кручинин.

Боголюбов глядел на него расширенными глазами и… молчал.

— Я по-прежнему хочу спросить у вас лишь одно: почему вы убили Савостьянова? — вопрошал Кручинин.

Боголюбов молчал.

…И было так — как в сказке — три дня и три ночи.

А потом — как в хорошей сказке — появился некто Виктор Макеев с письмом в руке: случайно заехал в управление, случайно увидел письмо, вскрыл, прочитал, прискакал к Кручиниу.

— Где Пал Николаич? — вскричал он, ворвавшись в кабинет. — Вот от него письмо! Где Пал Николаич?

Ему указали, где Павел Николаевич, а письмо стали читать. Читать не раз, и не два, и не три — не как в сказке.

17. ЧТО БЫЛО В ПИСЬМЕ ПАВЛА ИГУМНОВА

«У меня маловато времени, Витя. Поэтому — кратко и без эмоций.

Помнишь, я тебе рассказывал о деле, имевшем быть на Красногвардейской, 24-а? Наверное, помнишь, потому как даже невооруженному мудростью глазу было видно, как ты несколько струхнул там.

(Это, кстати, в порядке вещей, поскольку доказано, что мы люди и ничто человеческое нам не чуждо. Особенно по первому разу.)

Так вот — это самое дело.

По некоторым обстоятельствам, о которых я, может быть, рассказать успею, я в этом деле участвовать, видимо, не смогу. Поэтому, прочитав то, что я написал тебе, и намотав все на ус, ты передай письмо людям, которые будут заниматься „Делом Мартыновой“ — когда убедишься, что я по каким-то обстоятельствам, не принимаю участия в разбирательстве.

Я не могу тебе с определенностью сказать, что это за обстоятельства. Может быть, побаиваюсь — перед собой. Дело в том, что я нашел убийцу той девочки — Мартыновой. Он — Провоторов, действительно убил ее — ударом кулака в переносье. Но — в чем и суть! — не он главный убийца. А вот Главного-то я, как ни стыдно в этом признаться, за руки так и не смог схватить.

Я, видимо, доказал, что он — подлец. Человек, не достойный занимать врачебную должность (взятки, спекуляция лекарствами и проч.). Ты сможешь найти все это в деле. Я, видимо, (по крайней мере, надеюсь на это), доказал, что он — одно из звеньев торговой цепи, которая тянулась от твоего Химика в Москву. Если он не оказался хитрее меня и не уничтожил партию с наркотиком, которую мы пометили у него в сейфе. Но и это, я думаю, сумеют в конце концов доказать.

И тем не менее я чувствую гигантскую неудовлетворенность сделанным делом. Оно — не Чистое Дело. Еще.

Главный Преступник не понесет той меры ответственности, которая ему полагается по закону, за свое преступление. Не успеваю объяснить тебе внятно — подумай и постарайся додумать — это примерно так же, как, жаждуя, пьешь дистилированную воду. Непонятно, конечно…

По-другому, несмотря на все мои старания, он не получает за все свои преступления по полной мерке. Конечно, за участие в торговле наркотиками (если будут тому доказательства), он может получить достаточно. Вполне достаточно. За спекуляцию, за использование своего служебного положения в корыстных целях, за особый цинизм совершенного и т. д. И все же — за Ксану Мартынову он не понесет кары. А именно он, считаю я, — ее убийца. И это-то, милый Витя, меня очень даже гнетет.

Не вижу я в себе способностей доказать его причастность к событиям на Красногвардейской, 24-а. Не нашел я человека, который делал ему копию ключа Провоторова. Не могу доказать, что именно он, воспользовавшись моей, якобы, оговоркой относительно того, что Мартынову „зарубили“, украл топор Боголюбова и подбросил его в барак. Не смогу никому доказать, что, устраивая флирт с женой Игумнова Валентиной, он руководствовался не чувством, а расчетом. Этого я тоже не могу никому доказать. Вот так-то бывает, друг дорогой… И мотай себе на ус все написанное.

Он — отличный соперник. Упорный, думающий, делающий ошибки, в которых, впрочем, его не уличишь.

Почему я пишу это письмо? В расчете, опять же, на его изощренность. Чувствуя, что я вижу его насквозь (а я его к тому же очень и очень попугал), он, вполне возможно, пойдет на бредовый с точки зрения обыкновенного преступника вариант: будет пытаться подстрелить меня.

Фу! До чего странно писать это!

Мотив ревности, так это будет звучать в суде. Для этого у него почва, в общем-то, подготовлена, хотя я, со своей стороны, уже заранее предупреждал Мустафу Ивановича, что подобный поворот событий может произойти.

Из чего он исходит?

Убийство из ревности обойдется ему в ничтожный срок. Плюс снисхождение местных судейских. Плюс недоказанность его причастности к „Делу Мартыновой“ и к Химику. За ним остается только спекуляция лекарствами (что тоже еще нужно доказывать) и использование служебного положения в целях корысти — мелочи в сравнении с его причастностью к хищениям наркотиков и убийству Ксаны Мартыновой.

Хочу, чтобы ты и все, кому попадется на глаза это письмо: знали: я утром 28 августа 1960 года, отправляясь на охоту в Карамышевскую впадину, не исключаю возможности оттуда не вернуться.

И надеюсь, что если произойдет убийство, оно будет квалифицироваться не как убийство из ревности, а как преднамеренная ликвидация должностного лица милиции, ведущего следствие по делу, касающемуся Савостьянова.

Если же убийства не произойдет, то мы с тобой, Виктор Гаврилович, еще раз перечитаем вместе сию эпистолу („эпистолу“ по-латински „письмо“), и я тебе подробнее объясню ход моих рассуждений.

Сейчас — тороплюсь!

Извини.

Будь!

Кстати, я говорил Мустафе Ивановичу о том, что Савостьянов, возможно, фальсифицирует данные моих анализов. К сожалению, этого не случилось. В горбольнице данные оказались в основном идентичными. Так что это обвинение снимаю.

П. Игумнов».

* * *

Письмо это фигурировало, конечно, на суде, разбиравшем дело Боголюбова.

Трудно сказать, насколько большую роль оно сыграло. Достаточно, думается, было показаний Павла. Достаточно — свидетельств преступного участия убитого в торговле наркотиком, который был изъят-таки у одного из московских торговцев «дурью».

Боголюбова приговорили к двум годам условно.

Все эти два года, обрившись наголо, он с работы и на работу ходил, руки заложив непременно за спину.

Когда срок истек, закатил в «Парусе» безобразный банкет, о котором в Н. и сегодня еще, наверно, помнят и на котором оркестр играл преимущественно попурри из блатных песен.

На банкете том Павел не присутствовал.

Он уже вообще нигде не присутствовал.

Савостьянов был, оказывается, неплохим врачом, и его «предварительный диагноз» оказался верен.

 

Миллионы с большими нулями

1. СТОРОЖ КУРОЕДОВ

Старик всерьез собрался помирать. Целыми днями лежал под заплатанной пестренькой рухлядью, ни валенок, ни шубейки не сняв, мелко по-собачьи дрожал.

Невмоготу было жить. Едва прикрывал глаза — начинало падать сердце, клохтало где-то там, в самом низу души, — иной раз словно бы и вовсе забывало стучать… Торопясь, отворял с вожделением веки, но тут такая тоска, такая ледяная скука завладевали душой при виде сизой от сумерек комнатенки, что уж и не знал, что лучше: жить ли, помирать ли?..

Вот уже который день жил он так — с вялой этой надсадой. С утра лишь на час-полтора кое-как поднимался. Шаркал в подвал за дровами. По дороге равнодушно думал: «Не успеть весь запас спалить, зря и старался, тьфу ты!»

Жизнь словно бы уже выдыхалась из него сквозь ветхую, вконец истончившуюся от долгого пребывания на белом свете оболочку. И вот уже три дровинки в непосильную тягость ему стали.

С дровами теми нужно было идти — хочешь не хочешь — мимо железом окованных дверей хранилища. И хоть Куроедов последнее время остерегался нарушать свой покой и в ту сторону старался не смотреть, глаза, однако, оборачивались сами. Торопливо открещивался: «Господи, спаси Христе! Надо ж было такой напасти случиться!» — спешил пройти мимо.

Шаркает Куроедов валенками мимо дверей хранилища, а на двери и глядеть боится. А ведь надо бы зайти. Посмотреть бы надо, как там Ванюшка — солдат Сазонов справляется. Согласно ли предписанию науки кутает в рогожу картины и прочий экспонат, не поползла ли плесень в холсты?

«Надо бы, конечно, взглянуть-заглянуть… Да вот, вишь ты, сил воображения не пущает. Бог знает, что они там, те ночные люди, понаделали?»

Куроедову в полуподвальчик свой надо было подниматься по лестнице, идти залой и еще одной лесенкой спуститься.

Залой идти ему было страшно.

Серо-замшевые косые квадраты света лежали под ногами. Не слышно было шагов. А когда оглядывался — в замшевелых от пыли зеркалах видел скорбную тощую тень свою, которая и тащилась-то будто и не здесь уже, а там, на тамошнем свете.

По привычке растапливал печурку. Но теперь уже ни огонь, ни кипяток, ни хлебная корка не радовали.

И ни обиды не было, ни страха, ни боли — вот что чудно! Так себе… что-то пыльненькое, важное, вроде того пустынного серого Зазеркалья.

Вечерами Ваня Сазонов приносил паек. Разговаривал.

— Ты, дед, главное, хорохорься! Чего разлегся, как постный монах? От вши хотя бы оборонись, лежень!

Куроедову в присутствии зрителя помирать становилось охотнее.

— Тебе жить расхотелось, вот что я вижу! — горячился Сазонов. — Однако не вовремя ты это затеял, смотри! Юденич под Гатчиной уже стоит. Нашу команду, кто винтовку донесет, вполовину мобилизовывают. Сбегаю я сейчас к товарищу Реймерису, расскажу об твоем саботаже — вмиг подскочишь, старый холуй!

Куроедов только вздыхал, да и то изредка. И Сазонов переходил на другой тон:

— Слышишь? Иван Николаевич! Ну, какого ты рожна валяешься здесь — скучаешь, а я заместо тебя музей караулю, вокруг этих голых баб хожу? Ну, поимей ты божескую милость, прочхнись, встань, а я под Гатчину пойду. Если сразу не убьют, великое спасибо тебе скажу!

Но тот возлежал по-прежнему — безмолвно и торжественно. И тогда Сазонов окончательно сердился:

Прозелит ты! Вот кто таков! Лежи-ишь! Брюхо выпятил! Осьмушку бы твою за такие твои слова забрать — совсем не совестно бы было! (Хотя сторож и слова не произносил.) — Хлопал дверью, уходил.

Вот так все это и шло — который уже день.

Но однажды Ваня Сазонов не выдержал и привел доктора.

— Дышите, — просил печальный, сильно отощавший врач-старикашка и сам же вздыхал. — Не дышите… Покажите, голубчик, рот… Питание бы вам получше, да только где его взять? Тогда бы и не привязалась к вам эта хвороба…

Воблинку, прежде чем в карман сунуть, печально понюхал.

А Куроедов после его ухода необыкновенно вдруг оживился. Поманил поближе солдата:

— Хвороба, говорит! Ишь профессор-асессор! Не хвороба, Ванюшка! У меня — вот это место — жила порвалась! От страха, Вань, слышь?..

Долго мостился на подушке, предваряя готовый, видно, рассказ:

— …От страха! Я тебе раньше чем помирать начну, говорить не хотел. А вот сегодня слышу: можно… Мне, Вань, уж больно неукладисто стало жить. Куда ни подумаю, а все, как об железные углы, об это самое натыкаюсь. Помнишь, Вань, а Вань, когда я захворал-то? А аккурат в ночь перед этим…

А в ночь перед этим — часу в четвертом — Куроедов непонятно отчего вдруг пробудился.

И, просыпаясь потихоньку, словно бы всплывая из сна, некое желтенькое, некое пушистенькое сияние созерцал старичок сквозь ресницы. И этак мяконько, этак безмятежно и уютно, как в детстве, просыпалось ему… от ледяного, однако, прикосновения дула ко лбу!

Открыл глаза — в ужасе затрепетало сердце.

Над ним и вокруг стоят какие-то молчаливые люди. Черные повязки в пол-лица. Один высоко держит фонарь. Другой, с наганом, — на краю постели. Ласково, страшненько приговаривает:

— Тихохонько, старик, тихохонько… Ничего плохого мы тебе не сделаем. Только лежи тихохонько.

Куроедов, толком еще не проснувшись, пучил глаза: кто бы это быть-то мог?.. Потом вдруг как криком пронзило: «Это не сон, Господи! Это ж меня же убивают!» — И тут-то задергался в бессловесной припадочной суетне.

— Э-э-э! — брезгливо и недовольно ткнул его дулом в бок сидящий. — Я же сказал по-русски: ничего плохого не сделаем! Даже убивать не будем.

Кто-то из стоящих весело тыкнул.

— Где ключи? — А сторож колотился в судорогах, пялил глаза в глаза разбойнику, силился сказать что-то, но не мог, хоть и видно было, что очень старается сказать что-то.

— От-от-от чего… ключи? — наконец вырвал он из себя.

— От хранилища, милый, от хранилища.

Куроедова подбросило на постели.

— Здеся! Вот! — выдернул из-под подушки связку. — От хранилища вот ключи!

Его отпустило. Смеясь и рыдая, перебирал в пальцах снизку:

— …От хранилища — вот этот. И еще вот этот ключичек, секретный. Только вы… — Вдруг проворно прыгнул с постели, пал на колени: — Богом прошу! Вот они — от хранилища! Только, Богом прошу, меня-то — не надо!

Верзила, стоявший возле самых дверей, задумчиво пробасил:

— Эх… Стукну я его, что ли? — шагнул к сторожу, роясь в кармане.

Куроедов, по-бабьи заверещав, пополз на коленях в угол, за топчанчик. Стал там корчиться, жаться, в комочек пытаясь уместиться. Диких глаз не сводил с рук разбойника.

Руки и вправду были страшные. Воспаленно-красные, шелудивые, будто в багровой какой-то плесени. А главное, в руках этих что-то убийственное, узкое, подлое засветилось вдруг.

— Ну-ка отставить! — резко скомандовал сидевший на краю постели. А затем к сторожу, докторским голоском: — Мы вам вернем ключи. И ничего дурного вам не сделаем. Вы — человек маленький, за что вас-то? А теперь — лечь, молчал., ждать. Ясно?

— О Господи! Конечно же ясно! Я лягу! Я подожду! — Куроедов прорыдал в истерическом восторге: — Я подожду!

— С вами останется человек, Не надо кричать, не надо звать на помощь — помощи не будет, а он вас сразу же убьет. И вообще — на будущее — запомните, как «Отче наш»: о нашем визите ни слова никому! Ясно?

— Да, да, да, да! — истово прошептал Куроедов и даже руку к сердцу приложил. — Как можно, помилуйте, рассказывать кому-то? Как можно?

Бандиты ушли. Оставшийся в комнате, оттянув платок на лице, длинно, пренебрежительно сплюнул:

— Кислятина ты, братец! — Ногой подволок к двери табурет, сел. Сунул маузер за отворот армяка: — А ну, живо отворачивайся к стенке! Я курить хочу.

Куроедов послушно отвернулся. Стал глядеть в стенку — грязную, облезлую от сырости, всю в язвах от лопнувших пузырей краски.

Время от времени его сотрясала, словно бы наискось, мучительная судорога.

Часа через полтора охранник вдруг раздраженно прикрикнул:

— Кончай выть!

Из угла, где скорчившись сидел Куроедов, и вправду доносился тоненький, почти не слышный, тоскливый скулеж.

— Тебе сказали, скотина, будешь живой!

Куроедов, не обернувшись, надменно усмехнулся. Вовсе не от страха за жизнь подвывал он. Что-то странное, страшное стрясалось с ним. Тихо, как гнилой туман, вплывало в его душу муторное отвращение — ко всему, ко всему сущему на всем белом свете! И отчего это происходит — не знал, и отчего воет — не знал, но выл. Потому-то и выл…

«Лопнула жила».

Он так и просидел до рассвета, нескладно скрючившись в углу за топчаном. Белыми, мучительно отверстыми глазами смотрел в стену.

Вдруг распахнулась дверь. Звякнули об пол ключи.

— Быстро!

— А этого?

— Не велел.

— Вы с ума посходили!

— Прекрати! Ты что, бандит?

Куроедов безучастно оглянулся. Возле двери шла какая-то молчаливая возня.

Кое-как поднялся, лег на кровать — спиной к двери. Слепо пошарил за спиной одеяло, не доискался, бросил.

Хлопнула дверь. Прошуршала, осыпавшись, штукатурка. Стало тихо. Холодно и тихо стало, как в склепе.

Солдат Сазонов, выслушав рассказ сторожа, сказал строго:

— Ты вот что, Иван Николаевич… Помирать пока погоди! Проворонил добро, а теперь — прыг в могилку?

— Холодно мне, Ваня… — жалобно и невпопад ответил Куроедов. — И сердце вот что-то суетится. Помираю вроде?

— Стой помирать! — еще пуще рассердился солдат. — Лежи и живи, покуда я за товарищем Реймерисом сбегаю!

…Он очень торопился и всех подгонял по дороге, забыв про пораненную ногу свою. Но когда они ворвались в каморку сторожа, Куроедов был уже не на топчане, а на полу — не живой, а мертвый.

2. ПЕРВАЯ ОПЕРАТИВНАЯ БРИГАДА

Шел третий всего-навсего час октябрьского дня, но в комнате были потемки: на улице хмурилось, да и «буржуйка» сильно дымила.

Первая оперативная бригада маялась в ожидании начальства.

Привыкшие жить бегом, по приказам хлестким, как револьверный выстрел, они в этом мрачном кабинете мучились от муторной, почти болезненной, скуки ожидания.

Каждый, впрочем, маялся на свой манер.

Вячеслав Донатович Шмельков — старорежимной наружности старший инспектор — дремал, строго выпрямившись в кресле и руки по-стариковски сложив пред собой на костяной набалдашник трости. Наглухо застегнутый, с выражением на лице неприступно-вельможным, он, казалось, и подремывая, исполняет некую государственной важности работу.

За спиной Шмелькова — в тесном пространстве между окном и столом — кратко и ожесточенно маячил Свитич, коренастый, коротконогий матрос, недавно лишь причисленный к бригаде. Весь его раздраженный вид, нервная беготня словно бы твердили: «Имейте в виду! Я боевой моряк! Только из-за ранения и беззаветной преданности революции согласился околачиваться здесь, в сыске!» Мотался, как зверь в тесной клетке, расхаживая плохо гнувшуюся после ранения ногу.

Остальные располагались ближе к «буржуйке».

Сидя на полу, боком привалившись к ножке кресла, спал Николай Тренев, подняв воротник шинели, руки вобрав в рукава. Худой, стеариново-грязно-бледный, он всего лишь с неделю как выбрался из тифозного барака. Весьма еще походил на покойника.

Четвертый — Володя Туляк — студенческого облика безмятежный и ровный красавец — пусто и безотрывно глядел в устье печки. Опрятно расщипывал на волоконца воблину, задумчиво, без жадности, пожевывал.

А напротив огня восседал самый юный член бригады — младший (младше некуда) инспектор Ваня Стрельцов. Несмотря на голодуху — румяный. Голова — гимназическим ежом.

Сидел он на кипе старых журналов и книг, которые неторопливо извлекал из-под себя и, полюбопытствовав картинками, швырял в печку — с непонятным удовлетворением и словно бы даже злорадством на лице.

Все пятеро были вызваны час назад в кабинет Шмакова — приказом странным и даже тревожным: передать все текущие дела второй бригаде, никуда не разбредаться, сидеть в кабинете, ждать.

И вот — ждали.

Позвякивало разболтанное стекло в окне. А там, дальше, на самом краю слуха, перекатывались какие-то мощные громы: невдали от Гатчины Красная Армия из последних сил держала остервенело рвущегося в Питер Юденича.

— Во-оо!! Я же чего говорил! — В комнате будто взорвалась петарда. Это завопил вдруг Ваня Стрельцов и оглушительно хлопнул по коленке растрепанной книжкой.

Все вздрогнули. Шмельков осуждающе кашлянул.

— Я же говорил! Наполеона-то, оказывается, никогда и не было!

— Вот балда… — ухмыльнулся Туляк беззлобно.

Шмельков отворил веки и вполне серьезно изрек:

— Я согласен с Ваней: не было.

— Да ведь так и написано! Слушайте: «Доказано, что мнимый герой — мнимый! — нашего века не что иное как аллегорическое лицо, все атрибуты которого заимствованы от Солнца». А?

— От ко-ого? — враждебно переспросил Свитич и даже приостановился.

— От Солнца, — наставительно сказал Ваня и прочитал дальше: — «И, следовательно, Наполеон Бонапарт, о котором столько говорили и писали, даже и не существовал» Ясно?

Туляк не выдержал:

— Ну-ка, дай взглянуть, что за бред…

Свитич опять принялся за ходьбу, шепча с ненавистью:

— «Не было!» Я и то знаю, а они…

— Брось, Ваня, в печку, — добродушно сказал Туляк, возвращая книгу. — Не засоряй мозги.

Стрельцов, необыкновенно довольный, рассмеялся:

— Ну, эт-то уж дудки! — Еще раз, смакуя, прочитал название: — «Почему Наполеона никогда не существовало, или Великая ошибка — источник бесконечного числа ошибок, которые следует отметить в истории девятнадцатого века. Санкт-Петербург, 1913 г.». — Сунул книжонку за голенище.

Кто бы мог подумать, что шутейное сочинение это какого-то неведомого Ж.-П. Переса немало поможет им в деле, ради которого они и были вызваны сегодня?

Ворвался Шмаков. Бригада вскочила.

Впрочем, не все. Шмельков только сделал вид, что собирается засвидетельствовать почтение: протяжно поскрипел креслом. Треневу же быстро вставать и вовсе было невмоготу: поднимался с пола многосложно, чуть не со стонами:

— Садись, садись… — ни к кому не обращаясь, сердито забурчал Шмаков, торопливо пробираясь за стол — к огромному, в позолоте и прикрасах, креслу.

Был начальник росту невзрачного. Сразу же в кресле утонул.

Усевшись, тотчас же принялся зубами раздергивать узелок на забинтованной руке. Будто для этого и торопился. Отрывисто заговорил:

— Положение ясное? Кто не понимает, пусть послушает у окошка. Пушки Юденича. Оч-чень даже хорошо слышно! — При последних словах развязался узелок на бинте. Бережно и опрятно стал сматывать замурзанную до черноты повязку. — Идут бои в Красном Селе, в Гатчине и Колпино.

Перевернул повязку свежей стороной наружу, снова стал забинтовывать.

Питер, понято, но отдадим. Мосты между тем уже минированы. Некоторые заводы, здания минированы… В случаи что будем драться и на улицах.

Со стороны Невы вдруг плотно ударил в окно ветер с октябрьским снегом пополам. Замелькало, запестрило на улице. В комнате, и без того сумрачной, померкло.

— Теперь… Почему вы вызваны? — раздалось наконец из кресла. Шмаков водрузил руки на державные подлокотники. Без спешки окинул всех тяжеловатым, полководческим взглядом. Затем вздохнул и поднял вверх вялые листочки, скрученные в трубку. — Вот это, товарищи, заключение комиссии, которая обследовала музеи и частные собрания, национализированные нами после Октября. Выводы комиссии… — он развернул наугад листочки, — ну, по ограблению Музея… Хотя бандиты работали не только в Музее. Собраны свидетельские показания. Вывезено двадцать пудов золотых медалей. Около двух тысяч наименований изделий из золота, платины, серебра, драгоценных камней.

Кто-то, кажется Туляк, присвистнул.

— …Больше ста картин старинных художников. Скрипки Страдивари, Амати, Гварнери. Рукописи нашего, товарищи, Пушкина! Кроме того, редкие коллекции фарфора, старинного оружия, ковров и так далее. В рублях, тем более нынешних, дорогие мои, это даже и оценить немыслимо, на сколько украдено! На миллионы с бо-о-ольшими, товарищи, нулями украдено!.. На миллиарды! Но, по некоторым сведениям, эти ценности еще в России. Вероятнее всего — в Петрограде.

Долго все же не выдержал Шмаков спокойного тона. Вскочил вдруг из кресла — коренастый, взъерошенный, честный, — вскричал, занегодовав:

— В голодающем Питере! царские недобитки! народное достояние! Юденич на пороге! судьба революции! — И вдруг совсем по-детски: — Ой-ей-ей!.. — от боли.

Не сдержал застарелой ораторской привычки, маханул кулаком — да об стол, да кулаком-то пораненной руки! — и зашипел, и заизвивался над зеленым сукном.

Все смотрели и невольно морщились вместе с ним.

— Ясно… одно ясно… — засвистел сквозь стиснутые зубы Шмаков. — Мильоны здесь. Юденич — ладно. Прогоним! А найти и вернуть мильоны эти… обязаны! Мы обязаны. — И опять воспрял: — Именно что мы! Вот ты! Вот ты! Я! Он! Так что — приказ! В наикратчайший срок! Не щадя ни себя, ни врагов!

Тут — самый, кажется, прохладный из всех — Туляк довольно бесцеремонно перебил:

— Это-то все понятно, Илья Тарасыч. А вот в документики бы заглянуть — там небось что-нибудь есть?

— Есть, — быстро стих Шмаков. — Все тут есть.

Протянул листочки Туляку.

Однако Вячеслав Донатович Шмельков, по-прежнему, казалось, подремывавший за неприглядными стеклышками своего пенсне, необыкновенное вдруг проворство обнаружил и торопливость. Бумаги перехватил первым. Туляку, впрочем, учтивейше поклонившись. Принялся азартно читать, низко склонясь, будто принюхиваясь к тексту.

3. ВЯЧЕСЛАВ ДОНАТОВИЧ ШМЕЛЬКОВ

И на час с лишним воцарилась в комнате тишина. Лишь шелестели, путешествуя из рук в руки, листочки. Лишь насвистывал потихоньку Туляк, то ли черкая, то ли рисуя что-то в памятной книжечке.

Шмаков сидел с блаженно закрытыми глазами. Покруживалась голова. Временами его резко срывало в сон. Сон представлялся черной, вязкой гущей, из которой снова выбираться наверх было тяжко, почти мучительно. Все-таки выбирался. Открывал набрякшие, саднящие веки. Щурился в синенький сумрак.

Отчаянно-тоскливым, едким чувством прохватывало его при виде этой голой, безуютной комнаты с непомерно высокими потолками, при виде этого сирого света из окошка, при виде бледных, изможденных людей, которые в мертвенной скудной полутьме что-то читали-перечитывали, шуршали, шебаршились… «Э-эх! — думал Шмаков с горьким отчаянием. — Разве найдешь в огромном городе? Да с такими-то силами? Где искать? Как искать?»

Первым нарушил молчание Свитич.

— Ну и где прикажете искать? — со сварливостью в голосе спросил он, усаживаясь на подоконник.

Шмаков по-человечески вздохнул:

— Давай думать, Свитич… — И, чтобы стряхнуть последние остатки дремотного уныния, опять возвысил голос: — Потому-то и поручили это дело вам, вашей опербригаде, что на вас — на тебя, Свитич! — вся надежда молодой рабоче-крестьянской власти: где искать? как найти?

Свитич кривовато усмехнулся:

— Ммда-а… — Стал равнодушно глядеть в окно.

Тренев опустил воротник шинели и сказал больным голосом:

— По-Ко-Ко… Разом только бредень бросить. Что-нибудь, факт, попадется.

Шмельков чуть слышно хихикнул, шумно зашуршав листками, обращенными к окну. Туляк оглянулся на него, потом сказал:

— Мне тоже… То есть мне кажется, что это не похоже на обыкновенный налет. Ну, скажите на милость, зачем какому-нибудь Косому с Песков — полотно Рембрандта? Или — рукопись Пушкина? Здесь что-то не так. Здесь не простой какой-то грабеж…

— Тайники надо искать! — вылез Ваня Стрельцов, тут же стушевался, но все же договорил: — Я на Ситном рынке слышал разговор: в юсуповском дворце большие клады замурованы.

Свитич с подоконника фыркнул:

— А я слышал: что ни вечер, на Волковом кладбище один покойничек встает и в сторону Смольного кулаком грозится…

— Как-то все здесь не так! — досадливо поморщился Туляк. — Как-то уж шибко вежливо. Без крови, во-первых. А что берут? Не все, что под руку попадется драгоценное, а с превеликим разбором. Нынешнему петроградцу даже смешны такие налетчики.

Вдруг принялся ходить по комнате.

— Ну а если дело выглядит так? А почему бы и нет?.. Они уверены, что мы Питер отдадим. И вот они уже заранее обеспокоены, чтобы мы, отступая, не увезли с собой все эти ценности. Это не керенки. Это — вещи, которым попросту нет цены. И если все так, они наверняка прячут все это до поры до времени в городе. В ожидании, так сказать, Юденича на белом коне. А почему бы и нет?..

Тренев ядовито и сухо рассмеялся:

— Эк огород нагородил… Обычные налетчики. Обычный грабеж. Распознали про золото в музейных подвалах — взяли. Удивительно, почему раньше не взяли! А насчет крови… Пускать-то ее не каждый охотник. Да им и надо-то было, чтобы все было шито-крыто. Про убийство нам сразу бы донесли, а тут — если бы не музейный этот Куроедов — до сей поры ничего бы не знали…

— Ну ладно золото! — вскинулся Туляк. — Но не картины же! Не скрипки же Страдивари!

— Просто это налетчики, которые знают цену таким вещам.

— Но должны же они соображать, что ничего из взятого ни скрыть, ни втихую продать невозможно!

Свитич с подоконника хохотнул:

— Сейчас коней с Аничкова моста уводи, никто и глазом не моргнет!

Тренев отозвался на замечание Туляка все с той же скучной интонацией:

— …Или это очень осторожные бандиты.

Шмельков издал губами звук, явно говоривший об удовлетворении, и театральным, небрежным жестом бросил листки на стол. Откинулся в кресле, стал преувеличенно внимательно и скромно слушать, о чем говорят его юные коллеги.

Шмаков аж впился в старика взглядом.

«Что-то уж больно скромненько сидит старикан, как картежник с крупным козырем в руке. Неужели за что-то зацепился, Вячеслав Донатович? Так говори же! Являй чудо, не томи!»

Шмельков, однако, не спешил.

Что скрывать, такие вот именно минутки доставляли старому старшему инспектору ни с чем не сравнимую, жгучую сладость.

Дело в самом еще самом зародыше. Все данные — навалом, грудой, без порядка, без смысла. Люди бродят в отчаянии, как в потемках. И вот тут-то поднимается Вячеслав Донатович Шмельков и начинает говорить. И в мгновение ока, как в сказке, туман рассеивается: то, что казалось дикой бессмыслицей, обретает простой смысл, то, что представлялось безнадежно запутанным, становится вполне объяснимым, до смешного понятным.

Он себе цену знал. Цена была высока. И он не собирался занижать ее ни излишней скромностью, ни, что гораздо важнее, работой кое-как.

Если о многих спецах можно было сказать: «Он пришел на службу к новой власти», то о Шмелькове такого сказать было нельзя. Он попросту и не уходил со службы.

«Уголовный мир, — разглагольствовал он с молодыми в минуты откровения, — неизменен при любой форме правления. Стало быть, и мне при любой форме правления работы достанет».

Молодые работники угрозыска хоть и возражали старику жарко, однако внимали жадно. У кого, как не у Шмелькова, было поучиться интуиции, доскональному знанию преступного мира, умению в каждом случае искать и безошибочно находить главное звено.

«Сыск, милостивые государи, — любил говаривать Вячеслав Донатович, — это спорт. А я в нем — соревнователь». И действительно, работал он рьяно, с ревнивым азартом, удивительным в человеке, которому перевалило на седьмой десяток.

К своим новым коллегам он относился снисходительно. И хоть всегда держал дистанцию, но секретов не таил: это были ему не соперники.

«Шмаков? — спрашивал он себя и отвечал: — Что же… В сметке ему не откажешь. Опять же пятнадцать лет каторги, как ни говори, университет. Однако какой из него, прости господи, сыщик? Организатор, железная рука, но — не сыщик, нет.

Гимназист и матрос — и вовсе случайные люди. Направь их работать в банк или Мариинский театр, они и там так же будут стараться. И с тем же, наверное, весьма малым, успехом.

Тренев? Человек для черной работы. Небесполезен. Тем хотя бы, что всегда и во всем ищет простейшие пути. Не воспаряет. Чертит по линейке, а не по лекалу.

Вот Володя Туляк — этот, пожалуй… Нюх есть у юноши! Самое главное, что необходимо сыщику, у него есть — нюх! Гляньте-ка, едва-едва сунулся в бумаги, а эк ловко и точно выстрелил: „Обычным грабежом тут и не пахнет…“»

И Вячеслав Донатович словно бы в раздумье произнес вслух:

— Да-с… Обычным грабежом тут и не пахнет.

Все мгновенно замолкли.

— Эти сапожки офицерские… это колечко обручальное… — Вячеслав Донатович начал говорить намеренно тихим, почти невнятным голосом. Так говорят актеры, когда хотят вызвать в зале мертвую тишину. — Не перстень, заметьте, — на перстни вороватый народ охоч, — а именно колечко. Опять же удивительная дисциплина и вежливость. Прямо-таки реликтовая вежливость…

Шмельков почти бубнил себе в усы. Всем приходилось напрягать слух. Однако никто не роптал — внимали.

— Бандитов, понятно, хватает. Грабежи — чуть ли не каждые два часа. Фокус, однако, в том… — Шмельков вдруг возвысил голос: — Весь фокус в том, что здесь работали отнюдь не бандиты! В этом я уверен. И, между прочим, весьма доволен тем, что мой юный коллега, — поклон в сторону Туляка, — также разделяет мою точку зрения.

Хорошо, что в комнате было почти темно. Иначе все бы заметили густой румянец, вдруг заливший щеки Туляка: перед Шмельковым он втайне преклонялся.

— …Он, правда, не обратил внимания на то, что во всех показаниях свидетелей склоняется один прелю-бо-пытнейший тип. — Быстро отыскал в листках нужное место, стал читать: — «Страшный… руки красные, в шелухе… уши будто жеванные, страшные… голос сиплый». Это, милостивые государи, — Ванька с пятнышком. Авторитетный человек среди блатных: в феврале семнадцатого года именно он сжег уголовный архив. Сдается мне, что он-то и был единственным профессионалом среди тех, кто грабил. Не случайно, что именно его-то запомнили. Настоящего убийцу жертвы нутром чуют…

Вячеслав Донатович затолкал в рот ус, стал сердито пожевывать его, о чем-то глубоко задумавшись.

Все почтительно молчали. Наконец Шмаков осторожно спросил:

— Каковы же будут ваши предложения, Вячеслав Донатович?

Тот дернул головой, с некоторым удивлением огляделся и произнес очень невыразительным, необыкновенной тусклости голосом:

— В качестве первой меры нужно установить наблюдение за домом князя Николая Петровича Боярского. Живет он на Литейном, во флигеле особняка, который до недавнего времени принадлежал ему.

Шмаков даже привстал от изумления:

— Кто-о? Что за князь? Почему?

Вячеслав Донатович прокашлялся и актерским, влажным баритоном стал разъяснять:

— Еще, кхм, от старых времен остались у меня кое-какие знакомцы, каковые время от времени рассказывают мне разные интересные новости. Так вот, некое золото в больших количествах — я бы сказал, почти легендарных количествах — упоминалось не так давно в туманной связи с каким-то князем. Сегодня, после ознакомления с этими вот материалами, я уверен, что разговор шел именно о князе Боярском. Почему?

Отвечать на свой же вопрос Шмельков не стал торопиться. Извлек откуда-то из-под пальто папиросу (пайковую махорку он набивал в гильзы, оставшиеся от старых времен), долго мучился с зажигалкой, высекая огонь. Наконец продолжил:

— Почему? Обратите внимание на состав похищенного. Здесь чувствуется отбор, и отбор истинного знатока. Так вот, князь Боярский — один из авторитетнейших в прошлом коллекционеров старины. В составе комиссий, которые при временном правительстве занимались описью царских имуществ и музейных фондов, фамилия эта — Боярский — постояннейшим образом присутствовала. Он и сейчас в экспертной комиссии Внешторга.

Сознаюсь, что из любопытства я не поленился понаблюдать за теми тремя-четырьмя князьями, которые еще обитают в Петербурге, — виноват, Петрограде. Дом князя Боярского мне не понравился! Постоянно задернутые шторы. Постоянные гости, явно офицерского облика, этак, знаете ли, преступно чем-то озабоченные… Подозрительно для меня и то, что Боярский чуть ли не с первых дней новой власти пошел на службу в советское учреждение. Не такой это человек — по отзывам знающих его, — чтобы сделать подобный шаг искренне…

На мой взгляд, есть несомненная, хоть и не прямая, связь между всеми этими фактами. Слухи о большом количестве награбленного золота — в связи с каким-то князем, живущим в Петрограде. Несомненное знание Боярским реестра наиболее уникальных ценностей и возможных мест их хранения — это два. Время ограбления Музея и какая-то организационная суета в это же время вокруг дома Боярского — это три. И четыре: наличие людей офицерского покроя среди налетчиков и среди многочисленных гостей Боярского.

В доме Боярского нечисто. Это мне ясно как божий день. Вот вам, пожалуйста, маленькая, но красноречивая деталь: несколько раз в помоях, выплеснутых во двор, попадались мне на глаза куриные кости, огрызки хлеба, срезки с копченого окорока — набор, согласитесь, странный для пайкового Петрограда… Вот почему я считаю нужным начать с разработки Боярского и его окружения.

Шмельков закончил и стал протирать носовым платком пенсне. Руки его слегка дрожали.

— А если он, этот Боярский, просто спекулянт какой-нибудь? Или даже контра? — спросил Ваня Стрельцов. — Нам ведь задача — именно золото найти?

— Милый Ваня, — ответил Шмельков, — долгие годы работы в сыске убедили меня, что есть моменты, когда следует полагаться только на свой нюх.

Свитич брякнул с подоконника:

— Ню-ух! На буржуйские помои! Прикажете, что ли, все выгребные ямы в Питере облазить?!

— Если надо, — сказал, озлясь, Шмаков, — облазишь все до единой! Если надо революции!

Шмаков после выступления старого сыщика пребывал в некотором смущении. Уж слишком зыбкими, легковесными показались ему подозрения Шмелькова о связи Боярского с хищениями. Не убедил его Вячеслав Донатович. И, как оказалось, не только его одного.

— Вилами по воде! — раздраженно сказал Тренев. — Вилами по воде писано! Единственное, что похоже на правду, — это Ванька с пятнышком. Из этого единственного и надо исходить. А не разводить турусы на колесах! Нужно искать Ваньку с пятнышком! Юденич в Колпине! Нет ни времени, ни людей на «разработку», как оне выразились, князей.

Туляк оглянулся на Шмелькова, слабо возразил:

— Да, конечно, Ванька с пятнышком — это нить. Но доводы о возможной причастности Боярского — неопределенные, согласен, косвенные доводы, — их со счетов скидывать никак нельзя. Здесь и вправду чудится что-то такое…

— Когда что-то чудится, креститься надо! — злым и больным голосом буркнул Тренев, опять уходя лицом в поднятый воротник шинели.

Шмельков раздраженно барабанил пальцами по подлокотнику, ногу на ногу перекладывал, но ни слова больше не сказал.

* * *

— Ну, Шмаков, говори: на чем порешили?

— Порешили так. Двое — Свитич и Стрельцов — с сегодняшнего вечера начинают наблюдение за домом князя Боярского…

— Это еще кто такой?

— Крупнейший в прошлом коллекционер. Принимал участие в работе комиссий Временного правительства по царскому наследству и национализации музеев. Ходят в городе слухи о большом количестве золота и драгоценностей, похищенных неким князем. Возможно, что это Боярский.

— Есть какие-то данные на этот счет?

— Очень косвенные. В основном в этой версии мы полагаемся на Шмелькова. Из прошлого своего опыта он кое-что знает. Остальные направлены на поиски известного налетчика Ваньки с пятнышком. Его, по материалам дела, опознал все тот же Шмельков.

— Вот это уже кое-что. Чаю хочешь?

— Не до чаев.

— Тогда — все! Докладывай ежедневно. В любое время. Почувствуешь, что не хватает людей, — проси.

— А ты все равно не дашь… Как-нибудь, ладно, постараемся сами управиться.

4. ВАНЯ СТРЕЛЬЦОВ

Жизнь в доме бывшего князя Боярского протекала, судя по всему, скучно и мерно.

В восемь утра хозяин уходил на службу. Возвращался до темноты. Неторопливый человек, скромно, но добротно одетый, — сама солидность, невозмутимая покорность судьбе.

В доме он жил не один — с экономкой не экономкой, женой не женой. Эту даму Ваня Стрельцов сразу же окрестил «мамзелью». Была мамзель долгонога, русоволоса, голову несла надменно, — Ване, что скрывать, очень даже понравилась.

Мамзель из дома за время наблюдения отлучалась дважды — часов в двенадцать — на рынок. Расплачивалась: один раз — пуховым платком, другой раз — золотыми сережками и какими-то серенькими кружевами. Купила: хлеба — фунта четыре, картошек.

Однако — вот чудеса! — на второй день Ваня обнаружил в отбросах куриные кости и несколько пробок от нерусского вина.

Окна во флигеле и днем и ночью были тщательно зашторены.

Ни один человек — словно бы в пику Шмелькову — за это время Боярского не посетил.

Стрельцов и в особенности Свитич, околевавшие от холода в дворницком домике, уже начинали роптать.

— К чертовой матери! — взлязгивал зубами Свитич. — З-завтра же! Шмакову на стол — бумагу! А скажет «нет» — уйду самовольно! Не в тыл же! Не к теще на печку! На бой с буржуазией!

Стрельцов шипел:

— Тиш-ше! Ты же чекист! Тебя сюда поставили, потому что здесь — та же самая буржуазия.

— Со-озна-ательный… — усмехнулся Свитич. — Ты меня политике текущего момента не учи! Я — ученый! Я за свою учебу простреленный! Не принимает, Ванька, не принимает душа этого дела! Я ж боевой моряк, Ваня!

— Так тебя же вчистую списали.

— Ничто… Братишки с «Самсона» войдут в положение. Не к теще же на печку!

Стрельцов и вправду был «сознательный». Если честно признаться, то в чекисты он пришел прямиком от книжек о Нате Пинкертоне. И до сей поры нет-нет да мерещились ему какие-то шальные погони по крышам, трескучая револьверная пальба, молодецкий мордобой… Правда, — смышленый парнишка — он довольно быстро уразумел, что таких вот тоскливых сидений в засаде у чекистов гораздо больше, нежели натпинкертоновских подвигов. Да и разницу между книжной пальбой и натуральными выстрелами — особенно в тебя — он уяснил тоже очень быстро, с первого раза.

Работал он старательно — вникал, внимал, — снисходительное отношение к своей юной персоне изо всех сил терпел — набирался, одним словом, сыщицкой мудрости, и не без успеха, как многие замечали.

И все-таки безрезультатность, а похоже, и бесцельность наблюдений за домом Боярского заставляли и его впадать в уныние.

Однажды, когда удалось вырваться на пару часов — поспать и забрать паек, — он увидел Шмелькова. Намекнул ему: может, ваш знакомец ошибся? Никто ведь к Боярскому не ходит, может, понапрасну мерзнем?..

Шмельков невнимательно глянул на него сквозь тусклые свои стеклышки, обронил:

— Терпите, юноши, терпите, — и прошел, как мимо пустого места.

Вячеслав Донатович был (честно признаемся) глубоко уязвлен тем обстоятельством, что на первом совещании у Шмакова предпочтение получила идея Тренева: учитывая крайнюю ограниченность во времени, искать прежде всего Ваньку с пятнышком. А предложение Шмелькова хоть и было принято, но принято как-то кисло, без особой надежды на успех. Свидетельством этому, считал Шмельков, было назначение наблюдателями самых пустяковых работников — зеленого губошлепа-гимназиста и полуграмотного матроса.

Свое раздражение и обиду он не считал нужным даже и скрывать. В конце того совещания нацарапал на листочке, скучно сверяясь с памятной книжкой, план особняка, флигель, дворницкую, сказал:

— Сидеть надо здесь, глядеть сюда. Вход во флигель — один-единственный, поскольку переход через оранжерею замурован еще в прошлом веке. — Пренебрежительно сунул Стрельцову листок и больше этим подчеркнуто не интересовался.

Кто бы мог подумать, что самолюбию Шмелькова суждено испытать еще один удар, несравненно более язвительный, — может быть, потому особенно язвительный, что нанести его должен был «зеленый губошлеп-гимназист» Ваня Стрельцов?

…На третью ночь Свитич принялся кашлять. Звук был такой, будто изнутри бьют по гулкой деревянной кадке. Стрельцов остался один.

Без напарника дежурить оказалось не в пример тяжелее. К тому же поднялся злой ветер со снегом, и в дворницкой, где не было ни единого целого стекла, стало и вовсе как в леднике.

До вечера Ваня кое-как крепился.

Когда же вконец окоченел и перестал даже чувствовать свое тело, когда желание хоть на полчаса укрыться от ветра стало по-настоящему лютым, он сказал, внутренне краснея от стыда:

— Надо бы сменить место наблюдения, Стрельцов…

Этому решению, надо сказать, весьма способствовало то обстоятельство, что из дворницкой хорошо было видно каморку возле входа в особняк, а в этой каморке целый день топилась «буржуйка».

И Стрельцов не устоял, «сменил место наблюдения». Это, несомненно, было нарушением приказа, но, уж коль скоро оно привело к важным открытиям, никто Ване этого потом не припомнил.

День кончался, но по просторной беломраморной лестнице, ведущей во второй этаж, еще бегали туда-сюда какие-то сумеречные, зло озабоченные люди. В особняке князя теперь располагался топливный комитет Петрограда.

Из-за чьей-то приотворенной двери рвался остервенелый, с фистулами голос:

— Да пойми ты, черт тебя еди! Или ты достаешь десять подвод, или с тобой будет разбираться Чека! И не ори! Десять подвод! Десять. Все.

Стрельцов послонялся на лестнице, удивляясь обилию комнат.

Какой-то человек, сбегавший мимо него, остановился двумя ступеньками ниже, строго спросил:

— Вам кого, товарищ?

— Свитича, — от растерянности бухнул Иван. И, к своему изумлению, услышал:

— Завтра зайдите. Сегодня его, кажется, не будет.

Было здесь несравненно теплее, чем на улице. Но «буржуйка» влекла его по-прежнему, да и на крыльцо Боярского поглядывать надо было скрыто — не торчать же столб столбом посреди подъезда! — и он отворил дверь в каморку.

Крошечный старичок с румяными щечками и пуговичным носиком восторженно фукал и охал, гоняя горячую картофелину из ладони в ладонь.

— Здрасте, дедушка!

— У-ух! — послышалось от стола. — Фу-ты, батюшки…

— Десять подвод должны прийти, — деловито заговорил Стрельцов. — Приказано дождаться, принять по всей строгости, сопроводить. Так что я тут посижу у тебя, погреюсь?

— Грейся, солдатик… — выговорил наконец старик, набрасываясь на картофелину. — Только на картошки — фу-ты, горяча! — не зарься. У меня их всего три.

— Не беспокойтесь, — солидным голосом ответил Ваня, принимаясь снимать сапоги. — Харчи у меня и свои водятся.

Протянул к печке босые ноги и аж зажмурился от сладкой боли в промерзших суставах.

Потом глянул за окно и тихо затосковал: крылечко Боярского и сейчас-то уж плоховато видно, а как стемнеет, тогда и вовсе ничего не разглядишь. Опять придется топать на мороз.

Он вздохнул, добыл из кармана хлеб в тряпочке, принялся есть — крохоборствуя, по маленькому кусочку отламывая.

На улице уже густо синело. Изредка шоркала по стеклу снежная крупка.

Ил дверей особняка, которые приходились рядом с каморкой, часто выходили люди. Поднимали воротники, поджимались и спешно, словно спасаясь, бежали через двор. Подгоняло людей и ненастье, но больше всего — нужда попасть домой до темноты, дабы не быть ограбленными по дороге. Впрочем, и днем грабили.

Стрельцов задумался, глядя в окно.

Он, конечно, был на стороне Тренева в его споре со Шмельковым. Хотя, конечно, помалкивал. Сидеть-высиживать неизвестно что, не зная, когда это самое «неизвестно что» произойдет и произойдет ли вообще, — это казалось ему странным.

Сегодня, когда бежал берегом Мойки, впервые не то что поверил — подумал как о возможном, что Питер, может быть, и не удержать. Возле всех мостов за ночь понастроили баррикады из бревен и мешков с песком. Из амбразур торчат пулеметы. Заметил даже пушки.

А где-то в городе — похищенные драгоценности. Не поймаем Ваньку с пятнышком, ищи те миллионы, свищи.

Тут мысли Стрельцова прервал сторож. Стряхнув со стола в ладонь последние крошки, бодро спросил:

— А что, солдатик? Правду ли говорят, что салтан турецкий и король швецкий решили с нами в союз войти?

— Это кто ж тебе такую новость принес?

— Есть кому. Знающий человек. Шорник-сосед.

— Ну, если, конечно, шорник… — согласился Иван. — А вот что на Волковом кладбище каждую ночь покойник встает и в сторону Смольного кулаком грозит, вот это точно. Это мне один знающий матрос говорил.

— Врут, — быстро и убежденно отозвался старичок. — Это все креликалы. Мировой, вишь ты, гидра империализм.

— Ну и образованный ты, дед! — развеселился Стрельцов. — А вот, на что хошь побьемся, такую вот книжку не читал! — И Иван извлек любимое свое сочинение «Почему Наполеона никогда не существовало…».

Сторож добыл очки. Стал строго и недоверчиво глядеть на обложку, держа книгу на далеком отлете, чуть развернув ее к коптилке.

Стрельцов прислушался. В доме было тихо. Лишь где-то наверху, словно бы оступаясь, постукивала пишущая машинка.

— А куда народ подевался? Вроде бы мимо нас не столь уж много и выходило?

— А они — кто туда, кто сюда ходит. Кому на Литейный — сюда, кому в тую сторону — туда.

Заглавие книжки, видно, уже забирало старика — отвечал он с явным неудовольствием.

Стрельцов даже растерялся. «Это что же получается? Сидите здесь, глядите туда. А у особняка-то, Вячеслав Донатович, два входа-выхода! Ну, ладно, флигель стоит на отшибе. А если бы кто-то из гостей Боярского нырнул в этот подъезд — мы бы ведь и сидели, как дураки, и ждали, когда он назад появится!»

А через полчаса произошло и вовсе немыслимое.

Где-то хлопнула дверь. В темноте мимо каморки сторожа прошел человек. Явно с улицы — отдуваясь и стряхивая с себя снег.

Он направлялся к левому нижнему коридору, который через оранжерею вел к флигелю!

— Кто это идет? — шепотом спросил Стрельцов, даже задрожав от волнения.

Старик даже и глаз не соизволил оторвать от Наполеона, которого, кажись, и вправду не было.

— Может, жильцы… А может, кто на службе ночевать остался.

— Откуда жильцы-то, дед?! — чуть не заорал в голос Иван.

— Да с флигеля же, господи Исусе Христе! — рассердился сторож.

Тут Стрельцов проговорился:

— Так там же стена!

— Была да сплыла. Считай, месяц как проколотили. Князя хотели выселять, того, что во флигеле. А вместо него — гужевой отдел, Ферапонтова то ись…

— Ну а князь чего?

— Чего-чего! Бумагой оборонился, вот чего! Какой же ты, однако, прилипчивый, парень, тьфу! — И дед опять уткнулся в книжку.

«Вот, значит, как? — размышлял Стрельцов суетливо. — Сначала оказывается, что у особняка два выхода, а потом, что и вовсе из флигеля — скрытый ход?.. Может, прав Свитич, что терпеть не терпит Шмелькова? Нет, погоди… А что „погоди“? Мало ли разговоров о предателях из спецов? Что же делать? Был бы Свитич, к Шмакову бы сбегал. А если этот гость назад пойдет, что тогда?»

Старику — что? Посидел, впившись в книжку, потом сказал непонятное:

— Все в мере своей непостижимости, — и завалился спать. Поворочался в темноте: — Ты, солдатик, дал бы мне этого Наполеона. Я его шормику-соседу покажу. Подводы твои, не боись, — если на сегодня обещаны, дня через три придут, дело верное. Дашь? — И, успокоенный согласием, захрапел на удивление басовито и мрачно.

…Около полуночи человек прошел назад.

Стрельцов чуть не заплакал от беспомощности. То ли идти следом, то ли ждать других, то ли мчаться к Шмакову? Пока терзался, все сроки бежать за ночным посетителем упустил.

Наконец плюнул на все, поспешил к Шмакову.

Наутро в кабинете Шмакова происходил такой разговор:

— Откуда ваши сведения, Вячеслав Донатович, об особняке Боярского?

— Я же говорил… От одного старого знакомого, который… который, одним словом, с давних времен мне кое-чем обязан.

— Кто он?

— Рыжик. Домушник. Энциклопедист по части знания всех более-менее богатых особняков Петербурга.

— План особняка дал вам он? Нарисуйте его.

Шмельков достал книжку и, раскрыв на нужном листке, протянул Шмакову. Тот мельком глянул.

— Я хотел бы напомнить вам, старший инспектор Шмельков, что вы работаете в Уголовном розыске рабоче-крестьянского государства. Методы, к которым прибегал старый сыск, здесь неприемлемы!

Шмельков выпрямился и ответил не без надменности:

— Позвольте! Я не так молод, чтобы переучиваться. Так что уж позвольте мне…

— Не позволим! Ваши приемы сыграли с вами злую шутку. Из-за вас мы держали впустую несколько суток возле дома Боярского оперативную группу. Из-за вас несколько суток люди Боярского вели свою деятельность вне нашего контроля!

Шмельков удовлетворенно улыбнулся:

— Если я вас правильно понял, мои подозрения относительно Боярского подтвердились?

— Взгляните на план. Взгляните, взгляните! Стена между флигелем и оранжереей, которая ведет в особняк, разобрана! Месяц назад! То есть именно тогда, когда вы получали консультацию у вашего «энциклопедиста»!

Шмельков поглядел, все понял и вдруг, как от боли, сморщился, ткнул себя в лоб злым стариковским перстом. С такой искренней досадой застонал, что Шмакову даже стало жалко его.

— Никто не заставляет вас переучиваться.

Шмельков, не слушая, поднялся. Пошел к двери. Он в эту минуту казался очень старым. Прежде чем взяться за ручку двери, недоуменно пожал плечами.

…Закадычными друзьями-приятелями стали Ваня Стрельцов и сторож топливного комитета Елизарыч.

С утра до вечера воли они разговоры, которые, со стороны послушать, напоминали то ли беседы душевнобольных, то ли сектантские посиделки.

— Слушай, солдатик… — заговорщицки шептал Елизарыч. — Ты вот это местечко мне еще разок потолкуй. Мы с соседом как ни бьемся, а все недопонимаем.

— А чего тут понимать? — с небрежностью отвечал Стрельцов, беря книжку, порядком уже истрепанную, начинал объяснять.

Старик только изумленно поматывал головой. Он являлся теперь в каморку задолго до начала работы. Тихо и искренне радовался, что он был прав и подводы для Стрельцова так-таки еще не прибыли, и принимался теребить его вопросами про несуществовавшего императора — очень отвлекал от наблюдений. Хотя, с другой стороны, если бы не книжонка эта про Бонапарта, куда как сложнее было бы Стрельцову работать.

…Из окошка каморки хорошо просматривались коридор, ведущий в оранжерею, и двери тех комнат, которые выходили в него. Задача у Ивана была проста, но требовала большого внимания. Нужно было вовремя заметить того, кто свернул в коридор, ведущий к флигелю, но ни в одну из дверей не зашел. Затем нужно было дождаться его возвращения и успеть показать на него кому-нибудь из своих, которые дежурили неподалеку: разговорчики разговаривали, неизвестно кого и чего ожидаючи…

Стрельцову нравилось это дело. Настоящая сыщицкая работа! Об усталости он словно бы даже и забыл. Есть, правда, хотелось, но за пайком сбегать было некогда.

* * *

— Ну, рассказывай, Шмаков!

— Новости только по Боярскому. Серьезные новости.

— А этот? Ванька с пятнышком?

— На малинах не появлялся уже недели три. Где он, что делает, установить не можем.

— Плохо. Ну, давай Боярского…

— Двое оказались служащими топливного комитета. Наверное, Стрельцов указал ошибочно. Один от слежки оторвался. На следующий день после визита к Боярскому — слушай! — каждый из шести принимал гостей. Не считая женщин, гостей к каждому являлось четверо. Чуешь? На всякий случай за двумя из тридцати я оставил наблюдение. Коли структура у них боевые пятерки, то — чем черт не шутит! — может, каждый из пяти, в свою очередь, руководитель.

— Да что ты, Шмаков? Арестовывай эту свою тридцатку, да побыстрее! И считай, что начало положено. Если и есть остальные, то низовое звено, без командиров.

— Рано арестовывать. Можем миллионы потерять. Связь Боярского с хищениями не доказана, это правда, но и не опровергнута. Арестуй я сейчас его людей, кто знает, что может случиться с нашими ценностями? Я же не могу быть уверенным, что арестовываю всех его людей!

— А ты отдаешь себе отчет, что значит подпольная организация в городе, когда Юденич…

— Юденича-то гоним…

— Рано об этом говорить. Рекомендую, товарищ, — заметь, я еще не сказал «приказываю», — рекомендую провести одновременные аресты всех тридцати.

— Где же людей наберешь для такого предприятия?

— Первые же допросы покажут, у кого оставлять засады…

— Авось? Авось что-нибудь и поймается, так?

— Нам ждать нельзя. Ясно?

— Ясно. Очень даже ясно. Считай, что я принял к сведению твои «рекомендации».

5. ВАЛЬКА РЫГИН

Что, скажите на милость, делала бы первая оперативная бригада без своего младшего (младше некуда) инспектора Ивана Григорьевича Стрельцова?

А произошло так… Когда был объявлен временный отбой слежке за флигелем Боярского, Стрельцову за отличное выполнение задания был выдан трехдневный паек и разрешение выспаться сколько душа пожелает.

Свою долю пайка он съел зараз, а душе его пожелалось спать ровно десять часов.

Проснувшись, он попил морковного чайку, постоял перед зеркалом с пару минут, любуясь человеком, столь ловко изобличившим шайку Боярского, и, почувствовав себя к новым подвигам готовым, двинулся на службу.

Стрельцов шел, насвистывая что-то революционное, когда услышал вдруг:

— Ванька!

Перед ним стоял Валька Рыгин, сын мясника. Когда-то учились в одной гимназии. Не виделись года два.

— Здорово!

— Ну, здорово… — Ваня неохотно расставался с праздничным своим настроением ради пустого уличного разговора.

Рыгин был пьяноват.

— Ха! — веселился он. — Я же к тебе даже заходил как-то! Из наших-то в Питере не знаю даже кто и остался. Игорек — помнишь Игорька? — на юг соскочил. Феоктистова красные шлепнули, а Дедова Витьку — белые. Во дела! Хорошо, хоть ты-то живой. Будет с кем вспомнить, а? Помнишь? Ох-хо-хо, вот сатирикон! И Юльку из третьей гимназии тоже, скажешь, не помнишь?

Стрельцов стал потихоньку сердиться, но…

(«Да я и сам не знаю, как это произошло, — объяснял он потом Шмакову. — Одет как все. Ну, может, чуть получше. Во-о! Зубы у него золотые были! Ну, я чего-то и подумал…»

Ничего он, в общем-то, определенного не подумал. Просто пахнуло вдруг на него тем страшноватым душком, который он ощутил однажды, попав на допрос арестованных бандитов. Не прямой, а косвенный какой-то взгляд, на дне которого — ущербная блудливость. Горячечные, все время облизываемые губы. Речь с тараторкой. Преувеличенная веселость, а возле рта — старческие, словно болезнь точит, морщинки.)

— Ну а ты-то как живешь? — поинтересовался наконец Иван.

Тот будто бы даже обрадовался вопросу:

— Хе! Я-то, брат… — И тут же напустил на себя таинственность: — В одном, понимаешь ты, учреждении. Тебе рано знать.

— В Чека! — сделал догадливое лицо Стрельцов. Рыгин залился смехом: — Точно! Попал пальцем в…! В Чека, Ванька, точно! — И он засмеялся еще пуще. — Только, с другого входа, понял?

— Не-а… — простодушно ответил Стрельцов, впервые насторожившись.

— А ты чем промышляешь? Сапоги, смотрю, на тебе добрые.

— «Добрые»… — Иван поморщился. — Ноги скоро протяну в этих «добрых». На фарфоровом заводе. Три четверти фунта в день. — И вдруг поймал на себе жутковатый, остановившийся в холодном раздумье взгляд Рыгина.

Они прошли вместе еще немного, и Рыгин с усилием, но вскользь спросил:

— И небось жрать хочешь?

Стрельцов вдруг непонятно почему заволновался.

— А ты что, не хочешь? — как можно спокойней отвечал он. — У меня вот недавно сестренка спрашивает: «А правда, Ваня, что бывают люди, которые по два фунта в день получают?»

— Ну а ты чего? — В голосе Рыгина прозвучала неприязнь, трудно смешанная с жалостью.

— Я говорю: наверное, есть. Но только я таких не видал.

— И-и-эх вы! — зло выдохнул Рыгин. — Пойдем! Пойдем, тебе говорят! Покажу. У меня еще время есть. И сестренке, может, захватишь. Я ее почему-то помню, твою сестренку.

Они пересекли Невский, стали колесить проходными дворами. Удивительно быстро Стрельцов потерял ориентировку.

Внезапно, в каком-то проулке, беспросветном от вплотную стоящих домов, Рыгин жестко и цепко взял Ивана за плечо.

— Ты только вот что… — заговорил он, твердо глядя глаза в глаза. — Если кому-нибудь это место… Или даже просто расскажешь… В общем, сам понимай, не маленький, что тебе будет!

Отпустил плечо, повернулся и пошел, уже больше не оглядываясь. А Ване Стрельцову и без этих страшноватых слов было не по себе. Впервые — в одиночку, без всякой страховки — предпринимал он этакую авантюру: шел на малину. Теперь он почти не сомневался — на малину.

Пусто посасывало в желудке от страха. «Если убьют, никто ведь и не узнает, где я», — подумал с тоской.

Он и не предполагал, что почти в самом центре Петрограда есть такие трущобы.

Грязь здесь была повсюду. Она была не просто признаком — она была необходимым условием, обычаем этих мест, застарелая грязь.

Но ведь — жили! Вот что Ваню поражало больше всего. То за мутным стеклом видел он куклу, покойницкого цвета, с отбитым носом, пакляными волосами («Значит, и дети здесь есть?!» — наивно изумлялся Иван). То чья-то настороженная невидимая рука вдруг приподымала висящую тряпку-занавеску: кто-то рассматривал его, Ваню Стрельцова. Из тьмы своего обиталища рассматривал, недружелюбный, осторожный.

Ивану не по себе было. Иван трусил. Но ему вдруг (он сам подивился этому милосердному порыву) жгуче захотелось войти в какой-нибудь из этих домишек и что-то сделать. Может быть, просто девчушку какую взять на руки, и подержать ласково, чтобы кроме куклы той страшной осталось у нее в памяти что-то еще…

Он вдруг подумал о том, а каково товарищам его вторгаться сюда и знать, что не только пальба, но и человеческая ненависть неминуемо встретит тебя. Самая искренняя ненависть! Потому что это — их жизнь, а ты, явившийся брать какого-нибудь Петьку Баранова, — для них враг.

И он сказал себе так: «Нечего воображать о себе, хоть ты и наткнулся случайно на потайной ход к Боярскому. Ты совсем ничего не знаешь об этой работе, об этой жизни. Вот тебе спина Вальки Рыгина, который ведет тебя неведомо куда, и иди за ней, и старайся не трусить, и старайся быть достойным тех, кто в товарищи взял тебя в таком деле…»

Валька шел не оглядываясь, и Стрельцов почему-то чувствовал, что тот уже жалеет о том, что поддался какой-то своей мысли или чувству.

«„…И сестренке, может, захватишь“, — так сказал он. А если он живет где-то здесь и у него просто дома есть хлеб?.. Но зачем он тогда так свирепо и зло предупреждал меня там, в проулке? Нет, я правильно почуял: он — из этих. Вот только вопрос: зачем ему я? Никто, даже мама, не знает, что я поступил в Чека. Значит, Валька и в самом деле — просто так?..»

— Дошли.

Иван чуть не ткнулся в спину внезапно остановившегося Рыгина.

Валька оглядел Стрельцова. Шапку с него по-хозяйски сдернул, волосы на лоб припустил. На ватнике две пуговицы отстегнул. Воротник рубахи выдернул наружу.

— Теперь вот что… — сказал он. — Ты — со мной. Понял? Что будут спрашивать, ты на все ухмыляйся, а если пристанут: «Я — с Валетом». И все! Ни слова больше!

Какой там хлеб!

Первое, что увидел Иван, зайдя в дом, были две бабки, которые чистили, сидя над одним ведром, немыслимо огромные, нежно-желтые картошки, каких Стрельцов давно не видывал. А чистили — вполпальца шкурка.

Рыгин прошел мимо них, как мимо пустого места.

Зашли и следующую комнату, темную, безуютную. Здесь был тяжелый воздух. Окна занавешены. Валька по-хозяйски отвернул огонек на керосиновой лампе, висящей над столом.

Из-за занавески, разделявшей комнату, робко выглянул тощий старичок, взглянул на Стрельцова, перевел взгляд на Вальку, заулыбался, весь вдруг даже задрожал от неописуемого удовольствия видеть Рыгина.

— Этот — со мной, Арончик… — сказал Валька, задвигая старика опять за занавеску.

Стрельцов огляделся. Стол. Десяток табуреток, разбредшихся по комнате. В углу — какие-то мешки. У противоположной стены — перекосившийся драный диван.

Стол был изрезан. Резали его и просто так, резали и художественно: сердце, пронзенное кинжалом, повторялось раз пять, кроме того, кинжал, обвитый змеей, был изображен, женские бедра, могилка с крестом… «Нюрка — курва!!» — было также вырезано глубоко и убедительно. Многие считали долгом оставить свое имя. Кличек было мало: Бозя, Калган, Цыпа и Родимчик. Клички Стрельцов запомнил.

За занавеской шептались.

— Но это же тебе не всякий дом! — Арончик вдруг тоскливо возвысил голос.

— Поговори, поговори! — угрожающе ответил Валька.

Арончик быстро, угодливо, но не без укоризны залопотал что-то снова. Стрельцов услышал немногое:

— …Хорошо, хорошо, но, Валетик! Мне — шестьдесят восемь, я видел знаешь сколько народу? Ты и на Невском столько не видел. Нельзя так, Валетик. Я верю, верю, верю, конечно!

Рыгин вышел из-за занавески злой. Сел, посмотрел на ходики.

— Сейчас все сделает, старая падла! — И тотчас же чрезмерно искренне и ясно улыбнулся, показав все свои золотые зубы: — Серьезно говоришь: три четверти фунта в день? Да разве ж можно прожить? Да еще сестра. Да еще мать.

— Мать свой паек получает. В школе.

— М-да… — скучно протянул Рыгин, без уверенности полез в карман. Вынул тряпку. В ней было что-то тускло-желтое, похожее на расплющенный металлический стакан. — Да ты возьми, возьми! Подержи… Погляди, какой он, этот золотой демон, гений, что ли…

Сам смотрел на металл без особого выражения, почти равнодушно.

— Это, Ванька, золото! Можешь, если захочешь, и ты такое поиметь. Вроде железяка, верно? А вот сейчас старик принесет — и посмотришь: вот за такой кусочек — откусил я ему — ты нажрешься, как тебе и не снилось.

И правда! То, что ел потом Ваня Стрельцов, не только все его ожидания превзошло (он ждал от силы полбуханки хлеба), такого он и до революции-то вдоволь не едал.

Что за роскошное, грубое разнообразие было перед ним на столе!

Нежно подкопченная ветчина соседствовала с круто соленым салом. На квашеной капусте небрежно возлежали какие-то куски рыбы, янтарно светящиеся.

Желтовато-зеленый, словно бы заплесневелый сыр валялся в одной помятой железной миске с кусками жареной курятины.

Отваренная картошка дымилась сама по себе, а рядом с ней лежал кем-то надкушенный кусок шоколада (в этом Ивану почудился какой-то жест неудовольствия со стороны хозяина). Открытая банка консервов стояла уважительно-отдельно. Это были омары, запах которых Ивану не понравился.

И хлеб лежал! Хлеб, небрежно наструганный крупными движениями хорошо отточенного ножа, — много хлеба.

Он был голоден, Стрельцов. Он был хронически голоден все последнее время. И все последнее время ему снились голодные сны, только голодные… И конечно же он захмелел. Как никогда не пьющие: все слова запоминает, а глаза — мутные.

Валет же пьянел умело, с радостной готовностью. И разговор вдруг посыпался из него. Иван не сразу и понял, что хочет от него бывший одноклассник.

— Эт-то вроде омары, не помню, не люблю, не вкусно. А вот капустец — это да! — Со смаком хряпал сочную капустную крошенину, набив ею полный рот. — Но ты мне, Ванька, сразу говори: хочешь или не хочешь? Да ты выпей! Или я другого человека найду, а тебя — вжжи-ик! — ну, я это шучу. Выпьем лучше!

Опять вынимал из кармана тряпку с золотом.

— …Ты мне скажи, Ваньк, скупой я или не скупой? Честно! Мне вот этой желтизны — килишко. Тебе, ладно уж, по старой дружбе, — пятую часть! Знаешь, сколько можно будем всего купить? Весь Васильевский остров месяц будешь кормить! Да ты пей-жри — Валет не жадный. А работы тебе — всего ничего, Стрельцов. Походить куда надо. Поглядеть что надо. На стреме постоять. Свистнуть, когда надо.

— Так я же, Валет, друг дорогой, свистеть не умею! Ты что, забыл? Еще смеялся надо мной, помнишь?

— Помню, — милостиво сказал Валет, хотя и не мог этого помнить.

— Да и вообще, Валь, не сумею я…

— Не хочешь — не надо! Все. Снимай сидор! Соберу я тебе милостыньку и хряй отсюда! Сейчас хозяин придет. Если ты мне ни к чему, то ты и есть — ни к чему! Обойдусь без сопливых. Все.

«Милостыня» Ивана обожгла.

— Ишь ты! Как говоришь-то: «Хо-озяин»! — произнес он со злостью, уже пьяной. — Сейчас — в холуях, что ли? «Хо-озяин идет»!..

Глаза у Рыгина сузились.

— А кто он, мой хозяин, знаешь?

— Не знаю, плевать я на него…

— А Ваньку с пятнышком — тоже не знаешь, не слышал?!

— Да убей меня Бог, не знаю!

Стрельцов пошел на попятный. Он почувствовал вдруг за словами Рыгина такую бездну свирепого лакейства, что понял: не вспомнит Валет, пыряя его ножом, за-ради чего приводил к Арончику гимназического своего однокашника.

— Ага! Не знаешь… — удовлетворенно начал Валет про Ваньку-хозяина. — Ну так вот… — Но вдруг глянул на ходики и заспешил: — Все! Ладно! Давай твой сидор! Мне здесь тоже не светит быть.

Запихивая в холщовый заплечник, который носили в те дни чуть ли не все петроградцы, оставшуюся еду, Валет говорил:

— Баба у меня тут, княжна. Че-е, не веришь? Я те говорю: княжна… настоящая! Надо кормить?

— Любит небось тебя…

— А как, скажи, меня любить не будешь, если я ей — через день — и курятинки, и картошечки, и хлебушка, и омаров этих вонючих?.. — Засмеялся, еще раз глянул на часы и вскричал: — Все! Мотаем!

Его испуг перед неведомым «хозяином» передался и Ивану. Они быстро выскочили. Куда-то побежали — другим путем.

— Как-нибудь забегу, все! — Валет хлопнул Стрельцова по плечу. — Тебе идти сюда, а мне — туда! Все!

Стрельцов побежал, однако не «сюда», а за ним, скрыто. Заметил дом, куда зашел Валет. А потом только отправился к Шмакову рассказывать о своих приключениях.

Первое, что сделал Шмаков, — это скомандовал отбой операции, которая уже планировалась, — операции по аресту тридцати гостей Боярского.

Когда закончили обсуждать, что нужно было бы предпринять, коли появились новые возможности, Стрельцов спросил:

— Ну а это?

— Что ж… — ответил Шмаков. — Считай, что это твой трофей. Не возражаешь?

— Возражаю! Прикажите мне одному все это жрать?

— Почему «одному» и почему «жрать»? Кушай, Ваня. И семью накорми. Сестренка в кои веки наестся…

— А у вас, выходит, семей нет? — В эту минуту Иван больше, чем всегда, походил на мальчишку. — И конечно, они у вас одними только белыми булками питаются?

Он почувствовал, что расплачется, самым позорным образом разревется, если ему откажут. (Должно быть, только сейчас приходила разрядка тому напряжению нервов, которое он испытал там, на хазе Арончика…)

Шмаков поглядел внимательно:

— Ну, коли так… Дели! Поскольку продукт в качестве вещественных доказательств выступать не может, приказываю употребить по назначению! Доволен теперь?

— Доволен… — Стрельцов отвернулся и вдруг нервно хохотнул.

Разделили. Каждый завернул свою долю в холстину вместе со служебным пайком, который был тоже неплох в тот день: фунт хлеба, четыре большие, только слегка подмороженные, картошины и две селедочные головы.

* * *

— Почему, Шмаков, медлишь с арестом Боярского и его компании?

— Операция была назначена на завтра, но…

— Почему ты говоришь «была назначена»? Ты шутишь? В Питере действует контрреволюционная банда. Положенно на фронтах сам знаешь какое. А у тебя на воле гуляют…

— Появилась возможность ввести в окружение Ваньки с пятнышком нашего человека. Предполагаю, что мы сможем арестовать и Ваньку, которого до сих пор найти не можем.

— Ты уверен?

— Я прошу неделю.

— Хорошо. Ты знаешь, чем рискуешь…

— Знаю, товарищ.

— Кого собираешься вводить в банду и как?

— Володю Туляка. Есть, понимаешь ли, у меня на примете один поручик бывший, Федоров. И биография у него складная, и одногодки они с Туляком, и расскажет он ему о себе, я думаю, со всей откровенностью. Потому что многим мне обязан. Впрочем, это долго рассказывать.

— Рассказывай.

Валька Рыгин шел в гостиницу «Европейская».

С детства мечтал он побывать там. Когда проходил, бывало, мимо — еще в дооктябрьские времена — и видел те зеркальные, празднично освещенные окна с белоснежными полуспущенными занавесками — полуспущенными невыразимо шикарно; когда слышал музыку, случайно вырывающуюся из дверей, которые отворял швейцар генеральского вида перед очередной подъехавшей парочкой; когда глядел на тех шикарных баб, тонюсеньких, как струнка, длинношеих, как лебеди, плывущих в сопровождении каких-то стариков в тяжеленных шубах, — когда видел все это, пронзала его восхищенная — хоть плачь! — зависть, и он, дрожа от голову кружившего бешенства, начинал пришептывать сквозь стиснутые зубы, сквозь сладко закипающую, аж посвистывающую слюну:

— Су-уки! У-у, суки!!

Мечтал: «Тебя бы, длинношеюю, лебедь белую, да по морде, по морде! Да содрать, да разодрать в клочья кружева-фильдеперсы твои! Да выгнать среди ночи откуда-нибудь с Крестовского, да голую! да в осень! да под дождь! О, тогда поглядел бы, как плаваешь, лебедь паскудная, да как на коленочки становишься: „Валенька! Миленький! Пощади!“» Такие-то вот мысли начинали припадочно колотиться в горячей головенке Рыгина, когда доводилось ему в былые времена проходить мимо «Европейской», и долго еще встрясывало его, словно бы больного, судорогой, и даже во сне снилось.

Когда утихомиривался, люто хотелось богатства.

…Отец помирать не собирался. В день выдавал по гривеннику.

Валет знал, где отец хранит деньги, прежде чем нести в банк, — в позеленелом старом самоваре, который стоял за печкой. Замусоленные трешки, рублевки — отец совал их туда, казалось, не считая.

И однажды сын тоже запустил туда руку. Взял три рубля.

Вечером следующего дня был избит, как не был бит никогда в жизни. Но и с расхлябанным в кровавые сопли лицом не признался, где спрятал украденное (трешка лежала за подкладкой отцовских же галош).

Отец, утомившись воспитанием сына, попил чаю с сушками и снова пошел в лавку. А Валет, всхлипывая и поминутно обмирая от боли в каждой косточке зверски избитого тела, вновь покостылял к самовару. Взял еще пять рублей. «Пусть хоть убивает! — решил он. — Да и не додумается, старый дурак, что после такой взбучки я снова рискну залезть в самовар…»

Отец и в самом деле то ли решил, что обсчитался, то ли просто-напросто ошалел от этакой наглости своего наследника. Деньги стал хранить в новом, неведомом Валету месте.

Выдавать стал ежедневно — пятиалтынный.

Принимая копейки эти, Валет про себя надменно усмехался. На отцовские семь рублей он купил у однокашника Стася Миклашевского старенький «смит-и-вессон» с одним патроном и замышлял теперь уже настоящий взрослый грабеж.

Был январь месяц, но Валет бродил в тот год по городу, ошалевший и взбудораженный, будто давным-давно уже пришла весна.

В гимназию ходить перестал. Мотался, как пьяный, из конца в конец Питера, сжимал потной ладонью ручку револьвера в кармане: «Погодите! Дайте только срок!» — жалкий, страшный, мелкозубый звереныш, готовый вцепиться в любого-всякого…

Однажды в горячечном своем состоянии Валет оказался черт-те где, почти на окраине. Потом хотел, а не мог вспомнить. Сам дьявол, наверное, завел его, не иначе, в путаницу этих заунывных улочек, застроенных кривобокими нищими домами. Ни деревца, он помнит, там не было. Только эти домишки, тощий дымок из труб, слежавшийся серый снег и небо — как нестираная простыня от земли до неба.

На одной из таких улочек он и увидел бакалейную лавчонку. Едва увидел, вспомнил, что с утра ничего не ел.

Две ступеньки вели вниз. Воняло керосином. Воняло селедкой.

В лавке никого не было. Но едва он спустился, за прилавком открылась дверца и выглянул мужичонка в несвежем фартуке.

— Чего-с изволите, господин гимназист?

— Булку там какую-нибудь… — грубо сказал Валет. — Колбасы, что ли, вон той, полфунта.

Бросил на прилавок единственный свой пятиалтынный. Тот самый ненавистный, жалкий, оскорбляющий пятиалтынный, который дает ему отец на гимназические завтраки и «протчее».

Лавочник выдернул ящик из прилавка и пренебрежительным жестом смахнул туда монетку. Может быть, даже и ухмыльнулся при этом, тонко показывая, что уж кто-то, а он-то знает природу этих денег.

У Валета вдруг зло зазвенело в ушах от бешенства. Дальше все делал словно бы и не он.

— Ну-ка… — он шагнул за прилавок, дергая из кармана револьвер. — Ну-ка, ты! Видишь? — и ткнул в сторону бакалейщика дулом.

Рукой, свободной от оружия, вытянул ящик и стал не глядя выгребать оттуда какие-то бумажки. Зазвенели, падая на каменный пол, монеты.

Лавочник стоял обомлев.

— Э! Э! Э! — наконец завопил он, протестуя, и бросился на Валета.

Тот ударил его, как ударил бы кулаком, — дулом в зубы. Лавочник схватился за рот и отскочил.

А Валет все выгребал из ящика деньги, совал в карман, и голова его гудела все горячее и больнее. Он даже плохо видел перед собой от этого гуда.

— Это ж как это? — занедоумевал вдруг бакалейщик плачущим негромким голосом. Оторвал руку ото рта, увидел кровь и завизжал наконец в настоящий голос: — Митя! Митенька! Граблют!

Валет вылетел из-за прилавка. Распахнулась другая дверь, и оттуда выскочил заспанный толстомордый парень. Должно быть, сын.

— Чего? Где? — ошалело заспрашивал парень.

— Да он вот! — плаксиво сказал мужичок и показал кровь.

— Ты что ж это делаешь? — негромко удивился парень и страшно улыбнулся.

В руке у него оказалась железная рейка безмена. Противовес был внизу, и парень держал безмен, как кувалду.

Бежать было некуда. Парень стоял ближе к выходу.

— Не подходи! — припадочно заверещал Валет и, весь вдруг затрясшись, почти теряя сознание, выставил перед собой руку с револьвером. — Не подходи! Убью-у-у!

Парень увидел оружие и, готовый было броситься, приостановился.

— Деньги забрал! — подзуживая, крикнул отец.

— Ах ты! — с ненавистью процедил парень, распаляя себя. — Ах ты, рвань подзаборная! — и сделал шаг.

Но тут же замер, словно окоченел. Лицо его омертвело в страшной гримасе ужаса.

Он глядел на руку, держащую револьвер, и видел, что палец медленно нажимает спусковой крючок и что боек поднимается от этого движения, как живой, — неотвратимо и страшно.

— Не на-адо! — взвизгнул умоляюще отец, который смотрел не на руку, а на лицо Валета и вдруг понял, что это — лицо убийцы.

Курок щелкнул по капсюлю. Выстрела не произошло. Произошло между тем непонятное: парень рухнул на пол, как мертвый.

Валет бросился вон. Последнее, что он слышал, — это крик лавочника.

— Ми-и-тенька! — как по убитому крик.

Сколько бежал, куда бежал — ничего не запомнил.

Очнулся, когда шел по линии трамвая и рассовывал деньги по карманам. Его трясло.

Остановился, набрал снега в фуражку. Помогло. Снег таял и тек по лицу, как слезы.

Вокруг темнело. Шел час гаденьких зимних сумерек — час, когда умирал Валька Рыгин — гимназист и рождался налетчик, убийца Валет.

Путь его лежал мимо «Европейской». Зажимая в кармане влажной рукой комок денег, он привычно глянул на зеркальные окна, на шторы, и ничегошеньки-то не почувствовал, кроме тоскливой усталости. Игрушки кончились… Но «Европейская» по-прежнему не подпускала его к себе.

Но вот все-таки — через два с лишним года — он идет в «Европейскую».

За эти годы он стал матерым бандитом, хладнокровным, осторожным и очень жестоким. Даже видавшие виды налетчики дивились порой, с каким садизмом расправляется он со своими жертвами. Там, где достаточно было простой пули, он устраивал то, что на их языке называлось «концерт».

Он порой бывал сентиментален, слезлив, слюняв, особенно во хмелю да под жалостливую песню. Но вовсе не жалость к оголодавшему однокашнику заставила Валета повести Ваньку к Арончику, накормить его, напоить, дать жратвы для домашних…

С недавних пор Валет — в глубокой тайне от всех — подумывал о том, как бы ему отколоться от Ваньки с пятнышком. С недавних пор он все чаще и задумчивее глядел на окружающих его людей как на возможных «шестерок» в его собственном деле. Конечно, только спьяну да сдуру могло померещиться, что для такой роли сгодится Ванька Стрельцов, учительский сын. И все же не зря — ох не зря! — кормил он его у Арончика…

Ваньку с пятнышком он боялся и ненавидел. Боялся всем нутром, как дети боятся темноты, женщины — залетевших на огонь мотыльков, как человек боится и ненавидит змей. Когда хозяин невзначай останавливал на нем взгляд своих оледеневших гадючьих глаз, у Валета что-то обрывалось в животе: «Все! Хана!»

Он и ненавидел-то его больше всего за этот свой страх перед ним да еще, конечно, за те бесчисленные, крупные и мелкие унижения, которые обязательны, когда один — хозяин, а все остальные — в подчинении.

Шлепнуть бы его, зажмуривши страх, — это, конечно, пара пустяков. Но у блата такие секреты недолги.

Тут склеивать дело надо по-иному, тонко и тихо, решил Валет. Тихохонько, без шума-шороха, должен сыпануться Ванька с пятнышком. Да не на старье сыпануться, а на свеженьком дельце, к которому Валет — весь блат свидетель! — ни боком, ни припеком.

…Вчера, когда шел от «княжны», случайно встретил опять Стрельцова. Тот стал плакаться — гнул, понятно, к тому, чтобы еще разок похарчиться у Арончика. Лишний рот, говорит, появился. Двоюродник какой-то из Москвы. Работает будто бы в Совнаркоме. Но только Ванька говорит, что это все брехня. Из офицеров он и год назад еще был на юге. Живет, правда, в гостинице «Европейская». Все бедным прикидывается. Вчера, слава Богу, паек принес и флягу самогона где-то достал. Напился и сболтнул, что ехал по секретным каким-то делишкам в Питер, а того человека, к кому ехал, припечатало Чека и вот до зарезу нужны ему деловые. Устрой ты ему, Валька, знакомство с кем-нибудь, говорил Стрельцов, пусть отстанет от нас.

«Мне всегда фартит, — подумал горделиво Валет. — Я — первый, это точно, кому Ванька про того офицера рассказал. „А кому же еще? — говорит. — Уж если кто и деловой, так это ты, Валя, наверное. Да я, — говорит, — других ведь не знаю…“ Это хорошо, что ты, Ваня, больше никого не знаешь. Да ведь только, хоть и не знаешь, я тебя все-таки чуть попозже, тихонечко этак, перышком… Чтобы не вякнул сдуру. Но это попозже, Ваня, попозже. Мне пока что тезку твоего определить надо. Очень надо. Пора».

Вот почему Валет идет сегодня в гостиницу «Европейская»…

6. ВЛАДИМИР ТУЛЯК

Вместо прежнего швейцара-генерала Валета в вестибюле остановил красноармеец с ружьем:

— Вам к кому, товарищ?

Валет растерялся. Вот те и «Европейская»!

— К этому… Федоров фамилия. — И окончательно вспомнил: — Третий этаж, триста сороковая комната.

— Минуту, товарищ… — Солдат поводил по списку пальцем. — О, к товарищу Федорову? — И отдал честь: — Пожалуйста, на третий этаж.

— И так знаю, что не на пятый, — обиженно буркнул Валет и пошел, с любопытством оглядываясь по сторонам.

И колонны тут были розового мрамора, и лепные бабешки голые свисали с карнизов, разглядывая Валета, и лестницы были шикарные… Но где же твой трепет, Валечка? Где обмирание в сердце? Где горделивое клокотание в груди?

Вот и сбылась, Валечка, твоя мечта, и вот ты — в «Европейской». И не сявкой идешь, а как король, но только вот настроение почему-то — почему бы? — хоть вой!

Ну так и повой, Валет, повой…

«А Федоров-то — ого-го… — подумал Валет. — Ишь как солдатик во фрунт становился!»

Постучал в триста сороковой и, не дожидаясь ответа, вошел.

Ожидал почему-то увидеть нечто толстомордое, лысоватое, бурчливым голосом говорящее, в окружении злата-бархата, канделябров разных, шманделябров, и непременно чтоб стеганый халат на нем…

Человек сидел спиной к двери, утонув в кресле. На появление Валета отозвался спокойно, даже лениво:

— Кто там?

Несуетливо выглянул из-за спинки.

— Да я это… — внезапно растерявшись, сказал Валет. И вдруг заметил неприметно глядящее из-под ручки кресла дуло револьвера. — Валька… Рыгин.

— И что тебе, Валька Рыгин, от меня надобно? — спросил человек, опять отворачиваясь и глубоко уходя в кресло.

Рыгина это задело. «Стукнуть бы тебя сейчас, аккурат сквозь кресло. Только вот зачем?»

— Звали, — сказал Валет.

— Я не звал, — донеслось из кресла. — Ты сам пришел.

— Сам пришел, — согласился Валет.

— Коли пришел, садись. Вот сюда садись.

Из-за спинки высунулась рука и показала на кресло, стоящее слева. «Не фрайер… — уважительно отметил Валет. — Ему так сподручней стрелять, ежели что…»

Лет двадцать пять. Френчик, сапожки, усики. Не скрывает свое офицерство. Спокоен. И не с виду спокоен, а в натуре.

— Ну и зачем ты пришел ко мне, Валька Рыгин?

— А ни за чем! — вдруг самой широкой из самых своих наглых улыбок ухмыльнулся Валет. — Просто так. Посидеть. Поглядеть, что это за человек такой, из-за которого мне честь отдают.

Тот вяло усмехнулся:

— Честь отдают? Это слишком. Я считаю, что вообще давно настала пора бороться с этими рецидивистами царской армии. А ты как думаешь?

— Ага, — согласился Валет, который думал об этом не больше, чем о происхождении Вселенной.

— Ну, если ты со мной согласен, давай познакомимся Ты — Валька Рыгин. Я — Алексей Петрович Федоров.

Руки не подал, но привстал и полупоклонился.

— За сим… по-старорежимному, тем не менее разумному, обряду нам не грех, я думаю, и выпить? Поскольку мы с тобой, оказывается, союзники по одному из кардинальнейших вопросов текущего момента.

— Это по какому? — не понял Рыгин.

— Как «по какому»? По вопросу об отдании чести, разумеется. — И Федоров опять вяло, будто бы насильственно, усмехнулся.

Поднялся, прошел в угол. (Поднялся так сильно, легко, что Валет еще раз уважительно подумал: «Ого! С тобой, видать, можно делать дела…»)

В углу стоял чемодан — прекрасный, очень дорогой кожи. Таких Валет не видывал со времен революции. Федоров покопался в нем и вернулся с бутылкой и кульками. Бутылка была тоже диковинная. Иностранная. Коньяк, что ли.

— Закусить, пардон, почти нечем. Все, что взял из Москвы, уже съел, поскольку продвопрос в Питере для меня стоит острее, чем хотелось бы.

На стол, однако, выложил кусок курицы, полкаравая хлеба, пяток вареных яиц. Выпили не чокаясь.

Федоров почти не ел. Курил. Безмятежно, спокойно и просто глядел в сторону, куда плыл табачный дым.

— Может быть, еще? — спросил он через некоторое время.

— Хе, — ухмыльнулся Валет.

Странное дело, ему нравился этот парень. Такое с Валетом случалось редко.

В этом парне была простота. И в нем — Валет это сразу почувствовал — был стержень.

— Спросить чего хочу… — начал Валет, избегая необходимости обращаться к Федорову на «вы» или на «ты». — Эки фрончик, сапожки офицерские… чемодан… на хрена это? Ведь всякий…

— Ни в коем случае! — оборвал Федоров. — Я облечен властью. Мое, так сказать, «позорное прошлое» не стало препятствием для работы в Совнаркоме, так что… Да ты ешь, ешь! Голодают, как я посмотрел, петроградцы.

— А в Москве по-другому?

— Ну уж кто как устроится.

— Ну и в Питере: кто как устроится. Я, например…

— Не надо, Рыгин! Меня это не интересует.

— А что интересует?

— Ничего. — И после паузы: — Кроме, пожалуй, одного. Зачем или, скажем так, с чем ты пришел ко мне, Валька Рыгин?

— Ишь ты, какой деловой… — усмехнулся Валет, слегка подчеркнув последнее слово.

Федоров удивленно приподнял бровь: то ли услышал «ты», то ли дождался наконец нужного слова.

— Деловой, — просто согласился он. — И поэтому — знаешь что? — давай выпьем с тобой за деловых! — Он будто бы даже вдохновился слегка. — За деловых! На которых держится земля! Усилиями которых будет возрождена Россия! Я верю в это, Валька Рыгин! Знаешь ли ты, — продолжил он, встав, — что могут сотворить на земле десять — двадцать по-настоящему деловых людей?

— А то… — ухмыльнулся Валет. — Только я ведь не фрайер, запомни! Что с этого буду иметь лично я? — вот что меня интересует.

Федоров опять удивленно поднял брови:

— С чего с «этого»? Я ведь просто так говорил… в философском, понимаешь ли, плане. Допьем?

— Допьем! — разозлился Валет. — Только с мной вола не крути! Зачем звал? Засыпались? Своих ищешь? Так и говори! А то — в «философском плане»!

Федоров уже сидел, устремив глаза в столешницу, будто не слушал.

— Ванька мне кое о чем протрепался, так что кончай волынку тянуть.

— Ванька? — Федоров удивленно вскинул голову. — Ах да, Ванька…

— Могу свести с мужиком одним. Поделовее нас с тобой…

Выходило так, что именно Валет, а не Федоров более всего заинтересован в отыскании «деловых». Впрочем, так ведь оно и было.

— …А уж дальше — как у вас получится. Дальше — я отвал! потому и говорю: что я с этого буду иметь?

— Деньгами или как? — взорвался вдруг Федоров, подняв на Валета рассвирепевшие глаза. — За святое дело чем, спрашиваю, берешь? Деньгами?

Тут уж и Валет психанул:

— Ты-ы! Штабс или кто ты там, не знаю… («Поручик», — устало поправил Федоров.) Мне на вас… со всеми вашими офицерскими делишками! Стенку в Чека сами подпирайте, а я — пардон! Даром только дождик идет, понял?

Федоров внимательно разглядывал его, и было видно, что ему трудно скрывать гримасу презрения.

— Ладно.

Достал из кармана френча несколько бумажек. Одну из них показал Валету, не давая, впрочем, в руки.

— Вот такой бумажкой я тебе заплачу.

Валет пригляделся. Это был чистый бланк Совнаркома с печатью.

— Получишь такую вот бумажку и можешь выбрасывать в нужник игрушку, которая у тебя в правом кармане. Напиши здесь все, что захочешь, — вагон дров, мануфактуру — и все получишь! Без единого выстрела, Валька Рыгин.

— Идет! — согласился Валет и протянул руку.

Поручик поморщился:

— Э-э-э… Ты же деловой, Валька! Авансы я не делаю. Ты приводишь ко мне своего человека — а я еще посмотрю, что это за человек, заранее предупреждаю, — и уж тогда… Или у вас в Питере дела делают по-другому?

— Когда? — хмуро спросил Валет.

— Завтра. В час дня. А теперь — до свидания. У меня — дела.

* * *

— Рассказывай, Шмаков.

— Ванька с пятнышком — мы, честно говоря, и надеяться не надеялись, что так вот, сразу, именно на него выведет Валет, — Ванька в «Европейскую» идти отказался Встретились они на углу Заячьего переулка и Суворовского. Разговор происходил в трамвайном депо, в одном из вагонов. Первое, что попросил, — показать совнаркомовский бланк. Сказано было немного. Примерно так: «Тебе — блатных или которых с идеями?» — «Которых с идеями». — «Гони пять таких бумажек, будут». — «На тех же условиях. Ты приводишь, я смотрю, ты получаешь». — «Жди. Каждый вечер. У себя. С шести». — «Учти, у меня времени в обрез. Командировка кончается…» — «Успеешь в свою канцелярию».

— Почему не воспользовались фактом свидания с Ванькой, чтобы тут же установить за ним наблюдение?

— Никто не мог знать, что человек, который придет к Федорову, будет именно Ванька с пятнышком. Его человек — это мы предполагали… Во-вторых, сам Федоров попросил освободить его от всякого прикрытия. Если бы оно было обнаружено, все сразу же пошло бы насмарку. Ваньку с пятнышком мы будем брать сразу же, как только он сведет Федорова с «идейными».

— Ну а если случайность? Не знаю даже какая, но — случайность?

— Во избежание ее подходы к Ваньке ищут другие члены бригады. Самостоятельно.

— Ох, Шмаков! Канитель разводишь, смотри!

— Неделя еще не кончилась.

— Единственное твое оправдание…

7. ИНСПЕКТОР ТРЕНЕВ

Ванька уже снился ему — в те редкие часы, когда позволялось спать и удавалось заснуть.

Сны были однообразны и изнурительны.

Чаще всего: какая-то предвечерняя улица, заваленная сугробами, и впереди — торопливо уходящая по узко протоптанной тропке фигура. Ватная сутулая спина. Ванька с пятнышком. Он знает, что это Ванька, и бежит, бежит за ним изо всех сил, но не может к нему приблизиться ни на метр, хоть плачь!

Тогда он стреляет. Но тоже без толку. Он даже видит полет своей пули, краткий и немощный, как плевок. А Ванька уже сворачивает за угол…

Сжимая в руке наган, не таясь, Тренев тоже наконец выскакивает на перекресток и — ничего!..

Пусто.

Тянется бесконечный монотонный ряд темных домишек.

Белесая поземка струится из-под ног в конец этой улицы, к тяжко чернеющему на фоне заката, угрюмому, приземистому какому-то заводику… Ничего! (Когда-то Тренев, пожалуй, и наяву видел эту улицу. Где-то в районе Кирочной, Преображенской, что ли…)

Просыпался после таких снов взбешенный. С усилием разжимал стиснутые зубы. Ждал, когда угомонится сердце.

Что-то неладное происходило с ним после тифа. Должно быть, яростный тифозный огонь прожарил его насквозь. Когда окончательно ожил, почувствовал себя странно: жестокая сухость, злая остроугольность засквозили не только в каждом его движении, жесте, но даже и в мыслях, даже в манере говорить.

Он явился в Чека в день выписки, но был еще очень болен.

Ему бы отлежаться месяц-другой, а не гоняться за бандитами, но для него это было немыслимо.

Тощий, с торчащими скулами, до голубизны обритый, с ввалившимися глазницами, он являл собой сгусток почти патологической ненависти ко всем врагам Советской власти, которых он и воспринимал-то как своих личных, кровных врагов.

У него были на то резоны.

Год назад в составе петроградского продотряда он подавлял кулацкое восстание. С ним вместе был и его лучший с детства друг. Ваня Мясищев — рабочий с «Треугольника».

Ваня погиб.

Они не сразу нашли его, а когда нашли — не сразу опознали: у Мясищева были отрезаны нос и уши, вспоротый живот набит розовым от крови зерном. И записка была штыком приколота к груди: «Подавись!»

Когда, потрясенные, стояли вокруг Ивана, многие отворачивались. Тренев же, напротив, глядел не моргая.

В продотряде было четыреста человек. Погибло семьдесят семь. По-разному гибли, не только от пуль: одних кулаки совали головой в молотилку, других волокли, привязав к саням, от деревни к деревне, иных приколачивали двенадцатидюймовыми гвоздями к дверям контор, иных — рвали надвое на березах…

Тренев не трещал на груди рубахой, не выступал на митингах про гидру контрреволюции, — он молчал, с каждым разом нее страшнее и каменнее. Лишь черствело лицо да все глубже уходили под лоб сияющие глаза.

В отряде его прозвали Немой.

Он молча носил мошки с изъятым зерном, молча шел в атаку, когда случались перестрелки, молча «приводил в исполнение». Горючая ненависть копилась в нем — и судорогой, как петлей, перехватывала гортань.

Сразу же по возвращении в Петроград ему привелось вместе с отрядом чекистов участвовать в ликвидации офицерского заговора в Михайловском артиллерийском училище. На его злобное бесстрашие, на пренебрежение к пулям кто-то обратил внимание — так он попал в ряды Чека.

…В поисках Ваньки с пятнышком он, почти не таясь, обошел все известие петроградские малины. И — немыслимое дело! — ни у кого не поднялась рука на этого каменного в своей исступленности человека, вторгающегося в тайная тайных воровского мира.

Его, конечно, спасло, что с чьей-то легкой руки его сразу же посчитали за «кровника» Ваньки с пятнышком. И никто не завидовал Ваньке, едва заглядывал в безумные провалы треневских глаз.

Ваньке, понятно, тотчас же донесли, что кто-то его разыскивает. Добавляли: «Чтобы посчитаться за что-то».

Бандит «лег в берлогу», хотя так и не вспомнил, что это за полудурок и какие когда у него были дела с ним. Мало ли, в конце концов, обделил он в своей жизни корешей? Мало ли блатных лопали баланду, предназначенную ему? Да и не время было храбрость показывать. Склеивалось дело — такое дело, какого воровской мир не знал испокон веку. Пусть блат считает, что Ванька с пятнышком перепугался, но рисковать ему сейчас не резон.

А Тренев зло рыскал по городу — безрезультатно, безрезультатно, безрезультатно!

На совещаниях у Шмакова говорил кратко и неохотно: «Пока ничего нет…» — в подробности не вдавался.

8. ВЯЧЕСЛАВ ДОНАТОВИЧ ШМЕЛЬКОВ

Шмельков, по обыкновению, работал осторожно и аккуратно. Тихонько прощупывал он обычное окружение Ваньки с пятнышком — так опытный врач пальпирует тело больного в поисках опухоли. И уже через несколько дней Шмельков знал: Ванька — в городе, но нигде не появляется. Последнее обстоятельство не понравилось Вячеславу Донатовичу больше всего: так Ванька поступал перед самым началом «работы».

Но особенно удивился, даже взволновался Вячеслав Донатович, когда узнал, что на квартире Нюрки Бомбы появлялся Феликс Парвиайнен, Борода, — известный контрабандист, а в последние годы и проводник через финскую границу. Борода во всеуслышание ругался: «Сколько я можна ждать этот Ванька?»

Это было достойно глубочайшего изумления: Ванька решил «рвать нитку!» Но не с тем же золотишком, которое валяется, как он хвастал недавно, у него в сарае? Стало быть, дело, «от которого все ахнут», вот-вот свершится, и дело это, судя по всему, действительно крупное?

«Где же ты, Ванечка, набрел на такое состояние, — размышлял Шмельков. — Банк? Но не в одиночку же!»

И тут на Шмелькова снизошло озарение: «Так он же хочет хапнуть те самые „миллионы с большими нулями“, которые помогал похищать Боярскому!!» (Что именно Боярскому, Вячеслав Донатович не сомневался ни минуты.)

Сообщение, что Федоров имел встречу с бандитом, Шмелькова раздражало. Они сбиваются с ног, а Ванька преспокойно выходит на рандеву с сотрудником сыска, и за бандитом — какая нелепость! — не удосуживаются даже установить наблюдение!

То обстоятельство, что никто не мог предположить появления именно Ваньки в трамвайном депо, старого сыщика не убедило.

Встреча бандита с Федоровым вроде бы противоречила сообщениям о том, что Ванька «лег в берлогу». Однако, поразмыслив, Шмельков сделал прелюбопытнейшее заключение.

Обстоятельства, вынудившие Ваньку с пятнышком вылезти из «берлоги», были, конечно, не из обыкновенных. В его положении, накануне перехода границы, бланки Совнаркома — бесценная вещь. И все же, если знать Ванькину звериную, даже суеверную осторожность, которая перед началом «работы» превращалась прямо-таки в манию, — немыслимо было представить себе, что бандит выйдет на встречу с Федоровым.

Это может не вызвать удивления, рассудил затем Шмельков, только при одном-единственном условии: если место свидания и «берлога» находятся настолько недалеко друг от друга, что даже психующий накануне «работы» Ванька посчитал этот риск несущественным!

Шмельков мысленно представил себе этот район: Суворовский проспект, трамвайное депо, Заячий переулок, Преображенская… — и с уверенностью заявил Шмакову:

— Искать Ваньку надобно в треугольнике Семеновские казармы — трамвайное депо — Кирочная. Больше в этом районе человеку его пошиба укрыться негде.

Но когда у Вячеслава Донатовича спросили, а на каком все же основании он считает, что Ванька собирается брать миллионы, находящиеся у Боярского («Ладно, предположим, что и и самом деле у него находящиеся!»), — что мог отвечать старый старший инспектор?

«Чувствую… Такое у меня ощущение… Чутье подсказывает…»

Из всего сказанного Шмельковым посчитали разумной лишь догадку о районе, где скрывается Ванька с пятнышком. Бандита было приказано взять.

Но только после того, как он сведет Федорова с «идейными».

(Чтобы в очередной раз не раздражать Шмелькова, приняли и его предложение восстановить пост наблюдения за домом Боярского. «Ванька дома Боярского не минет, — говорил Шмельков. — Попомните мое слово!»)

9. ВЛАДИМИР ТУЛЯК

Наконец лед тронулся.

Возвратившись как-то в номер, Федоров увидел лежавший на полу конверт.

«Сегодня в семь выхади и иди вдоль Невского. Жди ококло книжного магазина ясного. Тибя узнают».

Написано было печатными буквами, коряво. Почему-то Федоров сразу решил, что ошибки в письме нарочиты. Уж если бы был неграмотен, то написал бы «сиводня» и «вдоль Невсково». И еще это нелепое «ококло»…

«Впрочем, — подумал он, — у безграмотности, видимо, свои законы, гораздо более сложные и грамотному человеку непосильные».

Он уже спускался по лестнице, когда его будто сквознячком обдало. «А ведь ты, дружище, москвич! Откуда тебе знать, где был до революции магазин Ясного? Проверяют!»

Невский был почему-то пустынным в этот час. Ему встретилось не больше десятка человек.

Он спрашивал, где книжный магазин Ясного. Двое не знали. Третий — желчный высокий старик, чрезвычайно прямо, даже как-то протестующе прямо державшийся, ответил:

— Вы хотели спросить «где находился»? Потому что книжного магазина этого больше нет! Как нет больше книг! Как не будет больше ни книг, ни литературы, ни России! Ни-че-го!

— И все же… Где он находился?

Старик объяснил. Как истый петербуржец: подробно и многословно. Если за Федоровым наблюдали, то могли успокоиться на этот счет: «Не петроградец я, господа, не петроградец. Уроженец, как и записано, Александровской слободы, которая аккурат „около“ Переславля-Залесского».

Несколько раз он оглянулся. Это можно: он ведь тоже настороже.

Сзади плелась какая-то старуха с тележкой. За ней — мужчина с женщиной. А за ними (вот это ты и есть, мой хвост?) шел грузный мужик в тулупе с двумя поленьями под каждой рукой.

Угол Невского и Фонтанки. Магазин Ясного. Окна заколочены полупродравшейся рогожей.

Мужик с поленьями прошел мимо, даже не взглянув. Федоров услышал, как он бормочет себе в бороду: «…четырнадцать… четырнадцать… а сама вот попробуй!»

Парочка задерживалась.

Федоров выглянул. Они целовались, стоя посреди Невского.

Необычайно красивым показалось ему все это. Густо-сиреневая мгла. Правильная перспектива уходящего вдаль проспекта с домами, в которых зияют черные и страшные, без огонька, окна. Вдали — костер. И эти двое молодых людей — посреди разрухи, холода и голода, — наплевавшие на холод, тиф и разруху и вот целующиеся на виду у всего мира!

Он простоял на углу с полчаса. Никто не подошел. Парочка давным-давно исчезла.

«Что ж, — сказал он себе, — проверка». Судя по всему, одна из последних.

Что-то бодро и зябко шевельнулось в груди: «…одна из последних».

10. ИНСПЕКТОР ТРЕНЕВ

Шмаков крутанул барабан револьвера. Два гнезда были пустых. Пошарил в ящике стола под бумагами, наскреб пригоршню патронов. Два вставил, остальные ссыпал в карман.

В комнату влетел Стрельцов:

— Все в сборе!

— Зови!

— Так… — сказал Шмаков. — Мы с вами идем брать Ваньку с пятнышком.

Кто-то присвистнул то ли озадаченно, то ли восхищенно.

— Он нам, товарищи, нужен живым. Просьба поэтому: уж ежели придется стрелять — не выше пояса!

— Где же его откопали-то, Ваньку-то?

Шмаков недовольно поморщился:

— Да уж откопали… Идите ближе, вот план улицы.

А поморщился Шмаков оттого, что вовсе не его оперативная бригада «откопала» Ваньку с пятнышком, а просто-напросто письмецо подкинули вдруг в ЧК.

Грамотным почерком в письме уведомляли господ чекистов, что Ванька с пятнышком, которым, как автору письма доподлинно известно, в Чека очень интересуются, находится в настоящий момент времени в городе, и если господа чекисты соблаговолят посетить дом номер такой-то по улице такой-то то они всенепременно обнаружат там означенное лицо.

В письме господам чекистам настоятельнейше рекомендовалось быть поелику возможно осторожными, поскольку Ванька с пятнышком последнее время психует, а стреляет он, как известно, почти без промаха.

За сим автор письма просил принять всевозможные уверения в его совершеннейшем почтении и просил извинения за скромность, которая, единственная, не позволяет ему поставить свою подпись под этим посланием.

Был и постскриптум — P. S. В нем излагались побудительные мотивы письма. Они сводились к тому, что автор, как всякий честный вор-патриот, не может без презрения лицезреть коллегу, который солидаризуется с русской и мировой контрой, о чем свидетельствуют слухи, имеющие хождение в воровском мире, а именно: Ванька с пятнышком связался с контрой, начальник которой — приехавший из Москвы белый офицер, служащий ныне в высоких советских сферах. Подобное сердечное согласие между контрой и благом чревато для России недюжинными бедами, поэтому-то господам чекистам и идут на помощь люди, подобные автору этого письма.

Вот такое кучерявое послание получил Шмаков.

Письмо было странное, даже подозрительное. Но к нему был приложен чертеж улицы, указан дом, входы-выходы.

Сотрудник, спешно посланный по адресу, подтвердил: все, как в письме. Больше того, из осторожных расспросов выяснилось, что человек, по описанию очень похожий на Ваньку с пятнышком, действительно часто появляется (а может быть, и живет) на этой улице.

И Шмаков решился.

Неделя, отведенная ему на завершение операции, кончалась.

Ванька к Федорову не появлялся, но он свое дело уже сделал: Федорова стали пробовать на контакт.

Письмо, пришедшее в ЧК (при условии, конечно, что все в нем подтвердится), было как манна небесная.

Уже в начале улицы Шмаков почуял неладное. Возле одного из домов густо толпился народ.

Конечно же, подошел. Краем глаза заметил, как с разных сторон, походкой гуляючи, подходят другие члены группы.

— Что стряслось?

— Дак человека вот убили.

Человек лежал на животе, страдальчески вывернув вбок голову. Над ним тихонько плакала худенькая старушка.

— …Сына убили.

Это был Ванька с пятнышком.

— А как убили-то? — шепотом спросил Шмаков, обернувшись.

— А вон тот-то, другой, лежит. Так они сами себя и постреляли, видно. Не поделили чего или просто так.

— Где?

— Да во дворе смотри, возле огорода.

Шмаков увидел сначала шинель, словно бы наброшенную на колья ограды. И только потом, что в шинели — вниз и вперед головой — полувисит человек. Без шапки. Голова обритая. Тренев.

А случилось с Треневым как во сне — том самом, который преследовал его все последние дни.

Шел по Преображенской. Быстро и зло оскальзываясь на подмерзшей мостовой, торопился на Выборгскую. Там, слесарем в ремонтных мастерских, работает родной дядя Ваньки с пятнышком.

Последние дни Тренев был уже на крайнем пределе. Болезнь, голод, бессонница — все вдруг навалилось разом. Держался, пожалуй, только злостью — злой судорогой, которая однажды вдруг сжала душу, как в кулак, и не отпускала. Если бы отпустила — в ту же минуту наверняка бы упал и не смог больше встать.

Сам себе был как чужой. Чуждо, бешено бухало сердце в груди. Чуждо свистело дыхание сквозь незнакомо ощеренный рот. Никогда он не бывал таким: мир сузился, будто шоры надели. И вся жизнь свелась к одному-единственному — к остервенелой гонке за Ванькой с пятнышком.

…И вдруг, на бегу, его словно бы какая-то рука приостановила, мягко и задумчиво.

Он оглянулся и тотчас почувствовал, как вкрадчиво насторожилось у него все внутри. Налево тянулась улица.

Его медленно и торжествующе окатил озноб. Она до жути напоминала ту самую улицу, которая все последнее время снилась ему.

Он свернул в нее и, сам того не замечая, пошел медленно и осторожно, чуть ли не на цыпочках, как во сне.

Он узнавал и дома, и тощие деревца за палисадниками, и (сердце сжималось) вот сейчас, сейчас должна была появиться впереди ватная сутулая спина!!

Но никто не появлялся.

Он услышал, что сдерживает дыхание.

Наконец вдали произошло какое-то движение. Баба с коромыслом неторопливо перешла дорогу.

Мгновением позже чуть впереди раздался вдруг громкий разговор. Из арки вышел человек в короткой шинели, кратко и внимательно взглянул на Тренева, быстро пошел вперед.

Тренев узнал — по вдруг прервавшемуся дыханию, по мгновенно прошившему поту, — что это Ванька.

Бандит торопливо уходил. Так же торопливо пошел за ним Тренев.

Несколько раз Ванька оглядывался — умело, коротко, не сбавляя шага. Потом вдруг побежал.

Ему было совсем близко до угла.

Тренев тоже бросился бегом. Выскочил за угол — и…

…И у него вдруг охнуло внутри от какого-то зловещего, жутко все осветившего предчувствия.

Что за чертовщина! Ряд домов, пустая улица, заводик в конце, угрюмый и приземистый, — все было именно так, как в том сне. И — как в том сне — не было Ваньки!

Тренев пробежал вперед. И в переулке заметил бандита, который перелезал через ограду, тревожно оглядываясь на него.

«Вот он где, оказывается, хоронился! — мелькнула нелепая мысль о снах. — Знать бы раньше…»

Взводя курок, ринулся следом.

Ванька уже перескочил забор и теперь торопливо уходил, увязая и скользя в грязи огорода, к пустырю, который начинался сразу за домами.

Тут впервые Тренев крикнул:

— Стой! — получилось это у него хрипло, даже умоляюще.

Ванька невнимательно оглянулся и выстрелил.

Тренев уже почти перелез забор, когда его вдруг сильно толкнуло в живот, и он понял, что Ванька попал.

Шинель зацепилась за колья. Он падал головой вперед. Бандит уходил.

Но, повиснув на заборе, Тренев все же сумел поймать момент, когда его крупно ходящая рука с наганом окажется в направлении Ванька, и раз за разом выпустил весь барабан.

«Сколько прошло времени?»

Тренев очнулся ненадолго и, с трудом приподняв набрякшую голову, увидел, что мимо него, в каких-нибудь пяти шагах, оскальзываясь по глине и поминутно падая на колени, идет человек.

Ванька с пятнышком возвращался. Он даже не взглянул в сторону Тренева. У него были свои дела: изо рта извергалась нежно-розовая пена, и он надсадно кашлял, прижимая руки к груди.

Тренев улыбнулся. Улыбка у него получилась, какая была у живого, — жесткая горючая складка в углу рта.

* * *

— Радуй, Шмаков, радуй…

Радовать нечем, сам видишь. Ванька с пятнышком убит при невыясненных обстоятельствах инспектором Треневым.

— Почему Тренев действовал в одиночку?

— Некоторые сотрудники действовали в одиночку. Нам казалось, что это будет способствовать широте поиска. У всех был один строжайший приказ: выйдя на Ваньку, ни в коем случае не пытаться брать самим, только установить место его пребывания.

— Чем объяснишь, что за домом матери Ваньки не было наблюдения?

— Это грубая ошибка: о переезде его матери в Питер нам не было ничего известно.

— Что дал обыск?

— Два револьвера. Десять с небольшим фунтов золота. Банковский слиток — из тех, что взяты в августе семнадцатого при ограблении Общества взаимного кредита.

— Мать?..

— Плачет. Похоже, не знала о занятиях сына. В последние дни, по ее словам, он не выходил из дома. Лишь два раза. В первый раз, судя по всему, на свидание с Федоровым. Второй раз — в день смерти, пошел к соседу отнести рубанок. Один раз приходил напиться молодой парень, похожий на офицера. До этого два раза приходил Валет.

— Засаду оставили?

— Да, но в ней, кажется, мало смысла. Шмельков сообщил, что по малинам слух о смерти Ванька уже прошел. Слух, надо признаться, странный, но играющий нам на руку. Ваньку, дескать, убил «кровник». Описание «кровника» и Тренева совпадают. Остается Валет. Возможно, он знает о связях Ваньки с офицерьем. Остается Федоров. Если в ближайшее время у него ничего не произойдет, придется огулом брать людей Боярского, другого выхода не вижу.

— Что думаешь о письме?

— Зависть. Конкуренция. Обида. Все что угодно…

— Писал, заметь, человек, который знал, где скрывается Ванька.

— Не думаю, что это Валет. По оборотам в письме — не похоже. Скажу, конечно, пусть добудут что-нибудь писанное его рукой…

— А-ах, Шмаков! Ладно! Иди!

11. ВЛАДИМИР ТУЛЯК

Федоров вставил ключ в скважину. Ключ не поворачивался. Дверь была открыта.

«Наконец! — глубоко вздохнул он. — Наконец-то!»

Возле окна в кресле, развернутом к двери, сидел человек.

На столе горела принесенная гостем свеча.

Шинель распахнута. Руки в карманах. Лицо в тени.

— Добрый вечер, Алексей Петрович! — Сидящий произнес это почти весело.

Федоров молча всматривался в него.

— Надеюсь, вы не в обиде, что я этак бесцеремонно.

— Что вы здесь делаете?

— Сижу, жду вас и мерзну. У вас дьявольски холодно, Алексей Петрович!

Федоров продолжал глядеть на гостя.

— Надеюсь, что я не ошибся номером и вы — Алексей Петрович Федоров?..

— Я — Алексей Петрович Федоров, но вы ошиблись номером. Когда вы — сейчас! — уйдете, не откажите в любезности, оставьте свечку. Я постараюсь тогда забыть, что вы взломали дверь в мою комнату.

— Алексей Петрович Федоров… — не слушая, произнес сидящий. — Георгиевский кавалер. Поручик. Семьдесят второй стрелковый полк.

— Бывший! — оборвал его Федоров. — Бывший поручик. И — семьдесят третий полк! Выкладывайте, что вам от меня нужно, или убирайтесь вон! Можете даже со свечкой убираться…

Он присел перед печкой и стал растапливать.

Незнакомец молча наблюдал, как Федоров штыком раскалывает тоненькие дощечки — остатки шкафа, который, полуразрушенный, стоял здесь же, — как тщательно укладывает лучинки в устье, зажигает, ждет.

— Поразительно! — заметил сидящий в кресле. — Вы, по-моему, ничуть не удивились, что в вашей комнате — незнакомый человек.

— Я устал удивляться… — невнимательно ответил Федоров, вслушиваясь, как потрескивает в печи. Там что-то немощно постреливало, робко шумело, потом вдруг разом взялось, загудело. Федоров сунул туда полено и выпрямился, повеселевший, будто Бог весть что произошло. — Кто бы вы ни были, незнакомый человек, — сказал он, — могу напоить кипятком.

— А ходят слухи, что у вас водится недурственный коньячок, — заметил гость.

Федоров внимательно посмотрел на сидящего. Усмехнулся:

— Что за нелепость! В пайковую эпоху — у обыкновенного советского служащего — вдруг коньячок!

— Валет… — тихо и подчеркнуто произнес незнакомец. — Валька Рыгин сказал мне это.

Федоров промолчал.

— К сожалению, наш другой общий знакомый, с которым вы некоторое время назад имели беседу в трамвайном депо на Суворовском проспекте, — к сожалению, он не смог сегодня прийти вместе со мной. Увы, он уже никогда и никуда не сможет прийти…

— Жаль, — Федоров опять усмехнулся. — С ним было приятно беседовать. Энциклопедического ума человек. Что с ним?

— Нервная работа. Легко ранимое сердце.

— По-нят-но… Ну что ж! В память о таком человеке придется и в самом деле поискать. Может, что-нибудь найдется…

Корзинку осматривали. Холстина, которой были накрыты продукты, лежала по-новому. Чемодан тоже осматривали.

Отрезал кусок окорока, взял пару больших сухарей, коньяк.

— Может быть, вы вынете руки из карманов! Странно, но я с окопных времен не люблю, когда меня держат на мушке.

Тот легко поднялся. Подошел. Щелкнул каблуками:

— Прапорщик Дымбицкий.

Федоров медленно протянул руку.

— Федоров, — сказал с видимой нерешительностью. — Поручик Федоров.

Они сели за стол. В комнате уже стояли густые сумерки. Федоров пододвинул свечу поближе к прапорщику, бесцеремонно стал оглядывать его. Тот терпел.

Федоров налил по кружкам.

— Итак, за Ваньку с пятнышком? — спросил прапорщик.

— Кто это?

— Ваш знакомый.

— Ну, давайте…

— Не скрою, — торопливо прожевывая окорок, заговорил Дымбицкий. — Мы вас проверяли.

— Кто это «мы»? Меня могут многие проверять. Вплоть до Чека. Ну и как? Довольны проверкой?

— В общих чертах. К сожалению, люди из семьдесят второго пехотного полка…

— Пра-порщик! — сморщился Федоров. — Не нужно так грубо проверять мою память!

— Пардон. Эти люди черт знает где, и мы детальных сведений о поручике Федорове Алексее Петровиче пока не имеем. Пока.

— Что ж… Я рад, что вы говорите со мной откровенно.

— В меру разумного.

Прапорщик был голоден. Прежде чем задать вопрос, он вдруг схватил сухарь, быстро и жадно откусил.

— Знаете что, прапорщик? — деликатно сказал Федоров. — Давайте мы сначала немного закусим, немного выпьем. На тощий живот вести серьезные разговоры «невдобно», как говорят на Украине. А я есть хочу… Итак, — через некоторое время сказал Федоров. — Каковы ваши вопросы?

— К кому вы ехали в Питер?

— Ну, скажем так… Несколько моих товарищей фронтовиков, будучи обеспокоены судьбой одного из нас, проживающего в Питере, узнали, что я еду сюда в командировку, и поручили мне разыскать друга, узнать, как он поживает, не нуждается ли в чем.

— Ваша поездка была успешной?

— В определенной мере. Мы теперь знаем о судьбе товарища, и это уже хорошо.

— Надеюсь, он жив и здоров?

— Увы, не здоров. Хотя бы по одному тому, что не жив.

— Это ужасно — терять фронтовых друзей.

— Тем более так нелепо терять! Головотяпы из местной Чека вообразили, видите ли, что наш дружеский союз бывших фронтовиков-галицийцев представляет какую-то опасность для рабоче-крестьянской власти! Ну и — как это полагается у них — к стенке! Будьте уверены, у меня достаточные связи в Совнаркоме, чтобы покарать этих доморощенных дантонов!

— А «головотяпы» из московской Чека смотрят на наш союз благосклонно?

— Слава богу, им о нашем существовании, кажется, неизвестно.

— В вашем… э-э… союзе действительно одни лишь участники галицийского рейда?

— Видите ли… «Галицийцы» — это своего рода ядро, к которому — довольно неожиданно для нас — стали тяготеть офицеры, вовсе даже не имеющие отношения к рейду. Цели наши, поверьте, скромны и благонамеренны: помощь коллегам в отыскании работы, денежные — довольно, правда, скромные — ссуды попавшим в беду. Ходатайства о тех семьях офицеров, которые остались без средств к существованию.

Прапорщик понимающе хмыкнул:

— Оружие?

— Мы этим не интересуемся. Личное оружие офицера — это личное оружие. К тому же в наше беспокойное время шпалер в кармане придает — лично мне, например, — уверенность в себе и своем будущем.

— Вы сказали, что фамилия человека, к которому ехали…

— Прапорщик! Опять вы за свое! Если вам необходима еще одна проверка, извольте! Подпоручик Густав Келлер. Взяли его почему-то с паспортом Георгия Воскобойникова. Жил на Двенадцатой линии Васильевского острова в бывшем доме Щепочкина. Очень горячий был офицер, отменной храбрости… К сожалению, горячность его и подвела: вздумал, видите ли, отстреливаться! Если бы не это прискорбное обстоятельство, мы могли бы попробовать и вытащить его оттуда.

— Из Чека?

— Ну а почему бы и нет?

— Вы настолько могущественны?

— Могущественны не мы, а бумажки, которые сейчас обрели силу прямо-таки чудодейственную.

— Ах да… — равнодушно протянул прапорщик. — Ванька что-то говорил об этом…

Равнодушие было деланное. Федоров внутренне возликовал: «Ага! Заглотнули наживку!»

Он помолчал немного, с видимой готовностью ожидая вопросов. Не дождавшись, налил в кружку коньяку:

— Теперь ответьте и на мой вопрос. Этот Ванька — с дырочкой, с пятнышком… Он, насколько я понял, обыкновенный уголовник. Что может быть общего между вами и этим бандитом? Подобный альянс, на мой взгляд, не делает вам чести.

— Видите ли, поручик, наше сообщество не менее вашего заинтересовано в средствах. Для этого мы провели в Питере ряд довольно крупных «эксов». Техническая сторона дела поручена Ваньке с пятнышком. Этим, собственно, и исчерпывался наш с ним роман. Он получил свою долю… Впрочем, буду откровенным: решением руководящей пятерки Ванечку приказано было, ну, вы понимает?..

— И поэтому-то вы лишили меня удовольствия побеседовать с ним еще раз?

— Это как раз не мы. Какой-то уголовник помог лично мне выйти из этой пикантной ситуации с достоинством.

И еще было множество косвенных вопросов, смысл которых сводился к одному-единственному: а Федоров ли ты на самом деле? Федоров ли?

…Пришла пора подводить итоги. Прапорщик встал:

— С вашего позволения я доложу своему командованию следующее. Вы хотели организовать в Питере филиал вашего, так сказать, благотворительного общества. Попытка провалилась. В силу этого и в силу ряда других обстоятельств вы не прочь войти в сношения с нашим сообществом, поскольку цели и ваши и наши одинаково гуманны и благородны.

— Не забудьте подчеркнуть в разговоре с вашими, что объединение возможно лишь при условии автономии москвичей. В подчинение к питерским мы не пойдем!

— В ближайшие дни мы организуем вам встречу с пятеркой. Сегодняшний разговор, как вы понимаете, лишь пристрелка. В качестве места, символизирующего наше взаимное доверие, может послужить передача в распоряжение петроградцев нескольких бланков с печатями Совнаркома.

— Только после встречи.

— Хорошо. Во время или после встречи.

* * *

— Сияешь, Шмаков?

— Старик Шмельков, как всегда, оказался прав. Связь Боярского с крупными хищениями последнего времени несомненна. Прапорщик Дымбицкий отмечен нами в числе тридцати «гостей» Боярского. В разговоре с Федоровым он подтвердил факт экспроприаций и то, что Ванька с пятнышком принимал в них участие.

— Решил брать?

— Только после встречи пятерки с Федоровым. Встреча может произойти или буквально завтра, или через десятки дней: скоро Боярский уезжает в Москву, ему уже выписана командировка в Наркоминдел. Отменить командировку считаю опасным — Боярский наверняка насторожится.

— Опять — канитель?

— Предполагаем два пути. Первый: встреча с Федоровым состоится до поездки Боярского. Арестовываем всех, кроме князя, которого спокойно сопровождаем в Москву. (Чем черт не шутит, а может, у него и там есть какие-то силы?) Второй путь, встреча происходит после поездки Боярского. Тогда арестовываем всех.

На всяким случай готовимся и к темному раскладу: Боярский пожелает встретиться с Федоровым в Москве, чтобы убедиться в реальности «галицийского союза». В Москве уже предупреждены и готовят для Федорова нескольких «галицийцев».

— Стало быть, аресты… А ты уверен, что таким способом можно вернуть похищенные ценности?

— Ишь как заговорил! Я уверен, но гарантий дать не могу.

— Что — Боярский?

— Без изменений.

12. ВАЛЬКА РЫГИН

— И-и-и-и! — Марта Гнилушка плакала. — Как же мне жаль Ванюшечку-то! Прямо стону нет, как жаль!

Она плакала самозабвенно, восторженно, сладко. Слезы заливали лицо. Гнилушка аж захлебывалась слезами. Цепляла сидящих у Арончика, теребила: дескать, глянь! Ага, пропащая! Изнутри вся гнилая. А погляди, как плачу, как жалеть-то умею!

Трое налетчиков сидели в этот тихий час за столом у Арончика — братья Мордахаевы. Они молча, дремотно пили. Молча, бесстрастно глядели на Гнилушку. У них были одинаковые, безбородые лица — плоские, невнятные, как походившая по рукам монета.

Из-за занавески вдруг вылез Валет, озверелый, багрово-опухший. Шатаясь, подошел к Марте, взял ладонью за скользкое от слез лицо. Толкнул в угол. Она свалилась и стала похожа на груду тряпья. Лишь нога торчала в чулке, подвязанном бечевкой.

— Легавая! — заорал Валет и даже ногами вдруг затопал. — Ты и продала! А теперь белугой ревешь?

— Это я-то? — возмутилась Гнилушка и стала подниматься. — Я-то Ванюшечку продала? Как у тебя стыда хватает говори такое?

Валет стоял вполоборота к ней, цедил из захватанного стакана белесую брагу. Руки его тряслись.

Вдруг круто обернулся и со страшной силой метнул стакан в лицо пытавшейся подняться Марте.

Лицо мгновенно залилось кровью.

Мордахаевы молча поднялись и неторопливо последовали друг за дружкой в соседнюю комнату — там был запасной выход на улицу.

— Ой-ей-ешеньки! Убил! — вскричала Гнилушка казенным каким-то голосом.

— Удавлю! — свирепо зашипел Валет. — Я тебе за Ваньку с пятнышком!.. Кто записку в Чека подбросил? Думаешь, не знаем? Думаешь, не помним, как ты ему грозилась «устроить», когда он тебя на Юлу поменял?.. Отвечай! — он сгреб ее за платье, выволок на середину комнаты.

Гнилушка забыла плакать. В ужасе глядела на Валета.

— Не писала я записки никакой! — На губах ее выступила вдруг пена. — Истинный крест, Валетик! Не писа-а-а-ала-а-а!!

Она изогнулась в руках у Валета, стала колотиться.

Он швырнул ее на пол:

— Кувыркайся, кувыркайся!

Валет достал из кармана тонкий волосяной шнурок стал вязать петельку.

Тут Арончик, в страхе забившийся в угол, как это он всегда делал во время драк, крикнул:

— Ну не здесь же, Валет! Нельзя же здесь!

— Как же… — старчески усмехнулся тот. — На Невский я пойду ее кончать.

И поволок в беспамятстве дергающуюся Гнилушку в соседнюю комнату.

Арончик закрыл уши руками.

Валет заметно дрожал, когда через несколько минут вышел. Посасывая окарябанный палец, деловито сказал:

— Теперь вот что, Арончик! На мушке мы, это точно. Если уж она Ванюху продала, то хазу твою — подавно! Мотать надо. Думаешь, зря два матросика вокруг да около бродить стали? У меня на это глаз битый.

Арончик обеспокоенно забегал по комнате:

— Но если ты ошибаешься, Валет?

— Одного из них я «срисовал». В августе, помнишь, малину на Крюковом накрыли? Я по крышам уходил и одного их них, точно, видел. Жаль, пьяный эти дни был — давно бы чухнулся.

Арончик все бегал по комнате.

— От так так! От так так!.. Бежать, конечно! Это ты прав, Валет. — Вдруг остановился в горделиво-нелепой позе, по-адвокатски вытянул руку: — Но! Что им Арончик? Арончик убивал? Арончик грабил? Нет. Арончик — просто гостеприимный человек, — дробненько захихикал. — Арончик не можем отказать знакомым людям в ночлеге, в еде какой-никакой. А чем мои знакомые платят? А чем мои знакомые занимаются? Я, конечно, мог знать, не спорю… А мог ведь и не знать!.. — И уныло присел на табуретку. — И все же ты прав, Валет, что нужно бежать. Но мне уже шестьдесят восемь! И — начинать все сначала? Нет! Будь что будет, Валет, а я не пойду!

— Ну, дело хозяйское… Дай пожрать, Арончик.

Сидя за столом, поглядывал из-за отогнутой занавески. Был виден дом наискось и Свитич, который, сидя на крыльце, пьяно двигал руками, перематывая портянки.

Валет ждал долго и наконец дождался — поймал быстрый трезвый взгляд исподлобья, брошенный на дом Арончика.

А среди ночи вдруг легко и шустро, как картонная, полыхнула хаза.

На пожар сбежался народ со всего проулка. Трудно было даже представить, что в этих молчаливых домишках водится столько людей.

Арончик бегал вокруг огня, упрашивал, хватал всех за руки, становился на колени:

— Люди! Вы же меня сто лет знаете! Вешчи помогите вынести, вешчи! Одну только вешчь! Лю-уди!!

Люди хмуро отмалчивались.

Свитич цапнул Арончика за рукав, гаркнул в ухо:

— Где Валет?

Старик глянул на него ничего не понимающими, уже безумными глазами.

— Ах, там… — махнул рукой в огнь. — Все там. Все вешчи там.

13. КНЯЗЬ БОЯРСКИЙ

Вечером следующего дня Шмакову доложили: поступило заявление Боярского о том, что ограблена его квартира. Взломана дверь. Экономка, находившаяся во флигеле, убита.

— А где Стрельцов?

— Стрельцов? Его на посту нет.

— Через полчаса буду. Шмелькова срочно ко мне!

С улицы флигель Боярского выглядел как обычно: плотно задернутые шторы, по скудному снегу — едва протоптанная дорожка к крыльцу.

Шмаков толкнул дверь, мимоходом оглядел и замок.

Сразу от дверей начинался маленький коридорчик. На вешалке аккуратно висела дамская потертая шубка, серый платок засунут в рукав. Чисто, опрятно, небогато, с достоинством…

В полуоткрытую дверь гостиной было видно, как осторожно, словно бы крадучись, двигаются там люди, — шел осмотр.

Шмаков остановился в дверях.

Сущий разгром! Распахнуты дверцы всех шкафов. Грудой лежат в углу книги. Мебель сдвинута. В одном месте целиком ободрана полоса обоев. В соседней комнате творилось то же самое. В кухне распахнут люк подпола… Впечатление было такое, будто кто-то яростно, нетерпеливо и торопливо что-то искал.

Шмаков отворил дверь в последнюю, без окон, комнату — и отшатнулся.

В прямом кресле сидела, слегка склонив голову набок, обнаженная женщина. Она улыбалась. Только приглядевшись, Шмаков увидел в полутьме веревку и то, что это не улыбка, а гримаса боли, застывшая на лице женщины навсегда.

— Какой ужас! — сказали у него за спиной.

Высокий, очень прямо державшийся человек лет пятидесяти стоял перед ним. Короткое толстое пальто, круглая меховая шапка. Боярский.

— Да, — согласился Шмаков. — Вы — хозяин квартиры?

— Так точно. Боярский.

— Пойдемте на кухню, гражданин Боярский. Расскажите, как вы обнаружили все это.

Они уселись в кухне, и Боярский стал рассказывать. Говорил неторопливо, думаючи. Был безукоризненно спокоен.

— Я вернулся домой как обычно. Открывая дверь увидел, что она не заперта. Иной раз с Марией Петровной — моей экономкой, скажем так… — подобное случалось. Я ее предупреждал неоднократно, но она — особа, видите ли, несколько рассеянная… Впрочем, что теперь об этом!

Боярский помолчал, перемогая что-то в себе, потом продолжал, так же спокойно:

— Я пошел в прихожую и сразу же понял: что-то случилось. Ну, во-первых, дверь в гостиную была распахнута и в кухню тоже. Но главное — запах! Вы не слышите его сейчас? Этот запах жженого мяса?

Я заглянул в гостиную, увидел разгром, кликнул Машу. Я бросился в другие комнаты и вот — увидел ее.

Боярский достал портсигар — простой, едва ли не из жести, протянул Шмакову, взял папиросу сам. Курил он «Эксельсиор» — дореволюционный сорт.

— Вы сказали по телефону, что дверь взломана. Между тем я не заметил на ней никаких следов.

— Я сказал «взломана»? — рассеянно переспросил Боярский. — Она была открыта, когда я пришел. Впрочем, может быть, что я сказал «взломана», не помню.

Сколько Шмаков ни вслушивался, ни всматривался в Боярского — никаких следов волнения, преступной озабоченной суеты в нем не чувствовал. Перед ним сидел простой, откровенный и, видимо, очень мужественный человек, на которого свалилось большое несчастье.

— Что можно было взять в доме?

— Господи! Жалкие остатки! Кое-какая мелочь, оставшаяся от покойной жены, — серьги, несколько колец, кулон. Все мое золото и все мои драгоценности, — он иронически усмехнулся, — при мне. Вот очки в золотой оправе, вот обручальное кольцо. У Маши оставались, кажется, кое-какие мелочи, еще «не съеденные», так сказать.

— У вас нет никаких предположений? Почему из сотен, тысяч домов грабители выбирали именно ваш?

— А разве они руководствуются логикой? — лицо Боярского вдруг исказила ненавидящая гримаса. — Впрочем, я ведь, как вам, наверное, известно, князь. Бывший, разумеется. Но для этого быдла слово «князь» и слово «богатство» — одно и то же.

— До революции вы были богаты?

— Пожалуй.

— И так-таки ничего не сумели?..

— Увы. Когда я вернулся из-за границы, поместья мои были уже разграблены. Драгоценности и золото в сейфах — арестованы. Ценные бумаги… А что они стоят сейчас, эти ценные бумаги? Так я и остался на бобах. Паек на службе, символические отчисления арестованных банковских сумм — вот весь мой доход.

— Но, может быть, вы делали вид, что богаты?

— Отнюдь. Я, конечно, служу вашей власти, но требовать от меня молчаливой благодарности за нищенское свое положение — этого вы не вправе!

Шмаков досадливо поморщился:

— Да я не об этом. Мог ли кто-то из ваших знакомых, друзей, сослуживцев, бывших слуг считать вас по-прежнему богатым?

— Я понял ваш вопрос. Слуги… За эти годы с ними произошли такие, наверное, метаморфозы, что я уже не берусь судить о них. Что касается круга моих знакомых, друзей, сослуживцев, то я заявляю совершенно определенно: среди них нет, и не может быть, и никогда не могло быть такого человека, который смог бы столь скотски поступить с женщиной!

— Я почему так настойчиво расспрашиваю вас о ваших знакомых, — продолжал Шмаков, всматриваясь в Боярского. — Ключ в двери торчит изнутри. Замок не взломан. Стало быть, ваша экономка сама открыла грабителям дверь.

— Я ей это категорически запрещал.

— Но в двери есть глазок. Она видела своего убийцу и сама впустила его!

Боярский задумался. Шмаков видел, что он задумался всерьез.

— Не знаю даже, что и думать. Знакомых у Маши, которых бы я не знал, в Петербурге не было. Мы сошлись с ней в Париже — к тому времени она уже давно жила за границей.

— Может, появился кто-то, о ком она вам не хотела говорить?

— Это почти невероятно. Она была очень искренним и честным человеком.

— В квартиру можно проникнуть как-нибудь еще, кроме…

— Есть ход из бывшей оранжереи в дом. Ход прорубили недавно. Но я смотрел: засов, как и всегда, закрыт на замок.

Шмаков поднялся:

— Мне жаль, что вас постигла такая беда, поверьте.

— Благодарствуйте за соболезнование. Я, собственно, даже не знаю, как вас величать…

— Шмаков. Я — один из тех, кто отвечает за борьбу с бандитизмом в Петрочека.

Боярский удивленно поднял бровь и, кажется, насторожился.

— Вы удивлены, что я приехал лично? Можете не сомневаться, ваши знакомые за кордоном преподнесут это ограбление как акцию чекистов, как месть взбунтовавшихся мужиков и черт-те знает как еще. У нас на этот счет строгое правило: особо тщательно разбирать дела такого рода.

Повыдвигав ящики в шкафу и комоде, заглянув в фарфоровую вазочку, Боярский продиктовал список похищенного и попросил разрешения уйти ночевать к знакомым. Адрес, который он назвал, значился в списке «Гости Боярского».

Уже уходя, он вдруг обернулся:

— Я совсем забыл: на днях мне ехать в Москву! По службе. Что мне делать? Отложить?

— Смотрите сами. Нам вы пока не нужны, — как можно равнодушнее ответил Шмаков.

Квартира Боярского опустела. Только Шмаков, Шмельков и два инспектора остались заканчивать дела.

Собственно, активной деятельностью занимались инспектора — бродили по флигелю с яркой лампой в руке, выискивая мелкоту, которая могла бы не заметиться с первого раза.

Шмаков и Шмельков беседовали.

— Ну, предположим, всполошились, Вячеслав Донатович. Вчера — сожгли дом Арончика вместе с Валетом. Сегодня — под видом ограбления — убивают Марью эту, экономку. Похоже на то, что избавляются от лишних? А?

Шмельков, как обычно, то ли слушал, то ли нет. В десятый раз проглядывал заключение судебного врача. Хмыкал, сипло дышал, затем довольно бесцеремонно перебил Шмакова:

— Послушайте: «Смерть наступила в результате проникающего…» Ну и так далее. А вот: «На теле жертвы присутствуют множественные следы ожогов, характер коих говорит о том, что она получила их, будучи еще живой». Вы знаете, Илья Тарасович, если бы я точно не был убежден, что Ванька с пятнышком в могиле, я бы сказал, что это — его работа! В Петербурге только он один грабил с применением пыток.

— Но он убит.

— Значит, вы меня не совсем поняли. Я говорю о его, так сказать, «школе», если здесь пристало употреблять сие слово. Я вот тут посмотрел на убийство с исторической, так сказать, точки зрения. Получается очень любопытно. Ограбление на Садовой — тоже с пыткой. Кто участвовал? Ванька с пятнышком, Сермяга, Валет, Дышло. Сермяга расстрелян в октябре восемнадцатого. Дышло, насколько мне известно, перебрался в Одессу. Остаются Ванька и Валет. Дело старухи Богоявленской. С пыткой. Участники: Ванька, Валет, Грюня, Шелешпер. Грюня убит в драке. Шелешпер удавился в тюрьме, не дождавшись расстрела. Кто опять остается? Ванька и Валет. Бывший ростовщик Шнеерсон. Кто на его глазах поджигал внучке волосы, чтобы вынудить у старика деньги? Ванька, Валет, Лейб-Эстонец, Сахаровский и Гусар. Сахаровский сейчас у нас, Эстонец и Гусар, как вы помните, расстреляны. Опять же остаются Ванька с пятнышком и Валет.

— Ванька убит. Валет сгорел.

Вячеслав Донатович с нескрываемой насмешкой и со снисхождением поглядел на Шмакова. Он опять был на белом своем коне.

— Ванька убит, я верю… — сказал он с расстановкой, — а Валет… вы что, сами видели его мертвым? Кто видел Валета?

— Арончик показал, что в доме был только Валет. Кости в пожарище… — Вдруг подскочил Шмаков, закричал: — Ды-ымов!

Появился один из инспекторов.

— Живо, Дымов! Подними Глазова. Спроси, достал ли он почерк Валета. Второе — срочно! — докторское заключение о костях, которые нашли в доме Арончика!

Дымов мялся:

— Вы бы лучше Окоемову это поручили.

— Эт-то еще почему?

— Куриная слепота у меня, товарищ Шмаков, а сейчас ночь.

— Тьфу! — с чувством плюнул начальник. — Ну а если ночью на операцию пошлют?

— Не пошлют Начальство знает. Потом — недавно это у меня. Доктор сказал, от какого-то недостатка. Витамина, что ли, какого-то не хватает.

— Зови Окоемова!

— Ах, какая куриная наша слепота! Какие ошибки делаем! — Шмаков сел на стул, но тут же как обожженный вскочил, зашагал по комнате. — Если все окажется по-вашему, то дела не такие уж и плохие… — он оживленно потирал руки.

Шмельков скромненько слушал, но глаза его лучились ехидством.

— Вы хотите сказать, что автор письма — Валет, а труп в доме Арончика — не Валет?

— Именно!

— И что Валет убил наложницу Боярского, и что это именно он искал драгоценности в доме?

— Возможно!

— Ну а теперь-то, — торжествующе хмыкнул Вячеслав Донатович, — признайтесь: кто был прав, связав Боярского с хищениями ценностей?

— Вы, вы, дорогой наш товарищ Шмельков! Хотя это — пока еще предположение.

Не так уж много надо было старику, чтобы ощутить блаженство.

— Да-с, Илья Тарасович! — актерским ублаженным баритоном пророкотал он. — Нюх в нашем деле, согласитесь, что-нибудь да значит! Валет, правда, меня несколько озадачил. Не ждал я, признаться, такой прыти от вчерашнего школяра… Он, видимо, решил, что все похищенное хранится у Боярского. И, не сомневаюсь, он догадывался, что Ванька готовит точно такое же дело. Решил упредить. Он у Ваньки многому научился, этот гимназист, — и как пытать, и как напарника из дела выводить. До одного только не додумался: что Ванька может знать какое-то другое место хранения. А может быть, понадеялся на осведомленность экономки? А может, просто спешил?

14. ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ СТРЕЛЬЦОВ

В день, когда была убита экономка, Стрельцов вел наблюдение за флигелем…

— Наполеона-то как звали? Бонапарт звали. А мамашу Наполеона? А мамашу — Летеция. Ты по-французски соображаешь, Елизарыч, или подзабыл малость?

— Подзабыл, Ванюша… — смущенно прокашлялся старик.

— Тогда слушай. «Бонапарт по-французски — „лучшая часть“, понял? А „Летеция“, опять же по-французски, — „лето“! „Лучшая часть лета“ — это что будет?»

Старик восхищенно засмеялся:

— Опять солнце получается! Как ни крути, а все по-ихнему получается: не было Наполеона, обшиблись, солнце заместо него приняли! — И опять задребезжал радостным хохотом. — Мы уж с соседом эту книжку сквозь прочли — по десяти раз, ей-богу, не вру!

Ваня Стрельцов, наблюдавший из окна каморки за дверями флигеля и за коридором, вдруг вскочил.

— Погоди, Елизарыч! — тревожным голосом перебил он старика. — Никак знакомого встретил! — и выбежал из комнаты сторожа.

Он увидел Валета, который сбежал с крыльца Боярского и, оглядываясь, заторопился к Литейному.

«Как же это я прозевал его?» — досадовал Стрельцов. Через пять минут, когда Валет на одном из углов оглянулся, Иван понял, что замечен. Но что-то подсказывало Стрельцову: отпускать Валета нельзя. Он припустился бегом:

— Валька! Валька!

Валет остановился, зло глядя на подбегающего Стрельцова.

— Ты чего ж это? Я тебе кричу-кричу, а ты…

— Чего надо? — голос у Валета был неприязненный. Он время от времени поглядывал в конец улицы, словно ждал погони.

— Ф-фу! Дай отдышусь…

Они пошли рядом. Валет шел все так же торопливо.

— Помнишь, ты предлагал мне… ну, работу? Помнишь?

— Не помню.

— Да ты что, Валька! Меня же с фарфорового уволили! Одна надежда на тебя. Я теперь на все согласен.

— Опомнился. Нету больше работы. Нету! И — вали отсюда!

Валет был рассвирепевшим и таким страшным, каким Стрельцов ею и представить не мог. Лицо дергалось какими-то волнообразными движениями, глаза были пустынны и мертвы.

— Ва-альк! — заканючил Стрельцов, снова увязываясь за Валетом. — Жрать ведь нечего! Тебе хорошо, при деле, а чтоб товарища пристроить…

Валет в какой-то подворотне вдруг резко остановился. Стрельцов налетел на него и тотчас же почувствовал возле горла — щекотно и колко — нож.

— Ну слушай, ты, товарищ! Я тебе сказал, пшел отсюда! Или по-другому объяснить?

— Да как же я. Валька, уйду, если ты меня за грудки держишь?

Тот оттолкнул его. Пошел не оглядываясь. И вдруг услышал опять за спиной:

— Валь! А Валь!

Валет повернулся и обомлел: Стрельцов держал в руке наган.

— Я же не собака, Валя, чтобы говорить мне «пшел»… Руки подними! Кому, гад, говорю! — вдруг вскрикнул он с ненавистью.

Валет поднял руки.

— Ты что ж это, Ванька? Да погоди ты! Давай поговорим, договоримся…

— Не о чем договариваться! В Чека с тобой договорятся!

Лицо Валета стало изумленным.

— Так ты из этих, что ли? — и показал глазами куда-то за спину Стрельцова. — И они тоже, значит, с тобой?

Тот невольно оглянулся, и этого было достаточно, чтобы Валет резким зигзагом выскочил из подворотни во двор.

Стрельцов бросился следом и дважды, почти не целясь, выстрелил. Валет закричал, припал на одну ногу и, волоча ее за собой, тем не менее очень быстро нырнул в ветхую сараюшку, наполовину уже разобранную на дрова.

Сарай стоял, притулившись к высокой бетонной стене забора. Деваться отсюда Валету было некуда.

Тут же что-то больно хлестнуло Стрельцова по лицу. Он отпрянул назад в подворотню. К счастью, это была всего лишь кирпичная крошка от пули, ударившей рядом с головой. Следом же ударила вторая — о стенку подворотни, срикошетила, завизжав.

Иван задумался. Положение было сложное: Валета он в западню, конечно, загнал, а как извлекать его оттуда?

Двор был заброшен. Нежилой дом в форме квадратной буквы «с» и высокий бетонный забор.

Район был на редкость безлюдный. Иван вспомнил, что, когда они шли с Валетом, навстречу им попалось от силы три-четыре человека. Да и сейчас никто из прохожих не мелькнул и проеме подворотни. А ведь надо как-то предупредить своих — в одиночку ему Валета не взять…

И патронов всего пять штук. У Вальки — тоже. (Однако это неизвестно: налетчики, Иван знал, часто носят при себе по два револьвера.)

«Что ты там делаешь, Валет?» Стрельцов поднял с земли дощечку, надел на нее шапку и осторожно высунул из-за угла.

Страшной силы удар вырвал дощечку из рук. Шапка отлетела метра на три — на открытое для выстрелов место. Тяжко почему-то заныли пальцы.

«Теперь у Вальки четыре выстрела. Может, и больше, но я буду считать — четыре. Так мне легче», — подумал он.

В подворотне насвистывал ветер. Сухой серый снег шевелился от его порывов под ногами, как живой. Стрельцов начал замерзать.

По-прежнему никто из прохожих не мелькнул в проеме ворот. Начинало смеркаться.

Иван рискнул и на секунду выскочил на улицу. И вправо и влево — пустыня.

Он замерзал все больше и с каждой минутой все больше ощущал нелепую безвыходность своего положения: и отлучиться нельзя, и долго сторожить Валета он не сможет — из-за холода.

Метрах в десяти, слева от ворот, ведущих во двор, поскрипывала на ветру дверь, повисшая на одной петле. Вход в здание был открыт.

«Если успеть проскочить туда, — подумал Иван. — Если б туда проскочить…»

И вдруг, испугавшись, что не решится на это, Стрельцов, отчаянно топая сапогами, побежал к дверям. Разлетелось стекло в доме — Валет выстрелил.

Головой вперед, как в воду, сиганул Иван в темноту подъезда, и тут будто горячим хлыстом стегануло его.

Он сразу упал, и это спасло его. Пуля всего лишь прошила ягодицу — вдоль и насквозь.

Он вскочил, чтобы взглянуть на сарай, и вскрикнул от боли. Он услышал, как побежала горячая кровь по ноге. И едва понял, что это кровь, что это его, Вани Стрельцова, кровь, ему стало плохо.

Наскреб с подоконника пыльного снега, потер лоб.

Теперь из темени подъезда ему был хорошо виден сарай. Иван отковылял поглубже в темноту, пристроился за бочонком с истошно пахнущим клейстером. «А ведь Валет дважды стрелял», — подумал он.

Кровь все бежала и бежала. Как перевязать рану, он даже не представлял. Отодрал кусок исподней рубахи, сунул сзади и штаны.

«Герой, — прошептал он, морщась от боли, — а у героя — геморрой. То-то веселья всем будет…» Но подумал об этом он спокойно. Потому что боль была настоящая, и кровь текла настоящая, и напротив был враг — тоже настоящий.

…Он поймал себя на том, что будто бы проснулся. На миг вдруг дернулось все перед глазами, исчезло, потом медленно, нехотя появилось. Он всполошился. «Это меня от клейстера мутит», — решил он и захотел встать. Очень трудно оказалось встать. У него даже в глазах потемнело, настолько трудно оказалось встать.

Его качало, как пьяного.

— По стеночке, по стеночке, — бормотал он себе, пробирался к окну.

Стал виден сарай. «Ну, стреляй же!» Валет молчал.

«Что же это творится со мной? — удивленно подумал он. — Ну, кровь. Ну, больно. А вот сейчас я лягу, а он уйдет. На одной ноге, с двумя патронами, а уйдет».

Он посмотрел вниз и с изумлением заметил, как немощно и вяло болтается в его ладони револьвер. И испугался: через пару минут он уже не сможет даже и выстрелить!

Он заметил, что щеки его мокры, когда вновь очнулся после мгновенного обморока.

Потом, дождавшись, когда его ненамного отпустила слабость, торопливо доковылял до входа, вывалился плечом вперед в проем двери и, медленно сползая по стенке на пол, пять раз, с усилием нажимая спуск, старательно выстрелил по сараю наугад.

Он не услышал ответного выстрела. Не видел, что произошло дальше. Дряхлый сарайчик вдруг принялся скрипеть и коситься, передняя стенка его рухнула, и вместе с ней головой вперед грохнулся Валет, на которого сыпались ветхие остатки крыши.

Стрельцову повезло. Неподалеку оказался патруль. Услышав выстрелы, прибежали матросы. Не случись этого, Иван наверняка бы погиб, потеряв столько крови.

15. ИЛЬЯ ТАРАСОВИЧ ШМАКОВ

Шмаков играл цепочкой кулона — то ссыпал ее в ладонь, то аккуратно вытягивал. Слушал Шмелькова.

Тот вещал, вольготно расположившись в кресле, пальто распахнув, ноги в стариковских ботиках далеко вытянув.

— В доме у Боярского, конечно, же ничего и не было. Допускаю, что временно там что-то хранилось, — тайник-то в подполе не зря, — но потом похищенное куда-то переправлялось. Ваньку, понятно, об этом в известность не ставили. Валета — тем более. Валет, хотя бы пару раз, в доме Боярского был. Когда привозили награбленное, так я думаю.

— Какой смысл сейчас об этом говорить? — с усталым неудовольствием отозвался Шмаков. — Валет убит. В доме Боярского — ничего. Все, что сумел взять Валет, продиктовано князем: ни камушком меньше, ни камушком больше. Кстати, посмотрите, что еще нашли у Валета.

Шмельков взял протянутый Шмаковым клочок бумаги. Там старательно, в столбик было выписано: «Милостивый государь, уведомляю, доподлинно известно, примите уверения в моем совершеннейшем почтении, соблаговолить, поелику возможно, паче чаяния, солидаризироваться, настоятельнейше рекомендую…»

— Да, — сказал Шмельков. — Опасный рос бандит.

Шмаков подгреб к себе горстку колечек, браслеток, цепочек — изъятое у Валета.

— И ведь ни с какой стороны к Боярскому не подкопаешься! — с досадой процедил он. — Каждая из вещичек на законнейшем основании выдана банком в качестве семейной реликвии!

Еще раз пододвинул список, в десятый раз принялся сортировать:

— Перстень старинной работы с сапфиром. Этот, что ли? Кольцо с изумрудом в обрамлении шести мелких бриллиантов…

Шмельков с раздраженной скукой следил за этим бессмысленным занятием. Дело с миллионами было в тупике. От него требовался какой-то поистине ку де мэтр, чтобы резко изменить течение событий и выбраться из трясины. Но что надобно делать, Вячеслав Донатович не знал и оттого злился.

«Уповать на арест Боярского и его людей — глупо, — размышлял Шмельков. — Вряд ли многие могут знать, где похищенное, а те, кто знает, наверняка народ матерый — упрутся, слова от них не добьешься, и тогда…»

— Это из чего сделано? — перебил его мысли Шмаков, показывая кулон-балеринку, которым забавлялся. — Серебро, что ли, платина?..

Шмельков мельком взглянул:

— Ни то ни другое. Мельхиор.

— А зачем же тогда он в список драгоценностей ее включил? — недоуменно спросил Шмаков.

В голосе Шмелькова прозвучало явное раздражение:

— Откуда мне знать! Может, ценностью считает!

«…Где можно хранить такие громоздкие вещи, как картины? Или эти скульптуры? Перевозили, понятно, на ломовике. Ого! Это можно попробовать — разыскать ломовика. Не так уж их много в Питере. Кого из извозчиков мог подрядить Ванька?»

Шмаков шумно вздохнул, полез в ящик стола. Водрузил на нос старенькие стальные очки. Сразу стал удивительно похож на пожилого мастерового, любопытствующего чужой работой.

— А у вас лупа, Вячеслав Донатович, есть? — спросил он, не отрываясь от балеринки. — А то здесь что-то написано, но больно уж мелковато.

— Это вы у молодых поинтересуйтесь. Они в шерлок холмсов любят играть.

…Когда через двадцать минут (совсем забыл за размышлениями, для чего пошел) он вернулся в кабинет Шмакова, тот по-прежнему занимался с кулоном. То отставлял его от глаз, то приближал, то водил над ним очками.

Молча взял лупу, глянул, разочарованно вздохнул:

— Чепуха какая-то! «Лизетта, Париж». Фабричная марка. — Но вдруг насторожился, даже привстал над столом. — Ну-ка, ну-ка, ну-ка! А где ножичек? Винтик-то Вячеслав Донатович, отвинчивали, и не раз.

Пошарил в ящике, вынул перочинный ножик, стал аккуратно и осторожно крутить винтик. Что-то мурлыкал себе под нос.

— Так-ак! — разъял балерину на две части. — И что же у вас, барышня, внутрях? Бумажка!

Узкий прямоугольничек тонкой рисовой бумаги был испещрен буквами и цифрами.

— Записывайте, Вячеслав Данатович! «Должен: Ив. Ив. — 222 рубля 15 копеек. Пав. Ник. — 149 руб. 23 копейки. Иванову — 363 рубля 09 копеек…»

В списке, который нарекли «Кредиторы Боярского», оказались двадцать две фамилии.

Как определили понимающие в графологии люди, записи принадлежали руке Боярского, сделаны были недавно и в разное время.

Нелепостью было предположить, что это записи одолженных у кого-то сумм: кто, в самом деле, одалживается суммой в 212 руб. 01 коп.!

И Шмельков тут изрек:

— Все очень просто, милостивые государи… Куда как все просто. Это — номера телефонов!

Начали определять адреса абонентов, обозначенных в списке Боярского. Это оказалось непростым занятием.

Телефонное хозяйство Петрограда было почти полностью разрушено.

Однако звонить «кредиторам Боярского» чекисты не собирались — нужно было только установить их местожительство, но и это оказалось задачей трудной до чрезвычайности.

То ли сразу после октябрьского переворота, то ли позже — во время пожара, вспыхнувшего на станции, — адресные списки абонентов были в значительной степени уничтожены. А по справочнику «Весь Петроград» удалось установить всего лишь двенадцать адресов — из двадцати двух.

* * *

— Что — Федоров?

— Боярский предложил ему встречу в Москве. Позвонил по телефону. В будущий четверг, от пяти до шести вечера, на месте памятника Скобелеву. Подойдет человек, спросит время. Отвечать, прибавив ровно час. «Ваши часы то ли спешат, то ли отстают» — это пароль. Ответить надо: «Скорее всего спешат…»

— Тебя не тревожит, что он уклонился от встречи здесь?

— Больше всего боюсь, что он — кто знает, насколько сильны его связи? — получил вдруг проверку на Федорова. Надеюсь, что причина — в суете, которая возникла вокруг Боярского после нападения Валета на его дом. Очень хочу надеяться.

— Поэтому?..

— Поэтому пусть Федоров едет на встречу. Пусть встречается с Боярским там. «Галицийцев» мы ему приготовили. Здесь мы арестовываем всех «гостей Боярского».

— Совпадения в списках «Гости Боярского» и «Кредиторы Боярского» есть?

— Нет.

— Значит, ты прав. Завтра — вернее, в ночь отъезда Боярского — проводи аресты «гостей». А после — принимайся-ка за «кредиторов»!

— Я хотел, правда, повременить с «кредиторами»… А вдруг между ними всеми есть связь, неизвестная нам? Впрочем, не возражаю, устал, не возражаю.

— Молодец, что не возражаешь. Поручи опытному — тому же Шмелькову — розыск оставшихся десяти адресов. Не может быть, чтобы их нельзя было найти.

— Есть!

16. ГОСТИ БОЯРСКОГО

Ночь. Метель из мокрого снега. Истертые ступени. Звонок с надписью: «Прошу повернуть!»

— Кто там?

— Из домкомбеда. Нам сказали, что у вас ночует посторонний.

— Помилуйте! Никого чужого!

Бряцание засовов, цепочек, замков.

— …Только я, жена, дети…

— Руки! Вверх, говорю, руки!

— Руки?!

Ночь. Стук в дверь. Тишина за дверью.

— Давай, Ширяев, ломай!

Приклады о дверь. Треск.

— Не толпитесь в дверях. Я — первый.

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Звон разбитого стекла в дальней комнате.

Черный силуэт распластавшегося внизу, на белой мостовой, человека.

Ночь.

Звонок.

В дверь, приоткрытую на цепочку, злобно задребезжав по кафелю, выкатывается лимонка.

— Бо-о-мба-а!!

Взрыв.

И так вот тридцать раз за эту метельную ночь…

В эту ночь арестовано — двадцать пять. Пять «гостей Боярского» — убиты в перестрелке. Чекистов — убито шесть, восемь ранено.

17. КРЕДИТОРЫ БОЯРСКОГО

В эту ночь Шмаков сбился с ног.

Его со всех сторон дергали. Кто-то из арестованных рвался заявить протест. Одна за другой возвращались из города группы, докладывали потери… Было решено начать допросы сразу же, по горячим следам, — и на стол Шмакову уже ложились первые протоколы.

Кончилось тем, что он вдруг часу в пятом утра крикнул дежурному:

— Всем! Приказ! Полтора часа спать! Потом пойдем по мильоны! — закрыл дверь на ключ, шапку надел на телефон и рухнул боком на стол.

Проснулся он через час — с ощущением стыда: вот он здесь спит, а враги рабоче-крестьянской власти в это время, поди, не дремлют?..

Вышел из кабинета — маленький, косолапый, с тугим заспанным лицом, — растолкал дежурного:

— Рабочие, которых просил вызвать, пришли?

Тот поморгал, вдумчиво глядя на начальника. Потом зевнул и равнодушно ответил:

— Та с вечера же спят в цейхгаузе…

Несколько групп выстроились в длинном коридоре. Шмаков держал речь:

— Сейчас каждая из групп получит адрес, по которому следует провести тщательнейший обыск, и если понадобится, то и арест владельца дома. Заранее говорю: кому какой важности квартира попадется — никто не знает. Поэтому — непременное условие: тщательность! Тщательное и беспрекословное подчинение тем сотрудникам Чека, которые стоят во главе групп. Тщательность. Вежливость. Достоинство. Хочу подчеркнуть, что во время обыска могут быть обнаружены значительные суммы золота и драгоценностей. Это — народное достояние, похищенное врагами. Ни одна крупинка, ни один камушек не должны пропасть!

В строю недовольно заворчали.

— Знаю! Знай, что такие слова обижают вас! Знаю, что стыдно такие слова говорить вам, лучшим из лучших петроградского пролетариата! Но, товарищи, золото — страшная вещь! Поэтому говорю: расстрел каждому, кто будет замечен! Теперь… Я вижу, что некоторые товарищи с винтовками. Заменить на револьверы! Обыски проводить, если возможно, без лишнего шума. Что еще сказать? Больше нечего сказать. Все!

Группа, которую возглавлял сам Шмаков, отправилась на Троицкую, в дом Толстого, к бывшему присяжному поверенному Ивану Ивановичу Коростелеву.

Дом был громаден. Даже по внешнему виду нетрудно было определить: беднота тут никогда не живала. Солидные двери, огромные гулкие подъезды, лифт…

Вызвали понятых. Поднялись на третий этаж.

Шмаков волновался. Почти месяц ищут они эти ценности. Убит Тренев. Ранен Ваня Стрельцов. Володя Туляк ходит по краешку смерти из-за драгоценностей, — и вот…

И вот — он поднимает руку.

И вот — он крутит звонок.

И вот — за дверью шаги…

Мужчина лет пятидесяти удивленно глядел на чекистов и, судя по всему, ничего не понимал.

— Мы — из Чека. Вот ордер на обыск. Позвольте зайти.

— О Господи! — сказал Коростелев. — Чека… А я жду доктора. Дочь только что побежала за врачом. У меня сын заболел. С ним что-то страшное…

И он пошел в глубь квартиры, ссутулив плечи. Шмаков и все остальные — за ним.

Вдруг до Коростелева дошло:

— Вы сказали: «обыск»? Но почему — обыск? И почему именно у меня?

— Мы знаем, что у вас на квартире спрятаны большие суммы золота и драгоценностей.

— Какая чепуха! — Коростелев сказал это очень искренне. — И вы что, будете искать у меня?

— Не сомневайтесь.

— Но никаких драгоценностей у меня нет! И не было, поверьте!

Шмаков ухмыльнулся:

— Это, гражданин, такое дело, что на веру, знаете ли…

— Ах, ну конечно же! — быстро сообразил Коростелев. — Но, пожалуйста, Бога ради, потише! У него, мне кажется, испанка, температура ужасная…

Осторожно приоткрыл дверь, заглядывая в комнату. Шмаков тоже посмотрел.

Ночник. Смятые простыни. Парнишка лет тринадцати, с безумно сияющими глазами.

— Папа! Ты почему ушел? Пить дай!

Коростелев плачуще улыбнулся Шмакову:

— Извините…

Начали с гостиной.

«Зря все это! Нет у Коростелева никаких драгоценностей!» — думал Шмаков.

Прошло с полчаса. Коростелев тихонько открыл дверь, вошел на цыпочках.

И вдруг с неуверенной радостью сказал:

— Вы знаете… Он, кажется, заснул! — Стал смотреть на обыск равнодушно и устало.

Шмаков подошел к нему спросить воды, но не успел. Тот перевел взгляд:

— И дочка куда-то пропала. Побежала в соседний дом, к доктору Шварцу. Это, знаете ли, очень хороший доктор, Шварц, — один из лучших в Петрограде. Но почему-то все нет и нет…

— А жена ваша где?

— О-о! — Коростелев будто бы даже обрадовался вопросу. — Жена, видите ли, сбежала. Бросила нас, как говорится, и сбежала с каким-то офицером!

Неушедшее изумление прозвучало в голосе бывшего присяжного:

— Оставила записку, двоих вот детей… Недавно я узнал: они там, на юге. Заезжал какой-то юноша. Дембецкий, Дамбецкий. Она просит передать, что у нее все хорошо и что она, видите ли, просит ее понять! — Он тихонько рассмеялся, легко, без горечи. — Вот только выздоровел бы! — добавил вдруг невпопад.

Шмаков попросил наконец напиться.

— Я вас провожу.

Шмаков жадно пил. Коростелев глядел, глядел на него, потом вдруг произнес:

— А вы знаете? Я, кажется, догадываюсь, что вы можете искать в моем доме. Правда, я не вполне уверен, но у меня ведь и вправду никогда никаких драгоценностей не было! Тот юноша, о котором я вам говорил, оставил у меня на время чемоданчик. Сказал, что когда устроится с жильем, заберет. Я его оставлял жить у себя, но он отказался… Я сейчас принесу!

Чемоданчик был из тех деревянных, самодельных сундучков, которые, наряду с мешками, были в те годы самой распространенной укладкой у кочующего по России населения: замочек и проволочных петельках, жестяные уголки, веревочная ручка.

Тяжел, однако, был чемоданчик. Шмаков поковырялся в замке. Потом просто оторвал петли.

— Что вы! — Коростелев ужаснулся. — Он же придет за ним! Подумает…

— Ничего. В случае приделаем назад.

Грязное нижнее белье, скрученное в узел. Рваные сапоги. Несколько кусков мыла. В парусиновом кисете, стянутом шнурком, — револьверные патроны.

Шмаков выложил все на стол. Подержал чемодан на весу и повеселел.

…Когда он ножом отделил от крышки сундучка тонкую фанерную стенку и оттуда с глухим стуком посыпались золото и камни, переложенные ватой, Коростелев схватился за голову и посерел.

— Вот так сундучок! — засмеялся один из рабочих.

— Хитро, папаша, придумано!

— Но позвольте! — заволновался Коростелев. — Но это же не мое. Я даже не знал, что в нем.

— Продолжайте обыск! — распорядился Шмаков, хотя был уверен, что в доме Коростелева больше ничего нет.

— Господи! — ужаснулся хозяин квартиры. — Так вы меня теперь?.. Но ведь Нина же еще не пришла! И как же Игорь?

Шмаков рассердился:

— Не будем мы вас брать! Рабоче-крестьянская власть разбирается, где — враг, а где — случайный человек.

Тот облегченно вздохнул, не очень-то, кажется, веря.

— А когда тот юноша придет, что я ему скажу?

— Не придет ваш юноша. Это уж точно, что не придет.

…Прапорщик Дымбицкий был одним из пяти пытавшихся бежать нынешней ночью.

У других групп дела складывались не так легко.

Пятьдесят четыре часа шел обыск у торговца Шаповалова. Руководил Сидоренко, приданный первой опербригаде после смерти Тренева и ранения Стрельцова. Человек это был спокойный, в победе революции уверенный бесповоротно и потому к врагам относившийся хоть и беспощадно, но несколько даже иронически. Однако и Сидоренко, когда время пошло на третьи сутки, стал терять выдержку.

— Да скажешь ты наконец, где золото?

Тот был тверд, глядел честными, аж со слезой, глазами:

— Я же и говорю, товарищ чекист: нету у меня никакого золота! Вам приказано, я понимаю, — ищите! Только я вам честно признаюсь, что нету у меня никакого золота, и в том крест на себя кладу!

Дом Шаповалова перевернули вверх ногами. Заколоченную лавку его осмотрели с десяток раз. Перерыли весь двор…

И вот наконец Сидоренко вескими торжественными шагами еще раз вошел в дом мясника:

— Так, говоришь, нету никакого золота?.. Пойдем.

Привел к сортиру во дворе:

— Лезь!

Шаповалов взвыл дурным голосом, бросился прочь.

— Не-ет! Ты у меня, миленок, по-олезешь! — проговорил Сидоренко.

…В мешках оказалось 24 тысячи золотых монет-десятирублевиков.

Не меньше времени занял обыск в Белоострове, куда переехал на жительство отставной брандмайор Фетясов (его разыскали по номеру старого телефона).

Вероятнее всего, что ничего бы не нашли, если бы не соседский парнишка, который рассказал, что сразу же по приезде Фетясов с родственником таскали вечером какие-то свертки в лесок неподалеку от домика брандмайора.

В дупле старого дуба, после двух суток поиска, нашли… В свертках было ювелирных изделий и коллекционных медалей, как потом оказалось, на десять миллионов золотых рублей.

А вот престарелая княгиня Чернигова чекистов встретила с радостью:

— Вы, верно, от Феденьки?

В сундуке, на котором спала княгиня, страдающая отложением солей в спине, лежал ровным счетом миллион в золотых слитках.

Шмаков теперь в обысках не участвовал. Его комната напоминала то ли музей, то ли банк. В углу грудились слитки золота. На столе — кучками — драгоценные камни, браслеты, цепочки, ожерелья, колье.

Как на службу, являлись вызываемые повестками бывшие петроградские ювелиры, вели оценку.

Шмаков записывал: «Крестовский остров, Величкин, — 30 кг золотых медалей, 146 изделий с драгоценными камнями… Мироном, Офицерская, 14, — золотые монеты, 13 миллионов рублей Сарычев, Пехотная, — золото, ювелир. изделия — 28 миллионов (перепроверить)».

«Миллионы с большими нулями» текли в кабинет Шмакова…

* * *

— Глядишь именинником, Шмаков.

— Спать хочу.

— Пока не заснул, глянь на реестрик.

— Да уж я и сам подсчитывал. Музейных ценностей — большой недохват, царских каменьев — тоже. Про картины и прочие там сервизы-гобелены — и слыхом не слышно. Зато, заметь, поперло вдруг банковское золотишко, которое мы давным-давно и искать-то забыли, рублевики опять же царские…

Бить нас надо. Все грабежи последнего времени мы вешали на налетчиков-профессионалов. Среди них и искали… А теперь не очень-то и удивлюсь, когда узнаю, что группа Боярского создана кем-то именно для экспроприаций. Посмотрел бы ты на его людей — орлы-стервятники, стреляное-простреляное офицерье! Наверное, и сентябрьское ограбление — их рук дело. И июльское ограбление банка.

— Ну, такие выводы выводить еще рано… Дальше что собираешься делать!

— Спать собираюсь. Все, что в твоем реестрике, или лежит по оставшимся адресам, или… черт знает где. Адреса Шмельков — уверен! — найдет. Повезло все-таки, что у нас такой старик…

— Действительно повезло. Ты вот что: пошли кого-нибудь к пареньку вашему, Стрельцову. Пусть прочтут приказ о награждении часами и все такое.

— Сам съезжу. Зачем кого-то посылать? Сейчас прямо и поеду.

— Спать ведь собирался.

— А то я не пробовал. Заснешь, а через пятнадцать минут вскакиваешь, одно расстройство.

18. ВАНЯ СТРЕЛЬЦОВ

Мать Вани Стрельцова стояла у двери, кусала угол платка и беззвучно плакала.

Шмаков, Свитич, еще два оперативника, которых Стрельцов никогда раньше не видел, стояли перед кроватью строем — каблуки вместе, мыски на ширину приклада, грудь колесом, а в глазах огонь.

Шмаков серьезно и громко читал по бумаге:

— «…За беззаветную преданность в боях с мировой буржуазией и их подручными уголовными элементами Петрограда, за умение в схватках с врагами рабоче-крестьянской власти — наградить…»

Стрельцов забеспокоился:

— Илья Тарасович, я встану лучше!

Встал, стараясь не морщиться, — в подштанниках, босиком, но тоже — пятки вместе, грудь колесом.

— «…наградить Стрельцова Ивана Григорьевича, инспектора… — тут Шмаков глянул на Стрельцова поверх очков, подчеркнул: „инспектора“, — именными серебряными часами марки „Павел Буре“ с надписью…»

Добыл из кармана часы, завернутые в платок:

— Оглашаю надпись: «Ивану Григорьевичу Стрельцову — за храбрость». На тебе, Ваня Стрельцов, за храбрость!

Отдал награду, обнял, так что Ване пришлось приготовленные слова высказать через плечо Шмакова:

— Служу мировой революции!

Мать у двери не стерпела и зарыдала вслух.

— Что уж теперь плакать, мамаша? — рассмеялся начальник. — Героем сын вырос. Теперь уже поздно плакать. Теперь остается только радоваться!

— Так ведь и радуюсь, только почему-то слезы… — отвечала мать. — Вы ему прикажите, пожалуйста, чтобы он лег. Вон ведь босиком на холодном полу стоит.

19. ЛИЗА

Уже на третий или четвертый день Шмельков нашел две нужные квартиры. В списках Шмакова появились новые цифры с нулями: «Изделия ювел. зол., плат., с камнями — стоимость…» и «Монеты зол., сер. старинные (коллекция) — стоимость…».

«…Лестницы круты, жизнь — собачья, сердце — ни к черту, а тут изображай из себя Эдисона, громыхай этим глупым железом! И между тем совсем неизвестно, милостивый государь Вячеслав Донатович, зачтется ли вам сорок лет беспорочной службы при „царском прижиме“, если, к примеру, на пенсион уходить? Ась?

…Ну-с, вот и нумер восемнадцатый.

Звоним.

Звонок, разумеется, неисправен.

Стучим. Никто, разумеется, не открывает. Впрочем, нет, — миль пардон! — кто-то шаркает там ножками».

— Кто-о-о?

«…Ишь! Спросила, будто пропела. Пропеть, что ли, и мне в ответ?»

— С телефонной станции-и. Проверка линии-и.

— Одну минуточку. Здесь такая уйма засовов…

…А у Вячеслава Донатовича сердце вдруг словно бы всплыло и уже не больно, но все же неприятно стукнуло куда-то под горло. Он даже закашлялся.

— Господи боже мой! — женщина изумленно и радостно глядела на Шмелькова, рукой касаясь виска. — Или это мне кажется, или это Славик-Тщеславик? Какими судьбами, каким ветром и кого мне благодарить за такого гостя?

— Благодарите телефонную станцию, мадам, — отвечал Шмельков, с трудом припоминая тот полушутливый полусерьезный тон, которого они держались много-много-много лет назад.

— Телефонную станцию? Да заходи же! Раздеваться не предлагаю. Да кинь ты ее куда-нибудь! — это о сумке с инструментом. — Ой, Славик, как я рада! На кухню пойдем. Там средоточие всего тепла, какое есть в доме.

Усадила, уселась напротив. Стала глядеть-озирать, все еще не переставая улыбаться, и улыбка становилась все тоньше, все мечтательнее и печальней.

— Ты знаешь, а ты немного постарел, — засмеялась она, — за те — подумаешь! — каких-то двадцать лет, что мы не виделись!

Шмельков прокряхтел что-то. Удивительное дело: он опять чувствовал в себе именно то стеснение, смущенную нежность, какие чувствовал в те годы. И ему было так же хорошо.

— Я, понятно, должен сказать, что на вас, мадам, годы нисколечко не отразились?

— Скажи, если язык повернется. Увы, Славик, увы! Ты хочешь чаю, я вижу. Или — кофе? Настоящего кофе!

— А потом скажешь, что пошутила…

Трещала мельница в ее руках. Сказочный запах свежемолотого кофе реял по кухоньке. Шмельков сидел с закрытыми глазами. Ему вдруг захотелось, чтобы это никогда не кончалось: и этот запах, и азартный треск кофейных зерен в мельнице, и чтобы Лизин голос звучал нескончаемо — молодой, чуть насмешливый, несравненный голос.

— …Вот так все и получилось. И, знаешь, привыкла! Кот у меня был. Маркиз. Пушистый, как муфта, толстый и ленивый. Помер Маркиз. Это была моя последняя потеря. Может быть, самая горькая. Господи, что я говорю? Хотя это правда: я так ни по мужу, ни по Сереже не плакала, как по этому дуралею, который первый раз в жизни решил поохотиться и, конечно же, брякнулся с четвертого этажа. Ну а ты-то как жил эти годы? Почему вдруг на телефонной станции?

Шмельков открыл глаза.

— Но как же это? — захрипел он и, прокашлявшись, продолжал: — Ты — и вдруг такая к тебе несправедливость! Ты — и вдруг одна! Ни мужа, ни сына, ни матери. Ну, я — это понятно. Но почему так жестоко к тебе? Жизнь, судьба, Бог — кто там этим занимается? — почему именно тебе такие муки?

— Славик, милый… — она легко и ласково провела ладонью по его седой голове. Слегка задержала руку. — Ты все такой же… Ну а почему бы и нет? Это для тебя я была чем то… — она не нашла слова. — А когда рушится мир, под его облаками — все! Все без разбора! Я ведь жива… Разве это плохо, скажи? Жива. Здорова. Вот тебя мне Бог послал в гости, и я напою тебя сейчас настоящим кофе и накормлю гречневыми лепешками. Последняя наша кухарка — Настя — была, на мое счастье, из Поволжья. Там часто — голод, и у нее была мания делать запасы. Я, помню, отчитывала ее за это, а теперь расцеловала бы. Если бы не она, я бы уже трижды была там, с ними…

Она посмотрела на своего гостя, лицо ее печально сморщилось в нежной гримасе:

— Милый ты мой, старый друг. Спасибо тебе.

Как печально, как прекрасно было! Эта бедная кухня, этот меркнувший свет из замерзшего окна, эта смирная нежность к увядающей милой женщине, которая когда-то была всех дороже на свете. Боль проклятия, сладкая мука, бешенство ревности — все прошло! И все, оказывается, ничтожным было — вот в чем печаль — перед тем, что творилось сейчас.

Какая ложность, Господи, и какой печальный покой в душе, и как он похож на счастье!

Был вечер, когда он собрался уходить. Так тяжко было оставлять ее в холодном этом доме, что он ощущал свой уход как боль.

— Я так рада, что мы встретились. Теперь мы не одни, тебе не кажется?

— Кажется.

— Ты приходи. Я дома всегда после пяти. А не можешь — позвони. У меня телефон работает. Аукнемся — все легче будет жить, правда?

— Да.

Он одевался медленно и неохотно. Часто с немой нежностью взглядывал в ее лицо.

— Ну, иди! — шепнула она молодо. — Иди и не забывай старую, дряхлую женщину.

Быстро, легко и нежно коснулась губами его щеки. Он покорно пошел. Она выглянула следом:

— 4–24–40! Не забудь. И, пожалуйста, приходи, пожалуйста!

…До него только на улице дошло, что 4–24–40 — один из тех телефонов, которые он разыскивает.

20. ВЛАДИМИР ТУЛЯК

— Который?

— Вон тот. В шинели и солдатской шапке.

Из окна квартиры, в которой находился Боярский, до Федорова было метров сорок — бинокль был отличный, армейский, — Боярский глядел долго.

— Спокоен, — бормотал он вполголоса, впиваясь взглядом в лицо Федорова. — Так молод и так спокоен. Слишком уж спокоен… — На минуту оторвался от бинокля. — Взгляните, Протасенко, во-он на того, который возле афишной тумбы. И еще на этого, в бекеше, — он уже десять минут болтается на углу.

Протасенко — молодой, черный, будто бы закопченный даже, — подошел, невнимательно глянул, уселся на подоконник.

— Пустое, Николай Петрович.

— Пустое? Ну что ж, Протасенко, может быть, и пустое. Но видите ли, в чем штука… Вчера я получил из Петрограда депешу. Там аресты.

Поставил бинокль на подоконник, зашагал по комнате, тесно заставленной мебелью. Говорил, делая множество лишних, рассеянных движений: то проверял пыль на полировке комода, то открывал-закрывал крышку секретера, то разглядывал какую-то статуэтку.

— Аресты, Протасенко! Настолько серьезные, что можно сказать, боевой организации, которую мы с вами создали, нет! Но это еще не все новости. Идут обыски по тем адресам, где мы хранили наши средства.

Протасенко медленно посерел, лег на кушетку торжественно и строго — как покойник. Стал глядеть в потолок.

— Что делать? — спросил он равнодушным голосом.

— Что делать? «Что делать?» «Камо грядеши?» А главное — «Кто виноват?»! Дайте-ка я еще раз взгляну на этого юношу…

Опять стал глядеть. Долго.

— Без двадцати минут шесть, — тусклым голосом напомнил Протасенко.

— За эти двадцать минут нам и нужно сделать выбор. Либо мы пренебрегаем знакомством вот с этим юношей, очень мне не симпатичным, пробираемся в Алексин, делим оставшиеся средства и начинаем жить припеваючи — «пропиваючи», как говорил мой камердинер. Либо…

Говоря все это, Боярский продолжал разглядывать Федорова. Тот уже ходил кругами по скверу против дома градоначальника. Лицо его было раздражено ожиданием. Он поминутно взглядывал на часы.

— Либо, Протасенко, мы идем сейчас на рандеву… которое попахивает западней. Вы можете поручиться, что появление в Питере вот этого юноши и аресты — две вещи, меж собой не связанные?

— Я не могу за это поручиться, — ровно отвечал Протасенко, по-прежнему возлежавший на кушетке.

— Взглянем, однако, на дело по-другому… — сказал Боярский и действительно, прежде чем поставить бинокль на окно, с детским любопытством заглянул в окуляры с другой стороны. — Нас осталось, считайте, двое… — Боярский заходил по комнате. — А вдруг за ним и вправду — офицерская организация? Вправе ли мы упускать такой шанс?

Протасенко посмотрел на него пораженно:

— Вы что же, назначили ему свидание, не веря?

Боярский на секунду остановился, затем, не ответив, снова зашагал. Походка его стала заметно энергичнее.

— Нас — двое. То, чем мы владеем, — пустяк в сравнении с тем, что было. Но это — очень большие деньги!

— Без двенадцати минут шесть, — сообщил с кушетки Протасенко и сел. — Я думаю, надо идти. Мы занимались «эксами» не ради своего кармана. Я пойду.

Боярский посмотрел на него строго и изучающе. Затем лицо его помягчело, стало чуть ли не растроганным. Сказал он, однако, слова, которые Протасенко не понял:

— Как я ненавижу декабрь! Будь это любой другой месяц, я ни секунды бы не раздумывал! — Затем грубо сменил интонацию: — Я провожаю вас до Чистых прудов. Если замечу слежку, обгоню: руки за спиной, в правой — газета, свернутая вот так, фунтиком. Идите! Помогай вам Бог, Протасенко!

«…Почему он сказал: „Помогай вам Бог?“ Нет-нет, я уверен, он не собирается выходить на игры! Миллионы, однако, именно он определял в Алексине, без меня, и в случае чего… Ах, к черту! Не хочу я так думать о нем! Мне тоже не нравится Федоров. Не нравится, что вслед за ним пошла цепочка полупровалов: Ванька с пятнышком, ограбление квартиры, убийство Марьи Петровны… К черту! К черту! Я все равно иду. Отец, ты видишь? — я иду! Мы все начнем сначала, отец, и своего добьемся. Ну а в случае… Что ж, всегда успею выстрелить первым».

«…Пять минут — до шести. Если за эти минуты никто не подойдет, значит, все было зря; и изнурительное это актерство, и бессонные головоломные ночи, и напряжение нервов.

Правильно ли я рассуждал, когда предложил осложнить Боярскому ситуацию, позволить, если удастся, кому-то из подручных князя сообщить ему об арестах и обысках? Я рассуждал, как шахматный игрок: создать на доске путаницу, в которой добиться победы легче, чем в спокойной позиции. Но я упустил в расчетах один, наипростейший вариант — тот, при котором партнер просто-напросто не является на игру…»

«…Уходить?.. Уходить!.. Одному или вместе? А вдруг есть шанс? И вдруг все мои подозрения — пустое, как говорит Протасенко? Все равно — уходить! Пора! Но каково мне будем помнить о Протасенко потом?.. Значит, уходить надо вместе? Ах, если бы не декабрь — этот дьяволом меченный для меня месяц! Но об этом уже — нечего! Об этом уже поздно: Протасенко подошел к Федорову…»

— Который час?

— Без двух минут семь, — буркнул Федоров.

— Семь? Ваши часы то ли опаздывают, то ли торопятся.

— Торопятся, торопятся, милостивый государь! Какого черта, скажите, я должен торчать болван болваном в самом центре Москвы? Или вы разглядывали меня из какой-нибудь подворотни весь этот час?

— Вы почти не ошиблись, — Протасенко отвечал холодно.

— Если вы хотели углядеть мое окружение, — съязвил Федоров, — пожалуйста, на той стороне стоит человек в башлыке, второй — чуть впереди нас — с дровами на тележке… За тем углом будет третий…

— А тот, что читал декреты на афишной тумбе? А тот, что в бекеше?

— Вы хотите, чтобы я указал вам на всех?

(Это была импровизация, рожденная вдохновением, не иначе. За секунду до этого Федоров и думать не думал раскрывать им систему страховки.)

— Зачем вам это понадобилось?

— А вы что же, вышли на эту встречу так-таки нагишом?

— Клянусь!

— Ну и глупо! А вдруг я — Чека? А вдруг вы — Чека? Меры предосторожности никому еще не вредили. Кстати, могу познакомить еще с одним.

Чуть впереди переходил улицу пожилой мужчина, почти старик, с ребенком на руках.

— Мы далеко направляемся?

— На Чистые пруды, если не возражаете.

— Я-то не возражаю, но ротмистру Жадану придется нелегко, поскольку в одеяльце у него не любимый внучек, а пулемет Гочкиса, а он, как вы помните, тяжел.

— Вы меня пугаете?

— Что вы, сударь! Просто мы взволнованы. Мы нынче как всегда на выданье. Шутка ли! Такая завидная партия, как наше почтенное сообщество! Ну а вдруг вы из гордости обидите чем-то наше девичье достоинство? Надо же будет кому-то защитить бедную девушку?

Уверенная веселость поручика приводила Протасенко в раздражение. Раздражение было унылым. Всего лишь полчаса назад за ним была сила — полусотня офицеров, готовых на все, и миллионы рублей, способные увеличить силу этой полусотни в сотни раз.

(Боярский любил разглагольствовать, когда они оставались наедине и князь был в подпитии: «Богаче нас в России нет, Протасенко, никого! Придет час, и все эти генералы, адмиралы, верховноглавнокомандующие будут у нас вот здесь, в кулаке. Мы, Протасенко, будем платить им жа-ло-ва-нье!» Все лопнуло, и вот он, Протасенко, член штаба, правая рука Боярского, идет на поклон к людям Федорова.)

— Так ли уж нам обязательно идти мимо этого заведения? — Федоров недовольно кивнул на Лубянку.

— Здесь ближе… — Протасенко коротко взглянул на спутника и разочаровался: у того было напряженное, окаменевшее лицо.

Когда миновали опасный участок и вышли на Мясницкую, Федоров снова заговорил с прежней веселостью:

— А я вас сразу узнал! Недели две назад, на Невском, вы целовались с очаровательной дамой неподалеку от книжного магазина Ясного.

Протасенко ответил сухо:

— Возможно. Мы часто прогуливаемся по Невскому.

Федоров не нравился ему все больше и больше.

— Я вижу, у вас какое-то кислое нынче настроение. Может, отложим разговор? Грустный веселого не разумеет.

— А вы-то отчего веселитесь? — неприязненно спросил Протасенко. У него было отчетливое ощущение, что он — под конвоем.

— Так уж я вам сразу и рассказал! — засмеялся Федоров.

Их перегнал Боярский. Руки за спиной, в руке — газетный фунтик.

— Постойте! — с раздражением крикнул Протасенко. И побежал вслед за Боярским, который без оглядки торопился вперед. Зашагал рядом, что-то объясняя.

«Ах как славно получилось, что я сразу же рассказал о прикрытии! — подумал Федоров. — Ах как славно!»

Они поджидали его на углу Чистопрудного бульвара.

Боярский, широко и неискренне улыбнувшись, протянул руку:

— Ну что ж, господин Федоров, рад познакомиться!

— Я тоже рад, Николай Петрович! Но лучше обращаться друг к другу «товарищ» — долго ли оговориться в неподобающем месте?

Боярский вдруг замкнулся. Потом с усилием и скрытой угрозой спросил:

— Почему вы считаете, что я — Николай Петрович? Нас, кажется, никто никогда не знакомил.

Протасенко — руки в карманы! — быстро глянул вдоль улицы, отыскивая охрану.

«Ах, чертовщина! — досадливо мелькнуло в голове Федорова. — Объясняй! Скорей! — хлестнул он себя. — Сейчас все кончится!»

Вдохновение не оставило его и на сей раз:

— У меня прекрасная память на голоса. Вы говорили со мной по телефону, а перед этим ваш связной там, в «Европейской», сказал: «Николай Петрович вам позвонит самолично». Впрочем, я вполне допускаю, что вы и не Николай Петрович вовсе…

— Боярский, — буркнул князь и еще раз протянул руку.

— Федоров. Хотя вы, по-моему, вполне допускаете, что я и не Федоров вовсе. Хотите семечек? Мне не нравится, что наш разговор начался так.

— Ну конечно! — Боярский слабо усмехнулся. — Вы выходите в сопровождении семи вооруженных людей и хотите…

— Шести. С седьмым вы обмишурились. Я хотел произвести на вас впечатление. Кроме того… Но об этом после! Так хотите семечек?

— Я не хочу семечек. Пойдемте. Здесь есть одна квартира…

— Не люблю в духоте. Опять же мои мушкетеры начнут волноваться, ломиться в дверь. Давайте присядем.

Он галантно очистил снег со скамейки, и они сели. Бульвар был пустынен, завален снегом.

— Позвольте, я задам вам несколько вопросов, — сказал Боярский. — В зависимости от ответов мы решим, стоит ли нам разговаривать дальше. Ваша численность, вооружение, средства, цели?

— Численность: шестьдесят активных штыков — мобилизация и точение часа. Около ста тридцати — через два часа. Вооруженно: винтовки, шесть пулеметов, револьверы. Средства: я ими вплотную не занимаюсь, но, кажется, оставляют желать лучшего. Цель: борьба за власть. Как вы понимаете, нам пока незачем излишне подробно касаться некоторых вопросов.

— Связь с другими группами?

— Есть. Вопрос о совместных действиях мы пока, правда, не поднимали.

— Когда вы предполагаете производить эти «совместные действия»?

— Все будет зависеть от положения на фронте, от успеха в работе в полках Московского гарнизона. Эта работа идет формированно…

Федоров закурил.

— А какова ваша численность, вооружение, средства, цели?

Боярский словно и не слышал вопроса. Сидел, уставившись взглядом в снег под ногами.

Пауза длилась и длилась. Федоров, однако, не торопил князя, веселыми, торжествующими глазами смотрел на сгорбленного врага.

— Это хорошо, Боярский, что вы молчите и не стараетесь наводить тень на плетень. Сколько у вас осталось на сегодня? Два, три, пять человек?.. Да подождите вы, уважаемый! — прикрикнул он вдруг на Протасенко, который вскочил с лавки и, зло ощерясь, сунулся за револьвером. — Сегодня утром, Боярский, я видел сводку событий для членов Совнаркома. Можете гордиться: о ликвидации вашей петроградской группы говорится сразу же после известий с фронтов. Вас, Боярский, уже ищут! Вот почему я пошел на рискованное свидание с вами под столь усиленным конвоем!

Боярский, не поднимая головы, спросил:

— Если вы знали обо всем этом, зачем же пошли?

— Нам нужны люди. Тем более такие опытные, как вы. Опять же, судя по разговорам вашего прапорщика Денбновецкого («Дымбицкого», — машинально поправил Боярский), ваша группа имела солидный капитал. Жаль было бы потерять его. Третье: мы не собираемся засиживаться в Москве, а вы — знаете Петроград. Вы — тот человек, который может в краткие сроки восстановить порушенное. Согласитесь, что у меня было достаточно много резонов пренебречь осторожностью и выйти на встречу.

— Кто вы? — спросил Боярский и с откровенной неприязнью взглянул в глаза Федорову: — Кто вы?

Федоров удивленно вскинулся. Затем повторил вопрос — с искренней задумчивостью человека, который этим вопросом раньше не задавался.

— Кто я?.. Человек. Который никогда в своей борьбе… — Федоров с усилием подбирал слова, — не руководствовался соображениями личной выгоды… властолюбием… Это я о себе, пожалуй, знаю точно. Если я достиг сейчас достаточной высоты, то в этом моей заботы не было. Кто я? — он развел руками. — Пока я — человек счастливый. У меня есть враги. У меня есть друзья, вместе с которыми, с оружием в руках, мы, верю, победим врагов России. У меня, стало быть, есть и вера…

Боярский смотрел на него, не скрывая взгляда. Смотрел устало, с равнодушной недоверчивостью. «Ты мне не доверяешь, — подумал Федоров, — не вполне доверяешь, но у тебя, у голубчика, выхода-то нет!»

— Хорошо, — с усилием проговорил Боярский. — Мы соглашаемся передать в ваше распоряжение оставшиеся средства. Вы со своей стороны гарантируете нам: членство в штабе — это раз; самостоятельность петроградцев после реставрации нашей группы — это два; хорошие документы, явки в Москве, ваши знаменитые бланки Совнаркома, оружие — это три.

Федоров вдруг засмеялся:

— Веселенькая жизнь была бы у москвичей, если бы мы успели войти с вами в альянс там, в Питере. Вы, Николай Петрович, крутехонький, оказывается, человек! — И тут же сменил тон: — Относительно членства в штабе — вопрос, который не могу решить своей властью. Все остальное — приемлемо. Я от имени штаба приглашаю вас завтра на заседание для окончательной выработки нашего согласия. В пять часов. На этой вот скамейке. Пароль ваш: «Сколько времени?» Вам ответят. Советую продумать кратенький перечень действительных дел, с которых вы можете начать в Питере.

Он поднялся, весело и молодо подрожал от озноба:

— Вам не кажется, что деловые переговоры только выигрывают, если их проводить на морозе? Тридцать шесть минут, гляньте, — а мы договорились уже обо всем! До завтра!

Тотчас же невдалеке, за решеткой сквера, возник старик со свертком в руках — будто из-под земли вырос — и побрел вслед за Федоровым. За спиной сидящих в том же направлении прогрохотала тележка с дровами.

Какой-то нагловатого вида мастеровой прошел мимо петроградцов, насвистывая «Соловей, соловей пташечка».

— Не нравится мне этот Федоров! — с досадой сказал Боярский. — Чудится в нем что-то очень и очень чужое!

Протасенко кратко и зло хохотнул:

— Это в вас говорит князь, волей судеб упавший в грязь!

21. ВЯЧЕСЛАВ ДОНАТОВИЧ ШМЕЛЬКОВ

«Никогда не видел его таким пустым, нет, опустелым, скучным, — подумал Шмаков. — Что-то неладное творится с Вячеславом Донатовичем. Может, устал? Может, голодуха подкосила? Может, захворал? Никогда не видел его таким!..»

А Шмельков действительно за последние дни изменился. Вдруг стал горбиться, пришаркивать даже ногами. Жалкая, вполне стариковская растерянность вдруг засквозила чуть ли не в каждом жесте, чуть ли не в каждом слове его. Посреди разговора, заметили, стал «пропадать»: устремляется взглядом в стенку, в окно, а во взгляде этом — тягучая, как мычание, немая тоска.

…Он говорил себе: разумеется, нет никаких сомнений, что Лиза ни малейшего касательства к драгоценностям не имеет. Во всем повинен Илья, ее муж. Он когда-то вращался в тех же кругах, что и Боярский.

Боярский или его люди знали, конечно, кого-то из родных Лизы. Кто мог помешать им воспользоваться этим адресом? «Вы меня не помните? Как Илья Петрович поживает? Как Сережа? Вы, кстати, не смогли бы приютить на время мои вещи? А то приехал, знаете ли, а квартира заселена какими-то прачками… Как только устроюсь, сразу же заберу».

Что говорить, Боярский избрал методу хранения оригинальную, простую и надежную: какой воспитанный человек позволит себе сунуться в чужие вещи?..

Лиза, конечно же, ни при чем. Она ни о чем не догадывается, как не догадывались те пятнадцать (из восемнадцати), среди которых Боярский распределял на хранение награбленное. Но разве незнание спасет ее от допросов в Чека? Может быть, даже от ареста? Господи…

И он, представляя себе Лизу — среди марафетчиц, тоскливо думал: «Я, я буду тому виной!..»

Но и не только это было причиной его бессонниц. Мучило его еще одно, главное обстоятельство. Если Лиза окажется вдруг в Чека, она неминуемо узнает, что он работает в Чека, и тогда его случайный визит к ней будет выглядеть совсем по-иному! И он в ее глазах будет выглядеть по-иному! Этакий старикашка, явившийся к ней на квартиру и разыгравший сцену нежности с единственной целью выведать нечто, — вот как он будет выглядеть в ее глазах!

Безвыходным казалось положение.

Он не заметил, как подошел к дому.

Под аркой ворот его поджидал человек: драный зипунчик, треух, сползший на глаза, руки в рукавах, сизый от холода нос.

Пошел рядом и сразу же торопливо заговорил:

— Из Москвы приехали трое — один, точно, Краковяк, — будут брать железнодорожные склады. Митька Рогатый склеил дело на Вознесенском, там ювелир бывший, в пай берет Родимчика и Марусю. Про Шурку Родионова, как вы просили, ничего сказать не могу — как в воду канул. Еще поимейте в виду, хлопцы теперь гуляют у Хлыста, ну, вы знаете где…

Шмельков слушал со странным выражением боли и брезгливости на лице. Стараясь не глядеть на спутника своего, нашарил сколько было в карманах бумажек, сунул:

— На-ка, братец. Я как-нибудь потом, позову…

— Премного благодарен, ваше благородие… — театрально громко прошептал зипунчик и, сделав плавный круг, повернул от подъезда, в который входил Шмельков.

Его зазнобило от омерзения, когда он стал на пороге и снова увидел свою комнатенку.

Сальные пятна на обоях, несвежесть дико всклокоченной постели, сиротский свет сквозь пыльные окна, ржавый подтек в углу, от потолка до пола, и — въедливый сырой холод!

«Надо что-то сделать, иначе…» — невнятно подумал он. Присел перед печкой, отворил дверцу — дров не было. Есть книги! Да! Вот именно: надо разжечь огонь, иначе…

Что там, за этим «иначе», он не знал, но зябко поеживался.

Все, что можно было сжечь из мебели, он сжег давно. Оставалась только эта книжная полка. Здесь, в уголке, напрочь забытый, лежал крохотный браунинг — развеселенькая перламутровая рукоять, орнамент с цветочками и птичками по вороненой стали.

Шмельков тихо присел на табурет.

Тихо и вкрадчиво кто-то полуспросил:

«Это — выход?»

И кто-то тихо, но уже настойчиво, сказал ему, как чужому:

«Это — выход».

«Постой! Ну а как же Лиза?»

«Что ж! Ты уйдешь — уйдет и Лиза. Не надо будет мучиться: „Что же делать? Что же делать?“ Ты просто уйдешь, и все. Будет темно. Будет тихо».

Господи! Как все просто!

Он снова поднялся, подошел к полке.

Пистолетик сиял в уголке — перламутровые щечки, а каждый винтик, гляньте-ка, в форме розанчика!

Шмельков аккуратно снял полку с гвоздей. Врассыпную побежали мелкие тощие клопы. Не притрагиваясь руками, одним движением выкинул пистолет в угол.

Затем принес колун и стал с мстительным хряском дробить полку в мелкую деревянную дребезгу: чем мельче, казалось, тем лучше.

«Ну нет! Не на того напали!» — колотил он по субтильным дощечкам.

Набил щепками печь. Загудело пламя, настоящее пламя — тугое, свирепое и веселое. Он тяжело дышал, довольный.

Кратко подумал, что бы сделать дальше, и вдруг полез в стол за пузырьком со спиртом. Глубокомысленно уставился на отсветы огня у печки. Затем скучно произнес:

— А выход-то есть…

…Дежурный был удивлен, когда среди ночи увидел перед собой Шмелькова.

— Что это вы полуночничаете? Ваших же сегодня по домам отпустили.

— Не спится. Да и холодно, братец.

Кабинет Шмакова был свободен. Вячеслав Донатович взял ключи, поднялся на этаж. Плотно и тихо прикрыл двери. Сразу же направился к телефону.

Телефонистка пропела в трубку по-ночному ясненько и звонко:

— Ста-анция!

— 4–24–40, — сказал он, — 4–24–40, барышня… Лиза! — сказал он, и голос его вдруг запрыгал. — Об одном умоляю: не спрашивай меня ни о чем! Тебе необходимо завтра же куда-нибудь переехать. Тебе есть куда переехать? Лиза! Я ничего не могу тебе сказать, кроме этого: завтра же съезжай с квартиры. Это очень опасно. Для тебя. Или — лучше так: ты завтра придешь ко мне. Я попытаюсь тебе объяснить, хотя и не смогу, наверное. Об одном умоляю тебя: завтра же. Утром я буду ждать тебя. Завтра, Лиза!

* * *

— Давай, Шмаков, докладывай!

— По Москве: состоялось свидание Боярского и Федорова. Боярский согласился деньги отдать взамен на членство в штабе, на возможность быть автономным и так далее.

Новости по Питеру: найдены адреса последних двух телефонов. Первый — в пустой квартире на Офицерской. Номер бывшего депутата Думы Переверзева, умершего год-полтора назад от тифа. Сын — на юге. Офицер. По слухам, будто бы тоже не живой. Хозяйку квартиры Елизавету Григорьевну видели три дня назад. Больше она там не появлялась. В квартире изъят чемодан: золотые украшения, монеты, камни из собрания Волконской.

Второй телефон — в юсуповском дворце. Пока ничего не обнаружили, да и мудрено, там около сотни комнат. Управляющий — из бывших слуг Юсупова. Контра.

— Что ж, Шмаков? Похоже, что дело «с большими нулями» кончается? Поздравляю!

— Не кажи гоп, а то сглазишь…

— Не бойся. У меня глаз голубой.

22. ПОДПОРУЧИК ПРОТАСЕНКО

«Я устал, голубчик. Поверьте, что это нелегко — на исходе пятого десятка бороться, не веруя в победу. Не хочу отягощать Вас зрелищем, которое сам никогда в жизни терпеть не мог, поэтому покончу где-нибудь на стороне. Мой Вам последний совет: порвите с Ф. Это опасный человек. Перстень — это подарок. Прощайте и простите. Ваш Н. П. Б.».

Протасенко не сразу заметил эту записку, когда проснулся в темной, пропыленной, похожей на чулан комнатенке на Тверской, где они обитали с Боярским.

Прочитав послание, Протасенко сначала ничего не понял. Потом — понял и ужаснулся. Затем задумался и злобно выругался: «Сбежал, чтобы заграбастать деньги! А потом — за кордон! Ах какая все-таки скотина!»

От бешенства у него задрожали руки. Он порезался, бреясь, и это еще больше взбесило его. Прикладывая к порезанной щеке полотенце, он разъяренно метался в тесном пространстве комнатенки, уже не разговаривал вслух, а только шипел, как змея. Больно ударился бедром об угол ломберного столика и — будто нашел истинного врага — поднял стол на воздух, держа за ножки, с кряхтением эти ножки сломил, бросил на пол, стал топтать сапогами.

Успокоился. Стал размышлять. Долго, однако, думать не довелось. В дверь постучали. Это был Федоров.

— Что с вами, подпоручик? Что за вид? Весь в крови… А где наш князь?

При упоминании Боярского Протасенко опять стал не в себе.

— Прочитайте! Вот он, ваш князь! А ля натюрель, так сказать…

Федоров прочитал записку. Липа, почему-то сразу определил он. Боярский, конечно же, что-то заподозрил. Решил выйти из игры, прихватив заодно и деньги. Протасенко остался с носом.

— Поражен… — сказал Федоров потрясенно. — Он казался мне воплощением силы, убежденности, мужества. Воистину: чужая душа — потемки… Неужели он собирается покончить с собой? Невероятно!

— Как же-с! — ядовито усмехнулся Протасенко. — Они сейчас сломя голову спешат к тайнику, где — деньги. Поскорее набить карманы! О мерзавец!

— Вы сказали «деньги»? — быстро переспросил Федоров. — Вы имеете в виду наши деньги?!

— Вот именно что! Он воспользовался тем, что никто, кроме него, не знает, где тайник. Еще накануне нашей встречи, позавчера, он говорил: давай, дескать, плюнем на все, поедем в Алексин, разделим поровну…

— Тэ-э-эк-с! — Федоров стиснул зубы. Его охватила унылая ярость. Так, без сучка и задоринки, провести дело, дойти, казалось, до самой цели и вдруг оказаться в дураках! — Почему в Алексин?

— Он говорил, что знает те места. Да! У него там, кажется, было имение. Или у его жены, не знаю…

Федоров суетливо размышлял. Каким путем будет добираться до Алексина Боярский?

— Бросил — как кость собаке! — Протасенко вертел перед глазами перстень. В сумрачной комнате остро и неожиданно вспыхивали алмазные грани. — И я ведь помню этот перстень! Ему полагается лежать вместе с другими, на общее дело предназначенными камнями! «Примите как подарок!» Грех говорить, но я даже рад, что в Питере накрыли все остальное. Пусть уж лучше им! Ему главное было — теперь я понял, — чтобы чужими руками совершать «эксы»… Да-да! Я теперь, наверное, знаю: он давно замышлял это! Не зря и места хранения постоянно менял: так что в конце концов только он один-то и знал, где что хранится. «Эта квартира мне показалась ненадежной, — говорил он этак между делом. — Я переменил место». А мы, идиоты, настолько верили в его щепетильность, что не требовали даже отчета, куда что перепрятано.

Федоров наконец встал:

— Послушайте, Протасенко! Хватит скрежетать зубами! Наша задача: найти Боярского. Вы говорите, что он направился к тайнику…

— Уверен.

— Стало быть, нужно срочно попасть в Алексин. Если у него была там усадьба, то тайник где-то там. Я попытаюсь раздобыть в Совнаркоме автомобиль… Оденьтесь потеплее. Проверьте оружие. Я скоро вернусь!

Хлопнула дверь за Федоровым. Протасенко посмотрел вслед ему с симпатией: «Все ж-таки зря я, кажется, недолюбливал его. Боевой и хваткий офицер. И чем черт не шутит, может, удастся догнать Боярского? О-о, с каким удовольствием я тогда влеплю ему блямбу в лоб!»

На выезде из Москвы остановились: Федоров заметил пообочь дороги копну полусгнившей соломы. Перетаскали ее в кузов грузовика, закопались с головой, поехали дальше.

Дряхленький «даймлер» завывал на подъемах, мелко, припадочно колотился от напряжения. Протасенко подумал: «Не доедем, встанем в поле, замерзнем…» Подумал, однако, равнодушно, с интонацией «ну и черт с ним!».

Грузовичок шарахался на колдобинах плохо наезженной дороги. Тоска и отвращение одолевали Протасенко. С той минуты, как утром прочитал записку Боярского, его не покидали ми два чувства. Что-то похожее на детскую обиду было в них. «Можем быть, только я один такой, донкихотствующий?»

Где-то поодаль этих мыслей саднило душу, как еле приметная царапинка, и еще одно… ощущение не ощущение, подозрение не подозрение, а так… нечто, словами не выразимое. Он сам давеча удивился, как испуганно метнулась душа, — ни с того ни с сего, казалось бы, — когда через час после разговора с ним Федоров уже пригнал грузовик на Тверскую и позвал Протасенко выходить. Двое молчаливых людей в мужицких тулупах лежали в кузове. Коротко и внимательно глянули ему в лицо, когда он перелез через борт, — как-то не так глянули! — молча отодвинулись освобождая место между собой на приготовленном для него тулупе. И знакомое чувство, привязавшееся к Протасенко не сегодня и не вчера, — чувство, что он под конвоем, мимолетным сквознячком обвеяло душу.

Если бы была охота и Протасенко стал бы внимательно исследовать природу своей странной, неожиданной тревоги, то, пожалуй, он пришел бы к одному-единственному доводу: люди, лежавшие в кузове, никогда не были офицерами. И было странно, что Федоров, один из вожаков офицерской организации, почему-то предпочел взять в экспедицию именно таких людей, а не офицеров.

Впрочем, Протасенко не желал подобных размышлений. Гораздо легче и проще было отмахнуться: «Ну и черт с ним! Везут и везут. Что будет, то и ладно…» — нежели всерьез задумываться и терзаться сомнениями.

Он задремал, сквозь сон с удивлением отмечая, что они все еще едут, не встали среди бела поля, что отчаянно и мужественно дребезжит еще этот хрупенький грузовичок, с мукой одолевая дорогу.

Он проснулся с мокрым от слез лицом; ему приснился отец. Машина стояла. Федоров громко переговаривался с шофером. Протасенко выбрался из-под тулупа, разбросал солому, выглянул через борт.

Однако долго он спал. День уже перевалил через середину. По обе стороны дороги тянулось заснеженное поле. Посвистывал ветерок, свевая с закоченелой земли скупой сухонький снег.

— Слезайте, подпоручик! — сказал ему Федоров. — Дальше дороги нет. Видите, как перемело?

Чуть дальше дорога ныряла в низинку между всхолмиями, и там пышными застывшими волнами лежал нетронутый снег. Проваливаясь по колено, оттуда брел человек. Это был один из соседей Протасенко по кузову. С сильным, кажется латышским, акцентом еще издали он крикнул:

— Нет дороги! Там и дальше вот так… — и он сделал рукой волнообразное движение.

Федоров махнул рукой в сторону поля:

— Где-то там железная дорога. Придется идти пешком.

— Где мы? — спросил Протасенко. После сна его встряхивало от озноба.

— Верстах в тридцати за Серпуховом. Как бы то ни было, мы намного опередили Боярского. Ни сегодня, ни завтра из Москвы ни один состав не отправляется, а мы — вон уже где!..

Общими усилиями помогли грузовику развернуться. Шофер на прощание протянул кусок хлеба.

— Возьмите. Неизвестно, как все у вас будет, пригодится.

Машина завыла надсадным дребезжащим тенорком, побежала среди серого поля. Осталось только облако сизой вони.

К полотну железной дороги вышли в сумерках.

— Вот она, родненькая! Вот она, железненькая! — приговаривал Федоров, крест-накрест колотя себя руками по бокам. — Теперь-то не пропадем!

Протасенко смотрел на рельсы равнодушно, с некоторой даже тупостью во взгляде. За эти несколько часов перехода унывная скорбь заснеженных полей уже вполне поглотила его. Он словно бы стал уже частью — малоодушевленной частью — этих сумеречных равнин, и ничто уже всерьез не трогало его.

…Он почувствовал на себе чей-то взгляд и медленно повернул голову. Один из их маленького отряда — не латыш, а другой, помоложе, — с простодушным любопытством разглядывал его сбоку. Встретив глаза Протасенко, сморгнул, отворотился, стал что-то нашаривать в карманах шинели.

И вновь тревога вяло шевельнулась в душе Протасенко. «Так смотрят на чужака, — подумал он, — на своих так не смотрят».

Заночевали в брошенной будке обходчика. Изломали на дрова забор — истопили печь. Из сарая принесли сена, навалили на пол — стало и вовсе тепло. Федоров насобирал в подполе с ведро проросших картофелин — наелись до отвала.

Протасенко сидел, прижавшись спиной к горячей печи, один-одинешенек, и ему было хорошо.

Так, наверное, чувствует себя человек, подвергнутый гипнозу: внятное ощущение подчиненности чужой воле, которая ведет тебя незнамо куда, да и неважно куда, пусть!

Он заболевал.

На следующий день верстах в пятнадцати от ночлега на пустынном станционном разъезде они нашли дрезину, валявшуюся под откосом. Протасенко помогал как мог, но оскользнулся да так и остался лежать — лицом в снегу.

Дальше было и вовсе как во сне.

Открывал глаза: над головой, застя небо, раскачивались фигуры — взад-вперед, — гнали дрезину.

Вплывали в сознание, оседали отдельные фразы:

— Я ни на чье попечение не могу его оставить! — Это — Федоров. — Я не имею на это права.

(Душная, черная изба. Скорбный, нищенский свет лучины. Отчаянное пробуждение — на миг: «Все пропало!»)

— Порядок! В укоме сказали: к утру лошадь будет!

(Тревога, душная тревога.)

— Протасенко, вы сможете дойти до телеги?

(Как странно идти по земле! Земля будто прогибается под ногами, все вкривь-вкось, ха-ха-ха!)

— Что со мной?

— Жар. Потерпите. Приедем на место. Найдем фельдшера…

— До Алексина далеко?

— Вот чудак! Вы же в Алексине своими еще ногами ходили! Мы уже в Березняках, в имении Боярского.

…Ходят туда-сюда, громыхают табуретками, пыхтят, снимая сапоги, тыкают горячей кружкой в губы, в зубы — день и ночь, день и ночь! Керосиновую лампу — от которой в глазах резь неимоверная! — то зажигают, то гасят, то гасят, то зажигают.

Ухают, фыркают, харкают, крякают: «Ф-ф-фу! Ну и мороз!», «Ух, кипяточек, как славно!» — развеселые, скрипучие, а половицы под ними так и прогибаются.

— Протасенко! Подпоручик! Ну проснитесь же! Вы не помните, когда у Боярского умер сын?

— Отстаньте! Что вы надо мной издеваетесь? В Париже его сын! В Париже!

Опять трясут за плечо. «О Господи!»

— Протасенко! Это точно, сын Боярского в Париже? Это очень важно.

— В Париже, в Париже, в Париже…

В один из вечеров Протасенко очнулся. За столом, низко склонясь к скатерти, сидели его спутники. Вполголоса разговаривали:

— Вот здесь, где я поставил крестик. Могила без ограды. У троих переспрашивал — ошибки быть не может.

— Ну и отлично. Завтра с утра и начнем.

— Я считаю так, товарищ Федоров, что это есть политически неверно. Большевики сквернят, как это сказать, прах умерших! Будет много ненужных революции разговоров.

— Мда… Я об этом не подумал. Хорошо! Завтра, Митя, гони в уезд, проси в Чека трех человек, желательно партийных, проверенных. К вечеру. За ночь вшестером, я думаю, управимся.

Федоров вдруг оглянулся в угол, где стояла кровать Протасенко.

Подпоручик быстро закрыл глаза. Сердце его принялось гулко и торжественно колотиться. «Все! Теперь все ясно до конца»!

И он застонал от едкого позора и бессилия.

Рядом оказался Федоров:

— Что вам, подпоручик? Может, пить?

— Пить.

Лязгал зубами по железу ковша. Руки дрожали.

— Как вы себя чувствуете?

Упал на подушку, закрыл глаза:

— Не знаю… Плохо…

«Моя шинель висит возле двери. Наган должен быть там».

Сначала заснул латыш: едва, казалось, прислонил голову — и тут же начал кратко всхрапывать, будто похрюкивать.

Тот, кого Федоров называл Митей, долго ворочался, недовольно бормотал что-то, наконец задышал ровно, глубоко, спокойно.

Федорова будто и не было в избе. Прошло не меньше часа, прежде чем Протасенко услышал сонное, детское причмокивание со стороны его постели.

«Федорова — первым. В упор. С остальными — как получится. Мне все равно живым не уйти отсюда».

Он осторожно сполз с кровати. «Какая же все-таки слабость!» — пол ходуном пошел под ногами. Он встал на четвереньки, чтобы не упасть. Пополз к дверям.

По половицам дуло. Он стал подниматься, держась за притолоку, изо всех сил сдерживал рвущееся из груди дыхание.

Нащупал родную рубчатую рукоять нагана и стал счастлив. «Федорова — первым. В упор».

Осторожно выпутал оружие из складок кармана, и тут чья-то железная злая рука сдавила ему запястье. Наган грохнул об пол.

— Ты что ж это, контрик, придумал? — шепотом спросил Митя и, бесцеремонно схватив в охапку, оттащил Протасенко назад на постель. Бросил так, что зазвенели пружины.

— Что? — спросонья крикнул Федоров. — Кто здесь?

Зажгли свет. Протасенко отвернулся к стенке и вдруг заплакал, как завыл.

На следующую ночь из могилы, где покоился «сын» Боярского, похороненный отцом три месяца назад, был извлечен гроб. Его вскрыли тут же, на кладбище. В грубом джутовом мешке что-то металлически брякало. Мешок вспороли, и в лунном свете красным, синим, зеленым огнем брызнула драгоценная россыпь.

23. ГЕРОИЧЕСКАЯ ПЕРВАЯ ОПЕРБРИГАДА

Сидоренко допрашивал управляющего:

— Скажешь?

— Я же сказал: ничего не знаю.

— Ага, — соглашался Сидоренко. — Ничего, значит, не знае-ешь?.. — И снова принимался язвить цыганским жгучим взглядом белесого, конторской внешности человечка, смиренно сидящего перед ним посреди комнаты на неудобной низкой табуретке.

Это продолжалось второй день.

«Я тебя все одно пересижу, — думал Сидоренко. — Ты у меня заговоришь!»

У белесого человека дрожала щека. Он глядел в угол, и казалось, что он кому-то подмигивает. Один лишь раз попытался выдержать этот черный взгляд — чуть не сомлел, с полчаса потом кругом шла голова.

— Скажешь?

— Я ничего не знаю, поверьте!

— Ага. Ничего, значит, не знаешь?

Остальные члены бригады слонялись по анфиладам юсуповского дворца. Страшновато было приступать к кропотливому, неторопливому обыску, имея в перспективе больше сотни гулких огромных комнат. Да уж и азарта не было.

На второй день, в двенадцатом часу дня, управляющий вдруг склонился и аккуратно упал с табуретки.

Сидоренко возмутился:

— Симулянт! — Неторопливо сходил за водой, выплеснул управляющему в лицо. — Симулянт и контра!

Белесый со стоном открыл глаза и тотчас же в ужасе закрыл снова: Сидоренко опять глядел на на него.

— Оставьте меня! — воскликнул управляющий по-детски. — Пожалуйста, оставьте! Я покажу!

Он привел Сидоренко в одну из зал:

— Вот здесь…

Управляющий показывал на огромной пустой шкаф посуды, занимающий всю стену.

Когда отодрали фанеру задней стенки, увидели стройный ранжир масляно поблескивающих ружейных стволов.

Эксперты, срочно доставленные во дворец, определили: это известнейшая во всем мире коллекция охотничьих ружей великого князя Николая Михайловича.

— Больше я ничего не знаю! Я показал! И — ради Бога! — избавьте меня от этого, вашего… Он сводит меня с ума! — последние слова управляющий прокричал со взвизгом, едва только глянул в сторону Сидоренко.

— Сидоренко! — строго сказал Шмаков. — Ты зачем сводишь его с ума?

Сидоренко белозубо осклабился:

— Та ж врет он все! Он сидит, и я сижу. Он молчит и я молчу. Нервы у него дамские…

Через час-полтора управляющий поведал: он во дворце человек новый (до того служил в загородном имении Юсуповых), следить за сохранностью обстановки его поставил некий Буланов, доверенное лицо князя, он же и платит ему жалованье, появляясь время от времени. От своего предшественника, который пропал неведомо куда, он слышал, что в последние полгода во дворце по ночам велись какие-то работы, похоже каменные: на телегах привозили кирпич, известь. Объясняли тем, что нужно перекладывать печи. Бывший управляющий этому не верил и говорил: «Знаем, какие такие печи! Золотишко муруют…» Как запрятывают ружейную коллекцию, управляющий увидел случайно Точную дату назвать не смог: два-три, может, четыре месяца назад.

Прежде чем позвонить, Стрельцов постоял на лестничной клетке, любуясь медной, слегка позеленелой табличкой.

Необыкновенно кучерявой, долговязой прописью там было начертано: «ЕВРОПЕУС НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ. ПРОФЕССОР».

«Ишь ты… подумал Ваня. — Ученого человека за версту видать. Разве мыслимо с такой вот фамилией в паровозном, например, депо работать? Ев-ро-пе-ус! Такие фамилии — для университетов, для золотых надписей на толстых книгах. А для паровозного депо Шмаков сгодится, Гундобин, Тютькин какой-нибудь… Как все-таки хитро буржуазия придумала: даже в фамилиях — и то несправедливость соблюдена!»

Стрельцов ожидал увидеть сухонького стручка-старичка, в ватной какой-нибудь кацавейке, с книгой, заложенной пальцем, а дверь открыл довольно молодой еще мужчина.

— Чем могу?

— Я — из Чека, — бухнул с порога Иван.

— Весьма неприятно, — отчетливо и спокойно сказал мужчина.

Иван не поверил своим ушам:

— Что-о?

— Весьма неприятно, что вы из Чека, — повторил тот. — Проходите, не стойте, очень дует.

Стрельцов вошел следом за мужчиной в мрачную захламленную комнату. Все стены были сплошь заставлены книгами, от пола до потолка. Приятно пахло: книгами и медовым запахом какого-то нездешнего табака.

— Почему это вам неприятно, что я из Чека? — громко спросил Иван. — Вы — Европеус?

Мужчина поглядел на него снисходительно:

— Да, я — Европеус и не питаю ни малейшего расположения к вашему учреждению. Весьма наслышан.

(«Будь с ним повежливее, Ваня, — просил Шмаков. — Без него мы проваландаемся в этом дворце черт знает сколько времени. Повежливее, Ваня, повежливее…»)

— Я не собираюсь переубеждать вас, профессор, однако замечу, что вы весьма заблуждаетесь… — корректно произнес Ваня и сам чуть рот не открыл от изумления: до чего же ловко он завернул!

Европеус опять снисходительно усмехнулся.

— Так чем же я могу быть полезен Чека? — спросил он, подходя к окну и глядя из-за занавески вниз, на улицу.

— Нам сказали, что вы — знаток дворцовой архитектуры. Аничков, там, дворец… Юсуповский… Царскосельский… Нас сейчас интересует дворец Юсуповых.

Европеус резко обернулся:

— Чека заинтересовалась архитектурой? Это нечто новое…

— Именно что так. Нам надо знать, какие перестройки были сделаны в юсуповском дворце за последние годы.

— Никаких, уверен! — Европеус уселся в кресло. — За последние год-два я лишь однажды видел человека, строящего нечто, а именно — баррикаду. Сейчас, насколько я понимаю, у вас другие заботы: «До основанья, а затем…» Так ведь поется в вашей песенке?

— Это не песенка, гражданин Европеус! — Это — «Интернационал»! Во-первых! Во-вторых: собирайтесь и одевайтесь! Мне приказано доставить вас, и, будьте уверены, я вас доставлю.

Европеус продолжал сидеть:

— Я не удивляюсь, почему вы, чекист, еще не размахиваете перед моим носом револьвером?

Иван и на этот раз сдержался:

— Поторопитесь. Нас ждет автомобиль.

Европеус искренне изумился:

— Автомобиль? Разве в Петербурге есть еще авто?

— Есть, но мало. Одно из них прислали специально за вами.

— Польщен. — Европеус поудобнее уселся в кресле. — Хотя до сих пор не возьму в толк, зачем я вам нужен…

— Из Музея и национализированных… — на этом слове Иван слегка запнулся, — коллекций похищено большое количество ценностей: картины, ювелирные изделия, старинные скрипки, гобелены, фарфор, ковры… Все это припрятано. В частности, мы знаем, в юсуповском дворце. Как образованный человек, вы должны понимать всю важность для России наших розысков. — Иван почти дословно повторял то, что не раз слышал от Шмакова, когда тот обращался к оперативным группам, идущим на обыск.

Европеус задумался, затем вскочил из кресла и беспокойно заходил по комнате. Торопливо о чем-то размышлял.

— Да! — воскликнул он наконец живо и нервно. — Разумеется! Это очень важно, вы правы! Я соберусь за минуту. Только вот надо записку оставить моей домоуправительнице. Женщина, знаете ли, волноваться будет…

Сел за стол. Стал торопливо писать. Не дописал, разорвал, бросил. Начал заново — медленнее и вдумчивее.

Если бы Иван заглянул через его плечо, увидел бы:

«Я во дворце Юсуповых. Вышла путаница. Вызван Чекой присутствовать как специалист. Во дворце ищут музейные ценности. Сообщите Н. М. Постарайтесь что-то предпринять. Евр.».

Но, к сожалению, Иван не заглянул Европеусу через плечо. Он почтительно бродил вдоль полок, разглядывал благородно сияющие корешки книг — даже ступать старался потише.

— Я — мигом! — сказал Европеус, кончив писать. — Оденусь потеплее и через минуту к вашим услугам!

В соседней комнате возле окна сидел, сгорбившись над книгой, тихий и бледный мальчик.

— Виктор! Вот записка. Как только я уйду, немедленно — слышишь, немедленно! — отнеси Федору Петровичу. Отдай ему в руки. Только Федору Петровичу, запомнил?

— Да, папа.

Отвернувшись от сына, Европеус проверил наган. Из ящика комода, из-под белья, извлек браунинг. Тоже сунул в карман.

От дверей вдруг воротился, коротко и нескладно поцеловал сына в голову:

— Поторопись, Витя…

Роковое стечение ошибок, случайностей, недомыслия!.. Впрочем, откуда было Шмакову знать, что профессор Европеус — крупнейший знаток дворцовой архитектуры — вот уже три месяца как в могиле?.. Как мог Ваня Стрельцов догадаться, что перед ним не профессор Европеус, а его старший сын Дмитрий — один из немногих оставшихся на воле членов группы Боярского?

В бесконечных анфиладах дворца Стрельцов отыскал своих по оглушительному грохоту.

— Неужто нашли!

— А кто ее знает! Свитич походил, посмотрел, говорит: «Как-то здесь не так трубы проложены». Я, говорит, кочегар — знаю. Должна быть комната, а вместо нее — стена… Вот и решили попробовать.

По звуку, каким стена отвечала на удары, можно было предположить, что там действительно пустота.

Через десяток минут кладка обвалилась, и лом провалился в зазиявшее отверстие.

— Ага-га! — торжествующе и злорадно крикнул Свитич. — От нас не упрячешь! — и с новой силой принялся долбить стену.

Кладка, чувствовалось, была свежая.

— Может, сменить? — спросил Шмаков взмокшего Свитича.

— Как бы не так! Я сам! Своими мозолистыми! Родной! Рабоче-крестьянской власти! Назло! Кровавой гидре!.. — Он был словно бы пьян, словно бы в бреду, сокрушая злобными ударами непокорную кирпичную преграду.

Иван нечаянно оглянулся на Европеуса. Тот стоял, как аршин проглотив, — серое закоченевшее лицо, по которому мелкой стремительной рябью — изо всей силы сдерживаемая дрожь.

Рухнуло сразу несколько рядов. Свитич примерился, бросил лом, полез.

— Есть! Есть, так их всех! — донеслось из гулкого лаза. — Сколько же награбили, паразиты! Это ж уму непостижимо!

На свет показался рулон, обернутый в мешковину.

Шмаков, суетясь, встал на колени, ножом стал вспарывать обертку. Развернул. Розоватое золото обнаженного женского тела, как нездешний свет, озарило вдруг сумерки залы.

— Картины! Вон они где… — удовлетворенно и умиротворенно сказал Шмаков.

А Свитич уже выталкивал наружу новый рулон.

Потом наступил черед бесчисленным сундучкам, укладкам, чемоданчикам, саквояжам. В них были плотно упакованы золотые статуэтки, табакерки.

Шмаков открывал, мельком глядел:

— Ну, этого-то добра мы вдоволь навидались…

Гулкая брань снова загремела в тайнике. В отверстие лаза показалось искаженное азартом лицо Свитича.

— Дай-ка ломик. Здесь такой статуй стоит, что его никак не пропихнешь. — Стал долбить стену изнутри.

Никто ему не рвался помогать. Да Шмаков и не давал такой команды. Понимал: сегодня его, Свитича, праздник.

…Сидел на каком-то из сундучков, бережно курил самокрутку, невнятно размышлял: «Вот и кончается дело о „мильонах с большими нулями“. Считай, почти все нашли… А когда начинали, разве верилось, что сумеем? Конечно, Шмельков… Володя Туляк. Как он там?.. Каждый хоть чем-то, а пособил. Шмельков показал на Боярского, узнал Ваньку с пятнышком, телефоны… Ванюшка навел на Валета, не дал Валету сбежать с медальончиком-балеринкой. Володя Туляк проник в организацию… Тренев… Эх, Тренев, бедняга!»

Выстрел гулко раскатился по дворцу. От главного входа, снизу. Затем — подряд — еще три. И еще, и еще, и еще.

Шмаков вскочил.

— Свитич! — крикнул, склонившись к лазу. — Вылезай! Останешься здесь! Охраняй! Остальные — за мной!

И все бросились к лестнице, ведущей в первый этаж.

Бежали молча, сосредоточенно, чуть ли не в ногу.

Свитич, уже наполовину выбравшийся из тайника, поднял глаза и вдруг увидел, что на него глядит черный ствол нагана.

— Ты кто такой? — заорал он казарменным голосом. — А ну бросай!

Европеус выстрелил ему в лицо.

Они уже подбегали к парадной лестнице, когда Стрельцов услышал выстрел.

— Илья Тарасыч! Сзади стреляют! — крикнул он и, не дождавшись ответа, бросился назад.

Его расхлябанные, на два размера больше сапожищи громыхали по паркету.

Он бежал, и ему казалось, что это — какой-то знакомый сон. Комнаты были похожи одна на другую, и конца-краю им не было видно там, за бесконечным кошмарным повторением однообразно распахнутых, белых, с позолотой, дверей.

Какая-то фигура вдруг быстро заступила ему дорогу — метрах в десяти.

Иван узнал Европеуса, но уже не мог остановиться в беге — заскользил по паркету, беспомощно всплескивая руками.

— Кто стрелял? — крикнул Иван Европеусу, а тот, неестественно сморщивши лицо, уже нажимал спуск нагана.

Грубый («Ломом?» — подумал Иван) удар в грудь остановил его. От второго выстрела резко переломило вперед. Третий, четвертый… Крутанувшись бешеным волчком, Стрельцов тихим комочком опустился вниз.

«Поза эмбриона…» — рассеянно отметил Европеус. И вдруг причудливая дрожь сотрясла его тело.

Со стороны парадного входа снова заахали выстрелы.

Европеус бросился было прочь, но потом остановился, вспомнив о тайнике.

Вываливал из сундучков и сундуков золотую дребедень, рассовывал по карманам, совал за пазуху.

«Попадусь — конец! Теперь — пропасть! Навсегда пропасть! Для всех!»

Когда налетчики ворвались в комнату и начали, без лишних слов, пальбу, Сидоренко стоял как раз над арестованным. Шесть выстрелов достались ему и управляющему почти поровну.

Сейчас управляющий был мертв, но, падая, он вцепился в ноги Сидоренко и теперь держал их окоченелой цепкой хваткой.

— Ну отпусти же, отпусти! — хрипел Сидоренко, чувствуя, что через минуту-другую у него уже не достанет никаких сил доползти до телефона.

Шмаков и два матроса, оставшиеся при нем, попытались было с ходу скатиться по лестнице вниз, но тут же отпрянули назад, встреченные хоть и малоприцельными, но частыми выстрелами.

Один из матросов сидел теперь у стены и баюкал раздробленную в кисти руку.

Шмаков, пристроившись за колонной, настороженно ждал.

Перед ним висело огромное, в два человеческих роста, зеркало. В нем отражался полусумрак нижнего этажа. Кратко и осторожно перебегали там тени. Нападавших было четверо.

Наконец Шмаков увидел в зеркале: человек в коротком черном пальто, с маузером в опущенной руке, подошел к подножию лестницы, несколько раз жадно затянулся папиросой и, сказав что-то в темноту подъезда, быстро побежал по лестнице вверх.

Остановившись под зеркалом и держа маузер у живота двумя руками, человек стал быстро стрелять по второму этажу — наугад.

Шмаков был наготове.

Зеркало вдруг тихо разъялось на три огромные косые пластины. Пластины скользнули вниз и разлетелись, засыпав морозной дребезгой легшего ничком человека.

«А где Стрельцов? — спохватился вдруг Шмаков. — Что-то крикнул, а что именно — я не расслышал. Исчез…»

Тотчас же он вспомнил про Европеуса, оставшегося у тайника, и скверное чувство — то ли опасности, то ли досады — охватило ею.

…Сидоренко очнулся и понял, что потерял сознание, рванувшись из-под трупа и, кажется, вырвавшись.

Попробовал ползти, помогая себе истошными, гортанными стонами при каждом движении. До телефона было далеко, метра три, не меньше.

«Вот, — сказал он себе через некоторое время. — Теперь самое главное. Все, что было раньше, — чепуха. В сравнении вот с этим. Надо встать».

Нужно было встать и какое-то время стоять возле аппарата, вызван номер Чека. Дождаться ответа, успеть рассказать все как ость и не упасть раньше времени.

«Вставай!» — крикнул он себе. И, внутренне сжавшись от ожидания боли, стал карабкаться вверх по стене, как кошка с перебитым хребтом, впиваясь обламывающимися ногтями в штукатурку.

Он сумел.

— Докладывает Сидоренко… — надсадно прохрипел он в трубку. — Юсуповский дворец… бандиты… Срочно подмогу! Юсуповский… Подмогу, братцы! — И только после этого сполз на пол.

* * *

— Обнаружено пять тайников. О первом ты знаешь, — охотничьи ружья. Второй — нашел Свитич. Ювелирные изделия, картины, гобелены, ковры. Старинные скрипки. Одна из них, как сказали, стоит полмиллиона царскими… Третья захоронка — чуланчик. Вход обмурован изразцами. С виду — печка и печка. Сервизы. Один — на сто двадцать персон — необыкновенной какой-то драгоценности, эксперт-старичок даже плакал. Еще в одной замурованной комнате — картины. Вот список. В последнем тайнике — простое слиточное золото. При проведении обыска бригада подверглась бандитскому нападению и понесла потери…

— Знаю, Шмаков. Не докладывай, знаю. Жаль ребят.

— «Жа-аль»! У меня, товарищ, вот здесь болит, когда я о них вспоминаю.

— Похороны завтра?

— Как там Туляк?

— Возвращается. Боярский не объявился. Может, затаился. А может быть, — черт его знает! — и в самом деле покончил с собой.

— Хорошо, хоть у Туляка все нормально… Ох, как дорого, дорого дались нам эти миллионы треклятые! Тренев, Стрельцов, Свитич, Сидоренко…

— Что поделаешь, Шмаков? Революция без жертв не бывает.

— Да понимаю я! Все понимаю! Но вот только ребят моих уже не вернуть…

— Да, Шмаков, не вернуть.

В день похорон грянул страшный мороз. Мутная мгла опустилась на город. Из-за этой мглы даже в двадцати шагах было плохо видно.

Дышалось трудно, вполвздоха. Мороз обжигал легкие. У трубачей лопались губы, и кровь прикипала к раскаленным от стужи медным мундштукам.

Траурная мелодия, как мрачная птица, тяжко вздымала крылья. То вдруг взмывала над улицей в горестном вскрике труб, то вновь опускалась к маленькому, обитому красно-черным ситцем грузовичку с откинутыми бортами, на котором тесно, поперек движения, лежали три дощатых гроба с фуражками на крышках.

Туляк шел в толпе за грузовиком.

В нем не было скорби. Напротив — и звуки траурной музыки, так терзавшей душу, и этот странный, страшный город вокруг, одичалый, безлюдный, весь в дремучих завалах закаменелого снега, и этот мрачный огромный мороз — все это непонятным образом претворялось в нем в торжественную нервную дрожь.

Восторженная погибельная отвага билась в нем и — звонкое, отчетливое чувство — непобедимости!

С кладбища он возвращался вместе со Шмельковым. Старик был подавлен. Суетливо шаркал галошами, опасаясь раскатов. Сердито и рассеянно слушал рассказ Туляка о московских делах.

На одном из углов он вдруг остановился и на полуслове прервал Туляка:

— Простите. Мне срочно нужно домой… — и пошел прочь, даже не попрощавшись.

Туляк смотрел ему вслед, на его совсем уже стариковскую, мелкую походочку… «А ведь он скоро умрет…» — просто подумал Туляк и, вдруг смутившись жестокостью своего нечаянного вывода, тоже заторопился по улице.

…А Вячеслав Донатович спешил домой. Теперь ему постоянно казалось, что в его отсутствие (как и было условлено тогда, по телефону) пришла Лиза. Но Лиза не приходила.

Не было ее и сегодня.

Не будет ее и завтра.

Она пропала, как пропадали в тот страшный год тысячи людей на Руси, — безмолвно и бесследно, подобно камню, канувшему в густую черную воду.

 

Приговор исполнительного комитета

1. ФИЛЕРСКИЙ «ФАРТ»

Клетчатый пальтишко распахнул, волглые портянки по печке развесил, откинулся на венском скрипучем стульчике — от наслаждения чуть не застонал: «Тепло-о!»

Тепло. И щами разит духовито. Ходики постукивают славно — тики-так, тики-так. Не уснуть бы только во тьме этой благостной.

Позвал шепотом: «Лексеич! А, Лексеич!» Из-за занавески, словно бы в ответ, густо заклекотала дворницкая глотка. Спал Лексеич. А то бы в картишки сыграли. Жаль.

А ноги-то, ноженьки, а костылики-ходики — так и стонут, так и мозжат! Поводил сегодня Олсуфий-злодей… Записать бы надо, пока в памяти не остыло, да чересчур уж лень.

Все ж собрался с силами. Лампочку чуть открутил. Часто слюня карандаш и впадая в глубокомыслие, принялся выписывать буковки на замурзанном клочке.

Начертал: «кулек». Уставился взглядом в огонечек лампы… Это значит, нынче с утра они с Олсуфием в учебное его заведение ходили. А там кто-то — виноват, не углядел — сверточек ему вручил. С виду то ли ящичек, то ли стопка книг. Завернуто в толстую бумагу, и бечевочка крест-накрест.

Уговор, видно, был. Аккурат в полдень на Екатерининском мостике курсистка к нему подходит. Стриженая, драная, глазки дерзкие, Олсуфию, по всему видать, не знакомая. «Здрасте». «Здрасте». «Это вы?» «Это я». Сверток взяла, поплыла — лебедь белая, туфли заплатанные… А он прямоходом на Васильевский. Девятая линия. Известное место. Коммуна у них там. Вольфа, что ли?..

И он с великим тщанием вывел, чтобы не запамятовать: «волф».

…Чуть не околел там от холода, за сараюшкой прыгая. Сидел Олсуфий-подлец до восьми часов! Одно спасло — исхитрился в трактир отлучиться, стаканчик перекубырить и горячей колбаски — фунт. Вернулся, на крышу сарая полез, не убег ли? Не убег. Сидят вокруг самовара, глаголи свои разглагольствуют, зря и торопился, тьфу!

Олсуфий, конечно, в уголке. Бирюк он у них. Другой студент — любо-дорого! — разрумянится, волосья по плечам! «Справедливая слобода, господа! Конституция! Тираны!» Бери его, как ту колбасу, горяченького — не ошибешься. А Олсуфий норовит молчком. Будто присматривается. Будто из чужих краев приехал.

Ушел, правда, раньше многих. Журнальчик, в трубку свернутый, понес. Крамола, не иначе…

И на листочке появилось еще одно кривоватенькое слово: «книшка».

И все ведь норовит пешком, враждебный человек! Иной раз оно совсем не вредно, ежели — пешком. Казенная полтина, которая на извозчика полагается, карману не в тягость. Ну так ведь он молодой, здоровенный, в тепле сидел, чаи до седьмого пота гонял, а ты — на морозе цельный день с ноги на ногу околачиваешься.

Один лишь раз остановился. Под фонарем. Журнальчик извлек, коротенько почитал чего-то, снова пошел.

А ходит — как кошка в незнакомом месте. Словно и земле не доверяет. Словно и к ней присматривается… Главное дело, что и не приноровишься к такой ходьбе. То ли по делу человек идет, то ли назад повернуть собирается. Вот и выходит, что вроде спокойный достался студент — и домосед и не торопыга! — а притомился с ним, страсть! Никакого спокойствия нету!

…А все оттого, господа, что не сказали сразу, кто он таков есть. Революционист ли отчаянный? Или просто — сомнительного поведения? А то бывает, заагентурить собираются, тоже велят присмотреть… «Следи в оба! С кем. Чего. Где. Когда. Что за народ?» — а что им надобно, об этом молчок! Вот и не знаешь: то ли кадить, то ли погодить… И все зараза этот Шибаев! «Всяк сверчок знай свой шесток!» — зараза он, зараза и есть.

И, раздосадованно вздохнув, рублевый агент Серафим Коломийцев прикрутил огонь в лампе. Пошлепал босыми ногами к окну. Возобновил теплым пятачком продушину в обмерзшем стекле. Присосался глазом.

Белым-бело было на улице. Не на что и глядеть. Мокрая февральская метель неслась улицей, лепила сплошь. Фонарь возле меблирашек Бердникова и окошко Олсуфия с мигающей свечой виднелись плохо. Так себе — желтенькие пятнышки. Больше на Пехотной огней не было.

Ничего не разглядел Серафим, но и то спокойней стало: горит огонек, не убег, значит, поднадзорный ему Капитон Олуфьев. Можно еще маленько в тепле посидеть-помурлыкать. Да вот только долго ли?

Извлек завернутые в платочек часы, обратил к лампаде циферблат. Час с четвертью показывал хронометр — казенное имущество Третьего Отделения. Тридцать минут до урочного часа.

А просохнут ли портянки, вот вопрос, прежде чем ему снова и подворотню? Там, согласно приказу, велено ждать ему начальства, никуда не отлучаясь, даже по нужде. Вот ведь тоже пища размышлению: к Олсуфию, похоже, начальство жалует, ну, это ладно. Так ведь в час ночи!..

…Похоже, не вздремнуть сегодня Серафиму, даже и вполглаза. Ему-то что, дело привычное, но так ведь и начальство бодрствует!

Нынче, в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое февраля тысяча восемьсот семьдесят девятого года решено, и вроде бы надежно решено — покончить, наконец, с доселе неуловимой типографией революционеров «Земля и воля». Вот уж скоро полгода, житья никакого нет от нее служилому жандармскому люду. Так и объявил на ежеутренней «распеканции» у господина Дрентельна, шефа III отделения, начальник тайной полиции господин полковник Кириллов: «Нынче в ночь, ваше высокопревосходительство…»

«Чисто саранча летит…» — думалось Коломийцеву, когда глядел он из подворотни на пролетающий вдоль улицы снегопад. Огромные лоскуты мокрого снега неслись, нигде, казалось, не опускаясь на землю. И вправду чудилось нечто злорадостное, саранчиное в этом изобилии снега, устремленного к какой-то неведомой цели.

Все было пестро и темно. В глазах мельтешило, так что Серафим, выйдя на улицу, первое время только досадливо жмурился и дергал головой. Походило на филерские сны. Это когда чего-то ждешь, а откуда ждать — неизвестно, то тут мелькнет, то там мелькнет, но это все — обман, отвлечение внимания, потому как ОН — поднадзорный твой, в эту минуту уже прошмыгнул, может, каналья, и след его уже остывает…

…Быстро утомился окружающей пестротой Коломийцев, нахохлился. Рукав вдел в рукав. Из-под башлыка только бороденка седая торчит да сокрушенные, вроде бы молитвенные слова несутся вперемежку со старческим прямо-таки кряхтением.

Был он и в самом деле старичок с виду. Хотя годами совсем еще не так древен, как хотел казаться. Ножками шаркал старательно. Горбился больше нужного. Перхал немощно и бога поминал на каждом шагу. Бороденку вот тоже лелеял соответственную — жалостную, жидкой метелкой… (Был в том свой, конечно, резон. Слыхал Серафим, что старичков революционисты стесняются до смерти убивать, когда случается в том лихая нужда. Ну да старичкам и внимания никакого…)

Из-под башлыка нет-нет да и выглядывал серенький глаз, сонно посматривая вокруг. Все было, как и допреж того: и снег, и сирые огонечки сквозь снег — и глаз снова прятался…

* * *

…На лисенка он был похож — на тощего шелудивого зверька в неволе. С утра до вечера сновал вдоль ограды, жадно припадал к щелям в заборе, все высматривал, вынюхивал, выжидал чего-то, дрожа как от холода. Иногда удавалось увидеть хоть что-то в узкой щели между досками, и тогда остренькое любопытство, и без того отчетливо написанное на его треугольной мордочке с большими, уже взрослыми хрящеватыми ушами и болезненной, тоже слишком взрослой, складкой в углах губ, — любопытство это прямо-таки разгоралось бледным жадно-радостным пламенем.

— Так… — начинал упоенно пришептывать, — вот, значит, как?! Так-так-так… — и с неимоверной быстротой и жадностью чесал себя по сгибам рук, по груди, по плечам, аж поскуливая при этом от наслаждения…

* * *

…Почудился вдруг мягкий быстрый стук, маслянистый посвист, шумное дыхание. Глаз вышмыгнул из убежища, успел схватить, как что-то темное мимолетом махнуло в проеме ворот. Сани!

Коломийцев высунулся из подворотни, стал озираться. Пестрая сетка снегопада на миг порвалась, и увидел Серафим, что поодаль, посреди дороги стоит какой-то человек и глядит на меблирашки. Кто таков? Зачем стоишь? Пошто глядишь?

Серафим из подворотной тени возник, подкрался — вот ужо я тебя, каналья! — и вдруг с трепетом душевным разглядел, что это начальство его — господин поручик Шибаев-зараза. В окошко Олсуфия глядит, ножкой, снега зачерпнувшей, рассеянно подрыгивает. С неба, что ли, али с санок свалился?

Преисполнился филер. Не смея нарушить деликатности момента, приблизился малость, почтительнейше кашлянул. Может, спросит чего? И вообще — вот он я, рублевый ваш агент, служу согласно приказу в означенной подворотне престолу стал быть и отечеству.

Тихонечко ведь кашлянул. Но с дикостью во взоре обернулся Шибаев! В сугроб скаканул! За портупей хвататься стал! А где ж он, портупей, дура, если шубка на тебе нынче цивильная?

Озлился, разгневался, болваном назвал, с места своего не сходи, нос не суй, всяк сверчок… Чего-то еще и по-французскому присовокупил.

Серафим, положим, не меньше его напугался. У него, положим, тоже в животе забурчало. Но пошто же человека зазря сволочить?! Главное дело, русского языка им мало! Непременно и по-французскому надо уязвить!

Пошел сверчок на указанный шесток. Там, за рундуком с песком, вроде бы не так сквозило. Мостился возле стенки на корточках, травил душу: за тридцать целковых ни сна тебе, ни отдыха, да еще французские матюги, портянки вот непросохши, жена померла, от клопов отбоя нет… Угомонился, наконец, угрелся кое-как, вздремнул даже вполглаза. И особенно было сладко сожалеть почему-то, что Лексеич спит, а то бы в картишки по грошику сыграли, черт с ней, со службой…

* * *

…Каждый день в проулок забредала одна и та же, черная с белым, корова. Грустно волочила за собой веревку с вырванным из земли колом… Мычала со степенным ужасом в голосе на все стороны света… Почтальон приезжал — длинный обиженный жизнью отставник в ветхом, но с сияющими пуговицами кителе. Швырял с непонятной досадой велосипед в лопухи, шел разносить почту, храня на лице выражение сугубо обвинительное… Иной раз встречались посреди проулка старушки, охотно ставили на землю сумки, разговаривали — да ведь и было о чем! — Анна Максимовна, к примеру, идет из магазина, а Полина Петровна, экая игра судьбы, только-только туда собралась… Лопухи, как сказано, росли, овсюг, татарник. Консервная банка сияла из мусорной кучи в канаве. Проходил, случалось, брезгливо не глядя по сторонам, клочковато-серый мордастый кот бывшего меньшевика Брука (домработница говорила, людоед)… Не на что и глядеть-то. А мальчишка аж влипнет в заборную щель, и желтый с прозеленью глаз его — остер, пронзителен и, право слово, без жалостен как-то. Будто не сквозь щель в заборе, а сквозь прицельную рамку винтовки зрит он божью старушонку какую ни будь. И счастлив же он в такие минуты!..

* * *

…Когда через время Серафим выглянул, снег заметно поредел. Шибаева, понятно, не было. Ага, догадался филер, в хозяйском флигеле лампу засветили, да самую праздничную, ясное дело…

Увидел тут Коломийцев и еще нечто, повергшее его в нерешительное раздумье. У подъезда бердниковских меблирашек, увидел, стоит извозчик. Ну стоит и стоит, чего ему?.. Остановился под фонарем упряжь поправить, вот и стоит. Куда ж тут торопиться? В такую ночь легче явленное чудо увидеть, чем седока найти… Но потом вдруг засомневался Серафим: ждет он! Ждет кого-то!! Неужели продремал, когда начальство прибыло и к Олсуфию направилось??!

Ворвался в дворницкую, припал к окну. Плоховато было видно, не сразу и разглядел. А когда разглядел, стал потихоньку от смеха скисать — вот те и начальство! Писаришка-букашка Мясоедов. У притолоки стоит. С Олсуфием-скубентом беседует.

Потом-то уж не до смеха стало. Стряслось у них что-то там. Взвился Олсуфьев! На миг все померкло от метнувшегося пламени свечи. А потом — вот что вроде бы разглядел Коломийцев… Потом отшвыривает старичка, шинелку с гвоздя — дерг! Начинает рукава искать, от волнения путается. Ну, тут уж такой ветер поднимается в комнатенке, что одно лишь мельтешение теней…

Батюшки, ахнул тут Серафим, он ведь бежать собрался! Караул!

Ужас и суета воцарились в голосе его. Убегать решил поднадзорный!

А потом — не торопясь, ослепительно — проплыло вдруг предчувствие: быть, ой быть этой ночке особенной для твоей, Серафимушка, филерской судьбы! Ей-богу, быть!

И совсем не в себе стал человек. Пальтишко расстегнул, застегнул, опять распахнул. Револьвер извлек, для чего-то в дуло заглянул. Задержу, приведу, ай да сверчок! Вот те, скажу, и сверчок. Дрожь вдруг напала — нехорошая, игроцкая, жадная. Руки тряслись. Как бы не упустить случай-то?.. А — приказ? Ни на шаг, говорил. А сам во флигелечке заперся, харя сытая, шуба на лисах, папиросточки ароматные! А ежели убежит? А приказ?

Одна половина души рвалась, как гончая — взять след, вцепиться, не отпускать. Другая же — как дворняга на привязи — вдруг принималась смиренно скулить, не смея ослушаться команды.

Убегает ведь! Выскочил в подворотню. Таясь раскурил сигарку.

В башке разгоряченной бубнило:

— Господи, подскажи!

Вдруг стал приплясывать — как ребенок по малой нужде — изнывал от сомнений. То совсем было выскакивал на улицу, то пугливо прядал назад.

— Ведь уезжает же, Господи! Вот уже и в санки залазит!

Пальто распахнуто. Башлык на глаза наехал. Сигаркой пыхтел уже в открытую.

— Видишь же, Господи! Подскажи!

Сани рванули от подъезда. Не помня себя от ужаса и отчаяния, рванулся вслед им и он. Будто бы закричал даже…

Возница оглянулся. Заячий треух промелькнул в фонарном свете, рожа сковородкой. Это ж — спаси и помилуй! — Феоктистов Иван! Тоже рублевый…

Будто под коленки подсекли Серафима. Стыдно сделалось и тошно. Ой, стар стал! Хорошо хоть до стрельбы не додумался. Своего же и подстрелил бы. То-то смеху было бы…

…Но ему-то, конечно, вовсе смеяться не хотелось. Выть хотелось — тихонечко этак, чтоб и народ не обеспокоить, и душу отвести.

Ванька-то, Ванька! И года не служит, проныра, а уж к секретным аудиенциям приставлен. А ты? Примерещилось от старости черт-те чего, а уж взыграл-то, а вскипятился — чисто жеребчик, тьфу!

Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал — снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»

* * *

— Я отнюдь не собираюсь преуменьшать заслуг «Петровича» или, как теперь его называют, Антона Петровича, отнюдь, — грубо проговорила старуха в мужской шляпе. На ней, несмотря на жару, был еще и синий двубортный пиджак и толстый, жгутом скрутившийся, галстук. В углу рта источала дым длинная, презрительная папиросина.

— Видите ли… — скромно начал другой — старичок в серой, просторной, как для беременных женщин, блузе. Но старуха грозно оборвала его:

— Отнюдь! Я не хуже других знаю историю землевольчества. И причастна , между прочим! Тем не менее, отнюдь не пытаясь преуменьшить заслуг. Антона Петровича перед Движением, я категорически настаиваю , — слышите? Настаиваю!! — на необходимости для всех выполнять решения, принятые общим собранием кооператива !  — и старуха ткнула суковатой палкой в направлении ржавой мусорной кучи, которая возвышалась из канавы.

— Так… — упоенно зашептали за забором, — вот, значит, как? Так-так-так… — и горящий зеленью, словно бы воспаленный от неутолимого любопытства глаз с людоедской нежностью впился в старуху.

* * *

…Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал — снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»

Лексеич, слава богу, уже не спал.

— Никак живот схватило? — понимающе спросил он из-за занавески, когда филер вошел в дворницкую. — Бегаешь, ну прямо конь копытами стучит!

— Будет вам… — пробурчал Серафим. — Вас небось и петропавловской пушкой не разбудишь. В картишки, может?..

— А что? — неожиданно весело отозвался дворник и с бодростью спустил на пол ноги в белых портах.

…Извлечены были разбухшие, почерневшие от сала карты. Лампочку открутили, и — шлеп-шлеп — быстро утешился рублевый Серафим высокоумной игрой под названием «Акулина». Даже вздыхать перестал и на окошко коситься.

…О многом не мог догадываться Коломийцев — уж больно крохотный был человек — а все же зря в окошко не глянул. Увидел бы, что озарена олсуфьевская каморка ясным светом хозяйской семилинейной лампы, и идет там процедура для России обычная — обыск!

А впрочем… Может, бог хранил слабенький ум его, не надоумив глядеть? Запутался бы в вопросах старичок, истерзался бы в сомнениях (а спросить у Шибаева, конечно же, не решился), а хорошо ли этак-то, в его годы?..

А то вот сидит себе вполне спокойный человечек. С хорошим человечком в картишки перекидывается, радуется копеечному выигрышу, ни об чем не подозревает. Даже того не ведает, что не обманывало его чутье: будет эта ночка особенной для его филерской судьбы. И даже премия грядет — шестьдесят целковых! — и продвиженьице кое-какое… Играй, Серафим!

* * *

…Дед, Антон Петрович, — в белой панаме, ватной кацавейке и драной шали, которая закутывала его ноги (только байковые ботинки выглядывали из-под шали), — дед смотрел на мальчишку прозрачным взглядом, в глубине которого почему-то был испуг. Но когда выслушал, сказал быстро и деловито:

— Что ж… Будем бороться. Будем?

Мальчишка неожиданно нагло хихикнул:

— Не-а. Мне бабка эта, в шляпе, понравилась…

Дед обомлел:

— Суперанская?! — и вдруг закричал тонким противным голосом, указывая голубой рукой в сад: — Во-он! Вон отсюда! Ренегат!

* * *

…Играя, Коломийцев нет-нет да и вспоминал Олсуфия. Уж больно задел тот филерское его самолюбие. Ишь ты, четыре дня за ним ходил, хлястик, кажись, наизусть выучил, а никогда бы не подумал! Чтоб с почестями такими, с тайной такой! — сопровождали среди ночи на аудиенцию к начальству… Хитер.

Таких бы артистов с полдесятка заиметь — вмиг бы типографию эту — «Земля-воля» называется — отыскали.

…А отыскать бы славно — одному, своим почином… Озолотился бы, не иначе. Кириллов, сказывают, от начальства выходит каждое утро аж зеленый и зубами лязгает. На агентов — то орать принимается, то: «Братцы… тыщи не пожалею… глядите в оба…» Глянуть бы, что за «земля-воля» такая, из-за которой сыр-бор горит. Анкудинов, знакомый агент, говорит, что читал, и такие, говорит, там против государя-императора матюги написаны, что не приведи бог прочесть — враз сомнение на тебя найдет.

Раньше у них, у вольнодумных этих, ничего такого и в помине не было — ни газеток этих, ни типографий, ни привычки дурной, чуть что, палить из револьвера по людям. Раньше — его арестовывают — ну, он, конечно, побледнеет, но воспитанности не теряет. Усмехнется этак кривоватенько, обзовет сатрапом каким-нибудь, или по-иностранному произнесет что-либо, а в остальном — приличнейший человек! Даже, бывает, жалко становится, что это через тебя он в Сибирь-матушку потопает…

А нынче — словно порча на них нашла: мало того, что отстреляться норовят или из окошка сигануть, сами начали на людей бросаться! Питерскому градоначальнику господину Трепову пулю в пузо пустили? Ага. Не до смерти, правда, убили. А вот начальника над Третьим отделением, Мезенцева Константина Михайловича, — среди бела дня зарезали. Генерал-губернатора харьковского Кропоткина — князя — прямо в карете ухлопали. Выскочил злодей из подворотни, прыгнул на подножку, бац! — и сгинул. И до сих пор найти никого не могут… Шарашкина — агента, кто из третьеотдельских не помнит? Где он, Шарашкин? Не уберегся Шарашкин. Нет Шарашкина… Эх, лучше уж не попадайся, Серафимушка, ты им в руки, сторонкой как-нибудь ходи, поодаль…

…А Олсуфий-то ловок, что и говорить. Студент и студент. Не шибко сытый даже. (Куда же он, интересно, такую прорву денег девает? Таким, как он, плата жирная: сто целковых в месяц, да еще рубликов по пятьсот на ведение дел.) И на рожон Олсуфий, сколько помнится, нигде не лез. Все больше молчал. А ведь прав: молчунов-то везде больше уважают. Хитер.

Однако при всей своей верноподданности Серафим в глубине души не одобрял этого. «Эх вы, книгочеи… — размышлял он отстраненно, пошлепывая картишками. — Песни все поете задушевные, слезами умилительными обливаетесь, несправедливость переделать хотите… И все-то вам кажется, дурни, что нет промеж вас чужаков, что все с вами заодно. Такого гуся проморгали!! Он вам наделает еще делов, наплачетесь! Цуцики вы, цуцики и есть. Даром что на законный порядок злоумышляете…»

А фортуна между тем благоволила Серафиму чрезвычайно. Лексеич только покряхтывал да копеечки, прежде чем положить, у огня заботливо разглядывал — как бы лишку не дать.

Коломийцева как опытного картежника такое упрямое везение даже обеспокоило: когда-нибудь да ведь кончится? А ночь-то, ой длинна! И он решил дать передышку судьбе. Вдруг начал морщиться, за живот ухватился…

— Чего-то и вправду… Никак чего жирного съел?..

Пальтишко скорбно накинул, пошаркал на улицу. Дверь всхлипнула.

Снегопад кончился. Ветер утих. Чудились даже звезды в темном небе. Весной пахло, ну и кошками, разумеется, поскольку — подворотня.

В окне Олсуфьева ярко сияла лампа. Коломийцев пригляделся и оторопел: за столом студента сидел Шибаев-поручик и задумчиво глядел прямо на своего агента. Серафим попятился поглубже в тень. Может, искали тут меня, а я-то! Что же теперь будет-то?

Кто знает, до каких пределов дошел бы Серафим в своих сомнениях, не взгляни он в ту минуту в конец улицы. Оттуда неслись сани.

«Никак лошадь понесла?» — успел он подумать, и в тот же миг что-то темное вылетело из саней и кувырком покатилось в сугроб.

Сани продолжали нестись.

Выскочил второй. С трудом удержался на ногах. Случилось это саженях в десяти. С изумлением признал агент в этом человеке Капитона Олсуфьева.

«Что-то уж больно быстро обернулся…» — засомневался Коломийцев и тут же услышал плаксивый крик Ваньки Феоктистова:

— Держи-и-и!

Резко щелкнуло что-то, и над головой чуждо прогудела словно бы струна. «Стрельнул…» — удивился Коломийцев и тоже полез за пазуху.

После выстрела Олсуфьев, неподвижно глядевший в свое освещенное окно, затравленно оглянулся и побежал. В сторону Коломийцева.

«В проходной норовит…» — холодно отметил Серафим.

Студент размахивал руками и что-то угрожающе кричал. «Уйди! Убью!» — услышал, наконец, филер и проворно сиганул в сугроб. А ведь и вправду убьет…

Но — потом — остановился вдруг, на миг зажмурился и придавил собачку смит-вессона. «Из-за тебя же! — непонятно обозлился он. — Из-за тебя же все!»

Первая пуля тенькнула по железному скату крыши на той стороне. Вторая угодила в тумбу, кратко заверещав. Четыре других попали. Филер почти ощутил их тычки в страшно, неотвратимо несущееся на него тело Олсуфьева: вспышки незнакомой охотничьей злой радости…

Тот стал падать. Падал долго — все еще продолжая бежать.

Коломийцев стоял ни жив ни мертв и только нажимал и нажимал курок опустевшего револьвера.

Потом вдруг дико завизжал:

— Куд-ды, сука!

Это — когда Олсуфий, наконец, упал и вдруг принялся быстро-быстро ползти, почти на месте ползти, пытаясь дотянуться хоть до сапог Коломийцева.

Потом заперебирал ногами, уронил в снег лицо и заплакал — горестно, с кашлем, прямо как зверь какой…

А Серафим, бледно улыбаясь, пошвыркивал носиком, зачарованно и жадно глядел, как мается, помирая в снегу, Олсуфий-скубент-бедолага. Долгожданный фарт его…

* * *

— А что такое «мемепто моч»? — Мальчишка был подозрительно ласков в то утро. — А, дедушка?

Дед с сомнением посмотрел на мальчика и осторожно ответил:

— Экую вы, Виля, ерундистику говорите… Что за «мемепто моч»? Нет таких слов — ни в одном из тринадцати языков, которые я знаю.

— Ха! — сказал Виля. — А вот и есть!

И он взял из рук старика мел — старательно, высунув даже язык, написал на грифельной доске, поперек формул, над которыми размышлял дед, слова: «Memento mori».

— Что ты хочешь этим сказать? — пораженно спросил дед, склонный усмотреть здесь некий смысл.

— А ничего! — засмеялся недоброй, слишком взрослой своей усмешкой, Виля. — Ты не знаешь, а я знаю. Так что это такое — «мемепто моч»?

— Это «мементо мори». Это по-латыни означает: «Помни о смерти».

2. «КТО ЭТО СДЕЛАЛ, ЛОРДЫ?..»

Николай Васильевич Клеточников — сверхштатный чиновник III отделения («на правах чиновника для письма») предпочитал ходить обедать не в кухмистерскую, как это делало большинство его сослуживцев, а к себе домой. Объяснял он это болезненностью своего пищеварения: изжога мучает, говорил, пропади она пропадом, мне, говорил, подобная тяжелая пища вредна…

Была между тем другая — несравненно более веская причина его стремлений к одиночеству в обеденные часы: слишком уж тяжко давалась Николаю Васильевичу роль, которую он разыгрывал все последние месяцы своей жизни в Петербурге. Избавившись от вольных и невольных соглядатаев, можно было хоть на час распустить упрямую тугую пружину, которую он сдерживал в себе в часы пребывания на службе… Делай равнодушное лицо, когда слышишь об арестах. Даже вздохнуть не смей. Поддакивай с радостной миной: так их, так их, карбонаров-злодеев-революционистов! Живешь, как в кошмарном сне: сам на себя со стороны взираешь. И уже, бывает — вот, что самое страшное — понять невозможно: где же ты истинный! Мука, господа, а не жизнь, честное слово!..

Неудивительно, что, едва отходил Николай Васильевич квартала два-три от Цепного моста, линять начинал: пришаркивал подошвами, сутулился больше обычного, а глаза — пустели, почти гасли.

Сослуживцы вряд ли сумели бы признать в этом разрушенном человеке того бойкого, но скромного письмоводителя, каким он бывал на службе, — чиновника, чьи аккуратность и тщание уже ставились начальством в пример многим остальным…

На третий этаж к себе он взбирался по-стариковски — в два приема. Уже давно страдал чахоткой, на службе это обстоятельство скрывал, полагая, что это может дурно отразиться на его карьере, — но дома-то таиться было нечего, да и не от кого…

…В тот день он подходил к дверям своей квартиры с привычным выражением унылой скорби на тщедушном и бледном лице. Слабой рукой повернул ключ, отворил дверь и — вдруг, в единое мгновение, черты лица его закоченели. Запах трубочного табаку явственно послышался ему. «Обыск??»

Он остановился на пороге, не смея сделать и шагу. Все было тихо. Он внимательно и медленно огляделся вокруг. Никаких чужих следов… Поколебавшись немного, все же решился и, неслышно ступая, подкрался к двери, ведущей в столовую. Заглянул в щель.

Франтовато одетый, моложавый блондин, сидевший на диване, смеющимися глазами встретил его взгляд.

— Ох, Николай Николаевич! — облегченно выдохнул Клеточников. — Право, так и разрыв сердца может приключиться… Но, позвольте, каким же образом вы сюда пробрались?

Тот довольно хмыкнул:

— Сие есть глубочайшая тайна, дорогой Николай Васильевич, которую от вас, впрочем, скрывать не буду. Когда я снимал для вас эту квартирку, хозяин вручил мне два ключа. Просто?

— Да уж куда как просто… — отвечал стесненно Клеточников, потирая зачем-то руки.

Он всегда терялся в присутствии этого человека. Николай Николаевич был единственным из организации, кто поддерживал связь с Клеточниковым. И должно быть, поэтому именно он в глазах письмоводителя был воплощением той самой грозной и неуловимой «Земли и воли», которая самим фактом своего неукротимого существования, отчаянно дерзкими актами террора, смелым вольным словом потаенной газеты своей будоражила в тот год всю Россию. Взбудоражила с полгода назад и его, заурядного симферопольского чиновника. Сорвала с места, погнала в Питер с мечтой хоть как-нибудь, прежде чем умрет от чахотки, споспешествовать тому доброму делу, которое делали подпольщики.

Случилось так, что он и вправду оказался полезен революционерам, и он, пожалуй, уже догадывался об этом, — однако пылкое преклонение перед героями подполья, которое привело его в Петербург, оставалось неизменным и естественным образом изливалось всякий раз на Николая Николаевича, с кем он, строжайше (с небывалой для тех лет строгостью) засекреченный, встречался раз в неделю вот уже второй месяц…

— Вы не представляете, как я рад видеть вас! — говорил Клеточников, изредка взглядывая на гостя смущенными глазами. — Шел вот сейчас и размышлял: будет ли такое время и доживу ли я до него, когда мы сможем встречаться и говорить просто так… И вот прихожу, а вы — здесь… Но вы непозволительно рискуете! Сегодня неурочный день, и я ведь мог прийти не один! Хвостов нынче так и напрашивался.

— Вы правы, — серьезно и просто соглашался гость. — Вы для нас человек бесценный, и если я все же решился рискнуть, то это значит… Вы сказали: Хвостов? Кто это?

— Неопасен, уверяю вас. Регулярно одалживается деньгами, вот и весь его ко мне интерес. Случилось что-нибудь худое?

— Да куда уж хуже… — озабоченно отвечал Николай Николаевич. — Нынче ночью арестованы несколько наших товарищей. Не буду скрывать: среди арестованных два редактора «Земли и воли». Один из них — это точно — взят у себя на квартире на Литейном. Пропал также и второй. На квартире его — дом Фредерикса на Лиговке — все нормально. Знак безопасности на месте, жильцы никакого шума не слышали. Тем не менее человека нет… Нынешней же ночью на улице, возле своего дома на Невском арестован, избит и куда-то увезен еще один. Возможно, вы слышали о нем: Отто Гросс… — и, заметив изумление на лице Клеточникова, добавил: — Да, он был тоже наш. Почти наш. Помогал по крайней мере, изрядно… Теперь вам понятно, почему я пришел к вам в нарушение всех правил и запретов?

Николай Николаевич стал раскуривать трубку. Трубка вдруг захрипела, и он страдальчески сморщился от табачной горечи, попавшей в рот.

— О случайности говорить трудно. Они целили в голову организации и попали довольно точно. Внезапность, точность, полная секретность — вот что беспокоит меня больше всего. Сегодня я специально перечитал все сообщения, которые вы успели уже нам передать. Ни единого намека! Даже самого отдаленного! Это дело миновало вас почему-то. Может быть, они стали догадываться о чем-то? Будьте сейчас особенно осторожны, и все же… И все же, Николай Васильевич, попробуйте разузнать хоть самую малость о том, что произошло сегодня ночью. Положенье-то наше, сами видите, каково: мы — как слепые.

Клеточников вдруг всполошился, покрылся пятнами по щекам:

— Но послушайте! Если это дело миновало меня, так ведь это означает, что и другие важные дела могут миновать, и моя теперешняя роль никуда не годится! Никому не нужна?!

— Полноте… — поспешил успокоить его гость. — У меня голова идет кругом, и я делаю предположения самые крайние. Что касается подозрений, то об том помнить надо всегда. А насчет вашей роли… Если даже одно дело из ста вас не минует, то и в том случае — это благо, размеры которого вы, может быть, и не представляете… А насчет сегодняшней ночи, попробуйте… Вот, возьмите немного денег… — с этими словами Николай Николаевич выложил на стол несколько кредиток, видимо, загодя приготовленных. — И не возражайте, пожалуйста! Мы не богаты, это верно, но нам необыкновенно важно знать, что именно вы не нуждаетесь. Особенно сейчас. Можете, хе-хе, кутнуть с нужным человеком, дать в долг какому-нибудь прохвосту…

Клеточников ответил невпопад:

— У меня наутро после этого голова болит…

Гость усмехнулся:

— Увы. Здесь я вам помочь ничем не смогу. Все! Прощаюсь, Николай Васильевич! Вот, взгляните, фамилии, которыми могли назваться наши арестованные товарищи… Завтра встретимся, как и договаривались, у Дюшена.

И человек, который из осторожности называл себя Николаем Николаевичем, вышел. Клеточников даже не слышал, как закрылась за ним наружная дверь.

* * *

Возвратившись с прогулки, дед имел обыкновение отдыхать еще с полчаса — на открытой террасе, в старом, из соломы плетенном, шезлонге, — созерцая грусть и запустение сада… Но в тот день ему немоглось, и он прошел к себе сразу.

Он застал мальчишку сидящим в кресле с ногами и читающим рукопись его мемуаров. У него был на редкость наглый и самодовольный вид. «Жандармский» — проплыло в голове старика нелепое сравнение.

Мальчишка мигом стушевался, увидев деда. Смущенно вылез из-за стола, потупил взор. Старик почувствовал нечто вроде удовлетворения: не так уж он дурно воспитан, кажется, как мне думалось…

— Я, дедушка… Мне, дедушка, стало так интересно… — залепетал мальчик. — Так интересно… Ты такой герой, дедушка…

И вдруг — ногами на стол! По рукописи — грязными сандалетами! И — в открытое окно! — хихикнув, по обыкновению, торжествующе и злорадно.

— О-о! — только и смог проговорить старик. — О-о! — с необыкновенной выразительностью и ненавистью и ужасом.

— Так мал… — произнес он, наконец, через несколько минут. — Так мал, и уже так вероломен!..

* * *

Это был сумасшедший день! С раннего утра, едва стало известно, что из окна квартиры Клеменца исчез знак безопасности, бегал Николай Николаевич по городу.

Сначала ходил кругами возле дома на Литейном, покуда одна словоохотливая молочница не поведала ему о ночном аресте здешнего жильца, который на поверку оказался беглым с каторги фальшивым монетчиком. Цельная, оказывается, шайка у них тут была. Наутро и двое других к нему заявились… («Кто же это? Знака на окне ведь не было! Врет старуха…») — а в квартирке их уже ждут, голубчиков! Ну, значит, сразу кандалы на их и айда куда полагается…

Едва успел вернуться домой, рассказали о Гроссе. Не успел переварить эту новость, как прибежал встревоженный Немец. С Воробьем на одиннадцать была назначена встреча, а Воробья нет. Ни дома нет, ни там, где уговорились. Эта последняя новость особенно больно ударила Николая Николаевича — с Воробьем они были дружны.

Отправился на Лиговку в дом Фредерикса. Полтора часа бродил, разыскивая какого-то Злотникова: ну, из Саратова который… рыжий… с ушами… Встревал в разговоры, угощал семечками кухарок, расточал дворничихе комплименты. Ни о чем не дознался.

И вот, когда покинул квартиру Клеточникова, часы показывали начало третьего, а ему уже казалось, что день начался страшно давно и тянется страшно долго, и голова его уже гудела от множества самых тревожных и самых отчаянных предположений.

С Клеточниковым он был искренним вполне: случались и раньше провалы. Редкий из землевольцев избежал в свое время ареста. Но то, что случилось нынешней ночью, имело зловещий душок. Бредень забросили внезапно и точно — в расчете на крупную рыбу. И крупная рыба попалась. Но главное — тайна, которой было окружено готовящееся предприятие. У Третьего отделения такого испокон веков в заводе не было…

Почти наверняка: появился некто Новый, кого следует опасаться так, как не опасались никого до сих пор, больше, чем Дрентельна опасаться, — кого следует при первой же возможности убирать, ибо он — смертельная угроза всему подполью!

Но где он? Но кто он?

Почти машинально проделав обычный обряд «очищения» — все эти внезапные прыжки на конку и с конки, проходные дворы, глухие переулки и потайные лазы в заборах, — Николай Николаевич вернулся домой, еще более, пожалуй, удрученный, нежели уходил утром. Ничего толком он не узнал. Приходилось ждать. А время при создавшемся положении работало, как ему казалось, на жандармов.

Дверь открыла кухарка. Квартира принадлежала либеральному журналисту, уехавшему с семьей на воды, и эта глуповатая услужливая девица-лифляндка была передана ему вместе с ключами и полушутливыми пожеланиями не застать здесь по приезде полицейскую засаду. Как враг собственности и всяческой эксплуатации, Николай Николаевич категорически не позволял Эльзе ни убирать за собой, ни готовить (запреты, впрочем, не очень-то действовали) — единственное, что ей позволялось, это ставить самовар, чем она и занималась самозабвенно круглый день без риска получить выговор.

Вот и сейчас, едва Николай Николаевич переступил порог, она первым делом сообщила:

— Самофар готоф. — Затем сделала круглые глаза и прошептала: — Там молодой челофек, очень фешлифый, но теперь, пфуй, он спит на фашей постели прямо в калошах!

Он молча бросился в спальню. Там — и правда, прямо в галошах, на белоснежном белье — кротко спал, разрумянившись во сне… Воробей!

— Черт окаянный! Где же ты пропадал, птица хищная?! — растроганно стал приговаривать Николай Николаевич, тряся не совсем еще проснувшегося, но уже улыбающегося друга-приятеля своего.

— Это тебя надо спросить, где ты пропадаешь… — сонно отвечал Воробей. — И, пожалуйста, перестань меня трясти, иначе у меня все перепутается… Ты уже что-нибудь знаешь?

— Клеменц. Гросс, — быстро ответил Николай Николаевич и с испугом: — Кто-то еще?

— Как Клеменц? Как Гросс??

— Я думал, что и тебя — тоже. Облазил дом Фредерикса сверху донизу.

— Ну, положим, дом Фредерикса ты не весь облазил… Но слушай, что за петрушка нынче ночью со мной произошла. Сплю. В третьем часу — звонок. «От Отто Яновича Гросса, по очень важному делу, умоляю!» Открываю. Врывается этакая орясина — фуражка на затылке, глаза сумасшедшие, от возбуждения аж заикается. Студент Техноложки Капитон Олсуфьев. Вы меня, говорит, знать не можете, но меня послал Гросс, потому что дело отлагательства не терпит и так далее, но очень путано, ничего не понимаю… Наконец выясняется: будто бы пришел к нему вечером сосед по меблирашкам (я на бумажке зашифровал, дай-ка прочту…) — меблирашки Бердникова на Пехотной. Фамилия соседа — Мясоедов. Полицейский писарь или что-то в этом роде… И вот, будучи подшофе, сосед сообщает ему страшно конфиденциально, что, дескать, типография злодеев нынче вечером арестована, там засада и ждут — кого бы ты думал — редакторов! Которые должны явиться туда наутро.

— Какая нелепость! — не удержался Николай Николаевич.

— …а ты, дескать, Капитон, туда не ходи, поскольку я тебя за письменные занятия уважаю, хоть и служу в полицейском департаменте, ну и всякое прочее. Я студенту этому говорю: старичок сболтнул спьяну, а вы уже в панику ударились, нехорошо, и вообще, я к этим делам не причастен, идите домой, спасибо. Обиделся! Ваше, говорит, право верить мне или не верить, но я-то знаю, что совесть моя чиста, я сделал все, что мог как честный человек. Адье, говорю ему, провожаю до дверей, иду спать. И тут меня будто подтолкнуло что-то поглядеть в окно, как он будет уходить.

— И там ты, разумеется, увидел…

— Да. Студент уехал на извозчике, а в подъезде напротив… Не вытерпел, видно, филер без курева, зажег спичку, а о том, что дверь стеклянная — не подумал.

— Странно, однако… Почему они не стали брать тебя сразу? — недоуменно произнес Николай Николаевич.

— Вообще на редкость дикий визит. Этот студент мне, между прочим, показался вначале честным малым. Но — эта слежка! Не за студентом (чему бы тогда удивляться?) — а за домом!.. Я, конечно, решил не искушать судьбу, собрался. А идти-то куда? На улице — нелепо, да и холодно. Одним словом, помнишь, я рассказывал тебе о гнездышке в верхних этажах? — сегодня утром ты меня мог там найти… Магда Бенедиктовна удивилась, конечно, столь позднему гостю, но, слава богу, не выгнала…

— …и до сих пор ты пребывал там исключительно из соображений конспирации… — серьезно подсказал ему Николай Николаевич.

— Разумеется, — в тон ему отозвался Воробей. — Я уже стал, признаться, забывать, что мы живые люди…

— …живые, — отрешенно повторил Николай Николаевич. — Это хорошо, что мы еще живые. Тем более мне интересно знать — как это в «Макбете»? — «Кто это сделал, лорды?..» Откуда он взялся, этот чертов студент?! Может, его вообще не существует в природе?

Воробей с готовностью вскочил:

— Да что мудрить? Я сейчас съезжу в Технологический и все разузнаю. Если надо, потребую объяснений!

— Тпрру, — сказал Николай Николаевич.

— Почему?

— Да по одному хотя бы тому, что он знает тебя в лицо. И если он провокатор, а на это весьма похоже, — далеко ты на сей раз не уйдешь. Поеду я.

— А я? — обиженно спросил Воробей.

— А ты ровно в пять жди меня на Московском вокзале. Как раз в это время туда приходит поезд. Я тебя найду возле касс.

Потом хмыкнул несерьезно:

— Счастливчик! Чайку с Эльзой попьешь…

* * *

Страница была безнадежно загублена. Антон Петрович взял ее в руки, стал перечитывать. Ему нравился стиль своих мемуаров — лапидарный, энергичный, суховатый, жесткий — такой, каким он сам казался себе в молодости.

«Начались поиски провокатора. Нельзя было медлить ни секунды. Клеточников — наш агент в аппарате III отделения — что ни день доносил о раздражении царя, недовольного тем, что типография „Земли и воли“ все еще не обнаружена. Филеры сбивались с ног…» — и вот, поверх столь великолепного текста — грязный гнусный след от сандалеты этого несносного звереныша Вилорка! Безнадежно была загублена страница…

Тогда старик перевернул ее и принялся писать на чистой оборотной стороне: «Заявление. Мне (а я не сомневаюсь, что это мнение разделяют многие) кажется, что пора поставить вопрос об интриганском поведении Суперанской М. И., порочащем звание борца с самодержавием…»

Еще с тюремных времен он привык дорожить бумагой и не мог потерпеть пропажи даже одного, хотя бы на заявление годного, листа…

* * *

Эльза оказалась превосходной собеседницей. Через полчаса она уже демонстрировала Воробью детали приданого, которое она купила в Петербурге. Через час — пролила слезу над портретом Тийно, жениха, который остался там, на родине. Затем, под влиянием, видимо, рома, который она «капнула» в чай, — протанцевала несколько па какого-то церемонного танца и призналась:

«Фы — фешлифый юноша. Мне польше никто не нравится из этих… (она сделала презрительный жест и скорчила мину). У них так ушасно пахнут сапоки и потом эти — рефольфер! Но и фы, ай-ай-ай — лешали в калошах на постель…»

…Воробей попал на Московский вокзал, когда поезд уже прибыл. Николай Николаевич ожидал его. Потертый чемодан, узел с постелью — ни дать, ни взять, моршанский растиньяк, приехавший на покорение Санкт-Петербурга. И вид у него был соответственный — по-провинциальному растерянный, словно его обещались встретить, да не встретили… Тем натуральнее выглядело то, как горячо бросился он на шею к Воробью, шепнув при этом:

— Вези устраивать меня на Пехотную…

Обнявшись, они прошли к станции извозчиков, наняли сани до Пехотной — при этом Воробей, как заведенный, громко повторял:

— Уверяю тебя, там вполне приличные комнаты… — и отправились в меблирашки Бердникова.

По дороге Николай Николаевич рассказал то, что успел узнать у студентов Техноложки о Капитоне Олсуфьеве.

— Ты был прав, — шептал он, склонившись почти к самому лицо Воробья. — Он оказался вполне порядочный человек. Нынче ночью в какой-то непонятной перестрелке на Пехотной его убили. Странная, прямо-таки зловещая история. Я говорил с Филиппом, ты его знаешь. Говорит, что Олсуфьев был только сочувствующий. Несколько мелких поручений ему давали, выполнял аккуратно, но без всякого восторга, как выразился Филипп. Из него настоящий деятель только-только вырабатывался. Ну, да ты таких знаешь: пока всех книжек не перечитают, ни за что за дело не возьмутся. Из вологодских, понимаешь, тугодумов был. Но Филипп готов поклясться: честный человек.

Филипп эти меблирашки знает, живал там. Дыра порядочная, но ни один студент никогда там не пропадал. Мясоедов тоже существует на самом деле. Этакий, по рассказам, божий цветик… Мне кажется, что я уже догадываюсь кое о чем. И если я прав, то плохи наши дела: завелся у нас провокатор, да неглупый, насквозь знающий наши порядки, нашу, черт бы ее драл, безалаберность!

— Ты только пойми меня правильно, — сказал вдруг Воробей, — зачем мы туда лезем? Не глупость ли это?

— У нас нет времени, пойми! — снова зашептал прямо в лицо Николай Николаевич. — Точнее, мы не знаем, сколько у нас времени. Николай Васильевич, я был у него, ничего даже не слышал об этой истории. Ни одной зацепки, ни одной ниточки, понимаешь, кроме одной. Кроме старичка этого, с которого все началось. Кроме Мясоедова этого, с которого все началось. Вот мы его и прищучим на месте. А он, глядишь, и расскажет, как было дело. Некуда ему деться будет, вот и расскажет…

Воробей покосился на друга. Он давно уже заметил, что тот словно бы пьянеет перед делом, становится болтливым, привязчивым, даже неприятным, вот в лицо табаком дышит…

…Комнату им показывала хозяйка — крест-накрест повязанная шалью румяная крикливая бабенка.

— Славная комнатка! — сладко выпевала она. — И Филипп Алексеевич, о котором давеча вы сказывали, были довольны… и последний жилец не жаловались. Теплая, светленькая, сухонькая комнатка… — продолжала она, не обращая внимания на то, что и плесень на потолке, и мутное окошко, и драные обои явно противоречат ее словам.

— Для студента-то, с его достатком, самое милое дело — такая фатера.

— Я, хозяюшка, не из студентов, — строго прервал ее Николай Николаевич. — Я на службу определяться приехал. А студент, который здесь проживал, не тот ли, часом, который, сказывали, недавно застрелился? — и повернулся к Воробью.

— А ведь что-то осталось, верно?.. Мрачное что-то, зловещее… — и к хозяйке: — Будто покойник сейчас вылезет из-за печки, протянет руки костлявые и…

Хозяйка возмущенно отмахнулась:

— Бог с вами! Ужасы какие говорите! И вовсе не здесь он застрелился, а на улице, возле тех вон ворот его ухлопали. Я аккурат самовар ставила, слышу — бах! Будто железной палкой по крыше стукнули. Я как была с чашками в руках, так с ними под кровать и полезла.

Она была веселая баба, эта мадам Бердникова. До слез развеселилась, вспоминаючи, как пришедшие вскорости после выстрелов муженек ее и тот господин, что всю ночь у них сидел — чего-то высиживал, увидели торчащий из-под кровати пышный зад ее, как немалыми трудами и уговорами извлекали из этого убежища перепугавшуюся дуру-бабу.

— Ну, потом я, конечно, осмелела. Сбегала посмотреть на него, на нашего жильца. Тихий такой был, а вот поди ж ты! А кровь у него, сударь, оказалась не красная, а чернющая-чернющая, вот вам истинный крест! Он из этих, муж сказывал, из ри-ва-люцистов каких-то был. Вот кровь его и выдала сразу.

Николай Николаевич все еще заметно колебался.

— И часто это у вас случается? У меня ведь работа умственная, тишины требует, — брюзгливо осведомился он.

— Впервой, как комнаты держим, такое случилось! Муж мой и тот испугался. Вместо красненькой господину этому, что всю ночь сидел, сдуру да сослепу четвертной билет сунул. Только сегодня хватился!

Николай Николаевич опять хмыкнул непонятно и привередливо:

— А соседи как, культурные люди? Не то ведь ривалюцист какой окажется в соседях, прирежет по ошибке…

— Соседи, это правда, очень даже культурные. Напротив вас дверца — там чиновник живет, в полицейском ведомстве служит, тихий человек. В конце коридорчика — по мясному делу. Всегда будете свежую убоинку иметь. А возле дверей — там и вовсе девушка. К себе не водит, живет тихо-благородно. Тоже можете воспользоваться, хи-хи, ну уж это я шучу.

— Э-эх! — по-купечески гаркнул вдруг Николай Николаевич. Воробей, созерцавший улицу из окна, даже вздрогнул.

— Уговорили! Задатку пока три рубли даю. В оплате, будьте благонадежны, я — человек строгий и аккуратность превыше всего обожаю. Жить, я думаю, мы будем тоже дружно, ась? — и игриво ущипнул хозяйку за бок.

Та зарделась, плечиком повела. «Я — женщина не из каких-нибудь…» — сказала, но польщена осталась знаком внимания несомненно…

* * *

«Мелкая закулисная возня, которую затеяла Суперанская М. И., имеет причину, весьма отдаленную и во времени, и по времени, и по содержанию, нежели та пресловутая мусорная куча, которая есть не более чем повод к организации общественного мнения членов кооператива для сведения стародавних счетов, оценка которым уже дана и Историей и…» — тут Антон Петрович остановил бег пера. Перечитал, и ничего из написанного не понял. Боже мой, сказал он про себя, какая куча, какие счеты, и при чем здесь История, если сегодня у меня утра болит сердце, а на прогулке я только усилием воли заставил себя не потерять сознание, и кожа на руке у меня вон какая — как перчатка, которая велика. Я уже отделяюсь от оболочки…

* * *

Сбегали в лавку, устроили новоселье. В сумерках за колбасой и портером обменивались впечатлениями. Говорливы теперь были оба: так ловко и быстро все устроилось, и главное, не оказалось засады — того, чего больше всего боялись и о чем до поры молчали.

— Обратил внимание на того, кто всю ночь сидел у хозяина?

— …а самовар-то среди ночи ставила…

— Но почему же они решили арестовать его прямо возле дома, да еще ночью?

— И вообще — почему Олсуфьев? За ним ведь ничего нет!

— Обыск был, видишь?.. Столешницу открывали, а забили, дурни, новыми гвоздями…

— И обои слишком уж оборваны…

Потом паузы стали длиннее. Сумерки, да и портер, сказывались. Шуршали тараканы за обоями…

Николай Николаевич вдруг тихо, почти неслышно запел. Воробей стал с готовностью вторить:

Прощай, несчастный мой народ! Простите, верные друзья! Мой час настал. Палач уж ждет. Уже колышется петля…

Грустная была песня — пророческая. Примеряли к себе. И сомневаться не приходилось: не минует никого чаша сия.

Жить долго рассчитывал либо дурак, либо уже замысливший побег. Об одном думали: только бы умереть производительно. Ясными холодными очами глядели в будущее.

— Ты боишься смерти? — спросил Воробей.

Николай Николаевич раскурил трубку, стал вдруг с невеселым пафосом цитировать по памяти слова, которые каждый из них еще в юности знал назубок:

— Верь мне, Воробей, каждый день убеждает меня в необходимости будущей гибели, которой мы должны купить первую попытку для свободы россиян…

— Ты замечаешь, как изумительно сумерки разжижают кровь?

— Да… А она должна быть, как гласит молва, «чернющая-чернющая».

Воробей вдруг взвился:

— У-у! Дикость какая! Дремучая! Непоколебимая! И какими же мы были глупцами, когда надеялись таких, как дура эта, словом переубедить! Словом! Не-е-ет! Теперь только террор! Об Исполнительном Комитете уже идет слава. Злые мира сего уже трепещут при этом слове: «Исполнительный Комитет». Мы ведь не знаем, сколько преступлений удалось уже предотвратить только потому, что существует он — Исполнительный Комитет — судья, мститель, защитник!

Николай Николаевич добродушно ухмыльнулся:

— Ну и скандал же поднимется, когда ты прочтешь в кружке эту статью!

— Какую статью?

— Ту, из которой читаешь мне сейчас выдержки… — и, заметив, что Воробей готов обидеться, перевел разговор: — А где же наш старикашка? Уж не сбежал ли часом?..

3. ВЫНЕСЕНИЕ ПРИГОВОРА

…А тот сидел в десяти шагах, пьян-пьянехонек, цеплялся за перильцы лестницы, размышлял: «Было или не было? Вот в чем вопрос. Рупь с копейками в кармане брякает, это точно. Значит, было? Очень уж дивная матиморфоза однако… Может, спьяну примерещилось? Хе, а на какие тогда деньги пью?»

До сей поры трудно поверить. Будто бы вызывают его (это его-то! серую мышку канцелярскую, стыдно и имя-то произнесть: Мясоедов, тьфу!) к Их Высоко-высоко-высокопревосходительству. К Господину Столоначальнику! К Самому Драгоманову Ипатию Ильичу-с!! Услышал — обомлел…

Помнится, пресс-папье там сияло дивное! В пузе, помнится, слабость была — от ужаса. И будто бы кто-то ему: «Пожал-те, в креслице. Сигарку ли не желаете?» (Не взял, старый дурак, а как хотелось!)

Разговорчик затем. С ним, а будто бы — за стенкой. Бу-бу-бу… Государь, стал быть, император… жидишки-полячишки… подрывают устой… А сосед твой — самый среди них главнейший, на тебя, Мясоедова, одна надежа… не посрами, значит, так и так, туда-сюда, пятое-десятое, бу-бу-бу…

Главное дело, что задаток вручили. Три рубли. Выпей, сказали, для реализму, хе-хе. Для смелости духа — выпей! Не посмел ослушаться. И вот уж, считай, второй день — как в дыму. На лесенку, вишь, и на ту забраться не могу. Ибо круговращение повсеместное, а в ногах — томность.

Ну, да я — человек не из гордецов, и здесь могу, вот только холодно, а от холода простынуть недолго, а простынешь — начальство заругает. Чего, скажут, старый хрен, букашка-таракашка, надумал? Благородного из себя ломать?! В постельке нежиться?!.

А в постельку бы сейчас, ой, хорошо бы! С головой накрыться, надышать как в бане, ой, славно! Клопчика для духу придавить…

И, явственно представив себе топчаник свой с драной кацавейкой вместо подушки, с тюфяком, мышами проеденным, но очень укладистым, — аж застонал от вожделения и новую предпринял попытку встать.

Ан не получилось… Тогда, поразмышляв несколько, перевернулся и на неуклюжих четвереньках полез.

Взошел. На четвереньках же маленько передохнул. Стал было подыматься… Однако злодейская сила сивушная вдруг повлекла его куда-то. От стенки к стенке, громыхая ведрами и дровами, мордой в штукатурку — бац!

И помрачилось в голове…

Когда открыл глаза (уж лучше бы и не открывать!), увидел (уж лучше бы и не видать!) — узенькое ясное зловредное лезвие перед глазами.

Ойкнуть захотел Мясоедов, караул крикнуть — одно мычание.

Бородатая разбойничья чья-то рожа щекотала ножичком ему переносье, ухмылялась…

— Открой глаза! — приказала борода. Писарь послушно открыл.

— Будешь отвечать?

Старичок с готовностью замигал.

— Но если попробуешь закричать… — Мясоедов, не дав договорить, замычал со всей возможной верноподданностью.

Бородач сдернул тряпку, которой, как у покойника, были стянуты челюсти Мясоедова.

— Отвечай, по чьему наущению загубил раба божьего Капитона?

— Господи! — запричитал обомлев писарь. — Грешен! Только во избежание и в рассуждении благодарности, могущей быть! Отцы святители!

— Говори кратко!

— Так конечно же! Человек я ничтожный, меньше уж и некуда. Иной раз задумаюсь, зачем живу, тля божия, и — безответно…

— Дело говори, пес!

— Отцы благодетели, погодите убивать! Путается в башке моей дурной! Как тут о деле-то? Если б знал, чем кончится, я бы деньги те поганые!.. Только во избежание ведь, верьте слову, и в рассуждении благодарности, могущей быть…

Помучались друзья изрядно, прежде чем сумел старичок внятно рассказать и о вызове своем нежданном к начальству, и о поручении странном, которое дали ему. Даже о трех целковых не умолчал.

— Много ль народу сидело, когда учили тебя, что сказать Капитону?

— Много, сударь! Человек пятеро. Все — военные, эполет золотой, аксельбант крученый — много ли мне, тле божьей, надо? Перепугался, видит бог. Один из них в тую ночь здесь был. У Капитоши-покойника искал чего-то в комнате. Ждали они его, за каждым углом хоронились. У меня вот тоже один сидел, Егорием звать. Шутил все. В графья, говорил, тебя произведут, ежели студент на редахтуров след наведет и печатню какую-то там разыщут. Консоме какую-то жрать, говорил, будешь!.. Ждали они его, а Капитоша-соколик, видно, света яркого испугался в своем окне (он по бедности все больше при свечурочке сидел), с санок спрыгнул (это они уж потом, промеж себя разговаривали), спрыгнул, тут уж и стрельба, тут и конец пришел Капитоше, царствие небесное даруй ему, господь!

— Ему-то дарует! — с неожиданной ненавистью сказал Николай Николаевич. — А вот тебе, гадюка беззубая, гореть в геенне огненной! За три целковых человека погубил! Ложись на топчан!

— Соколики! Отцы-благодетели! — запричитал было Мясоедов, но ему проворно заткнули рот грязным полотенцем, простыней попутали по рукам-по ногам.

— Ну ловко, ловко! — без умолку повторял Николай Николаевич. — Просто ведь, как репа, но ловко. Потому и ночное время выбрали, что улицы пустые, наблюдать легче. Извозчиков небось своих снарядили, а как же? — конечно, своих! Я бы непременно своих снарядил. Так они, как нитка за иголкой, и сновали. Ну ловко, ловко!

Быстро, почти бегом уходили друзья от Пехотной. Переговаривались без умолку. И напряжение сказывалось, и отговориться хотелось словами от неприятного видения связанного беспомощного старика в убогой каморке.

— Ага! — откликался Воробей. — Он прибежит, панику наведет и — дальше! Они — филеров поставят: и опять за Капитоном.

— Молодец, что не бросился, как Гросс, предупреждать кого-нибудь…

— Еще бы. Я сразу заподозрил неладное.

— Все же одно мне ясно как божий день: провокатор не близко к нашему центру. Порядков все-таки до конца не знает. Вишь, на что надеялся, — что к типографии бросимся, цела ли, нельзя ли отбить товарищей. Это он плохо придумал. Все остальное очень хорошо придумал, а вот здесь оплошал…

— Но почему студента этого выбрали? Обычный сочувствующий — таких в Питере можно насчитать тысячи…

— Загвоздка тут какая-то, Воробей, тайна, загадка некая. Ну да разгадаем! Теперь хоть вздохнуть можно поспокойней, а? Живем, Воробей!!

* * *

Он деда не любил за многое. За то, что в комнате его пахло мышами, детским горшком, грязными простынями, одеколоном и еще чем-то, ненавистной какой-то травой. За то, что сидит в качалке на террасе, как каменный болван, и может не шевелиться часами (мальчик однажды проверял). За то, что пренебрежителен к его болезни, а когда говорят о ней, произносит одну и ту же фразу: «…у Вили? Я полагаю, что это возрастное. В крайнем случае, можно пригласить гомеопата…» Хотя мальчика с его чесоткой водили и к гомеопату, и к гипнотизеру, и к невропатологу, и никто не помог, и было ясно, что болезнь неизлечима. За то еще не любил он деда, что всегда ему говорили: «..а вот твой прадед… ведь ты же читал в книгах: „пламенный Антон Петрович… бесстрашный Антон Петрович“», а «бесстрашный» его дед, когда в окрестностях поселка появились какие-то грабители, даже почтальона в дом не пускал и спал с заряженным револьвером под подушкой… За то не любил, что смотрели на деда с восторгом, и любую глупость, сказанную им, принимали тоже с восторгом. За то еще — что соседка, к которой дед, единственной, ходил в гости, умерла, велела сжечь себя, а прахом удобрить клумбу с табаками, а табаки эти по вечерам пахли — и пахли смертью. За то, что гулять не пускали, а говорили: «…заблудишься, дед будет волноваться, он тебя очень любит, ведь ты же знаешь об этом…» И еще за многое другое.

* * *

Как всегда бывало по средам, Николай Васильевич Клеточников коротал вечер в ресторации Дюшена. В верхнем зале, расписанном в галльском духе, он с необыкновенным тщанием и привередливостью заказал ужин с вином. Ел, однако, неохотно и даже с некоторым раздражением в лице.

Грустен и рассеян был Николай Васильевич в этот вечер. Перемена погоды вызвала в который раз кровохаркание. Чувствовал себя скверно, оттого и пища, которую по необходимости ковырял, вызывала отчетливое ощущение дурноты.

Он, правда, подозревал, что болезненное его состояние усугубляется еще одним обстоятельством — возможностью сообщить землевольцам что-либо путное по поводу последних арестов. Всегда ему казалось: сделанное им непозволительно мало в сравнении с тем, чего от него ждут… Это было, между прочим, неправдой. Число только спасенных им от административной высылки за первый месяц работы в III отделении исчислялось уже двумя, по меньшей мере, сотнями человек, но, к сожалению, Николай Николаевич из чрезмерной осторожности не считал нужным сообщать своему агенту о результатах его работы. Много поднял бы он тем настроение Николая Васильевича, который страдал не только от хворостей, но и от вынужденной изоляции, от одиночества, от сознания, что, хоть в какой-то мере, труд его приносит пользу также и палачам.

Николай Николаевич появился, как всегда неожиданно. Раздался над плечом вежливый баритон: «Позволите?» — и щегольски одетый кумир Клеточникова занял кресло напротив.

Это были минуты, о которых Клеточников мечтал всю неделю. Они говорили во время подобных свиданий не только о делах — о всякой всячине. О прочитанном в газетах, об услышанном где-то, делились суждениями, анекдотами, вспоминали прошлое.

Николай Васильевич не раз ловил себя на том, что он заранее готовится к этим встречам: самые оригинальные, случайно возникшие мысли, услышанный или вычитанный курьез он словно бы приберегал к этому часу, чтобы выглядеть в глазах собеседника и умным, и тонким, и серьезным…

О важных делах, во избежание подслушивания, старались говорить на улице. Но в тот вечер Николай Николаевич не смог дождаться — слишком уж велико было нетерпение.

Едва стало прилично сделать это, он задал вопрос, которого и ждал, и боялся Клеточников:

— Относительно вчерашнего нашего разговора… Что-нибудь есть?

— Увы… — искренне вздохнул Клеточников. — Словно бы и не было вовсе этого дела… Впрочем, есть один, очень маленький след. В наградной ведомости, которую мне довелось видеть сегодня, я обратил внимание — возможно, это пустое — на такую фразу: «Коломийцев Серафим Евстигнеев, агент наружного наблюдения, представлен к награждению 60 рублями за геройство, проявленное в деле на Пехотной 15 февраля»… Через одного «рублевого» я смог бы, если надо, разыскать этого Коломийцева.

— Это, должно быть, тот, кто и застрелил Олсуфьева… — заметил Николай Николаевич. — Я потом расскажу, что удалось узнать нам.

Клеточников помолчал, потом нерешительно произнес:

— В той же ведомости есть еще одна фамилия, на которую я почему-то тоже обратил внимание. Наверное, меня просто поразила сумма — тысяча рублей! Рейнштейн. Как и я — Николай Васильевич. Мотивация ни о чем не говорит: «…по представлению его превосходительства генерала Слезкина», московского то есть начальника жандармского управления… Вот и все, к сожалению. Я понимаю, как это ничтожно, но слишком уж мало было времени… — жалобно закончил он.

— Ну что ж! И этого не мало! — бодро солгал Николай Николаевич. — Рейнштейн, я думаю, московский. Вряд ли имеет касательство к питерским делам. Да и сумма чересчур уж велика. Должно быть, по наградной ведомости проводят какие-то другие платы — я ведь со счетоводством несколько знаком… А вот относительно филера — попробуйте! Но очень-очень осторожно! Сейчас нужно быть очень осторожным, очень…

Он обернулся, рассеянно оглядел зал.

— Как вы думаете, не приспело ли время подышать свежим воздухом? Почему-то сегодня я чувствую себя здесь, как в мышеловке.

Они расплатились — каждый по своему счету, — оживленно беседуя в присутствии полового об американских циркачах, гастролирующих в столице. Вместе покинули зал.

Разговор на улице, естественно, начался со странно-трагической гибели Олсуфьева.

— Во мне эта смерть оставила двойственное впечатление, — говорил Николай Николаевич. — Нелепо, согласен, незаслуженно, по ошибке убит. Почти случайно. Но если взглянуть на дело с другой стороны, то это, хоть и кощунственно звучит, необыкновенно ободряет меня. Судите сами. Человек — всего лишь сочувствующий, еще только слегка тронутый бродилом идей, весь полный сомнений, вопросов, многое в нашей практике отвергающий, — и вот к нему, по непонятной игре судьбы, попадает тайна, которая ставит, по его мнению, на грань катастрофы все подполье. Он рассуждает, между прочим, здраво. Без типографии, без газеты партия — это просто горстка единомышленников. Что же он делает? Он бросается — в непогоду, среди ночи — искать в городе тех, кто сможет передать тревожную весть нам! Он не думает, заметьте, об опасностях, которые могут подстерегать его там, куда он спешит. Его совершенно не заботят вопросы собственного благополучия, карьеры, которые он ставит под удар своим поступком. Вот так — без колебаний и раздумий, во имя высших соображений — пошел и бросил жизнь на алтарь свободы, как говорится… Можно, вы скажете, вспомнить и более яркие примеры. Олсуфьев был все-таки студент. Не мужик, не рабочий с фабрики, который самими условиями…

И вдруг осекся.

Что-то стряслось с ним.

Замер. Дико расширенными, безумными глазами уставился на Клеточникова.

«…сошел с ума!» — похолодел тот.

— Есть! — вскричал вдруг Николай Николаевич и захохотал. — Вспомнил! Вспомнил, наконец, дурень, где слышал эту фамилию! Ну конечно же, «Николка»! Рейнштейн! Из Москвы! Рабочий! Ах, немчура проклятый!

Крепко, осторожно и нежно взял вдруг Клеточникова за плечи. Проникновенно сказал:

— Что бы мы без вас делали, дорогой Николай Васильевич? Памятник вам потомки поставят, верьте слову! Это, конечно, дело рук Рейнштейна, чует мое сердце! Третье отделение зазря тысячами не бросается. Ну уж теперь-то ему — конец!!!

И бросился за извозчиком.

Николай Васильевич постоял на набережной еще немного. Побрел домой. Он был необыкновенно взволнован и счастлив словами, сказанными по его адресу. «Памятник… что бы мы без вас делали?..»

И даже забыл огорчиться тому обстоятельству, что нынешнее рандеву его с Николаем Николаевичем продолжалось гораздо меньше обычного.

* * *

Вокруг стола с праздным самоваром сидели четверо. Хмуро и молча слушали нарочито сухую и негромкую речь Николая Николаевича.

— Две недели назад в коммуну Вольфа явился с рекомендательным письмом от одного московского адвоката — несомненно, сочувствующего и очень нам помогающего — некий Николай Васильевич Рейнштейн.

Кое-кому из бывавших в Москве он был знаком. Работает в железнодорожном депо Московско-Курской дороги простым рабочим (хотя довольно образован), пользуется немалым авторитетом в московских радикальных кружках. Вот и все, что было, собственно, известно о нем.

В беседе с некоторыми из тех, кто собирается, по обыкновению, у Вольфа, он часто повторял, что приехал в Питер по поручению москвичей, имеет на руках важную статью для журнала и что ему совершенно необходимо встретиться с кем-либо из редакции.

Вольф передал эту просьбу нам — мне и Воробью. Нельзя сказать, что мы заподозрили что-то неладное. Однако решили не рисковать и попросили Вольфа выбрать из своих друзей кого-нибудь понадежней и внешностью повнушительней, с тем чтобы представить его москвичу редактором «Земли и воли». Такого человека Вольф нашел, и встреча состоялась…

Тут Николай Николаевич сделал паузу, посопел погасшей трубкой и поглядел на каждого из сидящих за столом по очереди. Лица четырех были непроницаемы и, пожалуй, недоверчивы, Николай Николаевич продолжал:

— Я только что вернулся от Вольфа. Он сказал мне, что роль редактора на той встрече с Рейнштейном исполнял Капитон Олсуфьев, студент Технологического института, убитый, как вам, наверное, известно, в ночь с 14 на 15 февраля на Пехотной улице филером Коломийцевым.

Во время встречи с Олсуфьевым Рейнштейн ничего существенного не сообщил. Очень торопился. Передал рукопись статьи (никуда, кстати, не годной), дал адрес кочегара на паровозе, который может якобы перевозить из Питера в Москву экземпляры «Земли и воли». Это все…

Теперь-то понятно, что редактор нужен ему был вовсе не для разговора, а для того, чтобы тут же организовать за ним наблюдение и в дальнейшем не выпускать из-под своего надзора.

Слежка за Олсуфьевым была установлена, и через несколько дней — специально ночью — его вспугнули слухом о провале типографии… Расчет был на то, что, услышав столь тревожную весть, Олсуфьев непременно поспешит поделиться ею с друзьями, а затем, возможно, они захотят посмотреть, нельзя ли что-то предпринять для спасения типографии.

К несчастью, Олсуфьев действительно был знаком с человеком, близким к подлинным членам редакции. Этот человек — доктор Отто Гросс, всем вам знакомый. Новость, принесенная Олсуфьевым, видимо, так же сильно потрясла его. Он поспешил к Клеменцу. А студента, чтобы не терять время, направил к Воробью. (Обоих после недавних провалов устраивал на квартиры именно Отто Гросс.) В результате — и Клеменц и Гросс были арестованы. Воробей избежал ареста по счастливому стечению обстоятельств: дом Фредерикса слишком густо населен, и вероятно, дворник не закрывает на ночь двери. Так что филерам невозможно было определить, к кому ходил студент. Кроме того, Воробей вовремя заметил слежку за домом и не бросился предупреждать кого-нибудь еще, как это сделал Гросс.

— Я и не думал бросаться… — обидчиво отозвался Воробей.

Во время всей речи Николая Николаевича он бесшумно и нервно мотался в полумраке комнаты за спинами сидящих. Николай Николаевич посвятил его в подробности дела еще до начала встречи, и Воробей тут же предложил себя в качестве исполнителя приговора, а теперь вот волновался: доверят или не доверят…

Николай Николаевич не торопился продолжать. Набивал трубку, изредка поглядывая на товарищей, сидящих за столом.

Он знал: этим людям немалого труда будет стоить произнести «да», когда он потребует смертной казни для провокатора.

Твердь с великими муками отделялась от хляби. Стародавняя догма народничества: «Пусть насилие будет привилегией тиранов!» цепко коренилась в душах многих товарищей Николая Николаевича. Жизнь настойчиво толкала их на путь террора, понукала — жестокими репрессиями властей, гнусным обращением с заключенными в тюрьмах — и все же… И все же противились, упирались, с судорогой превеликого отвращения ломали в себе привычное непротивление.

Иди и гибни безупрёчно — За убежденья, за любовь! Иди и гибни! Дело прочно, Когда под ним струится кровь!

Каждый в свое время уходил в революционное дело с этими некрасовскими стихами в сердце. Но «кровь»-то подразумевалась своя, а не чужая, вот в чем дело…

— Итак, я продолжаю… — сказал Николай Николаевич, выпустив клуб дыма. — Жандармская операция, о которой идет сегодня речь, была организована тонко и широко. Такого в практике Третьего отделения никогда еще не было. Не сомневаюсь, что это «заслуга» Рейнштейна. За это дело он истребовал себе тысячу рублей. Эти деньги ему уже назначены.

Рейнштейн, — платный агент Третьего отделения. Доподлинно известна даже сумма жалования, которое он получает: сто рублей в месяц и от трехсот до пятисот рублей — на ведение дел. Как платный агент, он, разумеется, причастен и ко многим другим делам. В частности, недавние провалы в «Северном союзе русских рабочих» — дело рук тоже Рейнштейна и его жены Татьяны Рейнштейн. Чтобы не быть голословным, прочитаю сообщение, полученное нами из канцелярии самого Третьего отделения, относительно обстоятельств ареста организатора «Северного союза» — Козлова Ивана Ивановича. Сейчас, после его ареста, я могу назвать подлинное имя этого человека: Виктор Обнорский.

«…В конце января Рейнштейн из Москвы сообщил в Санкт-Петербург, в Третье отделение, день и час приезда Козлова в Петербург. Для того чтобы лучше выследить Ивана Ивановича, с ним поехала жена Рейнштейна. (Отмечу как характерную деталь нравов Третьего отделения: супруга Рейнштейна в последний год играла роль гражданской жены Обнорского, с ведома, вероятно, и благословения самого Рейнштейна.) На одной из станций около Петербурга их встретил Григорий Григорьевич Кириллов, начальник сыскной полиции при Третьем отделении (Литейный, дом 43, квартира 10–11), его помощница Кутузова (угол Невского и Надеждинской, собственные меблированные комнаты) и еще несколько шпионов. Таким образом, все вместе приехали в Петербург. Здесь Рейнштейн повезла его на Петергофский к шпиону Петру Николаеву, говоря, что это безопасное место для жительства. Это было 24 января. В продолжение четырех дней до ареста за Иваном Ивановичем следили по пятам и 28-го взяли на улице и, вслед за арестом, произвели до 10 обысков в местах, где он бывал, но ничего не нашли… Шпионы возводят на Ивана Ивановича следующие обвинения: ездил за границу для приобретения станков, устраивал в Москве типографию, находился в близких отношениях с типографией „Земли и воли“, деятельный агитатор и пропагандист среди рабочих…» От себя могу добавить: характеристика, данная Третьим отделением Обнорскому, преувеличениями не страдает — это был, действительно, деятель, от которого можно было ожидать большой и полезной работы. Особенно учитывая среду, в которой вращался Обнорский, — среду, нами до сей поры почти не тронутую…

— Может ли тот человек, который сообщил об обстоятельствах ареста Обнорского, столь же документально засвидетельствовать роль Рейнштейна в деле, о котором мы сейчас говорим?

Этот вопрос задал Родионыч — русобородый, устрашающе широкий в кости, хмуроватый, как всегда, и недоверчивый, поскольку он был «деревенщик» (сидел в Саратовской губернии землемером, потихоньку смущал мужиков к бунту), а Николай Николаевич был — «столичный», «питерский»…

Николай Николаевич ждал такого вопроса. Ждал, что задаст его именно Родионыч. И к ответу приготовился, потому что загодя решил: исполнять приговор надо поручить Родионычу. Он сделает все как надо, несмотря на отвращение свое к делам подобного рода, — не Воробья же посылать, который нагородит что-нибудь в духе французских романов, дуэль какую-нибудь, как Кравчинский, который думал Мезенцеву предложить даже выбор оружия: «Шпаги, ваше превосходительство, или пистолетики желаете?..»

Родионыч — правоверный народник, дальше некуда. «Сидит» в народе, набрался терпения на сотню лет, мерит землю, по крохам растит в мужицких душах бунтарство — верит. Тем более важным будет тот факт, что именно такой, как Родионыч, пошел мстителем. Через месяц-два не до «сидения» будет — все идет к открытой войне с государем-императором: или он — нас, или мы — его!

— Да, — спокойно и все с той же судейской суховатостью в голосе отвечал Николай Николаевич. — Тот же человек, в том же самом сообщении корреспондирует о том, о чем я рассказал вам своими словами. Коль это потребовалось, я приведу дословно.

И, не обращая внимания на протестующий рокот среди четырех сидящих за столом, стал читать по бумажке:

«…В Москве Рейнштейн (муж) являлся весьма деятельным организатором и пользовался большим доверием. Знал почти все московские дела и доводил о них до сведения начальства. Вот сокращенная сущность одного из его доносов: 6 февраля я прибыл из Москвы в Петербург по революционным делам; у меня было рекомендательное письмо от Соколова (московского) к Юлиану Короленко. Словесно я должен был попросить книги Соколова для библиотеки Лаврова (в Москве), именующего себя Рикардом. Короленко повел меня к своему брату (Невский 124, квартира 21), где я увидел 7 пропагандистов, слесарный станок и гальванические батареи, по-видимому для изготовления печатей. Присутствовавшие отнеслись ко мне радушно и обещали познакомить с лицом, получающим запрещенные издания прямо из типографии. Назначили день свидания… Я увидел человека, пришедшего с портфелем с медными краями, приметы его: светлый блондин, волосы темнее бороды, стриженые; борода только на 2 дюйма длины; усики переходят в желтый цвет; на лице красные пятна, как будто от раздавленных угрей; нос составляет почти прямую линию со лбом. Этот человек вынул „Землю и волю“ и доклады, завернутые в корректурные листы, отдав издания, корректурные листы спрятал. Говорили о Клеменце и Георгии…»

— Ограниченность во времени не позволила нашему информатору более тщательно ознакомиться с послужным списком Николая Рейнштейна. Но мне кажется, что и те факты, которые вам сейчас сообщили, со всей определенностью говорят об одном: Рейнштейн — провокатор. Платный агент Третьего отделения. Я хочу еще раз обратить ваше внимание на тот факт, что это — весьма и весьма опасный для нас провокатор, знающий и наш быт, и нашу неорганизованность, и халатность нашу, умеющий извлекать из нашей безалаберности пользу для своего кровавого ремесла.

Итак, я спрашиваю, считаете ли вы, в свете сообщенных вам сведений, что Рейнштейн — провокатор?

Это — мой первый вопрос.

И второй: считаете ли вы, что его деятельность (в случае, разумеется, если на первый вопрос вы ответите «да»), заслуживает смертного приговора от имени Исполнительного Комитета?

* * *

Был полдень, и солнце палило нещадно. Нечем было дышать даже в саду. На чердаке же был форменный ад. Зной висел здесь сизо-лиловыми пластами, пахло пожарищем, и когда мальчик двигался между стропил, у него было ощущение, что он идет сквозь густую, донельзя разогретую воду…

В том углу, где крыша дома сходила на нет, лежала груда пакли, которую он несколько раз пытался разобрать и каждый раз не выдерживал удушающего пыльного смерча, который извергала эта куча. У него было, однако, ощущение, что именно там, под этой паклей… Он не смог бы сказать почему, он просто знал, что не может там не быть, обязательно будет, там, под этой паклей…

* * *

— Итак, считаете ли вы, что Рейнштейн — провокатор? И если «да» — то заслуживает ли его деятельность смертного приговора от имени Исполнительного Комитета?

— По первому вопросу?

Четырехкратное «да».

— По второму вопросу?

Четырехкратное «да».

…На следующий день двое — Родионыч и Немец — выехали в Москву для приведения приговора в исполнение. В бумажнике Родионыча лежал косо вырванный листок из дамского альбомчика. На нем печатными буквами было написано: «Провокатор Николай Рейнштейн казнен по приговору Исполнительного Комитета».

Приговор был заверен печатью Комитета — скрещенные топор и револьвер в кривоватом овале.

* * *

Чемодан был стар и словно бы расплющен. Мальчик поднял крышку. Чего там только не было! От наслаждения он даже хихикнул и принялся быстро, остервенело чесать себя по груди и плечам — пот разъедал кожу.

Медная чаша какая-то — сквозь зеленую патину арабские письмена… Пачки писем. Дагерротип: надменная дама в широкополой шляпе (та небось, что захоронила себя в клумбе)… Журналы, газеты, бумажная дребедень. Кофейник. Кружка Эсмарха. И вдруг — под бумажной осыпью разрозненных журнальных листов… Граненая рукоять, кольцо для шнура… Нет, это не пугач! Да если бы и пугач? Но это не пугач, не пугач, не пугач!

И это, действительно, был не пугач, а огромный, черный, шестизарядный смит-вессон, до боли отяжеливший руку и переполнивший его вдруг неведомым чувством вооруженного человека…

4. В МАМОНТОВСКОЙ ГОСТИНИЦЕ

Шел себе по Кузнецкому, незаметненький, вдоль стеночки шел.

Не холодно было, а лицо кутал в соболий воротник. Вдруг — БЕРЕГИ-ИСЬ!! — гаркнули чуть не над ухом.

Тотчас же прянул к стенке. Глаза вроде бы зажмурил. А через секунду сам себе подивился: правая рука уже в кармане, курок револьвера взведен, а взмокшие пальцы аж влипли в шершавую рукоять. Тут впервые и сообразил: нервы-с.

А сани пролетели, конечно, дальше, к Неглинной. Плохо кованная лошадка не удержала на обледенелой брусчатке, раскатило санки — тут уж кричи не кричи. Разноголосо ахнул народ, донесло с Неглинки свеженький треск — Рейнштейн перекрестился. Хорошо, истово, жадно перекрестился. А потом не стерпел, чтобы не съязвить. «Никак это знамение вам было, Николай Васильевич? Насчет „берегись“-то?»

Вот тут-то и нырнуть бы ему в первый попавшийся двор, если мысль такая осенила, не искушать бы ангелов-хранителей! Нет же. Поперся, болван!

А внизу уже чернела толпа. Сбежались лютые до зрелищ москвичи — и от Петровки, и с Театральной, и сверху спешили мимо Рейнштейна, чуть не падая по гололеду. Один только он не поспешал. Экая невидаль — санки съехались…

По-старушечьи, опасаясь наледей под водостоками, миновал угол Кузнецкого. Решил в Петровские линии заглянуть, среди народа потолкаться, нервы успокоить.

Уже и галошами пошаркивал посвободнее, уже и барышню, помнится, приметил сдобненькую, плечики расправил… Не тут-то было! Окликнули.

Негромко, по имени-отчеству окликнули. А его вдруг — как кнутом ужалило! Влево-вправо заметался, как мальчишка нашкодивший. Ввинтился, правда, в толпу ловко — прямо мазурик на Сухаревке. Успел коротенько оглянуться: так и есть, знакомый!

Студентик красноносый, от мороза сиреневый, пальтишечко на рыбьем меху. Доложенный: «…по фамилии, ваше превосходительство, Иванин. Слушает курс на естественном. Встречал на рефератах у Ждановича. Ни в чем, кажется, не замешан. Благонадежен, конечно, не вполне…»

…Стоит студент и близоруко изумляется. Вроде бы только что был Рейнштейн рядом, где ж он? Иль померещился?

А тот вежливенько — упаси, господь, сейчас от скандала! — уже продирался сквозь толпу. «Прошу извинить… Позвольте побеспокоить… Ну-ка, парень, пропусти…»

Без интереса глянул на сцепившиеся дышлами сани, на странно тонкую голову припавшей к снегу лошади, на растерзанную дамочку, очумело сидящую на приступке саней. Надменное, помнится, было личико у дамы. Вот только две морщины от уголков рта портили ей вельможность — кровь. Видно, все потроха себе отбила, стерва.

Тихохонько вывернулся из толпы и на цыпочках — шмыг! — мимо кондитерской Трамбле вверх на Тверскую!

Еще раз оглянулся — не видно студента. Ну, тут уж, помогай бог. Руки в ноги, и скорее домой, в Мамонтовскую. От страха потеть и ругательски ругать себя за дурость.

…И вот уже час битый валяется поперек кровати, галоши не сняв, пальто не раздев, руки даже из кармана не вынув. Со стороны поглядеть — почивает барин. Утомился жизнью, на все наплевал и спит.

Однако не спал. Слышал все. И музыкальную машину снизу, из ресторации, про шумел-гремел пожар московский. И как баба повизгивает в соседнем нумере: «Ой, миленький, ой, родименький, ой, истинный крест!..» И как грубо стучат кулаками в коридоре: «Надо, сударь, и меру знать!» — в сортир стремятся.

Думал.

Сколько ни думал, все получалось, что одна надежда на Иванина. «Может, подумает, дурак, что сбежал я от него, устыдившись амуров своих с Оличкой, предметом, сколько помнится, его воздыханий?.. Ведь было дело — ой, сладкое дело! — кувыркалась она на этой вот коечке — потненькая, пьяненькая, глазки косят. Так чего же тебе стоит, сопля, подумать, что я ревности твоей испугался?!! Подумай! Подумай так!» — и даже глаза отворил от жгучего этого вопля души.

«И зачем побежал, дурья башка? Остановился бы. Поговорил бы, выведал, слышно ли что из Питера, гладко ли дело сделалось. А ежели чего — так спровадил бы его в Управление, и вся недолга! Ох, натворил дел…»

Сел. Пальто нехотя снял. Попытался рассудить спокойно. Но что-то дрожало и суетилось у него внутри, плохо соображалось.

«Главное — открылось ли в Питере? Если нет, то и беспокойства нет. А если — да?..

Появился я там вроде бы аккуратно. Письмишко, статейка, как задумано (самолично переписывал из конфискованной чьей-то тетради) — все аккуратно. Несколько назойлив был, суетлив — это правда, сам замечал. Но, с другой стороны смотреть: народ к ним прет со всячинкой, и не такие дуроломы попадаются. Одним помешанным больше, одним меньше…

Молодец, что питерских жандармов уговорил дело начинать только через две недели после моего отъезда. Еле уговорил. Им бы, франтикам нафиксатуаренным, скорее бы по начальству доложить, а кто расхлебывать будет, им плевать!

У Вольфа — проходной двор. За самоваром по двадцати человек усаживаются. Мыслимо ли вспомнить, кто был, а кого не было за эти две недели? А если и вспомнят, — на Рейнштейна грешить большая смелость, господа, нужна! Потому как репутация-с!.. И книжоночки мужикам на раскурку доставлял, и грамоте пару дураков выучил, и на сходках выступал горячее многих, и на Воробьевых горах для самых отчаянных стрельбище устроил (сидят, спаси, господи, душу мою, по централам да по ссылкам те отчаянные, ну, да что там прошлое ворошить!). На великого князя предлагал покушение устроить: „Доколе?! Нет сил терпеть!“ — до сих пор обсуждают сие предложение дружки мои по революционной борьбе, слюной брызжут, сами себя самые опасные выявляют… Студентов пруд пруди, курсисток и гимназисток-недоучек — и того больше, а Николай Васильевич Рейнштейн, шутка ли сказать, ра-бо-чий!! На сходку к Ждановичу идешь, руки слегка этак в масле машинном попачкаешь — так они на пакость эту с восторгом взирают, целовать готовы! Потому как, считают они, все в этом мире созидают вот эти рабочие руки, и проклятые оковы, которыми опутан народ, разбиты будут, господа, опять же вот этими самыми руками!

По тюрьмам, милостивые государи, неоднократно сиживал. Все, правда, по пустяковым делам. Однако все одно — страдания же принимал за пресвятое дело свободы и справедливости?!!

…Ах, в тюрьме хорошо! Службишка ничтожная: в соседней камере посидеть-постучать от чужого имени, послушать, кто чем дышит, вот и все. Зато душой отмякаешь — двери там железные, на окошках — решеточки, охраняет тебя солдат с ружьем. Живешь, ничегошеньки не боишься. И сон там приходит сам собой, без выпивки — спокойный сон…»

Кстати подумалось про зелье-то. Встал. Вразвалочку пошел коридорного кликнуть. На тюленя похож: толстенький, литой, коротколапый.

За стенкой опять пьяно захохотала баба:

— Ой, пусти, голубчик! Ой, сейчас помру!

Что он ее, дурак, щекотит, что ли, успел недовольно подумать Рейнштейн, и тут же — его словно под коленки подсекли! «Дверь-то, дверь-то — вот сволочь — не заперта!!»

«…Это вошли бы, значит, двое-трое. Навалились бы на спящего, к примеру…»

Он слегка даже сомлел от этакой глупости: «Что же с тобой сегодня?..» Постоял возле притолоки, пообсох от страшноватого пота, вдруг окатившего. Через минуту-две только за дверь выглянул, ухватил пробегавшего шестерку за сюртук, велел к себе Федьку звать.

Федька был «штучник». Жалования то есть ему не полагалось, а платили с раза: кто чего ляпнет по пьяному делу в отдельном кабинете, кто непонятные стишки со словом «свобода» прочтет, кто про тиранов разговорится в перерыве между кулебякой и гусем. С каждого такого имел Федька зелененькую трешницу.

Московское жандармское управление держало, кроме того, в Мамонтовских номерах комнатенку — для особо секретных конфиденций. Обслуживать эту комнатенку удостоен был тоже Федор. За это полагалась ему еще пятерка в месяц, но чтоб тайну хранил и на чаевые не напрашивался.

Комната эта раньше пустовала обычно. Лишь по пятницам являлся туда молчаливый господин с докторским саквояжем, заказывал ужин, стоял у окошка, барабаня по стеклу, целый день. Исчезал незаметно и не расплачиваясь. Кто к нему ходил, когда ходил? — ни разу Федьке заметить не удавалось.

А в последнее время комнатенку эту облюбовал себе Рейнштейн (тоже, сказали, из наших) — девок таскать в неурочные дни.

Не понравилось это Федору. Лишняя работа, да и, если вообще сказать, не по душе ему был этот субъект. Нет чтоб, как порядочный, номерок снять — казенную фатеру под амуры приспособил!

А перед дамами — то коммерсанта ломает, то судейского, то приказчика из модного магазина. «Федька! Ташши шипучего!» Куд-ды там! Прямо купец!.. А потом в бумажнике полчаса ковыряется, ищет ассигнацию, которая поплоше…

Это — раз. Над Федькиной наружностью также куражиться любит. При бабах. А когда разнюхал, что промеж ним и Маргаритой из веселого дома напротив кой-чего завелось, — так непременно ее к себе требует. И чтоб Федька обязательно прислуживал…

И на что уж Федор — человек квелый, с детства припутанный, и то не раз размышлял: «Хоть бы кто-нибудь гаде этой порошок какой подсуропил, что ли, или — колом по башке! Так нет же — их, чернявых, похоже, ничего не берет…»

* * *

— Эфемерида! — сказал дед и взял мотылька, волчком крутящегося возле лампы.

— Она родилась вчера вечером, чтобы сегодня погибнуть. Если бы не лампа, она просто бы упала в саду, замочив крылья росой, и больше не поднялась бы. Желание оставить по себе потомство и — больше ничего! — даже жажды, даже голода! И еще вот это — безумное, глупое, прекрасное стремление к свету. Понимаешь ли ты это, Вилорк? Понимаешь ли, о чем я говорю? Таков и человек — просто чуть длиннее день, отведенный ему, и чуть длиннее вечер. Вслушайся: «Впереди тебя мрак, и позади тебя — мрак. А ты — как искра, мелькнувшая между двумя безднами…» И больше — НИКОГДА. Именно так: НИКОГДА.

* * *

…Когда знаешь наверное, что любовь твоя единственная свински оскорблена и все виды твои на счастье порушены, — страшновато, согласитесь, и тошно брести сквозь грязноватые сумерки в убогое жилище свое на улице, которая и называется-то оскорбительно как! — Обыденка!

В жилище том провалившийся диван тебя ожидает — средоточие долговязых и бодрых клопов, десяток книжонок, засохший фикус с окаменелой землей да два табурета — знак сердечного расположения квартирной хозяйки Агнессы Федоровны Торопыга-Шмуц, женщины бородатой и к студенчеству благоволящей.

Окошко, давно не мытое, смотрит там на двор кухмистерской. И облезлые псы роются, когда ни посмотришь, в дымящихся на морозе отбросах.

На подоконнике — пыльные мухи. Сухие. Лапками кверху. Числом их — восемь… Трудно помнить, поверьте, о высоком человеческом предначертании, живя в этакой нищете, в сереньком чистилище этом, под прокисшими этими небесами. Философствуешь, прости господи, созерцая прошлогодних мух: синенькие они и лежат этак важно… Ничтожество свое сладко созерцаешь, пустяковость души…

Корешок бюхнеровской «Физиологии» больно упирается в ребра. Подташнивает — то ли от требушиного рагу, что съел в Лоскутном еще утром, то ли наоборот — от голода. Слякоть. Неуют. А дорога до дома, ой, не близка!

Но не это — главное. Главное — Ольга. Ольга, которую Рейнштейн, с которой Рейнштейн… о, эта похотливая, ненавистная до душевного воя, до судорог — свинья Рейнштейн!

Тошно нынче Иванину. Куда как тошно! И сумрачные мысли являются хороводом к нему: «Господи! Жизнь-то моя какая скверненькая! Можно ли жить этак-то? Нужно ли?»

А глумливое воображение — тут как тут, уже и явило глазам: щербатая граненая колодка на рукояти черна от взволнованно-потных ладоней… «Memento mori!» — вырезано на револьвере том каким-то безусым мудрецом. Ни к селу, разумеется, ни к городу — зато глубокомысленно вполне. «Думаю, думаю, мудрец гимназический, как тут не думать о смерти?..»

Второй уж месяц ждет смит-вессон своего хозяина. Хитро припрятан под грязной ватой между оконными рамами. Владелец — как в воду канул. То ли на каторге мается, то ли от чахотки сгорел.

…Странно весел был тот полуночный гость. Черен, огромен, худ — похож чем-то на лошадь. И вроде бы — пьян. Но как бы не водкой пьян, а морфием. Ликовал все:

— Выше голову, студиозус! Не унывать время! Скоро! Скоро такое веселье начнется — пожар! За все холодные годы отогреемся! У-у-ух, повертятся они у нас на осиновых колышках, подзазубрим мы топоришки об их шеи! Все вспомянем — и что вот чахоткой маюсь, что у вас вот, кроме луковицы, жрать нечего и что друг мой, Сашка Кондратович, в Усть-Каре повесился — ничего не забудем! И вы, Иванин, запоминайте! Счет ведите! Злобу в себе к сатрапам растите, лютость воспитывайте! Дело теперь так: или мы — их, или они — нас. Про Исполнительный Комитет слыхали? То-то же… А это только начало.

Не остался почти в памяти. Только — зябкое потирание ладоней, бесноватый блеск в глазницах да пещерная тень на стенах-потолке… Вынырнул из тьмы, наговорил, намахал руками — провалился. А Иванин потом месяц угомониться не мог.

Проснулся наутро (на полу спал, сквозняком пронизало), а диван пуст. На столе — записка, револьвером придавленная. «Благодарю. Спрячьте. Если вскоре не объявлюсь, примите как подарок. А. П.» Антон Петрович его звали.

«Что ж, два месяца почти минуло, — подумал Иванин меланхолично и значительно, — пора и в права наследования вступать…»

Подумал про себя, а сказалось вслух. И то ли оттого, что вслух, а скорее, от высокопарной лживости сказанного, — вдруг стало корчить и коверкать его в душе.

«Что ты можешь, человек мой дорогой? В себя?.. Врешь! Требушиное рагу слишком любишь. В нее? В Рейнштейна? Сдуру да со страху сможешь, пожалуй. А потом растечешься студнем, на коленях елозить будешь, жалкие слова говорить!»

Он хорошо себя знал, но, представив, — откуда только взял? — как с силой жмет на собачку, как прыгает в руке его смит-вессон, как мечется перед ним в страхе ненавистный, всепобеждающий… нет, по-беж-денный Рейнштейн, — неизъяснимое упоение почувствовал. И ошалел: все нажимал и нажимал!

Люди, завидев его, ступали стороной. Страшен и нелеп был. Сквозь зубы шипел какие-то слова, а на лице — ощеренная улыбка, в которой и боль, и омерзение, и сладкое-сладкое-сладкое упоение.

Потом деловито подумал: «Пороху-то для зарядов нет, вот беда… Но ведь мне, наверное, немного и надо. Купить недорого выйдет…»

* * *

…и тут же, затравленно оглянувшись по сторонам, положил его назад в чемодан. Крышку бесшумно — как можно бесшумней — прикрыл. Паклей, как прежде, закидал. Сердце его гулко, тревожно и торжественно колотилось. Осторожно ступая, пошел к чердачному окну, но по дороге сомлел вдруг, присел на корточки и заплакал, не умея по-другому выразить то счастье, которое вдруг разверзлось над и вокруг него, преобразив мир, преобразив его, — а кисть его детской тонкой руки все еще хранила сладкую болезненную тяжесть револьвера… И когда он утомился плакать, поднялся и не оглядываясь полез на крышу, это был совсем другой мальчик. У него были выплаканные, взрослые глаза.

* * *

Федор постучал в двенадцатый номер, как условлено: три раза и еще разок.

— Я это, Николай Васильевич, — звали-с?

— Звал, звал, окаянная твоя душа… — принялся бормотать Рейнштейн, открывая дверь и впуская Федьку. — Только что же ты на весь коридор орешь «Николай Васильевич, Николай Васильевич»? А ежели кто нежелательный услышит?

Тщательно замкнул ключом замок, не к месту хихикнул:

— Иль, озорник, погубить захотел? А? Держишь ведь в мыслях? Ну-ну…

Словами сорил, портьерки задергивал без нужды, пылинки невидимые с рукава снимал-разглядывал. А сам на Федора нет-нет да и посматривал — остренько, испытующе. Будто впервые видел.

А тот был — как всегда. Снулый. На лошадиной физиономии — сыпь и пренебрежение ко всему. Сапожищи — мысами внутрь. Ладони — огромные и вялые — торчат лопатами из коротковатых рукавов.

Наконец, Рейнштейн решился:

— Вот тебе, Федя, письмо. Чрезвычайной важности. Снеси побыстрее на почту — прямо сразу беги! Нет. Погоди… Прежде водочки мне спроворь. И закусочки. А письмецо — после этого уж… А стучи, болван, как условлено! Чтоб я знал, что это ты, а не злодей какой-нибудь, хе-хе-хе. Ну а на после и девушку позовешь. Скушно мне что-то… Что ж стоишь, дура? Сыпь! Медлить нам нынче нельзя, верно говорю?

Федор постоял несколько в оцепенении, буркнул что-то под нос, вышел.

Дверь, будто бы ненароком, оставил открытой, вот язва!

Рейнштейн подскочил, закрыл, а потом не по себе ему стало. «Мельтешишь ты что-то сегодня, не к добру… Эк, извозчик-то криком своим напугал, до сих пор не успокоишься… Ничего-ничего. Обойдется. Выпьешь вот сейчас, а потом — теплую животинку под бок, — оно сразу и полегчает. А письмецо тем временем поедет-поедет себе в Санкт-окаянный-Петербург. Все честь по чести: „Маремьяне Николаевне Богомоловой“ подчеркнуто двумя линейками, а адрес — волнистой. Значит, через денек и Сергей Сергеевич — дружок питерский который к Вольфу вхож, — прочитает письмецо, помогать начнет. Клевету ужасную об тебе развеивать, если появилась. Так оно и угомонится, дай бог…

От супруги, Татьяны Алексеевны, проку сейчас никакого. Как хахаля ее, Витьку Обнорского, захомутали, совсем не в себе баба сделалась… Их, дур дырявых, сразу и не поймешь. Сама ведь полгода за нос его водила, сама же и под арест подвела, а потом — точно свихнулась! Влюбилась, оказывается, бабенка — вот потеха! — в своего же поднадзорного! Рассказывали в Питере, что на коленях перед полковником Кирилловым стояла, пощады для Витечки своего разлюбезного просила. Ну да бог с ней, с Татьяной, и без нее управимся. И не из таких оказий вывертывались. Им, революционистам этим желторотым, главное, опомниться не давать. Обиду изобразить несусветную, к барьеру его сразу! За публичное оскорбление. Не потерплю, дескать! Нет ничего более ужасного! Я не меньше вашего заслуживаю, я требую третейского суда и так далее. Главное, лезь, лезь на него, как на человека с топором. Зазеваешься, он тебе — враз колуном по темени! Если стоять на позициях, питаемых такой вот мелочной подозрительностью… я не хочу уподобляться Иксу, но ведь и я мог бы припомнить кое-что, ну хотя бы, к примеру… но я не хочу, я принципиально не желаю, ибо знаю, что подозрительность, ни на чем не основанная, — ржавчина, господа, для нашего дружества! Нас и так мало, с каждым днем все меньше, и я хочу спросить: на чью мельницу? по какому праву? а, может быть, по чьему наущению?.. Видите, до чего может довести одно-единственное, ничем не подтвержденное…»

В дверь постучали. Три вроде бы удара, а потом будто поскребли. «Вроде бы рано Федьке. Или забыл чего?»

Отворил и в отчаянии уронил руки. «Федька! Зараза! Продал!»

В проеме дверей грозно высился, насмешливо язвя взглядом, незнакомец. В офицерском. Нараспашку. Сорочка на груди — в клочья. До голубизны бледен, а глаза яростны, жгучи.

Ни шагу шагнуть, ни руку поднять, ни словечка молвить в свое оправдание…

Стал Рейнштейн ватный. Горячее что-то вдруг побежало по ноге — сам того не ведая, мочился.

Качнулся незнакомец, ухмыльнулся паскудно. Внятно погрозил перед носом Рейнштейна черным пальцем:

— Мммотри у меня, Ммммитрий! — легко накренился, вдарился об ту стенку, рыдающей походкой устремился к лестнице.

Будто и не пол был под ногами, а пружинный матрац, когда шел Рейнштейн от дверей к креслам. Сел. Всхлипывая от неутихающего сердцебиения, тупо глядел в облысевший ковер. Коленка скакала под полой халата как чужая.

«Что ж это делается с тобой, Николай Васильевич? Конец ведь это, а?»

Федька, вошедши, с удивлением уставился на Рейнштейна. Потом на незапертую дверь. Опасливо поставил поднос, стал накрывать.

Рейнштейн подскочил вдруг в кресле, выдернул торчащее из Федькиного кармана письмо, расклеил. Стал торопливо дописывать, брызгая чернилом из-под пера.

«Положенье-то мое, любезный Сергей Сергеевич, нынче таково, что ежели просьба эта моя останется без ответа, то вряд нам встретиться ли придется на этом свете. Вспомните, голубчик, как выручал я вас прошлым летом в Лефортове…»

Перечитал. Жалко сморщился.

— На, неси скорее! — грубо сказал Федьке. — Да на вот, выпей что ли на дорожку, — пододвинул и холую бокал. Изумился Федор.

Сам-то выпил. Но над грибочками вилкой только поводил — с дребезгом бросил вилку. Обиженно отвернулся к окну.

Федор, конечно, тоже не пренебрег, но крякнуть в таких обстоятельствах постеснялся — покряхтел в рукав. Уходить, однако, не торопился.

Рейнштейн высматривал что-то под окном. Федька, столб-столбом, глядел ему в спину. Через минуту сыпь зарделась на его щеках, в глазах прояснился смысл. Прокашлялся Федька и изрек:

— Етто… Трое нынче в кабинете обедали…

Рейнштейн проворно обернулся.

— …вами очень интересовались. Не живет ли, дескать. По имени-отчеству и етто… патретик ваш, значит, похоже обрисовали…

Рейнштейн стал быстро-быстро мертветь с лица. Посерел, коричневые пятна разлились под глазами, нос заострился.

— …господа очень приличные с виду… при деньгах.

— Ну-у??? — сорвался вдруг на жуткую ноту Рейнштейн, — что отвечал-то?? — подскочил, за лацканы ухватился: — Говори! Или продать надумал??

Федька, как неживой, отклонил лицо. Равнодушно промямлил:

— Нешто креста нет? Посмотрю, сказал. В номерах, дескать, не обслуживаю, а посмотрю…

Вдруг жутко-развеселыми глазами глянул в упор, осклабился:

— Господа-то богатые, не обидят, я чай?.. Завтра придут, так что сказать прикажете? — и с насмешливой злобой оборвал с ворота пальцы Рейнштейна.

Тот глядел на него с ужасом.

* * *

«С мальчиком что-то стряслось», — думал старик, глядя из послеобеденного шезлонга на правнука, который потерянно бродил по дорожкам сада. Мальчишка был грустен и раздражен чем-то.

Подошел было к забору, приник к щели, увидел что-то отвратительное: в куске газеты — перламутрово-синие кишки чьи-то, а из них окурки торчат. Поморщился, перемогая тяжкую дрожь внутри, вновь пошел колесить по саду, старательно шаркал сандальями по каменным плитам дорожки. Остановился напротив террасы, уставился на деда — выжидательным, равнодушным взглядом, — отвернулся, снова побрел.

«С мальчиком определенно что-то стряслось, — подумал старик, — мальчик, видимо, болен».

А мальчик — просто — ненавидел себя за то, что через полчаса не выдержит и полезет на чердак, и снова будет ласкать граненую черную рукоять револьвера с непонятными словами Memento mori, снова будет качать его в руке, ожидая, когда сладостно и остро заболит запястье… Он боялся, что слишком быстро исчерпает запасы счастья, которые таил в себе тот черный огромный револьвер. Он боялся надоесть ему.

* * *

Федька не торопясь подошел к дверям. Повертел ключом в скважине. Повернулся.

— Етто… Выручку, значит, сдавать велено. Рассчитаться бы вам, а то неровен час… Двенадцать с вас рубликов, Николай Васильевич. А то уж больно буфетчик серчают…

Рейнштейн чуть не задохнулся.

— Двенадцать?! По восьми рублей давно ли на чай берешь? На тебе двенадцать!! — и сунул под нос парню кукиш.

Тот покорно вздохнул:

— Ну, ежели, бывает, нету, так ведь воля-то ваша…

— Иуда! — прошипел Рейнштейн. — Держи! Жри все мои деньги!

Федор степенно принял. Неторопливо стал рублики приглаживать, пересчитывать. Часто слюнил при этом пальцы.

— Что ругаться-то, Николай Васильевич? Известное дело. Вот рублик изволили лишний дать, так я возвращаю. Чужого ить мне не надо. Грех ить все от чужого… — так, смиренно бормоча, и исчез.

А Рейнштейн от наглости такой непонятно взбодрился. Страшновато гудел, бегая по номеру:

— Каналья! У-у-у!! Знать бы раньше — сгноил! Продать ведь задумал!

«Бежать! Сейчас же! На Кавказ, в Сибирь, в Польшу! Только скорее из Москвы! Бежать… А они на вокзалах небось уже дежурят. И на дому, конечно, засаду устроили (а там, под половицей, в банке из-под табаку — все деньги). И внизу, может, уже караул поставили? Только и ждут того, чтоб вышел… Окно разбить? Стрельбу поднять?.. А может, они и не знают вовсе, где я схоронился? А я — вот он, болван! — сам шум поднимаю… Нет! Нет, нет и нет. Затаиться, коль так вышло. До пятницы. Как мышь. До пятницы, когда сюда на встречу с агентурой придет кто-нибудь из наших. До пятницы дожить…»

К столу подскочил. Два стакана подряд, без передышки почти выпил. С готовностью в кресло опрокинулся — забвения ждать.

Через четверть часа с надеждой открыл замутневшие глаза. Все тот же.

Желтенький свет — как ворованный.

Лепнина на потолке облупилась, зияет ржавой коростой.

И не удержался Рейнштейн. Заскулил тоненько, злобно: «Ю-ю-ю-у-у-у… Когда же, господи боже, явится хмель? Когда станет не так муторно жить?»

Но хмель не брал его нынче. Только голова понапрасну деревенела. И он снова взялся за графинчик.

5. «ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!»

Шел шестой час, когда Иванин примчался к Сретенским воротам. Рано было идти к Ждановичу, а в числе первых явиться — постеснялся.

Знал он, что у Ждановича на нынешний вечер реферат обещан. Значит, и Оля, значит, и Рейнштейн будут.

Хоть револьвер, заткнутый за пояс, больно мозолил бок, что делать собрался, — Иванин вроде как забыл. Остыл, сник. Насморк опять же начался… Последнему весьма способствовали Кисельные переулки, по которым безостановочно бродил в ожидании урочного часа. Сапоги вконец промокли, да и сквозило по переулкам тем нещадно… Так что когда пришел наконец в квартирку, где мыслящий пролетариат обсуждал очередной животрепетный вопрос, словоговорением душу облегчал, — ничего в нем не осталось от того упоенного, жестокого мстителя, каким был часа два всего лишь назад в своем воображении.

Беспрерывно текло из-под носа, и до слез было стыдно, что нет платка. Казалось, что и хлюпание в сапогах все слышат, но деликатно делают вид, а от этого еще стыднее было…

Если б увидел в тот момент Ольгу с Рейнштейном — только улыбнулся бы им жалобно и носом швыркнул бы сконфуженно.

Мелкая простудная дрожь шустро бегала по спине. И он с усилием удерживался, чтобы громко, в голос не застонать о своем наслаждении быть сейчас в этой жарко натопленной квартире.

Все бутерброды уже съели. Оставался у самовара огрызок с куском жирной ветчины, но пока Иванин деликатно пробирался, студент-петровец заграбастал и его. Сунул целиком в пасть. С хлюпом запил кипятком.

Реферат едва начали читать, но накурено было страсть, и жгло в глазах от дыма. Лампы, расставленные по углам гостиной, светили желтенько, плохо.

Все стулья были заняты. Иванин прислонился к притолоке. Сквозь туман разглядывал лица. Ни Ольги, ни Рейнштейна.

Читал какой-то розовощекий блондин с тщательной бородкой. Слова произносил вкусно, но Иванин никак не мог разобрать смысла — время от времени и блондин и вся комната словно бы сдвигались резко в сторону. Накатывал озноб.

Потом ему стало совсем плохо. Ноги ослабели. Он вышел в коридор, но ни одного стула не было и здесь. Он сполз по стенке и пристроился на полу — как мужики, когда им нужно долго ждать.

С того места, где он сидел, было видно кухню. За приоткрытой дверью сиял самовар, доносились голоса. Там лампа светила горячее и нежнее, и ему вдруг до смерти захотелось туда. Сесть на стул. Выпить стакан горячего, загустевшего от крепости чая. Чтобы свет лампы жирно млел в самоварной меди. Чтобы глаза, измученные тусклятиной зимы, хоть немножко отдохнули… И он начал вставать.

Он появился перед сидящими в кухне и, не замечая никого из них в отдельности, глядя на густой оранжевый блик в самоваре, стал произносить быстренькие, жалкие слова:

— …столько народу… до самовара не доберешься… а я, видать, простыл… горяченького бы…

Не замечал, что смотрят на него с неприязнью: разговор тут шел сугубый.

Знакомое лицо попалось на глаза Иванину. Он с рассеянной приветливостью сказал, на миг отведя взгляд от блеска меди:

— И вы тут, Антон Петрович? Сегодня как раз вспоминал о вас. Где вы, что с вами… А о револьвере не беспокойтесь, цел, тут он, со мной. Я ведь, не поверите, убийство задумал, — сказал и плачуще улыбнулся.

Жданович догадался встать и взять студента под руку — он тотчас же начал оседать.

— Какое убийство, Иванин? Вы и впрямь заболели…

Сидевший на подоконнике человек, черный, будто бы закопченный даже, пренебрежительно каркнул:

— Астения. Стакан сладкого чая. Булка с маслом. Выживет.

…Через двадцать минут Иванин, уже наевшийся, зарозовевший, вдруг опять почувствовал короткий болезненный сдвиг перед глазами. Волной прокатился озноб, а потом вдруг так сладко и горячо ударило в пот, что он сомлел и залепетал снова:

— Честное слово, убить хотел Рейнштейна. Но не пришел он, и Ольги нет. Я не мелочно самолюбив, поверьте, не эгоист. Но это развратное животное, этот подлый трус! Как он сегодня убегал от меня, ваш хваленый Рейнштейн! — и засмеялся, но тут же, не удержавшись, заплакал.

При упоминании фамилии Рейнштейн все, занятые уже посторонним, не секретным разговором, как по команде повернулись к студенту, всхлипывающему над столом.

Жданович вопрошающе посмотрел на сидящего на подоконнике:

— Что с ним, Немец?

Тот пожал плечами:

— Недоедание. Жар. Нервы. Истерика.

— Вы сегодня видели Рейнштейна? — наклонившись к самому уху Иванина, спросил один из присутствующих, светлобородый, крестьянского вида. — Вы не могли ошибиться?

— Он убежал от меня! — с гортанной горечью сказал Иванин, поднимая залитое слезами лицо. — Знаете, как пустился наутек? Ха-ха-ха-ха… — и опять его охватил приступ истерического смеха.

Бородач поднялся, распорядился:

— Антон, посиди с ним. Успокой. Расспроси. Мы выйдем.

— Кто таков? — спросил он у Ждановича, едва они покинули кухню.

— Университетский. Иванин. Обычная история. Где-то на Волге, в Саратове кажется, — родители. Почти нищенствуют, последние крохи шлют. Он для них единственная надежда, ну и, понятно, занимается сверх сил. Хороший, порядочный человек. Даже не знаю, что с ним такое сегодня… Полагаю, что из-за Олички некой… Угораздило его, понимаешь, влюбиться тут в одну. На этой почве они с Рейнштейном и столкнулись. Ну да где уж Иванину с этим козлоногим сатиром тягаться! Оличка не первая, кто сдалась, насколько я знаю… Черт-те что! — секретом, что ли, каким владеет?! И не говорит даже! Уставится на девицу и сосет-сосет глазами — вечер, два, три. Глядишь, через недельку уже провожаются. Через две — у нее глаза зареванные, а он за другой охотится. Некоторые предлагали даже поставить вопрос: «Конюшней пахнет!» Но, во-первых, среди нас рабочих — раз-два и обчелся. Во-вторых, репутация у него была, казалось, без сучка и задоринки. Как опять же с эмансипацией это согласовать?

Бородач вдруг рассвирепел.

— Прокисли вы тут, в первопрестольной! Эк, заботы вас, оказывается, какие одолевают! Тьфу!!!

— Ты несправедлив, Родионыч!

— Справедлив! — оборвал его борода. — По одному хотя бы тому, что в Питере, в деревнях что ни день гибнут наши люди. Кровь льется. Красная, понимаете ли, кровь нужных для революции людей! А вы целомудрием своих девок озабочены… Ну, что он, Антон Петрович?

Антон Петрович пожал плечами.

— Успокоился. На углу Кузнецкого и Неглинки он его видел. В два часа. Ошибиться не мог. Полагает, что Рейнштейн убежал от него, потому что… какая-то там у них любовная свара, я толком не разобрался…

Родионыч повернулся к Ждановичу. С изумлением заметил обиду на его лице.

— Вы что, обиделись на мои слова? Плюньте! Давайте лучше подумаем все вместе, где нам искать вашего героя-любовника…

* * *

…А тот пребывал в состоянии духа угрюмо-раздраженном. Полулежал в креслах, кое-как прикрыв волосатость тела свою. Сопел — обиженно, утомленно. Глаза закрыты.

В углу рта при дыхании вскипала слюна. Он подбирал ее, раздраженно дергая щекой. Время от времени бубнил что-то под нос, словно выговаривая себе.

Потом зашевелился. Не открывая глаз, пошарил по столу. Потрогал вилку, край тарелки, штоф. Выбрал огурец.

— Эй, мамзель! — огурец ляпнулся в стенку возле кровати. Из-за полога тотчас же высунулась морковно-рыжая голова.

Не открывая глаз, приказал:

— Вылазь! Придумал я. Плясать будешь.

— Это как? — спросила с опаской морковно-рыжая.

— А так… — приоткрыл он веки. — Рупь дам. Да тряпку-то скинь, скинь! Чужих здесь нету.

Вдруг завизжал кабацким голосом:

— Валяй, девка! Валяй шибче! — и принялся, ту-рум-пум-пум, наигрывать «Ах, ты, сукин сын камаринский мужик».

Баба неуверенно стала притоптывать. Подперлась ручкой в бок.

Рейнштейн засмеялся от удовольствия. Еще пуще наигрывал губами да притоптывал: «Ах, ты, сукин сын камаринский мужик! Ты, видать, подлец, к веселию привык!»

Рыжая оборвала вдруг пляс, прыгнула к нему в кресло.

— Не могу плясать этак-то. Несподручно, котик. Если бы в сарафане да под музыку, а нагишом-то — срамно больно. А я плясунья была, угадал, первая в селе.

Он смотрел на нее, болезненно и жалобно сморщившись.

— Рупь-то обещал, давай… — подобрала грудь и несмело ткнула в щеку. — А, ласковый?

«Ласковый» сбросил ее на пол одним движением колен:

— Но-о, стерва! Подожди о рубле-то. Ночь длинна…

Потом, сонно двигая руками, налил с краями стакан, стал совать ей в губы.

— Пей, милашка! Пей, первая на селе плясунья! — и уже свирепел потихоньку от веселья, его охватывающего. — Пей, не то рассержусь!

* * *

Вечером, накануне, он сидел у раскрытого окна и глядел в умолкнувший сад. Было тихо. В доме напротив осторожно и мокро звенели посудой. Где-то, уже вовсе далеко, кто-то играл на рояле, — но было тихо…

Мальчик не знал, что там играют Шопена.

Слушал, жадно и птичьи-тревожно подняв лицо, а в открытое окно прямо в лицо ему плыл туман. Туман пахнул зверино, резко. А там — властно, напористо и грозно играли Шопена…

Мальчик тихо дрожал. Он был один. И ему казалось, что он совсем и навсегда один в этом мире. И только — мазурки Шопена, там…

А вокруг — над черной землей — смутными снежными крыльями реял туман. Затаенно и дико чернели огромные ели. И небо, бездонное, старчески-светлое небо растерянно глядело в его ослепленные музыкой глаза.

* * *

Долго шли переулками. Наконец вышли к Маросейке. Иванин показал рукой:

— Вон тот четырехэтажный дом. В шестом номере. Я не пойду, извините…

— Не дурите, Иванин! — прикрикнул Родионыч. — Что мы без вас? Она ведь вас любит, вы ее уговорите.

Иванин чихнул и больным голосом сказал:

— Не любит она. Это я — люблю.

— Тем более! — непонятно ответил Родионыч, подхватил под руку, повлек в подъезд.

На звонок вышла кухарка. Ее отстранили, быстро пошли по коридору. Напористо и грозно, шаг в шаг. «Словно к Рейнштейну идем», — подумал Иванин. И вдруг рука его шмыгнула к поясу. Револьвер был на месте.

Ольга встала с дивана. От растерянности уронила вязание. Вспыхнула и, почувствовав румянец, досадливо поджала губку. Необыкновенно хороша она оказалась…

Начались переговоры.

…Иванин смыкал веки, и тотчас же начиналось долгое томительное падение в черноту, от которого обмирало сердце, и холодные мурашки начинали шевелиться в корнях волос. Стягивало кожу на черепе.

С мукой открывал глаза. Непонимающе озирался: где я, что я?

Ах, да… Вот Ольга сидит. Забилась в угол дивана, туго кутается в белый пуховой платок. Переводит серые неприступные глаза свои с одного гостя на другого. Закаменела в упорстве. Только на него одного не глядит.

Журчал разговор. Иванин почти не разбирал слов. Лишь иногда прорывались в сознание отдельные фразы, но смысл их был темен. Он только отмечал: это Ольга сказала… это — бородач… а это Антон Петрович вступил…

Уговаривают они ее, а она не соглашается. Любит она Рейнштейна.

— Не верю, — говорила она и вздрагивала, как от холода, — не верю! Столько лет он в кружках… никто словечка дурного… а теперь вот: провокатор!

Не верю. Но если даже это и правда, не верю в ваше право казнить его за это. Кто вы такие?! По какому праву берете на себя то, что дозволено только Богу?!

Кто-то свистнул потихоньку.

— Да, Богу! Он имеет право. Потому что всеведущ. Потому что справедлив. А вы?! Я видела, что вы сделали с вашим же соратником — я о Гориновиче говорю, о Гориновиче! Я видела его до того, как вы облили его кислотой, и после того! Теперь вы говорите: ошибка. Говорите это ему, Гориновичу, который по вашей воле искалечен, ослеплен. «Ошибка…» Вы твердите о гуманизме, а руки ваши в крови! По одному-единственному подозрению, ничем не подтвержденному, обливать человека кислотой, проламывать ему голову! И после такого вы хотите, чтобы я указала, где искать Рейнштейна?! А потом придете и скажете: ошибка… Обо мне вы подумали?

— Ошибки быть не может, поверьте. И пожалуйста, не обижайтесь, — но вспоминая так случай с Гориновичем, вы повторяете жандармскую аргументацию. Они тоже на допросах тычут его карточкой, стращают: если не скажешь ничего, мы распустим слух, что ты сказал нам все, и вот, гляди, что тебя ожидает!.. Поверьте, Ольга Аркадьевна, этот случай мучает нас гораздо более, нежели вы предполагаете. Прошел год с той поры. И вы прекрасно знаете, что ничего подобного больше не было и, уверяю вас, никогда больше быть не может. Провокаторство же Рейнштейна — это факт установленный, десятикратно проверенный, десятикратно перепроверенный… — это все выговаривал Антон Петрович, усталым, слегка раздраженным голосом.

Ольга же морщилась от того, что ее не могут понять:

— Пусть не ошибка, с Рейнштейном… Пусть чистая правда. Но поймите! Вы вещаете на каждом углу про справедливость, свободу, равенство всех людей, а я не знаю в мире ничего такого, за что можно было бы платить человеческой жизнью! Не знаю! Не верю я, что человек может быть свободным, справедливым, — если состояние это его оплачено чьими-то жизнями, насильно прерванными!

Родионыч поднялся (он порывался уходить уже не раз), яростно запустил пятерню в бороду, с трудом удержался от резкости:

— Очень жаль, что ваши чувства к Рейнштейну мешают…

— Какие чувства? — горестно крикнула Ольга. — Он — подл, он грязен, этот ваш Рейнштейн! — с отвращением задрожала. — И вы думаете, что я его защищаю? Я его ненавижу!

Чуть не плача от жалости, глядел Иванин на свою любимую, которая, уткнувшись лицом в платок, дышала, как обиженный ребенок, — торопливо, горько.

— Уходите вы, ради христа…

Все поднялись.

— …и ты, Сережа, с ними?..

Иванин подумал, что ослышался. Но по тому, как прервалось дыхание, как бухнуло сердце, догадался: это и вправду…

— Я останусь… Если… ты хочешь…

Трое ушли, а двое еще долго сидели, неподвижно и терпеливо, в ожидании, когда придет к ним наконец ощущение того, что они — вдвоем.

Ольга вздыхала в уголке дивана — прерывисто, как после долгих слез. Потом позвала тихо:

— Сережа… Идите сюда…

Он подошел.

— Сядьте.

Он сел.

…Укутала его пуховым, нежнейшим своим платком, гладила волосы, беззвучно плакала над ним.

Иванин был как в обмороке. В ушах звенела нескончаемая тонкая золотая струна.

…Потом склонилась над ним, стала целовать. Мокро щекотали щеку ее ресницы.

— Простишь ли, Сережа? Простишь, бедный мой, жалкий человек?..

И он произнес сквозь блаженную невыразимую муку:

— Да.

В двенадцатом часу ночи Немец, наблюдавший за окнами Ольгиной квартиры, насторожился: свет погас. «Долгонько сидели…»

Прошло еще полчаса, час — студент не появлялся. Окоченевший Немец вслух выругался. «Ясно. Глупая идея: она побежит предупреждать Рейнштейна. Простуда обеспечена. Скорее домой! Чаю с малиной. Водки. На ночь — шерстяные носки».

* * *

Никто никогда не догадался бы, глядя на старика, что он — в ярости. Вот только листок ходуном ходил в пятнистой его руке.

«…в 15–00 …Ваша явка строго обязательна. Предупреждаем, что если Вы и на сей раз окажете пренебрежение общему собранию кооператива, коллектив вынужден будет поставить вопрос…»

Суперанская! Старая интриганка! Ее стиль!!

…И ведь как расчетливо назначено время — 15–00. За последние двадцать лет он ни разу не нарушал режим дня, об этом каждый школьник знает: с двух до четырех у него послеобеденный отдых… Явиться? Но это будет откровеннейшей уступкой. Игнорировать? Но эти инвалиды революции и вправду поставят вопрос. Разумеется, не страшно… Но все же будет разумней отговориться нездоровьем. А свою точку зрения изложить в форме открытого письма правлению кооператива. Единственный разумный вариант. Полемический стиль мне всегда был присущ. За дело!

И он стал терпеливо и многосложно подниматься из кресел, чтобы идти к письменному столу. Этот процесс всегда поглощал все его внимание и силы. Должно быть, поэтому он почти не услышал, что где-то далеко и вверху — коротко и глухо ударил выстрел.

6. ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА

— Из тебя возсия солнце правды Христос-бог наш! — Рейнштейн ползал вокруг стола на коленях, икал и нарочито гугниво пел. В левой руке держал «крест» — вилку с глубоко насаженной коркой хлеба. В правой — револьвер, чтобы не сбежала рыжая, так и норовит.

Рыжая восседала на столе и изображала Богородицу. Живот и грудь ее покрывал дикий узор из крестов, звезд, кратких матерных слов, намалеванных горчицей. Ее тоже бил истерический хохот.

— … солнце правды Христос-бог наш! Хвалим тя, благословляем тя, кланяем ти ся, славословим тя, благодарим тя, великой ради славы тво-о-е-ей!

Богородица вдруг взвизгнула:

— Ой, леший, жжеть!

Рейнштейн аж зашелся от смеха.

— Ти-и… — запищал сквозь хохот. — Ти-и-ирпи! Христос тож-жа ти-и-и-рпел, нам тожжа велел!

Рыжая, однако, уже ерзала от боли, потом ударилась вдруг в басовитый вой.

В дверь забарабанили. Рейнштейн вмиг потерял веселость. Как стоял на коленях, так и пополз к дверям, выставив вперед руку с револьвером, пьяно заваливаясь на сторону.

— Кто? — припадочно крикнул он. — Кто стучит?

Из-за двери загрохал угрюмый бас:

— Угомонись, сволочь! Второй час ить.

— От двери! — заходясь крикнул Рейнштейн. — Стрельну! Убью-у-у!

В коридоре шарахнулись, и бас промолвил заметно сбоку:

— А все же угомонись. А бабу не мучай. Они тоже, бывает, живые люди…

— Мо-олчать! — жандармским голосом взвизгнул Рейнштейн. И вдруг от крика этого что-то в нем будто бы надорвалось.

Прикрыл лицо локтем, как от резкого света, ударившего в глаза. Закачался на коленях, глухо замычал.

Баба плакала теперь потихоньку, отколупывая засохшую горчицу с кожи.

Он подошел к ней, стал глядеть.

— Будет уж вам… — просительно сказала рыжая.

— Непременно-с. Пожалуйте к рукомойничку. Омовение, так сказать, ежели дозволите… и своими власами осушу, аки Христос-бог наш и Магдалина-грешница…

Когда она вернулась от умывальника, Рейнштейн спал мертвецким сном, голову уронив в тарелку с селедкой.

Женщина потолкала его. Потом, быстро одевшись, извлекла из сюртука бумажник и вычистила. Ушла, не затворив даже дверь.

Качалась, пробираясь по коридору, бормотала под нос:

— Зараза какой. Рупь обещал, а сам вроде как спать! Смертным боем бить будет, а не признаюсь. Не брала и не брала, и все тут!

* * *

Его оглушило, и прежде чем потерять сознание, он изумился силе, с которой его вдруг бросило назад, головой в стропило. В этом удивлении была еще и обида: за что ж ты меня так? с такой-то злобой? ведь я же…

Он недолго отсутствовал. Синий пороховой дым еще плавал тонкими волоконцами. И пах он приятно — чесночно, остро.

Он сел и опять удивился: как трудно сесть. У него ничего не болело, но он вдруг упал набок и его стошнило.

Он испугался и заплакал: мамочка-мамочка, дедушка дорогой…

Ладонь была клейкая. Он раскрыл ее и увидел густую, как сироп, черную кровь в ладони. Мамочка-мамочка, дедушка дорогой…

* * *

В солнечном блеске, в капельном звоне наступило следующее утро. Под окном базарили воробьи. В безукоризненной голубизне кротко и празднично сияли церковные купола.

«Какой нынче день? — думал Иванин, глядя на город из Ольгиного окна. — Ведь не воскресенье же? А кажется, что воскресенье. Будто бы счастье какое-то, праздник, тишина в душе…»

Сзади послышался осторожный шорох, скрип пружин в диване.

Иванин залился краской.

«Нельзя, господа, слишком боготворить женщину, нельзя! Наутро они будут думать о рейнштейнах — нагло-уверенных в себе, не верящих ни в каких богов…»

Он не знал, уходить ему или оставаться.

В подворотне напротив прыгал с ноги на ногу Антон Петрович. «У него же чахотка, — подумал студент. — Зачем же он дежурит… Она никогда не скажет, где искать Рейнштейна, теперь-то я в этом уверен…»

…А Ольга глядела в спину Иванину, знала, о чем он думает, а сама, и вправду, вспоминала Рейнштейна — тот кошмарный, будто пьяный вечер, когда он зазвал ее «на минутку, по важному делу», в номер Мамонтовской гостиницы. И ведь знала, что нет никакого важного дела, а пошла! И что же потом стряслось с ней? Потом точно с ума сошла — опоил, что ли, чем? — такая потаенная грязь наружу полезла, и кувыркалась в этой грязи, и упивалась…

Когда очнулась, отравиться было решила. Передумала. И оттого, что передумала, еще тошнее было. А теперь вот…

Умные книги… Баратынский… Пьесы Шумана в четыре руки с кузиной… Сирень под окнами, грузная от дождя… Грезы светлыми царицынскими вечерами… На всем этом — крест!

Потому что впереди — что впереди? — опять эта грязь?! Вот только Сережа… Неприкаянный… еще и не мужчина вовсе… сутулится вот, клянет себя, волосы — сосульками…

Она глядела на него без нежности, как на чужого. И вдруг с ужасом заметила, что мысли ее снова и снова возвращаются к Рейнштейну. А грязь — становится просто словом «грязь».

Иванин, глядя по-прежнему в окно, достал из кармана серую какую-то тряпочку. Стесняясь громко высморкаться, утер под носом. И вид этой серой нищенской тряпочки вдруг жалостливой болью прошил ей душу. И боясь потерять это спасительное ощущение, она торопливо сказала:

— Он наверняка в Мамонтовской гостинице, возле Москворецкого моста. Скажи им… — перевернулась лицом вниз, уткнулась в подушку, не зная, что за этим последует: страдание или облегчение…

— Иди! — прогудела почти враждебно.

Иванин послушно натянул пальтишко, робко оглянулся от порога, вздохнул.

* * *

Вошли вчетвером, а будто один вошел — настороженный, пасмурный.

Федор их сразу углядел. Однако сделал вид, что не замечает, отвернулся. Драил самовар до сумасшедшего блеска, а сам размышлял: выгорит дельце или не выгорит. Не меньше четвертного билета решил он взять с этих злодеев за Николая Васильевича. Потом, ежели успеть обернуться, то и за этих хорошо бы — хотя бы по трешке с головы.

У Николая Васильевича денег больше нет. Поутру христом-богом молил опохмелиться. Дал. Как же не дать, когда видно: мучается человек…

Фелиция, говорил, никак не меньше полста рублей вытянула ночью из бумажника, — ловка баба! А я-то не додумался, дурак, Маргариту ему на этот случай представить, эх!

Четверо прошли близко от стойки. Кто-то из них тронул за рукав:

— Обслужи, человек…

Предлагая закуски, Федор, как мужик хозяйственный, запоминал и разглядывал гостей.

Один — как цыган, черный. Каркает, а не говорит.

Второй — главарь должно быть. Молчун. Борода светлая. На плотника Илью похож с нашей деревни, запомню.

Третий, видать, чахоточный. Бороденка, правда, редкая, но мосластый, как одер. И очень силен, видать.

Четвертый — не поверишь, что и крамольник. Тихий, волосики серые, из-под носа течет, руки под мышками греет и дрожит как цуцик.

Водки не взяли, скупые люди. Неужели и четвертного пожалеют?

Тот, который — плотник Илья, вдруг цапнул за рукав. Да так жестко, проворно, что Федор спервоначалу испугался. Потом справился.

— Говори.

— Допреж отпусти, не в участке… (Им, главное дело, самостоятельность надо показать, а то никакой торговли не будет.)

Отпустил.

— Кой-чего узнал. Да сдается, не по купцу товар… Калачиков свеженьких не желаете?

— Почем?

— Калачи?

— Я тебе дам «калачи»! — завозился вдруг черный.

— Немец! — остерегающе сказал плотник. «Немец», — запомнил лакей.

— Ясно, мил человек, что нас не калачи прельщают. Сколько? — добродушно спросил плотник. — Да только с ценой не заносись, не люблю!

И так он по-купечески сказал это «не люблю», что Федор вдруг ляпнул:

— Пятнадцать рубликов, пропадай моя душа!

— Об душе помолимся, не сомневайся. Иди, неси калачей.

Когда принес, сказали, что согласны. Пять рублей получи, остальные — после.

— Письмишко есть, — осмелел Федор. — Вчера велел на почту снести, да я запамятовал. В Петербург. Три целковых стоит, я чай, не меньше.

Ему тут же дали зелененькую, письмо прочли. Дворнику, сказали, надо непременно показать. «Дворнику», — запомнил лакей.

Стали есть. Без охоты кушали. Только цуцик за троих старался. Может, он среди них самый отчаянный, подумал Федор. Я вот тоже не из взрачных, а гублю человека — и ни в одном глазу!

— Веди! — сказали. — Показывай!

Привел. Показал.

Они собрались поодаль дверей, зашептались.

Федор приблизился, тронул главаря за рукав:

— Про остальное не забыли? А то мне в залу надо. Хватятся, не дай бог…

— Ишь ты… — усмехнулся бородатый, и в глазу у него просквозила дьявольская искра. — Держи! А ты, Антон, иди с ним. Глаз не спускай! Чуть что — стреляй, не жалей!

Федор истово перекрестился:

— В мыслях ничего такого не держал! — на всякий случай запомнил: «Антон».

На улице выглянуло солнышко. В торцовое окно засияло весной, даром что февраль. И чудно было Федору предположить, что этаким-то ясным денечком укокают Николая Васильевича, как бог свят, укокают!

…Рейнштейн стоял на коленях и, глядя в окно на золоченый крест замоскворецкой церквушки, молился.

Сияло солнце. Под окном мостили мостовую. Веселый перезвон стоял в воздухе, и странно было произносить жалостливые слова, обращаясь неведомо к кому:

— Воздвигни силу твою и приди во спасение нас. Да воскреснет Бог и расточатся врази его, и да бежат от лица его ненавидящие нас. Яко дым исчезает да исчезнут!

«Непременно воскреснет, как же, чтобы тебя спасти…»

Он ощущал опасность нутром. Всегда нутро у него начинало ныть и голосить, когда приближалась беда. Сейчас беда ходила рядом, но некуда было бежать от нее, — и все внутри у него стонало и корчилось от темного лохматого ужаса.

— …поимей милосердие неизреченное, от всяких меня бед освободи… погуби крестом своим борющих нас… — бубнил полузабытые слова, а сам все слушал, как крепчает и близится опасность.

И когда она приблизилась вплотную, он вскочил с колен, схватил трясущимися руками оружие и повернулся к дверям.

В дверь постучали.

Он подкрался, приник ухом. Поскрипывал пол под чьими-то ногами.

— Чего надо?

— Вам депеша! — ответил басовитый голос.

— «Вот ты какой!» — подумал Рейнштейн и быстро выстрелил сквозь филенку.

…Родионыч отскочил от двери.

Выстрела никто не слышал: перезванивали на улице молотки мостильщиков, весенняя шла погода. Только длинная тонкая щепа вдруг отскочила от двери и легла посреди коридора на драный ковер.

— Как это глупо — про депешу! — застонал от досады Родионыч. — Фантазии не больше, чем у жандармов! Он же сразу догадался…

— Ждет, — сказал Немец. — Всего боится. Скорее умрет, чем выйдет.

Родионыч запустил пятерню в бороду:

— То, что он ждет, конечно, худо… Через час пустим лакея. Если не получится, снимаем номер, — будем ждать. В конечном счете ему деваться некуда — вылезет!

Потом глянул на Иванина, бледного и взволнованного, резко добавил:

— А некоторые дамочки, между прочим, сомневались в справедливости нашего приговора!

Иванин посмотрел на него непонимающе, снова уставился на щепу, отскочившую после выстрела от дверей.

Уловка с лакеем, конечно, не удалась.

На громкий стук Федора Рейнштейн отозвался с весельем в голосе.

— Кто?

— Я это, Николай Васильевич! Откройте…

Тот помолчал, потом заговорил, старательно и быстро выговаривая слова:

— Иди, Феденька, иди с богом! Не открою я тебе, болен, не хочу, знаешь, куда идти, не хочу открывать я, иди, ради Христа!

Родионыч, подозрительно следивший за Федором, вдруг цепко ухватил его за руку, поволок от дверей.

— Ну, бра-ат… Теперь-то мы с тебя глаз не спустим. Оказывается, «знаешь, куда идти»?! А?

Федьку вдруг стало колотить, но он молчал.

— Вот что я скажу тебе, Федор, — деловито и страшно заговорил Родионыч, все сильнее и сильнее сжимая ему руку. — Если что задумал, сразу говорю: откажись и забудь! Видишь, чем такое кончается? — и он кивнул на двери Рейнштейна. — Под землей найдем! Не мы, так другие найдут! Опять же рассуди: если ты меня с товарищами выдашь, будем ли мы молчать, что Николая-то Васильевича ты, голубчик, нам запродал! За пятнадцать всего лишь целковых! Что ж молчишь? Говори!!

Лакей сипло прошептал:

— Руку отпусти, замлела…

Родионыч с недоумением поглядел: рука у Федора была уже лиловая. Разжал ладонь.

— …Угадал, барин. Держал кое-что в голове. Но вот только гад этот, — Федор кивнул на 12-й номер, — но вот только гад этот больше мне насолил. Не выдам.

— Верю, — сказал Родионыч. — Но поскольку ты человек легкомысленный, поглядывать будем. Без пригляда сегодня не останешься и минутки. Чуть только качнешься в ту сторону, вот в это место пулю получишь сразу! — и для убедительности ткнул железным перстом между лопаток Федора. — Мы ведь — может, слыхал? — народ отчаянный…

— Слыхал, как же… Пропади вы все пропадом…

* * *

Под окном ходила домработница и монотонно покрикивала: «Вилорк, Вилорк! Пора обедать! Вилорк, Вилорк! Пора обедать!»

Антон Петрович досадливо морщился от этого голоса: никак не мог сосредоточиться на письме. Неубедительно получалось, недоказательно, не в цель… И все от этих дурацких кухаркиных криков!

Он прошлепал к окну, выглянул, раздраженно и тонко прокричал:

— Замолчите и сейчас же! Вы мне мешаете!

Домработница возникла из кустов. Лицо ее было виновато и встревоженно. У старика неприятно бухнуло сердце.

— Антон Петрович! Виля пропал! Все как есть оглядела, разве что на чердак не лазила, — нет нигде, хоть караул кричи!..

Не зная, что ответить, старик вернулся к столу, и вдруг что-то стремительно и зловеще связалось в его голове.

Ерунда, сказал он себе, но сердце уже колотилось в горле, и он захрипел от удушья, по одному по этому уже зная, что это не ерунда вовсе… Чердак… Memento mori… вроде бы выстрел…

Но он не мог уже ни слова произнести, — хрипел от удушья и только тыкал пальцем вверх. Но никто не видел этого, к сожалению…

* * *

Где-то часу в девятом Немец вспомнил:

— Студент. Иванин? Где он?

Немец сидел в кресле, возле притворенной двери, пыхтел трубочкой. Отсюда была отлично видна дверь 12-го номера, где скрывался провокатор.

Родионыч, дремавший на диванчике, приоткрыл глаза.

— А в самом деле, где ж он?

Потом поразмыслил и добавил сонно:

— Да и леший с ним! Практической пользы от него — уже никакой, а болтать побоится, уверен.

На том и сошлись.

Была уже ночь. Рейнштейн лежал на кровати, отвернувшись к стене. Ему очень хотелось есть.

Из ведра под умывальником резко тянуло запахом параши.

Номера давно уже угомонились. Тишина была — зловещая и пустая.

Где-то в коридоре скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. Они остановились возле его дверей. Что-то прошелестело. Затем — осторожный стук. Так же торопливо и легко шаги затихли.

Рейнштейн не повернулся. Он твердо решил, что пролежит так до пятницы. Эка невидаль — три дня. В тюрьмах, сам видел, голодали и до десяти…

В пятницу явится, как обычно, Киселев — деньги агентам выплачивать, — в его присутствии они не посмеют.

Хотелось есть. И, несмотря на то, что знал: еды нет, — все же поднялся поискать. Хоть корку какую…

На полу возле двери белела записка. Взял. Ожидал угроз, обвинений, ругани. Но не это…

«Я случайно узнала обо всем. Сделанное тобой отвратительно, и ты должен дать мне обещание, что освободившись, навсегда порвешь и с теми и с другими. Я долго думала о том, что произошло между нами. И вот: я готова пойти на все, чтобы спасти тебя от тех, кто имеет полное право убить тебя. Я хочу, чтобы ты знал определенно, как я отношусь к твоему предательству. Но… Они находятся внизу. Один сидит в ресторации, другой стережет на лестнице. Я заняла номер девятый. Он наискосок от тебя, ближе к выходу на лестницу. Выйди быстро и тихо, закрой дверь на ключ и перебеги ко мне. Они будут по-прежнему думать, что ты находишься у себя в номере. Скажешь, кого упредить. Я сделаю все. Я хочу сделать все, чтобы быть вместе с тобой. О. К.»

«Ай да девка! Ай да молодец! — возликовал Рейнштейн. — В самый раз подоспела. Но не поздно ли? Записка лежала под дверями минут десять, не менее того. Чепуха! Теперь главное, — без шума-шороха! А ты-то уже скисать стал, Николай Васильевич, ась? Поживем еще, поживем! Твой могильщик еще титьку сосет…»

С превеликой осторожностью повернул в дверях ключ, выглянул.

В коридоре уже был прикручен газовый рожок. Было сумрачно, пусто. С лестницы падал квадрат яркого света, маячила чья-то тень. «Вон он, сторож мой…» — еще более утвердился Рейнштейн.

Выбрался в коридор, замкнул дверь. Двумя бесшумными скачками перемахнул коридор. Чуть слышно стукнул в дверь девятого номера.

Она открыла тотчас же. Лицо ее было мертвенно-бело.

— Ты? — выдохнула, будто бы даже с удивлением. — Да-да. Проходи же скорей…

Он вошел и тут же запер дверь. Спрятал револьвер.

Вздохнул глубоко, но все еще сдерживая из осторожности дыхание:

— Милая!..

— Погоди… — сказала она, уходя из маленькой прихожей в комнату. — Это не все еще…

— Что «не все еще»? — переспросил он, входя следом за ней. И вдруг обмер.

Прижавшись к стене, у кровати стоял Иванин и направлял на него револьвер.

— Вот теперь все! — прошептал студент, и в комнате что-то щелкнуло. Осечка, возликовал Рейнштейн, и дернул из кармана оружие.

Бурно ожила портьера. Кто-то выпутывался из нее. Рейнштейн дергал из кармана револьвер, никак не мог выдернуть.

— Шлюха! Шлюха! Стервь!

Ольга стояла с закрытыми глазами. Губа закушена. Что-то вроде удовлетворенной улыбки на лице.

Наконец вырвал из складок кармана револьвер. Щелкнул взводимый курок. Услышав, она отважно и жалко открыла глаза.

И в этот же миг раздался странный глухой стук. Что-то длинное метнулось ей в лицо. Она тронула ладонью глаза — кровь.

Рейнштейн стоял уже почему-то на коленях и, опустив лицо к полу, все ниже и ниже клонился.

Откуда-то сбоку возник Родионыч, занес над Рейнштейном руку с гирькой на тонком ремешке и резко ударил еще раз, — еще раз произведя удививший ее давеча стук: пустой, костяной.

Услышав его, Ольга застонала и упала.

Немец! Помоги! — громким шепотом позвал Родионыч, выглянув в коридор.

Тот явился, принялся приводить в чувство Ольгу. Нужно было бежать.

— Не смейте! — вдруг нервно крикнул Иванин, когда Немец расстегнул на ней платье и сунул к сердцу мокрый платок.

— Он же врач… — с усталым раздражением сказал Родионыч. — Недоучившийся, правда, но это уж не его вина…

Немец, возившийся над Ольгой, вдруг резко оглянулся. Подошел к Рейнштейну, стал подозрительно вглядываться в его лицо. Приоткрыл веко — зрачок от света резко сузился. Немец извлек из-под сюртука кинжал.

— …Никакой жалости, — сказал он, встретив потрясенный взгляд Иванина. — Или мы. Или они.

Кинжал запачкался, и Немец вытер его о скатерть.

Иванин начал икать. Потом схватился за горло, и тут же его вырвало.

— Тьфу! — с чувством плюнул Родионыч. — Соратники, мать их так! Впрочем, что бы мы без них делали? До такого фокуса, до какого он додумался, нам бы с тобой… — и он развел руками.

— Я сам хотел его убить! — тяжело дыша, сказал Иванин.

— Теперь-то знаю. Если б раньше знал, руку вместе с револьвером вашим паршивым выдрал бы!! Стрелять в гостинице, ночью?!

— Меня это меньше всего волновало.

— Милостивый государь! — чеканно и зло заговорил Родионыч. — Поскольку вам теперь придется обретаться в подполье…

— Как?? — ужаснулся Иванин.

— А вы как думали?? Соучастие в убийстве платного провокатора — это что, пустяк? Так вот теперь — раз и навсегда: о себе вспоминайте в последнюю очередь! В первую голову — о деле, о товарищах!

— А Ольга? — спросил Иванин. — Она теперь тоже?

— И она теперь «тоже», радуйтесь!

Затем повернулся к Немцу, раздраженно спросил:

— Долго еще?

Тот пожал плечами.

Родионыч достал бумажник, из него — косо вырванный листок. Положил на грудь Рейнштейну.

— Что это? — Иванин наклонился над трупом.

Печатными буквами на листке было: «Провокатор Николай Рейнштейн казнен по приговору Исполнительного Комитета». Сквозь печать, изображавшую скрещенные топор и револьвер в кривом овале, — уже быстро проступала кровь.

* * *

Старик, уже почти теряя сознание от удушья, сидел, воздев голову к потолку, — хрип его был похож на клекот.

Пальцы беспомощно и жадно скребли по столу, словно выцарапывая хоть глоток воздуха. Весело слетали на пол листы. Весь пол был уже в листах бумаги, когда он упал лицом на стол.

Прямо из-под ресниц бежали лиловые строчки. Он глядел на них устало и задумчиво, уже не видя и не понимая:

«…Ольга Киреевская заболела нервной горячкой и через две недели умерла в имении Ждановичей, куда ее отправили из опасения, что она в бреду проговорится о событиях в Мамонтовской гостинице.

Иванин стал подпольщиком. Его приметы были, как полагается, разосланы по всем жандармским управлениям России. Он сменил паспорт, отпустил, сколько помнится, бороду. Однако его деятельность на новом поприще продолжалась недолго. Через год его арестовали, осудили в каторгу. Там он и умер — на Карийских золотоносных рудниках — после десятидневной голодовки, объявленной узниками в знак протеста против бесчеловечного обращения с женщинами-каторжанами. Лишь мне суждено было…»

* * *

«Я проснусь… — вдруг облегченно и счастливо подумал мальчик. — Да-да! Я проснусь, и все это будет — сон!» — думал он, ползя к слуховому окну. «Я проснусь, проснусь… И все это будет — сон! Ну, проснись же!!!» — полз он и плакал.

 

Нас кто-то предает…

Все началось с обрывка сновидения — чудесного и странного. В серебристом сумраке, в сказочном тумане, который, подобно легкой воде, заполнял пределы крепостного двора, молчаливой и таинственной чередой шли одетые в серое монахини, каждая оберегая в горсти от дуновения ветра желтенько горящие тоненькие свечки…

В этой странной, таинственной процессии последней шла самая молоденькая из монахинь, почти девочка. Даже уродливый капюшон монашеской одежды не мог скрыть белокурого великолепного изобилия ее волос, кроткой и печальной трогательности почти детского лица.

— А почему?.. — спросил Тимур во сне, полуобратясь к кому-то, чьего лица он не видел, а видел только глаза, очень грустные глаза.

И та, к кому он обращался, ответила, устремив на Тимура странно долгий, значительный взгляд: — О-о! Она избрана… Когда придет большая беда, она ударит вон в тот — видишь? — колокол.

И вдруг тихонько, счастливо засмеялась.

Смех был довольно неприятный для слуха — как от щекотки, похотливый, с радостными подвизгиваниями.

Тимур проснулся.

Под окном высокой террасы, где спал мальчик, слышались голоса брата и какой-то девушки. Это она смеялась, как от щекотки.

Тимур попробовал снова заснуть. Однако, раздосадованный пробуждением, взволнованный содержанием звуков, доносящихся снизу, снова погрузиться в сон все никак не мог. Яростно вертелся на постели. Переворачивал подушку прохладной стороной вверх. То скидывал, то, напротив, натягивал на себя одеяло.

Наконец почти сел в кровати и стал смотреть перед собой.

Лунный свет падал на террасу. Четко и черно очерчены были тени от оконных переплетов, от веток деревьев, от виноградной листвы.

Надоедливо и безостановочно звенели цикады.

Под окном без устали развлекался с девушкой старший брат, и Тимур слышал все это. Лицо его было печально, даже трагично.

Наконец под окном террасы затрещало, окно распахнулось — старший брат стал забираться в дом. Стараясь двигаться потише, принялся раздеваться. Младший лежал тихо. Потом спросил с безнадежной тоской:

— Ну и как?

Тот обернулся, на миг замерев от неожиданности:

— Чего не спишь? Четвертый час уже.

— Заснешь тут… — криво усмехнулся мальчик. — Ты что, щекочешь их, что ли? Визжала как… поросенок.

— Не-е. Не щекочу, — серьезно отозвался брат. — Придурошная просто.

— Так чего ж ты с придурошной… до четырех часов?

— Спи давай! Откуда я знаю, до каких? У меня часов нет, а у нее спросить — подумает, что спроваживаю.

Улегся на раскладушке, устало и с наслаждением вздохнул:

— Ну до чего же придурошные! — И тихонько рассмеялся. — Ты вот погоди, через год-два подрастешь, сам увидишь. Ну до чего же придурошные…

Мальчик горестно и ожесточенно сжал зубы. «Через год-два!»

— …я, говорит, и борщ хорошо умею, и шью сама! — Брат опять тихо посмеялся. — Спать давай! Завтра поможешь с покраской?

Брат последние слова говорил с интонациями почти извиняющимися — он, в общем-то понимал состояние мальчика.

— А то совсем наша «Анастасия» облупилась. Стыдно к причалу подходить. Видал, как Леха своего «Скорпиона» подмарафетил? Любо-дорого! Конечно, отдыхающий к нему так и прет… Ну да ничего… Мы с тобой тоже…

И вдруг заснул, как провалился.

Мальчик еще немного полежал, глядя на резные тени по стенам, потолку, терпеливо вызывал в себе состояние того странного и чудесного сна. Уже и музыка того сна начала потихоньку звучать… Но — вдруг! — опять раздался, как наяву, давешний смех, противный и похотливый. Мальчик с досадой открыл глаза. Покорно вздохнул, повернулся на бок, затих.

На следующий день, как договорились, они с братом красили катер.

Тимур с необыкновенной серьезностью и тщанием обновлял надпись на рубке — «Анастасия», когда услышал призывный свист.

Над причалом стоял одетый в белое пижон. За спиной пижона маячили еще двое, молчаливо и тупо глядящие.

— Георгий где?

Тимур показал внутрь катера, где брат докрашивал скамейки для пассажиров. Георгий выглянул, фальшиво заулыбался:

— Кого я вижу! Заходи, дорогой!

Пижон с необыкновенной легкостью взвился вдруг над перилами набережной, пролетев метра два с половиной, приземлился уже на досках причала.

— Только осторожно тут… — незнакомым, лакейским голосом приговаривал брат, подставляя ему локоть, поскольку руки были в краске. — Осторожненько… Вишь, покраску затеял…

Тимур золотил надпись на рубке, и сквозь окно ему было видно, что происходит внутри:

как брат достает из шкафчика жестяную коробку из-под чая…

как вынимает оттуда деньги…

как руки пижона с поблескивающим на запястье медным браслетом начинают не торопясь пересчитывать эти деньги (одну, видимо, лишнюю купюру пижон брату вернул).

Пижон выпрыгнул из катера на причал. Двое, оставшиеся наверху, посмотрели вопросительно. Пикон дал им отмашку: порядок, дескать. Двое тотчас вид опять приобрели туповатый и скучающий.

Брат смотрел вслед пижону и его телохранителям с выражением лица странным — и жалким, и подобострастным, и ненавидящим, и уважительным.

— Мать вчера деньги просила — не дал, — сказал Тимур. — А этому — пожалуйста!

Брат оглянулся с бешенством во взгляде.

— Заткнись! Если чего не понимаешь, заткнись! — И в ярости бессилия ударил кулаком по переборке.

Через некоторое время, уже вполне успокоившийся, он объяснял Тимуру:

— В мае, помнишь? У Гришки Апресьяна «Аэлита» сгорела? Ну, так это — результат…

Они стояли под рваным зонтиком летнего кафе, обедали беляшами, запивая лимонадом из бутылок.

— …Гришка как раз мотор перебрал, поистратился, а тут — эти! Он им и скажи: «Надоело!» Валите, дескать, куда подальше. На следующую ночь «Аэлита» и фурыкнула. Вот так-то, братишка…

Тимур впился в старшего брата взглядом. Привыкший во всем подражать ему, восхищаться его силой и ловкостью, надеяться на его поддержку, он впервые увидел Георгия в это новом, не слишком-то приглядном качестве — в качестве уныло-покорного данника, раз и навсегда смирившегося со своей крепостной участью.

— Но погоди! — Тимур все еще никак не хотел смиряться со сказанным. — Вы же работаете! Вы же — и ремонт, и покраска, и горючка! А они — что?! Ничего?!

— Ничего… — с усмешкой подтвердил брат.

— И вы — им?!

— И мы — им… — с той же жалкой снисходительностью, с той же интонацией подтвердил брат.

— Но вас же много! Вы большие!

— Э-э… — Брат скривился в усмешке. — Что толку, что нас много? Бьют-то нас поодиночке.

Тимур не нашел, что ответить. Он был и возмущен, и обижен, и оскорблен услышанным.

И словно бы новыми глазами глянул он на жизнь, которая привычно творилась вокруг. И с брезгливой неприязнью взгляд его тотчас стал выхватывать из окружающего тех, кто должен был, по его ощущению, быть в несомненном родстве с тем белокостюмным пижоном, который так беззастенчиво и нагло грабит его брата и других владельцев катеров:

и вельможного гешефтмахера, в багажник машины которого подобострастный грузчик торопливо носил с черного хода магазина какие-то коробки и пакеты…

и заведующего кофейней, который с видом полновластного владельца этой «торговой точки» возлежал в шезлонге у входа в заведение, грея на солнышке непомерное свое брюхо…

и рассевшихся на парапете набережной молодых бездельников, сопровождающих прохожих откровенно наглыми взглядами…

и милиционера, который с властительным видом оглядывал вверенную ему улицу, чему-то посмеиваясь и многозначительно поигрывая дубинкой…

и таксистов, которые на стоянке вели среди пассажиров свою нахальную торговлю…

и темной профессии самоуверенных, вельможно глядящих стариков, поигрывающих четками на террасах дорогих кафе, ведя нарочито ленивые, но, судя по всему, весьма важные разговоры.

Компания отдыхающих (как и все отдыхающие, чересчур веселящиеся, чересчур громкоголосые, чересчур разголившиеся) прошла мимо кафе, где стояли Тимур и его брат.

— Жорик! — замахали оттуда. — Когда поедем? В заповедник обещал. Забыл?

Брат помахал в ответ:

— Завтра! Сегодня «Анастасию» красил. Завтра к девяти подходите — пойдем хоть в заповедник…

— …хоть к черту на рога! — закончил он фразу, уже снова поворачиваясь к столу.

— «Жорик» — это ты? — с плохо скрытым разочарованием спросил Тимур.

— Ну… Жорик и Жорик. Отдыхающие же! Да по мне хоть Жоржик — только бы бабки отстегивали!

И опять некая виноватость зазвучала в словах Георгия. Он не мог не понимать, что сегодня он много потерял в глазах Тимура.

Что именно изменилось в его отношении к брату — должно быть, об этом думал, лежа в постели, Тимур, взрослыми глазами следя игру теней на стенах, потолке террасы.

Под окном шло привычное шушуканье, хихиканье, повизгивание.

На сей раз Тимур слушал все это без заметного волнения.

Ему было печально, даже скорбно от того, что открылось ему сегодня.

Он закрыл глаза. Разбудил его мощный удар, грянувший совсем рядом. Посыпались стекла. Сверкнула молния. Однако грома Тимур не услышал — может быть, из-за ветра, который выл на улице мощно и страшно. Трещали деревья.

Брат, голый по пояс, загорелый, мускулистый, с медальоном, болтающимся на груди, с усилием затворял окна, хлопающие от ветра.

Развевались шторы.

— «Анастасия»! — крикнул он Тимуру, азартно и страшно улыбаясь. — Или на берег кинет! Или вообще! Унесет к чертовой матери!

Наконец шпингалет на окне поддался его усилиям. Стало тише. Накидывая куртку, Георгий сказал: — Я на причал!

Мальчик тоже вскочил.

— Ты!! — Брат закричал чуть ли не со злобой. — Не вздумай за мной! С матерью будь! — Отворил дверь, с нескрываемой опаской глянул в темень и, наконец решившись, выскочил.

Тимур засуетился. Стал натягивать брюки (брюки с трудом налезли), рубаху (рукава цеплялись, голова не пролезала почему-то в ворот). Поглядывал на окно.

За окном было страшно.

Страшно было и Тимуру, однако сегодня был какой-то особенный, особенно важный для мальчика день — день, когда он был должен что-то совершить, что-то самому себе доказать!

Странная гримаса отваги, ужаса, отчаяния и самопожертвования была написана на его лице, когда, накинув старый плащ на голову, он распахнул дверь и встал на пороге. Мгновение поколебался — и нырнул во мрак!

Его ударило ветром — да сразу так ударило, что он едва устоял на ногах!

Плащ надулся, как полусорванный парус, потянул назад.

В ночи то и дело вспыхивали зарницы. Со свеженьким яростно-веселым треском рушились деревья.

Ветер еще раз ударил Тимура. Плащ вырвался из рук — мелькнув, мгновенно пропал в темноте. Искрили на тротуаре оборванные провода. Летели обломанные ветки. Он выбрался на берег моря. Море било в берег с упорной, всесокрушающей силой. Серые и страшные вздымались стены волн, возносились, казалось, к самому небу.

Георгий мучился на берегу, тщетно пытаясь занести конец на причальный кнехт.

Когда волна бросала катер на берег, удавалось вроде бы сделать достаточный запас каната, чтобы обвить его восьмеркой вокруг кнехта. Однако тотчас катер, как щепку, начинало тянуть назад в море, и брата тоже волокло вслед за катером, кувыркая по камням и гальке.

Вдруг Георгий почувствовал, что ему стало легче.

Он оглянулся. Сзади, упираясь изо всех сил, помогал Тимур.

— Эге-гей! — обрадовался Георгий. — Давай, братишка! Еще малость! Са-а-а-мую малость!

Они согласно налегли, и Георгий успел обвить канат вокруг кнехта.

Катер тотчас поволокло в море — канат натянулся, как звонкая струна. Братья смотрели боязливо и умоляюще. Канат выдержал.

— Годится! — проорал старший со счастьем в голосе и тут же, вдохновившись удачей, решил: — Я второй кормовой внатяг попробую! — не раздумывая, прыгнул в катер.

Нужно было второй кормовой конец закрепить на кнехте другого причала. Тогда бы «Анастасия» плясала на трех канатах, как на растяжках — на носовом и двух кормовых, — и никакая буря не была бы ей страшна.

Приблизилась волна. Георгий вовремя заметил и проворно юркнул в кокпит.

Волна схлынула, и Георгий с концом в руках выскочил на соседний причал, успел запетлить канат на кнехте, выпрямился, победно улыбаясь, и тут очередная волна грянула на него, швырнула на доски причала, проволокла немного и с пренебрежительной злобой вышвырнула на берег!

Он остался лежать недвижим.

Тимур глядел в ужасе.

Затем спохватился — приближалась новая волна.

Бросился к брату и стал волоком тащить его подальше от береговой кромки, плача, визжа и криком крича от непомерности этого усилия и от ужаса происходящего.

Успел: волна хоть и накрыла их, но в море утащить не сумела.

Тимур попытался еще немного подтащить тело брата, но сил уже не осталось. Сделал по инерции несколько заплетающихся шагов и рухнул на песок в совершенном изнеможении.

Брат сел, очумело озираясь. Затем, после двух попыток, сумел встать.

Вокруг бесчинствовала буря.

Катера метались в узких своих стойлах, как безумные. Некоторые из них уже вышвырнуло на причалы и теперь буря крушила их как хотела.

Одна только «Анастасия» была в безопасности, сдержанно приплясывала на трех канатах, будто и не буря злодействовала вокруг, а легонькое волнение.

Под ударами ветра метались деревья. Заметно качало фонарные столбы на набережной. Странным казалось, что фонари хоть и помаргивая, но еще светили.

Бренчал полуоторвавшийся лист железа на крыши сторожки. Хлопало окно, стекла в котором, конечно уже не было.

Налетел новый, особенно сокрушительный шквал. Рухнул один из фонарей на набережной. Упавший столб потянул за собой второй, третий.

Натянулись, как струны, и лопнули провода.

Сразу же погас свет.

Оборвавшиеся концы перепутанной проводки, извергая бенгальские искры, по широкой дуге понеслись над берегом. Это было непонятно и страшно, как шаровая молния.

— Тимка! — крикнул окоченевший от страха Георгий.

Тимка успел приподнять от песка лицо и увидел мертвенно-белый пышный фейерверк искр, летящий ему в лицо.

Раздался сухой оглушительный треск.

Искрящий конец провода прочертил по берегу стремительную кривую и взвился вверх, к набережной.

Тимка лежал неподвижно. Он лежал так, как не лежат живые люди.

Георгий смотрел потрясенно.

После вспышки ему все виделось, как на черно-белом негативе:

и лицо Тимки, когда Георгий расталкивал его…

и улица, абсолютно почему-то безмолвная, по которой он тащил брата на руках…

и приемный покой больницы, куда он дотащил все-таки Тимура, уже шарахаясь от усталости.

А Тимур тем временем стремительно несся, все ускоряясь и ускоряясь, по тесным тоннелям какого-то невиданного метро.

…Он проснулся от торжественных звуков колокола, разносящихся в чистой благостной тишине.

— Ну, вот и жив… — со спокойным удовлетворением в голосе сказала пожилая монахиня, заметив, что Тимур открыл глаза. — Слава тебе, Господи! — И неторопливо, хорошо перекрестилась.

Стала поить мальчика из серебряного тонкогорлого кувшина. Тимур пил жадно, с наслаждением, всем телом аж потягиваясь к кувшину.

Палата напоминала монастырскую келью. За окном звучал колокол.

— А почему колокол?

— К службе зовут. Ты проснулся, вот и славно. Я тоже пойду. Отдыхай.

— А где я? — Тимур впервые слегка насторожился. В их городке сроду не было монастырей.

— Отдыхай… — повторила женщина. — Рано тебе пока. Все узнаешь, все узнаешь… — И, улыбнувшись, очень по-матерински прикрыла ему глаза своей ладонью.

Он покорно прикрыл глаза. А когда — секунду, казалось, помедлив, — снова отворил их, перед ним сидел Георгий.

— Ну во-о-о! Оклемался, слава те Господи! А все уже решили, что тебя это… списывать пора.

Тимур внимательно, словно бы с трудом узнавая, глядел на лицо брата. Все лицо Георгия было в царапинах, кровоподтеках и ссадинах.

— Что это у тебя? С лицом? — спросил Тимур странным, каким-то нездешним голосом.

— Морда-то? А так на берегу же! Волной меня, помнишь? — Георгий вдруг посмотрел внимательнее: — А ты что, ничего не помнишь? Как «Анастасию» крепили, как на тебя провод упал? Ну, это ты, точно, не помнишь… Ничего не помнишь?!

— Не-е… — подумав, медленно ответил мальчик, — А где… сейчас вот здесь сидела… в сером?

— Никого тут не сидело.

— А кувшин? С носиком таким?

— Хе! Здесь и графина-то нет! Я ж говорю, они тебя уже списать приготовились. Вишь, отдельная даже палата. Виданное ли дело? Ну а ты — молодец! Р-раз! И снова в пляс!

Георгий разглагольствовал, а Тимур с удивлением смотрел, нет, не на брата — на рубаху его под распахнутой курткой.

Ткань рубахи время от времени — как бы наплывами — вид обретала, не виданной им дотоле, грубо вязанной, суровой, «древневековой» какой-то дерюжки.

Тимур смаргивал это наваждение, но через время наплыв вновь повторялся.

Голос брата звучал то гулко, как в зале, то словно бы издалека, как в поле.

— Я в больнице, что ли? — спросил наконец Тимур.

— Только дошло? — Брат расхохотался от души.

— Я домой хочу, — сказал Тимур. — Мне чего-то мерещится здесь. Ты их попроси! Какая им разница? Дома я буду или здесь?

— Вряд ли они тебя отпустят, братишка. Ты ж под током был! На том, считай, свете побывал. Вряд ли они тебя отпустят… Тут же очень заинтересованно спросил: — Слушай, Тим? А как оно там, на том свете?

— Не знаю… — серьезно отвечал тот. — Темно. Мне чего-то… как-то… неудобно, что ли?

— Дай я подушку тебе…

— Да не подушка! А как-то… непонятно как-то! — Тимка досадливо сморщился.

Георгий вдруг поскучнел. Поднялся.

— Ну, ты давай лежи пока! Мать тут какой-то жратвы тебе наготовила. Сама вечером придет, когда отстирается. А я на «Анастасию» пошел! Лежи. Отдыхающие небось уже копытами бьют. Как бы Леха не воспользовался…

Брат ушел. Тимка задумчиво оглядывал палату. Палата и в самом деле очень напоминала монастырскую келью.

Он поднялся. Прислушался к себе. Ноги вроде бы держали исправно. Голова вроде бы не слишком-то и кружилась. Подошел к окну.

Под окном лежал тот самый монастырский дворик, который он видел не так давно во сне.

Тишиной и покоем веяло от этой картины. Мальчик взирал с удовольствием.

Маленькая монашенка — тоже знакомая, тоже из того сна — задумчиво возвращалась из церкви через двор, перебирая в руках четки.

Тимка поймал вдруг ее быстрый, заинтересованный, совсем не монашеский взгляд, брошенный в сторону его окна.

Тимка несмело заулыбался.

Затем вдруг резко — настигающе — оглянулся. За спиной была больничная палата.

А под окном — монастырский двор.

Он безжалостно ущипнул себя за кисть руки. Даже зашипел от боли.

Юная монашенка, уже почти миновав окно, отчетливо опять посмотрела на Тимура.

— Вот так-так! — раздался за спиной оживленный стариковский голос. — Он уже, полюбуйтесь, возле окошка!

В палате стояли трое — старичок и две женщины, все в белых халатах.

— Иди-ка сюда, любитель электричества! Снимай рубаху. Будем тебя изучать и разглядывать.

Внимательно выслушивая Тимку, считая пульс, заглядывая ему под веки, старичок беспрерывно разговаривал:

— Так-так! Отлично! Даже превосходно, можно сказать! Хотя, если честно, чистейшее было мракобесие — надеяться на хороший исход! Да-с! Очень уж ты, сударь-сударик, был нехорош. Прямо уж так нехорош, что хоть сразу в поминанье заноси! Но — молодец! — обманул всех! И меня в том числе. Впредь поступай так же. Помереть, ты понял, дело не хитрое. Головка как? Не потрескивает? Не кружится? Ничего такого-этакого… (он жестом изобразил затмение перед глазами) не чувствуешь?

Тимка на мгновение заколебался, но ответил затем как можно равнодушнее:

— Головка как головка…

— Ага. — Доктор все же всматривался в его зрачки с некоторым сомнением. — Учишься как?

— Нормально… — без охоты протянул мальчик. — По-разному. «Четверки», «тройки».

— Если вдруг «пятерки» начнешь хватать, в ужас не приходи! После такого катаклизма все может быть.

— А если вдруг «двойки»?

— «Двойки»? Ну что ж… Не ты первый, не ты последний. Не пропадешь. Сейчас куда ни кинь — везде двоечники! Только с тобой такого не будет, не надейся… Так! — обратился старичок к женщинам в белых халатах. — Еще разок клинический анализ крови, экагэ. Денька два понаблюдайте за мочой, за сахаром. Думаю… Думаю, все будет в порядке! Будет? — Он хлопнул Тимура по голому пузу. — Будет! Теперь обязан сто лет жить и еще три года! Понял?

Через пару дней вместе с матерью Тимур возвращался из больницы.

На улицах еще всюду были видны следы урагана. Кровельщики чинили крыши. Рабочие распиливали и растаскивали упавшие деревья. Монтеры висели на столбах, налаживая проводку.

— Нашу чинару-то тоже сломило, — сказала мать. — Правда, бережно так упала, как по заказу. Нигде ни грядочки, ни цветочечка не помяла. Был бы ты поздоровей, так распилил бы, а? А то Георгий с катером-то своим совсем от дома отбился.

— Распилим… — рассеянно отозвался Тимур, откровенно не узнавающими глазами глядя вокруг.

Даже на дом родной он взглянул странно — как на что-то, почти не знакомое, хотя когда-то и виденное.

С тем же странным выражением в глазах он смотрел на море, когда полусидел-полулежал на берегу бухточки невдали от дома. В бухточке играла на солнце вода. На другом берегу, на лужайке перед спортбазой занимались хореографией девчонки в разноцветных, ярких, как леденцы, купальниках.

Тренер — дебелая баба в малиновом тренировочном костюме, — стоя на возвышении, орала в мегафон:

— Легче! Представьте себе, напрягитесь, что вы бабочки, мотылечки легкокрылые! А не коровы недоеные! Бальзаминова! Ты что ж, милая, так раскорячилась-то, ласточка моя кривокрылая? Это ж не дискотека! Васильева! У тебя пониже ягодиц ноги? Точно? Ноги? Ну, извини! Я думала, протезы…

И много еще такого, в подобном же роде, доносилось до слуха Тимура, когда он со все большим интересом смотрел на разноцветную россыпь купальников за синим зеркалом бухточки на зеленой лужайке возле нежно-абрикосовых стен здания спортбазы.

Затем, по команде тренера, девчонки без явной охоты потрусили к воде.

— До буйков и обратно! — заорала им вслед баба в малиновом. — Миловидова! Не сачкуй! Я тебя все равно вижу! — И с откровенным облегчением бухнулась в шезлонг загорать. Куртку с себя стягивала, уже закрыв глаза и отдохновенно улыбаясь.

Девочка вынырнула прямо у берега, по-пластунски выползла на песок и схоронилась за камнями. С удовольствием растянулась, подставив солнцу спину.

Тимур смотрел взволнованно. Девочка была метрах в трех от него, не больше.

Он смотрел на нее, как на диковинку, потом наконец решился, тихонько прокашлялся и с интонациями тренера произнес:

— Миловидова! Не сачкуй!

Она повернула к нему голову, казалось, без всякого удивления.

— А я, между прочим, не Миловидова.

— А кто ж?

— Сандра Боттичелли. Неужели не признал?

— Да? — не нашелся с ответом Тимур. — А чего тогда сачкуешь?

— Спинка болит. Потянула. А мадам Карабас узнает — сразу со сборов выгонит. Врубаешься?

Он подумал и честно сказал:

— Не… Не очень.

— Выгляни, — попросила она. — Чего она делает?

— Сидит. Загорает. Может, спит.

— Это хорошо. Спинка-то, может, и сама пройдет. Когда лишнюю нагрузку дашь, тогда только больно… Слушай! А где я тебя могла видеть? — Она спросила это без всякого кокетства, очень простодушно и искренно.

— Н-не знаю… — растерялся Тимур. — В городе… На причале, может? Там у нас с братом катер. «Анастасия» называется.

— Нет. Нас в город не пускают.

А Тимур и сам всматривался в лицо девочки с некоторым удивлением и беспокойством.

— Ты знаешь… — сказал он. — А мне кажется, что и я тебя тоже где-то видал. Недавно! Тебя как звать?

— Сандра, сказала же. Саша — Александра — Сандра.

— Боттичелли?

Она звонко рассмеялась и вдруг глянула искоса с интересом, точь-в-точь взглядом той самой маленькой монашенки в сером капюшоне.

— Выгляни еще разок. Чего она?

— Стоит. Смотрит. В бинокль.

— Во гадина! А где девочки?

— К буйкам подплывают.

— О-ох! Лежала бы так и лежала!.. Где ж я тебя все-таки видела? Ты в Одессе не был два месяца назад?

— Я нигде еще не был. Нет, один раз в Краснодаре был. А так… поезжу еще!

— А мне надоело! Хоть бы выспаться разок! Часиков двадцать! Посмотри, где девчонки?

— Назад плывут. Почти на полдороге. — Он еще раз взглянул на Сандру и вдруг сказал: — А я вспомнил, где я тебя видел! Такой… сон — не сон… Ты в таком сером балахоне была, с капюшоном. Вроде бы в замке каком-то, в монастыре…

Он говорил, запинаясь, ошеломленный невозможностью внятно пересказать словами то, что он (он был уверен в этом!) видел наяву.

— В самом деле? — рассмеялась Сандра. — Ты знаешь что? Ты завтра мне дорасскажешь! Ужасно интересно, что же это я в монастыре делала?! Тебя как звать-то, забыла.

— Тимур.

— Чао, Тимур! Придешь завтра?

Он с готовностью кивнул.

— А сейчас — пардон! — пора тикать! Прячась за валунами, Сандра доползла до воды, вползла в нее, нырнула без всплеска и — Тимур с напряженным беспокойством глядел — и вынырнула уже среди подруг, возвращавшихся от буйков.

Ему показалось, что она помахала ему рукой.

Он тоже сделал неуверенный приветственный жест.

У него было отчетливое ощущение, что с ним что-то очень хорошее произошло. Это ощущение было явственно обозначено на его физиономии, когда во дворе своего дома, вернувшись, он принялся ножовкой опиливать ветви упавшего дерева, сносить ветви к сараю, укладывая их там подобием копны… Что-то несомненно радостное произошло с ним только что, потому, должно быть, и работа была в радость.

Потом вдвоем с матерью они пилили ствол двуручной пилой.

— Ты меня, Тимоня, совсем загнал! — счастливо говорила мать, радуясь столь работящему своему сыну. — Георгия три дня просила. Ни в какую! «Анастасия» да «Анастасия» — вот весь его разговор!

Пила вдруг взвизгнула — железом по железу.

— Стой! — вскрикнула мать. — Гвоздь никак? Откуда?

Ствол был уже почти перепилен. Тимур взобрался на дерево, подпрыгнул, раздался треск.

— Гляди-ка, Тим!

В древесине торчал кусочек белого металла.

— Пуля?

— Нет. Наконечник стрелы вроде.

— Видишь? — Мать перекрестилась. — Крест.

Тимур выковырял наконечник, разглядывал на ладони.

— Думала, сказки рассказывают. Это, Тимоня, в старину, чтобы оборотня убить, серебряной стрелой били. С крестом.

Тимур рассматривал наконечник боязливо и уважительно.

В сарае, где у брата было что-то вроде мастерской, Тимур зажал наконечник в тисочки, закрепил в электродрели самое тонкое сверло, стал сверлить…

Посмотрел в дырочку на свет. Побежал в комнату матери за нитками.

Стоя перед зеркалом, надев на себя рукотворный этот медальон, большое удовольствие получал от созерцания себя. То ненароком распахивал, то запахивал рубаху, то удлинял, то укорачивал нитку…

Однако, нужно заметить, не совсем обычно чувствовал себя при этом: его кидало то в озноб, то в жар, то звон некий начинал звучать, как перед обмороком, то словно бы гул отдаленный…

Внезапно он расширил глаза в испуганном изумлении: в зеркале был он, Тимур Далматов, несомненно, но вот фон был совершенно незнакомый! Какая-то мрачная анфилада залов, факелы, коптящие на стенах, средневековая древняя кладка стен…

Он быстрым движением обернулся.

За спиной все было по-прежнему: залитая осенним южным солнцем терраса, яркое синее небо за зеленью виноградных листьев.

Вновь глянул в зеркало — из тьмы, которая простиралась в зеркале, не сразу, а как бы помедлив, опять стали возникать очертания древнего какого-то зала, узкие высокие окна, мрачно чадящие факелы на стенах.

Он сжал медальон и осторожно стал отворачиваться от зеркала.

Теперь древневековая зала эта лежала перед ним наяву.

В зеркале же, оставшемся у него за спиной, осталось отражение залитой южным осенним солнцем террасы.

Вначале он двигался осторожно и настороженно, Как кошка в незнакомом месте.

Затем пообвыкся, стал оглядываться непринужденнее.

Дабы убедиться, что все это не сон, поколупал кладку стены, понюхал зачем-то… «Для чистоты эксперимента» сунул палец в огонь факела — тотчас аж зашипел от боли!

Гулкие лязги раздавались вокруг, в недалеких каких-то коридорах. Казалось, кто-то, обутый в железо, торопливо пробегает то и дело по каменным звонким полам.

Но он пока никого не видел. Пустые, слегка даже туманные коридоры, переходы и залы открывались его взору.

Вдруг с улицы ударила хриплая варварская музыка!

Тимур бросился к окну, высунулся.

Колоннада дугой уходила куда-то вправо, и было видно часть каменного амфитеатра, уже почти заполненного публикой.

Публика одета была просто, даже бедно — в грубые холщовые туники, перепоясанные вервием.

В поисках места, с которого можно будет наблюдать весь амфитеатр, Тимур пошел по коридору, заглядывая в каждое окно, и вскоре обнаружил что-то вроде балкона, густо оплетенного вьющейся зеленью. Вход на балкон был отделен от коридора пыльным алым бархатом.

Видно стало арену. Там, судя по всему, готовилось какое-то представление. Полуголые служители устанавливали по периметру кованые решетки.

Балкон, на котором затаился мальчик, располагался совсем рядом с ложей — их разделяла лишь густо вьющаяся зелень. В ложе был кто-то несомненно важный — люди, сидящие вокруг арены, озирались в сторону ложи с выражением лиц подобострастным.

В ложе шел неспешный разговор.

— …так и передай любимейшему из любимых. Десебр, брат его, счастлив в пустынном, жарком, вонючем и грязном Перхлонесе!

Тимур раздвинул зелень. Говорил желчного вида обрюзглый старик со стальной простенькой короной на плешивой голове.

— Что еще просил передать любимейший из любимых? В пергаменте, который ты привез, слишком мало оскорбительного для меня. Это совсем не похоже на брата моего Септебра — любимейшего брата… изо всех погубленных им братьев моих…

— Вот почему я люблю приезжать в твой пустынный, жаркий, вонючий, грязный Перхлонес, — сказал собеседник, — здесь услышишь речи, которые вовек не услышишь, даже во сне, в солнцеподобной Фаларии.

— На сколько же кошельков потяжелеет твоя казна, славный из славных, когда ты донесешь слова мои до ушей Септебра?

— Не обижай меня, чтимый из чтимых. Я грешен, но страсть доносительства чужда мне.

— Так я тебе и поверил! — очень искренно рассмеялся Десебр. — Ну так что же велел передать на словах Септебр, подлейший из подлых?

Посланец заговорил быстро и гладко, будто по писаному:

— Минуло пять лет, как решением консулата отправлен Десебр в Перхлонес, дабы огнем и мечом, словом и златом, медом и ядом установить тишину и мир в этой земле. Пять лет минуло, но нет тишины в Перхлонесе. Торговцы не посылают сюда свои корабли. Земледельцы, которые польстились на даровые земли, уже через месяц бегут назад, теряя сандалии и разнося по всей Фаларии слухи о кровавом ужасе жизни в Перхлонесе. Брат Десебр верен себе. Он не отягощает свой разум мыслями о мире с перхлонесцами. Из всех запахов благовонной той земли он, как и прежде, предпочитает запах крови…

— Довольно, славный из славных, — неожиданно кротко произнес Десебр. — Я знаю, что хотел сказать брат мой.

— Они вызывают тебя в Фаларию, дабы ты отчитался перед консулатом… — торопливо докончил посланец.

— Довольно, я сказал! — оборвал Десебр. — В Перхлонесе воцарится тишина. И я очень скоро появлюсь перед консулатом. Но не один, славный из славных! За мной будет отборная сотня сотен верных мне перхлонесцев! Это будет. Так и скажи.

— Я боюсь, когда мне доверяют такие слова. После них не удивишься, обнаружив в кубке вина привкус цикуты.

— Можешь передавать это Септебру. Можешь не передавать. Мое решение твердо, а Фалария — в трех морских переходах отсюда. Септебр будет кататься, как женщина, по земле от злости: «Зачем я поручил Перхлонес Десебру?» Ха-ха-ха!

— Я верю, что будет так. И я хочу, чтобы ты верил мне, моей преданности…

— Я не верю тебе, — грубо, жестко и просто сказал Десебр. — Нельзя верить человеку, который пережил трех «любимейших из любимых». Пей вино — мой раб не подсыплет в него яду. Отправляйся в свою Фаларию, доложи брату, что сумел выведать от меня, — у тебя будет на пять кошельков больше… Но разве ты не посмотришь со мной поединок? Клянусь, такого ты не видывал никогда! Хоть и пережил трех «любимейших из любимых».

— Разумеется, я посмотрю, чтимый из чтимых. Но меня одолевает горечь от сказанного тобой. Даже и пять лет назад…

— Хватит о деле! — грубо оборвал Десебр. — Ты утомил меня! — И трижды ударил в ладоши.

Безотрывно глядевший в ложу распорядитель поединка тотчас дал сигнал в огромный бронзовый гонг. Захрипела музыка.

Взлетели вверх решетки, прикрывавшие выход на арену из двух подземных тоннелей.

На песок, хрипя и рыча, выскочили два зверя. Точнее бы сказать, что это были звероподобные люди: дико обросшие, с непомерно длинными руками и полусогнутыми ногами. Они одинаково хорошо передвигались и на четвереньках, и поднявшись в рост. Впрочем, на четвереньках им, кажется, было удобнее. Пальцы передних лап были устрашающе оснащены острейшими стальными когтями. Слюна капала из слабоумно оскаленных ртов: зубы были неестественно длинны и кривы.

— Что это?! — в ужасе воскликнул посланец Септебра.

— О! Мой верховный лекарь Атилла Лавениус — большой весельчак и великий ученый. Он, правда, не в силах вылечить меня от болей в суставах, зато несказанно радует, выращивая из здешних мальчиков вот таких вот дивных зверушек.

Посланец Септебра смотрел на арену. На арене уже окровавленные, гонялись друг за другом зверочеловеки. Толпа визжала от восторга.

Посланец смотрел, и все более безнадежной была тоска в его взоре.

Тимур смотрел на арену с отвращением и ужасом.

Наконец одному из зверочеловеков не удалось увернуться. Противник тотчас впился ему в горло зубами. Зафонтанировала кровь. Люди на скамьях амфитеатра взбесились от восторга. Женщины визжали в сладостной истерике.

Победитель припал к горлу побежденного, упиваясь победой.

Вышел распорядитель. Заиграл на дудочке простенькую песенку — зверочеловек послушно оторвался от убитого и покорно заковылял вслед за дудочкой.

— Этих воинов ты поведешь на Фаларию?

— И этих тоже! — с удовольствием рассмеялся Десебр, — Они, несомненно, придутся по вкусу любимейшему из любимых. И наоборот!

— Если я когда-нибудь лишусь твоего расположения, не прибегай, прошу тебя, к помощи этих…

— Никогда не будет этого, славный из славных! Ты знаешь это лучше меня, не так ли?

— Да, — горько усмехнулся посланец. — Я знаю это лучше многих.

Тимур подсматривал за ними с жгучим интересом, почти ничего не понимая, но все же догадываясь каким-то образом о смысле происходящего.

— Осенью море не спокойно. Путь до Фаларии не близок… — почти совсем спокойно проговорил посланец. — Дурные предчувствия одолевают меня. Я хотел бы надеяться, чтимый из чтимых, ты не оставишь заботами детей моих, если беда не обойдет меня стороной.

— Что за скверное настроение, славный?! Выпей! Клянусь, ты не найдешь в этом бокале привкус, которого боишься! — Десебр был грозно весел.

— Позволь удалиться, чтимый из чтимых. На «Святой Анастасии» уже давно готовы поднять паруса. — тихо попросил посланец Септебра.

— Да будут ветер и море милостивы к твоей «Анастасии»!

Посланец покинул ложу.

Десебр, зажмурив глаза, добродушно перебирая в пальцах четки.

Затем, не открывая глаз, он щелкнул пальцами.

Тотчас возник некто в черном, молчаливый, скромный и невозмутимый.

— …Осенью море не спокойно, — не открывая по-прежнему глаз, негромко стал бормотать, будто сквозь дремоту, Десебр. — Путь до Фаларии не близок… Боюсь, «Анастасия» может не выдержать тягот пути и не добраться до родных берегов… Меня одолевают дурные предчувствия, Ахмат…

— Твои предчувствия никогда не обманывали тебя, чтимый из чтимых, — отозвался Ахмат и быстро вышел из ложи.

Тимур понял, что готовится злодейство. Почти не таясь, он выскочил из своего убежища в надежде, быть может, догнать того сухопарого, в голубой тунике, с обручем на лбу.

Куда бежать, он, понятно, не знал.

Коридоры замка то и дело пересекались, разветвлялись, упирались в какие-то тупики.

Стражник в длинной до колен кольчуге, с копьем в руке стоявший у кованых каких-то дверей, заметил Тимура, торопливо промелькнувшего туда-сюда в конце коридора. Не покидая очень важного, видимо, поста своего, он тем не менее трижды и еще раз ударил окованным древком копья в гулкий пол.

Тотчас посыпались из разных закоулков стражи, бросились на поиски чужого.

Тимур метался по коридорам, анфиладам и залам замка, как мышь в лабиринте.

Один из мрачных полуподземных ходов привел его к железом обитой двери.

Тимур стал в отчаянии дергать ручку. Дверь не поддавалась.

Наконец он заметил, что дверь заперта на огромный замшелый засов. Напрягая все свои силенки, стал пытаться вытянуть из пазов тяжкую ржавую пластину.

Погоня приближалась.

В последнем отчаянии он все же сумел сдвинуть засов, рванул на себя огромную кованую дверь, дверь нехотя стала отворяться — и…

…и он оказался в грязной, темной, загаженной кошками и людьми городской подворотне, загроможденной мусорными контейнерами, пустыми ящиками, бочками из-под краски…

Все еще тяжко, запаленно дыша, Тимур метнулся бежать в одну сторону — наткнулся на решетку, которая отделяла подворотню от двора, в другую сторону — ему стало видно улицу, по которой шли горожане и отдыхающие, проезжали машины, гремел трамвай…

Он вернулся к двери, из которой только что выскочил. Боязливо подергал ее.

Дверь была наискось заложена стальной пластиной, в пробое которой висел огромный ржавый замок. Судя по всему, дверь не открывали уже многие годы.

Мальчик смотрел растерянно.

Взял на ладонь наконечник стрелы — самодельный амулет свой, стал внимательно глядеть, словно дожидаясь от него ответа.

Удивился: неяркое, но отчетливое свечение источалось от этого кусочка металла, тем более явственно заметное, что в подворотне было почти темно.

По предвечерней улице он прибрел к причалу.

Большинство катерков уже отдыхали, каждый в своем закуточке.

Место «Анастасии» пустовало.

Тимур спустился на причал и крикнул мужику, который укрывал брезентом пассажирские скамьи на своем катере:

— Дядя Леш! А Георгий разве еще не приходил?

— Часа три здесь. Не было «Анастасии».

Мальчик встревожился. Сел на доски причала и стал с беспокойством глядеть в море.

Метались над берегом чайки, кричали так, как будто накликали беду. Тимур опять взял на ладонь наконечник-амулет, вопрошающе стал смотреть на него.

— …путь до Фаларии не близок, — внезапно охрипнув, сказал он сам себе и снова устремился грустным взглядом в море.

Наконец он что-то увидел. Поднялся на ноги, взбежал повыше. Слышался стук мотора. Пограничный катер тащил на буксире «Анастасию». Георгий багром подтянул катер, кое-как ошвартовался. Человек пять пассажиров, дрожавших на скамейках от холода, каждый под каким-нибудь тряпьем, под куском брезента, тотчас стали выбираться на причал, злые, напуганные.

— Ну Жорик! Спасибо за прогулочку! — со злым ехидством кинула напоследок та самая отдыхающая, которая просилась возле кафе в заповедник.

— Спасибо, что хоть в живых оставил! Век не забудем!

Георгий виновато улыбался, глядя им вслед. Потом спохватился и помахал пограничникам, которые уже разворачивались уходить в море:

— Петро! Литруха за мной! За буксир спасибо! С катера что-то добродушное и насмешливое прокричали в ответ.

— Ты чего здесь? — удивился Георгий, увидев брата, и тут же с не прошедшим еще изумлением стал объяснять: — Понимаешь, нич-ч-чего не понимаю! Пошел на заповедник — полные баки, конечно, заправил. Только отошли, напротив маяка — стоп, машина! — ни одной капельки! Ни в баках! Ни в канистрах! Нич-ч-чего не понимаю!

Закрепляя катер на стоянке, укрывая его брезентом, Георгий без остановки говорил:

— Унесло бы нас к чертовой матери, это как пять копеек! Спасибо, Петро подвернулся! — И опять недоуменно крутил головой: — Ну ладно, вылилось! Ладно! Так хотя бы запах должен остаться! Нич-ч-чего не могу понять!

— Это «чтимый», — вновь охрипнувшим от волнения голосом сказал Тимур. — Тот корабль назывался «Святая Анастасия» — почти как наш.

Георгий непонимающе оглянулся на бормотание брата, вновь погрузился в недоуменное размышление свое.

Тимур тоже прикусил язык:

никому ничего внятно он объяснить не сумеет.

Следующим утром он опять сидел на берегу бухточки и, стараясь самому себе казаться равнодушным, то и дело поглядывал на другой берег, где под оглушительную музыку и крики «мадам Карабас» занимались хореографией девчонки в разноцветных, как леденцы, купальниках.

Его заметно лихорадило от волнения ожидания.

Он спустился к тому месту, где Сандра в прошлый раз вынырнула на берег, и от нечего делать стал лепить из мокрого песка нечто вроде амфоры (такой, какие во множестве он видел в том замке). Получалось похоже.

Мелкой разноцветной галькой он изобразил узор.

Затем вскарабкался по береговому откосу и вернулся с цветами. Пристроил цветы в самодельную эту вазу.

Все это проделывал очень торопливо, волнуясь все больше и больше, как бы в легкой даже панике, что его «застукают» за таким не подобающим мальчишке делом.

А завершив труд сей, вдруг с облегчением трусости обратился в бегство.

Недовольный собой, неприятно взволнованный, томимый непонятной тоской и печалью, шел он вдоль моря, не зная, куда идет.

Все было под стать его сварливому настроению: Море — грязное и мусорное; окраинные домишки — вопиюще бедные, неряшливо скроенные из кусков фанеры, железа, горбылей; везде — горы гниющего мусора, груды исковерканного железа, изломанного бетона…

В городе продавец газировки, потный, жирный грузин, стаканы не мыл, а просто споласкивал в ведре, вода в котором уже была отвратительно мутной, с грязной пеной поверху.

Тимуру казалось, что город завоеван какими-то наглыми, бесцеремонными, хамоватыми варварами, неуловимо похожими друг на друга даже внешне, не одними только повадками.

Глаза мальчика безошибочно выхватывали из людской толчеи этих завоевателей:

по-хозяйски обнимавших женщин…

жирно, по-хозяйски гогочущих глупым своим шуточкам…

шагающим по улицам так завоевательски напролом, что местным жителям и отдыхающим приходилось везде уступать им дорогу.

Везде считали деньги, протягивали деньги, запрятывали деньги, вынимали деньги…

Нищий опустившийся старик бродил между столиками открытого кафе в поисках оставшихся на столах кусков, недопитого кофе, неубранной бутылки.

Молодые нагловатые парни (тоже, несомненно, «завоевателей») большой компанией сидели за двумя столами.

Они решили повеселить себя. Сначала один, а затем и второй, и третий ногами перегородили старику дорогу так, что он вынужден был остановиться возле стола.

Один налил стакан водки, жестом предложил старику.

Другой сыпанул в тот стакан соли.

Третий шмякнул ложку горчицы.

Четвертый опрокинул в стакан перечницу.

Пятый стряхнул пепел.

Шестой показал деньги, несколько пятирублевок — пей, дескать.

Тимур глядел на эту сцену, стиснув зубы от ненависти к парням и от жалости к старику.

Старик покорно выпил.

Взрыв скотского хохота раздался в кафе.

Тимур, едва ли не со слезами отчаяния и боли в глазах, отвернулся.

…И даже родной брат вызывал в Тимуре неприязнь, когда он издали наблюдал за Георгием.

С повадками бодрого лакея Георгий суетился возле пассажиров, негустой толпой стоявших возле «Анастасии».

Странную и жалковатую смесь предупредительности и нагловатости, льстивой угодливости и нахальства являл он.

Непрестанно жевал недельной давности жвачку. Дамам галантно подавал ручку, помогая войти на катер. Девок едва ли не щупал масленым откровенным взглядом. Людей попроще чуть ли не подталкивал в спину: «Скорей! Давай!». С людьми солидными мгновенно становился почтительно-скромным.

Деньги быстро, но и уважительно пересчитывал, в карман упрятывал бережно.

Для пущего сервиса наяривал магнитофон на крыше рубки. Музыка была чужая. И брат Георгий был чужой, весь фальшивый: и улыбался, и двигался и смотрел фальшиво. Весь из себя аж тянулся, подражая кому-то, чему-то. Изо всех сил играл роль, которая и неприятна, и обидна была, на взгляд Тимура.

После шума улиц, после музыкального гвалта на причале тишина в абсолютно пустом зале краеведческого музея поражала.

Тимур бродил среди старинных кольчуг, арбалетов, мушкетов и кремневых пищалей. Гулко отдавались его шаги под сводами старинного здания.

Возле аляповатого кресла, в котором восседало некое чучело, облаченное в усыпанный каменьями кафтан, Тимур задержался.

«„Десебр“ — верховный наместник Перхлонеса. Реконструкция профессора М. Гурфинкеля по остаткам из захоронения в окрестностях Тибериадского заповедника» — прочитал Тимур.

Чучело изображало моложавого мордастого человека с монголоидными глазами, усишками и чахлой бороденкой.

Этот человек даже и отдаленно не был похож на того Десебра, которого Тимур недавно лицезрел лично.

— Десебр — верховный наместник фаларийского императора Септебра, властитель Перхлонеса! — Голос за спиной раздался столь звучно, торжественно и неожиданно, что Тимур вздрогнул. Оглянулся не сразу и нерешительно.

Перед ним стоял, должно быть, смотритель музея — не молодой, но и не старый очкарик, в вышитой украинской рубахе.

— Он правил Перхлонесом пять лет — жестоко, глупо и кроваво. За это время число жителей края сократилось наполовину — и за счет казней, и за счет гнусной торговли, которую развернул Десебр: перхлонесцев он целыми семьями, целыми селами продавал за море, в рабство императору Мельхупу. Это был один из самых кровавых, неумных и вероломных правителей Перхлонеса, любознательный мальчик!

Смотритель вдруг пошатнулся, и Тимур посмотрел с подозрением: похоже, что очкарик был навеселе.

— Он был мечтателен и глуп. Он был настолько глуп и мечтателен, что даже вынашивал замыслы покорить Фаларию, которой правил его бра…

— Любимейший из любимых? — неожиданно спросил Тимур.

— Ба! Ты даже знаешь звание, которое носил Септебр, владыка Фаларии?! Тем лучше. Тогда тебе не надо объяснять, почему я назвал Десебра глупым. Согласись, возомнить, что он в состоянии настолько уж подчинить себе перхлонесцев, что они пойдут за ним на штурм Фаларии? Это ли не глупость?

— Это не Десебр! — сказал вдруг Тимур и показал на чучело.

— Это? — Смотритель будто впервые увидел куклу, сидящую на троне. — Может, и не Десебр. Какая, в сущности, разница? — добавил он вдруг с равнодушием и скукой.

— Десебр был… вот такой. — Тимур изобразил руками и лицом морщины возле рта, мстительно сжатый рот. — Он был старый, злой и жирный!

— Может быть… — согласился смотритель. — Не нам с тобой судить — изображений Десебра не сохранилось. Вот за Септебра я ручаюсь. Монет с его физиономией у меня мешка три. Хочешь взглянуть?

Они вошли в комнату смотрителя.

Очкарик снял, покряхтывая, увесистый мешочек со шкафа, развязал и сыпанул по столу россыпь бронзовых кривоватых монет.

— Ого! — сказал Тимур. — Целое небось состояние?

— По тем временам — несомненно. — Набрал в пригоршню с десяток монет и показал: — Вот столько стоил взрослый, сильный мужчина. — Чуть-чуть отсыпал: — Вот столько — женщина. — Отсыпал еще: — Вот столько — ребенок твоего возраста. А сейчас все это — хлам, который не дает нам повернуться. И каждый год все тащат, тащат! Да еще денег за это требуют! Судом грозят!

Тимур разглядывал профиль Септебра на монете. Чем-то, вероятней всего, хищным клювом носа, Септебр походил на брата.

Был уже вечер, когда Тимур возвращался домой. С опять возникшим раздражением, сварливым чувством заглядывал он в окна домов, где шла скучная, обыденная, мутная жизнь:

кто-то кого-то лениво обнимал…

кто-то палкой мешал в баке с кипящим бельем…

кто-то беззвучно с кем-то скандалил…

За грязным, залапанным стеклом ресторанного окна в странном и диком беззвучном танце прыгали люди.

Странно-тревожный был вечер.

Прошел парный патруль с собакой, аж хрипящей на поводке от злобы к людям.

Кто-то кем-то преследуемый, насмерть перепуганный, перемахнул вдруг через забор — в панике ударился бегом вдоль улицы.

Вдруг горестно, навзрыд, отчаянно зарыдала какая-то женщина в глубине темноты.

Тимка озирался все более настороженно.

Странный, странно-тревожный был вечер.

Неожиданно камнем пал в круг фонарного света откуда-то сверху ястреб, смертельно пронзенный всамделишной стрелой. Стал предсмертно биться, трепыхаясь и ползая по кругу.

Хриплая, варварская (совсем такая, как и во время боя зверолюдей) музыка ударила вдруг из распахнутого черного подъезда.

Впереди — квартала за два — факелом, как подожженный, вспыхнул вдруг дом.

Мгновенно стали выбегать отовсюду из темноты люди. Их черные силуэты оживленно метались на фоне огромного, яростного пламени, жестикулировали, бестолково суетились.

Одноногий, на костыле, пробежал мимо Тимура — прочь от огня, — преступно оглядываясь на огонь. Заметив Тимку, глядящего на него, вдруг страшно и весело оскалил в улыбке заросший бородой беззубый рот.

Отсветы пламени тревожно играли в глазах Тимки. Он смотрел непонимающе, тревожно, страдая и от тревоги этой, и от непонимания.

На фоне неверного пламени пожара какие-то люди грубо и властно тащили упирающегося человека.

Трещало пламя. Человек кричал что-то отчаянное, последнее: «Будь проклят он! И все семя его! Проклят! Проклят!»

Тимур стоял в начале своей улицы. Улица, мощенная булыжником, криво и круто уходила вниз.

Там, внизу, под единственным фонарем, светящим на их улице, шла драка.

Четверо нападали на одного. В руках у них были длинные то ли палки — сверху не разглядеть, — то ли секиры.

Подвергшийся нападению сражался отчаянно и отважно.

Вот упал один из нападавших.

Вот второй, схватившись за голову, отбежал в сторону, скрючившись от боли.

Но оставшиеся двое теснили несчастного. Он отмахивался от нападающих, спиной прислонившись к фонарному столбу.

Тимур, естественно, был на стороне одиночки. Не зная, чем помочь ему, он тем не менее закричал и побежал по улице вниз.

Внезапно он остановился.

Возле одного из заборов стояла повозка. Чтобы она своим ходом не скатилась вниз по склону улицы, под колеса были положены камни.

Невдалеке, чахлый, догорал костерок.

Тимур, пыхтя и кряхтя, вытащил из-под колес камни. Налег на передок повозки, и та, вначале медленно, а затем все более ускоряясь, покатила вниз, волоча по земле оглобли.

В повозке кучей лежала солома. Тимур сообразил: выхватил из чадящего костерка горящий сук и, побежав вслед за повозкой, кинул его в солому.

С дребезгом подскакивая на колдобинах, понеслась на дерущихся колымага. Вначале дым мощным шлейфом тянулся за ней, потом вспыхнуло огромное пламя.

Непонятное и устрашающее зрелище представляло это…

Один из нападавших с дикостью во взоре обернулся на это огнь исторгающее чудо-юдо. Что-то прокричал.

Оставив намерение добить свою жертву, нападавшие бросились прочь, подхватив под руку того, кто все еще стоял в сторонке, схватившись за голову, и волоком таща другого, который был, судя по всему, или мертв, или без сознания.

Повозка, не доскакав по колдобинам до фонаря с десяток метров, подпрыгнула на каком-то особенно глубоком ухабе, накренилась и, рассыпая искры, кувырнулась под овражный откос улицы.

Тот, на кого нападали, без сил сполз наземь, спиной опираясь о фонарный столб.

Впрочем, сейчас уже можно было разглядеть, что это вовсе не фонарный столб, а ствол дерева, сквозь густую листву которого светила луна.

Запрокинув голову, хрипло дыша, человек смотрел на луну.

— Дядечка! — осторожно позвал, присев перед ним, Тимур.

У «дядечки» быстро намокала кровью рубаха на плече.

Двумя пальцами мальчик отвернул рубаху.

Под рубахой была кольчуга.

Кольчуга на плече была разрублена страшным, видимо, ударом. Толчками била оттуда кровь.

— Я сейчас «Скорую» вызову! — почему-то вполголоса заговорил мальчик. — Вы слышите, дядечка? Вы живой?

— Не зови никого… — прохрипел человек. — Никто… не должен знать. Сам!

Он попытался встать, но так и остался качаться на коленях, прислонившись здоровым плечом к стволу дерева.

— Ты знаешь Фрида Да́лмата? Позови его! — сказал наконец раненый после некоторого раздумья. — Только его! «Змея и Роза» — скажи ему…

— Далмата? Моя фамилия Далматов! — Тимур смотрел недоверчиво и пораженно.

— Позови отца… Фрида Далмата… — повторил раненый. — «Змея и Роза» — скажи ему. Он знает…

— У меня нет отца. Он умер.

— Умер?! — с отчаянием вскрикнул незнакомец. — О боги!

Где-то невдалеке раздался неторопливый цокот копыт. Над соседним проулком, за деревьями и заборами, обозначился свет факелов.

— Это собаки Десебра, — сказал раненый. — Нас кто-то предает. Меня уже ждали.

— Вот наш дом! — сказал Тимур. — Мы успеем! Я спрячу вас, если надо.

Раненый с усилием поднялся, придерживаясь за дерево. Тимур подставил ему плечо. Они потихоньку пошли.

В руке, которая не действовала, незнакомец волочил, не выпуская, свое оружие — тонкий острый топорик на длинном черенке.

— Позовешь отца… — снова повторил раненый. — Фрида Далмата, только его. «Змея и Роза» — скажи ему. Он знает.

Похоже, что у него начинался бред.

— У меня отец умер, — повторил Тимур. — Год назад. Утонул. Напился пьяный на свадьбе и утонул.

— Не верь. Они убили его.

Цокот копыт и голоса раздались совсем уже близко.

Свет факелов и силуэты всадников появились как раз невдалеке от того места, где была схватка.

— Собаки! — прохрипел раненый, оглядываясь на них от калитки.

Тимка не повел его в дом. Открыл дверь подвала, и они стали спускаться ощупью.

Привычным жестом мальчик пошарил по стене возле входа в поисках выключателя, однако выключатели почему-то не было.

— Я принесу огонь… — сказал Тимка в темноте, когда незнакомец со стоном опустился на кучу соломы у стены. — Вы подождите.

И знакомым, и незнакомым показался ему его собственный дом. Расположение комнат, лестниц, окон было прежним. Однако все вокруг было более голым более бедным, что ли. Стол возле входа на террасу стоял на прежнем месте, но стол был какой-то самодельный, грубо сколоченный, и незнакомый кувшин с водой стоял на том столе, освещенный масляным светильником, какого Тимур никогда в глаза не видел.

На террасе его и Георгия постели стояли, как и всегда, но это были не привычные металлические кровати, а деревянные топчаны с набросанной поверху рухлядью. Тимур поискал простыни (нужно было что-то для перевязки), но не нашел. Сорвал с гвоздя полотенце.

Шипя и морщась от боли, незнакомец обрывком полотенца, намоченного в кувшине, обмывал рану. Помигивал светильник.

— Где Далмат? Ты сказал отцу, что я жду его?

— Мой отец умер… — терпеливо повторил Тимур. — Мы с мамой живем одни. Вот уже год. — Он напрягся в каком-то раздумье и добавил: — Есть брат. Но только он не сможет… помочь.

— Как тебя звать, малыш?

— Тимур.

— Странное имя дал сыну Фрид. Кто-то предает нас, Тимур Далмат. Они убили твоего отца, ты говоришь. Они ждали меня. На площади перед замком на кольях ограды, ты видел, висит человек. Это был наш посланец. Кто-то предает нас.

— Кого «вас»?

Тот посмотрел на мальчика внимательно и грустно:

— Фрид Далмат был так осторожен, что не рассказал о нас даже родному сыну? Но неужели в Перхлонесе уже не вспоминают о нас — о тех, кто не поклонил головы перед Десебром, кто вот уже шестой год живет жизнью гонимых, кто гибнет сейчас от голода и болезней у ледников Тибериады?! О нас забыли.

Он застонал, и трудно было в этот момент понять, от чего он стонет: от обиды или от боли, которую доставил себе, стягивая на плече повязку.

— Пять лет назад Да́ут Мудрый, единственный законный владыка Перхлонеса, увел нас в горы. Пять лет мы готовили Великий День Возвращения. Вначале казалось, он близок, он все ближе и ближе, этот великий день. Но с недавних пор словно тяжкая немочь поразила войско Даута. Силы тают. Каждый наш замысел становится известен Десебру, люди гибнут, даже не успев обнажить меч. Нас кто-то предает. Так думают все, кроме Мудрого, но старого и слабого Даута… — Незнакомец горько усмехнулся. — Он перестал слушать верных ему друзей. Он слышит лишь один голос. Верно говорят: когда боги хотят лишить разума, они дают старику юную жену.

Тимуру было от всей души жалко этого человека, страдающего не только от раны, но больше того от малоуспешности дела, которое они ведут шестой уже, оказывается, год.

— Нет-нет! — сказал он, стараясь говорить искренно. — О вас помнят! О вас говорят! Просто… это… люди… пять лет ждать — немалый срок.

— Далмат! Малыш! — совсем другим тоном, почти умоляюще заговорил незнакомец, как в лихорадке. — Беда, страшнее которой и не придумать, угрожает всем! Собаки Десебра — я же сказал, кто-то предает нас! — разыскали в монастыре преподобного Доминика дочь Даута! Теперь нашему делу конец! Теперешний Даут Мудрый будет покорен любой воле Десебра. Всему конец!

— Я, кажется, видел в монастыре дочь Даута… — нерешительно вспомнил Тимур. — Она со светлыми волосами? Голубые глаза?

— Да, она совсем еще девочка. Даут обожает ее. Ради спасения ее жизни он согласится на все.

Незнакомец откинулся на солому и прикрыл глаза. После паузы заговорил:

— Боюсь, мне не встать уже с этого ложа. Мне не к кому обратиться за помощью, кроме тебя, Тимур Далмат. Ты знаешь дом на Ореховом мысу? Там живет старик Адльбер с тремя сыновьями. Ты скажешь ему: «Змея и Роза». Расскажешь ему об Эрике, дочери Даута. Скажи, не забудь: «Нас кто-то предает!» Адльбер — последний, кто может что-то сделать. Торопись, Далмат! Страшная беда грозит нашему народу.

Тимур осторожно притворил за собой дверь, выйдя на улицу.

Трудно было понять, «какое нынче на дворе тысячелетье»: в глубине ночи проплывали факелы ночных дозоров… невдалеке, из кустов, слышался голос брата и подхихикиванье очередной его подружки. Тимур вышел на берег бухточки. Возле полурассыпавшейся «амфоры» с цветами было крупно написано на песке: «ТЫ ГДЕ?»

В доме спортбазы окна были темны. Светил лишь один фонарь.

В дальнем конце бухты, на Ореховом мысу, тускло светилось окно в доме старика Адльбера.

Тимур пошел берегом моря в сторону мыса. То и дело путь ему преграждали валуны, осыпи, скалы, выдающиеся в море. Вскоре он устал преодолевать все эти препятствия. Проще и быстрее было переплыть бухточку по прямой.

Он сложил на камне одежду, вошел в тихое море и поплыл, держа направление на дом Адльбера. Он плыл неторопливо и долго. Пошатываясь от усталости, вышел наконец на берег.

— «Змея и Роза»… — сказал он себе.

Дверь в дом была не заперта, чуть-чуть приоткрыта. Зловеще и неприятно заныла, когда Тимур отворил ее. Плаксиво и жалобно запищала, затворяясь за его спиной.

Следы ужасающего, ожесточенного поединка были и доме везде.

Опрокинутая мебель, сорванные шторы, вдребезги разбитая посуда…

Он прошел залу, отворил дверь в одну из комнат и едва удержался от крика.

На Тимура глядел, вытаращив остекленелые глаза, старик Адльбер, пригвожденный к стене двурогим фаларийским копьем.

Один из сыновей со стрелой в спине полусвисал в окно.

Что-то закапало сверху на Тимура, стоящего под лестницей, ведущей на второй этаж. Он поднял лицо — на лицо его пала кровяная капель.

На площадке лестницы, истекая последней кровью из разваленного саблей горла, лежал второй сын Адльбера. Рука его все еще сжимала короткий перхлонесский меч.

Третий сын лежал на пороге распахнутой задней двери, прислонившись спиной к притолоке. Рука его все еще тянулась к лежащему невдалеке боевому топору. Судя по изобилию крови вокруг, он дрался до последнего, и многие нашли свой конец в поединке с ним. Тишина стояла в доме мертвая.

Лишь трещали босые ступни на клейком от крови полу.

Лишь слышалось взволнованное дыхание мальчика.

Лишь шуршало зерно, вытекая из продырявленного мешка.

Лишь — все медленнее и медленнее — капала с площадки второго этажа кровь одного из Адльберов.

Жалобно и горестно мяуча, выскочил откуда-то обрадованный котенок.

Тимка взял его на руки. Тот сразу же замурчал, благодарно и жадно слизывая кровь с рук мальчика.

Уже совсем рассвело, когда он вновь вышел на крыльцо дома.

Земля перед домом была истоптана копытами лошадей. Раненых и убитых в этом неравном сражении увозили, должно быть, на арбе — отчетливо были видны колесный след и алый пунктир на земле.

Мальчик пошел по следам. Это было не трудно, потому что отряд почти сразу, отъехав от дома Адльбера, свернул на береговую отмель, и на песке следы читались отчетливо.

Он шел, держа котенка на руках, весь все еще мокрый, весь в чужой крови, весь погружен в размышления.

Когда он спохватился и огляделся, следов уже не было.

Было холодно, задувал ветерок с моря. Тимур, в мокрой рубахе, босой, мелко дрожал.

Он нашел свою одежду, оставленную на камне. Прежде чем одеться, без охоты вошел в море — смыть кровь.

Рыбешки со всех сторон торопливо сплывались на запах крови.

— Кис-кис! — позвал он котенка, уже одетый. Котенка нигде не было. Не слишком-то и удивившись, он пошел по берегу бухточки дальше.

Он был измучен событиями этой ночи.

«Амфора» совсем уже рассохлась, полурассыпалась. Цветы почернели и усохли.

Он ногой пнул это произведение искусства — словно в сердцах, с пренебрежительностью. Тотчас, впрочем, спохватился.

Быстренько, без особого, однако, тщания, начал лепить новую вазу. Ткнул в нее первые попавшиеся цветочки.

Рядом с ее вопросом: «ТЫ ГДЕ?» написал: «БУДУ».

За спиной мяукнул котенок.

Тимка заулыбался обрадовано.

— Ты что ж это отстаешь? — спросил его почему-то шепотом. Котенок на руках снова замурчал.

Дома Тимур налил в блюдце молока. Поставил котенку.

Из последних сил добрался до кровати.

Брат богатырски храпел, разбросавши руки в стороны. На груди его поблескивала монетка на цепочке.

Тимур вспомнил про свой амулет. Взял в ладонь, внимательно и тихо рассматривал.

— Это ты кошку в дом притащил? — с неудовольствием спросила мать, когда он сидел за завтраком.

— Кошку?

— Блюдце с молоком ты поставил?

— Ну я…

— А мало я их повыгоняла? У меня же астма на ихнюю шерсть! Вы это можете понять или не можете понять?

— А где он? Котенок-то? Черненький такой с беленьким?

— Не знаю. Блюдце стоит. Молоко стоит. Котенка не видела. Увижу — сразу предупреждаю — выгоню! У меня ж астма! Неужели так трудно понять?!

Дожевывая, Тимур вышел после завтрака на лестницу. Взгляд его тотчас устремился на дверь подвала.

Дождавшись, когда мать скроется в глубине сада, Тимур быстро скатился по лестнице и нырнул в подвал.

Никого не было.

Но кувшин стоял там же, где стоял и ночью. А рядом с ним — нет, не масляный светильник — керосиновая лампа. И — коробок спичек.

На груде соломы явственно виднелся след от грузного тела.

Тимур низко нагнулся к земляному полу, отчетливо увидел: густеющая лужица крови и алые капли, ведущие от ступеней лестницы к месту, где лежал ночной гость.

Сандра с искренним удовольствием, весело расхохоталась, выслушав рассказ Тимки. Посмотрела на него с неким даже уважением.

— Эх! Тебя бы к нам в комнату затащить! С тобой не соскучишься. Мы вечером истории — кто пострашнее — рассказываем. Ты бы имел у нас большой успех.

Тимур застеснялся чуть ли не до слез.

— Это ж не «истории»! В том-то и дело! Это вроде как на самом деле со мной, понимаешь? Но только — тогда! Понимаешь?

Она посмотрела на него из-за плеча — опять тем самым взглядом той самой маленькой монахини. И опять Тимур поразился: до чего же похожа!

— А у тебя, может, это?.. — Сандра сделала неопределенный жест около головы. — Может, крыша набекрень поехала?

— Может… — печально и просто согласился Тимка.

Жалобно и отчаянно мяукая, из высокой травы выкарабкался на берег котенок — черный с белым.

— Ну вот! Видишь? — возликовал Тимур. — Я ж говорил тебе! Он в доме старика этого… Адльбера… ко мне пристал! Я ж говорил тебе! Я его домой принес. Утром проснулся — нет! Думал, привиделось, а он — вот он!

Сандра котенком восхитилась.

— Кис-кис! Дай мне его! Ну, Тимочка! Ну, миленький! Дай мне его!

Тимка зарумянился от смущения при слове «миленький».

— Бери, — сказал он, делая равнодушный вид. — Только, если пропадет, я не виноват. Он же оттуда. А ты здесь.

— Кисанька! Лапонька! — не слушая Тимура, сюсюкала Сандра. — А нам, скажи, все равно, откуда мы… Нам, скажи, главненькое, чтобы молочко было, чтобы котлеточка вкусненькая! Правда, Тимочка? Я его Тимочкой назову, не возражаешь? — Она подняла лукавые глаза на Тимура.

— Щенка принесу, вот такого бульдога, — он скорчил рожу, — Сандрой назову, не возражаешь?

— Ой, обиделся! — восхитилась Сандра. — Он, честное слово, обиделся! Тимочка! Ну, не буду! Я его… Мурзила назову, можно?

— Можно… — разнеженный ее словами и интонациями, отвечал Тимур.

— Матка бозка! — вскричала Сандра, глянув на море. — Я с твоими сказками девчонок проворонила! Что бу-удет! Чего наврать-то? А? — От нетерпения она даже задрыгала ногой. — Ну, посоветуй скорей. У тебя получается! — Тут же сама придумала: — Во! Скажу, котенка спасала!

Тимка смотрел на нее, уже страдая от неминуемости расставания.

— Ты вот не веришь… Приплывай лучше вечером, мы вместе к нему в подвал спустимся. Сама убедишься, «сказки» я сочиняю или правду говорю.

— Тимочка! — сказала она с ужасно взрослой интонацией. — У нас ведь режим. Лилька Белобородова после отбоя тоже вот на дискотеку сбегала — в следующий день домой отправили! Вот так-то. Потом, Тимочка, как-нибудь! Может, получится. Ну, пошли, Мурзила! Только не царапаться!

И, держа котенка в высоко поднятой руке, она вошла в воду и поплыла через бухточку.

Смотритель музея чрезвычайно аппетитно ел помидоры с черным хлебом, с удовольствием запивая это чем-то, весьма похожим на вино, которое он наливал из большого, с петухами, заварного чайника.

— Не думал, не думал… Приятно удивлен тем, как Аркадий Иванович дает вам историю. Даута этого Мудрого (не шибко-то, честно говоря, мудрого, в исторический обиход ввели лет пять — семь назад после наших раскопок в Тибериадском заповеднике Так… был царек как царек… правил себе спокойно, а тут — Десебр! Раньше здесь глухомань была, деревня. Из каменных построек — только замок да монастырь. Все остальное — глина, саман. По улицам куры бродили, индюшки. Люди рыбку ловили, в земле ковырялись. Царя почитали, своим богам молились. А тут — трах-тарарах! — галеоны к берегу причаливают, латники Десебра бошки начинают рубить направо и налево! Женщин за волосья волокут! Кошмар! У Даута-то и войска путевого не было — так, с полсотни всадников, налоги выколачивать. Он, ясное дело, ноги в руки, казну в мешок — и в горы! В Тибериаде деревенька была пастушеская — Кумрат, — там он и стал отсиживаться.

Смотритель вновь налил из чайника в кружку, с удовольствием вкусил.

— Почему вы все время говорите «Дау́т», «Дау́т»? Его звали Да́ут, — неожиданно сказал Тимур.

Смотритель едва не поперхнулся. Однако ничего сказал, только с вниманием и некоторой даже уважительностью посмотрел на мальчика.

— Да-с… — продолжил он. — Так они и жили. Десебр — на побережье, Дау́т, или, если угодно, Да́ут — в Кумрате. Десебр налоги драл с приморских, а Даут — с горских. Друг другу не мешали. Да не трогали друг друга.

— Но как же так?! — не согласился Тимур с пылкостью, удивительной для такого мирного разговора. — Ведь Даут какую-то борьбу вел! «Великий День возвращения» они ведь готовили!

— Ну Аркадий Иванович… — про себя восхитился смотритель. — «Великий День Возвращения» они действительно готовили. Но только не Даут Мудрый и не его придворные (они дрожали себе от страха и холода на границе ледников и об одном только думали, чтобы Десебр пореже вспоминал о них). Но сопротивление, ты прав, какое-то было. Мудрено, если бы не было, Десебр, я говорил тебе, был правитель злобный, кровь проливать любил. За малейшее неповиновение жег, головы рубил, целыми деревнями казнил! Целыми деревнями Мельхупу — соседу своему заморскому — в рабство продавал! И денежки живые, и в Перхлонесе спокойнее. Так что сопротивление было, конечно. Перхлонесцы славились как мужики смирные, но страшные, если их разозлить. За первый год «освоения» (так это называлось) Десебр потерял здесь три сотни латников — такого за всю историю Фаларии не было. Не зря Септебр каждый месяц его посланиями своими дергал. Только Даут к сопротивлению этому никак не причастен. Под его руку тысячами приходили! А он их назад отправлял. Он, вишь ли, мир проповедовал. С убийцами.

Даут для Десебра не опасен был. Опять же был у него свой человек в окружении царя — я недавно на любопытнейшие документы наткнулся, статеечку в «Исторический вестник» готовлю… Так что Десебр и тут был наверху: прекрасно знал, кто к Дауту приходил, кто новыми порядками не доволен, и бил глупых, доверчивых перхлонесцев поодиночке.

— Кто? — взволнованно спросил Тимур. — А кто он был — этот… который предавал?

— Ну… Об этом, пожалуй, рано с определенностью говорить. Хорошо ли будет, согласись, если я честную женщину, пусть и через много веков, без должных оснований очерню? Вдруг это совсем не она, а какой-нибудь неведомый мне человечек, писаришка какой-нибудь серенький, или евнух гаремный, или виночерпий? Хотя… — Тут смотритель вдохновенно поднял глаза к потолку. — Чувствую я, что не ошибаюсь!

— Кто она? — настойчиво спросил Тимур. — Это ж очень важно!

Смотритель был, кажется, несколько удивлен настойчивым, кровным интересом, который он слышал в вопросах мальчика. С нескрываемым любопытством поглядел на него.

— Там же люди! — не унимался Тимур. — Пытаются что-то сделать. Погибают. А их кто-то предает! Предавал… — поправился он поспешно, почувствовав, что проговаривается.

Смотритель, с еще более внимательным интересом глядя в лицо мальчика, снова взялся за чайник. Стал наливать в кружку вино.

Струя падала в кружку медленно. Звук льющейся жидкости казался странно чрезмерным. У Тимки словно бы дернулось все перед глазами.

Он увидел почти вплотную к глазам пыльный бархат портьеры, изъеденной молью, выцветшей. Осторожно отвел портьеру в сторону.

Под ним был камнем мощенный дворик, обнесенный каменной же стеной, густо увитой виноградом и плющом.

В тени пальмы возлежал в кресле Десебр, изнывающий от жары, едва лишь прикрывший белой тогой старческую дряблую наготу.

Возле него маялся на самом солнцепеке ближайший советник — широкий, мясистый, кривоногий, плохо бритый.

— Что еще тебе, Януар?

Десебр отпивал из кубка напиток, в котором звякали льдышки. Януар смотрел с мукой и завистью.

— …сказав, что ты великий полководец, чтимый из чтимых, что ты мудрейший управитель, что ты читаешь в сердцах своих подданных, как по написанному на пергаменте, — сказав это, я не скажу ничего нового… — Януар вытер пот, обильно катящийся по его лицу. — Однако позволь сказать и другую правду, чтимый из чтимых?

— Ну-ну… — Десебр слегка оживился. — Ты не боишься, что правда, высказанная тирану, особенно в час полуденного зноя, может оказаться последней правдой, изреченной тобой? Не верь, Януар, тиранам, которые признаются в любви к правде.

— Ты не тиран, и потому позволь!

— Я предупредил… — хмыкнул Десебр.

— Ты плохой торговец, чтимый из чтимых!

— Объясни, — кратко и без удовольствия сказал Десебр.

— Стараниями верных тебе людей мы вызнали, где скрывают дочь Даута — она у тебя в руках. Это — богатство, Десебр, прямо с небес свалившееся тебе. Но я не поверил своему слуху, когда узнал, как ты решил распорядиться этим богатством. Это правда, что ты хочешь тысячу воинов и двенадцать больших кошельков за Эрику, дочь Даута? Если так, то ты плохой торговец, чтимый из чтимых. Вот моя правда.

— Как предлагаешь распорядиться этой девчонкой ты?

— По прямому назначению, чтимый из чтимых. Ты будешь полновластным владельцем всех богатств Перхлонеса.

Десебр криво усмехнулся:

— Велики богатства…

— Ты будешь иметь под своим началом всех воинов Перхлонеса, ты будешь править самой тихой и мирной провинцией Фаларии, если…

— Если?

— …если сумеешь выдать замуж дочь царя Даута за… Десебра, самого чтимого из чтимых во всей солнцеподобной Фаларии!

Десебр задумчиво позвякивал льдышками в кубке.

— На! Смочи горло! — Десебр не глядя протянул кубок. — Мне нравится, что произносит твой пересохший язык. Но — Даут? Впрочем…

— Ты прав. Даут стар и болен, и стараниями юной Детры не видно конца его болезням. Печальный исход может наступить во всякую ночь.

— Но девчонка, мне доносили, строптива.

— Девчонка строптива, это так. И ты прав, полагая, что лучше бы иметь ее согласие на свадьбу. Перхлонес смирится с Десебром на троне только при условии совершенно добровольного согласия ее на брак.

— То-то и оно… — пробормотал Десебр, оглядывая свое дряблое тело.

Тут советник и выложил свой главный козырь.

— Не обижай недоверием лекаря своего, многомудрого Атиллу Лавениуса, — сказал он тихо и со значением. — В его келье много, о-очень много склянок с настоями самых разнообразных свойств. Есть (он хвалился мне) и такие, что превращают строптивых дев в тихих и влюбленных невест.

Десебр крякнул с непонятной досадой.

— Ты видел ее?

— О да! Это еще не роза, но это будет прекраснейшая из роз!

— Я обдумаю твои слова, Януар. Завтра к вечеру позову. Приготовь все на тот случай, если я соглашусь. Мне, пожалуй, одно не нравится. Не окажусь ли я сам в положении старого болтливого Даута, чьи кости греет по ночам наша златокудрая и хитромудрая Детра?

Тимур вздрогнул и оглянулся.

Какое-то движение ему почудилось среди зелени, увившей соседний балкон. Он пристально вгляделся и наконец заметил горбуна, который, так же, как и Тимур, располагался послушать разговоры двух самых могущественных людей Перхлонеса.

Беседа, однако, уже завершалась.

— Что-то еще важное? Ты утомил меня сегодня.

— Почти ничего, чтимый. Разорено гнездо заговорщиков на Ореховом мысу… Два галеона с женщинами и детьми благополучно достигли Дакры — Мельхуп посылает тебе приветы… Люди тупицы Юлиания упустили, из-под самого носа важного, судя по всему, гонца из Кумрата… В минувшую ночь в Перхлонесе было спокойно, если не считать драки между латниками когорты Априла и когорты Кривого Десебра… Эрика, дочь Даута, от пищи отказалась. Ничего важного больше.

— Иди.

Януар с нескрываемым облегчением выдохнул, обтер ладонью мокрую лысину, вразвалку пошел прочь.

Тимур повернулся уходить с балкона, сделал шаг, другой, и — и голова его вдруг оказалась прижатой к стене между лезвиями двурогого фаларийского копья.

Перед ним стоял тот самый горбун.

— По чьему наущению слушаешь, собака?

Тимка, не на шутку испугавшись, глядел молча.

— Я тебя не видел в замке. Ты кто? Имя?

— Далмат… — начал Тимур и тут же поправился: — Далмат!

— Твой отец…

— Фрид Далмат! — торопливо и с готовностью подсказал Тимур.

— Ты живешь…

— …возле Зеленой бухты, сразу за сторожевой башней! — И вдруг, словно бы по наитию, словно бы бросаясь в холодную воду, выпалил:

— «Змея и Роза»!

— Зачем ты здесь? — понизив голос, сказал горбун, но, не дожидаясь ответа, тотчас заторопил: — Иди за мной! Опасно! Время караульного обхода!

Торопливо они пошли по коридорам, спускаясь по лестницам все ниже и ниже, и оказались наконец в огромном подвале, заставленном множеством винных бочек.

— Сядь! — приказал горбун. — Откуда тебе известны эти слова? Я тебя никогда не видел.

— «Змея и Роза»? Раненый. Он шел в дом Фрида Далмата. В наш дом. На него напали… Собаки Десебра. Он в нашем доме, в подвале. Он послал меня на Ореховый мыс, к этому… к Адльберу. Я должен был сказать: «Змея и Роза». Я должен был сказать: «Эрику схватили». Я должен был сказать: «Нас кто-то предает…»

— Ты сказал?

— Нет. В доме никого не было. Я хочу сказать, в живых никого не было. Один только котенок. Старик и три его сына… много крови…

— «Нас кто-то предает…» — повторил горбун. — Многие говорят: «Нас кто-то предает…» Что слышал ты там, на балконе?

— Этот… черный, лысый…

— Януар, — сказал горбун.

— Да, Януар. Он уговаривал Десебра взять в жены дочь Даута. Чтобы смирить Перхлонес. Чтобы стать владельцем всех богатств Перхлонеса. Чтобы стать во главе всех воинов Перхлонеса.

— А Даут? При живом Дауте… — удивился горбун.

— «Он стар и болен. Печальный исход может наступить во всякую ночь» — так было сказано. Горбун вдруг рассмеялся:

— О! Они не знают Эрику!

— «У придворного лекаря в келье много склянок с настоями самого разнообразного свойства. Есть и такие, что превращают строптивых дев в тихих и влюбленных невест». Так было сказано.

Горбун уронил голову и прошипел сквозь зубы:

— О, желчь змеи! Только тебе, Януар, могло такое прийти в голову!

— Десебр скажет свое решение только завтра к вечеру. — Тимур сказал это с сочувствием, обнадеживающе. — Время еще есть.

— День — ночь — день. Нас мало осталось в городе. У нас нет денег, чтобы попробовать подкупить стражу. Я один в замке!

— Нас двое, — сказал Тимур.

— Тот, кого ты прячешь в подвале, он тяжело ранен?

— Он сказал, что он уже не встанет.

— О боги! — Горбун заметался по подвалу. — Беги к нему! Если он жив… может быть, есть еще кто-то кому можно сообщить? Мне нет ходу из замка. Все, что я смогу, — узнать, где они держат Эрику. Как ты вошел сюда?

— Я… я не знаю.

— В следующий раз пойдешь здесь!

Горбун отворил потайную дверь за бочками.

За распахнутой дверью открылись возделанная долина Перхлонеса и синие горы вдали.

— Пойдем!

Мальчик шагнул следом за горбуном за пределы замка и в ужасе замер. Сразу под стеной замка был ров, в котором во множестве бегали зверолюди. Хрипели, скалили пасти, роняя слюну, повизгивали от злобного нетерпения.

— Не бойся… — Горбун извлек дудочку. — Их взяли детьми из Цахской долины.

Заиграл на дудочке простенький мотив. Зверолюди замерли, очарованные.

— Это колыбельная… — сказал, оторвавшись на мгновение от игры, горбун. — Колыбельная, которую поют матери в селах Цахской долины. Они все помнят свою колыбельную. Иди!

Горбун продолжал играть. Зверолюди вели себя как ласковые кошки, норовили потереться о ноги Тимура, пока он перебирался через ров с помощью короткой лестницы.

Едва горбун кончил играть, зверолюди, возмущенно и яростно взвыв, бросились на стену рва, вслед за Тимуром.

— Лови! — Горбун бросил дудочку Тимке.

— Я не сумею! — отчаянно крикнул мальчик.

Горбун уже закрывал дверь.

…Смотритель, с внимательным интересом глядя Тимура, наливал в кружку вино из чайника. Прошло, судя по всему, секунды две.

Тимур ошалело огляделся.

По-прежнему вокруг него была комнатка смотрителя в музее. Груды экспонатов, таблицы, карты, муляжи, горой сваленные ржавые латы, черенки, шлемы.

На шкафчике, там же, где и раньше, лежали полотняные мешочки с монетами. Тимур задумчиво задержал на них взгляд.

— Детра… — спросил он слегка охрипшим голосом. — Кто такая была Детра?

Смотритель ошарашено откинулся на спинку кресла, будто бы его отшвырнуло.

В глазах его нечто вроде опаски нарисовалось. Он смотрел на Тимку пораженно.

— У тебя… — спросил он косноязычно, — да вот это? — И показал возле головы.

— Что? — Тимка потрогал голову.

— Посмотри в зеркало.

Тимур встал, подошел к зеркалу, висевшее на стене.

В темных его волосах отчетливо серебрилась седина.

Тимка послюнявил палец, попытался оттереть, но ничего, понятно, не получилось из этого.

— Не знаю, — легкомысленно пожал он плечами. Может, и давно. Не замечал.

Вернулся к столу и, едва лишь усевшись на прежнее место, спросил: — Детра… Кто такая была Детра?

— Откуда ты знаешь?.. — почти испуганно спросил смотритель. — Откуда ты можешь знать о ней?

— Не знаю.

— Ты понимаешь? — Глаза смотрителя прямо-таки бегали по лицу Тимура, высматривали, ощупывали, проницали. — Ты понимаешь, что я единственный, кто знает это имя! Я сам — вот этими руками — я единственный вынимал из раскопа свитки канцелярии Януария!

— Януара, — поправил Тимур.

Тот на мгновение опять замолк.

— Никто, кроме меня, не читал эти свитки! Ты можешь это понять?

— Не-а… — с некоторым даже нахальством отозвался Тимур.

— Где ты вычитал про Детру? — Казалось, еще немного, и смотритель набросится на мальчишку с кулаками.

— Если б я читал, я разве бы спрашивал вас про нее? — наивно поглядел Тимур.

— Откуда ж ты знаешь?! Черт тебя подери!

— Да не знаю я ничего, дядечка! Что вы на меня орете? Ну ладно. Скажу. Меня недавно электричеством шарахнуло… Ну, я после этого маленько и чокнулся. Мне сны снятся. Будто я там. И Десебр, и Януар этот кривоногий, лысый… ну и все остальное. Они про Детру говорили. «Златокудрая, многомудрая…» Это она́ предает?

Не в силах ответить, смотритель просто кивнул, пытаясь проглотить комок в горле.

— Вот и все. Только вы, пожалуйста, никому не говорите. Приятно, что ли, если все будут знать?

— П-п-потрясающе! Это ни в какие ворота не лезет, но это потрясающе! Ты знаешь, парень, что можем с тобой сотворить? Мы докторскую можем! Да это ж как дважды два! Если, конечно, не врешь.

— Мне докторскую ни к чему. Вам — докторская, а там — старика с сыновьями… — Он передернулся от воспоминания. — Эрику за Десебра собираются замуж выдавать.

— Дочь Дау́та Мудрого? За Десебра?!

— Да́ута, — машинально поправил Тимур. — За Десебра… А что, свадьбы не было? — спросил он с интересом и надеждой.

— П-первый раз, слышу. Ни в каких источниках ничего подобного.

— Ф-фу! Уже легче! — сказал облегченно Тимур. — Да только надеяться на это… А насчет Детры… Кто она была?

— Вроде бы дочь какого-то военачальника у Дау́та. У Да́ута, — виновато поправился смотритель. — Вращалась в верхах.

— «Вращалась»… — пренебрежительно усмехнулся Тимка. — Она эта была… Кости ему по ночам грела.

Смотритель возликовал, озаренный:

— Конечно! А я-то бился: откуда такая осведомленность? Ну, конечно, он же вдовствовал уже пять лет… И конечно же…

— И никакая она не дочь военачальника! Они ее взывали «наша златокудрая и хитромудрая»!

— Поразительно, как все становится на свои места, — ошарашено проговорил смотритель. — Я голову ломал, почему все донесения из Кумрата написаны по-фаларийски. Новый язык, язык завоевателей, кто в захолустном Перхлонесе мог знать столь совершенно? Я, честно-то говоря, почему именно на нее думал. Во-первых, писала, без сомнения, женщина: «я слышала», «я вынуждена была…» Во-вторых, подпись. Да сам посмотри!

Он достал папку из стола, из папки — потемневший свиток телячьей тонкой кожи:

— Видишь? Вместо подписи — рисунок чайки. А по-фаларийски «чайка» — это «детра». А имя Детры несколько раз упоминается в хрониках Кумрата — с превосходными, как правило, степенями.

— О чем здесь? — Тимур показал на свиток.

— Одно из пяти донесений, которые я откопал в библиотеке Перхлонеса. «Человеку, вручившему это, верь… Приходил гонец из Цаха, просит Даута принять под крыло семь десятков юношей, конных и пеших. Приходил из города рыбак Далмат, просит денег и копий и мечей для трех десятков воинов, кои тайком готовят неповиновенье чтимому из чтимых».

— Далмат? — потрясенно повторил Тимур.

— Что? Да, Далмат. «…приходил рыбак Далмат, просит…» Далее. «Слово у них „Змея и Роза“. Дауту сказала, не торопи. Даут не будет торопиться, пока я в Кумрате. Человеку, вручившему это, верь, но пусть больше не приходит. Больше одного раза пусть не приходят. А слово пусть будет: „Роза и Змея“, два раза».

— Во гадина! — не удержался Тимур. — Ну, я ей что-нибудь устрою!

— Только очень-очень осторожно надо… — сказал смотритель и тотчас словно бы спохватился. — Чует мое сердце, в психушке мы с тобой будем лежать в одной палате. — Увидел оскорбленное лицо Тимура и тут же спохватился: — Да ты не обижайся! Я тебе верю, верю. Просто очень уж трудно в такое поверить.

Он вышел из комнатки в зал, сказал оттуда в раскрытую дверь:

— Пойдем-ка, конец рабочего дня уже…

Тимур откликнулся:

— Сейчас! — Быстро подскочил к окну и расстегнул шпингалеты на раме. Не торопясь, пошел следом за смотрителем.

Он сидел на берегу бухточки возле «их» с Сандрой места.

На отмели возле опять рассохшейся «вазы» было написано: «После отбоя. Жди».

Он глядел на надпись, на «вазу». Потом поднялся и мокрым песком стал подновлять сооружение. Принес новых цветочков.

Опять сел. Что-то упиралось ему в бок. Тимур сунулся в карман и с удивлением обнаружил там дудочку, брошенную ему горбуном.

Рассмотрел как следует музыкальный сей инструмент, стал извлекать звуки. Звуки извлекались диковатые — ничего похожего на ту простенькую мелодию, которой усмирял зверочеловеков горбун из замка.

Он попробовал вспомнить и насвистеть самому себе ту песенку.

Стал, ужасно спотыкаясь, не всклад не в лад, подбирать мелодию.

Это оказалось не такое уж простое, но увлекательное занятие.

Он пытался подобрать колыбельную даже на ходу, когда опять направлялся в город.

Мелодия уже почти получалась, и Тимур все увереннее перебирал пальцами по отверстиям дудки.

Странно воздействовала эта песенка на людей:

— дебелая тетка, озлобленно кричавшая детям из окна своего дома, вдруг ошеломленно смолкла, стала растерянно и растроганно озираться вокруг…

— усатый торгаш на рынке, высыпав покупательнице меру картошки в сумку, вдруг воздел к небу глаза, словно бы отыскивая что-то долгожданное, мучительно жданное, чего встретить уже не надеялся, отмахнулся от денег, протягиваемых ему, как от досадной помехи…

— милиционер, тащивший нарушителя, заломив ему руку, вдруг отпустил руку, не понимая, что с ним происходит и почему. Нарушитель между тем и не подумал скрываться — остался стоять, дружески прислонившись к плечу блюстителя порядка…

Не на всех действовала эта чудодейственная мелодия — должно быть, только на тех, чьи предки были из Цахской долины, — большинство народа по-прежнему было занято грубой повседневностью.

Он подошел к «Анастасии», стоявшей у причала. Из кубрика доносились пьяноватые голоса, среди них и женские, звон стаканов, орал магнитофон.

Тимка поглядел через стекло: голые ноги девок, бутылки, дым…

Наивный, он решил сыграть и им. Однако дудочка явно не могла быть услышанной в магнитофонном рок-грохоте.

Георгий заметил его. Вылез из рубки.

— Чего? — спросил с тревогой.

— Ничего, — ответил брат, пожав плечами.

— Это что это у тебя? — Георгий пренебрежительно взял дудочку в руки, повертел, равнодушно вернул.

— Ты чего пришел? — спросил он снова.

— Да просто так. Мимо шел.

— А-а… — облегченно вздохнул Георгий. Он ждал каких-то неприятностей. — А здесь, понимаешь, из «ВЦСПС» — та-акие заводные девки! Ну, иди-иди! Нечего тебе тут…

Тимур пошел и опять воспроизвел мелодию, которую разучивал. В рубке была почему-то в этот момент тишина. И вдруг Тимка услышал, как в голос, очень горестно, хоть и пьяно, зарыдала какая-то девка. Наверное, не все тут были из санатория ВЦСПС.

Тимур сидел среди ветвей гигантского каштана и ждал, когда внизу, на улице, пройдет парный патруль.

Тимур сидел среди ветвей.

Ветвь каштана упиралась в стену краеведческого музея, как раз под окном комнатки смотрителя.

Был уже вечер. Улица, куда выходило окно комнаты смотрителя, была боковая: народу проходило мало, машины проезжали редко.

Тимур дождался, когда внизу не будет никого, и, балансируя руками, пошел по толстому суку к стене музея.

Сук пружинил, но почти не сгибался под тяжестью мальчика.

Достигнув окна, Тимур толкнул раму и полез внутрь.

Он не заметил, как разомкнулись клеммы сигнализации, укрепленные на стекле и на неподвижной части рам.

В отделении милиции на пульте сработала сигнализация: замигала лампа, гугниво заголосил зуммер.

Тимур, руками ощупывая мебель, натыкаясь в темноте на стулья, двигался по комнате.

Первым делом он выдвинул ящик письменного стола, достал папку и взял свиток, лежавший сверху. Сунул за пазуху.

Потом подставил стул и стянул со шкафа один из мешков с перхлонесскими монетами.

Выглянул в окно, собираясь вылезти, и замер: внизу, помаргивая проблесковым огнем, стояла патрульная милицейская машина.

Он выскочил в зал, подкрался к лестнице.

Силуэт милиционера отчетливо читался на матовом стекле старинной двери музея.

Тимур понял, что он в ловушке.

Смотритель, торопливо натягивая пиджак, вышел в сопровождении милиционера из подъезда дома, в машину. Машина рванула, тотчас начав завывать сиреной и тревожно мигая фонарем на крыше.

Тимур подергал дверь черного хода. Закрыто. Опять выглянул в окно. Машина стояла на прежнем месте, и по-прежнему работала мигалка. Но людей не было видно. Снизу донеслось громкое бряцанье отпираемых замков. Тимур заметался.

Деваться было некуда, и он стал выбираться тем же путем, каким и проник в музей. Он двигался как можно более осторожно. Машина мигала фонарем в двух метрах под ним. Если бы тихонько удалось спуститься, он, пожалуй, смог бы незамеченным исчезнуть с места преступления.

Однако «потихоньку» не получилось: сук, за который он схватился, собираясь сползти по стволу, оказался трухлявым. Раздался треск.

Тимур с оглушительным грохотом брякнулся на крышу «газика».

Милиционер, сидевший за рулем, пригнул голову, стал рвать пистолет из кобуры.

Крыша, спружинив, отбросила Тимку далеко в сторону.

— Стой! — заорал милиционер, пытаясь распахнуть заклинившую дверь.

Тимка поднялся и бросился наутек, прихрамывая и слегка заваливаясь набок. Сандалии его издавали в тишине улицы оглушительную чечеточную дробь.

Из мешка, прорвавшегося при падении, нечасто посыпались монеты.

Заработали милицейские рации.

Сосредоточенно пыхтя, водитель «газика» устремился вслед за Тимкой.

Другие милицейские машины стали стягиваться к центру города, блокируя район музея.

Несколько раз Тимур вынужден был давать задний ход, обнаруживая, что улицы, переулки и лазы, которыми он хотел воспользоваться для бегства, уже перекрыты милицией.

Смотритель музея задумчиво рассматривал раскрытую папку на столе, перебирая свитки, лежащие там. Свитков было теперь не пять, а четыре.

Затем он поднял голову и обнаружил, что на шкафчике вроде не хватает одного мешка с монетами. Встал на стул, пересчитал — так и есть. Дознаватель с блокнотом в руке смотрел на него ожидающе.

— Здесь тоже ничего не тронуто, — сказал смотритель. — Должно быть, похитителя вы спугнули. Все на месте!

Милиционер, по виду типичный цахец (черная кудлатая шевелюра, туповатый взгляд и длинные штопором усы), стоял на вверенном ему посту, перекрывая узкий проулок, круто уходящий к морю.

Тимур глядел на него, затаившись в тени кустов.

Длинноусый милиционер бдительно оглядывал пространство перед собой.

Вдруг простенькая колыбельная мелодия зазвучала в ночи.

Усатый разнеженно улыбнулся, глаза возвел к небу, внимая этим дорогим сердцу звукам.

Мелодия все звучала и звучала: ее источник, казалось, потихонечку перемещается в темноте.

Усатый стоял, вольготно привалившись спиной к стволу дерева, глаза его смотрели вдаль и ввысь. Обильные слезы текли по растроганному лицу, застревали в усах.

Тимур, на цыпочках ступая, прокрался поодаль от него — юркнул в проулок. В фонарном свете осталась поблескивать кривоватая монета. Вздохнув, усатый очнулся от наваждения. Вытер слезы с лица, светло заулыбался.

Затем, спохватившись, вновь бдительно и сурово устремил взгляд в темень перед собой.

Тимка, воровато озираясь, запрятал мешок в копешку сена возле дома.

…Он сидел на берегу бухточки и смотрел на другой ее берег, где светились окошки спортбазы, двигались тени, слышались голоса.

Погасло одно окно, второе… Разом вырубили свет в коридоре.

Тимур ждал.

Послышался едва слышный плеск, и он наконец увидел, что бухточку пересекает что-то светлое: Сандра плыла, держа над головой одежду.

— Ты здесь? — шепотом позвала она в темноту, боязливо выходя на берег.

Тимур не сумел сразу отозваться — у него перехватило дух. В звездном свете тело Сандры, вышедшей из моря, серебристо сияло.

Он покашлял. Она с облегчением вздохнула:

— Ты здесь? Ну, слава Богу!

Подошла к нему, и он встал.

— Х-холодно… — сказала она жалобно.

— На! Я полотенце принес! — Он вытащил руку из-за спины и протянул.

— Ты прелесть, Тимочка! — наговаривала она, растираясь полотенцем. — Т-т-так-кой заботливый… Пр-рямо пр-релесть! Х-холодно!

Она прижала руки к груди и вдруг прильнула к нему.

— П-п-по-греться! Никогда не думала, что море такое холодное бывает.

Тимка, окоченев от стеснения, коряво и неумело, боязливо обозначил объятия. Они так постояли немного, молчаливо и затаенно.

Она аккуратно высвободилась из его рук.

— Ты не поворачивайся, обещаешь? Я купальник выжму.

Тимур смотрел в темноту вытаращенными от напряжения глазами, лицо его тупо закаменело. За спиной Сандра выжимала купальник, слышно было, как журчит вода.

— Ну вот! — Она возникла перед ним, уже одетая. — Теперь не замерзну! Пойдем?

— Куда?

— Ка-ак?! Ты же обещал! В подвал! Или ты наврал мне все?!

— А-а… — вспомнил, с трудом возвращаясь, Тимка.

— …А Мурзила твой — точно! — какой-то не такой. Мы ему сгущеночки развели, котлет с обеда притащили — он поел. А потом мы на кросс пошли, в чулан его заперли, чтобы мадам Карабас не увидела. Пришли — нет Мурзилы! А чулан был заперт.

— Появится… Может, у него мамка там осталась? Соскучился. Решил навестить.

— Я первый раз тут ночью… — шепотом сказала Сандра и вдруг очень женским движением взяла Тимку под руку. — Страшненько! — хихикнула она.

Они прошли несколько шагов, и она заметила:

— А ты чего дрожишь? Тоже замерз? Или тоже боишься?

— Ну да! — обиделся Тимка, и в ту же секунду что-то непонятное с шипением и бойцовским воплем вылетело к ним прямо под ноги.

— Ой! — взвизгнула Сандра и спряталась лицом в грудь Тимке. Грозно растопорщившись, на тропинке стоял, выгнув спину, котенок. Глаза его фосфорически светились.

Тимка продлил, сколько можно было, ситуацию, потом пальцем постучал ее по плечу.

— Я же говорил: объявится. Это ж Мурзила твой. Она недоверчиво поглядела, сразу же развеселилась:

— Мурзила! Ну-ка, иди сюда, негодник! Кис-кис-кис!

Взяла на руки. Тот все еще косил глазами на кусты.

— Кто-то напугал тебя, бедненький!

Возле дома Тимка услышал осторожный призывный свист.

Они остановились. Из тени выступил Георгий, поманил его.

— Менты приходили. Расспрашивали, где я был, где ты. Ты чего натворил?

— Ничего не натворил, — твердо соврал Тимка.

— Точно? Я сказал, что ты весь вечер дома сидел. Только перед их приходом — они в девять с минутами были — на море пошел. Ты в бухте, я сказал, прикармливаешь. Понял?

— Понял.

— Чего натворил?

— Ничего не натворил.

— А девчонка откуда?

— Тебе-то что?

— Да не бойся! Не отобью, — хмыкнул Георгий. — У меня своих хватает.

— Они что-нибудь искали?

— Не понял. По дому походили. В подвал заглянули, в сарай.

— В подвал?

— А у тебя что? Что-то в подвале?

— То же, что у тебя!

— У меня-то ничего.

— Ну и у меня ничего.

Тимур вернулся к Сандре, которая поджидала его, поглаживая котенка, мурчащего у нее на руках.

— Давай постоим, подождем. Пока он уйдет.

— Кто?

— Да брат мой!

— А он ничего, симпатичный…

Тимур посмотрел на нее с удивлением:

— Когда ж ты успела разглядеть его?

— Не только разглядеть, но и послушать, о чем тебе говорил. Я любопытная, ужас! А что ты натворил, Тимурчик? Почему за тобой милиция охотится?

— Откуда я знаю? Ничего я не творил… Но они в подвал заходили!

Брат вроде бы ушел. Сандра и Тимур вошли за загородку сада. Остановились у входа в подвал.

Сандра вдруг побелела, когда Тимур открыл дверь.

Котенок с яростным писком вырвался из ее рук, спрыгнул и исчез в черном квадрате подвальной двери.

— Я… я… Мне плохо, Тим! — жалобно залепетала задрожавшими вдруг губами Сандра и схватилась ладонями за горло. — Я… я не могу, Тим!

Он закрыл дверь подвала. Она облегченно вздохнула, все еще сжимая руками горло.

— Все закружилось… Я задыхаться начала… Там плохо, Тим!

Вспыхнула спичка возле сарая. Там стоял Георгий, глядя на них, прикуривая. Что-то он подозревал, что ли?

— Иди тогда, — сказал Тимур. — Отвлеки его как-нибудь. Я тогда один.

Сандра направилась к Георгию.

Тимур подождал, пока она завяжет разговор, слышный ему на расстоянии, затем быстро раскрыл дверь и нырнул в подвал.

Так же светила масляная коптилка на корявом столике, стоял кувшин с водой.

Тимур вздохнул с облегчением: незнакомец, лежащий на соломе, пошевелился, узнав вошедшего. Выпустил из рук боевой топорик. Устремил на Тимку болезненно блестящие глаза.

— Говори.

— Все плохо… — печально и виновато начал Тимка, присаживаясь возле раненого. — Я был на Ореховом мысу. И старик, и все три его сына… Ну, в общем, они убиты уже были. Эрику Десебр хочет, то есть вернее, Януар советует женить Эрику на Десебре.

— Как «женить»?

— Да нет! Замуж! Они хотят опоить ее каким-то зельем, она согласится выйти за Десебра, Десебр станет царем, армия ему подчинится — все ему подчинятся.

— Даут Мудрый жив. Он единственный царь Перхлонеса.

— Ага. Но они говорят: «Он стар и болен, и стараниями юной Детры не видно конца его болезням. Печальный исход может наступить во всякую ночь». Я сам это слышал!

— Да… — непонятно согласился незнакомец. — Юная Детра…

— Кто она?

— Ее привели к Дауту, когда мы, разбитые, ушли в Кумрат. Она невольница с галеона, который пришел в Перхлонес из Дакры, в подарок от Мельхупа. Латники когорты Априла взяли галеон штурмом, она бежала, скиталась. Потом ее задержал наш разъезд.

— А дальше?

Незнакомец явно без охоты досказал:

— Даут оказался пленен ее красотой, приблизил к себе. Вот уже три года вчерашняя невольница живет, заступив место Диореи, единственной законной царицы Перхлонеса, жены Даута.

— Но ведь Диореи нет в живых!

— Тем огорчительнее всем нам видеть возвышение Детры.

Тимур внимательно посмотрел в лицо незнакомца, заметно поколебался, но все же начал говорить:

— Я боюсь, что вот это будет для вас ударом. Прочтите!

Он достал из-за пазухи свиток с донесением Детры, протянул раненому. Тот, едва лишь взглянув, вернул:

— Я не знаю и знать не хочу языка фаларийцев. Что здесь?

— Мне перевели, я расскажу, как запомнил. «Человеку, передавшему это, верь. Приходил гонец из Цаха, просит Даута принять семь десятков юношей, пеших и конных. Приходил из города рыбак Далмат, просит денег и копий и мечей для трех десятков, кои тайком готовят неповиновенье чтимому из чтимых. Слово у них — „Змея и Роза“. Даут не будет торопиться, пока я в Кумрате. Человеку, вручившему это, верь, но пусть больше не приходит. Больше одного раза пусть не приходят. А слово пусть будет: „Роза и Змея“. Два раза». Подписано, видите, как? «Чайка»!

Тимур сделал паузу и добавил:

— По-фаларийски «чайка» — «детра»!

Незнакомец застонал и откинул голову на солому.

— Я помню день, когда приходил гонец из Цаха, когда приходил твой отец, рыбак Далмат. Нас было трое в доме Даута — я, царь и Рахмет, верховный военачальник. А вино нам подавала… Детра! О, желчь змеи!

Сандра уже вовсю ворковала с Георгием, который уже тоже вовсю охмурял девчонку: то и дело полуобнимал ее, говорил вкрадчиво, трогал, якобы в рассеянности, волосы ее. Сандре было приятно, что взрослый парень, можно сказать, ухаживает за ней. Она то и дело смеялась тем глуповатым, двусмысленным смешком, который частенько раздавался в кустах под окнами этого дома и который так мучил и раздражал по ночам Тимура.

— Ну да! Прямо уж… Как же это вы в темноте и будете гадать?

— На ощупь, Сашенька! Губками!

— Ой, щекотно! Не надо! Ну что вы!

— Нет, серьезно! Вот, слышу, линия любви… О-о! Такая глубокая! И — м-м-м! — такая вкусная!

А в подвале тем временем раненый давал последние наставления Тимке.

— Рахмету покажешь вот это… — Он снял с шеи ладанку и отдал Тимуру. — Он узнает, это его ладанка. Мы с ним названые братья. Скажешь, Горгес послал. Скажешь вот это… Тебе он будет верить, как поверил бы мне. Мои кони ждут возле Черной Мельницы. Знаешь, где? Слугу зовут Дамдир. Отдашь ему… — Он протянул боевой топорик. Скажешь, мой подарок… перед… последний мой подарок.

— А как же вы останетесь?

Незнакомец молча обнажил короткий обоюдоострый меч.

— Иди, Тимур Далмат! Мсти за отца! Пусть боги будут милостивы к тебе!

Тимур торопясь выскочил из подвала. Стал озираться. Сандры нигде не было.

Сандру уже осторожненько щекотал губами в шею Георгий возле сарая. Сандра ежилась, настороженно поглядывала, но позволяла. — Сандра!

— Чего тебе? — грубо отозвался Георгий.

— Я не тебя зову!

— Что, Тимочка?

— Ты пойдешь со мной?

— Никуда она не пойдет, — вместо нее ответил брат.

— Сандра!

Молчание в ответ.

— Сандра!

Молчание.

— Сама же потом и пожалеешь! — совсем по-детски, очень обиженно, чуть ли не со слезами крикнул Тимур и побежал по улице.

Он бежал, громко, обиженно дыша, и слезы действительно блестели у него на глазах. Он не очень много пробежал, когда услышал сзади:

— Тимка! Тимочка!

Остановился. Подбежала Сандра. Блузка у неё была слегка порвана у ворота, на плече.

— Я с тобой!

— Мда? — ехидно сказал он. — А что ж там не осталась?

— Да ну его! Дурак! — обиженно сказала Сандра. — И потом воняет.

— Иди домой! — сказал Тимур. — Мне далеко. В Кумрат. А ты… А у тебя вдруг опять не получится? Иди.

Она оглянулась. Вокруг была ночь, единственный фонарь светил за полкилометра от них, в кустах что-то шевелилось, трещало. «Страшненько» было.

— Я лучше с тобой, Тимочка. Назад я и дороги теперь не найду. А там, ты не бойся, я… снаружи подожду.

— А ты верхом умеешь? — спросил Тимка, когда они уже торопливо шли рядом.

— Раза два ездила, в Сокольниках. А мы что, на лошадях поедем? Во блеск!

— А я ни разу не ездил… — откровенно признался Тимка. — Во «блеск» будет!

У развалин Черной Мельницы они остановились в растерянности.

Кругом была темень и тишина. Только цикады звенели.

— Ты умеешь свистеть? — шепотом спросил Тимка.

Она кивнула с гордостью.

— Свистни! Только осторожно.

Сандра заложила указательный и средний пальцы в рот и призывно свистнула.

Тотчас в темноте раздался шум, и возник силуэт всадника, ведущего в поводу двух оседланных коней.

— Дамдир! — тихо окликнул Тимка, и всадник подъехал.

— «Змея и Роза», — сказал Тимур. Дамдир молча смотрел на него с высоты коня. — Горгеса изрубили собаки Десебра, когда он шел в дом рыбака Далмата, в наш дом. Он и сейчас там, но сказал, что он уже не встанет. Это он передал тебе. Последний подарок, сказал он. Он шлет нас в Кумрат. Ты привезешь нас к Рахмету. Ты привезешь нас как можно скорее. Ты привезешь нас живыми: мы везем Рахмету весть об измене. Это не я говорю тебе, Дамдир, это говорит Горгес.

Дамдир взял боевой топорик Горгеса, внимательно и молча разглядел его, даже понюхал.

— Это топор Горгеса. На нем кровь фаларийца.

— И не одного. Я сам видел, как упали двое.

Дамдир кинул им поводья.

Тимур взлетел в седло, нескрываемо изумившись этому своему умению.

— Девочка едет с нами?

— Ее нельзя оставлять. Собаки Десебра сегодня взбесились: факелы на каждой улице.

— Мы поедем быстро. Мы поедем трудной дорогой.

— Скажи ему, что я кандидат в мастера, — сказала Сандра.

— Заткнись! — прошипел Тимка и, обращаясь к Дамдиру: — Она выдержит, Дамдир!

Сандра поднялась в седло, и трое всадников направились вдоль реки в сторону гор — мимо Черной Мельницы, которая уже и в самом деле была мельницей, а не развалинами ее…

В лунной ночи неслись вначале долинной дорогой — галопом, затем тропами предгорья — рысью, потом уже шагом — на подходе к перевалу, на хребте уже и вовсе шли спешившись, коней ведя в поводу.

— Далеко ли Кумрат? — спросил Тимур, с тревогой оглядываясь на Сандру, уже мешком сидящую в седле.

— Далеко, — бесстрастно отвечал Дамдир.

— Может, передохнем? — спросил Тимур у Сандры, придержав коня.

Она улыбнулась ему замученной улыбкой.

— Ничего… Нам же надо спешить? Мы же везем какому-то там Рахмету весть о какой-то там измене? Так ведь, Тимочка?

— Ну, смотри. В случае, ныть будешь — пропасти здесь глубокие. Спихну, и не ойкнешь.

— Это еще посмотрим, кто кого спихнет. Тоже мне пихала нашелся!

И опять кони карабкались по узким каменистым тропам; затем, сильно сев на задние ноги, почти скользили по осыпям вниз… И снова — гладкой дорогой высокогорья — бойким, жарким наметом неслись, только искры стреляли из-под кованых копыт!

— Кумрат… — объявил Дамдир, остановив коня. Не очень вдали виднелось большое село: нагромождение плоских крыш, высоких башен. Факелом кто-то вычерчивал на вершине одной из башен быстрые знаки.

Тимур оглянулся: высоко в горах еще один факел повторял эти знаки.

— «Три всадника со стороны долины», — прочитал Дамдир. — Это мы. — Слез с коня, сел на камень. — Будем ждать.

Тимур спрыгнул с седла. Аж застонал от боли в ногах.

Сандра кулем свалилась на землю, притворно захныкала:

— Тимочка! Можешь закопать меня здесь. Больше я на эту зверюгу не сяду…

Сделала «березку», стала потряхивать ногами.

— А когда мы обратно?

— Не знаю. А зачем тебе обратно? Я ж тебя закопаю здесь…

Дамдир слушал их разговор, едва приметно улыбаясь в усы. Затем насторожился, прислушавшись.

Влез в седло.

— Едут! — сказал он. Пошарил в суме возле седла и кинул что-то Сандре. — Надень! Так, — он показал на джинсы ее, — в Кумрате женщинам нельзя.

— Ух ты! — восхитилась Сандра. — Пончо! Самое настоящее пончо!

Надела на себя, крутанулась перед Тимуром и Дамдиром.

— Ну как? По-моему, полный отпад! Правда, Тимочка?

Из темноты подскакали пятеро всадников с боевыми топорами наготове. Один был с факелом. Осветил лицо Дамдира. Затем — лица Тимура и Сандры.

— Кто они, Дамдир?

— Люди Горгеса. По срочному делу к Рахмету.

Тот еще раз осветил лицо Тимура:

— Ты кто?

— Далмат, сын Фрида Далмата.

— Знаю Фрида Далмата.

— Его убили, — сказал Тимур.

— Да будет ему покой на небесах! — довольно равнодушно отозвался начальник конной заставы, осветил лицо Сандры: — Ты?

— Сандра. Боттичелли. Дочь Тэда Боттичелли торговля квасом, скобяные товары, а также прием стеклопосуды.

— Не знаю, — сказал человек с факелом и снова повернулся к Дамдиру. — Рахмет у Даута Мудрого. Опять пир. У Ослиной скалы час назад сошел камнепад. Будь осторожен — камни еще живые. Вон. — Он показал на одного из своих всадников. У того была тряпкой замотана голова, виднелись следы крови. Его покачивало в седле.

— Я могу взять его с собой, — предложил Дамдир.

— Нет. Это мой сын. Пусть учится отличать вкус меда от вкуса жизни.

— Я поехал.

— Езжай. Они еще пируют. Они еще долго будут пировать. Они только и делают, — добавил он самому себе, — что пируют…

В большом крестьянском доме шел пир. Стены были затянуты дорогим шелком и бархатом, на полах расстелены ковры, низкие столы ломились от изобилия еды и вин, однако чувствовалось, что это именно крестьянский дом, а не дворцовый зал, и царь, возлежащий в подушках возле престола, хоть и был стоящий царь, но власти лишенный, в богатстве ограниченный.

На всем словно бы лежала тень некоей ущербности — и на обстановке, и на одежде, и на лицах людей. Атмосфера какого-то захолустного, устоявшегося уныния витала над столом, порядком уже разоренным.

Даут, как сказано, возлежал в подушках — раскрасневшийся от вина, вполне уже расслабленный и умиротворенный мужчина, почти старик.

Певец — молодой человек с пустыми выжженными глазницами — возле дверей пел какую-то воинственную клекочущую песнь под аккомпанемент многострунного, вроде лютни, инструмента.

Он закончил пение, и Даут милостиво похлопал в ладони. Жидкие хлопки раздались и за столом.

— У меня закипает кровь, когда я слышу эти слова, Рахмет… — сказал Даут, обращаясь к соседу. Тон, каким он сказал это, был, впрочем, вдоволь благостный и мирный.

Необыкновенной красоты женщина, сидевшая рядом с царем, поднялась выйти и походя погладила старика по плечу. Тот быстро и нежно успел накрыть ее руку ладонью.

— Пусть кровь твоя вскипает от другого, великий царь мой… — прошептала женщина над головой Даута, успевая при этом трезвым и жестким взглядом оглядеть всех и каждого, сидящего за столами.

На лицах придворных были написаны усталость, раздражение, разочарование. Многие смотрели вокруг себя откровенно насмешливо и цинично, Рахмет сидел, опустив голову. Рубил лежащее на столе яблоко кинжалом. Молчал.

— Кипящая кровь — плохой советчик, — сказал он наконец.

— Ты опять чем-то недоволен? Что-то опять случилось, Рахмет?

— Слишком часто что-то случается, великий царь мой. Вот уже две ночи, как должен вернуться Горгес, посланный тобой в Перхлонес.

— Он не вернулся разве?

— Если собаки Десебра схватили и его, не говори мне больше, великий царь, что в Кумрате не может быть измены.

— Полно, Рахмет! — умиротворенно и умиротворяюще проговорил Даут. — В Кумрате не может быть измены. Здесь остались лишь самые преданные. Здесь остались те, кто потерял все, кроме ненависти к Десебру.

— Ненависть к Десебру мы тоже теряем. Она утекает, как вода сквозь ладони. Еще два месяца этой тихой, сытой и безопасной жизни, и ты можешь проститься с надеждами вернуться в Перхлонес победителем. На копьях твоих воинов, великий царь мой, ржавчина праздной жизни!

— Ты воин, Рахмет… — понимающе сказал Даут. — И мысли твои — мысли воина. Я царь, Рахмет. И мысли мои — мысли царя. Еще не время, Рахмет!

— Да. И поэтому ты отказываешь в крове идущим к тебе с оружием в руках?

— Когда будет время, я позову их, Рахмет.

— Ты царь. И недаром имя тебе — Мудрый. Но время наше уходит, а ты не слышишь этого. Прости мне, великий царь. Во мне говорят боль и обида.

Один из слуг склонился над плечом Рахмета, что-то вполголоса сказал.

— Прости, великий царь мой. Я покину твой пир: прискакали гонцы из Перхлонеса.

Детра, расположившаяся невдалеке с курительным аппаратом, метнула быстрый взгляд на Рахмета.

Рахмет поднялся с ложа и пошел вслед за слугой.

Детра сделала едва приметный знак, и тотчас возле нее склонился другой слуга с черной повязкой на лбу.

Она негромко и кратко что-то приказала ему. Он торопливо удалился.

Во дворе дома, где шел пир, горели костры. Кипели котлы, жарили на вертелах туши баранов, из бочек наливали в кувшины вино. Суета и оживление царили тут.

Дамдир, Тимур и Сандра ждали на улице, возле ворот, держа в поводу коней.

Стремительно вышел Рахмет, подошел к Дамдиру, коротко обнял его.

— Где Горгес?

Дамдир молча кивнул на Тимура.

— Где Горгес?

Тимур молча протянул ему ладанку.

— Он мертв? — почти утвердительно произнес Рахмет.

— Он был жив, когда посылал меня к тебе. Но когда мы вернемся… Отведи нас в место, где есть свет в где никто не сможет услышать нас. Я привез плохие новости.

— Идите за мной!

Рахмет повернулся и быстро пошел по улице. Трое последовали за ним.

Чуть погодя из тени возник слуга с черной повязкой. На мягких ногах последовал за ними.

Они подошли к дому, возле входа в который недвижно стояли два стража, опираясь на копья.

— Идем! — повелительно сказал Рахмет. — Женщина останется. Пусть идет на женскую половину.

Сандра возмущенно фыркнула.

— Тимочка! Ты поскорее там!

Стражи у дверей дома Рахмета уставились на нее прожорливыми глазами. Сандра отвернулась от них демонстративно. Погладила своего коня, привязанного, как и два других, к столбу ворот. Стала в ожидании прогуливаться.

— …и подпись. Рисунок чайки, — заканчивал рассказ Тимур. — По-фаларийски «чайка» — это «детра».

— А-а-а! — вполголоса вскричал Рахмет с отчаянием, злобой и мстительностью в голосе. Заметался по дому. — Самой страшной казнью мы будем казнить ее! Самой страшной!!

— Даут не поверит тебе, — сказал Дамдир.

— Надо сделать так, чтобы он поверил! — отозвался Тимур.

Сандра, прогуливаясь, вышла за ворота на улицу.

С любопытством, в общем-то без особого страха смотрела вокруг. Вдруг что-то мелькнуло в воздухе.

Сандра сдавленно вскрикнула и захрипела: слуга с черной повязкой на лбу, перебирая руками аркан, подтянул ее к себе.

Сандра, полузадушенная, хрипела, пытаясь освободиться от волосяной петли.

Слуга схватил ее в охапку и поволок в темноту.

Рахмет, Дамдир и Тимур вышли из дома походкой решительной, спешной. Лица их были суровы и ожесточены.

Тимур огляделся:

— Сандра! Где Сандра? — спросил он Дамдира. Рахмет, не оборачиваясь, уходил по улице. Дамдир оглядывался тоже в недоумении. Подошел к стражам, спросил их. Те, как глухонемые, показали жестом: пошла, мол, за ворота. Тимур выскочил на улицу. Сандры нигде не было. Что-то белело на земле. Он поднял. Это была шейная косынка девочки.

Дамдир все понял. Низко пригнувшись к земле, стал высматривать следы. Наконец что-то обнаружил.

Махнул рукой, показав направление.

В развалинах старой мечети горел небольшой костерок. Сандра висела на крюке, свисающем сверху, как на дыбе: подвешена за руки, связанные в запястьях.

Пока что ей хватало сил мышц, чтобы удерживать свое тело. Но с каждой секундой все больнее выворачивало ей лопатки и все больше усилий требовалось возвращать тело в положение, в котором висеть было не так больно.

Слезы уже текли по ее лицу.

Слуга с черной повязкой вынул из костерка раскалившийся кинжал и подошел с ним к девочке. Поднес острие под самый подбородок к нежной, беззащитной шее.

— Говори, дочь шакала! Какое известие привез Дамдир из города?

Сандра глядела на него глазами разъяренной кошки. Затем подтянулась из последних сил, сгруппировалась и ударом ног в лицо отшвырнула от себя палача.

Тут же закричала от боли в выворачиваемых плечах и лопатках.

С разбитым лицом негодяй вскочил, подобрал кинжал, все еще раскаленный, все еще дымящийся.

Рванул одежду на груди Сандры.

— Ты расскажешь… — страшно заулыбался он разбитыми губами и приложил острие кинжала к нежной, чуть заметной груди Сандры.

— А-а! — закричала Сандра, — Мне больно! Тимочка! Мне по-настоящему больно! Тимка!!!

Тимка слышал этот крик, пытаясь открыть тяжелую дубовую дверь этого полуразрушенного строения.

— Ничего я тебе не скажу! Гад ползучий! К-козел!

Сандра опять отбивалась от слуги с черной повязкой ногами.

— О-ой! — кричала она от боли после каждого резкого движения. Слезы заливали ее лицо. — Фашист проклятый! — И снова, уже из последних сил, силой одной только ярости, клокочущей в ней, принималась колотить ногами.

После одного из ударов, угодившего в низ живота, слуга обезумел. Заревел по-звериному и, взяв длинный свой кинжал, как меч, бросился к Сандре, чтобы зарубить ее одним ударом.

Но в это время сверху, с полуразрушенной кровли, уже летел ногами вниз Тимур.

Слуга, на которого всей своей тяжестью обрушился Тимур, ткнулся лицом в каменный пол и мгновенно затих, выронив кинжал.

— Тимочка! — ревела Сандра. — Как больно, Тимочка!

— Сейчас, сейчас… — повторял Тимур, подняв с полу кинжал и перепиливая ремни, которыми была привязана к крюку девочка.

Она без сил брякнулась на пол. Однако, увидев, что слуга головой лежит совсем рядом, все же отползла немного. Они сидели на полу. Сандра привалилась к груди Тимура и все еще всхлипывала.

Горел костерок.

— Так больно было! Ты не представляешь…

Тимур смотрел на огонь.

— Как ты думаешь… — Она осторожно, слегка шипя от боли, откинула полуразодранное пончо с груди, потрогала пальчиком. — Шрам останется?

Он посмотрел и тут же стыдливо отвел глаза.

— Ведь это ж — по-настоящему… — то ли спрашивая, то ли утверждая, сказала Сандра.

— А ты думала, тебе кино показывают? — Он все более продолжительным взглядом посматривал на лежащего слугу. Из-под головы его натекла уже порядочная лужица крови.

— Я его убил, да? — спросил он потрясенно.

Дамдир впрыгнул через окно внутрь дома. Облегченно вздохнул, увидев Сандру и Тимура живыми и почти невредимыми.

— Собака! Слуга собаки! — сказал он с необыкновенным презрением и брезгливостью, ногой перевернув лежащего, и посмотрев ему в лицо.

— Я его убил, да? — опять спросил Тимка.

— Нет… — сказал Дамдир, долгим взглядом посмотрев в лицо лежащего. — Убью его я! Свистнул клинок, выхваченный из ножен.

— О-ой! — В ужасе Сандра спрятала лицо на груди Тимура.

Тимур глядел перед собой взрослыми усталыми глазами.

— Ты никогда не верил мне, когда я говорил тебе об измене. Твое право. Ты царь. Но своим-то глазам, но собственному слуху ты поверишь? Пойдем, великий царь мой. Если сможешь, заранее прости верного слугу своего: я приготовил тебе зрелище тяжкое. Тебе наверняка будет больно. Однако правду должны знать даже цари.

Никуда не хотелось идти великому царю Дауту Мудрому. Не хотел он явно никаких свидетельств измены, заведшейся в его лагере. Он был вполне счастлив и умиротворен той жизнью, которая стараниями юной прелестницы Детры шла в Кумрате. Рахмет со своими настойчивыми подозрениями уже даже и раздражал Даута.

— Своими речами ты утомляешь меня, Рахмет. Смотри, не рассерди! Я пойду с тобой, хорошо. Но если ты не сумеешь убедить меня в своей правде, пеняй на себя! Мое расположение к тебе велико. Но оно не безгранично, Рахмет. Далеко ли нам идти?

— Нет, великий царь мой. Мы не выйдем за пределы этого дома.

— Даже так? Ты хочешь сказать, что измена…

— Тсс!

— Ты ведешь меня на половину Детры? Почему?

— Тише, великий царь. Слушай и смотри.

Они оказались в крохотном чулане, который вел в комнату, приспособленную под покои Детры. Из чулана глядело в комнату узкое окно, скорее поперечная щель в каменной кладке, густо заросшая паутиной.

Детра сидела вполоборота возле низкого стола и часто обмакивала стило в большую раковину, служащую чернильницей, что-то писала.

— Хороша! — прошептал Даут. — Диво как хороша!

Вошла служанка, черная, огромная старуха.

— Он здесь. Он хочет говорить с тобой.

— Его никто не видел?

— Никто не видел.

— Впусти.

Вошел Тимур, заметно волнуясь.

Детра смотрела на него, не произнося никаких слов.

— «Роза и Змея», — сказал Тимка хриплым голосом, откашлялся и еще раз повторил: — «Роза и Змея».

— «Роза и Змея»? — переспросила Детра. — Кто прислал тебя ко мне с такими странными словами.

— Януар… Януар прислал меня к тебе с этими странными словами. Я сказал их дважды.

— Ты правильно сказал, юноша. Что хочет Януар? Отчего раньше срока он шлет ко мне посыльного?

— Он хочет, чтобы ты знала: Эрика, дочь Даута в руках у Десебра.

— Я знаю это. Кому, как не мне, знать это? — Она удивилась и, кажется, насторожилась. — Зачем сообщать то, что уже известно?

Тимур на мгновение растерялся.

— Но знаешь ли ты, что Десебр не далее как завтра объявит, о своем решении взять в жены Эрику, дочь Даута?

— Что?! — изумилась женщина. Подумала мгновение. Восхищенно мотнула головой. — Нет. Я не об этом мудром решении чтимого из чтимых, — с трудом сдерживая язвительный победительный смех, произнесла Детра.

Даут в чуланчике своем слушал с помертвевшим лицом.

— Януар хочет знать, что посоветуешь предпринять ты́ — здесь, в Кумрате, предпринять? Он очень высокого мнения о твоей хитрости и мудрости.

— Скажи Януару, будет лучше всего, если великий царь мой Даут Мудрый не доживет до известия о свадьбе своей дочери. Он объявляет о своем решении завтра?

— Завтра к вечеру.

— Я боюсь, что великий царь мой, Даут Мудрый может и не дожить до завтра. Он стар и болен, — с притворным сожалением сообщила Детра.

На лице Даута было бешенство.

— Так говорил и Януар. «Он стар и болен, и стараниями юной Детры не видно конца его болезням. Печальный исход может наступить во всякую ночь».

— Да. Это так, увы… — вздохнула Детра. — Траурные дымы, мне кажется, поднимутся над Кумратом завтра утром. Передай Януару. — Что-нибудь еще должен я передать ему?

— Возьми свиток.

Что-то торопливо дописала в нем.

— Береги его. Никто не должен видеть его, только Януар!

Она подошла к Тимуру, полуобняла его, погладила по голове не совсем так, как обнимают и гладят мальчиков.

— Тебе сколько лет?

— Почти пятнадцать.

— О-о! Уже совсем взрослый мужчина! Я написала Януару, чтобы в следующий раз он опять прислал за известиями тебя. Ты мне нравишься. Такой маленький — и уже седой. Хочешь сахарных орешков?

Но она не успела угостить Тимура сахарными орешками.

С треском вылетела и рухнула наземь заколоченная дверца чулана. В комнате, запыхавшийся и взбешенный, возник Даут, тщетно рвущий из ножен драгоценный кинжал свой.

— Царь?! — ужаснулась Детра.

— Я слышал! Я слышал все!

— Что ты слышал, великий царь мой? Что мог ты слышать такого, что привело тебя в такое волнение, великий царь мой? Тебе вредно волноваться, Даут! — Она протянула руку погладить царя, но тот в бешенстве отбросил ее руку, так, что Детра вскрикнула: — Поосторожней, старый осел! Ца-арь! На старости лет подслушиваешь под дверями?! Хочешь убедиться, что я так же верна тебе, как рассказываю об этом по ночам? Так вот нет же! Мальчик пришел ко мне от человека, который любит меня, которого я люблю! Подтверди, мальчик, прошу тебя!

Она произнесла «Прошу тебя!» с такой силой внушения, страсти и мольбы, что Тимур растерялся.

— Ты подобрал меня на дороге, жалкую невольницу, приблизил к себе. Я честно отплачивала за это! Но не в твоей власти мое сердце, хоть ты и царь! Да, я не скрываю, я люблю не тебя, Даут, хоть ты и заставлял меня говорить обратное!

Она действовала по извечному принципу: «Лучшая защита — нападение».

— Я была благодарна тебе, и ты не посмеешь сказать, что я не платила тебе за это так, как никто никогда не платил тебе!

Вдруг раздался оглушительный звук разбившегося стекла: царь Даут, теперь внешне совершенно спокойный, вял со стола, поднял высоко и аккуратно обронил на пол вазу с цветами.

Так же спокойно взял следующую вазу, поднял и бросил оземь.

Детра, замолчав, смотрела на него со страхом.

— Я слышал все, Детра, — повторил он свои слова.

— Что ты мог слышать, царь мой? Я ни в чем не виновата. Любовь — разве это вина? Я была неверна, о да! Но только на словах, только в письмах! Верь мне! Вот свидетель! Мальчик, скажи ему, что это так!

Даут поглядел на Тимура. Тот выдавил из себя через силу:

— Не скажу. Ты погубила Фрида Далмата. Я — Далмат.

Детра осела на стул как подкошенная.

— Ты умрешь той смертью, которой умирают изменники: четыре всадника разорвут твое тело на четыре части, и рвань твоя будет брошена голодным псам на потеху.

Детра сидела, яростно кривя красивые губы. Она искала выхода.

Вдруг взметнулась со стула, подлетела к Дауту и ударила его в грудь маленьким острым кинжалом, который неведомо откуда оказался у нее в руках. Кинжал отскочил от панциря, надетого под кафтаном.

Даут усмехнулся, схватив ее за запястье.

— Зачем же так, златокудрая моя, нежная моя, слабая моя? — заговорил он, даже показалось, с искренней болью и горечью. Закончил твердо и страшно: — Я могу сделать для тебя только одно.

Взял кубок со стола, налил в него немного вина, из перстня высыпал яд, протянул Детре.

— Пей. Это все-таки легче, чем быть разорванной на четыре части.

Даут вышел из комнаты первым, за ним шел Тимур. Уже в дверях он услышал звук упавшего тела и звон кубка. Оглянулся — Детра лежала на полу, раскинув руки.

— Дамдир! — скомандовал Рахмет. — Я не верю ей!

Дамдир, обнажив меч, вернулся от дверей к лежащей Детре.

Тимур отвернулся, уходя.

За спиной его раздался пронзительный крик Детры, завершившийся странным бульканьем. Недаром Рахмет не поверил Детре.

Даута стало не узнать. Куда девался благодушный, расплывшийся от женских нег старик? Перед всеми был воин, решительный, грозный и деятельный.

— Теперь я скажу, Рахмет: время! Посылай гонцов во все концы Перхлонеса! Объяви, всем объяви, каждому: «Великий День Возвращения начинается!»

…И поскакали гонцы к северу и к югу, к закату и к восходу. И праздничная грозная радость была на лицах гонцов.

…Задымили сигнальные костры на вершинах… Сигнальщики на башнях торопливо чертили факелами, эстафетой разнося во все закоулки страны заветные, мучительно жданные слова: «Великий День Возвращения»…

— Где этот мальчик? — спросил Даут. Даут был в седле. На окраине Кумрата роились воины, всадники выстраивались в боевые порядки. — Где этот мальчик? Сын рыбака… Далмата?

— Здесь!

Тимура подтолкнули к царскому стремени.

— То, что ты говорил… об Эрике и Десебре…

— Я слышал это собственными ушами, — быстро подтвердил Тимур. — Десебр сегодня к вечеру скажет свое решение. И решение будет не таким, каким бы тебе хотелось, царь… — сочувствующе закончил мальчик.

— Я знаю. Поэтому я говорю: это не должно произойти. Сделай все! Убей Эрику, если нужно, но это не должно произойти! — Он склонился с седла к уху мальчика и шепотом договорил: — Далмат! Мне нужен день и еще ночь, чтобы поднять народ и повести его на Перхлонес. Задержи свадьбу! Делай все, что хочешь, но свадьбы не должно быть! — Затем опять выпрямился в седле и обычным голосом спросил: — Сколько людей тебе надо?

— Нисколько. Во дворец им все равно не попасть. Пусть твои люди поскорее доставят нас в город.

— «Нас»?

— Меня и Сандру. Мы вместе привезли в Кумрат донесение Горгеса.

Сандра выступила из толпы, и Даут обомлел на мгновение:

— Эри… — начал он, но тотчас понял, что обознался. — Боги! Как она похожа на Эрику! — пораженно произнес царь. — Дамдир! — скомандовал он. — Ты проводишь их до Перхлонеса.

Подвели коней. Тимур и Сандра поднялись в седла.

— Я надеюсь на тебя, Далмат! — крикнул Даут. — Любая награда. Какую награду ты хочешь, сын рыбака?

— Никакой! — засмеялся Тимур, а потом с весельем в голосе прибавил, покосившись на Сандру. — Хотя… Ты обещаешь мне отдать в жены вот эту… девушку?

— Обещаю, Далмат! И обещаю быть гостем на твоей свадьбе!

Сандра фыркнула:

— Какое он имеет право? Тоже мне!

— Он, Сандра, великий царь Даут Мудрый! — засмеялся Тимур. — А царское слово — закон!

— Мы этих царей в семнадцатом году… в гробу видали… в белых тапочках…

— В семнадцатом, говоришь? — продолжал веселиться Тимур. — А в каком веке, случайно, не помнишь?

Этими репликами они перебрасывались, скача рядом, следом за Дамдиром.

…И снова — стремительный веселый галоп по долинным дорогам, и снова — мучительное преодоление горных осыпей и узеньких тропок, и снова — торопливым наметом, не теряя ни секунды, скорее туда, в Перхлонес!

Раннее летнее солнце уже освещало им дорогу. Туман косыми седыми крыльями реял в низинах. Горы переливались всеми оттенками синего. Сине-зелено, ясно, свежо и чисто было в мире.

— Ах! — с наслаждением вздохнула Сандра, оглядевшись вокруг.

Они остановились на минуту: Дамдир искал брод.

— Красота какая! — вздохнула Сандра. — Никуда я не хочу. Ни в Перхлонес твой, ни в Москву, ни даже в Монреаль на Олимпиаду не хочу. Останусь вот здесь. Буду только смотреть и дышать. Какой воздух, Тимочка! Прямо клубника со сливками!

Дамдир уже перебрался на другой берег речушки и крикнул оттуда, показывая, где следует перебираться.

— Двинули! — сказал Тимур. — Нам уже машут.

— Ну, двинули… — с вялым капризом отозвалась Сандра. — Ну, машут… А я, может спать, уже хочу… И вообще на утреннее построение наверняка уже опоздала.

Они подскакали к Черной Мельнице.

Стоя невдалеке от слива, уже спешившись, Дамдир, перекрикивая шум льющейся воды, говорил Тимуру:

— Я буду здесь, знай. Если буду нужен, пришлешь сказать: «Змея и Роза». — Затем трудно улыбнулся и коснулся одежды Тимура: — Мы благодарны тебе, знай. Великий День Возвращения… ты приблизил его. Ты и…

Он никак не назвал Сандру, только посмотрел на нее добрыми, вмиг повеселевшими глазами.

Тимур с Сандрой карабкались вверх по тропинке, к городу.

Вдруг требовательный, жалобный и обиженный крик раздался у них за спиной.

Следом за ними, явно не поспевая, торопился котенок.

— Мурзила! — восторженно возопила Сандра. — Бедненький ты мой! Вот! Весь мокрый даже… Какие мы с тобой все-таки редиски, Тимур, оставили мальчика ночью одного!

— Сам виноват, — хмуро отозвался Тимур, ревниво косясь на ласкаемого котенка. — Шмыгает, как дурак. Отсюда — туда, оттуда — сюда. Уследишь за ним, как же…

— Теперь я тебя никуда не отпущу! — сказала Сандра котенку, который, конечно же, уже мурчал у нее на руках. — Даже плавать вместе со мной будет. Понял?

— Гляди! — прервал ее Тимур. Утренний ветерок уже почти разогнал туман в низине, откуда они выбирались. На месте Черной Мельницы чернели руины.

— А что же это все-таки было… с нами? — тихо и пораженно спросила Сандра.

— То и было, о чем я тебе рассказывал.

— Хорошо хоть пончо оставили! — неожиданно переключилась Сандра. — Аккуратненько можно заштопать… — Затем, вспомнив, откинула полуоторванный лоскуток с груди, обрадовалась: — Уй! Смотри, Тимур! Уже заживает!

С полуомертвелым, жутковатым лицом Тимур шагнул, наклонился и поцеловал, вернее ткнулся губами в уже рубцующуюся рану чуть ниже ключицы Сандры.

— Бац! — совсем не оскорблено и нисколько возмущенно воскликнула девочка, стукнув для порядка Тимура по голове. И тотчас обомлела: — Тимочка! Что у тебя с головой?!

— Что с головой? — обиженно отозвался Тимка. Бьют по голове.

— Ты ж седой совсем! Это, наверно, от этого… И вдруг взволновалась: — А у меня? Посмотри. У меня тоже?

— Ты рыжая. У тебя не заметно.

— Сам рыжий! Я платиновая.

В волосах у Тимура и в самом деле гораздо прибавилось седины за эту ночь. Это особенно было заметно, когда он стоял на берегу бухточки, глядя вслед уплывающей Сандре, а утреннее солнце освещало его.

Надпись была еще цела на песке: «После отбоя жди».

Котенок чинно восседал на комком свернутой одежде, которую Сандра держала в высоко поднятой руке, подгребая одной лишь правой.

Тимур разгреб копешку соломы невдалеке от дома.

Все вокруг спали.

Добыл мешок с монетами.

Только сейчас, при свете утра, обнаружил маленькую дырку, через которую высыпались монеты. Мешок перевернул дыркой вверх, понес его под мышкой.

Он открыл калитку. Поглядел на спящий дом и пошел не туда, а в подвал. Незнакомца не было. Солома была странно разворошена. Керосиновая лампа лежала на боку. Тимура аж пошатывало от усталости. Он сгреб ногами солому в кучу. Положил мешочек с деньгами под голову и мгновенно заснул.

Эрика играла с котенком. Котенок был тот самый — черный с белым. Матерчатый бантик на ниточке подскакивал на полу, котенок бросался на него, воображая бантик дичью, а себя не иначе как тигром. Эрика смеялась, но невесело. Слишком уж невеселые думы одолевали. На ней по-прежнему было серое монашеское облачение. И прав, конечно, был царь Даут, да и Тимка тоже, когда отмечали поразительное сходство между Эрикой и Сандрой. Они были похожи, как близнецы, неодинаково одетые и неодинаково стриженные. Возле дверей этой комнатки с зарешеченными окнами стояло на столике блюдо с едой и фруктами. Эрика посматривала на него время от времени, сглатывала слюну.

Вошел молчаливый слуга, цахец, судя по непомерным усам-штопорам.

Забрал нетронутое блюдо. На его место поставил точно такое же.

За огромным столом, заваленным свитками, фолиантами, картами местности, восседал Януар. С лупой в руке читал очередное чье-то донесение, написанное на обрывке ткани.

Прочитал. Взял несколько других донесений (одно было на пергаменте, другое — на куске кожи, третье — на дощечке), положил их рядом. Перечитал бегло.

Встал встревоженный.

Гремя коваными сапогами, размахивая руками нетерпения идти быстрее, пошел коридорами в покои Десебра.

Все, кто встречался ему на пути, норовили либо заранее свернуть в какой-нибудь закоулок, либо вдавиться в стену, дабы стать понезаметнее; воины вытягивались во фрунт с окаменевшими лицами. Боялись Януара при дворе наместника, явно боялись.

Возле решетки, отделяющей замок от покоев Десебра, он вынужден был остановиться. Цахец — охранник каменно смотрел на верховного советника, не сделав и движения, чтобы открыть замок.

— Ну! — нетерпеливо гаркнул Януар.

Цахец по-прежнему без всякого выражения зрил начальство. — Истукан цахский! — произнес Януар в сердцах, заметно напрягся, припоминая слово-пропуск. Наконец вспомнил: — «Змея и дьявол», чтоб твоя корова сдохла! — Однако быстро успокоился, пока охранник открывал засовы: — Впрочем, молодец! — И сунул ему монету.

— Премного благодарны стараться вашей милости! — хриплым полушепотом гаркнул цахец, дважды стукнул алебардой по полу, трижды пристукнул каблуками.

Тимур, оказывается, был свидетелем этой сцены: вжавшись в стену, неподалеку от решеток покоев наместника.

«Змея и дьявол», — повторил он. Дождался, когда охранник начнет ходить там, за решеткой, повернувшись к нему спиной, и ударился бегом по коридору, придерживая под мышкой завернутый в материю мешочек с деньгами.

Десебр был занят: сидел на краю маленького круглого бассейна и кормил рыбок. Вынимал из серебряного ведерка маленьких отборных лягушат и бросал им. «Рыбки» — острозубые, свирепые хищники — взлетали со дна к поверхности. Лягушата и дрыгнуть лапками не успевали.

— Позволь оторвать тебя, чтимый из чтимых, от государственных раздумий твоих… — с почтительной язвительностью произнес Януар, остановившись за спиной у Десебра.

— Хе! Ты шутишь, Януар? Это тревожит… Что, за неприятность ты собираешься сообщить мне? Десебр неохотно оторвался от своего занятия.

— Царь Даут объявил День Великого Возвращения.

— !!! — хрипло и досадливо каркнул Десебр и встал. — Он что? Возомнил себя воином после ночей с Детрой?!

— Вчера вечером он казнил Детру ядом.

Десебр коротко и негодующе взвыл. Взял ведро с лягушками и разом высыпал в бассейн. Вода в бассейне тотчас вскипела от взметнувшихся со дна рыб-чудовищ.

— Ах, Детра! — скорбно покачал головой Десебр. — Верная девочка моя… Я ведь рассчитывал на нее — очень! — в моих делах с Септебром, любимейшим из любимых! — Последние слова он произнес с ненавистью.

— Я подождал бы, чтимый из чтимых, думать о Септебре. В Кумрат идут воины со всех концов провинции. К утру у Даута было, уже семьдесят сотен копий. Почти все на конях. Войско Даута увеличивается каждый час.

— Распорядись, чтобы во всех когортах седлали лошадей. Заставы усилить вдвое и выслать их как можно ближе к Кумрату!

— Я знал, что ты сделаешь именно так, чтимый из чтимых, и посмел опередить тебя.

Десебр зыркнул на него с неудовольствием.

— Может быть, ты сам и поведешь моих латников на сброд Даута? — осведомился он. — Веди. А я пока покормлю моих рыбок.

— Прости, чтимый из чтимых.

— Что еще у тебя? — сварливо спросил Десебр, видя, что Януар не торопится уходить.

— Эрика, дочь Даута… — напомнил Януар. — Сейчас самое время объявить о будущей свадьбе. Это надломит Даута. Это внесет разброд и неуверенность в его войско. Позволь, я прочту то, что будут кричать глашатаи на всех площадях и базарах Перхлонеса.

Януар извлек из простой холщовой торбы, которая болталась у него на боку, кусок пергамента.

— «Эрика, светозарная дочь царя Перхлонеса Даута Мудрого, объявляет сим о своем горячем намерении сочетаться узами жены и мужа с самым чтимым из всех чтимых во всей Фаларии, наместником Десебром. Не одно лишь сердечное чувство к солнцеподобному Десебру, но и желание, чтобы мир и тишина царили на земле Перхлонеса, будут говорить устами Эрики, светозарной дочери Даута Мудрого, когда завтра в полдень она ответит „Да!“ на вопрос святой церкви, желает ли она стать любимой и верной женой наместника Десебра. Радуйся, народ Перхлонеса! Тишина и мир на нашей земле уже на пороге!»

— Она читала это? — чем-то недовольный, спросил Десебр.

— Ей необязательно это читать. Я даже не знаю, грамотна ли она. Я жду твоего слова, Десебр. Время уходит.

Десебр все еще морщился.

— Так ты видел ее? Какая она?

— Да будь она с лицом грифона, руками обезьяны и ногами крокодила, ты все равно должен был бы сказать: «Да!» Но у нее лицо ангела, руки нежны и белы, ноги… Ног, впрочем, не видел. И ты тем более должен сказать: «Да!» В твоем разговоре с Септебром, о котором ты так мечтаешь, ты будешь слышать за собой дыхание сотни сотен преданных тебе перхлонесцев, ты…

— Да! — рявкнул вдруг Десебр. — Да! И проваливай отсюда, ты мне надоел! Априла, Августа, Кривого Десебра и этого… германца, главного над арбалетчиками…

— Суитерн… Но он не германец.

— Какая разница?! Гони ко мне! Чтоб через десять минут были!

— Слушаю, чтимый! — Януар торопливо закосолапил к выходу.

Распахнулась дверь в комнату, где в заточении пребывала Эрика.

Эрика в растерянности и испуге смотрела на вошедших воинов во главе с Януаром и на двух женщин с ними.

— Встань, Эрика! — почти попросил Януар. — Надеюсь, ты не хочешь, чтобы к тебе применяли силу.

— Что вы хотите?

— Ничего страшного, девочка. Всего лишь снять с тебя мерку. Не к лицу дочери великого царя Даута Мудрого быть на собственной свадьбе в одеянии монахини.

Эрика онемела от удивления и возмущения.

— К-к-какой свадьбе?

— Не делай вид, Эрика, что тебе ничего не известно о собственной свадьбе. На всех площадях и базарах Перхлонеса глашатаи читают вот это…

Он протянул ей свиток.

— …Я не могу не выразить своего восхищения мудростью, которую ты выказала этим поступком. Истинно, ты — дочь Даута Мудрого. Наконец-то тишина и мир придут на истерзанную землю Перхлонеса.

Эрика была возмущена и растеряна.

— Это ложь! Я ничего не знаю об этом! Я не собираюсь быть женой ненавистного мне Десебра!

— Ну, это дела уже семейные… — усмешливо и нагло произнес Януар. — Собираешься не собираешься, но мерку с тебя снять нужно. — Он сделал знак. Два воина взяли Эрику за руки и как бы распяли ее. Женщины — надо полагать, портнихи — боязливо приблизились и стали обмерять девочку. Монашеский балахон явно мешал им в их деле. Одна из женщин, пожилая, сказала об этом Януару.

— Сбросьте с нее это! — приказал он воинам.

Те, с маслеными улыбками, с готовностью повиновались. Эрика осталась в коротенькой и тоненькой рубашонке. Слезы бессилия и унижения текли по ее лицу.

— В платье из кружев цвета бледной розы, — похотливо озирая Эрику, заговорил Януар, — ты будешь самой прекрасной невестой, какую только видел Перхлонес! Зависть — тяжелый грех, но я не могу не признаться, Эрика: впервые мне захотелось оказаться на месте Десебра!

— Я не забуду своего унижения, мерзкая тварь! — сквозь слезы, теперь уже сквозь слезы ненависти и злобы, проговорила Эрика. — Ты еще вспомнишь эту минуту!

— Я всего лишь исполнитель чужих желаний, милая Эрика. Увы! Всегда исполнитель и всегда чужих желаний. Не держи на меня обиды… Вы закончили? — обратился он к женщинам.

— Да, — ответили портнихи.

— Отпустите ее!

Воины отпустили руки Эрики. Все стали выходить из комнаты.

— Я убью себя!

Януар даже не изменился в лице.

— Она по-прежнему не ест? — спросил он у начальника охраны.

— Не ест и не пьет.

— Прекрасно. С этой минуты — вообще ни воды, ни капли вина. Никаких фруктов. Распорядись на кухне, чтобы в еду не жалели соли и перца.

Горбун вытер слезы.

— Это слезы радости, Далмат. Не смотри на меня с укором. Я и не чаял, что дождусь этого дня, Великого Возвращения. Многие из моих друзей не дождались. И твой отец в том числе.

— Рано плакать от радости. Великий День Возвращения не состоится, если Десебр успеет со свадьбой. Воины Даута не обратят копья против тех, кто защищает не просто ненавистного Десебра, а законного мужа законной наследницы престола! Я только сейчас понял все змеиное коварство их замысла.

— Я это понял сразу. Я вызнал, где они держат Эрику: в Старой башне. Туда один лишь ход.

— Ты говорил о деньгах, — сказал Тимур. — Вот деньги! — Он кинул горбуну мешок.

— Вход в Старую башню охраняют люди из цахской долины. Их нельзя подкупить. Но к Эрике ходит человек с кухни — он тибериадец, приносит еду. Сегодня приходили белошвейки — они шьют свадебный наряд для Эрики. Попробовать можно.

Келья Атиллы Лавениуса являла собой типичную картину лаборатории алхимика.

Когда Януар отворил двери, Лавениус внимательно следил за чем-то ядовито-зеленым, бурлящим в колбе.

— О! Благодарение небесам! — с наигранное радостью воскликнул придворный лекарь. — Сам Януар осчастливил эти зловонные стены своим появлением.

Он что-то бросил в колбу — колба яростно забурлила и мгновенно окрасилась всеми цветами радуги. Что-то бросил в тигель — тут же раздался взрыв, взметнулся дым. Сделал жест — и оглушительно, на разные лады, завыли крохотные еще зверолюди за решетками клеток.

— Я всегда так делаю, Януар, — по-простецки объяснил Лавениус, — когда кто-то навещает меня в моем уединении. Человек сразу же преисполняется трепета и почтения перед моими занятиями.

— Зря старался. Я и так преисполнен почтения.

— И все же… Позволь еще один фокус? Его еще никто не видел.

Быстро слил из нескольких кувшинов какие-то жидкости, встряхнул.

Что-то немощно зашипело, поплыл тощий дымок.

Лавениус сморщился.

— Не получилось, верховный советник… Не изволь казнить. Должно быть, твой приход слишком взволновал меня, — почти весело прокомментировал он свою неудачу.

— Меньше вони будет.

— Тогда взгляни хоть на моих ребятишек! Я боюсь пасть в твоих глазах. Обрати внимание, им нет еще и года, а зубы у них, как у вполне взрослого шакала. У них не будет этой смешной человеческой привычки ходить прямо. Зато в проворстве бегать и прыгать они не уступят горной кошке. Хороши? Сознайся, Януар! Они тебе нравятся?

— Меня тошнит глядеть на твоих «ребятишек»! — отозвался Януар. — Ты знаешь это. Когда ты умрешь и попадешь в ад, надеюсь, терзать тебя будут именно они.

— Неужели я попаду в ад? — с притворным ужасом вскричал Лавениус. — Ты это точно знаешь? Откуда? И расхохотался, безбожный человек.

— Десебр хочет, чтобы сегодня к вечеру Эрика, дочь Даута, уже вкусила твоего настоя.

— Наш юный жених от нетерпения роет землю копытом?

Януар посмотрел холодно:

— Ты не настаиваешь, Лавениус, чтобы я передал твои слова Десебру?

— Пожалуй, что я не настаиваю. Впрочем, дело твое.

— Настой готов?

— Или я зря сижу в этой темнице? Вот он.

Он показал невзрачный глиняный флакон, заткнутый тряпицей.

— Не хочешь попробовать?

Он подманил кошку, греющуюся в солнечном квадратике на подоконнике. Капнул из флакона на пол. Кошка недоверчиво обнюхала, лизнула. Затем жадно вылакала все, что было налито. Даже камень дочиста вылизала.

— Посмотри, что с ней сейчас будет.

Кошка сделалась словно бы пьяная. Вдруг начала двигаться какими-то замысловатыми кругами… затем пала набок, томно отбросив лапы… затем перевернулась на спину… Стала верещать требовательно и страстно. Затем и вовсе уже непристойные вещи стала проделывать.

— Бедная Эрика! — почти искренно сказал Януар. — Неужели она будет вытворять то же самое?

— Чувствовать она будет то же самое… — отозвался Лавениус. — Даже одно только прикосновение мужской руки к ее руке сделает ее покорной и беспамятной, как народ солнпеподобной Фаларии. Этого вы хотели с Десебром?

— Ну… Пожалуй, что этого.

— Я счастлив, что сумел угодить влюбленному Десебру!

— Твои шутки, Лавениус, приведут тебя на плаху.

— Все дороги ведут на плаху. Просто не все проходят эту дорогу до конца. Слышал я, что Даут идет на Перхлонес?

— Тебе-то что беспокоиться? Ты просто лекарь.

— Я и не беспокоюсь. Этот вопрос — к твоим словам о плахе. В случае чего обращайтесь с Десебром ко мне: у меня есть дивная композиция! Стоит только помазать, и отрубленная головенка приклеивается намертво!

— «Намертво» сам себе приклеивай, старый циник. Сколько этого зелья требуется влить в кувшин с вином?

— Лей, не жалей, Януар! Десяти капель хватит даже для глубокой старухи.

Януар взял флакон осторожно и боязливо. Бережно опустил в карман одежды.

Блюдо для дочери Даута было уже приготовлено.

Януар, спустившийся в кухню, спросил у тибериадца, готового взять поднос:

— Эрика, дочь Даута, что-нибудь съела за день?

— Ничего не ела. Ничего не пила. Ничего не пила, потому что пить было приказано ей не давать.

— Сейчас дай.

На блюде появился кувшин с вином и еще один — с водой.

Януар накапал в каждый кувшин из глиняного флакона.

— Неси!

Тибериадец понес блюдо вверх по крутой лестнице.

На одном из поворотов глаза у него полезли из орбит от страха.

Перед ним стоял горбун, направляя острие копья к горлу.

Посуда забренчала на блюде.

Тибериадец затравленно оглянулся — с другого бока его подталкивал Тимур. Лицо Тимура было наполовину закрыто плотной повязкой.

Посуда забренчала и того пуще.

— Осторожно, дружок! — приветливо сказал горбун. — Так ты оставишь бедную Эрику без обеда.

Совместными усилиями они завлекли тибериадца в каморку, здесь же, на площадке лестницы.

Горбун взял у него блюдо, поставил на стол.

— Давай-ка на всякий случай и это… — сказал он, расстегивая пояс с мечом.

— Ва-ва-ва… — сказал тибериадец трясущимися губами.

— Я отдам тебе твой меч, не бойся. Никто и не узнает. Ты лучше скажи мне, дружок, сколько у тебя коров?

— Ко-ко-ко?..

— Смотри не снесись, — заметил горбун. — Именно ко-ко-ко-ров.

— Не-е-е! — наконец выдавил нечто членораздельное тибериадец.

— Плохо, Служишь, служишь, а ни одной коровы нет. А хочешь ведь?

— А-а! — воскликнул, разулыбавшись, тибериадец. — Да!

— Видишь? — Горбун показал ему кошелек. — Тут не одна корова. Тут целое стадо коров. Стадо коров лучше, чем одна корова?

— А-а! — опять, уже с мечтательностью во взоре, осклабился солдат.

Горбун дернул завязки на кошельке, высыпал на стол монеты.

Глаза тибериадца вспыхнули.

— Ты пока посчитай, сколько у тебя будет коров. А чтоб удобней было… — Горбун снял с его головы шлем, надел на Тимура. Снял плащ. Тоже надел на мальчика. Перепоясал мечом.

— Ты какие слова говоришь страже, когда проходишь?

Тот уже считал монеты, откликнулся с готовностью:

— Змея!

— А еще?

Тот задумался, не отрывая глаз от груды монет. Почесал в голове, вспомнил:

— И дьявол! Во!

— Молодец!

Тибериадец опять принялся за монеты. Удивительнейшим образом он стал в этот момент походить на Георгия. Тимур смотрел потрясенно.

— Ты погоди! Успеешь сосчитать свое богатство. Кто-нибудь что-нибудь добавлял в еду, в вино, в воду?

— А-а? — У солдата вид был невменяемый. Глаза глядели тупо, он вряд ли понимал вопрос. Взглядом то и дело возвращался к деньгам.

— Кто-нибудь… — раздельно, как больному, повторял горбун, — в еду или в вино… делал… буль-буль?

— Буль-буль! — слабоумно обрадовался тибериадец. — Януар. Буль-буль. Вот! И вот! — И он показал на кувшины с вином и водой. Глядел на горбуна, сияя и глупо улыбаясь.

— Считай, считай…

Горбун вылил вино и воду из кувшинов на пол, из угла выволок большую плетеную бутыль. Сполоснул кувшины. Налил из бутыли.

— Ну, Далмат… — сказал он, волнуясь. Поправил шлем на голове Тимура, расправил кольчугу, свисающую с боков шлема, — Усы бы тебе! — сказал с сожалением.

Тимур обиделся:

— И так сойдет!

Попытаться освободить Эрику силой, как надеялся Тимур, было бы безумием.

Ближе к вершине Старой башни стражники, в основном цахцы — неподкупные, тупые, все как один с усами-штопорами, — стояли чуть ли не через каждую ступень.

Тимур нес блюдо, очень опасаясь уронить его, и все его мысли были заняты только этим. Может быть именно поэтому вел он себя естественно и подозрений не вызывал.

Возле решеток, непосредственно у входа в комнату Эрики, дорогу ему заступил начальник стражи.

— «Змея и дьявол»! — с некоторой досадой в голосе сказал Тимур. — Открывай, не тяни. Ничего не жрет, а все равно наложили целую гору. Все руки оттянул.

Начальник стражи смотрел не то чтоб с подозрением, но с некоторым удивлением.

— А где этот? — Он жестом обрисовал усы тибериадца.

— Януар велел отрубить ему голову: он опрокинул кувшин с вином на одежды верховного советника. От пупа и ниже верховный советник сделался красным.

— Га-га-га! — подумав, заржал начальник стражи — цахец, разумеется. — Красный? Га-га-га!

Хохоча, он отворил решетки, сбросил наружу засовы на комнате Эрики. Предупредил:

— Будь осторожен. Она кидается чем попало.

— Ничего… — успокоительно произнес Тимур, входя с блюдом в комнату, и в ту же секунду о шлем со звоном разбилось что-то стеклянное.

— Тише ты, дура! Убьешь ведь! «Змея и Роза» — шепотом добавил он.

Эрика застыла с занесенной в руке тарелкой.

— Повтори… — попросила она с мольбой и надеждой.

— «Змея и Роза», — повторил Тимур и только теперь взглянул на нее пристально. Он поразился: перед ним стояла Сандра, но длиннокудрая, в сером монашеском балахоне.

— Слушай! Вчера я видел твоего отца. Он сказал свадьбы не должно быть ни в коем случае. Он сказал мне: можешь убить ее — тебя то есть, — но свадьбы не должно быть.

— Ее и не будет! Скорее солнце поднимется на западе, скорее…

— Погоди ты! Ничего не пей. Вот это — можешь. Мы подменили вино. Они подмешивают зелье, после которого ты послушно станешь невестой Десебра.

— Никогда! Лучше я… Я лучше вот этими самыми руками…

— Ты можешь слушать? — уже сердясь, оборвал Тимур.

— Я лучше умру от голода и жажды, нежели соглашусь…

— С тобой хорошо мыло есть — не даешь рта открыть. Повинуйся только тому, кто скажет «Змея и Роза». Но только повинуйся. И не болтай столько!

— Я целый день молчала, — резонно ответила Эрика.

— Представляю, какая это была мука для тебя. Мы тебя не оставим. Свадьбы не будет. Свадьбы не должно быть, и ее не будет, сказал твой отец.

— Только, если можно, не убивай меня, а? — Она сделала глазки.

— Ч-черт! — не удержался от восклицания Тимур, на секунду задумавшись. — До чего ж ты похожа на одну мою знакомую!

— Эта тарелка все-таки сейчас полетит в твою голову. Я наследница престола. Я Эрика, дочь Даута Мудрого! А ты смеешь сравнивать меня…

— Ладно, ладно… Наследница престола… Вот обижусь, брошу вас тут одних — посмотрю, как запоете!

— Ты когда придешь? Приходи скорей. Я хоть и швыряю в них чем попало, а мне страшно. Да и тарелок уже не осталось.

— С тарелками поможем…

Выходя из комнаты с блюдом, Тимур заметил начальнику стражи:

— Откуда вы такую взяли? Ведьма, а не девчонка! Бедный, бедный Десебр! Мне от души жалко его…

— Миловидова! Не сачкуй! — привычно заорала в мегафон «мадам Карабас», глядя вслед уплывающим девчонкам. — Я тебя все равно вижу! — И, исполнив сей обязательный ритуал, облегченно направилась к креслу, стоящему на солнышке. На ходу уже снимала тренировочный костюм.

Девочки лениво плыли к буям на выходе из бухты. Переговаривались: — …он говорит: «А сегодня вечером?» Я отвечаю: — «А сегодня вечером — тем более!» — Ну и дура! — …а в магазине рядом, за те же двадцать франков, смотрю!.. — …опять, говорит, лишний компот взяла? Это ж надо такой стервой быть!

Рядом с плывущей Сандрой появилась вдруг из-под воды седая голова Тимура.

— Боттичелли! Не сачкуй!

Сандра была почти грустная.

— Я тебя ждал-ждал на берегу! А ты все плаваешь-плаваешь…

— Будешь плавать, — отозвалась девочка. — Она меня собирается со сборов отчислить. Уже в Москву позвонила. Я же на построение тогда все-таки опоздала.

Она покосилась на Тимура, плывущего рядом:

— А ты опять там был? Совсем белый стал, бедняжечка…

Тимур искренне огорчился.

— Ты, значит, никак не можешь?

— А что там случилось?

— Да понимаешь… — горячо стал рассказывать Тимур: — Все на волоске повисло!

«Мадам Карабас» загорала, подставив солнцу телеса.

Ей было славненько. Она даже мурлыкала какую-то песенку себе под нос.

Вдруг почувствовала, что солнце кто-то заслонил. Открыла глаза. Перед ней стояла Сандра.

— Почему не в воде, Миловидова? Опять сачкуешь?

— Мне нужно в город. Срочно позвонить. В Москву.

— Зачем в Москву? — вскинулась «мадам».

— В ДСО «Труд». Зайцеву. Вы же меня все равно отчисляете?

— Ты, Миловидова, не дури. Решения еще никакого нет…

— Мне надо позвонить.

— Ты понимаешь, что собираешься делать?! На носу первенство, через месяц — приз «Советской женщины», а она… ишь, чего выдумала! Никуда не пойдешь!

— Мне надо позвонить. Мне нужно в город, — закаменев в упорстве, повторила Сандра, повернулась и пошла. Она была уже одета для города. В руках была полиэтиленовая сумка.

— Миловидова! Стой! — караульным голосом гаркнула «мадам Карабас». — Ты же команду разбиваешь! И бросилась за Сандрой.

Сандра тоже побежала.

— Не сметь звонить Зайцеву! Сашка! Не дури!

— Я вернусь, не бойтесь! К вечеру вернусь! — крикнула издалека Сандра, которой почему-то жалко стало в эту минуту тренершу.

— Спокойно, Людочка! — сказала себе «мадам Карабас». — Вздохнули! Выдохнули! — Она подняла и опустила руки. — Она же сказала, вернется, так что спокойно, Людочка… Вдох! Выдох!

Смотритель наливал из заварного чайника в большую кружку и вдруг в изумлении прервал это занятие.

— Пришел? — спросил он.

— Вот… — Тимур положил на стол свиток с пятым донесением Детры. — Чтоб вы не думали… Монеты, правда… Но вы же сами говорили, что они вам не нужны!

— Насчет монет ты не беспокойся! Я и милиции сказал, что абсолютно ничего не пропало. Так что не беспокойся. Зря ты, конечно… Мог бы и так попросить.

Тимур порылся за пазухой, достал последнее донесение Детры.

— Ее последнее донесение. Даут казнил Детру.

— Казнил? А как он догадался?

— Догадался… — неохотно отозвался Тимур. — Вы перепишите, если вам надо. О чем она написала?

Смотритель с интересом схватил свиток.

— «Человеку, вручившему это, верь. Даут пока послушен и тих, но очень мешает Рахмет. Пришли нужного человека, чтобы Рахмет не мешал. Шесть десятков всадников ушли в сторону Карачара ждать сборщиков налогов. Слово теперь будет „Змея и Небо“. Пусть этот мальчик придет опять».

— «Этот мальчик» был ты? — тихо и потрясенно спросил смотритель.

— Я.

Сандра заглянула в комнату смотрителя из зала музея, недовольно спросила:

— Ты скоро?

— Кто это?

— Сандра. Она была там со мной. Мы опять собираемся. Десебр затеял свадьбу с Эрикой. Держит ее взаперти. Даут объявил День Великого Возвращения, но если свадьба будет… Они поэтому и торопятся со свадьбой.

— Подожди, подожди! — ошарашено сказал смотритель. — Она тоже была, ты сказал? Как же ей удалось?

— Не знаю. Как-то удалось. Сам не знаю.

Лицо смотрителя вдруг сделалось вдохновенным и одновременно же каким-то умоляющим.

— Тебя как звать?

— Тимур.

— Тимур! Друг дорогой! Попробуй, чтобы и я с тобой! Я же историк, Тимур! Мне нужно только одним глазом глянуть! Сделай!

Тот пожал плечами.

— Пожалуйста… Только не знаю, получится, не получится. А потом, Там же все по-настоящему! Сандру так даже пытали, до сих пор шрам. Может так повернуться, что и не вернемся.

— Все равно! — в лихорадочном возбуждении вскричал смотритель. — Только бы глянуть! Своими глазами глянуть! И стал торопливо рассовывать по карманам блокноты, карандаши, авторучки.

Втроем они очень быстро и озабоченно шли по набережной.

Возле причалов, перемахнув через ограду, возник перед ними Георгий.

— А вот и я! — заорал он, не сомневаясь, что все ему обрадуются. — Меня ищете? Я тута! Сделал вид, что только-только заметил Сандру:

— Сашенька! И ты здесь?

Попробовал обнять ее за плечики, но Сандра увильнула.

— Я обещал прокатить вас на «Анастасии». Пожалуйста! Моя яхта к вашим услугам, мадам!

И он опять попытался обнять ее. Сандра вновь увернулась от его объятий. Демонстративно взяла Тимура за руку.

— Простите. Мы торопимся. Пойдем, Тимочка! Они присоединились к смотрителю, который поджидал их в отдалении, и двинулись дальше.

— К Черной Мельнице? — спросил Тимур.

— Наверно… — отозвалась Сандра. — Если Дамдир ждет еще…

Смотритель прислушивался к их репликам, все еще не зная, верить ему или не верить в реальность происходящего.

— «Тимочка»… — с ехидством в голосе, удивленно повторил Георгий, глядя вслед уходящим.

— Жорик! — раздалось снизу от причалов. Георгий оглянулся. Возле «Анастасии» стоял уже знакомый нам пижон в белоснежном костюме. Двое телохранителей скучали невдалеке. Георгий спустился с набережной. Хмуро спросил:

— Ты ж позавчера приходил. Или забыл?

Тот улыбнулся ясно, белозубо и нагло:

— Жорик! Безудержная инфляция в мире капитала, равно как и рост цен на предметы второй, третьей и первой необходимости, вынуждает нас…

Георгий хмуро слушал, выкладывая из ведерка какие-то железки, которые он отмачивал в керосине. Керосин был грязный, весь в радужных разводах.

— Короче. С сегодняшнего дня наши услуги стоят дороже. Врубаешься, Жорик?

— Я тебе не «Жорик»! — сказал вдруг Георгий и выплеснул содержимое ведерка в физиономию белокостюмного пижона.

Тот взвыл, схватившись за лицо, заляпанное грязной жижей.

Георгий подскочил и от всей души влепил вымогателю в ухо.

Пижон кувырнулся в воду.

Телохранители уже спешили к Георгию.

Георгий схватил багор и с воинственным кличем бросился им навстречу.

На крик обернулись владельцы других лодок, оказавшиеся в этот час на причале.

Георгий уже схлестнулся с вымогателями.

Один из них, получив удар багром, все же, падая, сумел вырвать оружие из рук Георгия, и теперь второй — с удовольствием и мастерски — избивал Тимкиного брата.

Пронесся свист над причалами.

Вымогатель оглянулся. На него, кто чем вооружившись, бежали дотоле смиренные данники.

Он бросился бежать, но не сумел. Георгий, с разбитым лицом, с заплывшим глазом, прыгнул на него и они вновь покатились по песку.

Белокостюмный под шумок уплывал по-собачьи с места сражения. Он оглядывался со страхом.

Тимка и Сандра смотрели сверху на развалины Черной Мельницы. Растерянность была на их лицах.

— Давай все-таки попробуем! — неуверенно сказал Тимка.

— Ага!

И они побежали по тропинке вниз. Когда, преодолев заросли колючего кустарника они почти уже достигли цели и подняли глаза, Черная Мельница (не развалины) вся открылась их взорам. Шумела вода в сливе. Было тихо.

Смотритель, гораздо отставший от молодых, еще воевал с зарослями.

У него на глазах Сандра и Тимур вошли в окованную железом дверь и скрылись во мраке. Медленно и важно дверь закрылась за ними.

Смотритель наконец тоже выбрался. Подбежал. Дверь, ведущая внутрь развалин Черной Мельницы была заколочена позеленелыми древними досками. Дремучая ржавчина покрывала железные скрепы. Огромный, черный от древности замок густо оброс мохом.

— Тимур! — Смотритель в почти детском отчаянии подергал дверь. — Где вы? Прислушался. Никто не отвечал. Цвиркнула птичка над головой и какнула смотрителю на плечо.

— Свистни, — попросил Тимка.

Негромкий призывный свист Сандры гулко разнесся под сводами мельницы. Дамдир выглянул, сжимая в руке обнаженный меч.

— Дамдир! Миленький! Ты тут?

Дамдир сдержанно, но обрадовано улыбнулся.

Подскакали ко рву. Привязали лошадей. Подошли, и ужас нарисовался на лицах у всех, Даже Дамдир смотрел в ров со страхом в глазах. Там по-прежнему кишели, царапая стены рва когтями, роняя слюну и скаля кривые, страшные зубы зверочеловеки Лавениуса.

— Т-т-тимочка! — прямо-таки сотрясалась от страха Сандра. — Как же мы? Что же это такое?

Тимур добыл из-за пазухи дудочку свою. Заиграл. Зверолюди угомонились.

— Не бойтесь, — сказал Тимка, как говорил когда-то горбун. — Их взяли детьми. Это колыбельная. Они до сих пор помнят свою колыбельную. Видите?

Он снова заиграл.

— Спускайте лестницу. Я буду играть. Они никого не тронут. Переберемся на ту сторону! — говорил Тимка на краткое время отрываясь от игры.

Спустили лестницу, и вначале Дамдир, а потом и Сандра слезли на дно рва. Последним спустился Тимур, не переставая играть.

Сандра стояла, окоченев от страха. Зверолюди ластились к ней, просили погладить.

Дамдир приладил лесенку к противоположной стенке рва. Последним выбрался Тимур. Подняли лестницу, Тимур кончил играть, и зверолюди, почувствовав, что их обманули, взвыли от ярости, бросились на стену рва.

— Вот сейчас я, наверно, точно поседела! — сказала Сандра. — Погляди.

— Ничего ты не поседела! — отвечал Тимур. А вот как с твоими волосами быть? Не могла подлиннее отпустить! У Эрики во-о какие!

— Ну и иди к своей Эрике! У меня, между прочим, градуированное каре! И еще, между прочим… Вот! — Она жестом фокусника извлекла из полиэтиленовой сумки с надписью «Березка» белокурый парик. — У Ольги Кудряшовой увела! Она все равно не носит.

— Ух ты! — не сдержал восхищения Тимур. — Вот умница! Слушай! — Он посмотрел на нее как бы новым взглядом. — Ты и правда умница.

— Спасибо! — иронически надула губки Сандра. — Только сейчас догадался?

— Ты и умница, и красавица… почти как Эрика! — подначил ее Тимур.

— Ща ка-ак дам!

Тем временем Тимур открыл потайную дверь в крепостной стене, и, тревожно озираясь, они проникли в винный подвал.

— Придется, Дамдир, ждать… — словно бы извиняясь, сказал Тимур. — Не знаю, сколько. Или я, или Сандра, или такой, с горбом, придет. «Змея и Роза» — это наше слово.

— Иди, — кратко отозвался Дамдир. — Я умею ждать. Ее, — он кивнул в сторону Сандры, — береги.

— Не знаю, Дамдир. Как получится. Мы такое придумали… Сам не знаю, как получится. Главное что? Чтобы свадьбы Десебра и Эрики не было, так? Так. Ну а остальное — как получится. Посмотрим. Пойдем, Сандра!

Сандра накинула свое пончо. Она волновалась.

— А почему, Тимочка, — шепотом говорила она, — я когда вот это пончо в лагерь принесла, оно такое, как будто вылинявшее было, а сейчас опять яркое? Ты не знаешь, почему это, Тимочка?

— Ты помолчишь? Трещишь, прямо как эта… как Эрика.

— Еще раз вспомнишь ее, точно говорю, в лоб схлопочешь! Ты мне дай только до этой Эрики добраться, я ей скажу пару ласковых!

— Тсс!

Два воина, погромыхивая древками копий по камням лестницы, спустились мимо Тимура и Сандры, пошли по коридору.

Они торопливо и осторожно побежали по лестнице, ведущей вверх, к Старой башне.

На площадке, где Тимур с горбуном остановили тибериадца, Тимур замер, прислушался, а затем условно постучал в дверь каморки.

Горбун тотчас открыл.

Тибериадец вскочил — стоял по стойке «смирно», а глазами «начальство».

— А-а… — сказал ему Тимур. — Ну? Сколько коров насчитал? —

Десять! — явно все еще не веря в случившееся, ликующим шепотом выкрикнул тибериадец.

— Ну, теперь заживешь…

Тимур отозвал горбуна к окну, и они стали быстро переговариваться о чем-то.

Тибериадец глядел выпученными глазами на Сандру, затем выпалил в несказанном удивлении, восторге почтительном страхе:

— Эрика!

— У-у-ух! Н-н-надоели же вы мне со своей Эрикой! — возмущенно высказалась Сандра, — Ща-а ка-ак брошу все! И уйду! Сами кувыркайтесь тут без меня! «Эрика… Эрика…»

— Эрика! — уже утвердительно-радостно и тупо повторил тибериадец, за неимением начальства пожирая глазами Сандру.

Горбун беззвучно выскользнул в дверь. Тимур закрыл засов.

— Ну вот, сейчас самое главное… — сказал он Сандре. — Сумеет он швеек уговорить или нет. Боишься?

— Не-е… — храбрясь, ответила девочка.

— Боишься. Я и сам боюсь. Коленка вон почему-то прыгает. Ты только не вздумай пить у нее там, из кувшина! Потерпи. Я ж тебе рассказывал, какое зелье они подмешивают? Главное сейчас — сумеет он их уговорить или нет?

— Ты, может, помолчал бы? Трещишь, прямо как эта… Эрика!

Тимур усмехнулся:

— Она тебе понравится, вот увидишь. Только не забудь сказать ей «Змея и Роза». А то звезданет чем-нибудь! Меня чуть тарелкой не убила! — В голосе его звучало нечто похожее на восхищение.

— Уж что-то ты чересчур много говоришь об этой… Влюбился, что ли? — Тимка посмотрел на Сандру и сказал очень по-взрослому:

— Дурочка! Она же просто на тебя похожа.

— То-то же, — удовлетворенно отозвалась Сандра, но видно было, что румянец радости и смущения выступил у нее на щеках.

Раздался условный стук в дверь.

Тибериадец вскочил, встал по стойке «смирно».

Тимур отодвинул засов. Горбун впихнул в каморку девушку, шумно дышащую от волнения, перепуганную; в руках она сжимала кошель с деньгами.

— Быстро! Надевай ее накидку! — скомандовал горбун Сандре.

Сандра накинула на голову покрывало девушки. Оно почти совсем скрыло лицо Сандры.

От дверей Сандра вдруг вернулась, быстро поцеловала Тимку в щеку:

— Пока, Тимочка!

— Пока! Ни пуха ни пера!

— К черту, Тимочка!

И исчезла.

Горбун перекрестился.

Белошвейка сидела возле стола, вся еще окоченевшая от страха и волнения. Пораженно взирала на кошель с монетами.

Тибериадец присел рядом, глянул ей в лицо. Показал свой кошель. По размеру он был точно такой же, как и у белошвейки.

— Десять коров, — сказал он нежно и вкрадчиво. И показал на свой кошель. — Десять коров… — И показал на кошелек девушки. Ткнул пальцем в оба кошелька и, как великое открытие, сообщил: — Десять и десять — два раза по десять коров? А? — И уставился на девушку.

Похоже, что это было предложение руки и сердца.

Впереди шел вооруженный воин. За ним три женщины осторожно и аккуратно несли свадебный наряд Эрики.

Замыкали шествие еще два воина. Сандра несла подол платья. Загремели засовы. Воин вступил в комнату Эрики.

— Приказано примерить, — объявил воин.

— Не буду ничего мерить! — Эрика стояла с грозно занесенной рукой. В руке — длинная острая вилка для мяса. — Сделаешь шаг — я убью себя!

— Погоди! — сказала Сандра, появляясь из-за плеча воина. — Дай я с ней поговорю! — И бесстрашно приблизилась к Эрике.

Эрика смотрела на нее с некоторой ошалелостью во взоре.

— «Змея и Роза», — громко прошептала Сандра, повернувшись спиной к дверям и лицом к Эрике. — Давай быстренько примеряй!

Выволокла на середину комнаты ширму, которая отделяла ложе наследницы престола от посторонних взглядов. Громко крикнула:

— Вносите! — А воину, по-прежнему стоящему у дверей, сказала: — Я думаю, вам необязательно видеть, как невеста Десебра примеряет платье?

Тот напрягся, пытаясь осмыслить чересчур витиеватую для его разумения фразу, потом, когда понял, о чем речь, чрезвычайно этому обстоятельству обрадовался, глупо, во весь рот заулыбался. Дважды стукнул копьем об пол, трижды пристукнул каблуками, повернулся и вышел за дверь.

Женщины внесли платье, повесили его на ширму.

За ширмой шло переодевание.

— А это как застегивается? — шепотом спрашивала Сандра, уже влезши в платье Эрики. — Во дикари! Нет чтоб «молнию» обыкновенную… А здесь завязочки, что ли?

Эрика тоже переодевалась, часто, молча и удивленно взглядывая на Сандру.

Наконец Эрика накинула пончо и накидку. Сандра облачилась в монашеское одеяние Эрики.

Котенок — черный с белым — сидел неподалеку и со всевозрастающим беспокойством глядел то на Эрику, то на Сандру. Похоже, он был в недоумении.

Наконец Сандра достала парик, надела на голову.

Котенок перевел взгляд с Сандры на Эрику, с Эрики на Сандру, горестно вдруг заверещал и, срываясь, стал карабкаться вверх по шторе.

Можно было понять котенка: где — Сандра, где — Эрика, невозможно стало разобрать.

— Ты чем глаза рисуешь? — деловито осведомилась Сандра, поглядевшись в зеркало. — Тоже мне «зеркало»! Ничего не разглядишь! — подышала на полированный серебряный диск, потерла рукавом.

Подвела глаза.

— Ну все! Подать сюда Десебра! — Сандра расхохоталась. Засмеялась и Эрика.

— Если бы я не знала, что у меня нет родной сестры…

— Ладно, сестричка! Тебе пора тикать отседа!

— «Отседа»? — не поняла Эрика.

— Ну отсюдова! И смотри, если узнаю, что ты Тимочку охмуряешь, я тебе глазенки-то вот этими самыми ноготочками… фрр! — Она издала некий кошачий звук.

— Ой! — воскликнула Эрика. — Какие у тебя ногти! Ты их покрасила чем-то?

— Обычный маникюр. Ну, давай-давай, подружка! Тебя там ждут!

«Примерка» окончилась, и женщины (Эрика, разумеется, в их числе) столь же церемонно понесли платье вниз по лестнице.

На площадке их поджидал горбун. Эрика постучала в дверь каморки. Тотчас оттуда выскочила разрумянившаяся белошвейка. Вслед ей замаячила в дверях глуповато-влюбленная физиономия тибериадца.

— Так мы сговорились, Квестра?

Дверь перед его носом захлопнулась.

Десебр в волнении бегал по залу. Януар скромно стоял возле стола.

— Тем не менее все именно так, чтимый из чтимых… — говорил Януар, то и дело поворачивая лицо вслед за мельтешащим наместником. — Когорта Априла позорно бежит. Если они будут бежать так же резво, завтра к полудню дикари Даута будут у стен Перхлонеса.

— Априла — на копья ограды! Во главе латников пусть встанет Мартос! Арбалетчики этого… германца… пусть цепью стоят позади строя. Каждый, повернувший коня, — изменник! Пусть его и постигнет кара достойная изменника!

Януар довольно прохладно слушал распоряжения Десебра.

— Твое решение, как всегда, мудрое, чтимый из чтимых. Но, осмелюсь сказать, одной воинской мудрости сейчас недостаточно.

— Что ты хочешь?

— Поторопись со свадьбой, Десебр! Это единственное, что остановит сброд Даута. Это единственное, что спасет Перхлонес! Уже сегодня вечером ты должен быть обвенчан с наследницей Даута. Только это, чтимый из чтимых, спасет Перхлонес!

Десебр досадливо поморщился:

— Сознайся, у тебя в роду наверняка были сводники. Эта… Эрика… она уже отведала снадобий Лавениуса?

— Час назад мне донесли: она выпила целый кувшин воды и после этого съела весь обед.

— Ну и что? Как она ведет себя после этого!

— Она же не кошка. Страсть сжигает ее изнутри. Ты вскоре убедишься в этом и сам. Я видел ее сегодня. Она прекрасна, чтимый из чтимых.

Десебр все же еще колебался.

— Вместо того, чтобы вместе с моими латниками крошить дикарей Даута, я буду стоять под венцом, дышать благовониями и слушать бормотания святого отца?

— После этого, воля твоя, можешь крошить кого хочешь и сколько хочешь. Если тебе так уж нравится это… Но я — я пошлю тогда людей в порядки Даута и они будут кричать: «Против кого мы подняли копья! Мы подняли копья против Эрики и богом данного супруга ее Десебра! Это против воли небес!» Мои люди знают, что кричать. Не сомневайся, чтимый из чтимых.

— Ладно! — оскалился Десебр. — Давай распоряжения! Но пусть все будет быстро и коротко.

— Я повинуюсь, чтимый! — Януар, явно обрадованный, выскочил из дверей. Заторопился по коридорам к себе.

Белошвейки (и Эрика в их числе) церемонно и бережно несли по коридорам свадебное платье наследницы престола.

Остановились ненадолго возле одной из дверей.

Страж посмотрел, казалось, подозрительно. Открыл после некоторого колебания, услышав от старшей «Змея и Небо», — стал открывать замок.

За дверью был монастырский дворик. И их ждала, с трудом скрывая нетерпение, пожилая монахиня, наверное, настоятельница. Просияла, увидев Эрику.

Столь же церемонно и торжественно платье пронесли через двор, к одной из дверей.

Януар стоял, склонившись над столом, что-то рассматривая в сильное увеличительное стекло, вдруг распахнулась дверь и воины вволокли Тимура.

— Господин! Мы поймали его! Он пытался убежать. Это лазутчик Даута!

— Лазутчик Даута? — изобразил удивление Януар. — Это правда? Ты лазутчик Даута?

Тимур глядел на Януара одним глазом, поскольку второй заливала кровь из раны на лбу.

— Вели своим людям отпустить меня! — сказал Тимур и дернулся. Воины держали крепко. Януар сделал знак, его отпустили.

— Вели оставить нас одних.

Януар удивился:

— Ну что ж…

Те удалились. Тимур достал из-за пазухи донесение Детры, протянул Януару.

— О-о! — не скрыл изумления Януар. — И давно ты от Детры?

— Я выехал из Кумрата, когда солнце еще не взошло.

— В Кумрате все спокойно? Детра жива-здорова?

— В Кумрате все спокойно. Детра жива и здорова. Если она написала письмо…

— Ну, письмо… Письмо она могла написать заранее. «Пусть этот мальчик придет опять», — пишет Детра. Это про тебя?

— Наверное. Не знаю.

— «Пусть этот мальчик придет опять…» — повторил Януар. — А что прикажешь мне делать, если «этого мальчика» я к Детре не посылал? — Лицо его мгновенно изменилось, он хлопнул в ладони, и в дверях возникла стража. — Извини, Далмат. Тебе придется умереть. Мои люди скакали, к сожалению, быстрее, чем ты, и они рассказали мне про мальчика по имени Далмат, из-за которого погибла Детра. Тебе придется умереть, но прежде ты мне кое-что расскажешь, не так ли? Не обессудь, я сейчас очень занят — Десебр, понимаешь ли, женится, так что придется тебе пока поскучать без меня. Ты всегда такой молчаливый, Далмат?

Тимур молчал.

— Ну, мы еще поговорим, я не сомневаюсь.

Воины схватили Тимура и потащили вон. Горбун, оказавшийся неподалеку, в ужасе и отчаянии втиснулся в какую-то щель.

Когда Тимура протащили мимо, он, выждав немного, последовал за стражей.

Затем, очень скоро, тем же коридором пробежал назад, торопясь в подвал, к Дамдиру.

Дамдир вскочил, обнажив меч.

— Далмата схватили!

— Ты, я вижу, из Цаха? — спрашивал Тимур у воина, сторожившего вход в зарешеченную каморку. Тот молчал. — Вижу, из Цаха. У тебя на лице написано: «Я родился в Цахе!»

Тот каменно молчал.

— Слушай! А вот ты такую песенку слышал? — Тимур полез за дудочкой. Заиграл колыбельную.

Посредине коридора, едва заметная, лежала тонкая волосяная петля.

Стражник дозором обходил вверенный ему участок. Вдруг как подкошенный рухнул наземь! С необыкновенной быстротой заскользил на боку и скрылся за поворотом коридора.

Чья-то рука быстро высунулась из-за угла и подобрала оброненную алебарду. Дамдир примерял фаларийские шлем и плащ…

Цахец, охранявший Тимура, отставив алебарду к стене, сидел уже на полу и заливался слезами. Тимур играл колыбельную.

— Так дело не пойдет… — сказал Тимур. — Ну что ты уселся и ревешь? Лучше бы дверку открыл! Тот каменно молчал, слизывая слезы с усов. И снова зазвучала колыбельная. Цахец слушал, совсем уж расслабленный. Не замечая даже, как чья-то рука отстегнула с его пояса ключ.

…Как рука эта открыла замок на решетках…

Потом его, словно тяжелобольного, подняли на ноги — колыбельная все звучала и звучала.

Провели в каморку, усадили на место Тимура и закрыли замок снова.

Колыбельная еще позвучала немного и затихла в глубине коридора. Охранник очнулся, возмущенно взрычал, бросился трясти решетку.

Дамдир, горбун и Тимур крались по коридорам в глубь замка.

В небольшой замковой церкви было не сказать что битком народа: десятка полтора сановников, с десяток дам, десятка три-четыре стражников, неизвестно от кого плотной цепью опоясавших собрание.

— Согласен… — бурчливо и быстро ответил на вопрос священника Десебр и покосился на невесту. Ему явно хотелось разглядеть лицо Сандры, скрывающееся за фатой.

— Согласна ли ты, Эрика, дочь Даута, взять в мужья Десебра, наместника солнцеподобной Фаларии в Перхлонесе?

Сандра вдруг откинула вуаль с лица. Десебр глянул, и явное одобрение нарисовалось на его лице. Совсем другое дело.

Януар, который хоть и глядел сбоку, но сразу же почувствовал что-то неладное. Сандра, конечно, была очень похожа на Эрику, но все же это была не Эрика.

— Нет, дядечка! — нахально сказала Сандра. — Не согласна я брать в мужи вот их! — Она кивнула в сторону Десебра. — Во-первых, он старый, во-вторых, противный, а в-третьих, он хочет в жены какую-то Эрику, дочь Даута, а я не Эрика. Компренэ ву?

Десебр в ярости оглянулся на Януара. На Януаре не было лица. Он не знал, что делать. Потом замахал: давай, дескать, там разберемся!

— Не слушай ее, святой отец! — властно сказал Десебр. — Эрика немного не в себе от волнения.

— Сам ты не в себе! — возмутилась Сандра.

— Продолжай, сказано!

Испуганный священник быстро проговорил:

— А теперь в знак того, что судьбы ваши отныне и навеки слиты воедино, соедините ваши руки.

Десебр протянул правую руку. Сандра спрятала руку за спину.

Но тут же закряхтела от боли — Януар сзади, силой, тащил ее ладонь к ладони Десебра.

— Что за дела? — закричала Сандра. — Я не Эрика! Не желаю соединять руки с этим маразматиком!

— Соедините ваши руки, дочь моя! — почти умоляюще сказал священник.

— А-а! — вскричал в ярости Десебр и вдруг затряс правой рукой, кисть которой была насквозь пробита стрелой, пущенной с хоров, — Стража!

— Ага-га! — ликующе заорала Сандра и выскочила на церковное возвышение. — Выкусил? — И вдруг сорвала с себя парик. Скинула платье, оставшись в джинсах и фирменной маечке в обтяжку.

Собравшиеся завопили от суеверного ужаса.

— Ведьма!

— Это не Эрика!

— Взять ее! Стража!

Дамдир выстрелил еще раз — теперь уже в Януара — и тотчас спрыгнул с хоров, обнажая меч. Тимур тоже брякнулся рядом с Сандрой.

— Теперь тикаем! Дамдир! Уходим!

Отбиваясь от наседающих латников, Дамдир стал прикрывать отход Тимура и Сандры.

— Сюда! Сюда! — показывал им дорогу горбун. Внезапно из-за какого-то закоулка вывалилась куча стражников. Тимура схватили. Он вырвался, оставив в руках у стражников чуть ли не половину рубахи.

Из-за пазухи вылетела и покатилась по полу дудочка. Кто-то на нее в пылу борьбы наступил, и она рассыпалась прахом.

Сандра колотила алебардой куда попало — закрыв глаза.

Тимур шуровал копьем, как кочергой, не подпуская к себе близко воинов Десебра.

Вдруг латники посыпались в разные стороны. Это тибериадец — коровий владелец — ворвался в гущу боя, расшвыривая латников.

— Где Квестра? — орал он. Лицо его было уже разбито, и глаз наглухо заплыл. Он опять, на удивление, был похож на Георгия. И даже клик издавал точно такой же.

Бросились вниз, к винному подвалу.

Число преследователей увеличивалось с каждой минутой.

Дамдир был уже весь в крови.

Ворвались в подвал. Успели захлопнуть дверь и вдвинуть засов.

Тотчас же дверь стала содрогаться от ударов. Под сводами подвала гудело.

Дамдир выбил нижнюю бочку из многоэтажного штабеля — бочки посыпались, загромождая преследователям дорогу.

— Квестра! Где моя Квестра? — спрашивал тибериадец.

— А где Эрика? — спросила Сандра.

— С ней нормально. За нее не бойся. Слушай! — Тимур все в большей панике хлопал себя по бокам и карманам. — Дудка! Где дудка?! Я потерял дудку! Дамдир!

Все тотчас глянули в ров, где волновались в предвкушении пиршества зверолюди.

— Нам не выбраться отсюда!

Горбун посмотрел вдруг странно: глаза его загорелись сумасшедшим вдохновенным светом.

— Я отвлеку этих! — крикнул он, показав на зверолюдей, и побежал вдоль рва. Большинство существ бросились за ним, но штук пять осталось.

— Прощайте! — послышался крик горбуна, и все увидели, что горбун прыгнул в ров.

Тотчас вскипела дикая свара в том конце рва. Зверолюди, остававшиеся возле отряда, тоже кинулись туда, где терзали тело бедного горбуна.

— Быстро! Лесенку!

Спустили лестницу.

Переставили лестницу к противоположному скату рва, стали выбираться.

— Дамдир! — крикнул Тимур, выбравшись на ту сторону рва.

Дамдир отчаянно бился в узкой двери, ведущей из винного подвала наружу.

— Уходи, Далмат! Прощай! Прощай, Сандра!

— Дамдирчик! Миленький! — Слезы ручьем текли по лицу Сандры.

Подскакал тибериадец. Бесцеремонно подхватил ее под мышки, усадил на коня.

Из ворот замка появился новый отряд преследователей. На конях. С арбалетами.

Дамдира смяли. Он упал, и через его труп бросились ко рву преследователи. Некоторые, самые азартные, стали прыгать в ров. Тут же дикие вопли, алчное рычание, мольбы и проклятия огласили воздух.

Тибериадец, Тимур и Сандра успешно отрывались от погони.

Они не могли знать, что другой отряд преследователей идет им наперерез.

Тибериадец заметил это слишком поздно.

— Не успеем! — уныло сказал он, остановил коня и вынул меч. — Вы! — обратился он к Тимуру и Сандре. — По этой тропе! Они нас еще не видят. Может быть, сумеете!

— А как же ты? А твои коровы?

— Мои коровы при мне! — Тибериадец похлопал себя по боку и дал шпоры коню.

Тимур и Сандра кубарем слетели с коней, бросились по тропе, которая через кустарник большой дугой выходила к окраине города.

Они бежали что было сил.

Они бежали из последних сил.

Они бежали и уже чувствовали, что обманули погоню, и уже улыбались друг другу.

Арбалетчик с высокого холма видел, как они бегут. Спрыгнул с коня. Воткнул в землю двурогое фаларийское копье, как рогатину. В развилку копья пристроил арбалет.

— Ведьма!

Тщательно и неспешно прицелился. Выстрелил.

Стрела полетела.

Тимур и Сандра бежали теперь уже почти весело. Они не знали, что стрела летит…

…Летит над кустарником и над лугами с копнами сена…

…На фоне деревьев…

…На фоне домов — заурядных пятиэтажек, которые на рассвете казались даже красивыми…

…Вдоль улицы, в конце которой заворачивал, громыхая, первый утренний трамвай…

Они добежали.

Сандра обняла ствол чинары и от усталости села. Тимур обнял чинару у нее над головой, тяжело дыша и улыбаясь.

— ТИМОЧКА!!! — в ужасе и отчаянии крикнула Сандра.

Тимочка замер, обнимая руками ствол дерева. Стрела арбалета пригвоздила его к чинаре, пробив насквозь.

Когда через несколько мгновений он сполз назад, в стволе остался торчать обломок стрелы.

…………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………

— Тимочка! Тимочка… Ты ведь живой? Ты должен быть живой! — Сандра плакала над ним, Тимур слушал ее плач и нежные слова сквозь невыразимо прекрасную музыку и невыразимо прекрасные цветовые пятна, которые роились и переливались у него перед глазами. — Тимочка! Ну очнись же! Как я теперь без тебя, Тимочка?!

И он открыл глаза.

— Ф-фу! Наконец-то! — с несказанным облегчением сказала Сандра. Лицо ее было заревано. — Я тут чуть не расплакалась из-за тебя.

Она в изнеможении от усталости и счастья опрокинулась на траву и тоже стала смотреть в небо.

В небе плыли облака. Пролетела чайка.

— А вообще-то интересно, Тимочка. Что великий царь Даут Мудрый подарит нам на свадьбу? — спросила Сандра.

И с искренним интересом повернула лицо к Тимуру в ожидании ответа.

 

Черная полоса

Со сновидения все начиналось — со сновидения простенького, преисполненного, однако, странной тайны и едкой отчаянной печали.

Привиделось: вошла в конуру его грустная темная женщина и склонилась над ним, и — безмолвно и почти беспечально — стала всматриваться в его спящее лицо. А он — делал вид, что спит.

Он боялся открыть глаза, потому что очень уж стыдно ему было перед этой дорогой для него женщиной: и за то, что он вот уже сколько лет такой и все никак не может найти в себе волю стать другим, но, главное, прямо-таки изжигала стыдом, вопияла катастрофическая мысль: «Господи! А на столе срач-то какой! Она же видит! Хотел ведь, сволочь, вчера прибраться!»

Потом все-таки отворил, насквозь виноватый, глаза и — ну, конечно же! — никого и ничего не увидел.

Один только серенький грязненький свет-полусвет неохотно царствовал в халупе, да медленно истаивало будто бы темноватое облачко некое, смутно похожее на силуэт этой странно-болезненно дорогой для него, незнакомой женщины. Быстренько растаяло облачко, и одна только нежная грусть-тоска осталась.

«Ох-хо-хо! — вздохнул он в голос. — Опять, что ли, жить!»

Сбросил на пол хурду-мурду, которой покрывался на ночь, сел на расхлябанном своем топчанчике и первым делом, даже как бы исподтишка, глянул в сторону стола. Зря надеялся.

Грубо раскуроченные консервные банки — и вчерашние, и недельной, и месячной давности; кастрюльки какие-то, все, как одна по пьяни сожженные; окаменевшая полбуханка черного хлеба, уже нежно-голубенькой плесенью зацветшая; тарелки с чем-то вконец заколевшим, почернелым, уже давно несъедобным, огрызки, объедки, оглодки; водочные, весело сияющие пробки в устрашающем множестве; грудой вываленные (искали вчера окурки) пепельницы…

А надо всем императорствовала трехлитровая белесой мути банка, в которой, как в кунсткамере, плавали мертвенно-серые куски аж с Нового года протухающей, самодельного посола рыбы-ставриды, один лишь вид которых вызывал у него по утрам тошнотворное отчаяние и странное, мгновенное бессилие воли.

Он подумал о давешней женщине из сна и его опять замысловато скрутило от стыда: «А каково ей-то было в такой помойке?» — подумал, как о живой.

Он сидел на краю топчана, скрючившись. Привычным жестом грел ладонью привычно ноющее брюхо и будто бы с интересам даже разглядывал красиво рифленные лепехи красной глины на полу. Углубленно размышлял: «Чьи же это сапоги могут быть?..»

Потом он мечтательно сказал себе: «А что, если мы с тобой, ДэПроклов, напрягемся и хоть какой-нибудь порядок наведем? Нельзя же все-таки так, в самом деле…» — и тут невероятно оживился.

Итак, первым делом надобно принести с улицы таз, куда все сваливать. Консервные банки — в пустое ведро, и — на сухую помойку, на окраину господского сада. Кастрюльки — за порог. Залить до поры до времени водой, пусть отмокают. Тряпку — где тряпка? — в дождевой кадке намочить, слегка отжать. Все, на столе остающееся, одним махом! к чертовой матери! в таз! Тряпку еще разок намочить и клеенку от закаменевшей грязи этой отдраить! Ать-два! Любо-дорого глядеть, какая наступила чистота!

Все это он с превеликой бодростью проделал, задницы, однако, так и не оторвав от топчана своего.

Затем, маленько отдохнув, усилился волей, не разгибаясь приподнялся и извлек из кучи окурков бычок пожирнее. Закурил и точнехонько вернулся в нагретое продавленное место тюфяка.

Снова стал сидеть, тихо претерпевая похмельную нуду в желудке и с любопытством следя квелые, серенькие, бестелесные мыслишки, которые, подобно сонно-очумелым жукам-плавунцам, коротенько и бестолково дергались, надолго вдруг замирая в оцепенении, на поверхности мелко дрожащего студня, каковым, вместо мозгов, полна была его голова… и все крутилась-крутилась, надоедно повторяясь, фраза: «Нет того веселья… то ли куришь натощак… то ли пьешь с похмелья… нет того веселья… то ли куришь натощак…»

Вот так он жил.

Вот так он жил уже года три, что ли. А может, и пять — утомительно подсчитывать было, да и страшновато было подсчитывать сроки бичевания своего.

«Черная полоса! — объяснял он всем, кто хотел слушать. — Ничего уж тут не поделаешь, брат, коли черная полоса в жизни».

А сам про себя на без ехидства комментировал: «Ну, конечно, ага, черная полоса. Аж до горизонта. Просто забичевал ты, паря!»

Теперь-то такая откровенность даже и не пугала.

Было, конечно, время, когда и дергался и что-то этакое, чтоб вырваться, сделать пытался. Прошло то время.

Дивно вспоминать, но в самом начале так даже и в удовольствие было — плыть по течению, ручки-ножки разбросав, обиду в себе лелеять: «За что, сволочи?!!» это, когда отовсюду ни за что ни про что повыгоняли, печатать напрочь перестали, в командировки посылать перестали, когда знакомые, как один, стали делать вид, что видят впервые, когда и жена ушла (ну, это-то даже и к лучшему) — когда в одночасье, одним словом, поползла под откос вся его драгоценная жизнь.

Тогда еще верилось, что это все не всерьез, не может быть такое всерьез, надо маленько переждать, и все вернется в наезженную колею. Хрен-два.

Что-то где-то (а что именно, а где именно — он даже и предположить не мог) он нарушил, натворил, что-то таинственное преступил, о чем ни одна сволочь прямо в глаза ему не сказала, даже и не намекнула, но что, как по команде, заставило вдруг всех начать относиться к нему, как к прокаженному.

Сперва, чего уж скрывать, было и страшновато и тошно, и так было довольно долго.

Потом стало зло и скучно.

А потом: «Ну и идите вы все к чертовой матери!!» — такое пошло настроение.

И даже услада стала смотреть, как погрязает в незаслуженном дерьме ДэПроклов — золотое перо, любимый его человек.

В долг, понятное дело, давать перестали. Мгновенно, тоже, как по команде.

Стал загонять книги. Таскал вначале по одной-две, стеснялся, потом уже и связками таранил, пока не остались ото всей библиотеки «Книга о вкусной и здоровой пище» (любимое на безденежье чтение) да облитая киселем «Семья Тибо» французского письменника Роже Мартен дю Тара, которую несмотря на огромные художественные достоинства ни в одном букинистическом даже и к оценке не принимали.

Аппаратуру, натурально, тоже спустил. Оставил себе только старенький «Асахи» с дежурным полтинником и телевичком-90. Должно быть, надеялся — да ведь и в самом деле долго надеялся — что вдруг призовут, вдруг предложат сгонять куда-нибудь к черту на рога, а у него, будьте любезны, уже и аппаратура наготове.

Потом даже и до одежонки дошло.

А затем — тут некий туманчик в памяти… — оказался вдруг здесь, в подмосковном этом поселочке, в гнилом на отшибе флигелечке. Сторож — не сторож, батрак — не батрак, прихлебал — не прихлебал.

Когда к хозяину-благодетелю гости наезжают, на глаза велено не лезть. Чтобы не оскорблять, так надо понимать, тонкие эстетические чувства отдыхающих антиобщественной своей рожей.

Если зовут к себе, то по делу — гамак, к примеру, повесить или костерок для шашлыка разложить. Стопарь только раза два-три предложили, редкостные жмоты.

Здесь, в дачном этом поселке и наступил, наконец, угомон всех и всяческих его претензий. Легко стало жить, невесомо. Изумительно простейшая жизнь началась: мирная, мерная, от пузыря до пузыря, от получки до подачки. Пить если и бросал иногда, то ненадолго — от Вознесения до Поднесения.

Иной раз пытался оглянуться назад, пытался деревенеющей своей башкой вспомнить, как, например, последний год, месяц прошли — ничего, хоть головой вниз закапывай, не мог внятного припомнить. Все было словно бы серенькой оловянной пылью пушисто припорошено, сплошная зевота скуловоротная, тоска-тощища заскорузлая.

Благодетеля своего дачного он раньше вроде бы и знал. Память однако у ДэПроклова стала за эти годы изрядно дырява — сколь ни напрягался, никак не мог вспомнить, где же они с ним пересекались. Где-то в редакциях, это точно. И смутно помнится, что был он в те времена, благодетель, из самых что ни на есть бездарных бездарей, жутко энергичен, изумляюще плодовит и абсолютно безнадежен в смысле журналистики. Над ним посмеивались, помнится, хоть и свысока, но даже как бы и жалеючи.

Теперь не шибко посмеешься: вознесся вчерашний графоманчик из грязи в князи: золотые очки, костюм-тройка, за рулем толстозадой тачки — мордоворот в камуфляже (считается, что из афганцев), чем-то ворочает, а чем именно — сам черт не поймет. Когда сидит в сортире и по радиотелефону команды раздает (излюбленное занятие), чего только не услышишь! Тут тебе и цемент, и тампаксы, и рафинад, и кругляк.

Обожает повторять через фразу: «Мы, бизнесмены…» — и при этом непременно цвиркает зубом.

Бассейн зачем-то под дачей вырыл (фундамент тотчас обметало плесенью), телевизоров штук шесть поставил где, только можно, стены чуть ли не палисандром обшил, мебеля — итальянские, унитазы — германские, собачонка гнусная — из Англии, говорит, привезена. Похоже, уже и не знает, что бы ему еще прикупить, что бы еще такое приобрести, чего у других «бизнесьменов» нету.

Должно быть, именно поэтому и взял к себе в услужающие ДэПроклова. При случае можно сказать: «Не помните? Ну как же! ДэПроклов. Известный был журналист».

Да вот только не помнит уже никто ДэПроклова, благодетель ненаглядный! Скурвился ДэПроклов, с круга спился. Зря ты ему по полсотне штук каждый месяц отстегиваешь.

Хотя, с другой стороны, как тут не понять приятности такого приобретения? Самолюбие сочинительское, многократно когда-то по редакциям изъязвленное, хоть таким образом, но теперь-то утешено, наверное, вполне…

Ну да ДэПроклов не в обиде. Даже наоборот. Он уже давно ни на кого, кроме себя, не в обиде.

«Что же это за женщина такая приходила? — снова подумал он, ковыряясь на столе в поисках окурка. — Милая такая женщина…»

И вдруг пораженно, чуть ли не с испугом услышал, как вновь что-то сладко-тоскливо и сладко-томительно-больно взныло в нем — где-то возле сердца.

«Ого!» — сказал он себе. Хотел, чтобы сказалось иронически, а получилось растерянно, как бы даже и сконфуженно.

С осторожненькой повадкой хирургического больного вернулся от стола к топчану, тихонько присел и стал тихонько покуривать, слушая себя и с удивлением отчего-то волнуясь.

Да, приходила женщина. Очень грустная, темная женщина. И, просто, склонилась над ним, спящим, и, просто, стала смотреть в его спящее лицо.

Простой был сон, очень, но не проста была душа этого сна. Женщина глядела-оглядывала его с такой отчаянной, с такой горькой, как бы даже материнской любовью, она так старалась оделить его какой-то своей силой — чтоб он пробудился, чтоб встал, чтоб перестал быть таким, — что сейчас, вновь вспоминая сон, ДэПроклов внезапно и близко почуял в себе очень искреннюю, пьяненькую готовность пролиться светлой, благодарной слезой.

«Кто же это так переживает за меня?»

Страшно знакомо все это было. Потому-то.

И — страшно грустно.

И — очень грустно.

И — очень нежно.

И — как бы все время в светлых летних потемках…

Он усилился, как мог, заскорузлой своей памятью. У него было отчетливое, почти физически осязаемое ощущение, что он продирается памятью через какие-то вязко-студенистые препоны — главным при этом было не утерять в себе эту сладко-тоскливую нежность-боль сна… — и уже почти было начал что-то вспоминать, забрезжило что-то отдаленным светом в мусорной его башке, он даже слышал, как отчаянно щерится лицом от неимоверного своего усилия вспомнить…

Но тут — ни раньше, ни позже — грянуло на улице пьяно-развеселое громогласие, загремели сапоги по ступенькам, громыхнула распахиваясь дверь, раздалось бодрое, обычно-привычное: «Привет работникам пера!», стукнули об столешницу выставленные не без гордости пузыри и — понеслось! Да нет, не понеслось, а плавненько, привычно пошло-поехало — под надтреснутое чоканье захватанных грязными губами стопарей, под мучительное кряканье, мычание и сопение, под торопливо воскуренные (вместо закуски) табачные клубы, под благостный умственный разговорчик ни о чем, сразу же зажурчавший после первой же дозы.

Странное дело, думал ДэПроклов, сколько времени не керосиним (да ведь каждый, считай, день, да ведь в одном и том же составе!) а все не скучно, а все есть о чем поговорить. Потому, должно быть, что, как ни напрягайся поутру, а ни словечка из наканунешнего разговора не вспомнить…

Команда была сплоченная, хотя вдоволь и разношерстная: бывший прораб, бывший доцент-сопроматчик, работяга-геолог и бывший мясник, ныне рабочий на пилораме.

Тут надобно отметить, что никогда никто ни для кого бывшим здесь не был. Этого держались свято. Это был, если хотите, залог того, что нынешнее их состояние — всего лишь эпизод, не более того, шаг в сторону, прихотливый вираж судьбы. И, что уж скрывать, ДэПроклову льстило, когда к нему так обращались: «Вот ты, журналист хренов, почему до сих пор не отменили поправку Джексона-Вэнника?» Ни Джексона, ни Вэнника никто из сидящих за столом в глаза, конечно, не видал, никто толком не знал, в чем смысл этой поправки, но интерес у всех был неподдельный и внимали серьезно. Вообще друг друга выслушивали терпеливо, не перебивая.

Когда мясник, к примеру, заводил свой обычный рассказ, о том, какой смышленый у него мальчишка и как ловко играет в шахматы, даже отца, не поверишь, обыгрывает! — все внимательно-доброжелательно слушали и кивали, хотя все и знали, что мальчонке этому не меньше, чем двадцать пять лет, он слабоумен и если чем и увлекается, то не шахматами отнюдь, а сбором бутылок возле магазина.

Точно так же все делали вид, что слышат впервые, когда захмеленный ДэПроклов вдруг (да ведь в сотый, наверное, раз!) начинал (всегда, кстати, кстати) повествование об усть-кореньских ножах, которые — железяки херовы! — всю ему жизнь, можно сказать, подкосили. «А че ты смеешься? Кто знает, может, они-то во всем и виноваты…»

Вот когда ему ослепительно становилось, что, похоже, никогда уже не воспрянуть ему, что, похоже, веки вечные гнить ему тут, в гнилом флигелечке, в уголку господского сада, — когда нежданно, вопреки воле, вопреки клятвенно-проклятвенным себе обещаниям опять вдруг обнаруживал себя в очередной раз мерзко-былинно повествующим заплетающимся языком:

— И вот, это самое, прилетаю я в этот самый Усть-Корень, разыскиваю, это самое, чудо-кузнеца этого, ну, который те ножики якобы кует, а его… (тут он делал всегда драматическую цезуру) бич, который с ним на одних нарах в балке ночевал, во сне заточкой в бедренную артерию ткнул! Нечаянно. Начифирялся с вечера, что-то такое ему приснилось, стал отмахиваться во сне, ну и это самое…

История с усть-кореньскими ножами была самая что ни на есть доподлинная. (В последние год-два ДэПроклов вообще рассказывал о себе одну только правду, справедливо рассудив, что собственное вранье запоминать — никаких мозгов не хватит, а действительных фактов придерживаться — и легче, и бесхлопотнее, и куда как больше уважения к своей персоне у слушателей вызывает…)

История — даже по тем времена — случилась затейливая.

В одной центральной газете напечатана была заметка их камчатского внештатного корреспондента о том, что будто бы на севере полуострова коряки-умельцы по стародавним каким-то рецептам из заповедной какой-то руды куют для оленеводов ножи, которые запросто перерубают заводскую легированную сталь.

Заметка была как заметка. Туфтой от нее разило на десять верст. Никто бы и не обратил внимания на эту дохлую утку, если бы…

Если бы не прочитал ту статеечку один генсек одной маленькой очень нам дружественной страны. Был знаменит тот генсек не только своей политической деятельностью и беззаветной преданностью нужным идеалам, но и тем, в частности, что был он владетелем чуть ли не богатейшей в мире коллекции холодного оружия. С этого все и закрутилось.

Как истинный чайник-коллекционер он на эту заметку не мог не спикировать. В преддверии своего очередного визита в Союз высказал через порученцев некое нахально-смущенное пожелание: «Хорошо бы в качестве подарка…»

По тогдашним законам партийного гостеприимства пожелание это тотчас было преобразовано в приказ: «Пару ножей товарищу генсеку добыть!»

Камчатские партийцы, натурально, взяли под козырек, однако через пару дней с веселым прискорбием сообщили, что нет в природе никаких таких уникальных кореньских ножей, наврал внештатник центральной газеты.

Приказ, между тем, не перестал оставаться приказом.

Инструктор, которому персонально было вменено добыть подарочные ножики, ударился в панику.

Единственный кое-какой выход, который оставался, — это спихнуть задание на кого-нибудь другого. Он и спихнул — на редактора одного журнал, который денно и нощно терся возле цековской кормушки и у которого он, инструктор, тоже время от времени подкармливался неимоверно халтурными комментариями.

Редактор воспринял партийное поручение с большущим лакейским воодушевлением: открывалась возможность поближе приобщиться высоким сферам, может быть, удастся даже и собственноручно вручить подарок товарищу генсеку… — короче, он вызвал к себе ДэПроклова, самого в то время проходимого и шустрого из репортеров, сидящих у него на договоре, велел выдать денег ему аж на два месяца командировки, и одно-единственное было дано ему творческое задание: «Хоть из-под земли, но хоть один этот дурацкий ножик добудь!»

ДэПроклов добыл.

Никакую заводскую сталь он, ясное дело, не перерубал, сделан был из обычной тракторной рессоры — в самодельной кузне лудил их по потребу оленеводов расконвоированный полукоряк-полурусский.

Вид, правда, был у того ножа впечатляющий: в засаленных кожаных ножнах, длинный, тяжелый, грубокованный, дикарский. Маленький генсек-коллекционер должен был остаться доволен. Судя по слухам, он и остался доволен — выразил сердечную пролетарскую признательность и инструктору, и главному редактору, и вообще всем, кто к тем ножам касательство имел.

Казалось бы, все. Эпопея с подарками генсеку успешно завершилась. Не тут-то было: началась вдруг какая-то никому не понятная белибердень — все, кто хоть какое-то отношение к тем «железякам хреновым» имел, все вдруг стали претерпевать некие, вначале не очень внятные, однако неприятно раздражительные притеснения судьбы: ну, отмены, там, загранпоездок, неприглашения на приемы, погребной холодок в беседе начальства… всерьез могло показаться, что какое-то проклятье лежало на изделиях усть-кореньского того кузнеца-умельца. Мало того, что самого кузнеца ненароком прикололи, мало того, что и самого ДэПроклова по возвращении в Петропавловск чуть не угробили, чудом спасся — через месяц грянули самые натуральные грома.

Инструктор, который тому генсеку в торжественной обстановке нож вручал, вдруг ни с того ни с сего с треском полетел. Ко всеобщему изумлению. Приземлился — преподавателем марксизма-ленинизма в институте землемерства и трудоустройства (а может, наоборот, трудомерства и землеустройства).

Главный редактор — опять же к всеобщему изумлению — вдруг ушедши оказался на пенсию, по состоянию здоровья. Изумление было тем более ошеломляющим, что испокон веков редакторы блатного того журнальчика покидали его, как Алексеевский равелин, исключительно только ногами вперед.

Ну и в довершение всего: когда вернулся наш маленький генсек в маленькую свою страну, грянула вдруг там какая-то то ли бархатная, то ли панбархатная, то ли, черт ее знает какая, крепдешиновая резолюция, в результате которой оказался очень дружественный нам генсек в большущем дерьме.

Как и ДэПроклов.

Но мы уже об этом говорили.

— Чего-то ты нынче смурной, Димыч, — заметил кто-то из сидящих за столом.

Тот удивился, а потом, подумав, кивнул. Пожалуй, да, именно так: смурной.

Он за все утро, оказывается, и двух слов не произнес: сидел, как оглоушенный.

«Это ж надо же, как меня сон этот странный шарахнул…»— тихо поразился.

Потом, слегка лишь усилившись памятью, снова вызвал в себе эту грустную нежность, эту щемящую, нежную боль давешнего сновидения, и вдруг почуял, что сейчас, пожалуй, заплачет.

Торопясь, выбрался из-за стола, выскочил на крыльцо; соратники решили — блевать, посмотрели прохладно-сочувственно.

Хмуренькая теплая весна неторопливо вершилась в мире.

Зелени еще не было, однако земля уже подсохла и уже шел от нее сытый, важный, крутой, плодородный дух, от которого кружило сердце.

Все было с виду спокойно, но чудилось, чудилось постоянно, что какое-то неостановимое, кропотливое, спешное движение совершается везде окрест и во всем, невидимое глазу.

Ветер тянул с юга.

В небесах было пасмурно, солнце пряталось за грязноватой мутью, глядело белесым пятном, но уже напорист, победителен, непреоборим был плотный ток тепла, вот уже несколько дней с утра до вечера бьющий с небес.

«Весна…» — с тоской и радостью подумал он, тотчас вспомнив какого-то себя давнишнего, жалкого, желторотого, родного, дрожми дрожащего по весне от мутных сладких предчувствий любови какой-то необыкновенной, удач сияющих, свершений, славу приносящих… «Весна, и, ах, какая бездарная пакость эта моя нынешняя жизнь! — говорил себе обреченно и горько. — Какая бездарная пакость!!» — повторял себе, встав на открытом месте и ощущая себя как бы в перекрестье чьих-то неодобрительных взглядов и страдая от этого и мстительную к себе радость от этого испытывая.

«Я ведь погибаю! Слышишь, ты! — говорил кому-то с ненавистью. — Я ведь погибаю, Я!!»

У него было внятное ощущение, что в нем два человека, и тот, который внутри, с залитым слезами лицом, с криками-стонами отчаянно рвется из него наружу и — ну никак не может вырвать! — будто в капкане, будто по пояс в трясине, в этакой густой, жирной трясине, которая, смачно чавкая жадными своими устами, всасывает, тянет его ко дну неторопливо и обстоятельно.

Он-то думал, что давным-давно уже смирился, жирный крест на себе поставил, сам себя схоронил и сам по себе бесконечные поминки на могилке справляет. Нет, оказывается.

Живехонек, оказывается, и, вишь ты, ощущением живо мается и — глянь! — все еще вырваться мечтает.

Попробовал подумать грубо и привычно-муторно: «Стаканом все это кончится, паря! Не в первый небось, раз…» — но подумалось плохо, неубедительно. Что-то сегодня было не так… Что-то сегодня было не так, как всегда…

«Ах, да! Сон!» — догадался он, и вдруг — вдруг без всякой связи с предыдущим и без всякой связи с будущим — будто беззвучный сиятельный взрыв полыхнул у него перед глазами! Он внутренне даже зажмурился, скомкался нутром.

— Господи! Это же Надя была!!

Торопясь, попытался вызвать из сна облик той женщины, показалось, что вспомнил… Надино лицо спешно постарался увидать, смутно увиделось, как сквозь мутное стекло, — но кроткая нежность, но нежная сладкая боль сновидения так без усилия, так просто и ладно совместились с образом той, которая в душе его была обозначена именем «Надя», что он тотчас же почти уверен стал: да, именно Надя являлась к нему во сне и с любовью, с состраданием, с кровной болью всматривалась в его спящее лицо.

Он подивился: «Сто лет не вспоминал, а тут… вот те раз!»

Конечно, Надя.

Конечно, Камчатка.

Он услышал вдруг, что ему легко, и душа его улыбается: Надя… Камчатка… Надя…

…Двадцать с чем-то часов летели, наконец, долетели и вот, блаженно оглушенные тишиной, счастливые синевой небес, солнышком, диковатой свежестью ветерка, то и дело пробегающего мелкой рябью через пространство аэродрома, с весело бередящим зудом наслаждения чуя под ногами родимую твердь земли, вразброд и неспешно-радостно брели к тихо-провинциальному зданьицу аэропорта, выкрашенному в голубенькое.

Он мельком оглянулся на рядом идущих и вдруг заметил: все улыбаются. Потом заметил, что улыбается и сам.

У него было ощущение, что он — вернулся.

И еще не покидало одно отчетливое, светло-тревожащее чувство: много простора.

Чуть ли не рядом с аэродромом начинались зелено заросшие сопки. Подальше — горизонт загромождали настоящие горы, вулканы с побеленными снегом верхушками. Однако — вокруг — было роскошно, неисчерпаемо много добродушнейшего, спокойнейшего Простора! Во все концы.

И было по-деревенскому тихо. Возле низенькой ограды спокойно толпились встречающие, немного, человек десять.

Его восхитило еще одно: как просто встречают здесь людей, преодолевших двенадцать с чем-то тысяч километров — хлопком по плечу, рукопожатием, беглым поцелуем в спокойно подставленную щеку.

Торопиться было еще некуда. В ожидании багажа он гуляючи обошел зданьице аэропорта и оказался на маленькой привокзальной площади.

Здесь было чисто и очень спокойно.

Обшарпанный, со многими потеками ржавчины автобус «Аэропорт — город» стоял, распахнув дверцы, поджидая пассажиров.

Десятка полтора легковых машин, выстроившись в сторонке, тоже поджидали.

Он сел на деревянную ступеньку лестницы и тоже стал ждать, вместе со всеми.

Великое отсутствие суеты было вокруг.

Казалось, что в ушах с шорохом сохнет нежная пена — такая тут стояла тишина.

Нет, конечно, звуки какие-то были: переговаривались шофера, столпившись дружной, приветливой друг к другу кучкой возле одной из машин;

на летном поле за зданием аэропорта кто-то вольготно и бойко бил легким железом по тонкому железу;

басовито жужжал мотор грузовичка, издалека откуда-то приближаясь…

Но эти звуки, но все эти звуки звучали с непонятной рассеянностью, что ли, поврозь. Казалось, что едва возникнув, они безнадежно и привычно вязнут в этом густеющем, солнечно просвеченном, грузном веществе тишины, которым заполнено было все вокруг.

Он сидел на деревянной ступеньке лестницы, слепо оборотив лицо скромно греющему солнышку и, то и дело задремывая, на разные сонные лады пробовал это незнакомое еще слово: «Камчатка… Мне нравится… Камчатка…» — и слышал, как лицевые мышцы, теряя напряжение, складываются в ленивую добродушную, слегка туповатую ухмылку.

Их опять было двое.

Один — на ступенечке деревянного голубенького аэропортика, под ласковой негой изумительно-ясного сентябрьского камчатского солнца — пятилетней давности ДэПроклов, нежно еще себя обожающий, в себя непререкаемо верящий и даже в самой пьяной-распьяной фантазии не представляющий, что этак-то могут качнуться когда-нибудь веселенькие жизненные качели: из князи в грязи, из плюса в минус, из благоденствия в дерьмо.

Второй — столб столбом торчал в подмосковном поселочке, посреди голого неприглядного сада, под грязноватыми весенними тепленькими небесами — человек неизвестного уже звания, неизвестного будущего — его протяжно, мытарно колотило как бы в тоскливой лихорадке, и весь он, нелепо, по-черепашьи вытянув шею, весь, был люто, голодно, надсадно-печально устремлен к тому ДэПроклову, который сладко дремлет на ласково пригретой ступеньке лестницы, безмятежен, молод, красив, удачлив, и сейчас получит багаж, и комфортно развалится в такси, и поедет в гостиницу «Авача», а потом… а потом от нечего делать снимет телефонную трубку и позвонит Наде.

Он заметил вдруг, как жалко, по-нищенски дрожит у него голова.

Он увидел вдруг себя со стороны: отощавший, полувопросительным знаком согбенный, в зябком ознобе колотящийся, весь средоточие чуть ли не в голос воющей мутной тоски.

А затем — будто вырубили напряжение — его мигом отпустило. Тотчас он обмяк, старчески одряб, и немыслимо ослабел вдруг коленками.

«Один шанс… — медленное, ясное, напряженно-печальное явилось озарение. — Один-единственный шанс для тебя спастись: Камчатка… Надя… Камчатка…»

И он в единое мгновение уверовал: это так.

Он вернулся в дом. Дверь за собой притворил аккуратненько.

Движениями двигался тихими, сонными, будто боялся растрясти что-то в себе, будто боялся зыбенькое какое-то равновесие в себе нарушить.

Сел за стол. Всех оглядел взглядом странным, полунормальным, даже слегка усмешливым.

— О! Оклемался? — сказали ему. — Вон стопарь тебя ждет-заждался.

Он придвинул к себе стакан. Стакан был мутно-серый, по ободку жирно захватан нечистыми табачными губами.

— Это мне? — спросил он.

— А кому же еще? Мы уже квакнули.

— Тогда извините…

Отнес стакан к топчану, поставил на пол.

Сел и стал, многотрудно пыхтя, стаскивать опорки.

Все внимательно смотрели.

Избавился от вонючих подверток, скомкал и зло-энергичным броском точно отправил за печку.

Затем водкой стал неторопливо мыть ноги, понемногу отливая из стакана в ладошку.

Все следили за ним в ошарашенной тишине.

— Извините, ребятки, — сказал он, действительно, извиняющимся голосом. — Мне в Москву надо, а воду греть…

— Мда, — произнес, наконец, один.

— Ну, Димыч, — сказал второй полушутя. — За такие вещи расстреливать надо.

Третий промолчал, все еще не в силах избавиться от потрясения.

Оставшейся водкой он смочил тряпку, накрепко протер ступни и еще посидел несколько, пошевеливая пальцами ног.

— Жутко приятно, — сообщил он сидящим за столом. — Теперь только так надо водку потреблять.

Странное дело, произведенное действо в нем будто бы энергии прибавило.

Добыл из-под подушки чистые носки, выволок из-под топчана вот уже год не надеванные ботинки, с гвоздика сдернул кобеднишние брюки, китайскую дутую куртку.

— Едрена-матрена! — не выдержал кто-то из собутыльников. — Да он же у нас красавец!

— Слушай, может, тебе гаврилку дать? У меня хорошая есть, англичанская.

— А ведь мне бы тоже надо съездить… — неуверенно сказал тот, что пребывал до этого в состоянии ступора.

— Бабки-то на дорогу есть?

— Откуда?

— Одолжить?

— Давай, если есть лишние.

— А ты лишние деньги когда-нибудь видал?

— Я уже давно денег не видал. Тем более лишних.

Вот такой шел разговор, а ДэПроклов об одном только думал, как бы не растерять эту свою слабенькую решимость что-то этакое попытаться предпринять, дабы любой ценой оказаться в конце концов на благословенной земле Камчатки. Потому-то и изображал сдержанность в жестах, хмурость в репликах, что слаб еще был, ужасно слаб, и куда как приятственнее было бы смачно плюнуть на эту камчатскую, бредом попахивающую химеру, быстренько подсуетиться с деньгами, пузырей накупить да и закеросинить тут, не сходя с насиженного места, на полную катушку с этими вот, друзьями-хорошими-приятелями!

— Ну, ладно, — сказал он больным голосом, встав в дверях. — Поехал я. Благодетель интересоваться будет, скажете, в Инюрколлегию вызвали — наследство обломилось от американского дядюшки с Мелитополя.

— Ты чего это, серьезно? Насчет наследства?.. — спросил мясник, самый изо всех наивный.

— Вру, — лаконично ответил ДэПроклов и опять со вздохом повторил: — Ну, пошел я…

И — пошел, внятно ощущая, что идти-то ему неизвестно куда.

В Москве его не бывало уже года два. Побаивался он ее, одичал, да и нечего ему было там делать. За пустяковыми своими покупками ходил в сельпо. В крайнем каком-нибудь случае всегда можно было и в райцентр сбродить — всего-то два километра. Скукожилась география ДэПроклова.

Он сам себе все чаще напоминал того таежника с верховьев Тоора-Хема в Восточных Саянах, который, услышав в ответ на свой вопрос: «Откуда вы?» — «Из Москвы», понимающе кивнул: «А, из Красноярска, значит…» Дальше Красноярска его познания в географии не то чтобы не распространялись, они ему просто ненадобны были. Он, может, и знал, что есть такой город Москва. Точно так же, как знал, быть может, что есть, ну, к примеру, такое государство, как Тринидад-и-Тобаго. А на кой ляд ему, дремучему тунгусу — Тринидад-и-Тобаго? На кой леший нужна ему была Москва?

Так и для ДэПроклова Москва за последние годы удалилась в какое-то совершенно к нему не прикасательное измерение, и, если представлялась иногда ему — представлялась уродливо-огромным, неимоверно скучным, абсолютно ему не нужным, душе отвратным вместилищем смердящих машин, по-тараканьи суетящихся, бегом бегущих людей, неимоверной грязи, неприязни каждого к каждому, — местом, для нормальной жизни противопоказанным, чем-то вроде гигантской помойки в Нагатино, где ему когда-то по репортерским делам привелось побывать, о которой он иногда вспоминал, размышляя о своей жизни, и куда натурально, его никак не поманывало съездить еще разок, без нужды.

Ну, а никакой нужды, как вы поняли, ни у Москвы в ДэПроклове, ни у ДэПроклова в Москве, не было — вплоть до момента описываемых событий, когда он, умывши лицо водой из дождевой кадки, ноги ополоснувши водкой, поразив воображение остающихся своей решимостью и отвагой, все-таки в столицу отправился.

Расчет у него был насколько прост, настолько и малореален. Он и сам это, нужно признаться, чувствовал. Надобно ему было найти в какой-нибудь газете или газетенке, журнале или журнальчике (а развелось их за это время, если судить по газетным киоскам, множество неимоверное) какого-нибудь такого рискового и безответственного и уже вконец ошалевшего от легких денег редактора (из числа, понятно, знакомцев), который выдал бы ему без звука кормовые и прогонные до обетованного полуострова.

И — ничего более.

Он даже не думал, как будет возвращаться.

Главное было сейчас — добраться. А там: «…Камчатка… Надя… Камчатка…» — все образуется само собой, он знал.

Для начала он с деловым видом поковырялся в газетах у торговцев, любопытствуя отнюдь не содержанием, а составами редколлегий, обнаружил в шести из них знакомые фамилии, постарался запомнить адреса и — отправился.

…Когда вечером того же дня в желто освещенной, пустой, остервенело гремящей электричке возвращался восвояси, возвращался человек, вконец замордованный, полуотравленный бензинным чадом, преисполненный блевотного отвращения ко всему, тошной тоски и вялого отчаяния.

Саднящими слезящимися глазами тупо глядел перед собой, и пуще всего ему хотелось стонать в голос.

Как и следовало бы предполагать, в первый день выпало одно лишь «пусто-пусто».

Встречали неплохо. В основном преувеличенно-радостным воплем: «Кого я вижу!! Проклов! Сколько лет, сколько зим!» Ну, а потом начиналась одна и та же тягомотина: ну, где ты, ну, что ты, пишешь — не пишешь, написал бы чего-нибудь для нас. А когда произносил он, в конце концов, слово «Камчатка», веселенький дробненький, у всех одинаковый смех-смешочек начинал сыпаться. «Да ты с печки, может, свалился? Мы дальше Люберец никого уже и не посылаем». И тотчас: бумага, аренда, типография, электричество… типография, аренда, железная дорога бумага…

Все конторы, в которых побывал в этот день ДэПроклов, слились в одно-единое, до воя скучное, унывное и отчетливо убогое впечатление. Комнаты, по-жэковски тесно заставленные паршивыми письменными столами, мертво и холодно залитые люминесцентными лампами, цыпочки в мини-юбочках, ленивая зряшная толкотня моложавых нагловатого вида пижонов, которые ну совсем никак не были похожи на пишущих, а более всего походили на ларечников: те же ватой подбитые плечи разноцветно-ярких пиджаков, шароварного вида брюки дудками, кроссовки, и у всех, ужасно смешно, одинаковая стрижка (во времена прокловского детства она называлась, кажется, «полубокс»).

И старые знакомые ДэПроклова тоже были будто бы мечены одной на всех печатью. Они, чувствовалось, прямо-таки из дресен лезут, дабы изобразить некий победительный тип людей новой формации, откровенно нерусский тип, но сквозь всю эту натужную деловитость жестов, лапидарность распоряжений, ослепительность неискренних улыбок отчетливо сквозило, прямо-таки вопияло чувство неполноценности, недоделанности, ничем не искоренимой ущербности.

Ужасающий внутренний неуют чувствовал в них ДэПроклов. И время от времени каждого из них будто бы сквознячком прохватывало, вздрагивали в хихикающем ни с того ни с сего ознобе: вот сейчас, вот сейчас очухаются люди и покажут на них гневными перстами…

ДэПроклов не умел просить. И, казалось бы, должен был чувствовать себя отвратно в роли просителя, но, странное дело, то ли пятилетнее клошарство закалило, то ли тот факт, что он их насквозь видел без труда и читал, то ли камчатская идея так уж его до краев заполонила, но не ощущал он унижения, совсем напротив, он был как гордец-нищий среди буржуев, руку протягивающий за монетами, насущно ему нужными, но и одновременно же, внутренне над этими домодельно сработанными капиталистами высокомерно усмехающийся.

Однако, надо было признаться, первый день оказался днем поражения.

И, подумав о дне завтрашнем, он уже не услышал в себе такой же решительности, какую испытывал сегодня с утра: одно лишь напоминание себе о том, что завтра опять нужно будет ехать в этот гадюшник, гордо именуемый столицей, одна только мысль об этом уже опрокидывала его в тошнотворное отчаяние.

И все-таки он был уже другой. О, совсем не тот, жалкий, немощный ДэПроклов сегодняшнего утра, когда явилась к нему на рассвете Надежда и поволокла из трясины, в которой он пребывал. Сейчас — с ним, впереди него, в подмогу ему и в воодушевление — была Камчатка. Последний шанс его. Надежда.

И он, закрыв саднящие глаза, в желтенько освещенной, издевательски гремящей пустой электричке, стал заставлять себя думать о Камчатке, дабы достало ему назавтра сил опять доехать до Москвы, опять ходить по редакциям, отыскивая знакомые рожи и впустую прося о деньгах на дорогу.

«Нет безвыходных положений. Есть — ощущение безысходности, которое нужно претерпевать», — это был давнишний его, часто спасавший лозунг, который он, к селу, ко двору, сейчас вдруг вспомнил.

И он, сильно напрягшись воспоминаниями, стал настойчиво вспоминать себя тогдашнего, и вдруг — на удивление легко и просто — вспомнил, как зашел тогда в номер «Авачи», как солнце рыжей дымной стеной стояло наискось номера, как первым делом сунул в стакан с водой кипятильник, а потом — развесил в шкафу рубахи, вывалив на стол фотобарахло, покрывало с кровати сдернул: жить ему здесь нужно было, по меньшей мере, месяц, и ему не то чтобы уютнее, а как-то укладистее становилось всегда жить, когда казенный гостиничный номер сразу же начинал напоминать малость захламленный дом. Он и коридорных-то к себе пускал убираться только после больших препирательств.

В ожидании чая завалился в кресло, ноги водрузил на кровать и с несказанным блаженством прижмурился.

Среди не очень-то многочисленных удовольствий, которые доставляла ему работа, вот это удовольствие было, помнится, одним из самых сладких и неподдельных: он добрался до места, он устроен с жильем, работа — только завтра. Он честно заслужил вот это право бить баклуши в мягком кресле, щуриться на солнышко и сонно следить, как в солнышке этом, подобно драгоценному хрусталю, торжественно одиноко сияет на тумбочке стакан, уже оживленно поигрывающий сребристыми пузырьками, шустро всплывающими с поседелой и словно бы слегка заворсившейся петельки кипятильника.

Если честно говорить, во всем этом была изрядная доля фальши. То есть не в том была фальшь, что он, усталый после изнурительного перелета, с наслаждением предается отдыху, а в том была фальшь, что и сам этот перелет и изнурение, которому он подверг себя, добираясь до места, где предстояла работа, — все это, в сущности, было никому не нужно, ни ему самому, который что-то такое писал в то время и снимал, ни людям, о которых он что-то такое писал и что-то такое снимал, ни читателям, для которых, как считалось, он что-то такое пишет и снимает.

Однако, поскольку, как и всякому нормальному человеку, ему, конечно же, хотелось удовлетворения от своей работы, то он его искал (и находил) именно в такие вот моменты — моменты настоящей усталости, несомненно связанной с обстоятельствами его, пусть и пустякового, пусть и никому не нужного труда.

Автора газетной заметки об усть-кореньских ножах, — фамилия его оказалась Голобородько, — он еще из Москвы отловил по телефону, и по суетливой панике на другом конце провода, по суматошным интонациям, с которыми тот лепетал: «Да-да. Факт. Я, правда, сам в руках и не держал, но от очень, от очень верных людей слышал…» — ДэПроклов еще более утвердился в мысли, что заметочка эта — липа, что начирикал ее внештатный прохиндей единственно из жгучего желания видеть в центральной прессе жирненько напечатанное имя свое, со всеми из этого вытекающими приятными в провинции последствиями.

С кружкой чая в руке он подошел к окну.

Внизу была улица, по-воскресному пустоватая (хотя день был будний), не просторная, застроенная с одной лишь стороны. С другой — ее угрюмо теснила грубо вторгшаяся в город, полнеба закрывающая сопка.

Сопка выглядела не очень-то приглядно. Вся понизу в проплешинах огородов, в жалкой коросте каких-то хибарок, чуть ли не шалашей, кривобоких будочек, сараюшек… Судя по линялому разноцветью тряпья, щедрыми бедняцкими гирляндами изукрасившему заборы, там люди жили. Нетрудно было представить, насколько нелегко жили.

… Он думал, что едва приляжет, едва прикроет глаза, сразу же и заснет. Все-таки за весь полет он если и придремал, то лишь пару раз, минут на двадцать.

В Москве сейчас было черте-сколько времени — утро вчерашнего, что ли, дня?.. Он устал, усталость ощущалась в нем, как тягостная духота каждой клеточки тела. Но — сон не пускал его нынче, увы. Сон держал его на плаву, как щепку, как пробковый поплавок, и лишь чуть-чуть, на самую малую глубину удавалось погружаться в вожделенную рыжую тьму сна — когда в очередной раз он пытался подсчитать, сколько же сейчас может быть по местному времени, если учесть, что вылетал он из Москвы («по Москве») во столько-то и летел двадцать два часа через девять часовых поясов навстречу движению Солнца.

Телефонный аппарат — салатного цвета субтильный «ВЭФ», весь постояльцами битый-перебитый, весь клеенный-обклеенный разноцветными полосками сохлого скотча, — стоял от Проклова на расстоянии протянутой руки.

Он снял трубку, с любопытством послушал. Гудок был.

Тогда он добыл из тесного кармана джинсов записную книжку и отворил ее на букве «К» — Камчатка.

Там было всего два телефона.

Он набрал номер внештатного Голобородьки.

Отозвался голос вальяжный, сыто-бурчливый:

— Корреспондентский пункт.

— Это ДэПроклов из Москвы. Я звоню вам из гостиницы «Авача».

Там на секунду затихли, перестали дышать.

— Рад слышать вас… — А потом, после паузы, с отчетливо просквозившей неприязнью сквозь вежливость тона: — Все-таки, значит, приехали?

— Да, вот. Все-таки, значит, приехал. Ваше творчество, должен заметить, возымело большой резонанс.

— Вы в каком номере?

ДэПроклов посмотрел на ключ и назвал.

— Я к вам заскочу как-нибудь вечерком.

— Э! Э-э! — грубо заорал ДэПроклов. — Боюсь, что вы не очень понимаете ситуацию. На вашем месте — во избежание неприятностей, которые мгновенно последуют, — я быстренько отыскал бы тех «очень, очень верных людей», которые вам про те ножи наврали и о которых вы мне говорили, и постарался бы что-нибудь придумать. Когда я расскажу, какой вы шухер наделали дерьмовой своей заметкой… короче, я к вам сам завтра приеду! К утру я должен знать: кто, где, как туда добираться. Диктуйте адрес, где вы располагаетесь.

Тот покорно продиктовал.

— Тогда до завтра.

Он положил телефонную трубку, и у него осталось скверное ощущение, что отныне у него на Камчатке есть враг.

— Курва вербованная! Графоман хренов! — сказал он в сердцах. — Ну, да ладно. Разберемся. День приезда, день отъезда — дни нерабочие.

Оставался второй телефон.

Он с сонной тупостью зрил на цифры, записанные под словом «Камчатка», и с беспокойством ощущал в себе странное: он никак не может повелеть себе протянуть руку и набрать номер.

Он уже плоховато помнил ту, которой собирался позвонить и чей номер дала ему в Москве бывшая ее подруга. Было смутное воспоминание о чем-то, очень светлом, очень тихом, слегка скучноватом, очень приглядном и — одновременно же, — едва мерцающая досада на себя, тогдашнего, так глупо упустившего от себя это светлое, тихое, нежно-приглядное, теплое…

Вот уже с полчаса сидел он так, сонным взором обращаясь то к записной книжке, то к телефону.

Рука его словно бы свинцовым параличом была отягощена. И, глянув на себя со стороны, он легонькую вдруг тревогу испытал — за себя.

Что-то тут было не так.

Чего он боялся?

То ли того опасался, что давным-давно уже вычеркнули его тут из памяти, и появлением своим он поставит себя в положение глупое, неудобное, ставящее и других в положение глупое, неудобное?

Или того страшился, что навоображал себе черт-те чего (а ведь навоображал: и о ней, и о себе, и о них двоих), а на поверку все окажется куда как просто, скучно, плоско, никак?…

А может быть, напротив, как раз совершенно другого трусил, — и это более всего походило на тревожную правду, — что обернется звонок этот чем-то нешуточным, тяжко-серьезным, обрекающим на какие-то чересчур уж непосильные, надсадные напряжения слабосильную его душонку?

Так это было или не так, а вот сидел уже он с полчаса в дремотном этом оцепенении, потом вдруг поймал себя на этом, вскочил, пару раз пробежался по номеру, быстро сел и стал быстро набирать номер, грубо дергая цифры раздолбанного диска.

— Я сейчас позову… — очень доброжелательно и охотно сказала какая-то женщина, и он услышал, как стукнула об стол трубка, как громыхнул отодвигаемый стул, как куда-то в глубь тишины удалились, молодо и тоненько постукивая, каблучки.

Он слушал, как в трубке что-то пришепетывает, потрескивает и словно бы с равномерным шумом откуда-то куда-то течет, старательно ни о чем не думал, старательно претерпевал назойливо-нудное желание положить трубку назад… И тут — к телефону подошли.

Он услышал полувопрос, приветливо настороженный:

— Слушаю…

— Здравствуй! — сказал он.

Она чуть помедлила, а потом произнесла таким голосом, будто у нее волнением нежно схватило горло:

— Дима-Дима… — сказала она. — Неужели это ты?

Прошло восемь лет, а она помнила его голос.

Он чуть не проехал свою остановку.

Он вскочил, взбудораженный.

Он вскочил, интонацию ее вспомнив: на него, привыкшего медь по грошику пересчитывать, тогда вдруг — словно бы ливень серебра пролился. Столько доброты заранее, столько доброжелательности заранее, столько веры в его доброту, «заранее», столько ничем еще не заслуженной, пока еще, нежности он в десятке-полутора фраз, ею произнесенных по телефону, услышал (а вот сегодня опять услышал), — что вскочил в нехорошей, подмосковной, громыхающей, грязной, немощно освещенной, беспризорной электричке — человечек вскочил на обычного ДэПроклова не похожий — не пьянь, не рвань, не антипод подзаборный, а ДэПроклов — воспрянувший, вновь силу в себе почуявший, с отчаянной интонацией «или-или» приговоривший себя на этот непосильный подвиг: оказаться через пару-тройку дней там, где Камчатка, где Надежда, где Камчатка… присесть на деревянную ступеньку аэропорта, наконец-то доехав, и…

То ли на третий, то ли на четвертый день хождений начало фартить.

Один редактор с (легкой руки ДэПроклова до сих пор ходивший под кличкой «Фима-золотая ручка») вдруг вдохновился, забегал по кабинетику, стал слова говорить: «цикл», «серия», «подборка», потом, ясное дело, «типография, аренда, железная дорога, бумага», потом — «спонсор» (которое он произносил, как «спонсер»), в общем, пообещал, что, кровь из носу, но послезавтра что-нибудь придумает…

Это было уже кое-что. ДэПроклов взбодрился. Он давно уже заметил, что так же непреложно, как косяком идет беда (и тогда: «…отворяй ворота…»), так же, навалом, идет и удача. Потому стараясь не слишком-то раскатывать губу в ожидании послезавтрашних подаяний, он с терпением, но и с уверенностью в неминуемом везении, отправился дальше по списку, в котором было еще не меньше восьми адресов.

У Фимы газета называлась, казалось, желтее некуда: «Секс-информ-бюро», но следующая даже и ДэПроклова, вроде бы, уже и не вздрагивающего от «Он плюс Она», «Шизо-пресс», «Ублюдок», восхитила своим названием: «Кошмарная „Правда“».

Газета располагалась в двух квартирах жилого дома (с проколоченным междустенком) в районе Марьиной Рощи.

Пахло там чрезвычайно вкусно: старозаветным каким-то венгерским, кажется, пакетным супчиком — с паприкой, корейкой, петрушечкой.

Вполне возможно, что ДэПроклов туда и пришел-то по нюху.

Дальше произошло так. Шарахаясь по той конторе и чуть не падая в голодный обморок от запаха венгерского супчика, он вдруг увидел идущую навстречу ему по коридору чрезвычайно знакомую личность — бывшего своего шефа, бывшего своего Верховнокомандующего — более знакомой и более нелюбимой личности (ну, может быть, кроме первой жены) и не бывало в его жизни.

Тот — пробежал мимо шага четыре.

ДэПроклов — из самоуважения — шесть.

Тот оглянулся.

ДэПроклов — тоже оглянулся.

— Проклов?

— А что, не похож?

— Что здесь делаешь?

— Да вот… — ответствовал ДэПроклов, совсем уже озверевший от хождений. — Назначили меня к вам Главным, а кто мне дела будет сдавать, никак не найду.

— Шутишь, — мгновенно определил Главнокомандующий, которого фамилия была Иванов, а имя-отчество: Давыд Давидович.

— Какие уж тут шутки, Давыд Иваныч, — грустно сказал ДэПроклов.

— Кофе хочешь?

Хотелось сказать ДэПроклову, что сейчас больше всего на свете желается ему супчику венгерского, но он сдержался:

— Кофе так кофе.

— Ты это всерьез?

— Насчет Главного? Так вы мне, Иван Давидыч, скажите: что у нас нынче не всерьез?

Тот мгновенно задумался. Видно было: какие-то бредовые варианты считает.

— Кофе?

— Кофе так кофе. Лучше бы, конечно…

— Будет!

И пришлось бедному, голодному ДэПроклову вместо вожделенного венгерского супа вкушать опять коньяк какой-то вонючий под огрызок лимона.

Впрочем, не это было главное, а удивительнейший разговор и, что самое удивительное, пару раз крутанувшись, зашел он — опять о Камчатке.

— Я тебя, Проклов, не люблю, — третье, что сказал после второго глоточка Давыд Давидович.

— Я вас, Давыд Иваныч, уважаю, но не люблю тоже.

— А знаешь, почему?

— Я тоже не знаю. И позвольте задать вам один очень неделикатный вопрос, почему вы, столько лет в такой конторе отпахавший, который вхожи были, который и огонь, воду, и канализационные трубы прошли, — почему вы сейчас в этом гадюшнике? По возрасту — почтенный старый еврей — могли бы и на пенсию. Могли бы и слинять куда-нибудь — мало ли на глобусе сейчас местечек для вас? — да ведь и гонимость так ли уж трудно было бы организовать. Опять же — мал-мала, а-таки прикопили? Не понимаю? Хоть убейте!

— Убивать не буду, — кратко пообещал Иванов и многоосмысленно закряхтел. — Я тебе сказал уже один раз, что я тебе не люблю?

— Ага.

— Ты помнишь тот наш разговор, когда тебя надо было посылать на Камчатку? За теми (он по-русски матюкнулся) ножами?

— Это вам надо было меня посылать. Мне с той командировки до сих пор блюется. С большим удовольствием и с меньшими для себя потерями я послал бы себя тогда в самый какой-нибудь замечательный город мира — Пошехонье, например, Володарск (сейчас-то, наверное, «Пошехонье» или «Володарск» вы уже отменили?…)

— Я тебе в пятый, кажется, раз повторяю: я тебя не люблю, но как профессионала уважал и уважаю. Ты еще в те времена мог бы это понять. Едкость слова у тебя и до сих осталась.

— В моих словах всегда одна только нежность была — тогда, когда-то. А сейчас-то, Иван Давидыч, я, как никогда еще в жизни, нежный, тихий и мирный, и одно лишь от жизни хочу: на Камчатку!

— Ну, вот. Опять та (он опять по-русски, но как-то не слишком уверенно, будто через переводчика, матюкнулся) твоя командировка! Ты хоть за это время смог доанализироваться, что именно после той поездки твоей на Камчатку все и начало разваливаться?

— Я-то ладно. Я — человек микроскопический. Но вы-то все-таки не ответили, Давид Иваныч, что же все-таки с вами случилось?

И вдруг — немыслимое случилось дело — этот, изнуренный аппаратными, внутри- и межнациональными, коммунально-дачными, профсоюзно-акционерскими делами, очень уставший, через год-полтора должный, приговоренный умереть, от рака двенадцатиперстной кишки, человек вдруг очень понятным вздохом вздохнул — мгновенно превратился в малозначительного, не слишком взрачного старикашку — и так он вздохнул:

— Дмитрий Николаевич! — (именно на «вы», и отчество, гнида, вспомнив…) — Дмитрий Николаевич, я не знаю!

— Не верю!

— Тем не менее, это — так.

— Как же так?

— А вот так.

— Так разобраться же надо!

— Надо бы. Я — стар разбираться, и я устал.

— Так давайте мне командировку! Уж меня-то вы знаете (или, по крайней мере, знали) я-то разберусь!!

— Я же в этой редакции не главный. Денег, насколько знаю, нет, — ответ был сух, без всякой приязни, казенен.

И тут ДэПроклов психанул.

— Ну, идите вы все к екэлэмэне-какой матери! Я сам разберусь. В гробу я вас видал, жмоты! За жилетные кармашки держитесь! У вас, еж-вашу-мать! — карьеры, пенсии, что там еще? — дачи, пайки пострадали, а вы?!.

— Ну, знаю я, было две телеги… — вяло сказал Давыд Давидыч.

— Сам доеду! Скучно мне с вами? — ДэПроклов аж заскрипел зубами.

— Возражу я тебе завтра, утром. Жди. — Главнокомандующий устал, а ДэПроклов, голодный, взбешенный, вскочил и ушел, как убежал.

— Дмитрий Николаевич, одну минуту!

— Ну?

— Вы у… (он назвал имя-фамилию благодетеля) у него сейчас пребываете?

ДэПроклов изумился по-настоящёму.

— Откуда вы?..

— Шлюхами земля полнится… — И засмеялся Давыд Давидович Иванов-Преображенский, все же таки последнее слово оставивший за собой.

А на следующее утро в маленький прокловский поселочек было явление «мерседесов» изумленному народу.

«Мерседес», правда, был один — на нем Давидов-Иванов приехал, собственноручно. Была еще то ли «вольва», то ли «аудио» — из которой никто так и не вылез. Был еще «жигуленочек» невзрачный, а в отдалении, будто бы и ни при чем, что-то похожее на маршрутное такси тормознуло, но японское.

Из «мерседеса» выбрался Давыд Давидович. Из «жигуленочка» — некто в сером.

Откуда-то три румянощеких «афганца» (военкомат, наверняка, не видавшие) в болотной маскировочной одежке, не скрывая оружия, которое угрожающе топорщилось под куртками, оказались на крыльце.

Диковато оглядевшись, и Давыд Давидович и серенький быстро нашли ход к дэпрокловской халупе, где он возлежал ногами вверх, в то время как его соратники, не скрывая сердечного сострадания, но не посягая на прокловскую решимость завязать, опустошали свой утрешний пузырь.

ДэПроклов, ногами вверх, читал — в сотый раз перечитывал драгоценный свой рассказ, не для денег сделанный, и был тот рассказ, как вы догадываетесь, о Камчатке.

Рассказ назывался плохо: «Вот тебе и повезло…» — и повествовал об Лизавете, хорошенькой, глупенькой бабенке, с которой пришлось ему сношаться, которую пришлось вывозить с Камчатки, которую потом в Москве пришлось замуж выдавать, изображая из себя посаженного отца.

…Он внимательно прочитал последнюю фразу рассказа: «Она проворно повернулась лицом, и он услышал беглый, благодарный и немного рассеянный поцелуй в своей ладони…» — и обернулся к вошедшим.

Первый вопрос был:

— А как вы меня тут нашли?

Ответ был прост:

— Если надо, мы тебя где угодно найдем. — Это сказал серый, с чахоточно-изможденным лицом несчастливого, очень усталого человека.

Ребята оживились.

— Дима! Может, их на кулаках унести?

ДэПроклов ответил:

— По-первых, погляди на крыльцо. Во-вторых, я на Камчатку хочу, а эти вроде бы и не против.

— Мы — не против, — сказал человек в сером. — Мы — за!

Давидыч, с опаской присевший на табуреточку возле входа, подтвердил с интонацией пришей-пристебая:

— Да, Дмитрий Николаевич, мы — за!

— Так в чем проблема? — ДэПроклов скинул, наконец, ноги с верхотуры и сел. — Давайте командировку, давайте деньги, и я — опять ездец!

— Ну, так и поехали? — ослепительно-опасно улыбнувшись, полуспросил-полуприказал чахоточный серый.

— Ну, и поехали! — у ДэПроклова маленько вскружилось в голове. — Если денег дадите…

— Штаны тебе нужно новые, джинсы, скорее всего… — задумчиво сказал серый.

— Надо, так давайте! Штаны новые.

Серый сказал:

— Поедем, все будет.

Давыд Давидович сидел, скромнехонький: он это рандеву устроил, и он же, как всегда, был ни при чем.

Потом уже в «жигуленке» серый спросил:

— Чего тебе надо?

ДэПроклов ответил, как на духу:

— На Камчатку мне надо.

Тот скупо и скучно ответил:

— Сделаем.

Проехали еще сколько-то. Серый сказал шоферу:

— Стой! Сорок восьмой, третий рост, джинсы. Быстро!

Тот вылетел пулей.

ДэПроклов обнаглел:

— Позвольте задать вопрос? Какой именно ваш интерес в этой моей поездке?

— Объясняю, — монотонным голосом ответствовал серый. — Я был причастен к той вашей, знаменитой поездке за усть-кореньскими ножами. Я — никому — ничего — не — прощаю. Никогда. Но я — до сей поры не могу понять, кто именно сделал так, что…

— О!! — вскричал тут ДэПроклов. — Вы — тот самый, что ли, инструктор?

— Тот самый, — скупо ответил серый.

— Тогда… — сказал ДэПроклов, совсем уж по-барски разваливаясь на заднем кресле, — тогда вы сделали стопроцентный выбор. Я — именно я! — знаю вашего человека. Давайте телефон, я вам с Камчатки позвоню.

Простым жестом тот достал визитку, на которой, кроме фамилии и телефона, ничего не было.

Прибежал шофер, очень оживленный то ли общением с продавщицами, то ли оставшейся в руках сдачей.

Переодевши штаны и выкинувши старые на обочину, ДэПроклов спросил:

— У вас пары двушек нет?

— Двушек чего?

На него глядели странно.

— Позвонить.

Тут шофер, как ему и полагалось по иерархии, молчаливый — заржал в голос.

— Я что-то не так сказал? — сказал ДэПроклов.

— Все правильно, — сказал серый чахоточный.

— Не могу же я, собравшись в езду, не позвонить пару раз!

— Все правильно, — все с той же монотонностью в голосе отозвался человек в сером.

Тут возник среди прокловских сопроводителей разговор, в котором слышались слова: «жетоны», «рублевики» и «хрен его знает» — а закончился разговор тем, что серый сказал водителю:

— Помигай Додику. У него, вроде бы, сотовый был…

Помигали. Японский микроавтобус мигом оказался чуть попереди, и азартные рожи оглоедов в маскировочных куртецах стали выглядывать изо всех окошек — может, кому-то морду бить, а может, в кого пальнуть?

Додик быстренько принес с портсигар величиной телефон — (бежал старикашка побежкой холуйской, что ДэПроклову чрезвычайно понравилось) поковырялся наш герой в растребушенной своей записной книжке, пощелкал по кнопкам аппарата, и тут ему сказали:

— Ты что, Дима, ничего не знаешь?

— Я вообще ничего не знаю, — бодро и весело ответствовал ДэПроклов.

— А Нади уже нет.

— То есть как?

— Ну что ты, как маленький? Нет! Умерла, погибла, убили — никто ничего так толком и не знает.

— О-о… — только и сумел, вместо ответа, вполголоса взвыть ДэПроклов.

У него было чувство, что он вдруг сгорбился и стал немощным и маленьким: так уж нежданно, так уж вероломно ахнула вдруг на него тягостная тоска услышанного. И сразу же: темень опустилась на все, как предзимние сумерки, и сразу же стало трудно дышать почему-то, и мгновенное нехотение что-либо делать, даже рукой шевельнуть, — вмиг обнищавший, все это он почувствовал, услышав десяток слов, сказанных ему по телефону прокуренным бабьим голосом бывшей Надиной подруги.

Мгновенно большая часть Камчатки — чуть ли не вся — провалилась для него в черные тартарары. Исчезла напрочь. И уже не хотелось ему туда. Все стало так противно и тошно, что, откидываясь головой, как отрубленной, на спинку кресла и почти сомлевши от этой тоски, он одно лишь сказал, прежде чем успеть сбежать куда-нибудь от нудного мучения этого:

— Везите, куда везете.

Ему все стало обрыдлым, потому что…

Потому что…

Потому что…

…Он вошел тогда в комнату, где был уже накрыт стол, где весело, толкливо было от гостей. Вразнобой, приветливо и невнятно зажужжало вокруг человеческой речью — но, странно, ни единого слова он словно не мог разобрать. Руки одна за другой тянулись к нему для знакомства — но, странно, ни единого имени, ни единого лица он тоже как бы не в состоянии был удержать…

И наконец, будто по случайности, как бы шутейно, он и ей тоже протянул руку и ей тоже сказал:

— Дмитрий. Можно — просто Дима.

И она тоже — в шутейный подыгрыш — произнесла:

— Надежда. Можно — просто Надя.

А голос ее, а голос ее вдруг застенчиво дрогнул, как у девчонки, и совсем уж девчоночий, предательский румянец, внезапный и тяжкий — (она южанка была и нежно-смугла лицом) — угловатыми пятнами выступил на ее высоковатых скулах.

Он держал в ладони ее тоненько точеные, хрустальной хрупкости пальчики; он смотрел (знал, что надо бы оторваться, а не мог оторваться…) в ее очень яркие, карие, словно бы с закипавшими в их глубине слезами, глаза; она покоила свою руку в его большой ладони, глядела-оглядывала и вновь глядела (каждый раз с новым, казалось, выражением) его лицо — и меж ними, словно и не прерывался на десяток тех лет, снова шествовал медовый медленный ток такой родственной приязни, что и у него тоже предслезной влагой застило временами взгляд и больше всего на белом свете хотелось ему — обнять ее бережно и нежно, как малую свою родимую сестренку, а ей — тихо прислониться к нему и уткнуться головой куда-нибудь под плечо его.

И все — смотрели — на них.

— Мы так давно не виделись, — сказала она. Сказала — ему, но и всем окружающим тоже, однако не в оправдание, а в объяснение. — Как давно мы не виделись!

И очень многое несказанное услышал он в этом ее тихом восклицании: и об обидах каких-то, и о тоске, и о большом каком-то разочаровании, и о несбывшемся. И ему тоже стало горько — ее горечью.

…Он услышал, что по щеке его побежала слеза и всполошился: не хватало еще, чтобы жлобы эти видели, как он плачет!

Он открыл глаза, повернулся к окну и, стараясь понезаметнее, вытер щеки.

— Куда везут? — бодрым и развязным голосом спросил он.

— Куда просил, туда везут, — сказал шофер. — На Камчатку. Хотел?

— Уже не хочу. Надю, оказывается… Ее уже нет, оказывается.

Серый повернулся с переднего сидения, поглядел в лицо ДэПроклову. Явно, хотел сказать властную резкость, но удержался:

— Сочувствую. Только ведь не за ради вашего свидания с женщиной мы вас… командируем (скажем так) на Камчатку. Или вы думали иначе?

— Ничего я не думал. А сейчас-то — тем более.

— Повторяю, — вновь обретая скучный тон, заговорил серый, — и очень хотел бы, чтобы вы это запомнили отчетливо: усть-кореньские ножи, кто именно, сам или по чьей-то воле, с чьей помощью и так далее, организовал во время тогдашнего вашего пребывания на Камчатке те многочисленные анонимки, в результате которых многие (и вы, в частности) столь крупно пострадали.

— Что-то не похоже, чтобы вы очень уж пострадали… — отметил ДэПроклов.

— Это другая история.

— Кому были телеги?

— Точно известно: одна — через посольство — в канцелярию того гребаного генсека, вторая — моему непосредственному шефу, заву, то есть, по идеологии. Вполне возможно, что были другие — на самый верх.

— М-да, — сказал ДэПроклов. — Теперь-то понятно, почему такая гроза с такими кирпичами разразилась… Я вам достану того гаденыша, не сумлевайтесь.

— Мы и не сумлеваемся, если бы сумлевались — не стали бы на вас тратиться.

— Польщен. До глубины души. Даже растроган. До слез, можно сказать.

— По телефону, который на визитке, можно говорить открыто — он защищен. Если потребуется какая-то помощь там, на Камчатке, вплоть до… не стесняйтесь.

— Понимаю, ага, у вас длинные руки?

— Не длиннее других. Но и не короче. Паспорт при себе?

— А если вдруг нет?

— Если бы «вдруг нет» — сделали бы, не «сумлевайтесь».

И тут впервые серый улыбнулся. Улыбка у него была страшноватенькая.

«На кого же он похож?» — подумал ДэПроклов и тотчас же определил: на инквизитора, точно! — должно быть, они именно так выглядели.

— Вы сказали, что уже знаете нужного нам человека. Кто это?

— Черта с два я вам скажу прежде времени. С Камчатки, сказал, позвоню.

— Ну, с Камчатки так с Камчатки… — неожиданно легко согласился серый и, снова поворачиваясь лицом к дороге, с некоторой мечтательностью в голосе закончил:

— Только ведь, если бы мы очень захотели, вы бы нам и тут, без всякой Камчатки, рассказали. Ну, впрочем, езжайте, так вернее.

— Премного вам благодарны! — с притворной искренностью воскликнул ДэПроклов.

— Шутите? — полуобернулся инквизитор. — А я бы на нашем месте шутил поменьше. Вообще бы не шутил.

— Ну так вам-то на моем месте не бывать?

— Не бывать, — скупо согласился серый и, уже окончательно отвернувшись к дороге, замолчал и вплоть до самого Домодедова не вымолвил ни слова.

ДэПроклов был доволен и этим. Порядком надоели ему эти, как в плохом кино, разговорчики, явственно попахивающие угрозами и намеками. Не до них ему сейчас было.

Он отвернулся к окошку, смотрел на пролетающие мимо голые березовые рощи и не то чтобы думал о Наде и о том необратимом, что с ней случилось, а как бы тоскливо ныл обрывочными какими-то воспоминаниями о ней, и нежные и трогательные ощущения, которые он испытывал рядом с ней тогда, вновь, казалось бы, напрочь заглохшие, пошли в устрашающий рост, но только — окрашены они теперь были в тона отчаяния, безвозвратности и оттого были уже нежными — мучительно, трогательными — до ощущения плача, раздирающего сердце.

…Тогда в их самый первый вечер, на чьем-то дне рождения, среди застольной разноголосицы, он, усаженный рядом с Надей — как жених с невестой — наклонился к ней и сказал: — Ты знаешь, чего я сейчас больше всего боюсь? Что сейчас меня начнут спрашивать: «Как там Москва?»

Она вмиг смутилась.

— А я тоже… тоже ужасно хочу: «Как там Москва?» Как там метро? Помнишь, как мы ездили по кольцевой?

И ДэПроклов поразился: «Господи! Вот что она еще помнит, оказывается!»

…как той весной, на удивление ненастной, страшно затянувшейся, когда по улицам бродить было невмочь — и из-за скопищ рыхлого грязного снега на мостовых и из-за въедливого ветра вдоль улиц — деваться было некуда, а расставаться почему-то невмоготу скучно, — так вот, той весной единственным их пристанищем было метро, и весь их роман, этот едва проклюнувшийся бледный немощный росточек, так ничем и не продлившийся бедняцкий их роман, он так весь и прошел в гулком теплом грохочущем подземелий, в обрамлении лампочных цепочек, дробно вьющихся во мраке по стенам тоннеля, в пневматическом шипе и стуке то и дело открывающихся-закрывающихся дверей, в вечном окружении народа, то битком в вагон набивающегося, то вдруг суетливо и спешно изливающегося наружу, в мелькании тьмы, света, тьмы, в ликующих крещендо пылких победоносных ускорений и тотчас же, как занудный закон, следующих за ними торможений, от которых враз становилось на душе и тягомотно и скучно… «Белорусская. Следующая — Краснопресненская»…

О чем-то они говорили тогда? Наверное, говорили. Сейчас уже и не вспомнить. Сейчас-то ему казалось, что они просто всегда сидели рядом друг с другом и всегда молча. И им было хорошо это: сидеть рядом друг с другом — молча.

— Слушай, — сказал он тогда, во время застолья. — Слушай! Я же ведь ни разу так и не поцеловал тебя!

— Это казалось тогда так важно… — согласилась она грустно. — Какие мы были!.. — Она помолчала, усиливаясь сказать. — Хорошие… бедные… бездомные… бедные… хорошие…

Они тогда, за тем камчатским столом, согласно и с одинаковым оттенком легкой враждебности миновали памятью, вынесли как бы за скобки, того, третьего, который хоть и отсутствовал, но именно отсутствием своим портил им всю обедню. Тогда, в Москве, ДэПроклов и в глаза его, кажется, ни разу не видел, хотя были они с одного факультета. Из Надиных неохотных рассказов знал, что мнит себя поэтом, вроде Окуджавы, играет на гитаре. В ту зиму он — ко всеобщему восхищению однокурсников — взял академический отпуск и отправился простым рыбаком на океанском сейнере, дабы изучить в океана жизнь и создать что-нибудь небывало литературное.

ДэПроклова уже и тогда отчетливо мутило от явной туфты, от дешевого снобизма, каким явственно отдавало это мероприятие — по некоторым намекам и Надя примерно так же к этому относилась — но весь ужас был вот в чем: она обещала ждать его. Что-то поцелуйное было у них до того, как этот Третий (то ли Игорь, то ли Вадик его звали) уехал…

И вот этим-то ДэПроклов и оказался жестоко и коварно повязан по рукам по ногам. Ни он, ни уж тем более Надя — православная душа — не имели права ничего себе позвонить (позволить, черт возьми, именно то, к чему так нежно и согласно тянулись оба!) — ничего не могли они себе позволить, пока тот ловил свою селедку и, изучая жизнь, блевал в бурные воды Атлантического океана. Каким бы жалким пижоном ни представлялся ДэПроклову Третий, какую бы заочную неприязнь ни вызывал, ну никак не мог он позволить себе такой подлости: открыто любить и влюблять в себя ту, которая сдуру, соспеху (она и сама чуть ли не признавалась в этом) обещала ждать!

Ну и, конечно же, грянул вскоре вопрос: «Ну, как там Москва?» и общий разговор за столом тут же пошел вдруг в жадный рост — по законам, как бы сказать, буйно и вольно разрастающегося куста: от ветки — ветка, от ростка вопроса — побег ответа и тотчас же, глядь, тянется уже («А кстати…») свеженький, бойко растущий вопросик, на который тоже нужно, хочешь — не хочешь, хоть что-то отвечать.

Страдая от всего этого, ДэПроклов, уже чуть пьяноватый, едва ли не в графике черно-белой, едва ли не зрительно воспринимал этот разговор. Пространство беседы напористо заполнялось, зарастало словесной мелкой чепухой, как мелким веточником, хворостяной какой-то штриховкой, и он, как сквозь цепкий кустарник, не в силах порваться, все более беззащитно оглядывался, отыскивая лицо Нади, и с каждой минутой все труднее было отыскивать в разрывах словесной мельтешни лицо Нади, с каждым разом все более поражавшее его несказанной прелестной грустью, сквозь которую отчетливо и чуть ли не грубо сквозило давнишней какой-то тоской.

Наконец, разговор за столом стал дробиться на мелкие диалоги, на монологи, совсем уж безмолвные чоканья стаканами. ДэПроклов оказался на время вне внимания и тотчас же, долгожданно обратился к Наде, всерьез обеспокоенный окаменелой скорбностью ее лица:

— Что ж ты так загрустила, милая? — очень ласково спросил он и легонько положил ладонь на ее тоненькое горячее плечо.

Она — будто бы только и ждала этого — быстро прижалась щекой к его руке, и слезы готовно и тихо побежали из ее глаз. Он поразился.

Она тут же поднялась и, не поднимая головы, наугад взяв какие-то тарелки со стола, пошла на кухню.

ДэПроклов тоже вознамерился было встать, но тотчас почувствовал на своем плече руку Надиной подруги Ирины, оказавшейся вдруг за его спиной.

— Не ходи, Дима, — сказала она, низко склонившись; через его плечо и почти касаясь губами уха. — Не надо сейчас.

— Ей здесь плохо? — спросил он. Их лица были на расстоянии поцелуя.

— Не ходи туда… — повторила Ирина и, действительно, очень матерински коснулась губами его щеки и села на место Нади. Давай-ка мы лучше выпьем — за Надькино счастье! Так это, значит, она о тебе молчала?

Она налила по рюмкам.

— …а ты-то о ней вспоминал когда?

Проклов внутренне напрягся. Не любил он разговоров такого рода.

— Давай-ка лучше о чем-нибудь другом, — предложил он. — Что, например, ты как камчадалка знаешь о знаменитых усть-кореньских ножах?

Ирина вдруг закатилась в смехе.

— Ой! Не может быть! Ты из-за этого приехал?! Слышишь, Витюш, — крикнула она через стол мужу. — Он о кореньских ножах приехал писать!!

Все оживились, непонятно развеселясь.

— Вся Камчатка (кто понимает, конечно) хохочет сейчас за эти кореньские ножи, — объяснил, наконец, Витюша. — Игорек, видать, думал, что тут все — неграмотные или просто без понятия. Залепил для москвичей плюху поэкзотичнее, а теперь и сам не знает, как отбрехаться.

Один из гостей, самый из всех молчаливый, бородатый, вышел в прихожую и тут же вернулся. Протянул ДэПроклову длинный нож в грязных потертых кожаных ножнах.

— Вот он, знаменитый кореньский. Сидит там такой дядя Митя, лудит из тракторных рессор, из чего попало, на потребу оленеводов. И дядя Митя доволен — всегда при мясе, и тунгусы рады — этот-то все-таки маленько получше тех, павлово-посадских, которые им туда завезли.

ДэПроклов вытянул нож из засаленных ножен, и тот ему сразу же ужасно понравился: тяжелый, грубокованный, дикарский нож. На душе у него полегчало: если маленький генсек — настоящий коллекционер, он должен кипятком обсикаться от такого подарка.

— Если я погрязнее да пострашнее не найду — продашь мне его? — спросил он, возвращая нож бородачу.

— Да за так бери! Дарю!

— Все-таки съездить мне туда придется. Картинки сделать, опять же экзотика треба…

— Насчет «съездить» — это может и не простым быть: Север. Перевалы закрываются — люди, бывает, по три недели сидят.

Ирина вдруг воскликнула в сердцах:

— Господи! Да неужели же ты, кроме ножей этих липовых, ничего другого о Камчатке не напишешь?!

Все согласно загомонили.

ДэПроклов неосторожно спросил:

— Ну, а еще о чем? К примеру…

Тут-то и посыпалось. Он только успевал записывать.

Что за прекрасная страна вставала из этих рассказов! И как же они любили эту свою Камчатку! Это была ужасно трогательная, диковинная любовь — любовь-напряжение, любовь-изумление, любовь-нескончаемое узнавание, надсадное какое-то обожание этой страны со скверным, как нетрудно было понять, климатом, с ужас наводящими землетрясениями, дикими ветрами, валящими с ног, с дождями по месяцам, с вечными нехватками всего, с лютым бездорожьем, с житейской почти у всех неустроенностью, — страны окраинной, дальше некуда, забытой и Богом и властями, — но страны с изумительной, как нигде в мире, природой, со зверьем напуганным, с речками, кишащими рыбой, с тайгой, непроходимой в самом прямом смысле этого слова… В этой стране всего, видать, было вдоволь и на всякий вкус: и гор, и рек, и вулканов, и тундры, и вечных льдов, и кипятком бьющих из земли гейзеров, и таких красот, и таких красот, повторяли они наперебой, каких вы больше нигде не увидите! Каждый из них приезжал сюда чуть ли не поневоле, с расчетом отработать положенные два-три года, и вот уже по восемь, десять, по двенадцать лет жил здесь, не помышляя о возвращении на материк.

— Поверь моему слову, — сказал Витюша. — Ты не захочешь отсюда уезжать.

— А я уже и сейчас не хочу отсюда уезжать, — почти всерьез отозвался ДэПроклов, с тревогой косясь на по-прежнему пусто распахнутую дверь в кухню. «Она там плачет?..»

Разговор продолжался. Сидели вокруг стола уже по-хорошему закорешившиеся люди, и ощущение спокойного дружества соединяло каждого с каждым, сопрягало каждого с каждым. И ДэПроклов с отдохновением в сердце чувствовал, что и его тоже они спокойно и добродушно включили в свой круг.

Потом позвонили в дверь. Ирина пошла открывать. С удивлением ДэПроклов почуял среди сидящих как бы дуновение легкого неудовольствия. Это не враждебность была, а быстрая и легкая неприязнь к чему-то, что сейчас возникнет, внося с собой чужое, и это почему-то надо будет всем терпеть.

— А вот и Игорек соизволили…

И Игорек появился.

— Станция Березай — кому надо, вылезай! — объявил водила веселым голосом и аккуратно воткнул «жигуленок» между двумя иномарками.

Микроавтобус пристроился впритык сзади. Маскировочные молодцы выскочили, рассредоточились, стали озираться многозначительно-угрожающе. ДэПроклов чуть не рассмеялся — очень уж похоже было на американское кино о тяжкой жизни сан-францисских гангстеров.

Серый повернулся к ДэПроклову, и тот увидел пухлый конверт, с канцелярским шиком запечатанный голубым скотчем.

— Здесь билет. И все остальное. Надеюсь, наш разговор вы запомнили. Поэтому надеюсь, что все будет тип-топ.

— Все будет тип-топ, босс! — ответствовал ДэПроклов с шутовскими интонациями. Тип-топ, и даже более того!

— «Более того» не надо. Будет довольно того, о чем я говорил и что, надеюсь, вы запомнили.

— Меня вот что интересует, шеф… — все в том же духе продолжал веселиться ДэПроклов, чувствуя, что веселится на какой-то опасной грани. Какова будет моя биография потом? Как я понимаю, по законам вашего жанра я волей-неволей становлюсь, как это называется, нежелательный свидетель, и поэтому…

— Свидетель чего?.. — брезгливо оборвал его серый, помолчал и, не дождавшись ответа, продолжил: — То-то же. Вы — человек, извиняюсь, маленький, и дело ваше — маленькое. Из этого и исходите.

Потом повернулся к шоферу и уныло приказал:

— Позови кого-нибудь из этих… — он кивнул за окошко.

Тот выскочил мигом. Нужно отдать должное серому господину, шагом у него не ходили, только вприпрыжку.

Подошедшему камуфлированному амбалу с борцовским загривком серый через опущенное стекло что-то негромко и кратко сказал.

Тот кивнул и поглядел при этом на ДэПроклова взглядом снулой рыбы.

Амбал открыл заднюю дверцу:

— Давай!

— С вещами?

— Давай-давай! Юморист…

— Довидзення, панове! — сказал ДэПроклов зеркальцу заднего вида, из которого следили, оказывается, за ним внимательно-изучающие и, казалось, о чем-то размышляющие глаза.

— Фэрвэл, дарлинг! — Потом, через крохотную паузу: — Энд иф форэвэ…

— Так все-таки «фэрвэл форэвэ?» — тряхнул университетским знанием ДэПроклов.

Серый, казалось, не без приятности удивился и даже что-то человеческое услышалось в его механическом монотонном голосе:

— Ишь ты… Все будет путем, «не сумлевайтесь».

ДэПроклов выбрался из машины и, как под конвоем, пошел к входу в аэропорт.

— Паспорт давай и билет, — с привычно-хамскими интонациями в голосе потребовал конвоир.

ДэПроклов распечатал конверт и про себя ахнул: такой кучи денег он не видывал в жизни. Впрочем, вида он, конечно, не подал.

Приказав стоять, где стоишь, амбал пошел к окошку регистратора, а ДэПроклов — в тамбур перед выходом, покурить.

Там его и обнаружил минут через пять запыхавшийся, насмерть, казалось, перепуганный охранник.

— Что же ты, сука?! — заорал он вполголоса. — Я ж тебе сказал, где стоять!!

— Я тебе не зэк, быдло! — неожиданно для себя рассвирепел ДэПроклов. — Я тебе не подчиняюсь. Я подчиняюсь… — он добыл визитку и прочитал: — заслуженному пахану Российской Империи Валериану Валериановичу, понял? А будешь выступать, я ему наябедничаю, и он сделает тебе ата-та.

— У-ух, падла! — аж засвистел от свирепости амбал. — Ну, ладно. Мы еще встретимся, и тогда…

— Не надейся, не встретимся. Во-первых, когда я вернусь, ты будешь уже в морге — у тебя на лице написано, а во-вторых, где здесь БУФЕТ?

Тот был в явной растерянности. С одной стороны, все существо его так прямо-таки и ныло от желания сделать этого ханурика, применив в фулл-контакте, что-нибудь из ржавеющего арсенала каратэ Дзенсинмон, которому он в поте лица обучался в школе «Динамо» пару лет назад. С другой стороны, страх перед паханом, страх глубинный, леденящий воспоминаниями о расправах, которым он несколько раз был свидетель, вынуждал его поджать хвост и с клекотом в душе подчиниться этому загадочно хамящему клиенту.

В буфете ДэПроклов отоварился — до Камчатки было далеко, и он подозревал, что чем дальше на восток, тем круче будут цены и беднее прилавки. В этом смысле, он ничего хорошего от своей поездки не ждал. Да и вообще уже ничего хорошего не ждал, ничего приятного не чувствовал он в себе даже от сознания, что, вот, все-таки своего добился и едет-таки на Камчатку. Поездка потеряла смысл — после того, как он узнал о смерти Нади — поблекла Камчатка, словно бы сумерками ее заволокло, и уже ничего, кроме уймы скучных, душепротивных хлопот не предвиделось впереди…

Цены были запредельные — в глазах мельтешило от нулей — если бы кореша из дачного поселочка увидали, сколько отваливает ДэПроклов за покупки, то наверняка обомлели бы и стали хватать за руки.

Однако, после того, как набил он кофр коньяками и колбасами, консервами и сырами, набил доверху, — с приятностью пришлось ему констатировать, что пачка кредиток в его кармане похудела лишь на самую малость. Это его несколько взбодрило. Привыкший все последние годы жить в откровенной нищете, сейчас чувствовал себя донельзя комфортно.

— Выпьешь? — предложил он конвоиру.

— Ну…

— «Ну» — да? или «ну» — нет?

— Ну, да.

— Вот теперь понятно.

Ко второй бутылке Витек (так нежно и трогательно звали, оказывается, амбала) был уже ясен ДэПроклову, как вред алкоголя.

С удивлением и некоторым даже уважением к себе ДэПроклов отметил, что не вовсе утратил журналерские ухватки: сумел, сколь возможно, разговорить этого болвана.

Бывший постовой, в милицию пришедший из ВДВ, восемь классов, семья: мать и отец (пьянь), не женат («А на хрена?»), сейчас числится в охране коммерческой фирмы — название так и не сумел вспомнить («То ли „Юнифес“, то ли „Юнифор“, черт их запомнишь…»), последнюю книжку читал в армии, в свободнее время любит побалдеть с хорошими телками, хорошенько бухнуть, потому что работа — хоть вроде и не пыльная, но все равно нервная. Стрелять приходилось? — «Было дело…» Ну, например, недавно, возле ресторана «Сказка», На Ярославке, их было человек восемь, мы входим, они — гужуются, даже за стволы не успели схватиться. А хрен знает, скольких положили, газет он не читает, тут главное: руки в ноги и — в берлоги! Из-за чего дело было «А хрен его знает!» Его дело телячье.

Прост был Витек — как кус хозяйственного мыла. ДэПроклову, глядя на Витька, слово пришло: мутант. Хорошо мускулистый мутант — вроде бы и человек, но не вовсе человек. Так себе, человеческая особь. И убогая и страшная одновременно.

Через некоторое время Витек, заметно колебаясь, задал вопрос:

— Димыч, ты, это… Правду, что ли, говорил? Насчет морга?

Димыч с развеселой жестокостью ответствовал:

— Видишь ли, Витек… Я и сам иной раз не рад, что у меня глаз такой: погляжу на человека и вижу. Вот тебя увидел в морге, голенького, с номерком на ноге, в холодильной камере, лежишь и ждешь, когда тебя опознают.

— Ну, гад! — только и сумел сказать амбал, заметно ушибленный.

— Гад-не гад, но наука есть наука. Ты про экстрасенсов слышал?

— Ну.

— …так вот: экстрасенсорика позволяет отдельным, ну, которых природа этим даром наделила, людям связываться через континиум — ну, это сложно объяснить… Цыганок ты знаешь, надеюсь, про Вангу, знаменитую такую болгарскую прорицательницу читал? (Ах, да! Ты же принципиально не читаешь…) Она нам и Горбачева предсказала, и перестройку, и весь вот этот гадюшник (ДэПроклов повел вокруг). Я, конечно, не Ванга. Я — только мертвяков заранее вижу. Так что, Витек, пока не поздно, тикай ты из своей конторы, закопайся куда-нибудь поглубже, в тихое какое-нибудь местечко, тем же вахтером, к примеру, хотя… — и тут ДэПроклов устремил свой экстрасенсорный взор на слегка окоченевшего Витька и задумчиво продолжил: — хотя нет, нельзя тебе и в вахтеры, у тебя дырка — от пули, вот здесь…

Он не поленился, приподнялся и ткнул перстом в правый бок амбала.

— В печень, браток. Печень неоперабельна, если хочешь знать. Но зато — почти не больно. Так что, хоть этим успокаивайся… Ляг на дно куда-нибудь, где не стреляют, может, и пронесет.

— Хрен-два, — сказал со злостью Витек. — Где это сейчас не стреляют?

— Ну, это уже твои дела. Мое дело — предупредить.

— Братан у меня, двоюродник, лесником… — задумчиво после паузы произнес прокловский конвоир.

ДэПроклов безжалостно оборвал:

— Не пойдет!

— Это почему это?

— Стреляют.

— Лепишь ты мне горбатого, Димыч… — без уверенности сказал Витек.

— Наше дело — цыганское, правду нагадать, а дальше уж — твое полное право, верить или не верить.

— Кореш армейский шашлычную собирается открывать, звал.

ДэПроклов привередливо поморщился:

— Ты что, совсем сдурел? Откроетесь вы, наезды начнутся, или как это у вас называется? — разборки, дело пальбой кончится, вот тебе и дырка!

Витек, всерьез озабоченный и обеспокоенный, выругался.

— …одна дорога тебе, Витек, в монастырь, там — тихо.

Тот заржал.

— Меня?! Да я там всех монашек перетрахаю!

— В мужской монастырь, дура! Нет, — засомневался экстрасенс, — пожалуй, не примут тебя в монастырь, да и грамотешки у тебя не хватит.

— Вот ешь твою-мать! — заерзал амбал.

— Да, — посочувствовал ДэПроклов. — Куда ни кинь — везде буби. Может, тебе — в детский сад, воспитателем? — сказал и сам расхохотался. — Представляешь? Ты — в белом халате, а вокруг тебя детишки ползают, на колени лезут: «Дядя Витя! Дядя Витя!»

— Смейся, смейся… — с неприязнью глядя на экстрасенса, сказал Витек.

— Слушай! — озарило вдруг ДэПроклов. — Ты зверей любишь? Ну, кошек, там, собак?..

— Собака у меня была, — сказал Витек, и что-то вполне человеческое, даже мечтательное, послышалось в его голосе. — Джерри. Овчарка. Сосед-сволочь отравил! Больше некому. Она у них курчонка задушила, мать расплатилась, все честь по чести, а он… Я еще маленький тогда был… — объяснил он ДэПроклову.

— В зоопарк за зверьми ходить, согласен? — спросил ДэПроклов тоном инспектора по трудоустройству. Тебе пойдет. И работа интересная, и, вроде бы, не стреляют.

— Стреляли… — разочарованно и уныло отозвался Витек. — Банк «Подмосковный», слышал? Так полгода назад кто-то его и… Он, главное, дурак, охрану снаружи оставил, а сам с пацанкой, говорят, пошел.

— Да, действительно, дурак, — серьезно согласился ДэПроклов, — какой нормальный человек ходит сейчас без охраны?

— Вот я и говорю. И, главное, никто не знает, кто на это дело подписался. А если я в море уйду?

— Точно! — возликовал ДэПроклов. — Оружие на борту только у капитана. Не будешь с ним в бутылку лезть, будешь трудовую дисциплину блюсти, даст Бог, не пристрелит. Только: в инпорт зайдете — на берег ни ногой! Сам понимаешь: таверны, матросня, «пираты наслаждались танцем Мэри…»

— Как это? — огорчился Витек. — Все — на берег, а я — сиди?

— Здоровье дороже, — строго отозвался экстрасенс ДэПроклов. — Эрго бимбамус!

— Чего? — не понял почему-то Витек.

— Ты латынь-то помнишь? Или маленько подзабыл? «Поэтому выпьем!» — вот что означает «эрго бимбамус». Или — ты — против?

— Когда это я был против? — весело отозвался, на глазах воскресая, Витек.

Когда через полчаса они, чуть не обнявшись и в унисон покачиваясь, шли на посадку, нельзя было сомневаться, что это идут два закадычных дружка-корешка, готовые друг за друга в огонь и в воду.

— Эх, вот сейчас не пустят меня такого на самолет, что будем делать?

— Я им не пущу… — свирепо произнес Витек. — Я им тут всем дырок понаделаю… — И нельзя было сомневаться, что, если в самом деле, поимеют глупость местные церберы не пустить на борт друга-Димыча, то в шесть секунд все они будут уподоблены дырявым дуршлагам.

…Все здесь было по-другому. Только запах один остался, его ДэПроклов мгновенно вспомнил и, странное дело, грустно разволновался: «Как давно я не летал!», и тоска о прежних временах, о себе прежнем, молодом, обняла его.

«Вот черт! — подумал он с досадой. — Чего же это я его не взял. Самое бы время и место посочинять…» «Его» — это тот самый единственный, давным-давно начатый и все еще далекий от завершения рассказик его о Камчатке, который он мусолил уже несколько лет, глубокомысленно ковыряясь (обычно, после опохмела) в каждой строке, надолго задумываясь над каждой запятой, впадая в творчески-обморочные размышления какие-то — сочиняя, одним словом. Этот рассказик был нечто большее, чем рассказик. Это был как бы талисман его, некое свидетельство, что он еще не вовсе пал, что, вот, гляньте, несмотря на безответственное пьянство все же живет творческой, как говорится, жизнью. Этот рассказик был как обломок доски для потерпевшего кораблекрушение — так же судорожно и суеверно цеплялся он за него, боясь бросить. Мнилось: вот напишет, вот все ахнут, вот откроются какие-то врата в какую-то новейшую жизнь, и он воспрянет…

Впрочем, он знал его чуть ли не наизусть — столь много раз читал-перечитывал, писал-переписывал — он пристегнулся ремнями, чтобы бортпроводница не докучала, закрыл глаза…

«Смешно, — подумал он с удивлением, — он тоже начинается с самолета…»

…В те стародавние времена на Камчатку летали «Ил-18», полет продолжался часов двадцать, и был он грубо подобен незатейливой пытке: чуть ли не сутки пассажир вынужден был сидеть внутри тускленько освещенной, злорадостно дребезжащей, проникновенно вибрирующей жестянки, больно упираться костяшками колен в железо впереди стоящего кресла и, тихо зверея, тупо читать-перечитывать погасшую надпись на сереньком табло перед глазами: «Фастен зе белтс. Не курить. Пристегнуть ремни. Ноу смокинг».

Насчет поспать нечего было и мечтать в том полете. Тем более человеку нервному. А наш герой, признаемся, был особенно нервен в те поры, чересчур уж как-то нервен, суетлив, дерган — оттого и шарахало его то и дело из конца в конец, с запада на север, с юга на восток нашей изумительно просторной тогда, любое воображение потрясающей, на любые красоты, на любые самые дикие чудеса щедрой, неимоверной страны.

Страна называлась тогда Советский Союз. Почти точно так же назывался и паршивенький журнальчик, в котором наш герой служил, репортерствуя вне штата, а звали его — Проклятиков Дима. Увы, именно так, не шибко-то серьезно, не вовсе благозвучно и даже как бы с едва приметной ухмылкой звучала его фамилия. Впрочем, под очерчочками своими и снимками он подписывался кратче и красивше — Д. Проклов.

Подпись эта появлялась чуть ли не в каждом номере паршивенького того журнальчика, да и на страницах других, не менее паршивеньких, тоже довольно часто — потому что на подъем он был легок, ездить по стране, как считалось, любил, писал складно-трескуче бойко, иной раз даже и умно, после командировок «отписывался» чуть ли не в день приезда — одним словом, клад был, а не автор, и когда в редакциях возникала периодическая нужда кого-нибудь куда-нибудь послать, частенько вспоминали его фамилию — не настоящую, которую мало кто знал, а эту: Д. Проклов. Так буквально и говорили: «Может, ДэПроклову позвонить? Он сделает…» — ему звонили, он мигом соглашался, толком даже не спрашивая, куда, о ком, когда, садился в самолет, прилетал и делал.

В тот год, о котором речь, он вряд ли десять дней из каждого месяца проводил в Москве. Прилетал, быстренько проявлялся, печатал снимки, стряпал тексты, отчитывался перед бухгалтериями — и чуть ли не тотчас начинал ощущать некий сквознячок в душе, егозливое какое-то беспокойство, досадливый неуют. Проходил день-другой, он маялся, потом ему звонили, он соглашался и вновь с облегчением куда-то летел, мчался, торопился, и вновь мелькать перед ним начинали знакомые и незнакомые города, деревни, поселки, колхозы, гостиницы, заводские цеха, лица, картины природы, перепутываясь в его вечно словно бы разгоряченной головенке уже до того, что однажды, например, подойдя на рассвете к окну в гостиничном номере города Полоцк, он даже испытал дивное, стереоскопическое ощущение происходящего с ним кошмара. «Я здесь уже был! — неуверенно хмыкнув, сказал он себе. — Это Биробиджан! Точно. Вон там — газетный киоск, вон там — скверик…» (И скверик, и киоск тут же, натурально, возникли.) Однако поскольку он все же нисколько не сомневался, что это — Полоцк, и в Полоцке этом, точно, он никогда прежде не был, то он сказал себе: «Э-э, парень! Ты доездился, похоже, до галлюцинаций. Не прерваться ли тебе маленько?..» — тотчас испытав при этом легкое дружеское отвращение к себе: и оттого, что вопрос задался вслух, и, главное, оттого, что отчетливой фальшью смердило от этих слов. Уж ему ли было не знать, что не захочет он по доброй воле «прерваться», уже не в его это силах, ибо, конечно же, легким, мотыльковым, совершенно безответственным было тогдашнее его существование — вприпрыжку, с налету, по верхушкам, никогда всерьез — и куда как веселее и милее была этакая-то жизнь в сравнении с той злобно-тягостной мутотой, которая каждодневно поджидала его в Москве.

Надобно тут заметить — то, что он невнятно и многосмысленно именовал «мутотой», было по преимуществу скучно и тошно связано с обстоятельствами его лично-семейной жизни, а началась она, завязалась, в рост пошла, та вышеозначенная мутота, уже лет пять тому, а причиной (точнее бы сказать первоповодом ее) была, как ни странно, опять же фамилия его злосчастная, не чересчур удачная. Они, помнится, только-только еще собирались подавать заявление, а будущая супруга его — сдуру им воображенная Любовь Его — сообщила ему осторожненьким мимоходом, с интонациями, впрочем, законодательными, что она, пожалуй, остается при своей фамилии, что ей, лапонька, будет как-то привычнее жить, прозываясь Любовь Бабашкиной, а не Проклятиковой Любовью, и вот в тот год, о котором речь, шел уже пятый год из совместно-мучительной жизни, и уже яснее ясного было, насколько поспешно, бездарно, глупо он обженился, сдуру, спьяну, впопыхах заглотнув живца, твердо и точно брошенного изящной ручкой провинциалочки-сокурсницы-выпускницы.

Однако вместо того, чтобы рвать, чтобы к чертовой матери рубить тот неопрятно и злобно изо дня в день затягиваемый узел, который назывался «семейная жизнь», вместо того, чтобы все переиграть, начать начисто, с понедельника, с белого листа, он все медлил и медлил, все колебался, все юлил сам перед собой и — и все безостановочнее как бы бежал-бежал-бежал, уверял себя, что убегает, и больше всего это напоминало — знаете что? — бег подопытного спортсмена, когда тот, опутанный проводочками, облепленный датчиками, мотает по бесконечной роликовой дорожке километр за километром, не продвигаясь при этом ни на сантиметр, вот только в отличие от того лабораторного физкультурника, который уродуется ради чьей-то диссертации, а может, даже и ради науки, совершенно немыслимо было понять, ради чего, куда и зачем поспешает наш герой — Проклятиков Дима, ДэПроклов.

Но, понятно, не в одной лишь семейной жизни было тут дело. Если говорить всерьез, все было гораздо более всерьез — и с Димой Проклятиковым и с Прокловым Д.

Хотя, если со стороны глядеть, он и являл собой вполне современный типок расторопного, неунывающего, абсолютно всеядного журналера-скорохвата, хотя ему кое-кто даже и завидовал (а из начинающих так даже кое-кто и подражал), но ни одна живая душа в мире, увы, не удосужилась заглянуть в проклятикову душу, дабы увидеть человечка довольно растерянного, занудно мучающего себя смутными какими-то претензиями, с прискорбным стыдом на себя взирающего, тошному унынию, частенько и со сладостью предающегося.

С ним ведь вот что еще происходило: наступала в его жизни та всенепременная для каждого пора, когда спохватывается вдруг человек — в отчаянии, в ослепительном ужасе, в катастрофической едкой печали — и вдруг возглашать начинает: «Не так! Что-то не так! Что-то я вру своей жизнью! Не туда, не так утекает разъединственная жизнь моя!!» —

И если такое всерьез, что уж может быть всерьез?

…Женщина спала на его плече. От ее волос немного пахло лаком прически, которую она сделала в дорогу, и — грубо — вокзальными дезодорантами: женщина уже вторые сутки была в пути. Из Краснодарского края она летела к мужу-старлею, который приезда ее, судя по всему, не жаждал, даже на телеграмму не ответил, но она все-таки летела, оставив в кубанской станице на попечении матери маленькою дочь, и уже люто жалела, что решилась лететь.

И чем ближе была эта неведомая жуткая Камчатка, тем больше она кляла себя за эту глупость, а вслух — на чем свет стоит костерила мужа, схоронившегося от нее на краю страны, проклинала свекровь, которая, ясное дело, была одна во всем виновата, и все это говорила ему, случайному соседу по самолету, то заливаясь обильными слезами, то повторяя, тоненько и противно сжимая губы мстительной гузкой: «Ну-у, я ему покажу! Ну-у, он у меня попляшет!» — а потом, хорошо приобщившись к солдатской фляге Проклятикова, вдруг, как в обморок впав, заснула, успев небрежно и нежно сказать «Извините» — и с жадным облегчением, жестом верной жены глубоко обняв руку его в предплечьи.

И теперь вот спала на его плече, и все тянулась, тянулась располыхавшимся лицом, жаркими губами куда-то все повыше, под ухо ему, в шею, и ему от щекотного спешного этого дыхания было совсем уж не до сна.

Он слушал, как тревожно она дышит, и почему-то очень отчетливо слышал, как ей страшно, такой маленькой, в одиночку лететь через огромную эту страну — неведомо куда.

Он слушал, как горестно она дышит, и почему-то очень легко представлял, как одиноко, как обидно, как голодно и стыдно было ей жить все это время — одиночкой при живом муже, за тысячи от него километров, да еще с дочкой, такой еще ненужной, на руках, да еще под взглядами, конечно, соседок, полными сочувственного торжества и скромненького яда.

«Такое ли представлялось тебе тогда?» — подумал он с жалостью и вдруг увидел — чуя, как его слегка словно бы продирает по душе легоньким безболезненным сладким электричеством, — безо всякого усилия вдруг увидел, как летним вечером, бархатно-теплым благоуханным южным вечером, в полусумраке теской прохладной своей комнатенки, беспрерывно напевая обрывок какой-то пустяковой песенки, блаженно и бессмысленно чему-то улыбаясь, туманно и глупенько сияя уже вполне подведенными голубенькими глазками, собиралась она (ну, скажем, пару лет назад…) на Главную Улицу их городка «пройтись» с подружкой…

как с поспешным наслаждением вскальзывала она разгоряченным от дневного загара голым тельцем в прохладненькое, совсем невесомое платьице, как нежными перстами бегло ощипывала его на себе — там, тут… — и мятная прохлада ткани начинала как бы струиться по ней облекая, обтекая, и — тотчас! — взволнованная натягивалась внутри некая слабая струночка, сразу же начинавшаяся сладко подтренькивать…

как затем, деловито прижмурившись, кратко-покорно склонив голову, проныривала пышной прической в осторожно расправленную петлю дешевеньких бус, которые она называла «мои любимые» — потому, должно быть, «любимые», что разноцветно-яркие камушки их всегда возбуждали в ней одно и то же, по-детски радостное воспоминание о каких-то обкатанных, стеклянно постукивающих о зубки изумрудных, рубиновых, янтарных карамельках…

как напоследок мимоходом (но с весьма пожилой озабоченностью) она представляла себя на секундочку старому поседелому зеркалу, которое, хоть и не склонно было к лести, но все же не могло не отразить ее — от сияющей головки до лаковых туфелек — именно такой: восхитительно-тоненькой, раздражительно прелестной, непобедимо юной…

как, совершив весь этот обыкновенный обряд, сам по себе наслаждение предвкушения доставляющий, выбегала она затем по дворик к враждебно поджидающей подружке («самой любимой», разумеется, подружке, имя которой теперь небось и не вспомнить…), и они отправлялись на Главную Улицу — в праздную, празднично-ленивую ее толчею, под высокие древние ее тополя, чьи ветви были так густо и дремуче перепутаны в вышине, что свет фонарей, вознесенных над улицей в провально-черное южное небо — лунно-ледяной, унывный свет — с трудом пробивался сквозь лаково-липкую театральную зелень лиственной гущи и к земле доходил уже в виде тихого, слегка зеленоватого аквариумного сумрака.

Она шла, деловито делая вид, что спешит по делу, и так тоненько, так стройненько цокали по вафельным плиткам тротуара ее каблучки, так весело, победительно поигрывали в ней каждая девчоночья жилочка, каждая переполненная глупеньким сиянием клеточка, что, воображая себя, она восхищенно воображала себя… ну, например, олененком из мультфильма — ладненьким таким, легконогим олененком с прелестными огромными пугливо-пристальными глазами, который, случись даже пустячная тревога, как стрела с тетивы, унесется от охотников, прицокивая копытцами весело и звонко!

Только, что уж хитрить, не собирался чересчур далеко уноситься тот соблазнительный олененок. Хождение вечерами по Главной Улице называлось среди девчонок ее круга откровеннее некуда: «охота на лейтенантов» — и это был промысел, издавна процветавший и чтимый в их городишке, ибо непререкаемо считалось, что нет на свете жениха лучше, нежели юный лейтенант, только что испеченный в стенах здешнего военного училища и ждущий назначения в часть, и считалось, что, тебе несказанно повезло, почти сказочно повезло, если…

«Вот тебе и повезло…» — подумал он. Подумал, должно быть, вслух, потому что женщина, словно в ответ, простонала что-то с капризной досадой, зашевелилась во сне и завладела его рукой совсем уж полностью, обняв, как обнимают живое любимое существо.

«Вот тебе и повезло…» И вот ты, дурочка, летишь, обмирая от страха и одиночества, в желтенько освещенной, яростно дребезжащей жестянке самолета — летишь неведомо куда, навстречу пасмурному ужасу этой каторжно далекой Камчатки, летишь, заплаканная, и истово обнимаешь и уже обвиваешься вся вокруг руки совершенно чужого тебе человека, и с жалкой жадностью вдыхаешь так сладко, так стыдно мучающий тебя забытый грубый запах, и вся тянешься-тянешься-тянешься к этому запаху, и поспешное дыхание твое, и вся ты сейчас, милая, словно бы лепет о том, как ужасно быть нелюбимой, как это обидно, как несправедливо, непроглядно, страшно!

Я ведь не виновата, лепечешь ты. Я всего лишь беспомощная, пустяковая, слабенькая девчонка, глупый олененок, умевший лишь завлекательно цокать копытцами, но ты-то, ты — снисходительный, сильный, окликнувший меня тогда в том зеленоватом полумраке аллеи, — ты-то не будь жестоким! Я ведь не виновата, ведь не только я виновата, что с готовностью откликнулась, но и ты виноват — ты окликнул — и не убирай руку, милый, и не прогоняй меня с этой проклятой Камчатки опять в тот проклятый город, где под проклятыми теми тополями все тот же висит проклятый зеленый дурман, от которого, помнишь? — и тут она вновь потянулась лицом повыше, почти дотянулась лицом, и вдруг — освобожденно и страдальчески, гортанно простонала что-то бессловесное с интонацией родного человека.

У Проклятикова заломило лицо — как от ударивших слез — от жалостной брезгливой нежности к этому беспомощному и неприкаянному в мире существу.

Он не сдержатся — успокаивая, погладил ее по горячей, твердой, юной щеке.

Она проворно повернулась лицом, и он услышат беглый, благодарный и немного рассеянный поцелуй в своей ладони.

«Лизавета, Лизавета! Я люблю тебе за это…» — пробормотал ДэПроклов, открывал глаза. — «Интересно бы поглядеть на нее. Каково ей в москвичках живется?.. Хе! Лизавета — и вдруг москвичка! Дивны, ой, дивны дела твои, Господи!»

— Ну, счастливо вам!

— И вам — счастливо… — Она опустила лицо и принялась перебирать косметику в алой аляповатой сумочке, стоящей на коленях.

Они уже никуда не летели.

Все нетерпеливо толклись В проходе, сидели на подлокотниках кресел, изнывали от ожидания, когда же подадут трап и отдрают, наконец, дверь.

Одна только она не торопилась.

Сидела, глубоко утонув в кресле, явно старалась выглядеть понезаметнее и озабоченно все искала-искала что-то в сумочке.

Не хотелось ей на Камчатку.

…Старший лейтенант в полевых погонах — с малоулыбчивым, ярко-смуглым, довольно красивым, хотя и несколько замороженным в своей красивости южноукраинским, может, и молдаванским лицом, в фуражке, которая гарнизонным умельцем была перешита так, и чуть помята в тулье так, и надвинута на лоб так, что все это вместе должно было создавать некий образ российского офицера-окопника времен первой мировой или, скажем, русско-японской войны, — чуть волнуясь и (было заметно) досадуя на себя за это, высматривал кого-то среди пассажиров, идущих по летному полю.

В руках он держал невзрачный букетик полевых цветов.

Встречали его соседку — Проклятиков почему-то сразу догадался. Хотел было остановиться и посмотреть на встречу, однако шагать по твердой земле, вообще — передвигать себя в пространстве — было настолько приятственно после почти суточного сидения в кресле, что он махнул рукой: «Э-э, разберутся… Милые бранятся — только тешатся», — хотя что-то труднообъяснимое в лице красавца-старлея уже и сказало Проклятикову с определенностью, что на Камчатке лейтенанту отлично, и семья ему тут ни к чему, и что он для себя уже твердо и давно постановил: незачем усугублять ту, то ли подлость, то ли глупость, которую он совершил пару лет назад, когда, вчерашний курсант, поддавшись как бы всеобщему психозу женитьб, ежегодно охватывающему выпускников училища в преддверии назначений в часть, он так бездарно, так глупо, так поспешно «расписался» чуть ли не с первой же станичной девчонкой, встретившейся ему летним теплым вечером в аллее Главной Улицы и поразившей его воображение не столько даже трогательной беззащитностью своею и как бы уже заранее благодарной покорностью любой его воле, не столько даже чистенькой новехонькой прелестью ординарно милого личика с туманно сияющими голубенькими глазками, сколько тем — и теперь-то без досады он и вспомнить об этом не мог — как веселым-весело, молодо и рьяно побултыхивали у той девчонки при ходьбе, то грубо проклевываясь острыми сосцами сквозь полупрозрачную ткань платьица, то на краткий миг сожаления пропадая, грузноватым грозным торчком стоящие грудные железы, один только взгляд на которые вверг юного будущего лейтенанта в такое сладостное помрачение рассудка, в такую бестолочь буйных ощущений и желаний, что в конце концов он не нашел ничего более умного, как избавиться от этого наваждения самым многосложным, хотя, пожалуй, и единственно реальным тогда для него способом: ценой аккуратного черного штемпелечка на пятой страничке ее паспорта…

…Проклятиков сладко млел в дремоте, на солнечном пригреве, сидя на деревянной ступеньке аэропорта, и вдруг пробужден стал:

— ………!!! — яростный мат разразился над его головой.

Проклятиков отворил глаза.

Уже знакомый старлей, выскочив из дверей аэропорта, сбегал по лестнице, грубо гремя подкованными сапогами.

Мелькнув невдали от Проклятикова, упал букетик полевых цветов, не долетев до мусорной урны.

Лейтенант пребывал в бешенстве. Добежав до газика, стоящего на отшибе, он нырнул в него, как в бомбоубежище, яростно брякнув дверцей.

Еще один лейтенант, а за ним солдат-водитель — с неохотно остывающими улыбками циркового, как бы сказать, удовольствия на лицах, тоже сбежали по лестнице и скорее изображая торопливость, нежели торопясь, пошагали к машине.

Газик оскорбленно взревел и, заложив по площади краткий крутой вираж, унесся, оставив по себе молочно-голубую полосу выхлопа, которая повисела с полминуты недвижно, а потом, как бы толчками, стала уходить в сторону, редея и истаивая на глазах.

Возле автобуса «Аэропорт-город» появился первый пассажир с вещами. Проклятиков встал с неохотой.

…Свою самолетную соседку он увидел, уже сидя в такси.

С заплаканным, зло-несчастным лицом она мыкалась среди казенных машин, таская огромный чемодан, и было видно, везде получая отказы.

Он подошел к ней.

Она глянула на него белесыми, готовыми к ярости глазами. С трудом признала.

Волоча к такси ее неподъемный чемодан, он спросил полуоглянувшись:

— Вижу, не очень-то нежная получилась встреча?

И тотчас — словно бы злобное фырчание пыхнуло у него за спиной.

— Он у меня попомнит! Он еще попляшет у меня!

Проклятиков снова оглянулся. Господи! До чего же неузнаваемо преображает женщин злоба!

Она была похожа сейчас на молодую, слегка драную кошку, которая только что вырвалась из драки и вся еще страстно содрогается, сияюще щерится от потрясающей ее азартной ненависти.

— Я ему покажу! — повторила она и в машине, сидя за спиной Проклятикова. — Он у меня еще попомнит!

Бедный лейтенант, подумал он.

Потом она притихла, и он услышал, как горестно и безутешно, по-детски швыркая носом, плачет она там, стараясь плакать потише.

Он пожалел и ее. Бедная девочка.

А потом с интонацией «Ну и хватит! — подумал обо всех вместе. — Бедная девочка. Бедный лейтенант. Бедный ДэПроклов. Все — бедные».

Они уже летели. В сравнении с тем полетом — летели в тишине. ДэПроклов вновь подивился, насколько все — по-другому. Он чувствовал себя если и не дикарем, то уж диковатым-то провинциалом по меньшей мере. Пять лет жизни вылетели, судя по всему, напрочь, в анабиозе он пребывал, и вот, прочхнувшись, почти физически ощущал себя чужеродным телом в окружающем его мире. Это не доставляло страдания, нет, скучно-удивительно было, да, неукладисто было, спокойно-непонятно, да, — так, наверное, чувствовал бы он себя, попади заграницу. Чужая, несимпатичная страна простиралась вокруг и лишь когда сквозь нынешнее проступали черты той прежней страны, которую он, оказывается, любил, — только тогда будто бы досадливая страдальческая гримаса на мгновение искажала лик его души.

Все было грязно, грустно-потешно, бестолково-толкливо. Некая спешная воровская суета чудилась за всем. Откуда взялась в его воображении эта картинка? — но ему постоянно именно она почему-то представлялась: гражданская какая-то война, состав насильственно остановленный среди чистого поля какими-то выскочившими неизвестно откуда махновцами, и — стремительный, торопливый грабеж — «Скорей!! Быстро!» — волокут в тачанки все, что ни попадя, — «Быстро! Быстро!» — узлы, чемоданы, упирающихся женщин, поскорее нахапать побольше, набить торока, чтоб аж лопались, веселый, полуприпадочный азарт: «Халява!», все — словно бы пьяные этим азартом, и у всех — одинаково трусливый, блудливый взгляд, исподтишка то и дело обращающийся к горизонту: не едут ли? не пора ли смываться?

Уголовщинкой попахивало отовсюду — она была, как скверный туманчик всепроникающий. Сквозь толпу молчаливых, с потупленными взорами, пригнетенных, темно и плохо одетых людей, преувеличенно громко перекликались между собой, победительно и, как бы сказать, предприговорно веселящиеся, проталкивались, пренебрежительно раздвигая толчею, некие, будто по одному трафарету работанные, человекообразные, крутоплечие, толстоликие, пустоглазые, глядя на которых и без всякой флюорографии было видно, что там, где у нормального человека душа, у этих — чрево.

ДэПроклов, шляясь по редакциям, от нечего делать почитал и нынешние газеты (чем не занимался все эти последние годы — и он поражен сделался: насколько воровское стало тут нормой. Не только журналисты — ему ли было не знать пустяковость этого люда — но даже и государственные мужи со смаком и энтузиазмом новообращенных пытались ботать по фене! «Беспредел», «разборка», «авторитеты», «наезды» — не сходили у них с языка. И это тоже было, пусть и косвенное, но свидетельство того, что это была уже другая страна, чужая страна, в которой, судя по всему, правили законы зоны, но отнюдь не законы простого человеческого сосуществования. И он ничуть не удивился, когда где-то услышал, что президента этой страны люди его окружения зовут не иначе, как «пахан».

Оказавшись в этой новой для себя, абсолютно чуждой для себя обстановке, ДэПроклов, повторим, не испытывал сколько-нибудь жгучих страданий — непреходящее грустное изумление не покидало его и жалость к своему народу, так стремительно и ловко облапошенному лагерными шулерами. Но не мог он избавиться и от другого, ликующего: он все-таки вырвался, он все-таки уже жил, он все-таки видел уже перед собой некое пространство для деятельной жизни!

С какой бы стороны ни рассматривал он то простенькое, но все же и вдоволь странное задание, которое ему поручили — отыскать на Камчатке автора подметных писем — он не мог углядеть в своей миссии чего-либо такого, что претило бы ему. Жажды мести в нем давным-давно уже не было, но и наказание, которому, скорее всего, подвергнется обнаруженный аноним, вовсе не вызывало в нем протеста. То, что наказание это может быть и очень жестоким, вплоть до… тоже воспринималось им без особо внятного протеста, и это несколько, признаться, смущало его, поскольку свидетельствовало, что не так уж далеко он ушел от тех, кто правил нынче бал и которых он скорее всего склонен был презирать, и что не так уж он чужд той сладко смердящей помойке, которая простиралась вокруг, — но он, лукавя перед собой, торопился как бы вынести за скобки это свое ощущение, списывая его на прошедшие пять лет даже и не растительной, а никакой жизни, в течение которых ой, сколь многое повыветрилось из него…

Сейчас на Камчатку летел ДэПроклов, мало чем похожий на ДэПроклова тогдашнего, он и вспоминал-то себя, тогдашнего, лишь усиливаясь памятью, преодолевая некую мозговую вялость, — и лишь тоска, тупо нудящая, ни на секунду не отпускающая, ставшая как бы фоном, — тоска знания, что Нади уже нигде нет, и лишь сердце, которое принималось вдруг сладко, юношески лепетать, едва вспоминалась Надя, — лишь это живо напоминало ему ДэПроклова прежнего, и его к нему горячо, родственно, неудержимо тянуло, как тянет к дорогому младшему братишке, с которым был в долгой разлуке.

…Сидели вокруг стола, и ощущение спокойного дружества соединяло каждого с каждым, сопрягало каждого с каждым. Потом позвонили в дверь.

С удивлением он почуял среди сидящих как бы дуновение легкого неудовольствия. Это не враждебность была, а быстрая легкая неприязнь к чему-то такому, что сейчас возникает, внося с собой чужое, и это почему-то надо будет всем терпеть.

— А вот и Игорек соизволили…

Среднего роста, довольно уже полноватый, молодой господин в серой тройке и строгом галстуке, демонстрирующий (в отличие от всех присутствующих) стиль, скажем так, немалой важности чиновника и соответственно этому костюмированный, соответственно этому руки потирающий, соответственно чуть утомленно всей честной компании улыбающийся, — вот такой господин появился в дверях прихожей.

ДэПроклову было смутно знакомо это лицо, время от времени мелькавшее, кажется, на факультете (но не рядом с Надей, это-то ДэПроклов запомнил бы) — когда-то, наверное, довольно приглядное лицо, но сейчас уже к одутловатости склонное. Лицо… (ДэПроклов несколько напрягся и с ходу, точно определил) комсомольского деятеля вторых ролей, уж приглядывающего себе ступенечку повыше, пожалуй, что и не на молодежной уже, а на партийной лесенке. Где-нибудь по идеологии… Да, разумеется, по идеологии, определил ДэПроклов, заметив значок Союза журналистов, горделиво мерцающий на лацкане. Ну, да — в практическом деле ничего не получается, таланту недохват (классные журналисты значок не носят), а фанаберия-то есть, а управленческий-то жар в душе так и зудит…

Пустяковый господин появился в их компании. Таких ДэПроклов определял сходу, как на рентгене, и относился он к ним с такой же, примерно, мерой терпеливой гадливости, с какой относятся, скажем, к вареной луковице, попадающейся в тарелке с супом.

— А вы разве не знакомы? — услышал он вдруг голос Нади.

— Да вроде бы виделись, — промямлил ДэПроклов, чуя внезапно атакующее его странное чувство катастрофы, жалости, разочарования, обиды за нее. — На факе, наверное? — «Господи! Неужели?..»

— Это — Игорь. Мой муж. А это — Дима Проклов, наш гость из Москвы, тоже журналист.

Тот попытался улыбнуться вмиг посеревшим лицом.

— А-а… Это вы сегодня звонили?

— Звонил. — Проклов все же еще не мог выйти из ошеломления. — Но об этом мы потом поговорим.

Он глянул на Надю и услышал, как она напряжена — на грани острой, опасной — ожидая, каким будет следующее слово. «Бедолага, ох, бедолага! За что же тебе такое?» — мельком подумал он и сказал Игорю:

— Давай без этого «вы», идет? —

и тотчас почуял, как на него с ее стороны почти ощутимо пахнуло облегчением и благодарным теплом.

Он глянул на нее снова: в глазах ее было, в глазах ее было… о, как много всего было в этих нестерпимо засиявших, цвета яркого карего дерева нежнейших глазах ее!

— Наденька! Жрать хочу! — по-простецки обратился муж к жене. — Там оставили хоть что-нибудь? — а ДэПроклову доверительно объяснил: — Целый день — как заведенный! Выпьем?

— Вообще-то мы — уже… — заколебался тот. — Но за ради знакомства, давай!

«телетайп… срочная тассовка… межгород…» — Игорь что-то все этакое вещал, долженствующее свидетельствовать и о неимоверной занятости его, и о близкой причастности к делам важнецким, а ДэПроклов курил и постепенно приходил в себя.

«А чему я, собственно говоря, удивился? После той ее поездки я же ведь не общался с ней, почти даже и не видел. Как-то, столкнувшись в факультетском коридоре, спросил этак равнодушненько: „Ну, как встреча прошла?“ Она ответила искренно, с готовностью, вся почему-то содрогнувшись от каких-то воспоминаний: „Ужасно! Это было так ужасно, Дима-Дима!“ — и не прочь была, и рада была бы, и ужасно ей этого хотелось — остановиться и поговорить с ним о той своей поездке, но ДэПроклов не удержался тогда от мелкой пакостной мести, не остановился, не доставил ей возможности поговорить. „Ну, пока!“ — сказал и заспешил куда-то».

Он разобижен был, ясное дело, тем обстоятельством, что она все-таки поехала в Севастополь встречать своего доблестного морепроходца, и особенно почему-то оскорблен был, что она не сказалась ему, уехала как бы тайком, оскорбленным считал он себя в самых лучших поползновениях души, и ко времени той, случайной встречи в коридоре уже вполне успешно лечил «подобное подобным», его уже угорело несло в бестолковом, расхристанном романчике с факультетской библиотекаршей — в компании парней и девок, старательно изображавших из себя богему, все там были чрезвычайные стихотворцы, все, как на подбор, гении, пили, со знанием дела причмокивая, сухое вино при свечах, впрочем, и портвейн жрали и водку, а совокуплялись на антресолях, благо, что в полуподвале том вечный стоял полумрак, на проигрывателе вечно крутилась музыка, вечно галдели о шибко умном, стихотворно завывали… Он почти и не бывал в то время на факультете. Где уж ему было вызнать, вышла она или нет замуж, да уж и особой необходимости не ощущал в себе что-нибудь вызнать о ней, да уже и не тянуло, как раньше, видеть ее, хотя каждый раз и взнывало что-то в сердце, когда издали он замечал ее лицо, всегда теперь грустное…

Потом он ушел стажером в «Комсомолку», прижился, перешел на заочный и, смешно сказать, факультет-то он закончил всего четыре года назад — через четыре года после однокурсников.

— …только-только на обед собрался, звонок! — Надин муж, оказывается, продолжал разглагольствовать, — «сам вызывает!»

— «Сам» — это кто у вас?

— Первый. Николай Альгирдасович.

— Он об твоих ножиках знаменитых — в курсе?

Игорь низко опустил голову к тарелке, попытался смолчать, но потом все-таки глянул в глаза ДэПроклову и сквозь зубы ответил: — В курсе…

С изумлением ДэПроклов обнаружил: в этом взгляде — ненависть. К нему.

Вот сукин сын, восхитился ДэПроклов. Сам же сочинил липу — причем так бездарно сочинил, что его сразу же вся Камчатка подняла насмех, — сам послал в многомиллионную газету, даже о ближайших последствиях не соизволил подумать… а в результата враг ему, видите ли, я! Ну и подонок.

— Он в курсе, твой Николай Альгирдасович, что о заметке твоей известно аж на уровне Политбюро? — и ДэПроклов быстро, кратко, жестоко изложил ему историю с маленьким генсеком-коллекционером, заодно и о карательных акциях властей без жалости пофантазировал.

— …вот почему я должен четко знать, насколько твой Альгирдасович в курсе. В случае чего, не сумлевайся, и по его тыкве тоже достанется. Насколько в курсе? Был ли ему звонок из Москвы по поводу говенных этих ножиков? Говорил он с тобой об этом? Вот мои вопросы. Завтра мне с ним так и так беседовать. Тебя я подставлять пока не хочу.

— Спасибо, — с кривоватой раздраженной усмешкой отозвался Игорь на последнюю фразу.

Помолчал и стал с неохотой выдавливать из себя:

— Заметку читал. Вначале — ничего не сказал. Потом (я так полагаю) из Москвы звонили. Он меня прикрыл. До поры, до времени. Вызвал, расспрашивал, я натемнил. Потом звонил ты. Потом ты приехал. Насчет генсека, не знаю. Мне он ничего не сказал.

— Ну, вот. Слава тебе Господи, разродился… — ДэПроклов засмеялся.

Ему был ужасно несимпатичен, более того — противен был этот господинчик. Хотя бы по одному тому, что это — был тот самый Третий, а теперь, вот, муж Нади. Но и кровь ему пускать не было ни малейшего желания. Тоже — по одному хотя бы тому, что он был мужем Нади, и именно на ней он отыгрываться будет… Ему даже было немножко жалко этого унылого бездаря, так глупо поставившего под удар всю свою «карьеру», как говорится. Подумать только! Сколько задниц начальству вылизать, столько времени изображать из себя черт-те кого, идеологически безупречного, каждый день жилетку с галстуком надевать, и вдруг… и вдруг фраернуться на простейшем графоманском желании увидеть свою подписульку в центральной газете под десятистрочной заметкой.

— Ладно! — ДэПроклову надоела беседа. — Не боись! Перемелется — костная мука будет.

Тому было не до шуток.

Тот смотрел по-прежнему: исподлобья, тяжело, удушливо.

«А сволочь из него получится высокой пробы, — подумал ДэПроклов, — когда выбьется в начальство. А ведь, пожалуй, выбьется, несмотря ни на что. Увы… Надо же! — восхитился он вдруг этакому раскладу. — От меня сейчас зависит, я, можно сказать, в руках сейчас держу будущность этой (он не нашел слова). Сколько бы людей мог оберечь!»

Но он знал, что ничего не будет делать, дабы прищелкнуть именно сейчас эту гниду. Не он, так другой мигом возникнет, ему ли было об этом не знать.

«Господи боже! — через некоторое время он вновь изумился, даже потрясся. — И Надя — с ним?! За какие-такие грехи?..»

— У него что-то случилось?

Надя присела рядом с ним на диван, и его мгновенно отпустило — мгновенно и уже знакомо как бы объяло приветным, добродушным, тихим и милым, что, подобно облаку, светло творилось вокруг нее. Ему вмиг стало легко и покойно.

— Слушай! — он сказал, что чувствовал. — До чего же мне становится хорошо рядышком с тобой!

— Дима-Дима… — сказала она очень серьезно в ответ. — Мне тоже… так хорошо, так спокойно, когда ты… близко. Мне, — она смущенно помедлила, — мне все время хочется, чтобы ты обнял меня. Не так, не подумай! Чтобы — прижаться к тебе. — Она слегка растерянно помолчала. — А еще поплакать очень хочется. Вот так-то, Дима-Дима. У него что-то случилось?

ДэПроклов поморщился: — Охота тебе…

Но она вдруг заговорила торопливо и (он поразился) жестоко:

— Потому что я хочу, чтобы ты… чтобы твое какое-то отношение ко мне… если будет мешать… Так вот пусть получит то, что заработал!

— Да не бери ты это в голову!

— Нет, нет! Я тебя знаю. Ты ведь и пожалеешь (твое, конечно, дело), но только, Дима, чтобы меня в этом не было! Ты понимаешь, о чем я прошу?

— Понимать-то понимаю, — страдальчески закряхтел ДэПроклов, — да только вряд ли получится. — И вдруг прямо-таки с мальчишескими интонациями воскликнул: — Да и вообще! Какого черта он сюда приперся? Так хорошо сидели!

Она весело и негромко расхохоталась, совершенно влюбленными глазами обласкивая его. Потом вмиг вдруг счахла:

— …самое ужасное, что нет никакого выхода. — Сказала тихо и просто и спокойно, как о чем-то, сомнению не подлежащем.

…Последним и самым убийственным штрихом в портрете Игорька оказался его автомобиль.

Черная «Волга» (насколько ДэПроклов понял, кто-то из собкоров одалживал ее Игорьку) была оборудована, на манер обкомовских машин, радиотелефоном, который никого ни с кем соединять не мог (ДэПроклов это сходу выяснил) и роль играл, хотя и исключительно бутафорскую, но важную: должен был внушать трудящимся и в первую очередь трудящимся ГАИ соответствующий трепет и должное почтение. Игорек не без гордости признался, что это — именно его идея. Его же титаническими усилиями, как он вскользь объяснил, добыты были и сугубые номера для «Волги» с особой какой-то комбинацией нулей.

Все ясно стало ДэПроклову. Господин аж изнемогал от желания жить жизнью сильных мира сего. Ну, а покуда внедриться в эту жизнь у него никак не получалось, он эту жизнь по мере своих слабых сил имитировал.

Не будучи официальным собкором, тем не менее соорудил, вишь ты, корреспондентский пункт себе, даже и с телетайпом, судя по разговорам. На машине, вот, разъезжал — с нулями и радиотелефоном, пусть и неработающим. В жилетке и галстуке толкался наверняка, на всех каких только можно мероприятиях — по поводу и без повода брал интервью у всех мало-мальски значительных персон, слухи туда-сюда разносил, намеки… — изо всех сил, одним словом, гнал туфту, изображая бешеную активность и насущную свою необходимость в жизни края.

Очень даже может быть, подумал ДэПроклов, что здешнее начальство (народ, должно быть, по-провинциальному простой и в журналистских делах темный) почти всерьез принимает этого прохиндея. Трогать, наверное, не трогают, слушать, конечно, не слушают, к делам привлекать не привлекают, однако и не удивляются уже, когда на всяком собрании, на всяком пленуме суетится этот самый Игорек с фотовспышкой перед самым президиумом, сидит, где повиднее, что-то загадочное строча в шикарном своем блокноте (непременно должен блокноту него быть шикарный, даже и не блокнот, а вроде как тетрадь в пухленьком кожаном переплете…)

— Диктофон у тебя есть?

— А как же!

… и диктофончик свой (тоже, небось, неработающий) то и дело подсовывает прямо под нос ораторам, причем, конечно, подставляет так, чтобы все видели и этот момент, и его деловито-озабоченное лицо при этом, чтобы все прониклись: Игорек работу делает, не совсем понятную, непонятно кому нужную, тем не менее…

«Охо-хо… И ведь не противно же человеку! — чуть ли не в голос застрадал от тоски и скуки ДэПроклов. — И никаких ведь угрызений гордости не испытывает! Что за порода такая, Господи?!»

А потом он подумал вот что: «А ведь для него истинно трагедии подобна вся эта дурацкая история с ножами. Альгирдасович, наверняка, разгон устроил (что уж страшнее может быть для таких, как Игорек?), может, даже пообещав разнести к чертовой матери всю его липовую контору — если хоть малейшее будет замечание обкому. На пушечный ведь выстрел к обкому его не подпустят. Он ведь для обкомовских прокаженным станет… Вот уж, действительно, трагедия так трагедия». И ДэПроклов что-то даже вроде сочувствия испытал к этому вяло мордастому, однако прямо-таки пышущему раздраженной желчной энергией господину, который очень профессионально и быстро гнал их с Надей в машине по почти освещенным улицам города.

И вот, что еще… Приучивший себя вслушиваться (и слышать) в людей, рядом находившихся, ДэПроклов почуял и легкое-легкое дуновение опасности от соседства с Игорем.

Он удивился, а потом резонно рассудил: он сейчас, как крыса, в угол загнан, кто знает, куда, как и на кого бросится?

Игорь включил дальний свет, съезжая с шоссе к дому. Возникли из темноты курганы мусора возле помойных контейнеров, стены дома, затянутые в ржавые решета сейсмической защиты.

Подкатил к подъезду, хмуро сказал:

— Вы идите. Я машину в гараж отгоню.

Они вышли. Он уехал. Они остались вдвоем. Он обнял ее. Она с секундным колебанием, а потом с облегчением и готовностью прижалась к нему. Потом быстро и застенчиво расстегнула его куртку, сунулась лицом к груди, руки обвила вокруг спины его и стала тихонько и торопливо дышать там.

— Лапонька моя, — он погладил ее по голове. — Бедняжечка моя.

Она согласно закивала головой возле его груди, задышала еще торопливее.

Он взял ее голову в ладони, хотел поднять, поцеловать. Но она неожиданно воспротивилась:

— Дай мне… дай надышаться…

Он слышал, как она тихонько, почти тайком целует ткань его рубахи.

— У него гараж далеко?

— Нет, — с горестью отвечала она. Подняла голову. — Минут десять, не больше.

— Плохо, — сказал он, бережно и нежно целуя ее лицо.

Она внимала поцелуям, закрыв глаза — будто ребенок, слушающий сказку.

Он коснулся ее губ.

— Я не умею целоваться, — сокрушенно призналась она. — С кем мне было целоваться? — добавила она с сильным оттенком горечи.

— Ты знаешь, — сказал он, — не пойду я сейчас к вам. Не хочу!

Он представил плохо освещенную их квартиру, необходимость сидеть в соседстве с Игорем, разговоры напрягаясь разговаривать, а — главное!. — уходить потом, дверь закрывать, оставляя ее один на один с ним.

Она похоже, поняла.

Прерывисто вздохнув, несмело погладила его по щеке.

— Да.

Потом вдруг сразу же встревожилась и не на шутку.

— Но как же ты дойдешь? Я боюсь! У нас тут неспокойно ночью.

— Дойду. Гостиница там?

— Там. Но я — боюсь!! — и вдруг схватила его руку и прижалась к ней лицом. Потом усмехнулась, касаясь губами руки ДэПроклова:

— Я вот так же за Егорку боюсь, когда его долго нет.

— Он большой у тебя?

— Огромный. Десять лет. И совершенно не слушается.

Она уже отплывала от него.

— Все! — сказал ДэПроклов, заторопившись, — я пойду! Ты знаешь, как я рад, что я тебя опять встретил? — и снова обнял ее, очень крепко.

— Не зна-аю! — по-девчоночьи вдруг заревела она, высвободилась и отступила к подъезду. — Сделай так как-нибудь, чтобы видеться! Сделай!! — и пряча плач, побежала в лестничную темноту.

— Молодой человек! Что с вами?

Он очнулся и обнаружил себя, головой упертым в спинку впередистоящего кресла и сквозь стиснутые зубы что-то мычащим. Он даже успел услышать последний звук собственного бессловесного тоскливого стона.

— Что с вами?

Интеллигентная старушка-учительского вида смотрела на него и испуганно, и сострадательно.

— Что-то приснилось, наверно.

— Вы так стонали. Я даже испугалась.

— Извините. Я не нарочно.

Старушка, наконец, отвернулась от него.

ДэПроклов никак не мог прийти в себя. Давешний стон все еще стоял в нем, рвался наружу, и усилие требовалось, чтобы удержать в себе эту муторную муку. Он не думал о ней, о том, что ее уже нет, нигде нет и уже никогда не будет — это знание жило в нем, разрасталось, этому ощущению, казалось, было тесно в нем, и оно ни на минуту не оставалось в покое, то и дело он слышал в себе как бы толчки, тычки, напоминания о том, что ее нет, нигде нет и уже никогда не будет.

Странное дело, вспомнив однажды о ее муже, об этом никчемном Игорьке, он все чаще почему-то возвращался именно к нему мыслями. И все больше сквозняковой ненависти ощущал в себе. Почему-то именно так связывалось: «Если бы не это ничтожество, все было по-другому. Мы — еще с Москвы — были бы вместе, и все было бы по-другому. Он, гнида, всему виной!» — и если до какого-то времени он еще испытывал колебания, стоит ли «закладывать» Игорька, после известия о смерти Нади, то чем дальше, тем больше хладела его душа и ни малейшей жалости не чувствовал он к человеку, с которым Надя была так отчаянно несчастна и из-за которого… у него не было сомнений на этот счет! — из-за которого…

Он не врал, когда в беседе с серым инквизитором утверждал, что он уже знает автора анонимок. Никто, кроме Игоря, не мог сделать этого. Он — один — знал, что история с кореньскими ножами — развесистая клюква, он — один — знал про генсека, он — один — знал, что добыча подарочных ножей поручена отделу идеологии. (Об этом, конечно, был информирован и Альгирдасович, но тот должен был оказаться совершеннейшим дебилом, чтобы на самого себя, в сущности, строчить телегу.) Только у Игоря была причина — крыса, загнанная в угол! — фигурально говоря, погибая, потянуть за собой на дно и других, как можно больше других.

Пожалуй, и такой мог быть расчет. Альгирдасович, защищая себя, свой обком, вынужден будет невольно выгораживать и его, они уже будут повязаны одной ложью, так, возможно, рассуждал Игорек, и это уже будут другие отношения.

Кто, впрочем, может теперь знать, какими побуждениями ведом был этот крысеныш, когда бомбил Москву разоблачительными письмами? Одно ДэПроклов знал непререкаемо: это — Игорек. И ему лишь одно-единственное нужно было на Камчатке: задать прямой вопрос и видеть при этом глаза того, кому он будет задавать вопрос. Себе ДэПроклов верил и знал, что не ошибется, никогда еще он не ошибался.

Теперь, поневоле размышляя о давнишней той истории с кореньскими ножами, все чаще ему являлась мысль, которую он вначале третировал как заведомо бредовую, но которая тем не менее упорно возвращалась к нему и возвращалась, как он ее ни изгонял.

Нелепая гибель изготовителя ножей. Очень уж ко времени случилась она. Прямо как по заказу. «А если, действительно, по заказу?» — размышлял ДэПроклов, и сам же себя поднимал на смех: ну, никак не вязался Игорь, его вялая, лениво-одутловатая, слегка бабья рожа с обликом человека, замыслившего и осуществившего смертоубийство, хотя…

…хотя, вспомнив мимолетное ощущение опаски, которое он услышал тогда, пять лет назад, сидя в машина рядом с Игорьком (а ДэПроклов, повторим, абсолютно верил в истинность своих восприятий людей, и действительно, очень редко ошибался), вспомнив, как поразился тогда, почуяв ненависть к себе, во время разговора за тем именинным столом, вспомнив все это, он уже почти готов был, с малой, конечно, долей вероятия предположить, что он, возможно, и недооценивал в чем-то Игорька. Чужая душа — потемки, а уж душа крысеныша, на краю погибели — мрак кромешный.

Только вот какой выгоды ради потребовалось «мочить» безобидного кустаря-одиночку? Совершенно бессмысленно.

Впрочем, если предположить, что Игорек к этому касательство имел, то кое-какая ему лично все же выгода была: с исчезновением дяди Степы того (или дяди Мити?) можно было бы говорить и об исчезновении древнего промысла, единственным наследником которого дядя Митя-дядя Степа был, тайны которого унес с собой в могилу, а были те тайны или их в помине не было, это дело десятое, об этом надо было бы у дяди Мити-дяди Степы спросить, но только, увы, сейчас уже не спросишь.

Да не может такого быть! — сам себе сопротивлялся ДэПроклов, — чтобы из-за дерьмовой заметки?!.. И сам же себе возражал: «Это для тебя — дерьмовая заметка, а для него в тот момент — угроза краха, катастрофа, смерть всех мечтаний и упований».

Ну, ладно. Как тогда технически он мог бы обстряпать это дело?

Предположим — некий знакомец из местных уголовников. А там, сколь помнится, весь поселок был из: или из бывших, или из натуральных уголовников. Жизнь человека, тем более, коряка в тех краях стоила тогда (да сейчас-то тем более) пригоршню пятаков, не больше. Опасаться расследования, более-менее тщательного, нечего было. Тем более, что душегуб — тот самый начифирявшийся бич — был налицо. Он, говорят, даже и не пытался отрицать случившийся с ним грех.

Ну, стало быть, знакомец из местных. Заплатить ему. Или — марафету какого-нибудь предложить. Тот устраивает большой чифирь. Когда те двое уже в отрубе, много ли труда требуется, чтобы вытащить у бича его заточку, ткнуть той заточкой кузнеца-самородка, вложить орудие злодеяния в руку бича и преспокойненько удалиться.

Вариант, конечно, более-менее правдоподобный, размышлял ДэПроклов, хотя, похоже, за уши притянутый. Ну, почему, например, не ткнуть в сердце или в печень, или еще куда-то? Больно уж хитро-мудро: именно в бедренную артерию! Чтоб истек дядя Митя-дядя Степа кровью потихоньку. Ну, а вдруг кто-нибудь зашел бы невзначай в их балок? Ну, а вдруг дополз бы все-таки тот самородок до дверей? Ну, а вдруг спасли бы? (Хотя, конечно, вряд ли — насчет спасти — санчасть, сколько помнится, была только в зоне, километрах в двадцати; в поселке — только вечно пьяный «фершал», но и будь он даже трезвый, не смог бы пережать бедренную…) Так что, если бы злодейский расчет, то расчет неимоверно тонкий, невероятно какой-то точный, — но как-то очень плохо верится, что в убогом том поселке мог обитать человек, способный на этакое. А, впрочем, откуда знать, что за люди обитали тогда в том поселке?

Если все же допустить, что случай с коряком-кузнецом не несчастный случай, то придется признаться — признался себе ДэПроклов — что ни малейшего сомнения в правдоподобности происшедшего ни у кого даже не возникло. Злодей, если он был, своего добился.

Оно, конечно, если бы вскрытие сделать да посмотреть, какой дурью этих двоих опоили, да если бы экспертизу провести на предмет того, а мог ли бич, лежа, нанести именно такое ранение, да если бы что-нибудь еще этакое, научно-милицейское, предпринять, — тогда-то, может быть, истина и открылась. По крайней мере, хоть сомнения возникли бы.

А местный участковый милиционер (участок у него был величиною с Бельгию) лишь одному удивился: откуда у этих бичей занюханных чай появился? Насколько ему, участковому, известно, местный народ вот уже два месяца без чифиря бедует.

Качественный был страж закона в поселке Усть-Корень, что и говорит. Когда ДэПроклов спросил его, ну, а чего интересненького из происшествий случилось на его участке, тот, после долгого раздумия ответил: «Да ничего, вроде, и не было… Ну, может, коряка тут одного нашли. Точнее сказать, не коряка, а полкоряка». «Как это?» — удивился ДэПроклов. «Бензопилой пиленный,» — кратко ответствовал участковый. «Ну? И что? Кто сделал, отыскали?» «Да разве тут отыщешь? — преспокойно ответствовал тот, — махнул рукой. — Э-э! Одним коряком больше, одним коряком меньше…»

«Ф-фу! Ну и нагородил же ты, братец! — сказал сам себе ДэПроклов и даже потряс головой, стараясь избавиться от навязчивых этих мыслей. — Не мог, не из того дерьма леплен Игорек, чтобы провернуть такое! И какие-такие знакомцы могли у него быть среди блатных? Он же по партийной линии шел — за версту, стало быть, должен был обходить подобные, компроматные знакомства».

И тут же, сам себе, не без ехидства заметил: «А, между прочим, на следующее утро Игорек из города исчез. Надя сказала: „Куда-то на север полетел…“ А на аэродроме, даже после обкомовского звонка лететь отказались: „бортов нет“. Вертолет, который обычно обслуживал район Усть-Кореня, оказывается, с утра улетел. И какой-то ваш обкомовский, как они сказали, улетел с ним… Что ты на это скажешь?»

«А ничего не скажу! — ответствовал ДэПроклов. — Я лучше коньячишка выпью. Если так рассуждать, то Игорек этот, дерьмовый, пустяковый, шпик-человечишко, окажется у тебя семидесяти пядей во лбу прожженнейшим мафиозой!»

Однако Игорек, как репей, вцепился в ДэПроклова — даже коньячишко не помогал — и чем дальше, тем большей неприязни, чуть ли не ненависти преисполнялся ДэПроклов, не в силах избавиться от этого гнуса.

«Эх, Надя-Надя! — сокрушенно вздыхал он. — До чего же нескладно, до чего же несправедливо — хоть воем вой! — все у тебя сложилось. Чем же ты так Господа Бога прогневила? За какие-такие грехи вся жизнь твоя в такой перекосяк пошла?»

Она рассказала ему потом, как это случилось — рассказала мертвым голосом, без всякого снисхождения и к себе, и к нему, ДэПроклову, с такими подробностями, которые ДэПроклов предпочел бы не знать, от которых его прямо-таки коверкало и злобно сжигало изнутри. Она безжалостна была в этом рассказе, и, грех сказать, легкий душок мазохизма почудился ДэПроклову в этом печальном повествовании.

Игорь прислал телеграмму: «Встречай!» — едва ли не в тот самый день, когда она решилась, наконец-то, написать ему о Диме-Диме и о том, что между ними — между Игорем, то есть, и ей — произошла, видимо, ошибка.

Вначале твердо решила не ехать.

Затем подумала, а каково ему будет, когда всех будут встречать, а его одного — нет, пожалела, решила, что все объяснит на месте, ничего Диме не сказавши, взяла билет и поехала.

Было мутное чувство: она совершает ошибку, может быть, даже непоправимую, и еще было чувство: она совершает предательство по отношению к Диме-Диме.

Однако, чем дальше поезд уходил на юг, навстречу лету — стоял уже май, за окнами было зелено, все уже ходили в летнем — чем далее поезд вторгался в родное ей, южное, праздничное, тем более линялыми становились воспоминания о холодной хмурой Москве и тем ощутимее росло ощущение какой-то праздничности, необыкновенности происходящего.

Женщины в купе — все до единой — смотрели на нее нежными, густо-завидующими глазами, помогали кто чем мог, угощали и всем наперебой сообщали: вот, студентка, едет встречать жениха из-за моря.

И южный тот город оказался прелестен: с цветущими каштанами, с букетиками фиалок на каждом углу, со стеклянными будочками, где торговали изумительно вкусной сельтерской водой.

Она наслаждалась, бродя по набережной — наслаждалась светом южного неба, запахом моря, наслаждалась своей походкой, легоньким своим платьицем, так кстати сшитым к этой поездке, — и хотя она очень часто, почти постоянно вспоминала Диму-Диму, но уже чуть ли не с возмущением отказывалась вспоминать о Москве. Этот южный город, этот чудесный город, весь цветущий, весь уже прогретый ласковым, не злым солнцем, пахнущий морем, цветами, кофе — этот город уже напрочь вытеснил из памяти постылую Москву, а значит, полузаметно, вытеснил из памяти и Диму-Диму.

Было и еще немного радости — самая ее последняя малость — когда гремел оркестр на причале, все так же радостно сияло солнце, все стояли с букетами, высматривали на борту своих, и она тоже высматривала.

Он заметно потолстел, помордел. Она с трудом отличала его в толпе таких же, как он, одинаково одетых, одинаково багроволицых, одинаково бессмысленное, ликующее что-то кричащих с высокого борта вниз, где бестолково мельтешила разноцветная толпа женщин, встречавших свои мужчин. И она была одной из них.

Он не обнял ее, он схватил ее жадно в охапку, как собственность. Она с неприязнью отметила это. Отметила и то, что вдруг сделалась ужасно обезволена — и всем этим гамом, и этим хватким обхватом (от него пахло вином и еще чем-то, чесночным) и, главное тем, что она уже не в силах что-нибудь изменить в ходе событий, которые влекут ее, как утлую щепку властная вода.

Ее все время с кем-то знакомили.

Ее все время одномысленно оглядывали.

То и дело она слышала в адрес Игоря: «Ну ты даешь, Игорек!» — восхищенное и завистливое.

Суета сборов кипела. Надя с усилием поняла, что радиограмма в лучшую гостиницу города, где заказывали номер, то ли не дошла, то ли затерялась. Такси на всех не хватило. И в конце концов в дрянном городском автобусе, битком набившись, поехали куда-то — «Бординг-хауз, бординг-хауз…» — слышались голоса, и наконец прикатили в этот самый бординг-хауз, который оказался на поверку просто-напросто общежитием моряков, где по случаю ремонта пустовал целый этаж.

Игорь куда-то бегал, с кем-то шептался, то и дело подбегал к ней, говоря, не волнуйся, сейчас все устроится, и с каждым разом от него все сильнее пахло вином и чем-то чесночным.

А она вовсе и не волновалась, устроится все или не устроится, она отупело повиновалась, когда говорили: «Посиди здесь, подожди…», она послушно поднималась и шла куда-то, когда говорили: «Пойдем, надо анкету заполнить…» она вся оцепенела, и ей больше всего на свете хотелось проснуться, вырваться из этого тоскливого плена, хотя она уже и знала, что никакой это не сон, этот кошмар — наяву, и только где-то, очень отдаленно, где-то в самых потьмах души тоненько и больно, на одной щемящей ноте ныло в ней ощущение страшной потери — потери всего и вся.

Он втолкнул ее в комнатенку, где вдоль стены — одна на одной — сложены были панцирные сетки от кроватей, в углу на грязном полу валялся рулон матрацев. На стенке, полуоборванная, улыбалась японка с календаря.

— Во! Еле отбил! — тяжело дыша проговорил Игорь, не сразу попадая хлипким крючком в кольцо, и то и дело поглядывая на нее то ли виноватым, то ли вороватым взглядом.

Одна койка стояла в сборе. На ней был матрац без простыней, в желтых разводах.

Она подошла к окну глянуть, может быть, отсюда видно море, но не успела глянуть, он опять, как давеча, жадно обхватил ее сзади и вдруг стал грубо валить на матрац.

— Ну, не надо же так!

— Надо, Наденька… полгода… надо… — с хрипом повторял он.

— Мне больно! — вскрикнула она в голос.

Платье — она услышала — с треском разорвалось и оказалось вдруг на лице.

— Мне больно! — повторила она с яростью. Но тут он сделал ей еще больнее, и еще больнее, и еще… и ей стало отчетливо-ясно, что ему яростно-радостно делать ей именно больно.

Потом он перевалился на край койки, не удержался и оказался на полу. Дышал он, как после погони, а глаза были дики, но он улыбался.

— Что ж ты наделал!.. — заплакала она.

— Что надо, Наденька, что надо… — дрожащими руками он прикуривал сигарету и смотрел на нее уже без жадности, но победительно и слегка даже с высокомерием.

— У меня же все в камере хранения. Как же я пойду?

— Купим. Все купим.

В фанерную дверь забарабанили, и чей-то пьяноватый дурной голос крикнул:

— Игорек! На выход! Ты — уже?

— Я сейчас, на минуточку, — сказал он Наде. — Ты запрись. А то народ у нас… — он хихикнул. — Я стукну три раза. Поняла? Поняла, я спрашиваю?

Она закрыла за ним дверь.

По ногам ее что-то текло, быстро высыхая.

В комнате не было ни воды, ни раковины, ни даже графина. Она заплакала.

Платье было разорвано до пояса. Она заплакала еще горше.

Из окна никакого не было видно моря — пустырь с дрянными домишками и чахлыми садочками, какая-то железная рвань, штабели полугнилых фруктовых ящиков, заросшая травой железнодорожная ветка. Боль стихала, и она одно только мысленно, тихо повторяла: «Что же я наделала! Что ж я наделала!»

Он стукнул три раза, она медленно открыла, он ворвался с бутылкой вина и двумя яблоками.

— Я же не пью, ты же знаешь… — слабо сказала она.

— Ну а ты яблочка, яблочка поешь, — сорвал зубами пробку, ополовинил бутылку и едва поставив ее на пол, снова потянулся к Наде. Та в невольном страхе отпрянула, а он, словно того и ждал, тут же освирепел. Снова схватил ее в охапку.

Она была слабенькая, он был тяжелый и сильный. Он крутил и гнул ее, и она не могла понять, чего же он хочет, а когда поняла, он уже прижал ее лицом к зловонному мерзкому матрацу.

— Но так же нельзя! — кричала она, едва не задыхаясь от матрацной вони.

— Можно, Наденька, можно! можно! — уже вполне торжествуя ответствовал он сзади. — И так можно… а теперь вот и так! — и тут от внезапной разящей боли Надя визгнула и перед глазами ее вдруг померкло — она почти потеряла сознание — только слышала толчки злой боли сзади и его, с придыханиями, торжествующие слова:

— Ты была… такая красивая… там… на причале., такая… такая… такая!! Закроешь дверь, слышишь?

— Я не открою тебе.

— Не откроешь — выломаю… И не один.

— Я выброшусь в окно.

— С первого-то этажа? — Он с удовольствием рассмеялся.

Она наконец заплакала в голос:

— Принеси иголку с ниткой. Я прошу тебя! Я же так ждала тебя! И — воды, хотя бы в графине!

Но ни иголки с ниткой, ни графина с водой он не принес. Пришел через два часа, уже почти совсем пьяный, и снова мучил ее, с бешенством шипел: «Бери!», тыча в лицо, а потом, когда горячо брызнуло ей в лицо и что-то жгучее, горько-соленое попало вдруг на губы — ее ударило в рвоту, в конвульсиях стало возить и дергать по матрацу, и она даже не заметила, как столкнула пьяного Игоря на пол, где тот мгновенно и покорно заснул.

Потом полуосвещенным коридором бординг-хауза среди ободранных в ожидании ремонта стен, кадок с известью, заляпанных подмостьев, мешков с алебастром… — жадно зажимая руками разодранное на груди платье, затравлено озираясь, бродила в поисках туалета, воды…

За дверями еще пьяно гомонили.

Поперек коридора богатырски возлежал кто-то — в хорошем костюме, в галстуке, но почему-то в одном ботинке. Она долго боялась переступить через него.

Какая-то совершенно пьяная, распатланная женщина в одной лишь тельняшке на голом теле, явно заблудившись, стучала во все двери подряд и хрипло шептала на весь коридор: «Степа? Ты здеся? Степа!»

Потом, ожидая, когда сбежит из крана рыжая от ржавчины вода, стояла перед мутным мертвым туалетным зеркалом и мертвым взором, как на чужую, смотрела на себя — на прекрасную Ассоль, превращенную Греем в бордельную шлюху.

— Никогда, — сказала она наконец, с трудом двигая кожей лица, ссохшейся от потеков спермы. — Ни за что! Никогда! — и ей казалось в ту минуту, что именно так все и будет: «Ни за что и никогда!»

…А на утро первое, что она увидела, проснувшись — это был Игорь, стоящий среди комнаты на коленях.

Лицо его неправдоподобно обильно было залито слезами. Он не сводил с нее глаз — должно быть, от этого упорного взгляда она и проснулась.

Он был жалок настолько, что не вызывал даже брезгливости. И жалко, и торопливо, и нищенски звучали его слова: я тебя обидел, прости, прости, если можешь, я ничего не помню, прости, там в море мы звереем, это был не я, прости, прости, если можешь, забудем…

— Я утром сбегал, платье тебе купил. Не знаю, подойдет ли? — и опять заливаясь слезами. — Прости, Наденька! Я только о тебе и думал там, в море!

Ее вдруг замутило. «И вот это-то существо она ждала?! И это о нем она думала по ночам?!»

— Дай, — сказала она страшно усталым голосом и протянула руку к платью. — Только не вздумай подходить! — вскрикнула вдруг зло и базарно, когда тот стал подниматься и на лице его мелькнула уже знакомая тень ухмылки.

— Я отвернусь, отвернусь… — с готовностью залепетал он и отвернулся, и снова зарыдал: — Что я наделал!? Это был не я! Это бес вселился! Это же не я был, Наденька!

Платье оказалось на удивление впору, и это Надю странным образом утешило.

— Там еще нижнее надо было, — слегка хихикнув, сказал Игорь. — Но я постеснялся.

В Наде мгновенно пыхнула злоба: разодрать в клочья не постеснялся, а купить постеснялся!

…Когда она с отчетливой дрожью омерзения затворила за собой двери бординг-хауза, и миновав пустырь, вышла наконец на улицу, сплошь весело-зеленую, всю в солнечном утреннем свете, всю в запахах цветущих акаций, всю легонечко продуваемую морским ветерком, не прохладным и не жарким, и пошла по этой улице, ни на миг не забывая, что она под платьем нагая, — а вокруг уже бродило южное, летнее, милое — она странное вдруг стала чувствовать в себе — несмотря на страшную, горестную обиду прошедшего дня — странную горделивость стала она чувствовать в себе: оттого, что она — нагая, чистая, и оттого, что она (тут она всю гадость вчерашнего как бы жирно вымарывала!) уже по-настоящему женщина, и оттого что взгляды, обращенные к ней, полны не просто восхищенной приязни, к которой она была привычна, и но еще чем-то — но не похотью, не похотью! — и даже то, что Игорь трусится рядышком с видом побитой шелудивой собаки, ничего кроме злорадостной горделивости уже не вызывало, а походка ее, она заметила, стала какой-то совсем иной — походкой освобожденной воскресающей женщины.

В камере хранения она взяла свой чемоданчик. Там же на вокзале, в туалете, переоделась в свое. Платье, купленное Игорем вернула.

— Оно же денег стоит, оставь… — начал было тот, но вовремя спохватился. Смял платье кульком, бросил на подоконник.

— Надя! — торжественным, но и еще более нищенским голосом начал он, дрожа губами. — Можно тебя попросить не уезжать сегодня? Будет у нас — не будет, — заторопился он, едва увидел выражение ее лица. — Скорее, конечно, не будет… если, конечно, ты… Но сегодня сюда отец с матерью приедут. Они уже едут. Часа через два будут. Для них ты… в общем, невеста. Не надо бы, чтобы они знали… как-нибудь потом… У мамы очень больное сердце… — и он опять изготовился пролить слезу.

— Два часа? Пусть. Пароход на Новороссийск только вечером. — Затем отчеканила голосом, жестокость которого удивила и ее саму:

— Но только, Игорь, знай: ничего не будет! Я — никогда — тебе — этого — не забуду.

Она, действительно, никогда ему этого не забыла. Однако относительно «будет-не будет» — все опять стало вершиться и совершилось, как в вялом кошмаре.

Родители Игоря приехали на машине, и так торопились, и так извинялись, итак они понравились Наде — особенно мама, удивительно похожая на ее собственную мамочку, у Нади даже сердце точно так же, нежно и жалобно сжималось, когда она глядела на нее, — они так по-стариковски суетились вокруг нее, так ее уже заранее любили — что почти без труда уговорили на недельку погостить у них в приморском поселочке, где начались бесконечные хождения в гости, застолья, приезжала откуда-то какая-то родня, и для них всех она и Игорь, несомненно, были жених и невеста. Им и постелили в одной комнате, на одной кровати (Игорь спал, как собачонка, на половике).

А потом отец Игоря радостно объявил, что уже все устроено: разрешение на свадьбу загс дает, Надины родители уже летят сюда, гостей будет чертова уйма и он, старый, счастлив, что дожил до этого дня.

Капкан щелкнул.

Потом родился Егор.

Все кончилось, не начавшись.

«Эх, Надя-Надя», — произнес он, и вдруг заметил, что сказал это точно с теми же интонациями, с какими она произносила: «Дима-Дима» — и от этого пустяка у него опять бессильной тоской взвыло в душе. А потом и бессилие это, и тоска утраты навсегда, жалость к Наде, и жалость к себе, который уже никогда не сможет переиначить свою жизнь так, чтобы в ней опять была Надя (сейчас-то ему казалось, что он всегда хотел этого и о Наде помнил всегда) — вся эта разноголосица чувств, ощущений и мыслей, знаменателем которых было чувство непоправимой потери, вдруг быстрым, кратким, замысловатым ходом преобразовалось в одно-единое, недоброе, очень простое понятие. И понятие это было — месть.

Он даже несколько опешил.

Глянул на себя ошарашенно: ни клокочущей ярости, ни жгучей ненависти он уже не слышал в себе — одно лишь хладное, даже не хладное, а как бы леденеющее внутри желание — желание отомстить.

«Как же так? — попытался он урезонить сам себя. — Как ни крути, а кончится это смертоубийством. В этом ведь ты не сомневаешься?»

«Не сомневаюсь».

«Ну, а как же ты будешь жить, взяв на совесть убийство этого, пусть и гнусного, на твой взгляд, человека?»

«Пусть».

«Это ведь грех, друг дорогой!»

«Пусть. Пусть гады пожирают гадов. Господь простит. Ну, а не простит, пусть. По крайней мере Надя будет знать, что ее жизнь, нескладная, исковерканная этим подонком, отомщена».

«Постой, постой! Ты же ничего еще не знаешь! Может, он и ни при чем! Может, и не писал он тех писем…»

«Писал. Я знаю».

«Ну, и пусть писал! Не чрезмерная ли цена — жизнь — за то, что слетел с поста один какой-то инструкторишка-паразит, слетел Давидыч — ничтожная гнида, пусть даже и ты кувыркнулся — тоже не ахти какая потеря для Отечества?..»

«Ни я, ни тем более Давидыч с инквизитором — ни при чем. Надя. Надя умерла. Надя была несчастна. В несчастиях ее повинен он».

«У тебя крыша поехала, мил-друг, после известия о Надиной смерти! Окстись! Ты не можешь по-настоящему знать, счастлива она была или несчастлива!»

«Я знаю».

«Почему же она не развелась с ним? Почему чуть ли не пятнадцать лет жила с этим, как ты считаешь, извергом?»

«Не знаю. Я знаю: она была отчаянно несчастна, и в несчастий этом повинен он».

«Успокойся. Возьми себя в руки. Долети до Камчатки. Беспристрастным взглядом…»

«Беспристрастного взгляда не будет».

«Тебе не кажется, что ты сбрендил?»

«Может, и сбрендил. Но все дело в том, что я знаю. И, кроме того, она на меня надеялась. Больше ей не на кого было надеяться».

Он был уже зело пьян. Пьян безрадостно, тяжело, мутно, но под мутной этой тягостью, как огонь под пеплом, текла, грела, иной раз и злорадостно вспыхивала как бы прорывающимся пламенем обретенная им решимость отомстить.

И уже ничто, он чувствовал, не было в состоянии поколебать эту решимость.

«Подонки должны платить», — тупо повторял он. — «Каждый подонок за свое подончество обязан заплатить сполна. Они потому и жируют, что мы — чистоплюи — не желаем, боимся, не умеем, брезгуем расправляться с ними по их же законам. Я возьму на себя грех. Хватит. Никаких доказательств в виде признаний. Никаких презумпций. Если я знаю — это уже достаточное основание. А Господь меня простит. Он сам, должно быть, в растерянности от этого тараканьего нашествия подонков. Он поймет, что я — просто помогаю ему».

Но ему все же было неуютно в соседстве с таким ДэПрокловым — будто чужого человека подселили к нему — не симпатичен он ему был, понятен, да, но без всякой приязни. И время от времени отвратная дрожь пробегала внутри — когда он пытался представить себя самого, живущего с сознанием того, что по его наущению, его волей, его приговором казнен человек.

И все же он знал: то, что произошло с ним — необратимо. Он уже знал, что сдаст Игорька, что на Игорьке уже можно ставить крест.

…Брел мимо курганов мусора, наваленных возле железных контейнеров, никогда, судя по всему, не вывозимых, мимо собак, которые во множестве оживленно и весело копошились в помоечных тех клондайках, мимо детишек, которые в хмуро угасающем свете дня нешумно играли возле облинявших своих домов в какие-то невеселые сумеречные игры… Шел, горестно услаждаясь скверной прелестью окружающего, сладко ужасаясь, как убого все вокруг него, а ведь он — идет — к Ней! Идет, и даже не представляет, какая она теперь после восьми лет разлуки, и все-таки уже покорно приуготовил себя к сладостному какому-то поражению, к нежному повиновению, к сдаче в плен.

Люди возле подъездов, люди в окнах — странно-тревожно и взволнованно-странно смотрели на букет цветов, которые он нес веником.

Он разыскал наконец ее дом, ничем не отличный от других.

Он нашел подъезд — грязный, с запахом кошек, со слабоумной матерщиной на облупленных стенах.

Он поднялся — то ли на второй, то ли на третий этаж — нажал кнопку звонка и тотчас услышал ее ясно-приветливый, радостный голос:

— Открыто, открыто! Входите!

И он — вошел.

Она домывала пол в коридоре.

Выпрямилась навстречу ему, руки слабо и беспомощно растопырив — в правой руке грузно обвисала сочно намоченная тряпка мешковины — сказала беззащитно:

— Ну что же ты так рано? Я и убраться не успела.

— Здравствуй, — сказал он.

— Дима-Дима… — произнесла она почти без выражения, вся прислоняясь к нему слабеньким своим тельцем, и облегченно вздохнула:

— Здравствуй. Это ведь ты?

Ага. Это, всего-навсего, я.

— Я рада, что ты приехал, — сказала она как призналась, все еще осторожно прислоняясь к нему. Потом отстранилась, сильно и тихо смутившись, отвернулась: — Я домою? Ты — сядь.

Он послушно сел в кресло, с интересом огляделся.

Это была двухкомнатная, кажется, квартира, плохо, случайными и небогатыми вещами обставленная. Без уюта здесь жили и чувствовалось почему-то, что нет любви в этом доме, нет крепости, и он уже не удивлялся той растроганной жалости, которая вспыхнула в нем, когда она так по-детски, так неприкаянно, пугливо и голодно прильнула к нему при встрече.

Хорошо, что я такою ее застал. Не при параде. Это — настоящее, и вот это тоже настоящее, отметил он, прислушиваясь к сладко ноющей своей печали-нежности.

— Сидел бы тут у тебя и сидел, — сказал он, следя каждое ее движение. Она кончала протирать пол тряпкой, намотанной на щетку, и он отметил, как не очень умело и не очень споро получается у нее это.

— Сиди. Только не смотри, пожалуйста. Я не одетая.

— Пусть. А у тебя можно поспать? Знаешь, какое у меня чувство? «Я — вернулся».

— У меня тоже. Тебя долго не было, и вот ты — вернулся.

— Так у тебя можно маленько поспать?

— Поспи. Но не очень долго. Тебе подушку дать? Мы сегодня идем на день рождения, я говорила?

— Обязательно, — отвечал он, ноги вытягивая и со сладостью разваливаясь в кресле.

Сон, однако, никак не хотел впускать его.

Он глядел на длиннющие свои ноги, аж упирающиеся в противоположную стену комнаты, глядел на себя, полулежащего в кресле — посреди Камчатки какой-то, на краю света, а рядом Надя, домывает пол… странно все это и хорошо… и странно, что хорошо… и хорошо, что странно… — но заснуть все никак не мог.

— Не могу я спать! — сказал он с досадой, садясь.

— А нам уже ехать пора.

Она стояла — нет, надо бы сказать, предстояла — наивно и явно демонстрируя ему что-то этакое, в цветочек, из ситчика, с какими-то оборочками, складочками, будто он хоть что-то понимал в этом, будто именно платьице было сейчас главным, а не она сама — не восхитительно-жалостное в своей хрупкости и загадочной прелести средоточие именно вот этих тщедушных косточек, нежных волоконец, теплой плоти, которое, именно оно, тихое восхищение в нем вызывали, — как будто не она сама, не добродушно сияющая сущность ее, — главным здесь и сейчас были, а вот это платьице…

— Можно, я тебя нежно обойму и поцелую? — спросил он.

— Можно, Димочка, — просто сказала она.

Он обнял ее бережно и тихо поцеловал во что-то горячее, шелковое, грубо вдруг и тяжко его сотрясшее, — где-то возле ключицы, в низу шеи.

И они остались стоять так сколько-то времени — будто бы согревая друг друга, будто бы внимательно и осторожно проникаясь друг другом.

— ……! — сказала она горячо и словно бы кого-то убеждая прошептав это в грудь ему, в распахнутую рубаху.

— Да, — согласился он. — Я вернулся.

— Да. Вернулся.

— И что же нам теперь делать? — спросил он.

— Ну, я же не знаю…

Да и в самом деле, откуда же им было знать впервые и в последний раз живущим — что же делать им с тем непонятным, грозно-важным, торжественным и скорбно-ликующим, что столь нежданно, столь ошеломляющим мигом стряслось вдруг между ними?

Потому-то и стояли вот так — тихо обнявшись, словно бы вслушиваясь друг в друга.

— Ты знаешь, — сказала она сокрушенно, — он говорит, что любит меня.

— Еще бы.

— И как же все теперь будет?

— Все хорошо будет, — сказал он без уверенности. — Плохо не будет. Надеюсь.

— Я тоже надеюсь. На тебя.

…Потом в битком набитом, облупленном, опасно кренящемся автобусе по жутко встряхивающей дороге они ехали к подруге ее на день рождения.

Их то и дело прижимало друг к другу, и вначале они смущенно отстранялись друг от друга, но потом, устав сопротивляться толкотне, вновь сомкнулись телами, каждый при этом старательно глядя куда-то в сторону.

За окнами был бедный, сумеречный, с плохоньким светом в окошках город.

ДэПроклов был взволнован, однако, вовсе не тем, обычным, волнением, какое ему всегда приносило ощущение женского тела. Волнение было совершенно иным, неведомым, приятным, но странным, и, странное дело, немного было радости в волнении том, но много печали и почему-то обреченности.

Потом он сидел на стуле и слипающимися глазами старательно смотрел, как она и подруга (гости еще не собрались) накрывают на стол, и то и дело ловил себя на том, что чему-то блаженно-глуповато беспрерывно улыбается.

Потом он услышал над собой смех и обнаружил, что спит, свалившись со стула, а Надя потихоньку тормошит его за плечо.

— Не надо было тебя тащить. Я же забыла, что ты только что прилетел.

— Никуда я не улетал, — сказал он. — Я спал здесь всегда.

В соседней комнате ему положили на диван подушку, пошатываясь он перешел туда, лег и мгновенно, обморочным вертолетиком, полетел в черный блаженный провал сна.

Пробудился он уже на подлете к Петропавловску. Сколько часов он проспал, как делал пересадку в Хабаровске (и вообще, делал ли, «может, сейчас они напрямую летают?») — все провалилось в пьяные тартарары.

Рядом с ним сидела уже не старушка-учительница, а интеллигентного вида стручок-старичок — в пенсне! Читал книжку.

ДэПроклов как воззрился на него пьяным, диким спросонья взором, так и не мог оторваться.

Потом не выдержал:

— Вы меня, конечно, извините, — начал он сверхвежливым сладеньким голосочком. — Дайте, хоть на полминутки, ваше пенсне поносить. Ни разу в жизни не носил. Даже, ей-богу, ни одного живоносящего не видел!

Старичок вместо того, чтобы возмутиться, вместо того, бы послать куда подальше — с искренним весельем рассмеялся.

— Ради бога!.. — сказал. — Если уж вам так хочется.

— Замечательно! — сказал ДэПроклов, водрузив на переносицу пенсне. — Жаль только зеркала нет. Как я? — спросил он у старичка.

— Вполне. Похожи на революционера времен «Народной Воли». Вам бы еще бороденку.

— Почто же вы незнакомого человека и так обижаете?!

— Ну, извините! — усмехнулся старичок.

— Спасибо! — ДэПроклов вернул пенсне. — Теперь я не сомневаюсь, что действительно уже, считай, на Камчатке. В Москве, если б я с такой же просьбой к кому-нибудь обратился, меня облаяли бы.

— Да, — осторожно согласился собеседник ДэПроклова, — народ там цепной. У нас — попроще.

— Как у вас там (то есть, здесь), на Камчатке? — спросил ДэПроклов.

Тот пожал плечами:

— Так же, как и везде, наверное. Только не забудьте умножить на камчатский коэффициент.

— Значит, худо.

— Кому как. Кто как приспособится.

— Ага. Ну, это-то дело известное: «Кому — война, а кому мать родна». — заметил ДэПроклов, а затем церемонную сложил фразу: — Не окажете ли любезность откушать вместе со мной немножко коньячку-с?

Старичок был с чувством юмора:

— Коньячку-с? Отчего же? Давненько не вкушал-с.

— Неужели так круто? — серьезно спросил ДэПроклов, добывая из кофра полуотпитую бутылку и закуску.

— Относительно «круто», судить не могу, а вот, что до безобразия плохо, будьте уверены. Вы раньше бывали на Камчатке?

— Бывал.

— Значит, не могли не заметить, что и раньше легкой жизни здесь не было — все привозное — а уж сейчас-то: то, что у вас в Москве возводится в квадрат, у нас нужно возводить в куб.

— Ваше здоровье!

ДэПроклов опрокинул пластмассовый стаканчик махом, его сотрапезник принялся пить по-старорежимному, мелкими глоточками, вкушая — мука мученическая была глядеть на это.

— Зря вы смакуете, — морщась и сострадая, заметил ДэПроклов. — Это, увы, не «курвуазье» — чеченский, судя по всему, продукт.

— Ну, почему же? Коньяком пахнет… — добросклонно отозвался старичок, заметно удерживаясь от гримасы.

Он, судя по всему, очень любил сыр. И, судя по всему, давненько не едал его вволю. У ДэПроклова даже сердце сжималось от жалостного сочувствия, когда он видел, как старичок берет ломтики сыра, как, стараясь, чтобы это выглядело пообыденнее, будто бы в рассеянности пожевывает, а тощее петушиное его горло аж ходуном ходит в алчной плотоядной судороге, а рука — помимо воли! усилие требуется, чтобы сдержать ее! — уже тянется к следующему куску…

Сволочи! — неизвестно к кому обращаясь, вознегодовал ДэПроклов. — Интеллигентный старый человек, жизнь отдававший, по вашей сволочной воле должен на склоне лет вот так, сам перед собой, унижаться! Да один вот этот нищенский жест, с каким он, будто между прочим, берет, как уворовывает, копеечный сыр — за один этот жест всех вас без суда и следствия надо вешать за яйца на всех фонарях Садового кольца! И тут опять — по странной логике этого дня — всплыл в его воображении лик Надиного мужа, Игорька, и вновь он преисполнился жгучей неприязни к нему, почему-то именно к нему, и сам несколько недоумевал, почему же именно к нему? Он попытался разобраться в этом своем ощущении. Плохо получалось. Ничего, кроме: «Да вот именно потому! Потому что он, потому что такие, как он, крысиная эта порода!..» — ничего кроме косноязычно-злобного этого захлеба, ничего внятного не выговаривалось.

Он нарубил еще сыру, еще плеснул коньяка — (старик отказался) — спросил:

— Ну, и что вы обо всем этом думаете?

Тот мигом стал очень серьезным.

— Слабых троечников (ну, вы знаете, бывают троечники крепенькие, а бывают и такие, на грани с двойкой) так вот, — слабых троечников, — продолжал словно бы ощупью формулировать старичок, — бездарей, причем, самое грустное, бездарей, в большинстве своем не чуждых преступных наклонностей, привели к власти. Кто привел? Те, кому это выгодно. Ответы ищите в экономике, в мировой конкуренции, в геополитике, в мировом кризисе сырьевых и энергетических запасов и так далее. «Пакс американа» — вам этот термин знаком?

— «Мир по-американски»?

— Ну, примерно, так… Основное препятствие на путях реализации этой идеи — кто? — мы, Китай, Индия. Первыми в этом ряду оказались мы. Такое, в общих чертах, мое мнение.

— Мда, — сказал ДэПроклов, — «Паке американа», «пакс израилитано». А жизнь-то у людей одна; Ну, и чем кончится?

— Я очень надеюсь, что — сломают зубы. Хотя пока не похоже. Пока мы с вами — свидетели спешного и успешного, с их точки зрения, всего и вся разрушения. К сожалению.

— О-о! — без всякой связи с предыдущим вспомнил вдруг ДэПроклов. — Вы Кро́хинусов знаете? Как они там?

— Вы знали Кро́хинусов? — не скрывая удивления, спросил старичок.

— «Знали»? Значит, и они тоже. Давно?

— Году в восемьдесят пятом, если я не ошибаюсь.

— Отчего? Как? — ДэПроклов вдруг, к собственному удивлению, разволновался и опечалился.

— «Как», «отчего» — сказать трудно. Вы с ними где познакомились?

— У них там — на озере. Дальнем, кажется.

— Именно так. Озеро Дальнее. Там они… там их и нашли. Неделю не выходили на радиосвязь. Послали туда людей — думали, что, возможно, передатчик не в порядке. Судя по всему, они умерли один вслед за другим. Может быть, даже в один и тот же день.

— Красиво… — с восхищением сказал ДэПроклов. — «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день».

— Можно и так сказать, — согласился старик, — «красиво». Его я знал — еще с довоенных времен. Ее — тоже немало, лет сорок.

— Странно, я часто вспоминал о них.

— Чего ж странного? — отозвался старичок. — Это были хорошие люди, достойные люди.

ДэПроклов налил, не спросясь, в оба стаканчика и предложил:

— Давайте, помянем!

Не возражая, старичок взял коньяк и немного отпил.

— Я думаю, им приятно, что мы с вами вспоминаем о них.

ДэПроклов, действительно, частенько вспоминал то неправдоподобно синее, прямо-таки аквамариновое озерко, очень уютно и тихонечко возлежащее среди круто возносящихся в синие небеса сопок, сплошь, словно бы зеленым рытым бархатом поросших совершенно непроходимой тайгой.

Вспоминал древнюю, полувросшую в землю избушку — в ней по полгода каждый год проводили в полнейшем одиночестве Крохинусы. «Крохинус» — это не было фамилией. Это был как бы коллективный их псевдоним. Он — Крохин, она — Кропиус. При слиянии — получалось Крохинус.

Почти полвека провели они на берегах этого тишайшего озера, занимаясь делом кропотливым, несуетным и, на тогдашний взгляд ДэПроклова, нудным: подсчетом лососевых, которые каждый год приходили на нерест в озеро Дальнее, чтобы отнерестившись и погибнув, воспроизвести новое поколение лососей, которое на следующий год придет непременно в Дальнее, чтобы отнерестившись и погибнув… и так далее. Сейчас ДэПроклову трудно было вспомнить, в чем была суть открытий, сделанных Крохинусами — они оба были доктора наук, известны, без всякого преувеличения, всемирно, ни одна более-менее значительная конференция не могла считать себя достаточно значительной, если на ней отсутствовали эти удивительные старики.

Когда ДэПроклов думал о Камчатке, думал о том, что значит понятие «достойная жизнь», он всегда вспоминал Крохинусов.

Дед внешностью обладал Шкловского — толстый, подвижный, лысый, веселый. Она — типичная еврейка, сплошь седая, грузноватая уже, юмористически ворчливая. В обоих, несмотря на титулы и возраст, живо жило, неубиваемо жило, как бы поточнее сказать, студенчество. Необыкновенно отрадно было рядом с ними. Они были абсолютно естественны. Они жили без малейшего насилия над собой — так точно выбрано было ими дело жизни, так точно они выбрали друг друга, так естественно чувствовали себя в этом мире — и в шикарных каких-нибудь конференц-залах заграничья, и в убогой темной избушке на берегу Дальнего, и в институтской аудитории — абсолютно свободные, вольные, с удовольствием и со вкусом живущие люди…

— Грех сказать, — произнес ДэПроклов, — но мне кажется, что это хорошо. Они вовремя ушли. Я не представляю их среди этого, — он неопределенно повел рукой вокруг.

— Может быть.

— А кто сейчас на Дальнем?

— Никого. Недостаточность, как теперь любят говорить, финансирования. Пост на озере Дальнем упразднен.

ДэПроклову стало вдруг тоскливо.

— Я плохо помню, но, по-моему, там смысл был в постоянности, в долговременности наблюдений. Теперь, стало быть, все — псу под хвост?!

— Я бы так не говорил. Пятьдесят лет они все же понаблюдали. Нигде в мире ничего подобного не было сделано. Они, конечно, рассчитывали… Впрочем, сейчас об этом говорить смысла уже нет.

— Да, — повторил ДэПроклов, — говорить смысла уже нет.

Вспыхнуло табло под потолком: «Пристегнуть ремни…» и он услышал в себе знакомое, полузабытое, бодрое чувство: все, словно бы быстренько и споро стало в нем перестраиваться, настраиваться на новый лад, на новый город, на новые знакомства, на новую работу. Дорога кончилась. Из точки А в точку Б он, как сотни раз до этого, прибыл. Дальше — по накатанной дорожке: гостиница, телефон, встреча, разговоры.

«Новая работа», — хмыкнул он про себя. — «Вот именно, что „новая“, такой работы у тебя еще не было».

Очень осторожно, с некоторой даже надеждой он глянул внутрь себя: как он там, тот ДэПроклов? Тот пребывал в состоянии прежнем — заледеневший в ненависти, в злобной судороге скорченный; безжалостный и опасный. В очередной раз он подивился этому соседству.

Что именно он будет делать, какие шаги предпринимать в первую, вторую, третью очередь — он не знал. Одно только знал точно: нечего загадывать даже на два хода вперед. Он сказался в обстоятельствах, абсолютно новых, незнакомых, и действовать следовало соответственно: шаг, оглядеться, еще шаг, опять оглядеться…

Мир, в котором он ненароком оказался, был опасный мир. И игра, в которую он согласился играть, была опасная игра. Несмотря на заверения серенького мафиози. Об этом надо было помнить. Об этом он принуждал себя помнить.

«Тихохонько, милый, тихохонько… — убеждал он сам себя, — шаг, оглядись, еще шаг, опять оглядись…»

Все было иначе.

Серое, грязноватое низкое небо. Свирепый ледовитый ветер, неприязненно пронизывающий, заставляющий дробно, болезненно плясать скрюченное от холода нутро.

Хмурые озябшие лица.

Мертвый аптекарский свет фонарей в сумерках — хотя был еще день-деньской.

Неуют. Потемки. Тоска.

Все было иначе. И иначе быть не могло. Потому что это была, да, Камчатка, но Камчатка, на которой уже не было Нади.

…Левак заломил цену, от которой ДэПроклова аж пошатнуло, но он не стал рядиться.

Велел подъехать к автобусу «Аэропорт-город».

Старичок уже сидел там, угнездившись возле окошка, терпеливо замерзал в тощеньком своем, много лет ношенном пальтеце.

— У меня машина. Давайте я вас подвезу. Когда еще этот автобус отправится…

— Нет-нет-нет! — всполошился старик, — я прекрасно на автобусе доеду! Спасибо.

— Не «нет-нет-нет», а «да-да-да»! — грубо, слегка даже разозлившись, сказал ДэПроклов и выхватил из-под руки старичка стоявший на коленях баульчик. — Это все ваши вещи? Пойдемте, пойдемте, не то увезу.

— Ко мне же ехать — не ближний свет! — запричитал старик, послушно, однако, последовав за ДэПрокловым.

— Ничего-ничего, — ответствовал тот, — за те деньги, которые этот кровопийца заломил, довезет как миленький.

Старичок, наконец, влез в машину, и ДэПроклов с отрадой услышал, как блаженно вздохнулось тому в сухом, хорошей кожей пахнущем тепле кабины.

Назвали адрес. Шофер весело откликнулся: «Бу-сделано!» — поехали.

Надо было о чем-то говорить, и ДэПроклов спросил:

— А вы в Москву на предмет чего летали? Если не секрет.

— Какой же секрет? Только я не в Москву, а во Владивосток ездил. На предмет, как бы сказать, передислокации.

— Ну и как?

— Передислокации не будет.

— Вы сколько лет на Камчатке?

— Пятьдесят. Чуть даже побольше.

— Тогда вы абсолютно правы.

— Разумеется, прав. Только кто бы убедил в этом мою внуку.

— Как-нибудь я к вам заеду — убедю!

— Буду премного вам благодарен.

Не обязательный был разговор, никого ни к чему не обязывающий. ДэПроклов знал, что наверняка больше никогда не увидит этого симпатичного старичка, однако по застарелой привычке разговорил его и узнал, что живет он вдвоем с внучкой, которую он называл «внука», «внуке» — двадцать три года, она работает там же, где и дед, — в местном отделении ТИНРО и хотя безумно любит Камчатку, изо всех сил рвется на материк, ей кажется, что там и легче и проще жить сейчас, чем здесь, где жить, особенно молодым, почти невмочь и из-за дороговизны, и из-за смехотворно низкой зарплаты, которую, к тому же, вот уже четыре месяца не выдают — все из-за той же пресловутой «недостаточности финансирования» — но главное, из-за того, что большинство сверстников и сверстниц ее, у кого была возможность, уже сбежали или мечтают сбежать в Россию.

— О-о! — изумился вдруг старичок, — мы, оказывается, уже приехали! Как быстро!

— А мы, кстати, так и не познакомились, — спохватился ДэПроклов и протянул старичку руку. — Дмитрий. Проклов. Журналист. Бывший.

— Да-да! — Воскликнул старичок. — Действительно! Как же мы это? Леонтий Иванович. Извольский. Очень рад. Найдете время, заходите. Я вон в том доме живу, квартира, легко запомнить, тринадцать. Действительно, очень рад был нашему знакомству. Всего вам наилучшего!

— Теперь — в «Авачу»! — сказал ДэПроклов, оставшись один, и вдруг как-то очень внятно почувствовал, что он — на Камчатке — один.

Все было иначе.

Гостиница, с улицы глядя, казалась нежилой. Светилось лишь несколько окон.

В вестибюле, полуосвещенном и гулком, стоял тихо-отчаянный запах запустения.

Женщина, вышедшая к нему из комнатки администратора, была заспанна и, похоже, несказанно обрадовалась живому человеку, потревожившему ее.

— А куда вы девали мою любимую табличку «Мест нет»? — спросил вместо «здрасьте» ДэПроклов.

Она негромко и коротко рассмеялась, мигом превратившись из лица официального в милую, пожилую, радушную по-камчатски женщину.

— А кто ж ее знает? Я уж и забыла, когда в последний раз выставляла. Вам коечку?

— Номер. Хорошо бы — одноместный.

— Ой, — очень сочувственно и даже чуть-чуть виновато воскликнула женщина. — А вы цены знаете?

— Не-а, — беззаботно ответил ДэПроклов. — Я у вас ужа прорву лет на был.

Она назвала цену.

— Однако! — только и сумел произнесть ДэПроклов.

— Мы теперь АО, — грустно усмехнулась администратор.

— Мда. Жить, однако, надо. Давайте! Слава-те, Господи, деньги казенные.

Она дала ему анкету. ДэПроклов, как в прежние времена, заполнил ее молниеносно за пятнадцать секунд, по памяти. (В той его, прежней, разъездной жизни частенько случались ситуации, когда именно от скорости заполнения анкеты, кто первым сунет ее администратору, зависело, будешь ли ты ночевать по-человечески или будешь коротать ночку в вестибюле, в лучшем случае скрючившись в кресле…)

Он поднялся на этаж, отыскал нужный номер и вдруг слегка обомлел: она его поселила в тот же самый номер! Он не мог ошибиться — напротив была дверь в буфет.

Непонятно отчего, он разволновался. Разволновался неприятно, у него даже слегка помрачилось перед глазами.

«Ну-ка! — грубо прикрикнул он сам на себя. — Хватит! Ты здесь по другому делу».

Он вошел в номер, как входят в комнату, где совсем недавно пребывал покойник. Как ни убеждал он себя, что за эти годы сотни постояльцев прошли через эти апартаменты, ему явственно чудилось присутствие — тень присутствия — Нади.

…Его привезли из Усть-Кореня труп трупом, изблеванного, с острыми резями в желудке, настолько обессиленного и исчахшего, что, помнится, летчику-вертолетчику пришлось чуть ли не на себе тащить его до койки.

«Пищевое отравление» — такой был диагноз.

Отравился он, без сомнения, копченой рыбкой, которую презентовал ему — как же его звали? — усть-кореньский бичёк, который как-то очень ловко, очень естественно приклеился к нему сразу после прилета, едва-едва вылез ДэПроклов из кабины. Чересчур уж как-то ловко, чересчур уж как-то естественно приклеился… Можно было бы предположить, что он его поджидал.

Этот бичёк таскался с ним по поселку целый день. ДэПроклов угощал его сигаретами, бутылочку водки они с ним распили. Валера — точно! Его Валера звали — водил его по нужным людям, всех он знал, все его знали, но отношение к Валере было, как бы сказать, опасливо-пренебрежительное, и ДэПроклов не один раз ловил на лицах людей неодобрительное удивление, когда его видели в компании этого самого Валеры. Никто, впрочем, ни слова ему не сказал.

А ДэПроклову было наплевать, главное, что Валера все обо всех знал, рассказывал жутко интересные вещи, и кто же еще мог рассказать лучше про убогую жизнь убогого этого поселения, чем не убогий этот Валера?

Невысокий, сухой, с быстрыми повадками боксера-легковеса, весь черный, как жук, с диковинным тут тщательным пробором в заметно изреженных черных же волосах, с жуковатыми черными глазами — все в нем изобличало жулика, не вора, не бандита, а именно жулика. Он был расконвоирован и работал, кажется, в местной котельной.

Когда вечером ДэПроклов собрался уже улетать, тот вдруг так трогательно засуетился: «У нас не полагается, чтоб без подарка…» — куда-то бегал, к кому-то заходил, в результате притащил грязный кожаный какой-то кисет, что-то вроде ладанки из оленьего меха и связку сухой копченой рыбы — «Пивка выпьешь в Питере! Такой рыбки ты там не найдешь, точно». На прощание они обнялись.

В ожидании, когда вертолетчики заправятся, он одну рыбешку скушал — тут-то и начался кошмар.

Потом — после неотложки, после промываний, после уколов — он двое суток пролежал в номере, не вставая.

А потом позвонила Надя:

— О, Господи! — облегченно и счастливо вздохнула она. — Наконец-то я тебя отыскала! Улетел и — ни слуху, ни духу. Чего я только не передумала?!! — радостные слезы слышались в ее голосе.

Он ничего не мог есть. Надя привезла литровую банку рисового отвара и с ложечки кормила его, а он блаженствовал.

Она спросила:

— А где эта рыба? Ну, которую тебе подарили?

— В сортире, где же еще? Меня от одного ее запаха выворачивало. Даже и до сих пор запах чудится.

— Плохо, — огорчилась Надя, став необычайно серьезной. — Я бы могла на анализ ее отдать, — и вот тут-то она и произнесла: — Они могли тебя отравить.

Он засмеялся.

— «Они»? Кто такие «они»?

— Я не знаю, — растерянно ответила Надя.

— Меня?! Отравить?! — он очень развеселился. — Я, Надя, думаешь, почему так держусь за свою контору? Потому что жизнь там для журналёра — безмятежная. Материалы — только положительные. Когда приезжаешь, все тебя со страшной силой любят, готовы на ручках носить, поскольку знают, что никакой бяки я про них не напишу. Моя журналистика теперь — журналистика витринная.

— И тебе это нравится? — с осторожным осуждением спросила она.

— Нравится — не нравится. Это — другой совсем разговор. Я это — к тому, что ни у кого нет никаких резонов травить меня.

— Я не знаю, — растерянно повторила Надя. — Мне что-то показалось. Мне так неспокойно за тебя!

— Лапонька моя… — растрогался ДэПроклов, и погладил ее по щеке. — Иди ко мне, а?

— Не надо, Дима.

— Иди, а?

Она заметно колебалась. Лицо ее стало отчаянно грустным, и вновь сквозь печаль явственно засквозило старой какой-то тоской.

— Просто полежи, а?

— Ох, Дима-Дима!.. — сокрушенно и с легким-легким оттенком разочарования вздохнула она.

Он лежал с закрытыми глазами, слышал, как шелестит ткань снимаемого платья, щелчки каких-то кнопок, звуки чего-то расстегиваемого и ничего, кроме грустной досады — на себя! — не ощущал. «Ах, — думал он, внутренне морщась. — Зачем это? Не нужно бы это!..»

Немая и настороженная, она скользнула к нему под одеяло и замерла с краешку.

Не открывая глаз, он повернулся к ней, крепко обнял ее горячее обнаженное тело и тесно-тесно прильнул к ней.

Она была, как каменная, каждая мышца отчужденно напряжена. Потом он услышал, ее стало помаленьку отпускать, она задышала освобожденней, а потом вдруг вздохнула с несказанным счастьем и облегчением в голосе:

— Господи! Как хорошо… — и тихо заплакала. — Ничего больше не надо. Ладно? Как хорошо! Как хорошо, Господи!..

А его и не надо было просить. Ничего, кроме горячей нежности, кроме истового желания оберечь ее, укрыть в своих объятиях от железных, грубых напастей мира, он в те минуты в себе не слышал — слегка, надо признаться, тревожась от этого, но и что-то вроде гордости в себе ощущая. Он — как и она — знал, что ни в коем случае сейчас нельзя, что будет совершенно убийственным сейчас для того немыслимо хрупкого, неимоверно нежного, ослепительно чистого и доброго, что выстраивалось между ними.

Потому-то и лежал, просто, крепко и бережно обнимая ее горячее, послушно прильнувшее к нему тело, и боялся даже шевельнуться, боялся своего желания приласкать ее, чтобы, не дай Бог, не случилось того обыкновенного, что уже сотни раз случалось и что сейчас оказывалось бы смертельным для их ошеломляюще гармоничного двуединства в мире.

Он не заметил, как заснул.

Проснулся от тихих, почти неощутимых поцелуев, которыми она покрывала руки его.

— Мне надо идти, — сказала она с сожалением. Глаза ее, обращенные к нему, восхищенно сияли. — Спасибо тебе. — Она прикрыла свои глаза его ладонью и произнесла странно-севшим голосом: — Я не знаю… как я смогу жить… когда ты уедешь. Спасибо, Дима — мой Дима! Сегодня — я — была — счастлива. Не смотри, пожалуйста!

Он послушно прикрыл глаза. Она поднялась и стала быстро и бесшумно одеваться.

Наконец, с усилием он переборол оцепенение воспоминаний, слез со стола, включил торшер. В комнате была уже, оказывается, темень.

Хватит психоанализов, сказал он себе, звони!

Однако он все медлил и медлил на этом пороге. Там, дальше, поджидала его совершенно новая жизнь, в которой все будет иначе. И его эта «жизнь иначе» вовсе не манила, напротив — обещала уйму душепротивной суеты, общений с кем-то, с кем общаться никакого желания не будет, постоянного какого-то насилия над собой и своими предпочтениями. Его ждала там, за этим порогом, жизнь не свободная, он предчувствовал это, и потому-то, быть может, так истово и суеверно, с готовностью оборачивался воспоминаниями к Наде, ко всему, что было связано с Надей, — он словно бы хотел надышаться впрок, прежде чем шагнет в мир, где дышать будет тяжко.

Судя по времени, был еще рабочий день. И, тягостно вздохнув, он взялся листать записную книжку.

Сразу же обнаружилось, что телефона Ирины — той самой Надиной подруги, у которой они были на дне рождения — в книжка нет.

Ему не понравилось такое начало.

Он позвонил в газету, где работала Надя.

— Вас слушают… — очень доброжелательный, очень приветливый голос — тот же самый голос, что и много лет назад — послышался ему.

— Здравствуйте, — произнес он замедленно, подбирая слова, — я — давний-давний знакомый Нади Шестаковой. Из Москвы. Лет пять — шесть назад я, кажется, с вами говорил.

— А вы знаете, я помню, — сказала вдруг женщина.

ДэПроклов изумился.

— Я помню. Я помню Надю, после того, как вы позвонили. Вы знаете — про Надю?

— Да.

— Это так ужасно. Мы до сих пор…

— У нее была такая подруга — Ирина, — торопливо и бесцеремонно прервет ее ДэПроклов. — Крупная такая, блондинка…

— Я знаю, знаю, о ком вы говорите. Она где-то в Елизово, кажется, живет. Сейчас я попробую у кого-нибудь узнать. Вам не трудно будет перезвонить? Минут через двадцать?

— Я буду вам очень признателен, — церемонно произнес ДэПроклов и положил трубку.

От этого голоса ему стало легче. Странное и отрадное появилось чувство: он не один.

Он не торопясь выкурил сигарету, с полминуты походил по номеру, потом не вытерпел ждать и снова набрал номер.

Женщина, должно быть, только-только вернулась к телефону — голос ее был азартно запыхавшимся, и она не могла, если и хотела, удержать радостные нотки:

— Да, да! Записывайте, — она продиктовала рабочий телефон Ирины (домашнего не было), добавила: — Ее фамилия Томилина. — А потом, через крохотную паузу — очень сердечно и серьезно: — Удачи вам!

Эти простые слова его неожиданно потрясли. «Удачи»?! Она произнесла это так, будто догадывалась о цели его приезда сюда. Она произнесла их так, будто целиком и полностью была на его стороне. Она произнесла эти слова так, будто он — последняя — не только ее, но и чья-то еще — надежда.

Ирина охнула в голос, услышав его, — запричитала, и радостно, и изумленно, и горестно, и весело — тотчас же зазвала в гости. Мяса пожарим, пообещала.

Он отправился в буфет напротив. Наугад тыкая в витрину пальцем, накупил мяса какого-то печено-копченого, колбас, банок с паштетами, плавлеными сырами, несколько коробок конфет, две бутылки шампанского. На всем были иноземные этикетки.

Ради интереса он поинтересовался: — А что-нибудь русское-то осталось?

Буфетчица на секунду задумалась.

— А как же? Вот — котлетки с нашей кухни.

— …из новозеландского, небось, мяса… — заметил ДэПроклов.

— Не знаю… Вот — винегретик, если хотите.

— Винегретик — как-нибудь потом, — сказал он уходя.

— Сыр! — крикнула она ему вслед. — Сыр, вроде бы наш — латвийский!

Он чувствовал себя раздраженным, все бесило его — и дурацкие игральные автоматы в пустом вестибюле гостиницы, и ларьки с лакокрасочными этикетками бутылок, банок и шоколадок, торчащие на каждом углу, и смуглокожие рожи, торчащие из окошка ларьков, тоже выводили его из себя. Это была другая Камчатка — поруганная, подавленная, изгаженная завоевателями — Камчатка после нашествия.

«Э-э, брат! — поймал он вдруг себя на мимолетном, но внятном ощущении. — А ведь ты ненавидишь его!..» — и, действительно, глянув внутрь себя, он обнаружил, что постоянным образом и раздражение его, и бессильная злость, и брезгливость, граничащая с отчаянием, постояннейшим образом как бы персонифицируется в облике именно Голобородьки. Он — именно он — был у него всему виной: и тому, что Нади уже нет, и что Камчатка — вот такая, внезапно как бы обнищавшая, растерянная, униженная, пасмурная и неприглядная, и что он, ДэПроклов, должен будет, вопреки всему своему существу, все-таки сделать свое тошное, страшненькое дело.

В стеклянном павильончике с собачьим названием «Веста», хмуро показал на розы:

— Вот эти. Белые.

Девочка сияюще заулыбалась, засуетилась со старательными повадками образцовой, из американского кино («Мэй ай хелп ю?») продавщицы супермаркета:

— Одну, три? — больше здесь, видимо, не брали.

Хорошая была девочка — чистенькая, ясноликая, вчерашняя десятиклассница — только вот смотрела на него так, что у него корчилось все внутри, — с жалковатым, неумелым подобострастьем, тихохонькой кротостью слабого, глядящего на сильного, толстосумного.

— Семь, — сказал он.

Девочка заулыбалась и того шире. Стала бережно извлекать из вазона цветы, аккуратно складывать букет. Глядя на нее, нетрудно было догадаться, что она очень любит цветы, ей истинное удовольствие доставляет возиться с букетом, и она в эту вот минуту искренно сорадуется вместе с той, кому преподнесен будет букет.

— Из Сингапура цветочки? — предположил ДэПроклов.

— Из Австралии.

— А вам какие больше всего нравятся?

Девочка вмиг смутилась и как-то украдкой, после заметного колебания показала: — Вот эти… — на бледно-бледно розовые, почти неуловимо розовые, нежнейше розовые цветы, очень чем-то схожие с ней самой.

— Действительно… — одобрил он. — Хороши. Еще три штучки сделайте, будьте любезны.

Она глянула на него с восхищением и легким ужасом.

Она завязала на каждом из букетов кучерявые какие-то бантики из атласной ленты, щелкнула ножницами, и с сожалением рассталась с цветами: — Вот…

Потом потыкала по калькулятору изящным перстом, назвала сумму — ДэПроклова от здешних цен уже почти не шарахало. Он отсчитал деньги, а потом один из букетов — тот, что поменьше, — протянул девочке:

— Это — вам.

Ошеломление написалось на ее лице, она воскликнула почти мгновенно:

— Нет-нет-нет!

— Да-да-да. Берите, — он сунул цветы так, что она вынуждена была взять их в руки. — Мне будет приятно воображать. Как вы поедете сегодня домой — на автобусе — как все будут смотреть на цветы, на вас, на цветы. Будут маленько завидовать вам, думать, ах, какая, наверное, хорошая девочка, если ей дарят такие красивые цветы! А потом посмотрят на вас повнимательнее и скажут сами себе: а ведь, и в самом деле, какая хорошая девочка, а мы-то и не замечали… — Он засмеялся, и она тоже с веселием и легкостью заулыбалась его словам.

— Но как же это? — все-таки растерянно повторила еще раз, глянув при этом на цветы — уже как на свои цветы.

— А вот так, — наставительно и непонятно сказал ДэПроклов. — До свиданья! — и вышел из павильончика в промозглые тоскливые потемки.

Вот и хорошо, думал он о ней, чувствуя, что его уже отпустило, больше не слышна эта муторная, бессильная, тоскливая злость, изгрызавшая его совсем недавно. Вот и славно. Девочке будет о чем подумать, помечтать, вот и славно.

…Убог, прекрасен, грустно-прекрасен был рынок в тот час торжествующе-рыжего, нехотя клонящегося к закату солнца.

Длинные тени от дощатых навесов, под которыми не было уже ни души, отчетливые и печальные тени лежали на пепельной, сотнями ног в прах истолоченной земле.

Тишина, смирение, запустение, солнечная дрема вяло царствовали тут.

Проклов глянул и удивился — он был единственный покупатель.

Торговцев было вчетверо больше: два корейца с арбузами, нарезанными долями, пожилая интеллигентная женщина с гладиолусами в цинковом ведре и потешный миниатюрный мужичок в армейском кителе.

Перед мужичком на куске брезента красовался развал разнообразнейшего барахла: кучки гнутых гвоздей, крючков, связки ключей, позеленелые водопроводные краны, газовые конфорки, дверные ржавые пружины, электропатроны… — тьмущая тьма, чертова прорва роскошнейшего калеченного хлама, от восхищенного созерцания которого трудно было оторваться: …дырявый чайник, галоши, старые радиолампы, ошейник для собаки, самоварные краники, монтерские когти, портсигар с тремя богатырями, открытки с видами Крыма…

— Поддержи коммерцию, командир! — обрадовавшись новому лицу, весело воскликнул китель.

— Рупь! — согласно засмеялся и ДэПроклов.

— На рупь я могу предложить… — тут мужичок серьезно задумался, — вот этот вот замечательный шпингалет!

— Годится! — сказал ДэПроклов. — При одном условии, отец. Ты мне объяснишь: на хрена командировочному человеку шпингалет?

Мужичок в кителе даже огорчился такому вопиющему непониманию:

— Ну, неужели же не понятно? Приделаешь на окно, будешь запираться — никто к тебе не проберется, покушения избежишь.

— Да? Ну, тогда это резко меняет дело, — с серьезным видом согласился ДэПроклов. — Беру!

— Предлагаю новую сделку! — воскликнул в предпринимательском восторге китель. — Ты платишь еще рупь, но все вот это богатство забираешь с собой!

ДэПроклов опять рассмеялся.

— Ну, а как же твоя коммерция завтра?

— Завтра будет лучше, чем вчера, — доверительно сообщил мужичок. — Так сказано в писании последнего пленума.

— Нет, отец. Сделаем по-другому. Я вступаю еще одним рублем в твое дело. А дней через тридцать, к концу командировки, ты мне платишь чертову уйму дивидендов. Согласен?

— А как же! — с удовольствием развеселился мужичок. — Гони свой рупь.

ДэПроклов с готовностью полез за деньгами, не переставая испытывать искреннюю и странную радость — от этой возможности и от этой способности этак вот, весело, быстро и легко переболтнуть языком с совершенно незнакомым человеком, при этом понимая друг друга тоже — быстро, весело и легко — а, главное, как бы держа в подтексте необременительного того разговора главное: «Мы, оба — свои люди в своей стране, и отчего бы нам не почесать языками, просто так? Мы ж — свои люди…»

— Вы бы, молодой человек, цветочков лучше купили, — услышал он, с готовностью повернулся на голос женщины и сказал, опять улыбнувшись — мгновенно испытав при этом еще одну радость, тоже странноватую радость — от своего такого счастливого умения ясно, искренно, весело улыбаться человеку, тотчас же получая в ответ такую же ясную, искреннюю и веселую улыбку: ни о чем особенном эти улыбки друг другу не говорили, кроме одного-единственного: «Мы — два человека, один помоложе, другой постарше, и мы просто-напросто улыбнулись друг другу, потому что мы — два человека с одной земли, и нам выпало какой-то отрезок времени жить на этой земле, под одними небесами, и вот наши пути-дороги на разных возрастах пересеклись, и почему бы нам не улыбнуться друг другу, и спасибо вам, молодому, за ваше умение улыбаться другому человеку, и спасибо вам, пожилой, что не разучились и не устали еще улыбаться другим людям, удовольствие от этого получая…» — он с готовностью повернулся и сказал улыбнувшись:

— А я, матушка, как раз за цветочками и пришел. Один только момент… Бери, отец, мой капитал! Через месяц дивиденды… — и не договорив, неудержимо вдруг зевнул.

— Сегодня прилетел, что ли? — догадался мужичок.

— Ага. И до сих пор не могу понять: то ли спать пора, то ли утреннюю зарядку делать.

— Это да. Денька два покувыркаешься.

В цинковом ведре у женщины оставалось восемь гладиолусов. Он купил все восемь, один вернул: «Нужно, чтоб нечетное было число».

— Девушке? — спросила она.

— Жене, матушка. Чужой, но, чует мое больное сердце… — он не стал договаривать. Потому что и сам не мог определить тогда, что вещает ему «больное сердце».

Корейцев тоже не хотелось обижать. Они сидели на корточках, рядышком, плечом к плечу. Они были похожи на родных братьев и сдержанно улыбались, глядя на ДэПроклова.

Он купил у них три арбузных ломтя — рубль штука — протянул два женщине и один — мужичонке в кителе.

Женщина взяла, не чинясь, сказала:

— Спасибо. Внуку отнесу.

Мужичок пристроил кусок арбуза среди ржавого своего товара и объявил:

— …а я — продам! И создам им (он кивнул на корейцев) бешеную конкуренцию.

ДэПроклов всем по отдельности сказал «до свиданья», изображая при этом церемонные (как боксер на ринге) полупоклоны, и пошел к Наде. От недосыпа, от временного сдвига, да еще и от джина, выпитого в гостинице, его то и дело блаженно вело, мир время от времени как бы коротенько дергался перед глазами, и он отчетливо осознавал, что под ногами у него не земная твердь, а нечто, вроде пружинного, весело расхлябанного матраца. И он долго еще, неизвестно чему, улыбался.

…А в конце печального и тихого своего рассказа Ирина, заметно поколебавшись, произнесла, предварительно бросив быстрый взгляд на ДэПроклова:

— И, все равно, никто из нас не верит. Надя не могла сделать этого над собой!

ДэПроклов сидел, все еще ошеломленный рассказом, и почти не услышал этих слов.

Он никак не мог избавиться от страшной в своей убогости и жути картины: захламленная кухонька, грязноватый свет сумерек, падающий из окна, а на полу, возле черно зияющей пасти духовки — скромненькой грудой тряпья — Надя…

— Прости, — спохватился он. — Ты что-то сказала?

— Я сказала, что никто, из тех, кто знал Надю, не верит, что она могла это сделать над собой, — повторила Ирина.

— Они как жили в последнее время?

— Плохо жили. Она — может быть, только одной мне рассказывала — насколько плохо они жили. Ты уехал — перестал писать, исчез.

— Я писал…

— Да. Четыре письма. Из Владивостока. Где ты с этой, с краснодарской, проводил время. Она носила эти письма с собой. Она их знала, наверное, наизусть. Но ты-то не виноват, не бери на себя! Главное, что у них с Голобородькой все окончательно разлезлось. Когда все это началось… когда эта клятая горбостройка началась, Голобородько самым натуральным образом свихнулся. Спроси у кого хочешь, он был как сумасшедший. Его буквально трясло. Он бегал по городу, по знакомым, по незнакомым — искал денег, чтобы открыть какой-нибудь кооператив, АО какое-нибудь, ТОО какое-нибудь, черт их разберет! Журналистикой он и так через пень-колоду занимался, а тогда и вовсе забросил. То у него была идея — мех котиков выделывать, не взрослых, а тех «котят», которых на Командорах прибоем о берег бьет. Потом еще что-то — утиль-сырье, что ли, собирать. Потом — вообще что-то браконьерское: икру закатывать и на материке сбывать — тоже не получилось. Там уже своя, надо полагать, мафия была. Ему просто набили морду и сказали: «Брысь!»… Видел бы ты его! Ничего более жалкого я не видела. Он деградировал за месяц-два, клянусь! У него ручонки дрожали, он сам весь постоянно дрожал, суетился. А Надя — на все это смотрела… Он потом-то все-таки открыл свое «дело» — нанял какую-то старуху, которая пирожки пекла, а он их продавал (еще и водку в разлив) возле судоремонтного. Недели две он бизнесменствовал. Пока санэпидстанция его не прихлопнула. Он, оказывается, начинку для пирожков, знаешь, откуда брал? Ездил по школам, собирал недоеденные, недожеванные котлеты от школьных завтраков, бабка ему их проворачивала, — ф-фу! — Ирину и сейчас даже бросило в дрожь.

— Об этом даже фельетон был в «Камчатской правде», без фамилии, правда, но все Голобородьку узнали, ну и соответственное к нему отношение: даже и не презрение, даже и не брезгливость, хотя и презрение, и брезгливость… не могу сформулировать! В гости они уже ни к кому не ходили — их не то что чтобы не звали, но это как-то само собой получилось. Надя только ко мне иногда приходила, одна сидела вот здесь, на диванчике, как замороженная. Я ничего не могла поделать! Такое в ней было одиночество — не приведи Господь! И тебя не было — перестал писать, исчез, провалился сквозь землю… Что с тобой случилось?

ДэПроклов постарался оборвать этот разговор.

— Ну, а почему же, скажи, она не затеяла развод с ним? Неужели не ясно было — да ей давно уже ясно было! — что это за типок, Голобородько этот?

— Э-э, Димочка… Ты же ведь знаешь Надю: во-первых, «Ах, Егорка, переломный возраст, ах, как же ему, бедненькому, оставаться без отца?..» во-вторых, Игорь был категорически против, хотя изменял ей, подонок, почти в открытую, а в-третьих, ты об этом не знаешь, да и она сама только намеками об этом рассказывала, он над ней имел какую-то непонятную власть! Она рассказывала: когда он рядом, она непонятно почему слабеет, совершенно теряет волю, будто во сне живет. Я пыталась понять ее — только недавно где-то в журнале вычитала: он, наверняка, был (ты только не смейся!) энергетический вампир! Поэтому-то она и не могла никак с ним развязаться, хотя уже давно ни о какой любви и речи не могло быть.

— Я верю, — серьезно сказал ДэПроклов.

— У нее на одного тебя была надежда! — безжалостно сказала Ирина. — Я же помню, какая она была, когда ты сюда приехал, — она светилась! Даже когда ты уезжал куда-нибудь, но здесь еще был, на Камчатке, она совсем другая была, даром, что Голобородько рядом толокся. Она и письма-то твои носила с собой поэтому. Я знаю. Девочка из отдела писем, в газете, рассказывала на поминках: когда почту приносили, Надя всегда к ним приходила в комнату и ее, буквально, трясло!

— Слушай, — хрипло и почти враждебно сказал ДэПроклов. — Ты, что, хочешь, чтобы и я… полез в петлю?!

— Упаси бог, Димочка! Прости. Я просто рассказываю, как все было. Ей все эти годы плохо было. И, все равно, никто из нас не верит. Надя не могла сделать этого над собой!!

— Но ты такую картину нарисовала…

— Я тебе еще не все рассказала. Через два года, как ты уехал и пропал, у нее умерла мама — последний родной у нее человек. Она осталась совершенно одна. Она два раза летала туда к вам, в Россию. Сначала — похороны, потом — какие-то наследственные дела. Оба раза через Москву. По-моему, она разыскивала тебя. Прости, что я об этом опять говорю, но это, действительно, так. Она, знаешь, что сказала однажды, после Москвы? Ей постоянно казалось, что пока она там, ищет тебя, ты — прилетел на Камчатку и ищешь ее здесь, а ее нет. Она уверена была, что рано или поздно ты вернешься на Камчатку. Уж как только не уламывал ее Голобородько — «Продадим квартиру, продадим дом родителей, переберемся на материк, может быть, даже в Москву!» — она не соглашалась ни за что! Несмотря на всю свою, как бы это сказать, подчиненность ему, рабью, тьфу, подчиненность… Она почему-то уверена была в этом: Дима-Дима когда-нибудь вернется на Камчатку, бросит Москву, и будет жить здесь. У нее это прямо идея-фикс какая-то была. Она права? Ты, в самом деле, вернулся сюда… надолго?

— Пожалуй, хотел. Хотя и не уверен. Только вот после всего этого… Я ведь узнал о Наде только по дороге в аэропорт. Я, если честно сказать, к ней ехал, мне кажется.

— Долго ты собирался, — без всякой приязни заметила Ирина.

— Долго, — согласился ДэПроклов.

Он налил полный бокал шампанского и выпил, совершенно не чувствуя вкуса.

— А как она сама все это объяснила? Какая-то записка была ведь?

— Не было! В том-то и дело, что не было! Вот что, Димочка, тебе надо с Витюшей поговорить! Обязательно. Он и по милициям ходил, и в прокуратуру обращался. Его вся эта история прямо взбесила. Я вот просто не знаю, что и думать. А он — на сто процентов уверен, что тут дело нечисто.

— Не чисто?! — ДэПроклов словно проснулся.

— Ты с ним поговори, поговори обязательно!

— А где он, кстати?

— На дежурстве. Он теперь еще и сторожем у нас трудится. Днем старший научный сотрудник, ночью — сторож. Смешно?

— Да не очень. Скорее — грустно.

— Я вот тоже. Днем — завлаб, а вечерами — вон… — она враждебно кивнула в угол, где стояла пишущая машинка с заправленным в нее недопечатанным листом. — Крутимся, Димочка. Такое ощущение, что попали мы в какую-то жутко подлую ловушку: и жить — невозможно, и уехать — невозможно. Некуда, не на что, да и незачем, судя по всему.

— Там, по-моему, ничем не лучше, — подтвердил ДэПроклов.

— Цены хоть более-менее божеские! Зарплату хоть вовремя дают! — в сердцах воскликнула Ирина.

— Там тоже у всех хребты трещат, не очень-то обольщайся.

— А ты я вижу… — она посмотрела на розы, стоящие в вазе, и лицо ее сразу же помягчело. — Ты-то хоть в порядке?

— Можно и так сказать. — Ну, а этот?.. — наш славный «бизнесьмен Голобородько» — чем он промышляет.

Ответ Ирины его ошарашил.

— Не знаю.

— Как так «не знаешь»?

— Он же уехал! Я разве не говорила? Сразу же, нет через полгода после Нади. Продал квартиру, Егорку он к родителям еще раньше сплавил, так что…

— Ну и где он сейчас?

— Откуда ж мне знать? — искренно удивилась Ирина.

«Бац!» — ДэПроклова будто бы щелкнули по носу, поучающе и с издевкой. Он ко всякому был готов повороту, но только не к такому. Ищи теперь, свищи, Голобородьку!

Чтобы скрыть растерянность, он привычно взялся за бутылку.

— А мы ведь не помянули. Давай, Ириша!

— Давай, Димочка. Пусть земля ей будет пухом.

Они выпили.

— Она здесь похоронена?

— Да. На «новом» кладбище. Ты хочешь сходить?

— Не знаю. Наверное, схожу. Попозже. — ДэПроклов все еще никак не мог прийти в себя. Мысли шли вразброд, путаные, случайные, и лишь одна стучала, как метроном: «Ищи теперь, свищи, Голобородьку!»

— Так я к тебе Витюшу пришлю? Ты в каком номере?

— Да-да! Пришли, — он назвал номер. — И вот, что еще… сможешь найти адрес Игоревых родителей?

Ирина удивилась:

— Зачем тебе? Тебе, что? — неужто Голобородько нужен? — чуть ли не враждебность прозвучала в ее вопросе.

— Нужен — не нужен… — туманно ответил ДэПроклов. — Мне адрес его родителей нужен. Егорка, ты сказала, у них живет?

Ей, должно быть, невесть что подумалось. Она глянула на него с испуганным восхищением:

— Ой, Димочка! Только, ты знаешь, Егорка… он совсем не в Надю вырос. Увы — вылитый папочка! В подростковом, конечно, варианте. Надя и из-за него тоже так мучилась: то поймали, у малышни деньги отнимал, то классные — деньги на подарок учительнице будто бы потерял (Наде пришлось свои вкладывать), уже и курил, и чего-то нюхал. Адрес-то у меня есть, но…

— Ну, так и давай! Я в тех краях скоро буду, заеду, погляжу.

Что мне еще надо? Рассеянно спросил он сам себя, записав адрес Голобородько. Когда, точная дата, Надя… то есть когда с ней это случилось?

Ирина принялась подсчитывать: «Сороковой день, точно помню, был на октябрьские…» — наконец, назвала дату. ДэПроклов и это записал, хотя и очень-очень смутно мог предположить, зачем ему это надо. Он вообще не знал, что ему сейчас надо — все рассыпалось в прах после известия, что Игоря на Камчатке уже два года как нет.

— Пойду я, — сказал он, вставая и чувствуя, насколько непросто вставать: только сейчас начала сказываться разница во времени, усталость навалилась на плечи чугунной, тяжкой ношей. — Шибко уж много ты мне всего порассказала, — заметил он, криво усмехаясь. — Вишь ты, ноги даже не держат. Дня два-три я здесь пробуду. Еще увидимся, дай Бог.

— До свидания, Дима. — Она смотрела на него с ласковой, воспоминальной грустью. — Спасибо, что заехал. Теперь редко кто заезжает просто так. Наверное, и вправду: «Каждый умирает в одиночку»? До свидания и… (она чуть помедлила) — …и удачи тебе!

Опять ДэПроклова ударило в легкую дрожь от этих простых слов — от значительности, которую Ирина, казалось, вложила в эти простые слова. У него было внятное ощущение, что все догадываются о цели его приезда сюда. Но — видит Бог! — он и намека никому не давал для каких-нибудь догадок.

Все, что поведала ему Ирина, было, как медленно действующий яд.

Он слышал (пожалуй, даже видел), как зловеще, неспешно расползается, разрастается у него внутри угрюмое траурное облако тоски, сострадания, вины, утраты, и снова вины, вины…

«Как ужасно! — повторял он, прямо-таки корчась от стыда и отвращения. — Как ужасно! Надя, оказывается, знала, что он во Владивостоке — с этой… с Лизаветой. Каким же подонком я выглядел в ее глазах! — пишу ей полуприпадочные пылкие письма, с объяснениями в любви, и, одновременно же, возюкаюсь с краснодарской той станичницей. Нет. Нет, нет! Она все понимала. Она не стала бы носить с собой, читать-перечитывать те письма, если бы не поняла все правильно. Милая! Она понимала, что для меня — она — что-то другое — не только женщина…»

Он сидел у себя в номере — не сидел, валялся в кресле — и старался поскорее напиться.

От коньяка голова его уже глухо одеревенела, но мысли о Наде, знание того, что ее больше нет и никогда нигде не будет, Надино отчаянное вопленное одиночество в мире, которое сейчас было его одиночеством… — от этого некуда было бежать, негде спрятаться, это исжигало его изнутри!

Потом он решил вот что: непременнейше надо бежать куда-то, надо сей же минут отыскать Голобородьку и расправиться с ним, прикончить его, только так можно будет оборвать эту нескончаемую мученическую муку!

Он тотчас воодушевленно рванул из кресел. Ноги, однако, уже не держали. В мгновенье ока оказался почему-то на полу — в беспомощной и потешной позе жука, перевернутого на спину.

Попытался хотя бы голову приподнять, не получилось, и тогда во всеуслышание провозгласив, торжественно и окончательно: «Все!» побросал в разные стороны руки-ноги и затворил глаза, сдаваясь безоговорочно.

Его тотчас стремительно и безжалостно завертело — как космонавта на тренажере, сразу в трех плоскостях — и черный сон ахнул на него!

Стремительно засыпая, он успел лишь одно подумать: «Какая же ты скотина, братец!» — удивленно и удрученно, в самый последний миг пропадания: «Какая же ты скотина!»

Потому что не Надя милая, не скорбное воспоминание о ней явилось ему, а — пьяненькая неумытая Лиза-Лиза-Лизавета, которая стесненно и зябко подхихикивая, стягивала через голову жалкое драное платьишко.

— Эй! Как тебя там!..

Он оглянулся. Дело было в гостиничном буфете.

В углу за столиком стояла и смотрела на него глазами потерявшейся собачонки Лизавета — соседка по самолету.

Кроме бутылки мутно-желтого лимонада, в котором плавали какие-то белесые хлопья, перед ней на столе ничего не было.

Он подошел к ней.

— Привет! Как жизнь молодая?

— Лучше всех! — Она искренно, наверное, хотела, чтобы это сказалось и бесшабашно, и весело-независимо, а получилось совсем не так: чуть ли не с горестным всхлипом, жалобно и беспомощно.

— Оно и видно, что «лучше всех», — усмехнулся ДэПроклов, внутренне морщясь от брезгливого сочувствия и едко вспыхнувшей жалости к этому беспризорному пуделю.

Кучеряшки на давно не мытой и нечесанной голове свалялись, напоминали замызганную пыльную каракульчу. Платье, разорванное на плече-груди, было заколото булавкой. Под глазом голубел фингал — впрочем, вполне возможно, это была просто грязь от поплывшей ресничной краски.

— Не пей ты эту гадость, — посоветовал ДэПроклов и болтнул лимонадом. Студенистые блеклые амебы оживленно заплавали в бутылке.

Она смотрела на него ожидающе — тихо, с покорством, с нищенской надеждой — но, как ни странно, и с выражением жалкой дерзости, которое она изо всех сил пыталась обозначить на лице.

Неохотно преодолевая что-то в себе, он сказал:

— Эх, ты… матрена тимофевна! Пойдем! — кивнул головой на выход из буфета и пошел не оглядываясь.

Не очень-то ему хотелось связываться с ней, и ковыряясь ключом в замке, он, пожалуй, надеялся, что она не пошла следом за ним, гордо осталась наедине со своим прекрасным лимонадом. Но когда он распахнул дверь номера и оглянулся, — она стояла за спиной, тихонькая и виноватая. Бутылку с лимонадом она все же забрала с собой.

— Есть хочешь?

Она столб столбом стояла посреди номера, со слабоумной улыбочкой озиралась.

— Садись!

Он разложил на газете припасы: колбасу, бутерброды с рыбой, откупорил боржом.

Она молча присела, стала кушать осторожно, стараясь не торопиться. Было, однако, видно, что она очень голодна.

— Как ты тут оказалась?

Она поглядела на него, но ничего не сказала. Продолжала сосредоточенно жевать, запивая из горлышка бутылки.

Вдруг отворила уста:

— Тут у вас. Живут. То ли на четвертом, то ли на пятом. «На минуточку» — сказали. — Она рассмеялась внезапно вдруг осипшим, вполне проституточьим смешочком. — А у тебя выпить нету? Ты не думай, немножко…

— Эх, ты — дура-дура! — сказал ДэПроклов и налил ей немного бренди.

— Дура, — просто согласилась она и, корчясь лицом, выпила стакан.

— Горячую воду дали, — сказал ДэПроклов. — На полотенце, на шампунь! — Мыло — в ванной. Вымойся. А то похожа… черт знает на кого!

— Ой, спасибо! — она заулыбалась совсем вдруг по-девчоночьи, — я боялась попросить. Думала…

— А ты не думай. Просто иди и просто включай душ.

— А меня тут, знаешь, обокрали! — почти с веселием сообщила она, остановившись возле дверей ванны, и вдруг, стесненно, зябко подхихикнув, стала стаскивать через голову платье, тотчас застряв головой в вороте. На ней были только трусики. Полновесные круглые груди стояли курносым торчком. — Чемодан оставила дядечке посторожить, в комендатуре. Вернулась… — она, наконец, выпросталась из платья, прикрыла им голую грудь. — Ни дядечки, ни чемодана! — сказала бойко, а лицо ее сморщилось от готовности заплакать.

— Иди, иди! Ладно, — торопливо оборвал ее ДэПроклов. — Потом поговорим.

Он уже с трудом владел собой. Только брезгливость еще останавливала его.

Зашумела вода в ванной.

Он лег на кровать, закрыл глаза. Он знал, что не удержится.

Он попытался позвать Надю — она возникла, но, странное дело, возникла в сторонке, никак не вмешиваясь, ни осуждая, ни одобряя. Надя была сама по себе.

— Эй! Как тебя? — она высунула мокро-всклокоченную голову в приоткрытую дверь. Он подошел. — Ой! — хихикнула она, — не смотри, пожалуйста!

— Ах, ах! — хмыкнул он с издевкой. — Какая скромность!

— Я все с себя выстирала. Дай какую-нибудь рубашечку!

— Ну вот… — сказал он удовлетворенно и довольно. — Совсем другое дело! — когда она возникла, наконец, разрумянившаяся, чистенькая, причесанная, в голубенькой рубахе, высоко открывавшей ее стройненькие ножки.

— Ф-фу! — вздохнула она, облегченно и счастливо улыбаясь, подходя к нему совсем близко. — Спасибо тебе! Ты хочешь? — спросила просто.

Он не ответил. Стал медленно расстегивать пуговки на ее груди.

…Через какое-то время он сел краю кровати, стал закуривать.

— А тебя как звать-то? — спросил.

— Лизавета, — она живо повернула к нему лицо. — А тебя?

— Дмитрий. Дима.

— Я тебя буду Митей звать.

— А чего же ты, Лизавета, так орешь? — спросил он, не зная, о чем с ней говорить.

— Ой! Я орала, да? Я не нарочно, честное слово!

— Еще бы не хватало, чтобы нарочно… Ну, и что же ты, Лизавета, собираешься делать?

Она опять сделала лицо, готовое к плачу.

— Не знаю я…

— Муженек твой, насколько я понимаю…

— Он куда-то в, командировку сбежал — специально, я знаю!

— Паспорт тоже сперли?

— А вот и нет! — радостно засмеялась она. — Он у администраторши, в Доме рыбака. Только у меня там не уплочено… Я потому оттуда и сделала ноги — хотела к Люське вещи перенести, ну, а паспорт, думаю, как-нибудь потом.

— Люська тебя по номерам и таскала?

— Зря ты так. Она хорошая женщина.

— Не сомневаюсь. Значит, все будет так (если не согласна, можешь хоть сейчас уходить): я здесь еще — неделю. Эту неделю ты живешь здесь, но носу никуда не высовываешь! Если узнаю, что ты даже за дверь вышла — выгоню! Ясно?

Она смотрела на него зачарованным взглядом.

— Потом я тебе беру билет и отправляю домой. Нечего тебе тут болтаться. Скурвишься, не успеешь и глазом моргнуть.

— Ой, Митя… — она перевернулась лицом в подушку. — Можно, я буду вас Митей звать? Мне так плохо тут, стыдно!

— Ладно, ладно… — Он погладил ее по голове, как малого ребенка. — Бывает. Считай, что тебе все приснилось.

— Да-а… А чемодан украли — тоже приснилось? Мне даже переодеться не во что! А этот гад еще и платье порвал!

— Вот и хорошо, что порвал — меньше соблазну будет в коридор высовываться.

Вы… ты что ж думаете, что я совсем уж… такая? — она вскинулась видом оскорбленной невинности.

Он опять погладил ее по голове и засмеялся:

— Не такая, не такая. Успокойся. Эх ты, балда иванна!

— У него было ощущение, что он ужасно взрослый, а это — дите малое. Но тут дите малое живо перевернулось под простыней, рука ее проворно шмыгнула по голой ноге его, отыскивая: — Ты еще хочешь… — произнесло с удовлетворением и с превосходительностью в голосе.

— Только, если пообещаешь, что орать не будешь.

— Обещаю, обещаю…

Опять, мельком, он подумал о Наде. А потом быстренько и косноязычно вот что придумал в оправдание свое: «Это то, что стоит между нами, между мной и Надей. Я это уничтожаю…» — и на сей счет временно успокоился.

Утром, чуть свет, в номер постучали.

Хмурый и злой, ДэПроклов открыл, с недоумением уставился на лысоватого, худенького гражданина, который улыбаясь зрил на него.

— Не узнал?! Точно, не узнал! — заулыбался тот и того шире. — Я — Виктор, ну… муж Ирины!

— А-а! Ну, конечно! — ДэПроклову стало неловко. — Темно тут, а я к тому же и спросонья и с похмелья. Заходи!

Тот прошел, сел возле стола. Чувствовал себя явно стесненно.

— А я только сменился, домой пришел, Ира рассказала — я сразу сюда! Извини, что в такую рань.

ДэПроклов глянул на часы — не было еще и восьми.

— Не бери в голову! — великодушно отозвался он. — Вот только утреннюю гимнастику сделаю… Тебе налить?

Тот засмущался: «Самую малость…»

— Будь здоров. Я рад видеть тебя, — сказал ДэПроклов.

— Я тоже рад. Мы все рады, — серьезно отозвался Витюша. — И я, и Ирина, и все. Хорошо, что ты приехал.

Витюша за прошедшие годы очень изменился — как бы подсох, заметно полысел и, как у многих тут, неприятная егозливость обозначилась в нем, неуверенность некая, что-то приказчичье: «Я здесь уже не хозяин…» А раньше именно хозяйская веская уверенность в них, в камчадалах, пленяла: они были свои люди на своей земле.

— Ты давай закусывай. — ДэПроклов повел рукой по столу. — Небось, и позавтракать не успел?

— Не успел. Я, честно, так обрадовался, что ты приехал — будет хоть кому рассказать — что даже не раздевался. Сразу сюда побег, — он рассмеялся дробненьким смешком. — Экие, однако, у тебя тут разносолы!

— Так и давай, рубай — не стесняйся! Ты сказал: «будет кому рассказать»? Что это значит?

— То и значит, — хмуро и почти враждебно ответил Витюша. — Наши меня уже не слушают. Они, по-моему, думают, что я маленько крышей двинулся — со времен Надиной смерти. Главное, что ведь и сами не верят, но — молча! — он взял ножик и стал увлеченно, выражение лица имея хищно-плотоядное, отрезать тончайший ломтик с головки сыра.

— Я так понимаю, что у тебя есть доводы серьезные?

Тот кивнул, не в состоянии оторваться от хирургической своей операции.

— Тогда, давай, выпьем-закусим, не отвлекаясь, а потом ты все мне расскажешь.

Витюша, вкушая сыр, лишь молча кивнул.

— У-ух! — сказал ДэПроклов. — Довели, я смотрю, Камчатку до кондиции. Слез не хватает смотреть.

— Ет-то точно! — бодро отозвался Витюша, храня на лице счастливое послевкусие. — «Были мы люди, а стали людье», как сказал Осип Эмильич. Между прочим, хорошего сыру я не едал уже года три.

— А это — хороший сыр?

— Очень! На удивление! Хорошо созревший, молоко — летнее, с хорошего разнотравья, а сыворотка какая-то — потрясающая, я такой ни разу не встречал!

ДэПроклов поглядел на Витюшу уважительно.

— Тебя надо с одним старичком тут свести. Тоже очень и очень уважает сырок! Организуете здесь секту сырофилов, симпозиумы будете проводить, международные конгрессы…

— Секту организовать не фокус. Фокус — сыр приобрести.

Вспомнив своего соседа по самолету («Как его? Извольский… Леонтий, Иванович… — точно! Какое хорошее имя!»), ДэПроклов подумал: надо будет к старику затянуть, сыру купить, цветочков — «внуке», которая, зараза, так и норовит утечь на материк, даже и не познакомившись с ДэПрокловым… просто посидеть в тишине, поразговаривать о жизни…

И тотчас поймал себя на ощущении: он как бы и так и сяк старается отодвинуть момент, когда Витюша начнет выкладывать свои доводы о Надиной непонятной смерти. И, заметив это, плеснул по стаканам коньяк и сказал отважно:

— Выпьем! За Надю!

— Выпьем. За Надю, — сказал, мигом посерьезнев, Витюша. — За невинно убиенную Надю!

ДэПроклов взял сигарету, закурил, перешел сидеть в кресло.

— Давай. Излагай.

— Ты веришь, Дима, что Надя могла покончить самоубийством?

— Нет, — ответил ДэПроклов.

— Могла ли она сделать что-либо подобное над собой, не попытавшись объяснить это каким-то образом, не оставив хотя бы записку?

— Нет. Конечно нет. Только, давай, попроще! Что ты, как адвокат какой-нибудь, прости Господи! Надя (какой мы ее знали) не могла покончить с собой? Да. Записки не оставила. Это странно? Да. Что еще?

— Много чего… Ну, например, на запястьях у нее были синяки. Кто-то держал ее за руки.

— «Семейная сцена». Почему бы нет?

— Хе! Голобородько что-то похожее изложил.

— Что еще?

— Замок. Замок никак не был поврежден. Только вот на другой день после похорон Голобородько замок сменил.

— Ну и что?

— За месяц-за полтора до этого изо всех сил намекал, что собирает материал на нашенскую мафию, что ему по телефону звонят, угрожают расправой. Писал даже письма в ГэБэ. Егорку на материк отправил. Надю уговаривал тоже уехать — квартиру продать, дом на Кавказе продать…

— За месяца-за полтора, говоришь?

Они с Витюшей понимали друг друга, считай, без слов. Но до поры до времени считали себя как бы не вправе говорить в открытую.

— Игорек, и вдруг собирает материал на какую-то там мафию!?

— А я тебе что говорю?

— Намекал, что это — возможно, не самоубийство, а?..

— Очень глухо, очень глухо!

— Ишь ты… Ну, предположим, что он — такой умный, и что это вторая линия его обороны.

— А он ведь не дурак был, — неожиданно заметил Витюша.

— Выходит, да. Хотя я был о нем другого мнения. Двадцать восьмого сентября он, ясное дело, был у всех на виду?

Витюша рассмеялся. Ему явно удовольствие доставлял разговор с ДэПрокловым. Они об одном говорили.

— Был всекамчатский съезд барыг и ворюг — съезд, хочу сказать, пардон, предпринимателей и деньгоотнимателей — он с самого утра и до вечера — до того момента, как ему позвонили, был в нашем «кремлевском дворце съездов». Алиби, то есть, двести процентов.

— Как все это выглядело?

— В четыре часа соседка сверху пришла с работы. Услышала запах газа. Около пяти позвонила. В полшестого приехал «газ». Квартиру вскрыли. Увидели.

— Почему она была дома? День был будний?

— Будний. Она накануне дежурила по номеру. Должна была выйти после обеда.

— Что-то чересчур уж хитромудро! — ДэПроклов сморщился, как от горького. — Не верю я, хоть убей, что этот… лакей ведь! — мог такое замыслить! Ну, ладно, замыслить мог, но — сделать?!

— Я же тебе говорю, и ты, и мы все ой, как недооценивали этого товарища!

— Ладно. Ты прав. Давай глядеть на него серьезно. Ну, замыслил. Ну, решился. Ну, все просчитал. А кто все это проделывать должен был? Он ведь, в это время как ты хорошо сказал, возле «деньгоотнимателей крутился?» Нанял кого-то? Но для этого он связи какие-то должен иметь, не знаю… ходы… Не было у него таких ходов! — Он ведь привык по начальственным приемным тереться, его мир был возле сильных мира сего, я эту породу знаю!

— Может быть, Дима, уже и не знаешь. То есть, ты знал ее, эту породу, но она — с тех времен — очень плавным образом видоизменилась! Я над этим много размышлял, Дима. И знаешь, к чему пришел? — очень хорошо, что с нами все это случилось. Почему хорошо? Да потому, что дерьмо из человека полезло воодушевленно! Не понимаешь? Ну, вот пример: жил рядом с тобой человек — одни песни пел, одни стихи читал, одним и тем же возмущался, одно и то же боготворил — но бабахнули по нам новыми этими реальностями, и — можно невооруженным глазом наблюдать, кто чего стоит, кто чего в себе скрывает, кто чего в себе подавлял. Хорошо это, хотя и печально. Пустынька вокруг. И все же хорошо: уже знаешь, кто, почем и почему. Голобородько, признайся, никогда ведь нашим не был?

— Вам-то лучше знать. Вы с ним рядышком обитали.

— Он — рядом с Надей обитал — только поэтому мы его принимали.

— Я заметил.

— Мы все заметили. Когда ты приехал, и Надя и Голобородько…

— Ой! Только не надо — солью на раны! Давай, грубо и просто! Мы — я и ты — не сомневаемся, что Голобородько сотворил это. Так?

— Так.

— Если мы — я и ты — докажем это себе, мы его приговариваем?

— Да. Дай только выпить, я об этом тыщу раз думал, а это, так оказывается, нелегко.

— Ну, давай, выпьем.

И они вдруг провально замолчали — каждый о своем.

После паузы Витюша сказал жестко:

— Ты еще главного не знаешь. Перед чем, честно признаюсь! — я в тупике. Почему наши милицейские никакого дела не открыли? Они в ней обнаружили алкоголь, много алкоголя. Она была мертвецки пьяна.

— Бред, — быстро сказал ДэПроклов.

— Бред, — согласился Витюша, но ты, Дима, думай-передумай все то, что я тебе рассказал. У тебя-то, в отличие от меня, взгляд не замыленный.

ДэПроклов вдруг изумился: — Думали ли мы, гадали ли мы, что будем с тобой о таком говорить?

— Не думали, не гадали. Мы о другом думали. А в это время думали за нас: о чем и как мы должны думать.

— Слушай! Ну, а не могло ли с Надей такое все-таки случиться? Отчаяние, Голобородько этот рядом, некуда деться… Я еще, сволочь, пропал с концами! Женщины тоже иногда запивают — у них это со скоростью катастрофы… Ф-фу! До чего же дико такое о Наде предполагать!

— Дико… — согласился Витюша, — но я и об этом думал. Здесь я целиком и полностью на Ирку полагаюсь — она бы мгновенно заметила. А она ничего не замечала.

— Ну-ка, Витя, давай-ка еще разок повторим. Ты не сомневаешься, что это — Голобородько?

— Нет.

— Ты сомневаешься, что это — убийство?

Витя проглотил что-то сухое в горле, даже головой дернул, и с усилием выдавил:

— Нет, не сомневаюсь. Но как доказать?

— Кому?! — ДэПроклов рассмеялся устало и зло. — Вашей милиции доказывать? Прокуратуре доказывать? Ты покажи мне перстом на того человека, которому мы с тобой должны принести свои доказательства.

Витя сидел, слушающе поникнув головой.

— Разговор сейчас не о том, «как доказать», а о том, милый ты мой друг, а о том, «как наказать»!

— Мне это не нравится, — быстро, убежденно и сухо сказал Витюша.

— Зато я прямо-таки купаюсь в наслаждении.

— … Мне не нравится, — повторил Витюша, — пусть сейчас мы имеем то, что имеем. Пусть нет закона, но это не повод для порядочных людей тоже жить по законам беззакония. Если и мы с тобой… то тогда уже всему конец! Ты понимаешь, о чем я говорю? Я тебе завтра человека подошлю. Который дознавателем был на этом происшествии…

ДэПроклов кисло засмеялся:

— Хорошо сказал: «происшествие». Именно так: случилось с нами, Витя, именно происшествие. Но ты присылай, присылай! Нам ведь что, добродушным, надобно? Чтобы нам уже деваться некуда было от добродушия своего! Чтобы мы с тобой, Витюша, добродушные, наконец-то вынуждены стали обороняться — добродушными, мягкими своими ручонками? — он в сердцах сплюнул.

— Ты здорово изменился, — заметил Витя. — Как ты жил все это время? Ты ведь и не рассказал…

ДэПроклов недобро усмехнулся:

— Очень хочется знать?

— Если не хочешь, не рассказывай.

— Хорошо жил. Дослужился до сторожа на личной даче одного, как ты выразился, деньгоотнимателя. Пятьдесят штук в месяц. Пьянство. Бичевание. И само-бичевание. И бичевание в прямом смысле этого слова. Все.

— Сейчас-то ты, однако, на бича не очень-то похож.

— Временно.

Они замолчали.

Никогда в жизни еще не чувствовал ДэПроклов такого отчетливого и отчаянного отвращения. Ко всему: и к этому сумрачному номеру, и к этой сумрачной стране за окном, и к этой сумрачной безнадежной тоске, которая тихонько творилась в душе у него, сидящего в сумрачном номере сумеречной гулкой гостиницы посреди сумрачной страны Камчатки.

Он был полон отвращения к себе самому, в первую очередь. Владевший в этой жизни лишь одним-единственным — тем, что он называл словоощущением «сам по себе» — он сейчас покорно, устало и внятно слышал: его ведут. Он идет отнюдь не сам и, уж тем более, не «сам по себе», а его ведут: ведут обстоятельства, ведет яркая ненависть, ведет жажда мести, ведет ощущение неизбывной вины перед Надей, — и он уже слышит в себе холодную способность убивать, и в этом он уже мало чем отличается от того, кого собирается лишать жизни, и уж совсем неразличим среди тех, кто отвращение ему внушает и кто составляет сейчас (так ему казалось) содержимое того вяло-кишащего потока, который занял в его стране за время его отсутствия место жизни и который властно и просто вовлек, включил его, ДэПроклова, в свое неспешно торжествующее человекопротивное существование.

С покорно унывной тоской, с ощущением поражения он уже знал о себе: он решил, он решился, он решил для себя. И единственное по-настоящему утешающее было этому оправдание — если словами пересказать, то вот какое оправдание: месть! За Надю, за ее страдания при жизни, за ее (и по его вине!) так мимо прожитую жизнь, за страшную горечь изумления, когда эту жизнь насильственно и бесцеремонно с хрустом выдирали из ее нежного горячо живущего, такого еще живого существа, — за все это такой ли уж щедрой будет цена, которую заплатит он? — вот это отвращение, с каким он уже живет и с каким наверняка он будет жить и все оставшиеся дни?

О Голобородько он не думал вовсе.

Человек разве думает о насекомых, когда жестоким перстом с лицом, брезгливостью искаженным, давит его, с пакостным мстительным наслаждением чуя слабенький гибельный треск хитинового покрова?

— Я знаю, как это было сделано, — сказал вдруг ДэПроклов. Сказал «вдруг» даже для себя самого. Догадка выпрыгнула, как чертик из табакерки. И все встало в ту же секунду на свои места. Грех сказать, но ему стало даже легко.

— Не была она мертвецки пьяная, — сказал он. — Не лезла она головой в духовку. Не собиралась она умирать.

— Да. Я тоже так считаю. Но они обнаружили…

— Мне рассказывал один очень знающий собутыльник, как делается смерть от алкогольной интоксикации: водка, шприц, вена. Находят в холодном подъезде, или на бульваре, на лавочке, или в собственном доме (в окружении, само собой, пустых бутылок) — кто в наше сучье время будет разбираться? В крови — чудовищный процент спиртяги — ура! Никакого, стало быть, убийства, никакого стало быть, самоубийства. Всего лишь навсего, слава те Господи, бытовое пьянство.

— Неужели же ничто никогда нельзя доказать?! — наивно воскликнул Витя.

Если очень захотеть. Но с Надей, как я понимаю, все прошло именно так, как им и хотелось: простенькое, бытовое самоубийство на почве всеми подтвержденной депрессии и так далее…

— Ты сказал: «им»?

— Конечно, «им». Голобородько сам, тем более один, это сделать не мог вообще. Один человек это сделать не мог — минимум было двое. Я не знаю, какой у него был круг знакомств в последнее время, но вполне может быть… Слушай, а какие у Голобородьки могли быть причины для этого? Какая-то другая женщина? Деньги? Что-то например она о нем узнала такое, что…

— Деньги! — быстро и убежденно сказал Витюша. — Только деньги! Он на деньгах был сдвинутый. Когда весь этот бардак начался (тебе Ирка, может быть, рассказывала), мы Игорька наконец-то во всей красе увидали. Тьфу! — он не выдержал и сморщился в гримасе брезгливости.

— Ладно. Это я слышал. Но ведь у Нади, насколько я знаю, денег никаких особых не было, да и быть, по-моему, не могло!

Витюша посмотрел превосходительно.

— А вот тут ты, Дима, ошибаешься. Крупно ошибаешься. Во-первых, ее дом на Кавказе. После смерти родителей это был ее дом. Во-вторых, квартира и здесь, в городе. Он ее, между прочим, нашим черненьким продал. И можно только догадываться, за какие мильены продал. Он зубами клацал, так ему нужны были деньги. Он, вишь ли, собственное дело собирался открыть… Теперь смотри: Надя исчезает, единственный наследник оказывается — кто? У Нади, заметь, ни братьев, ни сестер, ни дядек, ни теток не было. Так что были у Нади деньги, черт бы их подрал!

— А уехал он отсюда, готов поспорить, не раньше чем через полгода. Когда можно уже вступать в права наследования, так?

— Так.

— Вот, значит, как… — непонятно сказал ДэПроклов. Потом, после молчания, вздохнул: — Эх, Надя, Надя! Чем же ты так Бога огорчила?

— У меня знакомый врач есть, — сказал Витя, — тебе он нужен? Он читал данные экспертизы, может что-нибудь расскажет?

— Кто такой?

— Сергачев некто. Хороший парень.

ДэПроклов вдруг разулыбался:

— Генка?!

— Вроде бы…

— Звони!

Все еще разнеженно улыбаясь, ДэПроклов налил по стаканам, немного выпил, стал успокоенно есть.

Именно Генка Сергачев нужен был сейчас.

Одно из самых «камчатских» воспоминаний о Камчатке было у него связано именно с этим светлоголовым, вообще — очень каким-то светлым, спокойным, спокойно-веселым, уверенным в себе и в жизни, ясно глядящим на мир и на себя в этом мире, наверняка, очень талантливом мужике. Родом он был ленинградец, но породой — камчадал. Он и сам, похоже, мгновенно понял это, попав по распределению на Камчатку — нигде, он даже говорил об этом, не будет ему так укладисто душой, он понял, как здесь — среди этой природы, среди этих простых, ясных, знающих свою цену людей, в этом воздухе — как бы это сказать, воздухе все еще первооткрывательства, первопроходчества, которым очень естественно было преисполнено все вокруг, и им все здесь дышали.

Он вписался в Камчатку в первую же секунду пребывания на ней. И ничуть ДэПроклов не удивился, когда Витюша сказал о Генке: «хороший парень» — просто, без нажима, как о качестве человека сказал: «Хороший парень».

Тут и еще одно корыстное присутствовало ощущение: оскорбительно было ДэПроклову видеть Камчатку оскорбленной, униженной и порабощенной, и ДэПроклов жаждал избавиться от этого оскорбляющего, и унижающего, и порабощающего его чувства — и тут только Сергачев мог сказать свое слово.

На кромке острова Беринга, в сумерках, чуть повыше верхней линии прибоя, которую обозначил в этот час Великий Тихий Океан, они сидели тогда с Генкой Сергачевым, разувшись, бутылочка разведенного спирта присутствовала рядом, взрезанная банка каспийских килек, пара кусков черного хлеба, экспроприированных у больных местной больницы (Сергачев, кажется, инспектировал здешнюю обитель скорби и печалей), но не об том речь! Речь о том, как хорошо, как молча и глубокомысленно они сидели, глядя на Великий Океан, перекидываясь время от времени пустяковыми какими-то словами, но ни на секунду не забывая при этом, что сидят они именно на берегу Великого Океана, и такая — Господи Боже! — такая свобода была в них, такой Покой, такая Воля, что не хотелось подниматься отсюда никогда, да и зачем?

— Шесть секунд! — бодро и обрадованно воскликнул Генка, едва услышав голос ДэПроклова, — Витюша сказал, что тебе нужны результаты вскрытия? Попробую добыть. Если, конечно, архив на месте. Готовь бутылку, а кильки (видишь, я помню) у меня завсегда есть.

Он появился через полчаса, и ДэПроклов с удовольствием удостоверился, что Сергачев — такой же, как и прежде: ясное оживление, веселие и бодрость воцарились в номере, когда он вошел. Даже и дышать стало легче. И даже Витюша, сумрачно озабоченный да и, видимо, просто усталый после ночного дежурства, заулыбался, пожимая руку старому своему знакомому.

— Держи! Читай! — Сергачев кинул на стол уже довольно ветхую, тощую картонную папочку. — Беллетристика, правда, не для слабонервных. Я так и не понял, какого хрена тебе это нужно?

ДэПроклова вдруг жестоко закоробило: он представил себе это чтение (и все, что написано, он знал, будет написано о Наде!) и рука его, уже было готовая взять папку, сама собой отдернулась.

— Нет, уж брат Сергачев, для тебя это дело обычное, а я — человек слабый. Меня интересует единственное: вены на руках. Глянь, ваши потрошители не проглядели следы от шприца. Мне кажется, там должно быть про это. Если, конечно, не проглядели.

Сергачев посмотрел на него внимательно и недоуменно.

— Понимаешь, — сказал Виктор. — Эта женщина и Димка… ну, в общем, ты понимаешь. И у нас очень сильные подозрения, что Надя не сама ушла.

— Ну с вами не соскучишься! — не к месту рассмеялся Сергачев и взял папку.

Очень привычным жестом перелистал странички и вдруг с изумлением воззрился на ДэПроклова:

— Есть!

Затем опять перелистал странички, почитал в нескольких местах, недоуменно и пораженно хмыкнул:

— Ну, пинкертоны! (Я имею в виду наши пинкертоны…) Не заметить таких вещей! Диагноз: алкогольная интоксикация, а алкоголь — только в крови, в желудке — ни грамма! Это что же, Дима, выходит?.. Ей, ты думаешь, впрыснули спирт?

— Думаю.

— Чисто технически это ведь только с добровольного согласия можно проделать, или…

— Вот именно, что «или», — сказал Виктор. — Ты не обратил внимание, кстати, на гематомы на запястьях.

И они замолчали надолго.

— Что ж ты собираешься теперь делать? — осторожно спросил Виктор.

— Что делать? Искать. И мы-то с тобой, кажется, наверняка знаем, кого искать. Все-таки я попробую перепроверить. Чтобы лишнего греха на душу не взять… А теперь не пора ли нам, Геннадий батькович, выпить за встречу? Доставай свои знаменитые «каспийские кильки!» (где ты их только добываешь? В России я что-то давненько не видел такой экзотики.)

Он сознательно, хотя и не без усилия, сменил и тональность и тему. Он не хотел услышать вопрос о том, как именно он будет «перепроверять». Ему уже и сейчас было тошнехонько от ответа на этот вопрос.

К удивлению ДэПроклова телефон в Москве откликнулся.

— Валериана Валериановича, будьте любезны… — с необычайной вежливостью попросил он. Слышимость была великолепной.

— Одну секундочку, — точно с такой же вежливостью отозвался милейший женский голосок. — Переключаю.

Что-то щелкнуло, однако затем послышался не занудный баритон серенького, а все тот же женский голосок, однако теперь записанный на автоответчик и с еще большей, чем только что, любезностью попросивший сообщить все, что ни пожелает абонент, именно ему, автоответчику, с непременной гарантией, что все сообщенное будет в течение получаса известно Валериану Валериановичу, спасибо, говорите.

— Добрый день, Валериан Валерианович, добрый-добрый! В эфире небезызвестный вам журналист, который находится в командировке на Камчатке по небезызвестному вам заданию государственной важности. Нашего общего знакомого я со стопроцентной гарантией определил. Проблема, однако, в том, что он отсюда слинял. Дабы определить, где он сейчас, ай вонт ту мит виз сериоз мен оф Петропавловск-Камчатский, виз самые что ни на есть сериоз мен. Я задам им только один-единственный вопрос. Затем мне придется, наверняка, отправиться либо на Кавказ, либо на юг незалежней Украины, в связи с чем, возможно, возникнут проблемы материального свойства, поскольку авиационный овес нынче невозможно дорог, так что уж, будьте любезны, либо телеграфом, либо через местные, преданные вам кадры решите этот вопрос. Мой телефон в гостинице «Авача» (ДэПроклов поглядел на аппарат и продиктовал). За сим примите мои уверения в моем необыкновенном вами восхищении, а также и пожелания вам больших успехов как на производственной ниве, так и в личной жизни. Форфэл, май дженерал! — и ДэПроклов с облегчением положил трубку.

И чего это я так изгилялся, с удивлением подумал он. И сам же ответил: «А затем, что надеюсь, наверное, что Валериан-серенький обидится и не станет отвечать на столь ерническое мое послание. Только не обидится он, не надейся. Он же сам сказал, что не привык никогда никому ничего прощать. Ему Игорек сейчас важнее всяческих пустяковых обид. После Игорька он, возможно, вспомнит и обо мне и об этом моем издевательстве. Ну, и хрен с ним!»

А потом через некоторое время подумал вслед: «А ведь я его боюсь!..»

Ему стало противно, тем более, что по зрелому размышлению и после пары доз коньяка он пришел к мысли, что ему и в самом деле есть чего бояться.

«Пожалеет Валерианыч своих денежек, сочтет, что ему одной только фамилии Игорька достаточно, выскажет здешним своим ребятишкам пожелание некое и, прощай, Дима Проклятиков! Вытрясут из тебя душу заодно с фамилией Голобородько и почиешь ты в камчатской земле или, скорее всего, на дне прекрасной Авачинской бухты, или попросту бросят на пустыре, обольют бензинчиком, чиркнут спичкой, и в прах превратятся все твои мечтания о нежной встрече с Игорьком!»

Опять он был уже зело пьян.

Заметно, к собственному удивлению, пошатываясь, он отправился в буфет и возобновил коньячные запасы, затем смутно вспомнив старичка самолетного, купил сыру — и нашего и заморского — шампанского, колбас («Наверняка, как и все камчадалы порядочные, голодует…») и твердо решил: «Схожу-ка я в гости к нему! Очищусь, так сказать, интеллигентной беседой. Заодно и на внучку его взгляну.» Однако уже в коридоре, его так пьяно шарахнуло, что, едва не брякнувшись, он резонно подумал: «Куды тебе, брат Проклятиков, ходить по гостям да по бабам! Тебе бы до кресла добраться… Завтра схожу. Эти завтра, наверняка, еще не позвонят».

Он добил себя еще одним полустаканом зелья, рухнул на кровать и сказал себе, что хорошо бы опять сейчас думать о Лизе-Лизавете, а не о Наде и не о том гнусном, что над ней сотворили, хотя, как полагается бывшему влюбленному, тебе, Проклятиков, о ней полагается думать вседневно и всечасно, но все же лучше бы о Лизе-Лизавете, ах ты, Проклятиков-Проклятиков, вот именно, что уже никакой не ДэПроклов, а самый что ни на есть ничтожный Проклятиков, и все же — о Лизе-Лизавете, о том, например, как бедовали в бедненьком номерке крайкомовского общежития во Владивостоке, питались исключительно красной икрой, которой был полный чемодан, а хлеб приносила иногда, кусочек-другой, уборщица баба Лида…

Она действительно прожила тогда целую неделю взаперти, как послушный, нашедший, наконец, приют, котенок, и ничуть не возражала, когда уходя в город по делам, он запирал номер на ключ (коридорные были в курсе дела и, уже привыкшие за месяц к ДэПроклову и явно симпатизировавшие ему, в номер не ломились). Ему даже удалось на пару дней слетать в Долину Гейзеров и еще на один — на ближайшую погранзаставу.

Несколько раз встречался с Надей — и в газете, и у нее дома, в отсутствии Голобородьки.

Что-то изменилось в отношениях между ним и Надей — они стали почему-то безмерно печальными, эти отношения, и еще более нежными, и уже прощальными.

Провожать его в аэропорт она не поехала. Самолет улетал на рассвете, и как бы она, на самом деле, объяснила муженьку своему ненаглядному, куда она уходит в этакую рань?.. ДэПроклов, впрочем, и не настаивал. Что, в свою очередь, мог бы он ей сказать, когда она увидела бы рядом с ним Лизу-Лизавету?

Она, Надя, чувствовала, кажется, что эта самая, разнесчастная Лизавета присутствует. Однажды, грустно усмехнувшись, погладила его по шее, сказала: «Ах, Дима-Дима…» — без всякой укоризны, без особой печали, немного даже по-матерински. Вернувшись домой, он увидел в зеркале, что на шее, в том самом месте, где она погладила, багровел поцелуйный след.

Денег на билеты до Москвы не хватило. Они долетели лишь до Владивостока. Там и стали куковать в ожидании телеграфного перевода из Москвы, устроившись в паршивеньком общежитии крайкома партии. Партийцев, впрочем, там и не видать было. Жила всякая случайная публика, в основном командировочные.

Соседом по комнатенке у них (Лизавета, ясное дело, проживала тайком) был некий Серега из Брянска, — бедовавший во Владике вот уже месяца два.

История с ним приключилась занятная: его командировали сюда для наладки конвейера по разливке чернил, он справился со своей задачей недели за две, телеграфом отрапортовал своему начальству о производственном успехе, попросил ускорить выплату зарплаты, дабы вернуться домой, и стал ждать. Ждал неделю, другую — Брянск не подавал признаков жизни. Он на предпоследние деньги позвонил телефон его родного предприятия молчал. На последние деньги послал телеграмму «СОС» — в ответ ему была все та же тишина. Чернильный завод его города будто провалился сквозь землю. Он занял денег и позвонил еще — телефоны по-прежнему молчали. Послал еще несколько отчаянных телеграмм — и на завод, и домой. Без ответа. Должно быть, не только чернильный завод, но и сам город Брянск провалился сквозь землю. Короче, когда ДэПроклов с Лизой-Лизаветой подселились к нему, он пребывал в состоянии и духа и тела катастрофическом. Немудрено, что новым своим соседям он обрадовался несказанно — и на икру и на прочие морепродукты, которыми камчадалы снабдили ДэПроклова в изобилии, набросился страстно и молча, лишь иногда поднимая на своих кормильцев ясный и грустный благодарный взгляд голубеньких глаз.

Замечательно, что каждое утро он исправно уходил на работу и исправнейшим образом пребывал возле своего конвейера предназначенные КЗОТом восемь часов. На вопрос ДэПроклова: «Серега! Ну, какого ты хрена туда ходишь?!» отвечал загадочно и твердо: «Ну, а как же?..»

Каждый раз, возвращаясь со своей «работы», неизменно приносил (должно быть, в качестве платы за икру) пару-тройку пузырьков с чернилами. Вскоре уже весь подоконник был заставлен фиолетовыми склянками. На все возражения ДэПроклова отвечал однообразно: «Ну, как же, Дима? Ты ж ведь журналист — тебе нужно…»

У ДэПроклова с переводом тоже почему-то заколодило, остатки денег, как ни крохоборничали, через три дня закончились, так что еще с неделю они голодали коллективно — если, конечно, можно голодным рационом назвать красную в изобилии икру, чаще всего без хлеба, и медицинский, мелкими дозами, спирт, литровую бутылку которого сунул на прощание Генка Сергачев.

В те дни в городе хозяйничал ветер. Это был какой-то дурной ветер — упорный, упрямый, ни на секунду не пресекающийся, надоедный ветер с океана. Сначала ДэПроклову даже нравился этот постоянный гул за окном, очень скоро, однако, он стал наводить муторную тихо-свирепую тоску.

«Владик» был очень красив — весь на сопках, с белыми зданиями, вознесенными над бухтой, где хищно-изящные стояли на якорях серо-зеленые военные корабли.

В первый же день, впрочем, ДэПроклов понял, что жить-то среди этой красы, наверняка, не сахар: побродив по городу часика два — с горки на горку, под занудным ветром — он уже умотался насмерть, и после этого предпочел валяться в своей комнатенке, лишь раз в день совершая бесплодные набеги на Главный Почтамт, благо он находился не слишком далеко от их жилища.

Лежал на кособокой кровати, зрил на шелудивую побелку потолка, внимательно разглядывал блеклые обои с отчетливыми следами когда-то убиенных здесь то ли клопов, то ли комаров, и в нем, чем дальше, тем отчетливее, ни на секунду, казалось не прекращаясь, ныло сладкое, горестное ощущение какой-то безвозвратной потери.

Вечерами, когда измученный своей кипучей трудовой деятельностью Серега засыпал, когда и Лиза-Лизавета, наконец, угомонялась, он садился к столу, плескал в треснутую чашку разведенного спирта и под душу изымающий гуд ветра за окном писал бесконечные полупьяные, полулитературные письма-разговоры Наде.

«… Где-то я слышал про фён (а, может, про мистраль) — про тот ветер, который дует вечерами то ли с гор, то ли с моря и мучает людей непонятными ощущениями, странной тоской — для меня-то теперь понятными ощущениями. Потому понятными, что в этом городе, в который я приехал от тебя, уехал от тебя, убежал от тебя — и днем, и вечером, и всю ночь напролет дует этот самый литературный ветер, от которого, ты знаешь, мне уже почти не хочется ни писать, ни снимать, ни жить. Ты уж прости, Надя, что я оделяю тебя своей тоской — была бы радость, я бы с радостью радостью поделился…

…трудновато мне стало жить, очень, и я в очень большой степени убеждаю себя в необходимости жить, используя эту вот возможность: писать тебе, говорить с тобой, обретенной во время этой моей поездки на Камчатку. У меня ведь все-таки остается шанс, где-то впереди, видеть тебя, говорить с тобой, касаться тебя — еще, может быть, целую жизнь. И зная это, зачем же я отдаю свою разъединственную, распоследнюю жизнь в угоду настроению, рожденному ветром этим проклятым?.. А он все дует, гудит безостановочно, несется куда-то за окном, этот ветер, и ночью опять, я знаю, будут печальные, нежные, душу надрывающие сны о тебе, с тобой и — без тебя. „Без тебя“ — вот в чем все дело.

…Не отправлю я тебе этого письма. (Да и не письмо это вовсе — что-то другое.) Начнешь ведь сострадать, беспокоиться — зачем тебе все это? И за что? За то, что не совсем и не навсегда забыла меня? Так тебе за это — одно только благодарение мое… Господи! Что же я наделал с тобой, Надя, приехав к тебе!..».

Вот такие письма писал ДэПроклов, сидя в тесной и убогой комнатенке крайкомовского общежития под равномерный, упорный, нудный и надоедный ветер за окном, при плохоньком свете покалеченной, с прожженным пластмассовым абажуром лампы. И вот примерно такие письма носила, оказывается, с собой, читала-перечитывала Надя, и вот ведь какая ты сволочь, Проклятиков! — подумал он сквозь сон — этими письмами ты ведь почти сознательно старался разбередить ей душу, уязвить поглубже ее душу, чуть не рану ли нанести — для чего? ради какой-такой выгоды?.. А ради того, что впрок! Вот оно, это слово: «впрок»! — чтобы потом когда-нибудь, вернувшись на Камчатку, тебя поджидала бы Надя, как бы сказать, уже готовенькая, твоими письменными нежностями вконец отравленная, измученная и сладко-покорная, но ты ведь не хотел этого, ДэПроклов? — ты ведь любил ее, она одну только нежность и нежный печальный тон вызывала в твоей душе! — а вот Проклятиков, как оказалось, хотел, и сидел в полутемной комнатенке общежития и сочинял, полупьяненький, искренние письма, самые искренние письма, какие он когда-либо в жизни писал.

Он ожидал, что все будет выглядеть как-то по-иному — таинственней, что ли, конспиративнее, детективнее. А все произошло куда как просто. Он, смешно сказать, даже некое разочарование испытал.

Утром, зайдя в буфет, он лишь мельком внимание обратил на молоденького, крепенького, довольно приглядного паренька в неброской, но явно иностранного пошива куртке, хорошо стриженного, очень спокойного и очень спокойно вкушающего сметану из полупустого уже стакана.

Проклятиков взял баночку йогурта, вышел и, вставляя ключ в замочную скважину, вдруг услышал за спиной:

— Это вы — из Москвы?

— Я.

С неприятным удивлением он услышал, как сердце у него внезапно и гулко бухнуло.

Сзади стоял тот самый паренек из буфета и вытирал рот платочком.

— А фамилия?..

— Проклов. А что?

— Вы ж звонили?

— Звонил. Но — в Москву.

— Я и говорю: звонили.

— Ну и что из этого?

— Вы — звонили. Меня — к вам послали.

— Ну, тогда заходите, — сказал Проклятиков, открывая дверь.

— Я вас лучше в машине подожду, ладно?

— Ладно. Я сейчас — только вот это поставлю, — он показал на йогурт. Зашел в номер, намеренно оставив дверь открытой, чтоб тот видел, что номер пуст и что он никуда не звонит, никого не предупреждает, снял с вешалки куртку, кепку и тут же вышел.

Паренек со скучающим видом ждал.

Коридор был пуст и полутемен. Ни души не было в этом коридоре, и Проклятиков подумал, что паренек — молодец, этак-то выбрав и место и время для встречи.

Они спустились по пустой лестнице, прошли пустой вестибюль, вышли на улицу.

Среди трех-четырех машин, скучающих у подъезда, стоял бежевый «жигуленок».

Паренек, открыв машину, сел, гостеприимно распахнул дверцу и Проклятикову.

— Куда поедем? — спросил он, полувытащив из пачки «Мальборо» сигареты и знаком угощая своего пассажира.

— Вам виднее, — ответствовал Проклятиков, закуривая.

— Хе, — чуть заметно усмехнулся этот совершенно невозмутимый, совершенно естественный, великолепно спокойный, паренек. — Это зависит от того, что именно вам нужно.

Проклятиков набрал в грудь воздуха, подержал его там и стал с осторожностью формулировать:

— Значит так… Три года назад — в конце сентября — на Профсоюзной — дом семь квартира двенадцать — самоубийство — отравление газом. Меня интересует одно-единственное: кто заказывал, если, конечно, заказывал. Все.

Проклятиков выговорил все это, слепо уставившись перед собой.

Потом — не без беспокойства — глянул на паренька.

Тот сидел все так же невозмутимо, но теперь некая сосредоточенность появилась в выражении его лица.

Он походил сейчас на таксиста, которому сказали адрес и который обдумывает маршрут, каким повезет пассажира.

Потом повернулся к Проклятикову и с неподдельным интересом посмотрел:

— А зачем вам это?

— Это была моя (он почему-то хотел сказать «баба», но удержался) женщина, — прозвучало это подобающе: глухо, с едва уловимой жаждой мщения.

— Ну, поехали! — воскликнул вдруг оживленно и освобождение парень и врубил передачу.

От гостиницы они свернули сразу налево, потом по шоссе направо.

— Я еще об одном договаривался… — начал Проклятиков.

Паренек, не дав договорить, сунулся в карман и простейшим жестом, продолжая следить дорогу, протянул Проклятикову конверт.

Тот взял его, стараясь взять тоже, как можно пренебрежительнее, и сунул в карман.

«Ну-у, Валерьяныч! — сказал он себе уважительно, с легким даже оттенком ужаса. — Это ж целая империя, подумать только! Не зря, значит, целый автобус охранников возле тебя. А ведь — кто? — тля был, хоть и немало, по тем временам, вознесенная… инструкторишка ничтожный, возле марксизма с ленинизмом кормящийся… пшик-человечишко, если всерьез глядеть… А вот, подишь ты, кто в тебе, в пружину свернувшись, жил. Хотя чего удивляться, порода-то одна: жажда властвовать над себе подобными, повелевать, карать, миловать. Теперь-то понятно, почему при таком-то могуществе вспомнил (да ведь, наверняка, никогда и не забывал!) о каком-то там авторе анонимок. Ох, видно, здорово ушибло тебя тогда! Какой, наверное, ужас падения испытал, какой сокрушительный крах, какой мрак, какое ощущение тупика, какое озлобленное, какое, наверное, бессильное чувство унижения!! Мудрено ли, что и через много лет живехонька осталась в душе жажда крови? Теперь я уже не удивляюсь, почему самолично снизошел до гадюшника моего (Господи! Как давно это было! да и было ли?), беседой какой-никакой удостоил, до Домодедова прокатил…»

— Приехали, — сказал паренек, тормознув машину, едва свернув с шоссе на улицу, ведущую в новостройки. — Вы пока посидите здесь (сказалось это у него твердо, с командными нотками), никуда не вылезайте.

— Яволь! — откликнулся Проклятиков.

Стал ждать.

Это был район пятиэтажек — такой же унылый, как и в любой другой части страны.

Дрянно построенные, обшарпанные ветрами и дождями, блеклого цвета дома, с балконами, густо завешанными тряпьем. Голые дворы, где ни деревца не росло, ни кустика. Какие-то покосившиеся детские грибочки. Ломанные скамейки. Ржавые стенки гаражей, исписанные слабоумной матерщиной и безграмотной латиницей иностранных каких-то рок-ансамблей. Грязь. Горы мусора. Запустение и тоска.

Он сидел в кабине «жигуленка», курил и ощущение тихо текущего кошмара на покидало его: подумать только! это ведь он — ДэПроклов — сидит среди Камчатки, а вокруг — убогие эти дома, а ждет он, когда шестерка сбегает в неведомое какое-то место, где обитают неведомые какие-то здешние злодеи, чтобы принести ему окончательную весть о том, что именно Голобородько лишил жизни Надю, и тогда он — ДэПроклов обязан будет…

«Никакой ты уже не ДэПроклов, — поправил он себя. — Мы ж договорились. Кончился ДэПроклов, остался один только Проклятиков и — ох, как скучно, тошнехонько, муторно и маятно с ним!»

Он, действительно, чувствовал себя странно — так же странно, как странно ощущать, например, свою собственную ногу, когда отсидишь: вроде бы и своя да и не совсем своя… Он был весь будто слегка заанестезирован. И, смешное сравнение, ему казалось, что по сосудам его не горячая живая кровь бежит, а некое светленькое мутноватое хладное вещество струится…

Паренек показался наконец в глубине пятиэтажек, не торопясь пошел к машине.

Проклятиков разглядывал его и пытался по старой памяти представить, что это за человек, о чем может думать, чем жить, думал что-то смутное о матери его, о девушке его… — и, ну никак! не мог пробиться внутрь этой довольно приглядной для взгляда человеческой оболочки, а потом вдруг понял, почему. Это — был — мутант, вот в чем дело. Это была уже совершенно новая, по новым законам функционирующая порода.

Он глянул внутрь себя, обнаружил там себя нынешнего, и ему ведомы, пожалуй, сделались пути, по которым работает, захватывая все больше и больше людей его родины эта страшненько, бесшумно, как радиация, работающая беда, вкрадчиво калечащая человеческое в человеке.

— Вы не выходили? — спросил парень, усаживаясь за руль.

— Даже по…ть не выходил, не сумлевайтесь, — и вылез из машины в доказательство своих слов.

Когда он вернулся и, они двинулись назад в город, молчание воцарилось в кабине.

Паренек словно бы испытывал его на любопытство.

Проклятиков невозмутимо курил.

«Не хватало еще, чтобы я мельтешил перед вами, — подумал он, — у Валерьяна вы, судя по всему, в кулаке, дочерняя, так сказать, фирма, а я, как ни крути, представитель центра, и хрен-два вы дождетесь от меня, чтобы я унижался до расспросов. Я вашу провинциальную повадку знаю!»

Машина подвезла его к самому подъезду гостиницы.

Паренек повернулся от руля к Проклятикову — Проклятиков впервые увидел близко его пусто-затуманенные, словно бы внутрь себя глядящие глаза — и невыразительным голосом произнес:

— Это был ее муж. Проверяли. Что-нибудь еще?

— Больше ничего, я же сказал, — ответил Проклятиков, чувствуя, как что-то бесшумное, темные какие-то обломки, начали сыпаться на него. Он даже слегка пригнул голову. — Передайте мое спасибо, — и не прощаясь, полез из машины.

«Ну вот и все… ну вот и все…» — повторял он, сидя уже в номере, в кресле, тупо созерцая заставленный пустыми бутылками подоконник. «Раз… два… три… шесть…»

Непонятная неприятная дрожь пусто колотила его изнутри.

Он был растерян.

Что-то бестолково суетилось внутри него.

Он не знал, за что взяться.

Одно, оказывается, дело — решиться на это вообще, и совершенно иное состояние, когда приходит пора делать первый, уже совершенно определенный, конкретный шаг по дороге, которая ведет к этому (до сих пор он почему-то остерегал себя от того, чтобы назвать вещи своими именами, что-то бурно и обреченно вскидывалось в нем, начинало отчаянно сопротивляться, когда он же ненароком промахивался мыслью и яснее ясного становилось, что именно он замыслил: Голобородько жить не будет).

Он, конечно, чувствовал, что он сделает то, что задумал — он слышал в себе как бы робота, уже запрограммированного на именно эти действия — и все же он медлил и медлил, прощально медлил на этом, самом последнем рубеже.

Взгляд его нечаянно упал на вчерашние покупки, он увидел бок сырной головки и обрадовался — вот был повод еще маленько задержаться в этой, нормальной, жизни!

И он тут же поднялся из кресел и стал преувеличенно-деловито собираться к старику в гости: укладывал в сумку продукты, бутылки. Сыр уважительно-отдельно завернул в целлофан: «Кто их знает, гурманов? Может, соседство сыра с колбасой считается у них оскорблением?»

Девочка в цветочном магазине заулыбалась ему навстречу как старому и очень доброму знакомому.

Ему ужасно понравилось, что у нее сейчас совершенно не такая, как в прошлый раз улыбка — никакого подобострастия, одна лишь приветливость и радость.

— Ну-с, где те, ваши самые любимые цветочки? Сегодня я их желаю приобресть.

— Вот они, — она почему-то засмеялась.

Неуловимо розовые жили по-прежнему неуловимо розово и тихо в своем грубом керамическом вазоне, и пакостная скверненькая жизнь, которая творилась вокруг, вовсе для них не существовала.

— Нынче будет так… — начал он и вдруг спросил: — Тот букет вам принес удачу?

— Не знаю, — она сделала озадаченное движение нежнейшей своей губкой. — Я их поставила в вазу. Мама была очень рада.

— Значит, в прошлый раз их было маловато — для удачи. Нынче сделаем так: пять и пять. Не возражаете?

— Вы же покупатель… — опустив глаза, ответила девочка. Стала медленно извлекать розы и раскладывать их на станиоле.

— Я вам, как знающий человек, вот что рекомендую. Я вам подарю букет (а я вам его подарю, несмотря на все ваше отчаянное сопротивление), а вы с этим букетом непременно как-нибудь покажитесь вашему парню. Но тут, главное дело, чтобы ненароком, ненароком! Вы поняли?

— Она уже смотрела на него во все свои синенькие тихонько восхищенные глаза. — И — ни слова, даже под пыткой, о том, кто, зачем, откуда. Андерстэнд, как?

— Андерстэнд, — она засмеялась совершенно школьным смехом. — Только я ведь все равно проговорюсь. И он побежит вас искать. Не боитесь?

— Страшно, конечно. Но совесть моя чиста, видит Бог! И я вам дарю этот букет с единственной целью и единственным пожеланием: «Будьте счастливы!»

Она смотрела на него, как на инопланетянина, — даже чуть испуганно.

Он взял в руки два букета. Один церемоннейшим жестом преподнес девочке и сказал:

— А за это вы пожелаете мне удачи! Во всех моих предприятиях и начинаниях. Ну!..

— Конечно, — сказала она очень искренно и почему-то грустно. — Конечно. Удачи. И еще — счастья.

Было видно, как она разволнована, произнося вслух эти такие небудничные, такие странные слова.

«Я словно откупиться от кого-то, от чего-то хочу добродействиями своими — перед тем, как начать…» — смутно подумал он, уже сидя в машине, и вдруг быстро, на краткий миг, в нем телетайпно простучало: «Первым делом, Кавказ. Там может быть след. Если не удастся — тот южный город, где — сын Голобородьки. Каким-то образом влезть в семью, добыть адрес. Не может быть, хоть Голобородько и сволочь распоследняя, чтоб он своим родителям даже адреса не сообщил!»

Они долго плутали среди улиц довольно еще не старого микрорайона, начался дождь. Дворники мерно щелкали, судорожно дергались перед глазами. Временами, то за одним домом, то за другим, всегда неожиданно открывалось вдруг затянутое серой тюлью дождя неимоверное пространство океана с зыбкими силуэтами судов, и каждый раз у Проклятикова захватывало дух и краткое он испытывал в себе ощущение лёта.

Наконец, он нашел дом, возле которого высаживал старика, нашел квартиру тринадцать, позвонил.

Почему-то он волновался.

Старик открыл. В руках он держал пенсне. На нем был свитер роскошной грубой вязки, который балахоном висел на остреньких плечах.

— Леонтий Иванович? Вы меня — неужели же? — не узнали. Мы вместе ехали из аэропорта. («Черт! До чего глупо…»)

— А-а! — старичок радушнейшим образом заулыбался. — Заходите, заходите! Рад видеть. Какими судьбами?

— А никакими! — легко и просто объяснил Проклятиков, — сижу в гостинице один. Все знакомые куда-то подевались. Стал язык забывать — настолько уж поговорить не с кем.

Краем глаза он увидел, что кто-то вышел из кухни и стоит там, тихо прислонившись к косяку.

— …но я не с пустыми руками! Ей-богу! Я повод очень хороший придумал. Ко мне приятель приходил, сыром угощался. И уж так уж он его нахваливал, что я подумал о вас. Вы ведь, насколько я заметил, в этом толк понимаете?

Старик рассмеялся.

— …а это — он извлек из-за спины букет, — разумеется, вам, — и наконец он повернулся к ней и взглянул на нее.

— О-о! — не сказала, а словно бы выдохнула, увидев цветы, в него коротко и горячо ударило светом ярких темных глаз, и она приняла букет, как стеклянный.

— Что же вы стоите? Проходите! — заговорил старичок, касаясь его рукава. — Садитесь. Рассказывайте. А это… — он вдруг спохватился, — это моя внука. Я вам, кажется, рассказывал о ней.

— Интересно бы знать, что ты, дед, обо мне рассказываешь? Саша она протянула ему руку.

— О-о, одно только хорошее, не сомневайтесь, — заговорил он, беря ее ладонь. — Дмитрий. Это меня так зовут, Дмитрий… одно только хорошее, поверьте. Я поэтому, может, и пришел, ей-богу!

Странное дело, Проклятиков чувствовал себя не то, чтобы стесненно, а как-то внутренне-толкливо, непонятно отчего почти волновался, словами, вот, такими-то сыпал, вовсе ему не свойственными…

— Вот как? — засмеялась Саша, оглянувшись от полки, с которой снимала вазу.

— Святой истинный крест!

— А как же сыр?

— Сыр, честно говоря, только повод. Только повод… — он повернулся вновь к Леонтию Ивановичу, — …придти к вам в гости. Очень уж грустно мне стало, Леонтий Иваныч, при виде нынешней Камчатки. Прямо хоть плачь!

Саша появилась из кухни с вазой, наполненной водой, услышала его слова:

— Не плачьте, Дмитрий. Петропавловск — это еще не вся Камчатка.

Взяла букет в руки.

— Господи! Даже жалко такую красоту! — воскликнула она, держа букет на отлете.

— Да. Там девочка одна, в цветочном, очень симпатичная. Это она такие красивые веники вяжет.

Ее покоробило.

— Извините. Я неловко выразился, — совершенно неожиданно для себя признался Проклятиков. Впервые в жизни он чувствовал себя с женщиной в положении такого подчинения.

Она посмотрела на него с нескрываемым интересом и теплом.

Где-то рядом пребывал Леонтий Иванович, и наверное, надо было с ним вести какую-то беседу, но он не мог, он весь был обращен к ней, к тому, что творилось между ними, а между ними уже торопливо творилось что-то, очень нешуточное, и она — тоже — не была так уж спокойна и независима, как могло показаться, что-то и в ней уже упрямо работало вопреки сопротивлению ее воли, помимо воли, навстречу ему.

Он смотрел, как она разворачивает шумно трещащий станиоль обертки, как перебирает цветы, как опускает их в воду, каждому цветку отводя только ей ведомое место, смотрел на ее тонкие длинные пальцы без всяких следов маникюра, смотрел украдкой на лицо…

Несильный румянец вдруг ударил ей в скулы, она коротко раздула ноздри и глянула на него — быстро, с серьезностью и легким удивлением.

— Сыр, — Проклятиков заставил себя оторваться. — Определите-ка, Леонтий Иванович, он и в самом деле, что ли, такой необыкновенный.

Саша ушла в кухню.

Старичок сидел в кресла, всеми забытый, задумавшись.

— Я только отнесу… — торопливо объяснил Проклятиков, взял сумку и пошел вслед за Сашей.

Она ставила чайник.

— Вот он, этот знаменитый сыр! — объявил он, вытаскивая голову сыра, и начал извлекать остальное: палки колбасы, шампанское, апельсины, коробку конфет…

— А это зачем? — с сухостью произнесла она.

Он даже застонал в отчаянии:

— Так я и знал! Будете отказываться… «зачем это?» …так я и знал! — он, действительно, испытывал досаду, чуть ли не слезную.

— Ну, успокойтесь, — она подошла близко и мельком коснулась его руки. — Что с вами такое?

Он посмотрел в ее лицо, спокойно и тепло обращенное к нему, и сказал неожиданное:

— Я не ожидал, что здесь вас встречу.

Она не ответила. Только вздохнула глубоко.

— Идите к деду, — сказала она, как больному. — Я сейчас все приготовлю.

А потом они сидели вокруг стола, разговаривали разговоры, пили шампанское и дегустировали сыры, а между ними (между ним и Сашей) не прерываясь звучала словно бы струна напряженной приязни.

Если она и была красива, то тяжеловатой, темной красотой. Что-то иконописное проглядывало в ее лице: где-то возле переносья, ромбиком, где-то возле глаз, очень крупных и темно глядящих, и чуть-чуть шире, чем принято, расставленных, где-то в линии скул.

Она была очень просто и необыкновенно как-то по-домашнему причесана — темные волосы были стянуты сзади в подобие хвоста — и матово-смуглый умненький лобик ее, сколько бы он ни взглядывал, вызывал ощущение необыкновенной прелести.

— Мне Крохинусы не дают покоя, — сказал он уже где-то к концу вечера. — Нет-нет да и вспомню. Какая-то оскорбительная несправедливость здесь, не знаю, как выразиться. И не только к Крохинусам, но и почему-то ко мне тоже.

— Мне это чувство вполне знакомо, молодой человек, — отозвался Леонтий Иванович.

— А там всего-то надо… — вступила вдруг Саша, обращаясь к деду, и они непонятно заговорили о каких-то приборах, о ставках, о передатчике, о метеослужбе, о том, что ловушки на Дальнем практически в полном порядке…

— Когда я вернусь на Камчатку, — довольно бесцеремонно встрял Проклятиков, чувствуя при этом внезапно задрожавшее в себе волнение, — когда я вернусь… — повторил он, с удивлением слыша, что бледнеет, — определите меня, Леонтий Иванович, на должность какого-нибудь там лаборантика, Саша меня поднатаскает маленько, и поеду-ка я на Дальнее! Черта я не видел в этой Москве!

Он отчетливо ощущал, что Саша смотрит на него.

— А бы предполагаете вернуться на Камчатку? — не скрывая интереса, спросил старик. — Похвально, если учесть, что сейчас больше с Камчатки едут, нежели на Камчатку.

— Я не предполагаю. Я вернусь.

И с этими словами он испытал вдруг несказанное облегчение. Этим все чудесно разрешалось: и то, где скрываться от Валерьяныча, и то, как жить дальше, — все разрешалось.

…Пришла пора уходить. Не хотелось уходить. Ему хорошо и тепло существовалось в этой квартирке, где было светло, просто и чисто, и где постоянно почему-то ощущалось, что квартирка эта — высоко вознесена над городом и, если глянуть в окно, можно увидеть океан. — Я вас провожу — вы заблудитесь, — она сказала это решительно и сняла вслед за ним плащ с вешалки.

— Не боитесь?

Она ответила с пренебрежительным презрением, восхитившим Проклятикова:

— Теперь — что же — из-за этих — уже и не жить?!

До остановки автобуса, к которой должна была проводить его Саша, ходу было десять минут. Они расстались через три часа.

Из Петропавловска он улетел лишь на четвертый день — он вновь, как шесть лет назад, чувствовал, что ему прямо-таки физически трудно оторваться от города, который снова становился в его глазах прежним.

Она приехала в аэропорт проводить его.

Было отчаянно грустно и было отчаянно, весело-звонко в душе от этой забытой грусти.

Она была в черном длинном узком пальто с капюшоном. Чем-то походила на монахиню.

Здесь он впервые поцеловал ее.

Она слегка отстранилась в его объятиях, стала, будто в первый раз увидела, оглядывать его — серьезно, нежно, с легким удивлением. Потом провела по его щеке рукой и сказала:

— Только не говори, пожалуйста: «Я вернусь, я вернусь!» Просто — вернись.

…Поезд пришел в тот южный город, где Надя жила на каникулах, под утро.

В зале ожидания было душно, вонливо, плакали дети.

Черные люди во множестве спали на скамейках, на полу, на подоконниках, на грудах мешков, фруктовых ящиков, чемоданов. Негде было не то что присесть — ногу поставить.

Он кинул за плечи рюкзак — неким жестом бывалого в походах человека — и пошел на улицу.

Вплотную к вокзальной площади слепой грозной белесой стеной стоял туман.

Похоже было на осажденную крепость.

Люди мыкались бестолково и бессонно, держась поближе к тускло освещенным окнам вокзала, и лишь очень немногие, только что сошедшие с поезда, торопливо, словно спасаясь, бежали наискось пустого пространства площади и — мгновенно пропадали в тумане том, как погибали.

Шел январь, самый конец января. В Москве, когда он уезжал, стояла пасмурная грязноватая слякотная зима, а здесь, похоже, была уже весна.

Легко, голодно, совсем не по-зимнему дышалось. Воздух был сладок, ясен и, должно быть, очень чист. От этого воздуха немного кружило голову, и он временами слышал, как сильно, с удовольствием, с наслаждением бьется внутри него его собственное сердце.

Хотя рюкзак, как сказано, он и закинул за плечи жестом бывалого человека, но надо сказать, что это было едва ли не первое — по крайне мере, первое в одиночку — столь дальнее путешествие его и поэтому возбужденно-бодрая смесь боязливости и любопытства, восхищенной тоски и бесприютности, первооткрывательского восторга и сожаления о покинутом покое, предвкушений счастья, что ли, любви что ли… — эта дивная, молодостью сброженная смесь этих и еще многих других, неназываемых словами чувств переполняла его.

Он стоял возле стен вокзала, глядел на стену тумана, а когда поймал себя на том, что ему почему-то страшновато уходить от освещенных окон в эту бесприветную гущу — он тотчас же, азартно и легко переломив это боязливое внутри себя, безрассудно пошел через площадь к стене тумана, потихоньку, отчетливо ликуя от детской этой победы над детским этим страхом.

Ни один фонарь не горел. Темно, однако, не было. Все было видно, но требовалось усилие, чтобы видеть.

Однообразно одноэтажные шли вдоль улицы дома. В крохотных двориках, сплошь и дрянно застроенных какими-то времянками, густо оплетенными задеревеневшей мертвой лозой винограда, было и тихо, и сонно, и скучно прибрано.

Такая вот, оказывается, была у них зима: без снега, с сухими тротуарами, со все еще, казалось, цветущими возле домов кустами, лишь слегка обожженными чернью заморозков.

Впрочем, он не ошибался насчет весны, она здесь уже, похоже, начиналась: под водостоками жирно посвечивали нехотя схваченные ночным морозцем слабые ледяные наплывы, из под которых уже и сейчас тихо сочилась черная вода.

Ставни в домах были закрыты, там было тепло, там было тихо, там люди спали.

Он представил, как в одном из таких же домов спит сейчас и Надя — совсем не ведая о его приезде — спит себе, тихие смотрит сны, а утром он постучится в ее дверь… Ему сразу же сделалось и весело и нежно.

Вот когда оно начиналось — то, что случилось между ним и Надей.

…Он шел по городу бережным ожидающим шагом — будто боялся взболтнуть в себе то ласковое, веселое, тихое и светлое, что радостно принялось молчать в нем, едва он подумал о ней.

Летом это был, наверное, очень зеленый город. Его улочкой он шел, как просекой, и голые ветки неведомых ему южных древес мелким решетом переплетались над его головой, на фоне уже явственно светлеющего неба.

У него было отчетливое ощущение, что кто-то пристально очень оценивающе и сосредоточенно следит за тем, как он идет.

Взгляд был сильно устремлен на него откуда-то слева, и он даже несколько раз приостанавливался, внимательно оглядывая все в той стороне, но там ничего, кроме все тех же сплошных заборов, кроме домишек с глухо затворенными ставнями, голых деревьев, не было.

И только когда просторный, весь понизу в густом молоке сумрачного тумана бульвар пересекся вдруг с улочкой, по которой он шествовал, и только когда он, встав на перекрестьи, еще раз глянул налево, — только тогда он понял, что это было.

Это были горы.

Это была Гора, которая взгромождалась совсем, казалось, вплотную к городу и над ним.

Странное дело, она, Гора эта, совсем не угнетала город чрезмерной своей огромностью, напротив — она словно бы покровительствовала ему, словно бы заслоняла, оберегала от каких-то напастей.

ДэПроклов впервые увидел горы и, мгновенно поразившись, выпав на какое-то время из времени, встал как пригвожденный и стал настороженно, ожидающе глядеть на все это, —

в немыслимую вышину вознесенное, грозное и победительное, одушевленное (без сомнения), хотя к человеку и пренебрежительно, слегка насмешливо, равнодушное, само себя величающее, надо всей землей с угрюмой надменностью торжествующее, мощно, страшно, просто и грубо сработанное из чего-то мрачного, опасно иззубренного, остроугольно рваного, острыми сколами торчащего, змеисто истресканного, зло-складчатого, каменно мертвенного, каменно тяжкого, каменно, гордецки невозмутимого…

Гора, казалось, тоже смотрит на него.

Странно, но его почти совсем не уязвляло, что Гора совершенно равнодушна к нему, Человеку, а он, Человек, со всем своим пылким самомнительным тщеславием у подножия ее — не более, чем тля, не значительнее, чем тень тли.

Впервые в жизни он увидел горы, и очень наивное, очень мальчишеское вопрошающе напрягалось в нем: «Для чего это?» — настолько сверх всякой меры, сверх всякой разумности, настолько уж вопреки всякой целесообразности, настолько дико, безудержно, безумно создано было кем-то это Величество.

…но уже и некое подобие восхищения — еще не уверенного, еще настороженного — он слышал в себе.

Быстро светлело. Где-то вставало солнце.

Мельком оглянувшись, он увидел, что небо за его спиной, действительно, уже накаливается наивной младенческой голубизной. Однако здесь, в этой стороне, и Гора и небосвод вокруг Горы были еще в полумрачной неприветливой поволоке, здесь были потемки, еще зимние.

Он смотрел на Гору, отчетливо ощущая, что он бессилен не смотреть на нее, что он обезволен этой Горой, что его словно бы вынуждают ждать от нее чего-то…

И опять же, повторим, странное дело, его самолюбию нисколько не досадно было от этой почти физически осязаемой зависимости.

И наконец — не зря он дожидался — он дождался!

Солнце, несмело и упрямо торкавшееся где-то там, за спиной, в стену гор, кольцом замкнувших город, — солнце нашло наконец где-то пробоину, и великолепно-сиятельный луч его — как бы даже с восторженным посвистом — ворвавшись в угрюмый мрак долины, блистательно вдруг вдарил в грани Горы!

У него мигом перехватило дух.

Ему даже показался звук, с каким луч вдарил, — победный, слепящий звон радостно сомкнувшихся поверх оркестра празднично надраенных, златом сияющих тарелок.

И тогда — вся в единый миг озарившись — Гора мгновенно и, даже показалось, облегченно сбросила с себя личину угрюмой неприступности, и вся волшебно вдруг преобразилась в совершенно добродушного, нескладно громадного, милейшего, как бы, монстра, который тотчас же принялся на все лады наивно форсить перед взором ДэПроклова пылким разноцветием розовых своих, черно-графитных, алых, бирюзовых, серых, желтоватых гранитов, из которых грановито сложено было его пирамидальное дело, с шиком изукрашенное сверх всего еще и рафинадными высверками серебра на образовавшихся за ночь наледях.

Этот переход — точнее бы сказать, перескок — от тягостной ночи к ликующему, уже несомненно весеннему, утру был так ошарашивающе неожидан, такая щедрая широкая сила была во всем этом мгновенном действе, что ДэПроклов аж в голос ахнул от восхищения…

…и вдруг душа его — рассмеялась! — с наслаждением облегчения.

Он почувствовал, что его отпускает. Он услышал: быстро-быстро слабеют какие-то скрепы, опадают тенета, какими он, оказывается, был весь тайно и тягостно попутан, оцепенен, цепко повязан.

Он ощутил: размыкается насильственная (только сейчас, вот, горько отмеченная им) угнетенность, в которой, оказывается, душно-привычно пребывала до этого мига душа его.

Сладкое чувство глубокого вздоха — долго и мучительно сдерживаемого вздоха — ощутил он вдруг.

Довольно убогое зрелище представлял он, должно быть, в тот год своей жизни.

Студентик второго, кажется, курса — ужо не юноша, но вряд ли уже мужчина, беспомощно, бестолково, суетливыми мелкими жестами живущий, вечно как бы бегом, в угрюмом угарчике смутных, горделиво-тщеславных помыслов о каком-то себе, будущем, о какой-то несомненно блестящей своей будущности, — весь еще по молодости лет под вседневным гнетом впроголодь живущей похоти и потому еще живущий весь как бы в репьях неопрятных помыслов, нечистых поступков, копеечных коварств, мелких неправд… — унизительно утесненно живущий в раздражающей тесноте скверно и скучно выстроенного города, в насильственной тесноте перенаселенной двухкомнатной квартирки (где он жил вместе с родителями и женатым братом), в сумрачной тесноте всегда полутемных катакомбных факультетских коридорчиков, — всегда в унизительной толчее, всегда как бы в толпе, всегда как бы подталкиваемым на какие-то всеми ожидаемые жесты, слова, поступки, никогда наедине с самим собой, — вот так он жил…

…с непреходящей, однако, приглушенно подвывающей досадой — от нечистоты и неправильности жизни, которой он живет, с темным тягомотным ощущением, что вряд ли ему возможно жить как-то иначе, и при этом — вот, что странно — изо всех сил оберегая в себе смутное, полуфантастическое, никакими словами, никакими образами не формулируемое представление о жизни иначе.

Это представление в самых непросветных уголках его души упрямо и тупо было…

иначе, как объяснить, что в это утро он так громоподобно поражен стал разящей схожестью того, как он глядел, видел, чуял, ощущал — с тем, что потаенно и угнетенно жило, тихо томясь в его душе и что было словно бы воспоминание о нем самом, воспоминанием о себе, несбыточном и желанном.

Слабовольный и несвободный, скомканно живущий, он в то утро впервые ощутил в себе Волю. И сладчайшее чувство глубокого, все длящегося и длящегося спасительного вздоха все длилось и длилось в нем.

Вот когда оно начиналось — то, что стряслось между ним и Надей.

…Все неправдоподобно складно — словно по волшебству, словно во сне — сопрягалось сейчас в нем во что-то одно-единое, изумительно простое, обыденно радостное, истинное.

И эта ошеломляющая чистота предгорного воздуха; и этот забавный, легкий, словно бы хмель в голове от бессонной ночи, и то, что туманчик вокруг и ему несказанно сладко от бродяжьей своей бесприютности в туманчике том; и то, что вокруг одушевленно громоздятся горы и эта сиятельная, как драгоценный подарок ему, высится Гора; и сельская голубизна небес; и то, что пахнет уже весной, и уже по-весеннему то и дело поторапливается сердце от веселой бестолочи каких-то предвкушений: радости, счастья, удач, свершений, как бы уже и содеянных; и то, что по-рассветному чисто, и опрятно, и чуть торжественно все вокруг, а он — один, вокруг — ни души, и впервые в жизни для него одного деется этот праздник сотворения утра… — все, абсолютно все, чудесно и ладно сопрягалось в тот час в его душе, душа работала оживленно, споро, бодро, и он уже — с теплой приязнью, с веским чувством обладания — уже внимал себе, наконец-то, мнилось, настоящему, наконец-то не придуманному, наконец-то свершившемуся, наконец-то отворенному для мира и, вот, для красоты его, наконец-то легко дышащему, с простотой и ясностью глядящему, наконец-то — о, чудо! — свободному.

Все вокруг, чего бы он только ни коснулся взглядом, мыслию, ощущением — все, казалось, так прямо-таки и поспешает посоучаствовать в этой быстро-праздничной работе сотворения крепкого, покойного лада в его душе. Все, казалось, счастливо — поучаствовать в этом оживленном, радостном, неостановимом движении этой Богу угодной работы, а затем…

А затем — точно по чьей-то точной воле — вся разнородность вразнобой счастливого этого чувства в какое-то одно-единое мгновение, как бы резко сфокусировавшись, вдруг согласно и рьяно устремилось к Ней, к Надежде! —

к той простой и милой юной женщине, что спала в этот час в темноватой, уютно захламленной комнатке маленького родительского дома, спокойные зрила сны, и ведать, конечно, не ведала о приезде того, кто в эту минуту, весь как бы обратившись в горячо взволнованное вместилище тяжко, мучительно, сладко терзающих его чувств, весь аж дрожми дрожал от непонятной, благодарной нежности, от благоговейной жалости, от панического, невесть откуда взявшегося страха за нее, от восторга и восторженного упоения скорбной и торжественной своей покорностью перед нею.

Вот когда оно начиналось — то, что случилось между ним и Надей.

Возле дверей ее дома стоял БТР, в коричнево-серо-зеленое щедро размалеванный, с боковой дверцей, распахнутой настежь.

Строчка пулевых отверстий пересекала боковину машины наискось.

Проклятиков потрогал дыры от пуль и смутно ужаснулся страшной убийственной силе, которая прошила насквозь сталь в палец толщиной.

Мотор машины тихонько работал.

— Скажи, красиво, да!? — раздался за спиной азартно-веселый запыхавшийся голос.

Молодой парень, так же, как и его машина разукрашенный в цвета камуфляжа, мешки, которые держал на плечах, плюхнул на землю, заулыбался широко и счастливо.

— Это от чего же такие дыры? — спросил Проклятиков, разглядывая следы очереди.

— А! Этот! Крупный калиберный… — парень с трудом выговорил слово. — Едем. Тихо-мирно, никому не мешаем, барашка везем, песни поем. Тут: да-да-да-да-да! Один я живой остался..

— Повезло, — согласился Проклятиков. — С кем хоть воюете-то?

— А!.. Эти… — парень пренебрежительно отмахнулся. — Шакалы. Наши земли забрали. На наших женщинах женятся. Шакалы… — Парень уже забрался внутрь БТРа и белозубо улыбался оттуда. — Мешки дай! Ребятам кушать нечего, скоро друг друга кушать будут! — он весело рассмеялся собственным словам.

Был он совсем еще юн — лет семнадцати, не более — весел, азартен и, несомненно, счастлив той жизнью, которая выпала вдруг. Еще бы. «Да-да-да-да-да!! А я жив остался!»

Проклятиков, подавая мешки внутрь машины, спросил, кивнув за спину:

— Давно тут живешь?

— Год, два года, недавно. Отец — мать в Цхинвал жили, грузины — у-у шакал! — дом сожгли, сюда переехали, брат жениться хотел, все деньги отдал, невеста теперь плачет! — и он опять расхохотался, с удовольствием вкусно живущего человека.

— У кого покупали, не помнишь?

— Брат покупал. Русский — как ты, — продавал. Брат покупал, он знает.

— А где мне твоего брата увидеть?

— А! Садись мешки! Я к нему еду. Сейчас вино возьму, держать будешь!

Он сбегал еще раз в дом, вынес оттуда огромную плетеную бутыль, с трудом просунул ее в дверцу.

— …и давно воюешь? — спросил Проклятиков, когда они уже ехали по городу.

— Два года! Пора медаль давать!

По всему было видно, что ему необыкновенно впору этакая жизнь. Ничего ему больше в жизни не надо: знай, бегай, знай, стреляй в этих проклятых неведомых «шакал», ни работать не надо, ни думать…

Короткоствольный черный «Калашников» очень привычно лежал у парня на коленях.

Проклятиков, честно признаться, думал, что поедут они куда-то в горы, на передовую, так сказать, войны с шакалами, и уже заранее испытывал муторную брезгливую дурноту в душе.

Но проехали они всего ничего, и остановились на городском базаре — возле фанерного, в голубенькое крашенного павильончика с вывеской: «Шашлик».

Еще две бронированные машины стояли тут, пяток «жигулей» и совершенно нелепый здесь, огромный, гробоподобный «кадилляк» с ветровым стеклом, морозно растрескавшимся от пулевого, видимо, попадания.

Парень о чем-то быстро переговорил с охранного вида амбалом стоящим у входа. Тот посторонился, и они вошли в грязную, темную шашлычную, где за тонконогими пластмассовыми столиками гомонили, по-южному чересчур жестикулируя, азартно-оживленные чем-то люди.

Плыл табачный дым. Звенели стаканы. Если бы не оружие, которое тут присутствовало в множестве и которое каждый держал вблизи себя — на коленях, у ноги, на краю стола — шашлычная была бы как шашлычная.

— Кушать будешь? — спросил у Проклятикова грязно-небритый, однако, тоже совсем молоденький, с сонными девичьими глазами парень, пододвигая стул. До этого они быстро переговорили о чем-то с братом — сначала о нем, о Проклятикове, потом о чем-то постороннем, о домашнем, кажется…

Проклятиков сел.

Рядом с ним сидел молчаливый, чем-то очень угнетенный пожилой мужик, почти старик — руками, связанными в запястьях, брал из тарелки куски мяса, жадно ел.

— В плен попал, — коротко объяснил старший брат, заметив удивленный взгляд Проклятикова.

— Кушай! — сказал он, когда перед Проклятиковым поставили миску какого-то густого мясного хлебова. — Мы тоже — с гор спустились — кушаем немножко, пьем немножко, — и он повел рукой по шашлычной.

— Сменились?

— Сменились. Что знать хочешь?

— Кто продавал дом и где его сейчас найти.

Тот вдруг разволновался.

— Все по закону было! Ты что, сомневаешься?! Законный владелец! Все бумажки на месте! Нотариус сам проверял!

— Да я не сомневаюсь, что ты?! Мне просто разыскать его надо. Ты не знаешь, где его искать?

Тот с явным облегчением вздохнул.

— А! Где искать? Откуда мне знать? Деньги отдал, руку пожал, зачем мне знать, куда он уехал? Может, Москва. Может, Тбилиси поехал. Зачем мне знать?

Краем глаза Проклятиков увидел, что кто-то встал возле стола и смотрит на него.

Он поднял голову и увидел неуверенно, но радостно улыбающегося человека. Что-то знакомое было в его лице. Проклятиков напрягся:

— Валера?..

Тот заулыбался и того шире.

— Неужели узнал?!

— Здравствуй, дорогой! — с фальшивой радостью воскликнул Проклятиков.

Тот полез обниматься. И только во время этого церемониала, похлопывая Валеру по спине, он вспомнил, кто это такой, Валера.

Одноклассник, кажется, Нади. Имел на нее виды, ревновал — по крайней мере, в тот, первый и единственный свой приезд, был какой-то не шибко приятный разговор у Проклятикова с Валерой, но кончилось хорошо и мирно: распитием коньяка чуть ли не вот в этой же шашлычной.

— Пойдем к нам, дорогой! — Валера, обращаясь к нынешнему владельцу Надиного дома, объяснил: — Это мой гость. Пятнадцать лет не видел. Одну женщину любили. Так, Георгий?

Проклятиков поправил:

— Забыл. Меня Дмитрий звать.

— Ой, прости, дорогой! Ой, совсем старый стал, голова дырявый стал! — Валера запричитал полушутейно. Как и все в этой шашлычной он был радостно взбудоражен, хмелен, весело выбит из колеи. — Пойдем, Димитрий! С моими орлами познакомлю! Праздник сегодня: ситрадтигескую деревню отбили, пленных пять штук взяли, телевизор «Панасоник» взяли, «бетеэр» взяли!

Он подцепил Проклятикова под руку и повел вглубь шашлычной, где было особенно дымно и гамно.

— Ты же по-русски отлично говорил… — заметил Проклятиков.

— А! Сапсем забыл, дорогой! — с еще большим акцентом ответствовал Валера. — С кем говорить? О чем говорить? Воюем! — и он быстро и весело прокричал какие-то военные, судя по всему, команды, что-нибудь вроде: «Вперед!», «Обходи с фланга!», «Огонь!».

— Мда, — скупо отозвался Проклятиков. — Мне бы с тобой поговорить надо. Хорошо бы наедине.

— Какой «наедине», Димитрий? — сказал тот, уже подводя его к столу, за которым сидели человек пять. — От них секретов — нет! В одной канаве сидим, одну тушенку едим.

Он познакомил Проклятикова со своими орлами — имена почти у всех были русские — они церемонно выпили за знакомство, за гостя, за военную удачу, за смерть шакалам, за матерей, за любимых женщин. После этого, последнего, тоста Валера наконец вспомнил:

— О чем говорить хотел, Димитрий?

Проклятиков допил вино, закурил. Валера ждал. Ждали и орлы его, взгляды устремив на гостя. Странно, но все они, казалось, ждали чего-то очень серьезного от Проклятикова. Чувствовали, что ли?

— Надя умерла, ты знаешь…

— Умерла, — подтвердил Валера, на мгновение став грустным, и быстро сочувственно тронул Проклятикова за рукав.

— Она не умерла, Валера. Ее убили.

— Что говоришь?! Знаешь?!

— Знаю. Это так же точно, как ты — Валера, а я — Дмитрий.

Орлы о чем-то заговорили между собой. Кажется, втолковывали одному из них, хуже всех знающему русский, смысл сказанного.

— А убил ее — Игорь, муж Нади. Не сам, не сам! Купил людей. Они вкатили ей в вену… — Проклятиков показал жестом. — Включили газ, засунули Надю головой в духовку. «Самоубийство».

Валера, коротко застонав, заскрежетал зубами. Проклятиков впервые в жизни собственными ушами услышал, что это такое — скрежет зубовный.

Посерев лицом, низко клонясь над столом и уперев взгляд в тарелку с остатками еды, тот стал что-то гортанное и проклятвенное очень отчетливо, очень театрально и выразительно произносить, выражение лица имея при этом совершенно зверское.

— Из-за денег, Валера, — сказал Проклятиков. — Из-за дома здешнего. Из-за квартиры камчатской. Из-за денег он ее убил, Валера! Мне надо его найти.

Орлы уже вовсю гомонили между собой. «Иго́р», «Иго́р» — раздавалось то и дело.

— Они говорят, — перевел Валера, — что Игор раза два приезжал, после того, как дом продал. У него тут с одним — какие-то дела.

Быстро и напористо переспросил что-то, продолжил: — Сюда — вот эти привозил (он потрепал рукав камуфляжной куртки), ботинки армейские. Отсюда — чачей загрузился… — продолжал переводить Валера. Акцент в его речи пропал почему-то вовсе. — …Номера на машине — русские. Не помнит. То ли Ярославль. То ли Владимир. Можно узнать. Накладную Тимур (ну, тут один…) выписывал. Можно узнать.

Что-то сказал тому, который рассказывал об Игоре, тот было возразил, Валера настаивал, тот попытался еще раз возразить, Валера прикрикнул командующе. Только после этого, вполголоса ворча, тот поднялся и пошел на улицу.

Через окно Проклятиков видел, как он сел в «жигуленок» и умчался куда-то.

— Сейчас все узнает, — успокоительно сказал Валера.

— Что делать будешь, когда Игора найдешь? Разговаривать станешь, стыдить станешь?

— Нет. Не буду я ни разговаривать, ни стыдить.

— Убивать будешь? — спросил Валера, внимательно оглядел Проклятикова и тут же добавил: — Не сумеешь.

— Может быть, и сумею. Не знаю. Может быть, и сумею.

Валера поглядел на него с заметным сомнением. Потом — «Посиди минуту!» — поднялся и пошел в угол шашлычной, где сидели за одним столом самые пожилые и внушительные видом аскеры.

Проклятиков видел, как Валера что-то говорит одному из них, полковничьего вида, как потом стал горячиться, размахивать руками, потом повернулся и с убитым видом вернулся за свой стол.

Невидящими глазами глядя на Проклятикова, стал многосложно и страшно выразительно ругаться на своем языке, механически сгибая-разгибая вилку, оказавшуюся под рукой.

Вилка наконец переломилась, он с недоумением глянул, швырнул ее в угол.

— С тобой хотел ехать, — объяснил он Проклятикову. — Командир не пускает. Дезертир, говорит, будешь. А-а-а! — беззвучно вскричал он, ощерился и — опять разразился бранью.

— «Алазань», понимаешь? — с отчаянием стал он выкладывать Проклятикову. — Ракеты такие, понимаешь? Никто не знает, какую кнопку нажимать, куда полетит. Один я знаю. Учеников дали — все деревенские, три класса кончили — ничего не соображают!

— Не надоело тебе этой хренотенью заниматься? — спросил Проклятиков. — Ты же, вроде, в институте учился…

— Ка-акой институт, слушай! Закон гор! В институте — одни женщины, калеки сидят. Ты — русский, тебе не понять нашу войну.

— Не понять, — согласился Проклятиков.

— Ты — счастливый, — откровенно завистливо сказал вдруг Валера. — Надя тебя любила (меня, а-а! совсем ничего любила!), Игора найдешь, месть сделаешь, — вдохновенно и зверски оскалился: — А-ах! мне бы его на полчаса, нет, на час дали бы! — и сладко-медлительно, вновь перейдя на свой язык, стал, видимо, перечислять, что именно он сделал бы с Игорем, если бы тот попался ему в руки.

Орлы, сидящие за столом, одобрительно внимали.

Распалившись от собственных мстительных фантазий, Валера вдруг сунулся под куртку и вытащил оттуда большой черный пистолет — «ТТ» — протянул его рукояткой к Проклятикову.

— Бери! — сказал торжественно, явно не забывая, что на него в эту минуту смотрят. — Наде скажи, первая пуля была от меня!

— Не провезти, — с сожалением сказал Проклятиков, побаюкав пистолет в ладони и протягивая его назад Валере. — Сюда ехал — два раза обыскивали. На самолет не сядешь…

— Почему не сядешь? Багаж сдашь — кто тебя проверять будет?

Один из сидящих за столом стал что-то говорить, поминая то и дело какого-то неведомого Аслана.

Валера слушал, потом сказал:

— Хорошо говорит. Умный человек. Даже прятать не надо будет. Напиши на бумажке имя-фамилия. Один человек разрешение сделает.

— Прямо сейчас? — изумился Проклятиков.

Валера спросил о чем-то у говорившего про Аслана. Повернулся с превосходительным видом:

— Прямо сейчас. Сюда принесут. Напиши имя-фамилия. — Валера оторвал кусок засаленной оберточной бумаги, на которой лежала какая-то снедь, дал огрызок карандаша.

— Виктор говорит: номер спиши.

Проклятиков прилежно написал «имя-фамилия», переписал номер. И бумажку и пистолет протянул Валере.

Тот бумажку взял, а пистолет отвел: — Теперь твой… — Легкое сожаление послышалось в его голосе.

— Не жалко? — спросил Проклятиков.

— Не жалко, — заставил сказать себя тот, опять повторил непонятное: — Наде скажешь, что эта, первая пуля — моя.

— Скажу, — отозвался Проклятиков, засовывая огромный этот пистоль за брючный ремень. Только сейчас он понял, насколько не хотелось ему с ним расставаться.

— Я смотрю, быстро у вас тут дела делаются, — заметил он.

Валера с удовольствием рассмеялся.

— Мы — хитрые. Мы всех своих бюрократов к вам, в Москву отправили!

— Похоже на то.

Двое из оставшихся за столом сидели в обнимку и вполголоса, напрочь отрешившись от окружающего, пели какую-то сложную, гортанную песню.

— О чем поют? — спросил Проклятиков.

— Парень на войну едет. Женщина плачет. Мать плачет. А он говорит: не плачьте, вернусь живой, богатый, хорошо жить будем.

— Замечательная песня.

Тот, кажется, уловил иронию в замечании Проклятикова. Вдруг сказал:

— Это только русский мог сделать, — сказал с вдруг прорвавшейся неприязнью. — У нас, даже самый дикий, никогда такого не сделает. Убить женщину, убить жену — из-за, тьфу! бумажек!

— Он не русский. Он не чечен, не еврей, не алан, не грузин. Зверь. У зверя нет национальности.

Валера посмотрел уважительно:

— Хорошо говоришь. Извини, если обидел.

— Не обидел. Давай лучше выпьем за русскую женщину Надю. Пусть земля ей будет пухом!

В торжественном и печальном молчании они выпили.

Ночевать он поехал к Валера.

Маленькая грустная пожилая женщина обняла Валеру у порога. Было видно: готова простоять так, истово и жадно обнимая, хоть целую вечность.

Потом все-таки оторвалась от сына, собрала что-то на стол. Валера от усталости, да и от выпитого, наверное, то и дело клонился головой к столешнице.

Они вдвоем уговорили его идти спать, и остались сидеть за столом.

Она не говорила по-русски. Проклятиков ни слова не понимал по-местному, но они просидели полночи, и никакого не нужно было переводчика, чтобы понять, о чем покорно, печально, с обидой, с горьким недоумением говорит эта женщина, вконец изможденная страхами за жизнь сына.

Дважды их прерывали.

Первым постучал в двери тот из орлов Валеры, который ездил узнавать местонахождение Голобородьки.

На листке бумаги был написан номер грузовика, на котором приезжал Голобородько и адрес какого-то ТОО «Ротонда», которому отгружали чачу.

Проклятиков знал этот город. В этом городе он проходил когда-то первую свою журналистскую практику в местной молодежке. Там еще оставались друзья, и Проклятиков обрадовался этому, помогут…

Не успел уйти первый, ворвался другой. Нежно расцеловавшись с матушкой Валеры, долго и почтительно разговаривал с ней, лишь на секунду оторвавшись, чтобы отдать Проклятикову бумаги.

Мать уговаривала пришедшего, чтобы тот последил за Валерой, чтобы не пускал его в опасные мост. Тот — весело убеждал ее, что война — это дело пустяковое, безопасное, ничем почти не отличается от тех игр, в которые они с Валерой играли в детстве.

Проклятиков читал врученные ему документы. Все было честь по чести. Удостоверение удостоверяло. Копия договора о найме Проклятикова Дмитрия Николаевича на должность охранника в АО «Кавказ» с правом ношения огнестрельного пистолета номер такой-то — подтверждала удостоверяемое.

Проклятиков только головой помотал в изумлении: до чего же просто и до чего же быстро. А потом и новое изумление постигло: до чего же просто и до чего же складно все получается у него, ДэПроклова! Не иначе, как с одной-единственной целью, чтобы он, именно он, взял на себя этот неведомый гнусный труд прервать Голобородьку. Все прямо-таки так и подталкивало его к этому!

Ночью приснилась Надя.

За окном халупы шел серый нескончаемый дождь.

Она сидела у стола, спиной к окну — темный, печальный силуэт — и темные, печальные слова доносились до ДэПроклова словно бы из дальнего печального далека:

«Я все это время думала о тебе… и слышала, что ты тоже думаешь обо мне… Это было так хорошо, Дима-Дима. И твои четыре письма… Спасибо тебе. У меня здесь (она взяла его руку и приложила ладонью к низу живота) уже ничего нет. Все повырезали… А когда я думала о тебе… а ты — думал обо мне… это не имело никакого значения, честное слово! Спасибо тебе, Дима-Дима, спасибо тебе, спасибо…»

А за окном шел серый нескончаемый дождь.

И он — проснулся в слезах.

Никогда никого в жизни он так еще не жалел, как Надю из этого сна.

Он добыл из-под одежды, лежащей на стуле, новообретенную игрушку свою, стал с опасливой уважительностью изучать. Пистолет по-прежнему радовал руку, рождал в душе ни с чем не сравнимое ощущение защищенности в этом мире, уверенности и вескости. Но — он представил, как нажимает спуск направленного на Голобородьку этого пистолета, как Голобородько мгновенно превращается… во что превращается? в нечто превращается — и с унылым презрением к себе понял, что Валера, пожалуй, прав, не сумеет он этого.

Надо ведь будет, с еще горшим унынием и брезгливостью подумал он, как-то так все обставить, чтобы никто не показал пальцем на Проклятикова, и это ведь не кино, не книжка, не под силу тебе, бедный Проклятиков, выдумать что-то такое хитромудрое и, главное, настолько простое, чтобы никто даже и не затевал поиски убийцы. А убийцей непременно должен быть он?

С презрением он поймал себя на том, что торопливо юлит мыслью, стараясь как-нибудь увильнуть от задуманного, с усилием пересилил себя и заставил, испытывая при этом напряжения почти физически ощутимые, свою память вновь вернуться к Наде, к тому, что сделал Голобородько с Надей, к тому, какой Надя явилась ему только что во сне.

Лютая ненависть к Голобородьке оставалась, оказывается, неизменной. Какой-то, самый темный и глухой угол его души был прямо-таки загроможден этой ненавистью.

И все же… И все же, и все же — он с отчаянием никак не мог отыскать в себе себя такого, который смог бы сделать это!

Впрочем, как он уже догадывался, от него уже мало что зависело. «Ду глаубст цу шибен унд ду вирст гешобен…» — усмехнулся он, одновременно же поразившись, сколько словесного случайного хлама осталось в его башке со времен высшего образования. «Тебе кажется, что ты идешь, а на самом деле тебя ведут…» — так подумал он, когда Валера, войдя в его комнату, объявил, что сейчас они позавтракают и в темпе рванут в аэропорт, он, Валера, уже звонил, договорился с русским транспортником, они возьмут Проклятикова без проблем, через два часа будешь под Москвой.

— Быстро у вас тут дела делаются, — опять похвалил Проклятиков.

— Транспортник на нас работает. Совместное предприятие. Туда фрукты-яблоки, оттуда (он засмеялся) тоже фрукты-яблоки, чтобы шакалы подавились!

Проклятиков стал одеваться. Показал на пистолет:

— Не передумал?

— Нет, — ответил Валера, отвердев лицом.

— Тогда… — обнаглел Проклятиков, что-то смутное быстро подумав о Камчатке, о Дальнем, Саше, — тогда сыпани еще патрончиков! Про запас.

Валера принес запасную обойму и пригоршню патронов россыпью.

Выйдя на улицу, к «жигулям», поджидавшим их, Проклятиков посмотрел на номер дома, на название улицы. Сказал:

— Сразу же напишу. Нет, телеграмму пришлю. Если в телеграмме будет: «приеду летом», значит, все в порядке.

— Дай на минуту, — сказал Валера, уже сидя за рулем, показал на пояс Проклятикова, где был пистолет.

Быстро вынул обойму, выщелкнул верхний патрон. Перочинным ножиком нацарапал на пуле некое подобие креста. Очень торжественно и театрально запечатлел на патроне поцелуй и снова снарядил обойму.

— Первая пуля — моя, — еще раз напомнил он, почему-то с некоторой даже угрозой. — Поехали!

Проклятикова эта сцена покоробила — чересчур уж мелодрамой отдавало, мексиканским кино.

И опять он с раздраженным неудовольствием почувствовал, что он — не свободен, опять повязан какими-то тенетами, опять не он самолично идет, куда ему надо, а его ведут!

И опять он услышал, как словно бы ожесточенная возня началась в его духовном нутре: раздражившийся, в отчаяние впавший ДэПроклов вновь пытался высвободиться, порвать нечаянные путы, с избавительным визгом вырваться вон из Проклятикова!

«Ты не мучайся, не жги понапрасну нервы, так уж случилось… — говорил он себе, как больному. — Наступит завтра, послезавтра, и то, что должно произойти, станет уже вчерашним днем. Подумай-ка лучше о том, каким оно будет, твое послезавтра».

…Тихий день будет, солнечный, тихий.

— Ну, Робинзон Робинзоныч, дальше — сам! Нам до ночи надо домой добраться, — скажет Витюша, с улыбкой, одобрением и легкой завистью глянув в лицо ДэПроклова.

Лишних слов не будет.

Газик, многотрудно завывая, развернется в три приема на узкой, уже зарастающей мелким кустарником дороге, Витюшино лицо еще раз мелькнет в окошке, приветственно поднятая ладонь, и — он останется один.

Посидит, покурит, слушая тишину, рассеянно оглядывая порядочную груду ящиков, мешков и укладок, которую сгрузили с газика и которую надо будет теперь перетащить на берег, чтобы уже оттуда переправить все это богатство на противоположную сторону озера — к избушке Крохинусов, которая казалась отсюда совсем уже ветхой, совсем уже вросшей в землю.

Он не будет торопиться. Там не надо будет никуда торопиться. Никогда больше никуда не будет он торопиться.

Когда он составит на землю последний ящик, солнце уже зацепится за вершину сопки, стеной стоящей над озером, и тень, как бы уже предвечерняя, падет на озеро.

И в этой сиреневой тишине, неспешно работая веслами, он поплывет к избушке на ту сторону озера, тихо волнуясь своей будущей встречей со своим будущим домом.

И все будет тихо, и все будет неспешно — как в хорошем счастливом сне.

Голобородьку в городе знали.

— Ну и дружки у тебя… — только и сумел, что покачать головой, Деникин — ответственный нынче секретарь городской газеты, а в те, стародавние времена, просто Юрка, шебутной и не очень удачливый, тем не менее всегда преисполненный оптимизма внештатник-рабкор.

— Ну-ка, ну-ка! — Проклятиков сделал стойку. — Расскажи-ка с подробностями!

— Противно, Дима… — поморщился тот. — Ну, возник года два назад. Ну, пролез без мыла во все местные задницы. Откупил четыре ларька. Кооператив сляпал. «Ротонда» называется. Торгует… чем они все торгуют? — дерьмом заморским: сникерсы, памперсы, твиксы… Пытались, правда, его прихватить. Дважды. Первый раз — на балованной водке. Было даже подозрение (да оно и сейчас есть), что где-то у него заводик. Откуда-то технический спирт добывает, разбавляет, закупоривает. Но дело быстренько замяли. Объяснять, почему?

— Нетрудно догадаться, — усмехнулся Проклятиков. — А во второй раз?

— Второй раз — чуть до суда не дошло. Пригнал четыре грузовика говядины. Сторговал по цене ниже рыночной. Нарасхват шла. Санэпидстанция, когда чухнулась, за голову схватилась: счетчики Гейгера в пяти шагах от ларька начинали шкалить. Один наш паренек устроил журналистское, как говорится, расследование, статью написал: мясо закуплено где-то на Гомельщине, в чернобыльской зоне.

— Ну и?..

Ну, и… Статья уже в полосе стояла, когда явился автор и без объяснений потребовал снять. Чуть ли не плакал. Так что опять твой Голобородько извернулся. Он, что? — и в самом деле, твой приятель?!

— Нет, конечно. Скорее, наоборот. Неприятель моих приятелей, — туманно объяснил Проклятиков. — Просто интересно. Лет пять назад я его знал.

— Эволюцией дерьма в природе интересуешься? Ну-ну.

Одел очки, пододвинул гранки.

— Устало выглядишь, — заметил Проклятиков.

— Наверное, — сухо согласился тот. — Одна настоящая мечта осталась: до пенсии дожить. Вот так-то, ДэПроклов.

Увидел он его нежданно-негаданно — в двух шагах от редакции.

Москвич-пикап стоял, распахнув заднюю дверцу, и Голобородько на пару с водителем оживленно и торопливо таскали картонные какие-то коробки в ларек под вывеской «ТОО „Ротонда“».

Голобородько ничуть на изменился — все такой же полноватенький, лысоватенький, бесцветненький господин. Разве что костюмирован был по-новому: кожаная куртка, белые штаны полушароварами, ботинки-кроссовки.

Азартен и весел был Голобородько, уверен в себе и премного доволен собой.

Проклятиков вышагнул из-за угла киоска и встал на виду.

Тот мазнул его беглым взглядом, раз. Выходя из ларька, глянул уже сосредоточеннее, два. На третий раз, остановился взглядом, раздумывая.

— Э-э… — он сделал вид, что вспоминает. — Как тебя… Э-э…

— Вот именно, — сказал Проклятиков и подошел на шаг-другой.

— Проклов! — с необыкновенной радостью воскликнул наконец Голобородько. — Ей-богу, Проклов! Какими судьбами в нашем тихом городишке?!

— Проездом.

— Ну, заходи, заходи! Рад видеть!

— А уж как я рад, словами не описать.

— Да? — Голобородько посмотрел быстро и неприятно, затем поворотился к водителю, выходящему из ларька: — Сюда — хватит! Остальное свали на Добролюбова, и возвращайся.

— Ба! Знакомые все лица! — усмехнулся Проклятиков, глянув на напарника Голобородько и чуя опасность, вдруг придвинувшуюся к нему.

— А и вправду, знакомые! — ясно заулыбавшись, воскликнул водитель. — Вот только где встречались, никак что-то не припомню.

— Припомнишь, — сказал Проклятиков, — если очень захочешь. Я-то твою рыбку долго не забуду… Отличная была рыбка!

— Правда? — Все так же нагло-весело обрадовался усть-кореньский знакомец. — Вам понравилась?

— Езжай! — раздраженно приказал Голобородько и, обращаясь к Проклятикву, необыкновенно радушно добавил: — А мы пока тут выпьем, закусим, разговоры поразговариваем. Сколько же мы не виделись?

Они затиснулись в тесное пространство ларька. Проклятиков сел у дальней от входа стенки. — Голобородько — у дверей, будто караульщик.

— Что пить будешь?

— Не пью.

— Ну, это ты брось! Ни за что не поверю, — добыл пластмассовые стаканчики, налил из какой-то пестрой бутылки, предварительно с хряском свернув ей пробку. — Как живешь?

— Твоими молитвами.

— Надя что-то рассказывала, не помню… Какие-то неприятности у тебя, вроде бы, были?..

— Тебе ли не знать. А Надю, что же, ты тоже в ларек посадил?

Голобородько быстро и оценивающе посмотрел прямо в глаза Проклятикову.

— Нет. Неужели ты не знаешь? Она умерла.

— Вот как? И — отчего же?

Голобородько аж дернул головой от спокойной иронии вопроса.

— Долго болела. Мучалась. Не выдержала, в конце концов.

— Ага, — все так же иронически заметил Проклятиков.

— Стало быть, самоубийство?

— Да… — скорбно ответствовал Голобородько, очень натурально судорожно вздохнув.

— Очень она вовремя это сделала, правда?

— Что ты говоришь, Дима?! — отчаянное горе горькое послышалось в возгласе Голобородьки, — для меня это, поверь, было…

— Трудно, конечно, было. Верю, — с приятельскими интонациями посочувствовал Проклятиков. — Зато потом! А? И — начальный капиталец, и собственное дельце… А?

— Что ты говоришь, Дима? — схватился за стаканчик. — Что ж ты не пьешь? Выпей!

Проклятиков поднялся и вытащил из-за ремня пистолет.

— Я с трупами не пью.

Увидев пистолет, Голобородько оцепенел. Даже в полусумраке тесной этой конуры стало видно, как он побелел, как задрожал лицом и всей головой, затравленно глядя на железяку в руке Проклятикова.

Тот сделал шаг и прижал дуло ко лбу Голобородьки.

Голобородько пытался что-то сказать, но уже не владел речью, только сипел.

«Нажать, мозги вылетят на прилавок, центральная улица…» Проклятиков слушал как бы свой собственный голос, но доносящийся из ужасного далека. «Предохранитель не снял. Ах, как приятно видеть эту рожу, обомлевшую от ужаса».

— Ты гнида, жить не будешь, — сказал Проклятиков. — Я тебе это обещаю, — и с несказанным удовольствием впечатал рукоятку пистолета в ясный, с залысинами лоб Голобородьки.

— Уй! — совсем по-детски вскрикнул тот и с готовностью закрыл лицо руками.

— Ты, гнида, жить не будешь, — повторил Проклятиков, выбираясь из ларька.

Оглянувшись, увидел, что из-за растопыренных на лице пальцев с сияющей ненавистью смотрят на него глаза Голобородьки. По пальцам не обильно текла кровь.

«Убийца хренов! — с веселой издевкой сказал Проклятиков, ворвавшись в номер и мельком увидев себя в зеркале. — Киллер гребанный!! — продолжал он пиявить себя словами, снимая трубку телефона. — Только ведь спугнул! Улепетнет Голобородько куда-нибудь в тьмутаракань, ищи-свищи его тогда!»

Он заказал Москву по самому срочному тарифу, запер двери и стал ждать.

«Не-ет! — подумал он через некоторое время. — Не будет улепетывать. Весь капитал его здесь. Никуда он от него не денется. Скорее сдохнет, чем с „Ротондой“ своей расстанется. А вот на тебя, ДэПроклов, жди! — он охоту объявит, если уже не объявил».

Мысль была страшноватенькая, но ему было, на удивление, легко и весело и освобожденно. Он убедился, что не в состоянии убить человека, и ему было радостно от этого.

Он позвонил Деникину:

— Юра! Найди местечко, где перекантоваться денька два-три.

Тот стая кряхтеть, мямлить, с неохотой и сомнениями дал два телефона прежних знакомых. Знакомые, хоть и сделали вид, что рады звонку, но в приюте отказали.

Впервые за последнюю неделю у Проклятикова заколодило. Так все складно и просто получалось, когда его вели к смертоубийству! И настолько все осложнилось, когда ему потребовался угол, где отсидеться… Прямо-таки, как в Библии, изумился про себя Проклятиков. Как там? «Широки врата и пространен путь, ведущий к погибели… тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь…»

Проклятиков растерялся. Одно, что он знал наверняка, так это то, что в гостинице ему оставаться нельзя. Если через час он отсюда не свалит, появится усть-кореньский бичек, а может, и кто-то другой, из местных. Сам Голобородько, конечно, не явится.

Чтобы не терять времени, собрал вещи, поставил сумку у дверей.

Его торопливо колотило. Он рвался бежать, но телефон, как на привязи, держал его. «Ну, звони же! Звони!»

Телефон молчал.

«Звони же! Звони!»

Телефон зазвонил.

Это был Деникин. Лениво и без охоты сообщил, что жена его, оказывается, собралась к матери в деревню, так что, ежели нужда еще не отпала…

Тут ворвался голос телефонистки: «Москву заказывали?»

Вялый немощный баритончик Валерьяныча послышался в трубке:

— Вас слушают…

— Валерьян Валерьяныч! Это, надеюсь, не автоответчик?

— А-а? — тот, видимо, усмехнулся. — Это вы? Говорите. Я не — автоответчик.

— Значит, так. Задание Родины и правительства выполнил. Записывайте. Игорь Голобородько. Автор той самой — ну, вы помните, наверное… — заметки в газете, с которой все началось.

— Я так, примерно, и думал.

— Сейчас он в… (Проклятиков назвал город). Держит ТОО «Ротонда». Я с ним беседовал. Между прочим, весьма злорадствовал, что в числе прочих пострадали и вы. Но я это так говорю, между прочим. Если вы желаете провести с ним воспитательную беседу, советую поторопиться. Не сегодня, так завтра может слинять. Очень уж он напугался моим визитом. Отыскать его просто. У него четыре ларька. На Третьего Интернационала, на Добролюбова, — и два — на Центральном рынке. Машина для перевозок — москвичок-пикап — номер 32–23 ВЛА. Шофер — он же, насколько я понимаю, и охранник. Очень серьезная личность, имейте в, виду. Пожалуй, все.

— Ну, что ж… — отозвался Валерьяныч после некоторого молчания. — Информация исчерпывающая. Можете возвращаться. Я подумаю над тем, что вы сообщили.

— Только думайте быстро. Он всерьез напугался.

— Не беспокойтесь. Вернетесь в Москву, позвоните.

У Проклятикова зудела спина в ожидании пули, что ли? — когда он стоял возле стойки администратора и рассчитывался за номер.

Наконец, выскочил из гостиницы, перебежал площадь и сел в сквере перекурить, прежде чем идти в редакцию к Деникину.

Не зря он торопился. Едва успел зажечь сигарету, как невдалеке от гостиницы тормознул москвич-пикап с номером 32–23 ВЛА.

* * *

Из соображений принципиальных Деникин собирал книгу исключительно приключенческого жанра.

За два дня и три ночи, проведенные под кровом ответственного секретаря, ДэПроклов прочитал всего Жюль Верна, Стивенсона и взялся было за Александра Дюма-пэра, когда Деникин, вернувшись с работы, сообщил как бы мимоходом, но глянув при этом на Проклятикова весьма любопытствующим взглядом:

— А этот-то… приятель твоих неприятелей, неприятель твоих приятелей… Голобородько…

— Ну?

— Приказал долго жить.

— Ну, да?!

— Жил грешно, а умер смешно. На складе. Штабель ящиков со стеклотарой повалился, ну и…

— Ай-яй-яй-яй! — сокрушенно покачал головой ДэПроклов, — это ж надо же, как не повезло! Ай-яй-яй! — и стал собирать пожитки.

Ссылки

[1] ВИЛАР — Всесоюзный институт лекарственных и ароматических растений.

[2] По-ко-ко — посредническо-комиссионные конторы. Так назывались петроградские антикварные магазины.

[3] Мастерский прием (фр.).

[4] Петровской (сельскохозяйственной) академии студент.