1. Следствие в За́болочи

– Хорошо, – удовлетворённо выдохнул вместе с морозным паром и дымом дешёвой сигареты Вадим Евгеньевич, сухонький человек, с жёлтым морщинистым лицом, обращаясь ко мне. Мы с ним выскочили с веранды моего деревенского дома, на минуточку, «покурить», да задержались, любуясь в голубой темноте звёздным небом – такого в городе не увидишь – и столетними вётлами, окружающими своими мощными торсами участок.

– Очень хорошо, – охотно подтвердил я. Погода стояла великолепная, морозная. Деревенька, побелённая снегом, тоже голубела в отблеске космического далёкого света. Отслужив в советской милиции более тридцати лет, Вадим Евгеньевич ничего не заработал, кроме рака желудка, и, оставив в госпитале две его трети, ушёл на пенсию, получив малюсенький кусочек земли в далёкой деревне, расположенной в самой южной части, самой северной части Московской области, быстренько, своими руками, сколотил сарайчик-времянку, и стал квартировать в тёплое время года, выгоняемый в Москву, как и многие другие деревенские обитатели, крепкими подмосковными морозами и заваливающими единственное направление, связывающее нас с цивилизацией, непролазными снегами. Держался он обособленно и в нашей деревенской компании пивал впервые, а видимый очень скромный достаток дал возможность местным острословам прозвать его «Честный мент».

Деревня За́болочь – улица в шестнадцать дворов, застрявшая в лесах и болотах, резко выбивалась из общего ряда окрестных деревень своей патриархальностью: ни магазинов, ни дороги. Все её жители ещё в пятидесятые, как только стали в сельсовете давать крестьянам паспорта, разбежались, кто куда.

Большинство – в близлежащий районный центр Клин, другие – в Москву, оставив лишь пару бабок, доживавших свой век, и не желавших в этой жизни что-то менять. К середине семидесятых она превратилась естественным путём, в так называемую, «мёртвую» деревню с заброшенными покосившимися почерневшими домами и такими же, местами упавшими, изгородями, пытавшимися защитить никому не нужные, заросшие огороды.

Лишь к концу горбачёвской перестройки потянулись обратно постаревшие потомки аборигенов, соскучившихся по земле, ищущие в заботах о ней своё духовное начало, да и отдых от бесконечных городских вновь явленных проблем и бесплодной говорильни. А уже в девяностых, когда перестройка рухнула в бездумный капитализм, жизнь стала ещё тяжелее: власть, пустив всё на самотёк, разрушила былой уклад и, чтобы выжить, люди были вынуждены вновь прислониться к земле, и деревня ожила. Появились и те, кто решился провести в ней зиму, чтобы содержать коз, овец, кур. Сначала, осталась одна семья, за ней – другая, третья…. Среди живущих постоянно, оказался и я, офицер, приказавшей теперь долго жить, советской армии, ушедший по выслуге лет на переломе десятилетий на пенсию, покрутившийся сначала в Москве, пытаясь приспособиться к новым экономическим условиям, но потерпевший фиаско.

Обманутый «друзьями», разочаровавшийся в людях, сбежал за сто километров от столицы в купленный лет десять назад, по случаю, деревенский дом и остался в нём практически безвылазно. Красота! Ни тебе телефонов, ни магазинов, ни автобусов. Ближайший километрах в пяти, там, где кончается асфальт. Лишь волки в лесу воют, да лоси с зайцами по деревне шмыгают. Жаль только, что жена большее время проводила в городе дорешать недорешённое и доделывать недоделанное.

Для удобства бытия хотелось этот дом, построенный ещё, как рассказывали старожилы, в 1923 году, после пожара уничтожившего, практически, всю деревню, несколько расширить, и мы начали работы по возведению новой большой веранды с выходом в сад через сарай-двор – северный, так сказать, вариант, позволяющий экономить лишний градус в доме. И вот, по случаю завершения строительства, я – жена опять застряла в городе – пригласил всех имеющихся на настоящий момент деревенских на её торжественное открытие, что удачно совпало со встречей очередного, на этот раз 1998-го года.

– Хо-ро-шо! – умышленно растягивая слоги, повторил Вадим Евгеньевич, в очередной раз, затянувшись сигаретой, и, вертя в руках, вынутый из кармана ватника фонарик. Я уже знал его трогательную любовь к техническим вещичкам и неутомимый внутренний поиск всевозможного их улучшения и приспосабливания к самым невероятным ситуациям. На этот раз он просто его включил и, упершись спиной в домик расположенного рядом с верандой колодца, начал настраивать на одной из ближайших призаборных вётел.

В полумраке озорной луч сначала вырвал из темноты неровные штакетины, разноростные кусты, снежный «Монблан», скрывающий под собой кучу мусора, оставшуюся после стройки. Лишь отдельные обрезки ежом торчали из него, пугая необычными, прыгающими по снегу тенями. Наконец, световое пятно остановилось на широченном стволе векового дерева, самого крупного представителя ивовых, сначала, расплывчато, потом сжалось до минимума, почти полностью помещаясь на нём. Луч прыгнул выше, запутался в сетке ветвей и сучьев, но часть его просочилось сквозь преграду, и улетела навсегда в звёздное холодное, уже январское, небо.

– Может, пойти включить и уличное освещение, – предложил я, намекая на приделанный к веранде новомодный небольшой прожектор.

Вадим Евгеньевич хитро взглянул на меня своими чуть раскосыми карими глазами, напоминающими об его татарском происхождении, и, взгляд этот, казался, трезвым, будто и не было шумного докурантного и послекурантного застолья с обычным деревенским обильным возлиянием.

– Ты приглядись. Звезды стали видны лучше. – Я сделал вид, что присматриваюсь.

– Ладно, пойди, включи свою иллюминацию, – вдруг согласился он, махнув рукой в сторону прожектора. – Пусть посветит немного. И сравним, чей свет сильнее.

– Новый год – один раз в год, – попытался скаламбурить я, сделав пару шагов и не входя в сарай, приоткрыл дверь, просунул в образовавшуюся щель руку, и повернул выключатель. Яркий свет нарушил звёздную идиллию, размыв картинку. Я глянул на часы: без четверти четыре. Ненавязчиво зарождалось первое утро нового года. С веранды раздавался громкий бас Ромы-Балетомана:

– А я себе ленточный заделал. На полтора метра… – Он чуть растягивал концы слов, что неотвратимо свидетельствовало – сегодня не пропустил ни одного тоста. Что говорить: «Балетоман!» Такое прозвище Роман получил давно, когда, как-то во время очередного застолья, Полина, желая похвалить мужа, громко произнесла: – А мой Ромик очень любит балет, – что ни коем образом не било с его внешним, не совсем театральным обликом.

– Да, нет! – возразил уже порядком нагрузившийся муж, – я люблю футбол!

– Нет, – настаивала любящая жена, – балет.

– Нет, футбол! – упирался Роман.

Но победа осталась за Полиной. Она налила ему рюмочку, чокнулась с ней своей, и когда Рома начал жадно заглатывать сладостную жидкость, бодро произнесла, обведя всех присутствующих своим томным мягким взглядом: – Он больше всего любит балет.

– Впервые встречаю Новый год в такой обстановке, в такой компании, – обратился я к Вадиму Евгеньевичу, ища тему для продолжения разговора.

– Чего это тебе взбрело в голову обмывать веранду зимой? Можно было подождать весны. Хотя, тогда бы понаехали горожане, пришлось бы начать её расширение – всех бы не вместила.

Он всё ещё играл фонариком, то увеличивая, то уменьшая пятно, освещая при этом, то одно дерево, то другое, но качество зайчика уже было не то.

– Слишком долго я к ней шёл. – Мой голос, казалось, доходчиво показывал всю трудность этого пути. – А, потом, где бы вы ещё так справили Новый год?

– Я бы не смог задержаться в деревне столь долго – холодно в моём сараюшке – если бы не Виталий с Ольгой. Приютили меня в своём дому наши молодожёны, Христа ради. Но, не предупреди ты меня о празднике, смотался бы, самое позднее, недели две назад, как грянули сильные морозы. Хотя, кому я там, в городе, нужен?

Я знал, что Вадим Евгеньевич, одинок в этой жизни. Постоянная дёрганая работа в милиции, не позволили сложить крепкую советскую семью – ячейку социалистического общества. А теперь уже «поезд» давно ушёл. Хотя, кто знает? Всяко бывает, размышлял я, не желая касаться этой щекотливой темы, вспоминая вновь образовавшуюся в этом году семейную пару из, только что упомянутых молодожёнов, которые, кстати, тоже колебались: остаться или уехать от зимних проблем в тепло московской квартиры, к тёплому туалету и ванной с горячей водой. Всё же первый год вместе.

Хотя Виталий и не молод, но сил для весёлой старости сохранил выше крыши: худ, высок, жилист. Ни одного седого волоса в густой волнистой чёрной шевелюре. Износа нет. Узнав о намечающемся праздновании, они решили: подождём Нового года, а там посмотрим, как пойдёт. Жаль было рушить, как говорили местные, хозяйство. С весны завели кур. Виталий в начале года вышел на пенсию, а Ольга, впервые, кажется, полюбив – ну и пусть пятнадцать лет разницы – бросила сразу и бывшего мужа, и работу, лишь бы быть рядом с любимым человеком. Все деньги не заработаешь.

– Что-то много постоянных жителей в нашей деревеньке образовалось: ты, Таисия Петровна с Поликарпом, Виталий с Ольгой, Роман с Полиной, Крючок с тёткой, Андреич, да ещё в этом году к вашему зимнему коллективу присоединились Сергеевы Денис со Светкой – целых семь домов, – продолжил он, засовывая фонарик глубоко в карман, чтобы не потерять. Мощный свет прожектора, закреплённого к фронтону новой веранды, выхватывал из темноты часть участка, упираясь в баню, сарай, туалет, растворяясь в еловой черноте близлежащего леса.

– Кстати, не знаешь, почему Крючка называют «Крючком»?

– Говорили: в детстве пошёл он на пруд половить рыбу, пытался забросить леску, а крючок впился ему в причинное место. Он, сдуру, дёрнул, и тот вошёл так глубоко, что пришлось везти в город, делать операцию по извлечению. Может, поэтому так и не женился, – засмеялся я.

Вадим Евгеньевич тоже ухмыльнулся: – У меня за время службы и не такие случаи бывали. Потом, как-нибудь, на свободе расскажу.

– Кто бы мог подумать тогда, когда покупал здесь дом, что не только кто-то будет жить постоянно в деревне, но и сам решусь на зимовку? – продолжил я тему. – Все дома тогда стояли с заколоченными крест-накрест ставнями. Тишина… То, что решились на зимовку года три назад Таисия Петровна с Поликарпом – это понятно. Местные, деревенские, волею судьбы, заброшенные в город, связи с землёй на генетическом уровне не потерявшие – они здесь на месте. В их преклонном возрасте, чем детям в городе мешать, лучше уж оказывать им посильную продуктовую помощь. Да и самим посвободнее. Роман же с Полиной молодые, сильные, работают летом. Знаешь ли, что они фрахтуются в путину на Камчатке на ловлю краба и других деликатесов?

Вадим Евгеньевич отрицательно качнул головой, и я продолжил: – Для них зима – отпуск. В деревне его проводить дешевле, чем в городе. Крючок – алкаш и известный бездельник. В Клину ему – не жизнь. Милиция покоя не даст, сам понимаешь, после того, что он за жизнь начудил. Он, можно сказать, сбежал сюда от неё. Мы стараемся от него дистанцироваться. И сегодня, естественно, я его не приглашал – сам пришёл, а тётка постеснялась, думаю. Пригласить её и не пригласить его я бы не решился. Если бы не племянничек, сидела бы за столом с остальными. Хорошая женщина. Как сегодня увидел Крючка, аж всё тело, как молнией пронзило: сейчас напьётся, может и драку затеять. Но, не выгонять же?

Я стряхнул валенком налипший на другом снег: – Удивительно, что он так рано ушёл. Я его давно за столом не видел. А вот Андреич, пусть даже много старше нас, – человек положительный. Я ему, как-то, предложил, когда изредка уезжаю в город, собирать и класть в холодильник куриные яйца. Хотел даже ключ от дома дать. А он замахал руками, и говорит, ухмыляясь себе под нос: «Григорич, собрать, соберу, а в дом не пойду – не искушай». Сначала даже не понял, что он имеет в виду? Потом дошло. По крайней мере, честно. Но ему нельзя пить – впадает в запой. Тоже – лишний раз не пригласишь. А я? Как бы, москвич. Служил в армии. На земле никогда ничегошеньки не делал – и вот… Если бы мне в той, прошлой жизни, сказали, что я стану жить в деревне, возиться с парниками и грядками, заведу кур – ни в жизнь бы не поверил.

С громким хохотом из дома вывалилась весёленькая кампания: Виталий, Оля, Полина и Светлана. Оля, хоть и невысокого роста и небольшого веса, толкнула крупную Полину, и та, как бы случайно, повалилась на Вадима Евгеньевича, взвизгнув, изображая смущение – домик колодца при этом скрипнул – и, обращаясь ко мне, пропела: – Полковник, твой колодец-то выдержит?

– Я понимал, что «полковником» она меня назвала в шутку. Все в деревне знали, что я уволился из армии подполковником, что и позволило уйти на пенсию в сорок пять, а не в пятьдесят, но не возражал: полковник, так полковник. Служивым всегда приятно, когда им прибавляют в звании.

– Не знаю. Сруб сверху, вроде, ещё крепкий – в раздумье произнес я. – А чего ты боишься, если и не выдержит? В колодце-то – лёд. Приходится его каждое утро в морозные дни расколачивать, чтобы воды набрать. А, как у нас говорят, нонче год морозный выдался. Вот в летошный, – блеснул местным диалектом я, говоря о прошлом, – зима в декабре стояла тёплой.

– Да? – удивился Вадим Евгеньевич, который, живя у Виталия, водой, видимо, не занимался. – Дай-ка взглянуть. И попытался отодвинуть Полину, чтобы открыть дверцу, но та, прижавшись к нему всем своим могучим телом, не давала это сделать. Они барахтались с минуту, препираясь: «Ты чего толкаешься?» – «Я не толкаю». – «А хто?»

Так бы и скатились в снег, если бы, прикуривая папиросу, не вывалился из дома Роман-Балетоман. Полина, завидев мужа, поджала пухлые губки и отодвинулась. Вадим Евгеньевич засуетился и стал спешно искать ручку дверцы «домика» колодца, не находя сразу.

Наконец, его попытки увенчались успехом, и он, громко бормоча под нос: «Интересно, какая там толщина льда?» – вынул из кармана фонарик и посветил вовнутрь, опустил голову пониже, ещё ниже, рассматривая, и застыл. Потом медленно распрямился и поглядел в мою сторону. Голова его находилась в тени, и я не видел выражения лица.

– Слушай! А там… Крючок, – выдохнул он.

– Да нет там никаких крюков… – не понял я сразу.

– Ты посмотри, – захрипел Вадим Евгеньевич.

Я сделал шаг и заглянул в чёрное чрево колодца. Вадик закопался и не сразу включил фонарь. В паре метров от себя я увидел профиль неподвижного, одетого в чёрный ватник человека, с раскинутыми руками и задранными по стенке колодца ногами. Это был Крючок.

Я не стал долго рассматривать: – Да, это он. Надо что-то делать.

– Да бросьте шутить, ребята, – засмеялась Полина.

– Полковник у нас известный юморист, – кокетливо пропела Оля.

– Кто хочет, посмотри, – обернулся я к близстоящей Светлане. Она с мужем, Денисом, тоже осталась в этом году на зиму впервые. Мы с ним вместе когда-то, в эпоху развитого социализма, служили в одной части и пребывали в замечательных, почти дружеских, отношениях, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Он до конца своего срока не дослужил – ушёл на гражданку в надежде заработать свой миллион в мутной воде девяностых. Тоже, видимо, не удалось. Однажды они посетили нас в За́болочь, и сразу приглядели, и себе, домик на самом краю деревни.

Света, яркая худенькая брюнетка, пьяно качнулась, но, вместо того, чтобы подойти, не удержавшись на ногах, рухнула в сугроб. Виталий среагировал первый, поднял её на ноги, приговаривая: – Светок, ты чего? Полковник шутят. Не боись! – Виталий тоже любил шикануть знанием местного говора.

Пошёл легкий снег, и лица людей зарябили, отодвинулись. Мне хотелось, чтобы увидели все, поверили и начали действовать.

Я подошел к Полине, которая, как мне всегда казалось, психологически покрепче других, взял её за руку и, преодолевая легкое сопротивление, подвёл к колодцу. Она заглянула внутрь, а Вадим Евгеньевич посветил фонариком.

– Ой! Что это? Оль, Свет, гляньте, Крючок.

– Брось, хоть ты, разыгрывать-то, – вновь жеманно пропела Оля и всё же подошла. Её реакция была неожиданна: – А, может, он живой? Просто напился и свалился.

Мысль, которая никому до этого в голову не пришла.

– Надо сбегать за Андреичем, – предложил я. – Он у нас, какой-никакой, а ветеринар. Живой или мёртвый, в миг, определит.

Других «медиков» в деревне не было. Только Иван Андреевич, которого все звали просто Андреичем. Он приехал в За́болочь издалека, но очень давно, ещё до войны, а откуда, никому не сказывал. Отделывался: «Я с юга». И остался навсегда. Кем только в колхозе, а затем в совхозе, он ни работал: и скотником, и учётчиком, и пастухом, и сторожем, и…, и… и, наконец, ветеринаром, хотя диплома его никто никогда не видел.

– Я сбегаю, – пьяно растягивая гласные, откликнулся Роман, предварительно глянув в колодец – а вдруг розыгрыш – и виляющей походкой, но держа верный курс, направился к калитке. Пройдя, шагов пять, резко остановился и вернулся, протянув руку к Вадиму Евгеньевичу: – Дай фонарик… – и, вооружившись могучей китайской техникой, убыл. Пятно света заскакало по снегу между тонкими стволами лип.

– Какой там жив… – безнадёжно произнёс Вадим Евгеньевич, твёрдым голосом. – Надо сообщить всем, – продолжил он, кивнув в сторону окна веранды.

– Да, – поддержал я, – обсудим и решим, что дальше делать.

– Нет! Его надо вытащить и отогреть, – зашумела Полина, – Может, правду Ольга говорит, что он ещё живой?

– Нельзя! – сказал Вадим Евгеньевич. – Если он мертв, а он мёртв, поверьте моему опыту, то лучше его оставить так, как есть.

– А, если нет? – вмешался долговязый Виталий, всё ещё держа в руках хрупкую опадающую Свету и бросая извиняющиеся взгляды на Олю.

После того, как он сошёлся с хорошенькой хохотушкой Олей, которая с мужем проживала на другом краю деревни, прямо напротив Сергеевых, они сильно изменились: стали более замедленно-плавными их движения. Они, как бы, опасались что-то уронить, разбить или расплескать. Оба заметно похудели, редко появляясь на единственной деревенской улице, которую я в шутку обозвал Большой За́болочской.

Виталий, передав держание Светы мне, в свою очередь, сняв меховую шапку и запалив сразу несколько спичек, заглянул в колодец. Поражённый увиденным, уже не надел её вновь. Копна чёрных вьющихся волос сразу обросла непонятно откуда появившимся снегом, за несколько минут превратив его в глубокого старика.

– Ну, ладно, уговорили. Давайте я спущусь туда и попробую у него пульс, – тяжело вздохнув, предложил Вадим Евгеньевич, вспомнив, видимо, свою лихую милицейскую молодость.

Эта мысль показалась всем здравой. Лишь Оля пожалела его: – Может быть, не надо? Может, лёд хрупкий?

– Я не буду на него особенно наступать, – заверил Вадим Евгеньевич, – упрусь ногами в углы колодца. Это, я думаю, наиболее прочные места. – Верёвка есть?

Этот вопрос адресовался мне. Я прислонил, пришедшую в себя Свету, к стене дома, для устойчивости, и бросился внутрь, лишь услышав брошенное вслед: «Фонарик свой прихвати», и, чтобы избежать встречи с остальными гостями, обогнул дом и вбежал с другого его конца через парадное крыльцо, заскочил в спальню, быстро порылся в горе всякого шмотья скопившегося на кресле.

Рядом раздался громкий храп. Оп-па! Я узнал спящего по одежде. Прямо с валенками на моей кровати распластался Денис. «Эх, как накушался!» – мелькнуло в голове. Но дело, прежде всего. Как водится, верёвка нашлась в самом конце кучи наваленных вещей. Ругнувшись про себя, схватил весь моток, прихватил фонарик, и потащил всё к колодцу.

Диспозиция не изменилась: колодец окружали те же, молча дожидаясь моего возвращения. Оставшиеся на веранде, ещё не знали о случившемся. Виталий взял верёвку, закрепил её на поясе у Вадима Евгеньевича. Тот проверил. Дал ряд советов, мы дружно ухватились за свободный конец, и он скрылся в колодце. Через несколько секунд мы услышали его голос: – Тащи!

Стали тянуть. Вадим Евгеньевич вылез, потушил фонарик и сказал без всяких эмоций: – Он мёртв.

– Такой молодой! Такой красивый! – неожиданно изрекла Света, и, кроме, как сильным опьянением, её слова объяснить было невозможно. Никто на них не среагировал. По крайней мере, вслух.

«Во-первых, не такой уже и молодой, – подумал я, – а вот красивый он лицом или нет? Над этим я никогда не заморачивался, так как воспринимал Крючка, прежде всего, опасным алкоголиком, а они для меня все на одно лицо. Да и вообще, эти раздражающие вечно стоны: «Как жаль! Убили женщину, старика, ребёнка». Можно подумать, что если бы убили сильного здорового мужчину средних лет, так это совершенно нормально, и его абсолютно не жаль?»

Между деревьями замелькал огонёк, который настойчиво приближался. Пришли Роман и Андреич, маленький сухонький кривоногенький старичок, за которым неотступно следовала чёрненькая собачка с длинным туловищем, но на, таких же, точно, кривеньких маленьких ножках, как у хозяина.

– Зачем, ты, собаку-то приволок? – упрекнул его Виталий. – Сейчас не до неё.

– Как же, ёлки зелёные? А вещественные доказательства искать? Убийство, всё же. Она у меня умнее любого следопыта будет. Кликни: «Искай!» – как человек понимает.

– Кто тебе сказал, что убийство? – прервал я словесный поток неограниченного временем и местом сознания. – Сам он, видимо, по пьянке, и упал. Мы уже убедились, что он там мертвее мёртвого. Съездил бы лучше в город и сообщил в милицию.

– Нет, Григорич. Я тут, мать моя женщина, нужнее. Я могу начать расследовать, и все материалы милиции передать. От соседней деревни до города автобуса сейчас нет. Последний по расписанию – ушёл. Первый – завтра, вернее, уже нонче, в восемь утра. До города километров тридцать с гаком. Так что, в лучшем случае, милиция приедет токмо в полдни, не раньше. Сколько времени будет потеряно? А следствие надо вести по горячим следам. Так в кино показывают. Я лучше здесь, Григорич, всё расследую.

Лица присутствующих исказились гримасами неописуемого удивления. Никто не ожидал от Андреича, которого все держали за деревенского чудака, такой прыти. А я вспомнил, что в первый приезд Андреич окружил меня заботой и необычайным вниманием, и, что, именно он, первым предупредил меня о том, что в За́болочи много ползучих гадов.

– А они какие, как выглядят? – поинтересовался тогда я, полагая, что накопленный большой жизненный опыт позволяет мне считать себя крупным специалистом в серпентологии.

– Какие? – он на секунду задумался. – Есть зелёные, жёлтые, как песок, с рисунком, а есть и чёрные, как смоль…

– Чёрные – скорее всего, ужи, – блеснул я эрудицией.

– Какое, ужи! – возмутился Андреич. – Змеи!

– Может быть, лучше расследованием займётся Вадим Евгеньевич, – предложил я, – всё же ему это по специальности ближе?

– Нет, нет! – категорически завозражал Андреич. – Он лицо заинтересованное, так как был здесь во время убийства, и кто знает…, – на этом Андреич таинственно глубокомысленно замолчал, но все его намёк поняли.

– Ладно, – согласился Вадим Евгеньевич, первый очухавшийся от удивления. – Пойдем проводить общее собрание. Людям всё расскажем, – напомнил он об остальных празднующих.

Возбуждённая толпа ввалились на веранду. Только что построенная, жёлтенькая, она ещё чудесно пахла деревом и олифой. Нам удалось не по-деревенски обставить её городской мебелью: книжные и платяные шкафы стенки играли разноцветными огоньками стёкол, отсвечивающих фонарики и шары, наряженной к празднику ёлки. Длинный обеденный, по торцам овальный стол, покрытый белой скатертью, лакированные, специально для веранды купленные стулья. Все так готовились: резали, жарили, пекли, солили, мариновали. А результат празднования оказался слишком неожиданным.

За столом о чём-то жарко спорили заслуженные «пупки» деревни: Таисия Петровна, её муж, Поликарп Иванович, и менее заслуженный, так как был ещё довольно молод, Фёдор, рабочий одного из клинских заводов, который, по совместительству являлся бывшим, теперь уже, мужем Ольги. «Пупками» мы стали называть потомков ещё дореволюционных местных жителей, после того, как во время жаркого спора между соседями, последним из значимых аргументов, кто-то из бывших местных гордо бросил: «Здесь наши пупки закопаны!»

Я в нескольких словах, на правах хозяина, ввёл их в курс дела: – Мы нашли тело Крючка в колодце. Он мёртв.

Все смолкли. Лишь только было слышно, как движется под столом собака Андреича, обнюхивая людей. Таисию Петровну, пусть женщину и в годах – ей недавно исполнилось семьдесят пять – и не сильно грамотную, я считал человеком мудрым. Не всё измеряется знаниями. Основное – от Бога. Она, хоть и маленького роста, пользовалась небывалым авторитетом даже среди «пупков».

Таисия Петровна первая пришла в себя: – Свалился, небось, пьяный и замёрз, – прокричала, ещё не отойдя от тона застольной баталии, и при этом махнула куда-то вдаль своей сильной маленькой морщинистой ручкой. – А где Денис? Он же с нами сидел, – удивилась она.

– Он дрыхнет на моей постели, – пояснил я. – Может, его тоже надо разбудить и поставить в известность о случившимся? Мне кажется, что он должен присутствовать здесь со всеми.

– Верно Григорич, тащи-ка его сюда живого или пьяного, – распорядился «следователь» Андреич. И, обратившись ко всем присутствующим, провозгласил: – Нет, это убийство, ёлки зелёные! – он даже притопнул ногой не в силах сдержать рвущуюся наружу энергию. – Вы все тута неполные преступники…

– Подозреваемые, – подсказал Вадим Евгеньевич.

– Вот-вот. Подозреваемые, – поправился Андреич. – Спасибо, Евгеньич. Нонче пошлём кого-нибудь за милицией. Пусть он с утра выступает. Надо кого-нибудь не из присутствующих, так как вы все подозреваемые. Следствие буду делать я. Теперича мы его уже начали.

Во время этой пламенной речи на некоторых лицах появилось подобие улыбки. Никто, я думаю, по Крючку особо не тужил. Лишь предстоящие беседы с милицией, мало кого радовали. Я быстро приволок упирающегося Дениса. Так он и возник перед всеми, с всклокоченными русыми кудрями и раскрасневшейся ото сна физиономией. Дебаты продолжались.

– Ну, и кто же на автобус побежит? – подавляя улыбку, спросил Виталий. Когда он улыбался, уголки рта поднимались вверх, а нос с горбинкой опускался к подбородку, и он становился похож на дьявола-искусителя. – Больше же никого в деревне нет, кроме тётки Крючка. Не ей же, в её возрасте, по снегам нонешним бегать.

– Есть, – вмешалась Таисия Петровна. – Крючкова племянница со своим парнем, Володькой, здеся.

Все что-то начали говорить. Среди шума выделялись два голоса, Романа и Фёдора. Этим летом Оля от Фёдора перебралась-таки к Виталию, с которым, год как до этого, крутила любовь. Деревня судачила, а муж, как водится, узнал последним, когда вещи понесла. Тут-то и начались крики да угрозы. Поначалу казалось, что это добром не кончится. Фёдор рвал и метал. Он требовал, чтобы его жена, хотя бы, не появлялась в деревне, не позорила бы его перед людьми. Пол деревни – родственники. Он-то из местных, это Оля пришлая.

– Убью, если появишься в деревне, и тебя, и твоего хахаля, – основной мотив его выступлений.

Но Виталий не был бы Виталием, если бы ни сделал так, как ему хочется, несмотря на нескончаемые угрозы смертоубийства, поселил её в своём доме. Оля быстренько развелась. И суровые деревенские моралисты попримолкли. Все ждали, что будет дальше.

И вот в один из летних знойных дней, когда все старались после утреннего грядочного моциона, держаться поближе к тени, а Виталий и Оля, только что, проснувшись, отзавтракавши дома чаем с бутербродами, выползли на полянку за домом, где обрамленный жёлтыми ромашками топинамбура и в рост кустами роз шиповника, усыпанного нежными, пахучими, красными цветами, стоял летний столик и дачные откидные кресла, подобранные хозяином на подмосковной помойке и отремонтированные его собственными золотыми ручками, вынули из холодильника бутылочку беленького в испарине, холодненького пива для запива, как появился Фёдор.

Он внезапно возник в дверях деревянного двора, пристроенного ко всем сельским домам на севере области, и попросил Виталия железным, не предвещавшим добра голосом, выйти поговорить. На что Виталий в своей обычной, несколько вальяжной манере, ласково, в призыве откинув правую руку с открытой, повернутой к вошедшему ладонью, воскликнул: – Заходи, садись, выпьем, – наливая полный стакан водки. Ольга, как-то незаметно, растворилась в горячем летнем воздухе сада.

Фёдора заставлять выпить никогда никому не приходилось. Он сразу присел к столу.

– Ну, пойдем, поговорим! – как только перестал дергаться кадык, настойчиво потребовал он.

Виталий, мило улыбнувшись, налил в опорожненный стакан пенящегося холодненького пивка, которое немедленно исчезло из него вслед за водкой, спросил: – А, может, повторим?

Фёдор, расстегнув рубашку и обнажив хорошо накаченную группу мышц живота, по которому уже катились крупные капли пота, секунду задумался и, видимо, решив, что ещё один стаканчик его мощному организму не помешает, согласно мотнул головой.

Виталий, долго булькая проклятой, сладостно налил второй стакан, потом взял другой, пустой, и наполнил до краёв пенистым напитком богов, приговаривая, ставшей модной в деревне фразой из какого-то фильма: – Водка без пива – деньги на ветер… – и она в местном застолье не ощущалась просто звуком, а руководством к действию.

– Да, ты заешь, – позаботился хозяин, подталкивая гостю тарелку с бутербродами с колбасой и сыром.

Оскорбленный муж только по-бычьи покачал головой, взял стакан и начал вливать пламенную жидкость прямо в горло. Со стуком вернув его на стол и смахнув капельки пота со лба, он на мгновение задумался и вдруг тихим голосом попросил: – Давай, Виталий, наливай третий – и она твоя.

Конфликт был разрешён. Дальше всё потекло скучно и обыденно. Как у всех молодожёнов. Так что Виталий и Оля справляли свой первый законный новый год вместе.

Громкий голос Фёдора бухал: – Никакой, я не убийца и не дам никому меня допрашивать.

В этом духе трубил и любитель балета, забыв наши с женой былые просьбы – не материться в нашем доме, и смачно сдабривал свои слова не всегда печатными выражениями.

Сейчас же, громче всех звучал голос Поликарпа Ивановича, которому было далеко за семьдесят, но выглядящего много моложе своих лет. Он тоже за матерным словечком в карман не лез: – Б…! Ещё ни разу, мать, мать… меня ни в чём не подозревали! Я воевал! На «Катюше»! Я бил немцев! Мы коммунисты…

– Вот-вот, ёлки зелёные, – возопил Андреич. – Поэтому ты его и ухайдокал.

Все сразу стихли, и в комнате воцарилась уже непривычная тишина.

– Я?! Я?! Я убил?! – Поликарп Иванович задохнулся от возмущения. Далее последовал поток цветастых нелицеприятных слов и выражений, в которых Поликарп Иванович упоминал всех близких и дальних родственников Андреича, иногда он останавливался и на самой неприметной андреичевской личности, выдавая окружающим тайну его собачьего, но почему-то женского происхождения.

В разговор резко вмешался Вадим Евгеньевич: – Стой! Дай сказать! – И, когда шум немного притих, продолжил: – Давайте порассуждаем. Действительно Крючок мог, надравшись здесь, сам упасть в колодец, и там замёрзнуть. А мог ему кто-то в этом и помочь. Второе предположение, криминальное. А, если присутствует возможность, хоть маленькая, криминала, то это предположение берётся за основное. Значит, мы тут действительно, как ни крути, подозреваемые. И нам действительно, лучше никуда не отлучаться, так как это облегчит следствие. А пока мы всё равно здесь, пусть Андреич поразвлекается и, как лицо незаинтересованное, при возможном преступлении не присутствовавшее, по горячим следам проведёт следствие. Но пока я вижу, что у него есть подозреваемый.

– Подозреваемые… – вставил Андреич.

– Как подозреваемые? Только что ты сказал, что убил Крючка Поликарп Иванович, – удивился я. – И кто ещё мог это сделать?

– Все! – почти выкрикнул Андреич.

После этого заявления вздох облегчения вырвался из груди Поликарпа Ивановича, который думал, что этот старый маразматик имел в виду только его.

– Ну, если все подозреваемые, – улыбнулся он облегчённо, то пусть развлекается.

– Чтобы человек убил, нужен серьёзный мотив, – проговорил Вадим Евгеньевич, как бы про себя.

– Мотив есть у всех, – подхватил Андреич, воодушевляясь.

– Роман, а сгоняй-ка пока к Володьке. Пусть идёт, – как бы между прочим, приказным тоном бросил он Балетоману. Тот схватил бутылку и начал наливать себе рюмку. – На посошок, – объяснил он, оправдываясь.

Начали наливать и другие.

– За успех следствия, – вклинился я с тостом, считая, что юмор уместен в любой ситуации. Все, молча выпили, и Роман ушёл.

– Ты уж кончай со мной, – прокричал Поликарп. – И с Таей. Что там у нас за мотив?

– А ты за бабьей юбкой не прячься, – зашумел Андреич. – У тебя свой, у неё свой.

Произнося это, он занюхал только что выпитую рюмку куском чёрного хлеба, но есть не стал.

– Чего это у нас в семье разные мотивы? – начал вновь закипать Поликарп. – У нас тайн друг от друга нету!

– А вот и есть! – Андреич был весь огонь и справедливость.

– В деревне трудно что-то от соседей утаить, а уж от мужа – проще простого, – изрёк он, и сам был доволен собственной мудростью. – Возьмём, хотя бы, тебя. У тебя сразу три мотива: петух, баран и компартия.

– Ты скотину с партией не путай! – возмутился Поликарп. – Что ж ты думаешь, за петуха, которого он по пьянке пхнул ногой, а тот, возьми и откинься, или за то, что он барана всё время отвязывал, шутил так, я человека убью?

– А за партию, значит, убьёшь? – ядовито спросил Андреич.

– За партию убью! – грозно признался Поликарп.

За столом все сразу смолкли. А я вспомнил, какие во время выборов в деревне разворачивались дебаты. В основном, шумели деревенские «пупки» – сторонники коммунистов. Мне это никак в голову не влезало. Ведь именно за счёт крестьянства и поднималась страна, устроив их матерям и отцам «весёлую» жизнь. Жили очень бедно, порой впроголодь, а дети той тяжёлой поры вспоминали её, как замечательную, когда, как они говорили, в колхозе на праздник, за трудодни, вместо зерна мёд давали. И им, тогдашним ребятам и девчатам, такое казалось вершиной заботы – сладко!

С особым удовольствием они поминали хрущёвско-брежневские времена. «Все холодильники у нас ломились от колбасы», – вздыхала в душевной беседе одна старая женщина. «А откуда колбаса-то? – спрашивал я. – Ведь в сельпо кроме некоторых круп, подсолнечного масла, спичек, соли и керосина ничегошеньки и не продавалось». – «Так эть, из Москвы и везли. Посылали туда гонцов. А там, в магазинах, говорили, чего только не водилось. Ну, постоять приходилось. Так эть, всё дёшево… Я, вообще, в то время просто богатой была. Пальто справила с воротником из лисы, чёрно-бурой такой. И пусть я газет не читаю, телевизер ваш не смотрю – некогда, но я считаю…»

– Так что с партией-то? – вдруг, прервав мои воспоминания, спросил Виталий, обращаясь к Андреичу.

– А то, что грозился убить Поликарп Крючка за то, что тот партию коммунистическую позорил, убийцами обзывал и прочее…

– Так то ж, во время выборов, – начал оправдываться Поликарп, – в летошный год. А нонче год мы только переругивались о политике. Но убить я уже не грозил. Чего убивать-то? Выбрали уж этого гада Эльцина. Так что и не убивал. Нужен он мне очень.

– Ну, а почём я его убила-то? – внезапно встрепенулась Таисия Петровна.

– Тебе я при всех не скажу…

– Нет! Раз уж молвил слово, то давай при всех, – горячилась она, аж щёки раскраснелись.

– Ну, Катьку, твою племяшку, он на сеновале пытался ссильничать? – Андреич явно решил идти до конца.

Таисия Петровна растерялась. – А ты, почём знаешь?

– Это к делу отношения не имеет, – засовестился он. – Приставал, спрашиваю, к Катьке твоей нонче год, осенью, или нет? А ты за ним с батогом бегала, огреть хотела. Поликарп в городе был, за пенсией ездил. Ты же баба правильная, лишнего слова не скажешь. Зачем волновать-то?

– Да, Поликаша, я тебе решила не говорить, – засмущалась Таисия Петровна, и голос у неё сделался благостным. – Боялась, неравен час, пришибёшь ты его, заморыша окаянного. Лезть-то он после, как получил по горбу, перестал, а тебе волнение.

– Ну вот, и ещё один мотивчик объявился, – обрадовался появившейся мысли Андреич. А вдруг Поликарп как-то проведал. – Всё! С вашими мотивами, с Божьей помощью, разобрались. Кто ещё хочет?

– Давай мой мотив, – Вадим Евгеньевич казался совершенно спокойным.

– А у тебя, любезный, драка с ним была.

– Не драка, а усмирял я его, когда он слишком разбушевался, – голос милиционера-пенсионера звучал несколько тише, чем обычно.

– Усмирял, не усмирял…. Однако Крючок грозился тебя прирезать.

– Так ведь то Крючок, а не я, – усмехнулся Вадим Евгеньевич.

– А, кто вас знает, что вы там, в головах, своих думаете. У каждого плутишки – свои мыслишки, – хитро глянул на него Андреич. – Ведь кто-то его убил, а на вид вы все такие ладные люди. Поди, ты, разбери.

– Ну, а у меня? – спросил побыстрей я, чтобы покончить с этой бодягой.

– Ты, Григория, не обижайся, но, когда Крючок подвязался у тебя дом охранять, когда вы ещё с женой работали и уезжали на зиму, у тебя разные штучки-дрючки и пропали. Даже водяной насос, ты тогда говорил? Ну, ты его, конечно, погнал с этой должности. Тоже, нашёл охранника! Пустил козла, сам знаешь куда. А обиду, может, затаил. А? Ведь говорил же, что уши ему оторвать мало.

– Ну, это я аллегорически, – удивился я его выводам.

– Какими мудрёными словами не называй, а угроза – есть угроза. Я, конечно, думаю, что за насос ты его вряд ли порешил, но… Крючок-то, когда лишился приработка, злые слова на тебя говорил, тоже зарезать обещался. – Андреич тяжело, как человек несущий непосильную ношу, вздохнул.

– Кого он только не обещал зарезать? Так что…

– Вот именно, – оживился Андреич. – Вот именно!

Яркая лампа освещала внимательные напрягшиеся лица присутствующих.

– А что там ты напридумывал обо мне? – мягким баритоном прервал это тягучее молчание Виталий, и всегда бледное лицо его при этом покраснело.

– Тоже кража. Года три назад. Воров твоих тогда поймали в соседней деревне. Но почему они приложили столько усилий, чтобы вскрыть именно твою горенку? И железом была она оббита, и скобы, и замки, и решётки на окнах. Да потому, – сам ответил Андреич, – что навёл их кто-то. Они знали наверное, что больше всего продажных вещей зимой хранится у тебя в доме. И каких? И инструмент, и электропила, и бензопила, и станочки всякие разные. После вы с Таей подружились, стали ей всё на зиму возить на охрану. А тогда на замки надеялись. Не выдали ребята наводчика, сами сели. Но кто мог навести? Не Тая же с Поликарпом? Сам ведь и говорил, кто навёл? Аль забыл? А почему не выдали, вы, приезжие, скорее всего, не знаете.

Андреич многозначительно помолчал и продолжил: – Крючок-то по молодости участвовал в убийстве сторожа автобазы. Случайно, конечно, душу загубили. Хотели они с приятелем грузовик угнать, да на свою беду сторож выскочил. Его ножичком и резанули. Кто это сделал, следствие так и не установило. Приятель сел. А Крючка отмазали. Психом сделали. Что дало ему возможность и армейскую службу пропустить. Но жизнь испортило. От людей отвратило. Стал он одиноким волком. Побоялись его выдать-то твои воры.

Слушатели выглядели после последних его слов несколько ошарашено. Разве что, Таисия Петровна и Поликарп Иванович давно обо всём знали, но и они сидели, молча, опустив глаза. Виталий же совсем зарделся, потом махнул рукой, не находя других слов: – Да помню, помню… Только не волка он напоминал, а шелудивого шакала.

С возгласом «пора выпить!» вернулся Балетоман.

– Ушёл? – спросил Андреич.

– Ушёл. Решили не тянуть. Через снег, как раз за пару часов доберётся.

– Может, можно закурить здесь? – обернулся ко мне Вадим Евгеньевич, вынимая сигарету.

– Не стоит. Через пять минут от дыма друг друга видеть не будем. И Андреичу не удастся преступника отыскать. Лучше объявить перерыв.

– Перекур? – показывая всем сигарету, громко спросил Вадим Евгеньевич.

– Да, пора покурить, – встал со стула несколько протрезвевший Денис и за ним дружно двинулись все курильщики.

Я курить давно бросил, но вышел со всеми за компанию, чтобы сменить обстановку. Столпились у входа. На веранде остались только Таисия Петровна и Андреич. Просветлело, так как появился месяц. Звёзды стали менее яркими. Снег прекратился. Уже шёл новый год, скоро новое столетие, тысячелетие, в которых не осталось места для лежащего в колодце грешника.

– Не верю, чтобы, хоть один, из предложенных мотивов, мог бы стать причиной убийства, – сказал я, обращаясь к Вадиму Евгеньевичу. Его милицейский авторитет довлел над народными деревенскими массами.

– Кто знает? Бывает, убивают и без причины, – выдохнул он дым вверх. – А тут обида на что-то плюс алкоголь могли стать детонатором. Что за сложность – слегка оглуши и в колодец, на лёд. Сейчас градусов пятнадцать. Да он моментально замерзнет, и очухаться не успеет.

Я слушал и думал: «Ну, если, предположим, исключить меня, то кто мог это сделать? Виталий выглядит крайне смущенным и не виснет на Ольге, как было во время последних посиделок. Вадим Евгеньевич рассудителен, но избегает смотреть в глаза. Говоря, тупо рассматривает снег на земле, ковыряя его носком военного сапога. Обычная улыбка сошла с полного лица Полины, и оно выглядело испуганным. Оля спокойно курила, высоко подняв вверх подбородок и глядя своими очаровательными голубыми глазками на говорящего. Светлана ещё, видимо, добавила и, по-прежнему, еле держалась на ногах, опираясь на стену дома. Роман с Фёдором о чём-то опять оживленно громко спорили, перебивая друг друга, а Поликарп Иванович уже бросил окурок и скрылся на веранде».

«Если это убийство, а скорее всего это так, то кто-то из них убийца? – продолжал я свои рассуждения. – Таисия Петровна – очень маловероятно. Курить она не выходила. Только ходила посмотреть, как спят внуки, всего один раз, хотя отсутствовала и долго, около часа. Но ведь она еле ходит, с палкой. У неё больные ноги. Однако нельзя исключить, скажем, такой сюжет: встречает она Крючка у колодца. Тот курит. Она бьёт его палкой по голове, оглушая. У людей с больными ногами обычно очень сильные руки. Открывает колодец и запихивает его внутрь. Потом закрывает дверцу и спокойно идёт на веранду. Теоретически так могло быть. Ну, а если рассмотреть вопрос так: он сам упал в колодец.

Крючок – человек маленького роста, может, метр шестьдесят. Худенький. Напивался каждый день. Чтобы опьянеть вдрызг ему достаточно граммов сто пятьдесят. Но он был очень жаден до водки, и, когда в него не шло, всё равно пил, и водка текла в две струи по впалым щекам, по шее на одежду. Если на востоке деревни выпить не удавалось, он шёл на запад, согнувшись серпом и расставив, балансируя, в стороны руки, своей уникальной качающейся из стороны в сторону, как моряк на суше, походкой. Острые колени кривых ног при каждом шаге резко выделялись, будто он карабкался в гору, спотыкаясь, матерясь. Из потока бранных слов отчетливо выделялось одно не бранное – «убью!»

Так с громкими матерными криками, проклиная всех и всё на свете, упорно двигался в западном направлении, обходя мой дом. Я никогда, из принципа, ему не наливал, и он знал, что не налью. Доходил до Фёдора с Ольгой, когда они ещё были женаты, и, если там ничего не получал, то ковылял к Виталию, человеку безотказному во всех отношениях.

Однажды он постучал к Виталию, будучи уже сильно под газом, чтобы, как он выражался, «добавить». Виталий, конечно, утолил его «жажду». После чего, уже не в силах полностью разогнуться, Крючок, перепутав направления, вывалился через крытый двор в сад и, упершись в сетку забора, опустился на четвереньки и начал передвигаться таким, не совсем обычным для человеческого существа способом, ощупывая через каждый метр плетёный металл, ища калитку, которой, и в помине, у Виталия никогда не существовало. Единственный вход и выход осуществлялись через крытый двор: и в сад, и на улицу, и в дом.

Добрался до угла участка и, передохнув там немного, Крючок пополз назад, продолжая щупать сетку рукой. И так до стены дома. Вновь не обнаружив калитки, возопил: «Замуровали!» Этот истошный крик-вой услышал дома Виталий, считавший, что гость давно ушёл, и помог покинуть своё «таинственное» жилище.

Когда начался развал Советского Союза, и стали, где не лень, появляться президенты и мэры, Крючок провозгласил себя мэром За́болочи, чем весьма потешил местный народец. Шестнадцать домов деревни сотрясались от хохота и предложений, как обустроить мэрию – дом Крючка. Было и весьма дельное: повесить на нём при входе объявление «Мэрия. Приём без ограничений с утра до глубокого вечера».

«Виталий уже на пенсии, – продолжал рассуждать я, – и до женитьбы, зимой, подрабатывал, где придётся. Чаще бомбил на своей старушке-машине. Нет, Виталий не тот человек, который стал бы мстить. Если у него бы не вызрела какая-нибудь другая, более веская причина? Но какая? Не представлял я Виталия в роли убийцы, хотя и видел пару раз вышедшим из себя. Скорее всего, это сделал кто-то другой.

Вот Денис…. Это человек военный, физически прекрасно подготовленный. Я знал его, как говорилось в советское время, «отличником боевой и политической подготовки». Но, как бы он повёл себя в необычных ситуациях размеренной деревенской действительности, для меня покрыто туманом тайны. Когда они года два назад поселились в За́болочи, мы сначала общались, но постепенно общение сошло почти на нет. У него появились другие предпочтения. Например, с тем же Крючком. Их отношение казались всем дружескими. Он им что-то помогал по дому. Короче, Сергеевы прошли те же стадии, что и я. Но именно Денис не мог убить. Я сам видел его спящим на моей кровати, после приёма значительной дозы алкоголя. Ещё до встречи Нового года он уже казался категорически пьяным. Как и когда он выскользнул по коридору в мою комнату, я не заметил.

Светлана же постоянно находилась, как мне казалось, за столом, беседуя то со мной, то с другими. Я, правда, отлучался на кухню, чтобы подбросить горячительное и, не уместившиеся на столе, закуски. Но это длилось не так долго, несколько минут. Рядом со мной сидела сильно разогретая выпитым Полина, постоянно что-то говорившая, и я мог отвлечься и не заметить многого. Да, и самым внимательным человеком в мире, меня вряд ли можно назвать. К тому же, все бегали, периодически, «попудрить носик» в будочку, метрах в двадцати от дома, так что алиби не имел никто.

Поликарп уходил встречать Таисию Петровну. Он явно отсутствовал минут тридцать. А это был очень решительный и крепкий физически человек. Он рассказывал, что во время войны, которую начал под Москвой и закончил где-то в горах Югославии, служил на гвардейских миномётах, получившие в народе известность как «Катюши». Основная задача экипажа, кроме стрельбы, – немедленно увести машину на запасную позицию, убежище, представляющее из себя окоп глубиной в четыре метра, чтобы скрыть весь корпус машины с направляющими, которое предварительно, несмотря на погоду и твёрдость грунта, предстояло вырыть своими руками. Да и поднос боеприпасов с импровизированного склада представлялось делом титаническим. Снаряды для «Катюши» по весу разнились и доходили, по словам Поликарпа до тридцати килограммов. Их приходилось таскать на своих плечах, иногда и километры, из-за невозможности подвозящим снаряды грузовикам приблизиться к месту расположения батареи. Благодаря этим физическим упражнениям молодости, да последующим в зрелом возрасте – работа на заводе и в огороде – у Поликарпа Ивановича, несмотря на видимую немощь, здоровье оставалось до сих пор богатырское, а рукопожатие – не дай Бог никому сунуть ему разгорячённому политическим спором руку для рукопожатия. Сожмёт так, что вспомнишь всех святых. Этому человеку ничего не стоило переломить хребет любому противнику».

Виталий бросил сигарету в снег, быстрый щипок и струйка дыма, всё, что осталось от окурка. А ведь он давно завязал с курением. Денис потушил свою красиво – о подошву ботинка. Всё ему надо делать, не как все. Вадим Евгеньевич притушил о домик колодца, напомнив мне этим движением, что в нескольких метрах от нас лежит труп, пусть и вздорного нехорошего человека, но…труп.

Оля отбросила окурок щелчком, и он улетел в темноту. Светлана закурила вторую. Полина единственная из женщин оказалась некурящей. Надо было возвращаться в дом, чтобы отогреться, и принять согревающее вовнутрь.

«Наверное, всё же, подумают на меня, что это моих рук дело, – мелькнуло в голове, когда шёл со всеми на веранду, – ведь это я устроил необязательное празднование, чего не делал ранее никогда, да и состав его участников очень необычен, и отрицай – не отрицай, кто знает, пригласил ли я Крючка или нет? Может, устроил ему здесь западню и зверски расправился. Я заявил, что не приглашал, а кто слышал? Он пришел, а я его впустил, предложил сесть. Что же он делал потом? Как сидел, помню, но вот, когда он исчез и с кем? Этого я никак вспомнить не мог. Народа много и, если сначала все сидели довольно плотно, то после того, как встретили Новый год, всё смешалось.

Люди стали входить, выходить. Но, может, кто-то и засек момент его выхода?»

– Прытче, прытче рассаживайтесь, – прервал мои мысли Андреич, обращаясь сразу ко всем присутствующим, – у нас, ох, как много работы.

– А что ты ещё собираешься делать? – удивленно спросил я, полагая, что всё ограничилось разговорами о мотивах.

– Извини, Григорич, – он приложил свою кряжистую руку с толстыми коричнево-чёрными толстыми ногтями к сердцу, хитро прищурился, – я не могу выдать все секреты следствия.

– Во, как! – подумал я, – Андреич вошел в роль.

– У нас ещё остались Роман и Полина, Денис и Света, – и он повернулся к Роману, маленькому крепко сбитому моложавому человеку за сорок с черными усами и густыми волосами.

– У тебя мотивом может быть ревность. Слышал я, ёлки зелёные, что застал ты жену с Крючком в необычной ситуации. Говори прямо, застал?

Роман явно был смущен.

– А тебе какое дело? Что ты сплетни собираешь? Да, если бы я его застал с Полиной, тут же, и задавил, и никто бы мне ничего не сделал…

– Посадили бы, – тихо возразил Вадим Евгеньевич, – обязательно посадили.

– А за что? – голос Романа гремел и летел над деревней, застревая в штакетинах пустых участков.

Полина сидела красная, крашенные короткие желтые волосы растрепались. Вдруг она вскинула голову, зло посмотрела на Андреича. – Так значит, у меня нет мотива, раз говоришь, что я его любовница?

– А вот и нет! Кабы гладко у вас всё было… Ан, нет. Ведь бросил он тебя. К Светке начал ходить.

– Да? – не выдержала Светлана, бросив быстрый взгляд на Дениса. – Ты что это хочешь сказать, что роман у меня с ним был?

– А, почём нет? – прищурился Андреич, скривившись, как будто сглотнул кислое. – Ведь ухаживал он за тобой, каждый день одно время к вам с Денисом шастал. Картошку с молоком носил? Третёвость сам видел.

– Ну, носил. Я ведь покупала. И третьего дня тоже.

– Покупала, не покупала, а носил. А ведь это явный конфликт с тёткой его, хозяйкой, так сказать, не только козы, но и всего другого: и огород, всё ей осталось по наследству. Она продавала всё сама, и всем сказала, чтобы у племяшки ея не покупать. Он в хозяйстве участия не принимал. Что ты у неё купить не могла, что на уворованное польстилась?

– Я не знала…. Ну, это не твое дело. У кого хочу, у того и покупаю, – подвела итог Света. Чёрная чёлка, как у девочки, прикрыла её лоб, на котором уже можно было без труда разглядеть первые морщинки.

– А, могёт быть, – не унимался Андреич, – это и мотив. Не брал, не брал он с тебя денежек, а потом, как потребует, да ещё и Денису пригрозил сказать.

– Так заплатили бы и всё. Ещё и посмеялись, – весело отреагировала Света.

Андреич проигнорировал последнее замечание. Он о чём-то думал. Его чёрные от постоянной работы в земле разработанные пальцы жёстко сжимали вилку, которой он так и не воспользовался.

Я предложил: – А, ты, поешь.

На что он лишь отмахнулся: – Вчерась ел, – и решительно добавил, – Григорич, бери фонарик, пойдём осматривать место происшествия, – неожиданно оборвал он допрос. – Черныш, за мной!

Я взял у Вадима фонарь, верёвку, включил наружное освещёние, и мы вышли через сарай на улицу.

– Что хочешь найти, Андреич? – спросил я для разговора. Но беседы не получилось.

– Посмотрим, – отреагировал он кратко. – Ты стой здесь, – указал он на место, где мы курили у колодца. Здесь так надысь натоптали, что ухудшить ничего уже невозможно.

– Черныш, вперёд! Искай! – отобрав у меня фонарь, Андреич шагнул в глубокий снег за колодец, но пёс его опередил, и действительно сунул голову в снежную кучу, нанесённую ветром у колодца, потом поднял её в небо и, вдруг, заскулил, запел. Песня его перешла в то, что и лаем не назовёшь, скорее, потявкивание. Андреич шагнул к нему, и, наклонившись, опустил руку в сугроб за колодцем, пошарил и достал бутылку, на дне которой бултыхалась прозрачная жидкость. Он поднёс горлышко к носу и понюхал: – Водка. – Снова опустил руку в снег и извлек, как фокусник, два стаканчика, один в другом.

– Само по себе это ничего не говорит, но в нашенской ситуации говорит о многом, – пробормотал он. – Убедился, что это было убийство? – обратился он ко мне. Подтверждение ему и не требовалось.

Появилось необычное уважение к этому сухонькому маленькому старичку: фантазёру, местному Мюнхаузену, любителю потрепаться за жизнь, указать деревенскому новичку неверное, якобы грибное, место, рассказать правдоподобную байку, но соврать. Особенно мне нравилась история о том, как он поймал в лесу за ноги кабана, и как стукнет его головой о дерево… Или ещё. На ферме взбунтовался бык. Никто с ним не мог справиться. Послали гонца за пять километров к Андреичу. Тот схватил ружьё, на лошадь и в галоп. Настиг быка, вставил в его ухо ружьё и бац! И вот, этот же человек, в критической, нестандартной обстановке проявляет себя по-новому. Для убийцы, а в этом теперь сомнений не было, он представлял большую опасность. Я даже разволновался. Теперь Андреичу предстоит найти хозяина второго стакана. Кому принадлежал первый, ясно.

У колодца было хорошо слышно, что происходило на веранде. Громко, как всегда, говорил, почти кричал, наш деревенский Балетоман.

– Итак, Григорич, – обратился ко мне Андреич, – о находке пока никому ни слова, ни полслова. Спрячем всё это в сарае. Труп осматривать не буду, чтобы чего там не стронуть. Пусть смотрит милиция. Мне этого достаточно.

Мы вернулись на веранду. Народ основательно принял на грудь в наше отсутствие. Все, выпив за упокой души, повеселели и вели себя уже так, как будто ничего трагичного не случилось. Праздник жизни продолжался.

Наше появления встретили громкими возгласами: – Ну, наконец-то! Наливайте! Что вы там так долго? Мы тут без вас…. Давайте выпьем!

Роман-Балетоман потянул меня за руку к столу. Вадим налил рюмку, а Виталий протянул свою чокнуться. Лицо его было вопросительным. Я выпил, заев бутербродом с колбасой, и ответил на немой вопрос: – Распространяться не велено, – кивнув в сторону Андреича.

Тот по-прежнему стоял, не выпив, после той, первой рюмки, ни капли, и, вдруг, как бы, решив что-то про себя, чётко произнёс: – Добыты неопровержимые доказательства, что было совершено убийство. За столом убийца или убийцы. Я прошу честных граждан сейчас оказать содействие. Вы не могли не видеть, мать моя женщина, с кем Крючок пришёл, с кем уходил и другие странные вещи?

Воцарилась тишина. Даже Роман поставил стакан и замолчал.

– Сначала он вошёл на веранду с Григоричем, – неожиданно выронила фразу Полина, – и уселся рядом со мной, подставив стул. Тут было небольшое расстояние между мной и Денисом. А Рома в это время трепался с Федькой и не обратил внимание. Потом только он обернулся и предложил ему выпить.

– Григорич, ты его приглашал? – спросил меня Андреич, пристально посмотрев в глаза. Я смутился и быстро ответил: – Нет.

– А кто его пригласил? Откуда он вообще узнал, что сегодня у тебя сбор «труппы»?

«Да, старичку явно не откажешь в юморе», – подумал я.

– Да мы, когда все шли к Григоричу, шумели, и он из своего дома и выглянул, – объяснила Светлана, переводя свои карие глаза с лица на лицо. Спросил: «Куда идете?» – Ну, мы ответили. Он сам, видимо, за нами и пришёл. Никто его не приглашал.

– А с кем он давеча выходил курить? – не унимался Андреич.

– Как? Все выходили, и он… Ни разу не пропускал. – Полина оказалась самой разговорчивой или считала, что теперь вопросы направлены к ней, раз она стала говорить.

– И возвращался ужотко на свое место?

– Да нет. Потом он стал подсаживаться то к одному, то к другому. Я подумала, что он хочет с каждым выпить. Чтобы побольше… Понимаешь? И к Григоричу тоже. – Полина вопросительно глянула в мою сторону, как бы передавая эстафету.

– Ну, да! Я с ним разговаривал. Он даже извинился, что пришел без приглашения. А я ему сказал в шутку, что «мэр» и должен так поступать.

– А кого-нибудь он приглашал выпить на улицу? – Андреич медленно обвёл всех сидящих внимательным взглядом.

Ответом ему было молчание.

– Он ещё разговаривал с Вадимом Евгеньевичем, – вдруг проронила Таисия Петровна.

– Да, но этот разговор был несущественным, – стал оправдываться Вадим. – Он просто спросил, когда я стану строить дом, а то надоело, наверное, жить в сарае? Я ответил, что средств пока нет.

– А мне показалось, что вы ссоритесь, – продолжала Таисия Петровна. – Я ещё подумала, что будет драка. Вот, думаю, пристал, как банный лист. И чего его сюда принесло?

Все глаза устремились на отставного милиционера. Тот молчал, но было видно, что он обдумывает, что сказать.

– Я решил, раз выдался такой случай, сказать, вы ведь знаете, что я собираю материал на строительство, что мне надоело каждую весну недосчитываться досок или бревен и, что, если их берёт не он, то кто-то по его наводке. Да и вещи из дач каждый год пропадают. Он обиделся и полез в бутылку. Но со мной ведь знаете? Не забалуешь. Вот и всё. Да и с Поликарпом Ивановичем, я видел, он повздорил.

Поликарп вздрогнул от неожиданности. До этого он сидел отрешенный, с видом человек, которого всё происходящее уже не касается. А тут взвился и закричал: – Ну, и что? Подсел он и спросил: «За кого на выборах голосовать будешь?» Я ему по чести: «За коммунистов. И все честные люди должны за них быть!» А он усмехнулся и ядовито так, спросил: «За этих тварей, что народ более семидесяти лет мучили?» Тут я хотел его стукнуть, но он быстренько пересел к кому-то другому. Схватил бутылку и убежал. Я не следил куда. Я… Ишь, ты. Мучили его. Да кто его мучил? Не посадили, и то, спасибо скажи. А ведь могли. Ведь человека убили, изверги. Ты лучше у Виталия спроси, – завершил он. – Что-то между ними ещё пробежало. Не старая ли кража? Я ненароком видел, как Виталий его за грудки брал. И красный был при этом как рак.

Все взгляды повернулись к Виталию, который, скромно потупив глаза, рассматривал кусок куриной ноги, торчащей из тарелки оголенной костью.

– Что тут скрывать, – начал он говорить, не дожидаясь вопроса, – мы тут все свои.

И он обвел присутствующих долгим взглядом пристальных круглых глаз. Потом провел ладонью поперек буйной вьющейся шевелюры, и вдруг решился: – К Оле он начал приставать. Она мне пожаловалась.

Виталий замолчал. Пауза затянулась.

– И как он объяснил? – не выдержал Андреич.

– Никак. А глаза, при этом, нахальные.

Оля сидела по левую руку от Виталия и смотрела прямо перед собой, не мигая прекрасными голубыми глазами. Щеки её раскраснелись. Подбородок высоко поднят. Всё говорило о гордости и неприступности.

– Ну? – только и произнес Андреич.

– А вы в дела мои не лезьте, – вдруг резко отрезала она. Вы вон Балетомана попытайте, чего это он нож к его горлу приставлял. Мне об этом Крючок рассказывал и даже царапину от этого ножа показывал. Да и Фёдор за ним с ножом бегал. Григорич нож у него отобрал.

Фёдор лишь пьяно повёл головой.

– Ну?

– До сих пор тот нож у Григорича и лежат.

– Кстати, хороший нож. Убить им – раз плюнуть, – вставил я.

– Расплевались тут, – обиделся Фёдор. – Пьян я был.

– А сегодня – трезв? – ехидно вставила Оля. – Да ты, небось, и встать уже сам не сможешь?

Фёдор действительно смотрелся очень пьяным. Они с Романом порядком нагрузились. И только смерть Крючка давала им ещё силы сидеть со всеми и ждать какого-то конца этого бесконечного спектакля.

– Да не только я с ножом за Крючком бегал. Скажи, Балетоманчик наш, Рома, ведь и ты…

– Постой-ка, Фёдор… – оборвал внезапно Андреич. – Ладно. Тут всё понятно, – решил вдруг он, и переключил свое внимание на Романа. – Романчик-Балетоманчик, как тебя там? Сынок, говори, зачем ножом Крючку угрожал?

Роман резко повернул свое побордовевшее лицо в чёрном обрамлении сальных, торчащих в разные стороны, волос к вновь явленному «папе». У него уже от давнего бритья высунулась щетина, как у палестинского Арафата. – Я этого гада мог и руками задушить. Ножом помахал для острастки, чтобы лучше понял, что я не шучу. Полинку на сено завалил, гнус. Что же, я смотреть на это должен? А я, как раз, вышел, барана резать. Весь день картошку в погреб грузили, а Польке мясо к празднику вдруг потребовалось. Слышу, на сене кто-то возится. Короче, выволок я его на улицу и говорю: «Барана резать собирался. Так лучше я тебя зарежу».

«Было бы забавно, если сравнивать с Библией. Там Бог спас человека, подсунув барана, а тут строго наоборот», – проскочило у меня в голове.

– Ох, он и испугался! – продолжил Балетоман. – Из жёлтого белым стал. Губки дрожат. Глазки блымают. «Прости, – говорит. – Сама она меня туда… Пьяным бы не был, ни за что не поддался. Камнем бы стоял». Ну, тогда я подумал: с Польки шкуру спущу. А она, как вернулся в дом, сразу ко мне, да как услышала его рассказ, заплакала: «Врёт, врёт всё. Я сена хотела набрать козочкам. А он тут, как тут, со своими потными лапами. Ты меня за кого держишь? Мог бы и не мешаться. Я сама бы его в рог скрутила». Я и обмяк. Может, Крючок и врал. Гнус он был отменный. Но после этого ни-ни. Обходить меня стал.

– Вы ж Крючка знаете, – не выдержала Полина. – Чуть зазеваешься, он тебя уже за титьку хватает. Ни одну юбку в деревне пропустить не мог.

– Да ты сама, кого хочешь, схватить, за что угодно, можешь, – вставила Таисия Петровна, недолюбливающая Полину всеми фибрами своей души. А я подозревал, что из-за Поликарпа. Крепок был мужик. Крепок.

– За племяшкой своей лучше бы присмотрела, – огрызнулась Полина. – Это она Крючку прохода не давала. Он мне даже жаловался, что куда он, туда и она. Зря ты его отгоняла. Может мечта её могла свершиться.

– Брось врать-то, – разгорячилась Таисия Петровна. – Я-то знаю, что у тебя с Крючком роман был. Да изменял он тебе с другими частенько. К Светке что-то, как Сергеевы дом купили, зачастил. И ты к нему тоже бегала, – бросила он Светлане. – Я видела.

– Мне надо было ему деньги отдать, – быстро среагировала Светлана, опередив ответ Полины – та аж захлебнулась несказанным – и зыкнув искоса на Дениса. Тот тупо рассматривал тарелку. Наконец, в наступившей мёртвой тишине – интересно, ведь, всем – заговорил всё жарче и жарче: – Ну, заходил несколько раз. Всё отзывает Светку в сторону: «Идём, поговорим». А о чём таком тайном ему с ней и один-то раз разговаривать? Ну, я, конечно, сначала у неё: «Что это за тайны?» «Да так, – отвечает, – предлагает купить молока». А меня вроде стесняется. Я сказал, чтобы больше он меня не стеснялся, а, в открытую, говорил, если что надо. Но всё повторилось ещё два раза. Тогда я не выдержал и прижал его хорошенько: – Другой раз придёшь, получишь сполна. – Он, кажется, понял, и больше не появлялся.

– Что-то деньги я у вас с Крючком не видела, – продолжила Таисия Петровна. – А вот какую-то плёнку из магнитофона, кажись, он тебе почему-то показывал.

– Что это была за пленка? – вмешался Андреич.

– Песни Долиной я у него просила послушать, – спокойно ответила Светлана.

– А почему у Крючка должна быть такая пленка? Он же ни то, чтобы магнитофона, радиоприемника-то никогда не имел. А ты, Денис, знал, что между женой и ним водится какая-то пленка Долиной или ещё что? – развивал информацию Андреич.

Денис отрицательно покачал головой.

– Ещё кто-нибудь что-нибудь знал о пленке? – спросил Андреич, обращаясь ко всем сразу.

– Я слышала, – тихо проговорила Полина, но в наступившей тишине её слова были услышаны всеми. – Крючок рассказывал, что скоро у него деньжата должны появиться. Что он плёночку дорогую имеет.

– Да, я хотела её купить, – Светлана выглядела рассерженной, и её можно было понять. – Прицепились к какому-то пустяку. Подумаешь – пленка!

– И почём же ты хотела её купить? – не могла угомониться Полина.

– Не помню точно. Рублей за двадцать.

– Да разве это деньги? Даже для Крючка. Стал бы он этим хвастать?

– А почему он тебе говорил об этом? – сделав ударение на слове «тебе», очнулся Роман.

– А я почём знаю?

– Я с тобой, Полька, потом разберусь, – зловеще пообещал разгневанный муж и налил себе очередную рюмку утешения.

– Вернемся к кассете, – задумчиво произнес Андреич. – Отдай её мне, Светка. – И он протянул свою тёмную мозолистую шершавую руку.

– Ещё чего? – Светлана выпучила глаза от удивления. – Почём ты знаешь, что она у меня?

– Отдай, Светка, добром, а то обыщу.

Света застыла.

– Нет у тебя таких прав, обыскивать.

– А я без прав, силком обыщу.

– Я считаю, что ты, Андреич, превышаешь сейчас те права, что мы тебе дали, – вдруг резко выкрикнул Честный мент. – Поговорили, и хватит! – он вскочил со своего стула. – Разойдёмся по домам и будем ждать милицию.

Поликарп Иванович тоже вскочил: – Правильно. Нечего тут сидеть. Уже утро, работать начинать надо.

Он был трудоголиком. С утра до вечера Поликарп вкалывал на участке. Когда из Москвы привозил продукты зимой, таща их последние пять километров на изготовленных им же самим санках, а летом на тележке с большими велосипедными колесами, то первый вопрос, который задавал Таисии Петровне после своего появления в деревне, был: «Тая, что ещё сделать?»

Его заявление об утренней работе привело Андреича в крайнее возбуждение: – Ты, Поликарп, ограниченный человек: «работать, работать!» Человек умер! Убит! А с тебя, как с гуся вода, как петушка зарезали. Плёночка-то нам прольет свет на убийство. И мы должны её получить, чего бы нам это ни стоило. А ты, Евгеньич, тоже сядь. Чего вскочил? Светке решил помочь выкрутиться? Не выйдет! Значит, у тебя плёнки нет? – этот вопрос он уже обратил к Светлане, изображавшей из себя сейчас неприступную крепость: подбородок вжат в шею, плечи приподняты, руки в карманах зимней куртки.

– Виталий, вынь у неё из кармана плёнку, – спокойно приказал Андреич. – И Виталий, подчиняясь этому приказу, протянул руку, чтобы залезть в карман, но неожиданно получил по руке сильный удар. Это Денис очнулся, и встал, как скала, между женой и Андреичевским посланцем.

– Ты куда лезешь?

– Ну, так вынь ты, – обратился к нему деревенский следователь. – Тебе больше всех должно быть интересно, что там записано.

– Защитите меня от него, – вдруг взмолилась Светлана, и, выскочив из-под прикрытия мужа, быстро лавируя между стульями, бросилась за спину Вадима Евгеньевича. В её карих миндалинках появились настоящие огромные слёзы.

Все замерли, как статуи, в римском храме.

– Это он! Он убил его! – закричала Светлана, показывая своим тоненьким городским пальчиком на Дениса. Я только хотела подпоить, чтобы Крючок отключился, и забрать плёнку. Добавила чуток клофелина. По телеку видела, что в маленьких дозах он неопасен. Усыпляет. А он увидел, как мы пили под окном, выскочил и долбанул Крючка в висок кулачищем. Тот и скопытился. Затем забросил его в колодец, еле успела, как бы помогая тащить, плёнку из кармана выудить.

– А, что же вы хотите? – смотря на всех уверенными трезвыми глазами, усмехнулся Денис. – Распустились тут все! Бабы лезут к этому вечно пьяному, облеванному, вонючему ничтожеству, как пчёлы на мёд. Мужики бегают за ним с ножами, не имея смелости проткнуть этого негодяя, как барана. Да я у вас здесь, в деревне, как ассенизатор, как золотниковых дел мастер. Вы меня должны все на руках носить. Надо же, избавил от деревенского хама, и вы ещё на меня осуждающе смотрите?

Он потянулся к бутылке с водкой, медленно налил себе полный стакан, и, мелкими глотками влил содержимое в распахнутую глотку. Потом так же медленно поставил его на стол. Вздохнул, и грохнулся спиной на пол, как подкошенный.

– Ух, ты!!! – раздался восхищённый возглас мужского населения деревни. Может, это восхищение относилось и не только к количеству выпитого?

Светлана вынула из кармана кулак, в котором была зажата кассета.

– Григорич, у тебя ведь есть магнитофон? – обратился ко мне Андреич.

– Нет. Но он есть у Вадима Евгеньевича.

– Я его увез в Москву.

– Тогда у Виталия.

– Да. Но он дома.

– А можно его побыстрее принести. Надо бы прослушать это до приезда милиции. Светлана обессиленная, молча, опустилась на стул.

– Не надо слушать кассету, – торопливо жалостливо попросила она, спеша выговориться. – Я сама вам расскажу, что там. Там Крючок записал мое свиданье с одним человеком. Он зашёл в дом тихо. Увидел меня с мужчиной. Подошел к лежащему на столе магнитофону и включил запись. Притаился в темноте, а когда немного записал, вынул кассету и громко сказал: «Привет, ребята! Копите деньги на выкуп!» И выбежал из комнаты. После этого он шантажировал меня, так как с мужчиной он это проделывать побаивался. Он запросил с меня такую сумму, что мне было не потянуть. Десять тысяч долларов. Я его молила… Я же люблю Дениса. Ну, вы же знаете, что это был грязный подонок. Ничего не действовало.

– И ты его хотела отключить при помощи этого, как его, колофелина?

– Клофелина, – поправила Света тихим голосом. Я же говорю, что слышала по телевизору, что это лекарство вырубает на некоторое время и купила, чтобы добавить ему в выпивку и отобрать кассету. Но он стал осторожен. С собой её не носил, запрятав где-то. Я пыталась у него дома найти, но не нашла. Тогда я ему сказала, что Новый год будем справлять у Григорича и, чтобы он пришёл ненароком, а я принесу деньги. Я выскользнула, когда заметила, что он вышел. Ну а дальше все было просто. Надо было только спешить, чтобы кто-то не вышел случайно. Он тоже торопился получить деньги. Я показала ему «куклу» и потребовала, чтобы он показал пленку. Он показал. Тогда я быстро вынула бутылку, налила в захваченные стаканы, предложила выпить за сделку. В один из стаканов, в верхний, я ещё в сарае добавила клофелина. Когда мы пили, нас в окно увидел Денис. Крючок хотел, вдобавок, как он сказал, меня поцеловать, и не знаю, ещё что… заодно, к сделке. Грубо обнял. И тут, откуда ни возьмись, появляется Денис, и как даст ему по голове, и, не успела я ничего сказать, сбросил его в колодец, и тут же ушёл. Вытащить Крючка из колодца я, сами понимаете, не могла, а признаться вам не сумела. Думала, что всё это как-то само собой устаканится. Очухается – вылезет. А, чтобы помочь ему это сделать, уговорила девочек пойти покурить. Хотела сделать так, чтобы они заглянули в колодец. Но это вышло и без моих усилий. Что теперь делать? Что мне делать? Я так боюсь Дениса. Он меня убьёт.

– Часом не убьёт. Наубивался, чай. На всю оставшуюся жизнь этой смерти ему достатно будет, – как бы, про себя, прошептал Андреич. Выглядел он очень усталым. Дело его было сделано. Результат достигнут. Но чувствовалось, что он чем-то недоволен. Долго молчал. Никто не решался прервать это молчание. Затем он обвел всех глазами и, обратившись сразу ко всем присутствовавшим, закончил: – Соседи, вы все знали Крючка, как человека, в общем-то, поганого: пьяницу, богохульника, бабника. Наш убийца, если и избежит суда людского – мы же не будем его к этому суду подталкивать – не уйдёт от Божьего. Светка, кажись, до конца боролась за свою, не будем выяснять к кому, любовь. Зачем нам ей жизнь портить? Не было никаких пленок, лекарств, не было убийства. Был несчастный случай. Крючок упал и ударился обо что-то виском. Зная нашу доблестную милицию, скорее всего, никто и разбиться то не будет. Верно, я гуторю? – глянул он на единственного её представителя, пусть и отставного уже.

– Да, – ответил общий гул голосов.

– С Денисом позже объяснишься сама. Расходитесь все. Ты, Светка, на чуток, останься. А вы, Вадим Евгеньевич и Григорич, подождите во дворе, я вас позову.

Все задвигали стульями и с облегчением потянулись по домам. Мы с Вадимом дисциплинированно исполнили его просьбу.

Оставшись наедине, Андреич протянул Светлане кассету и тихо спросил: – А мужчина-то, что с тобой тогда был, часом не Вадим ли Евгеньевич?

Она быстро взглянула в его хитренькие чёрные, чуть раскосые глаза, густо обрамленные сетью глубоких морщин, и, так же тихо, прошептала: – Да.

До дома Сергеевых мы с Евгеньевичем, как санитары на фронте, тащили по снегу «раненого» товарища, а за нами шла неутешная жена, забрызгивая дорожку солёными каплями.

Вдали над За́болочью загорался новый день.

Меня зовут Тиба́льт. Правда Хозяин вольно пользуется моим именем, называя то Бальт, то Бальтик, Бальтийский, Батики, Басик, Бася, а также Сын, Сынок, Маленький, Прибалтийский мальчик, другими именами, которые только приходят ему в голову. Я не обижаюсь. Пусть зовет, как хочет – я ведь американский стаффордшир, и потому терпелив безмерно.

Первые две недели после рождения я со своими братьями и сёстрами уютно лежал под горячим животом матери – Фрины, ползал по белой простынке, пил теплое сладкое мамино молочко. Потом нам давали вкусную кашку. Мы бегали и резвились, устраивая лёгкие потасовки, громко рычали и лаяли, пугая друг друга. Когда нам исполнилось три месяца, нас осталось трое. Теофил – голубой с черными тигровинками, Тельма – рыжая с такими же полосками и я, Тиба́льт, – палевый, ну это значит, бледно-жёлтенький, но горлышко и грудка белые и белые носочки на ногах. У меня коричневые глаза, остренькие маленькие ушки и мощная короткая шея. Все говорят, что я очень красивый. Это и заметила, наверное, молодая девчонка, с ярко чёрными волосами, выбрав меня, схватила в охапку и понесла домой.

Никогда мне не было так страшно. Впервые видел много людей, метро, троллейбус. Но жил я у неё не долго. Она была очень строгая, заставляла меня все время что-то делать: то лежать, то стоять, то ходить рядом, это нельзя, того не бери. Я старался, как мог, но, видно, не сумел-таки угодить. Через три месяца отдала она меня назад Хозяину – замуж собралась, со мною не брали. Так я вернулся к маме.

Мама – очень заботливая, строгая, но справедливая. Ушки у неё не остренькие, как у меня, а лопушками – по породе нашей это можно, но мне девчонка подрезала. Цвет у мамы похож на мой, но чуть более светлый. Ну, в общем, видно, что я её сын, а она моя мама.

Когда я вернулся, других щенков уже не было. Мама мне обрадовалась. Облизала ласковым шершавым языком с носа до хвоста и говорит: «Давай обедать». Поели вкусную такую привычную с детства кашку с кусочками мяса, и я и не помню, как забился под её бочок и заснул.

Жизнь потекла размеренно: еда, прогулка на улицу, где я с удовольствием гонял по двору с другими собаками и мамой, послеобеденный сон. И вдруг хозяин нам говорит: – Всё, ребята, завтра поедем на дачу.

Мама обрадовалась, начала подпрыгивать и лизать хозяина в нос. Я же не понял, что такое дача, но на всякий случай тоже начал бегать и прыгать вокруг него, виляя хвостом. Побегал, побегал, потом отошёл в сторону и решил никого ни о чём не спрашивать, утро вечера мудренее, лучше пойду на кухню, вдруг это дача чего-нибудь вкусненького. Но миска была пуста. Я лег рядом с ней и стал ждать.

Утром проснулся от ужасной паники. Хозяин начал носить вещи. Мама заволновалась, забегала из комнаты в комнату и в коридор к двери, заглядывая Хозяину в глаза, я тоже заволновался, а вдруг он, как сейчас уедет, а мы, как останемся тут одни, кто же нас покормит вкусненькой кашкой? Но всё обошлось. Взяли и нас. Ехали мы долго-долго. В пути было страшно. Только приспособишься, ляжешь поудобней на заднем сидении, вдруг как дернет, и валишься с него вниз, стукаешься об пол или о другое сиденье. Но мама успокаивала: «Потерпи, часа через два приедем». И я терпел.

Доехали! Выпрыгнул из машины на землю и… о чудо! Солнце, играющее в листьях и цветах, птицы, порхающие с ветки на ветку, парящие в воздухе, громкий их щебет, воздух, наполненный различными неведомыми запахами и звуками, высокая, выше моего роста трава, таящая неведомую угрозу. Тут надо быть осторожней. И я, быстренько сообразив, побежал за хозяином в дом. Мама потом рассказывала, что я шёл к дому, поджав хвост. Но, видимо, ей так показалось – я смелый и решительный, да уже и не маленький, скоро исполнится пять месяцев.

Дом тоже поразил меня. Не надо ехать на лифте – несколько ступенек крыльца – и в комнате. Здесь можно залезать на кровать вместе с Хозяином, вбегать и выбегать из дома без спроса, гулять по участку, где хочется. Раздолье! Но хозяин начал дома готовить еду себе и нам и что-то без него на двор идти не захотелось, да и мама спокойно улеглась на ковре, на полу. Я прилёг рядом, свернулся поудобнее и решил выждать, что будет дальше. Не заметил сам, как заснул. Проснулся от команды Хозяина: «Гулять, ребята! Гулять!»

Мама сразу куда-то рванула, а я остановился на полянке у крыльца, решил оглядеться. На меня двигалось что-то непонятное. Вообще-то, это существо было не очень большое, поменьше меня, на длинных голых ногах с большими когтистыми пальцами, цветом коричневое с красной штукой на голове. Спрашиваю: «Ты кто?»

– Я – курица, – отвечает. – Несушка. Яйца несу. Знаешь, что такое яйцо?

– Видел, – отвечаю. – Белое такое, круглое. Вку-с-ное…!

– Ну, не круглое. И не всегда белое. Мы, ломен брауны, это такая порода кур, несём яйца коричневые или светло коричневые. А вон там, видишь, белая курица ходит у кустов. Это порода леггорн. Она несёт белые яйца. И та, серенькая, у забора, тоже белые. Её порода – плимутрок. И чёрные куры несут белые яйца. А ты что, сынком Фрине приходишься? – полюбопытствовала она.

– Да. Мне уже пять месяцев, – чуть прибавил я гордо.

– Похож. Ладно, разболталась я. До пяти часов должна положить яйцо, а то мне от Петуха попадет. И она скрылась за углом дома.

– Так, так, – думаю, – кого это тут все боятся? – и пошёл по полянке, которую обрамляли кусты с душистыми цветами, капелька росы соскальзывала всё ниже и ниже по листу. Солнце играло в ней всеми цветами радуги, слепя и тревожа. Хотелось визжать, прыгать, любить весь мир, маленьких и больших живых существ – всех, кто существовал на этой Земле.

За цветами стеной в высокой траве стояли деревья. Из травы вышла очень большая курица, с ещё более крупной и красной штуковиной на голове. Ноги её были потолще и повыше, и украшены шипами, хвост… О таком хвосте, хочется сказать особо. Он представлял из себя букет разноцветных перьев: чёрных, зелёных, чёрно-зелёных, белых, чёрно-белых, коричневых, чёрно-коричневых. Они снопом клонились к земле. Вся птица полыхала огнём, настолько ярко-красным было её оперение. А с подбородка свисала длинная красная борода. Животное гордо шло ко мне навстречу и, подойдя на расстояние шага, вдруг взъерошилось, приоткрыло рот и издало страшные гортанные звуки. Глаза глядели с ненавистью в упор, ноги притоптывали, поднимая пыль с дорожки, полураскрытые крылья нижними перьями волочились по земле.

Я застыл на месте, поражённый этим внезапным нападением, и не знал, что предпринять, но тут, вполне вовремя, появилась мама. Она встала между странной курицей и мною, и тихо незлобно выдохнула:

– Ррр-ы. Ты что это, Петя, сына моего не узнал?

– А, это твой? – удивленно спросила большая курица. – Тогда, здравствуй! Я местный петух, Петя.

– Уже знаю, – похвалился я. – Это тебя все тут боятся. Ты ломен браун.

– Да, нет, – засмущался петух. – Я так, серединка на половинку. Помесь… Деревенский я. От кур яйценоскость требуется, ну, а я приставлен следить за порядком. За всем нужен глаз да глаз. Не уследишь, шмыг и снесутся не на месте: в кустах или траве, задержатся в саду вечером, когда пора усаживаться на насест. Ты ещё не был в нашем курятнике? Будет время, заглядывай.

Петух гордо развернулся и медленно, высоко поднимая ноги, пошёл по тропинке, призывая к себе кур громкими криками «ко! ко!». Мама взглянула на меня и сказала:

– Ну, что? Побегаем по участку? Я тебе всё здесь покажу. – И мы ступили на дорожку. Справа и слева росли цветы. Мама предупредила: – По цветам не ходи, а то Хозяин будет недоволен. Оббегай по дорожкам или по травке.

Мы обогнули цветы и оказались среди многочисленных деревьев.

– Это – яблони. Помнишь, яблоко тебе Хозяин давал. Круглое такое. Сладкое, – пояснила мама. – Они растут на этих деревьях. А те деревья – сливы. Эту штуку ты ещё не пробовал. Тоже вкусная ягода. Там, вон, вишни. Они мне меньше нравятся – кисловатые. Но самое вкусное… Видишь, заросли вдоль забора. Это малина. Она сладкая, сладкая! Поспеет ещё не скоро.

Мы походили по участку. Прошли через кусты крыжовника, чёрной, красной и белой смородины. Мама показала мне и курятник, и душ, и сараи, и заднюю калитку, иногда Хозяин забывает её закрыть, тогда можно побегать по деревне, подраться с какой-нибудь местной собакой, заглянуть в лес.

– Лес – это большой-большой, густой-густой сад, только на тех деревьях ничего вкусного не растет, – пояснила мама. Затем она подвела меня к соседней ограде.

– За ней живет собачка, Тимка. Мы с ним ладим. Ничего себе кобелек, маловат, правда. Сейчас его почему-то нет. Может, ушёл с хозяйкой в гости или в лес, хотя за грибами и орехами рано. Ягоды тоже, вроде, ещё не появились. Потом познакомишься.

Проходя мимо маленького домика около дома, она кивнула в его сторону: – Это колодец. Когда дверцу открывают, в его глубине видна чёрная-пречёрная вода. Но бойся подходить к нему близко – можно туда упасть, а вылезти невозможно.

Мы с мамой побегали по участку, покатались по траве. Она поучила меня правильным приемам захвата задней ноги, потом передней, чтобы я мог перевернуть противника на живот и, при необходимости, вцепиться ему в горло. Мы ведь произошли от бойцовых собак и должны уметь сражаться.

Наконец, мама сказала: – Вот пока и всё. Мне надо идти ловить крыс в сарай, да и мыши за зиму обнаглели, надо и их погонять, а ты пока полежи, отдохни.

– И я хочу ловить крыс, – сказал я, хотя и не знал, что такое «крыса».

– Ты кобель, а кобели крыс обычно не ловят. У них другие задачи. Так что отдыхай, потом ещё поиграем.

Присел у сарая: солнышко светит, муравьи ползают, бабочки летают, как хорошо! Птичка, какая-то, прыгает – тонюсенькая, шапочка чёрная, носик длинненький, остренький, спинка серенькая, а хвост длинный-предлинный, трясущийся.

– Ты чего трясешься? – спрашиваю. – Боишься меня?

– Что ты, маленький! – ласково запищала птичка. К маме твоей я, конечно, так бы близко не подлетела… А, хвост мой движется вверх-вниз, чтобы всё время быть готовой взлететь. Вот сейчас найду гусеничку, червячка, мошку какую-нибудь – и к деткам, покормить.

– А, где детки?

– Да, в том же доме, где и ты живешь, только под крышей, мы там соседствуем с воробьями и ласточками. У меня в этом году пять птенчиков. Два мальчика и три девочки.

– Воробьев я видел в Москве.

– В Москве таких воробьев нет, здесь они совсем другие. В городе живут домовые воробьи. Они солиднее, с серой шапочкой, большой черной манишкой, а самочка его серо-бурого цвета, а соседи мои – полевые воробьи. Они поменьше, окрашены отец и мать одинаково: манишка черная, очень маленькая – чуть покрывает горлышко, головки коричневые, но самое главное, что на их щёчках по черному пятнышку. И птенцов у них целая куча, иногда и восемь бывает. А песня – соловей! Мы с воробьями редко ссоримся. Да и с ласточками живём мирно. Они себе строят висячие гнёзда под крышей из кусочков глины, смачивая ее слюной.

Птичка схватила комара, проглотила и продолжила: – В нашей деревне живут два вида ласточек: городские и деревенские. Городские, окрашены в чёрный цвет. Лишь горлышко и животик у них белые, хвостик – коротенькая вилочка. Люди их зовут «воронок». Деревенская ласточка или «касатка» – чёрно-синяя, с красным лбом и горлышком, белым животиком и длинными тонкими нитями вильчатого хвоста. Все ласточки кормятся насекомыми в полёте, даже воду пьют налету. А не дружат они с воробьями, да и то потому, что те по весне всё норовят забраться в ласточкины гнёзда, оставленные с прошлого лета, а хозяева, возвращаясь, пытаются вернуть своё имущество. Воробей потому так и назван «вора бей!» за свою вороватость.

Вдруг что-то темное, коричневое, свалилось сверху, схватило мою разболтавшуюся подружку когтистыми лапами и уже подняло крылья, чтобы взмахнуть ими и скрыться в небе, но эта штука не учла, что я стаффорд, и у меня очень быстрая реакция. Я сам не знаю, как это произошло, но время, враз, остановилось, и, казалось, я вижу всё в замедленном движении: медленно сжимаются когти вокруг тонюсенькой шейки птички, медленно приближается клюв к её черненькой шапочке, грозя нанести смертельный удар. Раз! И в моих зубах оказалось крыло нападающего. Нежданный враг сразу отпустил трясогузочку из когтей и попытался вырваться, но я держал крепко. И всё же он, дёрнувшись, удрал, оставив мне свои длинные тёмно-коричневые перья.

Трясогузка лежала на боку, на зелёной травке без движения. Я лизнул её малюсенькое крылышко раз, второй и увидел, как заходило в дыхании тоненькое горлышко. Она зашевелилась.

– Ты как? – взволнованно спросил я.

– Кажется, всё нормально, – качаясь, она поднялась, взмахнула одним крылом, другим, хвостиком, попрыгала на тоненьких ножках.

– Кто это был?

– Потом расскажу… – Она ещё мелко дрожала. – Сейчас я не могу говорить. К вечеру, если хочешь, встретимся здесь же. Детки к тому времени заснут. За полчаса до заката. – Порх – и полетела, часто махая крылышками.

Красивая птичка и такая умная. Хотелось поделиться пережитым с мамой. Я заглянул в сарай – никого. Выглянул из-за сарая – ага, что это она там роет в саду?

Комки земли летели из-под маминого живота, образовав сзади уже приличную горку. Вот она наткнулась на какое-то препятствие, схватила дёрн зубами и стала рвать его, выплевывая рядом с норой. Я хотел помочь, но она лишь рыкнула: – Иди отсюда! Копай в другом месте.

– Надо действительно отойти, а то попадет, – подумал я и отошёл в сторону. Хотел, было, лечь и смотреть, что будет дальше, но вдруг увидел под ногой палку, да ещё такую хорошую. В городе такие редко попадаются. Схватил её зубами и стал подбрасывать от радости. Потом прилёг и начал грызть с одного конца, потом с другого. Красота, эта дача!

В назначенное трясогузкой время я уже сидел на том же самом месте и ждал. Было очень светло, но солнце склонилось к лесу, что за речкой и полем на западе. Деревья протянули свои длинные тени, исчертив участок косой паутиной линий. Появились комары, один из которых всё время кружился над головой, желая вцепиться мне в нос. Я пытался его схватить зубами, но – щёлк! щёлк! – ему удавалось уворачиваться. Надо было что-то придумать. А, если притвориться спящим? Я лег, прищурив один глаз. Комар начал снижаться и вдруг – хоп! И нет комара. Это моя знакомая трясогузочка поужинала мучившим меня комариком, и запрыгала по блестящей травке у дорожки.

– Ты спрашивал, кто на меня напал? Это канюк. Эти птицы похожи на орлов, но мельче, да у орла ещё ноги лохматые, в перьях. Канюки охотятся, в основном, на земле, ловят мелких грызунов. На птиц нападают редко. Это я разболталась, и внимание притупилось. А в жизни надо всегда быть готовым к любым неожиданным ситуациям и хорошо знать своих врагов.

– А кого вам надо бояться?

– Из птиц для нас опасны ястребы, соколы, вороны.

– Ворон я в городе видел, серые такие. Кричат противно: «Каар, каар!»

– Тут ещё вороны есть. Чёрные, как грачи. Большие. Но у грача серый треугольник у клюва, да в полете у него хвост обрезанный, как топор, а у ворона – клинышком. А в Сибири – это там, махнула она за лес крылышком – говорят, есть ещё черные вороны. Противная птица эти вороны, гнезда наши разоряет. Да, и у тебя из-под носа могу что-нибудь украсть. Но их у нас в деревне, всё же, не так много, больше канюков. Ястребы с осени появляются. Где-то в конце сентября. Канюков отличить просто: они, когда высматривают добычу, останавливаются в воздухе и часто машут крыльями как стрекозы, на одном месте. Мы ищем укрытие, лишь завидев вблизи очертания хищной птицы. И ещё, – продолжала она, – большая опасность – кошки. Эти мерзкие существа умеют прятаться, часами выжидать, преследовать нас на деревьях.

– Не говори. Я сам их терпеть не могу. А уж теперь от меня им не будут пощады.

– Змеи тоже тут ползают.

– А это что такое?

– Здесь гадюки. Это такие длинные, тонкие, безногие существа с маленькими головками и злыми немигающими глазками. Они бывают зелёными с пятнами и черными. У них ядовитые зубы и укус для маленьких существ смертельный. Но просто так они не кусают, только во время охоты или если разозлить. С ними лучше играть не пытайся. Ну, я полечу, пора спать. Думаю, ещё увидимся. Если что-нибудь будет срочно надо, пролай три раза у крыльца. – Порх, и она скрылась за яблоней.

Утром следующего дня я увидел соседского пса, Тимку. С меня ростом, но уже взрослый, если не сказать старый, с ушками-лапушками, со средней длины густой шерстью, рыже-белого цвета.

Я подбежал к забору-сетке радостный, виляя хвостиком, пытаясь улыбнуться своей белозубой и белоклыкой улыбкой, но Тимка визгливо зло залаял и начал рвать лапами под собою землю.

– Дядя Тима, давай дружить, – попросил я его.

– Не надо мне твоей дружбы, – прорычал он и отошёл к толстой хозяйке, виляя саблей хвоста.

Обиженный, я пошёл вдоль кустов цветущей смородины, тонкий запах которой кружил мне голову.

– Бальтик, ко мне, – услышал я голос Хозяина. – Баль…

Не успела долететь до меня вторая часть слова, а я уже бежал, летел через кусты, по траве, по цветам, по дорожке и вот он, мой самый любимый человек.

– Я тут, – глядя в глаза, взвизгнул я и лизнул его руку.

– Пошли, погуляем в лес. Фрина, дома! – скомандовал он.

Мама опустила низко голову и поплелась домой. Мне же он надел ошейник и, взяв поводок, открыл калитку.

Сначала мы шли через деревню, мимо Тимкиного дома, а когда вышли в поле, он спустил меня с поводка, и я побежал по проселочной пыльной дороге через луг. Справа и слева зелёная трава и море разноцветных цветов, над которыми вились бабочки, стрекозы, шмели, пчелы. Я сбежал с дороги в поле, где мог бегать, куда угодно, в высокой траве, антилопой подпрыгивая над ней, чтобы подглядеть, где Хозяин.

Лес тёмной стеной стремительно надвигался на меня. Он манил и пугал таинственной своей неизвестностью. Подбежав к первым его деревьям, я решил сначала разузнать, что это такое – лес, и начал бегать туда-сюда по его кромке, знакомясь с новыми запахами. Мне хотелось сначала осмотреться, послушать окружающие звуки. Приглядевшись и поняв, что опасности нет, я стремительно бросился за деревья. За ними внезапно оказалась большая солнечная поляна, покрытая небольшими кустиками с тёмно-зелёными маленькими листиками. Все цвело и пахло.

Хозяин безнадежно отстал, и следовало его подождать. Я увидел жёлтую бабочку, кружащуюся над маленькими белыми цветочками, и решил чуть-чуть поохотиться, прилёг на траву и стал ждать, когда она опустится на цветок. Но бабочка порхала и порхала, и я уже подумывал, заняться чем-то другим, как мимо меня вдруг шмыгнуло что-то большое чёрное и лохматое.

– Собака, – подумал я и инстинктивно бросился за ней.

Чёрный зверь бежал быстро, хорошо зная дорогу, прорываясь сквозь кусты, но от меня, стаффордшира, трудно, так просто, улизнуть. Ветви царапали тело, хлеща листьями по глазам, били по морде, но я не только не отставал, а даже приблизился к неизвестному животному, несколько превышавшему меня размером. Я уже понял, что это была не собака. Когда я почти нагнал его, он внезапно вскарабкался на нижний толстый сук дерева, метрах в полутора над землёй и с любопытством взглянул на меня. Я остановился как вкопанный и замер.

Теперь у меня появилась возможность его внимательно рассмотреть. Зверь не был, как показалось вначале, чёрным, а скорее чёрно-бурым, со смешной лукавой мордочкой, остреньким с чёрной пуговкой на конце носом, окаймлённым кружком светлой шерсти, тянущейся вдоль него и переходящей в широкие, как брови, полосы над круглыми лучистыми тёмными глазками. Голову венчали маленькие скруглённые ушки. Но самое потрясающее, был его хвост: толстый, серо-жёлтый с чёрно-бурыми кольцами. Существо с рычанием открыло рот, украшенный белыми острыми зубками с тонкими, чуть загнутыми вовнутрь клыками. Не мудрено, что я ошибся, – зверёк напоминал собаку.

Я вильнул приветливо хвостом и сказал: – Ты, кто?

Мой вопрос немало подивил незнакомца. Он перестал скалиться и даже что-то наподобие хитрой улыбки волной пробежало по морде, начавшись на чёрной мочке носа и застыло наконец в глазах.

– Я собака, но только не простая, енотовидная. А ты что за порода?

– Я американский стаффордшир.

– Земляк. Нас ведь тоже, где-то полвека назад, завезли из Северной Америки. Климат и среда нам в России вполне подошли. Вот живём, размножаемся. А ты, я вижу, ещё щенок.

– Да, мне полгода, – присвистнул я.

– Это мне, прямо скажу, повезло. Взрослые собаки ведут себя очень агрессивно. Я тут зимой брата потерял. Наскочила на него ваша деревенская овчарка, Дик. Голодный он всегда ходит. Не кормят его, что ли? Гроза всех птиц и зверей в округе. Как волк, зимой свободно бегает. Никого почти на зиму в вашей деревне не остается. Все уезжают. Вот хозяйка видимо и спускает его с цепи. Это для лесного народца трагедия. Тут и своих хищников навалом: волки, лисы, рыси, даже медведь иногда из тверской области заходит… Хоть бы на него кто управу нашёл.

– Вот подрасту ещё немножко, и я ему задам.

– Да, куда тебе. Он громадный, злой. Цепные все такие. А ты, я вижу, свободно бегаешь. Ты злым не будешь.

– Не знаю. Но мама у меня с овчарками очень не дружит и уже, мне рассказывала, двоих порвала. Одну прямо на лестничной площадке у квартиры в городе, в лифте. Мама выходила на прогулку и с Хозяином ждала лифт, а овчарка только приехала, увидела маму и, как бросится на неё. Но у нашей породы хорошая реакция, и мама первая схватила её за морду и держала так, постепенно перехватывая, всё ниже и ниже, к горлу, пока та не начала хрипеть, и если бы не Хозяин… Меня из-за маминого сурового характера все собаки во дворе боятся. Мама не то, что нападать, даже рычать на себя не позволяет. Говорят, что когда я вырасту…

– Будем надеяться, что будешь ты как и сейчас, добрым псом. Что тебе собственно ещё надо? О пропитании думать не надо. Жить есть где. Живи и радуйся. А мы животные дикие, о нас никто не заботится, каждый, кому не лень, норовит обидеть. Нам надо бороться за выживание, семью кормить – лесная собака слезла с дерева. – А ты, всё же, в лесу поосторожней будь. Там справа болото. Кабаны ходят. Опасный и злой зверь. Змеи ползают. Не рекомендую оступиться. Волки у нас бывают, в несколько лет раз заходят. Летом может они и не так страшны, а вот к зиме… Будь внимателен. С одним, когда подрастешь, может, ты и справишься, но они по одному ходят редко. А стаей, кого угодно, подерут. Каким бы смелым и свирепым ты ни был. Ну, хватит. Заговорился я. Приятно было познакомиться. Дети ждут еды. Пока.

И он скрылся в кустах. Жаль я его не спросил, куда мне идти, чтобы быстрее выбраться из леса к деревне. Вроде, я бежал с той стороны. И я припустился назад, но лес становился всё гуще и гуще. Появились новые звуки. Я остановился и стал думать.

Солнце коснулось вершин деревьев. Резко потемнело.

– Неужели мне трудно было поговорить с мамой и поучиться, как выбираться из леса? Что теперь делать? – остановившись, стал размышлять я, разглядывая окружавшие меня деревья. – Наверное, надо спросить у какой-нибудь птички, – вспомнил я о своей всёзнающей подружке-трясогузке. – Они везде летают и всё знают. Моя знакомая бы мигом, куда бежать, объяснила.

Я посмотрел вверх на дерево, под которым находился и увидел необычную птицу, крупную, ярко-жёлтенькую, с черными крылышками и хвостиком. Она сидела на ветке в листве дерева и пела песенку. Птица увидела мой взгляд, испугалась и, замолчав, скрылась в листве. Я поискал, поискал её глазами. Нет, ничего не видно. И тут я заметил небольшого, с две моих лапки, зверя – необычного, тёмно-зелёного, прыгающего, отталкиваясь всеми четырьмя лапами. Он выпрыгнул из-за кустика травы, схватил одного, из кружащихся над землёй, комара, и, увидев меня, попытался удрать, но куда ему до меня. Я быстро оббежал его и оказался лицом к лицу. Большие немигающие глаза из-под тяжелых век, коричневато-зелёный цвет кожи с пупырышками – весь вид его казался мне каким-то несимпатичным, отталкивающим.

– Кто ты? – спросил я сначала для приличия.

– Я жаба с зелёной полянки, – пророкотал дребезжащий голос. – Обедаю вот, а ты мешаешь.

– Я тебя надолго не задержу. Мне только узнать, где деревня?

– Не знаю никакой деревни. Я живу тут, на болоте, и никуда далеко отсюда не ухожу. Людей вижу иногда. Ходят. Но бывает это позднее, когда ягоды появляются, грибы. А сейчас им в лесу делать нечего. Раньше, когда охота здесь была, ходили тут, стреляли, пугали местных обитателей. А сейчас в этих лесах, звери говорят, заповедник. Редко кто в это время появится. Тебе я совет дам. Сейчас уже вечереет, вряд ли ты кого-нибудь знающего встретишь. Все спать готовятся. Прячутся. А вот стемнеет чуть, подойди к той ёлке, видишь, она самое большое дерево на поляне. На ней сидит сова с ушами, коричневая такая, с пестринами. Глаза круглые, желтые, клюв крючком. Она сейчас спит, прижавшись к стволу, но лишь начнет темнеть, зашевелится, скажет «ух! ух», тогда и спрашивай. Она везде летает. Всё знает.

– Я, только что, видел большую жёлтенькую птичку с чёрными крыльями и хвостиком. Она где-то тут сидит в листве дерева.

– Это иволга. Она птичка пугливая, если не захочет, её в листве уже не найдёшь. Иволга, иволга, – позвала птичку жаба, но та не появилась. – Вот видишь, боится. Делай-ка лучше, что я говорю. Я плохого не посоветую.

– Я голодный уже. Что бы поесть?

– Это очень просто. Посмотри, сколько вокруг мух, комаров, жучков, червячков, гусениц.

Я поблагодарил и тихо отошел. Подлез под указанную ель. Прилег, иголки стали мне матрасом, и забылся бдительным и столь мне необходимым сном.

Только сова шевельнулась, я уже стоял на ногах. Почти полностью стемнело.

– Послушайте, любезная. Меня направила к вам жаба с зелёной полянки. Я заблудился, и она сказала, что только вы знаете, как пройти в деревню.

– Деревень кругом много, – проскрипело сверху. – В любую сторону, приблизительно на одном расстоянии, разве, что на север побольше будет. Ты опиши, какую ищешь? Как она выглядит?

– Я только недавно приехал, но мне показалось, что в ней только одна улица, которая от маленькой речки ползет в гору и упирается одним концом в лес сразу за деревней, а после речки через поле другим концом подходит к другому лесу, куда мы с Хозяином и пошли гулять. Мой дом в середине деревни, слева. Жёлтенький. Вокруг дома сад, цветы. За домом синий курятник, а ещё красный каменный сарай, к нему баня пристроена деревянная, а к ней ещё деревянный сарай. Вдоль забора у курятника громадные столетние, мама сказала, деревья – вётлы. Вётлы же и вдоль деревенской дороги вместе с липами стоят.

– Знаю эту деревню. Раньше, несколько лет назад за вётлами, на соседнем участке, высокие ели росли. На одной из них я гнездо себе устроила. И, как-то, ранней весной из него выпал мой маленький птенчик, а твой хозяин в тот год появился в деревне очень рано. Ещё снег лежал, только сходить начал. Он заметил птенца, но трогать не стал. Мы его ночью утащили на ель. Потом сосед твоего хозяина эти ели спилил. А жаль. Хорошее было место. Тихое. Твое направление – туда, – и она махнула крылом, но куда, в темноте видно не было, лишь шелест. Откуда-то сверху мелко закапало.

– Дождь, – заскрипело с ветки, – луны нет, звёзд нет. Сориентироваться невозможно. Так, что делать будешь? Мне на охоту пора. Могу и в твою сторону полететь.

– Ну, ты лети, а я за тобой бежать буду.

– А, угонишься?

– Я очень быстро бегаю.

– Ну, давай! – я услышал шелест крыльев и помчался на их звук, что было сил.

Ветер засвистел в ушах, куда-то отступили и дождь, и темнота. Я весь превратился в слух. Несколько раз застревал в густом кустарнике. Ветви преграждали дорогу. Я зажмуривался и ломил напролом. Треск заглушал шелест крыльев. Вдруг всё пропало. Не знаю, какое время я пролежал на мокрой холодной траве, но сначала услышал в голове гул, потом почувствовал – что-то капает с носа через губу на землю.

– Дождь, что ли, усилился? – подумал я и слизнул каплю. – Кровь… – вкус крови я бы не спутал ни с чем на свете. – Что я здесь делаю? А? Вспомнил. Я бежал за совой, чтобы добраться до деревни, домой, к Хозяину, к маме.

Я попытался встать, но неожиданно уперся головой в дерево, которое, в наступившей полной темноте, совершенно не было видно. Чтобы его обойти, пришлось приложить усилия. Дерево оказалось просто громадным.

– Значит, я на всем скаку врезался в тебя, великан? – подумал спокойно я. Сова, наверное, улетела. Шума крыльев слышно не было. И я решил никуда не идти, дождаться утра. Поискав, нашёл хорошее местечко между корнями и прилег, засыпая.

Проснулся с началом рассвета от холода и голода. Думал прикинуть, куда идти, по солнцу, но небо затянуло тучами. Жаль, что сдвинулся, после того, как очухался от удара о дерево, а то бы было проще определить направление. Я ещё раз осмотрел дерево. Понюхал, пытаясь уловить запах крови, что капала из носа. Но, видимо, я обошёл его несколько раз вокруг. Найти место удара не удалось. Тогда я начал делать все большие круги вокруг дерева, нюхая землю, и нашел-таки свой след. Направление моего движения я высчитал мысленно, соединив след с деревом. Теперь не сбиться бы влево или вправо, и я затрусил к предполагаемому дому.

Раннее утро, роса на траве. Моментально я стал весь мокрый. Пробуждающиеся мошки и комарики пытались нарушить мои планы. Чтобы как-то их отогнать, смело лез в кусты, и хлещущие ветки сбивали их с глаз и ушей. В очередной раз я юркнул в кустарник и бах! Прямо из-под ног выскочила буровато-рыжая рябенькая птица размером с небольшую курицу и пустилась наутёк. Я остановился от неожиданности и с трудом преодолел в себе желание погнаться за ней. Глянул вниз, а под ногами небольшая ямка, а в ней маленькие коричневатые с красно-коричневыми пятнышками яйца, семь штук. Мысленно я уже представил вкусный завтрак, облизнулся, протянул лапу к яйцам, как из-за листьев куста что-то пискнуло:

– Не надо!

Я огляделся, но ничего не увидел. Тогда пришлось сунуть нос в листья, и я увидел маленького, мокренького, еле держащегося на ногах, цыпленка.

– Чего это ты тут делаешь?

– Я прячусь.

– От кого?

– От вас, дядя собака.

– Откуда ты такой маленький знаешь, что я собака?

– Мама сказала. Я тут вылупился недавно. Лежу под ней, греюсь. А она вдруг, как заволнуется, прижалась к гнезду плотней и говорит: «Вон, собака бежит. Если подойдет ближе, я побегу, постараюсь её за собой отвести подальше, а ты, на всякий случай, спрячься в листве куста, я за тобой вернусь. А не вернусь, тётки воспитают». Вот я и прячусь. В этих яйцах – мои братья и сестры. Должны вот-вот вылупиться. Так что, извините, дяденька, не надо их есть.

– А, вы кто?

– Мы тетерева. Маму вы видели, а папа у нас красивый-красивый черный с красными бровями и изогнутым лирой хвостом.

– А это ты откуда знаешь, если только что родился?

– Мы с мамой, когда ещё сидим в яйцах, разговариваем. Это у нас первое обучение. Она всё рассказывает об окружающем мире, друзьях и врагах. Мы уже в яйце узнаем очень-очень много. Поэтому быстро взрослеем. Нам надо уложиться до зимы, чтобы стать взрослой птицей, чтобы успешно перезимовать. Мы ведь никуда не улетаем. А весной уже надо участвовать в току. Это так у нас называется собрание или турнир. Мы во время тока обсуждаем наши проблемы и самцы меряются силами, танцуют перед самками, пытаются понравиться. Я будущий тетерев, то есть косач, потому такой смелый. Я ничего не боюсь.

– Хороший малый, – подумал я. – Таких жалко трогать. Надо бежать дальше.

– Спасибо, собака! – услышал я вслед.

Лес круто преобразился. Исчезла трава, кустарник. Землю покрывал ковёр мягкого тёмно-зелёного мха. Ноги начали погружаться в него, как на мягкой глине, стали мокнуть. Остановился.

– Так… Похоже, енот об этом месте говорил. Болото. Назад как-то бежать не хочется. Вон кочка.

Прыгнул. Потом на другую. Ещё. Ещё. Всё. Дальше куда? Ничего, помочу немного ноги, – подумал и ступил на зелёный мох, который под ногами провалился, и я животом коснулся влаги. Дёрнулся, пытаясь прыгнуть, но не тут-то было. Тело постепенно опускалось всё глубже и глубже.

– Кажется, я влип окончательно, – чётко пронеслось в голове, но страха я не ощущал. Была какая-то предопределенность, с которой, как бы ни старался, справиться не мог. Сам того не желая, я громко завыл от бессилия. Из мерзкой грязной жижи торчала лишь голова. В последний раз взглянул на окружавшие меня деревья, серое далекое небо сквозь листву тоненькой, склонившейся над моей головой березки, качающей на ветру листьями, как последний привет от мамы и Хозяина, которого я так глупо покинул.

Сзади раздались громкие хлопки и на березу села большая иссиня-черная птица с раздвоенным лирообразным хвостом.

– Тетерев, – мелькнуло в мозгу.

– Слушай, собака, – услышал я трескучий хриплый голос. – Мы сейчас наклоним эту березку к твоей голове, а ты попытайся быстрее схватить её зубами. Времени на что-то другое ни у тебя, ни у нас нет. Схватишь и держи крепко. Эй, ребята, помогите, – услышал лишь я и увидел, как верхушку березки оседлали ещё несколько птиц, и под их весом её тонкое тельце, сгибаясь, взвизгнуло, хлеща моё лицо тонкими веточками. Я насмерть вгрызся в это тело молодого деревца и…

Хлоп, хлоп, хлоп – взлетели мои спасители. Берёзка разогнулась, и я тоже взлетел птицей в воздух, роняя густые грязные капли. На сердце стало весело-весело. Хотелось визжать, но именно это сделать я и не мог, только хлопал ресницами, да косил глазами вправо и влево. Я висел над зелёным полем мха, кажущегося таким безопасным, таким приветливым, но уже не способным меня обмануть.

– Что мне, так теперь и висеть? – подумал я. Но тут услышал снова хлопки крыльев и увидел, как надо мной, на сгиб березки, сел, тот же, тетерев. Несмотря на всю комичность или трагичность ситуации, я не мог не отметить необыкновенной красоты этой птицы.

– Слушай, ты постарайся здесь повисеть немного. Мы слетаем, поищем палку покрепче, которая тебя выдержит, потом поднёсем её под тебя. Ты отпустишь березу и, падая, ухватишься за палку. А мы постараемся тебя вытянуть отсюда.

Он взлетел со страшным шумом. И с разных сторон раздался такой же шум и треск, который я, если буду жив, уже никогда не забуду, – это взлетают тетерева.

– Интересно, сколько я могу так висеть? – подумал я. Попробовал почувствовать, тяжело ли мне это делать. Но ничего не ощутил. Тогда я пошевелил корпусом. Сделал круговое движение ногами – хвост мелькнул у меня перед носом, берёза подозрительно закачалась и предательски заскрипела.

– Ничего себе, экспериментик. Больше так делать не надо. Но и беспокоиться не приходится – я могу висеть так сколько угодно. Чтобы не было очень скучно висеть, стал вспоминать разные случаи из своей небольшой щенячьей жизни. Да, был в жизни один очень смешной случай. Первая хозяйка мне говорит: – Граф, – она меня Графом звала, – приведи кошку. – У неё ещё кошка жила.

Раз хозяйка просит, ну, я и пошёл. Стал искать. Туда, сюда глянул. Смотрю, лежит, такая гордая и независимая, развалилась на диване. Я подхожу, она лишь краешек глаза приоткрыла и вновь зажмурилась, вроде я маленький, внимания совсем не заслуживаю. Я маленький-маленький, но неуважения к себе терпеть, не намерен. Вижу, уговоры тут, как мёртвому припарки, то есть, не помогут, хватаю её за хвост и тяну. Она тут же свои глазищи распахнула, зашипела, когтями в диван вцепилась. А я знай, тяну, не дергаю, а именно тяну, чтобы ей особо больно не было. Чего мне с ней ссориться – всё же жить вместе под одной крышей, но, чтобы знала – не отпущу и команду Хозяйки выполню.

В общем, поняла она, что хвост у неё один, а без хвоста она перейдёт сразу в другую породу – бесхвостых кошек, отпустила диван, но поражение свое признать так просто не хотела, цеплялась за всё, упиралась. Но, если я что решил, всё бесполезно. Притянул я её к кровати Хозяйки. А чтобы не дергалась, лапу на хвост поставил, как прикнопил. Хозяйка очень смеялась. Я же делал вид, что мне всё равно. Сидел так спокойно, по сторонам смотрел. Как сейчас. Вишу спокойненько. Только не очень понятно, что они там так долго делают?

Шум крыльев заставил сосредоточиться. Подлетел опять, как я понял, мой самый любимый в мире тетерев. Сел внизу, видно, чтобы лишний раз меня не качать.

– Ещё раз слушай. Ошибки тут быть не должно, потому что, если ошибёшься, то грохнешься с высоты в эту жижу, уйдёшь с головой. Вряд ли, вынырнешь. Так что сосредоточься. Мы сделаем всё возможное, но висеть в воздухе на одном месте тетерев не может. Не колибри, да и не канюк – тяжеловат. Поэтому мои друзья понесут палку с той стороны, чтобы ты её видел. Отцепляешься и хватаешь на лету. И держись, что есть сил, иначе упадёшь в болото и тогда уже тебя никакими силами не вытащишь. У тебя всего одна попытка. А нам лететь до твёрдой земли тут пустяк. Хорошо, что недалеко забрался.

Он говорил с одышкой, посверкивая ярко-красными бровями, и берёзка тряслась при каждом его слове.

– Приготовься. Полетели! – скомандовал он. Тут я увидел приближающуюся пару птиц, часто, как утки, машущую крыльями. В своих мощных чёрных клювах они несли толстый сук. Птицы летели довольно быстро. Я весь напрягся, скосил изо всех сил глаза, чтобы лучше прицелиться и, когда палка была почти подо мной, прыгнул. С хрустом вцепились в сук зубы. Ухватил палку я плохо, лишь передними резцами, понимая, что в этом мое спасение, сжал челюсти насмерть. Секунды пронеслись вместе с ветром в ушах. Сверху прогремело:

– Прыгай!

Я разжал челюсти и через мгновение шмякнулся на землю, перевернувшись через голову, но даже не поцарапался, а мои спасители ещё пролетели метров с десять, бросили палку и, сделав вираж, приземлились рядом. Я лежал, радостно ощущая всем телом тепло земли.

Подлетело ещё несколько самцов. Вот они, мои спасители. Мой любимый, и по всему было видно, старший тетерев, сказал:

– Ну, ты как?

– Порядок. Не знаю, как вас благодарить.

– Это мы отблагодарили тебя. Ты пожалел наших малышей. Мы прилетели защищать их, когда примчалась тетёрка за помощью, но ты уже убежал. Малыш показал направление, и нам показалось, что, если идти этим путём, можно попасть в неприятность: неминуемо на пути встанет болото. В этот момент мы и услышали вой. Дальше ты всё сам знаешь. Так что, – и он глубоко вздохнул, – нам всем сегодня повезло. А, что ты делаешь в лесу?

– Я потерялся. Ищу свою деревню. Может, вы знаете? – и я описал её ещё раз, как описывал уже сове. Старший, молча, выслушал меня, лишь сдвинув красные брови ближе к клюву. Остальные сидели кружком, не вмешиваясь.

– Жаль. Мы очень редко пролетаем над деревнями. Опасно. Хотя все их знаем в округе, но только местоположение, в деталях – нет. Поэтому надо поискать кого-нибудь поосведомлённее. Но ближайшая деревня там, – он махнул крылом, указывая направление. – Тут не более полутора километров, так что беги, может твоя. Через пятнадцать минут будешь. Сейчас как раз полдень, так что, светлого времени много. Если деревня не твоя, разузнаешь у местных собак. Кое-кто их спускает с цепи, бегают, где попало – он на секунду примолк – на нашу голову.

– Подрасту и объясню им, как они должны к вам относиться. Я теперь на всю жизнь ваш самый преданный друг.

– Пошли, ребята, – скомандовал старший тетерев, – турнир продолжается. Пока, милый мальчик.

– Тиба́льт! Меня зовут, Тиба́льт! – радостно выкрикнул я.

– До свидания, Тиба́льт! – дружно повторили тетерева моё имя гулким хором и с грохотом взлетели.

Я вновь ощутил голод и повёл носом, что бы куснуть. Приятно пахла свежая ярко-зелёная травка, и я решился попробовать. Ничего. Вкусно. Я с удовольствием перекусил ею.

Подкрепившись, прилег и стал думать. Полтора километра пустяк для меня, так что можно было чуточку передохнуть. Воздух был наполнен этим весенним днём. Запахи цветущих деревьев, кустов и цветов висели в воздухе. Тысячи мелких птиц порхали с ветки на ветку. Самцы весело распевали, ублажая слух своих хлопотливых подруг. Миллионы насекомых радостно резвились в воздухе, залезая мне в уши и нос, щекоча и кусая.

По ветке огромной сосны, под которой я расположился, спускалась необычайно красивая крупная птица размером чуть меньше скворца. Голова, шея, спинка, грудка бордово-красные, крылышки коричневые, клюв толстый поломанный – сломанная нижняя часть торчит вверх, верхняя вниз.

– Эй, – окликнул я её, – не бойся, подойди!

Птичка ловко спустилась до последней лапы сосны.

– Я потерялся. Хочу вернуться домой, – и, в который раз за последние два дня, описал ей деревню, свой дом.

– Да, знаю, где это, – чирикнула птичка. – Зимой мы в этой деревне бываем. Балуемся почками яблонь. В них много витаминов. Видишь раздвоенную берёзу.

Я кивнул.

– Беги по направлению, куда показывает наклоненный ствол. Это меньше двух километров.

– Ура! Значит это та самая ближняя деревня, о которой говорил старший тетерев.

Я поблагодарил её и, не удержавшись, спросил: – А что у тебя с клювом, где-то сломала?

Птичка звонко засмеялась: – Клё-клё-клё-клё…

Смолкнув, объяснила: – Ты не обижайся, но это действительно смешно. Я клёст-сосновик, а есть ещё и клёсты-еловики, и белокрылые клёсты. Но, они помельче. Особенно маленькие – белокрылые. У них крылья не белые, чтобы знал, черно-бурые. А назвали их «белокрылыми» из-за двух широких белых полос на крыльях. У всех нас такие клювы, так как мы едим зёрна шишек еловых и сосновых деревьев, а таким клювом легче раздвигать шишечные чешуйки. У нас клёстов-сосновиков самые мощные клювы, так как сосновые шишки более крепкие и, чтобы раздвинуть их чешуйки, нужна большая сила, чем лущить шишки еловые.

К нему подлетела желтовато-зеленоватая птичка и что-то зачирикала.

– Извини. Это моя жена. Говорит, что пора заняться кормлением птенцов, а потом будем учить их летать, – проговорил он мечтательно. – Пока, собачка.

И заскакал с ветки на ветку на сосну. Самка ещё раз опасливо глянула на меня и последовала за супругом.

– Почему она другого цвета, ну, совсем другого? Чудно?! Хотя у тетеревов тоже самцы и самки выглядят как разные птицы, – продолжил я свои размышления, уже мчась в указанном направлении.

Без проблем удалось преодолеть это расстояние до опушки леса, ощутив торжественное биение сердца, когда лес начал редеть, трава густеть, деревья стоять на большем расстоянии одно от другого, стало светлее и появились знакомые запахи – я сразу узнал тот самый лес, куда мы зашли с Хозяином вчера утром.

Когда выскочил за его черту, в поле, выглянуло заходящее солнце, и в его тёплых ласковых веселых лучах заблестели окна и металлические части крыш, карабкающейся на холм деревни. Да, это она. А, вон и мой дом, мои вётлы, сараи, курятник, парник, бетонные столбы заборов. Интересно, они меня там ждут или совсем забыли?

Не став долго раздумывать, я бросился к тропинке, ведущей к речке, через мостик и вверх к деревне. Пересёк мостик и, выскочив к первому дому, сразу наткнулся на крупную, больше меня, лохматую, рыжевато-чёрную собаку с узкой мордой, злыми глазами, одним стоящим, а другим лежащим ухом. Это придавало ей задорно-хулиганский вид. Пришлось тормозить всеми четырьмя лапами, проехав по земле с полметра и изогнувшись дугой к незнакомой собаке, напрягши хвост и приготовившись к бою.

Собака медленно двинулась к моему хвосту, слегка приоткрыв рот и высунув язык. С языка капала слюна, жёлтые клыки, указывающие на её значительный возраст, торчали вызывающе. Я внутренне собрался не двигаясь. Собака начала меня обнюхивать, тогда я сделал небольшой шаг вперёд, решив узнать её тоже поближе.

Это оказалась очень старая самка, не раз уж имевшая щенков, но ещё крепкая и сильная, так что с ней лучше держать ухо востро.

После акта знакомства она высокомерно спросила: – Ты Фринкин сын?

– Да, а вы её знаете?

– Лучше бы не знала. Чего здесь делаешь? Вроде Фринку не выпускают за забор, – гордая своей свободой, сказала она.

– Я потерялся в лесу, – кратко ответил я.

– И долго гулял? – в её голосе сквозила лёгкая ирония.

– День, ночь, день.

– Ну, беги и здесь больше не появляйся. Тут я живу. Увижу, порву, – снисходительно завершила она разговор и медленно, с чувством собственного достоинства, пошла в сторону второго от реки дома.

Я решил, что пока драться с ней не буду, сначала надо добраться до своего дома, а потом уже думать о мелочах. И припустился вверх по дорожке – ведь оставалось пробежать мимо ещё одного дома слева и… тут дорогу мне перекрыл Тимоха.

– Фу, ты, господи! Все здесь. Ни шагу без радостной встречи, – подумал я.

Тимка стоял ко мне лицом и злобно рычал. Когда я приблизился, рык перешел в лай. Глаза карие, круглые, выпученные, широко раскрыты. Ну, что тут поделаешь, и я с громким рыком бросился в прорыв. И вдруг Тимоха развернулся и, поджав хвост, помчался к своей калитке. Удивительно! Ведь он же покрупнее меня. Я бы так не поступил, но в душе обрадовался происшедшему. Драки только мне и не доставало для полного счастья в нескольких десятках метров от дома – и продолжил движение.

Тимка, добежав до самой калитки, резко развернулся и начал вновь злобно лаять. Я же, не обращая на него внимания, проскочил мимо уличного колодца, пробежал по аллейке из лип и оказался около запертой калитки, самой любимой калитки в жизни, и радостно залаял, взвизгивая и подскуливая между гавками.

На участке никого не было видно. Я встал на задние лапы, опершись на штакетины, и заглянул, как можно дальше в сад, но опять никого, кроме удивлённых моим появлением, торопящихся на насест кур, не увидел. Тогда я замолчал и прислушался, надеясь, что услышу хоть какие-нибудь звуки из дома. Тоже полная тишина, лишь, замолкшие от моего лая, воробьи возобновили свою беседу, да майский жук, которому до меня не было никакого дела, беззвучно полз по дорожке.

– Неужели, уехали в Москву? – подумал я. Сердце моё сжалось и лапы похолодели. Я лег мордой к крыльцу и тихо заскулил. Но дверь не открылась, радостного лая не раздалось. Всё тихо и печально. Ни последние лучи заходящего солнца, ни близость дома, к которому так стремился, уже не радовали. Время остановилось во мне и вокруг меня, и я решил лечь и лежать у входа бесконечно долго – пусть мне даже придется здесь умереть.

Заходящее солнце, выскочившее из-за облаков над лесом малиновым яйцом, быстро меняло цвет и, прикоснувшись к верхушкам деревьев, стало уже ярко желтым как цыпленок, а, опустившись краем за лес, превратилось сразу в белое сверкающее зеркало и скрылось, окрасив розовой полосою надлесный горизонт, зажатый между темно-синими тучами и темнеющим лесом. Увеличилось количество комаров, тучей кружащих над моей головой. Я даже не отмахивался. Мне было всё равно. Пусть кусают.

– Уехали! Уехали без меня! Но, когда-то вернутся. Я их дождусь. Обязательно дождусь, – твердил я себе, смотря на закат через частокол штакетника и постепенно погружаясь в темноту.

Стало совсем темно. Ни луны, ни звезд. Вдали за лесом, из соседних деревень, раздавался глухой лай собак. Моя деревня молчала, хотя за каждой оградой, на каждом участке была собака. И вдруг тишину разорвал близкий лай. Его подхватили другие собаки, и тишина умерла – деревня грохотала. Лишь я молчал. Не было настроения. Только напряженно слушал темноту. Раздалось далекое шлепанье ног. Тяжёлые шаги. Они приближались. И вдруг я услышал легкое повизгивание. Ещё секунда и надо мной стояла мама. Радость захлестнула меня всего. Я подпрыгнул. Завизжал. Начал танцевать на всех четырех лапах. Подошел Хозяин. Я его в темноте не видел, но почувствовал родной запах.

– Кто это у нас тут? – услышал радостный голос. Я высоко подпрыгнул и оказался в его объятьях, и начал лизать, лизать, лизать лицо: нос, лоб, глаза, рот, щеки, которые почему-то были необычайно солёные.

– Мой милый! Мой дорогой! Мой любимый! – всё повторял и повторял Хозяин и гладил, гладил, гладил меня. Потом, как будто опомнившись, засуетился, открыл калитку, и я помчался к дому, за мной неслась мама, а сзади топал Хозяин.

Когда я досыта поел вкуснейшую гречневую кашу с кусочками мяса и молоком, попил свежую воду и отполз на половик поближе к нагревателю, то уже всё знал. Хозяин с мамой всё это время искали меня с утра до вечера по всем лесам, окружавшим сплошной стеной деревню, и я был им за это бесконечно благодарен.

– Как хорошо жить, когда тебя любят, – подумал я сквозь дремоту, глубоко вздохнул и…

В августе 1964 г. я поступал в ВИИЯ (Военный институт иностранных языков), вновь возрождённый из одного из факультетов Военно-дипломатической академии, из-за чего над ним витал густой ореол секретности. Ещё до сдачи экзаменов абитуриентов разместили в казарме, в которой, в случае поступления, предстояло провести долгих три года. Экзамен из четырёх предметов в нашем третьем потоке длился всего три дня. Русский устный и письменный сдавали в один день, а на историю и язык отводилось по полному. Даже сдав, как я, на девятнадцать баллов, абитуриент не мог быть уверен в зачислении. Те же, кто сдавал с баллами ниже шестнадцати, сразу выпроваживались за строго охраняемые часовыми ворота института.

Судьбу остальных решала мандатная комиссия, собираемая через десять дней после сдачи четвёртого потока, так как и три потока по триста человек не могли пропустить всех желающих. Шутка ли, уже через пару-тройку лет, проходя практику, виияковец мог оказаться за рубежом, в одной из горячих точек, принять участие в боевых и разведывательных действиях, авиационных челноках, доставляющих оружие странам, борющимся за свободу, погибнуть, наконец, во славу Родины. Заманчиво.

Мандатная комиссия состоялась в большом зале, где поставили буквой «П» столы и входивший кандидат в виияковцы должен был пройти строевым шагом мимо сидящих по обе стороны её членов: сначала майоров, потом подполковников, полковников, приближаясь к главному столу, за которым располагались генералы. В центре при моём приближении встал подтянутый седой очень высокий генерал-полковник Андреев, начальник института. Подойдя к нему, я отрапортовал: – «Абитуриент Головко на мандатную комиссию прибыл». Ему подали моё личное дело. Генерал сверху вниз глянул на стоящего перед ним невысокого юношу и с удивлением спросил: – Что это ты такой маленький?

– Выросту, – не растерялся я.

– А сколько тебе лет? – загремело сверху.

– Восемнадцать.

– Нам нужны гренадёры, – выкрикнула душа строевого генерала, и он свободной рукой показал величину предполагаемого слушателя ВИИЯ и, судя по этому жесту, он должен был превышать меня на голову, затем вновь взглянул в моё дело и спросил: – Какой язык хочешь учить?

– Итальянский, – уверенно ответил я.

– Хорошо. Будешь учить арабский.

С первого по третий год включительно обучения в ВИИЯ нашим начальником курса назначили необычайно хорошего, очень строгого, и принципиального, но несколько косноязычного, человека. Он считал своим долгом сделать из сосунков настоящих боевых офицеров, прошедших весь «курс» казарм от и до. В единственное за неделю увольнение отпускал, будто отрывал кусок от души. Выстроив курс из ста двадцати человек в две шеренги, он бесконечно долго, сутулясь, ходил вдоль строя, рассматривал каждого с головы до ног, время от времени подёргивая ремни, чтобы убедиться в отсутствии недопустимого зазора или какой-нибудь неуместной складки. Наконец, стабилизировался в центре и после минутной, а то и больше, паузы, наклонив голову и пристально рассматривая пол, произносил, покряхтывая, почти после каждого слова:

– Сегодня суббота (кх, кх), завтра – воскресенье (кх). Я вас отпускаю (кх, кх). Но прошу (кх). Из этого увольнения (кх). Не принести букет (кх), всяких (кх) нехороших поступков (кх, кх)… И не потому, что скрыли (кх)… А потому (кх), что действительно таких поступков не было (кх, кх, кх).

Изложив этот текст в течение нескольких бесконечных минут, он снова проходился вдоль строя, на этот раз, глядя каждому увольняемому в глаза, видимо отыскивая, скрытую в глубинах трепещущих душ, крамолу, и, не находя, давал команду следующему за ним по пятам старшине: – Раздайте пропуска!

Иногда майор разнообразил вышеозначенный текст, делая его более цветистым и соотносящимся с каким-то важным институтским или общегосударственным событием. Так по поводу Женского дня 8-ое марта, он вставлял: – …. Но прошу в этом увольнении быть (кх, кх) особенно бдительными (кх) с вашими женщинами и девушками (кх, кх) лёгкого поведения. А то мы учим (кх), мы предупреждаем (кх), а что не месяц (кх) – новое венерическое заболевание (кх, кх, кх).

Порой добавлял: – Некоторые (кх) отпустили усы (кх) и бакенбарды (кх), чтобы чаровать всякую мразь (кх, кх).

И отечески советовал: – Сколько вам говорить (кх), что половое сношение (кх) ещё не повод для знакомства (кх, кх).

После увольнения, на вечернем разводе, радостно встречая нас, наставлял на завтра: – Утром дежурный по институту (кх) будет ходить по койкам.

– А сапоги надо чистить с вечера (кх, кх), чтобы утром надеть их на свежую голову (кх, кх, кх).

Заметив слушателей, не занявших своё место в строю, мог крикнуть: – Ну, вы, трое, (кх). Оба ко мне.

Или мягко пожурить за неудавшуюся самоволку: – И этот солдат (кх), может, и среднего образования у него нету (кх), поймал слушателя на заборе.

Или оправдать: – Он руки в карманах не имел (кх).

Или возмутиться: – Некоторые слушатели переписываются с зарубежными товарищами (кх) официально (кх, кх), не сообщив об этом командованию. Может, этот товарищ и хороший (кх, кх, кх), но он может быть завербован (кх) иностранной разведкой (кх, кх).

Иногда он явно шутил (а может, и нет?): – Я читал обе книги Толстого (кх): «Войну» и «Мир» (кх, кх).

– Я вижу улыбки на некоторых местах (кх).

– Возможны выпады со стороны некоторых суеверных держав.

Увидев портфель-баул в руках слушателя, строго спрашивал:

– Что это такое (кх)? – Портфель. – Ну, не видел (кх).

Обучая отданию чести в движении, пояснял: – На счёт раз (кх) слушатель должен повернуть направо подбородок (кх), на счёт два – голову (кх, кх).

И, повертев пальцем у виска, добавил: – Тут (кх), в голове (кх), есть ямочка (кх, кх), к которой и прикладывается рука во время отдания чести (кх, кх, кх).

После мытья курса в бане докладывал начальнику факультета: – Я помыл курс (кх, кх).

Или сообщал нам: – Сжигание нашего факультета будет в среду (кх, кх). (Здесь следовало бы пояснить, что имелись ввиду секретные записи, которые мы вели по некоторым предметам).

Слушатель Пучков, прошедший огонь и воду армейской службы ещё до стен института и выучивший Устав гарнизонной и караульной службы наизусть, как-то поправил майора, ошибочно сославшегося на какую-то его статью. Майор несколько растерялся, покряхтел для порядка десяток секунд, и приказал: – Слушатель Пучков, пройдите ко мне в канцелярию.

За что немедленно на время, среди слушателей, получил прозвище «канцлер», которое не удержалось – мы ведь его очень уважали и по-своему, по-слушательски, любили, хотя и с удовольствием занимали место во второй шеренге, заготовив в руках карандаши, чтобы, не дай Бог, не пропустить его гениальных перлов, таких как: – Пучков, кто из нас дурак? Ты же умный человек.

В самом начале учёбы майор собрал курс, решив поучить нас житию-бытию, в самом большом лекционном зале-амфитеатре старых Екатерининских казарм. Вдруг что-то привлекло его внимание. Он на несколько секунд замолчал, сосредоточенно смотря, куда-то на верхние ярусы зала. Затем, выбросив перед собой руку с перстом указующим, он грозно прохрипел: – Чья там голова?

Все удивленно посмотрели в указанном направлении. В одном из верхних рядов, на откидной парте лежал «букет» бурных, курчавых русых волос. Голова ничего не услышала и даже не шевельнулась. Лишь подрагивала в такт глубокому дыханию, лёжа на сгибе безвольно свесившейся руки.

– Толкните его, – прошипел ещё громче майор, негодование которого стремительно возрастало.

Сосед по ряду привстал и потряс товарища за плечо. Тот не шевельнулся. Пришлось толкнуть ещё раз посильнее – нет реакции. Только, когда он стал трясти спящего непрерывно, голова поднялась, и удивлённые голубые глаза непонимающе осмотрели зал.

– А, это Макаренко! – плотоядно воскликнул майор, узнав слушателя. – Встаньте!

Слушатель Макаренко дрожащими пальцами, начал застегивать стоячий воротничок гимнастёрки. В зале, сначала замершем от неожиданности, раздался смешок.

– Воротничок расстегнул, – констатировал громким хрипом майор.

Слушатель, продолжая выполнять команду «встать», поднялся, задёрнул назад гимнастёрку, вытащил откуда-то из-под парты широкий ремень с блестящей пряжкой, приложил его на узкую талию, и застегнул.

– Так, – крякнул майор, – он ещё и ремень снял! Спускайтесь-ка, товарищ Макаренко сюда, – и он указал пальцем место рядом с собой.

Неожиданно Макаренко опять сел и стал проделывать какие-то манипуляции под столом. По несколько отклоненному корпусу и вращательным движениям руки не трудно было догадаться об его действиях. Затем он наклонился в другую сторону, и руки завертелись в обратном направлении.

– Ну, вот, – голос майора из грозного становился ехидно-ласковым, – он ещё и сапоги снял, портянки наматывает.

Мне на секунду показалось, что он сейчас расхохочется.

Спустившийся вниз под громкий хохот зала Макаренко уже стоял перед майором, а тот снова сурово смотрел на него и привычно кряхтел, о чем-то размышляя: кхы, кхы… кхы, кхы.

– Я полагаю, кхы, что всем всё понятно, кхы, наконец, пришёл в себя от возмущения майор: – Месяц неувольнения. Садитесь, товарищ Макаренко.

Неожиданно в перерыве между занятиями в класс, где слушала лекцию наша учебная группа, стремительно, пропустив лишь выходящего преподавателя, вошёл майор. Раздались привычные команды: встать! смирно! Затем отдан обычный рапорт: группа находится на занятиях по…

Майор всё внимательно выслушал, дал команду сесть. Все спешно заняли места, понимая, что произошло нечто из рук вон. Он некоторое время думал о чём-то, привычно покряхтывая, как бы прочищая горло перед запевом, затем, будто бросившись в омут, прошипел: – Товарищ Макаренко… кхы… Вы, говорят, рассказывали о политическом событии, получив эту информацию из уст иностранного радио. Вы что, слушаете иностранное радио? – в голосе майора звучал ужас, который эхом отозвался в сердце каждого слушателя высшего военного учебного заведения, и оно, похолодев, застучало быстрее.

– Да, что вы, товарищ майор, – оправдывался дрогнувшим голосом Макаренко, понимая, что это уже не простое нарушение дисциплины, а что-то сродни государственной измене, – я и не думал что-то там такое слушать. Просто включил вечером радиоприёмник и начал искать какую-нибудь нашу станцию, вертя ручку, и случайно услышал…

– Так вот, товарищ Макаренко, – прервал, недослушав, майор. Если вы ещё будете когда-нибудь вертеть ручку вашего приёмника и услышите, что говорит не НАШ голос… – вертите ручку дальше!

Первый мой караул – пост у склада вещевого довольствия, с тяжеленным амбарным замком на двери. У меня на плече учебный автомат без патронов, с отверстием в казенной части. Боевых автоматов нам не выдавали, считая, что так безопаснее и для слушателей, и для окружающей среды. В государстве порядок, преступность близка к нулю, не от кого вооружаться. В карауле по уставу не разрешалось ни сидеть, ни тем более лежать, ни заходить в помещение, если такая возможность имелась. Я, как человек исполнительный, то есть, по-житейски глупый, выполнял все эти требования.

Время нахождения в карауле – восемь часов, по четыре часа одна смена два раза. Первая – с 16.00 до 20.00, вторая с 20.00 до 24.00 и так далее, до восьми утра. Для меня почему-то труднее всего было стоять в первой смене, но настраивал себя, что всё равно. Надо быть готовым к любым жизненным ситуациям. И потому никогда никого не просил поменяться сменами или постами. Приходя в караульное помещение – падал на деревянные нары как убитый, и тут же засыпал. Так научился спать в любом месте, в любой позиции, в любое время.

В первый свой караул я попал во вторую смену. Ходил на посту туда-сюда у двери, поглядывая, то на замок сарая, то на институтский забор, то на стоящий за ним многоэтажный жилой дом, окна которого светились уютным теплом. Ноябрь. Холод. Звезды светят. Лишь тепло этих окон грело меня. Я с завистью относился к тем людям, которые жили за этими окнами, спокойно смотрели телевизор, сидели сейчас за столом, пили чай. И всё это в тепле, с родными. А ты тут стоишь дурак-дураком, охраняешь общественное добро и никуда не можешь уйти с этого места.

Часов в одиннадцать я услышал возню за забором. Сердце тревожно застучало. Громкий шёпот, и кто-то полез через него. Направив автомат в очертания появившейся человеческой головы, с трудом различимой над забором, я громко, с надрывом, прокричал: – Стой! Кто идёт! Стрелять буду!

Строго по инструкции. Как учили.

– Неужто, выстрелишь? – ядовито проскрипел голос сверху.

– Выстрелю! – решительно блефовал я.

– А, ты, выстрели! – продолжил нарушитель, перенося ногу через забор.

– И выстрелю, только сунься! – я затряс бесполезным автоматом, демонстрируя всю свою непреклонную решимость, и сделал шаг вперед, навстречу опасности.

– Ну, ладно, ладно! Хорошо служишь. Это мы шутим, – засмеялись с забора и из-за забора. – Мы так всех салаг испытываем. По голосу я узнал, с облегчением, сержанта из взвода охраны МО, которые проходили срочную службу в нашем же институте и, в основном, дежурили на КПП. – Ты только никому не говори. Это мы пошутили, хорошо?

– Хорошо, – согласился я с удовольствием.

Попрощавшись, «нарушитель» спрыгнул с забора обратно и раздался топот удаляющихся ног. Я же, ещё не успокоившись до конца, но в душе очень довольный собой, начал интенсивно ходить из конца в конец сарая. Скоро меня сменили. Я не стал никому рассказывать об этом случае, раз обещал, и долго не мог заснуть, вновь и вновь переживая прошедший эпизод. Однако усталость взяла своё, и я провалился в сон, как вдруг почувствовал, что кто-то трясёт меня за плечо: «Вставай, пора на пост».

Вышел на холодный осенний воздух. Ещё четыре часа – и всё! Часа через три стало светать. Около восьми пришел начальник склада, открыл, столь качественно охраняемый мной, амбарный замок, затем дверь. Я заглянул ему через плечо – что там такое накараулил? И обомлел. На одном из крючков висела одинокая портянка и всё! Склад был пуст.

– Игорь, – я вздрогнул, увидев перед собой появившегося неоткуда, Макаренко. Мы готовились к построению на развод наряда на дежурство. Роли уже были распределены: мне достался гараж, где я должен был «гулять» в холодной снежной ночи восемь часов, повесив на шею автомат, не давая возможному преступнику или преступникам проникнуть на территорию охраняемого объекта с нечестными намерениями. При этом автомат мог использовать лишь как палку – в его казённой части специально просверлили дырочку, чтобы мы, не дай Бог, не выстрелили. А, чтобы это было уже наверняка, патронов тоже не выдавали.

Макаренко выпал первый пост с задачей охранять подход к зданию, где размещался штаб. Другим слушателям достались другие посты. Все мы были примерно в равных условиях: при желании можно было сачкануть на любом посту, найти себе местечко, чтобы вздремнуть, не теряя, конечно, бдительности, строго соблюдая воинский устав гарнизонной и караульной службы, что и делали порой старослужащие, уже прошедшие армейскую школу, поступившие в институт из армии. Мы же, бывшие «ребята с гражданки», себе расслабляться обычно не позволяли и бдили не за страх, а за совесть.

– Игорь, давай поменяемся постами, я очень хочу постоять в гараже. – На меня в упор смотрели умоляющие голубые глаза, которым просто невозможно было отказать, хотя гараж, находившийся довольно далеко за пределами института, считался местом более спокойным, где появление дежурного офицера с целью проверки, казалось менее вероятным.

– Хрен с тобой! Хочешь, иди, – и я начал психологически настраиваться на дежурство на первом посту.

Прошёл развод, закрепив за нами распределённые роли, пошли в дежурку, где вторая смена занялась игрой в шахматы и шашки, дожидаясь своей очереди – спать рано, а посему и не уснуть. В дежурке всегда стоял особый острый запах, в котором превалировал аромат гуталина, может быть, оттого, что все, усиленно готовясь в наряд, до крайности чистили и так блестящие как стекло сапоги, смешанный с влажным теплом сильно натопленной комнаты, с запахом овчины шинелей и шипром, наиболее ходовым в то время мужским одеколоном.

Первая смена «в сотый раз» привела себя в порядок, и дежурный сержант, возглавляющий наряд, развёл караульных по своим постам, ещё раз наказав на посту не спать, предупредив, что обязательно придёт проверять ночью, что никогда по своей воле сержанты не делали, и мы уже знали это – всё же шёл второй год службы – но сказать такую фразу он был просто обязан, чтобы потом – без обид, что не предупреждал, если дежурный офицер решит-таки проверить посты.

Я, заняв свою позицию, начал разгуливать потихоньку туда-сюда вдоль буро-красных трёхэтажных зданий древних казарм, от которых непроизвольно веяло седой историей, убаюкивающей караульных. Так в размышлениях и хождениях, и прошли первые четыре часа. Затем глубокий, почти четырёхчасовой сон – сразу ведь не заснёшь – и вновь ночь, огни зданий за забором, где спали нормальные советские люди, которым не надо было бодрствовать ночью, и раздумывать над нашей многовековой безусловно победоносной историей, меряя шагами застывшую от зимнего холода скользкую мостовую. Вернувшись в караулку, быстро заснул – о, молодость, молодость!

Когда почувствовал твёрдую руку сержанта на своём плече и услышал громкий голос над ухом: подъём! – сразу понял: всё, отдежурил! И радостная волна прокатилась сверху вниз по всему телу. Вскочив, увидел за столом, с разбросанными у доски шахматами, низко опущенную на руки, до боли знакомую буйную белобрысо-курчавую шевелюру Макаренко. Мой товарищ не спал. Я спросил: «Что грустишь?» Он поднял голову, с болезненной тоской взглянул на меня и обречённо махнул рукой: «Опять влип». – «Как это ты ухитрился?» – «Да вот, поменялся с тобой на свою беду…» – «Заснул, что ли?»

Макаренко печально, очень медленно покачал головой и рассказал, тихо бросая слова через длительные промежутки времени как человек, который бежал, бежал и добежал, и теперь ему совершенно некуда торопиться.

Оказалось, что он поменялся лишь для того, чтобы в гараже поупражняться в вождении машины, которому нас, как будущих офицеров, обучали уже полгода. Он залез в грузовичок, от которого умыкнул ключи, висевшие на специальной доске за стеклом в комнате дежурного по гаражу – гражданского человека.

Дальше всё пошло, как в сказке: запустил двигатель, отжал потихоньку сцепление – получилось. Машина тронулась, и всё быстрее и быстрее покатилась по направлению к запертым на замок воротам гаража, где он намеривался притормозить и повернуть направо, по кругу вдоль боксов с машинами. Он уже нащупал педаль тормоза и в рассчитанную для торможения секунду нажал на него изо всех сил, но тут машина, взревев, рванула вперёд, как застоявшийся мустанг, и, врезавшись в металлические ворота, остановилась – двигатель заглох. Макаренко глянул на свои ноги, застывшие на педалях: одна из них нажимала на сцепление, другая на «газ». «Перепутал», – в сердцах завершил он свой рассказ, и резко бросил голову на свои, безвольно лежащие на столе руки, но снова промахнулся и со всей силы врезался лбом в стол.

Вышел как-то, Серёжа Медведев, товарищ по языковой группе, на лестницу покурить перед занятием и, вдруг видит поднимается по лестнице САМ начальник курса. Сергей сразу юркнул в класс. На лестнице курить запрещали. Майор выслушал внимательно рапорт дежурного, усадил группу и вдруг спросил: – Слушатель Медведев, – Сергей, как положено, встал – А почему вы курили на лестнице, а не в курилке?

– Я не курил, – громко и чётко ответил Сергей.

– Нет, вы курили, – подчёркнуто официально, но с нажимом, сказал майор.

– Клянусь! Я не курил.

– Курили.

– Вот, – нашёлся Сергей, – я, только что, открыл пачку. В ней двадцать сигарет, считайте! – и он прошёл к преподавательскому столу и с громким прищёлком положил её на него.

Майор не стал препираться, высыпал сигареты на стол и посчитал – девятнадцать!

– Ну, что вы на это скажете, товарищ Медведев!?

В воздухе повисла тишина.

Когда майор, раздав всех «слонов», ушёл, Сергей, глядя в наши вопросительные глаза, скороговоркой пояснил: – Вспомнил, как было: я хотел закурить, вынул сигарету, но не успел поджечь, как появился майор, а я со страху, вместо того, чтобы сунуть её обратно в пачку, выбросил в урну, – и развёл в бессилии руки.

В Клубе ликёроводочного завода, что находился около института, показывали новый фильм «Никто не хотел умирать». Его очень хвалила пресса. Так хотелось посмотреть! Просить майора – бесполезно. Оставался один выход – самоволка. Собралось нас – трое: три товарища по счастью учиться в столь почитаемом нами самими вузе.

Несмотря на холод и высоченные сугробы, дружно двинулись к забору, что за никогда не работающим фонтаном, к Красноказарменной улице. Зима. Темно. Лишь свет фонарей освещает улицу. Я полез через забор первым и, когда уже, совсем было, перелез через его чугунные, двухметровые пики, зацепился ремнем за одну из них и повис спиной к забору. Попытался приподняться выше на руках – не получилось. Тогда я попросил ребят подтолкнуть меня снизу под сапоги, чтобы смог снять пояс с этого «крючка» – расстегнуть его тоже не удавалось, он натянулся под моим весом – и только они взялись толкать, как я с ужасом увидел приближающуюся машину начальника института.

«Дед едет! (мы звали его «дедом»)» – воскликнул я, и ребята тут же шмыгнули за каменный парапет ограды. Лишившись опоры, я повис как сарделька на ремне. Когда машина поравнялась со мной, счёл необходимым, как и положено по уставу, отдать генералу честь. То-то было бы его удивление, если бы он увидел, висящего на высоте двух метров, слушателя ВИИЯ, да ещё отдающего ему честь. Думаю, что моя уставная старательность, вряд ли спасла бы от наказания, посмотри он в мою сторону. Но он смотрел прямо перед собой.

Когда машина прошла, ребята, смеясь, вынырнули из-за укрытия и подтолкнули меня под пятки, я расстегнул ремень и спрыгнул вниз, на улицу. Они, учтя мои ошибки, миновали препятствие без проблем. Интересно, что этот сеанс в кинотеатре смотрело лишь четверо: мы, трое, да какая-то маленькая старушка.

Сержант Вячеслав Химичев, поступил в ВИИЯ после трёх лет армейской службы с двумя «шарами», как выражались в то время, то есть двойками. Его приняли, видимо, посчитав, что этот бойкий сержант сможет успешно учиться. Из армии ребята могли поступить и с небольшими баллами, у них был свой небольшой конкурс, а с гражданки – свой, но громадный.

Химичев постоянно что-то выкидывал энтакое. Обладая красивой худой жилистой фигурой и диким, как у шолоховского Мелихова, лицом, с выдающимся орлиным носом, и простым незамысловатым, можно сказать даже, наглым поведением, он пользовался огромной популярностью у определенного сорта женщин.

Какой-то юморист-кадровик, призывая его в армию, направил служить в химические войска. Судьба распорядилась, так, что его воинская часть размещалась в Восточной Германии, где он и прослужил все три года, оставив глубокий генный след на узких просторах Западной Европы.

Как-то раз, Химичев пошёл в самоволку, а делал это он почти каждый день по вечерам, порой, не возвращаясь на ночь и появляясь лишь перед утренним разводом, как ни в чём не бывало. И в этот плохой для него вечер, наш майор, начальник курса, появился в казарме до вечерней поверки и потребовал к себе Химичева. Ему доложили, что никак не могут найти. Уже объявили вечернюю поверку – нет Химичева. Майор начал искать его повсюду, посылая гонцов во все концы института, даже на Западный факультет – мы учились на Восточном – который находился в другом здании. Результат был очевидным: Химичева на территории института нигде не было.

Вернулся он ночью, когда майор давно уже уехал домой, и мы с удовольствием ему сообщили о грозящей назавтра экзекуции. Он хищно улыбнулся и с этой обычной своей улыбкой спокойно уснул.

Завершая утренний развод на занятия, майор хрипло приказал: «Сержант Химичев, зайдите ко мне в канцелярию». Слава подтянул гимнастерку, убрав складки с тонюсенькой своей талии назад, и пошёл твёрдым шагом за майором. Разговор между ними проходил в присутствии нашего сокурсника, секретаря комсомольской организации курса, потому и стал известен во всех подробностях, превратившись в курсовую легенду.

Копытов, пройдя в кабинет, занял место за столом и долго кряхтел, уставившись немигающим взглядом своих серых глаз в стол. Потом поднял голову и, глядя прямо в карие, нет – просто чёрные, чуть раскосые глаза стоящего перед ним Химичева, спросил: – Где вы находились вчера во время вечерней поверки? – На Западном факультете. – Там проверяли. Вас там не было. – Я там был. – Я посылал туда людей. Вас там не было. – Химичев вынул из кармана партбилет и хлопнул им по столу. – Вы что, члену партии не верите? (он ещё в армии успел вступить в коммунистическую партию Советского союза). – Майор закряхтел, опустил голову, тупо глядя в стол, посидел минутку, подумал. – Идите, товарищ Химичев, – завершил разбирательство начальник курса. На этом инцидент был исчерпан.

Возвращался как-то сержант Химичев из очередной самоволки. После того случая, когда майор его чуть не поймал, он стал осторожнее и направлялся, как он выражался, «по бабам», только после вечерней поверки, когда уже гарантировано никто не будет проверять, а возвращался либо ночью, либо под утро до зарядки, на которой зачастую присутствовал начальник курса.

Этот случай произошёл весной. Один капитан, назначенный дежурным по институту, решил отличиться и в зарождающемся раннем утре устроил засаду на самовольщиков, спрятавшись в чаше неработающего фонтана.

Химичев уже влез с улицы на забор и успел перебросить ногу через двухметровые «пики», как выскочивший из фонтана капитан схватил его за сапог и истошно закричал: «Слезай немедленно!» Другой бы, выдернув ногу, спрыгнул назад, на улицу, и дал в испуге дёру, выжидая другой удобный момент для проникновения в институт. Но ведь это был Химичев! Он спокойно перенёс вторую ногу, изогнулся всем корпусом, и этой свободной ногой со всей силы ударил дежурного подошвой сапога по голове.

Капитан свалился в нокаут. Химичев же спрыгнул во двор института и побежал в казарму. Ворвавшись ураганом в нашу комнату – все ещё спали – он включил свет и скомандовал первому же проснувшемуся слушателю: – Быстро, бритву! Схватив протянутое лезвие, за три секунды сбрил свои усы, тоненькой струйкой украшавшие его лицо. Ещё одна секунда – и он, выключив свет, как был одетый, нырнул под одеяло, натянув его до самого подбородка.

Как раз вовремя. Дежурный офицер быстро очухался, увидел, куда побежал самовольщик, и ринулся за ним в погоню. Он поднялся в казарму и стал ходить подряд по всем комнатам стометрового коридора, заглядывая в лица спящих, освещая их фонариком, но запомнившегося ему усатого лица, так и не обнаружил.

Когда Химичева в конце третьего курса выгоняли из института за неуспеваемость, он не преминул подойти к несчастному капитану и спросил: «А знаешь, кто тебя долбанул по морде ночью сапогом два года назад, когда ты ловил самовольщиков?» «Кто?» – с надеждой на сладкую месть взвыл капитан. «Я», – хлопнул себя в грудь Слава и пошёл прочь навсегда, вычерчивая последние шаги по шершавому асфальту института.

Тактику Советской Армии преподавал замечательный во всех отношениях полковник, Николай Васильевич Ионченко. Его неформатная биография возбуждала нашу юношескую фантазию. Шутка ли, всю войну до последнего её дня он провёл на передовой, но не потерял, ни врождённой интеллигентности, ни, такого же, чувства юмора. Всегда весёлый, с хитренькой искринкой в больших карих миндалевидных глазах, с ямочками на румяных щёчках-колобках, высокий и статный Николай Васильевич вплывал в класс, окидывал взглядом сверху вниз аудиторию, уже давно готовую ответить громким хохотом на его остроту, и говорил, говорил… И, что бы он ни произносил, было ёмко, метко, интересно и весело. Так, например, об уставах он громко, чуть нараспев, на первой же лекции продекламировал: «Устав – это песня, которая написана кровью». Сразу всё встало на свои места.

Мы, естественно, расспрашивали о его боевой жизни, как он вступил в войну? Ионченко охотно рассказывал, что перед войной учился в пулемётном училище, через несколько недель после её начала их вывезли на подступы к Ленинграду, построили, и начальник курса, подойдя к началу строя, указал на самого высокого курсанта, объявив: «Ты командир». «Этим верзилой оказался я», – улыбнулся Николай Васильевич.

Так сразу он стал командиром роты. И пошло-поехало.

– А вы убивали кого-нибудь? – естественный вопрос юности.

– Ну, когда появились фашисты, скомандовал ребятам: «Огонь!», – и сам лёг к одному из пулемётов. Стрелял. Кто-то падал. Может, от моих пуль. Но самый необычный эпизод случился со мной в Польше, когда меня назначили комендантом одного небольшого, только что освобождённого, городка. На кирхе засел немецкий пулемётчик, и наши никак не могли его сбить оттуда. Посылали парламентёра, сообщили ему, что город уже сдан, что сопротивление бесполезно, – открыл огонь по парламентёру.

Наконец, ребята сумели захватить его живым. Когда я, собрав командиров на площади, давал указания, его подвели ко мне. Это был здоровенный рыжий, пьяный вдрызг, детина, с закатанными рукавами гимнастёрки, красноватыми, как это бывает у рыжих, огромными руками со светлыми курчавившимися завитками волос.

Я по-немецки спросил его имя. Он не ответил, а зарычал, вытянул руки вперёд и двинулся на меня, желая схватить за горло. Пришлось мгновенно выхватить пистолет и выстрелить. Пуля прочертила кровавую полосу ото лба к виску, не причинив ему заметного вреда. Застыв на секунду, он бросился на меня. Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы не стоявшие рядом со мной автоматчики, внимательно следившие за происходящим. Они дали очередь, и труп эсесовца свалился к моим ногам.

– Расскажите, расскажите ещё что-нибудь интересное из военного времени, – загалдели слушатели, которым, естественно было интересней слушать боевые побасенки, чем запланированный книжный материал.

– Был ещё один забавный случай. В одном из польских городков мы выбили немцев из пивного завода, где посреди цеха обнаружили объёмный котёл с пивом. Солдаты сняли каски и, разгорячённые боем, с удовольствием стали пить из них этот редкий в то время напиток, черпая прямо из котла. Уровень жидкости всё сокращался и сокращался. Когда до дна осталось немного, из неё выглянул какой-то чёрный предмет. Потянули за него и… вытащили труп убитого немца, свалившегося прямо в котёл. Многих, особо впечатлительных, тут же начало выворачивать наизнанку.

Спросили мы как-то нашего любимого преподавателя и о том, как его арестовали в Турции – слух об его послевоенной разведывательной деятельности давно достиг наших внимательных ушей. Мы уже знали всех бывших разведчиков, преподававших в нашем ВУЗе и их провальные истории. Так, одного из преподавателей, полковника, задержали в США, когда он случайно на улице встретил знакомого, с которым учился в штатовском институте по обмену. В этот раз он работал под другой фамилией и не нашёл ничего лучшего, как сделать вид, что с ним не знаком. Тот сразу застучал его, как это у них принято и совершенно не считается зазорным.

Этого полковника перепутать с кем-то другим было просто невозможно: высок, красив, белокур – разве такого спутаешь? О другом разведчике, тоже полковнике, мы слышали, что выдал его в числе многих и многих мерзкий предатель, затесавшийся в высшие эшелоны нашей власти, некто Пеньковский. Однако, нашим удалось успешно вывезли его из Штатов на подводной лодке. Он тоже преподавал нам тактику СА, был остроумен, не лез за словом в карман. Это ему принадлежала оригинальная фраза, передаваемая потом из уст в уста. Объясняя, что такое время «Ч» в тактике, он неожиданно дал такое определение: «Время «Ч», когда яйца наступающих, повисают над головами обороняющихся». Аудитория застыла от изумления.

Ребята как-то летом подшутили над ним в туалете старых казарм, который, из-за своих огромных размеров, использовался нами и под курилку. Этот полковник прошествовал мимо курящих в кабинку. Один из слушателей, спустя время, подошёл к ней и громко прокричал по-английски: «Руки вверх! ФБР!» Дверь неожиданно мгновенно распахнулась, и полковник, поддерживая одной рукой спадающие штаны, устремился за «остряком». Тот помчался по стометровому коридору казармы, но преподаватель и со спущенными штанами долгое время не отставал, выкрикивая разные, порой неприличные, сильно напоминающие мат, ругательства. Остальные куряки, чтобы не прослыть соучастниками неудачной остроты, попрыгали в окна – благо невысоко, второй этаж.

Так вот, на вопрос об аресте, Ионченко спокойно рассказал, что его задержали в Турции во время вербовки агента. Он работал «под крышей», и ему померещилось, что один турок согласен сотрудничать, но это оказалась подстава. Ему подсунули работника турецких спецслужб. Николая Васильевича арестовали и посадили в тюрьму, и горе было бы ему, если бы он попал под турецкий суд. Но на помощь, тут же, пришёл первый секретарь нашего посольства, который вызволил его из тюрьмы. Им и оказался, тот самый, теперь небезызвестный, а тогда абсолютно никому неизвестный, агент американской и британской разведок Пеньковский, несколько позже, выдавший почти всю нашу резидентуру в Штатах и в странах Западной Европы.

Тень Пеньковского невольно пала и на Ионченко, и жизнь его потекла вдалеке от разведывательной деятельности. Его послали военным советником во Вьетнам, о котором он рассказывал нам со свойственным ему юмором и энергичностью. От него мы узнали, что вьетнамцы едят всё, что движется. Для них не существовало несъедобной пищи. Он нам радостно поведал, что в юности вьетнамские девушки очаровательны, но с возрастом, а особенно к старости, всё это куда-то утекало безвозвратно. Рассказывал и о необычной тактике ведения вьетнамцами партизанской войны.

– Тут мы научить их могли немногому, – начал он неожиданно для аудитории советской военной молодёжи, считавшей, что наши отцы, победившие в столь суровой и кровавой войне с таким сильным, вооружённым до зубов всей Европой, противником, знали, что-то такое, какое-то такое слово, такую тайну, что ничем, и никто нас удивить не мог. А вьетнамцы смогли.

– Нас подвели, – продолжил он мысль, – к сплошной стене зелени леса и спросили: – Где тут проход? – Мы, советские советники-офицеры, прошедшие войну, тыкались в «скалу» ветвей и листьев, но пройти через них никак не могли. Тогда вьетнамцы показали, как это делать. Они легли на землю и в двух десятках сантиметров от земли развели листву, за которой скрывался узкий ход, поддерживаемый каждодневно, иначе зарастёт. Растения в тёплом влажном климате Вьётнама растут с невероятной скоростью. Показав проход, вьетнамцы поползли по нему и через метров двадцать, выползли на небольшую поляну, на которой, в одном им известном месте, подняли за траву дёрн, и нам открылся подземный ход, в который редкий европеец мог бы пролезть. Если проползти по нему под землёй метров пятьдесят, то вылезешь на другой, более обширной поляне, где располагался склад боеприпасов, от которой, в свою очередь, в разные стороны расходились такие же «норы». Разве можно было победить этот находчивый, трудолюбивый, высоко ценящий свободу народ?

Николай Васильевич с удовольствием смотрел на наши восхищённые и удивлённые молодые мордочки и, наверное, думал: «Эх, ребята, ребята. Сколько вы ещё не знаете? А ещё, сколько чудес откроется вам, когда через пару лет поедете на Восток, и на ваши плечи ляжет огромная ноша представлять нашу страну в других странах?» Он делал всё, чтобы нам было потом легче, чтобы мы воспринимали жизнь с юмором, не делая трагедий из неудач.

Именно в таком настроении он и вызвал как-то к доске на Тактике СА нашего легендарного слушателя Химичева, чтобы он нарисовал батальон в обороне.

Тот в своей обычной манере, лёгкой походкой худой пантеры, с повисшим на бёдрах ремнём, неплотно поддерживающим гимнастёрку, из-за чего под ним в совершенно неожиданных местах образовывались складки, вышел к доске, и, отвечая на вопрос преподавателя, начал рисовать роты в обороне, изобразив их в виде овальных кругов, с чёрточками по периметру. Ионченко: – Товарищ Химичев, что это вы тут яйца нам рисуете? – Тот довольно издал что-то наподобие смешка. – Садитесь, товарищ Химичев. Да ещё она просьба, товарищ Химичев… Если у вас найдётся, хоть какое-то время, застегните, пожалуйста, ширинку.

Абдель Кадр Абдель Гани, переводчики и другие несущественные мелочи

Так уж получилось зимой 1981 года, что мне предложили поработать переводчиком от ЦК КПСС (Центрального комитета коммунистической партии Советского Союза) со вторым человеком Адена (в настоящее время Аден вошёл в состав Йеменской Арабской республики), премьер-министром, членом политбюро, секретарём Социалистической партии Адена, Абдель Кадром Абдель Гани. Он с женой возвращался с юга СССР, где проводил свой отпуск, как высокий гость нашей страны, в санатории ЦК на берегу Чёрного моря. В аэропорт Шереметьевой почему-то вместо положенной ему «по чину» «Чайки» подали обычную чёрную «Волгу». Меня это, как человека абсолютно не искушённого в делах Протокола, совсем не удивило. Машина как машина – едет. Поэтому довольно необычно для моего уха прозвучал вопрос Абдель Кадра, адресованный работнику ЦК, встречавшему министра: «Меня что, сняли?» Тот вспыхнул ярко-красным цветом и начал юлить, извиняться, ссылаться на ошибку. Приняв извинения, Абдель Кадр спокойно направился к «Волге». Второй вопрос отразился в его взгляде, обращённом к цековскому работнику, когда машина подрулила к гостинице Московского городского комитета партии (МГК КПСС), которая считалась ниже по рангу, чем гостиница ЦК в Плотниковой переулке. Работник ЦК объяснил, что в связи с тем-то и тем-то, та гостиница перегружена. Гость лишь кивнул головой. Мне, до сих пор, не понятно являлось ли это цепью случайностей или запланированное действие цековского аппарата.Абдель Кадр для своего положения был очень молод, не более тридцати шести лет, невысок, около метра шестидесяти сантиметров, худ, смугл, черноволос и… очень воспитан. Очки предавали его лицу профессорский вид. Его жена – невысокая, миловидная, светловолосая, склонная к полноте женщина вела себя необычайно скромно, незаметно, как и подобает вести себя благовоспитанной жене мусульманина.После решения мелких бытовых проблем, которые естественно возникают после приезда, мои подопечные, дав мне на три часа свободу действий, пошли отдыхать, а я, потыркавшись по незнакомой гостинице, налетел на небольшой уютный кинозал, где начинался какой-то фильм, и решил убить время, поглазев на экран. С первых кадров я понял – мне несказанно повезло. Шёл новейший фильм «Агония», ещё не допущенный до других экранов страны. По правилам того времени, только что отснятый советский фильм сначала демонстрировался партийной верхушке, которая и должна была решить: стоит ли его вообще показывать рядовым гражданам или ограничиться узким кругом посвящённых. Как показало время, «Агония» долго не могла прорваться на большой экран даже в значительно порезанном виде.Всё шло по их плану. В первый день, отдохнув, они опять отпустили меня до ужина, оставив в моём распоряжении «Чайку», на которую уже заменили злосчастную «Волгу», и уехали на посольской машине в посольство Адена, может быть, выяснять «не сняли ли меня?» Я же, не зная, что меня обязаны кормить за госсчёт и почувствовав сильный голод, решил съездить куда-нибудь перекусить. Для этого, нахально оседлал просторную правительственную машину и попросил услужливого шофёра подкинуть меня в единственную в этом районе знакомую шашлычную, которую, посещал, иногда, в молодые годы, расположенную рядом со зданием ТАССа у Никитских ворот, так как ресторан был для меня слишком дорог. Шофёр «Чайки» профессионально не отягощал себя выполнением каких-либо водительских правил, поворачивая через сплошные линии или проезжая на красный свет, под приветливые жесты регулировщиков, и в пару минут довёз меня до пищеточки. Попросив его подождать, я зашёл в шашлычную.Время оказало на эту бывшую забегаловку своё положительное влияние. Плохо освещённой и насквозь прокуренной шашлычной уже не существовало и в помине, а на её месте, в том же, но хорошо отремонтированном помещении, располагалось что-то среднее между высококлассной столовой и рестораном, с небольшими столиками, снежными скатертями, подтянутыми официантами и… большой очередью. Я уже хотел развернуться и уйти, как из зала выскочил метрдотель и пригласил меня без очереди в зал, усадил за отдельный столик, быстро отсадив людей, кликнул официанта и пожелал приятного аппетита. Сервис поразил меня. Ничего подобного и никогда со мной за тридцатипятилетнюю советскую жизнь не происходило. Официант посоветовал взять мясо с клюквой и какой-то коктейль, на что я с удовольствием милостиво согласился. Ждать пришлось мгновение, я даже не успел толком сообразить, что это такое со мной, обычным военным переводчиком-арабистом, одномоментно произошло? Ходил себе человек по городу пешком, стоял в длиннющих очередях, терпеливо ждал проявление, хоть какого-нибудь, внимания от лиц сферы обслуживания, и вдруг такой почёт. Да! Подкатить на «Чайке», в эпоху развитого социализма, – великая вещь!Со вкусом пообедав, вернулся в гостиницу и стал ждать аденцев, не забыв заглянуть во все уголки здания. «Изучай, свой край!» – советовал отец. И только тут я узнал, что в гостинице для питания обслуживающего персонала, а специальность переводчик сродни официанту – из сферы обслуживания – была предусмотрена небольшая бесплатная столовая, которой я в дальнейшем и пользовался, ожидая, когда гости Советского Союза поедят в своей, специально отведённой для проживающих в гостинице. В коридоре располагался небольшой магазинчик, в котором предлагалось купить дефицитную мелочёвку. Так как я очень сильно волновался в своём необычном положении цековского переводчика, то, вспомнив грешную молодость, купил себе пачку «Марльборо» и вновь, после многолетнего перерыва закурил, давясь ядовитым империалистическим дымом, затуманивая последние не затуманенные рабочие мозговые клеточки. В эти три дня я выкурил бешеное количество сигарет, так что сразу после отъезда аденцев с удовольствием прекратил курить окончательно и бесповоротно.Когда вечером, часов в десять, меня отпустили домой, я дошёл до ближайшей станции метро, добрался до Ярославского вокзала и на электричке поехал в свой Лось. Приехав, позвонил другу, Володе Ионченко, который постоянно обслуживал гостей ЦК КПСС и рассказал ему о моих сегодняшних «боях». Володя спокойно всё выслушал и вдруг спросил: «А почему ты ехал домой своим ходом, а не на цековской машине?» «Какой машине?» – удивился я. «Так ведь тебе положена машина для подъезда на место работы и с работы, – пояснил он. – Завтра утром обязательно вызови машину». И он продиктовал телефон цековского гаража. Я тут же позвонил и заказал машину на шесть утра следующего дня. Утром под окном уже стояла чёрная «Волга».Весь следующий день – беготня по магазинам. Видимо, в успешно продвигающимся по социалистическому пути Адене, как и у нас, существовал дефицит. Абдель Кадр очень хотел привезти в подарок друзьям и родственникам электрозажигалки для газовых плит. Мы объездили все наши торговые гранды: ГУМ, ЦУМ, какие-то электроники, но нигде зажигалок не нашли. Исколесив пол-Москвы, вернулись голодные и злые в гостиницу, и вдруг Абдель Кадр предложил мне пообедать вместе с ними в основной гостиничной столовой. Отказаться казалось неприлично, да и не хотелось. Любопытно. Спецстоловая (для «белых») оказалась не столь большой, как думалось «за кулисами» ранее. Очень небольшая комната на десяток столов.Что ел, наверное, мне это было неизвестно даже в сам момент еды, так как я всем своим переводческим существом растворился в разговоре. Мы оживлённо беседовали на различные темы бытия. Иногда Абдель Кадр поворачивался к жене и обменивался с ней отдельными фразами. Я никак не мог засечь, о чём они говорят? «Ничего себе, диалектик! – подумал я об аденском диалекте арабского языка, – ничего не понятно». Дело в том, что в институте нас обучали, в основном, литературному арабскому языку и знакомили с диалектами основных арабских государств: Египта, Сирии и Ирака, на которых говорили народы этих стран, и которые разительно отличались от их старшего брата – литературного языка. В каждой арабской стране – свой диалект, то есть разговорный язык, который в свою очередь подразделялся ещё и на местные говоры. Сами диалекты настолько разнились, что не знающий литературного языка сириец не понимал своего «брата» египтянина, а алжирцы мне просто жаловались, что, когда они в нашем учебном центре столкнулись с «восточными» арабами, те с первых слов спросили: «На каком языке вы говорите?» И очень удивились, когда алжирцы сказали, что на арабском.Абдель Кадр поймал мои мысли и улыбнулся. «Что, не понимаешь, о чём мы говорим?» – внезапно спросил он. Мне было очень неудобно признаться, что я, переводчик арабского языка с, почти, пятнадцатилетним стажем, ничего не понимаю, что они говорят между собой на аденском диалекте. Поэтому, густо покраснев, я пробубнил: «Да, трудно понять. Так, отдельные слова понимаю, но в целом – нет», – не смог признаться я. «Не удивительно, – усмехнулся товарищ премьер-министр, весело блеснув стёклами очков, – мы ведь говорим по-венгерски. Моя жена по национальности венгерка». Я был сражён наповал. Хотелось провалиться сквозь землю. Но переводчик должен уметь держать удар. Тут же переведя разговор на другую тему, начал расспрашивать о том, как они познакомились. Всё оказалось довольно просто: Абдель Кадр учился в институте в Венгрии много лет. Нам в то время крепко внушили, что все учатся у нас, а он учился у наших друзей по социалистическому лагерю. Поэтому практически не говорил по-русски, что меня с самого начала сильно удивило, так как арабы очень способны к языкам и при малейшем контакте, буквально с пол-оборота, начинают говорить.Аден того времени представлял собой весьма странную страну, первую на Арабском Востоке, которая впустила к себе коммунистическую идеологию, где Союзу дали возможность открыть специальное учебное заведение для аденцев – Высшую партийную школу по нашему образцу и подобию. В ней преподавали научный коммунизм, марксистско-ленинскую философию, политэкономию. Там читали лекции наши преподаватели, переводили наши переводчики. Мой друг, Володя Ионченко, некоторое время возглавлял в этом элитном учебном заведении группу наших переводчиков и кое-что после возвращения рассказывал мне об Адене. С радостью сообщил, что ещё из работы в Адене англичане сделали для себя следующий вывод: человек, поработавший на этой земле несколько лет, должен на родине пройти полное психологическое обследование, так как человеческий организм, побывший в этих условиях необычайной жары и влажности, не может оставаться нормальным. «-Люди после Адена долго не живут», – говорил Володя, а я не придавал этим словам большого значения. Однако, к сожалению, слова Володи оказались пророческими. Он умер от сердечного приступа, прожив лишь пятьдесят лет. Умерли и ещё три моих, тоже побывавших в этой стране, товарища, не дожив до пятидесяти трёх.Володя, прилетев в Аден, написал в первом же письме: «Я вышел из самолёта и попал… в парилку, как в русской бане, только выхода из этой парилки я не обнаружил, да ещё почему-то в ней надо было находиться постоянно в костюме и галстуке… Здесь сейчас пятьдесят градусов в тени, только её нигде нет». Как-то в Адене случилось похолодание, и температура воды Индийского океана у побережья упала до + 25 градусов. Наши специалисты продолжали ходить на пляж, как ни в чём ни бывало, а местные приходили лишь поглазеть, показывая друг другу на советских пальцами: «Смотри, моржи…»; жаловались нашим на погоду: «Наступили сибирские морозы». Яркое беспощадное аденское солнце и высокая влажность действовали на людей угнетающе. Рубашки весь день, даже на солнце, оставались мокрыми от пота. Так что я сочувствовал этому маленькому смуглому человеку, которому послезавтра предстояло возвращаться в это пекло, чтобы вести трудную каждодневную борьбу за счастье своего маленького, но очень дружелюбного народа.Абель Кадр за обедом выразил желание посетить специальную секцию ГУМа. Видимо, там он надеялся купить-таки друзьям и родственникам желанные электрозажигалки. Я от друзей-переводчиков слышал о существовании такого магазина, но не очень был уверен, что это правда, что в ГУМе есть специальный отдел полностью закрытый для простых советских людей, и который можно было посещать лишь по специальному разрешению ЦК. Когда я передал его просьбу по телефону, курирующему нас работнику ЦК, тот заметно оживился и сказал, что туда он поведёт Абдель Кадра лично сам. Я расстроился, и не потому, что мне что-то было нужно, просто крайне любопытно взглянуть на этот советский Клондайк, но видимо не судьба. Однако на «КПП» магазина, до которого я довёл аденца, Абд Аль– Кадер неожиданно для меня сказал, что я сопровождаю его, и мне, таким необычным образом, без пропуска, удалось просочиться в святую святых правящей партии – секретную кормушку. Руководящий цековский товарищ, выписавший под товарища премьер-министра себе пропуск, показался мне очень недовольным от такой самодеятельности.Секретная секция располагалась в центре здания ГУМа, с отдельным входом с Красной площади. Самоё интересное, что сам магазин на меня большого впечатления не произвёл. Я не очень понимал толк и в обычных магазинах, так как находился на армейском обеспечении, из-за практически постоянного нахождения на работе редко ходил в штатском и не имел каких-то особых желаний. Я знал, конечно, что в стране невозможно, скажем, купить свободно приличную меховую шапку. Поэтому на этот предмет обратил внимание. В небольшом помещении магазина шапки были, и цены мне показались очень низкими. Здесь можно было купить и некоторые дефицитные продукты питания. Но так, чтобы глаза разбегались, этого сказать не могу. Не то, что в современных вполне обычных магазинах. Так ничего и не купив, проследовал я за аденцем и цековским товарищем, увешенным многочисленными коробками на выход. Когда, расплачиваясь, цековец открыл кошелёк, и мне, против желания, довелось узнать, что в ЦК стоит работать. Так много денег сразу я никогда и ни у кого не видел.Абдель Кадр смог удовлетворить, наконец, свою потребность в электрозажигалках. «Теперь, – размышлял я про себя, – много людей в Адене будут осчастливлены столь ценными подарками». Одна зажигалка стоила что-то около рубля двадцати копеек, что по российским меркам того времени, казалось очень недорого. «Наверное, в Адене совсем «труба» с товарами», – мелькнуло в голове.

В завершение своего трёхдневного пребывания в Союзе, Абдель Кадр устроил банкет в гостинице, но уже в большом зале, на котором присутствовали посол Адена в СССР, другие посольские работники, двое наших из ЦК, курировавших этот сектор. Цековцы прилично говорили по-арабски и после перевода мной первых официальных тостов перешли на арабский язык, оставив переводчика безработным до конца вечера. За те деньги, что платили мне за день работы в ЦК, а оценивали переводческий труд здесь в три рубля в сутки, что, если немного добавить, хватило бы пол литра водки, можно было и посидеть, поесть вкусно и абсолютно бесплатно с приятными людьми. Обслуживали длинный, метров в десять, стол прекрасно вышколенные официанты, находящиеся где-то за спиной, меняющие периодически тарелки с едой, подливающие в бокалы алкогольные напитки, и лишь в том случае, если рюмка выпита до дна.

За столом сначала вели себя чинно, разговаривали на политические и экономические темы, обсуждали возможность добычи в Адене нефти из нефтяного моря, распластавшегося где-то под Аравийским полуостровом, но для этого пришлось бы аденцам делать наклонные скважины, так как это море располагалось, всё же, под Саудовской Аравией. Когда малость закосели, разговор потерял стройный характер, начались воспоминания, шутки, взаимные тосты. Из всех рассказов мне больше всего понравилась история про «чёрного посла», нашего советского дипломатического работника, которого стоило лишь послать в какую-то страну, там сразу происходила смена правительства посредством переворота. Его только что назначили послом в Аден. Все весело смеялись. Я тоже.

По окончании вечера аденцы дружески прощались, обнимаясь, даже не подозревая, что через пару лет они будут стрелять друг в друга, что президент Адена, Али Насер Мухаммед будет, как и многие сидевшие за этим столом, убит, а мой любимый Абдель Кадр сумеет в мясорубке переворота убежать в Венгрию. Пройдет ещё несколько лет и такая страна, как Аден или иначе Южный Йемен, исчезнет с географической карты мира. Она сольётся с Северным Йеменом, который при этом перестанет называться Северный Йемен, а будет переименовал в Йеменскую Арабскую Республику со столицей в городе Сане, бывшей столицей Северного Йемена.

По дороге в аэропорт один из вчерашних работников ЦК, сев в «Чайке» сзади, рядом с товарищем премьер-министром, тихим настойчивым голосом перечислил первоочередные задачи, которые следовало, по его мнению, решить сразу по приезду в страну. Абдель Кадр, молча, внимательно слушал, лишь изредка кивая головой. Тёплая беседа продолжилась и в удобных мягких креслах небольшого уютного депутатского зала аэропорта «Шереметьево-2», откуда мы все вместе вышли, минуя пограничников, прямо на лётное поле аэродрома, где в последний раз попрощались.

На следующий день после их отъезда был выходной, и я решил отметить завершение трудовой трёхдневки, отнявшей у меня кучу нервных клеток, сил и здоровья, – вставать приходилось в пять, а ложиться после полуночи, – небольшим застольем. Поскольку мне очень понравилось в «шашлычной» у Никитских ворот, решил пригласить жену и своих друзей, Ионченко, в этот социалистический храм чистоты и чревоуго-дья. Войдя в холл, обнаружили небольшую очередь, разделись и стали, как и все, ждать. За очередным гостем вышел официант, обслуживавший в прошлый раз. Увидев меня, он оторопел, быстро подошёл и сказал скороговоркой, обращаясь ко мне: «Сколько вас?» – «Четверо». – «Подождите минуточку». Скрылся за дверями зала. Через мгновение выскочил снова. «Проходите». Партийная «Чайка» продолжала свою сказочную миссию.

Я часто видел этого человека в детстве, когда он с женой приезжал к нам в пятидесятых в маленький подмосковный городок Люблино, канувший, теперь уже навсегда, в Лету. Мы ходили на пруды в Кузьминки. Старшие расстилали одеяло, ставили нехитрую закуску, и под пение птиц, жужжание шмелей и стрекоз пили, ели, вспоминая столь недавнюю тогда войну, их товарищей, павших и живых. Встречались и в шестидесятых, но всё реже и реже – жизнь шла вперёд, они шагали по служебной лестнице. Папа, Николай Григорьевич Головко, стал начальником Центрального клинического санатория Архангельское, а его боевой друг, Виталий Иванович Попков, генерал-лейтенантом, ответственным работником штаба ВВС, но они никогда не забывали друг о друге, готовые протянуть в любой момент руку помощи.

И вот за окнами жаркое лето 2005-го года, и я, уже немолодой человек, в небольшой квартире легендарного Попкова, генерал-полковника, по сбитым самолётам четвёртого человека в табели о рангах боевых лётчиков после Покрышкина, Кожедуба и Ворожейкина, единственного москвича дважды героя СССР, прижизненный бюст которого, установленный в 1953 году навечно возведён в маленьком парке на Самотёчном бульваре. «Какую бы книгу о боевых лётчиках Второй Мировой я не открыл, – говорит мне доверительно Виталий Иванович, совершенно не изменившийся за свою долгую жизнь, не считая естественной седины и случайно, в результате несчастного случая, приобретённой хромоты, всё же восемьдесят три года – везде мне ошибочно приписывается то меньше воздушных побед, то больше. Иногда цифры доходят до невероятных величин. Американцы, например, выпустили книгу «Ассы Второй Мировой войны», в которой написали, что у меня 168 сбитых самолётов, англичане в своей книге «Ассы Сталина» дали мне 58 личных побед и 18 в группе, а по нашей энциклопедии я сбил 41 самолёт и 13 в группе – тоже неверно. На самом деле мной уничтожено 47 фашистских самолётов лично и 9 в группе, да плюс 4 штатовских самолёта я завалил во время конфликта в Корее. Итого, ровно шестьдесят».

Как, кто считал, – не понятно. Штатовцы, говорят, считали по моторам. На бомбардировщике, скажем, шесть двигателей, значит, сбито шесть самолётов. Над таким счётом Виталий Иванович смеялся: «Да мне легче было свалить тихоходный, плохо защищённый большой самолёт, чем маленький, юркий, маневренный истребитель, да ещё прикрытый с хвоста другим, таким же самолётом, ведомым». В начале войны наши самолёты не были оснащены, как сейчас выражаются, видеорегистраторами. Когда же их поставили, тоже ясность была не полная. У некоторых видов фашистских мессершмиттов при включении форсажа из моторов начинал валить густой чёрный дым, который и наш лётчик и фиксирующее фотоустройство принимали за знак «подбит». И он рассказал, как, порой, решался этот вопрос лётчиками после боя в группе. Они собирались и, чаще всего, бросали монету: орёл-решка – кому приписать сбитые самолёты, так как в бешеном калейдоскопе боя, когда все стреляют, совершенно невозможно разобрать, от выпущенного кем из участников снаряда задымил фашист. А за сбитый самолёт не только медали давали, но и выплачивали солидные деньги. Так что…. Многое решал Его Величество Случай. Но это, ни в малой мере, не умаляет массового героизма наших лётчиков во время войны.

Мне было очень стыдно: как же я раньше не написал об этом великом воине Второй Мировой войны, и, навёрстывая упущенное, расспрашиваю, расспрашиваю, расспрашиваю… Он, повторюсь, москвич. Родился и жил в Нижнекисловском переулке на Арбате, как многие, в коммуналке. Здесь у биографов гения воздушного боя, разноголосица. Почему-то, может, исходя из политической ситуации в стране, Виталий Иванович не хотел обнародования некоторых фактов биографии. И это нормально. Разные были времена. Сначала, ещё во время войны, близость к некоторым историческим фигурам являлась спасительным амулетом, позже – чёрной меткой. А затем, вновь, при Брежневе, рассказать о них, вроде как, можно. Дело в том, что маленький Виталик с 1934 по 1939 годы провёл в Абхазии, где работали его родители. Папа – водителем правительственных машин, а затем завхозом правительственной дачи, как говорили в народе: «сталинской». Мама – сестрой хозяйкой и, по совместительству, его, Сталина, вождя нации, личным библиотекарем. Там Виталий «грыз гранит науки» в железнодорожной школе № 9 города Сочи.

И на фронте он всегда с собой носил старую фотокарточку – свою «охранную грамоту». На ней Виталий изображён на руках Самого? – самого главного человека страны – Иосифа Виссарионовича Сталина. Конечно же, он по-мальчишечьи познакомился очень близко и с его сыном Василием, бывшим старше него на год, и, по праву старшего и не только, являлся «вождём местных краснокожих». Они с Виталием, как-то, опустошили кусты малины, которую так любил вождь. За что и получили персональный нагоняй, завершившийся ссылкой в правительственный пионерский лагерь, расположенный на Холодной речке в двенадцати километрах от города Гагры, в сосновом лесу, под крыло Нестера Аргуния, директора правительственной дачи. Именно там, ребята впервые познакомились с основами воздухоплаванья, и в их юношеских душах возникла любовь к небу, к полёту. Там же дядя Нестер, как тепло называли его мальчишки, организовал им и первый полёт на настоящем планере. Говорят, что летающую машину помог достать Серго Орджоникидзе, в то время, нарком тяжёлой промышленности СССР. Впервые Попков оторвался от земли в тринадцать лет, а Василий Сталин в четырнадцать.

Но… отца вновь перевели в Москву, и Виталий продолжил учёбу в пятом классе московской школы. О своём полёте он, конечно же, не забыл, и подговорил школьных друзей записаться в Центральный клуб авиамоделистов, расположенный в то время на Песчаной улице. В Клубе их обучили науке проектирования, аэродинамике. Он самостоятельно сделал модель самолёта ТБ-3, того самого, на котором Водопьянов сел на Северном полюсе, и получил, как победитель конкурса, в подарок велосипед, который настолько был востребован ребятнёй переулка, что ему с братом удавалось пользоваться им лишь вечером, после того, как были выправлены дневные «ссадины», нанесённые «новому другу» бедовым окружением.

Прошёл год, и он запустил модель планера, которая залетела за Подольск. Это был рекорд для таких моделей. Принял второй подарок-премию – патефон. В их коммуналке ни у одной семьи не было патефона, а тут вдруг двенадцатилетний пацан приносит в дом патефон. Восторг! Праздник квартиры, танцующей впредь под музыку, разносящуюся из его патефона. После десятого класса, окончив школу с отличием, Виталий поехал учиться в Чугуевское лётное военное училище. Без неба он себя уже не мыслил. В этом училище обучали истребителей. И он стал истребителем, хотя многие его друзья поехали в другие училища, желая стать бомбардировщиками.

После завершения курса обучения начались неприятности. Только они, молодые лётчики, послали своим близким фотографии в новенькой офицерской форме с двумя кубарями, то есть, лейтенантов, как маршал Тимошенко, в то время нарком обороны, издал указ: выпускать лётчиков из училищ в звании сержантов, и пришлось менять знаки отличия: кубики на два треугольника. Из-за этого нелепого, в сущности, приказа получилось, что лётчик, старший экипажа, командир, – сержант, а его подчинённые – офицеры, и лейтенанты, и капитаны, и даже майоры. Когда приходил на танцы, конечно, вся братия вскакивала: «Товарищ командир, пожалуйста, садитесь. Предлагают место, уступают своих девиц для танца, а в одиннадцать часов приходит дежурный и объявляет: «Сержанты! Спать в казарму». Подчинённые оставались на танцах, а командир, опустив нос и теряя с каждым шагом свой авторитет, плелся на койку. Но маразм пошёл ещё дальше: на одном из построений заставили их принести и открыть чемоданы и отобрали, купленные на собственные деньги хромовые офицерские сапоги, вынуждая носить сержантские, кирзовые. Выдали и обмотки, как пехотинцу. «Дурь! – воскликнул, вспоминая, Виталий Иванович, – ведь обмотка, если размотается в полёте, можно и погибнуть!»

Много позже, вдруг, произошло чудо: он со старшего сержанта сразу стал капитаном, но это случилось уже после Сталинграда, где Виталий и познакомился с моими родителями, которые воевали в Батальоне авиационного обслуживания 17-ой авиационной армии Красовского, так называемом БАО. Папа – начальником медслужбы БАО, а мама – медсестрой. У моего отца в подчинении служила и будущая первая жена Виталия Ивановича, Рая, с которой он, впоследствии, прожил долгие годы, до самой её смерти. Она родила и они вместе воспитали двух прекрасных дочерей.

Но это потом. А сначала, после окончания училища в мае 1941 года он, неожиданно для себя, оставлен, как один из самых способных учащихся, инструктором в том же училище. Его учебную эскадрилью перебросили сначала в Батайск, прикомандировав к Батайской авиашколе, затем они перелетели в Азербайджан, в город Евлах. Виталий Иванович написал пять рапортов с просьбами отправить его на фронт, и наконец, свершилось! 24 октября 1941 года, после шестого рапорта, он попал в 128-ой, Ближнеразведовательный полк под Москву, и лишь затем, после многочисленный просьб, переведён в 5-ый Гвардейский истребительный авиационный полк, с которым он прошёл дорогами войны, уничтожая вражеские самолёты под Москвой, под Сталинградом, на Дону, под Воронежем, на Орловско– Курской дуге, на Калининском фронте, на Днепре, освобождая Украину, затем Польшу, Венгрию, Румынию, Югославию, Австрию. Он участвовал в Берлинской операции, закончив войну в небе Праги 12 мая 1945 года.

В начале войны Виталий Иванович, как и другие «желторотые», как их тогда называли, вынужден был ходить пешком от аэродрома к аэродрому, чтобы лететь на боевое задание на освободившемся самолёте, на котором летали более опытные лётчики. Уже после войны Леонид Быков выпустил очень хороший фильм «В бой идут одни старики», в котором образ «кузнечика» и «маэстро» были списаны с судьбы Виталия Ивановича Попкова. Как говорится, один в двух лицах: молодой, неопытный, и он же, тоже не очень-то старый, но уже прошедший суровую школу войны. Ас.

Итак, на фронт он прибыл 24 декабря 1941 года. Каждому новичку, прибывшему в боевую часть, устраивали проверку: а может он ни на что не годится. Командир эскадрильи сразу, просмотрев документы, приказал: «Иди, садись в самолёт, поупражняйся. После обеда будем летать». Только он забрался в указанный самолёт и начал рассматривать приборы, как к нему подошёл старшина-техник, прототип Макарыча в фильме, и строго спросил, что он здесь делает? И этот вопрос был ему совершенно понятен, ведь он одет в странную форму: шинель на нём выглядела, ну как на Дзержинском, на памятнике, что стоял на Лубянке. Это, пока ехал к месту службы, в поезде, как усмехнулся воздушный ас, «спёрли шинель», и комендант станции, где кормили новобранцев, подарил ему из своего запаса очень старую, которая была, наверное, года на два старше него.

Тогда, на вопрос старшины он задорно ответил, что лётчик и готовлюсь к полёту. «Какой ты лётчик, – презрительно зашумел сержант, думая, что это какой-то шутник из технического обслуживания аэродрома, ну как мой папа, – а ну-ка вали отсюда». Пришлось покинуть машину. А что делать? Старший по званию приказывает. Говорить с ним было бесполезно, и он пошёл искать начальство. Нашёл командира полка вместе с комиссаром, идущими ему навстречу, чтобы проверить, как новое пополнение тренируется. Увидели его не тренирующимся в самолёте, а «гуляющим», рассвирепели: почему не выполняет задание?! Он рассказал. Вызвали старшину, выяснили ситуацию, пожурили: «Ты не думай, что, если этот парень плохо одет, то и плохо летает. Может, ты сейчас из самолёта прогнал будущего своего командира. Он ещё, чем чёрт не шутит, Героем Союза станет». «Тоже мне, нашли командира», – заворчал недовольно старшина.

Но на этом его приключения в этот день не закончились. Дали приказ взлететь. Хотели посмотреть его в деле, что он может? Тут уж он решил показать им высший пилотаж прямо над аэродромом, хотя для этого по правилам надо было лететь в специально отведённую зону. Со злости от всего происшедшего он выводил машину из пикирования так, что даже трава шелестела – смотрите, лётчик он или не лётчик? Когда сел, мотор не выключил, – в то время их так учили – и они менялись местами на работающем двигателе, потому что на том типе самолётов, которые тогда находились на вооружении, если выключишь, то трудно было его обратно раскочегарить – и, вылезая из кабины, зацепился за что-то парашютом. Тот распустился, и его воздушной волной от двигателей затащило аж под хвост. Пришлось ползти по траве, чтобы сбросить парашют. Беда! Командир из-за его нерадивости вынужден был идти в гарнизон, брать новый парашют, самолёт выключать, заново запускать – лишние хлопоты. Вместо славы аса стыд и позор.

Как и ожидал, досталось ему по полной программе: «Почему, – говорит командир, – вы выполняли задание не там, где положено?» Он решил отшутиться: «Я артист, и мне нужен чуткий зритель. А где зрителя в зоне найдёшь?» – «Ах, так ты артист! Ну, и будешь ходить дежурным по аэродрому до тех пор, пока не посинеешь». В фильме эти слова несколько смягчили. Так он и ходил дежурным по аэродрому до конца февраля, когда волею случая сбил немецкий самолёт, «Дарнье-217», который с разведкой попытался пройти над нашим аэродромом. Увидел, что летит разведчик, и сел в первый попавшийся самолёт. Он оказался командирским. Сам командир в это время решил побриться в землянке. А полк находился на задании.

Виталий Иванович с детства любил животных. И, естественно, к нему прибилась небольшая собачка и ходила за ним, как хвостик. Она, увидев, что её «хозяин» заскочил в самолёт, бросилась за ним. Пришлось её затолкать в кабину, чтобы не повредить при взлёте, и устремиться в небо. «Так что эту первую победу, сбитый фашистский самолёт, мы с псом должны были по справедливости разделить пополам. Но жизнь несправедлива», – вздохнул Виталий Иванович, и бесчисленные ордена и медали зазвенели при этом, как игрушки на рождественской ёлке.

Он посадил самолёт, собака, ошарашенная нештатной жизненной ситуацией, выпрыгнула и дала стрекоча, а лётчики, которые уже вернулись и наблюдали за боем, отлично видели, как он гонялся за вражеским самолётам, и решили устроить импровизированную торжественную встречу, как обычно встречают лишь командира. Они выстроились: «Смирно! Равнение налево!» Виталий смекнул – подначивают, давайте, давайте! – прошёл вдоль строя, поправил пуговичку одному из «старичков», другому, – а они стоят по стойке смирно, бровью не поведут. Молодцы! Вот они – артисты. Сдержались. Во время ужина он потребовал свои законные «сто грамм», хотя тогда ещё не пил водки, но не дали – не входил в боевой состав. «Так что видишь, Игорь, в фильме всё отображено довольно близко к жизни», – ещё раз вздохнул он.

Естественно, я поинтересовался, правда ли, что во время этой страшной войны оставалось время для песен? Он усмехнулся: «Война есть война. С чем её можно сравнить? Коллективное безумие. На войне убивают. Ты встречаешься с противником и надо его чем-то превосходить, либо мастерством, либо храбростью. А для подпитки храбрости нужен соответствующий внутренний настрой, чувство локтя, которое в его эскадрильи вырабатывалось во время отдыха, большую часть которого они отдавали хоровому коллективному пению». В этом была его, командирская, заслуга. Приглашает, бывало, лётчика на репетицию, а тот жалится: «Я шесть вылетов уже сделал, дай отдохнуть». А он ему: «Ты бы посмотрел, как дети в тылу у нас работают, делают нам самолёты».

Об этом он знал не понаслышке. Сам, когда стал Героем Советского Союза, часто летал в тыл, на заводы, вручать знамёна, и видел, что вместо них, фронтовиков, у станков стояли тринадцатилетние дети, которым ящики подкладывали под ноги, чтобы они доставали до суппорта. По этому поводу, много позже выше рассказанного, случился в его жизни и такой случай. Через несколько лет, когда они освободили Австрию, командующий Первым Украинским фронтом, в то время генерал Конев, подарил австрийцам мост через Дунай. По этому поводу собрали митинг, на котором сначала сказал речь командующий, подчеркнув, что мы сделали вам этот подарок, так как вы, австрийцы, поддерживали Красную Армию, против нас не воевали, мы не видели вас на нашей земле, а потом попросили выступить и Попкова.

Когда он заговорил, кто-то из толпы на русском языке вдруг выкрикнул: «Мистер, вы хоть помните, что у вас девушки и женщины кроме кирзовых сапог и стёганок ничего до войны не носили, а мужики о шляпах и не знали?» Виталий Иванович – человек темпераментный, и сначала у него появилось желание сказать этому гаду крепкое русское словцо, но он преодолел себя – рядом стоял командующий – и сказал, что уже четыре года дома не был и забыл, в чём ходили до войны мать и сестра, но он прилетел сюда, в Австрию, на самолёте, сделанном на наших заводах детьми и стариками – остальные сражались на фронте за вашу свободу – чтобы ты тут перед русским солдатом снял шляпу. Площадь в восторге завизжала.

Так что во время войны лётчики его эскадрильи не только пели и плясали, но и играли на музыкальных инструментах. Один из них, тоже Герой Советского Союза, Барабанов пел так, что даже на конкурсе в Большом театре занял одно из первых мест, и его уговаривали бросить авиацию и перейти в труппу Большого. «Нет, – отказался он, – не могу бросить друзей. Вот кончится война…» В джазе эскадрильи он был запевалой. К концу войны в ней воевало 11 Героев Советского Союза, а Виталий Иванович получил вторую звезду Героя, став дважды Героем. Её, как и первую, ему вручил в Кремле Михаил Иванович Калинин. Когда он вернулся в полк, построил своих ребят и сказал: «Спасибо братцы, вы здорово дрались с врагом и, благодаря вашим усилиям, мне дали вторую звезду», хотя его представляли к этой награде ещё в 1943 г.

Да, война…. Иногда теряли людей по-глупому. Так погиб Саша Мастерков. Сейчас в Москве одна из улиц названа его именем. А случилось это так. Только они прилетели с очередного задания, как получили новый приказ: немедленно вылететь на штурмовку немецких составов под Вунславой. Где эта Вун-слава, никто не знает, и на карте они её найти не смогли. Может, в приказе название перепутали. А где наши войска и где немцы, знал только он, да и то приблизительно. Но приказ есть приказ. Собрал он своих, и говорит: «Считайте, что немцы западнее шоссе Дрезден– Берлин, а наши восточнее, так что, если подобьют, то старайтесь тянуть на восток».

Отработали удачно, летят обратно – нет двоих: Мастеркова и ведомого Попкова, Пчёлкина. Прилетел Виталий Иванович злой как чёрт, и, хоть не положено командиру эскадрильи орать на командира дивизии, не сдержался: «Вы что, не могли нам дать тридцать минут на подготовку! Никуда бы эти составы за это время не делись. Если бы ушли со станции, то на перегоне их ещё выгоднее штурмовать, а так двоих потеряли». И в этот момент видит: заходит на посадку его ведомый. Когда сел, подошёл к Попкову и говорит: «Сашку убили», и протягивает партбилет. Открыл – Мастеркова. Не мог же он передать свой партбилет из самолёта в самолёт. Оказалось, Пчёлкин увидел, как подбили товарища, сумевшего последним усилием воли посадить самолёт в поле, и решил тоже сесть, думая, что Саша ранен, хотел спасти. Не спас, но тело привёз на своём самолёте.

Вечером об этом случае сообщили командующему фронтом, и уже утром он лично прибыл на аэродром. Их построили, командир полка Зайцев доложил. Конев спрашивает: «А где этот лётчик, который привёз товарища?» Пчёлкин стоял в строю: пояс на боку, пистолет болтается – ну, только что от шока отошёл парень. Конев подошёл к нему, внимательно долго изучал, взглядом, а у Пчёлкина лишь орден Отечественной войны второй степени. «Вы когда на фронт попали?» – спрашивает. «В июне сорок первого». – «А почему у Вас один орден?» – «И у командира дивизии тоже орден Отечественной войны второй степени. А он в Испании ещё воевал, дивизией Гвардейской командует». – «Сколько у Вас сбито немецких самолётов?» – «Шестнадцать». Конев обернулся к командиру дивизии: «Почему нет материалов на Пчёлкина о присвоении ему Героя Советского Союза?» – «Товарищ командующий, материал уже в Москве, подписан». «Вы ещё и врёте, – повысил голос Конев. – Без моей подписи на Героя материалы в Москву не уходят, а я на Пчёлкина ничего не подписывал. Ты чем можешь сейчас его наградить?» – перешёл он на «ты». «Орденом Красной Звезды». «Считаем, что наградил. Ясно? А Вы?» – обратился он к командиру корпуса. «Орденом Отечественной войны первой степени». «Хорошо. А ты, Степан Акимович», – обратился Конев к командарму Красовскому (они были друзьями). «Орденом Боевого Красного Знамени». – «А я, командующий фронтом, могу Вас наградить орденом Ленина. Я Вас награждаю орденом Ленина».

Адъютант по его команде принёс ящик с орденами, и Пчёлкин сразу получил четыре ордена из рук самого командующего. После этого Конев пошёл вдоль строя, спрашивая каждого, сколько тот сбил за войну самолётов, и сразу награждая их орденами. Таким образом, в эскадрильи Попкова он в этот день наградил орденами Героя Советского Союза сразу восемь человек. «Сейчас, – добавил Конев, – одиннадцать часов, чтобы к часу дня на них, включая и Попкова, были готовы документы. Командир дивизии схватился за голову: «У меня же фотографа нет!» Конев на него как зыкнул: «Вы что?! Я Вам буду, что ли фотографа искать?!!! Чтобы в 13.00 материалы были у меня!» И дал команду: тело Мастеркова отвезти в Москву и там похоронить как москвича. Перед уходом в армию Мастерков работал рабочим на заводе «Динамо».

Двумя четвёрками лётчики эскадрильи во главе с Попковым, сопровождали «Дуглас» с телом погибшего товарища, пока приборы ни показали, что бензина осталось лишь на то, чтобы вернуться на свой аэродром, выстрелили в воздух и покачали крыльями на прощанье.

Как поётся в гимне полка, «с нами вместе трудились «технари», как они их называли. Среди них по-своему воевали и медики. Когда его сбили под Москвой, и он здорово обгорел, они сделали ему шесть пластических операций. Брали кожу с других мест. Так что лицо у Виталия Ивановича составлено из лоскутков, что впоследствии всегда вызывало определённые трудности при бритье. Идёт, идёт бритва против волоса, а вдруг попадает по волосу. Но к этому неудобству можно привыкнуть. Важно, что он остался живой. К ним, ещё до Сталинграда, присоединился 823 батальон авиационного обслуживания (БАО), которым командовал подполковник Тютюнник, а помощником его по медицинской части оказался Николай Григорьевич Головко, мой папа. Медсестрой служила Люба, моя мама, старшим фельдшером, Раиса Васильевна, его будущая жена. Потом эскадрилью Попкова перебросили в другое место, и они временно расстались.

Однажды на аэродром, на котором служил папа, приземлился незнакомый полковник-лётчик. Вёл он себя, как большой начальник. Руководство БАО кружилось вокруг него, как мухи. И Рая, волнуясь о Виталии, спросила его, улучив возможность: «Вы там, на фронте, не встречали Виталия Попкова?» Тот: «Как?! Витася? А как же! А ты, кто такая?» Она объяснила.

«Собирайся, летим!» – «Как летим? Я же дежурная. А сумка с медикаментами, а машина санитарная дежурная?» – «Бросай, у меня нет времени. Потом разберутся!» Подошёл папа, и дал команду отпустить Раю. Она тихо спросила отца: «Коля, кто это такой?» – «Василий Сталин, сын Сталина». «Как!!!» Ей чуть плохо не сделалось. Лететь в одном самолёте с сыном Верховного Главнокомандующего!

Василий Иосифович доставил её на аэродром, где базировалась эскадрилья Попкова. Раису Васильевну тут же определили в 356 БАО, где ей, так как привёз её сам Сталин, быстренько определили место, потом, не без его помощи, перевели на должность старшего врача полка, потом на должность начальника профилактория лётного состава, который располагался во дворце королевы Австрии. Королева подарила СССР свой дворец со всем имуществом и даже посудой. Там отдыхали наши лётчики между боевыми вылетами.

Ещё один забавный, если можно так сказать, случай с участием нашего героя и его друга детства Василия Сталина произошёл под Осташковым в 43-ем году. Василий Иосифович в то время возглавлял авиационный полк и на земле не отсиживался – сам летал на боевые задание и сбил несколько самолётов (два лично, и три в группе). В перерыве между боями он позвал к себе Попкова и предложил: «Витась, организуй-ка рыбалку. Разнообразим немного друзьям питание». Собралось девять человек заядлых «любителей рыбалки», включая командира авиаполка и полкового инженера. Василий предложил «с удочками не заморачиваться», а «глушануть чем-нибудь покрепче». Виталий ещё переспросил: «Гранатой?» «Какой гранатой?! Эре-сом (PC – реактивный снаряд. – Примеч. авт.)» Ну, и рванули.

Девять человек пострадали. Инженера разнесло вдребезги. Сам Сталин ранен, о чём Попков сразу доложил командующему авиационной армией Громову. Когда он узнал о ранении сына Верховного, то чуть чувств не лишился. И Виталий Иванович, по собственному признанию, считал, что на этот раз ему здорово достанется. Но для него обошлось. А вот Василия Иосиф Виссарионович немедленно снял с руководства полка, собственноручно карандашом написав на рапорте: «Отстранить!..» Но уже в 1945 г. Василий Иосифович участвовал во взятии Берлина в должности командира авиационной дивизии.

День Победы в полку Попкова решили отметить всем коллективом. В обед приступили, а часа в четыре появился Вася, как его называл Виталий, которому к тому времени только-только исполнилось двадцать три, другому – двадцать четыре, выпил с ними за победу, за Сталина, и вдруг говорит: «Давайте ребята, женим Попкова!» Виталий Иванович, полагая, что полковник шутит, тут же его поддержал: «Женюсь, если дадите свадебный подарок». Посыпались другие шутки, и они так плав-ненько перешли со Дня Победы на их с Раей свадьбу, без каких-либо подарков. На следующий день без медиков обойтись не смогли – потребовалось освобождать желудки. «Нельзя столько есть после большого перерыва», – улыбнулся Виталий Иванович.

А 9-го мая у ребят был печальный день: погиб их друг, бесстрашный лётчик Коля Дмитриев. Пять раз его сбивали за войну, пять раз приходила похоронка отцу, и все пять раз он появлялся живой, а на шестой раз отец уже в похоронку не поверил. Лежит Коля на пражском кладбище – после Берлина их часть бросили на освобождение столицы Чехословакии. Самого Виталия Ивановича за войну один раз фашистский ас поджёг, но он смог посадить самолёт, а два раза сбивали, падал даже в тыл врага, но выбирался. И, наконец, один раз, уже над Берлином, он таранил немецкий самолёт.

Это случилось 14-го апреля 1945 года. Ещё до этого, на земле, Попков поспорил с начальником особого отдела, с мальчишеской категоричностью заявив, что таран – это ерунда. Обычно, почему идёт человек на таран. У него кончились патроны в пушках. В наших самолётах снарядов по расчёту конструктора хватало на десять сбитых самолётов противника, и, израсходовав их, лётчик имеет право пойти на таран. Как Талалихин, как Лёша Катридж, который на десяти тысячах догнал самолёт противника и сбил его тараном. Когда Алексей Толстой в статье в газету написал, что таран – это русская форма боя, лётчики эскадрильи возмутились. Какая это форма русского боя, когда в редком случае лётчик остаётся жив, а чаще всего оба гибнут? Ну, это всё же понятно. А если гибнет наш лётчик, а немец взял, да выпрыгнул и остался жив, в чём тогда смысл?

В этом дурацком разговоре, он, в запале, поспорил на часы «Павел Буре» в форме яйца и бритву-близнецы, как тогда называли, так как брить его бороду обычной бритвой было, как уже упоминалось, чрезвычайно трудно. Взлетел, сбил один немецкий самолёт обычным способом: догнал и всадил в него заряд из авиационной пушки, и, развернувшись, увидел второй, вспомнил про пари и решил: вот этого-то протараню. Обычно у нас давали за таран Героя, но ему он вышел боком. Случилось это прямо над аэродромом. После удара крылом, немецкий стал разваливаться, и его кусок ударился в фонарь самолёта Попкова, и, разбив шлемофон, скальпировал волосы до черепа. Глаза залило кровью. В общем, он с трудом посадил самолёт. Подбежал взволнованный командир, а Виталий Иванович, выражая измученную улыбку на лице, доложил, что вот, одного сбил, одного таранил. Тот глянул на него и говорит: «Ну и дурак!» Повернулся и ушёл. Попков на него не обиделся – командир был прав. Снарядов осталась прорва. Хорошо ещё, что таран произошёл близко от аэродрома, а, если бы далеко, он бы вряд ли дотянул, потеряв сознание вместе с потерей крови. Хочется напомнить, что тогда ему ещё шёл двадцать второй год, по нашим временам – мальчишка!

На войне разное случается. Ещё в 1942 году он получил задание сопроводить вместе с другими истребителями прикрытия самолёт, в котором находился командующий Ленинградским фронтом Г.К. Жуков и Член ЦК КПСС, Первый Секретарь Ленинградского обкома партии Жданов с «Большой земли» в блокадный Ленинград. Трасса проходила по «дороге жизни» над Ладожским озером. У него в Ленинграде в 3-ем Детском доме работала тётя. Они с ней регулярно переписывались. Забавно, что когда ему в госпитале во время очередной операции после ожогов переливали кровь, он чуть не закричал, увидев на одной из бутылок донорской крови надпись: «Донор Бугаева», а лишь прошептал: «Это, наверное, кровь моей тёти». Позже она подтвердила, что регулярно сдавала кровь.

В его самолёт лётчики эскадрильи загрузили два мешка: один сухарей, на которых было написано, что они запасов 1913 года, – они превратились в камень, ими можно было орехи колоть, а есть – только долго размачивая, но других не было, – а второй мешок тушёнкой, какими-то другими консервами, больше бы в истребитель не влезло. Сопроводили руководство. Сели в Ленинграде, и Виталий поехал к тёте. Там, в детском доме, ему показали, чем кормят детей. Это порубленная лошадиная упряжь, плавающая в щах. Тётя пожаловалась, что тридцать детей уже не ходят. Пришёл в общежитие – пацаны лежат, похожие на скелеты. «Это было видеть тяжелее, чем участвовать в воздушном бою, – Виталий Иванович тяжело вздохнул.

– Там ты хоть знаешь, что перед тобою враг, несущий все эти неисчислимые беды моему народу, этим крохам, поедающим, и то в малых количествах, нечеловеческую еду». Он решил помочь этим детям, чего бы ему это ни стоило. Дал команду всех погрузить в машину, привёз на аэродром, распределил по транспортным самолётам, которые они сопроводили до Москвы, где и выгрузили ребятишек на Центральном аэродроме. Оттуда их сразу отвезли в военный госпиталь. Он встречался с некоторыми из спасённых детей, на праздновании пятидесятилетия прорыва блокады и, до сих пор, считает, что спасение детей – самое его большое дело в этой войне.

Ещё один эпизод войны. Он был награждён первой звездой Героя Советского Союза 8 сентября 1943 г., а вручили в Кремле несколько позже. После церемонии вручения, во время которой присутствовали и другие лётчики, он с одним из них зашёл в Школу высшего воздушного боя. Их стали расспрашивать о фронте. Они бурно рассказали, как там воюется. Когда завершили, начальник Школы, генерал Жуков, однофамилец маршала, принял решение дать им два «лишних» самолёта, чтобы они смогли побыстрее вернуться в свою часть. Они, ознакомившись с машинами, стали думать, о маршруте. Как лететь? До Ростова у них нашлась школьная карта-миллионка. Миллиона три в одном сантиметре. А дальше карты у них не было. Но он, по памяти, помнил, что с Ростова надо лететь на Анапу, а потом вдоль берега.

Полетели. Когда подлетели к Сочи, видят: выходит огромный теплоход с большим красным крестом на борту. Это оказался теплоход «Грузия», который перевозил раненых из Сочи в Грузию, а над ним немецкие бомбардировщики, заходят в пике. Затем полетели бомбы. Он, по рации, дал команду товарищу, и они, включив полностью газ, мгновенно приблизились. Нажал на гашетку – пушки не стреляют, попытались второй раз – опять неудача. Видимо, в учебных истребителях просто не держали снарядов. Тогда он, по привычке командира, приказал своему товарищу, на втором заходе мигать посадочной фарой. А у неё свет, как вспышка выстрела. Начали, приблизившись к вражеским бомбардировщикам вплотную, вместе мигать фарами. Немцы испугались, прекратили бомбить и рванули в море, быстро скрывшись за горизонтом.

Так как мы растратили на это лишнее горючее, решили сесть в Сочи. Там стоял тридцать первый полк, которым командовал Коля Скоморохов, тоже дважды герой, потом он стал маршалом. У него и заправились. Поэтому, когда пошла мода выбирать почётных граждан городов, то первым почётным гражданином Сочи объявили Виталия Ивановича Попкова, и лишь вторым – космонавта Виталия Ивановича Севостьянова. Сочи во время войны являлся грандиозной лечебницей. В нём находилось целых 53 госпиталя. За этот подвиг город награждён Орденом Великой Отечественной войны первой степени, и Виталий Иванович, вместе с министром обороны Устиновым вручали городу этот орден. Попков – Почётный гражданин одиннадцати городов. Среди них: Днепропетровск, Киев, Одесса, Вена, Будапешт, Прага и т. д. В Москве его провозглашали Почётным гражданином дважды. Первый раз, когда ставили бюст, в 1953 г., а второй, видимо забыли, – уже при Ельцине. Такой вот казус. Так что он не только единственный дважды Герой-москвич, но ещё и дважды Почётный гражданин своего родного города.

Но это уже случилось потом, а тот полёт на «ничейных» самолётах, подаренных однофамильцем Жукова, ещё продолжался, но уже на сочинском керосине. Они уточнили маршрут и полетели на Днепропетровск через Павлоград. Сели на каком-то аэродроме за Павлоградом, на левой стороне Днепра. Виталий Иванович начал расспрашивать наших аэродромных военных, где тут базируется его полк, но попал, видно, на шутника – мог ли он догадаться, что не обладает таким тонким чувством юмора – который сообщил, что авиационный полк Попкова уже на правом берегу Днепра.

Горючее, щедро залитое в Сочи, кончилось, и они решили, чтобы не побираться и не искать нужный аэродром – все же линия фронта – переправиться на правый берег по воде, чего тут сидеть? Приехали в расположение войск, готовящихся к отправке на правый берег. Всё кругом более-менее тихо. Увидели понтоны. Поискали среди них, выбирая тот, на котором самые красивые девушки. Нашли такой: самоходный понтон с двумя орудиями и замечательными девчатами. Попросили захватить их с собою, а сами, как бы невзначай, распахнули кожаные пальто, чтобы их золотые звёзды было получше видно. Девушки с радостью согласились.

В четыре часа утра началась переправа. Они уже достигли середины Днепра, как, для лётчиков внезапно, немцы начали стрелять. Впереди шедший понтон разлетелся на глазах от прямого попадания. Никого в живых не осталось, лишь Днепр окрасился кровью. Прошло ещё не более двух минут, как немецкий снаряд попал по носу их понтона. Он сразу начал тонуть, и все мгновенно оказались в воде. Раздались крики тонущих. Оказалось, что масса людей не умеют плавать. Да, кто и умел, тем было немногим легче – всё же конец сентября – вода холодющая, жуть. Кожаное авиационное пальто надулось. Хорошо ещё, что догадался подбородком зажать воротник. Образовался воздушный пузырь, и он поплыл, как на спасательном буе. Но, поскольку Виталий Иванович оказался от взрыва в шоке, то поплыл не обратно, к своим, а вперёд, на правый берег, к немцам. И вдруг, сквозь холод и крики, услышал, что кто-то рядом орёт дурниной, схватил одной рукой – девушка. Товарищ оказался рядом и тоже поспешил на помощь.

Они вдвоём притащили её к берегу, где, почувствовав дно, вылезли все трое. Вода с них стекала рекой. Подбежал санитар. Видит, лётчики. «А вы чего здесь делаете?» Они объяснили.

«Какой там авиационный полк! Здесь лишь вчера создали небольшой плацдарм. Наши только что начали форсировать Днепр!» О как! В последствии, спасённая девушка получила Героя Советского Союза, как первая женщина форсировавшая Днепр. Она после войны работала диктором на радио города Свердловска, и, когда прочла в «Огоньке» на первой странице с большой его фотографией об этом случае, написала письмо. Они начали переписываться. Потом переписка сошла на нет – всё же они мало знали друг друга, да и Виталий Иванович уже был женат. Но, будучи в Свердловске, он зашёл на радио, хотел с ней поговорить. Она уже не работала. Звали её Люба, а фамилии он не помнил.

Ещё очень большие эмоции вызвал у меня такой случай. Когда после 23-го августа 1942 г. две тысячи немецких самолётов налетели на Сталинград, им в его дивизии противостояло всего семь. Лётчиков было больше, чем боевых машин. Они даже шутили сквозь слёзы, что семью самолётами противостоят тут, под Сталинградом, всему мировому империализму. Приходилось по шесть, семь раз за день вылетать на задание. Виталий Иванович в те дни сбил седьмой немецкий самолёт.

В конце августа – начале сентября в наши войска приехал заместитель Верховного главнокомандующего генерал армии Жуков, а с ним вместе секретарь ЦК Маленков. Лётчиков неожиданно пригласили на Военный Совет. Это было непривычно. Обычно нас приглашали для создания торжественности. Должен же кто-то поднять рюмку, выпить, не морщась, не говоря, что у него здоровья нет, желудок больной, или для повышения в звании, объявления благодарности. По крайней мере, они так думали, когда ехали.

Военный Совет состоялся в Умрах, под Сталинградом. Они вошли в землянку. Там одних генералов было около тридцати. Им предложили сесть, но в присутствии больших званий они не решились: «Спасибо, постоим». Ведь они все младшие лейтенанты, лишь один командир полка Зайцев – майор. Жуков появился из дверей неожиданно и сразу начал разбор боевых действий и, вдруг, повернувшись к лётчикам, почти выкрикнул: «Вы плохо воевали!» Зайцев вытянулся в струнку и, сдерживая дрожащий голос, попытался мягко возразить, приведя, как им всем казалось, очень убедительные доводы. Не могут же семь самолётов остановить две тысячи немецких? Доводы, как горох отскакивали от стены непонимания и целесообразности. Тогда авиационное руководство начало каяться: да, не смогли достойно прикрыть наши войска, но…

В разговор вмешался Маленков и, обращаясь к Жукову, визгливо прокричал: «Таких надо расстреливать!» Жуков, выслушав Маленкова, резко повернулся к Зайцеву и едко спросил: «А вы сколько расстреляли?» – «Кого?» – «Как кого! Трусов». – «У нас, среди лётчиков, таких в полку нет. Наши ребята улетают и не всегда прилетают назад. Мне и немцев хватает, которые их каждодневно расстреливают, а мы расстреливаем их. Я лично девятнадцать штук фашистов завалил». Жуков сжал челюсти, и огромные желваки заходили туда-сюда. «Выведете трусов и паникёров!» – скомандовал он. Видимо, всё было подготовлено для экзекуции. Чтобы оставшиеся в живых сейчас, поняли, что их, если они не отдадут все силы, а, может, и жизнь, ждёт в не очень отдалённом будущем. Сразу после этой команды вывели троих, сопровождаемых несколькими автоматчиками. Их, тут же, расстреляли. Они даже ничего не пытались сказать в своё оправдание. Акция устрашения, и это все отлично поняли, предназначалась им, присутствовавшим на Военном совете, в назидание. Хрёп! И готово.

«Будет выпушена медаль «За оборону Сталинграда». Этим, – Жуков махнул в их сторону, – не давать! Боевые вылеты – не считать! Сбитые – не считать! Звания не повышать! Идите!» У Виталия Ивановича, по его собственному признанию, ноги-руки, как при расстреле задрожали, так и все два часа, что возвращались назад, на аэродром, трясло, как в лихорадке, аж зубами лязгал. Не успели они приехать – в их личных делах, в частности у Попкова, было синим карандашом написано на вкладышах всё то, что сказал генерал армии: «не считать…не повышать…не давать». Хорошо ещё, что мало кто знал о таком распоряжении. Подумаешь, в личное дело офицеру положили. И, когда он стал командиром дивизии, спросил у кадровика, нужна ли эта записка в личном деле или нет. Он ответил, что по описи такие вкладыши не положены. «Уничтожь её по акту». Уничтожил. «А вообще, – задорно засмеялся он, – надо было бы оставить, для истории».

Вторую Звезду Героя, по его словам, Попков получил, чуть ли, не от самого И.В.Сталина. Он, среди многих героев войны и крупных военно-начальников присутствовал по случаю Победы на торжественном приёме в Кремле, во время которого Верховный ходил между столов, знакомясь с приглашёнными и дружески разговаривая со знакомыми. Внезапно он узнал в Виталии Ивановиче того мальчугана, который таскал малину из его сухумского малинника. Поинтересовался, сколько тот сбил самолётов противника? Услышав цифру, тихо спросил: «А почему у вас одна Звезда Героя?»

Так уж случилось, что Виталий Иванович, единственный дважды Герой СССР москвич. А дважды Героям положено устанавливать памятники на родине. И в Москве на Самотёчной площади в 1953 году появился бюст, к которому во время его открытия сам Попков продрался через охрану с большим трудом, так как милиция оцепления пускала только по пропускам, а виновнику торжества выдать такой документ запамятовали или посчитали просто не нужным.

Следующий анекдотичный случай произошел через несколько дней, когда он с друзьями решил «собственноручно» обмыть памятник. Купили водки, свежих огурцов, а о стаканчиках никто не подумал. Тогда решили вырезать их в огурцах. За этим занятием их и застал постовой милиционер. Пришлось доказывать, что это ты запечатлён всего в паре метров в бронзе. Когда милиционер сравнил сходство бюста с оригиналом, долго извинялся, а в завершение вдруг трогательно попросил: «А можно и я с вами выпью?»

Виталия Ивановича неоднократно, впоследствии, спрашивали: встречался ли он с Жуковым? Да, он с ним встречался неоднократно. Был и такой случай. Когда Жуков уже пребывал в опале, академики во главе с Келдышем пригласили его в Академию Наук – как раз к какой-то годовщине Московской битвы – чтобы он лично рассказал о ней. В это время Попков работал в Генштабе, и ему тоже предложили там выступить. Когда пришли, всех пригласили в кабинет к Келдышу. Сели. Жуков спрашивает: «Сколько времени Вы мне дадите?» – «А сколько Вам надо?» – «Минимум часа три-четыре». Келдыш был поражён. Народа в конференц-зале битком. У стен стоят. Дышать нечем. Келдыш ему и говорит: «Минут сорок – час» «Ну ты тогда и выступай сам», – вспылил Жуков. «А Вам сколько?» – спрашивает Виталия Ивановича президент Академии наук. «Мне пятнадцать минут хватит. А не дадите пятнадцати минут, я уложусь за пять. Передам привет от авиаторов, участников Московской битвы и всё. Я же не командовал войсками, а был обыкновенным рядовым солдатом войны».

Однажды, Попков вместе с Жуковым участвовали в очередном праздновании Победы, и Жуков спросил его: «Где я Вас видел?» Я напомнил ту встречу во время войны под Сталинградом. «Тяжёлое было время, – как бы про себя пробормотал маршал. – У Вас есть на чём ехать домой?» Попкова ждал водитель, но он схитрил и ответил отрицательно. Жуков предложил подвезти на своей машине, на что Виталий Иванович с радостью согласился, попросив шёпотом шофёра, когда машина будет подъезжать к его дому, чтобы тот нажал несколько раз на клаксон, объяснив, что должен предупредить, чтобы его встретили.

В дороге они беседовали с Георгием Константиновичем, вспоминали различные эпизоды войны. Маршал находился в очень хорошем настроении. Виталий Иванович не стал напоминать ему об обстоятельствах их первой встречи. Зачем? Действительно, время было тяжёлое и на чашу весов бросалось всё, что можно было бросить, даже чрезмерная жестокость. Шофер просигналил несколько раз. Жуков удивился. Попков ещё раз объяснил, что таким образом он обычно предупреждает жену о своём возвращении. Георгий Константинович засмеялся. Понял ли он эту маленькую ложь? Он вышел из машины, обнял и поцеловал Виталия Ивановича, на зависть выглянувших из окон жителей его дома, многие из которых были военными и без труда узнали легендарного маршала. Кругом гремела весна.

Ушла великая эпоха. Уходят и уходят великие её люди. 6 февраля 2010 года не стало и маэстро.