Часть вторая. Следы ведут в прошлое. «Следы ведут в прошлое»

В «уазике» следователя прокуратуры Александра Сергеевича Улицкого поджидают: старший инспектор уголовного розыска капитан Галич, эксперт-криминалист старший лейтенант Ковтун, судмедэксперт Столяр и водитель, сержант Петрович. Улицкий здоровается со всеми за руку, Петрович нажимает на стартер, и машина срывается с места.

– Что известно об убийстве? – спрашивает Улицкий Галича.

– Ничего существенного. Телемастер, который пришел по вызову, застал хозяина квартиры мертвым. Дверь – настежь. По комнате раскиданы вещи. Наверное, убийство с целью ограбления…

Минут через десять «уазик» резко тормозит у двухэтажного дома с оббитыми углами и потрескавшейся штукатуркой. Все, кроме Петровича, выходят из машины. После короткого разговора с толпой зевак Улицкий приглашает двух понятых – хилого носатого юношу с копной рыжих волос на голове и пожилого коренастого мужчину в вышитой украинской сорочке.

– Как вы узнали об этом происшествии? – остановившись перед милиционером, спрашивает следователь.

– Мне рассказал об этом Дубольский, телемастер, – вытянувшись по стойке «смирно», бойко отвечает милиционер, шустрый молодой человек, по всей видимости, не так давно демобилизованный из армии. – Я встретил его возле телефона-автомата. Он звонил в милицию, а, увидев меня, подозвал. Я взял его с собой и поспешил сюда, чтобы поддержать порядок.

– Где он сейчас?

– Сидит на кухне, – говорит милиционер и едва заметно усмехается. Из этого можно сделать вывод, что на свое временное затворничество Дубольский согласился не по своей воле.

Небольшая площадка первого этажа – полутемная и грязная. С двумя дверьми. На одной из них, правой, обитой коричневым запыленным дермантином, висит вверху овальная эмалированная табличка с номером «2». Улицкий толкает дверь.

Прихожая настолько мала, что в ней и двоим трудно разминуться. А тут, эва народу… Поэтому заходит один следователь. Слева – дверь в кухню. Там, у окна, на табуретке сидит остроносый мужчина средних лет в яркой клетчатой рубахе навыпуск и белой нейлоновой шляпе. Глаза – маленькие, колючие.

– Товарищ Дубольский? – спрашивает Улицкий.

– Он самый… – бурчит тот в ответ и приподнимается с явным намерением сказать что-нибудь очень сердитое, но его опережает следователь:

– Приношу вам мои извинения, товарищ Дубольский, и прошу посидеть здесь еще минуты три. Мне крайне необходимо поговорить с вами.

Комната, куда следователь после этого входит, не больше двенадцати квадратных метров. Обстановка – крайне убогая. Чтобы не наследить, Улицкий осматривает помещение с порога…

У окна – под выцветшей и потертой на изгибах клеенкой – маленький столик. На нем – две пустые бутылки, два граненых стакана, тарелка с объедками. Можно подумать, что перед тем, как отправиться в лучший из миров, покойник устроил небольшую прощальную пирушку. В углу – простая тумбочка, на которой стоит дешевенький телевизор «Рекорд». У ближней стены – двустворчатый платяной шкаф. Его дверцы открыты. Значительная часть содержимого шкафа валяется на полу. Посреди комнаты – два жестких стула выпуска первых послевоенных лет. Один из них перевернут. У противоположной стены – диван. Он-то и привлекает внимание следователя. И вовсе не потому, что в отличие от прочих находящихся в комнате предметов он выглядит почти как новый. Просто на диване лежит, неестественно подвернув ноги, плотный мужчина среднего роста. Лицом к стенке. Улицкий видит лишь тыльную часть его головы с изрядной лысиной на макушке и заросшую шею. Все остальное накрыто простыней.

Следователь еще раз окидывает быстрым взглядом комнату и подзывает судмедэксперта:

– Олег Васильевич, осмотрите труп.

Минуты через три Столяр выходит из комнаты. Тяжело дыша и отдуваясь, словно только что закончил марафонскую дистанцию, он говорит тонким детским голоском:

– Смерть наступила между одиннадцатью вечера и часом ночи. Перед смертью покойник принял большую дозу спиртного. Причина смерти – удушение. Можно было бы предположить, что он, уткнувшись лицом в подушку, задохнулся сам, если бы не одно «но»…

– Что за «но»? – терпеливо спрашивает следователь.

– Во-первых, у трупа сильно выпучены глаза, – все так же, не спеша, продолжает Столяр. – Во-вторых, на слизистых оболочках губ и на деснах видны кровоподтеки. Следовательно, покойника душили. Подушкой. Кроме того, под ногтями левой руки обнаружена засохшая кровь. Надо думать, что покойник сопротивлялся убийце.

– Это уже кое-что! – веско говорит Улицкий. – Спасибо, Олег Васильевич! Приедет «скорая» – можете отправлять тело в морг. Будем надеяться, что вскрытие добавит еще что-нибудь. Не забудьте извлечь из-под ногтей засохшую кровь. Это важная улика.

Затем следователь обращается к остальным членам группы, которые терпеливо продолжают стоять на площадке:

– Итак, граждане дорогие, приступаем к работе. Вы, Александр Иванович (это – к Галичу), займитесь соседями. Пока Виктор Михайлович будет производить фотографирование трупа и комнаты, я успею побеседовать с телемастером. А вы, товарищи понятые, проходите вот сюда, в прихожую – в комнату зайдем позже, когда эксперт разберется со следами и отпечатками, – смотрите, что и как, и запоминайте.

Из квартиры напротив доносятся крики, и Галичу приходится добрую минуту держать палец на кнопке электрического звонка, прежде чем ему открывает чумазый, похожий на цыганенка, мальчуган лет восьми в трусиках и разорванной на животе грязной майке. Из глубины квартиры доносится надрывный плач ребенка. Ему вторит визгливый голос какого-то эстрадного певца. Похоже, здесь «слушают» магнитофонную запись.

– Родители дома? – спрашивает Галич.

– Ага. Мамка… – не выказывая ни малейшего интереса к незнакомому человеку, отвечает мальчишка. – Она на кухне. Позвать?

– Не надо. Я зайду. Если ты, конечно, не возражаешь.

Мальчишка равнодушно пожимает плечами и, посторонившись, пропускает Галича. В проеме двери, которая ведет в комнату, показывается еще один малец, очень похожий на первого, только поменьше – голый снизу до пояса, немытый и нечесаный. Из-за него, сунув палец в рот, выглядывает девочка лет трех. Смотрит тупо, не проявляя ни малейшего любопытства. Галич догадывается, что девочка наверняка голодная, и ему становится не по себе.

– Борька! Кого там еще принесло? – слышится из кухни раздраженный женский голос.

– Не знаю! – кричит в ответ старший мальчишка. – Какой-то дядя!

– Что ему надо? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, спрашивает, выглядывая из кухни, мать – женщина неопределенного возраста, растрепанная, с большим радужным «фонарем» под левым глазом.

– Я из милиции, капитан Галич, – не желая выслушивать готовые сорваться с губ хозяйки явно неприветливые слова, спешит представиться старший инспектор. – Мне необходимо поговорить с вами.

– О чем? – настороженно спрашивает женщина. Выражение агрессивности на ее лице сменяется испугом.

– Где мы можем побеседовать? – спрашивает Галич, пропустив мимо ушей вопрос хозяйки.

– Может… на кухне? Я там варю…

Пройдя следом за хозяйкой на кухню, Галич плотно прикрывает за собой дверь.

– Садитесь, – неуверенно предлагает женщина, пододвигая не отличающуюся особой чистотой табуретку.

– Спасибо! Я постою. Вас как зовут?

– Вера. Вера Владимировна Марченко, – помешивая ложкой в кастрюле, отвечает хозяйка. – А что?

– Вы давно здесь живете?

– Шесть лет.

– Значит, Крячко вы хорошо знали?

– Это какого еще Крячко? – Марченко устремляет на Галича недоуменный взгляд и даже перестает помешивать в кастрюле.

– Вашего соседа напротив, – капитану с трудом удается скрыть удивление. – Разве вы не знакомы с ним?

– А почему я должна знать, что он Крячко? – раздраженно говорит Марченко. – Меня с ним не знакомили.

– Он что, недавно поселился здесь?

– Почему недавно? – передергивает плечами Марченко. – Года три. Они с женой вроде как разошлись… Ну и… разменяли квартиру.

– Вера Владимировна, вы хоть знаете, что ваш сосед умер?

– Знаю. Отчего не знать? – равнодушно отвечает хозяйка. Можно подумать, что в этом доме умирают по крайней мере раз в неделю. – Вся улица знает…

– А вы когда узнали?

– Минут, наверное, тридцать тому… Борька сказал.

– Скажите еще вот что, Вера Владимировна… К Крячко кто-нибудь приходил? Друзья, женщины…

– Я не следила за ним. У меня своих забот полон рот.

– И все же!

– Да я его самого, этого Крячко, не больше десятка раз видела. Хотя… Раза два или три к нему приходил какой-то мужчина. Была еще однажды женщина. А больше… не знаю.

– Как выглядел мужчина?

– Не присматривалась, – пожимает плечами хозяйка. – Роста среднего. Чернявый. И возраста моего. А больше ничего не запомнила.

Марченко, подув на ложку, пробует кашу, добавляет щепотку соли и, сняв кастрюлю с плиты, ставит ее на подоконник. И тут же принимается за чистку картофеля.

– Вы не замечали, Крячко, случаем, не пил?

Галич спрашивает торопливо, словно старается не оставлять хозяйке времени на размышление. На самом деле он хочет поскорее закончить разговор с нею и выйти из этой кухни, где из каждого угла на него смотрит ничем не прикрытая бедность. Его, сытого и здорового, сковывает, стесняет какое-то неосознанное чувство вины перед этой преждевременно увядшей женщиной и ее неухоженными детьми, которые вряд ли когда наедались вволю.

– Откуда мне знать, пил он или не пил? Правда, муж как-то говорил, что вроде как пьет, но я не видела.

– Вчера вечером вы не замечали у вашего дома кого-нибудь из чужих? Может, кто приходил к Крячко? – Галич не теряет надежды узнать что-нибудь, полезное для следствия. И его старания вознаграждаются.

– По-моему, видела того человека, чернявого, – равнодушно роняет хозяйка.

– В котором часу?

– Может, в девять… А может, и в десять… Не помню.

Из комнаты доносится отчаянный детский вопль и следом за ним протяжный крик:

– Мама-а! А он дерется!

– А чтоб вам пусто было! – Марченко отставляет в сторону кастрюльку с недочищенной картошкой и направляется к двери. – Пойду угомоню. Я сейчас.

– А ваш муж ничего такого не замечал вчера? – спрашивает Галич, когда хозяйка возвращается. – Где он, кстати, сейчас?

– А черт его знает! – взрывается вдруг женщина. – Я что, слежу за ним? Со вчерашнего дня не видела – и слава богу!

– Поругались? – осторожно интересуется Галич.

– Выгнала из дома!

– Он что, пьет?

– А то как же! Пьет, да еще как… Все, что было дома, вытащил и пропил! А вчера последнюю пятерку хотел забрать. Вот я и…

– Где он работает?

– Какое там! – на глаза женщины наворачиваются слезы. – Полтора месяца баклуши бьет. Устроится, недельку походит на работу, потом запьет – вот и выгоняют. А ты, как хочешь, изворачивайся! На девяносто рублей попробуй-ка накормить детей, одеть, обуть… Ему-то что, наклепал четверых и всего-то заботы.

– Да-а… – удрученно качает головой капитан. – Дела-а… У кого он может ночевать?

– Откуда я знаю? У такого же, как сам, алкаша! У кого же еще?

– У него есть родственники в городе?

– Брат. Только вряд ли он к нему сунется, – категорически заявляет Вера Владимировна. – Брат давно не признает его за родственника. Совсем другой человек. А вроде от одной матери…

– Вы знаете его адрес, брата-то?

– Циолковского, четырнадцать. Марченко Анатолий Петрович.

– А мужа вашего как зовут? – записав адрес в блокнот, спрашивает капитан.

– Юрий.

– В котором часу он ушел из дому?

– Было это перед двенадцатью… – подумав, не совсем уверенно отвечает Марченко. – Я не смотрела на часы. Не до того было…

– И последний вопрос, Вера Владимировна. В каких отношениях был ваш муж с Крячко?

– Ни в каких, – по лицу хозяйки пробегает тень тревоги. – Я же говорила, что Крячко ни с кем из соседей не общался. Да и кто захотел бы знаться с таким алкашом, как мой?

Теперь, когда Улицкий заходит на кухню вторично, он, прежде всего, окидывает ее беглым взглядом. То, что он видит, лишний раз убеждает его, что в этой квартире обитал одинокий мужчина. Опустившийся, нетребовательный к себе.

Кухня тесная и грязная. Повсюду – на засаленном столе, на газовой плите, на засиженном мухами подоконнике – кастрюли и миски с остатками пищи, куски черствого хлеба, крошки. Под столом и по углам валяются пивные и молочные бутылки.

– Ну, наконец-то! – недовольно ворчит телемастер. У него скрипучий голос и желтые прокуренные зубы. На коленях «дипломат», в котором, надо полагать, он носит свои инструменты. – За то, что я сижу здесь, мне никто и копейки не заплатит!

– Ничем не могу помочь, – разводит руками следователь. – Не моя вина, что вы попали в такую ситуацию. Для начала покажите свое удостоверение.

Мужчина неохотно достает из нагрудного кармана рубахи сложенную вдвое синюю картонку.

– Хорошо… Значит, Дубольский Николай Власович. Мастер по ремонту телевизоров… Объединение «Рембыттехника». Скажите, вы были знакомы с Крячко?

– Первый раз видел. Да и то толком не рассмотрел.

– Бывали в этой квартире раньше?

– Ни разу.

– Хорошо, – говорит Улицкий. – Теперь расскажите, как вы сегодня оказались здесь.

Потерев для начала острый, как кирка, подбородок, Дубольский начинает рассказывать:

– Вышел, значит, сегодня на работу… Взял заявки и – по домам…

– Когда и на какое время была сделана заявка от Крячко?

– Послевчера после обеда поступила по телефону заявка, что, мол, нужен механик к девяти.

– Ясно, – кивает головой следователь. – Дальше.

– Пришел я, значит, сюда, – продолжает своим скрипучим голосом Дубольский, – звоню, стучу, а мне никто не открывает. Ну, думаю, разгильдяй – мастера вызвал, а сам из дому. Есть такие! Им-то что? Заработок ихний не страдает. Я бы таких клиентов…

– И что же было дальше? – не дает увлечься Дубольскому следователь.

– А дальше, значит так: дай-ка, думаю, подергаю за ручку – вдруг задремал хозяин. Взялся за ручку, а дверь и открылась. Заглядываю в комнату – действительно спит. Зову, зову, а он ни гу-гу… Подхожу к дивану, чтобы разбудить его, потрогал за плечо, а он – холодный. – От не слишком приятного воспоминания телемастера всего передергивает. – Смотрю: шкаф открыт, а на полу валяются разные вещи… Тут я и подумал: а что если его пристукнули и ограбили? Подумал так – и бегом к телефону-автомату, звонить в милицию. Выхожу из будки, вижу: милиционер идет. Я ему и рассказал обо всем. А он притащил меня сюда, в этот свинюшник. Сказал: сиди и жди. Вот я и… У меня заявки…

– Еще минута, Николай Власович, и вы будете свободны, – успокаивает мастера Улицкий. – В котором часу вы пришли сюда?

– Точно сказать затрудняюсь… – замялся Дубольский. – Думаю, было около половины десятого… Да, что-то около этого…

– О какой неисправности телевизора шла речь в заявке?

– Нет звука.

– Вы смотрели телевизор?

– Какой там телевизор! – морщит длинный нос мастер. – Не до телевизора тут…

В кухню заглядывает судмедэксперт Столяр.

– Александр Сергеевич, приехала «скорая». Вы будете осматривать тело?

– Нет. Увозите, – говорит ему следователь и, выждав, когда закроется дверь, обращается к Дубольскому: – Сейчас санитары увезут тело Крячко, а вы посмотрите телевизор: действительно ли в нем нет звука.

За дверью стихает топот ног, и Улицкий с Дубольским выходят из кухни. Протиснувшись мимо все еще стоящих в прихожей понятых, следователь заглядывает в комнату.

– Виктор Михайлович, к вам можно? Нужно, чтобы мастер посмотрел телевизор.

– Можно, – не поднимая головы от стула, на котором он с помощью лупы ищет отпечатки пальцев, отвечает эксперт-криминалист. – Со следами я уже управился.

– И какой результат?

– По крайней мере здесь побывало четверо мужчин. Вместе с хозяином, разумеется.

– Один из них телемастер, – добавляет Улицкий.

– Разумеется. Сейчас я осмотрю его обувь.

Дубольский подходит к телевизору и щелкает включателем. Подождав, пока телевизор нагреется, привычным движением руки поворачивает ручку настройки звука. Еще до того, как вспыхнул экран, комната наполняется громкой музыкой.

– Со звуком все в порядке, – заявляет Дубольский. – Ни в каком ремонте этот телевизор не нуждается.

– Ага-а… – неопределенно тянет следователь и снимает с пиджака неизвестно откуда появившуюся белую нитку. – В таком случае сейчас Виктор Михайлович посмотрит вашу обувь, возьмет у вас отпечатки пальцев, и можете быть свободны.

– А это еще зачем? – таращит глаза Дубольский. – Зачем отпечатки пальцев?

– Затем, чтобы мы могли отличить отпечатки ваших пальцев от отпечатков преступников, – терпеливо объясняет ему следователь. – Не хотите сейчас – придется потом.

– Лучше уж сейчас…

Поднявшись на второй этаж, Галич звонит в квартиру номер три. На звонок никто не отзывается, и он на всякий случай стучит. Наконец дверь открывается. Но не та, в которую стучал инспектор, а противоположная, в квартире номер четыре. Из нее выглядывает хрупкая седая старушка с выцветшими глазами на белом морщинистом личике.

– Вы напрасно стучите! – говорит она. У нее приятный голос, слегка нараспев. – Там никого нет.

– А скоро будут, не знаете?

– Нет, не скоро. Они неделю тому назад поехали к морю отдыхать, а мне поручили присматривать за квартирой.

– В таком случае мне нужно поговорить с вами. Можно к вам зайти? Я из милиции, капитан Галич.

– Я знаю, видела вас из окна. Заходите.

В отличие от предыдущей квартиры, в которой только что пришлось побывать Галичу, эта радует глаз чистотой и уютом. Повсюду накидки, вышивки, салфеточки. На стенах портрет Шевченко, обрамленный цветастым рушником, большая репродукция картины Шишкина «Рожь» и много фотографий в рамках.

Хозяйка усаживает гостя в мягкое кресло, сама садится напротив на старомодный стул с высокой спинкой.

– Вас как зовут? – спрашивает, усевшись, капитан.

– Александрой Ивановной. Фамилия – Корецкая.

– Я тоже – Александр Иванович, – усмехается совпадению Галич и продолжает: – Я к вам по делу, Александра Ивановна. Хочу кое-что расспросить относительно вашего соседа, Крячко.

– А что, разве Степана Васильевича убили? – широко открыв глаза, спрашивает старушка.

– Откуда вам известно, что его убили? – стараясь не выказать своего удивления, интересуется Галич.

– Откуда мне известно? – пожимает плечами Корецкая. – Я подумала… если человек умирает своей смертью, то им милиция обычно не интересуется. Если же появляется милиция, то, ясное дело, он умер не по своей воле.

– Вы совершенно правы, – вынужден подтвердить догадку Корецкой Галич. – Все логично. Сразу видно, что вы работали учительницей.

– Как вы об этом узнали? – удивляется, в свою очередь, хозяйка.

– А мы тоже не лыком шиты: умеем наблюдать и делать из этого кое-какие выводы, – сдержанно усмехается капитан.

Его прозорливость объясняется просто: только учитель, да и то не каждый, может украсить стены своего жилья чуть ли не двумя десятками снимков выпускных классов.

– Итак, о – Крячко, – переходит на деловой тон старший инспектор. – Вы хорошо его знали?

– Постольку-поскольку. Поздороваемся при встрече, иногда перекинемся несколькими дежурными фразами. Ну, там… о погоде, о здоровье. Степан Васильевич был вежливым соседом, однако особой общительностью не отличался.

– Александра Ивановна, вы не замечали за ним пристрастия к вину?

– Ну что вы! – бывшая учительница смотрит на капитана так, будто он сказал заведомую чепуху. – По-моему, Степан Васильевич был человеком в высшей степени серьезным. Во всяком случае, я не видела его выпившим.

– К нему ходили гости?

– Не замечала. Наверное, нет. Впрочем… – Александра Ивановна щурит близорукие глаза, как будто это может помочь ей лучше вспомнить. – Раза два к нему приходила какая-то женщина…

– Какая она из себя?

– Лет ей этак… сорок-сорок пять, но моложавая. И довольно красивая. Породистая, я бы сказала. Ростом чуть повыше Степана Васильевича. Возможно, это была его жена. Он ведь развелся с женой перед тем, как переехать сюда. Оба раза эта женщина приходила к нему с полной сумкой, а уходила с пустой. И долго не задерживалась… Да! – спохватывается старушка. – Видела еще как-то молодого человека. Относительно молодого. И тоже – приходил с полной сумкой, а ушел и вовсе без сумки.

– Вчера вечером вы были дома?

– А где же мне еще быть? – искренне удивляется хозяйка. – Конечно, дома.

– И ничего не слышали внизу, в квартире Крячко? Может, шум какой-то или возню?

– Нет, не слышала. У Степана Васильевича всегда было тихо. В этом отношении он был просто замечательным соседом. Не то что его предшественники. От тех так просто житья не было…

– Александра Ивановна, – останавливает Галич старушку, готовую поведать ему о всех своих бедах, – простите за нескромный вопрос. Что вы делаете вечерами?

– Что я могу делать? Сижу у окна или на балконе – в зависимости от погоды – и слушаю радио или пластинки. Эта радиола у меня хоть и старенькая, но работает исправно. У меня много пластинок с украинскими народными песнями. Очень люблю их слушать. Знаете, слушаю и вижу свою молодость. Я ведь из села…

Галич, хоть и не родился в селе, но украинские песни тоже любит – и не только слушать. И в другое время не прочь бы поговорить на эту тему, да не может: его уже наверняка ждет Улицкий.

– Значит, вчера вечером вы сидели на балконе?

– Да, на балконе, – осторожно отвечает хозяйка.

– Тогда следующим будет такой вопрос: кого вы видели у своего дома после десяти вечера?

– Кого же я видела? – Александра Ивановна поднимает кверху глаза. – Сперва перед домом бегали дети из первой квартиры. Потом в этой, первой квартире, поднялся невообразимый шум. Похоже, там дрались. Ну… там такое часто бывает. Какое счастье, что я живу не над ними. Не квартира, а пекло. С ума можно сойти…

– Может, вы, Александра Ивановна, еще кого-нибудь видели? – деликатно напоминает Галич.

– Сладу нет с этим языком! – виновато усмехается старушка. – Это все от одиночества… Бывает, за день рта не раскроешь, не с кем поговорить. Так вот. Было уже, наверное, около двенадцати, – я как раз собиралась ложиться спать, – когда из дому вышел Марченко, этот… из первой квартиры, и подался куда-то в сторону центра.

– Александра Ивановна, что бы вы могли сказать об отношениях между Крячко и Марченко? Они никогда не ссорились?

– Чего не видела, того не видела… – без всякой охоты отвечает хозяйка. – Я же вам говорила, что Степан Васильевич с соседями почти не общался. Не делал он исключения и для Марченко. Да и что общего может быть между пьяницей и солидным, уважающим себя человеком? Тем более что этот Марченко не так давно вернулся из заключения.

– Марченко?!

– Как! Разве вы не знаете об этом? – искренне удивляется Корецкая. Впрочем, ее искренность, как кажется Галичу, несколько наигранна. Похоже, хозяйка рада сменить тему разговора. – Странно. А я думала, милиция знает все.

– Еще каких-нибудь двадцать минут назад я даже не подозревал, что на свете существует Марченко. Откуда мне в таком случае знать, что он отбывал наказание?

– Да, да. Конечно. Я сказала глупость, – спешит исправиться старушка. – Ну, разумеется, сидел. Полтора года. Отнял у какого-то мальчишки деньги. Освободился в конце позапрошлого года.

– Понятно, – задумчиво произносит Галич. – Так вы говорите, что Крячко и Марченко не ссорились между собой?

– По-моему, не было такого. Во всяком случае, я не слышала…

Ответ Александры Ивановны звучит не совсем убедительно, и Галич, разумеется, не может этого не заметить. Поэтому, прощаясь, говорит:

– Если вспомните что-нибудь важное, позвоните мне в горотдел милиции. Спросите капитана Галича. Я буду ждать вашего звонка.

Когда Галич возвращается в квартиру Крячко, понятые уже сидят в комнате на стульях, Ковтун все еще занимается поисками отпечатков пальцев, а Улицкий, пристроившись на подоконнике, пишет протокол. Почерк у него красивый и очень мелкий, а строчки необыкновенно ровные, будто он пишет по линейке.

– Что вы, Александр Иванович, можете сказать об этом вот натюрморте? – кивнув на стол, спрашивает следователь.

На столе – две бутылки из-под коньяка «Наполеон», два граненых стакана, банка с остатками осетровой икры, тарелка с надломленными ломтиками белого хлеба и несколькими пластинками голландского сыра вперемешку с апельсиновой кожурой. Здесь же – щербатая хрустальная пепельница с тремя окурками.

– Натюрморт несколько странноват, – говорит капитан.

– Почему? – интересуется Улицкий.

– Как-то не вяжется со столь убогим жилищем. Говорит он о том, что пили два человека. А вот курил, по-моему, кто-то один. Придется выяснить, курил ли Крячко. Если нет, значит, окурки принадлежат его гостю, который, возможно, и является его убийцей. Дальше. Судя по количеству окурков, бражничали не более часа. Это как раз то время, за которое один человек может выкурить три сигареты. Напились, надо полагать, до чертиков. При столь изысканной закуске две бутылки такого коньяка и волов могут свалить. Надеюсь, что мой рассказ дополнит и уточнит Виктор Михайлович.

– Обязательно, но чуть позже, – отзывается Ковтун, бережно снимая с дверки шкафа прозрачную пленку с одному лишь ему видимыми следами пальцев. – Я заберу этот натюрморт с собой в лабораторию. Надо думать, именно на этих предметах мы обнаружим следы преступника. Если, конечно, он не догадался стереть их.

– Нужно также вынуть из двери замок, – подсказывает капитан. – Важно знать, кто открывал дверь: хозяин или «гость».

– Будет сделано, – отвечает Ковтун.

– Александр Иванович, – продолжая писать, говорит Улицкий, – загляните-ка в чулан. Как вам нравится его содержимое?

Галич выходит в прихожую и открывает дверку, которая находится рядом с вешалкой. То, что он видит, заставляет его присвистнуть от удивления: квадратная каморка полтора на полтора метра с затянутым паутиной потолком чуть ли не до половины завалена пустыми, тускло поблескивающими в полумраке бутылками. Бутылки самые разные от дешевого крепленого портвейна до французских коньяков «Камю» и «Наполеон».

– Да тут настоящий склад стеклотары! – озадаченно восклицает Галич. – Интересно, что бы сказала об этом моя недавняя собеседница.

– Вы о чем? – интересуется следователь.

– Да вот… соседка сверху, пенсионерка, утверждала, что Крячко не пил и был в высшей степени порядочным человеком. Вот бы показать ей этот чулан!

– А что! – встревает в разговор один из понятых, тот, что помоложе. – Я вот тоже вроде бы сосед – живу напротив, – а никогда не замечал, что старик был того… пьян.

– Значит, умел пить, – замечает Ковтун.

– Пить-то умел, а вот жить по-людски, видать, не научился, – рассудительно произносит другой понятой. – Весь заработок, выходит, на выпивку пускал. А в квартире что… Можно подумать, что здесь бомж какой-нибудь жил. А ведь со стороны и впрямь солидным человеком казался.

– Пьяница и в самом деле несколько странный. К тому же неразборчивый какой-то, – думая о чем-то своем, медленно произносит Галич. – Чует мое сердце – задаст он нам работенку…

– Значит, убийство, – выслушав Галича, не то спрашивая, не то утверждая, говорит начальник уголовного розыска подполковник Горейко. Он сидит за огромным столом и машинально постукивает длинными пальцами по его лакированной поверхности – явный признак того, что подполковник озабочен.

– Да, это убийство, Евгений Яковлевич. Как ни прискорбно… – отзывается Галич. Он сидит у открытого окна и чувствует, как по его лицу струится из окна освежающий ветерок. – Вскрытие подтвердило предположение судмедэксперта, что Крячко задушен.

– Ну что ж, убийство так убийство, – подполковник говорит уже спокойно, смирившись с фактом. – Что же мы имеем для начала? Начнем с Крячко…

– Крячко Степан Васильевич. Украинец. Родился в двадцать пятом году на Станиславщине. Нынче, как известно, Ивано-Франковская область, – Галич говорит лаконично, будто читает телеграмму. – Беспартийный. Образование среднее специальное. Окончил торговый техникум. С шестьдесят восьмого года и до последнего времени работал заведующим заготконторой Бережанского райпотребсоюза. Судя по доброму десятку почетных грамот, найденных в квартире, был на хорошем счету у начальства.

– Значит, умел делиться, – замечает Ковтун. Будучи по натуре обличителем, он никогда не упускает возможности ввернуть при случае в разговор едкую реплику.

– Возможно, – не перечит эксперту Галич и тем же ровным голосом продолжает: – С женой развелся три года назад. Получая неплохую зарплату, жил более чем скромно. Вероятно, потому, что, по всей видимости, часто и помногу пил. Предпочитал дорогие коньяки.

– Вот как! – поднимает густые щеточки седых бровей подполковник. – Подходящее начало для детектива в английском стиле под названием «Загадочная смерть одинокого любителя дорогих вин».

– Был крайне необщителен и всячески скрывал от соседей свое пристрастие к спиртному. Немудрено, что почти все соседи считали его трезвенником и исключительно порядочным человеком.

– Ничего удивительного, – хмыкает Ковтун. – Ни один начальник не заинтересован в том, чтобы прослыть пьяницей.

– Вчера вечером, – продолжает капитан, – Крячко также был сильно пьян, что, несомненно, упростило задачу его убийце. Не исключено, что они вместе пили. Как бы там ни было, но из жизни Крячко уходил без особого желания. Хоть он и был сильно пьян, однако по мере сил оказывал убийце сопротивление: под ногтями его левой руки найдены микроскопические лоскутки кожи и засохшая кровь. Таким образом, мы заполучили хоть и маленькую, но все-таки какую-никакую примету преступника.

– Что дал опрос соседей? – спрашивает Горейко, глядя прямо в глаза Галича. Есть такая привычка у подполковника – смотреть на собеседника в упор. Кое-кому это не очень нравится. – Хоть какая-нибудь зацепка появилась?

– Почти что никакой, Евгений Яковлевич.

– Это твое «почти что» следует понимать, что все-таки что-то есть. Не так ли? – вопросительно смотрит на Галича подполковник.

– Наше внимание привлек сосед Крячко по площадке, некий Марченко Юрий Петрович. Возраст – тридцать два года. Женат. Имеет четверых детей. Пьяница и тунеядец. Ранее судимый. Отсидел полтора года за то, что отнял у какого-то мальчугана деньги. Больше месяца нигде не работает. Вчера вечером поскандалил с женой из-за денег, и она выгнала его из дому. Случилось это приблизительно перед тем, как был задушен Крячко. Дома Марченко не ночевал. Где он может быть, жена не знает или не хочет говорить.

– Все эти перечисленные грехи Марченко еще не дают основания считать его убийцей, – с сомнением произносит Горейко. Однако, поразмыслив чуток, продолжает уже не столь категорично: – А, впрочем, человек в состоянии аффекта способен на самую дикую выходку. Тем более, человек пьющий, с нарушенной психикой. Не получив денег от жены, он мог попробовать раздобыть их у соседа.

– Я об этом тоже думал, – замечает Галич. – Я ведь уже говорил, что преступник пытался не то обокрасть квартиру Крячко, не то что-то искал в ней. Во всяком случае, шкаф был открыт, а вещи валялись на полу.

– Этот факт тем более не в пользу Марченко, – замечает подполковник. – Так что выпускать из виду Марченко нельзя ни в коем случае. И обязательно надо установить, было ли это ограбление или всего лишь имитация.

– Для этого придется встретиться с бывшей женой Крячко, – как бы продолжая мысль своего начальника, говорит капитан. – Думаю, кроме нее вряд ли кто может знать, что из ценных вещей хранил дома Крячко. Как утверждают соседи, она бывала у него и после того, как они развелись.

– Ты успел выяснить, кто она?

– Да. Бондарук Елена Корнеевна, директор ресторана «Золотой колос». Проживает в Бережанске на улице Ленина, дом сорок два, квартира тридцать семь.

– Что-нибудь еще есть?

– Жена Марченко показала, что между девятым и десятым часом видела у дома незнакомого мужчину. Похоже, он и раньше приходил несколько раз к Крячко. Приметы весьма скудные: лет тридцати, среднего роста, чернявый.

– Может, кто-нибудь из сослуживцев Крячко? Надо будет поинтересоваться в заготконторе, – произносит Горейко и переводит свой пристальный взгляд с Галича на Ковтуна. – А вы чем порадуете нас, Виктор Михайлович?

– Начну с замка от квартиры Крячко, – оживляется эксперт-криминалист. – Ни внутри замка, ни на его ригеле посторонних царапин не обнаружено. Следовательно, замок открывался не с помощью отмычки или подобранного ключа, а своим, штатным ключом. То есть его открывал хозяин квартиры.

– Из этого следует, что преступник был знаком с Крячко, – делает вывод Горейко. – Прими к сведению, Александр Иванович.

– На всех находившихся на столе предметах, – продолжает Ковтун, – обнаружены отпечатки пальцев Крячко. Кроме того, имеются пальчики по крайней мере еще двух человек. Один из них брал в руки только коньячные бутылки.

– Наверное, продавец, – делает предположение Галич.

– В нашей картотеке смотрели? – обращается Горейко к Ковтуну.

– Не успел.

– И обязательно отыщите отпечатки пальцев Марченко. Наличие их на посуде, как, впрочем, и отсутствие, может многое прояснить. О результатах сверки сразу дайте знать мне.

– А как насчет пальцев Дубольского? – напоминает Галич.

– Они найдены только на спинке одного из стульев. По-видимому, он взялся за него, когда окликал спящего, как он думал, хозяина квартиры.

– Похоже, телемастера вызвал кто-то нарочно, чтобы как можно больше запутать работу следственной группы, – замечает капитан. – Телевизор-то был исправным и ни в каком ремонте не нуждался.

– Если это так, – заключает подполковник, – то мы имеем дело с заранее спланированным убийством. В таком случае причастность к нему Марченко под большим вопросом.

– Поживем – увидим, – роняет капитан.

– Ну что ж, живи и смотри, – озабоченно произносит Горейко. – Смотри как можно внимательнее на тех из знакомых Крячко, у кого имеются царапины на щеке, шее или руке. И проверь алиби Дубольского. В помощь возьмешь… Сванадзе. Желаю успеха!

«Такой деловод украсил бы, пожалуй, любую министерскую приемную!» – думает Галич, взглянув на сидящую напротив миловидную женщину лет двадцати пяти с шелковистыми каштановыми волосами.

Небольшой кабинет, в котором совсем недавно хозяйничал Крячко, не в пример его запущенной квартире, имеет довольно уютный и даже презентабельный вид. Нет сомнения, что все это достигнуто стараниями все того же деловода. Одно не нравится Галичу: едва он назвал место своей работы, как Марьяна Романовна Соломко – так величают красавицу – вначале милая и общительная, сразу становится сдержанной и настороженной. «Разговор будет не из легких», – еще раз взглянув на застывшее в напряженном ожидании смуглое лицо Соломко, думает Галич. Тем не менее начинает он с самого обыденного вопроса:

– Марьяна Романовна, как давно вы знали Крячко?

– С тех пор, как устроилась сюда на работу. Стало быть, Степана Васильевича я знала чуть меньше трех лет.

Отвечает Соломко обстоятельно, однако без особой охоты.

– Как он относился к вам? Доверял? Посвящал в свои дела?

– Как вам сказать… – пожимает плечами Соломко и впервые поднимает на капитана карие глаза. – Я бы сказала, относился хорошо. Во всяком случае, зря не придирался. Впрочем, для этого и причин не было: свою работу я знаю. А насчет доверия… Доверял, разумеется. А как же иначе? – Соломко кивает на шкаф с папками. – Все эти бумаги проходили через мои руки.

– Я не о том, Марьяна Романовна, – внимательно разглядывая выстроенные ровными рядами папки, тихо произносит Галич. – Я имею в виду «левые» операции.

– Степан Васильевич не посвящал меня ни в какие «левые» операции. Да и вряд ли он ими занимался.

Проговорив это, Соломко украдкой посматривает на капитана, словно стараясь определить, поверил он ей или нет.

– Ну что ж… это очень даже хорошо! – радушно произносит Галич. – Считайте, что вам повезло.

Разговор прерывает стук в дверь. В проеме двери показывается голова пожилого рослого мужчины с густой седоватой шевелюрой.

– Здравствуйте, Марьяночка! – радушно восклицает с порога мужчина, но, увидев Галича, быстро меняет тон: – Ах, вы не одна… Прошу прощения! Зайду позже.

– Кто это? – указав глазами на дверь, спрашивает капитан.

– Бондарук. Директор винзавода. Один из наших клиентов.

– Понятно. Скажите еще, Марьяна Романовна, вот что: ваш начальник часто отлучался с работы?

– Случалось… – не спешит с ответом Соломко.

– И где он чаще всего бывал?

– Наверное, на винзаводе. Иногда ездил в Поддубцы. Там – большая пасека. Бывал в Липинах, в садоводческом совхозе «Украина».

– Что он мог там делать?

– Думаю, договаривался о закупках. Он ничего мне не говорил о своих поездках. Только предупреждал, чтобы я, если его будет спрашивать кто-нибудь начальства, звонила ему по такому-то телефону.

– И что, приходилось звонить?

– Редко. Обычно Степан Васильевич знал заранее, когда к нам собирается нагрянуть начальство или… там, ревизия какая.

– Словом, контрразведка Крячко работала исправно? – усмехается Галич, пытаясь вызвать Соломко на доверительный разговор.

– Ни о какой разведке я ничего не знаю, – не приняв оживленного тона Галича, сухо отвечает Соломко.

– Марьяна Романовна, – укоризненно качает головой капитан, – я же по глазам вижу, а по голосу слышу, что вы что-то знаете, но не хотите сказать.

Соломко опускает глаза и неохотно произносит:

– Еще Степан Васильевич иногда оставался дома.

– Что он говорил вам, когда оставался дома?

– А чего скрывать, – дергает плечом Соломко, как бы успокаивая сама себя. – Звонил, что взял бумаги и работает дома.

– А как он чувствовал себя на следующий день?

– Нормально. Только вот… перегаром каждый раз сильно от него разило.

– Кстати, он курил?

– Нет.

– Кто чаще других бывал в вашей конторе?

– Чаще других… – делая вид, что это не так просто вспомнить, медленно произносит Соломко. – Чаще других бывали люди из совхоза «Украина» и винзавода…

– Не этот ли человек, который только что заглядывал сюда?

– Да. Он тут, можно сказать, почти что свой.

– Как, вы сказали, его фамилия?

– Бондарук. Бондарук Алексей Дмитриевич, – говорит Соломко и добавляет: – Он женат на бывшей жене Степана Васильевича.

– Даже так! – не пытается скрыть своего удивления Галич. – И, несмотря на это, Крячко и Бондарук часто встречались?

– И даже, как мне кажется, были в хороших отношениях.

– Странно, – качает головой капитан, затем продолжает: – И последний вопрос, Марьяна Романовна. Подумайте, кто из работников вашего учреждения – мужчина приблизительно тридцати лет, среднего роста, темноволосый – мог посещать Крячко дома? Есть у вас такие?

– Нет, – подумав минуту, уверенно отвечает Соломко. – Ни один из наших работников не подходит под такие приметы.

– Понятно. Итак, вам больше нечего сказать мне?

– Нет. Я все рассказала.

– Ну что ж… Как говорится, на нет и суда нет, – в голосе Галича слышится легкая укоризна. – Мне лишь остается осмотреть в вашем присутствии стол и сейф Крячко.

Как и предполагал капитан, в сейфе спрятана выпивка: бутылка пятизвездочного армянского коньяка и две большие бутылки какого-то дорогого, по всей видимости, венгерского вина. Тут же две банки консервов. Одна – со шпротами, другая – с икрой. Не кабачковой, разумеется. На верхней полке сейфа Галич видит довольно потрепанный от длительного пользования толстый блокнот в голубой клеенчатой обложке.

«Вот где она, тайная бухгалтерия покойного! – не без удовольствия отмечает про себя Галич, перелистав несколько страничек блокнота. – Тут ребятам из ОБХСС на добрый месяц работы. А не эта ли книжица стала причиной смерти Крячко?»

– Блокнотик этот я возьму с собой, – закрывая сейф, говорит капитан. – А кабинет придется опечатать. Думаю, им должны заинтересоваться работники ОБХСС. Так что, в покое мы вас, Марьяна Романовна, не скоро оставим.

Соломко порывается что-то сказать, но пересиливает себя и бормочет первое, что приходит в голову:

– Буду рада помочь.

Бывшую жену Крячко, Елену Корнеевну Бондарук, Галич находит в просторном зале ресторана «Золотой колос», где она наблюдает, как две девушки в голубеньких передничках застилают столы новенькими скатертями, белыми, с яркой вышивкой по краям. Бондарук не столько следит за работой девушек, сколько присматривается и прикидывает в уме, будут ли эти скатерти гармонировать с общим убранством зала, оформленном в украинском народном стиле. Обновкой директор ресторана остается довольна. Это видно по тому, как она, взойдя на возвышение, на котором по вечерам располагается оркестр, окидывает оценивающим взглядом сразу весь зал и благодушно усмехается.

С виду Елене Корнеевне не больше сорока лет. На самом же деле, как установил Галич, не так давно ей исполнилось сорок восемь. Это говорит о том, что за своей внешностью Бондарук следит не менее ревниво, чем за обстановкой и убранством вверенного ей заведения. Хорошо сохранившуюся фигуру с тонкой талией и высокой грудью как нельзя лучше подчеркивает сшитый, судя по всему, у хорошего портного изящный светло-серый костюм.

– Вы ко мне? – заметив стоящего у двери Галича, обращается к нему Бондарук. – Если вам нужен на вечер столик, то должна вас огорчить – все давно уже заказаны.

– Я по другому поводу, Елена Корнеевна. Мне нужно поговорить с вами.

Протянутое Галичем служебное удостоверение не производит на директора ресторана ровным счетом никакого впечатления. Кокетливо поведя глазами, она насмешливо спрашивает:

– И что вы намерены разыскивать у нас?

«Похоже, она не знает о смерти Крячко», – думает капитан. Вслух же говорит:

– Разыскивать я у вас ничего не буду. Мне надо лишь кое о чем спросить вас. Где бы могли уединиться?

– Если вы не против, можем поговорить здесь, в зале, – предлагает Бондарук. – В моем кабинете душновато.

Они идут в дальний угол зала и усаживаются в мягкие кресла в чехлах.

– Елена Корнеевна, вам известно, что ваш муж… ваш бывший муж Крячко Степан Васильевич умер? – медленно произносит Галич.

Новость для Бондарук действительно неожиданная: глаза ее суживаются и темнеют, губы плотно сжимаются, образуя в уголках две резкие складки. Проходит по крайней мере добрая минута, прежде чем она приходит в себя и начинает говорить.

– Отчего он умер? – спрашивает директор тихим глухим голосом.

– Его кто-то удушил в собственной постели.

– Этого следовало ожидать, – помолчав, роняет Бондарук.

– Почему так?

– Пьянство еще никого ни к чему хорошему не приводило.

– Давно это началось?

– Тяга к спиртному? – вопросительно вскидывает тонкие брови директор и, вздохнув, отвечает: – Еще до нашей с ним свадьбы.

Елена Корнеевна сказала правду. Крячко и прежде пил, но не так часто и меньшими дозами. Тогда ей, молоденькой девчонке, только попавшей из села в город, это даже нравилось – приходилось часто бывать в компаниях, посещать рестораны. Лена была девушкой привлекательной, и многие мужчины, обычно после обильных возлияний, на все лады расхваливали ее красоту, а заодно и ум. Это не могло не нравиться девушке, и кружило ей голову не меньше самого крепкого вина. А время между тем шло. Лена и не заметила, как ее муж превратился в заурядного алкоголика. Он настолько опустился, внешне и внутренне, что Елена Корнеевна стала стесняться показываться с ним на людях. А когда лет шесть тому назад ее назначили директором ресторана «Золотой колос» и она, таким образом, стала своим человеком в «высшем свете» Бережанска, то и вовсе приуныла. Только тогда она по-настоящему поняла, какой совершила когда-то опрометчивый шаг, выйдя замуж за Крячко, и стала подумывать о том, как бы исправить ошибку молодости и найти себе другого, более подходящего спутника жизни. И нашла.

– А теперь я живу с другим, – просто, без жеманства продолжает Бондарук. – Вам, наверное, нужно знать фамилию моего второго мужа?

– Желательно, – кивает головой Галич, хотя и без того знает, кто ее муж.

– Бондарук Алексей Дмитриевич.

– Где-то я уже слышал это имя… – морщит Галич лоб, будто и впрямь пытается что-то вспомнить.

– Вполне возможно. Его многие знают, – в голосе Елены Корнеевны слышатся теплые нотки. Нет сомнения, что своего нового мужа она любит и гордится им. – Он работает директором винзавода.

– Теперь вспомнил, – оживляется капитан. – Так, значит, это ваш муж… Я видел его сегодня в заготконторе райпотребсоюза. Отсюда следующий вопрос, Елена Корнеевна. Между вашими… простите, между Бондарук и Крячко были только деловые отношения?

– Не только, – подумав самую малость, говорит собеседница Галича. – Представьте себе, что между ними были самые приятельские отношения. А раньше они были даже большими друзьями.

– Странно, – недоумевает Галич. – Признаться, у меня как-то не укладывается все это в голове.

– Ничего странного, – пожимает плечами Бондарук. – Степан Васильевич не мог не понимать, что виноват во всем он один и что жить нам вместе не было больше смысла. И потом… одному ему стало даже лучше: никто не мешает, живи, как заблагорассудится. Да и как мужчина он… Сами понимаете.

– У него были друзья?

– Настоящие вряд ли. Дружки по выпивке, конечно, были.

– А враги?

– Не знаю.

– Стало быть, вы никого не подозреваете?

– Нет.

– Вы знаете мужчину – лет тридцати, среднего роста, брюнет, – который несколько раз наведывался к Крячко?

– Нет, – подумав самую малость, отвечает Бондарук. – Такого среди знакомых Степана Васильевича я не встречала.

– А сами-то бывали у него после того, как развелись?

– Случалось, – спокойно отвечает Елена Корнеевна. – Мы ведь разошлись мирно, без традиционных скандалов и все это время относились друг к другу по-хорошему. Иногда я приносила ему что-нибудь из продуктов. Степан Васильевич был крайне непрактичным человеком. Я имею в виду его быт, – поясняет Бондарук, перехватив недоуменный взгляд капитана. – Питание и все такое…

– Понятно. Если это так, то вы должны знать, какие вещи, дорогие, имеется в виду, были в квартире Крячко.

– Более-менее.

– В таком случае, Елена Корнеевна, вы должны нам помочь, – мягко и вместе с тем настойчиво говорит Галич. – Вам придется поехать со мной на квартиру Крячко, чтобы посмотреть, все ли его вещи на месте. Это очень важно, – подчеркивает капитан, заметив на лице Бондарук недовольную мину. – У нас есть подозрение, что Крячко удавили с целью грабежа.

– Что же вы мне сразу не сказали об этом? – вскидывает на Галича оторопелый взгляд Елена Корнеевна. – Неужели сосед?

– Вы о ком?

– Да есть там один… алкоголик. На первом этаже живет. Сидел в тюрьме за грабеж. Такой за стакан водки на все способен. Между прочим, не раз цеплялся к Степану Васильевичу, требовал, чтобы тот угощал его… – Бондарук умолкает, затем решительно говорит: – Хорошо! Отдам только кое-какие распоряжения, и минут через десять можем ехать.

В дежурке, за засиженным мухами окошком, откинувшись на спинку стула, дремлет вахтер, сухонький старик с небритым лицом, в надвинутой на глаза кепке. Решив не будить вахтера, высокий Галич легко перешагивает через вертушку, обязательную принадлежность каждой проходной, и попадает на территорию винзавода.

Директорский кабинет представляет собой продолговатую комнату, в дальнем конце которой стоят по углам небольшой письменный стол и громоздкий сейф. Через весь кабинет тянется зеленая ковровая дорожка. Вдоль стен несколько стульев.

За столом, склонившись над бумагами и попыхивая сигаретой, сидит тот самый седовласый мужчина, которого Галич видел в кабинете Крячко. Первое, что бросается в глаза капитану, это белая повязка на кисти правой руки хозяина кабинета. Директор вопросительно смотрит на гостя и лишь после того, как тот представляется, приподнимается и указывает на ближайший стул.

– Вы, наверное, в связи со смертью Крячко? – спрашивает Бондарук и, сокрушенно качнув головой, тяжело вздыхает.

– Почему вы так решили? – быстро спрашивает Галич. – И откуда вам известно, что Крячко умер?

– Жена недавно звонила и обо всем рассказала. Должно быть, это вы были у нее. А почему я решил, что вы приедете ко мне? А тут и решать, собственно, нечего: как-никак мы со Степаном Васильевичем были друзьями. Больше того – фронтовыми друзьями. В одном взводе воевали. И потом… я ведь живу с бывшей женой Крячко. Так что, я ожидал кого-нибудь из вашей конторы, – говорит Бондарук и протягивает гостю открытую пачку сигарет, на что Галич отрицательно мотает головой: он не курит и с трудом переносит табачный дым.

– Так чем могу быть полезен? – после продолжительной паузы спрашивает директор винзавода, выказывая готовность помочь следствию и вместе с тем давая понять, что он человек занятой и дорожит своим временем.

– Мне надо кое о чем спросить вас, Алексей Дмитриевич… – начинает капитан. – Вопрос несколько щекотливый, но мне необходимо услышать на него ответ. Почему ваша жена оставила Крячко?

– А-а… Вот вы о чем… – едва заметная усмешка трогает губы директора. Наверное, подозреваете, что это я на почве ревности отправил Крячко на тот свет. – Бондарук сосредоточенно трет переносицу, затем продолжает: – Причина, дорогой товарищ, довольно банальная: Степан Васильевич слишком много пил. А какой женщине хочется жить с пьяницей? Тем более что он… как бы это выразиться… перестал быть мужчиной. А Елена Корнеевна в том возрасте, когда… Думаю, вы понимаете, о чем я. Степан Васильевич, хоть и пил изрядно, был человеком рассудительным и ни к кому не имел претензий. Мы до последнего времени были с ним в нормальных, можно сказать, дружеских отношениях. Довольно часто виделись…

– Кроме вас, у Крячко были друзья? Или приятели?

– Я бы не сказал, – Бондарук говорит медленно и тихо, словно разговаривает сам с собой. – Приятелей, знакомых, всяких там «нужных людей» хватало, конечно. Даже с лихвой. Сами знаете, что за работа в торговле. В особенности – работа заведующего заготконторой. Постоянно вокруг тебя уйма всякого народа. Каждому ведь что-то нужно… Однако настоящих друзей у него не было.

– Ну а вы? – вопросительно смотрит на директора Галич. – Вы-то могли помочь старому товарищу?

– Пробовал. А то как же! Сколько раз втолковывал ему, что пора взять себя в руки, пора подумать о жене – каково ей с таким мужем. Были у нас и довольно крупные разговоры.

– И что же?

– А ничего! Как об стену горохом! – в голосе Бондарук слышится неподдельная досада. – Крячко лишь обижался да начинал доказывать, что он не пьет, что это у него так, несерьезно, и зря я к нему пристаю. Еще ни один пьяница не признал себя таковым.

– Вы правы, – соглашается с собеседником Галич и в то же время не может не уколоть его: – Но ведь слышал я, что Крячко и у вас тут не раз набирался до чертиков.

– Случалось. Был такой грех, – виновато отвечает Бондарук. – Степан Васильевич довольно часто бывал на нашем заводе. Мы ведь были, так сказать, торговыми партнерами. Иногда заходил по делу, случалось, просто так… чтобы выпить. Лично я в последнее время не давал ему вина. Так он шел прямо в разливочный цех или в лабораторию. А знали его здесь все…

– У Крячко были недруги, которые могли желать ему смерти?

Бондарук на короткий миг задумывается, затем отрицательно качает головой

– Нет! Откуда? Степан Васильевич был человеком незловредным и, я бы сказал, безобидным. Со всеми умел ладить. Были там, может, мелкие недоброжелатели… Так у кого их нет? Убить Крячко мог разве какой-нибудь забулдыга. Много сейчас всякой нечисти развелось: воры, тунеядцы. Работать не хотят, а пить давай, жрать давай! Вот и рыщут, где бы что потянуть…

– А, может, убийца – кто-нибудь из особо доверенных клиентов Крячко? – продолжает допытываться Галич. – Скажем, участники какой-нибудь тайной сделки? Или что-либо в этом роде? Вы ничего такого не замечали за ним?

Бондарук в ответ энергично мотает головой:

– Об этом мне ничего не известно. О своих делах Степан Васильевич рассказывал редко и неохотно. А в последнее время и вовсе перестал. Хотя, если по правде… Словом, думается мне, что после ревизии в хозяйстве Крячко обнаружится немало недочетов. Не мог же он столько пить на одну зарплату. Впрочем, это всего лишь мое предположение.

Все, о чем бы ни говорил Бондарук, звучит просто и убедительно. Он не прячет глаз, не уходит от ответов, не хитрит. По всему видно, что он очень огорчен смертью своего приятеля и готов в меру своих возможностей помочь следствию. Однако стоит Галичу взглянуть на его забинтованную руку, как он тут же начинает сомневаться в искренности хозяина кабинета. Поэтому капитан старается не смотреть на повязку, которую Бондарук все это время держит на виду.

– Алексей Дмитриевич, могу я узнать, где вы находились в момент смерти Крячко? – быстро спрашивает капитан.

Прием избитый и старый как свет, но иногда он срабатывает, в особенности – если спросить неожиданно.

– Конечно, можно, – без малейшей запинки отвечает Бондарук. – И даже нужно. Ведь, насколько я понимаю, речь идет о моем алиби. Так, кажется, это у вас называется? Однако прежде чем ответить на ваш вопрос, я должен знать, в какое время это произошло.

Уловка Галича не срабатывает – похоже, Бондарук действительно не знает, когда был удушен Крячко, – и капитану ничего не остается, как уточнить:

– Его убили позавчера между одиннадцатью и часом ночи.

Бондарук поднимает кверху глаза и после минутного раздумья говорит:

– Чуть ли не до двенадцати был дома, а перед двенадцатью поехал в «Золотой колос» за женой. Домой вернулся около часа ночи.

– Кто-нибудь может подтвердить это?

– Дома со мной был сосед, Буренко Анатолий Иванович. Мы с ним часто коротаем вечера за шахматами. А в ресторане меня видели почти все сотрудники жены.

– Ну и чудесно! – переходит на непринужденный тон Галич, давая этим понять, что официальная часть разговора окончена. Указав глазами на стенд с рекламками и этикетками, интересуется: – Вино-то хоть хорошее выпускаете? Покупают люди?

– Вино как вино, – неопределенно пожимает плечами директор, но тотчас, что-то смекнув, оживляется: – Есть, между прочим, неплохие сорта! – И, пристально взглянув на Галича, спрашивает: – Может, того… продегустируем? Как?

– Нет, нет! Что вы! – машет руками капитан.

– Зря отказываетесь, – наставительно замечает Бондарук. – Кавказцы потому и живут подолгу, что пьют вина. А вы что же… совсем не употребляете?

– Почему? – усмехается Галич. – Разве я похож на святого? Случается, и я выпиваю. Но только не в рабочее время.

– А-а, понятно! – усмехаясь, кивает головой Бондарук. – В таком случае сделаем так: я подарю вам бутылочку самого лучшего нашего вина, а вы продегустируете его дома. Идет?

– Неудобно как-то… – мнется капитан, потом, решительно взмахнув рукой, соглашается: – Ладно! Так и быть – возьму! Грех не воспользоваться такой возможностью.

– Вот и чудесно! – на лице Бондарука выражение неподдельной радости. – Вы подождите тут минуту – я сейчас принесу.

Не проходит и трех минут, как директор возвращается, неся в руках семисотграммовою – именуемую в кругу выпивох «бомбой» – бутылку белого вина с огромной красочной этикеткой.

– Алексей Дмитриевич, подарите заодно и ваш рекламный проспект, – просит Галич, принимая из рук Бондарука вино. – Больно уж красивые они у вас!

– Еще бы! – самодовольно усмехается директор, доставая из ящика стола небольшую рекламку. – Только за эскиз пришлось заплатить художнику двести пятьдесят рублей. А еще типография…

Капитан достает из кармана газету и бережно заворачивает в нее бутылку с рекламкой.

Остается выяснить последнюю и, пожалуй, самую важную деталь, которая больше всего интересует старшего инспектора.

– Наверное, мастерите что-нибудь на досуге? – спрашивает он, кивнув на забинтованную руку директора.

– Какой из меня мастер! – отмахивается Бондарук. – Пришлось вот раз поменять замок в двери, и то ухитрился распороть гвоздем руку.

Говорит он это настолько простодушно, что Галичу ничего не остается, как, посочувствовав пострадавшему и поблагодарив за вино, убраться восвояси.

Вернувшись в горотдел, Галич, минуя свой кабинет, спешит в экспертно-криминалистическую лабораторию.

– Виктор Михайлович, – говорит он, ставя на стол перед старшим лейтенантом Ковтуном бутылку с бережанским вином и кладя рекламный проспект, – отыщи ты мне на этих вот двух штуковинах все какие ни есть отпечатки пальцев и сравни их с теми, что были обнаружены на предметах из квартиры Крячко. Здесь должны быть пальцы второго участника пьянки и возможного убийцы Крячко.

– Бу сде! – Ковтун как всегда невозмутим. – При условии, что бутылка поступает в мое личное распоряжение.

– Ничего не выйдет, – качает головой капитан. – Дареное не передаривается.

– Жмот ты, Галич! – бесстрастно заявляет Ковтун. – Ну да ладно – уговорил. Иди, жди и волнуйся. Придешь через час.

Из лаборатории Галич спешит к своему начальнику.

– С какими новостями? – любопытствует подполковник.

– Пока ничего конкретного, Евгений Яковлевич. Хотя… не исключено, что еще сегодня вы сможете увидеть убийцу Крячко.

– Даже так? – поднимает свои густые брови Горейко. – Ну-ну, рассказывай!

– Это пока всего лишь мое предположение, – скромничает капитан. – Дело в том, что у Бондарука забинтована кисть правой руки. Сказал, что менял в двери замок и поранился гвоздем.

– Гвоздем, значит… – задумчиво произносит Горейко и вопросительно смотрит на капитана. – Ну и…

– Пришлось выпросить у него кое-какие вещи – бутылку вина и рекламку, – и Ковтун уже занимается ими. Если отпечатки пальцев Бондарука окажутся на бутылке из-под «Наполеона», значит, убийца – он.

– А если не окажется там пальцев?

– Тогда не знаю.

– Как у него с алиби?

– Стопроцентным не назовешь. Чуть ли не до двенадцати играл с соседом дома в шахматы. Затем поехал в ресторан за женой. Вернулись около часа.

– Да, проверить почти невозможно, – Горейко начинает выбивать пальцами по столу ритмичную дробь. – К Крячко он мог свернуть по дороге в ресторан. А мог и из ресторана отлучиться на десяток минут. И возвращаясь домой, тоже мог заехать…

– Мог, конечно, – соглашается Галич. – Чтобы прикончить Крячко, Бондаруку и пяти минут могло хватить. Только вот какая заковыка: пьянка-то продолжалась около часа. За десять минут никак не выпить, да еще закусывая и покуривая, литр коньяка. Причем курил один человек. Бондарук, кстати употребляет «Астру», а у Крячко курили сигареты с фильтром.

– Вот ты сам себя и опроверг, – продолжая выбивать дробь, медленно произносит подполковник. – Так что, с выводами придется нам повременить. Хотя до тех пор, пока Ковтун не закончит свою работу. Что показала Елена Бондарук в квартире Крячко?

– Утверждает, что это ограбление. Пропали вещи небольшие, но дорогие: золотые часы, которые она подарила Крячко к пятидесятилетию, золотой зажим к галстуку и золотая оправа к очкам. Это – что она знает. А еще, оказывается, Крячко носил на руке золотое обручальное кольцо – он не снимал его и после развода, – которого на трупе не оказалось. Вполне могло быть и ограбление.

– Тем более трудно поверить, что директор завода стал бы душить своего приятеля из-за нескольких побрякушек, – с сомнением говорит подполковник.

– А что, если ограбление не что иное, как инсценировка, цель которой – отвлечь наше внимание от истинной причины убийства? – не успокаивается Галич.

– И такое может быть. Поживем – увидим.

В половине четвертого Галич заходит в лабораторию.

– Чем порадуешь, Виктор Михайлович?

– К сожалению, ничем, – разводит руками старший лейтенант. – Этот человек в пирушке на улице Горького участия не принимал. Во всяком случае, отпечатков своих пальцев он там не оставил.

– А ты говоришь: нечем порадовать! – стараясь не выказать досады, бодро восклицает капитан. – Еще как порадовал!

– А чему, собственно, радоваться, не пойму? – удивленно таращит глаза Ковтун.

– Как чему? – в свою очередь, удивляется Галич. – А хотя бы тому, что человек, на которого падало подозрение, оказывается непричастным к преступлению. Разве это не повод для радости?

– Чудак-человек ты, Галич! – хмыкает старший лейтенант. – Слишком уж ты заморализованный, что ли. Из тебя вышел бы хороший поп или сестра милосердия. Вернее, брат милосердия. А оперативник должен быть – во! – Ковтун с силой сжимает внушительный кулак и трясет им перед носом Галича.

– А ты попробуй-ка, Виктор Михайлович, представить такую ситуацию, – говорит, хитро щурясь, капитан. – Тебя, невиновного, заподозрили в тяжелом преступлении… В руки какого следователя или оперативника ты предпочел бы попасть – того, который «во!» или того, который «брат милосердия»?

– Ты, как всегда, прав, Галич! – легко идет на попятную Ковтун. – Одного я только не пойму: как тебе с твоей заморализованностью удается ловить преступников?

– Секрет фирмы!

– И все равно я должен порадовать тебя сегодня, – не унимается Ковтун. – Так вот. На обеих коньячных бутылках оставил отпечатки своих пальцев небезызвестный тебе гражданин Марченко. Только на бутылках, заметь. Стаканов и прочих предметов он не касался. Ну, так как, обрадовал я тебя?

– И да, и нет… У этого Марченко четверо маленьких детей.

– Ну, знаешь, Галич! – притворно сердится старший лейтенант. – Тебе действительно невозможно угодить!

– И все равно спасибо за новости, – покидая лабораторию, говорит Галич. – С меня пиво.

– Ловлю на слове!

Рано утром прошел короткий сильный дождь, смыв уличную пыль и освежив деревья и клумбы. Асфальт уже подсыхает, но кое-где еще стоят лужицы. Небо прояснилось, и над Бережанском повисло солнце – большое, яркое и ласковое. Воздух необыкновенно чист и свеж.

В такое утро нет ничего лучше пешей прогулки. Впрочем, Галич всегда, независимо от погоды, старается ходить пешком. Тем более по утрам, когда в автобусах и троллейбусах неимоверная давка и духота, и ты ничего не видишь кроме спины впереди стоящего. То ли дело пройтись по знакомым с детства улицам!

Галич любит свой город. В особенности старую его часть, не тронутую новостройками.

У витрины книжного магазина Галич замедляет шаг, бегло просматривая названия выставленных книг. Заметив среди разноцветных обложек двухтомник Александра Грина, останавливается. Галич намеревается войти в магазин, но тут кто-то осторожно трогает его сзади за рукав. Он оборачивается и видит перед собой соседку Крячко Корецкую. В руках старушки сетка с бутылкой молока и несколькими булочками. Легкий ветерок теребит ее белую газовую косынку.

– Смотрю: вы или не вы… – говорит она, беспокойно заглядывая в глаза. – А дай-ка, думаю, все-таки подойду…

– Ну, конечно, это я, – добродушно усмехается с чуть ли не двухметровой высоты своего роста Галич – рядом с ним маленькая Корецкая похожа на девочку. – Здравствуйте, Александра Ивановна!

Видя, что старушка хочет что-то сказать, но не решается, капитан приходит ей на помощь:

– Слушаю вас внимательно, Александра Ивановна.

– Мне нужно поговорить с вами, – понизив голос, таинственно произносит Корецкая. – Это очень важно. Очень важно! – еще больше понизив голос, повторяет она. – Только давайте отойдем куда-нибудь в сторонку.

Они сворачивают за угол дома, где есть нечто похожее на скверик: небольшая асфальтированная дорожка, по сторонам которой растут кусты дикой розы и стоят две пустующие садовые скамейки.

– Вы еще не поймали его? – осторожно спрашивает Александра Ивановна, после того как они усаживаются на одной из скамеек.

– Кого – его?

– Ну… убийцу Степана Васильевича.

– Пока нет. К сожалению, мы даже не знаем еще, кто убийца.

– Значит, хорошо, что я вас встретила. Знаете… мучит совесть, что не все тогда рассказала.

– Лучше поздно, чем никогда, – замечает Галич.

– Вот именно! – пробует усмехнуться Корецкая и, снова понизив голос чуть ли не до шепота, начинает: – Ну, так вот, слушайте. Было это за день до смерти Крячко. Вечером. Я сидела у раскрытого окна и слышала, как пьяный Марченко грозился в адрес Степана Васильевича. Стучался к нему в окно и ругался – хоть уши затыкай.

– Как вы думаете, из-за чего они могли поссориться?

– Похоже, Степан Васильевич не пустил Марченко к себе. А может, не дал чего-то ему… Когда Марченко пьян, его речь становится бессвязной, малопонятной.

– И все же, что говорил Марченко?

– Грозился. «Я до тебя, жмота, доберусь еще! – кричал. – Задавлю как козявку! И не пикнешь у меня! Попадись только мне в руки! Ишь, алкашом обзывается! А сам-то ты кто? Погоди, я еще припомню тебе сегодняшний день!» Ну и слова там еще всякие… непотребные…

Корецкая умолкает и, вся как-то сжавшись, тихо добавляет:

– Вы знаете, я боюсь.

– Кого? – удивляется Галич.

– Как кого? Марченко, конечно! Что ему стоит сделать со мною то же самое, что он сделал со Степаном Васильевичем. Достаточно, чтобы он узнал о нашем с вами разговоре…

– Александра Ивановна! – укоризненно качает головой Галич. – Неужели вы думаете, что в милиции работают болтуны? Так вы хотите сказать, что Степана Васильевича удавил Марченко?

– А то кто же? – сделав большие глаза, громким шепотом восклицает старушка. Она даже розовеет от волнения. – Вы слушайте дальше! Было это в субботу. В тот вечер я сидела на балконе. Ах, да! – я уже рассказывала вам об этом в прошлый раз… Но я не сказала, что Марченко не сразу ушел из дому. Перед тем как уйти, подошел к окну Крячко и заглянул в него. Наверное, с минуту топтался под окном. Затем вернулся в дом. Минут пять его не было. Потом снова вышел и подался куда-то, на ночь глядя.

– Вы не обратили внимания: в квартире Крячко горел свет?

– Сейчас вспомню… – морщит личико Корецкая. – Окно Степана Васильевича… светилось. Точно, светилось! Это я хорошо помню. А вот перед тем, как должен был выйти Марченко, свет погас.

– Большое вам спасибо, Александра Ивановна! – проникновенно говорит Галич. – Все, что вы рассказали мне, очень важно.

– Не за что! – смущенно отзывается старушка. Ей явно не по себе, что не рассказала обо всем сразу. – Только вы уж смотрите – о нашем разговоре никому ни слова…

Галич успокаивает старую учительницу и возвращается в магазин за Грином. К счастью, двухтомник не успели распродать. Выйдя из магазина, капитан не удерживается, чтобы не полистать книгу.

Удар в левое бедро оказывается настолько неожиданным и сильным, что Галич, потеряв равновесие и нелепо взмахнув руками, падает на тротуар и растягивается во весь свой длинный рост. Одна из книг каким-то чудом остается в руках, а другая летит далеко вперед и, упав, раскрывается веером.

Галич быстро вскакивает на ноги и осматривается. Сбившие его «жигули» уже далеко и, по всей видимости, не собираются останавливаться. Задний номер машины настолько забрызган грязью, что разобрать его совершенно невозможно. Не проходит и минуты, как «жигули» скрываются за поворотом.

– И куда только милиция смотрит! – подавая пострадавшему книгу, с неподдельным возмущением восклицает тощий старичок в серой полотняной рубахе навыпуск.

Несмотря на тупую боль в бедре, сердитая реплика в адрес милиции вызывает у Галича невольную усмешку. Старичок ничего этого не замечает, а потому и дальше продолжает тем же сердитым тоном:

– Гоняют, как сумасшедшие, и нет на них никакой управы. Того и гляди – если не убьют, то сделают калекой.

– Вы номер машины не заметили? – спрашивает на всякий случай капитан.

– Как же его заметишь, если он заляпан грязью? – так и клокочет благородным гневом старичок. – Этих шоферов всех подряд судить надо! А с ними цацкаются… Развели тут, понимаешь, сопливый гуманизм…

– Рассказ пенсионерки в корне меняет всю ситуацию, – выслушав Галича, заключает Горейко. Но тут же спохватывается: – Хотя, постой! Как же она могла видеть, что Марченко заходил именно к Крячко, если сидела на балконе? Он мог ведь вернуться и к себе. Что ты на это скажешь?

– Скажу лишь то, что полчаса тому назад услышал от Веры Марченко. Она утверждает, что муж больше домой не возвращался. И даже в дверь не стучал – она заперлась на крючок. И к тому же свет… Перед тем как Марченко вышел на улицу, в комнате Крячко погас свет.

– Свет мог погасить и сам хозяин.

– В таком случае он наверняка запер бы дверь.

– Резонно. Слов нет, улика против Марченко серьезная. Неужели он?

– А почему бы и нет? В комнате Крячко Марченко был? – начинает загибать пальцы Галич. – Был! Отпечатки пальцев на бутылках оставил? Оставил! Перед этим угрожал Крячко? Угрожал! Дома третьи сутки не появляется? Не появляется! Улик предостаточно. Кровь из носа, а надо найти этого Марченко.

– И чем скорее, тем лучше, – вторит ему подполковник.

Анатолий Марченко, черный как жук, худощавый мужчина с вьющимися волосами и выразительными цыганскими глазами, босой и голый по пояс, ковыряет землю лопатой в крошечном огородике подле небольшого кирпичного домика. Он как две капли воды похож на своего младшего брата. Можно подумать, что в кармане Галича вместо фотографии непутевого мужа Веры Марченко лежит фотография ее деверя. И в голове Галича моментально созревает план…

Он подходит к низенькому штакетнику и, сделав удивленное лицо, развязно восклицает:

– Привет, Юрка! С каких это пор ты заделался землеробом?

Как и следовало ожидать, Марченко-старший поднимает голову и недоуменно смотрит на высокого дылду, который, судя по всему, успел порядком «нагрузиться».

– Вы ко мне?

– Юрка, ты что! – удивленно таращит глаза Галич. – Брось выпендриваться!

– Слушай, парень, тебе что нужно? – сдержанно выговаривает старший Марченко. – Я же, по-моему, ясно дал тебе понять, что никакой я не Юрка. Протри глаза.

– Юрка, да ты что в самом деле? – не перестает удивляться Галич. – Может, не опохмелился сегодня? Что это на тебя нашло?

Разговор этот Марченко-старшему начинает надоедать. Он с силой втыкает лопату в землю, не спеша подходит к забору и внятно спрашивает:

– Теперь-то ты видишь, что я не Юрка? Видишь или нет?

– В самом деле… – Галич недоуменно хлопает глазами. – Вроде Юрка… и не Юрка. Что за ерунда? Слушай! – Галич разводит в стороны руки, словно собирается заключить на радостях Анатолия в объятия. – Так ты, наверное, Юркин братан! А я-то думаю, чего это Юрка придуриваться вдруг начал?

– Ну, брат я, брат, – терпеливо говорит Марченко, по-прежнему не выказывая ни малейшей радости по поводу этой встречи. – Что дальше?

– Юрка у тебя?

– Нет у меня никакого Юрки! У него есть своя квартира. Там и ищи его. Понял?

– Слушай, я же серьезно! Во как нужен Юрка! – для пущей убедительности Галич черкает себя по горлу ребром ладони.

– Ты знаешь, где он живет?

– Ну… знаю. Как-никак кореш.

– Вот иди туда и ищи там, – бесстрастно чеканит Анатолий Марченко.

Как ни странно, но ни высокий рост Галича, ни его широкие плечи не производят на невзрачного Марченко-старшего ровно никакого впечатления. «Гвоздь-парень»! – с уважением думает капитан, привыкший к тому, что его внушительная комплекция вызывает у собеседников по крайней мере учтивость.

– Так в том-то и дело, что нет его дома, – доверительно говорит Галич. – Поцапался, понимаешь, с женой, она и вытурила его.

– И правильно сделала. Давно бы так!

– Ну, ты даешь… А еще родной брат! – возмущается Галич. Малость поостыв, переходит на более мирный тон: – Слушай, Верка сказала, что Юрка должен быть у тебя.

– Нет его у меня! Сколько тебе талдычить одно и то же? И вообще я его больше года уже не видел. Понял?

– Понял! Больше вопросов не имеется… – поспешно соглашается гость и тут же начинает по-новому: – Слушай, друг, так ты в натуре не знаешь, где Юрка? Говорю же тебе: во как нужен! – Галич повторяет свой жест с ладонью у горла.

– Не с кем выпить?

– Да что ты в самом деле заладил: выпить да выпить? Можно подумать, что ты не пьешь! – прикидывается обиженным Галич. Он ждет, пока мимо пройдет молодая женщина с коляской, из которой выглядывает розовая мордашка годовалого ребенка, и только после этого, понизив голос, продолжает: – Серьезное, понимаешь, дело… Выручать надо мужика. Юрку ищет милиция. Хотят засадить как тунеядца и… алкоголика. Теперь понял? Хороший ведь парень. Жаль, понимаешь. У меня есть надежная хата, куда его можно спрятать, – сам черт не сыщет!

– И хорошо сделают, если засадят! – самым что ни на есть решительным тоном заявляет Анатолий Марченко. – А если он сунется сюда, я сам вызову милицию. Вот так! Усек?

– Усек… – обиженно бормочет Галич.

– Ну и топай отсюда! И смотри, чтобы и тебя вместе с ним не забрали, – говорит Марченко и направляется к своей лопате, бросив напоследок через плечо: – Покедова!

Спохватившись, Галич кричит:

– А ты за меня не беспокойся! Руки у милиции коротки, чтобы забрать меня! Понял? Тоже мне… брат называется!

Уходя, он слышит еще, как Анатолий Марченко, ни к кому не обращаясь, брезгливо цедит:

– Развелось вас алкашей… Нет на вас погибели!

Несмотря на сравнительно ранее время, пивная с несколько неожиданным названием «Горячие сосиски» (горячих, равно как и холодных, сосисок там отродясь никто не видел), именуемая в просторечьи «Сосиска», битком набита народом. Разумеется, исключительно мужского пола. Единственная женщина в этом почтенном заведении – пожилая дебелая продавщица с безразличным выражением на пухлом и чрезмерно напудренном лице. Она торопливо, стараясь, чтобы как можно больше было пены, наливает в тяжелые бокалы пиво, мокрыми руками берет деньги и небрежно швыряет сдачу на прилавок, покрытый пивными лужицами. Все это она проделывает, не глядя на клиентов, с таким видом, будто оказывает им неоплатную услугу. Естественно, что после такого обслуживания редко у кого из любителей пива поворачивается язык требовать долива или точную сдачу.

На Галиче желтая футболка и потертые джинсы. Его появление в пивной ни у кого не вызывает интереса.

Получив свое пиво и не получив полную сдачу, Галич протискивается к одному из столиков, за которым стоят двое молодых мужчин с мятыми лицами и мутными глазами. Поставив на столик пиво, он достает из кармана завернутого в обрывок газеты вяленого леща и, разломив его надвое, начинает счищать кожу. По пивной распространяется дразнящий запах. Галич отправляет в рот кусочек спинки леща и медленно жует его, запивая маленькими глотками пиво. На его лице – невообразимое блаженство.

– Смотри, Петька: живут же люди! – говорит нарочито громко один из соседей по столику. – По целой рыбе сразу съедают… Поимел бы совесть – вся слюна вытечет!

Ему вторит его приятель:

– И не боится, что целый день воду хлестать придется!

– Намек понял, – отзывается Галич и отодвигает от себя одну половинку леща. – Угощайтесь, мужики.

Дважды просить не приходится – приятели мгновенно разрывают щедрый подарок на части и, щурясь от удовольствия, принимаются жевать леща и нарочито громко отхлебывать пиво. Допив, уходить тем не менее не собираются. Тот, которого зовут Петькой, облизывается, чмокает языком и мечтательно тянет:

– Хо-ро-шее пивко! Особенно под рыбку. А, Мишаня?..

– Так, может, еще по кружке сообразим? – спрашивает Мишаня.

– Я бы, конечно, не против, да только вот… – порывшись в карманах, разочарованно произносит Петька – на его ладони всего лишь несколько медяков.

– А ну-ка поглядим, что там у меня… – говорит Мишаня и сует руку в карман. Его финансы в еще более плачевном состоянии.

– Жаль… – вздыхает Петька.

– А, может, шибанем у кого?

Весь этот разговор ведется вполголоса, но с таким расчетом, чтобы каждое слово было слышно Галичу. Тот понимающе усмехается, достает из кармана скомканный рубль и протягивает его Петьке:

– Я добавляю. Тащи три пива!

– Неудобно как-то… – поспешно выхватив из рук Галича рубль, пытается изобразить на лице нечто, похожее на смущение, Петька.

– Ладно! Считай, что мы твои должники, – приходит ему на помощь Мишаня. – В следующий раз мы угощаем.

– Бросьте, мужики, ерундой заниматься! – возмущается Галич. – Не будем мелочиться.

В пивной ни на минуту не смолкает громкий хмельной говор, то и дело слышится крепкое словцо.

– Слушай, Миш, а что это Юрки не видать? – спрашивает как бы между прочим Галич.

– Ты о каком это Юрке? – настороженно спрашивает Мишаня.

– О Марченко. О каком же еще?

– Какой еще Марченко? – упирается в Галича мутным взглядом Мишаня.

– Их тут что, десяток? – недоуменно пожимает плечами Галич. – По-моему, Юрка Марченко в Бережанске один.

– Ах, Юрка! – хлопает себя по лбу Мишаня. – Тьфу ты! Как-то не врубился сразу. Котелок с перепою плохо варит. Значит, Юрка?.. А хрен его знает, где он, Юрка. Сам три дня не вижу.

– И я три дня не вижу. Может, милиция замела?

– А тебе он зачем?

– Дело есть.

– Дело, говоришь? – Мишаня умолкает, что-то соображая. В это время возвращается Петька, бережно неся перед собой три бокала пива. – Слушай, Петька, – обращается к нему приятель, – ты, случаем, не слышал, куда запропастился Юрка Марченко?

– На кой он тебе?

– Да вот… человек интересуется.

– Не знаю. Может, скопытился… Сходи к нему, узнай.

– Ходил… – неохотно отвечает Галич.

– Ну и что?

– Юрку жена вытурила из дому… И меня тоже.

– Вот стерва! – качает головой Петька. – Ну, раз нет его дома, значит, он у Хорька.

– Кто это, Хорек? Что-то знакомое, вроде…

– Ты что, друг, с Луны свалился? Он Хорька не знает… – удивляется Петька и толкает локтем в бок приятеля, призывая его в свидетели. – Да его в Бережанске каждая собака знает!

– Так я ведь не собака! – обиженно бубнит Галич.

– Да Хорьков же! Серега! Живет на Ленинградской. Там у него все ночуют – лишь бы с бутылкой приходили. Да! Вспомнил! – оживляется Петька. – Вчера ребята рассказывали, что видели Юрку в «Гастрономе» возле вокзала – покупал бутылку водяры. Видать, деньжатами обзавелся…

Дальнейший разговор с Мишаней и Петькой теряет для Галича всякий интерес и, оставив им свое пиво, он с облегчением покидает «Сосиску».

Звонок восьмой квартиры в доме номер пять по улице Ленинградской оказывается испорченным, и Галичу приходится долго стучать кулаком в дверь, прежде чем ее открывает сутулый мужчина неопределенного возраста с землистым небритым лицом и свалявшимися пегими волосами на голове. От него щедро исходит запах запущенного отхожего места.

– Что нужно? – протирая закисшие глаза, хмуро осведомляется хозяин. Голос у него по-стариковски дряблый и хриплый.

Галич приходит к выводу, что вежливость, равно как и все прочие приличные манеры, в этом жилище не пользуются особым почитанием, а то и вовсе считаются пороком.

– Серега Хорьков – ты? – с трудом подавляя отвращение, развязно, как и подобает «корешу» Юрки Марченко, спрашивает капитан.

– Ну, я… Что надо? – Хорьков громко икает и брезгливо морщится. Похоже, он не успел еще, несмотря на то, что сейчас за полдень, как следует проспаться, и его здорово мутит.

– Что, перебрал вчера? – спрашивает сочувственно Галич.

– Было дело… – ухватившись, чтобы не упасть, за дверной косяк, бурчит Хорьков.

Галич понимает, что неопределенность в разговоре с Хорьковым ни к чему не приведет: в любую минуту тот может захлопнуть дверь. Поэтому на всякий случай капитан ставит между дверью и порогом ногу и спрашивает:

– Юрка у тебя?

– Какой Юрка? – осторожно интересуется Хорьков.

– Какой! Какой! – передразнивает его Галич. – Малеваный! Марченко. Какой еще Юрка?

– Никакого Юрки я не знаю, – неожиданно твердо заявляет Хорьков.

– Ты, кореш, кончай валять ваньку! Тоже мне конспиратор нашелся, – начинает заводиться Галич. – Ты говори, где Юрка! Мне ребята сказали, что он у тебя кантуется.

– Какие ребята? – спрашивает, икнув, хозяин.

Чтобы не задохнуться от распространяемого Хорьковым запаха, Галичу все время приходится держать голову запрокинутой назад.

– Петька и Мишаня, Юркины дружки, – отвечает он.

– А-а… – неопределенно тянет Хорьков, ковырнув грязным пальцем в носу. В который раз смачно икнув, он добрую минуту смотрит в упор на Галича, затем враз протрезвевшим голосом спрашивает: – А ты, случаем, не из легавых будешь?

– А ты, случаем не чокнутый? – не лезет в карман за словом Галич и выразительно крутит у виска пальцем. Подумав, что этого мало, он подносит к лицу Хорька здоровенный кулак и с расстановкой произносит: – Кого обидеть вздумал? Ты хоть знаешь, козявка, с кем имеешь дело?

– Ну ты! Потише тут… – духарится Хорек, но на всякий случай делает шаг назад.

Галич решает, что самая пора переходить к более активным действиям. Он оттесняет едва держащегося на ногах хозяина внутрь тесного и грязного коридорчика и плотно прикрывает за собой дверь.

– Ты чего? – мутные глаза Хорькова расширяются и начинают беспокойно бегать по сторонам.

– Вежливые хозяева обычно приглашают гостей в комнату, – наставительно произносит Галич и уже миролюбиво добавляет: – А с Юркой мы старые кореша. Срок вместе тянули. Понял?

Следуя за бормочущим что-то хозяином, Галич попадает в полутемную комнатушку, обстановка которой состоит из железной койки, какие можно еще увидеть разве что районной больнице или солдатской казарме, изрезанного ножом стола и грязной табуретки. Повсюду раскиданы в беспорядке вещи. Заплеванный пол усеян раздавленными окурками. На кровати – замусоленный дырявый матрац. На нем – мятое байковое одеяло с обгоревшими в нескольких местах краями. Единственным украшением комнаты является приклеенная к давно не беленной стене репродукция картины Рембрандта «Даная».

«Жилище алкоголика-профессионала!» – удрученно думает Галич. Такого убогого человеческого жилья ему еще не приходилось видеть.

Хорьков тяжело опускается на скрипучую кровать и, обхватив голову руками, тихо стонет:

– У-у, че-орт! До чего же трещит чугунок! Сейчас бы стакан чернил… Так ты говоришь, кореша вы с Юркой? Что-то ничего он мне не рассказывал о таком кореше… Как тебя дразнят-то?

– Володей, – говорит Галич и веско добавляет: – Володя Косолапый.

…Вчера, созвонившись с начальником колонии, в которой отбывал срок наказания Марченко, капитан узнал, что вместе с ним там сидел известный рецидивист некто Владимир Косолапов, у которого Марченко был какое-то время чем-то вроде ординарца.

– Не знаю… – пожав плечами, мычит Хорьков. – Трепался Юрка за какого-то Косолапого… А ты чем докажешь, что ты и есть Косолапый, а не легаш?

Задвигав желваками, Галич весь напрягается и угрожающе подается к Хорькову. Тот вбирает голову в плечи и, защищаясь, подносит руки к лицу. Однако до кулаков дело не доходит. Сплюнув в сердцах на пол, гость вынимает из внутреннего кармана пиджака потрепанный блокнот и достает из него фотокарточку.

– На вот, смотри!

Хорьков смотрит на протянутый ему снимок и видит на нем своего гостя и Юрия Марченко, стоящих в обнимку у какой-то балюстрады.

…Над этим снимком фотолаборант Вася Ткачук провозился целых четыре часа. Зато и снимок получился на славу. Как говорится, комар носа не подточит. Сам Марченко не заподозрил бы подлога.

И все же Хорьков не торопится признавать в Галиче друга Марченко. Он долго рассматривает фотоснимок, и капитан начинает уже подумывать, не учуял ли хозяин что-нибудь неладное.

– Ну что? Теперь-то видишь, кто я? – торопит он Хорькова.

– Теперь вижу, – говорит Хорьков, возвращая фотокарточку. В его голосе слышится что-то вроде почтения. Он даже снисходит до того, что предлагает гостю сесть и пододвигает табуретку.

– Рад бы посидеть, да некогда. Спешу, – отказывается Галич. – Так где Юрка?

– Не знаю, – пожимает острыми худыми плечами хозяин квартиры. – Он еще вчера вечером смотался отсюда.

– Квартира, что ли, не понравилась? – насмешливо роняет капитан. – Может, в гостинице решил устроиться?

– Шутник ты, однако! – хмыкает Хорьков. – Марчик – в гостинице!

– Ну и домой он не пошел. Я был у него дома…

– А он и не собирался домой.

– Из-за жены?

– Не только… – не сразу отвечает Хорек. – Вчера вечером какой-то пацан притаранил записку, а в ней было нацарапано, что его, мол, Юрку, ищет милиция. Понял? Потому-то я и спрашивал тебя: не из легавых ли ты?

– Так это, наверное, его сын прибегал, – как бы между прочим замечает Галич, желая выведать, знала ли Вера Марченко, где скрывается ее муж, и небрежно добавляет: – Там у них соседа вроде как задавили. Так, может, Юрку подозревают…

– Марчик, он что, сына своего не знает? – кривится в пренебрежительной усмешке Хорьков. – Сказано тебе: какой-то шкет приходил.

– Н-да-а – сумрачно тянет Галич. – Дело пахнет керосином… Подзалететь может парень, как пить дать. А жаль – хороший чувак. Надо выручать. Так куда он, говоришь, рванул?

– Сколько тебе толковать, что не знаю… Сказал: срываюсь, а куда – хрен его знает!

– А записка эта, случаем, не сохранилась? – стараясь не выдать себя неверной интонацией, небрежно спрашивает капитан. – Может, там адрес какой был…

Хорьков достает из кармана висящего на спинке кровати грязного пиджака мятую пачку «Примы», но она оказывается пустой. Скривившись, вопросительно смотрит на гостя.

– Закурить не найдется?

– Кончились. Только что выбросил пачку, – врет Галич и для пущей убедительности хлопает ладонями по карманам.

– А-а, записка… – похоже, Хорьков уже забыл, о чем только что шла речь. Он подбирает с полу окурок, прикуривает его трясущимися руками, с отвращением выпускает дым, какое-то время сидит с закрытыми глазами и только после этого продолжает: – Нет записки. Там было написано, чтобы ту бумажку сразу сжечь.

– Жаль, что не сохранилась… – говорит Галич. И то сказать, образец почерка неизвестного доброжелателя Юрия Марченко был бы как нельзя кстати.

– Слушай, – тронутый удрученным видом гостя и не менее удрученным тоном его голоса говорит Хорьков, – он, в натуре, не сказал, куда идет. Но я так думаю, что рванул он к Хрине. Друг у него есть такой – Хриня. Когда-то вместе учились в одном классе. Может, знаешь?

– Откуда?

– Да говорю же тебе – Хриня! Киряло похлеще меня. А вот, где живет – убей, не знаю… Слушай! – видя, что гость собирается уходить, спохватывается Хорек. – Будь другом, подкинь рубль!

Хорьков хватает дрожащей рукой протянутый ему рубль и, забыв о Галиче, начинает торопливо одеваться.

Выйдя из комнаты, капитан на всякий случай «ошибается дверью» и заглядывает в кухню. Кухня напоминает заброшенную кладовку, в ней никого нет.

– Где тут у тебя дверь? – спрашивает Галич, заглядывая заодно в ванную и туалет.

– Слева, – заметно повеселевшим голосом отзывается Хорьков.

Оказавшись на улице, Галич полной грудью вдыхает горячий полуденный воздух, который после затхлости и вони Хорькового жилища кажется ему необыкновенно свежим, чуть ли не целебным.

В своем кабинете Галич, как обычно, появляется ровно без четверти девять – по нему можно сверять часы.

Через десять минут приходит инспектор уголовного розыска лейтенант Тимур Ревазович Сванадзе. У них один кабинет на двоих. Едва они успевают перекинуться парой-другой дежурных слов о здоровье, успехах и прочих делах, как их перебивает телефонный звонок. Лейтенант подносит трубку к уху и тут же передает ее Галичу.

– Тебя.

– Галич Александр Иванович? – слышится гнусавый мужской голос. Не иначе, как на том конце провода зажали пальцами нос.

– Он самый.

– Ваш телефон не прослушивается?

– Нет, – отвечает капитан и, прикрыв на секунду свободной рукой микрофон трубки, шепчет, обращаясь к Сванадзе: – Тимка, узнай, откуда звонят.

– И, пожалуйста, не тревожьте понапрасну телефонную станцию, – предупреждает мужчина на другом конце провода – можно подумать, что он всевидящий. – Я звоню из автомата.

– Что вам надо? – спрашивает, не особо церемонясь, Галич: ничего хорошего от таких разговоров ждать не приходится.

– Слушайте и не перебивайте! – торопливо гундосит мужчина. – Тут такое дело… Сегодня в восемь вечера в ресторане «Каштан» за столиком в правом дальнем углу зала вы встретитесь с одной молодой прелестной особой. Вы знаете ее… Она сообщит вам кое-что важное по делу Крячко. Думаю, ее рассказ должен заинтересовать вас. Итак: ресторан «Каштан», восемь вечера, последний столик в третьем ряду.

Галич медленно кладет трубку и упирается невидящим взглядом в висящую напротив карту-схему Бережанска.

– Что случилось, Саша? – беспокоится возвратившийся Сванадзе. – Можно подумать, что тебя пригласили на свидание сразу две девушки, и ты не знаешь, к которой податься.

Несмотря на свои тридцать с гаком, капитан Галич все еще холостой, и его друг не прочь иногда позубоскалить по этому поводу.

– Ты почти угадал, – невозмутимо произносит Галич. – Меня действительно пригласила на свидание девушка. Точнее, – от имени девушки. И не куда-нибудь, а в ресторан.

– Так это же здорово! Радоваться надо, а ты, чудак, приуныл, – на Сванадзе нисходит вдохновение. – Или тебя коробит, что не ты ей, а она тебе назначила свидание? А что ей оставалось делать? Раз гора не идет к Магомету – Магомет идет к горе. Я бы на твоем месте…

– Болтун ты, Тимка! – незлобиво роняет капитан. – Будешь много трепаться – расскажу Алле, она тебе покажет «на твоем месте». Откуда звонили?

– Из автомата, что на улице Королева.

– Стреляный воробей…

– Кто это был?

– Девять ноль-ноль! – вместо ответа говорит капитан. – Пора на оперативку, а то получим взбучку.

Дело об убийстве Крячко на сегодняшний день самое важное в отделе, и потому подполковник Горейко начинает с Галича.

– Чем порадуешь, Александр Иванович? – спрашивает он, когда все усаживаются.

– Минуту назад меня пригласили в ресторан на свидание с девушкой.

– Очень рад за тебя. Надеюсь не подведешь Бережанский угрозыск, – невозмутимо произносит Горейко.

– Постараюсь.

– Тогда рассказывай, – подполковнику не нужно объяснять, о каком свидании может идти речь.

Рассказ капитана Горейко сопровождает мелкой дробью, выбиваемой пальцами о крышку стола.

– И что ты решил? – спрашивает он, когда Галич умолкает.

– Я пойду на это свидание. Хотя меня и смущает кое-что в этой истории… Во-первых, девушка и сама могла позвонить мне. А могла и прийти сюда, в милицию. Почему бы ей не написать мне письмо или, на худой конец, анонимку. Во-вторых, не лучше ли было назначить встречу где-нибудь в парке или просто на улице? Зачем эта показуха: ресторан… и все такое?

– Взятку будут предлагать. Это – как пить дать! – решительно заявляет практикант Роюк.

– Взятку, говоришь? – прищуривается подполковник. – Ты думаешь, что пропойца Марченко имеет для этого деньги? Когда речь идет об убийстве, тут, братец ты мой, взятки исчисляются тысячами, а то и десятками тысяч…

– А выкраденные из квартиры Крячко драгоценности, – напоминает Галич. – Там могли быть и деньги…

– Вполне возможно, – соглашается Горейко и, подумав, продолжает: – Как бы там ни было, а идти на свидание действительно надо. Что-то да даст нам эта встреча… Но пойдешь с прикрытием – леший их знает, что они там затеяли. Возьмешь с собой Сванадзе и Роюка. Что там у нас еще?

Мария Игнатьевна Климюк, бывшая одноклассница Марченко, которую не без труда разыскал Галич, поведала ему, что Хриней дразнили Леньку Хринюка, и жил он неподалеку от железобетонного завода. Стоило Галичу связаться с участковым инспектором, на участке которого находится железобетонный завод, как тот, не задумываясь, назвал нужный адрес: Тупиковая улица, дом пять. Незначительный на первый взгляд факт, что участковый столь цепко держит в памяти этот адрес, говорит о том, что Леонид Митрофанович Хринюк – личность в определенных кругах довольно известная. Если не сказать, широко известная.

Чтобы попасть на улицу Тупиковую, Галичу и Сванадзе долго приходится брести по раскисшей после недавнего дождя грунтовой дороге вдоль нескончаемого высоченного забора железобетонного завода. «Уазик» пришлось оставить на шоссе. Ехать дальше Петрович наотрез отказался, а они не настаивали: лучше уж пройтись полтора километра пешком, чем вытаскивать из грязи застрявшую машину.

Забор наконец кончается, и взору оперативников предстает улица Тупиковая. Состоит она всего-навсего из семи небольших халуп. Почему улочка носит такое название, ни Галич, ни Сванадзе не возьмут в толк: нигде никакого тупика не видно. Наоборот: за халупами виднеется засеянное пшеницей поле и небольшой, чудом сохранившийся лесок.

– Этой улице больше подошло бы название Камчатская, – мрачно шутит Сванадзе.

– А еще больше – Богом и горсоветом забытая, – поддерживает товарища Галич.

Поскольку табличек с номерами на домах не видно, приходится прибегнуть к расспросам. Завидев неподалеку голого по пояс мальчишку, что-то усердно клепающего большим молотком на куске рельса, Сванадзе тихонько свистит и манит его пальцем. Мальчишка неохотно оставляет свое занятие и подходит к незнакомцам.

– Слушай, друг, – наклоняется к нему Галич, – в котором доме живет Ленька Хринюк?

– А вон в том, – тычет мальчуган грязным пальцем в одну из халуп – деревянную, покосившуюся, крытую позеленевшей дранкой.

– Да не тычь ты пальцем! – шипит Сванадзе, заметив, как в одном из окон дома, на который указывает мальчишка, мелькает чья-то голова. – Мог бы и словами объяснить.

– А что? – шепотом спрашивает паренек.

– «Что, что», – передразнивает его Сванадзе. – Все будешь знать, скоро состаришься. У него есть кто-нибудь чужой?

– А у него завсегда кто-нибудь чужой есть. И сейчас один есть… Черный такой, на цыгана похожий, – небрежно отвечает мальчишка и, понизив голос, спрашивает: – А вы, дяденьки, не из милиции будете? А пистолеты у вас есть?

– Ты что, друг? – таращит глаза Сванадзе. – Какая милиция? Какие еще пистолеты? Мы – Ленькины друзья.

– Так бы сразу и сказали! – разочарованно тянет мальчишка и, сунув руки в карманы, со скучающим видом возвращается к прерванной работе.

Наружная дверь дома номер пять оказывается запертой изнутри. На требовательный стук капитана никто не отзывается, хотя за дверью слышится какая-то возня и чей-то возбужденный шепот.

– Хринюк, откройте! Милиция! – кричит, приникнув ухом к щели, Галич. В ответ гробовое молчание. Да еще сквозь щель просачивается подозрительный запах.

– Самогон варят, черти! – определяет капитан. – По-хорошему нам здесь не откроют. Придется выставлять дверь.

Дверь поддается не сразу, но довольно скоро – стоило лишь дружно садануть по ней плечами. В темных сенях им не сразу удается найти дверь, ведущую внутрь дома. К тому же оказывается, что она тоже заперта. Впрочем, эта дверь держится и того меньше – ее запор чисто символичен. Галич и Сванадзе попадают в полутемную грязную кухню, посреди которой стоит в полнейшей растерянности невысокий кряжистый мужчина в мятой рабочей спецовке и держит в вытянутых руках эмалированный бачок, из которого валит густой пар, наполняя помещение вонючим запахом горячей браги. Пар поднимается прямо к лицу Хрини, но тот, кажется, не замечает этого и лишь часто мигает маленькими опухшими глазками. На столе рядом с газовой печкой возвышается хитромудрое сооружение из бачков и трубок, именуемое самогонным аппаратом.

Хринюк – потомственный самогонщик. Благодаря тому, что на Тупиковую редко ступала нога участкового, этим доходным промыслом успешно занимались его бабушка, затем родители. Когда же умерли и родители – а умерли они сравнительно молодыми и в один день, но не от пламенной любви друг к другу, как это случается в сказках, а, оттого, что приняли однажды слишком большие дозы самогона собственного производства, изготовленного из недоброкачественного сырья, – фамильное дело продолжил их сын Леня.

Он живет на доход от продажи своего зелья и, естественно, нигде не работает. И, как ни странно, работать никто не может его заставить. Дело в том, что на сберкнижке у Хринюка имеется триста рублей – положить их в сберкассу его надоумил один знающий человек, – и согласно закону считается, что гражданин Хринюк Леонид Митрофанович располагает достаточными средствами, позволяющими ему жить, не работая.

– Как продукция? – интересуется Сванадзе. – Попробовать-то хоть успел?

– Успеешь тут с вами… – всхлипывает, задыхаясь от пара, Хринюк.

– Где Марченко? – нависает над ним Галич.

– А я почем знаю? – вобрав голову в плечи, подается назад Хринюк. Он все еще продолжает держать перед собой бачок с дымящейся брагой, не зная, что с ним делать. – Не было здесь никого! – и тут же выдает себя, бросив быстрый взгляд в сторону открытого окна.

Галич этот взгляд перехватывает, подходит к окну, высовывается наружу. То, что он видит, подтверждает его наихудшие опасения: в рыхлой, еще не успевшей просохнуть после дождя земле, под окном видны свежие следы мужской обуви.

Не оборачиваясь, Галич кричит:

– Он сбежал через окно! Тимка, займись домом и хозяином, а я попробую догнать этого прохиндея!

Он с трудом – как-никак метр девяносто – пролезает в окно и припускает к леску. Пробегая мимо полуразвалившегося сарая, краем глаза замечает, что крючок на двери тихонечко покачивается. А еще он слышит, как внутри что-то падает. Галич останавливается и облегченно вздыхает: «Здесь он, голубчик!»

Капитан подходит к двери, хватается покрепче за крючок и резко дергает дверь к себе. Внутри что-то трещит, и дверь, истерично взвизгнув ржавыми петлями, распахивается настежь. Капитан одним прыжком попадает в полутемный сарай. При этом он едва не падает, зацепившись за лежащую на полу поломанную лестницу. В сарае, кроме мусора, ничего и никого нет. Озадаченный Галич задирает кверху голову – нет ли в сарае чердака – и от неожиданности вздрагивает: прямо над ним болтаются чьи-то ноги в истертых мужских сандалиях.

«Повесился!» – пронизывает сознание капитана страшная догадка.

Перед входом в ресторан – крошечный скверик, посреди которого возвышается огромный каштан. Он-то, этот каштаний патриарх, и дал название ресторану, избавив таким образом начальство из треста ломать голову над тем, как наименовать свое новое детище.

В скверике – несколько скамеек. На одной из них, среди пенсионеров, обсуждающих свои нелегкие житейские дела, Галич замечает Роюка с раскрытой книгой в руках. В своих стареньких брюках и голубой тенниске он похож на студента-третьекурсника. Впрочем, так оно и есть: Роюк – курсант Львовской школы милиции и сейчас проходит практику в бережанском уголовном розыске. И сидит он здесь не просто так, а прикрывает Галича, делая при этом вид, что не замечает его.

Капитан в строгом темно-синем костюме, в белой сорочке и при галстуке заходит в ресторан и, миновав фойе, попадает в большой зал с тремя рядами столов. Последний стол в третьем ряду свободен, и Галич направляется к нему. За предпоследним столом в среднем ряду он видит лейтенанта Сванадзе. Черный элегантный костюм и галстук-бабочка придают ему эффектный вид – ни дать ни взять артист оперетты. Рядом с ним его жена Алла, полная розовощекая блондинка. Она потягивает через соломинку мутноватый коктейль. Тимур Ревазович, как обычно, смакует пиво. При иных обстоятельствах Алла непременно обняла бы Галича и, притянув его голову, поцеловала бы в щечку. Но сейчас она даже не удосуживает его взглядом. Это говорит о том, что она прошла соответствующий инструктаж своего мужа.

Стол сервирован на двоих. Среди салатниц и тарелочек с изысканными закусками стоит хрустальная вазочка с несколькими поникшими гвоздиками, к которой приставлена табличка с единственным, но зато категоричным словом – «ЗАКАЗ».

Едва Галич садится за стол, как, откуда ни возьмись, появляется официант, ставя перед ним бутылку «Советского шампанского», графинчик с коньяком и тут же исчезает.

Оставшись один, капитан начинает рассматривать находящихся в зале людей. Пока ничего подозрительного. Большинство посетителей сидят парами, попивают шампанское и вина, закусывают и мирно беседуют. И только у окна за двумя сдвинутыми вместе столами располагается шумная компания молодых людей: пятеро юношей и четыре девушки. Стол у них не слишком обильный, но зато там то и дело раздаются взрывы хохота. Едва ли оттуда может последовать опасность…

И тут внимание Галича привлекает появившаяся в зале молодая высокая женщина. Что-то знакомое кажется в ней капитану. Он присматривается внимательнее и узнает: Соломко Марьяна Романовна, деловод покойного Крячко собственной персоной. Не так просто узнать ее в длинном черном платье с белым кружевным воротничком и такими же манжетами.

Соломко на какой-то миг задерживается у входа, обводит взглядом зал, останавливает его на Галиче и направляется прямо к нему. Идет, правда, не совсем уверенно, словно сомневаясь, правильное ли она выбрала направление. Но вот она останавливается перед Галичем и с трудом выдавливает из себя:

– Добрый вечер…

– Добрый вечер! – стараясь казаться спокойным, отвечает капитан. После короткого замешательства он встает и отодвигает кресло напротив. – Прошу! – Краем глаза замечает, как Сванадзе, забыв о конспирации, таращит от удивления глаза и вот-вот поперхнется пивом.

Они садятся, и проходит еще добрая минута, прежде чем Галич берет себя окончательно в руки. Глядя в упор на Соломко, он сухо, как и подобает капитану милиции, спрашивает:

– И что сие все значит?

Эту нелепую в данном случае фразу он вычитал когда-то в одной из книг, и вот она через столько лет каким-то образом всплыла в его памяти. Надо же!

Марьяна Романовна растерянно смотрит на Галича и тихо произносит:

– Я не знаю. Мне позвонили…

– Кто?

– Не знаю, – пожимает она плечами. – Какой-то мужчина.

– Забавно! – вспомнив наконец, что он в ресторане и перед ним не преступник, а симпатичная молодая женщина, усмехается Галич. – Хотелось бы знать, какой это благодетель угощает нас сегодня?

– Может, вам и забавно, а мне – нисколько! – Соломко переходит почему-то на шепот. – Я едва жива от страха.

– Со мной вам нечего бояться! – Галич с удивлением замечает, что в нем просыпается рыцарь, готовый грудью встать на защиту женщины. – Возьмите себя в руки.

– Хорошо, – кивает головой Марьяна Романовна.

– А теперь рассказывайте все по порядку.

– Утром позвонил на работу какой-то мужчина и сказал, что я должна вечером встретиться вот здесь, в ресторане… с вами.

– И вы согласились.

– Нет! То есть да… А что мне оставалось делать? Он угрожал… Сказал, что если я ослушаюсь, то он… то они подстерегут мою дочку. – Глаза Соломко расширяются от ужаса. – Ей четыре годика…

– А ваш муж?.. Как он отнесся ко всему этому?

– У меня нет мужа.

– Понятно, – сдержанно произносит капитан. – И что же тот мужчина велел вам передать мне?

– Он велел передать, чтобы вы перестали заниматься делом Крячко. Вернее, чтобы вы и дальше им занимались, но не по-настоящему. То есть так, чтобы невозможно было найти убийцу. И было бы хорошо, если бы вы оставили в покое какого-то Марченко. Если вы последуете их совету, то получите за это пятнадцать тысяч рублей.

– А если я не последую их совету?

– Тогда в следующий раз тот лихач на «жигулях» будет действовать наверняка. В прошлый раз было только предупреждение.

– Какой лихач? – недоумевает Галич.

– Не знаю, – качает головой Марьяна Романовна. – Он сказал, что вы должны помнить тот случай.

И Галич вспоминает. Так вот оно в чем дело! Выходит, тот наезд зеленых «жигулей» не был простой случайностью, а предупреждением…

Галич задумывается, но не надолго. Пятнадцать тысяч – деньги, конечно, немалые. Но если бы ему пообещали вдвое больше, то и тогда он не пошел бы на сделку с убийцей и своей совестью.

– Я помню тот случай с «жигулями», – кивает он головой.

– Какие страшные люди… – шепчет Соломко, и ее глаза делаются круглыми. – Вы не боитесь?

– Нет! – с преувеличенной беспечностью говорит Галич. – Не так страшен черт, как его малюют.

– Теперь такие люди… На все способны…

– Вы преувеличиваете, Марьяна Романовна.

– Я тоже хотела бы так думать, – говорит Соломко – голос у нее грудной, приятного тембра, волнующий, – и спрашивает: – Так что ему передать? Он позвонит завтра.

– Передайте ему, – веско произносит капитан, – что ни на какой сговор с преступниками я не пойду.

– Так и сказать? – переспрашивает Соломко.

– Только так и не иначе! – еще решительнее заявляет Галич.

– Я так и передам ему! – заметно повеселевшим голосом говорит Марьяна Романовна. Похоже, она сомневалась в капитане.

– Значит, договорились, – ставит точку на этом разговоре Галич. – И раз уж мы оказались в этом заведении… да еще за таким столом… Словом, я думаю, что нам следует воспользоваться случаем и, как принято говорить, культурно провести время. Как вы смотрите на такое предложение? – Галич старается казаться беспечным и галантным, но это ему плохо удается: мешает неизвестно откуда появившаяся скованность.

– Не знаю… – тихо отвечает Соломко. – Может, не надо?

Однако, глядя на ее зардевшееся лицо, нетрудно догадаться, что ей очень хочется посидеть в этом уютном зале, посмотреть на людей, да и себя показать. По-видимому, рестораны она посещает крайне редко, если вообще посещает: постоянные завсегдатаи чувствуют себя в них намного раскованнее. Придя к такому несложному умозаключению, Галич решительно говорит:

– А я думаю: надо! Тем более, что я вижу здесь хороших своих друзей. И если вы позволите, я приглашу их за наш стол, и мы сообща все это уничтожим.

Соломко молча пожимает плечами, и капитан подзывает Сванадзе.

– Тревога ложная, – говорит он на ухо лейтенанту. – Отпускай Роюка гулять, а сами перебирайтесь к нам. Не пропадать же добру.

Не проходит и пяти минут, как Галич знакомит Марьяну Романовну со своими приятелями. Сванадзе открывает «Шампанское», искристый напиток пенится в фужерах.

– А кто тост будет произносить? – спрашивает Алла.

– Конечно, Тимур Ревазович! – говорит Галич.

Сванадзе охотно встает и с шутливо преувеличенным пафосом говорит:

– Выпьем за сидящих за этим столом женщин: красивых, добрых и умных! Пусть остаются они такими всегда на радость нам, мужчинам.

– Так мало? – надувает губки Алла.

– Зато от души! – успокаивает ее муж.

Все смеются, чокаются, тонко звенят фужеры.

Через час, когда стол пустеет, Галич подзывает официанта.

– Посчитайте, пожалуйста!

– За стол уплачено вперед, – говорит официант.

– И все-таки посчитайте и возьмите деньги, – с нажимом повторяет капитан.

– А что прикажете с теми деньгами делать? – недоумевает официант.

– Придет тот, кто заказывал, с ним и разберетесь. Кстати, кто делал заказ?

– Не знаю… Какой-то мужчина… моих лет. И моего роста. И усики у него похожи на мои. Был в темных очках…

– Узнать смогли бы?

– Думаю, узнал бы.

Пока Галич рассчитывается с официантом, в зале начинает играть оркестр – гремит бравурный приветственный марш. Алла кладет на плечо мужа руку и мечтательно говорит:

– Потанцевать бы немножко! Вспомнить молодость…

– Ваше желание, мадам – закон! Когда-то еще придется попасть в ресторан… А вы, Марьяна Романовна?

– Я бы с удовольствием, да… дочка ждет меня дома, – отзывается с плохо скрытой грустью Соломко. – Я оставила ее у соседей.

Выйдя из ресторана, Галич и Марьяна Романовна не расходятся, хотя живут в разных концах города, а идут вместе. И получилось это как-то само собой, без обязательных в таких случаях слов, будто они сговорились об этом заранее.

На город опускаются вечерние сумерки. Улицы заполняются шумной молодежью. Слышатся веселые голоса и задорный смех. Галич и Марьяна Романовна идут молча, лишь изредка обмениваясь короткими, ничего не значащими фразами. Отчего бы это, думает Галич, в ресторане он находил, о чем говорить, но стоило остаться наедине, как все, что приходит на ум, кажется банальным и никчемным.

У небольшого трехэтажного дома они останавливаются, и Соломко, поколебавшись, нерешительно говорит:

– Может, зайдете? Я вас чаем угощу.

– А что? И зайду! – неожиданно для самого себя смелеет Галич.

Проводив гостя в комнату, Марьяна Романовна спешит к соседям за дочкой. Оставшись один, капитан осматривается. Комната обставлена просто и скромно: шкаф, кровать, стол и несколько стульев. Да еще большая полка, набитая книгами. На стенах – акварель с изображением какого-то южного приморского города и увеличенная фотография симпатичного молодого человека в форме лейтенанта погранвойск. Пол покрыт широкой красно-зеленой дорожкой. Словом, комната Галичу нравится.

Желая посмотреть, что читает хозяйка, Галич подходит к книжной полке, но в это время возвращается Марьяна Романовна с дочкой – симпатичным маленьким существом в коротеньком розовом платьице и стертых сандалиях на босу ногу. Мама подталкивает дочку в комнату и говорит:

– Вы тут пока познакомьтесь, а я тем временем чай вскипячу.

Девочка останавливается перед Галичем, сосредоточенно смотрит на него снизу вверх, затем спрашивает:

– А вас как зовут?

– Саша.

– Надо говорить не Саша, а дядя Саша, – поправляет гостя девочка. – Потому что вы взрослый.

– Виноват – исправлюсь, – бормочет Галич.

– Ничего, бывает, – благосклонно кивает головой девочка. – А меня зовут Лена! – И тут же следует ошарашивающий вопрос: – А почему вы такой большой – чуть ли не до самого потолка?

Галич хлопает глазами и лихорадочно соображает, что ответить. Ничего лучшего, чем то, что, будучи маленьким, он ел много каши, придумать не удается. Но Лена, не дождавшись ответа, тактично переводит разговор на другую тему.

– А что вы умеете делать? – спрашивает она.

Час от часу не легче! Эта девчушка определенно решила доконать его своими каверзными вопросами… Не рассказывать же этому воробышку, что он умеет делать обыски, допрашивать преступников и свидетелей, сидеть в засадах, гоняться за бандитами и ворами, применять в схватках с ними приемы самбо и каратэ, метко стрелять и т. д. и т. п.

– А я научилась уже читать по слогам! – спешит поведать о своих успехах Лена. – А еще я умею составлять из кубиков слова. А вы умеете читать?

Наконец-то Галич слышит вопрос, на который он может вразумительно ответить, но в эту минуту в комнату входит хозяйка и мешает гостю проявить себя.

– Лена! – зовет она дочку. – Иди, попей молока и ложись спать.

Марьяна Романовна уводит дочку на кухню. Галич подходит к полке с книгами, пробегает взглядом по их корешкам и видит много знакомых имен. Здесь его любимый Александр Грин, Стивенсон, Майн Рид, Купер, Дюма, Джек Лондон, Конан Дойл. Оказывается, их вкусы совпадают, с удовольствием отмечает капитан. Во всяком случае, в выборе книг. И тут же возникает вопрос: а совпадают ли их вкусы во всем остальном?

Галич берет в руки «Повести и рассказы» Джека Лондона и начинает листать. Его взгляд скользит по заголовкам и отдельным словам, иногда он успевает выхватить целую фразу – и вот уже воскрешаются в памяти знакомые с детства суровые картины далекого севера, сильные и мужественные люди, до конца верные дружбе и долгу, люди, на которых он старался когда-то быть похожим…

В комнату возвращается хозяйка с дочкой. Она укладывает Лену на диване, выключает в комнате свет и ведет гостя в кухню.

Кухня совсем крошечная. В ней едва умещается газовая плита, подвесной посудный шкафчик, холодильник, столик, две табуретки и… Галич с хозяйкой. Они пьют чай и ведут неторопливый разговор. Как-то незаметно для себя Галич начинает чувствовать себя раскованнее, слова и мысли стали появляться как бы сами собой. Ему кажется, что он когда-то уже был здесь. И даже не раз. Пил вот так чай, разговаривал. Ему вдруг захотелось остаться здесь. Он смотрит на Марьяну Романовну и чувствует, как его все сильнее влечет к ней. Желание обнять и поцеловать эту женщину настолько сильное, что ему становится боязно. Не за свой поступок, а за то непреодолимое влечение, которое так неожиданно захватило его. Не пускаясь в длинные объяснения, он быстро встает, благодарит за чай и направляется к двери.

Уже на пороге Марьяна Романовна протягивает ему руку, приподнимается на цыпочках, и Галич чувствует ее горячее дыхание у самого уха.

– Спасибо за вечер! – произносит она торопливо и мягко, касаясь губами его щеки.

Догорела на востоке заря, и город погружается в теплую, благоухающую запахами цветов ночь. Небо покрыто россыпями мерцающих звезд. Улицы, залитые электрическим светом, по-прежнему многолюдны.

Проходя мимо горотдела, Галич видит, что в окне кабинета его начальника горит свет. Капитан заходит в телефонную будку, набирает хорошо знакомый номер и слышит в трубке хрипловатое: «Слушаю!».

– Евгений Яковлевич, простите, если помешал. Проходил вот мимо и увидел в вашем окне свет…

– … и захотел зайти покалякать! – подхватывает Горейко. Похоже, звонок Галича обрадовал его. – Заходи! Побалуемся чайком, и заодно расскажешь, как прошло свидание.

С тех пор как в конце прошлого года умерла жена Горейко, Алина Михайловна, и Евгений Яковлевич остался один – детей у них не было, – он все чаще засиживается допоздна на работе. Теперь ему все равно, где коротать время. На работе даже лучше: можно зайти к дежурным перекинуться словом. А то и в шахматы сыграть.

Евгений Яковлевич сидит за своим громадным столом, на котором лежит десятка два выцветших папок, и что-то пишет. Увидев входящего Галича, прячет исписанные листы в ящик стола.

– За старые нераскрытые дела взялись? – интересуется Галич.

Горейко складывает папки в аккуратную стопку и лишь затем отвечает:

– Пишу, Александр Иванович, воспоминания. Или что уж там получится… Попросили из редакции. Только вот сомневаюсь я…

– Давно пора! – горячо одобряет занятие начальника капитан, понимая, что Горейко, как и каждый, кто впервые берется за перо, нуждается в слове поддержки. – И нечего сомневаться. Вы бы и книгу уже могли написать. Ведь есть о чем!

– Жалеешь старика… – насмешливо щурится подполковник и продолжает уже без тени иронии: – А впрочем, ты прав: и рассказать есть о чем, и хочется рассказать. Да и то сказать: чем мы хуже других? Взять хотя бы меня. Без малого тридцать лет в милиции. Подумать только – тридцать лет! Чего только не пришлось повидать за это время! Скольких людей уберег от несчастья! А сколько раз сам был на шаг от смерти. На войне столько ран не получил… Была бы семья, дети, внуки – им бы рассказывал. А так – кому? – Горейко умолкает и, подняв на Галича усталые глаза, тихо добавляет: – Ты женись, Санька. А то останешься когда-нибудь один как перст, а тогда хоть волком от тоски вой. Все эти высокие слова, что человек, который живет для других, всегда счастлив, конечно, хорошие. Но только в одном случае: когда ко всему прочему у этого человека есть семья. Семья есть семья, и ничто не может заменить ее. Нет семьи, нет детей – и человек начинает чувствовать себя одиноким, никому не нужным. И чем ближе к старости, тем острее это ощущение. Вот поймаем убийцу Крячко, бери отпуск и – женись! – Голос подполковника становится добродушно-суровым. – Иначе к работе не допущу. Девушка есть на примете?

– В том-то и дело, что нет…

Горейко безнадежно машет рукой – что, мол, в таком случае с тобой говорить! – и принимается за приготовление чая. Делает он это без излишней спешки, сосредоточенно, пользуясь в виде добавок только одному ему известными травами, и напоминает в такие минуты знахаря, колдующего со своими пакетиками над чудодейственным лекарством. Он и пьет чай не так, как все, а из блюдечка и обязательно вприкуску, справедливо полагая, что растворенный в чае сахар портит его вкус.

– Как чай?

– Замечательный.

Чай действительно хорош – душистый и необыкновенно вкусный, – хотя и пьет его Галич совсем по-другому: из стакана, помешивая сахар ложечкой.

– То-то же! – поднимает кверху палец Горейко. – А теперь рассказывай. Понравилось в ресторане? Девушка-то хоть красивая?

– Ресторан хороший. И готовят неплохо. Советую и вам как-нибудь зайти. А девушка – просто загляденье. И кто бы, вы думали, это мог быть? Соломко – деловод покойного Крячко.

– Ну-у? – позабыв на минуту о чае, подается вперед Горейко.

– Но пришла она на это свидание не по своей воле. Ее вынудили.

– И, конечно, она не знает – кто…

– Разумеется. Позвонил какой-то неизвестный по телефону…

И Галич в деталях пересказывает подполковнику свой разговор с Соломко. О том, что он побывал у нее на квартире и познакомился с дочкой, естественно, умолчал: всему свое время.

– Ишь до чего, наглецы, додумались: сотруднику уголовного розыска взятку предлагать! Мало того – еще и угрожать вздумали, – выслушав рассказ Галича, негодует подполковник. – Ты тоже хорош! Почему не доложил, что на тебя наехала машина?

– Думал, простая случайность…

– Он думал… – сердито бубнит Горейко. Успокоившись, наливает в опустевшие стаканы чай и продолжает: – На первый раз прощаю. А теперь прикинем, какую информацию мы можем из всего этого извлечь.

– Мы знаем, что преступник находится в городе… – начинает Галич.

– И он боится нас, чувствует себя не совсем уютно, – подхватывает подполковник. Подумав, спрашивает: – Как ты думаешь: мог всю эту затею с рестораном организовать Марченко?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Сомнительно, чтобы Марченко стал устраивать ужин в ресторане. Не его масштаб. Другое дело – в забегаловке. И потом… откуда у него деньги на взятку? Да еще пятнадцать тысяч!

– Деньги он мог найти в квартире Крячко. Мы же не знаем, сколько наличными держал дома этот Крячко. Прибавь к этому похищенные драгоценности. А ты не допускаешь, что Марченко, и не имея много денег, мог организовать эту встречу в ресторане? Достаточно ему было наскрести какую-нибудь сотню.

– Смысл?

– Запутать нас, направить по ложному следу. Рассуждать он мог так: а что, если я посулю им пятнадцать тысяч? О чем они, то есть мы, подумают? О том, что такую взятку может предложить кто-нибудь из людей состоятельных, у кого водятся большие деньги. А у Марченко откуда большие деньги? Ну, конечно, это не он. А чтобы в милиции окончательно поверили в мою невиновность, пущу им пыль в глаза: приглашу этого сыщика в ресторан.

– Допустим, – соглашается Галич. – А как же тогда с наездом на меня «жигулей»? Машины ведь у Марченко отродясь не было.

– Машину можно взять на время у дружков. Или попросить кого-нибудь из них сделать небольшую услугу – наехать на милиционера. И даже не на милиционера, а на одного знакомого, задолжавшего десятку.

– Версия правдоподобная, однако она не исключает другую, прямо противоположную.

– А именно?

– Марченко к убийству непричастен. Крячко прикончил совсем другой человек, который действительно имеет большие деньги. Он-то и предлагает нам взятку, ставя при этом условие, чтобы мы оставили в покое Марченко. Для чего? Для того чтобы бросить еще большую тень на Марченко и направить нас по ложному следу.

– Резонно… – соглашается после некоторого раздумья Горейко. – Однако подождем. Многое должно проясниться завтра. Ну что, еще по стаканчику?

– Спасибо, Евгений Яковлевич, больше не могу, – отказывается капитан.

– Ну что ж, нет так нет! А я, пожалуй, еще один одолею.

– Так вы говорите, он уцепился руками за стропилу, а вы грешным делом подумали, что бедолага повесился? – трясется от беззвучного смеха Улицкий, выслушав рассказ Галича о том, как был задержан Марченко. – Да-а! С этой братией не соскучишься.

Разговор происходит в кабинете следователя прокуратуры. На Улицком, как обычно, черный костюм и ослепительной белизны сорочка. И, конечно, галстук – черный с белым горошком. Можно подумать, что Александр Сергеевич собрался на торжественное собрание в городском театре по случаю какого-нибудь юбилея.

– Что верно, то верно: скучать не дают, – невесело усмехается капитан.

– Хотите послушать этого «висельника»? Я вызвал его на допрос.

– Нет. Лучше уж я займусь составлением отчетов.

– Дело хозяйское, – не настаивает Улицкий.

Марченко, сутулый и осунувшийся, с серым испитым лицом и мутным взглядом косоватых цыганских глаз, появляется в кабинете в сопровождении чрезмерно серьезного милицейского сержанта. На левой щеке задержанного видны четыре параллельные полосы запекшейся крови. Похоже, кто-то совсем недавно прошелся по щеке ногтями.

Отпустив конвоира, Улицкий предлагает Марченко сесть. Покончив с формальностями, следователь закуривает и, откинувшись на спинку массивного кресла, изучающе смотрит на Марченко. Перехватив красноречивый взгляд задержанного, молча пододвигает к нему пачку с сигаретами и спички. Марченко, закурив, торопливо и жадно затягивается, словно боясь, что сейчас у него отнимут сигарету.

– Ну что ж, рассказывайте, Юрий Петрович, – говорит наконец Улицкий. – Я вас слушаю.

– А зачем рассказывать, – пожимает плечами Марченко, – если вам и так все известно? Пишите свой протокол, а я подпишу, и дело с концом.

– Нет. Придется вам все-таки самому все рассказать.

– Ну, украл я, украл! – взрывается вдруг Марченко. – Так не у чужого ведь… Дома украл! Какое кому до этого дело?

– Ага. Значит, украли, – говорит Улицкий и наклоняет голову набок, давая понять, что он внимательно слушает. – Вы продолжайте. Только начните, пожалуйста, с самого начала… Времени у нас достаточно.

– С начала, так с начала, – покорно бубнит Марченко, но тут же, как будто муха его укусила, начинает артачиться: – Да о чем рассказывать-то? Ну, украл я у нее эти сережки и кольцо!

– У кого – у нее? – хочет уточнить Улицкий. – Может, все-таки у него?

– У кого – у него? – таращит глаза Марченко. – У нее! У жены! У Верки! У кого же еще?

– Вот теперь понятно! – бесстрастно замечает следователь. – Так и запишем: у жены. Ну и… дальше?

– А что – дальше? – вздергивает плечами Марченко. – Известно, что… загнал!

– То есть продали, – уточняет Улицкий. – Кому и за сколько?

– В скупку сдал. За сто пятьдесят рублей.

– И где же они, эти деньги? – продолжает спокойно выспрашивать следователь.

– Пропил. Где же им еще быть? – Марченко тщетно пытается изобразить на лице нечто похожее на улыбку.

– Понятно, – кивает головой Улицкий. – А позвольте полюбопытствовать: кто это оставил вам след такой приметный на щеке? На кошку вроде не похоже.

– Это? – Марченко осторожно касается рукой щеки. – Верка, конечно… Кто же еще? Мы маленько поцапались…

– За кольцо и сережки?

– Да нет же! – морщится Марченко, раздосадованный непонятливостью следователя. – Я попросил пятерку, а она…

– Значит, во время ссоры жена еще не знала, что вы украли у нее кольцо и серьги? Верно я вас понял?

– Да, не знала.

«Странно», – думает Улицкий.

А ведь действительно странно: жена Марченко ни разу никому словом не обмолвилась о пропаже своих драгоценностей, а сам Марченко только и знает, что талдычит об этом.

– А что тут такого? – словно угадав сомнения следователя, щерится Марченко. – Она думала, что я никогда не найду ее тайник. А я давно уже заприметил его. Пока она бегала на кухню за совком, я схватил золотишко и…

– А совок-то ей зачем понадобился? – с преувеличенной серьезностью интересуется следователь.

– Убить меня хотела, – неохотно объясняет Марченко. – Убью к чертовой матери, кричит, и будь что будет…

– Надо же! – сочувственно качает головой Улицкий. – Такая вредная жена!

– Еще какая вредная! – не уловив иронии в голосе следователя, переходит на доверительный тон Марченко. – Самая настоящая пила. Только и знает: «Вина не пей! С друзьями не встречайся! Подумай о детях! Смотри, как другие живут! Когда возьмешься за ум?»

– От души вам сочувствую! – и глазом не моргнув, говорит Улицкий. – Мы еще поговорим с вами на эту тему. А сейчас – о деле. И куда вы, взяв золото, направили свои стопы?

– Какие стопы? А-а… стопы. К корешу одному.

– К Хорькову?

– К нему самому. Хорек – парень надежный, выручит всегда.

– Разумеется, – не перечит следователь и, минуту помолчав, продолжает: – Юрий Петрович, в своем рассказе вы упустили одну существенную деталь.

– Какую? – настораживается Марченко.

– Вы забыли рассказать, что в тот вечер заходили еще к своему соседу по площадке Крячко и пробыли у него по крайней мере пять минут.

– И этот жмот накапал? – закипает благородным гневом допрашиваемый. – За полстакана вонючего пойла в милицию пожаловался! Козел вонючий! Алкаш несчастный! Сам так каждый день на ворованное пьет! Ну-у, встретится он мне…

«Неужели он не знает, что Крячко мертв? – озадаченно думает следователь. – На игру это мало похоже. Надо думать, что дело Крячко на этом не заканчивается, а только начинается».

– Ну, хватит, Марченко! – повышает голос Улицкий. – Завелись, как баба базарная… Рассказывайте!

Марченко вбирает голову в плечи и какое-то время обиженно сопит. Наконец начинает:

– Ну… вышел я, значит, из дому, стою и думаю: куда податься? Смотрю – у Крячко окно неплотно занавешено и светится. Я и заглянул. Вижу: Крячко лежит на кровати – нализался уже, алкаш, – а на столе две бутылки вроде как недопитые стоят. Из-под коньяка… Увидел я их, и так выпить захотелось! – Марченко судорожно облизывает сухие губы, будто видит эти бутылки наяву. – Тут я и подумал: а зайду-ка я к Крячко и предложу ему свое золото. Купит не купит, а выпить, быть может, предложит. Стучу, значит, в дверь, а он молчит… Я сильней – молчит. Я толкаю дверь – открывается. Я и вошел. Крячко, как лежал, отвернувшись к стене, так и лежит. Ну и лежи, думаю, тем лучше для меня: не надо просить… Опрокинул я остатки бутылок в рот – граммов по тридцать – пятьдесят там еще было – и в дверь. Вот и все! Правда, перед тем, как выйти, выключил в комнате свет – пусть себе спит… Разве за такое в милицию заявляют?

– Значит, Крячко спал и вас не видел? – уточняет Улицкий.

– Конечно, спал! – таращит глаза Марченко, но тут же спохватывается: – А, может, и нет. Черт его знает! Может, только прикидывался, что спит, чтобы подловить меня. Я ведь поругался с ним перед этим… Вот же гад ползучий! Отпечатки моих пальцев остались на бутылках? Остались! Был я судим? Был! Вот он и смекнул, что можно еще раз меня засадить: как-никак в чужую квартиру залез… Тем более что есть свидетель – похоже, в тот вечер меня видела бабка со второго этажа.

– Из-за чего вы поругались с Крячко?

– Попросил как-то у него опохмелиться, а он сказал, что нужно работать и пить за свои. Слыхали? – в голосе Марченко снова появляются негодующие нотки. – Можно подумать, что он пьет за свои! Это каждый день-то!

Вместо того чтобы присоединиться, как того ожидал Марченко, к его обвинениям в адрес Крячко, Улицкий спрашивает:

– Юрий Петрович, припомните-ка вот что. На полу квартиры Крячко валялись какие-нибудь вещи: одежда там, постельное белье?

– Нет! – трясет головой Марченко. – Ничего там не валялось.

– А что вы искали в шкафу?

– Каком шкафу? – вспыхивает Марченко. – Вы за кого меня принимаете? Что, я вор какой-нибудь?..

– Виноват! – спешит оправдаться следователь. – Я ведь совсем забыл, что вы сидели за благотворительную деятельность. – Пока до Марченко доходит смысл сказанного, Улицкий переводит разговор на другое: – Меня, Юрий Петрович, интересует еще такое. Вам знаком мальчишка, который приносил к Хорькову записку?

– Первый раз видел. Шкет какой-то…

– От кого была записка?

– Понятия не имею. Пацан сказал, что записка от хорошего человека.

– Что в ней было написано? Дословно.

– «Юрка, мотай отсюда. Мильтоны разнюхали, где ты прячешься. Могут быть большие неприятности».

– Хорошо. На сегодня хватит, гражданин Марченко. Протокол допроса подпишете позже.

– Как танцульки? – интересуется Галич у Сванадзе.

– Лучше не бывает! – показывает большой палец лейтенант. – Жаль, оркестрик неважнецкий: шума много, а музыка так себе.

– Ты максималист, Тимур. Тебе подавай только все хорошее. Не будь плохого – не было бы и хорошего, – философски замечает капитан и, пододвинув к себе телефонный аппарат, крутит диск. В трубке слышится сухой голос Соломко:

– Заготконтора слушает.

– Здравствуйте, Марьяна Романовна!

– Здравствуйте, Александр Иванович! – узнает Галича Соломко, и ее голос заметно теплеет.

– Тот тип звонил вам?

– Звонил. Минут пять назад.

– Вы сказали ему так, как я велел?

– Да. Слово в слово.

– А он что?

– Ничего. Повесил трубку.

– Ну и отлично! Спасибо, Марьяна Романовна. До свидания!

Галичу хочется сказать еще что-нибудь, просто так, но, взглянув мельком на прислушивающегося к разговору Сванадзе, решает промолчать.

– Он ничего ей не сказал, – кладя трубку на место, говорит капитан.

– Понял, что с тобой каши не сваришь, – заключает Сванадзе.

Спустя полчаса трещит телефон, и трубка отзывается густым басом следователя прокуратуры:

– Александр Иванович? Улицкий. У меня к вам срочное дело. Разузнайте, знала ли в тот вечер, когда был задушен Крячко, Вера Марченко, что ее муж утащил у нее золотое кольцо и сережки. Заодно поинтересуйтесь, кто ободрал Марченко щеку. Он утверждает, что это сделала жена. И еще одно. Узнайте в отделе скупки ювелирного магазина, сдавал ли им Марченко эти вещи. И за сколько. Все! Удачи!

Во второй половине дня Галич заходит к Улицкому. Кроме хозяина кабинета он застает там еще и подполковника Горейко, листающего дело об убийстве Крячко. Кабинет наполнен синим табачным дымом – там, где собираются вместе такие заядлые курильщики, как Горейко и Улицкий, – можно смело вешать в воздухе топор, и капитан вынужден сесть ближе к открытой форточке.

– Какие новости, Александр Иванович? – торопит его Улицкий.

– О том, что Марченко выкрал из дому золотые вещи, его жена узнала только сегодня. От меня… Когда заглянула в опустевший тайник, едва не лишилась сознания. Эти вещи достались ей по наследству от умершей три года тому назад тети. Золото прятала, как она выразилась, на «черный день».

– А этот сукин сын взял и пропил, – ни к кому не обращаясь, сокрушенно качает головой подполковник. – Была бы моя власть…

– Жена Марченко, – продолжает между тем Галич, – показала, что в тот вечер щеку своему мужу разодрала она. Старший сын подтвердил ее слова. Она заявила, что с того злопамятного вечера мужа своего не видела и знать не знала, где он находится.

– Если все это правда, то Марченко действительно не знал, что Крячко мертв. А скрывался он потому, что боялся возмездия за кражу золота у жены… Кстати, что вам сказали в скупке?

– Кольцо и сережки Марченко сдал туда сразу на второй день. Получил за них сто пятьдесят рублей.

– Это что же получается? – смотрит на следователя Горейко. – Марченко к убийству непричастен и его следует отпустить?

– Скорее всего, да, – соглашается с подполковником Улицкий. – Тем более что проведенная экспертиза показала: кровь, обнаруженная под ногтями Крячко, ничего общего с кровью этого пропойцы не имеет. Такие вот дела, товарищи сыщики…

– Как говорится: «Эта песня хороша – начинай сначала!» – хмурится Горейко. – Вот только, с чего начинать. Есть у нас хоть какая зацепка?

– Если не считать отпечатков пальцев третьего человека на бутылках из-под «Наполеона» и стаканах, то ровным счетом никаких, – напоминает Галич.

– Отпечатков, которых нет ни в одной картотеке, – бормочет подполковник.

– А что нам, собственно, известно о «Наполеоне»? – пустив под потолок густую струю табачного дыма, неожиданно спрашивает следователь прокуратуры.

– Полководце или коньяке? – осведомляется Горейко.

– Я имею в виду коньяк, Евгений Яковлевич, – уточняет Улицкий. – Что нам известно о нем, кроме того, что его часто употреблял Крячко? Возможно, это та единственная ниточка, которая может как-то вывести нас на убийцу.

– Единственное, что я определенно знаю, так это то, что никогда не видел этот коньяк в глаза. И не пил, разумеется, – усмехается капитан.

– Это уже кое-что! – не без иронии замечает Улицкий. – Кстати, мне тоже не приходилось лакомиться «Наполеоном».

– Да! – спохватывается Галич. – Один мой одноклассник работает бухгалтером в управлении торговли. Сейчас мы выясним кое-что насчет этого коньяка. – Капитан пересаживается к телефону и через три минуты выдает справку: – В первый и последний раз, да и то в небольшом количестве, этот коньяк продавался в Бережанске два года тому назад. В ресторанах не бывает.

– Не доставляли же этот коньяк для Крячко из Франции! – начинает хмуриться Улицкий. – Возможно, «Наполеон» бывает в других городах?

– В других бывает, – откликается Горейко, прикурив очередную сигарету. – В позапрошлом году мы с женой отдыхали в Сочи, и я видел в одном из ресторанов этого самого «Наполеона». В магазинах же он не продавался.

– Следовательно, – подхватывает Улицкий, – он может быть в ресторанах и других курортных городов: Пицунде, Гагре, Ялте…

– Не исключено, что этот напиток есть в ресторанах Москвы, Ленинграда, Баку, Еревана, Тбилиси… – добавляет Галич.

– В таком случае, – оживляется Улицкий, – следующий вопрос будет таким: каким путем этот коньяк может попасть в Бережанск?

– Скорее всего, железнодорожным, – прикрываясь ладонью от падающего через окно солнечного света, говорит Галич. – По-моему, это самый надежный способ доставки. Особенно, если учесть, что ревизии в вагонах-ресторанах бывают не часто, а у их работников повсюду есть связи.

– А что! – довольно потирает руки следователь. – Похоже, вы, Александр Иванович, попали в самую точку. Значит, вагоны-рестораны… Что ж, придется заняться всеми пассажирскими поездами, которые идут в Бережанск или через него из Москвы, Ленинграда, Киева и…

– … и Одессы, – подсказывает Горейко.

– … и Одессы. Поездов не так уж много, справимся. Начать нужно сегодня же. Думаю, не все еще потеряно.

Молодой сержант вводит в кабинет Марченко и выжидательно смотрит на следователя.

– Товарищ сержант, – подписывая какую-то бумагу, говорит Улицкий, – я освобождаю гражданина Марченко из-под стражи. Получите расписку.

Сержант берет протянутую ему бумагу, внимательно ее читает и, козырнув, молча покидает кабинет.

Галич, отвернувшись к окну, делает вид, что не замечает Марченко. Зато тот узнает здоровилу-оперативника, который задержал его на Тупиковой, и от этого ему становится немного не по себе. Правда, ненадолго. Услышав слова следователя, обращенные к конвоиру, Марченко сперва удивляется столь быстрому освобождению, затем веселеет, и от неприятных воспоминаний не остается и следа.

– Гражданин Марченко, – говорит Улицкий, глядя мимо переминающегося с ноги на ногу мужчины, – вы освобождаетесь из-под стражи. Однако до тех пор, пока не будет закончено дело об убийстве Крячко, вам запрещается покидать пределы Бережанска. Подпишите вот подписку о невыезде.

Трясущейся рукой Марченко ставит свою подпись на пододвинутом к нему листе бумаги и нетерпеливо спрашивает:

– Я могу идти?

– Александр Иванович, – оставив без ответа вопрос Марченко, обращается следователь к продолжающему смотреть в окно Галичу, – вы, помнится, хотели поговорить с Марченко с глазу на глаз?

– Да, – оборачивается капитан. – Всего лишь несколько слов.

– Хорошо. В таком случае я оставляю вас наедине, – говорит Улицкий, направляясь к двери.

Проводив взглядом следователя, Галич поворачивается к Марченко.

– Как жить-то собираемся дальше, Марченко?

– А как я должен жить? – хмыкает Марченко. – Как жил, так и буду жить. А вам-то какое дело до моей жизни?

– Я был у вас вчера дома, – тем же ровным голосом продолжает капитан. – У Вити постоянные головные боли. От недоедания… А самая меньшенькая, Зина, все время плачет. Тоже не от сытости, надо полагать. Дома хоть шаром покати. Жена ходила к соседям одалживать хлеб. А вы, Марченко, и дальше собираетесь жить, как жили…

– Я не заставлял ее рожать столько! – огрызается Марченко.

– Но ведь это ваши дети, Марченко, – рассудительно произносит Галич. Внешне он по-прежнему спокоен. – Все они, думается, появились на свет в результате ваших стараний.

– Ну и что? – криво усмехается Марченко. – Какое мне до них дело? Она же выгнала меня из дому! Пусть и изворачивается сама. А я теперь вольный казак – что хочу, то и делаю.

Галич встает и, подойдя к Марченко вплотную, говорит:

– А может, «казак лихой, орел степной»?

– Может, и лихой! Какое кому дело? – нагло ухмыляется Марченко. Он хочет сказать что-то еще, но Галич своей широкой клешней хватает его за лацканы пиджака, притягивает к себе и, оторвав от пола, медленно поднимает кверху. Приблизив таким манером лицо Марченко к своему, тихо с расстановкой говорит:

– Слушай меня внимательно, «орел степной». Если ты хоть раз еще возьмешь в рот спиртное, если ты в течение недели не устроишься на работу, задавлю тебя вот этими своими руками. А вздумаешь скрыться, я тебя из-под земли достану. И никто никогда не узнает, куда ты пропал.

Стараясь освободиться, Марченко несколько раз дергается, но, поняв, что его потуги напрасны, перестает сопротивляться. Лишь дико вращает глазами и хрипит от нехватки воздуха. Наконец Галич разжимает руку. Марченко мешком шмякается на пол и, широко раскрыв рот, судорожно хватает воздух. Когда он приходит в себя, Галич, как и прежде, тихо и внятно говорит:

– Имей в виду, Марченко: ровно через две недели я буду у тебя дома. И не приведи господь, если ты меня ослушаешься! Ты все понял? Повторять не надо?

– П-понял, – всхлипывает, держась за шею, Марченко. – Я… все понял. Только… она же не пустит меня.

– Знать ничего не знаю! – твердо чеканит капитан. – Ползай на коленях, целуй ноги, делай, что хочешь, но помни: через две недели я буду у тебя. А теперь проваливай!

Когда Улицкий возвращается в свой кабинет, Галич сидит на прежнем месте и по-прежнему смотрит в окно. Вначале следователю кажется, что капитан не только не вставал со своего стула, но и вообще не разговаривал с Марченко. И только присмотревшись внимательнее, он догадывается, что это не так. Лицо Галича покрыто непривычной для него бледностью, скулы резко заострились, губы плотно сжаты. Таким Улицкий видит его впервые.

Третьи сутки, днем и ночью, сменяя друг друга, Галич, Сванадзе и Роюк толкутся на железнодорожной станции, встречая и провожая пассажирские поезда. Собственно, их интересуют не столько поезда, сколько вагоны-рестораны этих поездов. И вот наконец долгожданная удача.

…Поздно вечером скорый поезд Одесса – Ленинград плавно останавливается у перрона Бережанского вокзала. Двери вагонов открываются и на перрон высыпают пассажиры. Слышатся радостные возгласы, звонкие поцелуи. Здесь же, у вагонов, мешая выходящим, в окружении чемоданов и сумок толпятся пассажиры, ожидающие посадки.

Лавируя между людьми и чемоданами, Галич спешит к середине поезда, где должен находиться вагон-ресторан. Его обгоняет, распугивая людей визгливым сигналом, электрокар с прицепом, на котором горками лежат посылки и мешки с письмами. Следом за электрокаром лихо катит грузовой мотороллер. В его кузове четыре ящика и каждый из них накрыт мешковиной. Судя по бугрящейся мешковине и мелодичному звону, в ящиках бутылки.

«Это то, что мне нужно», – думает капитан и прибавляет ходу. Мотороллер останавливается подле вагона-ресторана, и его водитель, молодой мужчина в потертой кожаной куртке, наскоро поздоровавшись за руку с показавшимся в двери носатым мужчиной, принимается спешно сгружать свой товар. Он подает ящики в тамбур, там их подхватывает, как его успел уже окрестить капитан, Носатый и относит в глубь вагона.

Подстегиваемый профессиональным любопытством, Галич начинает лихорадочно соображать, как бы ему, не вызывая подозрений, сдернуть с какого-нибудь ящика мешковину и увидеть, какой такой секретный груз под ней спрятан. На помощь приходит сам водитель мотороллера. Резко потянув один из ящиков, он неосторожным движением стягивает мешковину с соседнего, но тут же набрасывает ее обратно. И все же Галич успевает разглядеть на больших семисотграммовых бутылках красочные наклейки «Искристого», производимого Бережанским винзаводом.

«Так вот куда сплавляет неучтенное вино уважаемый товарищ Бондарчук! – задумывается, отойдя в сторонку, Галич. – Что ж, это уже открытие. Только какой мне от него прок? Разве что подброшу работенку ребятам их ОБХСС? А впрочем, давай-ка, Галич, пораскинем малость мозгами. Вспомни-ка: директор винзавода Бондарук Алексей Дмитриевич и директор ресторана “Золотой колос” Бондарук Елена Корнеевна с некоторых пор вроде как супруги. Почему в таком случае, когда директор винзавода Бондарук сбывает через этот вагон-ресторан излишки вина, его жена, директор ресторана Бондарук не может через этот же вагон-ресторан получать дефицитный французский коньяк, скажем, из Ленинграда или Одессы, где он наверняка бывает? Может? Вполне может! Ну а коль так, то вперед, Галич, за орденами! Только не торопись, будь поспокойнее».

Дождавшись, когда водитель мотороллера, выгрузив свой товар, отъедет, капитан поднимается в вагон. В полутемном тамбуре он видит Носатого. Склонившись над ящиками и что-то бормоча под нос, он пересчитывает бутылки с «Искристым». Галич осторожно трогает его за плечо.

– Ну что там еще? – не оборачиваясь, раздраженно спрашивает Носатый. Видимо, он принял Галича за возвратившегося зачем-то водителя мотороллера.

– Друг, можно на минуту? – отзывается капитан. – Дело у меня к тебе…

Услышав незнакомый голос, Носатый резко оборачивается.

– Почему здесь посторонние? Кто впустил? Сейчас же…

– Чего расшумелся? – перебив Носатого, обиженно ворчит Галич. – Можно подумать, что я у тебя кошелек с деньгами вытащил из кармана. Я же к тебе, как к человеку… Дело, говорю, есть…

С виду Носатому – не больше тридцати пяти. Потому-то и обращается к нему Галич на «ты». Так естественнее – люди, ищущие в такое время выпивку, особой воспитанностью, как правило, не отличаются.

Носатый меряет непрошеного гостя подозрительным взглядом и грозно спрашивает:

– Чего надо?

– Слушай, будь другом, выручи! – наклонившись к уху Носатого, горячо шепчет Галич. – Понимаешь… вот так бутылка нужна! В долгу не останусь.

– Носит вас тут леший по ночам! Работать только мешаете! – ворчит Носатый. Он достает из ящика бутылку «Искристого» и протягивает ее Галичу. – Пойдет? Гони чирик и чеши отсюда!

«Хорошенькое дело! – успевает подумать капитан. – Вино стоит шесть тридцать, а этот жук сбывает его по десятке».

– Слушай! – укоризненно смотрит на Носатого Галич. – Неужели я похож на человека, который станет пить эту бурду? Ты дай мне что-нибудь такое… понимаешь… «Камю», например, или… «Наполеончика». Сотню выкладываю без всяких!

– Так бы сразу и сказал! – в голосе Носатого появляются уважительные нотки. И все же он выразительно разводит руками и не без сожаления – причиной которого является, по всей видимости, упомянутая сотня, говорит: – Только вот… нету сегодня ничегошеньки. Не успел прихватить.

– Жа-аль! – огорченно вздыхает Галич. – Лучший друг, понимаешь, приехал – только что встретил, – хотелось так угостить, чтобы надолго запомнил нашу встречу… Денег полон карман, а стоящей выпивки хрен найдешь. Вот жизнь пошла!

Старания капитана не пропадают даром. Носатый чешет затылок и, прикинув что-то в уме, советует:

– Ты вот что… Пока еще есть время, бери такси и гони в ресторан «Золотой колос». В прошлый раз я привез им из Одессы ящик «Наполеона». Может, осталось что-нибудь… Спросишь Игоря. Он экспедитором там.

– Спасибо, друг, за совет! – благодарит Носатого Галич и идет к выходу.

В отличие от остальных шести бережанских ресторанов, обосновавшихся в самых людных местах города, «Золотой колос» приютился на окраине, в тихом укромном местечке на берегу сонной Луговицы. Вывеска этого ресторана более чем скромная, его окна по вечерам плотно занавешены тяжелыми гардинами, там не слышен грохот и визг современной музыки. Оркестр в «Золотом колосе», конечно, есть. И не плохой. Но играет он музыку тихую и мелодичную, располагающую к неторопливой приятной беседе. И тем не менее, несмотря на столь неудачное «географическое» расположение ресторана и некоторую старомодность, его коллектив из квартала в квартал перевыполняет план, получая за это премии и переходящие Красные знамена, а портрет директора Бондарук Елены Корнеевны вот уже пятый год не покидает городской Доски почета. И все потому, что этот ресторан из-за его неприметности и уединенности облюбовала местная элита, начиная от экспедиторов и завбазами и кончая ответственными работниками обкома и облисполкома.

Понятно, что такой ресторан снабжается лучшими продуктами и напитками и работают в нем искусные кулинары и самые красивые официантки. А его посетители, если уж делают заказы, то, во всяком случае, не на десятку. Отсюда план, премии, переходящие знамена…

В ресторан «Золотой колос» лейтенант Сванадзе попадает поздним вечером, когда Бережанск окончательно погружается в синие вечерние сумерки. Впрочем, вряд ли кому придет в голову, что этот слегка пучеглазый, «в меру упитанный» грузин в дорогих голубых джинсах, тонком светло-коричневом замшевом пиджаке, черной рубашке, с модной сумкой через плечо – инспектор уголовного розыска. Его скорее можно принять за одного из тех предприимчивых и шустрых молодых людей с заметным кавказским акцентом, которые стоят за прилавками бережанских базаров, торгуя лимонами, мандаринами, апельсинами и прочими вкусными, полезными и необыкновенно дорогими дарами благословенного юга.

Вместо того чтобы, следуя примеру штатных посетителей ресторана, войти через парадный вход, Сванадзе направляется к черному ходу. Сперва он попадает в маленький дворик, затем – в небольшой неосвещенный коридорчик и, наконец, оказывается в другом, длинном и освещенном коридоре, в который выходят сразу несколько дверей.

По коридору, катя перед собой тележку с грязной посудой, проходит коренастая конопатая девушка в белом чепчике, из-под которого выбивается прядка рыжих волос.

– Послушай, красавица! – останавливает ее Сванадзе. – Подскажи, дорогая, где я могу увидеть Игорька?

– Какого Игорька?

– Как какого? – таращит глаза Сванадзе. – У вас что, десяток Игорьков?

Лейтенант, конечно, давно успел узнать фамилию экспедитора ресторана «Золотой колос» – Потурай Игорь Михайлович. Знает он также, сколько тому лет, где он живет и все такое прочее. Но не будет же он рассказывать все это девушке. Откуда может знать такие подробности грузин, впервые сюда попавший?

– А-а! – догадывается девушка. – Так вам, наверное, Игорь Михайлович нужен!

– Конечно, он! А то кто же?

– Сейчас я позову его.

Через минуту девушка возвращается и говорит нараспев:

– Он скоро выйдет.

– Спасибо, дорогая! – успевает бросить ей вдогонку лейтенант.

А еще через минуту появляется среднего роста поджарый мужчина в коричневом костюме, поверх которого накинут белый халат. Лицом он похож на жука-долгоносика: темнокожий, черноволосый, остроносый, с тонкими усиками и круглыми, напоминающими ягоды терна, глазками. Идет он не спеша, пристально вглядываясь в лицо незнакомца, как бы силясь загодя определить, с чем тот пожаловал.

– Это вы меня спрашивали? – небрежно роняет Потурай. По-видимому, он все-таки догадался, что нужно этому пижонистому грузину.

Сванадзе прикладывает к сердцу руку и, сотворив на лице виноватую мину, говорит сбивчиво, но напористо:

– Извыны, друг, что побэспакоил! Просба у мэнэ к тэбэ балшой: дастань, дарагой, бутылачка «Напалэон». Пазарэз надо! Дэвушка, панымаешь, такой капризный попался – давай, гаварит, «Напалэон»! Выручи, дарагой!

Между прочим, русским и украинским языками лейтенант Сванадзе владеет свободно. Случается, самые придирчивые ревнители родного языка, услышав русскую или украинскую речь Сванадзе, раскрывают от удивления рты: грузин, а как шпарит по-нашему! И дело тут вовсе не в каких-то особых способностях лейтенанта к языкам. Просто он считает, что стыдно не знать языка народа, среди которого живешь и чей хлеб жуешь. Однако, когда нужно, он может говорить и с акцентом…

– Какой еще «Наполеон»? Откуда он у меня? – недоумевает Потурай. – И вообще… Как ты сюда попал? Если увидит директор…

– Слу-ушай! – страдальчески морщится Сванадзе. – Зачем ти пугаешь мэнэ дырэктор… Зачем дырэктор? Я что, задаром у тэбэ прошу? Или ти думаеш, что у мэнэ нэт дэнэг? Вот оны – дэнгы! Полный карман!

Сванадзе с размаху хлопает себя ладонью по груди, где во внутреннем кармане, кроме служебного удостоверения, расчески и купюры в сто рублей, ничего нет.

– Да пойми ты… – при упоминании о деньгах Потурай становится покладистей. – Каждая бутылка «Наполеона» на учете у директора. Она держит его для этих… шишек там всяких…

– Слушай! Неужэлы нелза харошэму человэку атпустыт адын бутылка «Напалэона»? – умоляюще смотрит в глаза Потурая назойливый грузин. – Всэго адын бутылка! Будэш в Сухум – я тэбэ дэсат бутылка этот «Напалэон» дам. Даром! А ты… – окончательно расстроенный Сванадзе выхватывает из кармана сотенную бумажку и трясет ею перед глазами экспедитора. – Вот аны, дэнгы! Тэбэ что, нэ нужны дэнгы?

Деньги Потураю нужны. Исключительно ради денег три года тому назад он сменил должность инженера-конструктора в Бережанском филиале института Укрколхозпроект на более чем скромную работу экспедитора ресторана «Золотой колос». И не прогадал: хотя зарплата здесь мизерная, зато у него уже есть машина, новенькие «жигули», и кое-какие сбережения. Спасибо землячке, Елене Корнеевне, что надоумила бросить филиал и взяла к себе.

– Так у меня сдачи не будет, – хитрит Потурай.

– Слу-уша-ай! Какой сдач? Зачем сдач? – горячится грузин. – Я даю тэбэ дэнгы – ты мне даеш «Напалэон». Я гавару: балшой спасыб! И ухожу. Тэбэ харшо – и мнэ харшо! А ты – какой-та сдач…

– Ладно! Хрен с тобой! – решительно выпаливает экспедитор, давая понять, что идет на большой риск. – Так и быть, принесу тебе этого «Наполеона». Гони монету и жди меня вон в том коридоре.

Через несколько минут Потурай возвращается. Под халатом у него бутылка, которую он придерживает обеими руками.

– Держи своего «Наполеона»!

– Вот спасыб, дарагой! – радуется Сванадзе. – Вэк нэ забуду!

Он хочет спрятать бутылку в свою сумку, но та, как на зло, не открывается: «заело» замок-молнию.

– Вот, чорт! – ругается в сердцах грузин. – Падэржи, дарагой, бутылка, я сичас аткрою…

Потурай берет обратно бутылку, а Сванадзе, дергая туда-сюда замок, мысленно произносит: «Подержи, дружище, подержи! Покрепче держи! Чтобы побольше осталось на ней твоих пальчиков. Может, ты и есть тот третий, который пировал с Крячко?» Замок наконец открывается, и Сванадзе, взяв из рук Потурая бутылку с коньяком за горлышко, бережно опускает ее в сумку.

Письменное заключение экспертизы, проведенной старшим лейтенентом Ковтуном, было категоричным и однозначным: отпечатки пальцев, обнаруженные на бутылке с коньяком «Наполеон», доставленной в горотдел лейтенантом Сванадзе, и отпечатки пальцев, найденные на предметах, изъятых при осмотре места происшествия в квартире Крячко, принадлежат одному и тому же лицу – экспедитору ресторана «Золотой колос» Потураю Игорю Михайловичу. Из этого следует, что тот, последний в своей жизни вечер, покойный Крячко распивал дефицитный французский коньяк вместе с вышеупомянутым гражданином Потураем…

Одиннадцать часов утра. Метрах в пятидесяти от ресторана «Золотой колос» останавливается милицейский «москвич». Из него не без труда – с таким ростом всегда определенные неудобства – выбирается капитан Галич. На сей раз он направляется с визитом к Потураю, а Сванадзе остается в машине. Массивная дубовая дверь оказывается запертой, и, поскольку ресторан откроется не скоро, Галичу ничего не остается, как воспользоваться все тем же черным ходом. Чтобы привыкнуть к нему после яркого солнечного света, капитан вынужден добрую минуту стоять с закрытыми глазами. После этого, заглянув в ближайшую открытую дверь, – за ней оказывается моечная – он видит там ту самую рыжую девушку, с которой вчера разговаривал Сванадзе. Она перемывает фужеры. На вопрос Галича, где можно увидеть Игоря Михайловича, девушка выходит к нему в коридор и показывает на отдаленную полуоткрытую дверь.

– Игорь Михайлович в кладовой.

– Кто меня спрашивает? – слышится из-за двери, на которую указала девушка, глуховатый мужской голос.

– Свои! – отвечает Галич, ступая в просторное и довольно прохладное помещение, заставленное урчащими холодильниками и стеллажами, на которых теснятся ящики и картонные коробки со всевозможными продуктами и напитками. Потурай перекладывает из целлофанового мешка в один из холодильников мороженые куриные тушки.

– Что за «свои»? – отзывается он, не оборачиваясь.

– Потурай Игорь Михайлович – вы? – вместо ответа спрашивает капитан.

– Конечно, я!

– Мне надо поговорить с вами.

– Раз надо – поговорим, – беспечно роняет экспедитор.

Чувствуется, что разговаривать с людьми, проникающими в ресторан с черного хода, дело для него привычное. Но вот он запихивает в холодильник последнюю тушку, оборачивается к Галичу и… вздрагивает.

«С чего бы это? – недоумевает капитан. – Видит вроде бы меня впервые. Да и не в милицейской я форме, чтобы от меня шарахаться».

Потурай тем временем снова открывает холодильник и начинает бесцельно перекладывать куриные тушки с места на место. Делает это он долго и неторопливо, с явным намерением выиграть время и прийти в себя.

– Так о чем вы хотите поговорить со мной? – стараясь не выдать волнения, осторожно спрашивает экспедитор.

– А может, мы найдем более подходящее место для разговора? – предлагает капитан. – Мне здесь будет трудно разговаривать: так и текут слюнки при виде всех этих съестных сокровищ.

– Можем и другое место найти, – с неожиданной готовностью соглашается Потурай. Закрыв холодильник, он выпрямляется и, стараясь не смотреть на Галича, добавляет: – Я вот только накладную отдам директору.

В директорском кабинете Потурай не задерживается и минуты. Выйдя оттуда, он торопливо говорит извиняющимся голосом:

– Зайду еще в туалет, помою руки.

Галич остается в коридоре, а экспедитор скрывается за одной из дверей, из-за которой тотчас слышится шум льющейся из крана воды.

«Почему он все-таки испугался меня? – теряется в догадках капитан, заинтригованный странным поведением Потурая. – Неужели что-то заподозрил? У меня ведь не написано на лбу, что я милиционер, приехавший его арестовать».

Проходит минута-другая, а Потурай все еще моет руки.

«Он что там, к хирургической операции готовится? Чтобы вымыть руки, достаточно полминуты!» – теряет терпение Галич и решительно толкает дверь туалета. Первое, что он там видит, это – открытый на всю катушку кран, из которого в раковину умывальника хлещет тугая струя воды. Однако Потурая ни возле умывальника, ни за дверью нет. Нет его и в кабине туалета. Помня недавнюю выходку Марченко, Галич смотрит вверх, но и там никого нет. Остается окно. Так и есть: окно прикрыто, но на шпингалет не заперто. Капитан открывает его и высовывается наружу. Дворик, на который выходит окно, пуст. Во всяком случае, Потурая там не видно. Галич выскакивает из туалета в коридор и сталкивается лицом к лицу с директором ресторана Бондарук. Елена Корнеевна в испуге отшатывается, но, узнав старшего инспектора угрозыска, быстро приходит в себя и удивленно спрашивает:

– Что вы здесь делаете?

– Пришел вот побеседовать с вашим экспедитором, – решает пока не отступать далеко от истины Галич, – а он почему-то сбежал от меня через окно туалета.

– О чем вы хотели поговорить с ним? – вместо того чтобы удивляться более чем странной выходке своего подчиненного, подозрительно спрашивает Бондарук. Похоже, Галич здорово озадачил ее своим стремительным появлением из туалета.

– Дело вот какое, Елена Корнеевна, – сочиняет на ходу капитан. – Вчера ночью был задержан один грузин… пьяный грузин, который затеял в гостинице «Украина» дебош. Как выяснилось, поздно вечером он купил бутылку коньяка у работника вашего ресторана некоего Игоря. То есть у вашего экспедитора Потурая Игоря Михайловича. Причем Потурай не просто продал ему коньяк, что уже является грубым нарушением правил торговли спиртным, а содрал с этого грузина солидный навар. А это уже, сами понимаете…

– Идиот! Кретин! – цедит сквозь зубы Бондарук. – Ему мало того, что он имеет! Сколько раз говорила!.. – голос директора начинает звенеть сталью – Ну, я покажу ему деньги! Будет он иметь у меня бледный вид! Строгий выговор с предупреждением – и не меньше!

– Выговор, конечно, не помешает, – желая охладить гнев директора, рассудительно произносит Галич, – только и мы, раз уж поступило заявление, обязаны, хотя бы формально, разобраться с этим делом. Мне нужен адрес Потурая. Мы вызовем его в милицию. Думаю, что штрафа ему не миновать.

– И поделом ему! – не унимается Бондарук. – А мне, подлец, только что сказал, что голова вдруг разболелась, и отпросился в поликлинику. Идемте ко мне в кабинет – я не помню его адрес, надо посмотреть в бумагах.

Директорский кабинет – высокая квадратная комната – обставлен безвкусно, зато с размахом: стильная импортная мебель, большой пестрый ковер на полу и, в довершение ко всему, панели из натурального красного дерева.

Усадив Галича в одно из просторных и необыкновенно мягких кресел, Бондарук садится за стол, покрытый тяжелой тканью ядовито-зеленого цвета и, найдя в его ящиках нужную папку, говорит:

– Записывайте! Марии Заньковецкой, тридцать. Это особняк.

– С кем он живет? – интересуется Галич.

– Вдвоем с матерью. Он у нас холостяк пока еще.

– На работу он на машине ездит?

– Да. У него «жигули».

– Номер?

– Вы знаете… – виновато усмехается Елена Корнеевна, – как-то не обращала внимания. К чему он мне?

Выйдя от директора, капитан встречает в коридоре знакомую уже ему девушку-мойщицу посуды. Он делает таинственное лицо и манит ее пальцем. Когда они выходят во двор, Галич тихо спрашивает:

– У Игоря Михайловича есть машина?

– Конечно, есть! – с готовностью отвечает девушка. – «Жигули». Зеленые. Сразу после того, как вы спрашивали меня о нем, он выехал на ней со двора. Я видела через окно. Я еще удивилась…

– Номер машины вы, конечно, не знаете?

– Почему не знаю? – поводит плечом девушка. – Бэ-эн-бэ сорок два – тридцать девять. Она всегда под окном моечной стоит, вот я и запомнила…

– Почему один? – спрашивает Галича высунувшийся из «москвича» Сванадзе. – Где Потурай?

– Убежал, прохвост!

– Как убежал?

– Очень просто. Перехитрил и убежал. На машине. Не исключено, что он проезжал мимо тебя. Так что придется еще нам погоняться за этим прохиндеем.

– С чего начнем?

– С того, что ты сейчас найдешь какой-нибудь телефон и позвонишь в горотдел. Дашь ориентировку на задержание зеленых «жигулей» бэ-эн-бэ сорок два – тридцать девять. А я махну на машине прямиком к нему домой – может, успею перехватить его там. Если он, конечно, поехал домой… Жди меня в горотделе. Если не вернусь – позвоню…

Спустя пятнадцать минут «москвич» останавливается перед небольшим кирпичным домом под цинковой жестью. На грядке перед домом ковыряется сапой в земле сутулая старушка, удивительно похожая на Игоря Потурая: такая же черная и остролицая. Самого же Потурая, как того и следовало ожидать, не видно. Не видно и его машины. Зато на песке подле калитки отчетливо просматриваются свежие следы протекторов.

– Мамаша, Игорь дома? – подойдя к ограде, спрашивает на всякий случай Галич.

Старушка с трудом разгибает спину и, прикрыв глаза ладонью от солнца, шамкает:

– Нет его дома. Уехал. Только что перед тобой уехал.

– Как уехал? Куда?

– Сказал: еду на охоту. Заскочил на минуту в дом, взял ружье и укатил. Даже не поел…

– Вот те на! – огорчается Галич. – Обещал: поедем вместе. Я так спешил, а он… Хоть сказал, куда едет? Может, на озеро Песочное?

– А он не говорил, куда едет, – мотает головой старушка. – Но я так думаю, что он подался в Богушовку, на нашу родину. Он всегда ездит туда охотиться…

– Теперь куда? – спрашивает водитель втискивающегося в машину Галича.

– В горотдел. Пускаться в погоню бессмысленно: в Богушовку можно ехать аж тремя дорогами. Поди узнай, по какой укатил этот жук.

Галич и Сванадзе трясутся по ухабистой дороге на рейсовом автобусе Бережанск – Богушовка. Через четверть часа езды под палящим солнцем автобус превращается в самую настоящую душегубку.

Наконец, преодолев по разбитым и пыльным дорогам семьдесят километров, автобус останавливается на автостанции Богушовка. Еще из окна автобуса Галич замечает встречающего их старшего лейтенанта Куманько из местного уголовного розыска. Полный краснощекий Куманько в своих светлых брюках и белой льняной рубахе с короткими рукавами смахивает на работника торговли.

Поздоровавшись, Куманько приглашает гостей в поджидающую неподалеку райотделовскую машину. На что вспотевший, хоть выкручивай его, Сванадзе самым категоричным тоном заявляет:

– С меня хватит! Даже если поубегают все преступники сразу, ни в какую машину я сегодня больше не сяду. И так, пока доехали, килограммов десять потерял.

Отпустив машину, все трое направляются к райотделу пешком, благо идти к нему не больше километра по улице, сплошь усаженной старыми липами.

– Дела, значит, такие, – докладывает на ходу Куманько. – Ни Потурая, ни его машины в Богушовке никто не видел. Тем не менее за квартирами родни Потурая – там живут его дядя и две двоюродные сестры – установлено наблюдение. Полученная от вас ориентировка на Потурая и его машину передана всем участковым инспекторам района. Возможно, еще сегодня мы получим кое-какие сведения. Если, конечно, Потурай направился именно в наш район…

Узнав у дежурного по райотделу, молоденького лейтенанта, вырастившего для пущей важности грозно торчащие рыжие усы, что никаких сигналов от участковых еще не поступало, Куманько ведет гостей на поросший спорышом двор райотдела к колодцу с высоким дощатым срубом.

– Не вода, а эликсир здоровья! – похваляется Куманько, вытаскивая полное до краев ведро воды. – Не то, что у вас там тухлая из кранов. Пейте, мойтесь – сколько душе угодно. Вода очень холодная. Так что, смотрите, не простудитесь среди лета.

Вода и впрямь настолько холодная, что, когда Галич и Сванадзе пьют ее по очереди прямо из ведра, у них цепенеют зубы. Утолив жажду, оба раздеваются по пояс и, поливая друг друга, долго и с наслаждением моются. В кабинет возвращаются бодрые, веселые и посвежевшие.

– Теперь он снова хоть на край света готов ехать за Потураем! – кивнув в сторону Сванадзе, смеется Галич.

– С Потураем придется повременить. Пока что никаких донесений о нем не поступало, – объявляет Куманько. – Словом, отдыхайте пока, братцы. Посмотрите вот «Огоньки». А я должен дописать одну бумаженцию.

Куманько склоняется над столом, Сванадзе берет в руки подшивку журналов, а Галич принимается изучать висящую на стене карту Богушовского района.

– Может, партеечку в шахматы? – закончив писать, предлагает Куманько откровенно скучающему Галичу.

– Давай! – оживляется капитан.

Сванадзе откладывает в сторону «Огоньки» и подсаживается поближе, чтобы понаблюдать за игрой. Свои фигуры представитель богушовского угрозыска передвигает слишком быстро и решительно, из чего Сванадзе заключает, что играет Куманько, как и большинство провинциальных шахматистов, самоуверенно, но слабо. Исход партии для него ясен: победит Галич.

К сожалению, закончить игру мешает затрезвонивший телефон. Куманько берет трубку и слышит по-юношески надтреснутый басок:

– Докладывает участковый села Озеряны старшина Середа! В селе появился чужой человек, похожий на описанного в ориентировке. К кому приехал, выяснить пока не удалось. Зеленых «жигулей» в селе никто не видел. Разрешите задержать?

– Сами, Михаил Тимофеевич, ничего не предпринимайте – человек этот вооружен! – кричит в трубку старший лейтенант.

– Так я ведь тоже вооружен, – отзывается явно уязвленный старшина.

– Без самодеятельности, Середа! – решительно чеканит Куманько. – Ваша задача: узнать, у кого остановился приезжий, и установить за ним наблюдение. Большего от вас пока не требуется. Мы сейчас выезжаем. Остановимся во дворе сельсовета.

Галич и Сванадзе скрещивают на Куманько выжидающие взгляды.

– Придется, ребята, наш «матч века» отложить на неопределенное время, – кладя трубку, говорит старший лейтенант. – Похоже, Потурай объявился в Озерянах. Звонил тамошний участковый инспектор. Это – в пятнадцати километрах от Богушовки. В путь?

– И немедленно! – Галич уже стоит на ногах и приглаживает успевшие подсохнуть волосы. За ним поднимаются остальные. Шахматы остаются сиротливо лежать на столе…

Проехав метров пятьсот, Куманько велит водителю остановиться.

– Забегу на минуту домой, – объясняет он гостям, – посмотрю, что там делается. Жена попала в больницу, так я сейчас за старшего дома…

– Павел Павлович, – придержав Куманько за локоть, говорит Галич, – ты вот что… оставайся лучше дома. Я думаю, мы и вдвоем справимся с Потураем. Да и старшина поможет в случае чего.

– Ну что ж… раз старшие велят… – разводит руками Куманько. Он явно рад такому повороту событий.

Как и большинство сельских дорог Бережанщины, дорога из Богушовки в Озеряны грунтовая и настолько разъезженная после недавних дождей, что шоферу приходится вести машину, что называется, на черепашьей скорости. Поэтому в Озеряны Галич и Сванадзе попадают только к одиннадцати, когда на смену вечеру приходит теплая летняя ночь.

Старшина Середа, поджидавший гостей у сельсовета, оказывается молодым долговязым парнем в лихо сдвинутой набекрень новенькой милицейской фуражке. Судя по выправке и ладно сидящей на нем синей форме, участковый совсем недавно демобилизовался из армии. Держится он степенно, даже величаво.

Представившись приезжим, старшина отводит Галича и Сванадзе в сторонку – водителя, похоже, он считает излишним посвящать в подробности столь важного дела – и приступает к докладу:

– Приезжего мои люди засекли у дома Людмилы Тимощук. Оказывается, его уже не раз видели у нее…

– Кто она такая, Людмила Тимощук? – интересуется Галич.

– Продавец нашего магазина. Женщина, как бы вам сказать… легкого поведения, словом. Мужа нет – четыре года как умер. Так у нее теперь все приезжие… охотники там всякие и рыбаки ночуют. Бабе тридцать лет…

– Понятно. Дальше.

– Машины с ним нет. Где он ее оставил – неизвестно. У Тимощучки приезжий пробыл чуть больше часа. Когда начало смеркаться, подался с ружьем на озеро и исчез из поля нашего зрения – там повсюду камыши. За озером установлено наблюдение. Согласно приказу товарища Куманько мы никаких действий не предпринимали…

– И хорошо сделали, – успокаивает старшину Галич. – А теперь ведите нас к озеру.

Над селом среди россыпи перемигивающихся звезд висит золотой кружок месяца. Он освещает своим тусклым желтоватым светом пыльную сельскую дорогу, белые хаты, темнеющие за ними сады. Теплый неподвижный воздух насыщен дурманящей голову смесью запахов, из которых горожанин Галич различает разве что запахи маттиолы и липы.

Они идут по дороге между хат, затем сворачивают в узкий переулок и, миновав сады и огороды, оказываются на луговой тропинке. Останавливаются под огромной ивой, тонкие ветви которой опускаются к самой земле. Старшина тихонечко свистит, и спустя минуту перед ними появляется невысокий плотный паренек, лицо которого из-за царящей под ивой темноты невозможно разглядеть.

– Товарищ старшина! – возбужденно шепчет паренек. – Охотник нигде не появлялся. Зато на Остров зачем-то побрела Тимощучка и еще не возвращалась. Наверное, он там…

– Спасибо, Панченко, за службу! – деловито говорит участковый. – Собирай свою команду и – по домам.

– Но мы же… – хочет что-то возразить паренек.

– Дисциплина! – сурово обрывает его Середа. – Сказано: по домам, значит – по домам! Приказы не обсуждаются.

– Слушаюсь, товарищ старшина, – обиженно бурчит Панченко. – Есть по домам…

– Я так думаю, что этот человек в самом деле укрылся на Острове, – подождав, пока удалится его помощник, командир школьной добровольной дружины, говорит участковый. – Есть у нас тут посреди озера небольшой островок, поросший кустами и камышом. Очень хорошее место, чтобы скрыться от любопытных глаз. Дело в том, что местные жители стараются не бывать на Острове: про него ходит дурная слава. Будто бы там…

– Михаил Тимофеевич, – перебивает старшину Галич, – про Остров расскажете позже. А сейчас нужно решить, что нам делать дальше.

– Проберемся на Остров, там и поймаем, – предлагает Середа. – Здесь неподалеку есть мелководье. Я проведу.

– Не годится, – отрицательно мотает головой капитан. – Если Тимощук действительно все еще там, то ясно, что мужчина не спит и может нас заметить. На воде мы будем отличной для него мишенью. Мы же видеть его не будем. Да и женщина может ни за что ни про что пострадать… Нет, надо что-то другое.

– А не лучше ли нам подождать, пока эта Тимощучка вернется с Острова? – предлагает Сванадзе. – Не будут же она там всю ночь…

– В таком случае пошли, – торопит Середа. – Там поближе к озеру у мелководья есть подходящие кустики. В них и будем ждать.

Между растущими почти у самого берега кустами лежит примятая охапка сена. Сено оказывается весьма кстати: трава влажная, а стоять неизвестно сколько на ногах не особо хочется. Ждать приходится долго, около часа. За это время Середа успевает рассказать легенду об Острове, в которой фигурируют молодой рыбак и девушка-утопленница. Заодно гостям приходится выслушать еще несколько подобного рода местных историй, дошедших из седой старины.

Луна неподвижно висит над озером, проложив по темной воде ровную золотистую дорожку. Лишь изредка нарушает тишину всплеск сонной рыбы или стон какой-то ночной птицы. Но вот где-то в отдалении со стороны леса слышатся тяжелые шаги и шуршание раздвигаемых веток. Шаги все ближе и ближе. Середа, нащупав кобуру с пистолетом, высовывает из кустов голову.

– Лось, чертяка! – обернувшись, шепчет он. – Пришел на водопой.

Галич и Сванадзе тоже хотят посмотреть на редкого зверя. Силуэт лося с тяжелыми ветвистыми рогами отчетливо виден на фоне лунной дорожки. Животное опускает голову к воде и начинает шумно пить. Вдруг лось высоко вскидывает свои рога, к чему-то прислушивается и, встрепенувшись, делает резкий прыжок в кусты. Дальше лишь слышен гулкий топот ног.

– Чего это он? – недоумевает Сванадзе.

– Никак испугался кого-то, – шепчет участковый. – Вот увидите, сейчас кто-нибудь появится…

И действительно, проходит минута-другая, и со стороны Острова слышится хлюпанье воды. Хлюпанье приближается, становится все отчетливей, шуршат раздвигаемые камыши, и, словно видение из недавно услышанной страшной истории, появляется… голая женщина. Свое платье новоявленная русалка несет в руках.

– Она, Тимощучка, – хмыкает участковый. – Натешилась любовью, теперь охлаждает свою… стерва бесстыжая.

Женщина выходит на берег, не спеша надевает платье и шлепает босыми ногами к селу. Середа приподнимается с намерением задержать ее, но Галич кладет ему руку на плечо.

– Пусть идет себе с богом, а то шуму только наделает с перепугу. Теперь мы и без нее наверняка знаем, где он скрывается.

Проходит около получаса, и все трое, разувшись и сняв брюки, прячут все в кустах, а сами в трусах и рубахах входят в воду – впереди Середа, за ним Галич, замыкает шествие Сванадзе.

Вода, казавшаяся издали черной и холодной, на самом деле очень теплая и приятно освежает уставшие за сутки ноги. Дно песчаное, и ступать по нему одно удовольствие. Идут медленно, стараясь как можно меньше хлюпать водой. Метров через триста показываются смутные очертания Острова. Двигаться приходится еще медленнее. Выбравшись на берег, милиционеры останавливаются и прислушиваются. Вокруг по-прежнему тихо.

– Идите за мной, – шепчет, маня рукой, Середа. – Я догадываюсь, где он может быть.

Пройдя метров тридцать-сорок, они оказываются на маленькой поляне и видят посреди нее полуразвалившийся шалаш из камыша. Перед входом в шалаш на охапке сена спит одетый Игорь Михайлович Потурай. Рядом лежит охотничье ружье. Осторожно приблизившись, Галич поднимает ружье, передает его Сванадзе и трогает за плечо Потурая.

– Вставайте, Игорь Михайлович. Сыровато здесь – как бы не простудились.

– Кто? Что? – лепечет спросонок Потурай и тянется рукой к тому месту, где должно лежать ружье. Не нащупав его, проворно вскакивает на ноги и затравленно оглядывается. Видя троих обступивших его полуголых людей, визгливо кричит:

– Что вам надо от меня?

– Вы напрасно волнуетесь, Игорь Михайлович, – наклоняется к экспедитору высокий Галич. – Мы не разбойники и даже не хулиганы. Присмотритесь получше – двое из нас ваши знакомые. А о том, что нам от вас нужно, вы знаете не хуже нас. Иначе не ночевали бы здесь. Давайте-ка ваши ручки.

– Это вы… – узнав наконец Галича, упавшим голосом произносит беглец и, обреченно понурив голову, протягивает руки.

– Вот так-то лучше, – защелкивая наручники, замечает капитан. – Больно уж вы прыткий, оказывается. Как бы не пришлось нам еще раз искать вас где-нибудь в другом конце области.

– Ни на какие вопросы я не буду отвечать, пока вы не скажете, за что меня схватили! – в который раз твердит Потурай. Он сидит напротив Улицкого, уставившись взглядом в пол и сцепив на коленях руки.

– Всему свое время, гражданин Потурай, – усевшись поудобнее в своем большом кресле, спокойно произносит следователь. Со стороны может показаться, что весь этот разговор он затеял исключительно ради того, чтобы скоротать время в приятной беседе со столь интересной личностью, каковой является экспедитор ресторана «Золотой колос». – Мы обязательно придем к причине вашего задержания. Всему свое время. А пока вы должны отвечать на мои вопросы. У нас существует определенный порядок: следователь задает вопросы – допрашиваемый на них отвечает. Я вас вызвал на допрос – и этим все сказано.

– Дайте хоть закурить, – перестает наконец артачиться Потурай. Закурив, он несколько раз глубоко затягивается, и на какое-то время на его лицо появляется блаженное выражение. Затем глухо бубнит: – Спрашивайте.

– А может, все-таки вы сами обо всем расскажете, Игорь Михайлович? Так было бы лучше. Для вас, во всяком случае.

– Я не знаю, что вас конкретно интересует.

– Что ж, придется спрашивать, – говорит Улицкий. – И начну я издалека. Вы давно работаете в «Золотом колосе»?

– Четвертый год.

– И как, с директором ладите?

– А почему бы не ладить? Елена Корнеевна – женщина хорошая.

– Кроме своей непосредственной работы вам, наверное, приходилось выполнять и иные, не связанные с работой, поручения вашего директора? – как бы вскользь интересуется следователь.

– Приходилось, – неохотно роняет Потурай.

– Наверное, по ее просьбе вы бывали у Крячко Степана Васильевича?

– Да, я бывал у Крячко, – отвечает, хотя и не сразу, Потурай.

– Как часто и с какой целью?

– Всего несколько раз. Она присылала ему продукты.

– Когда в последний раз вы были у Крячко?

– А зачем это вам? – настораживается Потурай, но тут же сообразив, что допустил, по-видимому, оплошность, быстро поправляется: – Не знаю! Не помню… Давно!

– Ой ли? – качает головой Улицкий. – А вы попробуйте все-таки вспомнить.

– Давно, – упорствует Потурай. – Месяц, может, два назад.

– Что-то с памятью у вас неважно, гражданин хороший. Придется мне освежить ее вам… У Крячко вы были не далее, как в позапрошлую субботу. Могу также напомнить, коль у вас так плохо с памятью, что вы приносили в тот вечер Крячко. Вы приносили ему красную икру, голландский сыр, апельсины и две бутылки французского коньяка «Наполеон». Я ничего не пропустил?

Потурай нервно тушит в пепельнице окурок, опускает голову и угрюмо молчит.

– Понятно! – деловито замечает следователь. – Вы не хотите отвечать. Что ж, это ваше право. Но имейте в виду – этим самым вы только вредите себе. Я ведь предупреждал вас, что добровольное признание учитывается судом… Итак, откуда нам известно, что в тот вечер вы были у Крячко? Во-первых, вас видела соседка Крячко. Она встречала вас там и раньше, запомнила и, если потребуется, опознает. Во-вторых, на бутылках и посуде, которые находились там, на столе, вы оставили отпечатки своих пальцев. У нас имеется заключение экспертизы, что это именно ваши пальцы.

– А откуда вам известно, какие у меня отпечатки пальцев? – решив, что ему удалось уличить следователя во лжи, напористо спрашивает сразу оживший Потурай. – Насколько я помню, с милицией мне еще не приходилось иметь дело.

– По чистой случайности, – не моргнув глазом, отвечает Улицкий, – к нам попала бутылка коньяка «Наполеон», которую позавчера вечером вы продали за сто рублей одному не в меру щедрому грузину.

Потурай презрительно кривит рот и отпускает в адрес «не в меру щедрого грузина» парочку нелестных эпитетов.

– Напрасно вы так! – сдерживая усмешку, отзывается следователь. – У него это не хобби, а работа такая. А парень он, между прочим, очень даже хороший.

– В гробу таким «хорошим парням» место! – глухо бормочет Потурай. Напоминание о покупателе коньяка еще больше подпортило и без того препаршивое настроение экспедитора.

– А еще, – продолжает Улицкий, – на столе у Крячко осталось три окурка. Надо думать, ваши окурки, Игорь Михайлович. Это тоже немаловажная улика. По засохшей на окурках слюне можно в два счета определить группу крови курильщика. Что мы и сделаем, разумеется. Кроме того, у нас есть еще один ваш окурок. Да, да! Вот этот! – показывает на пепельницу следователь. – Вы имеете хоть отдаленное понятие о криминалистике?

– Приходилось слышать, – угрюмо гундосит Потурай.

– Значит, излишне рассказывать вам, какими мы располагаем возможностями, чтобы уличить вас во лжи, – произносит с расстановкой Улицкий. – Так что дальше рассказывайте лучше сами.

– Ну, был я у этого Крячко… Был! – переходит на высокие ноты Потурай. – Елена Конеевна попросила отнести продукты…

– Значит, были. Так и запишем, – говорит Улицкий и после короткой паузы продолжает: – Одного не возьму в толк: зачем вам понадобилось скрывать такой… благородный, можно сказать, поступок? Неужто страдаете скромностью? Впрочем, мы еще вернемся к этому… И что же вы делали у Крячко?

– Как что? – пожимает плечами Потурай. – Принес продукты и ушел. Только и всего.

– Странно, – хмурится следователь. – Вы принесли продукты и сразу ушли, а отпечатки ваших пальцев каким-то чудом оказались на бутылках, стаканах, тарелке и вилке…

– Ну, выпили вместе! А что тут такого? Угостил человек…

– Выпили вместе, и?..

– Что «и»? – настороженно косится на следователя Потурай. – А больше ничего. Крячко спать завалился, а я домой ушел.

– А перед тем, как уйти, что сделали?

– Ничего. Ушел и все.

– Кто же в таком случае удушил Крячко?

– Что, что? – ошалело таращит глаза Потурай. – Что вы хотите этим сказать? Я удушил Крячко?! А вы ничего больше не придумали? Как вы смеете!..

– Зря вы, Игорь Михайлович, кипятитесь, – прерывает экспедитора Улицкий. – Вы только что с таким же жаром доказывали мне, что не были в субботу у Крячко и не выпивали с ним.

– Приходил! И выпивал! Но чтобы душить… Да на кой он мне сдался, чтобы я душил его? Что мне – жизнь надоела? Если решили сделать из меня козла отпущения, то так и скажите… Что-что, а это вы можете! Как будто я не знаю, от чего он окочурился. От перепоя! Вот от чего! Только силой я в рот ему не лил! Он и сам не дурак был выпить. И нечего шить мне дело! Я знаю, куда обратиться…

– Вы напрасно пытаетесь давить мне на психику, Игорь Михайлович, – рассудительно произносит Улицкий. – Давайте говорить спокойно. Крячко действительно удушен. На сей счет имеется заключение судебно-медицинской экспертизы. Все улики, как видите, против вас. Тем более что вы шантажировали меня и капитана Галича. Ведь это вы организовали ему встречу в «Каштане» с деловодом Крячко Соломко Марьяной Романовной? Быстро отвечайте!

– Я… Мы… – избегая взгляда следователя, неспокойно ерзает на стуле Потурай.

– Не слышу ответа.

– Я никакой встречи не организовывал! И никому не звонил!

– Разве я сказал, что вы кому-то звонили? Игорь Михайлович! – удрученно качает головой следователь. – Ведь врете же вы. Вас без особого труда опознает официант из «Каштана», который принимал у вас заказ на столик для капитана и Соломко. Тем более, если мы попросим вас надеть черные очки.

– Ну, я… Я устроил эту встречу в ресторане. И звонил я…

– Зачем? Ведь, если верить вам, Крячко умер от перепоя, и вам, следовательно, нечего было опасаться.

– Не знаю. Меня попросили.

– Елена Корнеевна?

– Она самая.

– И на капитана Галича вы наехали своим «жигулем» по ее просьбе? – не давая Потураю опомниться, быстро спрашивает следователь.

– Да. Было дело…

– Кстати. Почему вы убежали от него чуть ли не на край света? Вы же не могли знать, зачем он пришел к вам.

– Испугался… За этот самый наезд. Мне почему-то показалось, что он узнал меня.

– Записку соседу Крячко Юрию Марченко тоже вы передавали?

– Я.

– Зачем? С какой целью?

– Не знаю. Елена Корнеевна сказала: найди и передай. Остальное не твоего ума дело.

– Почему, уходя от Крячко, вы не заперли дверь?

– Елена Корнеевна велела не запирать, – неохотно выдавливает Потурай.

– Удивляюсь я вам, Игорь Михайлович: грамотный и вроде умный человек, и вдруг такая безотказная послушность. Отчего бы это? – интересуется Улицкий, хотя и так догадывается, каким будет ответ.

– Все деньги… – отрешенно роняет Потурай. – Она мне хорошо платила… А деньги, сами знаете, всегда нужны. Да и место было хорошее, не хотелось терять…

– Так, может, ради денег вы и Крячко задушили? А, Игорь Михайлович?

– Сколько вам говорить: не душил я никого! – глухо произносит Потурай. – Я не дошел еще до того, чтобы ради денег душить людей.

– Следовательно, Крячко задушила его бывшая жена. Так вас следует понимать?

– Я такого не говорил! – переходит на тон выше экспедитор. – Знаю только одно: я Крячко не душил! А остальное…

– Ну, хорошо, хорошо! – досадливо морщится следователь. – Остальное мы выясним. Наш разговор мы продолжим в другой раз. А пока можете отдыхать.

– Хорошенький отдых… – хмыкает экспедитор.

– Какой заслужили, – разводит руками Улицкий.

Едва переступив порог кабинета следователя прокуратуры, Елена Корнеевна бросает на Улицкого цепкий оценивающий взгляд, как бы прикидывая, с кем ей предстоит иметь дело. Заурядная внешность Улицкого, по-видимому, не производит на арестованную заметного впечатления, поскольку выражение ее лица остается надменным и холодным.

– Это арест? – с вызовом спрашивает Бондарук. Похоже, она сразу решила дать понять, что он всего лишь следователь, а она – директор ресторана, и эту существенную разницу в их социальном положении ему придется принимать во внимание.

Элегантный темно-коричневый костюм и желтая кофточка красиво оттеняют миловидное лицо Бондарук, а высокая замысловатая прическа придает ей несколько величавый вид. И лишь слишком яркая губная помада портит общее впечатление.

– Да, это арест, Елена Корнеевна. Вы позволите называть вас так? – мягко и подчеркнуто спокойно говорит Улицкий. В обращении с женщинами, даже если это заведомая преступница, следователь прокуратуры неизменно корректен и вежлив.

– А вы подумали о последствиях ваших действий? – пропустив мимо ушей вопрос следователя, в свою очередь, спрашивает Бондарук. Таким тоном может спрашивать лишь человек, уверенный в своей правоте или безнаказанности

– Мне почему-то кажется, что это вам надо думать о последствиях, Елена Корнеевна, – деликатно возражает Улицкий.

– И очень ошибаетесь! – твердо заявляет Бондарук и, склонив голову набок, заносчиво смотрит на следователя. – Вы хоть знаете, какие люди посещают мой ресторан?

– Догадываюсь.

– А вы догадываетесь, что будет, если они узнают, что я здесь? – продолжает Бондарук и, не дожидаясь ответа, сухо спрашивает: – Так что вам от меня надо?

– Вы все-таки присядьте, пожалуйста, Елена Корнеевна, – приглашает следователь. – Разговаривать стоя не совсем с руки, а беседа наша может затянуться.

– Не думаю, – небрежно роняет Бондарук. Однако садится. И даже усаживается поудобнее, будто находится в своем, личном кабинете, и не Улицкий, а она собирается допрашивать его.

– Теперь можно и поговорить, – начинает следователь и по привычке тянет руку к пачке с сигаретами, но вспомнив, кто перед ним сидит, прячет ее в ящик стола. – И начнем мы наш разговор вот с чего… Как часто вы посылали Потурая Игоря Михайловича с продуктами к своему бывшему мужу Крячко Степану Васильевичу?

– Иногда, – уклончиво отвечает Бондарук.

– Постарайтесь припомнить, когда вы посылали его в последний раз.

– Если мне не изменяет память, то это было… вечером в позапрошлую субботу, – почти не задумываясь, говорит Бондарук.

– А если мне не изменяет память, – как бы мимоходом замечает Улицкий, – то именно в тот вечер в своей собственной постели был задушен Степан Васильевич. Вы не находите в этом совпадении никакой связи?

– Связи?.. Какой связи?.. – часто хлопает глазами директор ресторана и, вдруг вся напрягшись, оторопело бормочет: – Вы хотите сказать, что… Степана Васильевича задушил… Потурай? Неужели… Нет, не может этого быть! А впрочем… – она растерянно смотрит на следователя, словно ожидая от него подтверждения своей страшной догадки. – Так это правда? Не могу поверить… Так вот почему я здесь!

«А этой женщине в самообладании не откажешь! Ишь, как повернула!» – не без уважения думает Улицкий. Вслух же замечает:

– Я ничего определенного еще не сказал, Елена Корнеевна. Вы несколько торопите события. Тут вот какое дело… Только что на допросе арестованный Потурай утверждал – и это зафиксировано в протоколе допроса, – что он лишь напоил Крячко и уложил его пьяного спать, а, уходя, оставил незапертой дверь. И сделал он это по вашей просьбе. Получается, что задушили Крячко вы, Елена Корнеевна!

– Не поняла-а!.. – пытаясь казаться властной, громко выкрикивает Бондарук. Впрочем, ей это удается мало: вместо грозного окрика из горла директора ресторана вырывается обычный бабий визг.

– А тут и понимать нечего, – с готовностью поясняет следователь. – Кому хочется брать на себя чужие грехи? Тем более такие, за которые и к стенке могут поставить…

– Это ложь! Гнусная клевета! – задыхаясь от возмущения, срывается на крик Бондарук. – Подонок! Как он мог? И это после всего того, что я сделала для этого ничтожества…

Негодование директора ресторана самое неподдельное, однако на Улицкого оно не производит должного впечатления. За время работы в прокуратуре – а это без малого двадцать лет – Александру Сергеевичу приходилось видеть сцены похлеще этой и исполнителей намного талантливей.

– А я вот склонен считать, что это не клевета, – рассудительно говорит Улицкий. – Лично я нахожу в показаниях Потурая большую долю правды. Немотивированных убийств, как правило, не бывает. Каждое убийство, кроме неумышленного, разумеется, всегда имеет причину. А была ли она у Потурая?

– А может, они поссорились во время пьянки? – торопится с ответом Бондарук. – Вы что же, думаете, что Потурай возьмет вот так и расскажет вам всю правду? Как бы не так!

– Так не бывает, Елена Корнеевна. Когда пьяные ссорятся и дело доходит до драки, то они сразу же, под горячую, как говорится, руку, начинают выяснять отношения, а не укладывают заботливо своего обидчика спать, а потом душат его подушкой.

– А пропавшие золотые вещи? Вы не допускаете, что ради этих побрякушек Потурай вполне мог пойти на убийство? – не сдается Бондарук.

– Тоже не вяжется… Посудите сами: зачем Потураю душить Крячко, если тот уснул мертвецким сном? Не проще ли спокойно забрать вещи и также спокойно уйти? Так ведь?

Бондарук молчит и лишь нервно похрустывает суставами пальцев. От ее величавого вида не осталось и следа. Неожиданно резким хриплым голосом она заявляет:

– Я требую прокурора! Я хочу видеть прокурора!

– Он перед вами, – как можно спокойнее говорит следователь. – Надеюсь, вы успели прочитать табличку на двери этого кабинета?

– Тогда я требую, чтобы мне дали возможность позвонить моему начальству.

– Арестованным звонить по телефону не разрешается.

– Мне надо позвонить мужу! – не унимается Бондарук. – Могу я в конце концов поговорить с мужем?

– Это ни к чему – скоро у вас будет возможность увидеться с мужем, на очной ставке.

– В таком случае, – визжит с перекошенным от злобы лицом Бондарук, – я отказываюсь отвечать на ваши вопросы! И вообще… не желаю больше с вами разговаривать! Или выпускайте меня отсюда, или отправляйте в эту… в камеру. Или как она у вас там называется?

– У нас это помещение называется следственным изолятором, – охотно поясняет Улицкий и, помолчав, продолжает: – Отказаться отвечать на вопросы следователя – ваше законное право. И в камеру вас отправят непременно. Но прежде, чем мы это сделаем, мне бы хотелось, с вашего позволения, сказать вам несколько слов. Зря вы, Елена Корнеевна, не сознались во всем сразу и чистосердечно. Ведь вам, как никому другому, хорошо известно, кто и с чьей помощью задушил Крячко… Расстрелять вас, конечно, не расстреляют, но судить, как соучастницу убийства, будут обязательно, и получите вы свое сполна. И не помогут вам ваши высокие покровители, на которых вы так уповаете. Когда они узнают, что вы причастны к убийству, они тут же сделают вид, что впервые слышат о вас. Для людей, которые посещают ваш ресторан, карьера и личное благо превыше всего. И зря вы пугали меня ими, Елена Корнеевна. Это не та публика, поступками которой движут благородные порывы. К тому же мне нечего бояться: совесть у меня чиста. А вот вы и вам подобные боитесь, потому что постоянно чувствуете за собой грехи и знаете, что рано или поздно за них придется отвечать. Вот так-то, Елена Корнеевна!

Не доезжая до проходной винзавода, синий милицейский «уазик» сворачивает на обочину и останавливается. Почти одновременно, обогнав его и подкатив поближе к проходной, тормозит такси. Водитель, молодой парень в клетчатой рубахе и синей форменной фуражке, неторопливо вылезает из машины и направляется в проходную.

– Парень! – окликает таксиста Галич, выбираясь из «уазика». – Ты не по заказу, случаем?

– По заказу, – приостанавливается тот. – А в чем дело?

– Кто вызывал? Директор?

– Директор…

– Ты извини, друг, – виновато говорит Галич, – но придется тебе возвращаться без пассажира. Директора повезем мы. Правда, нас он не вызывал, но так получилось…

– Получилось-то получилось… – недовольно ворчит водитель такси. – Только мне от этого не легче. Кто мне заплатит за вызов?

– Ладно, ладно, – говорит миролюбиво высунувшийся из «уазика» Сванадзе. – Не обеднеешь. И таксопарк твой не разорится.

Недовольно посапывая, таксист возвращается назад, разворачивает машину и, обдав Галича и Сванадзе облаком едкого дыма, укатывает восвояси.

Еще издали Галич замечает, что вместо сони-старичка на проходной бодрствует дородная женщина с суровым выражением на мясистом лице. Она встает со своего места и, преградив милиционерам дорогу, строго вопрошает:

– Вы куда?

Вместо ответа Галич протягивает ей свое удостоверение. Женщина придирчиво рассматривает его – читать она, похоже, не умеет – и снова задает вопрос, но уже тверже и требовательнее:

– К кому вам надо?

– К директору.

– Без его разрешения я не могу пустить вас на территорию завода. Он приказал мне предупреждать его, если кто-нибудь посторонний попытается пройти на завод! – самым решительным тоном заявляет вахтерша и направляется к столику, где стоит телефон.

– Не торопитесь! – не менее решительно останавливает ее Галич. – Вы никому не будете звонить. Я запрещаю вам это делать. Тимур Ревазович, – обращается он к Сванадзе. – Останешься здесь, будешь смотреть, чтобы никто не подходил к телефону.

Пока опешившая вахтерша приходит в себя и подбирает подходящие случаю слова, капитан уже шагает по двору винзавода и потому не может слышать ее гневный монолог, обрушившийся на голову несчастного Сванадзе.

В полутемном конторском коридоре Галич несколько секунд стоит, прислушиваясь около двери с табличкой «ДИРЕКТОР», затем без стука резко распахивает ее. У раскрытого сейфа стоит директор завода Бондарук Алексей Дмитриевич и, держа в одной руке вместительный портфель, другой торопливо перекладывает в него из сейфа увесистые пачки денег. И хотя в кабинете вовсе не жарко и к тому же на подоконнике крутится вентилятор, лицо у директора красное, а лоб и нос блестят от обильно выступившего пота.

– Алексей Дмитриевич! – окликает увлекшегося Бондарчука Галич. – Можете не торопиться: эти деньги вам больше не понадобятся.

– Да, да… Не понадобятся… Конечно…

Его правая рука, которой он доставал из сейфа деньги, замирает в воздухе. А далее происходит непредвиденное: рука стремительно скользит в боковой карман пиджака, и Галич и глазом не успевает моргнуть, как черный зрачок пистолета смотрит прямо ему в грудь.

«Вот так директор винзавода! – мелькает в голове опешившего на какое-то мгновение Галича. – Кто бы мог подумать…»

– Руки вверх и не двигаться! – цедит сквозь зубы Бондарук. – Одно лишнее движение – и я продырявлю тебя, щенок, насквозь! А сейчас мы выйдем отсюда вместе и ты…

– Ой, сердце! – вскрикивает вдруг Галич и, схватившись за грудь руками, с перекошенным от внезапной боли лицом медленно оседает на пол. – Скорую…

Бондарук озадаченно смотрит на падающего оперативника, но руку с пистолетом не опускает. В любую секунду он готов нажать на курок. Но… Галич, падая, хватается за края ковровой дорожки, на которой стоит директор, с силой дергает ее на себя, и тот, резко взмахнув руками, грохается на пол. Гремит выстрел, и из потолка брызжут во все стороны осколки штукатурки. А уже в следующую секунду Галич пытается вывернуть директору руку с пистолетом. Но это, оказывается, не так просто сделать: сила у Бондарука медвежья. Ему даже удается выстрелить еще раз. На сей раз пуля попадает в оконное стекло, которое со звоном разлетается вдребезги.

На выстрелы прибегает Сванадзе. Пистолет перекочевывает в его руки, а на запястьях Бондарука защелкиваются наручники.

Целый день припекало солнце, было безветренно и душно. И только к вечеру, когда небо затянулось белесыми тучками и подул свежий ветерок, жара заметно спала.

Спешить особо некуда и, наслаждаясь долгожданной прохладой, Галич неторопливо шагает по городу, читает афиши, останавливается у витрин, заходит в магазины.

В «Гастрономе» он, хотя органически не переносит какой бы то ни было толчеи, встает в очередь за тортами. В цветочном киоске покупает три пышных пиона. Тут же, у киоска, лицом к лицу сталкивается с Верой Марченко.

– Как поживаете, Вера Владимировна?

– А-а, это вы! – узнает Галича Марченко. – Здравствуйте! Вы знаете, взялся мой благоверный за ум. Ой! – спохватившись, сплевывает через плечо. – Как бы не сглазить! После того, как выпустили его из милиции, совсем другим человеком стал. На работу устроился. Да! На картонно-рубероидном работает. Говорит, неплохо будет получать. Главное – пить перестал. В рот больше не возьму, сказал. Из дому не убегает, от старых дружков прячется. Вчера заявился один, так мой, как увидел его из окна – бегом в ванную, а мне говорит: скажи ему, что меня нет дома, и не скоро буду. Что на него так повлияло, ума не приложу. А я-то думала: пропащий человек.

– Нужно всегда надеяться на лучшее, Вера Владимировна, – замечает Галич. – Иначе что это за жизнь будет? Да, кстати! Через недельку я зайду к вам. Надо повидаться с Юрием Петровичем. Забыли протокол допроса подписать, – сочиняет капитан. – Простая формальность. Так что, вы не очень удивляйтесь моему приходу.

Галич прощается с Марченко и не спеша идет дальше. Несколько раз его лицо трогает едва заметная улыбка.

А вот и знакомый трехэтажный дом… Галич нажимает кнопку звонка. Слышатся шлепающие шаги, щелкает замок, приоткрывается дверь, и на Галича устремляют вопросительный взгляд два больших глаза маленького существа в длинной, чуть ли не до пят, блузке, по всей видимости, маминой, и в огромных, тоже наверняка маминых, босоножках.

– Лена, кто к нам пришел? – доносится из кухни.

– А ты угадай – кто!

– Но я не гадалка, чтобы угадывать.

– К нам пришел дядя Саша! – торжественно объявляет девочка и, заглядывая в лицо гостя, спрашивает: – Правда, дядя Саша?

– Конечно, правда! – стараясь казаться беспечным, бодро басит капитан.

Из кухни появляется Марьяна Романовна. Ее руки перепачканы мукой. На ней голубенькое, порядком застиранное платьице, ситцевый в красный горошек передник и такая же косынка. В своем неприхотливом наряде она кажется Галичу еще привлекательнее, чем тогда, в ресторане.

– Ой, здравствуйте! – смущается она. – А мы тут с Леной пельмени затеяли…

– Значит, я пришел в самый раз! Нюх сыщика и в этот раз не подвел меня, – усмехается Галич, протягивая ей цветы.

Соломко бережно берет цветы и, не скрывая радости, подносит их к лицу, улыбается.

– А это тебе! – говорит Галич, доставая из кармана шоколадку и протягивая ее Лене.

– Что надо сказать? – строго напоминает мама.

– Сама знаю! – с досадой в голосе отвечает девочка. – Я только-только собиралась сказать, а ты перебила… Спасибо, дядя Саша!

– А это – нам всем! – торжественно объявляет Галич, поставив коробку с тортом на стол.

– Замечательно! – радуется Марьяна Романовна. – Сегодня у нас богатый ужин: пельмени и чай с тортом. Проходите пока в комнату. Мне осталось совсем мало, скоро управлюсь.

Только тут она замечает на дочке свою блузку и, подавив добродушную улыбку, строго говорит:

– Это что еще за новости! Сейчас же сними! Ишь, чего надумала.

Обиженно надув губки, девочка неохотно идет в комнату. Галич следует за ней.

– Придется снять, – вздыхает Лена. Сняв блузку, доверительно продолжает: – Вы, дядя Саша, не подумайте… Моя мама хорошая. Она только так… для виду… притворяется строгой, – и, понизив голос, добавляет: – Она хочет сделать из меня хорошего человека…

Так – длинной требовательной трелью – звонит только отец – Иван Семенович Галич, полковник милиции в отставке, а ныне председатель садоводческого кооператива «Радужный». Галина Федоровна спешит открыть дверь.

– Никак волк в лесу окочурился! – радостно щебечет она. – Уже и не вспомню, когда мои мужики вовремя домой приходили!

– Неужто и Санька дома?

– Полчаса, как пришел. Переодевайся – и к столу.

Через минуту-другую, переодевшись в синий спортивный костюм, Иван Семенович заходит на кухню, где его уже поджидают жена и сын.

После ужина все трое перебираются в большую комнату, которая служит одновременно и гостиной и спальней родителей. Хозяйка усаживается в кресле со своей вышивкой – она большая мастерица в этом деле. Отец с сыном расставляют на столе шахматы. Если бы не седина в шевелюре Галича-старшего и большее количество морщинок на лице, можно было бы подумать, что сошлись братья-близнецы. Галина Федоровна украдкой любуется на своих «мужиков» – случаи, когда вся семья собирается вместе, можно на пальцах сосчитать.

– А у меня две новости, – нарушает молчание Иван Семенович после того, как на доске происходит размен пешек.

– Целых две новости, а он до сих пор молчит! – укоризненно качает головой Галина Федоровна. – Выкладывай поскорее.

– Первая – приятная, – подняв в руке коня и думая, куда его поставить, тянет с ответом Галич-старший и, лишь сделав ход, продолжает как бы между прочим: – Хорошо известный тебе сыщик Галич Александр Иванович представлен начальством к очередному званию. Можешь поздравить!

– Откуда ты знаешь? – удивляется сын.

– Не имей сто рублей… Твой начальник порадовал старика.

– Рано еще поздравлять, – смеется Александр. – Представление еще не присвоение – могут и передумать.

– Пусть попробуют! – с деланой суровостью говорит Галина Федоровна. – Должен же ты когда-нибудь перегнать отца.

– Догонит и перегонит! – усмехается Иван Семенович. – У него вся жизнь впереди.

– «Вся жизнь впереди – надейся и жди», – напевает Галич-младший, переставляя ферзя.

– А какая же вторая новость? – настороженно спрашивает Галина Федоровна.

– Вторая не очень приятная… – Галич-старший бесцельно вертит в руке выигранную пешку, как бы раздумывая, стоит ли продолжать. – В общем, давняя история. Вернее, ее конец. – Обращаясь к сыну, он неожиданно спрашивает: – А знаешь ли ты, Санька, что мне предстоит быть свидетелем по делу твоего «приятеля», бывшего директора винзавода Бондарука?

– То есть как… свидетелем? – удивленно смотрит на отца Александр. – Ты-то какое имеешь к нему отношение?

– Оказывается, самое непосредственное, – начинает Иван Семенович. Спохватившись, что его рассказ может доставить волнение жене, продолжает без особого желания: – Этот Бондарук, как оказалось, вовсе не Бондарук. Его настоящая фамилия – Гнедой. Гнедой Ананий Адамович. А его кличка Лютый. И был этот Лютый руководителем службы безопасности крупной боевки, действовавшей на Станиславщине. Горейко говорит, что дело Бондарука передано в Ивано-Франковский областной комитет госбезопасности.

– Надо же! – качает головой Александр. – Кто бы мог подумать, что под личиной преуспевающего директора скрывается такая птица?

– И все-таки – при чем тут ты? – предчувствуя недоброе, вызванное упоминанием о Станиславщине и бандеровцах, тихо спрашивает Галина Федоровна.

– А при том, что вот этот гостинец, – Галич-старший осторожно похлопывает себя по левой стороне груди, – мне любезно преподнес вот этот самый Гнедой-Лютый-Бондарук, будь он неладен.

Галина Федоровна вздрагивает и заметно бледнеет.

С той навсегда врезавшейся в память поры прошло уже почти сорок лет, но она до сих пор видит мертвенно-бледное лицо мужа, неподвижно лежащего на белой больничной койке. Когда ее впервые пустили к нему в палату, он, с трудом узнав жену, не смог даже улыбнуться – не было сил. Пуля стрелявшего из-за куста бандеровца попала ему в грудь и, едва не задев сердце, застряла в лопатке. Два месяца боролись врачи за жизнь лейтенанта Галича.

– Ты это серьезно, отец? – не может поверить сын. – Неужто возможно такое совпадение? Подобное разве что в книгах встречается…

– Выходит, возможно, – усмехается Иван Семенович. – Но я не все еще рассказал… Крячко, которого лишил жизни Бондарук, тоже не Крячко, а Сулима Петр Николаевич по кличке Филин – проводник, то есть командир, той же боевки и некогда лучший друг Гнедого.

Иван Семенович рассеянно смотрит на шахматную доску, а в его памяти всплывает совсем иная картина.

…Он, двадцатипятилетний лейтенант милиции, во главе группы автоматчиков идет по лесу, тщательно осматривая кусты, дупла деревьев, сломанные ветки, следы на траве. От местных крестьян поступили сведения, что где-то в этой части Сокирнянского леса у бандеровцев имеется схрон. Его необходимо было найти и уничтожить. Обитателей по возможности арестовать.

Внезапно один из милиционеров предостерегающе поднимает руку. Тотчас его сигнал передается по цепи.

– Товарищ лейтенант! – шепотом докладывает милиционер подошедшему Галичу. – Посмотрите вон туда. Похоже, там тропинка.

Парень прав: в траве действительно виднеется едва заметная тропинка, которая пропадает под опустившейся к самой земле раскидистой веткой огромного, в три обхвата дуба. Галич подходит к ветке, осторожно приподнимает ее от земли, тщательно обследует росшую под ней траву. Его старания не пропадают даром – похоже, здесь недавно копали, земля еще не успела засохнуть.

Лейтенант дает знак своим людям окружить дуб и залечь. Сам же вынимает из ножен финский нож и отрезает ветку. Оттащив ее в сторону и взяв у стоящего неподалеку автоматчика саперную лопатку, начинает бесшумно снимать дерн. Вскоре показывается доска.

– Так и есть – схрон! – одними губами шепчет милиционер и еще крепче сжимает автомат.

Проходит добрых полчаса, прежде чем снят весь дерн и очищена от земли грубо сколоченная из толстых дубовых досок крышка люка. Лейтенант пробует поднять ее, но не тут-то было – крышка, вероятнее всего, укреплена изнутри. Тогда лейтенант достает из сумки брусок тола с бикфордовым шнуром, кладет его на крышку люка и поджигает шнур. Как только он укрывается за стволом дуба, гремит взрыв и на месте люка появляется зияющая дыра.

Галич высовывается из-за укрытия и кричит:

– Предлагаю всем сдаться! Наверх вылезать по одному, без оружия! На раздумье даю одну минуту!

После нескольких секунд напряженной тишины в схроне слышится возня, затем, будто из колодца, доносится чей-то хриплый простуженный голос:

– Не стреляйте! Мы сдаемся…

Из люка показывается голова в серой мятой фуражке. И в тот же миг раздается новый взрыв, намного мощнее первого. Вылетает, нудно провизжав, гранатный осколок. Кружась, медленно падают срезанные листья дуба. Показавшаяся было голова в кепке мгновенно исчезает в люке. И снова наступает тишина.

Лейтенант заглядывает внутрь. В лицо пышет горячий дым, смешанный с пылью. Когда дым рассеивается, Галич с двумя милиционерами спускаются по лестнице в полуобвалившийся схрон. Там – присыпанные землей окровавленные трупы пятерых мужчин. Один из них совсем еще юный мальчишка. Его голубые, широко открытые глаза неподвижно устремлены в отверстие люка. Такое впечатление, что мальчишка хочет в последний раз насмотреться на видневшийся в люке клочок синего неба.

– Ну и зверюги! – говорит один из милиционеров. – Мальчонку и того не пожалели…

Тела мертвых бандеровцев милиционеры поднимают наверх и складывают рядком неподалеку от люка. Неожиданно один из них, пожилой мужчина с окровавленной шеей, издает протяжный стон и шевелит рукой. Над ним склоняется лейтенант и несколько раз брызгает ему в лицо водой из фляги. Бандеровец открывает глаза и затуманенным взором обводит обступивших его людей. Прерывисто дыша, хрипит:

– Мы хотели сдаться… Бежать все равно некуда… Но эти живодеры… Филин и Лютый… выскочили за дверь… и оттуда бросили в нас связку гранат… Они ушли через запасной ход…

– В какой стороне выход?

– Там… недалеко… – ослабевшей рукой раненый показывает в сторону севера. – Там будет ложбина… а в ней ручей… Там выход… Воды…

– Сидоренко и Блинников, – приказывает лейтенант, – остаетесь здесь! Дадите раненому пить и перевяжете. Остальные за мной! Растягиваемся в цепь и прочесываем лес в северном направлении. При встрече с бандитами стрелять без предупреждения. Желательно по ногам. Все! Пошли!

Бандеровцы словно сквозь землю провалились. Когда лейтенант выбежал на небольшую лужайку, покрытую ровным ковром густой травы, спина у него порядком мокрая, да и в сапогах уже хлюпает. Наконец он и замечает в траве свежие следы. Галич останавливается, чтобы получше рассмотреть следы и определить их направление. В это мгновение из-под куста бузины сверкает пучок бледного на солнечном свету пламени, сухо трещит выстрел, и лейтенант ощущает, как что-то острое и обжигающее вонзается ему в грудь. Уже падая и теряя сознание, он успевает заметить, как из-под куста поднимается человек и, низко пригибаясь к земле, бежит к ближайшим зарослям малины. Лейтенант теряет сознание…

– Ты никогда не рассказывал об этом, отец.

– Не было повода, – неловко усмехается Иван Семенович. – Когда вышел из госпиталя, узнал, что бежавшие из схрона матерые бандиты, Сулима и Гнедой, убили в лесу возле станции Новоселки двух демобилизованных солдат. Их трупы оттащили в заросли и прикидали хворостом, переоделись в снятую с убитых солдатскую одежду, забрали документы и были таковы. И только вот теперь благодаря вам…

– Но зачем понадобилось этому… Лютому лишать жизни Филина? – не может взять в толк Галич-младший. – Неужели и вправду из-за жены?

– Жена тут ни при чем. Была другая причина, поважнее. Дело в том, что Филин спился и стал опасен для Лютого: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. К тому же он имел неосторожность шантажировать Лютого и свою бывшую жену, требуя от них денег и выпивки, причем непременно дорогой выпивки. Он угрожал им разоблачением – и не только темного прошлого своего «друга», но и махинаций, которыми занимались супруги. Тем ничего не оставалось, как навсегда закрыть Филину рот. Кстати, Елена Бондарук ничего не знала о прошлом своих мужей. На преступление она пошла исключительно из-за боязни быть уличенной в темных делишках.

– Но ведь выдай Филин Лютого, он и себя тем самым выдал бы, – недоумевает Александр.

– Вероятно, он рассчитывал, что до этого дело не дойдет. Не исключено, впрочем, что ему уже было все равно, как кончать…

Тягостное молчание надолго повисает в комнате. Наконец его нарушает Галич-младший.

– А у меня тоже есть новость, – говорит он и пристально смотрит на Галину Федоровну. – Я женюсь.

– Саня, это – правда? – почему-то шепотом спрашивает Галина Федоровна. – Ты не разыгрываешь нас? Кто она?

– Вы ее не знаете. Она работает деловодом в той самой заготконторе, которой заведовал покойный Крячко. То есть… Филин. Ей двадцать пять лет. Зовут Марьяной.

– Какое красивое имя! – радуется Галина Федоровна.

– И у нее… есть маленькая дочка.

– Саня! – спохватывается мать, но тут же замолкает и лишь вопросительно смотрит на сына.

– Мама, ты только не подумай, что она… ну… – сбивчиво говорит Александр. – Ее муж три года тому назад погиб на границе. Он был офицером-пограничником. После этого она перебралась в Бережанск. Поменялась квартирой.

– А я ничего и не думаю! – спешит загладить возникшую неловкость Галина Федоровна. – Раз тебе нравится – женись! И поскорее. Правда, отец?

Луцк, 1991 г.

Название книги

Следы ведут в прошлое

Головня Иван

Часть вторая

Следы ведут в прошлое