Выходя на улицу, мистер Стоун и Тайми опять прошли мимо высокого бледнолицего паренька. Он уже выбросил самодельную папиросу, решив, что в ней недостаточно селитры и она плохо тянет, и снова курил такую, какая больше годилась для его легких. Он кинул на проходивших все тот же нагловатый мутный взгляд.

Мистер Стоун, не сознавая, по-видимому, куда идет, шагал, вперив взор в пространство. Время от времени голова у него дергалась, словно то качался на ветру засохший цветок.

Тайми, испугавшись, взяла старика под руку. Прикосновение мягкой девичьей руки вернуло мистеру Стоуну дар речи.

- В тех местах... - начал он, - на тех улицах... Я не увижу, как цветет алоэ, я не увижу живого умиротворения... "Как собаки, рычащие каждая над своей костью, жили тогда люди..."

И он снова умолк.

Тайми искоса поглядывала на деда и еще теснее прижималась к нему, будто стараясь теплом своего тела вернуть старика к будням жизни.

"Боже мой, хоть бы говорил он так, чтобы его можно было понять, - думала она, волнуясь. - И хоть бы не смотрел таким страшным, невидящим взглядом".

В ответ на мысли внучки мистер Стоун проговорил:

- Мне было видение - я узрел Братство Человечества. Голый, залитый солнцем склон холма, и на нем каменный человек, беседующий с ветром. Я слышал, как днем кричала сова, как ночью куковала кукушка...

- Дедушка, дедушка!..

На эту мольбу мистер Стоун откликнулся:

- Да, что такое?

Но Тайми не знала, что ответить, слова эти вырвались у нее от страха.

- Если бы бедный ребеночек не умер, он бы вырос, и... - сказала она, запинаясь. - Ведь это к лучшему, правда?

- Все к лучшему, - ответил мистер Стоун. - "В те дни люди, поглощенные каждый своей индивидуальной жизнью, стенали перед смертью, игнорируя ту великую истину, что вселенная - одна бесконечная песнь".

Тайми подумала: "Еще никогда не видела я его в таком ужасном состоянии".

Она увлекала его за собой, заставляя идти быстрее. К величайшему своему облегчению она увидела, что на Олд-сквер сворачивает ее отец, держа наготове ключ от входной двери.

Стивн шел своим пружинистым шагом, хотя только что всю дорогу от Темпля проделал пешком. Он приветствовал их, помахав цилиндром. Цилиндр был черный и очень блестящий, не совсем овальный и не то чтобы круглый, с маленькими загибающимися полями. В этом цилиндре и в черном сюртуке, сильно открытом спереди и длинном сзади, Стивн выглядел особенно импозантно. Такой наряд подходил к его узкому лицу, на котором пролегли по две короткие параллельные борозды вниз от глаз и ноздрей; подходил к его подобранной худощавой фигуре, к плотно сжатым губам. Его нынешнее место в мире Закона вытеснило из его жизни (вместе с неуверенностью в размерах дохода) необходимость надевать парик и сбривать усы, но он по-прежнему их не отращивал.

- Откуда вы взялись? - спросил он в дверях, пропуская вперед дочь и тестя.

Мистер Стоун ничего ему не ответил, он прошел в гостиную, сел на край первого попавшегося стула, весь перегнулся вперед и свесил руки между колен.

Стивн, сухо глянув на него, вполголоса обратился к дочери:

- Дитя мое, что тебе вздумалось привести деда? Если сегодня к обеду мясо какого-нибудь высшего млекопитающего, твоя мать упадет в обморок.

Тайми ответила:

- Перестань шутить, папа.

Стивн, очень любивший дочь, понял, что дело неладно. Он посмотрел на нее с необычной серьезностью. Тайми отвернулась. Он услышал всхлипывание и встревожился не на шутку,

- Дорогая моя, - сказал он.

Негодуя на себя за отсутствие силы воли, Тайми сделала отчаянное усилие.

- Я видела мертвого ребенка! - выкрикнула она резко и, не прибавив больше ни слова, побежала вверх по лестнице.

Стивн испытывал подлинное, почти болезненное отвращение ко всякому проявлению чувств. Трудно даже сказать, когда он сам в последний раз грешил этим, - быть может, когда родилась Тайми, да и то наедине с самим собой: предварительно заперев дверь изнутри, он ходил из угла в угол, так стиснув в зубах свою любимую трубку, что чуть не откусил ее кончик. Он не привык также видеть проявление этой слабости в других. Сам того не сознавая, всем видом своим, манерой говорить он пресекал всякие попытки подобного рода, так что если Сесилия и была когда-либо к этому склонна, она давно уже должна была излечиться. К счастью, чувств своих, не слишком им доверяя, она и прежде никогда не выказывала до конца. А Тайми - этот здоровый плод их брака - одновременно и моложе и старше своего возраста, чем были когда-то они сами, неспособная на глупые капризы, приверженная свежему воздуху и фактам, молодое, набирающее силы растение, гибкое, жизнеспособное, - ни разу не дала им ни малейшего повода для беспокойства.

Стоя подле вешалки для шляп, Стивн чувствовал, как ноет у него сердце. Он терпел и мог и дальше терпеть удары, которые судьба наносила и будет наносить ему, только бы при этом и он сам и другие умели ничем не выдать того, что это действительно удары.

Поспешно сняв и повесив шляпу, он побежал к Сесилии. Он все еще придерживался обыкновения стучать, прежде чем войти к ней, хотя она ему ни разу не ответила "не входите", потому что знала его стук. Обычай этот, в сущности, служил меркой его идеализма. Чего, собственно, Стивн боялся или полагал, что боится, - хотя за все девятнадцать лет всегда беспрепятственно входил в комнату жены, - определить было бы трудно; но он свято хранил в душе эту любовь к формальности, точности, сдержанности.

На этот раз он впервые вошел, не постучав, и застал Сесилию в тот момент, когда она, переодеваясь к обеду, застегивала крючки на платье и выглядела очень мило. Она взглянула на мужа с легким удивлением.

- Что это за история с каким-то мертвым ребенком, Сесси? Тайми в ужасном состоянии. А в гостиной сидит твой отец.

Тонкий инстинкт, вплетавшийся во все ощущения Сесилии, мгновенно - она бы и сама не могла объяснить, почему - обратил ее мысли сперва к маленькой натурщице, затем! к миссис Хьюз.

- Ребенок умер? - сказала она. - Ах, несчастная женщина!..

- Какая женщина?

- Я думаю, это миссис Хьюз.

У Стивна мелькнула мысль: "Опять эти люди! Что там еще у них стряслось?", - но он не был настолько груб или настолько лишен вкуса, чтобы высказать это вслух.

После минутного молчания Сесилия вдруг спохватилась:

- Ты говоришь, папа в гостиной? Боже мой, Стивн, у нас на обед говяжье филе!

Стивн отвернулся.

- Пойди к Тайми, посмотри, как она там, - сказал он.

Постояв возле комнаты дочери и ничего не услышав, Сесилия тихонько постучала. Ответа не последовало, и она проскользнула в дверь. На кровати в этой белой комнатке, уткнувшись лицом в подушку, лежала ее дочурка. Сесилия замерла на месте, потрясенная. Тело Тайми вздрагивало от сдерживаемых рыданий.

- Детка, дорогая, что с тобой?

Тайми ответила что-то невнятное.

Сесилия присела рядом на кровать и ждала, перебирая пальцами рассыпавшиеся волосы девушки. Ее охватило странное, мучительное ощущение: так бывает, когда на твоих глазах страдает тот, кто близок и дорог, и ты не знаешь причины его горя.

"Это просто ужасно, - думала она, - что мне делать?"

Всегда нелегко видеть, как плачет твое дитя, но если это дитя уже давно презирает слезы как нечто неженственное и противное ее представлению о чести и нормах поведения, тогда это тяжело вдвойне.

Тайми приподнялась на локте, старательно отворачивая лицо.

- Я не знаю, что со мной, - сказала она срывающимся голосом. - Это... это чисто физическое.

- Разумеется, дорогая, разумеется... Я понимаю, - ответила Сесилия вполголоса.

- Мамочка... - сказала вдруг Тайми, - он лежал такой крохотный...

- Успокойся, успокойся, родная.

Тайми резко повернулась к матери; ее потемневшие, заплаканные глаза, все ее мокрое пылающее лицо выражали яростное негодование.

- Ну почему, почему надо было, чтоб он умер? Это так... это так жестоко...

Сесилия обняла дочь.

- Мне так горько, дорогая, что тебе пришлось это увидеть, - шепнула она.

- А дедушка был такой...

Бурное рыдание не дало ей договорить.

- Ну, конечно, конечно, успокойся, - сказала Сесилия.

Стиснув на коленях руки, Тайми пробормотала:

- Он назвал его "маленьким братом".

По щеке Сесилии скатилась слеза и упала на руку дочери. Почувствовав, что слеза эта не ее, Тайми сразу выпрямилась.

- Малодушие и нелепость, - сказала она. - Больше я себе этого не позволю. Прошу тебя, мама, уйди! Я только и тебя заставляю волноваться. Лучше пойди к дедушке.

Поняв, что Тайми плакать больше не будет, - а ее больше всего растревожил именно вид этих слез, - Сесилия неуверенно погладила ее и вышла. Уже за дверью она подумала: "Как все получилось неудачно... и трогательно... Да еще папа там, в гостиной..."

И она поспешила вниз.

Мистер Стоун сидел на том же месте и так же неподвижно. Ее поразило, какой он бледный, слабый. В приглушенном свете гостиной он в своем костюме из серого твида казался призраком - весь с головы до ног серебристо-серый. Она почувствовала укол совести. Про очень старых людей написано, что к концу своего долгого пути они будут все удаляться от страны понимания их молодыми, пока естественные привязанности не закроет наползающий туман - такой же, какой стелется по болотам, когда садится солнце. Сесилии стало больно и стыдно за все те случаи, когда она думала: "Если бы только отец не был таким..."; за все те случаи, когда она не приглашала его в гости, потому что он стал такой; за все те случаи, когда они со Стивном встречали молчанием его слова; за все ее улыбочки... Ее тянуло подойти и поцеловать отца в лоб, чтобы он почувствовал, как ей больно. Но она не посмела: он был так погружен в свое. Нет, это получится некстати.

Подойдя к камину и с шумом поставив стройную ногу на решетку, чтобы привлечь внимание отца, Сесилия повернула к нему встревоженное лицо и сказала:

- Папа!

Мистер Стоун поднял глаза, увидел перед собой старшую дочь и ответил:

- Да, дорогая?

- Ты уверен, что вполне здоров?

Тайми говорит, что ты очень разволновался из-за бедного ребенка.

Мистер Стоун ощупал себя.

- У меня ничего не болит, - сказал он.

- Тогда ты можешь остаться к обеду, дорогой, не правда ли?

Мистер Стоун наморщил лоб, будто старался вспомнить что-то.

- Я сегодня не пил чай, - сказал он. И добавил, обеспокоенно взглянув на дочь: - Девушка сегодня не пришла. Мне недостает ее. Где она?

Боль в сердце Сесилии стала острее.

- Ее нет вот уже два дня, - продолжал мистер Стоун. - И она выехала из своей комнаты в том доме, на той улице.

Сесилия, решительно не зная, как ей быть, ответила:

- Тебе правда так сильно недостает ее, папа?

- Да, - ответил мистер Стоун. - Она похожа... - Глаза его блуждали по комнате, будто отыскивая что-то, что помогло бы ему выразить свою мысль. Вот они остановились на дальней стене. Проследив за его взглядом, Сесилия увидела, что там скользит и танцует солнечное пятнышко: оно преодолело преграды из домов и деревьев, проникло через какую-то щелочку и ворвалось в комнату. - Она похожа на это, - сказал мистер Стоун, указывая пальцем: на кусочек солнечного света. - Вот его уже нет!

Он опустил палец и глубоко вздохнул. "Как все это мучительно! - подумала Сесилия. - Никак не ожидала, что для него это окажется таким болезненным. Но что я могу поделать?" Она поспешно спросила:

- А что если ты будешь диктовать Тайми? Она охотно согласится, я уверена.

- Она моя внучка, - ответил мистер Стоун просто. - Это совсем другое.

Не найдя, что ответить, Сесилия предложила:

- Не хочешь ли помыть руки, дорогой?

- Да.

- Тогда пройди в туалетную Стивна, там есть горячая вода. Или, может быть, ты предпочитаешь умыться в ванной?

- В ванной, - ответил мистер Стоун. - Там я буду чувствовать себя свободнее.

Он ушел, и Сесилия подумала: "Боже мой, как только я выдержу сегодняшний вечер! Бедный папа, - какой у него односторонний ум!"

При звуках гонга все собрались за обеденным столом: спустилась сверху Тайми с покрасневшими глазами и щеками, пришел Стивн, тая в глазах вопрос, пришел, умывшись в ванной, мистер Стоун; всех их заслонял друг от друга, хотя и недостаточно, букет белой сирени. Окинув их взглядом, Сесилия испытывала чувство человека, который видит, что усыпанной росинками паутине - самому непрочному, что только есть в мире, - угрожает язык коровы.

Уже были съедены и суп и рыба, а за столом все еще никто не произнес ни слова. Молчание нарушил Стивн. Отхлебнув глоток сухого хереса, он сказал:

- Как подвигается ваша книга, сэр?

Вопрос этот почти испугал Сесилию. Он был поставлен слишком бесцеремонно. Пусть отец действительно сверх всякой меры увлечен своей книгой, но ведь для него она дороже всего на свете. К своему облегчению она увидела, что отец ест шпинат и ничего не слышит.

- Я полагаю, она уже близится к завершению? - продолжал Стивн.

Сесилия поспешно сказала:

- Эта белая сирень прелестна, правда, папа?

Мистер Стоун поднял глаза.

- Она не белая, она розовая. Это нетрудно проверить.

Он замолчал, устремив взгляд на сирень.

"Ах, если бы только удержать его на такой теме, он всегда так интересно рассказывал о природе", - думала Сесилия.

- Все цветы - один-единый цветок, - сказал мистер Стоун.

Голос его теперь звучал по-иному.

"О боже, опять..."

- У них у всех одна душа. В те дни люди разделяли и подразделяли их, забыв, что единый бледный дух лежит в основе этих внешне как будто различных форм.

Сесилия бросила взгляд сперва на лакея, затем на Стивна.

Она увидела, что муж заметно приподнял одну бровь. Стивн терпеть не мог путаницы в понятиях.

- Помилуйте, сэр, - услышала Сесилия его голос. - Уж не хотите ли вы уверить нас, что у роз и одуванчиков - в основе один и тот же бледный дух?

Мистер Стоун поглядел на него с грустью.

- Я так сказал? Я не хотел быть догматичным.

- Нет, сэр, что вы, разумеется, нет, - пробормотал Стивн.

Тайми, нагнувшись к матери, шепнула:

- Мама, ради бога, не давай дедушке развивать свои фантазии, сегодня я просто не в силах это вынести.

Сесилия, растерявшись, поспешно спросила:

- Скажи, папа, как по-твоему: какой тип лица у молоденькой девушки, которая приходит к тебе писать?

Мистер Стоун перестал пить воду: Сесилии, очевидно, удалось завладеть его вниманием. Но он все же ничего не ответил. Тут она увидела, что лакей из какого-то чувства противоречия - этим, казалось ей, отличалась вся ее прислуга - уже собирается подать ему говяжье филе. Она отчаянно зашептала одними губами:

- Нет, Чарлз, нет, не надо, не надо!..

Лакей, поджав губы, прошел мимо. Мистер Стоун заговорил:

- Я не задумывался над этим. У нее тип скорее кельтский, чем англосаксонский. Скулы сильно выдаются, подбородок небольшой, череп широкий - если не забуду, я его смеряю, - глаза особенного голубого цвета, напоминают цветы цикория; рот...

Мистер Стоун умолк.

"Как я удачно выбрала тему, - подумала Сесилия. - Может быть, так он будет говорить и дальше".

- Вот не знаю, добродетельна ли она, - сказал мистер Стоун каким-то отчужденным голосом.

Сесилия слышала, как Стивн отхлебнул хересу, и Тайми тоже что-то пила; сама она не пила ничего, но, вся порозовев и все же спокойно - она была хорошо воспитана, - сказала:

- Ты не попробовал молодого картофеля, папа. Чарлз, подайте мистеру Стоуну молодого картофеля.

Но Сесилия заметила почти мстительное выражение на лице мужа: из-за ее неудачи с выбором темы ему приходилось снова брать инициативу в свои руки.

- Если уж говорить о братстве, сэр, - сказал он сухо, - стали бы вы утверждать, что молодой картофель - брат бобов?

Мистер Стоун, перед которым лежали на тарелке оба эти овоща, казалось, смутился чрезвычайно.

- Я не замечаю разницы между ними, - проговорил он, запинаясь.

- Верно, - сказал Стивн, - из них обоих добывают один и тот же бледный дух, именуемый алкоголем.

Мистер Стоун посмотрел на зятя.

- Вы смеетесь надо мной. Тут я ничего не могу поделать. Но вы не должны смеяться над жизнью, это богохульство.

Печальный, проникающий в душу взгляд старика устыдил Стивна, Сесилия видела, что он закусил нижнюю губу.

- Мы слишком много болтаем, - сказал он, - мы мешаем есть твоему отцу.

И до конца обеда никто не проронил ни слова.

Когда мистер Стоун, отказавшись от провожатых, отбыл домой, а Тайми ушла к себе спать, Стивн уединился в своем кабинете. Здесь все было не так, как в остальных комнатах: это было святилище, здесь проходила личная жизнь Стивна. Здесь в особых, сделанных по специальному заказу хранилищах он держал свои палки для гольфа, трубки и бумаги. Никто в доме, кроме него самого, не смел ни к чему прикасаться, лишь дважды в неделю всегда одна и та же горничная делала уборку. Здесь не было бюста Сократа, не было книг в переплетах из оленьей кожи, зато стоял шкаф, полный книг по юриспруденция, парламентских отчетов, журналов и романов сэра Вальтера Скотта; а у другой стены - два шкафчика темного дуба, состоящих из небольших выдвижных ящиков. Когда ящики выдвигались, слышался запах мази для чистки металла. Стоило приподнять куски зеленого сукна, закрывающие каждый ящик, - и обнаруживались монеты, тщательно рассортированные и снабженные ярлычками, - так к посаженным в ряд растениям прикрепляют дощечки с их наименованиями. К этим аккуратным рядам блестящих металлических кружков Стивн обращался в те моменты жизни, когда дух его слабел. Прибавить к ним новый экземпляр, коснуться их, прочитать наименования - все это давало ему тайную радость, будто он мысленно потирал руки от удовольствия. Как пьяница, Стивн тянул маленькими глотками то наслаждение, какое давали ему эти монеты. Они были творческой стороной его жизни, его историей мира. Им он отдавал ту часть души, которая отказывалась довольствоваться составлением резюме по вопросам законодательства, игрой в гольф и чтением журналов, - ту часть души, которая, неведомо почему, жаждет что-то создать, прежде чем человек умрет. Монеты от Рамсеса до Георга IV лежали в этих ящиках - звенья длинной неразрывной цепи власти.

Переодевшись в старый черный бархатный пиджак, лежавший наготове на стуле, и раскурив трубку, за которую никогда не брался, не сняв предварительно смокинга, Стивн подошел к правому шкафчику, открыл его и с улыбкой стал вынимать монеты одну за другой. В этом ящике хранились особенно редкие монеты знаменитой Византийской династии. Стивн не слышал, что в комнату тихонько вошла Сесилия и стояла, глядя на него. Глаза ее в эту минуту, казалось, выражали сомнение в том, действительно ли она любит этого человека, так увлеченного этой своей возлюбленной, которой он уделял столько внимания, с которой проводил столько вечеров. Кусок зеленого сукна упал на пол. Сесилия сказала:

- Стивн, мне кажется, я должна сообщить отцу, куда переехала девушка.

Стивн обернулся.

- Дорогая моя, - начал он тем особым тоном, сухость которого, как в шампанском, приобреталась искусственным путем. - Неужели ты хочешь начать все сначала?

- Но я вижу, как папу это потрясло: он очень побледнел и исхудал.

- Ему надо прекратить купание в Серпантайне, в его возрасте это просто чудовищно. А девицу эту, надо полагать, с успехом заменит любая другая.

- Как видно, для него очень важно диктовать именно ей.

Стивн пожал плечами. Однажды ему довелось присутствовать при том, как мистер Стоун с пафосом прочел несколько страниц своей рукописи. Стивн не мог забыть неприятного смущения, какое тогда испытал. "Этот бред", как он выразился потом в разговоре с Сесилией, застрял у него в мозгу - тяжелый и сырой, как холодная припарка из льняного семени. Отец его жены явно чудаковат, может быть, даже больше того - чуточку "тронутый". Она тут, конечно, не виновата, бедняжка, но при всяком упоминании об "этом бреде" Стивна просто передергивало. Не забыл он и случая за обедом.

- Отец, по-видимому, успел привязаться к ней, - сказала Сесилия тихо.

- Но это нелепо - в его возрасте!

- Может быть, именно его возрастом это и объясняется. В старости люди тоскуют о многом.

Стивн задвинул ящик. В этом жесте чувствовалась холодная решимость.

- Послушай, Сесилия, - начал он. - Обратимся к здравому смыслу, уже достаточно им пренебрегали в угоду сантиментам в связи с этой неприятной историей. Доброта, конечно, прекрасная вещь, но где-то надо все же положить ей предел.

- Да, но где именно?

- Это было ошибкой с самого начала. До определенного момента все идет хорошо, потом нарушаются и порядок и удобства. Нельзя вступать в непосредственные отношения с этими людьми. Для такого рода дел имеются другие каналы.

Сесилия стояла, опустив глаза, словно не хотела, чтобы он прочел ее мысли.

- Все получилось ужасно неприятно, - сказала она. - Отец ведь не такой, как другие люди.

- Вот именно, - сказал Стивн сухо. - Сегодня мы имели случай в этом убедиться. Но Хилери и твоя сестра - такие, как все. Кроме того, мне весьма не нравится, что Тайми посещает трущобы. Видишь, с чем ей сегодня пришлось столкнуться? Ребенок погиб из-за того, что Хьюз скверно обращался с женой, - несомненно, потому, что девушка съехала от них, - все это просто отвратительно!

Сесилия ахнула.

- Мне это не приходило в голову. Значит, за все несем ответственность мы. Ведь это мы посоветовали Хилери поместить ее на другую квартиру.

Стивн уставился на жену; он искренне сожалел, что юридический склад ума заставил его так четко обрисовать ситуацию.

- Просто не понимаю, что это с вами со всеми? - сказал он резко. - Мы ответственны! Это потому, что мы дали Хилери здравый совет? Больше ничего не скажешь?

Сесилия отвернулась к пустому камину.

- Тайми рассказала мне о бедном малютке... Все-таки это ужасно, и я не могу отделаться от ощущения, что мы... что все мы тут замешаны.

- В чем замешаны?

- Не знаю. Просто у меня такое чувство... меня будто преследует...

Стивн бережно взял ее за руку.

- Дорогая моя, я понятия не имел, что у тебя нервы в таком состоянии. Завтра четверг, я уже в три часа могу уйти домой. Мы проедемся в Ричмонд и сыграем несколько партий в гольф.

Сесилия задрожала; одно мгновение казалось, что она вот-вот разрыдается. Стивн, не переставая, гладил ее плечо. Сесилии, очевидно, передался его страх перед проявлением чувств, она честно силилась побороть волнение.

- Это будет очень мило, - сказала она наконец. Стивн с облегчением вздохнул.

- И не беспокойся за отца, дорогая: через день-два он обо всем забудет, он так поглощен своей книгой. Иди-ка ты спать. Я тоже сейчас приду.

Прежде чем выйти, Сесилия оглянулась на мужа. Удивительный это был взгляд, которого Стивн, быть может, умышленно не видел! Насмешливый, почти ненавидящий, и в то же время в нем была благодарность за то, что ей не позволили отдаться порыву, хоть раз уступить силе чувств; этот взгляд говорил, как ясно понимала она его мужское нежелание поддаваться чувству и как почти восхищалась в нем этой чертой, - все это и еще многое другое выражал этот взгляд. Затем она вышла.

Стивн быстро глянул на дверь и, поджав губы, нахмурился. Он распахнул окно и глубоко вдохнул ночной воздух.

"Если я не послежу, она даст запутать себя в эту историю, - думал он. - Я вел себя, как осел - зачем мне понадобилось говорить с Хилери? Надо было все это просто игнорировать. Вот урок: нельзя вступать в какие бы то ни было отношения с этими людьми. Надеюсь, завтра она уже придет в себя".

А на улице, под мягкой темной листвой сквера, под тонким серпом луны, две кошки гонялись одна за другой в поисках счастья; их дикие страстные крики звенели в напоенном благоуханием воздухе, как крик темного человечества в джунглях тусклых улиц. С дрожью отвращения - ибо нервы у него были напряжены - Стивн захлопнул окно.