В этот самый день на Хай-стрит, в Кенсингтоне, "вестминистр" в шляпе, закапанной дождем, подняв воротник в защиту от жестокого ветра, тянул свою глиняную трубку и сквозь очки в железной оправе глядел на прохожих. У него купили еще удручающе мало его зеленоватого цвета газет, и "тип из низов", продававший вечерние выпуски другой газеты, просто выводил его из себя. Мистер Крид со своим односторонним умом, всегда разрываемый между лояльностью к работодателям и политической платформой, которой не разделяла его газета, дважды, пока стоял на своем посту, дал выход раздражению. В первый раз он сказал продавцу "Пэл-Мэл":
- Я ведь условился с тобой, чтобы ты не заходил дальше этого фонаря! И не смей больше никогда со мной разговаривать! Вздумал выживать меня с моего места!
Во второй раз он крикнул мальчуганам, продававшим дешевые газетки:
- Эй, вы, там, смотрите, я заставлю вас пожалеть об этом! Вырываете у меня покупателей из-под носа! Подождите, и вы состаритесь...
На что мальчишки ему ответили:
- Ладно, папаша, не бесись. Ты и без того скоро ноги протянешь, чего уж там.
Теперь наступил час, когда мистер Крид обычно пил чай, но продавец "Пэл-Мэл" отлучился с той же целью, и мистер Крид все не уходил в слабой надежде перехватить хотя бы одного или двух покупателей этого "типа". Так он стоял в полнейшем одиночестве, когда вдруг услышал сбоку от себя робкий голос:
- Мистер Крид...
Старый лакей обернулся и увидел маленькую натурщицу.
- Ах, это вы, - сказал он сухо.
Он знал, что девушка зарабатывает себе на жизнь, прислуживая в этом беспорядочном учреждении - Храме Искусства, - и, верный своей страсти к рангам, сразу поставил ее на общественной лестнице где-то пониже горничной. Последние события давали ему достаточно оснований, чтобы составить о ней нелестное мнение. Ее обновы, которых он не удостоился видеть прежде, навели его мысли на праздник и в то же время усугубили сомнения относительно ее нравственности.
- Где же вы теперь живете? - спросил он тоном, изобличающим его чувства,
- Я не должна говорить.
- Ну что ж, пожалуйста. Можете держать свои секреты про себя.
Нижняя губка маленькой натурщицы уныло отвисла. Под глазами у нее была синева, лицо осунулось и выглядело жалким.
- Что же вы не расскажете, что нового? - спросила она своим деловитым тоном.
Старый лакей издал неясное ворчание.
- Гм... Младенец умер, завтра хоронят.
- Умер... - повторила за ним маленькая натурщица.
- Я тоже пойду на похороны - на Бромптонское кладбище. В половине десятого выхожу из дому. Только это я с конца начал. Хьюз в тюрьме, а жена его стала, как тень.
Маленькая натурщица потерла руки о юбку.
- За что он сел в тюрьму?
- За то, что бросился на жену с оружием. Я был на суде свидетелем.
- Почему он на нее бросился?
Крид глянул на девушку и, покачав головой, ответил:
- Это лучше знать тому, кто в том повинен.
Лицо маленькой натурщицы стало цвета красной гвоздики.
- Я не отвечаю за его поведение, - сказала она. - На что он мне, такой человек? Уж его-то мне во всяком случае не надо.
Искреннее презрение, прозвучавшее в этой гневной вспышке, удивило старого лакея.
- Я ничего и не говорю, - сказал он. - Мне все едино. Я в чужие дела сроду не вмешивался. Но это нарушает порядки. Уж сколько времени я не получаю приличного завтрака. Бедная женщина совсем голову потеряла. Как только младенца похоронят, я от них съеду, подыщу себе другую комнату, пока Хьюз не вернулся.
- Надеюсь, что его там подержат, - пробормотала маленькая натурщица.
- Ему дали месяц.
- Всего месяц?
Старый лакей посмотрел на девушку. "Да, в тебе, пожалуй, больше прыти, чем я думал", - казалось, говорил его взгляд.
- Приняли во внимание, что он служил отечеству, - заметил он вслух.
- Жалко, что ребеночек умер, - сказала маленькая натурщица обычным своим бесстрастным тоном.
"Вест-министр" покачал головой.
- Я всегда знал, что он не жилец на этом свете. Покусывая кончик пальца белой нитяной перчатки,
девушка смотрела на уличное движение. Как бледный луч света, в темную теперь пещеру ума этого старого человека проникла мысль, что он не вполне понимает девушку. Ему в жизни приходилось определять ранг не одной молодой особы, и сознание того, что он не совсем уверен, к какому разряду ее отнести, было похоже на то чувство, которое, вероятно, испытывает летучая мышь, застигнутая врасплох дневным светом.
Не попрощавшись, девушка вдруг отошла от него.
"Ну что ж, - подумал он, - манеры у тебя не стали лучше от того, что ты живешь где-то там в другом доме, да и вид тоже, хоть ты и разрядилась в новое платье".
И он еще некоторое время раздумывал над странной пристальностью ее взгляда и неожиданным резким уходом.
Сквозь кристальную ясность потока вселенной можно было бы видеть, как в этот самый момент Бианка выходит из парадной двери своего дома.
Ее состояние экзальтации, трепетная тоска по гармонии - все это прошло. Странно переплетаясь между собой, ум ее занимали две мысли: "Если бы только она была леди!" и "Я рада, что она не леди!"
Из всех темных и путаных лабиринтов человеческое сердце - самый темный и путаный, а из всех человеческих сердец наименее ясны и наиболее сложны сердца людей того круга, к которому принадлежала Бианка. Гордость - простое качество, пока она сочетается с простым взглядом на жизнь, основанным на примитивной философии собственности; гордость перестает быть простым качеством, когда ее со всех сторон окружают сотни стремлений общественной совести и парализующих раздумий. Бианка твердо решила вернуть девушке прежнее ее место в доме, но гордость ее боролась сама с собой, а чувство собственности в отношении человека, который был ее мужем, боролось с благоприобретенными понятиями свободы, широты взглядов, равенства и хорошего вкуса. Душа ее была в смятении, разум восставал против самого себя, и Бианка, в сущности, действовала лишь из простого чувства сострадания.
Выйдя из комнаты отца, она, забежав к себе наверх, тотчас вышла из дому, и теперь быстро шагала по улицам, чтобы это чувство - быть может, из всех самое физическое, пробуждаемое тем, что мы видим и слышим, и требующее постоянной пищи, - не успело ослабнуть.
Она направилась на ту улицу в Бэйсуотере, где, как ей сообщила Сесилия, жила теперь девушка.
Дверь ей отворила худая, высокая хозяйка квартиры.
- У вас снимает комнату мисс Бартон? - спросила Бианка.
- Да, но сейчас она, кажется, вышла.
Хозяйка заглянула в комнату маленькой натурщицы.
- Да, ее нет. Но, если хотите, можете оставить записку. Если вам нужна натурщица, она не откажется, она, по-моему, ищет работу.
Присущая современному человеку потребность давить себе именно на больной нерв, была, по-видимому, не чужда Бианке. Войти в комнату девушки безусловно значило нарочно причинять себе боль.
Она осмотрелась. Какое полное отсутствие признаков духовной жизни! Ничего, что заставило бы предположить, что здесь работает хоть какая-то мысль - ничего, кроме потрепанного номера "Новостей". И тем не менее, - а, может быть, именно поэтому - комната выглядела опрятно.
- Да, она держит комнату в порядке, - сказала хозяйка. - Конечно, она ведь девушка деревенская - почти что моя землячка. - Ее мрачное, но совсем не злое лицо как будто искривилось в улыбке. - Кабы не это, я бы девушку, которая занимается таким делом, и не пустила к себе.
В ее голодном взгляде, устремленном на посетительницу, чувствовалась суровая душа сектантки.
Бианка написала карандашом на своей визитной карточке: "Если можете, зайдите, пожалуйста, к моему отцу сегодня или завтра".
- Будьте любезны, передайте это ей. Она поймет.
- Передам, - сказала хозяйка. - Я так думаю, она очень обрадуется. Я вижу, как она все сидит и сидит дома. Когда у таких вот девушек нет работы... Смотрите-ка, она валялась на кровати...
В самом деле, на красном с желтым, отделанном бахромой покрывале была вмятина от лежавшего на нем тела.
Бианка взглянула на кровать.
- Благодарю вас, - сказала она. - До свидания. Она медленно шла домой, и задетый больной нерв не давал ей покоя.
У садовой калитки стояла сама маленькая натурщица и не спускала глаз с дома, - казалось, она стоит здесь уже давно. Бианка переходила через дорогу, и ей отлично видно было юную фигурку, теперь очень аккуратную и подобранную. И однако что-то в этой девушке показывало, что она не "леди", - быть может, она была более изящна, но менее изысканна. В ней не хватало какой-то светской вышколенности, веры в правила, выработанные волей. Ее школила только жизнь с ее суровыми фактами. Это обнаруживалось в мелочах, которые могла уловить лишь женщина, и особенно во взгляде, каким она смотрела на дом, куда явно жаждала войти. Взгляд этот говорил не "Войти или нет?", но "Смею ли я войти?".
И вдруг она увидела Бианку. Встреча этих двух женщин очень походила на обычную встречу госпожи и служанки. Лицо Бианки, не выражавшее ничего, кроме легкого любопытства, казалось, говорило: "Ты для меня книга за семью печатями. И всегда была. Что ты думаешь и делаешь - этого я никогда не постигну".
У маленькой натурщицы лицо было растерянное, будто ее поймали с поличным, и, как всегда, бесстрастное.
- Войдите, пожалуйста, - сказала Бианка. - Мой отец будет рад вас видеть.
Она открыла калитку, пропуская девушку вперед. Ей стало чуточку смешно оттого, что она прогулялась зря. Даже этот маленький великодушный поступок ей не было дано совершить.
- Как идут ваши дела?
При этом неожиданном вопросе маленькая натурщица сперва было растерялась, но тут же взяла себя в руки и ответила:
- Очень хорошо, спасибо. То есть не очень...
- Вы увидите, что мистер Стоун сегодня несколько утомлен: он простудился. Не давайте ему, пожалуйста, много работать.
Маленькая натурщица пыталась набраться храбрости и хоть что-то сказать, но так ничего и не придумав, вошла в дом.
Бианка не последовала за ней, она пробралась в самый дальний конец сада, где солнце все еще лило лучи на грядку желтофиоли. Бианка нагнулась над цветами так низко, что ее вуаль коснулась их. Здесь трудились две пчелы, их дымчатые крылышки издавали жужжание; крохотными черными ножками они цеплялись за оранжевые лепестки, погружали крохотные черные хоботки глубоко в медовую сердцевину цветов. Цветы вздрагивали под тяжестью маленьких темных телец. Лицо Бианки тоже вздрагивало - оно склонилось совсем близко к пчелам, но те не прерывали своей работы.
Хилери, как было показано, жил скорее мыслями о событиях, чем самими событиями, и для него поступки и слова сами по себе имели мало значения, они интересовали его лишь в философском плане. Появление девушки на пороге комнаты мистера Стоуна испугало его. Но маленькая натурщица, которая всегда жила настоящим и знала только одну философию - философию нужды, - повела себя иначе. Все последние пять дней она, как спаньель, которого не пускают на его законное место, хотела одного: быть именно там, где сейчас стояла. Она до крови искусала губы и пальцы, сидя в своей комнате с ее ржаво-красными дверями; как только что пойманная птица, она билась крыльями о стены с голубыми розами на желтом фоне; тоскуя, она лежала на желто-красном покрывале, крутила в руках его бахрому и смотрела в пустоту полузакрытыми глазами.
Было что-то новое в том взгляде, который она бросила на Хилери. В нем уже не было прежнего детского обожания, он стал смелее, как будто за эти несколько дней она многое пережила и перечувствовала, и не одно перо упало с ее крыльев.
- Миссис Даллисон велела мне зайти, - проговорила она, - ну, я и решила, что, значит, можно. Мистер Крид сказал мне, что тот в тюрьме.
Хилери пропустил ее в комнату и, войдя за ней следом, закрыл дверь.
- Беглянка вернулась, - сказал он.
Услышав, что ее называют таким не заслуженным ею именем, маленькая натурщица густо покраснела и хотела что-то возразить, но промолчала, увидев улыбку на лице Хилери: раздираемая противоречивыми чувствами, она взглянула сперва на него, потом на мистера Стоуна, и снова на Хилери.
Мистер Стоун встал и медленно двинулся к конторке. Чтобы удержаться на ногах, он обеими руками оперся о рукопись и, немного собравшись с силами, начал разбирать исписанные листы.
Через открытое окно долетели отдаленные звуки шарманки. В мелодии тихого и слишком" медленного вальса, который она наигрывала, было что-то манящее, зовущее. Маленькая натурщица повернулась, прислушиваясь, и Хилери в упор посмотрел на нее. Девушка и эти звуки вместе - да, это и была та музыка, которую он слышал в течение многих дней, как человек в легком бреду.
- Вы приготовились? - спросил мистер Стоун. Маленькая натурщица окунула перо в чернила. Глаза ее украдкой скользнули в сторону двери, где стоял Хилери все с тем же выражением на лице. Избегая ее взгляда, он подошел к мистеру Стоуну.
- Вы непременно хотите сегодня работать, сэр?
Мистер Стоун поглядел на него сердито.
- Почему бы нет?
- У вас едва ли достаточно для этого сил.
Мистер Стоун взял с конторки рукопись.
- Мы уже пропустили три дня, - оказал он и начал очень медленно диктовать: - "Варварские обычаи тех дней, как, например, обычай, на-зы-ва-емый Войной..."
Голос его замер; было очевидно, что мистер Стоун не падает только потому, что оперся локтями о конторку.
Хилери пододвинул стул и, придерживая старика под мышки, усадил его.
Заметив, что сидит, мистер Стоун поднял к глазам рукопись и стал читать дальше:
"...продолжали существовать, попирая братство. Это было все равно, как если бы в стаде рогатого скота, гонимого через зеленые пастбища к тем Вратам, где его ждало небытие, все коровы решили преждевременно перебодать и распотрошить друг друга из страстной приверженности тем индивидуальным формам, которые им предстояло так скоро утратить. Так люди - племя против племени, страна против страны - смотрели друг на друга через долины налитыми кровью глазами; они не видели осиянных луною крыл, не чувствовали благоухан- ного дуновения братства..."
Он произносил слова все медленнее и медленнее, и когда замерло последнее слово, задремал - слышно было, как выходит его дыхание сквозь крохотную щелку под усами. Хилери, ждавший этого момента, тихонько положил рукопись на конторку и сделал знак девушке. Он не стал приглашать ее к себе в кабинет, а заговорил с ней в коридоре.
- Сейчас, когда мистер Стоун в таком состоянии, он в вас нуждается. Пожалуйста, приходите к нему по-прежнему, пока Хьюз в тюрьме. Как вам< нравится ваша новая комната?
Маленькая натурщица ответила просто:
- Не очень.
- Почему же?
- Как-то там одиноко. Но теперь мне это все равно, раз я буду опять приходить сюда.
- Это только временно. - Больше Хилери не нашел что сказать.
Маленькая натурщица опустила глаза.
- Завтра хоронят ребеночка миссис Хьюз, - сказала она вдруг.
- Где?
- На Бромптонском кладбище. Мистер Крид пойдет.
- В котором часу похороны?
Она украдкой бросила на него взгляд.
- Мистер Крид сказал, что выйдет из дому в половине десятого.
- Я тоже хотел бы пойти.
На лице ее мелькнула радость и тут же снова скрылась за обычной маской бесстрастия. Хилери направился к двери, и нижняя губка у девушки стала опускаться.
- До свидания, - проговорил он.
Маленькая натурщица покраснела и задрожала. "Ты даже не смотришь на меня, - как будто говорила она, - ты не сказал мне ни одного ласкового слова". И вдруг бросила жестко:
- Теперь я больше не пойду к мистеру Леннарду.
- Так, значит, вы были у него?
Торжество, потому что ей удалось привлечь его внимание, страх, оттого что она призналась, мольба, стыд, смешанный с обидой, - все это отразилось на ее лице.
- Да, - ответила она.
Хилери молчал.
- Когда вы не велели мне больше приходить, мне было уж все равно.
Хилери по-прежнему молчал.
- Я ничего плохого не сделала.
В голосе ее слышались слезы.
- Нет, конечно, нет, - сказал Хилери.
Маленькая натурщица всхлипнула.
- Ведь это ж моя профессия!
- Да-да, - ответил Хилери, - разумеется.
- Мне-то что, пусть думает обо мне, что хочет; я к нему больше не пойду, пока мне можно ходить сюда.
Хилери коснулся ее плеча.
- Ну-ну, - сказал он и открыл парадную дверь.
Маленькая натурщица вышла с сияющими глазами, вся трепеща, как цветок, получивший после дождя поцелуй солнца.
Хилери вернулся к мистеру Стоуну и долго сидел, глядя на задремавшего старика, оперев о ладонь тонкое лицо с напряженной улыбкой, с морщинкой между бровями. "Мыслитель, раздумывающий о действиях" - так могла бы быть названа подобная статуя.