На другой день к вечеру, входя в Бэртон-клуб, сэр Лоренс Монт испытывал чувство, хорошо знакомое каждому, кто берёт на себя заботу об устройстве чужих дел, — смесь неловкости; сознания своей значительности и желания удрать подальше от того, что предстоит. Баронет не знал, что он скажет Корвену, чёрт бы его побрал, и зачем он должен ему это говорить, если, по его, сэра Лоренса, мнению, самый разумный выход для Клер — ещё раз попробовать начать семейную жизнь. Узнав от швейцара, что сэр Джералд в клубе, он осторожно заглянул в несколько комнат и в четвёртой по счёту, такой маленькой, что у неё могло быть только одно назначение служить для писания писем, обнаружил зверя, за которым охотился. Корвен сидел в углу, спиной к входу. Сэр Лоренс занял место за столиком, поближе к двери, чтобы разыграть удивление, когда Корвен будет выходить и наткнётся на него. Нет, этот тип сидит непозволительно долго! Сэр Лоренс увидел на столе «Справочник британского государственного деятеля» и от нечего делать перелистал раздел об английском импорте. Наткнулся на картофель: потребление — шестьдесят шесть с половиной миллионов тонн, производство — восемь миллионов восемьсот семьдесят четыре тысячи тонн. Где-то на днях он читал, что мы ежегодно ввозим свинины на сорок миллионов фунтов стерлингов. Сэр Лоренс взял листок бумаги и набросал:

«Ограничение ввоза и покровительственные пошлины на те продукты, которые можно производить самим. Годичный ввоз: свинины — на сорок миллионов фунтов, птицы, скажем, — на двенадцать, картофеля — бог его знает на сколько. Всю свинину, все яйца и добрых пятьдесят процентов картофеля производить у себя. Почему бы не составить пятилетний план? Уменьшать с помощью покровительственных пошлин ввоз свинины и яиц на одну пятую, ввоз картофеля — на одну десятую в год, постепенно заменяя привозную продукцию отечественной. К концу пятилетия перейти на свою свинину и яйца и наполовину на свой, английский картофель. Сэкономить, таким образом, восемьдесят миллионов на импорте и практически сбалансировать внешнюю торговлю».

Он взял второй лист бумаги и начал писать:

«Редактору „Таймс“.

План трёх „К“.

Сэр,

Нижеследующий простой план сбалансирования нашей торговли заслуживает, по нашему мнению, внимания всех, кто предпочитает идти к цели кратчайшим путём. Есть три продукта питания, ввоз которых обходится нам в… фунтов ежегодно, но которые мы можем производить сами, причём, смею утверждать, это не повлечёт за собой повышения стоимости жизни, если, конечно, мы примем элементарную меру предосторожности, повесив первого же, кто начнёт ими спекулировать. Эти продукты суть картофель, яйца, свинина, для краткости именуемые нами тремя „К“ (картофель, курица, кабан). Наш план не обременит бюджет, так как для осуществления его нужно только…»

Но в этот момент сэр Лоренс заметил, что Корвен направился к двери, и окликнул его:

— Хэлло!

Корвен обернулся и подошёл.

Сэр Лоренс встал, уповая на то, что обнаруживает так же мало признаков замешательства, как и муж его племянницы.

— Жаль, что вы не застали меня, когда заходили к нам. Долго пробудете в отпуске?

— Осталась всего неделя, а потом, видимо, придётся лететь через Средиземное море.

— Ноябрь — нелётный месяц. Что вы думаете о нашем пассивном торговом балансе?

Джерри Корвен пожал плечами:

— Надо же людям чем-то заниматься. Наши никогда не видят дальше собственного носа.

— Tiens! Une montagne? Помните карикатуру Каран дʼАша на Буллера под Ледисмитом? Нет, конечно, не помните: с тех пор прошло тридцать два года. Но национальный характер так быстро не меняется, верно? А как Цейлон? В Индию, надеюсь, не влюблён?

— В нас во всяком случае нет, но мы не огорчаемся.

— Клер, видимо, противопоказан тамошний климат.

Насторожённое лицо Корвена по-прежнему слегка улыбалось.

— Жара — да, но сезон её уже прошёл.

— Увозите Клер с собой?

— Конечно,

— Разумно ли это?

— Оставлять её здесь ещё неразумнее. Люди либо женаты, либо нет.

Сэр Лоренс перехватил взгляд собеседника и решил: «Не стану продолжать. Безнадёжное дело. К тому же он бесспорно прав. Но держу пари…»

— Прошу прощения, — извинился Корвен. — Я должен отправить письма.

Он повернулся и вышел, подтянутый, уверенный в себе. «Гм! Нельзя сказать, чтобы наше объяснение прошло плодотворно», — подумал сэр Лоренс и опять сел за письмо в «Таймс».

— Надо раздобыть точные цифры. Поручу-ка я это Майклу… — пробормотал он, и мысли его вернулись к Корвену. В таких случаях всегда неясно, кто же действительно виноват. В конце концов неудачный брак — это неудачный брак, и тут уж ничто не поможет — ни похвальные намерения, ни мудрые советы. «Почему я не судья? — посетовал сэр Лоренс. — Тогда я мог бы высказать свои взгляды. Судья Монт в своей речи заявил: „Пора предостеречь народ нашей страны от вступления в брак. Этот союз, вполне уместный во времена Виктории, следует заключать в наши дни лишь при условии явного отсутствия у обеих сторон сколько-нибудь выраженной индивидуальности…“ Пойду-ка я домой к Эм».

Баронет промокнул давно уже сухое письмо в «Таймс» и вышел на темнеющую и тихую в этот час Пэл-Мэл. По дороге остановился на Сент-Джеймс-стрит, заглянул в витрину своего виноторговца и стал соображать, как покрыть добавочные десять процентов налога, когда услышал возглас:

— Добрый вечер, сэр Лоренс.

Это был молодой человек по фамилии Крум.

Они вместе перешли через улицу.

— Хочу поблагодарить вас, сэр, за то, что вы поговорили насчёт меня с мистером Масхемом. Сегодня я встретился с ним.

— Он вам понравился?

— Да. Он очень любезен. Разумеется, влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей — это у него просто навязчивая идея.

— Он заметил, что вы так считаете?

Крум улыбнулся:

— Вряд ли. Но ведь наша лошадь много крупней арабской.

— А всё-таки затея Джека не лишена смысла. Его ошибка в другом — он надеется на быстрые результаты. В коннозаводстве всё равно как в политике: люди не желают думать о будущем. Если начинание не приносит плодов к исходу пяти лет, от него отказываются. Джек сказал, что берет вас?

— Пока на испытательный срок. Я отправлюсь к нему на неделю, и он посмотрит, как я управляюсь с лошадьми. Сами матки прибудут не в Ройстон. Он нашёл для них местечко в окрестностях Оксфорда, около Беблок-хайт. Там я и поселюсь около них, если окажется, что я ему подхожу. Но это уже весной.

— Джек — педант, — предупредил сэр Лоренс, когда они входили в «Кофейню». — Вам нужно это учесть.

Крум улыбнулся:

— Я уже догадался. У него на заводе образцовый порядок. На моё счастье, я действительно разбираюсь в лошадях и нашёл, что сказать мистеру Масхему. Было бы замечательно снова оказаться при деле, а уж лучше такого я и желать не могу.

Сэр Лоренс улыбнулся: энтузиазм всегда был ему приятен.

— Вам следует познакомиться с моим сыном, — сказал он. — Тот тоже энтузиаст, несмотря на свои тридцать семь. Вы, наверно, будете жить в его избирательном округе. Хотя нет, не в нём, а где-то поблизости. Вероятно, в округе Дорнфорда. Между прочим, известно вам, что моя племянница — его секретарь?

Крум кивнул.

— Может быть, теперь, в связи с приездом Корвена, она бросит работу, — заметил сэр Лоренс и пристально посмотрел молодому человеку в лицо.

Оно явственно помрачнело.

— Нет, не бросит. На Цейлон она не вернётся.

Фраза была произнесена так отрывисто и мрачно, что сэр Лоренс объявил:

— Здесь я обычно взвешиваюсь.

Крум проследовал за ним к весам, как будто у него не хватало духу расстаться с собеседником. Он был пунцово-красен.

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил сэр Лоренс, воссев на исторический стул.

Молодой человек стал ещё краснее.

— Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же возвратиться.

— Бывает, что и возвращаются. Жизнь — не скаковая лошадь, которая никуда не сворачивает от старта до финиша.

— Я случайно узнал, что леди Корвен решила не возвращаться, сэр.

Сэру Лоренсу стало ясно, что разговор дошёл до такой точки, за которой чувство может возобладать над сдержанностью. Этот молодой человек влюблён-таки в Клер! Воспользоваться случаем и предостеречь его? Или человечнее не обратить внимания?

— Ровно одиннадцать стоунов, — объявил баронет. — А вы прибавляете или убавляете, мистер Крум?

— Я держусь примерно на десяти стонах двенадцати фунтах.

Сэр Лоренс окинул глазами его худощавую фигуру:

— Да, сложены вы удачно. Просто удивительно, как брюшко омрачает жизнь! Вам, впрочем, можно до пятидесяти не беспокоиться.

— По-моему, сэр, у вас тоже для этого нет оснований.

— Серьёзных — нет. Но я знавал многих, у кого они были. А теперь мне пора идти. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр. Честное слово, я вам страшно благодарен.

— Не за что. Мой кузен Джек не прогадает, вы, если прислушаетесь к моему совету, — тоже.

— Я-то уж, конечно, нет! — искренне согласился Крум.

Они обменялись рукопожатием, и сэр Лоренс вышел на Сент-Джеймс-стрит.

«Не понимаю, — рассуждал он про себя, — почему этот молодой человек производит на меня благоприятное впечатление? Он ещё доставит нам немало хлопот. Я должен был бы ему сказать: „Не желай жены ближнего твоего“. Но бог так устроил мир, что мы никогда не говорим того, что должны сказать. Интересно наблюдать за молодёжью! Считается, что она непочтительна к старикам и вообще, но, право, он, сэр Лоренс, этого не замечал. Современные молодые люди воспитаны ничуть не хуже, чем он сам был в их годы, а разговаривать с ними даже легче. Разумеется, никогда не угадаешь, что у них на уме, но так оно, наверно, и должно быть. Рано или поздно смиряешься с мыслью, — и сэр Лоренс поморщился, споткнувшись о камни, окаймлявшие тротуар на Пикадилли, — что старики годятся лишь на то, чтобы с них снимали мерку для гроба. Tempora mutantur, et nos mutamur in illis. Впрочем, так ли уж это верно? Его поколение отличается от нынешнего не больше, чем манера произносить латинские слова в дни его юности от того, как их произносят теперь. Молодёжь — всегда молодёжь, а старики — это старики; между ними всегда останутся расхождения и недоверие; старики всегда будут испытывать горячее, но нелепое желание думать и чувствовать, как молодёжь, сетовать на то, что не могут так думать и чувствовать, а в глубине души сознавать, что, будь у них возможность начать жить сначала, они бы не воспользовались ею. И это милосердно по отношению к человеку! Когда он износился, жизнь исподволь и мягко приучает его к летаргии. На каждом этапе существования ему отпущено ровно столько воли к жизни, сколько требуется, чтобы дотянуть до конца. Чудак Гёте обрёл бессмертие под мелодии Гуно благодаря тому, что раздул потухающую искру в яркое пламя. Чушь! — подумал сэр Лоренс. — Типично немецкая чушь! Да неужели бы я, если бы даже мог, поменялся судьбой с этим мальчиком, чтобы вздыхать, рыдать, украдкой предаваться восторгам и чахнуть от тоски? Ни за что! А поэтому хватит со стариков их старости. Когда же наконец полисмен остановит эти проклятые машины? Нет, практически ничто не изменилось. Шофёры ведут машины, повинуясь тому же ритму, в каком кучера омнибусов и кэбов погоняли своих спотыкающихся, скользящих по мостовой, гремевших копытами кляч. Молодые люди и девушки испытывают то же законное или незаконное влечение друг к другу.

Конечно, мостовые стали иными, и жаргон, которым выражаются эти юношеские желания, тоже иной, но, видит бог, правила движения по жизни остались неизменными: люди скользят друг мимо друга, сталкиваются, чудом не ломают себе шею, торжествуют и терпят поражение независимо от того, хорошие они или плохие. Нет, — думал сэр Лоренс, — пусть полиция издаёт циркуляры, священники пишут в газеты, судьи произносят речи, — человеческая природа идёт своим путём, как шла в дни, когда у меня прорезался зуб мудрости».

Полисмен поменял местами свои белые рукава, сэр Лоренс перешёл через улицу и направился к Беркли-сквер. А вот здесь изрядные перемены! Аристократические особняки быстро исчезают. Лондон перестраивается — по частям, исподволь, как-то стыдливо, — словом, чисто по-английски. Эпоха монархов со всеми её атрибутами, с феодализмом, с церковью ушла в прошлое. Теперь даже войны ведутся только из-за рынков и только самими народами. Это уже кое-что. «А ведь мы все больше уподобляемся насекомым, — думал сэр Лоренс. — Забавно всё-таки: религия почти мертва, потому что практически больше никто не верит в загробную жизнь, но для неё уже нашёлся заменитель — идеал служения, социального служения, символ веры муравьёв и пчёл! До сих пор социальное служение было уделом старинных семей, которые каким-то образом ухитрились понять, что они должны приносить какую-то пользу и тем самым оправдывать своё привилегированное положение. Выживет ли идеал социального служения теперь, когда они вымирают? Сумеет ли народ подхватить его? Что ж, кондуктор автобуса; приказчик в магазине, который лезет из кожи, подбирая вам носки нужной расцветки; женщина, которая присматривает за ребёнком соседки или собирает на беспризорных; автомобилист, который останавливает свою машину и терпеливо ждёт, пока вы не наладите вашу; почтальон, который благодарит вас за чаевые, и тот, безымянный, кто вытаскивает вас из воды, если видит, что вы в самом деле тонете, — все они в конце концов существуют, как и прежде. Требуется только одно — расклеить в автобусах лозунг: „Дышите свежим воздухом и упражняйте ваши лучшие наклонности!“ — заменив им призывы вроде „Пушки позорное преступление!“ или „Тотализатор — тщетная трата тысяч!“ Последний, кстати, напоминает мне, что нужно расспросить Динни об отношениях Клер с её молодым человеком».

С этой мыслью он подошёл к дверям своего дома и вставил ключ в замок.