I

В 1930 году, вскоре после того как был опубликован бюджет, неподалёку от вокзала Виктория можно было наблюдать восьмое чудо света — трёх совершенно непохожих друг на друга англичан, одновременно предававшихся созерцанию одного из лондонских памятников. Каждый пришёл сам по себе и стоял на некотором расстоянии от других в юго-западном углу площадки, где не было деревьев и не бил в глаза медлительный предвечерний свет весеннего солнца. Группа состояла из девушки лет двадцати шести, молодого мужчины, которому можно было дать года тридцать четыре, и пожилого человека в возрасте от пятидесяти до шестидесяти. Девушка была тоненькая и на вид далеко не глупая; она стояла, слегка склонив голову на плечо, подняв подбородок, полураскрыв губы и улыбаясь. Мужчина помоложе, в синем пальто, с тонкой талией, плотно схваченной поясом, словно его владельца знобило на свежем весеннем ветру, был жёлт от сходящего загара; его презрительно сжатый рот явно противоречил устремлённым на памятник глазам, в которых читалось подлинно глубокое чувство. Пожилой мужчина, человек очень высокого роста, одетый в коричневый костюм и коричневые замшевые ботинки, стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы брюк, и на его длинном обветренном красивом лице застыла маска проницательного скептицизма.

Памятник, который представлял собой конную статую маршала Фоша, возвышался среди деревьев ещё более молчаливо, чем смотрели на него трое зрителей.

Молодой человек неожиданно сказал:

— Он выручил нас.

Двое остальных по-разному восприняли такое нарушение этикета. Пожилой мужчина слегка приподнял брови и направился к постаменту, словно намереваясь повнимательней разглядеть ноги коня. Девушка обернулась, непринуждённо взглянула на заговорившего, и лицо её немедленно выразило изумление.

— Уилфрид Дезерт?

Молодой человек поклонился.

— В таком случае мы с вами встречались, — объявила девушка. — На свадьбе Флёр Монт. Если помните, вы были шафером — первым, которого я видела в жизни. Мне тогда было только шестнадцать. Меня вы, конечно, не помните. Я — Динни Черрел, в крещении Элизабет. Мне пришлось быть подружкой невесты — в последнюю минуту выяснилось, что больше некому.

Рот молодого человека утратил свою надменность.

— Я превосходно помню ваши волосы.

— Почему все запоминают только мои волосы?

— Неправда! Я и сейчас не забыл, как мне тогда пришло в голову, что вы могли бы позировать Боттичелли. Вижу, что и теперь можете.

Динни подумала: «Его глаза впервые взволновали меня. В самом деле, очень хороши!»

Упомянутые глаза снова устремились на памятник.

— Он действительно выручил нас, — повторил Дезерт.

— Вы ведь были на фронте? Кем?

— Лётчиком, и сыт по горло.

— Вам нравится памятник?

— Лошадь нравится.

— Да, — согласилась Динни. — Это настоящая лошадь, а не гарцующее чучело с зубами, ногами и холкой.

— Сделано ловко. Сам Фош тоже.

Динни наморщила лоб:

— По-моему, статуя поставлена очень удачно. Она так спокойно возвышается между деревьев.

— Как поживает Майкл? Насколько помнится, вы его двоюродная сестра.

— С Майклом всё в порядке. По-прежнему в парламенте. У него такое место, которое нельзя потерять.

— А как Флёр?

— Цветёт. Вы знаете, у неё в прошлом году родилась дочка.

— У Флёр? Гм… Значит, у неё теперь двое?

— Да. Девочку назвали Кэтрин.

— Я не был в Англии с тысяча девятьсот двадцать седьмого. Чёрт возьми! Сколько воды утекло после этой свадьбы!

— У вас такой вид, как будто вы долгое время провели на солнце, сказала Динни.

— Без солнца для меня нет жизни.

— Майкл рассказывал мне, что вы живёте на Востоке.

— Да, обретаюсь в тех краях.

Лицо его потемнело ещё больше, он слегка вздрогнул.

— У вас в Англии дьявольски холодно весной.

— А вы по-прежнему пишете стихи?

— Ого! Вам известны даже мои слабости?

— Я читала все ваши книжки. Последняя мне особенно понравилась.

Дезерт усмехнулся:

— Благодарю. Вы погладили меня по шёрстке. Поэтам, знаете, это нравится. Кто этот высокий? По-моему, я с ним встречался.

Высокий мужчина обошёл памятник и возвращался обратно.

— Он и мне почему-то помнится. Тоже в связи со свадьбой, — негромко бросила Динни.

Высокий мужчина подошёл к ним.

— Подколенные жилы не удались, — объявил он.

Динни улыбнулась:

— Я всегда радуюсь, что у меня не подколенные жилы, а просто поджилки. Мы только что пытались выяснить, откуда мы вас знаем. Вы не были на свадьбе Майкла Монта лет десять назад?

— Был, юная леди. А вы кто такая?

— Мы все встречались там. Я — Динни Черрел, его двоюродная сестра по матери. Мистер Дезерт был его шафером.

Высокий мужчина кивнул:

— Да, верно. Меня зовут Джек Масхем. Я двоюродный дядя Майкла по отцу.

Он повернулся к Дезерту:

— Вы как будто восхищаетесь Фошем?

— Да.

Динни с удивлением увидела, как помрачнело лицо молодого человека.

— Что ж, — сказал Масхем, — он был хороший вояка. Таких мало. Но я-то пришёл взглянуть на коня.

— Это, конечно, весьма существенная деталь, — вполголоса вставила Динни.

Высокий мужчина подарил её скептической улыбкой:

— За одно мы во всяком случае должны быть благодарны Фошу: он не бросил нас в трудную минуту.

Дезерт неожиданно в упор взглянул на собеседника:

— У вас есть особые причины сделать подобное замечание?

Масхем пожал плечами, приподнял шляпу, поклонился Динни и ушёл, небрежно покачиваясь. Наступило глубокое, как омут, молчание.

— Вам в какую сторону? — спросила наконец Динни.

— В ту, куда пойдёте вы.

— Чувствительно признательна, сэр. Удовлетворит ли вас такой ориентир, как моя тётка, проживающая на Маунт-стрит?

— Вполне.

— Вы должны её помнить. Это мать Майкла. Она — чудная. Самый законченный образец непоследовательности: говорит так, будто прыгает с камушка на камушек, и вам тоже приходится прыгать, чтобы поспеть за ней.

Они пересекли улицу и по Гросвенор-плейс направились к Букингемскому дворцу.

— Простите меня за смелую попытку завязать разговор, но вы, наверное, находите в Англии большие перемены всякий раз, как возвращаетесь?

— Порядочные.

— Разве вы «не любите родимую страну», как принято выражаться?

— Она внушает мне отвращение.

— А вы случайно не из тех, кто хочет казаться хуже, чем есть на самом деле?

— Абсурд. Спросите Майкла.

— Майкл ни про кого не скажет плохо.

— Майкл — как ангелы: он живёт за пределами реальности.

— Нет, — возразила Динни. — Майкл — типичный англичанин и большой реалист.

— Это его счастье и его беда.

— Зачем вы поносите Англию? Старо.

— Я поношу её только при англичанах.

— Уже лучше. А зачем вы её поносите при мне?

Дезерт рассмеялся.

— Затем, что вы такая, какой мне хотелось бы видеть Англию.

— Сильной и справедливой, без самодовольства и спеси?

— Больше всего меня раздражает наша вера в то, что Англия до сих пор выше всех.

— Разве это не так?

— Так, — согласился озадаченный Дезерт. — Но у неё нет оснований так считать.

Динни подумала:

Вслух же сказала:

— Если Англия все ещё выше всех, а мы верим в это, хотя и не имеем для этого оснований, значит, у нас, по крайней мере, есть интуиция. Вы, например, интуитивно невзлюбили мистера Масхема.

Затем взглянула на него и сообразила: «Я ляпнула лишнее».

— С чего вы взяли? Обычный твердолобый англичанин, помешанный на охоте и скачках. Просто мне такие до смерти надоели.

«Нет, здесь что-то другое!» — решила Динни, все ещё глядя на него. Какое необычное и несчастное лицо: на нём отражён глубокий внутренний разлад, словно добрый и злой ангелы непрерывно борются за эту душу. Но его глаза по-прежнему её волнуют — как в то давнее время, когда она, шестнадцатилетняя девочка с косами, стояла подле него на свадьбе Флёр.

— Вам серьёзно нравится скитаться по Востоку?

— На мне проклятие Исава.

«Когда-нибудь он мне расскажет — почему. Только я, наверно, больше его не увижу», — подумала Динни, и холодок пробежал у неё по спине.

— Интересно, знаете ли вы моего дядю Эдриена? Он был на Востоке во время войны. Сейчас служит в музее — ведает костями. А с Дианой Ферз знакомы? Он женился на ней в прошлом году.

— Я не знаю никого, о ком стоило бы говорить.

— Значит, у нас одна точка соприкосновения — Майкл.

— Не верю в то, что посторонние могут служить точкой соприкосновения. Где вы живёте, мисс Черрел?

Динни улыбнулась:

— По-видимому, мне пора дать краткую биографическую справку. Моя семья с незапамятных времён осела в Кондафорде, Оксфордшир. Мой отец генерал в отставке, я — старшая из двух его дочерей, брат у меня один. Он военный, состоит в браке и скоро приедет в отпуск из Судана.

— Вот как! — произнёс Дезерт, и лицо его снова помрачнело.

— Мне двадцать шесть, я не замужем, детей у меня пока нет. Моя слабость — устройство чужих дел. Откуда она у меня, не знаю. Приезжая в Лондон, я останавливаюсь у леди Монт на Маунт-стрит. Хотя я получила скромное воспитание, наклонности у меня разорительные, а средств для удовлетворения их нет. Думаю, что умею понимать шутки. Теперь ваш черёд.

Дезерт улыбнулся и покачал головой.

— Рассказать за вас? — предложила Динни. — Вы — второй сын лорда Маллиена; вам осточертела война; вы пишете стихи, склонны к кочевому образу жизни и сами себе враг. Последнее свойство ценно лишь своей новизной. Вот мы и на Маунт-стрит. Не зайдёте ли повидаться с тётей Эм?

— Благодарю вас, не стоит. Что вы делаете завтра? Давайте позавтракаем вместе, а потом пойдём на дневной спектакль.

— Хорошо. Где?

— В половине второго у Дюмурье.

Они обменялись рукопожатием и расстались. Входя в дом тётки, Динни дрожала всем телом. Странное ощущение! Она остановилась у дверей гостиной и улыбнулась.

 

II

Шум, доносившийся из-за дверей, стёр улыбку с её губ. «Боже правый! Я совсем забыла, что сегодня у тётя Эм „приём“ по случаю дня рождения».

Рояль, игравший в гостиной, умолк; беготня, толчея, скрип передвигаемых стульев, несколько возгласов, тишина, — и музыка зазвучала снова.

«Играют в „кто лишний“», — догадалась Динни и тихо открыла дверь. Диана Ферз сидела за роялем. Восемь ребятишек в ярких бумажных колпаках и один взрослый держались за восемь стульев, составленных попарно спинками друг к другу. Семеро уже вскочили, двое ещё сидели — разом на одном стуле. Динни увидела слева направо: Роналда Ферза; маленького китайчонка; Энн, младшую дочь тёти Эдисон; Тони, младшего сына Хилери; Селию и Динго — детей Селии Мористон, старшей сестры Майкла; Шейлу Ферз и — на одном стуле — дядю Эдриена и Кита Монта. Затем в поле её зрения попали тётя Эм в большом ярко-красном бумажном колпаке, которая, несколько запыхавшись, остановилась у камина, и Флёр, уносившая первый стул из того ряда, где только что сидел Роналд.

— Кит, вставай. Ты лишний.

Кит не пошевельнулся. Поднялся Эдриен:

— Ладно, старина, выйду я, а ты уж оставайся с ровесниками. Ну, играй!

— Не держаться за спинки! — надсаживалась Флёр. — У Фын, пока не кончилась музыка, садиться нельзя, Дишо, не цепляйся за крайний стул.

Музыка оборвалась. Шарканье ног, возня, визг, — маленькая Энн, самая крохотная из всех, осталась стоять.

— Вот и хорошо, детка, — сказала Динни. — Иди сюда и бей в барабан. Когда музыка перестанет, перестань и ты. Вот так. Теперь опять. Наблюдай за тётей Ди.

Снова, и снова, и снова. Наконец вышли все, кроме Шейлы, Динго и Кита.

«Ставлю на Кита!» — подумала Динни.

Шейла лишняя! Предпоследний стул убран! Динго, похожий на шотландца, и Кит, со светлых волос которого свалился бумажный колпак, кружат вокруг последнего стула. Вот оба плюхнулись на сиденье, потом вскочили и опять забегали кругом. Диана старательно отводит глаза. Флёр стоит чуть поодаль и улыбается, лицо тёти Эм разрумянилось. Музыка оборвалась, на стуле сидит Динго, Кит оказался лишним. Он вспыхнул и насупился.

— Кит, плати фант! — раздался окрик Флёр.

Кит вздёрнул голову и засунул руки в карманы.

«Поделом Флёр!» — подумала Динни.

Голос позади неё произнёс:

— Ярко выраженное пристрастие твоей тётки к молодому поколению сопряжено с чрезмерным шумом. Не вкусить ли нам капельку покоя у меня в кабинете?

Динни обернулась и увидела тонкое, худое и подвижное лицо сэра Лоренса Монта с совершенно побелевшими усиками, хотя в волосах седина едва начала пробиваться.

— Я ещё не внесла свою лепту, дядя Лоренс.

— Пора тебе вообще отучиться её вносить. Пусть язычники беснуются, а мы пойдём вниз и по-христиански предадимся мирной беседе.

Динни подумала: «Что ж, я не прочь побеседовать об Уилфриде Дезерте». Эта мысль оттеснила на задний план её инстинктивную потребность вечно чему-то служить, и девушка последовала за баронетом.

— Над чем вы сейчас работаете, дядя?

— Пока что отдыхаю и почитываю мемуары Хэрриет Уилсон. Замечательная девица, доложу тебе, Динни! Во времена Регентства в высшем свете трудно было испортить чью-либо репутацию, но Хэрриет делала всё, что могла. Если ты о ней не слышала, могу сообщить, что она верила в любовь и дарила своей благосклонностью многих любовников, из которых любила лишь одного.

— И всё-таки верила в любовь?

— Что тут особенного? Ведь остальные-то любили её, — она была добросердечная бабёнка. Какая огромная разница между нею и Нинон де Ланкло, та любила всех своих любовников. А в общем обе — колоритные фигуры. Представляешь, какой диалог о добродетели можно написать от их лица? Сядь же, наконец.

— Дядя Лоренс, сегодня днём я ходила смотреть памятник Фошу и встретила вашего кузена мистера Масхема.

— Джека?

— Да.

— Последний из денди. Между прочим, существует огромная разница между щёголем, денди, светским франтом, фатом, «чистокровным джентльменом» и хлыщом. Есть ещё какая-то разновидность, да я всегда забываю слово. Я перечислил их в нисходящем порядке. По возрасту Джек относится к поколению фатов, но по своему складу он чистый денди — типичный персонаж Уайт-Мелвила. А что он такое, на твой взгляд?

— Лошади, пикет и невозмутимость.

— Долой шляпу, дорогая. Люблю смотреть на твои волосы.

Динни сняла шляпу.

— Я встретила там ещё одного человека — шафера Майкла.

Густые брови сэра Лоренса приподнялись:

— Что? Молодого Дезерта? Он опять вернулся?

Лёгкий румянец выступил на щеках Динни.

— Да, — ответила она.

— Редкая птица, Динни.

Чувство, которого Динни ещё никогда не испытывала, охватило её.

Она не сумела бы его выразить, но оно напоминало ей о фарфоровой статуэтке, которую девушка подарила отцу в день его рождения две недели назад. Маленькая превосходно выполненная группа китайской работы: лиса и четыре забившихся под неё лисёнка. На морде лисы написаны нежность и насторожённость — то самое, что сейчас на душе у Динни.

— Почему редкая?

— Давняя история. Но тебе могу рассказать. Я точно знаю, что этот молодой человек увивался вокруг Флёр года два после её свадьбы. Из-за этого он и стал бродягой.

Вот, значит, что имел в виду Дезерт, упоминая об Исаве? Нет, дело не в том. Она помнит: когда он спрашивал о Флёр, у него было самое обычное выражение лица.

— Это же было сто лет назад! — возразила девушка.

— Ты права. Седая старина. Впрочем, ходят и другие слухи. Клубы рассадники жестокости.

Соотношение нежности и насторожённости, переполнявших Динни, изменилось: доля первой уменьшилась, второй возросла.

— Какие слухи?

Сэр Лоренс покачал головой:

— Мне этот молодой человек нравится, и даже тебе, Динни, я не стану повторять то, о чём, в сущности, ничего не знаю. Стоит человеку начать жить иначе, чем другие, и люди готовы бог знает что о нём выдумать.

Он внезапно посмотрел на племянницу, но глаза Динни были прозрачны.

— Кто этот китайчонок наверху?

— Сын бывшего мандарина, который оставил семью здесь из-за неурядиц на родине. Милый малыш. Приятный народ китайцы. Когда приезжает Хьюберт?

— Через неделю. Они летят из Италии. Вы же знаете, Джин — старый пилот.

— Что с её братом?

— С Аленом? Служит в Гонконге.

— Твоя тётка все ещё сокрушается, что у тебя с ним ничего не вышло.

— Милый дядя, я готова на все, чтобы угодить тёте Эм, но в данном случае, испытывая к нему чувства сестры, я боялась погрешить против библии.

— Не хочу, чтобы ты выходила замуж и уезжала в какую-нибудь варварскую страну, — сказал сэр Лоренс.

В голове Динни мелькнуло: «Дядя Лоренс просто волшебник!» — и глаза её стали ещё прозрачнее, чем раньше.

— Эта проклятая бюрократическая машина скоро поглотит всех наших близких, — продолжал баронет. — Обе мои дочери за морем: Селия в Китае, Флора в Индии; твой брат Хьюберт в Судане; твоя сестра Клер уедет, как только обвенчается, — Джерри Корвен получил назначение на Цейлон; Чарли Масхем, по слухам, прикомандирован к канцелярии генерал-губернатора в Кейптауне; старший сын Хилери служит в индийской гражданской администрации, младший — во флоте. Ну их всех! Ты и Джек Масхем — единственные пеликаны в моей пустыне. Конечно, остаётся ещё Майкл.

— Дядя, вы часто встречаетесь с мистером Масхемом?

— Довольно часто: либо в «Бэртоне», либо он заходит ко мне в «Кофейню» поиграть в пикет, — мы с ним последние любители этой забавы. Но это только зимой, пока не начался сезон. Теперь я не увижу его до самого конца Ньюмаркетских скачек.

— Он, наверно, замечательно разбирается в лошадях?

— Да, Динни. В остальном — нет, как все люди его типа. Лошадь — это такое животное, которое закупоривает поры нашей души, делает человека чересчур бдительным. Нужно следить не только за лошадью, но и за всеми, кто имеет к ней касательство. Как выглядит молодой Дезерт?

— Дезерт? — замялась Динни, чуть было не захваченная врасплох. — Он изжелта-тёмный.

— Как пески под солнцем. Он ведь настоящий бедуин. Отец его живёт отшельником, они все немного странные. Майкл любит его, несмотря на ту историю. Это лучшее, что я могу о нём сказать.

— А что вы думаете о его стихах?

— Хаос и разлад: одной рукой творит, другой разрушает.

— Он, видимо, ещё не нашёл себе места в жизни. Глаза у него довольно красивые, вы не находите?

— Мне больше запомнился рот — нервный и горький.

— Глаза говорят о том, каков человек от природы, рот — о том, каким он стал,

— Да. Рот и брюшко.

— У него нет брюшка, — возразила Динни. — Я обратила внимание.

— Привычка питаться горстью фиников и чашкой кофе. Неправда, что арабы любят кофе. Их слабость — зелёный чай с мятой. Боже правый! Вот и твоя тётка. «Боже правый!» относилось не к ней, а к чаю с мятой.

Леди Монт сняла свой бумажный головной убор и перевела дух.

— Тётя, милая, — взмолилась Динни, — я забыла, что у вас день рождения и не принесла подарка.

— В таком случае поцелуй меня. Я всегда говорю, Динни, что ты целуешь особенно приятно. Как ты сюда попала?

— Я приехала за покупками для Клер.

— Ты захватила с собой ночную рубашку?

— Нет.

— Неважно. Возьмёшь мою. Ты их ещё носишь?

— Да, — ответила Динни.

— Умница. Не люблю женских пижам. Твой дядя тоже. От них такое ощущение, словно что-то ниже талии тебе мешает. Хочешь избавиться и не можешь. Майкл и Флёр остаются обедать.

— Благодарю, тётя Эм, я переночую у вас. Сегодня я не достала и половины того, что нужно Клер.

— Мне не нравится, что Клер выходит замуж раньше тебя, Динни.

— Этого следовало ожидать, тётя.

— Вздор! Клер — блестящая женщина: на таких, как правило, не женятся. Я вышла замуж в двадцать один.

— Вот видите, тётя!..

— Ты смеёшься надо мной! Я блеснула всего один раз. Помнишь слона, Лоренс? Я хотела, чтобы он сел, а он становился на колени. Слоны могут наклоняться только в одну сторону. И я сказала, что он следует своим наклонностям.

— Тётя Эм! За исключением этого случая вы — самая блестящая женщина, какую я знаю. Все остальные чересчур последовательны.

— Мне так отрадно видеть твой нос, Динни. Я устала от горбатых. У нас у всех такие — и у твоей тётки Уилмет, и у Хен, и у меня.

— Тётя, милая, у вас совсем незаметный изгиб.

— В детстве я ужасно боялась, что будет хуже. Я прижималась горбинкой к шкафу.

— Я тоже пробовала, только кончиком.

— Однажды, когда я этим занималась, твой отец спрыгнул со шкафа и прокусил себе губу. Представь себе, он спрятался там, как леопард, и подсматривал за мной.

— Какой ужас!

— Да, Лоренс, о чём ты задумался?

— Я думал о том, что Динни, по всей вероятности, не завтракала.

— Я собиралась проделать это завтра, дядя.

— Вот ещё! — возмутилась леди Монт. — Позвони Блору. Ты всё равно не пополнеешь, пока не выйдешь замуж.

— Пусть сначала Клер обвенчается, тётя Эм.

— Надо бы у Святого Георгия. Служит Хилери?

— Разумеется!

— Я поплачу.

— А почему, собственно, вы плачете на свадьбах, тётя?

— Невеста будет так похожа на ангела, а жених в чёрном фраке, с усиками даже не почувствует, что она о нём думает. Как это огорчительно!

— А вдруг он все почувствует? Я уверена, что так было и с Майклом, когда он женился на Флёр, и с дядей Эдриеном, когда Диана выходила за него.

— Эдриену пятьдесят три и у него борода. Кроме того, Эдриен — особая статья.

— Допускаю, что это несколько меняет дело. Но, по-моему, оплакивать следует скорее мужчину. Женщина переживает самую торжественную минуту в своей жизни, а у мужчины наверняка слишком узкий жилет.

— У Лоренса жилет не жал. Твой дядя всегда был худ как щепка. А я была тогда стройной, как ты, Динни.

— Вы, наверно, были изумительны в фате, тётя Эм. Правда, дядя?

Тут она заметила, какое непривычно тоскливое выражение приняли лица обоих её пожилых собеседников, и торопливо прибавила:

— Где вы встретились впервые?

— На охоте, Динни. Я увязла в болоте. Твоему дяде это не понравилось, он подошёл и вытащил меня.

— Идеальное место для знакомства!

— Слишком грязное. Потом мы целый день не разговаривали.

— Как же вы сошлись?

— Так уж всё сложилось. Я гостила у Кордроев, знакомых Хен, а твой дядя заехал посмотреть щенят. Ты почему меня допрашиваешь?

— Просто хочу знать, как это делалось в ваше время.

— Выясни лучше сама, как это делается в наши дни.

— Дядя Лоренс не хочет, чтобы я избавила его от себя.

— Все мужчины — эгоисты, кроме Майкла и Эдриена.

— Кроме того, я не желаю, чтобы вы из-за меня плакали.

— Блор, коктейль и сандвич для мисс Динни. Она не завтракала. Да, Блор, мистер и миссис Эдриен и мистер и миссис Майкл остаются обедать. И скажите Лауре, Блор, чтобы она отнесла мою ночную рубашку и прочее в синюю комнату для гостей. Мисс Динни ночует у нас. Ах, эта детвора!

И леди Монт, слегка раскачиваясь, выплыла из комнаты в сопровождении своего дворецкого.

— Какая она чудная, дядя!

— Я этого никогда не отрицал, Динни.

— Стоит мне её повидать, и на душе становится легче. Она когданибудь сердится?

— Иногда собирается, но раньше чем успеет выйти из себя, уже перескакивает на другое.

— Какое спасительное свойство!..

Вечером за обедом Динни всё время прислушивалась, не упомянет ли её дядя о возвращении Уилфрида Дезерта. Он не упомянул.

После обеда она подсела к Флёр, восхищаясь — как всегда чуточку недоуменно — своей родственницей, лицо и фигура которой были так прелестны, а глаза проницательны, которая держалась так мило и уверенно, не питала никаких иллюзий на собственный счёт и смотрела на Майкла сверху вниз и снизу вверх одновременно.

«Будь у меня муж, — думала Динни, — я была бы с ним не такой. Я смотрела бы ему прямо в глаза, как грешница на грешника».

— Флёр, вы помните вашу свадьбу? — спросила она.

— Помню, дорогая. Удручающая церемония.

— Я видела сегодня вашего шафера.

Круглые сверкающие белками глаза Флёр расширились.

— Уилфрида? Неужели вы его помните?

— Мне было тогда шестнадцать, и он привёл в трепет мои юные нервы.

— Это, конечно, главная обязанность шафера. Ну, как он выглядит?

— Очень смуглый и очень беспокойный.

Флёр расхохоталась.

— Он всегда был такой.

Динни взглянула на неё и решила не терять времени.

— Да, дядя Лоренс рассказывал мне, что он пытался внести беспокойство и в вашу жизнь.

— Я даже не знала, что Барт это заметил, — удивилась Флёр.

— Дядя Лоренс немножко волшебник, — пояснила Динни.

— Уилфрид вёл себя примерно, — понизила голос Флёр, улыбаясь воспоминанию. — Уехал на Восток послушно, как ягнёнок.

— Но не это же, надеюсь, удерживало его до сих пор на Востоке?

— Разве корь может удержать вас навсегда в постели? Нет, ему просто там нравится. Наверно, обзавёлся гаремом.

— Нет, — возразила Динни. — Он разборчив, или я ничего не понимаю в людях.

— Совершенно верно, дорогая. Простите меня за дешёвый цинизм. Уилфрид — удивительнейший человек и очень милый. Майкл его любил. Но, — прибавила Флёр, неожиданно взглянув на Динни, — женщине любить его невозможно: это олицетворённый разлад. Одно время я довольно пристально изучала его, — так уж пришлось. Он неуловим. Страсть и комок нервов. Мягкосердечный и колючий. Неизвестно, верит ли во что-нибудь.

— За исключением красоты и, может быть, правды, если он в состоянии их найти? — полувопросительно произнесла Динни.

Ответ Флёр оказался неожиданным.

— Что ж, дорогая, все мы верим в них, когда видим вблизи. Беда в том, что их никогда вблизи не бывает, разве что… разве что они скрыты в нас самих. А последнее исключается, если человек в разладе с собой. Где вы его видели?

— У памятника Фошу.

— А, вспоминаю! Он боготворил. Фоша. Бедный Уилфрид! Не везёт ему: контузия, стихи и семья — отец спрятался от жизни, мать, полуитальянка, убежала с другим. Поневоле будешь беспокойным. Самое лучшее в нём — глаза: возбуждают жалость и красивы — роковое сочетание. Ваши юные нервы не затрепетали снова?

— Нет. Но мне было интересно, не затрепещут ли ваши, если я упомяну о нём.

— Мои? Деточка, мне под тридцать, у меня двое детей и… — лицо Флёр потемнело, — мне сделали прививку. Я могла бы о ней рассказать только вам, Динни, но есть вещи, о которых не рассказывают.

У себя в комнате наверху Динни, несколько обескураженная, погрузилась в чересчур вместительную ночную рубашку тёти Эм и подошла к камину, в котором, несмотря на её протесты, развели огонь. Она понимала, как нелепы её переживания — странная смесь застенчивости и пылкой смелости в предчувствии близких и неотвратимых поступков. Что с ней? Она встретила человека, который десять лет тому назад заставил её почувствовать себя дурочкой, человека, судя по всем отзывам, совершенно для неё неподходящего. Динни взяла зеркало и стала рассматривать своё лицо поверх вышивок чересчур вместительной ночной рубашки. То, что она видела, могло бы её удовлетворить, но не удовлетворяло.

Такие лица приедаются, думала она. Всегда одно и то же боттичеллиевское выражение!

Он так привык к Востоку, к черным, томным глазам под чадрой, соблазнительным, скрытым одеждой формам, к женственности, тайне, белым, как жемчуга, зубам — см, в словаре статью «Гурия»! Динни показала зеркалу собственные зубы. На этот счёт она спокойна, — лучшие зубы в семье. И волосы у неё вовсе не рыжие: они, как любила выражаться мисс Бреддон, каштановые. Приятное слово! Жаль, что оно устарело. Разве разглядишь себя, когда на тебе покрытая вышивкой рубашка времён Виктории? Не забыть проделать это завтра перед ванной! Обрадует ли её то, что она увидит? Дай бог! Динни вздохнула, положила зеркало и легла в постель.

 

III

Уилфрид Дезерт все ещё сохранял за собой квартиру на Корк-стрит. Платил за неё лорд Маллиен, который пользовался ею в тех редких случаях, когда покидал своё сельское уединение. У пэра-отшельника было больше общего с младшим сыном, чем со старшим, членом парламента, хотя это ещё ничего не означало. Тем не менее встречи с Уилфридом он переносил не слишком болезненно. Но, как правило, в квартире обитал только Стэк, вестовой Уилфрида во время войны, питавший к нему ту сфинксообразную привязанность, которая долговечнее, чем любая словесно выраженная преданность. Когда Уилфрид неожиданно возвращался, он заставал квартиру в том же точно виде, в каком оставил, — не более пыльной, не более душной, те же костюмы на тех же плечиках, те же грибы и превосходно прожаренный бифштекс, чтобы утолить первый голод. Дедовская мебель, уставленная и увешанная вывезенными с Востока безделушками, придавала просторной гостиной незыблемо обжитой вид. Диван, стоявший перед камином, встречал Уилфрида так, словно тот никогда не расставался с ним.

На другое утро после встречи с Динни Дезерт лежал на нём и удивлялся, почему кофе бывает по-настоящему вкусным лишь тогда, когда его готовит Стэк. Восток — родина кофе, но турецкий кофе — ритуал, забава и, как всякий ритуал и всякая забава, только щекочет душу. Сегодня третий день пребывания в Лондоне после трёхлетнего отсутствия. За последние два года он прошёл через многое такое, о чём не хочется ни говорить, ни вспоминать — особенно об одном случае, которого он до сих пор не может себе простить, как ни старается умалить его значение. Иными словами, он вернулся, отягощённой тайной. Он привёз также стихи — в достаточном для четвёртой книжки количестве.

Он лежал на диване, раздумывая, не следует ли увеличить скромный сборник, включив в него самое длинное и, по мнению автора, самое лучшее из всего написанного им в стихах — поэму, навеянную тем случаем. Жаль, если она не увидит света. Но… И это «но» было столь основательным, что Уилфрид сто раз был готов разорвать рукопись, уничтожить её так же бесследно, как ему хотелось стереть воспоминание о пережитом. Но… Опять «но»! Поэма была его оправданием — она объясняла, почему он допустил, чтобы с ним случилось то, о чём, как он надеялся, никто не знал. Разорвать её — значит утратить надежду на оправдание: ведь ему уже никогда так полно не выразить всё, что он перечувствовал во время того случая; это значит — утратить лучшего защитника перед собственной совестью и, может быть, единственную возможность избавиться от кошмара: ведь ему иногда казалось, что он не станет вновь безраздельным хозяином собственной души, пока не объявит миру о случившемся.

Он перечитал поэму, решил: «Она куда лучше и глубже путаной поэмы Лайела», — и без всякой видимой связи стал думать о девушке, которую встретил накануне. Удивительно! Столько лет прошло после свадьбы Майкла, а он все не забыл эту тоненькую, словно прозрачную девочку, похожую на боттичеллиевскую Венеру, ангела или мадонну, что, в общем, одно и то же. Тогда она была очаровательной девочкой! А теперь она очаровательная молодая женщина, полная достоинства, юмора и чуткости. Динни! Черрел! Фамилия пишется Черруэл, это он помнит. Он не прочь показать ей свои стихи: её суждениям можно доверять.

Отчасти из-за того, что думал о ней, отчасти из-за того, что взял такси, он опоздал и столкнулся с Динни у дверей Дюмурье как раз в ту минуту, когда она уже собиралась уйти.

Пожалуй, нет лучше способа узнать истинный характер женщины, чем заставить её одну ждать в общественном месте в час завтрака. Динни встретила его улыбкой:

— А я уже думала, что вы забыли.

— Во всём виновато уличное движение. Как могут философы утверждать, что время тождественно пространству, а пространство — времени? Чтобы это опровергнуть, достаточно двух человек, которые решили позавтракать вместе. От Корк-стрит до Дюмурье — миля. Я положил на неё десять минут и в результате опоздал ещё на десять. Страшно сожалею!

— Мой отец считает, что с тех пор как такси вытеснили кэбы, время нужно рассчитывать с запасом в десять процентов. Вы помните кэбы?

— Ещё бы!

— А я попала в Лондон, когда их уже не было.

— Если этот ресторан вам знаком, показывайте дорогу. Я о нём слышал, но сам здесь не бывал.

— Он помещается в подвале. Кухня — французская.

Они сняли пальто и заняли столик с краю.

— Мне, пожалуйста, поменьше, — попросила Динни. — Ну, скажем, холодного цыплёнка, салат и кофе.

— Что-нибудь со здоровьем?

— Просто привычка к умеренности.

— Ясно. У меня тоже. Вина выпьете?

— Нет, благодарю. Как вы считаете, мало есть — это хороший признак?

— Если это делается не из принципа, — да.

— Вам не нравятся вещи, которые делаются из принципа?

— Я не доверяю людям, которые их делают. Это фарисеи.

— Это чересчур огульно. Вы склонны к обобщениям?

— Я имел в виду тех, кто не ест потому, что видит в еде проявление плотских чувств. Надеюсь, вы так не считаете?

— О нет! — воскликнула Динни. — Я только не люблю чувствовать себя набитой. А чтобы это почувствовать, мне нужно съесть совсем немного. О плоти я мало что знаю, но чувства, по-моему, это хорошая вещь.

— Вероятно, единственная хорошая на свете.

— Поэтому вы и сочиняете стихи?

Дезерт усмехнулся:

— Я думаю, у вас они тоже получались бы.

— Стишки — да, стихи — нет.

— Пустыня — вот место для поэзии. Бывали вы в пустыне?

— Нет, но хотела бы.

Она сказала это и сама удивилась своим словам, вспомнив, как отрицательно отнеслась к профессору американцу и его широким бескрайним просторам. Впрочем, трудно представить себе больший контраст, чем Халлорсен и этот смуглый беспокойный молодой человек, который смотрит на неё. Ох, эти глаза! Холодок снова пробежал у неё по спине. Динни разломила булочку и сообщила:

— Вчера я обедала с Майклом и Флёр.

Губы Дезерта искривились.

— Вот как? Когда-то я сходил с ума из-за Флёр. Она — совершенство… в своём роде, правда?

— Да, — согласилась Динни и глазами добавила: «Не надо её унижать!»

— Превосходное оснащение, редкая выдержка!

— Думаю, что вы её не знаете, — заметила девушка, — А я и подавно.

Он наклонился над столом:

— Вы кажетесь мне верным человеком. Откуда это в вас?

— Слово «верность» — наш фамильный девиз. От этого так просто не отделаешься, не так ли?

— Не знаю, — отрезал он. — Я не понимаю, что такое верность. Чему? Кому? В нашем мире нет ничего незыблемого — все относительно. Верность показатель статичности мышления или просто предрассудок. В любом случае она исключает пытливость ума.

— Есть вещи, которые стоят, чтобы им хранили верность. Например, кофе или религия.

Он посмотрел на неё так странно, что Динни почти испугалась.

— Религия? А вы сами веруете?

— В общем, пожалуй, да.

— Что? Вы способны проглотить догмы катехизиса? Считать одну легенду правдивее другой? Предположить, что один набор представлений о непознаваемом представляет собой большую ценность, чем остальные? Религия! Но у вас же есть чувство юмора. Неужели оно покидает вас, как только речь заходит о ней?

— Нет. Я только допускаю, что религия — просто ощущение присутствия всеобъемлющего духа и то этическое кредо, которое помогает служить ему.

— Гм!.. Довольно далеко от общепринятой точки зрения. Откуда же в таком случае вам известно, как лучше всего служить всеобъемлющему духу?

— Это мне подсказывает вера.

— Вот здесь мы и расходимся! — воскликнул Дезерт, и девушке показалось, что в голосе его зазвучало раздражение. — Вспомните, как мы пользуемся силой нашего мышления, нашими умственными способностями! Я беру каждую проблему, как она есть, оцениваю её, делаю вывод и действую. Словом, действую, решив с помощью разума, как лучше действовать.

— Лучше для кого?

— Для меня и для мира в широком смысле слова.

— Кто на первом месте — вы или мир?

— Это одно и то же.

— Всегда ли? Сомневаюсь. Кроме того, всё это предполагает такую длительную оценку, что я даже не представляю себе, как вам удаётся перейти к действию. Этические же нормы, несомненно, являются результатом бесчисленных решений, которые люди, сталкиваясь с одними и теми же проблемами, принимали в прошлом. Почему бы вам не следовать этим этическим нормам?

— Потому что ни одно из этих решений не было принято людьми, обладавшими моим темпераментом или находившимися в сходных со мной обстоятельствах.

— Понимаю. Вам нужно то, что называется судебным прецедентом.

Как это типично по-английски!

— Простите! — оборвал её Дезерт. — Я вам надоедаю. Хотите сладкого?

Динни оперлась локтями о стол, положила голову на руки и серьёзно посмотрела на него:

— Вы мне нисколько не надоели. Наоборот, ужасно меня заинтересовали. Я только думаю, что женщины действуют более импульсивно. Практически это означает, что они считают себя более похожими друг на друга, чем мужчины, и больше доверяют своему интуитивному восприятию коллективного опыта.

— Так было раньше. Как будет дальше — не знаю.

— Надеюсь, по-прежнему, — сказала Динни. — Мне кажется, что мы, женщины, никогда не станем вдаваться в оценку. А сладкого я хочу. Пожалуй, съем сливовый компот.

Дезерт взглянул на неё и расхохотался.

— Вы изумительная! Мы оба возьмём по компоту. У вас очень церемонная семья?

— Но то чтобы церемонная, но верит в традиции и в прошлое.

— А вы?

— Боюсь сказать. Бесспорно одно — я люблю старинные вещи, старинные здания и стариков. Люблю всё, что отчеканено, как монета. Люблю чувствовать, что у меня есть корни. Всегда увлекалась историей. Тем не менее не могу над этим не смеяться. В нас всех заложено что-то очень комическое: мы — как курица, которой кажется, что её привязали верёвкой, если по земле провести меловую черту от её клюва.

Дезерт протянул руку, и Динни вложила в неё свою.

— Пожмём друг другу руки и порадуемся этому спасительному свойству.

— Когда-нибудь вы мне ещё кое-что расскажете, — объявила Динни. — А пока скажите, на какую вещь мы идём.

— Играют ли где-нибудь пьесы человека по фамилии Шекспир? Не без труда им удалось обнаружить театр на заречной стороне города, где в этот день давали пьесу величайшего в мире драматурга. Они отправились туда, и после спектакля Дезерт неуверенно предложил:

— Не заедем ли ко мне выпить чаю?

Динни улыбнулась, кивнула и сразу же почувствовала, как изменилось его обращение. Оно стало и более непринуждённым и более почтительным, как будто он сказал себе: «Она мне ровня».

Час, проведённый за чаем, который подал Стэк, странная личность с проницательными глазами и аскетическим обликом, показался девушке упоительным. Таких часов в её жизни ещё не было, и когда он кончился, Динни поняла, что влюбилась. Семя, брошенное в почву десять лет назад, проросло и стало цветком. Двадцатишестилетняя девушка, которая уже потеряла надежду влюбиться, сочла это таким невероятным чудом, что несколько раз задерживала дыхание и всматривалась в лицо Уилфрида. Откуда взялось это чувство? Оно нелепо! И оно будет мучительным, потому что он её не полюбит. А раз он не полюбит, она должна скрывать свою любовь, но как удержаться и не показать её?

— Когда я увижу вас снова? — спросил Дезерт, видя, что Динни собирается уходить.

— А вы хотите?

— Очень.

— Почему?

— А почему бы мне не хотеть? Вы — первая женщина, с которой я разговорился за последние десять лет, может быть, даже первая, с которой я вообще заговорил.

— Вы не будете смеяться надо мной, если мы снова увидимся?

— Над вами? Разве это мыслимо? Итак, когда?

— Когда?.. В настоящее время я сплю в чужой ночной рубашке на Маунт-стрит, хотя мне пора бы вернуться в Кондафорд. Но моя сестра через неделю венчается в Лондоне, а брат в понедельник возвращается из Египта. Поэтому я пошлю домой за вещами и останусь в городе. Где вы хотите встретиться?

— Поедем завтра за город? Я тысячу лет не был в Ричмонде и Хэмптон-корте.

— А я никогда не была.

— Вот и прекрасно. Я подхвачу вас у памятника. Фошу в два часа дня при любой погоде.

— Буду счастлива видеть вас, юный сэр.

— Великолепно.

Он внезапно наклонился, взял её руку и поднёс к губам.

— В высшей степени учтиво, — промолвила Динни. — До свиданья.

 

IV

Динни была так поглощена своей бесконечно важной для неё тайной, что в тот день ей больше всего на свете хотелось одиночества, но мистер, и миссис Эдриен Черрел пригласили её к обеду. После того как её дядя женился на Диане Ферз, новобрачные выехали из дома на Оукли-стрит, связанного с тяжёлыми воспоминаниями, и скромно устроились в одном из тех обширных кварталов Блумсбери, которые теперь вновь привлекают к себе аристократию, покинувшую их в тридцатых — сороковых годах прошлого века. Район был выбран ввиду близости его к «костям» Эдриена: памятуя о своём возрасте, тот дорожил каждой минутой, проведённой в обществе жены. Здоровая мужественность, которую, согласно предсказаниям Динни, должен был придать её дяде год, прожитый им с Халлорсеном в Новой Мексике, проявлялась теперь в более тёмном оттенке его морщинистых век и в улыбке, гораздо чаще мелькавшей на длинном лице Эдриена. Динни с неизменным удовольствием думала, что дала ему верный совет и что он последовал ему. Диана быстро обретала прежний блеск, обеспечивший ей место в высшем обществе до её замужества с несчастным Ферзом. Однако полная бесперспективность профессии Эдриена и время, которое она должна была уделять ему, препятствовали её возвращению в священный круг «света». Поэтому она все больше входила в роль жены и матери, что Динни, питавшая пристрастие к своему дяде, находила вполне нормальным. По дороге в Блумсбери она размышляла, говорить ей или нет о своих делах, и, не отличаясь склонностью к притворству и увёрткам, решила быть откровенной. «Кроме того, — думала она, — влюблённой девушке всегда приятно говорить о предмете своих чувств». К тому же, если без наперсника не обойтись, лучшего, чем дядя Эдриен, ей всё равно не найти: во-первых, он немного знаком с Востоком, а во-вторых, это дядя Эдриен.

Однако разговор за обедом естественно и прежде всего коснулся свадьбы Клер и возвращения Хьюберта. Выбор сестры несколько тревожил Динни.

Сэр Джералд (Джерри) Корвен был сорокалетний мужчина среднего роста с энергичным и отважным лицом. Динни не отрицала за ним большого обаяния, именно это и пугало её. Он занимал высокое положение в министерстве колоний и был одним из тех людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы решить: «Он далеко пойдет!» Боялась Динни и того, что смелая, блестящая, наделённая душой игрока Клер слишком похожа на жениха и к тому же моложе его на семнадцать лет. Диана, хорошо знакомая с Корвеном, возразила:

— Семнадцать лет разницы — это как раз самое утешительное во всей истории. Джерри пора остепениться. Если он сумеет быть Клер и мужем и отцом одновременно, дело наладится. У него огромный жизненный опыт. Я рада, что они уезжают на Цейлон.

— Почему?

— Он избежит встреч со своим прошлым.

— А у него богатое прошлое?

— Дорогая моя, сейчас он слишком влюблён, но с таким человеком, как Джерри, нельзя загадывать — в нём масса обаяния и он постоянно стремится играть с огнём.

— Женитьба всех нас делает трусами, — вставил Эдриен.

— На Джерри Корвена она не повлияет: он клюёт на риск, как золотая рыбка на москита. Динни, Клер очень увлечена?

— Да. Но она сама любит играть с огнём.

— И всё же, — вмешался Эдриен, — я ни одного из них не назвал бы вполне современным. У обоих голова на плечах и оба умеют найти ей применение.

— Совершенно верно, дядя. Клер берет от жизни всё, что может, но бесконечно верит в неё. Она может стать второй Эстер Стенхоп.

— Браво, Динни! Но для этого ей сначала пришлось бы отделаться от Джералда Корвена. А Клер, насколько я в ней разбираюсь, способна испытывать угрызения совести.

Динни широко раскрыла глаза и посмотрела на дядю:

— Вы говорите так, дядя, потому, что знаете Клер, или потому, что вы Черрел?

— Вернее всего потому, что она тоже Черрел, дорогая моя.

— Угрызения совести? — повторила Динни. — Не верю, что тётя Эм испытывает их. А она такая же Черрел, как любой из нас.

— Эм, — возразил Эдриен, — напоминает мне кучу разрозненных первобытных костей, которые никак не составишь вместе. Трудно сказать, какой у неё скелет. Угрызения же совести всегда составляют единое целое.

— Пожалуйста, без «костей» за обедом, Эдриен, — попросила Диана. Когда приезжает Хьюберт? Мне не терпится увидеть его и юную Джин. Кто из них теперь кем командует после восемнадцати месяцев блаженства в Судане?

— Конечно, Джин, — ответил Эдриен.

Динни покачала головой:

— Не думаю, дядя.

— В тебе говорит сестринская гордость?

— Нет. В Хьюберте больше последовательности. Джин сразу набрасывается на все и хочет со всем управиться, а Хьюберт неуклонно идёт своей дорогой. Я в этом уверена. Дядя, где находится Дарфур и как надо произносить это название?

— Через «у» или через «о» — безразлично. Это область на западе Судана, пустынная и, кажется, очень труднодоступная местность. А что?

— Я завтракала сегодня с мистером Дезертом. Помните шафера Майкла? Он упомянул это название.

— Он был там?

— По-моему, он объездил весь Ближний Восток.

— Я знакома с его братом, — заметила Диана. — Чарлз Дезерт — один из самых напористых молодых политических деятелей. Он почти наверняка будет министром просвещения, как только консерваторы снова придут к власти. После этого лорд Маллиен окончательно станет затворником. С Уилфридом я никогда не встречалась. Он славный?

— Видите ли, я только на днях познакомилась с ним, — ответила Динни, стараясь быть беспристрастной. — Он вроде рождественского пирога с начинкой: берёшь кусок и не знаешь, с чем он, а если ты в состоянии съесть его целиком, тебе предстоит счастливый год.

— Я с удовольствием повидал бы этого молодого человека, — сказал Эдриен. — Он хорошо воевал, и я знаю его стихи.

— В самом деле, дядя? Я могу это устроить: мы с ним встречаемся каждый день.

— Вот как? — произнёс Эдриен и посмотрел на неё. — Мне хочется поговорить с ним о хеттском типе. Я полагаю, ты знаешь, Динни, что расовые признаки, которые мы привыкли считать безусловно иудейскими, на самом деле — чисто хеттские, как явствует из древних хеттских росписей.

— А разве иудеи и хетты относятся к разным расам?

— Несомненно, Динни. Израильтяне были ветвью арабов. Кем были хетты нам предстоит ещё выяснить. У современных евреев, как наших, так и немецких, тип скорее хеттский, чем семитический.

— Вы знакомы с мистером Джеком Масхемом, дядя?

— Только понаслышке. Он двоюродный брат сэра Лоренса и авторитет по части племенного коневодства. Помешан на том, чтобы вторично влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей. Если ему удастся улучшить породу, в этом есть смысл. Был ли молодой Дезерт в Неджде? Насколько мне известно, чистокровок можно достать только там.

— Не знаю, а где этот Неджд?

— В центре Аравии. Но Масхему никогда не провести свою идею в жизнь: аристократы, играющие на скачках, — наихудшая разновидность тугодумов. Он сам такой же во всём, кроме своего пунктика.

— Джек Масхем когда-то был романтически влюблён в одну из моих сестёр, — сказала Диана. — Это превратило его в женоненавистника.

— Гм! Таинственная история!

— Мне он показался довольно интересным, — призналась Динни.

— Великолепно носит костюм и слывёт человеком, ненавидящим все современное. Я не виделся с ним давно-давно, хотя раньше знал его довольно близко. А в чём дело, Динни?

— Я просто встретила его позавчера, и мне стало интересно, что он такое.

— Кстати о хеттах, — вмешалась Диана. — Я всегда была убеждена, что в старинных корнуэлских семьях, вроде Дезертов, есть что-то финикийское. Посмотрите на лорда Маллиена! Какой странный тип!

— Вернее, чудаковатый, любовь моя. Финикийские черты чаще встречаются у людей из народа. Дезерты из поколения в поколение женились не на корнуэлках. Чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем меньше шансов сохранить в чистоте первоначальный тип.

— А Дезерты очень старинная семья?

— Очень старинная и очень странная. Но мои взгляды на древность рода тебе известны, Динни, поэтому я не стану распространяться.

Динни кивнула: она отлично помнила мучительную прогулку по набережной Челси в день возвращения Ферза. Девушка с нежностью взглянула на дядю. Приятно думать, что он наконец добился своего…

Когда вечером Динни вернулась на Маунт-стрит, её тётка и дядя уже легли, но дворецкий ещё сидел в холле. Увидев девушку, он встал:

— Я не знал, что у вас свой ключ, мисс.

— Страшно сожалею, что потревожила вас, Блор: вы так сладко вздремнули.

— Верно, мисс Динни. Доживёте до известного возраста и сами увидите, как приятно вздремнуть в неподходящий момент. Вот возьмите сэра Лоренса. Он не любитель поспать, поверьте слову, но каждый день, когда вхожу к нему в кабинет, я вижу, как он открывает глаза, хотя сидит за работой. Миледи, та спит свои восемь часов, и всё равно я замечал, как ей случается вздремнуть, когда кто-нибудь слишком долго говорит, особенно липпингхоллский пастор мистер Тесбери. Такой учтивый старый джентльмен, а как действует на неё! И даже на мистера Майкла. Ну, да ведь тот в парламенте, там они к этому привыкли. Но я всё-таки думаю, мисс, что тут или война виновата, или просто люди ни на что больше не надеются, а бегать им приходится слишком много, и от этого их бросает в сон. Что ж, от него вреда нет. Поверите ли, мисс, я уже языком шевельнуть не мог, а вот поспал немного и снова готов разговаривать с вами хоть целый час.

— Это было бы чудесно, Блор, но меня тоже клонит ко сну по вечерам.

— Подождите, выйдете замуж — все переменится. Только, я надеюсь, вы ещё малость с этим повремените. Прошлой ночью я так и сказал миссис Блор: «Если у нас заберут мисс Динни, в доме вся жизнь замрёт, — души у него не будет». Мисс Клер я близко не знал, так что её замужество меня не трогает. Но я слышал, как миледи советовала вам вчера самой выяснить, как это делается, и сразу сказал миссис Блор: «Мисс Динни здесь всё равно как дочка и…» Ну, в общем, вы мои чувства знаете, мисс Динни.

— Милый Блор!.. Боюсь, что мне уже пора наверх — день был утомительный.

— Разумеется, мисс. Приятных снов!

— Доброй ночи.

Приятных снов! Да, сны наверно, будут приятными, а вот будет ли такой же действительность? В какую не отмеченную на карте страну вступила она, руководимая лишь своей путеводной звездой? А вдруг эта неподвижная звезда окажется лишь ослепительной мгновенной кометой? По меньшей мере пять мужчин хотели жениться на ней, и она всех их хорошо понимала, так что в замужестве не было особенного риска. Теперь она хочет выйти лишь за одного, но он — совершенно неизвестная величина. Ей ясно только, что он вызвал в ней не изведанное до сих пор чувство. Жизнь обманчива, как мешок с подарками на ярмарке; запускаешь в него руку, а что вытянешь? Завтра она едет с ним на прогулку. Они будут вместе смотреть на деревья и траву, дома и сады, реку и цветы, может быть, даже на картины. Она по крайней мере узнает, сходятся ли они во взглядах на многое из того, что ей дорого. А что делать, если они не сходятся? Изменит ли это её чувства? Нет, не изменит.

«Теперь я понимаю, — думала девушка, — почему все считают влюблённых сумасшедшими. Я хочу одного: пусть чувствует то же, что и я, пусть сходит с ума, как и я. Но разве он сойдёт? С чего бы?»

 

V

Поездка в Ричмонд-парк, оттуда через Хэм Коммон и Кингстонский мост в Хэмптон-корт и обратно через Туикэнхэм и Кью была примечательна тем, что вспышки разговорчивости то и дело перемежались минутами полного молчания. Динни, так сказать, взяла на себя роль лётчика-наблюдателя, возложив обязанности пилота на Уилфрида. Чувство делало её застенчивой, и, кроме того, ей было ясно, что Дезерт меньше всего похож на тех, кого можно направлять, — малейшее принуждение, и он не раскроется.

Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.

На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

— Соглашусь? Да я буду счастлива.

— Мне нужно услышать непредвзятое мнение.

— Вы его услышите, — обещала Динни. — Когда вы их мне дадите?

— Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.

— Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.

Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:

— Замечательный день! Благодарю вас!

— Это я вас должна благодарить.

— Вы? Да у вас больше друзей, чем «игл на взъярённом дикобразе». А я одинокий пеликан.

— Прощайте, пеликан!

— Прощайте, цветок в пустыне!

Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.

Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под «Мост в Сан Луис Рей»: она слушала, что говорит тётка.

— Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! — а тебе придётся.

— Мне нет.

— Придётся, если талия станет модной.

— Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.

— И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья — такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.

— Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.

— Потому что мало ешь.

— Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.

Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием «Барс», приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: «Может ли барс переменить пятна свои?»

Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.

Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.

— Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?

— Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.

Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.

— Ну? — спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.

— По-моему, замечательно.

— Серьёзно?

— Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.

— Какое?

Динни улыбнулась, как будто говоря: «И вы ещё спрашиваете!»

— «Барс»?

— Да. Мне было больно читать.

— Выбросить его?

Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:

— Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?

— Нет. Как вы скажете, так и будет.

— Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.

— Иншалла!

— Почему вы сомневались?

— Чересчур обнажённо.

— Да, обнажённо, — согласилась Динни, — Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.

— Не очень модная точка зрения.

— Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.

— Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.

— Реакция желудка на конфеты, — усмехнулась Динни.

— Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.

— Художники — дети? Вы это имеете в виду?

— А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?

— Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?

— Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?

Прощаясь, Уилфрид спросил:

— Завтра воскресенье. Увидимся?

— Если хотите.

— Как насчёт Зоологического сада?

— Нет, только не там. Ненавижу клетки.

— Вот это правильно. Устроит вас Голландский сад у Кенсингтонского дворца?

— Да.

Так состоялась их пятая встреча.

Динни испытывала то же, что чувствует человек с наступлением хорошей погоды, когда каждый день ложишься спать с надеждой, что она продлится, и каждое утро встаёшь, протираешь глаза и видишь, что она продолжается.

Каждый день девушка отвечала на вопрос Уилфрида: «Увидимся?» — кратким: «Если хотите»; каждый день она старательно скрывала от всех, где, когда и с кем встречается, и это было так на неё не похоже, что Динни удивлялась: «Кто эта молодая женщина, которая тайком уходит из дома, встречается с молодым человеком и, возвращаясь, не чует под собой ног от радости? Уж не снится ли мне какой-то долгий сон?» Однако во сне никто не ест холодных цыплят и не пьёт чаю.

Наиболее показательным для состояния Динни был момент, когда Хьюберт и Джин вошли в холл дома на Маунт-стрит, где собирались пробыть до свадьбы Клер. Первая встреча с любимым братом после восемнадцатимесячной разлуки, казалось, должна была бы взволновать девушку. Но она обняла его с незыблемым, как скала, спокойствием и даже сохранив способность к трезвой оценке. Хьюберт выглядел великолепно, — он загорел и поправился, но сестра нашла его несколько прозаичным. Она силилась объяснить это тем, что ему больше ничто не угрожает, что он женат и вернулся на военную службу, но в глубине души сознавала, что сравнивает его с Уилфридом. Она словно только теперь поняла, что Хьюберт не способен на глубокий духовный конфликт: он принадлежит к тому хорошо знакомому ей типу людей, которые видят лишь проторённую дорогу и, не задавая лишних вопросов, идут по ней. Кроме того, женитьба на Джин существенно её меняла. Динни уже не станет для брата, а он для неё тем, чем они были до его брака.

Джин излучала здоровье и жизнерадостность. Весь путь от Хартума до Кройдона они проделали на самолёте, посадок было всего четыре. Динни с чувством стыда поймала себя на том, что проявляет лишь показной интерес к рассказам брата и невестки, а на самом деле слушает невнимательно. Только упоминание о Дарфуре заставило её насторожиться: в Дарфуре с Уилфридом что-то случилось. Насколько она поняла, там все ещё орудовали махдисты. Затем разговор перешёл на личность Джерри Корвена. Хьюберт восторгался огромной работой, которую тот проделал. Джин дополнила картину, сообщив, что жена одного из резидентов сходила с ума по Корвену. По слухам, он недостойно вёл себя в этой истории.

— Ну, ну! — вмешался сэр Лоренс. — Нечего женщинам сходить по нему с ума, раз им известно, какой он пират.

— Правильно, — поддержала его Джин. — В наши дни сваливать все на мужчин просто глупо.

— В прежнее время, — вмешалась леди Монт, — обольщали мужчины, а виноваты были женщины. Теперь обольщают женщины, а виноваты мужчины.

При этом поразительно логичном замечании все онемели от изумления. К счастью, леди Монт тут же прибавила:

— Я однажды видела двух верблюдов. Помнишь, Лоренс? Они такие приятные!

Хьюберт вернулся к прерванной теме:

— Не знаю, так ли уж это глупо. Он ведь женится на нашей сестре.

— Клер ему не уступит, — перебила его леди Монт. — Уступчивы только те, у кого носы с горбинкой. Пастор утверждает, что у всех Тесбери такие, — прибавила она, обращаясь к Джин. — Вот у вас не такой, а вздёрнутый. Зато у вашего брата Алена чуточку изогнутый.

Она взглянула на Динни и объявила:

— Он в Китае. Я же сказала, что он женится на дочке судового казначея.

— Боже правый! Он и не думает жениться, тётя Эм! — вскричала Джин.

— Я и не говорю. И потом, я уверена, что это очень порядочные девочки — не чета разным дочкам священников.

— Благодарю вас!

— Я имела в виду тех, которые попадаются в парке. Они всегда так представляются, когда хотят познакомиться. Я думала, это всем известно.

— Джин выросла в доме пастора, тётя Эм, — укоризненно произнёс Хьюберт.

— Но она уже два года замужем за тобой. Кто это сказал: «Плодитесь и размножайтесь»?

— Не Моисей ли? — предположила Динни.

— А почему бы и нет? Глаза леди Монт остановились на Джин. Та вспыхнула. Сэр Лоренс торопливо вставил:

— Надеюсь, Хилери обвенчает Клер так же быстро, как Джин и тебя, Хьюберт. Это был рекорд.

— Хилери — замечательный проповедник, — возгласила леди Монт. Когда скончался Эдуард, он сказал проповедь про Соломона во всей славе его. Трогательно! А когда мы вешали Кейсмента, помните? — страшная глупость с нашей стороны! — Хилери говорил про бревно и сучок. Оно было у нас в глазу.

— Я терплю проповеди лишь в том случае, когда их читает дядя Хилери, — заметила Динни.

— Да, — поддержала её леди Монт. — Он умел стянуть больше ячменного сахару, чем любой другой мальчишка, и при этом казаться невинным, как ангел. Твоя тётка Уилмет и я переворачивали его головой вниз — знаешь, как куклу, — и трясли, но обратно ничего не получали.

— Вы, видимо, были примерными детьми, тётя Эм?

— По мере сил. Наш отец, который тогда ещё был не на небесах, старался видеть нас поменьше. А мама, бедняжка, ничего не могла поделать. Мы были лишены чувства долга.

— Странно, что теперь его у всех вас больше, чем нужно.

— Разве у меня есть чувство долга, Лоренс?

— Решительно нет, Эм.

— Так я и думала.

— Дядя Лоренс, вы не находите, что у Черрелов в целом слишком много чувства долга?

— А разве его может быть слишком много? — отпарировала Джин.

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:

— Динни, я чую ересь.

— Чувство долга лишает человека широты, верно, дядя? И у отца, и у дяди Лайонела, и у дяди Хилери, и даже у дяди Эдриена первая мысль всегда одна и та же: что они должны сделать. Они отказываются считаться с тем, чего они хотят. Спору нет, это прекрасно, но довольно скучно.

Сэр Лоренс выронил свой монокль.

— Пример твоей семьи, — сказал он, — превосходно иллюстрирует мандарина как определённый человеческий тип. На нём стоит империя. Из поколения в поколение — закрытые школы, Осборн, Сэндхерст и многое другое! А до этого — семья, где с молоком матери всасывается мысль о служении церкви и государству. Такое служение — вещь очень интересная, очень редкая в наши дни и очень похвальная.

— Особенно когда помогает удержаться наверху, — пробормотала Динни.

— Чушь! — отрезал Хьюберт. — Когда служат, об этом не думают.

— Не думают потому, что нет надобности думать, а если уж понадобится, быстро сообразят.

— Несколько туманно выражено, Динни, — вмешался сэр Лоренс. — По-твоему, если бы таким, как мы, что-нибудь угрожало, мы воскликнули бы: «Нас нельзя устранить: мы — это всё»?

— А разве мы — это действительно «все», дядя?

— С кем ты общалась в последние дни, дорогая?

— Ни с кем. Просто надо иногда и самой думать.

— Это так огорчительно! — объявила леди Монт. — Русская революция, и вообще.

Динни почувствовала, что Хьюберт смотрит на неё и задаёт себе вопрос: «Что случилось с Динни?»

— Можно, конечно, вынуть чеку из оси, но тогда колесо соскочит, сказал он.

— Метко сказано, Хьюберт, — одобрил сэр Лоренс. — Ошибается тот, кто полагает, что можно создать в короткое время целый социальный тип или заменить его другим. Джентльменом не делаются, а рождаются — если под словом «рождение» понимать не только сам процесс, но и атмосферу дома, где он совершается. Но должен сознаться, этот тип быстро вымирает. Жаль, что его нельзя как-нибудь сохранить, — например, устроив национальные заповедники, как в Америке для бизонов.

— Нет, не хочу, — объявила леди Монт.

— Чего вы не хотите, тётя Эм?

— Пить шампанское в пятницу. Отвратительная шипучка.

— А нужно ли его вообще подавать, дорогая?

— Я боюсь Блора. Он так привык. Я могу сказать ему, но он всё равно подаст.

— Динни, что слышно о Халлорсене? — неожиданно спросил Хьюберт.

— После возвращения дяди Эдриена — ничего. По-моему, он в Центральной Америке.

— Он был огромный, — сказала леди Монт. — Обе дочки Хилери, Шейла, Селия и маленькая Энн. Пять. Я рада, что обойдёмся без тебя, Динни. Конечно, это суеверие.

Динни откинулась назад — так, чтобы свет не падал ей на лицо:

— Быть подружкой невесты один раз — вполне достаточно, тётя Эм.

На другой день, встретясь с Уилфридом в Уоллесовской галерее, Динни спросила:

— Вы случайно не будете завтра на свадьбе Клер?

— У меня нет ни цилиндра, ни фрака, — я подарил их Стэку.

— Я помню, как вы замечательно выглядели тогда. У вас был серый галстук и гардения в петлице.

— А вы были в платье цвета морской волны.

— Eau-de-vi. Мне хочется, чтобы вы взглянули на мою семью. Там соберутся все наши. А мы могли бы потом поговорить о них.

— Я зайду как простой зритель и постараюсь не попадаться на глаза.

«Мне-то попадёшься!» — подумала Динни. Значит, ей не придётся жить два дня, не видя его!

При каждой новой встрече он, казалось, все больше примирялся с самим собой; иногда он так пристально посматривал на девушку, что сердце её начинало учащённо биться. Она же, глядя на него, — это случалось редко и лишь тогда, когда он этого не видел, — старалась, чтобы её глаза оставались ясными. Какое счастье, что женщина всё-таки в более выгодном положении, чем мужчины: она чувствует, когда они на неё смотрят, и умеет смотреть на них так, чтобы они этого не почувствовали!

На этот раз, прощаясь, он предложил:

— Едем снова в Ричмонд в четверг? Я подхвачу вас, как тогда, — в два часа у Фоша.

Динни ответила:

— Хорошо.

 

VI

Свадьба Клер Черрел на Ганновер-сквер относилась к числу «фешенебельных», и отчёт о ней вместе со списком гостей должен был занять четверть газетной колонки, что, по мнению Динни, было «так лестно для приглашённых».

Накануне вечером Клер с родителями прибыла на Маунт-стрит. Леди Черрел и Динни, которая до последней минуты хлопотала вокруг младшей сестры, маскируя своё волнение юмором, приехали в церковь незадолго до невесты. Девушка задержалась, чтобы перекинуться словечком со старым причетником, и заметила Уилфрида: он стоял далеко позади в левом углу придела и смотрел на неё. Динни бегло улыбнулась ему, прошла через придел и присоединилась к матери, сидевшей на первой скамье слева. По дороге она поравнялась с Майклом, и тот шепнул ей:

— Народу-то наехало, а?

Действительно, наехало! Клер хорошо знали и любили в обществе, Джерри Корвена знали ещё лучше, хотя любили меньше. Динни окинула взглядом собрание, — тех, кто присутствует на свадьбе, неудобно именовать сборищем. Лица гостей, очень разные и по-своему характерные, не поддавались классификации. Это были лица людей, у каждого из которых свои убеждения и взгляды. Собравшихся здесь нельзя было отнести ни к какому определённому единому типу, и это отличало их от немецкой офицерской касты с её безобразной одинаковостью.

На передней скамье рядом с Динни и её матерью сидели Хьюберт и Джин, дядя Лоренс и тётя Эм; на второй — Эдриен с Дианой, миссис Хилери и леди Элисон. Ещё подальше назад, на краю четвёртой или пятой скамьи, девушка заметила Джека Масхема. Высокий, элегантно одетый, вид скучающий. Он кивнул ей, и Динни удивилась: «Неужели он помнит меня?»

На правой стороне, где располагались родственники жениха, лица и фигуры были столь же разнообразны. Элегантно одеты только трое: Джек Масхем, жених и его шафер; остальные, кажется, меньше всего на свете озабочены своим костюмом. Но на всех этих лицах Динни читала веру в определённое житейское кредо. Ни одно из них не вызывало у неё того же чувства, что лицо Уилфрида, — ощущения духовной борьбы и разлада, исканий, боли и порыва. «Я привередничаю», — решила девушка, и глаза её остановились на Эдриене, сидевшем прямо позади неё. Над его козлиной бородкой, удлинявшей тонкое смуглое лицо, светилась спокойная улыбка. «У него милое лицо, не самодовольное, как у тех, кто носит бороду клинышком, — подумала Динни. — На свете нет человека лучше».

Она шепнула:

— Недурная коллекция костей, дядя, а?

— Пожалуй. Я охотно приобрёл бы для музея твой скелет, Динни.

— При чём тут музей? Я сожгла бы их и развеяла пепел. Тс-с!..

Вошли певчие, за ними священник. Джерри Корвен обернулся. Усики щёточкой, улыбается, как кот, резкие черты лица, дерзкие, настойчивые глаза! Динни, охваченная внезапным отчаянием, подумала: «Как Клер могла!.. Впрочем, я теперь сказала бы то же самое обо всех лицах — кроме одного. Я начинаю сходить с ума!» Затем под руку с отцом по приделу прошла Клер. «Выглядит чудесно! Дай бог ей счастья!» Волнение сдавило Динни горло, она взяла мать за руку. Бедная мама! Какая она бледная! Нет, церемония, в самом деле, нелепая. Зачем люди затягивают волнующие и мучительные минуты? Слава богу, старый фрак её отца выглядит ещё вполне прилично — она вывела пятна нашатырём. Отец держится так, словно стоит перед войсками, — она видела его на смотрах. Нарушь дядя Хилери установленную форму хоть словом, отец это заметит. Но никаких нарушений не произойдёт. Динни страстно захотелось уйти в угол, к Уилфриду, стать рядом с ним. Он сказал бы ей что-нибудь приятно еретическое, и они подбодрили бы друг друга незаметной улыбкой!

А вот и подружки! Её двоюродные сестрёнки Моника и Джоан, дочки Хилери, тоненькие, энергичные; маленькая Селия Мористон, прелестная как ангел (если только ангелы бывают женского рода); смуглая яркая Шейла Ферз и ковыляющая позади крошка Энн — настоящая клёцка!

Динни преклонила колени, и это успокоило её. Она вспомнила, как они, трёхлетняя Клер и уже «большая» шестилетняя Динни, вот так же вставали в ночных рубашонках на молитву около своих кроваток. Она всегда опиралась подбородком о спинку кровати, чтобы коленкам было не так больно, а малышка Клер — какая она была прелестная! — вытягивала ручонки, как ребёнок на картине Рейнолдса! «Этот человек принесёт ей горе, — думала Динни. — Я знаю, так будет!» Она снова мысленно перенеслась на свадьбу Майкла. Десять лет назад она стояла вон там, в двух шагах от того места, где преклонила колени сейчас. Рядом с ней была незнакомая девочка кто-то из родственниц Флёр. Взгляд Динни, с трепетным любопытством юности взиравший на все кругом, остановился тогда на Уилфриде: он стоял в стороне и наблюдал за Майклом. Бедный Майкл! В тот день он, казалось, совсем потерял голову от торжества. Динни отчётливо помнила, как подумала в ту минуту: «Вот Майкл и его падший ангел!» В лице Уилфрида было что-то презрительное и тоскливое, наводившее на мысль об утраченном навек счастье. Свадьба Майкла состоялась всего два года спустя после перемирия, и Динни знала теперь, какое разочарование и ощущение всеобщего краха испытал Уилфрид, когда кончилась война. Последние два дня он был настолько откровенен с нею, что, пренебрежительно иронизируя над собой, рассказал ей даже о своём увлечении Флёр через полтора года после той свадьбы, из-за чего, собственно, ему и пришлось бежать на Восток. Раньше война, заставшая Динни в десятилетнем возрасте, была связана для неё главным образом с воспоминаниями о том, как мать вечно тревожилась об отце и непрерывно вязала носки, — у них дома был целый склад; как все ненавидели немцев; как ей не давали сладостей, потому что они были сплошь приготовлены на сахарине, и, наконец, о том, как она горевала и волновалась, когда Хьюберт ушёл на фронт и письма от него стали приходить редко. За последние же дни, послушав Уилфрида, она гораздо отчётливей и болезненней представила себе, что война означала для тех, кто, подобно ему и Майклу, провёл несколько лет в самом пекле. Образность его речи помогла ей почувствовать, каково человеку, когда он теряет корни, подвергает безнадёжной переоценке все ценности и постепенно утрачивает веру в то, что установлено веками и освящено традицией. Уилфрид говорит, что больше не думает о войне. Возможно, он искренне в это верит, но его искалеченные нервы ещё не зажили и дают себя знать. Недаром же Динни, встречаясь с ним, всегда испытывает желание положить ему на лоб прохладную руку.

Кольцо было уже надето, роковые слова сказаны, напутствие произнесено. Новобрачные двинулись к алтарю. — Её мать и Хьюберт последовали за ними. Динни сидела не шевелясь, устремив глаза на восточное окно церкви. Брак! Он немыслим для неё ни с кем — кроме одного.

Над её ухом раздался шёпот:

— Дай мне платок, Динни. Мой совсем мокрый, а у твоего дяди — синий.

Динни передала тётке кусочек батиста и украдкой попудрила себе нос.

— Это надо было делать в Кондафорде, — продолжала леди Монт. Тут столько народа. Так утомительно вспоминать, кто они такие. Это его мать, да? Значит, она ещё жива?

«Не взглянуть ли мне ещё раз на Уилфрида?» — подумала Динни.

— Когда я венчалась, все целовали меня, — прошептала её тётка. Такая неразбериха! Я знала девушку, которая вышла замуж для того, чтобы её поцеловал шафер жениха. Эгги Теллюсон. Странно, правда? Идут!

Да, идут. Динни хорошо знакома эта улыбка новобрачной. Как может Клер чувствовать себя счастливой? Она ведь вышла не за Уилфрида! Динни встала и присоединилась к родителям. Хьюберт, оказавшийся рядом, шепнул ей: «Выше нос, старушка, — могло быть хуже!»

Динни, отчуждённая от брата всецело поглотившей её тайной, пожала ему руку. И в этот момент она увидела Уилфрида, — он смотрел на неё, скрестив руки на груди. Она снова бегло улыбнулась ему, а затем началась суматоха. Она опомнилась только у дверей гостиной на Маунт-стрит, когда тётя Эм попросила:

— Стань рядом со мной, Динни, и старайся вовремя ущипнуть меня.

Затем начался съезд гостей, сопровождаемый комментариями её тётки:

— Это его мать. Копчёная селёдка! Вот и Хен Бентуорт!.. Хен, Уилмет тоже здесь и хочет поделиться с вами каким-то мнением… Здравствуйте! Не утомительно, не правда ли?.. Здравствуйте! Кольцо наделось очень легко, верно? Прямо фокусники!.. Динни, кто это?.. Здравствуйте! Отлично! Нет, Черрел. Не так, как пишется. Да, да, ужасно странно! Подарки, пожалуйста, вон туда, где стоит лакей и смотрит в сторону. По-моему, это глупо. Но всем так хочется… Здравствуйте! Вы Джек Масхем? Сегодня Лоренсу приснилось, что вы взлетели на воздух… Динни, позови Флёр: она всех знает.

Динни отправилась на поиски Флёр. Та разговаривала с новобрачным.

Когда они проталкивались к двери гостиной, Флёр спросила:

— Я видела в церкви Уилфрида Дезерта. Как он туда попал?

Честное слово. Флёр не в меру проницательна!

— Наконец-то явились! — встретила их леди Монт. — Кто из этих трёх дам герцогиня? А, тощая!.. Здравствуйте! Да, очаровательно! Какая скука эти свадьбы!: Флёр, проводите герцогиню туда, где подарки… Здравствуйте! Нет, мой брат Хилери. Он прекрасно венчает, правда? Лоренс говорит без осечки. Съешьте мороженого — внизу, в буфете… Динни, кто-нибудь присматривает за подарками? О, здравствуйте, лорд Бивенхэм! Это должна была бы делать моя племянница. Но она уклоняется — занята с Джерри… Динни, кто это сказал: «Питье, питье, питье!» Гамлет? Он страшно много говорит. Как! Не он?.. Ах, здравствуйте!.. Как поживаете?.. Доброго здоровья!.. Что? Вы нездоровы? Ещё бы, такая давка!.. Динни, дай твой платок!

— Он в пудре, тётя.

— Ну вот, значит, я вымазалась?.. Здравствуйте! Ну, не глупо ли все это? Знаете, им ведь не нужны посторонние… А, вот и Эдриен! Дорогой мой, у тебя галстук сбился. Динни, поправь. Здравствуйте! Да, вот сюда. Не люблю цветов на похоронах — бедняжки лежат себе и умирают… Как ваша собачка? Разве у вас нет собаки? Совершенно верно!.. Динни, ты должна была меня ущипнуть… Здравствуйте! Здравствуйте! Я сказала моей племяннице, что ей следовало ущипнуть меня. У вас хорошая память на лица? Нет. Как приятно! Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!.. Ещё трое! Динни, кто эта образина?.. О, здравствуйте! Значит, вы приехали? Я думала, вы в Китае… Динни, напомни мне спросить у твоего дяди, Китай ли это был. Он так зло взглянул на меня. Можно мне смыться от остальных? Где я подхватила такое выражение? Динни, передай Блору — напитки! Вот ещё целый выводок!.. Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Здрасте!.. Здрасс!.. Здра!.. Как мило с вашей стороны! Динни, мне хочется сказать: «Будьте вы все прокляты!»

Разыскивая Блора, Динни прошла мимо Джин, беседовавшей с Майклом, и удивилась, как у такой здоровой и яркой женщины хватает терпения изнывать в этой толчее. Она нашла Блора и повернула обратно. Странное лицо Майкла, которое с каждым годом становилось симпатичнее, словно доброта оставляла на нём все более глубокий отпечаток, показалось ей взволнованным и несчастным. Она услышала, как он сказал:

— Я не верю этому, Джин.

— Конечно, по базарам ходят всякие слухи. А всё-таки дыма без огня не бывает, — ответила Джин.

— Бывает, и сколько угодно! Во всяком случае, он снова в Англии. Флёр видела его сегодня в церкви! Я спрошу у него.

— По-моему, не стоит, — возразила Джин. — Если это правда, он сам, наверно, вам все расскажет, если нет, зачем зря волновать человека?

Ясно! Они говорят об Уилфриде. Как бы узнать — что, не показав, насколько её это интересует? — подумала Динни и тут же решила: «Не стану, даже если смогу. Все важное он должен сказать мне сам. Не хочу слышать это от посторонних». Но девушка была встревожена, — интуиция всегда подсказывала ей, что на душе у него лежит какая-то непонятная тяжесть.

Когда долгое жертвоприношение на алтарь сердечности пришло к концу и новобрачная уехала, Динни ушла в кабинет дяди — единственное место в доме, где не было следов беспорядка, и опустилась в кресло. Её родители отправились обратно в Кондафорд, удивляясь, почему она не едет с ними. Действительно, оставаться в Лондоне, когда дома раскрылись тюльпаны, распускается сирень и яблони все гуще покрываются цветами, — это не похоже на Динни. Но при одной мысли, что, уехав, она лишится возможности ежедневно видеть Уилфрида, девушке становилось по-настоящему больно.

«Я увлеклась слишком сильно, сильнее, чем могла предполагать. Что же будет?» — думала Динни, полулёжа с закрытыми глазами.

Неожиданно она услышала голос дяди:

— Ах, Динни, как приятно отдохнуть от полчищ мадиамских! Мандарины в парадных одеяниях! Знаешь ли ты хоть четверть тех, кто сегодня был здесь? Зачем люди ходят на свадьбы? Затем, что, будь ты регистратор или император, это единственный способ не нарушать приличий. Твоя бедная тётка легла в постель. Насколько всё-таки удобней быть магометанином, если не считать того, что сейчас у них модно ограничиваться одной женой и не прятать её под чадру! Кстати, ходят слухи, будто молодой Дезерт принял ислам. Рассказывал он тебе что-нибудь об этом?

Поражённая Динни приподняла голову.

— Такое проделали на Востоке только двое моих знакомых, да и то французы, — они хотели завести гарем.

— Для этого нужно только одно, дядя, — деньги.

— Динни, ты становишься циником. Не забывай, люди любят, чтобы религия санкционировала их поступки. Но у Дезерта была другая причина. Насколько я помню, он человек разборчивый.

— Дядя, какое значение имеет религия до тех пор, пока люди не вмешиваются в чужие дела?

— Видишь ли, у некоторых мусульман довольно примитивные представления о правах женщины. Они, например, полагают, что в случае неверности её следует замуровывать. Я видел в Маракеше одного шейха — отвратительный тип!

Динни вздрогнула.

— С незапамятных времён, как принято у нас выражаться, религия была виновницей всех наихудших злодейств, происходивших на земле, — продолжал сэр Лоренс. — Интересно, не решился ли молодой Дезерт на этот шаг, чтобы попасть в Мекку? Не думаю, чтобы он во что-нибудь верил, но ничего толком не знаю, — странная семья.

«Не хочу и не стану говорить о нём», — решила Динни.

— Дядя, как вы думаете, какой процент составляют верующие в наши дни?

— В северных странах? Трудно сказать. У нас, видимо, от десяти до пятнадцати среди взрослых. Во Франции и в южных странах, где есть крестьянство, — больше, по крайней мере с точки зрения внешней.

— А среди тех, кто был сегодня у вас?

— Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не христиане, и шокировано ещё больше, если бы их попросили отдать половину своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.

— Дядя Лоренс, а вы христианин?

— Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской привилегированной касты — не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении, мягкость с животными и с подчинёнными, ненавязчивость в жизни и стойкость перед лицом болезни и смерти.

— Чего же ещё желать? — спросила Динни, задумчиво наморщив носик. Пожалуй, одного — любви к прекрасному.

— Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.

— Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от других?

— Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя любить заход солнца.

— «Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остёр, племянница молвит ему». Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.

— А я останусь, Динни, и выпью шампанское.

Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озарённые закатом воды Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим была любовь.

 

VII

Вспоминая второй день, проведённый в Ричмонд-парке, Динни так и не могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:

— Выйдете вы за меня, Динни, если придаёте значение браку?

У неё так перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.

— Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.

— Вы — как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не полюбишь. И узнать его тоже нельзя.

Динни покачала головой:

— О, я совсем не таинственная.

— Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.

Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:

— Мы, вероятно, поставили рекорд.

Его губы тут же прижались к её губам, и, когда он отнял их, она лишилась чувств.

Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в её жизни, потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:

— Это лучшее, что ты мог сделать.

Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали; глаза, устремлённые на неё, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад, и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна, звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу в лицо.

Наконец Динни сказала:

— Все правила нарушены, — не было ни ухаживания, ни даже обольщения.

Он рассмеялся и обнял её. Девушка прошептала:

— «Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь». Бедная мама!

— Она милая женщина?

— Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.

— Что представляет собою твой отец?

— Самый милый из всех известных мне генералов.

— А мой — затворник. Тебе не придётся принимать его в расчёт. Мой брат — осел; мать убежала, когда мне было три года; сестёр у меня нет. Тебе будет трудно с таким бродягой и неудачником, как я.

— «Куда б ты ни пошёл, я за тобой». По-моему, с дороги на нас смотрит какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах, какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.

— Охота тебе обращать внимание?

— Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала, что она для меня не наступит.

— Ты никого не любила?

Она покачала головой.

— Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?

— А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?

— Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.

— Конечно, юный сэр, — вы выше меня родом.

— Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я — кочевник и пишу язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.

— Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести — как Клер.

— Ох, слава богу, что хоть твоё состояние не будет препятствием! Динни повернулась к нему. В глазах её светилось трогательное доверие.

— Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это не имеет значения.

— Но для твоей семьи будет иметь.

Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:

— Ты написал «Барса» о самом себе?

Он попытался вырвать руку.

— Это так?

— Да. Дарфур, арабы — фанатики. Я отрёкся, чтобы спасти свою шкуру. Теперь можешь прогнать меня.

Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:

— Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты — это ты!

К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и зарылся лицом в её колени.

— Родной мой! — прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. — Знает ли об этом ещё кто-нибудь, кроме меня?

— На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что добровольно.

— Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!

День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на котором они сидели; чётко очерченный край полосы солнечного света отступил за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к воде, мелькнула лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух, ярко-зелёная трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы — это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо происходили любовные свидания.

— Если мы ещё немножко посидим здесь, я превращусь в настоящую девчонку-кокни, — объявила наконец Динни. — И кроме того, дорогой мой, «вечерняя роса уже ложится»…

Поздно вечером в гостиной на Маунт-стрит её тётка неожиданно воскликнула:

— Лоренс посмотри на Динни! Динни, ты влюблена?

— Вы застали меня врасплох, тётя Эм. Да.

— Кто он?

— Уилфрид Дезерт.

— Я же говорила Майклу, что этот человек попадёт в беду. А он тебя тоже любит?

— Он настолько любезен, что утверждает это.

— Ах, боже мой! Я выпью лимонаду. Кто из вас сделал предложение?

— Фактически он.

— Говорят, у его брата не будет потомства.

— Бога ради, тётя Эм, не надо!

— Почему? Поцелуй меня.

Через плечо тётки Динни посмотрела на дядю. Тот молчал.

Позже, когда она направилась к дверям, он остановил её:

— Ты думаешь, что делаешь, Динни?

— Да. Вот уже девятый день.

— Не хочу быть дядей-брюзгой, но всё-таки спрошу: тебе известны его отрицательные стороны?

— Вероисповедание, Флёр, Восток. Что ещё?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами:

— Эта история с Флёр стоит у меня поперёк горла, как сказал бы старый Форсайт. Тот, кто позволит себе такое по отношению к другу, которого вёл к алтарю, не может быть верным мужем.

Динни вспыхнула.

— Не сердись, дорогая… Мы просто все очень любим тебя.

— Он откровенно рассказал мне все, дядя.

Сэр Лоренс вздохнул.

— Тогда, я полагаю, говорить больше не о чём. Но, прошу тебя, загляни вперёд, пока ещё не поздно. Существуют сорта фарфора, которые нельзя склеить. По-моему, ты сделана из такого же материала.

Динни улыбнулась, поднялась к себе, и мысли её немедленно возвратились к тому, что произошло.

Теперь ей было нетрудно представить себе физическое упоение любовью и не казалось больше невозможным открыть свою душу другому. Любовные истории, о которых она читала, любовные отношения, которые она видела, — каким пресным всё это было в сравнении с её чувством! А ведь она знает Уилфрида всего девять дней, если не считать мимолётной встречи десять лет тому назад! Неужели все эти годы над нею тяготело то, что называют комплексом? Или любовь, этот дикий цветок, чьи семена разносит ветер пустыни, всегда приходит внезапно?

Она долго сидела так, полураздетая, зажав руки между коленями, опустив голову, опьяняя себя наркотиком воспоминаний, и ей казалось — странное чувство! — что вся любовь, которая существует в мире, заключена сейчас в ней одной, сидящей на этой купленной у Палбреда с Тоттенхем-корд-род кровати.

 

VIII

Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким дождём.

Девушка нашла, что её родители усиленно стараются не «разводить трагедий» по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут держаться так же и в отношении её самой. Чувствуя себя, по своему же выражению, «чересчур огорожанившейся», она решила пройти испытание водой перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили её тело и повергли в уныние её сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была за границей трижды — в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз возвращалась домой ещё более влюблённой в Англию и в Кондафорд. Теперь она не знала, куда лежит её путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы, молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, голоса муэдзинов, взгляды из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и согласится время от времени гостить в нём. Отец Дезерта жил в замке, построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон — вот и всё, что Уилфрид, который провёл четыре года на войне и восемь лет на Востоке, знает об Англии.

«Мне предстоит открыть ему Англию, а он откроет мне Восток», — подумала Динни.

В ноябре прошлого года буря повалила несколько буков. Глядя на их обнажённые разлапые корни, Динни вспомнила, как Флёр говорила, что продать лес — единственный способ выполнить последний долг перед детьми. Но отцу Динни только шестьдесят два! Как вспыхнули щёки Джин в день приезда, когда тётя Эм процитировала: «Плодитесь и размножайтесь»! Она ждёт ребёнка! Разумеется, сына, — Джин из тех женщин, у которых родятся мальчики. Ещё одно поколение Черрелов по прямой линии!

А вдруг у неё с Уилфридом тоже будет малыш? Что тогда? С детьми кочевать нельзя. Тревога и неуверенность охватили Динни. Будущее — сплошное белое пятно на карте! Мимо застывшей на месте девушки пробежала белка и взобралась на дерево. Динни с улыбкой проводила взглядом проворного рыженького зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных. «Аллах и тот в свой рай ослов пускает». Он не может не полюбить Кондафорд, его лесных птиц, рощи, ручьи, высокие окна, магнолии, голубей и зелёные пастбища! Но понравятся ли ему её родные — отец, мать, Хьюберт, Джин? Понравится ли он им? Нет, им он не понравится — слишком непринуждён, порывист, горек, прячет все лучшее, что в нём есть, словно стыдится этого. Они не оценят его поклонения красоте, а переход в другую веру повергнет их в удивление и замешательство, даже если они не узнают того, что он ей рассказал.

В Кондафорде не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала для объяснения тот момент, когда горничные, поставив графины и десерт на озарённый свечами стол из полированного ореха, удалились.

— Простите, что отвлекаю вас личными делами, — внезапно объявила девушка. — Я помолвлена.

Сначала никто не ответил. Каждый из четырёх присутствовавших привык думать и говорить, хотя это не всегда одно и то же, что Динни создана для брака; поэтому они могли только радоваться, что она выходит замуж. Затем Джин спросила:

— С кем, Динни?

— С Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена… Он был шафером Майкла…

— О! Но…

Динни обвела взглядом трёх остальных. Лицо отца невозмутимо, что вполне естественно, — он понятия не имеет об этом молодом человеке; тонкие черты её матери выражают вопрос и тревогу; Хьюберт, казалось, с трудом подавляет раздражение.

Наконец леди Черрел спросила:

— Динни, давно ты знакома с ним?

— Всего десять дней, но мы виделись ежедневно. Боюсь, что это любовь с первого взгляда, как и у тебя, Хьюберт. Мы помнили друг друга со свадьбы Майкла.

Хьюберт уставился в свою тарелку:

— Известно ли тебе, что он перешёл в мусульманство? По крайней мере, в Хартуме шли такие разговоры.

Динни кивнула.

— Неужели? — воскликнул генерал.

— В том-то и беда, сэр.

— Зачем он это сделал? Динни чуть не брякнула: «Не всё ли равно — ислам или христианство, если ты неверующий!» — но вовремя спохватилась. Вряд ли это было бы особенно лестной рекомендацией.

— Не понимаю людей, меняющих веру, — резко бросил генерал.

— Я вижу, что новость не вызвала особого восторга, — пробормотала Динни.

— До восторгов ли тут? Мы ведь его совсем не знаем, дорогая.

— Ты права, мама. Можно мне пригласить его сюда? Он в состоянии содержать семью, и тётя Эм говорит, что у его брата не будет потомства.

— Динни! — остановил её генерал.

— Я шучу, дорогой.

— Но он же вроде бедуина: вечно кочует, а это уже не шутки, — отозвался Хьюберт.

— Кочевать можно и вдвоём, Хьюберт.

— Ты всегда говорила, что тебе тяжело даже на время уезжать из Кондафорда.

— Я помню, как ты говорил, Хьюберт, что не видишь ничего хорошего в браке. Я уверена, что в своё время и вы с отцом, мама, говорили то же самое. Но разве вы утверждали это потом?

— Злючка! — отпарировала Джин, и это простое слово положило конец сцене.

Однако перед сном Динни зашла к матери и снова спросила:

— Значит, я могу пригласить Уилфрида?

— Разумеется, и когда захочешь. Мы будем рады познакомиться с ним.

— Я понимаю, мама, этот удар последовал слишком быстро за браком Клер. Но вы же знали, что рано или поздно я уйду от вас.

Леди Черрел вздохнула:

— Догадывались.

— Я забыла сказать, что он поэт, и притом настоящий.

— Поэт? — переспросила её мать, словно не хватало только этого штриха, чтобы довершить её опасения.

— В Вестминстерском аббатстве немало поэтов. Но не беспокойся, он туда не попадёт.

— Различие в религии — очень серьёзное обстоятельство, Динни, особенно когда дело касается детей.

— Почему, мама? Говорить о религиозных убеждениях человека, пока он не стал взрослым, просто смешно. Кроме того, к тому времени, когда подрастут мои дети, если они у меня будут, вопрос станет чисто академическим.

— Динни!

— Он уже почти стал им, если не считать узких религиозно настроенных кругов. Для нормальных людей религия все больше превращается в этическую проблему.

— Я слишком мало знаю, чтобы судить об этом, да и ты тоже.

— Мамочка, милая, погладь меня по голове.

— Ох, Динни, как мне хочется думать, что ты сделала разумный выбор!

— Не я, а меня выбрали, мама.

Динни чувствовала, что вряд ли успокоила мать таким способом, но, не зная другого, поцеловала её на сон грядущий и ушла.

У себя в комнате она села и написала:

«Кондафорд. Пятница.

Дорогой мой,

Это бесспорно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни, поэтому я едва ли сумею выразить мои чувства. По-моему, будет довольно, если я просто скажу: „Люблю тебя“. Я объявила родным радостную весть. Она, естественно, заставила их призадуматься и пробудила в них желание поскорее тебя увидеть. Когда ты приедешь? Если ты будешь со мной, вся эта история перестанет мне казаться только прекрасным сном наяву. Жизнь у нас здесь простая. Мы, пожалуй, не стали бы жить на широкую ногу, даже если бы на это были средства. Три горничные, шофёр и два егеря — вот и вся наша прислуга. Я думаю, что моя мать тебе понравится, и не думаю, что ты сойдёшься с моим отцом и братом, хотя, надеюсь, его жена Джин расшевелит твоё поэтическое воображение: она удивительно яркая женщина. Сам же Кондафорд тебе полюбится, — в этом я уверена. Тут чувствуется подлинная старина. У нас можно поездить верхом; мы с тобой будем бродить и болтать, и я покажу тебе все мои любимые уголки и местечки. Погода, надеюсь, будет хорошая, — ведь ты так любишь солнце. Здесь для меня сейчас пасмурен каждый день, с тобой же любой станет погожим. Комната, которая тебе предназначена, — на отлёте; в ней царит прямо-таки неземная тишина. К ней ведут пять веерообразных ступеней, и называется она комнатой священника, потому что в ней был замурован Энтони Черрел, брат Джилберта, владевшего Кондафордом при Елизавете. Пищу ему доставляли в корзинке, которую на верёвке спускали ночью к его окну. Он был священник и видный католик, а Джилберт, хотя и перешёл в протестантство, любил брата больше, чем религию, как и подобает порядочному человеку. Энтони скрывался там три месяца, а потом, однажды ночью, брат разобрал стену, переправил его через весь остров до самой Бьюли-ривер и посадил на флюгер. Стену, чтобы не вызвать подозрений, восстановили, и окончательно снёс её лишь мой прадед, последний из нашего рода, кто располагал более или менее значительными средствами. Стена действовала ему на нервы, и он с ней быстро разделался. Внизу, под ступенями, есть ванная. Окно, разумеется, расширили, и вид из него изумительный, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. У меня самой (если тебе это интересно) комната узкая и похожа на келью, но выходит она прямо на луга и холмы, за которыми виден лес. Я живу в ней с семи лет и не променяю ни на какую другую, пока ты не подаришь мне

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Я склонна считать маленького „Стивенсона“ своим любимым стихотворением; как видишь, во мне тоже есть что-то от кочевницы, хотя по натуре я домоседка. Между прочим, мой отец глубоко чувствует природу, любит животных, птиц и деревья. Мне кажется, большинство военных похожи на него, как это ни странно. Но, разумеется, они воспринимают лишь видимую и познаваемую, а не эстетическую сторону природы. Они усматривают в фантазии лишь проявление известной ненормальности. Я подумывала, не подсунуть ли нашим книжку твоих стихов, но решила, что, в общем, не стоит: они могут понять тебя слишком буквально. Человек всегда больше располагает к себе, чем его произведения. Уснуть не надеюсь, — сегодня, в первый раз с сотворения мира, я не видела тебя. Спокойной ночи, дорогой мой, желаю счастья и целую.

Твоя Динни.

P.S. Для тебя выбрана фотография, на которой я больше всего похожа на ангела, то есть та, где мой нос меньше всего вздёрнут. Пошлю её завтра, а пока вот тебе два моментальных снимка. Когда же, сэр, я получу вашу карточку?»

Так закончился этот отнюдь не лучший день её жизни.

 

IX

Сэр Лоренс Монт, недавно избранным членом Бэртон-клуба, вследствие чего он вышел из «Аэроплана» и остался лишь в так называемом «Снуксе», «Кофейне» и «Партенеуме», любил повторять, что, если он проживёт ещё лет десять, каждое посещение одного из этих клубов будет стоить ему целых двенадцать шиллингов шесть пенсов.

Однако на другой день после того, как Динни объявила ему о своей помолвке, он зашёл в «Бэртон», взял список членов и открыл на букве «Д». Так и есть: «Высокочт. Уилфрид Дезерт». Это естественно — клуб по традиции стремится монополизировать путешественников.

— Мистер Дезерт навещает вас? — спросил баронет у швейцара.

— Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого я не видел его несколько лет.

— Да, он большей частью живёт за границей. Когда он обычно приходит?

— Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.

— Ясно. А мистер Масхем здесь?

Швейцар покачал головой:

— Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.

— Да, конечно! Как это вы все запоминаете?

— Привычка, сэр Лоренс.

— Завидую.

Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к месту шёпотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.

«Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, — подумал сэр Лоренс, — Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот всё-таки явился».

Он взял томик «Арабских ночей» Бёртона, позвонил и заказал чай, но не успел уделить внимание ни книге, ни напитку, как оба собеседника покинули свой угол и подошли к нему.

— Не вставай, Лоренс, — с некоторой томностью произнёс Джек Масхем. Телфорд Юл — сэр Лоренс Монт, мой кузен.

— Я читал ваши сенсационные романы, мистер Юл, — сказал сэр Лоренс и подумал: «Странная личность!»

Худой смуглый человек с обезьяньим лицом осклабился и ответил:

— Жизнь бывает сенсационнее всякого романа.

— Юл вернулся из Аравии, — пояснил Джек Масхем с обычным для него видом человека, над которым не властно ни время, ни пространство. — Он разнюхивал, нельзя ли там раздобыть парочку чистокровных арабских кобыл, чтобы использовать их у нас. Жеребцы есть, маток не достать. В Неджде сейчас такое же положение, как в те времена, когда писал Палгрейв. Всё же дело, по-моему, двинулось. Владелец лучшего табуна требует самолёт, но, если мы забросим туда бильярд, ему наверняка придётся расстаться по крайней мере с одной дочерью солнца.

— Боже правый, какие низкие методы! — усмехнулся сэр Лоренс. — Все мы становимся иезуитами, Джек.

— Юл видел там интересные вещи. Кстати, об одной из них я хочу с тобой поговорить. Разрешишь присесть?

Он опустился в кресло и вытянулся во всю длину; смуглый человек уселся на другое, устремив чёрные мигающие глаза на сэра Лоренса, который инстинктивно насторожился.

— Когда Юл был в аравийской пустыне, — продолжал Джек Масхем, — бедуины рассказали ему о смутных слухах насчёт одного англичанина, которого арабы якобы поймали и вынудили перейти в мусульманство. Юл поскандалил с ними, заявив, что никто из англичан не способен на такое. Но когда он вернулся в Египет и вылетел в Ливийскую пустыню, он встретил другую шайку бедуинов, возвращавшихся с юга, и услышал от них ту же самую историю, только в более подробном изложении — они утверждали, что это случилось в Дарфуре, и назвали даже имя отступника — Дезерт. Когда же Юл попал в Хартум, он услышал, что весь город только и говорит о том, что молодой Дезерт принял ислам. Юл, естественно, сделал из всего этого логические выводы. Но, конечно, весь вопрос в том, как это произошло. Одно дело переменить веру по доброй воле, другое — отречься от прежней под пистолетом. Англичанин, совершающий подобный поступок, предаёт всех нас.

Сэр Лоренс, который в продолжение речи своего кузена перепробовал все известные ему способы вставлять монокль, выронил его и сказал:

— Дорогой Джек, неужели ты не понимаешь, что, если человек принял мусульманство в мусульманской стране, молва обязательно представит дело так, как будто его к этому принудили.

Джек, извивавшийся на самом краю своего кресла, возразил:

— Я сперва так и подумал, но последние сведения были чрезвычайно определёнными. Мне сообщили даже имя шейха, который заставил его отречься, и месяц, когда это случилось. Я выяснил также, что мистер Дезерт действительно вернулся из Дарфура вскоре по истечении упомянутого месяца. Возможно, ничего и не было. Но так или иначе, мне незачем объяснять вам, что такого рода история, если она своевременно не опровергнута, обрастает сплетнями и вредит не только этому человеку, но и нашему общему престижу. Мне кажется, наш долг — поставить мистера Дезерта в известность о слухах, которые распространяют о нём бедуины.

— Кстати, он сейчас здесь, — мрачно бросил сэр Лоренс.

— Знаю, — ответил Джек Масхем, — Я видел его на днях, и он член этого клуба.

Беспредельное уныние волной захлестнуло сэра Лоренса. Вот они, последствия злосчастного решения Динни! Динни была дорога этому ироничному, независимому в суждениях и разборчивому в привязанностях человеку. Она поразительно украшала его давно установившееся представление о женщинах. Не будь он её дядей по браку, он мог бы даже влюбиться в неё, если бы снова стал молодым.

Пауза продолжалась. Сэр Лоренс отчётливо сознавал, что оба его собеседника чувствуют себя крайне неловко, и, странное дело, их замешательство лишь усугубляло в его глазах серьёзность положения. Наконец он сказал:

— Дезерт был шафером моего сына. Я должен поговорить с Майклом. Мистер Юл, надеюсь, воздержится пока от дальнейших шагов.

— Непременно, — ответил Юл. — Хочу верить, что все это только сплетни. Мне нравятся его стихи.

— А ты, Джек?

— Моё дело сторона. Но я не примирюсь с мыслью, что англичанин способен на такой поступок, пока не буду убеждён в бесспорности этого факта так же, как в существовании собственного носа. Вот всё, что могу сказать. Юл, если мы хотим поспеть на ройстонский поезд, нам пора двигаться.

Оставшись в одиночестве, сэр Лоренс не встал с кресла. Ответ Джека Масхема расстроил его ещё больше. Он доказывал, что, если наихудшие опасения подтвердятся, рассчитывать на снисходительность «настоящих саибов» не придётся. Наконец сэр Лоренс поднялся, взял с полки небольшой томик, снова сел и начал его перелистывать. Это были «Индийские стихи» сэра Альфреда Лайела, а поэма, которую разыскивал баронет, называлась «Богословие перед казнью».

Он прочёл её, поставил книгу на место и стоял, потирая подбородок. Вещь, конечно, написана лет сорок с лишним тому назад, но можно не сомневаться, что взгляды, выраженные в ней, ни на йоту не изменились. Существует ещё стихотворение Дойла о капрале Восточно-Кентского полка, который, когда его привели к китайскому генералу и предложили под страхом смерти поцеловать землю у ног врага, ответил: «В нашем полку так не принято!» — и погиб. Что поделаешь! Такое поведение и сейчас — закон для людей, принадлежащих к определённой касте и чтящих традиции. Война подтвердила это на бесчисленных примерах. Неужели молодой Дезерт действительно изменил традициям? Невероятно! А вдруг он в самом деле трус, несмотря на свой образцовый послужной список? Или, может быть, бьющая из него ключом горечь довела его до полного цинизма и он попрал традицию только ради того, чтобы её попрать?

Сэр Лоренс напряг все свои духовные способности и попробовал поставить себя перед аналогичным выбором. Но он был неверующим, и единственный вывод, который ему удалось сделать, сводился к следующему: «Мне бы страшно не хотелось, чтобы на меня оказали давление в таком вопросе». Понимая, что это заключение ни в коей мере не соответствует важности проблемы, он спустился в холл, закрылся в телефонной кабине и позвонил Майклу. Затем, опасаясь оставаться в клубе дольше: того и глядишь наскочишь на самого Дезерта, взял такси и отправился на Саут-сквер.

Майкл только что вернулся из палаты, столкнулся с отцом в холле, и сэр Лоренс изъявил желание уединиться с сыном в его кабинете, интуитивно чувствуя, что Флёр при всей её проницательности не подходит роль участницы совещания по столь щекотливому пункту. Он начал с того, что объявил о помолвке Динни. Майкл выслушал это сообщение с такой странной смесью удовлетворения и тревоги, какая не часто выражается на человеческом лице.

— Что за плутовка! Как она умеет прятать концы в воду! — воскликнул он, — Флёр — та заметила, что Динни в последние дни выглядит уж как-то особенно невинно, но я сам никогда бы не подумал. Мы слишком привыкли к её безбрачию. Помолвлена, да ещё с Уилфридом! Ну что ж, теперь, надеюсь, парень покончит с Востоком.

— Остаётся ещё вопрос о его вероисповедании, — мрачно вставил сэр Лоренс.

— Не понимаю, какое это имеет значение. Динни — не фанатичка. Зачем Уилфрид переменил веру? Вот уж не предполагал, что он религиозен. Меня это прямо-таки ошеломило.

— Тут дело посложнее.

Когда сэр Лоренс кончил рассказывать, уши у Майкла стояли торчком и лицо было совершенно подавленное.

— Ты знаешь его ближе, чем кто бы то ни было, — закончил сэр Лоренс. — Твоё мнение?

— Мне тяжело так говорить, но возможно, что это правда. Для Уилфрида это, пожалуй, даже естественно, хотя никто никогда не поймёт — почему. Ужасная неприятность, папа, тем более что здесь замешана Динни.

— Дорогой мой, прежде чем расстраиваться, надо выяснить, насколько это верно. Удобно тебе зайти к нему?

— Было время — заходил запросто.

Сэр Лоренс кивнул:

— Мне всё известно. Но ведь с тех пор прошло столько лет.

Майкл тускло улыбнулся:

— Я подозревал, что вы кое-что заметили, но не был уверен. После отъезда Уилфрида на Восток мы виделись редко. Всё же зайти могу…

Майкл запнулся, потом прибавил:

— Если это правда, он, вероятно, все рассказал Динни. Он не мог сделать ей предложение, не сказав.

Сэр Лоренс пожал плечами:

— Кто струсил раз, струсит и в другой.

— Уилфрид — одна из самых сложных, упрямых, непонятных натур, какие только бывают на свете. Подходить к нему с обычной меркой — пустое занятие. Но если он и сказал Динни, от неё мы ни слова не добьёмся.

Отец и сын взглянули друг на друга.

— Помните, в нём много героического, но проявляется оно там, где не нужно: он ведь поэт.

Бровь сэра Лоренса задёргалась: верный признак того, что он пришёл к определённому решению.

— Придётся заняться этой историей вплотную. Люди не пройдут мимо неё — не такая у них природа. Мне, конечно, нет дела до Дезерта…

— Мне есть, — возразил Майкл.

— …но я беспокоюсь о Динни.

— Я тоже. Впрочем, она поступит так, как сочтёт нужным, папа, и переубеждать её — напрасный труд.

— Это одно из самых неприятных событий в моей жизни, — с расстановкой вымолвил сэр Лоренс. — Итак, мой мальчик, пойдёшь ты к нему или сходить мне?

— Пойду, — со вздохом ответил Майкл.

— Он скажет тебе правду?

— Да. Останетесь обедать?

Сам Лоренс покачал головой:

— Боюсь встречаться с Флёр, пока у меня на душе эта забота. Я полагаю, тебе не нужно напоминать, что до твоего разговора с ним никто ничего не должен знать, даже она?

— Разумеется. Динни ещё у вас?

— Нет, вернулась в Кондафорд.

— Её семья! — воскликнул Майкл и свистнул.

Её семья! Эта мысль не оставляла его за обедом, во время которого Флёр завела речь о будущем Кита. Она склонялась к тому, чтобы отдать его в Хэрроу, так как Майкл и его отец учились в Уинчестере. Майклу нравились оба варианта, и вопрос всё ещё оставался открытым.

— Вся родня твоей матери училась в Хэрроу, — убеждала Флёр. — Уинчестер кажется мне слишком педантичным и сухим. И потом, те, кто учился там, никогда не достигают известности. Если бы ты не кончил Уинчестер, ты давно бы уже стал любимцем газет.

— Тебе хочется, чтобы Кит стал известным?

— Да, но, разумеется, с хорошей стороны, как твой дядя Хилери. Знаешь, Майкл, Барт — чудесный, но я предпочитаю Черрелов твоей родне с отцовской стороны.

— Мне казалось, что Черрелы чересчур прямолинейны и чересчур служаки, — возразил Майкл.

— Согласна, но у них есть характер и держатся они как джентльмены.

— По-моему, ты хочешь отдать Кита в Хэрроу просто потому, что там все разыгрывают из себя лордов, — усмехнулся Майкл.

Флёр выпрямилась:

— Да, хочу. Я выбрала бы Итон, если бы это не было слишком уж откровенно. К тому же я не терплю светло-голубого.

— Ладно, — согласился Майкл. — Я всё равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.

— Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, — поправила Флёр. — Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита — это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.

Майкл кивнул:

— Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.

— Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.

— Он — «настоящий саиб», — подтвердил Майкл. — Никак не могу решить, что это — почётное прозвище или бранная кличка. Черрелы — лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что «в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости».

— Не всем дано божественное разумение.

Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намёк и подхватил:

— Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.

— В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждём, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.

— Если до тех пор Хэрроу ещё не закроется.

— Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.

— В следующую это уже не повторится.

— Значит, её не должно быть.

— Пока существуют «настоящие саибы», войны не избежать.

— Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.

Майкл взъерошил себе волосы:

— Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости «настоящего саиба». Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.

Флёр зевнула.

— Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.

 

X

После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, — Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.

Он шёл пешком и размышлял: «Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения». Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества — портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, — от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. «Мы были прямо как Давид с Ионафаном», — подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.

При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.

— Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.

— Как поживаете, Стэк?

— Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.

Майкл снял шляпу и вошёл.

Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:

— Хэлло!

— Здравствуй, Уилфрид.

— Стэк, вина!

— Поздравляю, дружище!

— Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.

— Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.

— Не хочу говорить о ней, — тут слова бессильны.

— Привёз новые стихи, старина?

— Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?

— Ещё бы! Мой единственный успех.

— Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.

Стэк возвратился с подносом.

— Хозяйничай сам, Майкл.

Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.

— Когда женитесь?

— Брак зарегистрируем как можно скорее.

— А дальше куда?

— Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.

— Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:

— Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.

Майкл уставился себе под ноги, — рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.

— Старина… — вымолвил он.

— Да?

— Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?

— Фамилию слышал. Бульварный писака.

— Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.

Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.

— Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.

— Ну?

У Майкла вырвался невольный вздох.

— Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.

И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.

— Ну?

— Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.

Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!

— Прощать не за что. Это правда.

— Старина, дорогой!..

Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.

Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:

— На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:

— Потрясающе!

— Да, но ты никогда бы так не поступил.

— Понятия не имею, как бы я поступил!

— Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: «Стреляй и будь проклят!» Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.

— Пытка — жестокая штука.

— Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня — стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат — мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.

— В поэме про это нет ни слова, — вставил Майкл.

— Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием. Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия — пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.

— А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? — спросил подавленный Майкл.

— Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.

— Динни в курсе?

— Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось. Она держалась так, как никто бы не сумел, — изумительно!

— Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все — хотя бы ради Динни.

— Нет, я просто обязан отказаться от неё.

— Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…

— Я тоже.

Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.

— Правильно! — одобрил Дезерт, следя за ним глазами. — Представь минуту, что это стало достоянием прессы!

И Дезерт расхохотался.

— Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, — сказал Майкл с внезапной надеждой.

— Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.

Майкл положил ему руку на плечо:

— В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.

— Мне приклеят ярлык «трус», а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.

— Чушь!

Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:

— При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия — ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?

Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:

— Религия — символ!..

— Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело — за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?

— Мы обязаны это скрыть! — взорвался Майкл. — Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.

Уилфрид пожал плечами:

— Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.

— Что же ты собираешься делать?

— Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.

— По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.

— Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я — отверженный.

— А Динни?

— С ней я всё улажу.

Майкл взялся за шляпу:

— Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,

— Благодарю. Спокойной ночи!

Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, — это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, — кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.

«Конечно, — думал Майкл, — у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…»

Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бонд-стрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.

На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления — средство, гарантирующее сон.

— Кэтрин? — спросила леди Монт. — Корь?

— Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.

— Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.

Майкл вытаращил глаза от удивления:

— Да, об Уилфриде.

— Эм, абсолютная тайна! — предупредил сэр Лоренс. — Ну, Майкл?

— Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.

— Что за история? — спросила леди Монт.

— Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.

— Какая нелепость!

«Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?» мелькнуло в голове у Майкла.

— Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? — мрачно произнёс сэр Лоренс.

Майкл кивнул,

— Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.

— Знаю. Он ничего не хочет слушать.

— Гроза, — неожиданно объявила леди Монт.

— Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную. Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и её. Папа, заставьте Юла и Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.

— Всё сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и её родных. Ты говоришь, что Динни знает; но её родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, — уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, — так как всё равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, — дело слишком серьёзное.

— Огорчительное! — изрекла леди Монт. — Посоветуйтесь с Эдриеном.

— Лучше с Хилери, — возразил сэр Лоренс.

— Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, — вмешался Майкл. — Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут её родным.

— Если бы только Динни позволила ему оставить её! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!

— Не думаю, что Динни оставит его, — заметила леди Монт. — Она слишком долго выбирала. Мечта всей юности!

— Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить её. Ах, чёрт побери!

— Вернёмся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?

— Скорей объяснение.

— Горькое и бунтарское, как его прежние стихи?

Майкл утвердительно кивнул.

— Из сострадания они, пожалуй, ещё промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.

— Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.

— Уповайте на отшельника, — изрекла леди Монт. — Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, — её ещё не выводили.

— Ладно. Сделаю, что могу, — обещал сэр Лоренс.

Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.

Он шёл домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжён со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: «Как бы я вёл себя в положении Уилфрида?» И чем дальше он шёл, тем больше крепло в нём убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишённой красоты ночью Майкл добрался до Саут-сквер и вошёл в дом.

 

XI

Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от неё. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашёл того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолётного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флёр он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нём непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.

После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над «и» будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир всё равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины — красоту, цветы — благоухание, табак — крепость, музыка — власть над душой, кофе — аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или всё-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить её супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нём только вожделение, всё было бы гораздо проще, — они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его тёмную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от неё из-за этой проклятой истории?

Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло её первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.

«Такого посылать нельзя, — внезапно решил он. — Всё время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!» Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал её письмо. Затем подумал: «Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее — вот чем дышат эти люди. Немыслимо!»,

Он схватил листок бумаги и написал:

«Корк-стрит. Суббота.

Уилфрид».

Бесконечно благодарен за письмо. Приезжай в понедельник к завтраку. Нужно поговорить.

Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.

Динни получила его в понедельник утром и ощутила ещё большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о её помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание ещё более многозначительным.

Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: «Любовные письма пишутся по-другому», — и объяснила матери:

— Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.

Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:

— Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?

— Это могло бы значить бесконечно много, Динни.

Динни не ответила, — она хорошо поняла, что подразумевалось под словами «могло бы».

Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайд-парк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зелёную листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим её всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у неё так тяжело на душе, в то время как она идёт к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: всё идёт плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.

На углу Бэрлингтон-стрит, где на неё, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.

«Это означает одно, — я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть», — подумала она, и сердце её усиленно забилось.

Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. «Завтрак будет через пять минут, мисс». Чёрные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривлённые губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чём. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл её за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:

— Милый, если верить Стэку, завтрак был готов ещё минуту назад.

— Стэк не лишён такта.

Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.

— Всё раскрылось, Динни.

Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.

— Каким образом?

— Эту историю привёз сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племён. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а ещё через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.

Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.

— Боюсь, ты не до конца отдаёшь себе отчёт… — мягко начал он.

— В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всём. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.

— Я не имею права жениться на тебе!

— Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое ещё не произошло?

— Ложный героизм вовсе не в моём характере, но, мне кажется, ты всё-таки не отдаёшь себе отчёт…

— Отдаю, отдаю. Выпрямись и опять ходи в полный рост, а до тех, кто тебя не поймёт, нам нет дела.

— Значит, тебе нет дела до твоих близких?

— Нет, есть.

— Но не предполагаешь же ты, что они поймут?

— Я заставлю их понять.

— Бедная моя девочка!

Его спокойная нежность показалась Динни зловещим предзнаменованием. Уилфрид продолжал:

— Я не знаком с твоими, но если они действительно такие, как ты их описала, то не обольщайся, — они не порвут с наследственными убеждениями, не поднимутся над ними. Просто не смогут.

— Они любят меня.

— Тем нестерпимей будет им думать, что ты связана со мной.

Динни чуть-чуть отстранилась и подпёрла подбородок руками. Затем, не глядя на Дезерта, спросила:

— Ты хочешь отделаться от меня, Уилфрид?

— Динни!

— Нет, отвечай!

Он притянул её к себе. Наконец она сказала:

— Я верю тебе. Но раз ты не хочешь расстаться со мной, предоставь все мне. В любом случае незачем ускорять развязку. В Лондоне ещё ничего не знают. Подождём, пока узнают. Я понимаю, что до этого ты на мне не женишься. Значит, я должна ждать. Потом увидим, что делать. Но ты и тогда не смей разыгрывать из себя героя, — это обошлось бы мне слишком, слишком дорого…

Динни обняла Уилфрида, и он не успел возразить.

Прижавшись щекой к его щеке, она тихо спросила:

— Хочешь, я стану совсем твоей до свадьбы? Если да, возьми меня.

— Динни!

— Находишь меня чересчур смелой?

— Нет. Просто подождём. Я слишком сильно благоговею перед тобой.

Девушка вздохнула.

— Может быть, так оно и лучше.

Затем спросила:

— Значит, ты согласен, чтобы я сама рассказала моим?

— Я согласен на всё, что ты сочтёшь нужным.

— И не будешь возражать, если я захочу, чтобы ты встретился с кем-нибудь из них?

Уилфрид кивнул в знак согласия.

— Я не прошу тебя приехать в Кондафорд… пока. Итак, всё решено. Теперь рассказывай подробно, как ты об этом узнал.

Когда он закончил, Динни вдумчиво промолвила:

— Майкл и дядя Лоренс. Это облегчает задачу. А теперь я пойду, милый. Так лучше, — Стэк дома. Кроме того, я хочу подумать, а вблизи тебя я на это не способна.

— Ангел!

Она стиснула ему голову руками:

— Перестань воспринимать все трагически. Я тоже не буду. Поедем в четверг за город? Чудесно! У Фоша в полдень. И запомни, я не ангел, а твоя любимая.

Когда Динни спускалась по лестнице, у неё кружилась голова. Теперь, оставшись одна, девушка до ужаса ясно понимала, какое испытание предстоит им обоим. Неожиданно Динни свернула на Оксфорд-стрит. «Зайду поговорю с дядей Эдриеном», — решила она.

Эдриен сидел у себя в музее и предавался спокойным раздумьям о недавно выдвинутой гипотезе, согласно которой колыбелью Homo sapiens объявлялась пустыня Гоби. Идея была запатентована, выброшена на рынок и, по всей видимости, должна была войти в моду. Он размышлял о неустойчивости антропологических концепций, когда ему доложили о приходе племянницы.

— А, Динни! Я все утро проблуждал в пустыне Гоби и уже подумывал насчёт чашки горячего чая. Что ты на это скажешь?

— От китайского чая у меня бывает икота, дядя.

— Мы не гонимся за так называемой роскошью. Моя дуэнья готовит мне добрый старый дуврский чай крупной резки. Кроме того, будут домашние булочки с изюмом.

— Великолепно! Я пришла сообщить вам, что отдала своё юное сердце.

Эдриен вытаращил глаза.

— История действительно жуткая. Поэтому я, с вашего позволения, сниму шляпу.

— Снимай, что хочешь, дорогая, — разрешил Эдриен. — Но прежде всего выпьем чаю. Вот и он.

Пока она пила чай, Эдриен смотрел на неё со спокойной улыбкой, терявшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом Динни в ещё большей степени, чем раньше, олицетворяла для него идеал племянницы. К тому же он заметил, что она в самом деле встревожена.

Затем Динни уселась в единственное кресло, откинула голову назад, вытянула ноги, сложила вместе кончики пальцев и показалась Эдриену такой воздушной, что он не удивился бы, если бы она улетела. Он с удовольствием остановил свой взгляд на шапке её каштановых волос. Но по мере того, как девушка излагала ему свою историю, длинное лицо её дяди вытягивалось все больше. Наконец она умолкла, но тут же попросила:

— Пожалуйста, дядя, не смотрите на меня так.

— А я смотрел?

— Да.

— Это не удивительно, Динни.

— Я хочу знать, как вы «отреагируете» (сейчас любят так выражаться) на поступок Уилфрида.

— Я лично? Никак. Я с ним не знаком и от суждений воздержусь.

— Я познакомлю вас, если вы ничего не имеете против.

Эдриен кивнул, и Динни прибавила:

— Можете сказать мне самое худшее. Что подумают и предпримут все остальные, кто его не знает?

— А как ты сама отреагировала, Динни?

— Я его знала.

— Всего неделю.

— И десять лет.

— Только не уверяй меня, что беглый взгляд и несколько слов, сказанных на свадьбе…

— Горчичное зерно, милый дядя! Кроме того, я прочла его поэму и по ней угадала, что он пережил. Он — неверующий. То, что с ним произошло, показалось ему просто чудовищной шуткой.

— Да, да, я читал его стихи. Скептицизм и культ красоты. Такой тип людей расцветает в результате долгих усилий нации, когда индивидуальность окончательно обесценена и государство отняло у неё всё, что могло. Вот тут «я» и вылезает на первый план, посылая к чёрту и государство и моральные нормы. Я понимаю это, но… Ты ведь не бывала за границей, Динни?

— Нет, бывала. Правда, только в Италии, Париже и Пиренеях.

— Они в счёт не идут. Ты никогда не бывала там, где Англии необходимо сохранять определённый престиж. В таких странах все англичане отвечают за одного и один за всех.

— Вряд ли он думал об этом в тот момент, дядя.

Эдриен взглянул на племянницу и покачал головой.

— Да, да, не думал, — настаивала Динни. — И слава богу, что не думал, иначе я никогда не увидела бы его. Разве человек обязан жертвовать собой во имя ложных ценностей?

— Не в том суть, дорогая. На Востоке, где религия до сих пор — все, переход в другую веру приобретает огромное значение. Ничто не роняет англичанина в глазах жителей Востока больше, чем отречение под пистолетом. Вот как стоял перед ним вопрос: «Настолько ли мне важно, какое мнение сложится о моей стране и моем народе, чтобы я предпочёл скорее умереть, чем унизить их?»

Динни помолчала, затем возразила:

— Я совершенно уверена, что Уилфрид предпочёл бы смерть унижению своей страны, если бы речь шла о чем-нибудь другом. Но он просто не мог допустить, чтобы восточное представление об англичанах зависело от того, христианин он или нет.

— Это особая статья. Он ведь не только отрёкся от христианства. Он принял ислам, сменив один набор суеверий на другой.

— Неужели вы не понимаете, дядя, что вся эта история казалась ему чудовищной шуткой?

— Нет, дорогая, не понимаю.

Динни откинулась в кресле, и Эдриен нашёл, что вид у неё совершенно измученный.

— Ну, если уж вы не понимаете, никто не поймёт. Я хочу сказать — никто из нашего круга.

У Эдриена защемило под ложечкой.

— Динни, у тебя за плечами двухнедельное увлечение, а впереди — вся жизнь. Ты сказала, что он готов отказаться от тебя. Уважаю его за это. Не лучше ли порвать — если уж не ради себя самой, так хоть ради него?

Динни улыбнулась:

— Дядя, вы ведь прославились тем, что бросаете друзей в беде. И вы так мало знаете о любви! Ждали каких-нибудь восемнадцать лет? Вам не смешно себя слушать?

— Смешно, — согласился Эдриен. — Не стану отрицать, слово «дядя» переубедило меня. И если бы я твёрдо знал, что Дезерт будет так же верен тебе, как ты ему, я сказал бы: «Идите своей дорогой, и да поможет вам бог не упасть под крестной ношей».

— Тогда вы просто обязаны познакомиться с ним.

— Да. Но помни: я видел людей, которые были влюблены так безоглядно, что разводились через год после брака. Я знал человека, настолько упоённого своим медовым месяцем, что ещё через два дня он завёл любовницу.

— Наше поколение не отличается такой пылкостью, — возразила Динни. Я столько раз видела в кино такие поцелуи, что во мне давно возобладало духовное начало.

— Кто в курсе дела?

— Майкл и дядя Лоренс, может быть, тётя Эм. Не знаю, стоит ли рассказывать в Кондафорде.

— Разреши мне посоветоваться с Хилери. Он взглянет на вещи свежим глазом и уж, конечно, не с ортодоксальной точки зрения.

— Разумеется, я не возражаю против дяди Хилери.

Динни встала:

— Значит, я могу привести к вам Уилфрида?

Эдриен кивнул; затем проводил племянницу, снова подошёл к карте Монголии, и безлюдная Гоби показалась ему цветущим розовым садом в сравнении с той пустыней, по которой брела его любимая племянница.

 

XII

Динни осталась обедать на Маунт-стрит, чтобы повидаться с дядей Лоренсом.

Она ждала его в кабинете и, когда он вошёл, сразу же спросила:

— Дядя Лоренс, тётя Эм знает то, что известно вам и Майклу?

— Да, Динни. Как ты догадалась?

— Она была что-то уж очень сдержанна. Я все рассказала дяде Эдриену. Он, кажется, тоже находит, что Уилфрид уронил престиж Англии на Востоке. Что это вообще за престиж? Я думала, что нас всюду считают просто нацией удачливых лицемеров. А в Индии, кроме того, — высокомерными хвастунами.

Бровь сэра Лоренса задёргалась.

— Ты смешиваешь репутацию народа с репутацией отдельных его представителей, а это совершенно разные вещи. На Востоке каждый англичанин рассматривается как человек, которого не возьмёшь на испуг, который держит слово и умеет постоять за своих.

Динни вспыхнула: она поняла, на что намекал её дядя.

— На Востоке, — продолжал сэр Лоренс, — англичанин, точнее британец, потому что он может быть и шотландцем, и валлийцем, и северным ирландцем, выступает обыкновенно как обособленная личность — путешественник, инженер, солдат, чиновник, частный человек, плантатор, врач, археолог, миссионер. Он почти всегда возглавляет небольшую самостоятельную группу и, сталкиваясь с трудностями, опирается на престиж англичанина вообще. Если один англичанин роняет своё достоинство, страдает репутация всех англичан, действующих обособленно. Наши это знают и считаются с этим. Вот к чему сводится проблема, и недооценивать её не следует. Нельзя требовать, чтобы люди Востока, для которых религия значит многое, понимали то, что для многих из нас она ничего не значит. Англичанин для них убеждённый христианин, и если он отрекается от своей веры, это истолковывается как отречение от самых дорогих для него убеждений.

— Тогда Уилфриду действительно нет оправдания в глазах людей, — сухо согласилась Динни.

— Боюсь, что да, Динни, — по крайней мере, в глазах людей, правящих империей. Да и может ли быть иначе? Если бы этих обособленных англичан не объединяла полная взаимная уверенность в том, что ни один из них не поддастся нажиму, не побоится принять вызов и не подведёт остальных, отказала бы вся машина. Ну, посуди сама!

— Я об этом не думала.

— Тогда поверь на слово. Майкл объяснил мне ход мыслей Дезерта, и с точки зрения человека неверующего, как, например, я сам, их нетрудно развить. Мне бы тоже безумно не хотелось погибнуть из-за такой вздорной причины. Но суть была не в ней, и если ты скажешь мне: «В тот момент он не понимал, что делает», — я, к сожалению, должен буду уточнить: «Не понимал из-за непомерной гордыни». А это не послужит ему оправданием, потому что гордыня — бич каждого, кто чему-то служит, да и вообще всего человечества. Это порок, навлёкший, если помнишь, неприятности на Люцифера.

Динни, которая слушала, не сводя глаз с подёргивающегося лица дяди, сказала:

— Просто поразительно, сколько может сделать человек, когда он один.

Сэр Лоренс недоуменно вставил в глаз монокль:

— Ты позаимствовала у тётки привычку перескакивать с одного на другое?

— Кто не встретил одобрения у мира, тот может обойтись и без него.

— «Отдать весь мир за любовь» — очень рыцарственный девиз, Динни, но его уже пробовали претворить в жизнь и сочли неосуществимым. Одностороннее самопожертвование — ненадёжная основа совместной жизни, потому что оскорбляет другую сторону.

— Я не требую больше счастья, чем получает большинство людей.

— Я мечтал об иной участи для тебя, Динни.

— Обедать! — скомандовала леди Монт, появляясь в дверях. — Динни, есть у вас дома пылесос?

По дороге в столовую она пояснила:

— Теперь этой машиной стали чистить лошадей.

— Хорошо бы пройтись ею по людям, чтобы выбить из них страхи и предрассудки, — отозвалась Динни. — Впрочем, дядя Лоренс не одобрил бы такое предложение.

— А, значит вы поговорили! Можете идти, Блор.

Когда дворецкий вышел, леди Монт прибавила:

— Я всё думаю о твоём отце, Динни.

— Я тоже.

— Мне удавалось убеждать его. Но ты ведь ему дочь. А всё-таки надо…

— Эм! — предостерёг сэр Лоренс.

В столовую вошёл Блор.

— Да, — объявила леди Монт, — обряды — это так тягостно! Я никогда не любила крестин. Только зря мучишь ребёнка и суёшь его в руки постороннему, а тому бы только купель да библия. А почему на купелях изображают папоротник? Нет, не на купелях, а на призовых кубках за стрельбу из лука. Дядя Катберт выиграл однажды такой кубок, когда был викарием. Так принято. Все это очень огорчительно.

— Тётя Эм, — сказала Динни, — пусть, мои мелкие личные дела никого не огорчают. Это всё, чего я прошу. Если люди не станут огорчаться и беспокоиться из-за нас, мы с Уилфридом можем быть счастливы.

— Ты умница! Лоренс, передай это Майклу. Блор, хересу мисс Динни.

Динни пригубила херес и взглянула через стол на тётку. Вид её действовал успокоительно — приподнятые брови, опущенные веки, орлиный нос и словно припудренная шевелюра над ещё красивыми шеей, плечами и бюстом.

В такси, увозившем её на Пэддингтонский вокзал, девушка так живо представила себе Уилфрида наедине с нависшей над ним угрозой, что чуть было не наклонилась, чтобы бросить шофёру: «На Корк-стрит». Машина сделала поворот. Прид-стрит? Да, видимо, так. Все горести мира рождаются из столкновения любви с любовью. Как всё было бы просто, если бы родные Динни не любили её, а она не любила их!

Носильщик спросил:

— Прикажете помочь, мисс?

— Благодарю, я без вещей.

В детстве она мечтала выйти замуж за носильщика! Потом за своего учителя музыки, выписанного из Оксфорда. Он ушёл на фронт, когда ей было десять. Динни купила журнал и села в поезд, но усталость так разморила её, что она сразу же прикорнула в углу на скамейке, — вагон был третьего класса, так как железнодорожные поездки тяжким бременем ложились на почти всегда пустой кошелёк девушки. Она откинула голову назад и уснула.

Когда Динни вылезла на своей станции, луна уже взошла и наступила ночь, ветреная и благоуханная. Домой предстояло возвращаться пешком. Было достаточно светло, и девушка решила пойти напрямик. Она проскользнула через живую изгородь и двинулась тропинкой через поле. Ей вспомнилась та ночь, почти два года тому назад, когда, вернувшись тем же поездом, она привезла новость об освобождении Хьюберта и застала отца в кабинете, где он сидел не в силах заснуть, измученный и поседевший. На сколько лет он помолодел, когда она принесла ему добрую весть! А теперь она везёт новость, которая причинит ему боль. Именно объяснение с отцом больше всего пугало девушку. С матерью — пожалуйста! Конечно, та, несмотря на свою доброту, упряма, но женщина всё-таки меньше верит в непререкаемость слова «нельзя», чем мужчина. Хьюберт? В былое время она прежде всего посчиталась бы с ним. Странно, но теперь он для неё потерян. Он, разумеется, ужасно расстроится, — он же непреклонен во всём, что касается его взглядов на «правила игры». Что ж, пусть. Его неудовольствие она перенесёт. Но отец! Нечестно причинить ему такое горе после сорока лет службы.

От изгороди к стогам метнулась коричневая сова. Совы любят лунные ночи. Сейчас в тихой мгле прозвучит жуткий вопль пойманной жертвы. И всё-таки как можно не любить сов, их неслышный, плавный и быстрый полет, их мерный и зловещий крик? Ещё один перелаз, и девушка была уже в своих владениях. На поле возвышался сарай, где находил себе по ночам пристанище старый строевой конь её отца. Кто это сказал — Плутарх или Плиний: «Я не продал бы даже старого вола, на котором пахал». Кто бы ни сказал хороший человек! Грохот поезда уже замер вдали, всюду царила тишина, слышался лишь шелест молодой листвы под ветром и топот старого Кысмета в сарае. Девушка пересекла ещё одно поле и вышла к узкому бревенчатому мостику. Ночь была так же сладостна, как чувство, которое теперь ни на минуту не покидало Динни. Она перебралась через деревянный настил и вошла под сень яблонь. Они, казалось, жили своей, особой, радостной жизнью между нею, ступавшей по земле, и залитым луною небом, где под ветром бежали облака. Казалось, деревья дышат и безмолвно поют, прославляя свои распускающиеся цветы. Они сверкали тысячами побелевших ветвей самой причудливой формы и были прекрасны, словно каждую из них изваял и залил звёздным светом какой-то страстно влюблённый в своё ремесло безумец. Так бывало здесь каждую весну на протяжении многих сотен лет. В такую лунную ночь мир всегда кажется полным чудес, но больше их всех Динни потрясало ежегодно свершавшееся чудо цветения яблонь. Она остановилась между их старых стволов, вдыхая воздух, пропитанный запахом мшистой коры, и ей припомнилась вся чудесная природа Англии. Горные луга и поющие над ними жаворонки; тихий шум капель, стекающих с листвы после дождя, когда проглядывает солнце; дрок на пустошах, где гуляет ветер; лошади, которые прочерчивают длинные рыжие борозды, поворачивают обратно и снова поворачивают, реки, то прозрачные, то зеленоватые в тени склонённых над водой ив; соломенные крыши, над которыми курится дымок; скошенные травы, золотистые поля пшеницы, голубые дали и вечно изменчивое небо, — все это, как драгоценные камни, светилось в памяти девушки, и все это затмевалось белым чародейством весны. Динни заметила, что насквозь промочила туфли и чулки, — высокую траву обильно увлажняла роса. Было достаточно светло, чтобы разглядеть в траве звёздочки жонкилей, гроздья гиацинтов и пока ещё неяркие чашечки тюльпанов. Встречались ещё белые буквицы, колокольчики и баранчики, но их было немного. Динни, осторожно ступая, поднялась вверх по склону, вышла изпод деревьев и опять на минуту остановилась, чтобы окинуть взглядом кипящую позади белизну. «Все словно с луны упало, — подумала она. — Боже, мои лучшие чулки!»

Через обнесённый невысокой стеной цветник и лужайку девушка приблизилась к террасе. Скоро двенадцать. В нижнем этаже светится только окно в кабинете отца. До чего похоже на ту ночь!

«Не скажу ему», — решила Динни и постучала в окно.

Отец впустил её:

— Хэлло, Динни! Ты не осталась на Маунт-стрит?

— Нет, папа. Я больше не в силах брать взаймы чужие ночные рубашки.

— Садись, выпьем чаю. Я как раз собирался заварить.

— Дорогой, у меня ноги до колен мокрые, — я прошла садом.

— Снимай чулки. Вот тебе старые шлёпанцы.

Динни стянула чулки и сидела, созерцая свои освещённые лампой ноги. Генерал разжигал спиртовку. Он не терпел, чтобы за ним ухаживали. Девушка смотрела, как он, наклонившись, хлопочет над чайной посудой, и думала, какие у него быстрые и точные движения, как ловки длинные пальцы его смуглых рук, поросших короткими чёрными волосами. Он выпрямился и, не шевелясь, следил за разгоравшимся пламенем.

— Пора сменить фитиль, — заметил он. — Похоже, что в Индии нас ждут неприятности.

— Она, кажется, начинает доставлять нам их столько, что уже не окупает их.

Генерал повернул к дочери лицо с высоко посаженными, но в меру широкими скулами. Глаза его остановились на ней, тонкие губы под седыми усиками улыбнулись.

— Это часто случается с имуществом, отданным во временное пользование. У тебя красивые ноги, Динни.

— Неудивительно, папа, если вспомнить, какие у меня родители.

— Мои хороши только в сапогах. Чересчур жилистые. Пригласила ты мистера Дезерта?

— Пока что нет.

Генерал сунул руки в карманы. После обеда он снял смокинг и был теперь в старой охотничьей куртке табачного цвета. Динни заметила, что манжеты у неё обтрепались и одной кожаной пуговицы недостаёт. Тёмные высокие брови отца сдвинулись к переносице, посередине лба обозначились три морщинки. Наконец он мягко сказал:

— Знаешь, Динни, не понимаю я, как можно отказаться от своей религии… С молоком или с лимоном?

— Лучше с лимоном.

«А почему бы не сейчас? Ну, смелей!» — решилась девушка.

— Два кусочка?

— Три, папа, — я же пью с лимоном.

Генерал взял щипцы. Он опустил в чашку три кусочка сахару, затем ломтик лимона, положил на место щипцы и нагнулся над чайником.

— Закипел, — объявил он, налил чашку, насыпал туда полную ложечку чая, вынул её и подал чашку дочери.

Динни сидела, потягивая прозрачную золотистую жидкость. Затем сделала глоток, опустила чашку на колени и подняла глаза на отца.

— Я тебе все объясню, папа, — сказала она и подумала: «После моих объяснений он окончательно перестанет что-нибудь понимать».

Генерал наполнил свою чашку и сел. Динни стиснула пальцами ложечку:

— Видишь ли, когда Уилфрид был в Дарфуре, он попал в руки фанатиков-арабов, которые держатся там со времён махди. Их начальник приказал привести пленника к себе в палатку и объявил, что сохранит ему жизнь, если тот примет ислам.

Девушка увидела, что рука отца конвульсивно сжалась. Чай плеснул на блюдечко. Генерал поднял чашку и слил чай обратно. Динни продолжала:

— Уилфрид такой же неверующий, как большинство из нас, только относится к религии гораздо непримиримее. Он не только не верит в христианского бога, но решительно ненавидит религию в любой её форме, считая, что она разобщает людей и приносит больше вреда и страданий, чем что бы то ни было. И потом, ты знаешь… вернее, знал бы, если бы прочёл его стихи, что война оставила в нём глубокий и горький след: он нагляделся, как швыряются человеческой жизнью. Просто выплёскивают её, как воду, по приказу тех, кто сам не понимает, чего хочет.

Рука генерала снова конвульсивно дёрнулась.

— Папа, Хьюберт рассказывал то же самое. Я ведь слышала. Во всяком случае, война научила Уилфрида ненавидеть всё, что попусту губит жизнь, и вселила в него глубочайшее недоверие ко всяким красивым словам и прописным истинам. Ему дали пять минут на размышление. Это была не трусость, а горькое презрение. Он не захотел примириться с тем, что люди могут лишать друг друга жизни ради верований, которые казались ему в равной степени бессмысленными. Он пожал плечами и согласился. А согласившись, должен был сдержать слово и пройти через установленные обряды. Конечно, ты его не знаешь. Поэтому бесполезно объяснять.

Динни вздохнула и одним глотком допила чай.

Генерал отставил свою чашку. Он встал, набил трубку, раскурил её и подошёл к камину. Его морщинистое лицо помрачнело и стало ещё более тёмным. Наконец он сказал:

— Это выше моего понимания. Значит, религия, которой веками придерживались наши отцы, ничего не стоит? Значит, по приказу какого-то араба можно послать к чёрту всё то, что сделало нас самой гордой нацией на свете? Значит, такие люди, как Лоуренсы, Джон Николсон, Чемберлен, Сендмен и тысячи других, отдавших свою жизнь во имя того, чтобы весь мир считал англичан смелыми и верными людьми, могут быть сброшены со счётов любым англичанином, которого припугнут пистолетом?

Чашка Динни заходила по блюдцу.

— Пусть даже не любым, а хотя бы одним. На каком основании, Динни?

Динни не ответила, — её била дрожь. Ни Эдриен, ни сэр Лоренс не вызвали у неё такой острой реакции: она в первый раз была задета и растрогана тем, с кем спорила. Отец затронул в ней какую-то древнюю струну, а может быть, её заразило волнение дорогого ей человека, которым она всегда восхищалась и который был всегда чужд красноречия. У девушки не находилось слов.

— Не знаю, верующий ли я, — снова заговорил генерал. — С меня довольно веры моих отцов.

Он махнул рукой, словно добавив: «Моё дело, конечно, сторона», — и продолжал:

— Я не мог бы подчиниться такому насилию. Да, не мог бы и не могу понять, как мог он.

Динни тихо ответила:

— Я не стану больше ничего объяснять, папа. Будем считать, что ты не понял. Почти каждый человек совершает в жизни такие поступки, которых окружающие не могли бы понять, если бы узнали о них. Вся разница в том, что поступок Уилфрида известен.

— Ты хочешь сказать, что стала известна угроза… причина, по которой…

Динни кивнула.

— Каким образом?

— Некий мистер Юл привёз эту историю из Египта; дядя Лоренс считает, что замять её не удастся. Я хочу, чтобы ты был готов к самому худшему.

Динни взяла в руку свои мокрые чулки и туфли:

— Папа, не поговорить ли мне вместо тебя с мамой и Хьюбертом?

Она встала. Генерал глубоко затянулся, в трубке всхлипнуло.

— Пора почистить твою трубку, милый. Завтра я этим займусь.

— Он же превратится в парию! — вырвалось у генерала. — Динни, Динни!

Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку, чем два эти короткие возгласа. Динни разом забыла о себе, опять стала альтруисткой и отказалась от возражений.

Она закусила губу и сказала:

— Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги. Спокойной ночи.

Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога оглянулась: её отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всём скаку.

Девушка поднялась к себе и села на кровать, потирая замёрзшие ноги одну об другую. Всё сказано. Теперь остаётся только преодолеть ту стену глухого сопротивления, которой отныне окружат её родные и через которую она должна перебраться, чтобы отстоять своё счастье. И чем дольше она сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встретили тайное сочувствие в её душе, ни в коей мере не умалив её чувства к Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего общего? Значит, древний образ слепого бога в самом деле исполнен правды? Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его ещё дороже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую вызывают к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против героической позы, раздражением при виде вознаграждённой добродетели.

«Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше моего, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлично, кто он и как поступает, раз он со мной?» — подумала Динни и внезапно ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь, со всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и восполняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть её любви к нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. «Дурное я чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту», — решила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была вконец разбита усталостью.

 

XIII

Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфортабельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пустовавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.

«В ней, — как писал один американский журналист, приехавший к „последнему денди“ за интервью о чистокровках, — собраны предметы, свидетельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш великолепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетённая конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная серебром мексиканская сбруя.

Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.

— О! — ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане, — в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства всегда была одна страсть — лошади, и мой отец счёл, что мне будет полезней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствиями.

— Не могли бы вы уточнить даты? — попросил я этого высокого худощавого патриция с зоркими глазами и томными манерами.

— Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.

— А во время войны? — поинтересовался я.

— О! — процедил он, и я почувствовал, что кажусь ему навязчивым, обычная история: сначала территориальная кавалерия, потом регулярный полк, окопы и всё прочее.

— Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? — спросил я.

— Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! — ответил он».

Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада, был предпослан заголовок:

БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ

ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ

Конский завод располагался в доброй миле от Ройстона, и точно без четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги или ещё куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал в то место, которое журналист окрестил «конским питомником». Джек Масхем любил демонстрировать своего пони, чтобы показать, чего можно добиться от лошади, если никогда не повышать на неё голос. Это была умная, на три четверти кровная кобылка-трёхлетка мышиной масти и с такими крапинами, словно на неё кто-то опрокинул бутылку чернил и не сумел дочиста отмыть пятна. Белой у неё была только подпалина в форме полумесяца на лбу; гриву лошадке подстригали коротко, а её длинный хвост опускался ниже подколенок. Глаза у неё были весёлые и кроткие, а зубы — для лошади — прямо-таки жемчужные. На ходу она почти не вскидывала ног и, сбившись с аллюра, легко брала его снова. Рот её не оскверняли уздечкой и перед ездой просто набрасывали ей на шею поводья. Рост её составлял четырнадцать с половиной пядей, ноги Масхема, которому приходилось сильно отпускать стремена, свисали довольно низко. Он утверждал, что ездить на ней — всё равно что сидеть в покойном кресле. Кроме него самого, иметь с ней дело разрешалось лишь одному мальчику жокею, выбранному за спокойные руки, голос, нервы и характер.

Джек Масхем слезал с пони у ворот образованного конюшнями квадратного двора и входил, держа в зубах янтарный мундштучок с сигаретой, — сигареты изготовляли для него по особому заказу. У лужайки в центре двора его встречал управляющий. Джек бросал сигарету, обходил конюшни, где в стойлах содержались матки с жеребятами и однолетки, или давал распоряжение вывести ту или иную лошадь для проминки на дорожку, которая шла мимо конюшни, опоясывая двор. Закончив осмотр, Джек Масхем и управляющий проходили через арку на задней стороне двора, как раз напротив ворот, и направлялись к загонам, где на свободе резвились матки, жеребята и однолетки. Дисциплина в конском питомнике Джека была образцовой; служащие его были так же спокойны, опрятны и вышколены, как и лошади, вверенные их попечениям. С момента приезда на завод и до той минуты, когда он отбывал обратно на своём пони мышиной масти, Джек говорил только о лошадях спокойно и деловито. Каждый день ему приходилось сталкиваться с таким количеством неотложных мелочей, что он редко возвращался домой раньше часа. Он никогда не пускался в обсуждение теоретических проблем коневодства с управляющим, несмотря на солидные познания этого должностного лица, потому что для Джека Масхема лошади были предметом такой же политики, как внешние сношения его страны для министра иностранных дел. Его решения о том, с каким производителем спарить ту или иную матку, принимались единолично и основывались на тщательном изучении вопроса, подкреплённом тем, что он сам назвал бы чутьём, а другие — предубеждениями. Звезды падали с неба, премьер-министры возводились в дворянское достоинство, эрцгерцоги восстанавливались в наследственных правах, землетрясения и всяческие иные катаклизмы сметали города, а Джек Масхем все так же занимался скрещиванием мужских потомков Сен-Симона и Ласточки с законными наследницами Хэмптона и Золотой Опояски или же, опираясь на более оригинальную теорию собственного изобретения, случал отпрысков старого Ирода с наследницами Де Санси, к родословному древу которых у корня и у вершины были сделаны прививки за счёт крови Карабина и Баркалдайна. Джек Масхем в сущности представлял собою мечтателя. Его идеал — выведение совершенной лошади, вероятно, был столь же неосуществим, как все другие идеалы, но, по крайней мере для самого Масхема, гораздо более привлекателен, хотя он никогда не высказывал этого вслух: о таких вещах не говорят! Он никогда не заключал пари, и поэтому земные страсти не влияли на его суждения. Высокий, в тёмно-коричневом, подбитом верблюжьей шерстью пальто, в буро-коричневых замшевых ботинках и с таким же буро-коричневым цветом лица, он был, пожалуй, самой заметной фигурой в Ньюмаркете. Только три члена Жокей-клуба соперничали с ним в авторитетности своих мнений. По существу Джек Масхем являл собой наглядный пример того высокого положения, какого может достичь на жизненном пути человек, безраздельно, молча и преданно посвятивший себя служению одной-единственной цели. Идеал «совершенной лошади» был поистине наиболее полным выражением души Джека Масхема. Будучи одним из последних приверженцев внешней формы в век всеобщего потрясения основ, он перенёс свою любовь к ней на лошадь. Объяснялось это отчасти тем, что судьба скаковой лошади неотделима от генеалогии чистокровных пород, отчасти тем, что это животное олицетворяет собою гармоническую соразмерность; отчасти и тем, что культ его служил Джеку Масхему прибежищем, куда он бежал от грохота, беспорядка, мишуры, крикливости, безграничного скепсиса и шумной назойливости эпохи, которую он именовал «веком ублюдков».

В Брайери было двое слуг, выполнявших всю работу по дому, кроме уборки, для которой приходила подёнщица. За исключением последней, ничто в Брайери не напоминало о существовании на земле женщин. Здание отличалось тем монашеским обликом, который характерен для клубов, обходящихся без женской прислуги, но было меньше их и потому комфортабельнее. Потолки в первом из двух этажей были низкие; наверху, куда вели две широкие лестницы, — ещё ниже. Книги, если отбросить бесчисленные тома, посвящённые скаковой лошади, охватывали исключительно три жанра: путешествия, историю, детектив. Романы с их скептицизмом, жаргонной речью, описаниями, сентиментальностью и сенсационными выводами отсутствовали полностью, и лишь собрания сочинений Сертиза, Уайт-Мелвила и Теккерея не подпали под общее правило.

Погоня людей за идеалом неизбежно приобретает лёгкую, но спасительную ироническую окраску. Так было и с Джеком Масхемом. Задавшись целью вывести идеально чистокровную лошадь, он по существу стремился отмести все, ранее считавшиеся безусловными, признаки чистокровности, начиная с морды и кончая крупом, и создать животное такой смешанной крови, какого ещё не знала «Родословная книга племенных производителей и маток».

Не отдавая себе отчёта в противоречивости своих стремлений, Джек Масхем обсуждал за завтраком с Телфордом Юлом вопрос о переброске кобыл из Аравии, когда слуга доложил о сэре Лоренсе Монте.

— Позавтракаешь с нами, Лоренс?

— Уже завтракал, Джек. Впрочем, от кофе не откажусь. От рюмки бренди тоже.

— Тогда перейдём в другую комнату.

— У тебя здесь настоящая холостяцкая квартира времён моей юности, какую я уже не надеялся ещё раз увидеть, — объявил баронет. — Джек — поразителен, мистер Юл. Человек, который в наши дни смеет идти не в ногу со временем, — гений. Что я вижу? Полные Сертиз и Уайт-Мелвил! Вы помните, мистер Юл, что сказал мистер Уафлз во время «увеселительной поездки» мистера Спонджа, когда они держали Кейнджи за пятки, чтобы у того из сапог и карманов вытекла вода?

Ироническая мордочка Юла расплылась в улыбке, но он промолчал.

— Так и есть! — воскликнул сэр Лоренс. — Теперь этого никто не знает. Он сказал: «Кейнджи, старина, ты выглядишь, как варёный дельфин под соусом из петрушки». А что ответил мистер Срйер в «Маркет Харборо», когда достопочтенный Крешер подъехал к заставе и осведомился: «Ворота, я полагаю, открыты?»

Лицо Юла расплылось ещё больше, словно было сделано из резины, но он по-прежнему молчал.

— Ай-ай-ай! Ты, Джек?

— Он ответил: «А я не полагаю».

— Молодец! — Сэр Лоренс опустился в кресло. — Кстати говоря, ворота были действительно закрыты. Ну, организовали вы похищение той кобылы? Великолепно. А что будет, когда её привезут?

— Я пущу её к наиболее подходящему производителю. Затем скрещу жеребёнка с наиболее подходящим производителем или маткой, каких только сумею подыскать. Затем случу их потомство с лучшей из наших чистокровок того же возраста. Если окажется, что я прав, я смогу внести моих арабских маток в «Родословную книгу». Между прочим, я пытаюсь раздобыть не одну, а трёх кобыл.

— Джек, сколько тебе лет?

— Около пятидесяти трёх.

— Прости, что спросил. Кофе у тебя хороший.

Затем все трое помолчали, выжидая, пока выяснится истинная цель визита. Наконец сэр Лоренс неожиданно объявил:

— Мистер Юл, я приехал по поводу истории с молодым Дезертом.

— Надеюсь, это неправда?

— К несчастью, правда. Он и не пытается скрывать.

И, направив свой монокль на лицо Джека Масхема, баронет увидел на нём именно то, что рассчитывал увидеть.

— Человек обязан соблюдать внешние формы, даже если он поэт, — с расстановкой произнёс Джек Масхем.

— Не будем обсуждать, что хорошо и что плохо, Джек. Я готов согласиться с тобой. Дело не в этом. — В голосе сэра Лоренса зазвучала непривычная торжественность. — Я хочу, чтобы вы оба молчали. Если эта история всплывёт, тогда уж ничего не поделаешь, но пока что я прошу, чтобы ни один из вас не вспоминал о ней.

— Мне этот парень не нравится, — кратко ответил Масхем.

— То же самое приложимо по меньшей мере к девяти десятым людей, которых мы встречаем. Довод недостаточно веский.

— Он один из пропитанных горечью современных молодых скептиков, лишённых подлинного знания жизни и не уважающих ничего на свете.

— Знаю, Джек, ты — защитник старины, но ты не должен привносить сюда свои пристрастия.

— Почему?

— Не хотел я рассказывать, но придётся. Он помолвлен с моей любимой племянницей Динни Черрел.

— С этой милой девушкой!

— Да. Помолвка не по душе никому из нас, кроме Майкла, который до сих пор боготворит Дезерта. Но Динни держится за него, и, думаю, её ничем не заставишь отступить.

— Она не может стать женой человека, от которого все отвернутся, как только его поступок получит огласку.

— Чем больше будут его сторониться, тем крепче она будет держаться за него.

— Люблю таких, — объявил Масхем. — Что скажете вы, Юл?

— Дело это не моё. Если сэру Лоренсу угодно, чтобы я молчал, я буду молчать.

— Разумеется, это не наше дело. Но если бы огласка могла остановить твою племянницу, я бы его разгласил. Чёрт знает какой позор!

— Результат был бы прямо противоположный, Джек. Мистер Юл, вы ведь хорошо знакомы с прессой. Предположим, что историей Дезерта займутся газеты. Это вполне возможно. Как они себя поведут?

Глаза Юла сверкнули.

— Сначала они туманно сообщат о некоем английском путешественнике; затем выяснят, не опровергнет ли Дезерт слухи; затем расскажут уже конкретно о нём, по обыкновению исказив целую кучу деталей, что печально, но всё-таки менее прискорбно, чем вся эта история. Если Дезерт признает факт, то возражать уже не сможет. Пресса в общем ведёт себя честно, хотя чертовски неточна.

Сэр Лоренс кивнул:

— Будь я знаком с человеком, который собирается стать журналистом, я сказал бы ему: «Будь абсолютно точен и будешь в своём роде уникумом». С самой войны я не встречал в газетах заметки, которая касалась бы личностей и была при этом достаточно точной.

— Такая уж у газет тактика, — пояснил Юл. — Наносят двойной удар: сперва неточное сообщение, потом поправки.

— Ненавижу газеты! — воскликнул Масхем. — Был у меня как-то американский журналист, вот тут сидел. Я его чуть не выставил. Уж не знаю, как он меня там расписал.

— Да, ты отстал от века, Джек. Для тебя Маркони и Эдисон — два величайших врага человечества. Значит, относительно Дезерта договорились?

— Да, — подтвердил Юл.

Масхем кивнул головой.

Сэр Лоренс быстро переменил тему:

— Красивые тут места. Долго пробудете здесь, мистер Юл?

— Мне надо быть в городе к вечеру.

— Разрешите вас подвезти?

— С удовольствием.

Они выехали через полчаса.

— Мой кузен Джек Масхем должен остаться в памяти нации. В Вашингтоне есть музей, где под стеклом стоят группы, изображающие первых обитателей Америки. Они курят из одной трубки, замахиваются друг на друга томагавками и так далее. Следовало бы экспонировать и Джека…

Сэр Лоренс сделал паузу.

— Вот тут возникает трудность. В какой позе законсервировать Джека? Увековечить невыразимое всегда сложно. Схватить то, что носится в воздухе, сумеет каждый. А как быть, если поза вечно одна и та же — насторожённая томность, и к тому же у человека осталось своё собственное божество.

— Внешняя форма, и Джек Масхем её пророк.

— Его, конечно, можно было бы представить дерущимся на дуэли, — задумчиво продолжал сэр Лоренс. — Дуэль — единственный человеческий акт, при котором полностью соблюдаются все внешние формы.

— Они обречены на исчезновение, — отрезал Юл.

— Гм, так ли? Нет ничего труднее, чем убить чувство формы. Что такое жизнь, как не чувство формы, мистер Юл? Сведите все на свете к мёртвому единообразию, форма останется даже тогда.

— Верно, — согласился Юл. — Но культ внешней формы доводит это чувство до совершенства и стандарта, а совершенство давно приелось нашим блестящим юнцам.

— Удачно сказано! Но разве они существуют и в жизни, а не только в книгах?

— А как же! Существуют и, выражаясь их же словечком, чихают на все. Да я лучше соглашусь до смерти кормиться в бесплатных столовых для безработных, чем хоть раз провести конец недели в обществе таких блестящих юнцов!

— Я что-то не сталкивался с ними, — усомнился сэр Лоренс.

— Тогда возблагодарите господа. И днём, и ночью, и даже совокупляясь, они заняты одним — разговорами.

— Вы, кажется, их недолюбливаете?

— Ещё бы! — выдавил Юл и стал похож на изваяние средневековой химеры. — Они не выносят меня, а я их. Надоедливая, хотя, к счастью, немногочисленная шайка!

— Надеюсь, Джек не впал в ошибку и не принял молодого Дезерта за их собрата? — осведомился сэр Лоренс.

— Масхем никогда не встречал блестящих юнцов. Нет, его просто раздражает лицо Дезерта. Оно у него чертовски странное.

— Падший ангел! Гордыня — враг мой! — сказал сэр Лоренс. — В нём есть что-то прекрасное.

Юл утвердительно кивнул головой:

— Лично я ничего против него не имею. И стихи он пишет хорошие. Но Масхем каждого бунтаря готов предать анафеме. Он любит интеллект с заплетённой гривой, выезженный и послушный узде.

— Мне кажется, что они с Дезертом могли бы столковаться, если бы предварительно обменялись парой выстрелов. Странный народ мы, англичане! — заключил сэр Лоренс.

 

XIV

Когда примерно в тот же час дня Эдриен, направляясь к брату, пересекал убогую улочку, которая вела к дому викария прихода святого Августина в Лугах, он увидел в шестом подъезде от угла картину, достаточно полно характеризующую англичан.

Перед этим лишённым будущего домом стояла санитарная карета, и на неё глазели все окрестные жители, которым она пока ещё была не нужна. Эдриен присоединился к кучке зрителей. Два санитара и сестра вынесли из жалкого здания безжизненно вытянувшегося ребёнка; за ними выскочили краснолицая женщина средних лет и бледный мужчина с обвислыми усами, рычащий от ярости.

— Что тут происходит? — спросил Эдриен полисмена.

— Ребёнка нужно оперировать. А эти орут, словно его не лечить, а резать собираются. А, вот и викарий! Ну, уж если он их не уймёт, тогда никому не справиться.

Эдриен заметил брата. Тот вышел из дома и приблизился к бледному мужчине. Рычание прекратилось, но женщина завопила ещё громче. Ребёнка положили в автомобиль; мать неуклюже рванулась к задней дверце машины.

— Рехнулись они, что ли? — удивился полисмен и шагнул вперёд.

Эдриен увидел, как Хилери опустил руку на плечо женщины. Та обернулась, видимо собираясь издать громогласное проклятие, но ограничилась тихим хныканьем. Хилери взял её под руку и неторопливо повёл в дом. Карета тронулась. Эдриен подошёл к бледному человеку и предложил ему сигарету. Тот принял её, сказал: «Благодарю, мистер», — и последовал за женой.

Всё закончилось. Кучка зрителей рассеялась, остался один полисмен.

— Наш викарий — просто чудо! — воскликнул он.

— Это мой брат, — сообщил Эдриен.

Полисмен взглянул на него гораздо почтительнее, чем раньше.

— Викарий — редкий человек, сэр.

— Согласен с вами. А ребёнок очень плох?

— Без операции до ночи не доживёт. Родители как нарочно тянули до последнего. Ещё счастье, что викарий оказался поблизости. Бывают же такие — скорей помрут, чем лягут в больницу, а уж детей и подавно туда не пустят.

— Чувство независимости, — пояснил Эдриен. — Я их понимаю.

— Ну, раз уж вы так рассуждаете, сэр, мне приходится соглашаться, но всё-таки странно: живут они жутко, а в больнице им дают все самое лучшее.

— Смирение — паче гордости, — процитировал Эдриен.

— И то верно. По-моему, они сами виноваты в том, что существуют трущобы. Здесь кругом самые трущобные кварталы, а попробуйте людей с места тронуть, — они вам покажут. Викарий вот затеял реконструкцию домов вроде бы так это называется. Хорошее дело! Я схожу за ним, если он вам нужен.

— Ничего, я подожду.

— Удивительно, чего только люди не терпят, чтобы никто в их жизнь не лез! — продолжал полисмен. — Эй, парень, проваливай! Нашёл место, где харкать!

Человек с ручной тележкой, который сложил губы так, словно собирался выкрикнуть: «Ух ты!» — мгновенно изменил их положение.

Эдриен, заинтересованный путаной философией полисмена, медлил в надежде услышать ещё что-нибудь, но в этот момент появился Хилери и подошёл к ним.

— Не их вина будет, если она выздоровеет, — буркнул он, поздоровался с полисменом и осведомился: — Ну как петунии, Белл? Растут?

— Растут, сэр. Моя жена на них не наглядится.

— Чудно! Вот что, Белл, когда сменитесь, зайдите в больницу, — вам ведь по дороге, — и справьтесь там от моего имени, как девочка. Если плохо, звоните мне.

— Обязательно зайду. Рад услужить вам.

— Благодарю, Белл. А теперь, старина, пойдём выпьем чаю.

Миссис Хилери была на собрании, и братья пили чай вдвоём.

— Я пришёл насчёт Динни, — объявил Эдриен и рассказал то, что было ему известно.

Хилери долго раскуривал трубку, потом заговорил:

— «Не судите, да не судимы будете». До чего же удобная заповедь, пока тебе самому никого судить не надо! А когда надо, так сразу видишь, что ей грош цена: всякое действие основано на суждении, вслух или про себя неважно. Динни сильно влюблена?

Эдриен кивнул. Хилери сделал глубокую затяжку.

— Не предвижу ничего хорошего. Мне всегда хотелось, чтобы небо над Динни было ясным, а эта история смахивает на самум. Мне кажется, сколько ни разубеждай девочку с точки зрения постороннего человека, толку будет всё равно мало.

— По-моему, вовсе не будет.

— Ты хочешь, чтобы я предпринял какие-то шаги? Эдриен покачал головой:

— Я только хотел знать, как ты отреагируешь.

— Очень просто: огорчусь, что Динни придётся пережить тяжёлые минуты. Что же касается отречения, то у меня при одной мысли о нём ряса дыбом встаёт. Может быть, потому, что я священник, может быть, потому, что я англичанин и воспитанник закрытой школы, — не знаю. Наверное, потому, что я такой, как все.

— Если Динни решила за него держаться, мы обязаны её поддержать, сказал Эдриен. — Я всегда считал так: если с человеком, которого ты любишь, делается такое, что тебе не по сердцу, выход один — со всем примириться. Я постараюсь привыкнуть к Дезерту и понять его точку зрения.

— У него её, вероятно, вовсе не было, — вставил Хилери. — Au fond он, как лорд Джим, просто взял и прыгнул. В душе он наверняка это сознаёт.

— Тем трагичнее для обоих и тем обязательнее нужно их поддержать.

Хилери кивнул:

— Бедный старик Кон! Это для него тяжёлый удар. Фарисеи-то до чего обрадуются! Я уже воочию представляю себе, как дамы подбирают юбки, чтобы случайно не коснуться парии.

— А может быть, современный скепсис возьмёт да и скажет, пожав плечами: «Ещё одному предрассудку конец»?

Хилери покачал головой:

— Людям в целом, в силу самой их природы, легче стать на иную точку зрения: он унизился, чтобы спасти свою шкуру. Как бы скептически наши современники ни относились к религии, патриотизму, империи, слову «джентльмен» и прочему, они, грубо говоря, всё-таки не любят трусости. Я не хочу сказать, что среди них самих мало трусов, но тем не менее в других они её не любят и, когда эту нелюбовь можно высказать без риска для себя, высказывают:

— А может быть, всё останется в тайне?

— Нет, так или иначе, а всплывёт. И чем скорее, тем лучше для молодого Дезерта, потому что это даст ему возможность снова обрести себя. Бедняжка Динни! Какой экзамен для её врождённого юмора! Ох, боже правый, я чувствую, как старею! Что говорит Майкл?

— Не видел его со дня рождения Эм.

— А Эм и Лоренс знают?

— Вероятно.

— Для всех остальных это секрет, так?

— Да. Ну, мне пора двигаться.

— А я, — сказал Хилери, — вырежу свои чувства на римской галере. Посижу над ней полчаса, пока не узнаю, жива ли девочка.

Эдриен пошёл по направлению к Блумсбери. По дороге он пытался поставить себя на место человека, над которым внезапно нависла угроза смерти. Впереди — ни минуты жизни, ни надежды ещё раз увидеть тех, кого любишь, ни упований, пусть даже смутных, на то, что в будущем тебя ждёт нечто похожее на земное бытие!

«Случай исключительный и неожиданный, как гром с неба, которому нет дела до человека. Кто из нас выдержал бы такое страшное испытание?» думал Эдриен.

Его братья — солдат и священник — приняли бы смерть покорно, как требует их долг. Так же, видимо, поступил бы и его брат — судья, хотя он постарался бы оспорить приговор и, возможно, переубедил бы своего палача. «А я? — спрашивал себя Эдриен. — Как ужасно умирать за убеждения, которых не разделяешь, умирать на краю света, не утешаясь даже тем, что твоя смерть кому-то принесёт пользу, что о ней кто-то узнает!» Когда человеку не нужно защищать кастовую или национальную честь, когда его ставят перед дилеммой, требующей немедленного решения, ему некогда взвешивать и обдумывать свои поступки и приходится полагаться на интуицию. Тут всё зависит от характера. А если характер таков, каким, судя по стихам, наделён молодой Дезерт; если человек привык противопоставлять себя окружающим или, по крайней мере, внутренне отчуждён от них; если он презирает условности и прозаическую английскую твердолобость; если он втайне, вероятно, больше симпатизирует арабам, чем своим соотечественникам, он почти неизбежно должен выбрать то, что выбрал Дезерт. «Бог знает, как поступил бы я сам, но я понимаю его и в какой-то мере сочувствую ему. Что бы ни было, я на стороне Динни и помогу ей, как она помогла мне в деле Ферза».

И, придя к заключению, Эдриен почувствовал, что ему стало легче.

Хилери вырезал модель римской галеры. В молодости он пренебрегал классическими науками и по этой причине стал священником, хотя давно уже перестал понимать, как это случилось. С чего ему тогда вздумалось, что он создан для духовного сана? Почему он не сделался лесничим или, скажем, ковбоем, не взялся за любое ремесло, которое позволило бы ему жить на воздухе, а не в самом центре прокопчённых городских трущоб? Верил он или нет в своё призвание? А если не верил, то к чему же он был призван? Размечая палубу корабля, подобную тем, под которыми по воле римлян, этой древнейшей разновидности твердолобых, исходило потом великое множество иноплеменников, Хилери размышлял: «Я служу идее, ставшей фундаментом для такой надстройки, которая не выдерживает критического рассмотрения». А всё-таки на благо человечества стоит поработать! Каждый делает своё дело — и врач, чья профессия сопряжена с шарлатанством и формализмом, и государственный деятель, прекрасно сознающий, что демократия, которая сделала его государственным деятелем, олицетворяет собой ничтожество и невежество. Каждый пользуется формами, в которые не верит; больше того, каждый призывает ближних уверовать в эти формы. Практически жизнь — это непрерывный компромисс. «Мы все — иезуиты и прибегаем к сомнительным средствам во имя благих целей, — подумал Хилери. — Мой долг — умереть, если нужно, за моё облачение, как солдат умирает за честь мундира. Но я, кажется, понёс ерунду!»

Зазвонил телефон, и в трубке раздалось:

— Викария!.. Да, сэр!.. По поводу девочки. Оперировать поздно. Хорошо бы вам приехать, сэр.

Священник положил трубку, схватил шляпу и выбежал из дому. Бдение у смертного одра Хилери считал самой тягостной из своих многообразных обязанностей, и, когда он выскочил из такси у подъезда больницы, на его морщинистом лице читалось подлинное смятение. Такая малышка! И он ничем ей не поможет, разве что пробормочет несколько молитв да подержит её за руку. Родители преступно запустили болезнь, оперировать поздно. Их стоило бы упрятать в тюрьму, но прежде нужно засадить туда всю британскую нацию, которая до последней минуты не позволяет ущемить свою независимость, а когда наконец позволит, уже бывает поздно!

— Сюда, сэр! — сказала сиделка.

В приёмном покое, сверкающем белизной и порядком, Хилери увидел распростёртую под белой простынёй фигурку с окаменевшим и помертвевшим лицом. Он сел рядом, подыскивая слова, которые могли бы скрасить последние минуты ребёнка.

«Молиться не буду, — решил он. — Слишком молода».

Глаза девочки, поборов вызванное морфием оцепенение, испуганно забегали по комнате и наконец остановились — сперва на белой фигуре сиделки, затем на халате врача. Хилери предостерегающе поднял руку и попросил:

— Вы не оставите меня с ней на минутку? Доктор и сестра вышли в соседнюю палату.

— Лу! — тихонько окликнул Хилери. Звук его голоса отвлёк девочку и рассеял её испуг. Глаза её перестали блуждать, — она поймала улыбку священника.

— Здесь чисто, хорошо, правда? Лу, что ты больше всего любишь?

С бескровных запёкшихся губ слетел чуть слышный ответ: «Кино».

— Тут показывают его каждый день, два раза в день. Ты подумай только! Теперь закрой глазки и как следует усни, а когда проснёшься, начнётся кино. Закрой глазки! Я тебе кое-что расскажу. Ничего здесь с тобой не случится, — я же рядом, видишь?

Ему показалось, что ребёнок закрыл глаза, но внезапно боль снова пронизала девочку. Она захныкала, потом вскрикнула.

— Боже милостивый! — тихо простонал Хилери. — Доктор, ещё укол, скорее!

Врач впрыснул морфий.

— Оставьте нас опять вдвоём.

Врач выскользнул из комнаты, и улыбка Хилери медленно притянула к себе взгляд девочки. Он притронулся пальцами к исхудалой ручонке:

— Ну, слушай, Лу.

Хилери все читал и читал «Алису в Стране Чудес». И под его шёпот глаза девочки закрылись и ручонка её похолодела.

Почувствовав, как холод леденит руку и ему, Хилери мысленно воскликнул: «А теперь, господи, если ты существуешь, покажи ей кино!»

 

XV

Когда утром, после ночного разговора с отцом, Динни открыла глаза, она сперва никак не могла понять, что её тревожит, а поняв, так и осталась сидеть в постели, охваченная ужасом. Что, если Уилфрид решит бежать — обратно на Восток или ещё подальше?

«Я не могу ждать до четверга, — подумала она. — Нужно ехать. Если бы только у меня были деньги на случай…» Девушка вытащила свои безделушки и сгребла их в кучу. Два джентльмена с Саут-Молтон-стрит! В деле с изумрудной подвеской Джин они вели себя вполне достойно. Динни отобрала всё, что можно было заложить, и сделала из этого небольшой пакетик, не тронув лишь тех украшений, которые носила обычно. Ничего подлинно ценного у неё не было, и Динни не сомневалась, что при самом благожелательном к себе отношении не получит больше сотни фунтов.

За завтраком все держались так, словно ничего не произошло. Значит, всем известно самое худшее!

«Разыгрывают из себя ангелов!» — рассердилась Динни.

Когда отец объявил, что едет в город, девушка попросила захватить и её.

Генерал посмотрел на дочь. Так могла бы взглянуть обезьяна, недоумевая, вправе ли человек отрицать своё родство с ней. Динни удивилась, почему она раньше не замечала, какой печалью умеют светиться тёмные глаза её отца.

— Прекрасно, — согласился он.

— Хотите, я поведу машину? — предложила Джин.

— Принято с благодарностью, — ответила Динни.

Никто ни словом не коснулся, темы, занимавшей мысли всей семьи.

Динни сидела рядом с отцом в открытой машине. Весна в этом году несколько запоздала, но теперь май был в разгаре, всё цвело, и благоухание заглушало вонь бензина. В небе висели серые, набухшие дождём тучи. Черрелы, минуя Чилтернские холмы, ехали через Хэмпден, Грейт Миссенден, Челфонт и Чорли Вуд — местность настолько типично английскую, что, если привезти сюда спящего и неожиданно разбудить, он сразу понял бы: это Англия, а не другая страна. Обычно такие поездки никогда не оставляли Динни равнодушной. Однако сегодня ни весенняя зелень, ни радостный май, ни цветущие яблони, ни крутые повороты, ни старые деревушки не могли отвлечь внимание девушки от человека, бесстрастно сидевшего рядом с ней. Она инстинктивно чувствовала, что отец намерен увидеться с Уилфридом, а раз так — она тоже должна повидать его. Генерал говорил об Индии. Когда раскрывала рот Динни, она говорила о птицах. А Джин яростно гнала машину, ни разу не обернувшись назад. Только когда автомобиль выехал на Финчли-род, генерал спросил:

— Куда тебя отвезти, Динни?

— На Маунт-стрит.

— Значит, останешься там?

— Да, до пятницы.

— Мы забросим тебя, а потом я съезжу к себе в клуб. Отвезёте меня вечером домой, Джин?

Джин, не оборачиваясь, наклонила голову, и машина проскользнула между двумя ярко-красными автобусами, водители которых одновременно употребили одно и то же выразительное словечко.

В голове Динни шло бурное брожение. Решится ли она позвонить Стэку, чтобы тот протелефонировал ей, когда явится её отец? Если да, можно будет рассчитать с точностью до минуты, когда ей прийти к Уилфриду. Динни относилась к тем, кто умеет сразу находить общий язык с прислугой. Не успевала она проглотить картофелину, которую ей клал в тарелку лакей, как тот уже чувствовал, что девушка бессознательно признает его человеком. Она никогда не забывала прибавить «благодарю» и редко уходила, не сказав слугам двух-трёх слов, свидетельствовавших о её интересе к ближнему. Динни встречалась со Стэком всего три раза, но твёрдо знала, что для него она — человек, хотя и не родилась в Барнстепле. Она вызвала в памяти его облик: уже немолодое аскетическое лицо, чёрные волосы, крупный нос, выразительные глаза и губы, искривлённые иронической, но в то же время благожелательной улыбкой. Он держался прямо, двигался быстро. Она представляла себе, как он смотрит на неё с таким выражением, словно размышляет: «Смогу ли я поладить с ней, раз уж так случилось? Смогу». Она догадывалась, что он безгранично предан Уилфриду. Динни решила рискнуть. Когда её высадили на Маунт-стрит и машина уехала, девушка подумала: «Хорошо мне, — я никогда не буду отцом!»

— Можно позвонить, Блор?

— Разумеется, мисс.

Динни назвала номер Уилфрида.

— Это Стэк? Говорит мисс Черрел… Не окажете ли мне маленькую услугу? Мой отец зайдёт сегодня к мистеру Дезерту. Да, генерал сэр Конуэй Черрел. Не знаю, в котором часу, но хочу сама явиться в то же время… Вы позвоните мне сюда, как только он придёт? Буду ждать — Очень, очень признательна… Мистер Дезерт здоров?.. Не говорите, пожалуйста, что я приду… Да, да, ни ему, ни моему отцу. Ещё раз благодарю!

«Всё в порядке, — подумала она. — Если, конечно, я правильно поняла отца. Там напротив есть картинная галерея. Я увижу в окно, когда он выйдет».

До завтрака, за который она села вдвоём с тёткой, звонка не последовало.

— Твой дядя ездил к Джеку Масхему, — объявила леди Монт в середине завтрака. — В Ройстон. И привёз обратно второго, ну, этого, похожего на мартышку. Они будут молчать, но Майкл говорит, что не надо, Динни.

— Чего не надо, тётя Эм?

— Публиковать поэму.

— Да, но он всё-таки её опубликует.

— Зачем? Так хороша?

— Лучше всего, что он написал.

— Совершенно лишнее.

— Уилфрид не стыдится себя, тётя Эм.

— Как это неприятно для тебя! Я думаю, гражданский брак тебя не устроит?

— Я сама предложила ему это, милая тётя.

— Поражаюсь тебе, Динни!

— Он не согласился.

— Слава богу! Не хочу, чтобы ты попала в газеты.

— Я не больше, тётя.

— Флёр попала в газеты за клевету.

— Помню.

— Как называется та штука, которая летит обратно и бьёт тебя, если промахнёшься?

— Бумеранг.

— Я же знала, что это австралийское. Почему у австралийцев такой выговор?

— Право, не знаю, тётя.

— И там ещё кенгуру. Блор, налейте мисс Динни.

— Благодарю, тётя Эм. Я больше не хочу. Можно мне спуститься вниз?

— Спустимся вместе.

Леди Монт встала и, склонив голову набок, посмотрела на племянницу:

— Дышать поглубже и есть морковь для охлаждения крови. Что такое Гольфстрим? Откуда он взялся?

— Из Мексики, тётя.

— Я читала, там водятся угри. Ты уходишь?

— Я жду телефонного звонка.

— Когда телефонистки говорят: «Выз-з-зываю», — у меня начинают ныть зубы. А они славные девушки, я уверена. Кофе?

— Да, пожалуйста!

— Действует. От него становишься сбитым, как пудинг.

«Тётя Эм всегда видит больше, чем мы предполагаем», — подумала Динни.

— В деревне влюбляться хуже, — продолжала леди Монт. — Там кукушки. Кто-то говорил, что в Америке их нет. Может быть, там не влюбляются. Твой дядя, наверно, знает. Он привёз оттуда историю про какого-то папашу из Нупорта. Но это было давным-давно. Я вижу человека насквозь, — сделала непостижимый вывод леди Монт. — Куда поехал твой отец?

— В свой клуб.

— Ты сказала ему, Динни?

— Да.

— Ты же его любимица.

— Нет, не я, а Клер,

— Вздор!

— Ваш роман протекал гладко, тётя Эм?

— У меня была хорошая фигура, — ответила тётка. — Может быть, чуть пышноватая, но в то время так полагалось. Лоренс был у меня первым.

— Серьёзно?

— Если не считать мальчиков из хора, нашего грума и двух-трёх офицеров. Там был ещё один капитан с чёрными усиками. Но когда тебе четырнадцать, это не имеет значения.

— Ваш роман протекал, наверно, вполне пристойно?

— Нет, твой дядя был очень страстный. Девяносто первый год. Тридцать лет не было дождя.

— Такого сильного?

— Нет, вообще никакого. Я только забыла, где. Телефон!

Динни подбежала к аппарату на секунду раньше дворецкого:

— Это меня, Блор. Благодарю.

Она схватила трубку дрожащей рукой:

— Да?.. Понятно… Благодарю, Стэк… Очень, очень признательна… Блор, не вызовете ли такси?

Динни примчалась на такси в галерею, расположенную напротив дома Дезерта, купила каталог, поднялась наверх и встала у окна. Здесь, под предлогом детального изучения экспоната № 35, который именовался «Ритм», хотя, как показалось девушке, на то не было никаких оснований, она впилась глазами в подъезд на противоположной стороне улицы. После телефонного звонка прошло всего семь минут. Отец ещё не мог уйти. Однако вскоре она увидела, как он появился в дверях и вышел на улицу. Динни проводила его взглядом. Голова генерала была опущена, он несколько раз покачал ею. Лица не было видно, но девушка представляла себе, какое на нём сейчас выражение.

«Кусает усики, — подумала она. — Бедный, бедный!»

Как только генерал завернул за угол, Динни скатилась вниз по лестнице, перебежала улицу и взлетела на второй этаж. Остановилась у квартиры Уилфрида, протянула руку к звонку и помедлила. Затем позвонила.

— Я опоздала, Стэк?

— Генерал только что вышел, мисс.

— Вот как? Можно видеть мистера Дезерта? Не докладывайте.

— Слушаюсь, мисс, — ответил Стэк.

Приходилось ли ей когда-нибудь смотреть в столь же проницательные глаза?

Динни глубоко вздохнула и открыла дверь. Уилфрид стоял у камина, опираясь на него руками и опустив на них голову. Девушка подкралась к нему и замерла, ожидая, пока он ощутит её присутствие.

Внезапно он поднял голову и заметил её.

— Дорогой мой, прости, что мешаю, — извинилась Динни.

Подняв голову так, что шея обнажилась, и полураскрыв губы, она следила за внутренней борьбой, отражавшейся на его лице.

Уилфрид не выдержал и поцеловал её.

— Динни, твой отец…

— Знаю, я видела, как он выходил. «Мистер Дезерт, я полагаю? Моя дочь уведомила меня о помолвке и о вашем… э-э… положении. Я явился в этой… э-э… связи. Представляете ли вы себе, что произойдёт, когда ваше э-э… поведение на Востоке получит… э-э… огласку? Моя дочь совершеннолетняя, она вправе поступать, как ей заблагорассудится, но все мы горячо любим её, и, я надеюсь, вы согласитесь, что в предвидении таких… э-э… неприятностей вам не подобает… э-э… претендовать сейчас на её руку».

— Слово в слово.

— Что ты ответил?

— Что подумаю. Он совершенно прав.

— Он совершенно неправ. Я уже говорила тебе: «Любовь, — которая боится препятствий, — не любовь». Майкл считает, что ты не должен публиковать «Барса».

— Нет, должен. Мне нужно отвести душу. Когда тебя нет и я остаюсь один, я прямо схожу с ума.

— Знаю! Но, родной мой, те двое будут молчать. Может быть, это и не всплывёт? То, о чём долго не вспоминают, часто совсем забывается. Зачем лезть на рожон?

— Дело не в огласке. Во мне самом живёт проклятый страх, — я боюсь, не струсил ли я. Пусть всё будет известно. Тогда, трус я или не трус, я смогу высоко держать голову. Неужели ты не понимаешь, Динни?

Она понимала. Достаточно взглянуть на его лицо. «Мой долг — чувствовать так же, как чувствует он, что бы я при этом ни думала, — размышляла девушка. — Только таким путём я могу помочь ему и удержать его».

— Я все прекрасно понимаю. Майкл не прав. Мы выдержим эту свистопляску, и наши головы будут «в крови, но подняты высоко». Что бы ни случилось, душу свою мы в жертву не принесём.

И, вызвав у Дезерта улыбку, Динни села сама и усадила его рядом. Затем, после долгого молчания, открыла глаза и посмотрела на него долгим взглядом, как это умеют делать все женщины.

— Уилфрид, завтра четверг. Ты не будешь возражать, если мы по дороге домой заедем к дяде Эдриену? Он на нашей стороне. А что касается помолвки, то её можно и отрицать, а на деле всё останется как было. До свиданья, любовь моя.

Внизу, в подъезде, когда Динни открывала входную дверь, её окликнул Стэк:

— Прошу прощенья, мисс.

— Да. В чём дело?

— Я давно живу у мистера Дезерта и много о нём думал. Если не ошибаюсь, вы помолвлены с ним, мисс?

— И да, и нет, Стэк. Но я всё же надеюсь выйти за него.

— Понятно, мисс. И, с вашего позволения, очень хорошо сделаете. Мистер Дезерт — джентльмен стремительный, и я полагал, что, если бы мы с вами были, как говорится, заодно, это пошло бы ему на пользу.

— Совершенно согласна. Поэтому я позвонила вам утром.

— Я видел много разных молодых леди, но вы первая, мисс, на ком я желал бы ему жениться. Вот я и взял на себя смелость.

Динни протянула ему руку:

— Я ужасно рада. Это как раз то, чего я хотела, потому что дела плохи и, боюсь, будут ещё хуже.

Стэк вытер руку о штаны, принял руку девушки, и они обменялись горячим рукопожатием.

— Я чувствую, что он что-то задумал, — сказал слуга. — Конечно, не мне судить, но ему не впервой принимать внезапные решения. Вы бы дали мне номера ваших телефонов, — может, я и пригожусь вам обоим.

Динни записала номера.

— Это городской — моего дяди Лоренса Монта, Маунт-стрит; это иногородний — нашего дома в Кондафорде, Оксфордшир. Вы меня обязательно найдёте по одному из них. Бесконечно вам признательна. У меня камень с души свалился.

— И у меня, мисс. Мистер Дезерт может на меня положиться. Я ему хочу только добра. Мистер Дезерт не с каждым уживается, но, по мне, он хорош.

— И по мне, Стэк.

— Не люблю отпускать комплименты, мисс, но, с вашего позволения, скажу, что он счастливчик.

Динни улыбнулась:

— Нет, это я счастливица. До свидания, и ещё раз благодарю.

Обратно с Корк-стрит она не шла, а, так сказать, летела. У неё нашёлся союзник в самом логове льва, соглядатай в дружественном лагере, изменник-доброжелатель! Так, изобретая немыслимые катахрезы, она торопилась обратно к тётке: отец непременно зайдёт туда до возвращения в Кондафорд.

В холле дома Монтов она заметила его старый котелок, который невозможно было спутать с другим, и предусмотрительно сняла шляпу, прежде чем подняться в гостиную. Генерал разговаривал с сестрой, и, когда Динни вошла, оба смолкли. Теперь все замолкали, когда она входила! Спокойно и открыто взглянув на родных, девушка села.

Глаза генерала встретились с её глазами.

— Я был у мистера Дезерта, Динни.

— Знаю, дорогой. Он думает. В любом случае мы подождём, пока все не станет известно.

Генерал неловко поднялся.

— И, если тебе от этого станет легче, формально мы не помолвлены.

Генерал слегка поклонился, и Динни повернулась к тётке, которая обмахивала раскрасневшееся лицо куском фиолетовой промокательной бумаги.

Наступило молчание. Затем генерал спросил:

— Когда ты едешь в Липпингхолл, Эм?

— На будущей неделе, — ответила леди Монт. — А может быть, через две? Лоренс знает. Я показываю двух садовников на цветочной выставке в Челси. Босуэла и Джонсона, Динни.

— Как! Они все ещё держатся за вас?

— Крепче, чем раньше. Кон, вам нужно завести у себя анемии… Нет, не то слово. Ну, знаешь, такие яркие.

— Анемоны, тётя.

— Очаровательные цветы. Для них нужна глина.

— В Кондафорде нет глины, — возразил генерал. — Тебе, Эм, следовало бы это знать.

— В этом году азалии у нас — просто мечта, тётя Эм.

Леди Монт положила промокашку:

— Я говорила твоему отцу, Динни, чтобы тебя оставили в покое.

Динни, искоса наблюдавшая за мрачным лицом генерала, обошла скользкую тему:

— Тётя, знаете вы магазинчик на Бонд-стрит, где продают фигурки животных? Я купила там чудесную лисичку с лисенятами, чтобы папа перестал ненавидеть этих зверьков.

— Ах, охота! — вздохнула леди Монт. — Они такие трогательные, когда высовываются из норы!

— Даже папа не любит раскапывать их жилье и брать их прямо в земле. Правда, папа?

— Н-нет, не люблю, — ответил генерал.

— Они кусают детей до крови, — объявила леди Монт. — Я помню, как у тебя шла кровь, Кон.

— Грязный и бесцельный способ. В наше время к нему прибегают только охотники старой школы, приверженцы арапника.

— Кон выглядел тогда отвратительно, Динни.

— У тебя не хватает выдержки для такого способа, папа. Тут нужны курносые, рыжие, веснушчатые мальчишки, способные убивать ради того, чтобы убивать.

Генерал поднялся:

— Мне пора обратно в клуб. Джин заедет туда за мной. Когда мы увидим тебя, Динни? Твоя мать…

Он оборвал фразу.

— Тётя Эм оставляет меня у себя до субботы.

Генерал кивнул. Он принял поцелуи сестры и дочери с таким видом, как будто хотел сказать: «Да, но…»

Динни посмотрела ему вслед из окна, и сердце у неё сжалось.

— Твой отец! — раздался за спиной голос тётки. — Все это очень тягостно, Динни.

— Я считаю, что с папиной стороны крайне любезно не напоминать о своих правах на меня.

— Кон — чудный, — согласилась леди Мон. — Он сказал, что молодой человек был очень почтителен. Кто это ворчал: «Гр-гр»?

— Старый еврей в «Дэвиде Копперфилде».

— Вот, вот. Я чувствую себя точно так же.

Динни оторвалась от окна:

— Тётя! А я чувствую, что стала совсем другой, чем две недели назад. Тогда у меня не было никаких желаний; сейчас я — одно сплошное желание, и мне совершенно безразлично, пристойно я себя веду или нет. И не уверяйте, что это пройдёт.

Леди Монт потрепала племянницу по руке.

— «Почитай отца своего и матерь свою», — напомнила она. — Но ведь есть ещё: «Оставь все и следуй за мной». Никогда не — знаешь, какой заповедью руководствоваться.

— Нет, я знаю, — сказала Динни. — Как вы думаете, на что я сейчас надеюсь? На то, что завтра всё раскроется. Если это произойдёт, мы можем немедленно пожениться.

— Выпьем чаю, Динни. Блор, чаю! Индийского и покрепче.

 

XVI

На другой день Динни привела своего возлюбленного к дверям музея, где служил Эдриен, и там рассталась с ним. Оглянувшись, она увидела, что Уилфрид, высокий, перехваченный в талии поясом, снял шляпу и дрожит. Но он улыбнулся девушке, и его взгляд согрел её даже на расстоянии.

Эдриен, предупреждённый заблаговременно, принял молодого человека с «нездоровым», как он сформулировал про себя, любопытством и тут же мысленно сопоставил его с Динни. Удивительно несхожая между собой пара! Однако его чутье, обострённое, вероятно, длительным изучением скелетов, сразу же подсказало ему, что с точки зрения физической племянница выбрала правильно. Этот человек имел право стоять рядом с ней. Его мужественная грация и мускулистая элегантность была под стать её стильной хрупкости. А смуглое усталое и напоенное горечью лицо озарялось такими глазами, заглянув в которые даже Эдриен, воспитанник закрытой школы, не выносивший кинозвёзд мужского рода, признал, что они обладают притягательной силой для представительниц слабого пола. Разговор зашёл о костях, и это растопило первый лёд; когда же началась дискуссия о принадлежности к хеттской расе одного не слишком хорошо сохранившегося скелета, отношения стали почти сердечными. Люди и страны, с которыми они оба познакомились в несколько необычных условиях, явились следующим стимулом для упрочения взаимной симпатии. Но лишь взявшись за шляпу, Уилфрид наконец неожиданно спросил:

— Мистер Черрел, а как поступили бы вы?

Эдриен поднял голову и молча окинул собеседника взглядом прищуренных глаз.

— Я плохой советчик, но за Динни стоит держаться.

— Да.

Эдриен наклонился и запер дверь кабинета:

— Сегодня утром, принимая ванну, я наблюдал за одиноким муравьём, который пытался отыскать дорогу и разобраться, куда он попал. Со стыдом признаюсь, что стряхнул на него пепел из трубки, — мне захотелось выяснить, что он будет делать. Провидение тоже постоянно осыпает нас пеплом и смотрит, каков результат. Я обдумал много вариантов и пришёл к такому выводу: если вы по-настоящему любите Динни…

Уилфрид судорожно передёрнулся, но всё кончилось тем, что пальцы его стиснули шляпу.

— …а я вижу, что это так, и знаю, что она всей душой с вами, то крепитесь и вместе с ней пробивайте себе путь сквозь пепел. Она охотнее сядет с вами в телегу, чем в пульман с любым из нас. Я уверен, — продолжал Эдриен, и лицо его засветилось искренностью, — что она из тех, о ком в Писании позабыли сказать: «И будут двое дух един».

Лицо молодого человека дрогнуло.

«Настоящий!» — решил Эдриен.

— Словом, думайте прежде всего о ней, но только не в таком плане: «Я люблю тебя, поэтому ничто не заставит меня жениться на тебе». Сделайте то, чего она хочет, если она, конечно, этого хочет. Ей здравого смысла не занимать. И, честно говоря, я не сомневаюсь, что никому из вас не придётся раскаиваться.

Дезерт шагнул к нему, и Эдриен увидел, что он глубоко тронут. Но молодой человек справился с наплывом чувств, не выдав его ничем, кроме судорожной улыбки, махнул рукой, повернулся и вышел.

Эдриен неторопливо задвинул ящики и запер дверцы шкафов, где хранились кости. «Да, у него самое своеобычное и в каком-то смысле самое красивое из всех лиц, виденных мною, — думал он. — Оно — глубокое озеро: дух шествует по его водам и порой чуть не тонет. Я, может быть, дал ему преступный совет. Хотелось бы знать, так ли это, ибо мне почему-то кажется, что он его примет».

Несколько минут Эдриен сидел молча, с язвительной усмешкой на губах. Доктринёры, экстремисты! Этот араб, приставивший пистолет к виску молодого Дезерта, олицетворял собой наихудшее свойство человеческой натуры. Идеи и кредо! Что они такое, как не полуправда, полезная лишь постольку, поскольку она помогает соблюдать равновесие в жизни? Географический журнал соскользнул с колен Эдриена.

Возвращаясь в Блумсбери, он задержался в сквере на площади перед домом, чтобы подставить лицо солнцу и послушать пение чёрного дрозда. Он обладал всем, чего желал от жизни: любимой женщиной: крепким здоровьем; приличным жалованьем — семьсот фунтов в год и надеждами на пенсию; двумя очаровательными детьми, притом неродными, так что его не терзали присущие родителям страхи. У него была увлекательная работа, он любил природу и мог прожить ещё лет тридцать. «Если бы сейчас мне приставили к виску пистолет и потребовали: „Эдриен Черрел, отрекись от христианской веры, или тебе размозжат башку!“ — крикнул бы я, как Клайв в Индии: „Стреляйте и будьте прокляты“?» — задавал он себе вопрос и не мог на него ответить. Дрозд пел, молодая листва трепетала в воздухе, солнце грело Эдриену щеку, и в тиши этого когда-то фешенебельного сада жизнь казалась особенно желанной…

Динни, оставив мужчин на пороге знакомства, постояла в раздумье и двинулась на север, к приходу святого Августина в Лугах. Девушка инстинктивно стремилась прежде всего сломить сопротивление побочных родственников, чтобы обойти с тыла позиции прямых. Поэтому к центру практического приложения христианских догматов она приближалась с какой-то опасливой бодростью.

Тётя Мэй поила чаем двух молодых универсантов перед уходом их в клуб, где они заведовали кеглями, шашками, шахматами и пинг-понгом.

— Тебе нужен Хилери, Динни? Он собирался заседать сегодня в двух комитетах, но заседания могут и сорваться, потому что он чуть ли не единственный член обоих.

— Я полагаю, дядя в курсе моих дел?

Миссис Хилери кивнула. На ней было пёстренькое платьице, и выглядела она очень молодо.

— Вы не расскажете мне, какое мнение сложилось у дяди?

— Я предпочла бы, чтобы он сделал это сам, Динни. Никто из нас не помнит мистера Дезерта как следует.

— Люди, которые его как следует не знают, не могут верно судить о нём. Но ведь ни вы, ни дядя не обращаете внимания на то, что говорят посторонние.

Динни произнесла эту фразу с простодушным видом, который ни в коей мере не обманул миссис Хилери, имевшую опыт работы в женских учреждениях.

— Как тебе известно, Динни, мы с Хилери оба не слишком ортодоксальны, но глубоко верим в то, чему учит христианство, и не надо притворяться, будто ты об этом не знаешь.

«Стоит ли эта вера больше, чем доброта, отвага, самопожертвование, и обязательно ли нужно быть христианином, чтобы ею обладать?» — мелькнуло в голове у Динни.

— Я воздержусь обсуждать твою помолвку. Боюсь сказать что-нибудь такое, что противоречит точке зрения Хилери.

— Тётя, какая вы примерная жена! Миссис Хилери улыбнулась, и Динни поняла, что ничего не сумеет вытянуть из неё.

Она посидела ещё, разговаривая о посторонних вещах, и наконец дождалась Хилери. Он был бледен и казался озабоченным. Тётя Мэй подала ему чай, провела рукой по его лбу и вышла.

Хилери вылил чашку и набил в трубку щепоть табаку, придавив его сверху бумажным кружком.

— Зачем только существуют муниципалитеты? Почему просто не собрать вместе трёх врачей, трёх архитекторов, трёх инженеров, прибавив к ним счётную машину и человека, который будет работать на ней и держать остальных в руках?

— У вас неприятности, дядя?

— Да. Очищать дома от жильцов, когда кредит в банке исчерпан, — достаточно сложно и без муниципального бюрократизма.

Глядя на его усталое, но улыбающееся лицо, Динни подумала: «Я просто не имею права лезть к нему со своими мелкими делами!»

— Не выкроите ли вы часок во вторник, чтобы посмотреть с тётей Мэй цветочную выставку в Челси? Вряд ли, да?

— Боже правый! — воскликнул Хилери, втыкая зажжённую спичку в центр бумажного кружка. — С каким наслаждением я постоял бы в павильоне, вдыхая запах азалий!

— Мы собирались пойти к часу, чтобы не угодить в самую давку. Тётя Эм может прислать за вами машину.

— Обещать не могу, поэтому не присылайте. Если в час не увидите нас у главного входа, значит, такова воля провидения. Ну, что слышно у тебя? Эдриен мне рассказал.

— Не хочу надоедать вам, дядя.

Голубые проницательные глаза Хилери почти закрылись. Он выпустил облако дыма.

— То, что касается тебя, дорогая, не может мне надоесть. Словом, если не тяжело, — рассказывай. Ты считаешь, что должна выйти за него, так?

— Да, должна.

Хилери вздохнул.

— В таком случае остаётся с этим примириться. Но люди любят мучить себе подобных. Боюсь, что он получит, как говорится, плохую прессу.

— Я в этом уверена.

— Я смутно припоминаю его — высокий, надменный молодой человек в светло-коричневом жилете. Отделался он от своей надменности?

Динни улыбнулась:

— Сейчас он раскрылся для меня скорее с другой стороны.

— Надеюсь, он свободен от того, что называется всепожирающими страстями? — спросил Хилери.

— Насколько я могла заметить, да.

— Я хочу сказать, что, когда человек добился своего, в нём с особой силой проявляется порочность нашей натуры. Ты меня понимаешь?

— Да. Но я думаю, что в нашем случае речь идёт о «союзе душ».

— Тогда желаю счастья, дорогая! Только смотри, не раскаивайся, когда вас начнут побивать камнями. Ты идёшь на это сознательно и будешь не вправе жаловаться. Плохо, когда тебе наступают на ноги, но видеть, как топчут того, кого любишь, — ещё хуже. Поэтому с самого начала держи себя в руках, и чем дальше, тем крепче, не то ему станет совсем тошно. Я ведь помню, Динни, что бывают вещи, от которых и ты приходишь в бешенство.

— Постараюсь не приходить. Когда сборник Уилфрида появится, прочтите поэму «Барс» и вы поймёте его душевное состояние во время того случая.

— Как! Он оправдывается? Это ошибка, — отрезал Хилери.

— Майкл говорит то же самое. Прав он или нет — не знаю. Думаю, что в конечном итоге — нет. Так или иначе книжка выйдет.

— А тогда начнётся собачья свалка и будет уже бесполезно твердить «подставь другую щёку» или не «снисходи до ответа». Печатать поэму значит лезть на рожон. Вот всё, что можно сказать.

— Тут я бессильна, дядя.

— Понимаю, Динни. Я прихожу в уныние именно тогда, когда вспоминаю, сколько на свете такого, в чём мы бессильны. А как с Кондафордом? Тебе же придётся от него оторваться.

— Люди не меняются только в романах, да и там они либо меняются в конце, либо умирают, чтобы героиня могла быть счастлива. Дядя, вы замолвите за нас словечко отцу, если его увидите?

— Нет, Динни. Старший брат никогда не забывает, насколько он превосходил тебя, когда он был уже большим, а ты ещё нет.

Динни встала:

— Ну что ж, дядя, благодарю за то, что вы не верите в бесповоротное осуждение грешника, а ещё больше за то, что не высказываете этого вслух. Я все запомнила. Во вторник, в час, у главного входа; и не забудьте предварительно закусить, — обход выставки утомительное занятие.

Динни ушла. Хилери вторично набил трубку.

«И ещё больше за то, что вы не высказываете этого вслух! — мысленно повторил он. — Девица умеет съязвить. Интересно, часто ли я говорю не то, что думаю, при исполнении своих профессиональных обязанностей?»

И, увидав в дверях жену, громко добавил:

— Мэй, считаешь ты, что я обманщик в силу своей профессии?

— Да, считаю. А как же иначе, мой дорогой?

— Ты хочешь сказать, что формы деятельности священника слишком узки и не могут охватить все разнообразие человеческих типов? А чьи могут? Хочешь пойти во вторник на выставку цветов в Челси?

«Динни могла бы пригласить меня сама», — подумала миссис Хилери и весёлым тоном ответила:

— Очень.

— Постарайся устроить все так, чтобы мы поспели туда к часу.

— Ты говорил с ней о её деле?

— Да.

— Она непоколебима?

— Предельно.

Миссис Хилери вздохнула.

— Ужасно её жаль. Разве человек выдержит такое?

— Двадцать лет назад я сказал бы: «Нет!» Теперь не знаю. Как ни странно, бояться им нужно отнюдь, не истинно религиозных людей.

— Почему?

— Потому что те их не тронут. Армия, имперский аппарат, англичане в колониях — вот с кем они придут в столкновение. И первый очаг враждебности — её собственная семья.

— Сделанного не воротишь, так что убиваться не стоит. Давай-ка напишем новое воззвание. Сейчас, к счастью, ожидается спад в торговле. Люди с деньгами ухватятся за нашу идею.

— Как хочется, чтобы в трудное время люди не стали прижимистее! Если станут, безработных будет ещё больше.

Хилери достал блокнот и застрочил. Жена заглянула в него через плечо мужа и прочла:

«Всем, кого это касается!

А разве найдётся человек, которого не касался бы факт существования рядом с ним тысяч людей, от рождения до смерти лишённых элементарных жизненных удобств, не знающих, что такое подлинная чистота, подлинное здоровье, подлинно свежий воздух, подлинно доброкачественная пища?»

— Хватит и одного «подлинно», милый.

 

XVII

Прибыв на цветочную выставку в Челси, леди Монт глубокомысленно объявила:

— Босуэл и Джонсон встречаются со мной у башмачков. Какая толчея!

— Да, тётя. И больше всего здесь людей из народа. Они пришли потому, что тянутся к красоте, которой лишены.

— Я не в силах заставить тянуться Босуэла и Джонсона. Вон Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. Бери деньги и беги за билетами, не то он сам уплатит.

Динни проскользнула к кассе с пятифунтовой бумажкой, стараясь не попасться дяде на глаза, взяла четыре билета и с улыбкой обернулась.

— Видел, видел твои змеиные повадки, — усмехнулся Хилери. — С чего начнём? С азалий? На выставке цветов я имею право быть чувственным.

Леди Монт двигалась так неторопливо, что в людском потоке то и дело возникали небольшие водовороты, и глаза её из-под приспущенных век рассматривали посетителей, призванных, так сказать, служить фоном для цветов.

Несмотря на сырой и холодный день, павильон, в который они вошли, был согрет человеческим теплом и благоуханием растений. Здесь перед искусно подобранными группами цветов предавались созерцанию их прелести самые различные представители людского рода, объединённые лишь тем непостижимым родственным чувством, которое порождается любовью к одному и тому же делу. Все вместе они составляли великую армию цветоводов — людей, выращивающих в горшках примулы, в лондонских садиках на задах — ирисы, настурции и гладиолусы, в маленьких пригородных усадебках — левкои, мальвы и турецкую гвоздику. Попадались среди них и служащие крупных цветоводств, владельцы теплиц и опытных участков, но таких было немного: они либо пришли раньше, либо должны были появиться позже. На лицах проходивших читалось любопытство, словно они присматривались к чему-то такому, за что им вскоре предстоит приняться; уполномоченные цветочных фирм отходили в сторону и делали заказы с видом людей, заключающих пари. Приглушённые голоса, которые обменивались замечаниями о цветах и выговаривали слова на все лады — лондонский, провинциальный, интеллигентский, сливались в единое жужжание, похожее на пчелиный гул, хотя и не такое приятное. Цветочный аромат и это приглушённое выражение национальной страсти, бурлившей меж парусиновых стен, оказали на Динни столь гипнотическое действие, что она притихла и переходила от одной блистательной комбинации красок к другой, растерянно поводя своим слегка вздёрнутым носиком.

Возглас тётки вывел её из оцепенения.

— Вот они! — объявила она, указывая вперёд подбородком.

Динни увидела двух мужчин, стоявших так неподвижно, что девушка подумала, не забыла ли эта пара, зачем явилась сюда. У одного были рыжеватые усы и печальные коровьи глаза; второй напоминал птицу с подшибленным крылом. Они стояли застыв, в неразношенных праздничных костюмах, не говоря ни слова и даже не глядя на цветы, как будто провидение закинуло их сюда, не дав им никаких предварительных инструкций.

— Который из них Босуэл, тётя?

— Тот, что без усов, — ответила леди Монт. — У Джонсона зелёная шляпа. Он глухой. Это так на них похоже!

Они направились к садовникам, и к Динни донёсся её возглас:

— А!

Садовники вытерли руки о штаны, но по-прежнему молчали.

— Нравится? — услышала Динни вопрос тётки. Губы Босуэла и Джонсона зашевелились, но девушка не уловила ни одного членораздельного звука. Тот, кого она считала Босуэлом, приподнял шляпу и почесал голову. Затем тётка указала рукой на башмачки, и второй, тот, что в зелёной шляпе, внезапно заговорил. Он говорил так, что — как заметила Динни — даже её тётка не могла разобрать ни слова, но речь его все лилась и лилась и, казалось, доставляла ему немалое удовлетворение. Время от времени тётка восклицала: «А!» — но Джонсон продолжал говорить. Внезапно он умолк, леди Монт ещё раз воскликнула: «А!» — и снова присоединилась к племяннице.

— Что он сказал? — спросила Динни.

— Ничего. Ни слова, — ответила тётка. — Это просто немыслимо. Но ему приятно.

Она помахала рукой обоим садовникам, которые вновь застыли, и двинулась дальше.

Теперь они вошли в павильон роз. Динни взглянула на ручные часы, она условилась с Уилфридом встретиться здесь у входа.

Девушка торопливо оглянулась. Пришёл! Хилери идёт не оборачиваясь, тётя Мэй следует за ним, тётя Эм беседует с кем-то из цветоводов. Под прикрытием колоссальной группы розовых кустов Динни пробралась к выходу. Уилфрид сжал ей руки, и она позабыла, где находится.

— Хватит у тебя сил, милый? Здесь тётя Эм, мой дядя Хилери и его жена. Мне страшно хочется познакомить тебя с ними, — они ведь тоже иксы в нашем уравнении.

В эту минуту Уилфрид напоминал ей напрягшуюся перед прыжком лошадь, которой предстоит взять незнакомое препятствие.

— Как тебе угодно, Динни.

Они отыскали тётю Эм, занятую беседой с представителями Плентемских оранжерей.

— Для этих — солнечная сторона, известковая почва. А для немезий не надо. Их можно сажать где угодно. Они так впитывают влагу! Флоксы погибли. По крайней мере, они так сказали. Не знаю, правда ли. О, вот и моя племянница! Знакомься, Динни — мистер Плентем. Он часто присылает… О, мистер Дезерт! Я помню, как вы вели Майкла под руку в день его свадьбы.

Леди Монт подала Уилфриду руку и, видимо не очень спеша её отдёрнуть, приподняла брови и уставилась на него умеренно удивлённым взглядом.

— Дядя Хилери, — шёпотом напомнила Динни.

— Да, да, — спохватилась леди Монт. — Хилери, Мэй, — мистер Дезерт.

Дядя Хилери, разумеется, остался самим собою, но у тёти Мэй вид стал такой, точно она здоровается с деканом. И почти сразу же родственники, не сговариваясь, оставили Динни наедине с возлюбленным.

— Что ты скажешь о дяде Хилери?

— По-моему, он из тех, к кому можно обратиться, когда тебе трудно.

— Именно так. Он инстинктивно умеет не прошибать стены лбом, но зато непрерывно их обходит. Это у него привычка, — он ведь живёт в трущобах. Он согласен с Майклом, что публикация «Барса» — ошибка.

— Потому что я прошибаю стену лбом, да?

— Да.

— Жребий, как говорится, брошен. Жалею, если тебя это огорчает, Динни.

Рука Динни отыскала его руку.

— Нет. Мы не сложим оружия до конца. Но, Уилфрид, постарайся хоть ради меня принять всё, что произойдёт, так же спокойно, как я. Давай спрячемся за этим фейерверком фуксий и удерём. Мои к этому готовы.

Они выбрались из павильона и пошли к выходу на набережную мимо выложенных камнем цветочных клумб, перед каждой из которых, невзирая на сырость, стоял её создатель, всем своим видом говоря: «Полюбуйтесь на неё и дайте мне работу!»

— Люди создают такую красоту, а им ещё приходится упрашивать, чтобы на них обратили внимание! — возмутилась девушка.

— Куда пойдём, Динни?

— В Баттерси-парк.

— Тогда нам через мост.

— Ты был такой милый, когда разрешил представить тебя, только очень похож на лошадь, которая не даёт надеть хомут. Мне хотелось погладить тебя по шее.

— Я отвык от людей.

— Не зависеть от них — приятно.

— Люди — самая большая помеха в жизни. Но тебе, по-моему…

— Мне нужен один ты. У меня, наверно, собачья натура. Без тебя я просто пропаду.

Губы его дрогнули, и это было для неё красноречивее всякого ответа.

— Ты бывала в приёмнике для бездомных собак? Это вот тут.

— Нет. О бездомных собаках страшно думать. А надо бы. Зайдём!

Заведение всем своим видом напоминало больницу, то есть доказывало, что всё идёт как нельзя лучше, хотя на самом деле всё шло как нельзя хуже. Здесь раздавалось положенное количество лая, и собачьи морды выражали положенное количество растерянности. При появлении посетителей хвосты начинали вилять. Породистые собаки вели себя спокойнее и выглядели более печальными, чем численно преобладавшие здесь дворняги. В углу проволочной клетки, понурив длинноухую голову, сидел спаниель. Уилфрид и Динни подошли к нему.

— Как могли забыть такого замечательного пса? — удивилась Динни. — Он тоскует.

Уилфрид просунул пальцы сквозь сетку. Собака подняла голову. Они увидели красные ободки век и шелковистую чёлку, свисающую со лба. Животное медленно встало и начало подрагивать, словно в нём шла какая-то борьба или оно что-то соображало.

— Иди сюда, старина.

Пёс медленно подошёл. Он был весь чёрный, квадратный, с лохматыми ногами, словом, явно породистый, отчего пребывание его среди бездомных сородичей казалось ещё более необъяснимым. Он стоял так близко от проволоки, что до него можно было дотянуться. Сначала его короткий хвост повиливал, затем снова повис, как будто животное хотело сказать: «Я не пропускаю ни одной возможности, но вы — не то, что мне надо».

— Ну что, старина? — окликнул Уилфрид собаку.

Динни наклонилась к спаниелю:

— Поцелуй меня.

Собака взглянула на них, вильнула хвостом и снова опустила его.

— Не слишком общительный характер, — заметил Уилфрид.

— Ему не до разговоров. Он же тоскует.

Динни наклонилась ещё ниже. На этот раз ей удалось просунуть через сетку всю руку:

— Иди сюда, мой хороший! Пёс обнюхал её перчатку. Хвост его опять качнулся, розовый язык на мгновение высунулся, словно желая удостовериться в существовании губ. Динни отчаянным усилием дотянулась пальцами до его гладкой, как шёлк, морды.

— Уилфрид, он замечательно воспитан!

— Его, наверно, украли, а он удрал. Видимо, он из какой-нибудь загородной псарни.

— Вешала бы тех, кто крадёт собак! Тёмно-карие глаза пса были по краям подёрнуты влагой. Они смотрели на Динни с подавленным волнением, будто говоря: «Ты — не моё прошлое, а будет ли у меня будущее — не знаю».

Девушка подняла голову:

— Ох, Уилфрид!..

Он кивнул и оставил её наедине с собакой. Динни присела на корточки и стала почёсывать животное за ушами. Наконец вернулся Уилфрид в сопровождении служителя, который нёс цепочку и ошейник.

— Я забираю его, — объявил Уилфрид. — Срок вчера кончился, но его решили подержать ещё неделю, из-за того что он породистый.

Динни отвернулась, глаза её увлажнились. Она торопливо вытерла их и услышала, как служитель сказал:

— Я сперва надену на него ошейник, сэр, а потом уж выпущу. Он того гляди убежит. Никак не привыкнет к месту.

Динни обернулась:

— Если хозяин объявится, мы ею немедленно вернём.

— На это надежды мало, мисс. По-моему, владелец собаки просто умер. Она сорвала ошейник, отправилась искать хозяина и потерялась, а к нам послать за ней не догадались. Вы не промахнулись, — пёсик-то славный. Рад за него. Мне было бы жалко его прикончить: он ведь совсем молодой.

Служитель надел ошейник, вывел собаку и передал цепочку Уилфриду; тот оставил ему свою карточку.

— На тот случай, если наведается хозяин. Пойдём, Динни, прогуляем его. Идём, старина.

Безымянный пёс, услышав сладчайшее слово собачьего лексикона, кинулся вперёд, насколько позволяла цепочка.

— По-видимому, служитель прав. Дай бог, чтобы его предположение подтвердилось. Собака у нас приживётся, — заметил Уилфрид.

Выйдя на траву, они попытались завоевать доверие пса. Тот терпеливо переносил их заигрывании, но не отвечал на них. Он опустил глаза и поджал хвост, воздерживаясь от слишком поспешных выводов.

— Отвезём-ка его домой, — предложил Уилфрид. — Посиди с ним, а я сбегаю за такси.

Он обмахнул скамейку носовым платком, передал Динни цепочку и скрылся.

Динни села и стала наблюдать за псом. Тот рванулся вслед Уилфриду на всю длину цепочки, затем улёгся наземь в той же позе, в какой девушка увидела его впервые.

Насколько глубоко чувствуют собаки? Они, безусловно, понимают, что к чему: любят, ненавидят, страдают, покоряются, сердятся и радуются, как, люди. Но у них маленький запас слов и поэтому — никаких идей! И все-таки лучше любой конец, чем жить за проволокой и быть окружённой собаками, уступающими тебе в восприимчивости!

Пёс подошёл к Динни, потом повернул голову в том направлении, где скрылся Уилфрид, и заскулил.

Подъехало такси. Пёс перестал скулить, бока у него заходили.

«Хозяин!» Спаниель натянул цепочку.

Уилфрид подошёл к нему. Цепочка ослабела. Динни почувствовала, что пёс разочарован. Затем цепочка опять натянулась, и животное завиляло хвостом, обнюхивая отвороты брюк Уилфрида.

В такси пёс уселся на пол, цепочка опустилась на ботинок Уилфрида. На Пикадилли его охватило беспокойство, и он положил голову на колени девушки. Эта поездка между Уилфридом и псом привела эмоции Динни в такое смятение, что, выйдя из машины, она облегчённо вздохнула.

— Интересно, что скажет Стэк? — усмехнулся Уилфрид. — Спаниель — не слишком желанный гость на Корк-стрит.

По лестнице пёс поднялся спокойно.

— Приучен к дому, — растроганно констатировала Динни.

В гостиной спаниель долго обнюхивал ковёр. Наконец установил, что ножки мебели не представляют для него интереса и что подобные ему здесь не проживают, и положил морду на диван, кося краем глаза по сторонам.

— Хоп! — скомандовала Динни. Спаниель вскочил на диван.

— Боже! Ну и запах! — ужаснулся Уилфрид.

— Давай выкупаем его. Ступай напусти воды в ванну, а я тем временем его осмотрю.

Динни придержала пса, который порывался вдогонку Уилфриду, и принялась перебирать ему шерсть. Она заметила несколько жёлтых блох, но других насекомых не обнаружила.

— Плохо ты пахнешь, мой хороший! Спаниель повернул голову и лизнул девушке нос.

— Ванна готова, Динни.

— Я нашла только блох.

— Если хочешь помогать, надевай халат, не то испортишь платье.

Уилфрид встал к ней спиной. Динни сбросила платье и надела голубой купальный халат, смутно надеясь, что Уилфрид обернётся, и уважая его за то, что он этого не сделал. Она закатала рукава и встала рядом с ним. Когда спаниеля подняли над ванной, собака высунула длинный язык.

— Его не стошнит?

— Нет, собаки всегда так делают. Осторожно, Уилфрид, — они пугаются всплеска. Ну!

Спаниель, опущенный в воду, побарахтался и встал на ноги, опустив голову и силясь устоять на скользкой поверхности.

— Вот шампунь. Это всё-таки лучше, чем ничего. Я буду держать, а ты намыливай.

Динни плеснула шампунем на чёрную, словно полированную спину, окатила псу водой бока и принялась его тереть. Эта первая домашняя работа, которую она делала сообща с Уилфридом, рождала в девушке чистую радость, она сближала её и с любимым и с его собакой. Наконец она выпрямилась.

— Уф! Спина затекла. Отожми на нём, шерсть и спускай воду. Я его придержу.

Уилфрид спустил воду. Спаниель, который вёл себя так, словно был не слишком огорчён расставанием с блохами, яростно отряхнулся, и обоим пришлось отскочить.

— Не отпускай! — закричала Динни. — Его нужно вытереть тут же в ванне.

— Понятно. Обхвати его за шею и держи.

Закутанный в простыню, пёс с растерянным и несчастным видом потянулся к девушке мордой.

— Потерпи, бедный мой, сейчас всё кончится и ты будешь хорошо пахнуть.

Собака опять начала отряхиваться.

Уилфрид размотал простыню.

— Подержи его минутку, я притащу старое одеяло. Мы его завернём, пусть обсыхает.

Динни осталась с собакой, которая пыталась выскочить из ванны и уже поставила передние лапы на край. Девушка придерживала их, наблюдая за тем, как из глаз животного исчезает накопившаяся в них тоска.

— Вот так-то лучше! Они завернули притихшего пса в старое армейское одеяло и отнесли его на диван.

— Как мы назовём его, Динни?

— Давай перепробуем несколько кличек. Может быть, угадаем, как его зовут.

Собака не откликнулась ни на одну.

— Ладно, — сказала Динни. — Назовём его Фошем. Если бы не Фош, мы никогда бы не встретились.

 

XVIII

Настроение, возобладавшее в Кондафорде после возвращения генерала, было тревожным и тяжёлым. Динни обещала вернуться в субботу, но настала среда, а она всё ещё находилась в Лондоне. Даже её слова: «Формально мы не помолвлены», — никому не принесли облегчения, потому что генерал пояснил: «Это просто вежливая отговорка». Под нажимом леди Черрел, жаждавшей точного отчёта о том, что произошло между ним и Уилфридом, сэр Конуэй лаконично ответил:

— Он почти всё время молчал. Вежлив, и, скажу честно, похоже, что не из трусливых. Отзывы о нём тоже прекрасные. Необъяснимый случай!

— Ты читал его стихи, Кон?

— Нет. Как их достать?

— У Динни где-то есть. Страшно горькие… Сейчас многие так пишут. Я готова примириться с чем угодно, лишь бы Динни была счастлива.

— Динни рассказывала, что у него в печати поэма, посвящённая этой истории. Парень, должно быть, тщеславен.

— Все поэты такие.

— Не знаю, кто может повлиять на Динни. Хьюберт говорит, что потерял с ней контакт. Начинать семейную жизнь, когда над головой нависла гроза!

— Мне кажется, мы, живя здесь, в глуши, перестали понимать, что вызывает грозу, а что нет, — возразила леди Черрел.

— В таких вопросах не может быть двух мнений, — по крайней мере, у людей, которые идут в счёт, — отрезал генерал.

— А разве в наши дни такие ещё сохранились?

Сэр Конуэй промолчал. Затем жёстко произнёс:

— Аристократия осталась костяком Англии. Всё, что держит страну на плаву, — от неё. Пусть социалисты болтают что угодно, — тон у нас задают те, кто служит и хранит традиции.

Леди Черрел, удивлённая такой длинной тирадой, подняла голову.

— Допустим, — согласилась она. — Но что же всё-таки делать с Динни?

Сэр Конуэй пожал плечами:

— Ждать, пока не наступит кризис. Оставить её без гроша — устарелый приём, да о нём и вообще не может быть речи, — мы слишком любим Динни. Ты, конечно, поговори с ней, Лиз, если представится случай…

У Хьюберта и Джин дискуссия по этому вопросу приняла несколько иной оборот.

— Ей-богу, Джин, мне хочется, чтобы Динни вышла за твоего брата.

— Ален уже переболел. Вчера я получила от него письмо. Он в Сингапуре. По всей видимости, там у него кто-то есть. Дай бог, чтобы незамужняя. На Востоке мало девушек.

— Не думаю, чтобы он увлёкся замужней. Ален не из таких. Может быть, туземка? Говорят, среди малаек попадаются очень недурные.

Джин скорчила гримаску:

— Малайка после Динни! Затем помолчала и прибавила:

— А что, если мне повидаться с этим мистером Дезертом? Уж я-то ему объясню, что о нём подумают, если он втянет Динни в эту грязную заваруху.

— Смотри, с Динни надо быть начеку.

— Если можно взять машину, я завтра съезжу посоветуюсь с Флёр. Она должна его хорошо знать, — он был у них шафером.

— Я обратился бы не к ней, а к Майклу. Но, ради бога, будь осторожна, старушка.

На другой день Джин, привыкшая не отделять слов от дела, ускользнула, пока все ещё спали, и в десять утра была уже на Саут-сквер в Вестминстере. Майкл, как сразу же выяснилось, пребывал в своём избирательном округе.

— Он считает, что чем прочнее сидит в палате, тем чаще должен встречаться с избирателями. Благодарность — это у него своеобразный комплекс. Чем могу быть полезна?

Джин, созерцавшая Фрагонара с таким видом, будто находит его чересчур французским, медленно отвела от картины глаза, опушённые длинными ресницами, и Флёр чуть не подпрыгнула. В самом деле — тигрица!

— Дело касается Динни и её молодого человека. Я полагаю, вы знаете, что с ним случилось на Востоке.

Флёр кивнула.

— Что можно предпринять? Флёр насторожилась. Ей — двадцать девять, Джин — всего двадцать три, но держаться с ней, как старшая, бесполезно.

— Я давным-давно не видела Уилфрида.

— Кто-то должен сказать ему в глаза, что о нём подумают, если он втянет Динни в эту грязную заваруху.

— Я отнюдь не уверена, что она начнётся, даже если поэма увидит свет.

Люди склонны прощать Аяксам их безумства.

— Вы не бывали на Востоке.

— Нет, бывала, — я совершила кругосветное путешествие.

— Это совсем не то.

— Дорогая, простите, что я так говорю, — извинилась Флёр, — но Черрелы отстали от века лет на тридцать.

— Я — не Черрел.

— Верно. Вы — Тесбери, а эти ещё почище. Сельские приходы, кавалерия, флот, индийская гражданская администрация, — разве они теперь идут в счёт?

— Да, идут — для тех, кто связан с ними. А он связан, и Динни тоже.

— Ни один по-настоящему любящий человек ничем и ни с кем не связан. Много вы раздумывали, когда выходили за Хьюберта? А ведь над ним тяготело обвинение в убийстве!

— Это совсем другое дело. Хьюберт не совершал ничего постыдного.

Флёр улыбнулась:

— Вы верны себе. Застану ли я вас врасплох, как выражаются в судебных отчётах, если скажу, что в Лондоне не найдётся и одного человека из двадцати, который не зевнул бы вам в лицо, если бы вы поинтересовались у него, заслуживает ли Уилфрид осуждения, и не найдётся даже одного из сорока, который не забыл бы обо всём этом ровно через две недели.

— Я вам не верю, — решительно отпарировала Джин.

— Дорогая, вы не знаете современного общества.

— Современное общество в счёт не идёт, — ещё решительнее отрезала Джин.

— Допустим. А что же тогда идёт?

— Вам известен его адрес?

Флёр расхохоталась.

— Корк-стрит, напротив картинной галереи. Уж не собираетесь ли вы сцепиться с ним, а?

— Посмотрим.

— Уилфрид умеет кусаться.

— Ну, мне пора, — объявила Джин. — Благодарю.

Флёр восхищённо посмотрела на неё. Молодая женщина вспыхнула, и румянец на смуглых щеках придал ей ещё большую яркость.

— Что ж, дорогая, до свиданья. Заезжайте рассказать, чем всё кончилось. Я ведь знаю, — вы дьявольски отважны.

— Я не уверена, что пойду к нему. До свиданья! — попрощалась Джин.

Она промчалась мимо палаты общин, кипя от злости. Темперамент так сильно увлекал её в сторону непосредственных действий, что светская мудрость Флёр лишь привела её в раздражение. Однако ясно, что отправиться к Уилфриду Дезерту и сказать: «Уйдите и оставьте мою золовку», — совсем не так просто, как казалось вначале. Тем не менее Джин доехала до Пэл-Мэл, оставила машину на стоянке у Партенеума и пешком вышла на Пикадилли. Встречные, в особенности мужчины, оборачивались и смотрели ей вслед, поражённые её грацией, гибкостью и цветом лица, которое словно светилось. Джин понятия не имела о Корк-стрит и знала только, что это по соседству с Бонд-стрит. Когда она всё-таки добралась туда, ей пришлось промерить улицу из конца в конец, прежде чем она обнаружила картинную галерею. «Его квартира, видимо, в подъезде напротив», — решила она, вошла и в нерешительности остановилась перед дверью без таблички с фамилией. Вслед за ней поднялся мужчина с собакой на поводке и остановился рядом с Джин:

— Чем могу служить, мисс?

— Я миссис Хьюберт Черрел. Здесь живёт мистер Дезерт?

— Да, мэм, но я не уверен, может ли он вас принять. Фош, к ноге! Ты умный пёс! Если вы подождёте минутку, я выясню.

Минутой позже, решительно глотнув воздух, она предстала перед Дезертом. «В конце концов, не страшнее же он приходского комитета, когда из того нужно выколачивать деньги», — подумала Джин.

Уилфрид стоял у окна. Лицо его выразило недоумение.

— Я — невестка Динни, — представилась Джин. — Прошу прощенья, что беспокою, но мне хотелось увидеться с вами.

Уилфрид поклонился.

— Фош, ко мне!

Спаниель, обнюхивавший юбку Джин, повиновался только после второго окрика. Он лизнул Уилфриду руку и уселся за его спиной. Джин вспыхнула.

— Это страшное нахальство с моей стороны, но я надеялась, что вы не обидитесь. Мы на днях вернулись из Судана.

Взгляд Уилфрида остался, как прежде, ироническим, а ирония всегда выводила Джин из равновесия. Она запнулась и выдавила:

— Динни никогда не бывала на Востоке.

Уилфрид снова поклонился. Дело оборачивалось серьёзно, — это не заседание приходского комитета.

— Не соблаговолите ли присесть? — предложил он.

— О нет, благодарю вас, я на минутку. Видите ли, я хотела сказать, что Динни пока ещё не представляет себе, какое значение приобретают там некоторые вещи.

— Я, знаете ли, так вас и понял.

— О!

Наступило минутное молчание. Румянец Джин стул ярче, улыбка Уилфрида — ироничнее. Наконец он сказал:

— Благодарю за визит. У вас ко мне ещё что-нибудь?

— Н-нет… До свиданья!

Спускаясь по лестнице, Джин острее, чем когда-либо в жизни, чувствовала себя маленькой и жалкой. Однако первый же мужчина, с которым она разминулась на улице, отскочил в сторону, потому что её взгляд тряхнул его, как электрический ток. Однажды в Бразилии этот прохожий дотронулся до электрического угря, но и тот произвёл на него меньшее впечатление. Как ни странно, возвращаясь к машине, Джин не злилась на Уилфрида, хотя он и нанёс ей поражение. И, ещё удивительнее, — рассеялось чувство, подсказывавшее ей, что Динни в опасности.

Джин добралась до машины и после лёгкой перебранки с полисменом повернула обратно в Кондафорд. Ведя автомобиль с угрожающей прохожим скоростью, она поспела домой к завтраку. Она не обмолвилась ни словом о своём приключении, объявив, что вернулась с дальней прогулки. И только вечером, лёжа на кровати с пологом в лучшей комнате для гостей, сказала Хьюберту:

— Я виделась с ним. Знаешь, Хьюберт, теперь я уверена, что у Динни всё будет в порядке. В нём есть обаяние.

— Боже мой! — удивился Хьюберт, приподнимаясь на локте. — Какое это имеет отношение к делу?

— Самое непосредственное, — ответила Джин. — Поцелуй меня и не рассуждай…

Когда странная юная посетительница ушла, Уилфрид бросился на диван и уставился в потолок. Он чувствовал себя как генерал, одержавший победу, то есть пребывал в полнейшей растерянности. Жизнь его сложилась так, что, прожив тридцать лет в атмосфере всеобщего эгоизма, он не привык к чувствам, которые пробудила в нём Динни с первой же минуты их знакомства. Старомодное слово «поклонение» выражало их весьма неполно, а более подходящего выражения не находилось. В её присутствии Уилфрид испытывал такое спокойствие и умиротворённость, что, когда она уходила, он сам себе казался человеком, вынувшим из себя душу и отдавшим её в заклад. Вместе с этим не изведанным до сих пор блаженством в нём крепла уверенность, что его собственное счастье не будет полным, если она не будет счастлива. Динни не раз говорила ему, что бывает счастливой, лишь когда он рядом. Но это абсурд! Он не может заменить ей все житейские интересы и привязанности, которые предшествовали их знакомству у памятника Фошу. А если не может, что он даст ей взамен? Именно об этом спрашивали Уилфрида глаза молодой женщины, продолжавшие сверкать перед ним и после её ухода. Ему удалось обратить её в бегство, но вопрос остался и носился в воздухе.

Спаниель, чуявший присутствие незримого острее своего хозяина, положил длинную морду на его колено. Даже собакой он обязан Динни! Он отвык от людей. Эта история, нависшая над ним, отрезала его от мира. Женившись на Динни, он обречёт на одиночество и её. Честно ли так поступать?

Но тут он вспомнил, что через полчаса у него назначена встреча с ней, и позвонил:

— Я ухожу, Стэк.

— Хорошо, сэр.

Уилфрид вывел собаку и направился к парку. У памятника кавалерии он сел в ожидании Динни, стал раздумывать, рассказать ли ей о посетительнице, и в этот момент заметил девушку.

Она торопливо шла со стороны Парк-Лейн, но ещё не видела Уилфрида. Динни казалась стремительной, прямой и, по излюбленному в романах выражению, «воздушной». Она была как весна и улыбалась так, словно узнала что-то очень приятное для себя. Девушка не подозревала о его присутствии, и первый же взгляд, брошенный на неё Уилфридом, успокоил его. Пока она может быть такой довольной и беспечной, ему не о чём тревожиться. У бронзового коня, которого Динни окрестила «норовистым пузанчиком», она остановилась, высматривая Уилфрида, весело повертела головой из стороны в сторону, но на лице её выразилась некоторая тревога. Уилфрид поднялся. Девушка помахала ему рукой и перебежала через дорожку.

— Позировала перед Боттичелли, Динни?

— Нет, перед ростовщиком. На всякий случай рекомендую — Феруэн, Саут-Молтон-сквер.

— Ты — у ростовщика?

— Да, милый. У меня теперь в кармане столько собственных денег, сколько за всю жизнь не было.

— Зачем они тебе? Динни наклонилась и погладила собаку.

— С тех пор как я встретила тебя, я знаю, чем хороши деньги.

— Чем?

— Тем, что позволяют не расставаться с тобой из-за их отсутствия. Широкие бескрайние просторы — вот что теперь нам нужно. Спусти Фоша с поводка, Уилфрид. Он и так побежит за нами.

 

XIX

В таком литературном центре, как Лондон, где чуть ли не каждый день на прилавки выбрасываются добрых полдюжины книг, появление тоненького томика стихов обычно проходит незамеченным. Однако обстоятельства сложились так, что выход в свет сборника «„Барс“ и другие стихотворения» превратился в «литературное событие». Это была первая книга Уилфрида после четырёхлетнего молчания. Его одинокая фигура привлекала к себе всеобщее внимание редким в среде старинной аристократии поэтическим талантом, горечью и силой прежних стихов, постоянным пребыванием на Востоке и отчуждённостью от литературных кругов, а в последнее время и слухами о переходе его в мусульманство. Четыре года тому назад, когда вышла его третья книжка, кто-то прозвал его «Байроном в пелёнках», и определение стало крылатым. Кроме того, он сумел найти себе молодого издателя, который владел искусством «запускать машину», как он выражался. Немногие недели, прошедшие с момента поступления к нему рукописи Уилфрида, он только и делал, что завтракал и обедал с разными людьми, настоятельно советуя всем прочесть «Барса», который станет самой сенсационной поэмой со времён «Пса небес». На вопрос «почему?» он отвечал кивками, подмигиванием и улыбкой во весь рот. Правда ли, что молодой Дезерт перешёл в ислам? О да! Он в Лондоне? О да! Но он, конечно, самая неуловимая и редкая птица в литературных кругах.

Этот издатель, именовавший свою фирму «Компсон Грайс лимитед», с самого начала сообразил, что «Барс» — беспроигрышная ставка: поэмой не будут наслаждаться, но зато о ней заговорят. Задача Компсона Грайса сводилась, по существу, к тому, чтобы пустить снежный ком по склону, а это он, когда одушевлялся верой в успех, умел делать, как никто. За три дня до выхода книги он преднамеренно нечаянно встретился с Телфордом Юлом.

— Хэлло, Юл! Вернулись из Аравии?

— Как видите.

— Знаете, в понедельник у меня выходит изумительный сборник стихов «Барс» Уилфрида Дезерта. Хотите экземпляр? Заглавная поэма — нечто потрясающее.

— Неужели?

— Она станет в десять раз известней, чем поэма, из «Индийских стихов» Альфреда Лайела о человеке, который предпочёл умереть, но не изменил своей религии. Помните?

— Помню.

— Правда, что Дезерт перешёл в магометанство?

— Спросите у него.

— Он, видимо, написал эту поэму о самом себе. Она носит насквозь личный характер.

— В самом деле?

Компсону Грайсу внезапно пришла в голову мысль: «Эх, если бы так!.. Вот был бы шум!»

— Вы знакомы с ним, Юл?

— Нет.

— Вы должны прочесть эту штуку. Я просто оторваться не мог.

— Вот как?

— Как человек решается печатать поэму о своих собственных переживаниях?

— Затрудняюсь ответить.

И ещё более внезапно Компсон Грайс подумал: «Эх, если бы так!.. Сто тысяч экземпляров распродать можно!»

Он вернулся к себе в контору, рассуждая: «Юл чертовски скрытен. Думаю, что я прав, — он знает об этой истории. Он только что вернулся, а на базарах, говорят, все уже известно. Теперь сообразим, что у нас получается. Сборник идёт по пять шиллингов. Разберут его нарасхват. После уплаты гонорара остаётся шесть пенсов чистой прибыли с экземпляра. Сто тысяч экземпляров дадут две с половиной тысячи фунтов. Дезерт получит столько же. Клянусь святым Георгием, для него слишком много! Нет, нет, честность в расчётах с клиентом превыше всего».

И тут на Компсона Грайса низошло вдохновение, которое нередко осеняет честных людей, узревших возможность заработать.

«Я должен указать ему на риск, связанный с тем, что поэму могут счесть выражением личных переживаний. Сделаю это сразу же по выходе книги. А пока что подготовлю второе издание».

Накануне появления сборника Марк Хенна, известный критик, который еженедельно отзванивал кому-нибудь заупокойную в соответствующем отделе «Колокола», где он сотрудничал, уведомил Компсона Грайса, что «выложил им все» в рецензии на поэму «Барс». Более молодой литературный деятель, известный своими пиратскими приёмами, ни о чём издателя не известил, но статью тоже подготовил. Обе рецензии были напечатаны в день выхода сборника. Компсон Грайс вырезал их и прихватил в собой в ресторан «Жасмин», куда он пригласил Уилфрида позавтракать.

Они встретились у входа и проследовали к столику в дальнем конце зала. Помещение было набито людьми, знавшими всех и всякого в мире литературы, искусства и театра. Компсон Грайс, умудрённый опытом угощения многих авторов, выждал, пока опорожнится бутылка «Мутон Ротшильд» 1870 года. Затем вытащил из кармана обе рецензии, положил перед собеседником статью Марка Хенны и спросил:

— Читали? Довольно сочувственная.

Уилфрид пробежал вырезку.

Критик действительно «выложил им все». Почти вся статья была посвящена превознесению «Барса», который объявлялся произведением, наиболее полно раскрывшим человеческую душу со времён Шелли.

— Чушь! Шелли раскрывается только в лирике.

— Шелли так Шелли! — отозвался Компсон Грайс. — Надо же ему на кого-то сослаться.

Рецензент утверждал, что поэма «срывает последние покровы лицемерия, к которому на протяжении всей истории литературы приходилось прибегать музе, как только дело касалось религии». Кончалась статья словами: «Эта поэма, которая представляет собой неудержимый поток повествования о муках души, поставленной перед жестокой дилеммой, есть поистине одно из высочайших достижений художественно-психологического анализа, известных нам в двадцатом столетии».

Подметив выражение, с каким его гость отложил вырезку, Компсон Грайс осторожно вставил:

— Очень неплохо! Личный пафос вещи — вот что всех покоряет.

Уилфрид судорожно передёрнулся.

— Есть у вас чем обрезать сигару?

Компсон Грайс подал ему гильотинку вместе со второй рецензией:

— Думаю, что вам следует прочесть и эту, из «Дейли фейз».

Рецензии был предпослан заголовок:

ВЫЗОВ.

БОЛЬШЕВИЗМ ПРОТИВ ИМПЕРИИ.

Уилфрид взял статью.

— Кто такой Джеффи Колтем? — спросил он.

Рецензия начиналась с некоторых довольно точных сведений о прошлом поэта, его ранних работах и жизни вплоть до принятия им магометанства, о чём тоже упоминалось. Затем, после нескольких благосклонных замечаний об остальных стихотворениях сборника, рецензент переходил к «Барсу», который, по его словам, берет человека за горло мёртвой хваткой бульдога. Ниже он цитировал строки:

Пей скепсис иль иди на дно! — и с расчётливой жестокостью продолжал:

«Повествовательная форма поэмы — тонкий способ замаскировать ту всеразрушающую горечь, которую невольно хочется объяснить раной, нанесённой непомерной гордыне того, кто изменил и себе и всему британскому. Намеревался ли мистер Дезерт раскрыть в поэме свой личный опыт и переживания в связи со своим обращением в ислам, религию, которой, заметим мимоходом, он, судя по вышеприведённым горьким и жалким строкам, достоин не более, чем христианства, — ответить мы, разумеется, не берёмся, но советуем автору быть до конца искренним и сказать нам правду. Раз в нашей среде находится поэт, который с безусловным талантом проникает к нам в душу, подрывая наши верования и наш престиж, мы имеем право знать, не является ли он таким же ренегатом, как и его герои».

— По-моему, это пасквиль, — невозмутимо констатировал Компсон Грайс.

Уилфрид глянул на него так, что тот впоследствии признавался: «Я не подозревал, что у Дезерта такие глаза».

— Да, я ренегат. Я перешёл в магометанство под пистолетом, и вы можете предать это гласности.

Еле удержавшись от возгласа: «Слава богу!» — Компсон Грайс протянул ему руку, но Уилфрид откинулся назад, и лицо его потонуло в клубе сигарного дыма. Издатель сполз на самый кончик стула:

— Значит, я должен послать в «Дейли фейз» письмо и заявить, что «Барс» написан вами на основании ваших личных переживаний? Так я вас понял?

— Так.

— Дорогой мой, это же замечательно! Это, если хотите знать, акт мужества!

Улыбка Уилфрида заставила Компсона Грайса отодвинуться назад к спинке стула, проглотить вертевшуюся на языке фразу: «Спрос на книгу чудовищно возрастёт», — и заменить её другой:

— Письмо чрезвычайно укрепит ваши позиции. Надо бы также щёлкнуть по носу этого парня.

— Пусть занимается своей стряпнёй!

— Пожалуй, верно, — согласился Компсон Грайс. Он был отнюдь не намерен впутываться в драку, — влиятельная «Дейли фейз» могла подвергнуть избиению издаваемых им авторов.

Уилфрид поднялся:

— Весьма признателен. Мне пора.

Компсон Грайс посмотрел ему вслед. Дезерт уходил медленным шагом, высоко подняв голову. «Бедняга! — подумал издатель. — Вот будет сенсация!»

Вернувшись в контору, он потратил некоторое время на поиски фразы, которую можно было бы вырвать из рецензии, чтобы использовать для рекламы. Наконец он подобрал нужную выдержку:

«Дейли фейз»: «В литературе последних лет поэма не имеет равных себе по мастерству».

(Остальную часть предложения Компсон Грайс опустил, потому что она гласила: «… выбивания почвы из-под ног у всего, на чём мы стоим».) Затем он сочинил письмо редактору газеты. Он пишет, сообщал Компсон Грайс, по просьбе мистера Дезерта, которому вовсе не нужно бросать вызов, чтобы добиться от него искренности, и который сам жаждет объявить во всеуслышание, что в основу «Барса» им действительно положены собственные переживания. Лично он, Компсон Грайс, считает такое откровенное признание самым поразительным актом мужества за последние годы. Он гордится тем, что первым печатает поэму, которая по своей психологической глубине, художественным достоинствам и чисто человеческой ценности представляет собой наиболее выдающееся явление современности.

Он подписался: «Ваш покорный слуга Компсон Грайс», — затем увеличил предполагаемый тираж второго издания, распорядился заранее подготовить объявление: «Первое издание разошлось; второй, расширенный тираж — в наборе», — и поехал к себе в клуб играть в бридж.

Компсон Грайс, как и Майкл, состоял членом «Полиглота» и поэтому наткнулся в холле на Монта. Волосы его бывшего компаньона были растрёпаны, уши стояли торчком, и заговорил он немедленно:

— Грайс, что вы собираетесь предпринять против этого молодого негодяя Колтема?

Компсон Грайс успокоительно улыбнулся и заверил:

— Не волнуйтесь! Я показал рецензию Дезерту, и он поручил мне вырвать у змеи жало, объявив, что он полностью все признает.

— О господи!..

— А что? Разве вы не знали?

— Знал, но…

Эти слова пролили бальзам на сердце Компсона Грайса, который усомнился было в правдивости признания Уилфрида. В самом деле, мог ли он решиться напечатать эту поему, если она написана о нём самом? Кто же станет разглашать такие подробности своей биографии? Но слова Монта разрешили его недоумение: тот в своё время открыл Дезерта и был ближайшим другом поэта.

— Словом, я написал в «Дейли фейз» и все объяснил.

— Так просил Уилфрид?

— Да, просил.

— Публикация поэмы — безумие. Quern Deus…

Майкл перехватил выражение, мелькнувшее на лице Компсона Грайса, и горько прибавил:

— Впрочем, вам ведь важно, чтобы была сенсация.

Тот холодно возразил:

— Покамест трудно сказать, что это нам принесёт — пользу или вред.

— Чушь! — вскипел Майкл. — Теперь все, будь они прокляты, кинутся читать поэму! Видели вы сегодня Уилфрида?

— Мы завтракали вместе.

— Как он выглядит?

«Как Азраил», — пришло на ум Компсону Грайсу, но ответил он подругому:

— О, прекрасно! Совершенно спокоен.

— Как грешник в аду! Слушайте, Грайс, если вы не встанете рядом с ним и не поддержите его всем, что только в ваших силах, я с вами навеки порву.

— За кого вы меня принимаете, дорогой друг? — не без достоинства осадил его Компсон Грайс и, одёрнув жилет, проследовал в карточный салон.

Майкл, бормоча под нос: «Рыбья кровь!» — помчался на Корк-стрит.

«Не знаю, захочет ли бедняга видеть меня», — тревожно думал он.

Но, дойдя до угла этой улицы, Майкл впал в такой ужас, что отправился не к Уилфриду, а на Маунт-стрит. Дворецкий сообщил ему, что его родителей нет дома, но мисс Динни приехала утром из Кондафорда.

— Хорошо, Блор. Если она не ушла, я её сам найду.

Он поднялся по лестнице и осторожно приоткрыл дверь гостиной.

В нише под клеткой с попугаем тётки тихо и прямо, как девочка на уроке, сидела Динни, сложив руки на коленях и устремив взгляд в пространство. Она не заметила Майкла, пока тот не положил ей руку на плечо:

— Маленькая моя!

— Как сделать так, чтобы тебе не хотелось убить человека?

— Ах, ядовитый гадёныш! Твои прочли «Дейли фейз»?

Динни кивнула.

— Какая реакция?

— Молчание и поджатые губы.

Майкл кивнул:

— Бедная девочка! И ты всё-таки приехала?

— Да. Мы идём с Уилфридом в театр.

— Передай ему привет и скажи, что я буду у него, как только понадоблюсь. Да, вот что, Динни, постарайся дать ему почувствовать, что мы восхищены тем, как он сжёг мосты.

Динни подняла на Майкла глаза, и выражение их тронуло его.

— Он поступил так не от гордости, Майкл. В нём зреет что-то страшное. В глубине души он не доверяет себе: ему кажется, что он отрёкся из трусости. Я знаю, он не может выбросить это из головы. По его мнению, он обязан доказать, — и не столько другим, сколько себе, — что он не трус. О, я-то знаю, что он не такой! Но пока он не докажет этого себе и окружающим, от него можно ожидать всего.

Майкл кивнул. Из своей единственной встречи с Уилфридом он вынес примерно такое же впечатление.

— А тебе известно, что он сам просил издателя написать письмо?

— Что же теперь будет? — беспомощно спросила Динни.

Майкл пожал плечами.

— Майкл, неужели никто не поймёт, в каком положении он тогда оказался?

— Люди с воображением встречаются редко. Я не смею утверждать, что сам могу понять его. А ты можешь?

— Только потому, что это — Уилфрид.

Майкл стиснул ей руку:

— Я рад, что у тебя старомодный недуг, а не просто современная «физиологическая потребность».

 

XX

Пока Динни одевалась, к ней в комнату вошла тётка:

— Твой дядя прочёл мне эту статью. Удивляюсь!

— Чему, тётя?

— Я знавала одного Колтема, но он умер.

— Этот тоже когда-нибудь умрёт.

— Динни, где ты заказываешь такие лифы на косточках? Очень удобные.

— У Хэрриджа.

— Твой дядя говорит, что Дезерт должен выйти из своего клуба.

— Уилфриду решительно наплевать на клуб, — он за всё время там и десяти раз не был. Но я не надеюсь, что он напишет туда о своём выходе.

— Заставь его.

— Тётя, мне никогда не придёт в голову заставлять его что-нибудь делать.

— Это так ужасно, когда тебе кладут чёрные шары!

— Тётя, милая, можно мне подойти к зеркалу?

Леди Монт пересекла комнату и взяла с ночного столика тоненькую книжечку:

— «Барс»! Но он же изменил их, Динни.

— Нет, тётя. У него не было пятен, которые можно менять.

— А крещение, и вообще?

— Если в крещении есть какой-то смысл, значит, оно — надругательство над детьми, которые не в состоянии понять, в чём оно заключается.

— Динни!

— Да, я так считаю. Нельзя ни на что обрекать людей без их согласия. К тому времени, когда Уилфрид научился мыслить, у него уже не было веры.

— Значит, он не отрёкся, а принял.

— Он это знает.

— Поделом этому арабу, — объявила леди Монт, направляясь к двери. Какая навязчивость! Если тебе нужен ключ от двери, возьми у Блора.

Динни торопливо закончила туалет и побежала вниз. Блор был в столовой.

— Тётя Эм велела дать мне ключ, Блор, и вызовите, пожалуйста, такси.

Дворецкий позвонил на стоянку такси, принёс девушке ключ и сказал:

— Миледи привыкла высказывать свои мысли вслух, так что я поневоле все знаю, мисс. Утром я и говорю сэру Лоренсу: «Если бы мисс Динни могла его увезти в горную Шотландию, куда газеты не доходят, это сберегло бы им много нервов». В наше время, если замечали, мисс, что ни день — новое событие, да и память у людей не такая, как прежде. Вы простите, что я об этом заговорил.

Динни взяла ключ:

— Наоборот, я благодарна вам, Блор. Я и сама ничего лучшего не желала бы. Только боюсь, он сочтёт такой шаг недостойным.

— В наше время молодые леди умеют добиваться всего, чего захотят.

— Мужчинам всё-таки приходится соблюдать осторожность, Блор.

— Конечно, мисс. Родные — трудный народ, но все как-нибудь образуется.

— Думаю, что мы выдержим эту свистопляску.

Дворецкий сокрушённо покачал головой:

— По-моему, тот, кто её начал, изрядно виноват. Зачем без нужды причинять другим неприятности? Такси у подъезда, мисс.

В машине девушка опустила оба боковых стекла и наклонилась вперёд, чтобы ей обдувало сквозняком разгорячённые щеки. Она была полна таким сладостным волнением, что в нём тонули даже злоба и негодование, которое вызвала у неё рецензия. На углу Пикадили она увидела плакат: «Все на дерби!» Завтра дерби! Оказывается, она перестала замечать время! Динни ехала в Сохо, где они с Уилфридом собирались пообедать у Блафара, но такси двигалось медленно — накануне национального празднества уличное движение было особенно оживлённым. У дверей ресторана со спаниелем на поводке стоял Стэк. Он протянул ей конверт:

— Мистер Дезерт послал меня к вам с запиской, а я прихватил с собой пса, — пусть погуляет.

«Динни, родная,

Твой Уилфрид».

Прости, что сегодня подвёл. Весь день терзаюсь сомнениями. Дело вот в чём: пока я не узнаю, как на меня посмотрят после этой истории, мне не отделаться от мысли, что я не вправе компрометировать тебя. Ради тебя самой я должен избегать появляться с тобою на людях. Надеюсь, ты прочла „Дейли фейз“? Травля началась. С неделю хочу побыть один — посмотрю, как всё обернётся. Я не сбегу, мы сможем переписываться. Ты меня поймёшь. Собака стала моей отрадой. Ею я тоже обязан тебе. До скорого свидания, любимая.

Динни стоило величайшего напряжения не схватиться руками за сердце на глазах у шофёра. Вот и свершилось то, чего она всё время втайне боялась, — она отрезана в самый разгар боя. Сделав над собой ещё одно усилие, она дрожащими губами выдавила: «Подождите минутку», — и повернулась к Стэку:

— Я отвезу вас с Фошем домой.

— Благодарю, мисс.

Девушка нагнулась над собакой. Панический страх всё сильнее овладевал ею. Собака! Вот связующее их звено!

— Посадите его в машину, Стэк.

По дороге она вполголоса спросила:

— Мистер Дезерт дома?

— Нет, мисс, он дал мне записку и ушёл.

— Как он себя чувствует?

— По-моему, немного встревожен, мисс. Признаюсь честно, я бы не прочь поучить манерам джентльмена из «Дейли фейз».

— Значит, вы тоже прочли?

— Прочёл. Они не смели её пропускать, — вот что я вам доложу.

— Свобода слова, — пояснила Динни. Собака прижалась мордой к её колену. — Фош хорошо себя ведёт?

— С ним никаких хлопот, мисс. Он у нас настоящий джентльмен. Верно, старина?

Спаниель по-прежнему прижимался к ноге девушки, и его прикосновение успокаивало её.

Когда такси остановилось на Корк-стрит, Динни вынула из сумочки карандаш, оторвала чистый листок от письма Уилфрида и написала:

«Родной мой,

Делай как знаешь. Но помни: я с тобой навсегда. Нас не разлучит никто, пока ты меня любишь.

Твоя Динни.

Ты не сделаешь этого, правда? Ох, не надо!»

Она лизнула оставшийся на конверте клей, вложила туда половинку листка и сдавила письмо в пальцах. Когда клей схватился, Динни вручила конверт Стэку, поцеловала собаку в голову и сказала шофёру:

— Маунт-стрит, со стороны парка, пожалуйста. Спокойной ночи, Стэк.

— Спокойной ночи, мисс.

Взгляд и склад губ неподвижно стоявшего вестового выражали такое глубокое понимание происходящего, что девушка отвернулась. И на этом закончилась прогулка, которой она с нетерпением ждала с самого утра.

Динни вылезла на углу Маунт-стрит, зашла в парк и села на ту скамейку, где раньше сидела с Уилфридом. Она забыла, что с ней нет провожатого, что она без шляпы и в вечернем платье, что пробило уже восемь, и сидела, подняв воротник, втянув каштановую головку в плечи и пытаясь стать на точку зрения Уилфрида. Понять его нетрудно. Гордость! Она сама достаточно горда, чтобы его понять. Не впутывать других в свою беду — это же элементарное правило. Чем дороже тебе человек, тем сильнее хочется и оберечь его. Странная ирония судьбы: любовь разделяет людей именно тогда, когда они всего нужнее друг другу! И выхода, по-видимому, нет! Слабые звуки гвардейского оркестра донеслись до слуха девушки. Что играют? «Фауста»? Нет, «Кармен»! Любимая опера Уилфрида! Динни встала и по траве, напрямик, направилась туда, где играла музыка. Сколько здесь народу! Девушка отошла в сторону, отыскала свободный садовый стул, вернулась назад и села под кустом рододендронов. Хабанера! Первые такты всегда вызывают дрожь. Какая дикая, внезапная, непонятная и неотвратимая вещь — любовь! «Lʼamour est lʼenfant de Boheme…». В этом году поздние рододендроны. Какой красивый вон тот, тёмно-розовый! В Кондафорде у нас свои такие же… Ох, где он, где он сейчас? Почему, даже любя, нельзя сорвать с себя плотские покровы, чтобы призраком скользить рядом с Уилфридом, вложив в его руку свою? Лучше уж держаться за руку призрака, чем остаться одному! И неожиданно Динни почувствовала, что такое одиночество, почувствовала так остро, как ощущают его только по-настоящему влюблённые люди, когда мысленно рисуют себе жизнь без любимого существа. Отрезанная от Уилфрида, она поникнет, как поникают цветы на стебельках. «Хочу побыть один — посмотрю, как всё обернётся». Сколько он захочет пробыть один? Всю жизнь? При мысли об этом девушка вздрогнула. Какой-то прохожий, предположив, что она собирается с ним заговорить, остановился и взглянул на неё. Лицо девушки внесло поправку в его первое впечатление, и он пошёл дальше. Динни предстояло убить ещё два часа: она не желает, чтобы родные догадались, как печально кончился для неё вечер. Оркестр завершает концерт арией тореадора. Самая популярная и самая банальная мелодия оперы! Нет, не банальная, она нужна для того, чтобы её грохот заглушил безысходность смерти, точно так же, как страсть двух влюблённых тонет в грохоте окружающего их мира. Что он такое, как не бессмысленные и безжалостные подмостки, по которым движутся статисты-люди, сталкиваясь и на мгновение обнимая друг друга в тёмных закоулках кулис? Как странно звучат аплодисменты на открытом воздухе! Динни взглянула на ручные часики. Половина десятого. Окончательно стемнеет не раньше чем через час, но уже стало прохладно, в воздухе поплыл аромат трав и листвы, краски рододендронов потускнели, пеньё птиц смолкло. Люди шли и шли мимо Динни. Она не замечала в них ничего необычного, и они не замечали ничего необычного в ней. Динни подумала: «Да бывает ли вообще в жизни что-нибудь необычное? Бывает, — я не обедала». Зайти в кафе? Пожалуй, слишком рано. Но не может быть, чтобы здесь нигде нельзя было поесть! Не обедать, завтракать кое-как и не пить чаю, — кажется, так и полагается при любовных терзаниях? Динни направилась к Найтс-бридж, убыстряя шаг скорее инстинктивно, чем на основании опыта, потому что впервые бродила по Лондону в такой поздний час. Она без приключений добралась до ворот, пересекла проспект и пошла по Слоун-стрит. На ходу ей было легче, и Динни отметила про себя это обстоятельство. «Когда томишься от любви, — ходи!» Широкая и прямая улица была почти пуста, на Динни некому было обращать внимание. Тщательно запертые высокие и узкие дома с казённого вида фасадами и железными шторами на окнах, казалось, ещё более подчёркивали равнодушие упорядоченного мира к переживаниям одиноких прохожих вроде неё. На углу Кингз-род стояла женщина.

— Не скажете, где здесь поблизости можно поесть? — осведомилась Динни.

Только после этого она заметила, что у женщины, к которой она обратилась, круглое скуластое лицо с сильно подведёнными глазами, добродушный рот, губы немного мясистые, нос тоже. Выражение глаз было такое, словно они утратили соприкосновение с душой, — следствие постоянной привычки попеременно казаться то неприступными, то обольстительными. На тёмном облегающем платье поблёскивала нитка искусственного жемчуга. Динни не могла удержаться от мысли, что не раз видела в обществе женщин, похожих на эту.

— Налево недурной ресторанчик.

— Не хотите ли зайти со мной перекусить? — предложила Динни, не то повинуясь первому импульсу, не то уловив в глазах женщины голодный блеск.

— Ещё бы! — ответила та. — По правде сказать, вышла-то я не поевши. Да и в компании посидеть приятно.

Она свернула на Кингз-род, и Динни пошла рядом с ней, подумывая, что если встретит знакомых, может получиться неудобно, но в общем испытывая облегчение.

«Бога ради, Динни, держись естественно», — мысленно увещевала она себя.

Женщина привела её в небольшой ресторанчик, вернее — кабачок, потому что при нём был бар. В обеденном зале, куда вёл отдельный вход, было пусто. Они сели за столик, где стояли судок, ручной колокольчик, бутылка вустерской минеральной воды и вазочка с осыпающимися ромашками, которые, видимо, попали в неё уже несвежими. В воздухе припахивало уксусом.

— Я не отказалась бы от сигареты, — объявила женщина.

У Динни не было сигарет. Она позвонила.

— Какой сорт вы курите?

— А, любую дешёвку.

Появилась официантка, взглянула на женщину, взглянула на Динни и осведомилась: «Что вам?»

— Пачку «Плейерс», пожалуйста. Мне большую чашку свежего кофе покрепче с кексом или булочкой. А вам?

Женщина посмотрела на Динни, словно оценивая её возможности, посмотрела на официантку и нерешительно попросила:

— По правде сказать, я здорово голодная. Холодного мяса и бутылку портера, что ли.

— Гарнир или салат? — спросила Динни.

— Благодарю, лучше салат.

— Прекрасно. Возьмём ещё пикули. И будьте добры, поскорее.

Официантка провела языком по губам, кивнула и ушла.

— Знаете, это очень мило с вашей стороны, — неожиданно выпалила женщина.

— С вашей стороны тоже очень любезно, что вы согласились. Без вас я совсем растерялась бы.

— Она не понимает, в чём дело, — сказала женщина, кивнув в сторону исчезнувшей официантки. — Сказать по правде, я тоже.

— Почему? Мы же обе хотим есть.

— Ну, в этом сомневаться не приходится, — согласилась женщина. — Увидите, как я буду уплетать. Ужасно рада, что вы заказали пикули. Обожаю маринады, хоть они мне и не по карману.

— Я забыла про коктейли, — смущённо призналась Динни. — Но, может быть, их тут не приготовляют?

— Сгодится и шерри. Сейчас принесу.

Женщина встала и вышла в бар.

Динни воспользовалась случаем и попудрила нос. Потом сунула руку за, лиф, где были спрятаны трофеи с Саут-Молтон-сквер, и вытащила пятифунтовую бумажку. Ею овладело какое-то мрачное возбуждение.

Женщина принесла два бокала:

— Я сказала, чтобы их приписали к счету. Выпивка здесь что надо.

Динни подняла бокал и пригубила. Женщина осушила свой одним глотком.

— Не могу без этого. Представляете себе страну, где не достанешь выпить!

— Люди все равно достают.

— Ещё бы! Но, говорят, спиртное там дрянь.

Динни отметила жадное любопытство, с каким глаза женщины скользнули по её пальто, платью и лицу.

— Простите, у вас свидание? — неожиданно спросила та.

— Нет. Я поем и пойду домой.

Женщина вздохнула.

— Скорей бы уж она принесла эти чёртовы сигареты! Официантка вернулась с бутылкой портера и пачкой сигарет. Поглядывая на волосы Динни, она откупорила бутылку.

— Уф! — вздохнула женщина, глубоко затянувшись своей «дешёвкой». Очень курить хотелось.

— Остальное сейчас подам, — объявила официантка.

— Я вас случайно не видела на сцене? — поинтересовалась женщина.

— Нет, я не актриса.

Возвращение официантки помешало очередному вопросу. Кофе оказалось горячим и лучше, чем предполагала Динни. Она успела выпить почти всю чашку и проглотить большой кусок сливового пирога, прежде чем женщина, сунув в рот маринованный орех, заговорила снова.

— В Лондоне живёте?

— Нет, я из Оксфордшира.

— Я тоже люблю деревню, только теперь почти не бываю за городом. Я ведь выросла около Мейдстоуна, — отсюда рукой подать.

Женщина испустила отдающий портером вздох.

— Говорят, коммунисты в России покончили с проституцией. Ну не здорово ли! Мне один американец рассказывал. Он был журналист. До чего бюджет изменился! Ничего подобного ещё не бывало, — продолжала она, с таким усердием выпуская клубы дыма, как будто это облегчало ей душу. — Жуткая у нас безработица!

— Да, она на всех отражается.

— Насчёт всех не знаю, а на мне здорово. — Взгляд женщины стал тяжёлым. — Вам, наверно, неудобно такие вещи слушать?

— В наши дни надо много наговорить, чтобы человеку стало неудобно.

— Вы же понимаете, я не с епископами путаюсь.

Динни расхохоталась.

— А они, что, не такие, как все? — вызывающе бросила женщина. — Правда, как-то раз я наскочила на одного священника. Вот он говорил так, как я ещё не слыхивала. Ну, конечно, я не могла сделать то, что он советовал.

— Пари держу, я его знаю, — отозвалась Динни. — Его фамилия Черрел.

— Точно! — воскликнула женщина, и глаза её округлились.

— Он мой дядя.

— Вот оно что! Так-так. Смешной всё-таки наш мир. И не такой уж большой. Хороший он был человек, — прибавила женщина.

— Он и сейчас жив.

— На свете таких мало.

Динни, ожидавшая этих неизбежных слов, подумала: «Вот тут и полагается заводить: „Заблудшая сестра моя!..“»

Женщина насытилась и удовлетворённо вздохнула.

— С удовольствием поела, — объявила она и встала. — Очень вам благодарна. А теперь пойду, иначе ничего не заработаю: для нашего дела, поздно будет.

Динни звякнула колокольчиком. Официантка появилась с подозрительной быстротой.

— Счёт, пожалуйста. И не можете ли разменять вот это?

Официантка опасливо взяла кредитку.

— Я сейчас, — только приведу себя в порядок, — предупредила женщина и скрылась в дверях.

Динни допила кофе. Она пыталась понять, что значит жить так, как живёт эта женщина. Официантка принесла сдачу, получила на чай, поблагодарила и ушла. Динни вернулась к прерванным размышлениям.

— Ну, — раздался позади неё голос женщины, — не думаю, что нам приведётся встретиться, но всё-таки скажу: вы — молодчага.

Динни подняла на неё глаза:

— Вы сказали, что вышли без ничего. Это значит, что у вас и дома ничего не было?

— Ясное дело, — подтвердила женщина.

— Не откажите взять себе сдачу. Остаться в Лондоне без денег — просто ужасно.

Женщина кусала губы. Динни заметила, что они дрожат.

— Не хочется мне брать у вас денег: вы были так добры ко мне, — замялась женщина.

— А, пустяки! Ну, прошу вас, возьмите! И, схватив руку женщины, Динни сунула в неё деньги. К ужасу девушки, женщина громко засопела. Динни уже собралась удирать, как вдруг та воскликнула:

— Знаете, что я сделаю? Пойду домой и завалюсь спать. Ей-богу, пойду! Да, пойду домой и отосплюсь.

Динни торопливо возвратилась на Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов, с зашторенными окнами, она с облегчением почувствовала, что её тоска потеряла свою остроту. Надо спешить, — до Маунт-стрит не близко. Окончательно стемнело, и, несмотря на электрическую дымку, окутавшую город, в небе стали видны звёзды. Динни решила не пересекать парк вторично, а пошла вдоль решётки. Ей казалось, что она уже бесконечно давно простилась со Стэком и собакой на Корк-стрит. По мере приближения к Парк-Лейн движение становилось всё оживлённее. Завтра все эти машины отхлынут к Эпсомскому ипподрому, город опустеет. И Динни с болью поняла, каким пустым всегда будет для неё Лондон, если отнять у неё Уилфрида и надежду на встречу с ним.

Девушка подошла к воротам напротив «норовистого пузанчика» и вдруг, как будто весь этот вечер ей только приснился, увидела, что у памятника стоит Уилфрид. Она глотнула воздух и ринулась вперёд. Он протянул руки и прижал её к себе.

Минуты встречи затягивать было нельзя, — вокруг сновали автомобили и пешеходы, и они под руку направились к Маунт-стрит. Динни молча прижалась к Уилфриду, он тоже не раскрывал рта. Но ведь он пришёл сюда, чтобы ощутить её близость, — и при одной мысли об этом девушка испытывала бесконечное облегчение.

Они ходили взад и вперёд мимо подъезда, как простые слуга и горничная, которым удалось вырваться на четверть часа. Происхождение и национальность, привычки и мораль, — все забылось, и, может быть, в эти короткие минуты среди всех семи миллионов лондонцев не было двух более взволнованных и прочнее слитых воедино людей.

Наконец чувство юмора взяло верх.

— Милый, нельзя же всю ночь провожать друг друга. Итак, последний поцелуй!.. Ну, ещё один!.. Ещё один!

Девушка взбежала по ступеням и повернула ключ.

 

XXI

Уилфрид расстался со своим издателем злой и встревоженный. Не вдаваясь в исследование душевных глубин Компсона Грайса, он тем не менее чуял какую-то махинацию. Весь этот тревожный день Дезерт пробродил по городу, раздираемый борьбою двух чувств: облегчения, потому что он сжёг корабли, и негодования, потому что он не желал примириться с неотвратимым. Поглощённый своими переживаниями, он даже не сообразил, каким ударом для Динни будет его записка, и только по возвращении домой, когда он получил её ответ, сердце его, а вслед за сердцем и тело потянулись к ней, и Уилфрид отправился туда, где она случайно столкнулась с ним. За те немногие минуты, которые они провели на Маунт-стрит, молча, полуобнявшись и прохаживаясь мимо дома Монтов, девушка сумела вселить в Уилфрида веру в то, что теперь миру противостоит не он один, а они вдвоём. Зачем же отстраняться и делать её несчастнее, чем нужно? Поэтому на другое утро Уилфрид послал ей через Стэка записку с приглашением «прокатиться». Но Уилфрид забыл про дерби, и, как только их машина тронулась, поток автомобилей подхватил её и унёс с собой.

— Я никогда не бывала на дерби, — сказала Динни. — Съездим?

Оснований поехать было тем больше, что никаких оснований не ехать не было.

Динни пришла в изумление при виде всеобщей сдержанности. Ни пьяных, ни лент, ни тележек, запряжённых осликами, ни приставных носов, ни шуток, ни экипажей четвёркой, ни разносчиков, ни торговок — один клинообразный неудержимый поток автобусов и машин, по большей части закрытых.

Когда наконец они вылезли из автомобиля на стоянке у ипподрома, съели свои сандвичи и смешались с толпой, их инстинктивно повлекло туда, где можно увидеть лошадь. Если картина Фриса «Дерби» и соответствовала когда-нибудь жизненной правде, то теперь, казалось, давно утратила это соответствие. На ней изображены живые люди, живущие настоящей минутой; толпа же, окружавшая Уилфрида и Динни, казалось, не жила, а только куда-то стремилась.

В паддоке, который, казалось, тоже заполнен исключительно одними людьми, Уилфрид неожиданно сказал:

— Мы сделали глупость, Динни, — нас кто-нибудь да увидит.

— Ну и пускай. Смотри, наконец-то лошади.

Действительно, на круге проминали лошадей. Динни заторопилась к ним.

— Они все такие красивые, — вполголоса заметила она. — Для меня они все как на подбор, кроме вон той. Не нравится мне её спина.

Уилфрид заглянул в программу:

— Это фаворит.

— А мне всё равно не нравится. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она какая-то угловатая — до хвоста ровно, а потом сразу вниз.

— Согласен, но ведь резвость не зависит от формы спины.

— Я поставлю на ту, которая понравится тебе, Уилфрид.

— Тогда подожди, пока я присмотрюсь.

Со всех сторон люди на ходу сыпали кличками лошадей.

Динни протискалась к барьеру, Уилфрид встал позади неё.

— Не лошадь, а сущая свинья, — объявил кто-то слева от Динни. — Ни за что не поставлю больше на эту клячу.

Девушка взглянула на говорившего. Широкоплечий мужчина, рост футов пять с половиной, на шее жирная складка, на голове котелок, во рту сигара. Лучше уж быть лошадью, чем таким.

Дама, сидевшая на раскладной трости справа от неё, негодовала:

— Неужели нельзя очистить дорогу? Лошади того и гляди споткнутся. В позапрошлом году я из-за этого проиграла.

Рука Уилфрида легла на плечо девушки.

— Мне нравится вон тот жеребец — Бленхейм, — шепнул он. — Пойдём поставим на него.

Они проследовали туда, где перед окошечками, вернее перед отверстиями, напоминавшими голубиные гнезда, стояли недлинные очереди.

— Побудь здесь, — попросил Уилфрид. — Я только положу яичко и назад.

Динни остановилась, глядя ему вслед.

— Здравствуйте, мисс Черрел!

Перед нею стоял высокий мужчина в сером цилиндре, с переброшенным через плечо большим футляром от полевого бинокля.

— Мы встречались с вами у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры. Помните?

— Ну как же! Вы — мистер Масхем.

Сердце девушки учащённо забилось. Она старалась не смотреть в сторону Уилфрида.

— Сестра пишет?

— Да, было письмо из Египта. В Красном море они, видимо, попали в страшную жару.

— Выбрали, на какую поставить?

— Нет ещё.

— Я не связывался бы с фаворитом, — не вытянет.

— Мы хотели на Бленхейма.

— Что ж, хорошая лошадь и на поворотах послушная. Но у её владельца в конюшне есть другая, поинтереснее. Я вижу, вы — новичок. Подскажу вам две приметы, мисс Черрел, и смотрите, чтобы у вашей лошади была хоть одна из них: во-первых, подъемность сзади; во-вторых, индивидуальность, не внешний вид, а именно индивидуальность.

— Подъемность сзади? То есть круп выше, чем остальная спина? Джек Масхем улыбнулся:

— Примерно так. Как только заметите это в лошади, особенно если ей надо брать подъем, ставьте не колеблясь.

— А что такое индивидуальность? Это, когда она поднимает голову и смотрит поверх людей в пространство? Я однажды видела такую.

— Честное слово, из вас получилась бы замечательная ученица. Вы прямо-таки прочли мою мысль.

— Но я не знаю, какая это была лошадь, — призналась Динни.

— Очень странно.

Девушка увидела, что благожелательный интерес словно застыл на лице Масхема. Он приподнял шляпу и отвернулся. За её спиной раздался голос Уилфрида.

— Ну, я поставил десятку.

— Пойдём на трибуну и посмотрим скачки.

Уилфрид, по-видимому, не заметил Масхема, и Динни, идя с ним под руку, старалась забыть внезапно застывшее лицо её собеседника. Вид толпы, где каждый изо всех сил протискивался вперёд, чтобы поскорее «узнать свою судьбу», отвлек девушку, и, когда они подошли к трибуне, ей уже было безразлично все на свете, кроме Уилфрида и лошадей. Им достались стоячие места у барьера, поблизости от букмекеров.

— Я запомнила — зелёный и шоколадный, как конфеты. Фисташки — моя любимая начинка. Сколько я могу выиграть, милый?

— Послушаем.

В общем шуме они различили слова:

— Бленхейм — восемнадцать против одного.

— Сто восемьдесят! — воскликнула Динни. — Вот замечательно!

— Видишь, у Бленхейма прочная репутация, она идёт не из конюшен. Скоро следующий заезд. Смотри, уже выводят. Жокеев в зелёном и шоколадном двое. Вторая из лошадей — наша.

Парад, упоительный для всех, кроме самих лошадей, позволил Динни разглядеть выбранного ими гнедого, масть которого прекрасно гармонировала с цветами наездника.

— Нравится он тебе, Динни?

— Мне почти все лошади нравятся. Правду говорят, что можно определить по виду, какая лучше?

— Нет, неправду.

Лошади повернули и лёгким галопом проскакали мимо трибун.

— Ты не находишь, что у Бленхейма круп выше остальной спины?

— Нет. Красиво идут. А почему ты спрашиваешь?

Но Динни только прижала к себе его руку и слегка вздрогнула.

Биноклей у них не было, и когда начался заезд, они ничего не смогли разглядеть толком. Позади них какой-то мужчина то и дело вскрикивал:

— Фаворит ведёт!.. Фаворит ведёт!..

Когда лошади прошли Тэттенхэм Корнер, тот же мужчина, захлёбываясь, переменил мнение:

— Паша… Паша возьмёт!.. Нет, Фаворит… Нет, не он!.. Илиада!.. Илиада вырвалась!..

Уилфрид стиснул руку Динни.

— Наш! Смотри — вон там! — бросил он.

Динни увидела на другой стороне круга лошадь под розово-коричневым жокеем, которого обходил шоколадно-зелёный. Обошёл, обошёл! Они выиграли!

Толпа пришла в замешательство и умолкла, а они стояли и улыбались друг другу. Этот выигрыш — знамение!

— Я получу твои деньги, разыщем машину и домой.

Уилфрид настоял, чтобы Динни взяла себе все деньги, и она присоединила их к своему сокровищу. Лишняя гарантия на тот случай, если ему вздумается избавить её от себя!

На обратном пути они снова заехали в Ричмонд-парк и долго сидели среди молодых папоротников, слушая кукушек и чувствуя себя бесконечно счастливыми в успокоительно шепчущей тишине солнечного дня.

Они пообедали в одном из ресторанов Кенсингтона, и Уилфрид в конце концов расстался с ней на углу Маунт-стрит.

Ночью Динни не тревожили ни сны, ни сомнения, и к завтраку она вышла с ясными глазами и лёгким загаром на щеках. Её дядя читал «Дейли фейз». Он отложил газету и сказал:

— Пробеги её, Динни, когда выпьешь кофе. В ней есть кое-что, заставляющее усомниться в том, что редакторы — тоже люди и наши братья. И кое-что, не оставляющее сомнений в том, что издатели к последним не относятся.

Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под шапкой:

ОТСТУПНИЧЕСТВО МИСТЕРА ДЕЗЕРТА.

НАШ ВЫЗОВ ПРИНЯТ.

ПРИЗНАНИЕ.

Под заголовком были помещены две строфы из поэмы сэра Альфреда Лайела «Богословие перед казнью».

Розоватый загар на лице Динни сменился багровым румянцем.

— Да, — печально вымолвил сэр Лоренс, наблюдая на нею, — дело сделано, как сказал бы старый Форсайт. Тем не менее я вчера разговаривал с одним человеком, и он считает, что в наше время больше нет неизгладимых пятен. Сжульничал в карты? Украл ожерелье? Поезжай за границу года на два, — и все забудется. А сексуальные аномалии, с его точки зрения, давно уже в порядке вещей. Так что мы можем ещё утешаться!

— Меня возмущает лишь одно: теперь каждый червяк будет вправе болтать всё, что ему заблагорассудится.

Сэр Лоренс кивнул:

— Чем крупнее червяк, тем больше он убеждён в своих правах. Но беспокоиться надо не о червях, а о тех, кто «блюдёт англичанина имя и честь». Такие ещё попадаются.

— Дядя, каким способом Уилфрид может публично доказать, что он не трус?

— Он хорошо воевал.

— Кто же помнит о войне!

— Может быть, бросить бомбу в его автомобиль на Пикадилли? — печально усмехнулся сэр Лоренс. — Пусть небрежно взглянет на неё и закурит сигарету. Умнее ничего придумать не могу.

— Вчера я видела мистера Масхема.

— Значит, была на дерби?

Баронет вытащил из кармана крошечную сигару:

— Джек убеждён, что ты — жертва.

— Ох, ну что бы людям оставить нас в покое!

— Очаровательных нимф не оставляют в покое. Джек ведь женоненавистник.

Динни безнадёжно рассмеялась.

— Смешно, наверно, смотреть на чужие переживания.

Она встала и подошла к окну. Ей казалось, весь мир вокруг неё лает, как собаки на загнанную в угол кошку, и, однако, Маунт-стрит была совершенно пустынной, если не считать фургона, развозившего молоко.

 

XXII

Когда скачки задерживали Джека Масхема в Лондоне, он ночевал в Бэртон-клубе. Он прочёл в «Дейли фейз» отчёт о дерби и лениво перевернул страницу. Остальные отделы «этой газетёнки» обычно мало интересовали его. Её стиль был несовместим с его приверженностью к внешним формам, новости, печатаемые в ней, претили его вкусу, а политические убеждения раздражали тем, что слишком напоминали его собственные. Тем не менее у него всё же хватило внимания заметить шапку: «Отступничество мистера Дезерта». Прочтя половину набранной под ней колонки, Джек Масхем отшвырнул газету и сказал себе: «Парня придётся осадить!»

Упиваясь своей трусостью, Дезерт добьётся того, что и эту милую девушку сделает парией! Он настолько непорядочен, что осмеливается появляться с ней на людях в тот самый день, когда публично признал свою трусость в такой же грязной, как он сам, газете!

В век, когда терпимость и всепрощение стали чуть ли не повальной болезнью, Джек Масхем не стеснялся следовать своим антипатиям и выражать их. Он невзлюбил молодого Дезерта с первого же взгляда. У парня даже фамилия и та ему под стать. И подумать только, что эта милая девушка, которая безо всякой подготовки делает такие меткие замечания о скаковых лошадях, испортит себе жизнь из-за хвастуна и трусливого мальчишки! Нет, это уж чересчур! Если бы не Лоренс, давно пора бы принять меры. Внезапно Масхем мысленно запнулся. Как!.. Человек публично признается в своём позоре. Старая уловка — вырвать жало у критики, выдать необходимость за доблесть. Похваляться дезертирством! Петушок не стал бы драться, будь у него другой выход!.. Но тут Масхем опять запнулся. Конечно, не дело посторонних вмешиваться. Но если открыто и явно не осудить поведение этого типа, вся история будет выглядеть так, словно она никого не касается.

«Чёрт побери! — воскликнул он про себя. — Пусть хоть клуб возвысит голос и выскажет своё мнение. Нам в „Бэртоне“ не нужны крысы!»

В тот же вечер Джек Масхем поставил вопрос на заседании правления и чуть не ужаснулся, увидев апатию, с какой тот был встречен. Из семи присутствовавших, — председательствовал Уилфрид Бентуорт, Помещик, — четверо считали, что все это, во-первых, дело личной совести молодого Дезерта, а во-вторых, смахивает на газетную утку. С тех пор как Лайел написал свою поэму, времена изменились! Один из четырёх вообще заявил, что не желает связываться: он не читал «Барса», не знает Дезерта и терпеть не может «Дейли фейз».

— Я тоже, — согласился Джек Масхем. — Но вот поэма.

Он утром послал лакея купить её и читал целый час после завтрака.

— Позволите прочесть вам отрывок?

— Бога ради, Джек, не надо! Пятый член, который до сих пор хранил молчание, высказался в том смысле, что, если Масхем настаивает, придётся всем прочесть эту вещь.

— Да, настаиваю.

Помещик, не проронивший покамест ни слова, объявил:

— Секретарь достанет нужные экземпляры и разошлёт членам правления. Следует послать им, кроме того, по номеру сегодняшней «Дейли фейз». Правление обсудит вопрос на будущей неделе в пятницу. Так как же, покупаем кларет?

И они перешли к рассмотрению текущих дел.

Давно замечено, что, когда газета откапывает факт, который даёт ей возможность выступить в роли поборницы добродетели и ударить в литавры собственной политики, она эксплуатирует этот факт в пределах, допускаемых законом о клевете, и не считается с чувствами отдельных личностей. Застрахованная от неприятностей письмом Компсона Грайса с признанием Уилфрида, «Дейли фейз» максимально использовала свои возможности и за неделю, предшествовавшую очередному заседанию правления, лишила членов последнего всяких оснований ссылаться на неосведомлённость или выказывать равнодушие. В самом деле, весь Лондон читал «Барса» или говорил о нём, а утром в день заседания «Дейли фейз» напечатала длинную и прозрачную передовую о чрезвычайной важности достойного поведения британцев на Востоке. В номере был также помещён большой анонс: «„„Барс“ и другие стихотворения“ Уилфрида Дезерта, издание Компсона Грайса; распродано 40 000 экземпляров; третий, расширенный тираж поступает в продажу».

Обсуждение вопроса о предании остракизму одного из сочленов, естественно, должно было привлечь на заседание большинство остальных; поэтому на правление явились лица, которые никогда на нём не бывали.

Джек Масхем поставил на обсуждение следующую формулировку:

«На основании 23-го параграфа устава предложить достопочтенному Уилфриду Дезерту отказаться от членства в Бэртон-клубе ввиду поведения, не подобающего члену такового».

Он открыл заседание следующими словами:

— Каждый из вас получил по экземпляру поэмы Дезерта «Барс» и по номеру «Дейли фейз» за прошлую неделю. Дело не вызывает сомнений. Дезерт публично признался, что отрёкся от своей религии под пистолетом, и я заявляю, что он не вправе оставаться членом нашего клуба. Последний был основан в честь великого путешественника, который не отступил бы даже перед силами ада. Нам не нужны люди, презирающие английские традиции и открыто хвастающиеся этим.

Наступило краткое молчание, после чего пятый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, возразил:

— А поэма всё-таки чертовски хороша!

Известный королевский адвокат, который когда-то совершил поездку в Турцию, прибавил:

— Не следует ли пригласить его на заседание?

— Зачем? — спросил Джек Масхем. — Он не скажет больше, чем сказано в поэме и письме его издателя.

Четвёртый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, объявил:

— Я не собираюсь обращать внимание на «Дейли фейз».

— Не наша вина, что он выбрал именно эту газетёнку, — отпарировал Джек Масхем.

— Вмешиваться в вопросы совести — всегда противно, — продолжал четвёртый член правления. — Многие ли из нас решатся утверждать, что не поступили бы так же на его месте?

Послышался звук, напоминающий шарканье ног, и сморщенный знаток раннецейлонской цивилизации прохрипел:

— По-моему, Дезерт заслуживает нагоняя не за отступничество, а за шум, поднятый им вокруг этого. Приличия ради он обязан был молчать, а не рекламировать свою книгу! Она выходит уже третьим изданием, её все читают. Делать из подобной истории деньги — это переходит всякие границы.

— Вряд ли он думал о деньгах, — возразил четвёртый член. — Спрос на книгу — следствие сенсации.

— Он мог изъять книгу из продажи.

— Смотря какой договор. Кроме того, такое решение могло быть истолковано, как бегство от бури, которую он сам же поднял. По существу, открыто во всём признаться — очень порядочно с его стороны.

— Театральный жест! — бросил королевский адвокат.

— Будь это военный клуб, там не стали бы миндальничать, — заявил Джек Масхем.

Один из присутствующих, автор книги «Второе открытие Мексики», сухо отпарировал:

— Наш клуб не военный.

— Не знаю, можно ли мерить поэтов той же меркой, что и обычных людей, — задумчиво произнёс пятый член.

— В вопросах житейских — безусловно, — ответил знаток цейлонской цивилизации.

Человечек, сидевший в конце стола, напротив председателя, поёжился, как от сквозняка, и прошипел:

— Ах, эта «Д-дейли ф-фейз»!

— Об этой истории говорит весь Лондон, — заметил королевский адвокат.

— Мои дети смеются над ней, — вмешался человек, до сих пор молчавший. — Они заявляют: «Кому какое дело до его поступка!» — рассуждают о лицемерии, издеваются над поэмой Лайела и считают, что империи будет только полезно, если с неё пособьют спесь.

— Именно так! — поддержал его Джек Масхем. — Вот их современный жаргон! Все нормы летят за борт. А мы будем терпеть?

— Знаком ли кто-нибудь из присутствующих с молодым Дезертом? — осведомился пятый член.

— Я. Но знакомство шапочное, — отозвался Джек Масхем.

Больше никто в знакомстве не сознался.

Очень смуглый человек с глубокими живыми глазами неожиданно воскликнул:

— Только бы это не дошло до Афганистана! Я через месяц еду туда.

— Почему вас это беспокоит? — спросил четвёртый член.

— Просто потому, что это усугубит презрение, с которым там и без того ко мне отнесутся.

Последнее замечание, исходившее от известного путешественника, произвело большее впечатление, чем все ранее сказанное. Два члена правления, которые, равно как и председатель, ещё не брали слова, одновременно выпалили:

— Верно!

— Я не привык осуждать человека, не выслушав его, — заметил королевский адвокат.

— Ваше мнение, Бентуорт? — осведомился у председателя четвёртый член.

Помещик, куривший трубку, вынул её изо рта:

— Хочет ещё кто-нибудь высказаться?

— Да, — откликнулся автор «Второго открытия Мексики». — Ему нужно вынести порицание за то, что он опубликовал эту поэму.

— Нельзя, — проворчал Джек Масхем. — В этой истории всё связано друг с другом. Вопрос ясен: достоин он быть членом нашего клуба или нет? Прошу председателя поставить вопрос на голосование.

Но Помещик по-прежнему посасывал трубку. Опыт руководства многими и различными комитетами подсказывал ему, что время голосовать ещё не наступило. Пусть сначала люди выговорятся. Споры, конечно, ни к чему не приведут, но зато убедят всех, что вопрос обсуждён должным образом.

Джек Масхем сидел молча. Его длинное лицо было бесстрастно, длинные ноги вытянуты. Дискуссия продолжалась.

— Ну, что же решим? — спросил наконец член правления, вторично открывший Мексику.

Помещик выколотил трубку и сказал:

— Я полагаю, следует попросить мистера Дезерта изложить нам причины, побудившие его опубликовать поэму.

— Слушайте! Слушайте! — возгласил королевский адвокат.

— Верно! — поддержали два члена правления, уже сделавшие тот же вывод несколько раньше.

— Согласен! — одобрил знаток Цейлона.

— Кто против? — осведомился Помещик.

— Считаю нецелесообразным, — бросил Джек Масхем. — Он струсил и сознался в этом.

Поскольку других возражений не оказалось. Помещик продолжал:

— Секретарь предложит ему явиться и дать объяснения. Повестка дня исчерпана, джентльмены.

Хотя всем было ясно, что дело ещё остаётся sub judice, три члена правления, включая самого Джека Масхема, в тот же день подробно информировали сэра Лоренса, а он к обеду доставил эти сведения на Саут-сквер.

После опубликования поэмы и письма Компсона Грайса Майкл и Флёр, осаждаемые настоятельными расспросами всех своих знакомых, только и делали, что говорили о Дезерте. Мнения их радикально расходились. Майкл, который первоначально возражал против публикации поэмы, теперь, когда она вышла, отважно превозносил честность и смелость Уилфрида, решившегося на подобное признание. Флёр не могла простить Дезерту того, что она именовала «противоестественной глупостью». Если бы он сидел себе тихо да поменьше носился со своей совестью и гордостью, все мгновенно забылось бы, не наложив на него никакого пятна. Поступать так, как Уилфрид, утверждала Флёр, нечестно по отношению к Динни и бессмысленно с точки зрения его собственных интересов, но ведь он всегда был такой. Флёр и поныне помнила, как он не пошёл на компромисс восемь лет назад, когда просил её стать его любовницей, и, получив отказ, бежал на Восток. Когда сэр Лоренс сообщил Майклу и ей о заседании в «Бэртоне», она сказала только:

— А на что ещё он мог надеяться?

Майкл удивился:

— Чем он так насолил Джеку Масхему?

— Одни собаки бросаются друг на друга с первого взгляда. Другие распаляются постепенно. Здесь же, по-видимому, сочетались оба варианта. Мне кажется, костью послужила Динни.

Флёр расхохоталась.

— Джек Масхем и Динни!

— Подсознательно, дорогая. Нам не постичь ход мыслей женоненавистника. Это умеют только в Вене. Там все могут объяснить — даже, природу икоты.

— Сомневаюсь, чтобы Уилфрид явился на правление, — мрачно вставил Майкл.

— Конечно, не явится, Майкл, — подтвердила Флёр.

— Что же тогда будет?

— Его почти наверняка исключат, подведя под любой параграф устава.

Майкл пожал плечами:

— Плевать ему на это. Одним клубом больше, одним меньше — велика разница!

— Ты не прав, — возразила Флёр. — Делу дан ход, в городе лишь о нём и говорят. Исключение из клуба будет означать, что Дезерт окончательно осуждён. Только это и нужно, чтобы общественное мнение высказалось против него.

— И за него.

— Да, и за него тоже. Но ведь нам заранее известно, кто за него вступится — кучка недовольных, самое большее.

— Зря на него накинулись, — проворчал Майкл. — Я-то знаю, что мучит Уилфрида. Его первым побуждением было не поддаваться арабу, и он горько раскаивается, что уступил.

Сэр Лоренс кивнул:

— Динни спрашивала меня, как Дезерту публично доказать, что он не трус. На первый взгляд, придумать что-нибудь такое легко, а на деле совсем не просто. Люди упорно не желают подвергаться смертельной опасности ради того, чтобы их спасителями занялись газеты. Ломовые лошади на Пикадилли тоже бесятся не часто. Конечно, можно сбросить кого-нибудь с Вестминстерского моста и прыгнуть вдогонку, но это расценят как убийство и самоубийство. Странно! В мире так много героизма и так мало возможностей проявить его, когда это тебе нужно.

— Он должен явиться на заседание и, надеюсь, явится, — сказал Майкл. — Он мне признался в одной вещи, Звучит глупо, но, зная Уилфрида, нетрудно понять, что для него она существенно все меняла.

Флёр поставила локти на полированный стол, подпёрла подбородок руками и наклонилась вперёд. В такой позе она выглядела совсем как та девочка, которая разглядывает китайские тени на картине Альфреда Стивенса, доставшейся Флёр от отца.

— Ну, в какой? — спросила она.

— Он сказал, что пожалел своего палача.

Ни жена Майкла, ни его отец не шелохнулись. У них только слегка приподнялись брови. Майкл с вызовом в голосе продолжал:

— Разумеется, это звучит абсурдно, но он сказал, что араб умолял не принуждать его к выстрелу, — он дал обет обратить неверного.

— Рассказывать об этом членам правления — всё равно, что угощать их баснями, — с расстановкой произнёс сэр Лоренс.

— Он и не подумает рассказывать, — заверила свёкра Флёр. — Он скорей умрёт, чем даст себя высмеять.

— Вот именно! Я упомянул об этом лишь с одной целью — показать, что с Уилфридом всё обстояло не так просто, как воображают настоящие саибы.

— Давно я не слышал ничего более парадоксального, — задумчиво вымолвил сэр Лоренс. — Но от этого Динни не легче.

— По-моему, я должен ещё раз зайти к нему, — сказал Майкл.

— Самый простой выход для него — немедленно отказаться от членства, заключила Флёр.

И на этом практичном выводе дискуссия оборвалась.

 

XXIII

Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, за возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. — Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чём говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашёл к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась ещё бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на её лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая её, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник её горестей — молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась.

И тут произошёл случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но всё же принёсший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания.

Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтон-хаус-террас. Динни, увлечённая разговором о прерафаэлитах, сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило её оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчётливо произнёс:

— Это переходит все границы.

Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трёх ярдах от неё; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида:

— Вы трус и хам, вот вы кто!

Затем последовало молчание, показавшееся ей нескончаемым. Её глаза перебегали с судорожно искажённого лица Уилфрида то на каменное, угрожающее лицо Масхема, то на человечка-терьера, уставившегося на противника. Она услышала, как человечек сказал: «Пойдём, Джек!» — и увидела, как Масхем, вздрогнув всем телом, сжал кулаки и разжал губы:

— Слышали, Юл?

Человечек взял его под руку и потянул в сторону; высокий Масхем повернулся, и оба пошли дальше. Уилфрид присоединился к ней.

— Трус и хам! — повторял он. — Трус и хам! Слава богу, что я ему все выложил.

Он поднял голову, перевёл дух и бросил:

— Так оно лучше. Извини, Динни.

Смятение, овладевшее девушкой, помешало ей ответить. Эта по-первобытному грубая стычка вселила в Динни кошмарный страх, что дело не ограничится только словами. Интуиция также подсказывала ей, что она сама послужила поводом и тайной причиной выходки Масхема. Ей вспомнились слова сэра Лоренса: «Джек убеждён, что ты — жертва». Ну и что, если даже так? Неужели этому длинному фланёру, который ненавидит женщин, есть до неё дело? Абсурд! Она услышала, как Уилфрид бормочет:

— «Переходит границы»! Мог бы, кажется, понять, каково другому!

— Но, родной мой, если бы мы понимали, каково другому, мы давно уже стали бы ангелами. А он всего лишь член Жокей-клуба.

— Он сделал всё возможное, чтобы выставить меня, и даже сейчас не пожелал воздержаться от хамства!

— Сердиться должна я, а не ты. Это я заставляю тебя всюду ходить со мной. Что поделаешь? Мне так нравится. Я, дорогой, уже ничего не боюсь. Зачем мне твоя любовь, если ты не хочешь быть со мной откровенным.

— К чему тревожить тебя тем, чего не изменишь?

— Я существую для того, чтобы ты меня тревожил. Пожалуйста, очень прошу, тревожь меня!

— Динни, ты — ангел!

— Повторяю тебе — нет. У меня в жилах красная кровь.

— Эта история — как боль в ухе: трясёшь, трясёшь головой, а оно всё болит. Я надеялся покончить с этим, издав «Барса». Не помогло, Динни, скажи, трус я или не трус?

— Я не любила бы тебя, если бы ты был трусом.

— Ах, не знаю! Женщины всяких любят.

— Мы прежде всего ценим в мужчинах смелость. Это же старо, как поговорка. Слушай, я буду откровенной до жестокости. Ответь мне: твои терзания вызваны тем, что ты сомневаешься в своей смелости? Или тем, что в ней сомневаются другие?

Он горько рассмеялся.

— Не знаю. Я знаю только одно — меня гложет сомнение.

Динни взглянула на него:

— Ох, родной, не страдай! Я так не хочу, чтобы ты страдал.

Они на секунду остановились, глядя друг другу в глаза, и торговец спичками, которому безденежье не позволяло предаваться духовным терзаниям, предложил:

— Не угодно ли коробочку, сэр?

Хотя этот вечер как-то особенно сблизил Динни с Уилфридом, она вернулась на Маунт-стрит совершенно раздавленная страхом. Она не могла забыть ни выражения лица Масхема, ни его вопроса: «Слышали, Юл?»

Как глупо бояться! В наши дни такие столкновения-вспышки кончаются всего-навсего удовлетворением в судебном порядке. Но среди её знакомых именно Масхема труднее всего представить себе в роли истца, взывающего к закону. В холле девушка заметила чью-то шляпу, а проходя мимо кабинета дяди, услышала голоса. Не успела она снять свою шляпу, как он уже прислал за нею. Динни застала сэра Лоренса за беседой с человечком-терьером, который сидел верхом на стуле, словно был скаковой лошадью.

— Знакомься, Динни. Мистер Телфорд Юл — моя племянница Динни Черрел.

Человечек склонился к её руке.

— Юл рассказал мне о стычке. У него неспокойно на душе, — объяснил сэр Лоренс.

— У меня тоже, — отозвалась Динни.

— Я уверен, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова услышали.

— Не согласна. По-моему, хотел.

Юл пожал плечами. Он был явно расстроен, и Динни даже нравилась его до смешного уродливая мордочка.

— Во всяком случае он не хотел, чтобы их услышали вы.

— Напрасно. Мне полезно было их услышать. Мистер Дезерт предпочитает не появляться со мной в общественных местах. Я сама заставляю его.

— Я пришёл предупредить вашего дядю. Когда Джек избегает о чем-нибудь говорить, — значит, дело принимает серьёзный оборот. Я ведь давно его знаю.

Динни молчала. От румянца на её щеках осталось только два красных пятнышка. А мужчины смотрели на неё и, наверно, думали, что такие испытания не под силу этой хрупкой девушке с васильковыми глазами и копной каштановых волос. Наконец она спросила:

— Что я могу предпринять, дядя Лоренс?

— Я не знаю, кто вообще может что-нибудь предпринять при таком положении, дорогая. Мистер Юл говорит, что простился с Джеком, когда тот собирался обратно в Ройстон. Не съездить ли нам, с тобой к нему завтра, чтобы объясниться? Он — странная личность; не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы. Такие столкновения, как правило, остаются без последствий.

Динни подавила внезапную дрожь.

— Что вы имеете в виду, называя его человеком прошлого столетия? Сэр Лоренс посмотрел на Юла и ответил:

— Мы не хотим выглядеть смешными. Насколько мне известно, в Англии уже лет семьдесят — восемьдесят как прекратились дуэли. Но Джек — пережиток. Мы не знаем, что и думать. Грубости — не в его стиле; суды тоже. Но всё-таки нельзя предполагать, что он оставит оскорбление без ответа.

— Может быть, он поразмыслит и поймёт, что виноват больше, чем Уилфрид? — спросила Динни, собравшись с духом.

— Нет, не поймёт, — ответил Юл. — Поверьте, мисс Черрел, я глубоко сожалею о случившемся.

Динни поклонилась:

— Вы очень любезны, что пришли; Благодарю вас.

— Я думал, ты вряд ли сможешь заставить Дезерта послать Джеку свои извинения, — с сомнением в голосе промолвил сэр Лоренс.

«Вот зачем я им понадобилась!» — мелькнуло в голове у Динни.

— Нет, дядя, не смогу. Больше того — даже не заикнусь об этом. Я заранее уверена, что он не согласится.

— Понимаю, — мрачно бросил сэр Лоренс.

Динни поклонилась Юлу и направилась к двери. В холле ей показалось, что она видит сквозь стену, как они снова пожимают плечами, как мрачнеют их расстроенные лица, и она поднялась к себе. Извинения? Сама мысль о них оскорбляла девушку, — перед нею стояло затравленное, измученное лицо Уилфрида. Он задет за живое тем, что его мужество поставлено под сомнение, и ни за что не станет извиняться. Динни долго и печально бродила по комнате, затем вытащила его фотографию. Любимое лицо глянуло на неё со скептическим безразличием посмертной маски. Своенравный, переменчивый, надменный, эгоистичный, глубоко двойственный — какой угодно, но только не жестокий, не трусливый.

«Любимый!» — подумала Динни и спрятала карточку.

Она подошла к окну и высунулась. Прекрасный вечер! Сегодня пятница Эскотской недели — первой из двух, когда в Англии почти всегда хорошая погода. В среду был форменный потоп, а сейчас уже лето в полном разгаре. К дому подъехало такси, — её дядя и тётка приглашены куда-то на обед. Они выходят в сопровождении Блора; тот усаживает их и стоит, глядя им вслед. Теперь слуги включат радио. Так и есть. Grand opera. «Риголетто». Щебет давно знакомых мелодий донёсся к девушке во всём великолепии века, который лучше, чем нынешний, умел выражать порывы своенравных сердец.

Гонг! Хорошо бы не спускаться, — есть совсем не хочется, но придётся, иначе она расстроит Блора и Огюстину. Динни торопливо умылась, кое-как переоделась и сошла вниз.

За обедом девушкой овладело ещё большее беспокойство, словно сидение за столом, где приходится медлительно заниматься одним делом, до предела обострило её тревогу. Дуэль? В наши дни — немыслимо! И всё же дядя Лоренс — человек проницательный, а Уилфрид в таком состоянии, что пойдёт на все, лишь бы доказать своё бесстрашие. Запрещены ли дуэли во Франции? Слава богу, что она не истратила деньги. Нет, это абсурдно! Вот уже целое столетие, как люди безнаказанно поносят друг друга. Волноваться нет смысла. Завтра они с дядей Лоренсом поедут к этому человеку. Как ни странно, всё произошло из-за неё. Как поступил бы один из членов её собственной семьи — отец, брат, дядя Эдриен, если бы его обозвали трусом и хамом? Что они могли предпринять? Хлыст, кулаки, суд? Безнадёжно грубо и уродливо. И впервые Динни почувствовала, что Уилфрид поступил дурно, употребив такие слова. Как! Разве он не имел права ответить ударом на удар? Конечно, имел! Девушка снова увидела его откинутую назад голову, услышала слова: «Так оно лучше!»

Проглотив кофе, Динни встала и перешла в гостиную. На диване валялось вышивание её тётки; девушка без особого интереса стала рассматривать его. Сложный старинный французский рисунок, — на такой нужна шерсть многих цветов. Серые зайцы поглядывают через плечо на странных длинных рыжих собак, которые сидят на ещё более рыжих задних лапах, поблёскивая красными глазами и высунув языки; деревья, листва, кое-где на ветвях птички; фон из тёмно-коричневой шерсти; десятки тысяч стежков. Потом работа будет кончена, ляжет под стекло на маленький столик и останется там долго-долго, пока все не умрут и никто уже не вспомнит, кем она сделана. Tout lasse, tout passe. Снизу все ещё доносятся звуки «Риголетто». Наверное, Огюстина пережила в молодости какую-то драму, раз она способна прослушать целую оперу разом.

«La donna е mobile!»

Динни взялась за «Мемуары Хэрриет Уилсон», книгу, в которой любимым изменяют все, кроме самой писательницы. Да и та соблюдала верность лишь в своём понимании этого слова, — у этой распущенной, блестящей, остроумной, тщеславной и добросердечной кокотки был действительно всего один большой роман, но зато целая куча лёгких интрижек.

«La donna е mobile!» Мелодия насмешливо взлетает по лестнице, словно тенор уже достиг Мекки своих желаний. «Mobile!». Нет. Это скорее относится к мужчине, чем к женщине. Женщина не меняется. Она любит — и теряет. Динни сидела, закрыв глаза, пока не замерли последние звуки последнего акта; затем легла спать. Ночь она провела тревожную, видела дурные сны и была разбужена стуком в дверь.

— Мисс Динни, вас к телефону.

— Меня? А который час?

— Половина восьмого, мисс.

Она села на постели:

— Иду. Кто просит?

— Он не сказал, мисс, но говорит, что вы нужны ему по важному делу.

«Уилфрид!» — подумала она, вскочила, накинула халатик и домашние туфли и побежала вниз.

— У телефона. Кто говорит?

— Это Стэк, мисс. Простите, что беспокою так рано, но ничего другого не оставалось. Мистер Дезерт, мисс, лёг вчера в обычное время, но утром собака начала скулить у него в комнате. Я вошёл и увидел, что постель не смята. Он, видимо, ушёл очень рано, потому что сам я встал примерно в половине седьмого. Я не стал бы вас тревожить, мисс, но только вид его мне вчера не понравился… Вам слышно, мисс?

— Да. Он взял с собой одежду или другие вещи?

— Нет, мисс.

— Был у него кто-нибудь вечером?

— Нет, мисс. Но примерно в половине десятого пришло письмо. Я как раз подавал ему виски и заметил, что он не в себе. Возможно, ничего и не случилось, но ведь он такой стремительный, и я… Вам слышно, мисс?

— Да. Я оденусь и сейчас же еду. Стэк, вы достанете мне такси или лучше машину на целый день к тому моменту, когда я буду у вас?

— Я достану машину, мисс.

— А он не мог уехать на континент?

— До девяти утра нет никакого транспорта.

— Постараюсь быть у вас как можно скорее.

— Понятно, мисс. Не волнуйтесь, мисс. Может быть, он просто вышел погулять…

Динни повесила трубку и взлетела наверх.

 

XXIV

Такси Уилфрида, который распорядился полностью заправить бак, медленно перевалило через Хейверсток-хилл в направлении Спаньярдз-род. Дезерт взглянул на часы. До Ройстона сорок миль. Он поспеет туда к девяти даже на этой колымаге. Уилфрид вытащил письмо и перечитал его.

«Ливерпул-стрит-стейшн.

Дж. Масхем. Брайери, Ройстон».

Пятница.

Сэр,

Вы, надеюсь, согласитесь, что сегодняшний случай не может остаться без последствий. Поскольку закон отказывает мне в подобающем удовлетворении, я заблаговременно уведомляю Вас, что публично отстегаю Вас хлыстом при первой же встрече в любом месте, где Вас не будет охранять присутствие дамы.

С совершенным почтением

«При первой же встрече в любом месте, где вас не будет охранять присутствие дамы»! Свинья! Встреча произойдёт скорее, чем он предполагает! Какая жалость, что этот тип намного старше его!

Такси достигло вершины и, выехав на пустынную Спаньярдз-род, набирало скорость. Местность, залитая лучами раннего солнца, заслуживала внимания поэта, но Уилфрид, поглощённый своими мыслями, полулежал на сиденье, не глядя по сторонам. Он должен ответить на удар! Любой ценой помешать этому типу и дальше глумиться над ним! У Дезерта не было никакого определённого плана. Прочитав слова: «где Вас не будет защищать присутствие дамы», — он просто искал любой возможности столкнуться с Масхемом на людях. Этот тип считает, что он прячется за женскую юбку? Жаль, что невозможна настоящая дуэль! Ему вспомнились дуэли, воспетые литературой. Милый друг, Базаров, доктор Слеммер, сэр Люциус ОʼТриггер, дʼАртаньян, сэр Тоби, Уинкл — все эти вымышленные герои, вселившие в читателя почтение к дуэли. Но обе жемчужины мелодрамы — дуэли и налёты на банки ушли в прошлое. Что ж, он, во всяком случае, побрился — не согрев воды — и оделся с такой тщательностью, словно его ждёт не вульгарная уличная драка. Денди Джек Масхем и грубое рукоприкладство! До чего забавно! Такси спустилось с холма и, гудя, прокладывало себе дорогу среди ещё редких тележек огородников и молочников. Уилфрид подрёмывал после почти бессонной ночи. Машина проскочила Бернет и Хэтфилд, объехала Уэлвин-гарден-сити, миновала Небуорт и вытянутые вдоль дороги деревни Стивенедж, Грейвли и Болдок. Дома и деревья, окутанные прозрачной утренней дымкой, казались какими-то нереальными. Этот фантастический пейзаж был населён лишь почтальонами, служанками, мелькавшими в дверях домов, мальчишками верхом на фермерских лошадях и попадавшимися там и сям велосипедистами. А Уилфрид с кривой улыбкой полулежал на подушках, упираясь ногами в переднее сиденье и почти закрыв глаза. Ему не надо ни обдумывать сцену заранее, ни затевать ссору. Он должен лишь попасться Масхему на глаза, — так ведь сказано в письме… Что ж, за ним дело не станет.

Такси замедлило ход.

— Подъезжаем к Ройстону, хозяин; теперь куда?

— Остановитесь у гостиницы.

Шофёр дал газ. Утренний свет стал ярче. Вплоть до возвышавшихся по сторонам буковых рощиц всё стало отчётливым. Справа от дороги, на травянистом склоне, Уилфрид увидел вереницу покрытых попонами скаковых лошадей, медленно возвращавшихся с выездки. Машина промчалась по длинной деревенского вида улице и остановилась в конце её, у гостиницы. Уилфрид вылез:

— Поставьте машину в гараж. Отвезёте меня обратно.

— Слушаю, хозяин.

Уилфрид вошёл и заказал завтрак. Ровно девять! За едой он спросил официанта, где находится Брайери.

— Прямо задами и направо, сэр. Такое длинное низкое здание. Но если вам нужен мистер Масхем, вы просто выйдите на улицу и подождите у ворот. Он появится на своём пони в пять минут одиннадцатого. Когда нет скачек и он едет на завод, по нему часы ставить можно.

— Благодарю. Это избавит меня от лишних хлопот.

Без пяти десять Уилфрид с сигаретой в зубах занял позицию у ворот гостиницы. Подтянутый, неподвижный, он стоял и улыбался, вновь и вновь припоминая сцену между Томом Сойером и слишком нарядным мальчиком, когда они примериваются друг к другу и выкладывают весь запас ритуальных оскорблений, перед тем как вихрем закружиться в схватке. Сегодня ритуал не будет соблюдён! «Если смогу сбить его с ног, собью!» — решил Уилфрид. Руки его, заложенные в карманы, сжались, но в остальном Дезерт был так же неподвижен, как воротный столб, к которому он прислонился; прозрачный дымок сигареты полускрывал его лицо. Он с удовлетворением отметил, что его шофёр вышел за ворота и разговаривает с другим шофёром, что на другой стороне улицы какой-то мужчина моет окна и стоит тележка мясника. Масхем не сошлётся на отсутствие свидетелей! Если он, как и сам Уилфрид, не дрался со школьных лет, сцена превратится в самую низкопробную потасовку. Что ж, тем больше шансов испытать и причинить боль! Вдали, над вершинами деревьев, встало солнце; свет упал на лицо Уилфрида. Он сделал несколько шагов в сторону и подставил голову лучам. Солнце! Всё, что есть в жизни хорошего, — от солнца. И внезапно он подумал о Динни. Для неё солнце не было тем же, чем было для него. Не приснилась ли она ему? Или, вернее, не была ли она и вся эта история с Англией неожиданным и кратковременным пробуждением от сна? Бог его знает! Уилфрид переступил с ноги на ногу и взглянул на часы. Три минуты одиннадцатого. Вот он! Как и предсказывал официант, в конце улицы показался всадник, невозмутимо, равнодушно и уверенно восседавший на маленькой породистой лошадке. Он ничего не подозревает. Ближе, ближе! Всадник посмотрел по сторонам, подбородок его дёрнулся. Он поднёс руку к шляпе, осадил пони, повернул и поскакал обратно.

«Ага, отправился за хлыстом!» — подумал Уилфрид и раскурил вторую сигарету от первой. Позади него раздался голос:

— Что я вам говорил, сэр? Это мистер Масхем.

— Он, видимо, что-то забыл.

— Ну? — удивился официант. — Обычно он точен. На заводе говорят, что он сущий турок там, где дело касается порядка. Смотрите, уже возвращается. Не очень-то он любит копаться, верно?

Масхем приближался лёгким галопом. Ярдах в тридцати от ворот он остановился и слез. Уилфрид слышал, как он скомандовал пони: «Стоять, Бетти!» Сердце Уилфрида забилось, руки в карманах сжались ещё крепче, но он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам. Официант отошёл, но уголком глаза Уилфрид видел, что тот задержался на пороге гостиницы, словно желая взглянуть, как пройдёт встреча, которой он способствовал. Шофёр всё ещё был занят одним из тех нескончаемых разговоров, каким так любят предаваться водители; лавочник все ещё мыл свои окна; мясник вернулся к тележке. Масхем неторопливо приближался, держа в руке плетёный хлыст.

«Вот оно!» — подумал Уилфрид.

Не доходя трёх ярдов, Масхем остановился:

— Готовы?

Уилфрид вытащил руки из карманов, выплюнул сигарету и кивнул. Высокая фигура взмахнула хлыстом и прыгнула. Масхем успел нанести удар, но Уилфрид сразу же обхватил врага. Бой завязался на такой короткой дистанции, что хлыст только мешал, и Масхем отбросил его. Противники качнулись, прижались к воротам, потом, словно осенённые одной и той же мыслью, разжали руки и встали в позицию. С первых же секунд стало ясно, что ни тот ни другой не искушены в боксе. Они бросались друг на друга неумело, но зато исступлённо. На стороне одного были рост и вес, на стороне другого — молодость и ловкость. Несмотря на град ударов и неистовое ожесточение схватки, Уилфрид успел заметить, что вокруг них собирается толпа. Они стали потехой для уличных зевак! Бой был таким всепоглощающе яростным, что безмолвие противников передалось зрителям — в толпе лишь тихо перешёптывались. Вскоре у обоих на разбитых губах выступила кровь, оба начали задыхаться и словно отупели. В полном изнеможении они опять обхватили друг друга и топтались на месте, качаясь и силясь поймать врага за горло.

Кто-то крикнул:

— Так его, мистер Масхем!

Этот голос словно подстегнул Уилфрида. Он оторвал от себя руки противника и прыгнул вперёд; Масхем встретил его ударом кулака в грудь, но вытянутые руки Уилфрида уже сомкнулись на шее врага. Они зашатались и с шумом рухнули на землю. Затем, словно их опять осенила одна и та же мысль, отпустили друг друга и вскочили на ноги. Несколько секунд они переводили дух, свирепо поглядывая друг на друга и выжидая удобного случая, чтобы начать снова. Затем оба торопливо осмотрелись по сторонам, и Уилфрид увидел, что окровавленное лицо Масхема изменилось и застыло, он опустил руки, сунул их в карманы, круто повернулся и пошёл прочь. И внезапно Уилфрид понял — почему. На другой стороне улицы в открытой машине стояла Динни, одной рукой зажимая себе рот и закрыв другой глаза.

Уилфрид повернулся не менее круто и вошёл в гостиницу.

 

XXV

Одеваясь, а затем мчась по пустынным улицам, Динни торопливо обдумывала положение. Письмо, доставленное Уилфриду поздно вечером, неоспоримо доказывает, что причина его раннего ухода — Масхем. Поскольку Уилфрид потерялся, как иголка в стогу сена, единственный выход для неё — начать действовать с другого конца. Зачем ждать, пока её дядя переговорит с Джеком Масхемом? Она и сама сумеет поговорить с ним. Так будет не хуже, а, может быть, даже лучше. В восемь девушка добралась до Корк-стрит и сразу же осведомилась:

— Стэк, у мистера Дезерта есть револьвер?

— Да, мисс.

— Он взял его?

— Нет.

— Я спрашиваю потому, что вчера у него вышла ссора.

Стэк погладил рукой небритый подбородок:

— Я, конечно, не знаю, куда вы собираетесь, мисс, но не поехать ли и мне с вами?

— Лучше справьтесь, не сел ли он в поезд, согласованный с пароходным расписанием.

— Хорошо, мисс. Я прихвачу с собой собаку и схожу узнаю.

— Машина внизу у подъезда — для меня?

— Да, мисс. Верх опустить?

— Пожалуйста. Чем больше воздуха, тем лучше.

Вестовой кивнул; его глаза и нос показались Динни особенно большими и понятливыми.

— Как мне связаться с вами, если я первым найду мистера Дезерта?

— Я справлюсь на почте в Ройстоне, нет ли телеграммы до востребования. Я еду туда к мистеру Масхему. Ссора вышла с ним.

— Вы что-нибудь ели, мисс? Не приготовить ли вам чашку чая?

— Благодарю, я уже пила.

Это была ложь, но она экономила девушке время.

Поездка по незнакомой дороге показалась Динни бесконечной, тем более что у неё в ушах раздавались слова дяди: «Не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы… Джек — пережиток». А вдруг сейчас в каком-нибудь укромном уголке — Ричмонд-парке, Кен Вуде, да где угодно, они воздают эту старомодную дань чести? Динни рисовала себе сцену: Джек Масхем, высокий, уравновешенный; Уилфрид, перетянутый поясом, дерзкий; вокруг деревья, воркуют лесные голуби; противники медленно поднимают руки, прицеливаются!.. Да, но кто подаст команду? Где им взять пистолеты? В наши дни люди не таскают в карманах дуэльные пистолеты. Будь её предположение правильным, Уилфрид уж, конечно, захватил бы с собой револьвер! Что сказать, если она застанет Масхема дома? «Пожалуйста, не обращайте внимания на то, что вас обозвали хамом и трусом, считайте эти слова выражением дружеских чувств»? Уилфрид не должен узнать о том, что она пыталась вмешаться. Это ещё больше ранило бы его гордость. Раненая гордость! Существует ли более древняя, глубокая, неискоренимая и в то же время более естественная и простительная причина бед, постигающих людей? Как тяжело тому, кто сознаёт, что изменил себе? Побеждённая силой, не признающей ни законов, ни разума, Динни любила Уилфрида целиком, и то, что он изменил себе, не умаляло её любви, но она не закрывала глаза на его вину. С тех пор как фраза отца о «любом англичанине, которого припугнут пистолетом», задела какую-то сокровенную струну её души, Динни чувствовала, что раздваивается между своей любовью и своим бессознательным представлением об англичанине и его долге.

Шофёр остановил такси, чтобы осмотреть заднюю шину. С холма потянуло ветерком, к Динни донёсся запах цветущей бузины. Девушка закрыла глаза. Скромные белые пахучие цветы! Шофёр сел на место, машина рванулась вперёд. Неужели жизнь всегда будет вот так же отрывать её от любви? Неужели любовь никогда не убаюкает её, опьянённую и счастливую, в своих объятиях?

«Ужасно! — подумала она. — Лучше бы уж я избрала члена Жокей-клуба!»

Начался Ройстон, девушка попросила шофёра:

— Остановите, пожалуйста, у почты.

— Слушаю, мисс.

Телеграммы для Динни не было; тогда она осведомилась, как найти мистера Масхема. Служащая взглянула на часы:

— Это почти напротив, мисс, но если вам нужен лично мистер Масхем, так он только что проехал мимо, я сама видела. Он направлялся к себе на завод. Прямо через весь город, потом направо.

Динни села в такси, и машина медленно двинулась дальше.

Впоследствии девушка так и не могла вспомнить, кто из них — она или шофёр — остановил машину, повинуясь инстинкту. Когда он обернулся и предупредил: «Похоже, что здесь драка, мисс», — Динни уже вскочила на ноги, пытаясь заглянуть через головы зрителей, стоявших кольцом на мостовой. Она увидела окровавленные лица мужчин, градом сыплющиеся удары, отчаянную и молчаливую схватку. Она открыла дверцу, но подумала: «Он никогда мне не простит!» — снова захлопнула её и прикрыла рукой глаза, зажав другою рот и чувствуя, что шофёр тоже стоит.

— Вроде как всерьёз сцепились! — услышала она его восхищённый возглас.

Каким страшным, диким выглядит Уилфрид! Но голыми руками они друг друга не убьют. К ужасу девушки примешивалось ликование: он приехал сюда для того, чтобы драться! И всё же ей казалось, что каждый удар падает на её тело, что она сама повторяет каждое усилие и движение борющихся.

— Как назло ни одного полисмена! Так ему! Ставлю на молодого! — горячился увлечённый зрелищем шофёр.

Динни увидела, как противники расцепились, как Уилфрид, вытянув руки, ринулся вперёд; услышала, как кулак Масхема ударился о его грудь; затем они снова обхватили друг друга, зашатались, рухнули, опять вскочили, задыхаясь и обмениваясь свирепыми взглядами. Потом она увидела, что её заметили — сначала Масхем, за ним Уилфрид. Противники отвернулись, и всё кончилось. Шофёр пробормотал: «Эх, жаль!» Динни опустилась на сиденье и тихо попросила:

— Поезжайте, пожалуйста.

Прочь, прочь отсюда! Достаточно того, что они видели её, — может быть, более чем достаточно!

— Проезжайте ещё немного вперёд, затем разворачивайтесь и обратно в город.

Снова они не начнут.

— Драться-то как следует ни один не умеет, но ребята смелые.

Динни кивнула. Рукой она всё ещё прикрывала рот, потому что губы у неё дрожали.

— Вы что-то побледнели, мисс. Крови испугались? Вы зашли бы куда-нибудь да выпили глоток бренди.

— Не здесь, — выдавила Динни. — В следующей деревне.

— В Болдоке? Ладно.

И шофёр дал газ.

Когда они снова проезжали мимо гостиницы, толпа уже разошлась. На улице не было никаких признаков жизни, если не считать двух собак, мужчины, мывшего окна, и полисмена.

В Болдоке Динни кое-как позавтракала. Понимая, что теперь, когда взрыв произошёл, ей должно стать легче, она с удивлением ощутила, что на неё навалилось какое-то мрачное предчувствие. Не возмутил ли Уилфрида её приезд? Он может вообразить, что она явилась его защищать! Её случайное появление прервало драку, она видела их растерзанными, окровавленными, утратившими достоинство. Девушка решила никому не рассказывать, где была, — даже Стэку и дяде.

Но подобные предосторожности бесполезны в столь цивилизованной стране, как Англия. Уже в вечернем номере «Ивнинг сан», под заголовком «Кулачная расправа в высшем свете», появилось красочное, хотя и не совсем точное, сообщение о «стычке в Ройстоне между известным коннозаводчиком мистером Джеком Масхемом, кузеном баронета сэра Чарлза Масхема, и высокочтимым Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена и автором поэмы „Барс“, вызвавшей недавно такую сенсацию». Написано оно было живо и образно и кончалось следующими словами: «Полагают, что причиной ссоры явилась, вероятно, позиция мистера Масхема в вопросе о пребывании мистера Дезерта в членах некоего клуба. Мистер Масхем, видимо, возражал против оставления мистера Дезерта в списках клуба, поскольку тот довёл до всеобщего сведения, что „Барс“ написан им на основе личных переживаний. Хотя эта стычка вряд ли поднимет престиж аристократии в глазах народа, она, несомненно, свидетельствует о большом мужестве обеих сторон».

За обедом дядя, ни слова не говоря, положил газету перед Динни и воздержался от комментариев. Девушка напустила на себя бесстрастный вид и хранила его, пока баронет не спросил прямо:

— Ты была там, Динни?

«Проницателен, как всегда», — подумала девушка и кивнула, потому что даже теперь, приобретя привычку манипулировать правдой, она всё-таки была не способна на заведомую ложь.

— В чём дело? — осведомилась леди Монт.

Динни подвинула газету тётке, которая пробежала заметку, щуря глаза, так как страдала дальнозоркостью.

— Кто одолел, Динни?

— Никто. Они просто прекратили драку.

— Где находится Ройстон?

— В Кембриджшире.

— Из-за чего дрались?

Этого ни Динни, ни сэр Лоренс не знали.

— Он спрятал тебя в багажник, Динни?

— Нет, тётя. Я просто случайно проезжала мимо.

— Религия ужасно разжигает страсти, — изрекла леди Монт.

— Да, — с горечью согласилась Динни.

— Их остановило твоё присутствие? — спросил сэр Лоренс.

— Да.

— Мне это не нравится. Я предпочёл бы полисмена или нокаут.

— Я старалась, чтобы они меня не заметили.

— Виделась ты с ним потом? Динни покачала головой.

— Мужчины тщеславны, — объявила тётка.

На этом разговор прервался.

После обеда Стэк по телефону сообщил ей о возвращении своего хозяина, но интуиция подсказала Динни, что ей не следует искать встречи с Уилфридом.

Она провела беспокойную ночь и с утренним поездом вернулась в Кондафорд. Было воскресенье, и все ушли к обедне. Как поразительно далека она теперь от семьи! У Кондафорда тот же вид и тот же запах, живут в нём те же люди, занимаясь теми же делами, что и раньше, и однако всё стало иным! Даже шотландский терьер и спаниели обнюхивают её с таким выражением, словно сомневаются, своя ли она.

«А может быть, я уже чужая? — спросила себя Динни. — „Не слышит человек благоуханья, когда он сердцем далеко“».

Первой вернулась Джин, так как леди Черрел осталась у причастия, генерал подсчитывал кружечный сбор, а Хьюберт отправился осмотреть деревенское поле для крикета. Она застала Динни сидящей около старых солнечных часов перед клумбой дельфиниумов. Расцеловавшись с золовкой, Джин с минуту постояла, глядя на неё, потом посоветовала:

— Выпей чего-нибудь, дорогая, иначе ты совсем обессилеешь.

— Мне нужен только завтрак, — ответила Динни.

— Мне тоже. Раньше я думала, что проповеди моего отца даже после моей цензуры — настоящая пытка, но у вас здесь пастор ещё почище.

— Да, его всегда нужно останавливать.

Джин снова сделала паузу, и глаза её впились в лицо Динни.

— Динни, я целиком на твоей стороне. Выходи за него немедленно и уезжай.

Динни усмехнулась.

— В брак вступают двое, а не один.

— Статейка в сегодняшней газете насчёт драки в Ройстоне — правда?

— Вероятно, нет.

— Я хочу сказать — драка была?

— Да.

— Из-за чего они подрались?

— Из-за меня. Я единственная женщина во всей этой истории.

— Ты очень изменилась, Динни.

— Да, я перестала быть милой и бескорыстной.

— Ну, вот что! — объявила Джин. — Если тебе доставляет удовольствие играть роль страждущей от любви девицы, я мешать не стану.

Динни успела поймать её за юбку. Джин опустилась на колени и обняла её:

— Ты держалась молодцом по отношению ко мне, когда я была против вашего брака.

Динни рассмеялась.

— Что говорят теперь отец и Хьюберт?

— Твой отец молчит и ходит мрачный. А Хьюберт ворчит: «Надо что-то предпринять» или «Это переходит всякие границы».

— Мне ни до чего нет дела, — внезапно призналась Динни. — Все уже в прошлом.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как он поступит? Но он должен поступить так, как захочешь ты.

Динни снова рассмеялась.

— Боишься, что он может сбежать и бросить тебя? — спросила Джин с изумительной проницательностью и присела на корточки, чтобы видеть лицо Динни. — Да, он может. Знаешь, я ведь была у него.

— Неужели?

— Да, он меня совершенно подавил. Я не сумела слова сказать. Он очень обаятелен, Динни.

— Тебя послал Хьюберт?

— Нет, я поехала сама. Я хотела объяснить ему, что о нём подумают, если он женится на тебе, но не смогла. Я предполагала, что он тебе рассказывал. Видимо, он решил, что это огорчит тебя.

— Не знаю, — ответила Динни. Она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.

Джин молча и яростно обрывала ранний одуванчик.

— На твоём месте я соблазнила, бы его, — наконец сказала она. — Если бы ты хоть раз принадлежала ему, он не бросил бы тебя.

Динни поднялась:

— Обойдём сад, посмотрим, что расцвело.

 

XXVI

Поскольку сама Динни ни словом не обмолвилась о деле, занимавшем всех, никто из её родных также не сказал о нём ни слова, за что девушка была им искренне признательна. Следующие три дня стоили ей постоянного напряжения, — она старалась скрыть, что несчастна. Ни известий от Стэка, ни писем от Уилфрида; если бы что-нибудь случилось, он, конечно, дал бы ей знать. На четвёртый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флёр и осведомилась, нельзя ли ей приехать к ним.

Лица её родителей, когда она объявила им, что должна уехать, растрогали девушку, как трогают нас морды и хвосты собак, которых приходится покинуть. Насколько всё-таки сильнее действует на человека молчаливое горе, чем нытье!

В поезде девушкой овладела паника. Неужели её обманула интуиция, советовавшая ей выждать, пока Уилфрид не сделает первый шаг? Может быть, ей следовало сразу же кинуться к нему? Поэтому, приехав в Лондон, она бросила шофёру:

— Корк-стрит.

Но Уилфрида не оказалось дома, и Стэк не знал, когда он вернётся. Поведение слуги тоже показалось девушке странным. Похоже было, что он занял выжидательную позицию и не собирается её менять. Здоров ли мистер Дезерт? Да. А как собака? С собакой всё в порядке. Динни уехала в совершенном отчаянии. На Саут-сквер дома тоже никого не оказалось. Весь мир словно сговорился дать ей почувствовать, как она одинока. Она позабыла про Уимблдон, выставку лошадей и прочие события, приходившиеся на данное время года. Все эти проявления интереса к жизни настолько противоречили теперешнему состоянию духа девушки, что она просто не понимала, как могут люди заниматься подобными делами.

У себя в комнате она села за письмо к Уилфриду. Больше нет никаких оснований молчать, — Стэк все равно скажет, что она заходила.

Динни написала:

«Саут-сквер, Вестминстер.

С самой субботы я мучилась сомнениями — писать тебе или ждать, пока ты напишешь. Милый, у меня и в мыслях не было вмешиваться в твои дела. Я просто ехала к мистеру Масхему, намереваясь сказать ему, что во всём виновата я одна, что это я заставила тебя „перейти границы“, как он имел глупость выразиться. Я никак не предполагала, что ты можешь там оказаться. В сущности, я даже не слишком надеялась застать его. Пожалуйста, позволь повидаться с тобой.

Твоя несчастная

Динни».

Девушка сама опустила письмо в ящик. На обратном пути она встретила Кита, который возвращался домой в сопровождении гувернантки, собаки и двух младших детей тёти Элисон. Они казались совершенно счастливыми; Динни стало стыдно не казаться такой же, и она отправилась вместе с ними пить чай в классную комнату Кита. Чаепитие ещё не закончилось, когда вернулся Майкл. Динни, редко видевшая его в обществе сынишки, была очарована непринуждённостью их взаимоотношений. Глядя на них, трудно было сказать, кто старше, хотя некоторая разница в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Час, проведённый с детьми, был для Динни самым счастливым за пять дней, прошедших с тех пор, как она рассталась с Уилфридом. Затем она отправилась вместе с Майклом к нему в кабинет.

— Что-то случилось, Динни?

Перед ней лучший друг Уилфрида, человек, которому легче всего излить душу, а у неё нет слов! И вдруг, опустившись в кресло Майкла, подперев голову руками и глядя не на него, а в пространство, словно присматриваясь к своему будущему, Динни заговорила. Майкл устроился на подоконнике; лицо его попеременно принимало то горестное, то чудаковатое выражение; время от времени он тихо вставлял успокоительное словечко. Ничто не испугало бы её, говорила Динни, ни общественное мнение, ни газеты, ни даже её семья, если бы в самом Уилфриде не таилась глубокая горькая тревога, всепоглощающее сомнение в правильности своего поступка, если бы он не стремился постоянно доказывать другим, а главное, самому себе, что он не трус. Динни впервые решилась дать выход долго сдерживаемой тревоге, которую вселяло в неё ощущение того, что она словно пробирается по болоту и каждую минуту может провалиться в бездонную трясину, прикрытую лишь тонким и обманчивым слоем дёрна. Наконец она замолчала и бессильно откинулась на спинку кресла.

— Но разве он не любит тебя по-настоящему, Динни? — мягко спросил Майкл.

— Не знаю, Майкл. Раньше я думала, что да. Теперь не знаю. За что ему меня любить? Я — обыкновенный человек, он — нет.

— Все мы кажемся себе обыкновенными. Не хочу тебе льстить, но ты кажешься мне гораздо менее обыкновенной, чем Уилфрид.

— О нет!

— Поэты доставляют окружающим одно беспокойство, — мрачно констатировал Майкл. — Итак, что же будем делать?

Вечером после обеда он ушёл якобы на вечернее заседание палаты, а на самом деле отправился на Корк-стрит.

Уилфрида дома не оказалось, и Майкл попросил у Стэка разрешения подождать. Сидя на диване в этой причудливо обставленной и плохо освещённой комнате, он корил себя за то, что пришёл. Намекнуть, что его послала Динни? Бесполезно и даже вредно. Кроме того, она же тут ни при чём. Он пришёл сам, чтобы попробовать выяснить, в самом ли деле Уилфрид любит её. Если не любит, — что ж, тем легче и быстрее она переживёт своё горе. Новость, может быть, разобьёт ей сердце, и всё же лучше это, чем гоняться за призраком. Майкл знал или догадывался, что Уилфрид совершенно не способен поддерживать односторонние отношения. Самое страшное для Динни — связать себя с ним, переоценив его чувство к ней. Возле дивана на маленьком столике с виски лежала вечерняя почта — всего два письма. Одно из них, как заметил Майкл, — от Динни. Дверь приоткрылась, и вошла собака. Она обнюхала брюки Майкла и легла, положив морду на лапы и уставившись на дверь. Он заговорил с ней, но она не обратила на него внимания. Учёная собака! «Буду ждать до одиннадцати», — решил Майкл, и почти сразу же вслед за этим вошёл Уилфрид. На щеке у него был кровоподтёк, подбородок заклеен пластырем. Собака завертелась у него под ногами.

— Похоже, вы крепко подрались, старина? — осведомился Майкл.

— Да. Виски?

— Нет, благодарю.

Он наблюдал за Уилфридом. Тот взял письма, отвернулся и вскрыл их.

«Я должен был догадаться, что он это сделает! — подумал Майкл. Пропали мои надежды! Теперь он просто обязан притворяться, что влюблён в Динни».

Уилфрид, все ещё стоя спиной к гостю, налил себе виски и выпил. Затем обернулся и спросил:

— Ну?

Обескураженный таким кратким обращением и мыслью, что он пришёл выспрашивать друга, Майкл молчал.

— Что ты хотел спросить?

— Любишь ли ты Динни, — отрезал Майкл.

Уилфрид рассмеялся.

— Ну, знаешь ли!..

— Знаю. Так не может больше продолжаться. Чёрт побери, Уилфрид, ты обязан подумать о ней.

— Я думаю.

Уилфрид бросил это с таким измученным и отрешённым видом, что Майкл решил: «Не лжёт».

— Тогда, бога ради, докажи ей это! — взмолился он. — Не заставляй её терзаться.

Уилфрид отвернулся к окну и, не глядя назад, сказал:

— Ты никогда не был вынужден доказывать, что ты не трус. И не пытайся — все равно случай не подвернётся. Он приходит, когда не нужно, а не тогда, когда ты его ищешь.

— Естественно. Но это же не вина Динни, дружище.

— Её беда.

— Как же быть?

Уилфрид повернулся на каблуках:

— О, чёрт бы тебя побрал, Майкл! Уходи! В такие вещи нельзя вмешиваться. Они слишком личные.

Майкл вскочил и взялся за шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чём он и сам думал перед его приходом.

— Ты совершенно прав, — смиренно согласился он. — Спокойной ночи, старина. Хороший у тебя пёс.

— Прости, — извинился Уилфрид. — У тебя добрые намерения, но тут ты бессилен. Тут все бессильны. Спокойной ночи.

Майкл вышел и спустился с лестницы, напоминая побитую собаку.

Когда он вернулся домой, Динни уже поднялась к себе, но Флёр ждала его внизу. Он не собирался поведать ей о своём визите, но жена пристально посмотрела на него и объявила:

— Ты не был в палате, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.

Майкл кивнул.

— Ну как?

— Ничего не вышло.

— Я заранее могла сказать тебе то же самое. Как ты поступишь на улице, увидев, что мужчина ссорится с женщиной?

— Перейду на другую сторону, если, конечно, успею вовремя их заметить.

— Тогда в чём же дело?

— Они же не ссорятся.

— Допустим. Но у них свой особый мир, вход в который закрыт для всех остальных.

— Так Уилфрид и ответил.

— Естественно.

Майкл пристально посмотрел на Флёр. У неё тоже был однажды свой особый мир. И не с ним!

— Это глупость с моей стороны. Но я вообще глуп.

— Нет, ты не глупый. Ты чересчур благожелательный. Идёшь спать?

Поднимаясь наверх, Майкл не мог отделаться от странной уверенности, что не он хочет лечь с ней в постель, а она с ним. Что ж, в постели все разом изменится, — такова уж природа мужчины!

Через окно своей комнаты, расположенной над спальней Майкла и Флёр, Динни услышала тихое журчание их голосов и, уронив голову на руки, дала волю отчаянию. Звезды враждебны ей! Внешние препятствия можно разрушить или обойти, но путь к сердцу любимого человека, когда им владеет глубокий душевный разлад, закрыт непреодолимой преградой, которую нельзя ни отодвинуть, ни пробить, ни сломать. Девушка взглянула на враждебные ей звезды. Неужели древние действительно верили во влияние светил, или у них, как и у неё самой, просто была такая манера выражаться? Неужели этим ярким бриллиантам, поблёскивающим на синем бархате ночного простора, есть дело до крошечных людей, человекообразных насекомых, которые рождаются из объятия, встречают себе подобного, сливаются с ним, умирают и становятся прахом? Всуе ли поминаются названия этих пылающих солнц, вокруг которых вращаются крошечные осколки-планеты, или воистину их бег и расположение предвещают грядущее?

Нет, человек всегда переоценивает свою значимость. Он пытается впрячь вселенную в ничтожное колесо своей судьбы. Спускайся вниз, милый Возничий! Но он не спускается, а уносит человека с собой в бесконечность…

 

XXVII

Два дня спустя Черрелы в полном составе собрались на семейный совет, так как Хьюберт получил приказ срочно вернуться в свой суданский полк и требовал, чтобы до его отъезда было принято решение относительно Динни. Поэтому четверо братьев Черрел, сэр Лоренс, Майкл и сам Хьюберт сошлись у Эдриена в музее, после того как мистер Черрел-судья освободился из присутствия. Все знали, что совещание, видимо, ни к чему не приведёт, поскольку, — как понимает даже правительство, — бесполезно принимать решения, которые невозможно провести в жизнь.

Майкл, Эдриен и генерал, лично встречавшиеся с Уилфридом, оказались наименее разговорчивыми; больше всех разглагольствовали сэр Лоренс и судья; Хьюберт и Хилери то подавали голос, то замолкали.

Предпосылка у всех была одна и та же: «Это дело скверное», — но, развивая её, ораторы разделились на два лагеря: Эдриен, Майкл и отчасти Хилери утверждали, что сделать ничего нельзя, надо подождать и посмотреть, чем всё кончится, остальные считали, что сделать можно очень многое, но ничего конкретно не предлагали.

Майкла, впервые увидевшего всех своих четырёх дядей одновременно, поразило сходство черт и цвета их лиц, сходство почти полное, за исключением глаз — серо-голубых у Хилери и Лайонела, карих у генерала и Эдриена. У всех были скупые жесты, неторопливые движения. В Хьюберте эти характерные приметы подчёркивались молодостью; его карие глаза по временам казались почти серыми.

— Не даёт ли закон возможности помешать ей, Лайонел? — услышал Майкл голос отца.

Эдриен нетерпеливо перебил:

— Оставьте Динни в покое. Пытаться решать за неё — нелепо. У неё горячее сердце, бескорыстная натура и достаточно здравого смысла.

Хьюберт возразил:

— Все мы знаем это, дядя, но дело кончится для неё большим горем, и мы должны сделать, что можем.

— А что мы можем?

«Вот именно!» — подумал Майкл и сказал:

— Она сейчас и сама не знает, что делать.

— Почему бы тебе не увезти её с собой в Судан, Хьюберт? — спросил судья.

— Я потерял всякий контакт с нею.

— Если бы кто-нибудь очень нуждался в ней… — начал и не кончил фразу генерал.

— Даже это реально лишь в том случае, если она будет совершенно уверена, что больше не нужна Дезерту, — отпарировал Эдриен.

Хилери вынул трубку изо рта:

— Кто-нибудь говорил с Дезертом?

— Я был у него один раз, — отозвался генерал.

— Я два, — подхватил Майкл.

— Теперь съезжу к нему я, — мрачно предложил Хьюберт.

— Нет, мой мальчик, если только ты не ручаешься, что сумеешь держать себя в руках, — вмешался сэр Лоренс.

— Я никогда в этом не поручусь.

— Поэтому не езди.

— Не сходишь ли ты сам, папа? — спросил Майкл.

— Я?

— Он всегда уважал тебя.

— Но ведь я даже не кровный родственник!

— Пожалуй, вам стоит попробовать, Лоренс, — поддержал Майкла Хилери.

— Почему?

— Потому что по тем или иным причинам ни одному из нас не стоит пробовать.

— Какие, собственно, соображения препятствуют браку Динни с Дезертом? — осведомился Эдриен.

Генерал круто повернулся к нему:

— На неё навсегда ляжет пятно.

— А что было с тем парнем, который продолжал держаться за жену и после того, как её осудили? Все только стали больше уважать его.

— Нет хуже ада, чем видеть, как все указывают пальцами на спутника твоей жизни, — сказал судья.

— Динни научится ничего не замечать.

— Простите, но все вы не понимаете, в чём суть, — вмешался Майкл. — А суть в переживаниях самого Уилфрида. Если он женится на ней, оставаясь в разладе с самим собой, вот тогда её действительно ждёт ад. И чем сильнее Динни будет любить Уилфрида, тем тяжелее ей придётся.

— Ты прав, Майкл, — неожиданно согласился сэр Лоренс. — Если я сумею втолковать ему это, мне стоит сходить.

Майкл вздохнул.

— Куда ни кинь, для Динни все равно ад.

— Утро вечера мудренее, — уронил Хилери сквозь облако табачного дыма.

— Вы верите в это, дядя Хилери?

— Не слишком.

— Динни двадцать шесть. Он — её первая любовь. Что она будет делать, если кончится плохо?

— Выйдет замуж.

— За другого?

Хилери кивнул.

— Весело!

— Жизнь вообще весёлая штука.

— Ну, Лоренс, пойдёте? — в упор спросил генерал.

Сэр Лоренс посмотрел на шурина и ответил:

— Пойду.

— Благодарю.

Никто не представлял себе, что получится из такого решения, но его, по крайней мере, можно было выполнить.

В тот же вечер на углу Корк-стрит сэр Лоренс встретил Уилфрида. Кровоподтёк на лице Дезерта уже почти рассосался, а подбородок освободился от пластыря. Баронет спросил:

— Не возражаете, если я пройдусь с вами?

— Нисколько, сэр.

— Вы никуда не, торопитесь? Уилфрид пожал плечами, и они пошли вместе. Наконец сэр Лоренс заговорил:

— Нет хуже, чем не знать, куда идёшь.

— Вы правы.

— Тогда зачем вообще идти, особенно если вы тащите с собой другого человека. Простите за прямолинейность, но я хочу спросить: расстроила бы вас эта история, не будь Динни? Что, кроме неё, привязывает вас к Англии?

— Ничто. Но я не склонен входить в обсуждение. Простите, мне лучше уйти.

Сэр Лоренс остановился:

— Ещё одну минуту, и потом уйду я. Понимаете ли вы, что человек, находящийся в разладе с самим собой, не годится для совместной жизни, пока не избавится от этого разлада? Вот всё, что я хотел сказать, но это не так уж мало. Поразмыслите над моими словами.

И, приподняв шляпу, сэр Лоренс удалился. Ей-богу, дёшево отделался! Какой трудный молодой человек! В конце концов ему сказано всё, что нужно.

Баронет шёл по направлению к Маунт-стрит, размышляя, в каких тисках держат человека традиции. Если бы не они, разве стал бы Уилфрид обращать внимание на то, считают его трусом или нет? Разве написал бы Лайел свою проклятую поэму? Разве не согласился бы капрал Восточно-Кентского полка коснуться лицом земли? Был ли хоть один из Черрелов, присутствовавших на семейном совете, подлинно верующим христианином? Головой можно ручаться, — Хилери и тот не религиозен! И всё-таки ни один из них не в силах примириться с отступничеством Дезерта. Не религия, а отказ принять вызов вот в чём для них загвоздка! Обвинение в трусости или, по меньшей мере, в пренебрежении добрым именем страны? Что ж, ради него на войне погибло около миллиона британцев. Неужели все они умерли за пустой звук? Дезерт сам чуть не погиб ради спасения этого доброго имени, за что и получил «Военный крест», или орден «За боевые заслуги», или что-то в этом роде! Как все противоречиво! Тот, кто готов постоять за свою страну на людях, забывает о ней в пустыне, тот, кто умирал за неё во Франции, не хочет умирать в Дарфуре.

Сэр Лоренс услышал за спиной торопливые шаги, обернулся и увидел Дезерта. Его потрясло измождённое, потемневшее лицо Уилфрида с искривлённым ртом и глубокими страдальческими глазами.

— Вы были совершенно правы, — выдавил Дезерт. — Я решил, что лучше поставить вас в известность. Можете сказать её родным, я уезжаю.

Столь полный успех возложенной на него миссии поверг сэра Лоренса в уныние.

— Будьте осторожны, — предупредил он, — иначе вы нанесёте ей тяжёлую рану.

— Это неизбежно в любом случае. Благодарю за всё, что вы сказали. У меня открылись глаза. До свидания.

Дезерт повернулся и ушёл.

Его страдальческий вид так подействовал на сэра Лоренса, что тот долго смотрел ему вслед. Баронет вернулся домой, побаиваясь, как бы лекарство не оказалось страшней болезни. Пока он вешал шляпу и ставил в угол трость, по лестнице к нему спустилась леди Монт:

— Мне так грустно, Лоренс. Куда ты ходил?

— К молодому Дезерту и, кажется, внушил ему, что, пока он не научился жить в мире с самим собой, ему нельзя ни с кем жить.

— Это жестоко.

— Как!

— Он уедет. Я всегда знала, что он уедет. Ты сейчас же должен рассказать Динни о том, что наделал.

И леди Монт устремилась к телефону.

— Это вы, Флёр?.. О, Динни!.. Это тётя Эм… Да… Можешь ты приехать немедленно?.. Почему нет?.. Это не основание… Ты должна! Лоренсу нужно с тобой поговорить… Да, немедленно. Он сделал большую глупость… Что?.. Нет… Он тебе объяснит… Через десять минут?.. Хорошо…

«Боже правый!» — подумал сэр Лоренс. Ему внезапно открылась великая истина: чтобы утратить чутье в любом вопросе, нужно только посидеть на совещании, посвящённом ему. Когда правительство попадает в затруднительное положение, оно назначает комиссию. Когда человек совершает ложный шаг, он идёт совещаться со стряпчим или адвокатом. Разве он отправился бы к молодому Дезерту и совершил непоправимое, если бы не посидел предварительно на семейном совете? Заседание притупило его чутье. Он пошёл к Уилфриду, как присяжный выходит и оглашает вердикт после многодневного сидения на процессе. Теперь придётся оправдываться перед Динни, а как тут, чёрт возьми, оправдаешься! И сэр Лоренс удалился в кабинет, зная, что жена следует за ним по пятам.

— Лоренс, расскажи ей точно, что ты сказал и как он это принял. Иначе может оказаться слишком поздно. Я не уйду, пока ты не расскажешь.

— Эм, поскольку тебе неизвестно, ни что я сказал, ни что он ответил, ты, по-моему слишком усердствуешь.

— Нет, — отрезала леди Монт. — Нельзя переусердствовать, когда исправляешь ошибку.

— Меня заставили пойти и переговорить с ним твои же родственники.

— Тебе следовало быть умнее. Если с поэтом обращаются, как с трактирщиком, он взрывается.

— Напротив, он благодарил меня.

— Ещё хуже! Я распоряжусь, чтобы такси Динни не отпускали.

— Эм, предупреди меня, когда вздумаешь составлять завещание, — попросил сэр Лоренс.

— Зачем?

— Затем, чтобы я настроил тебя на последовательный лад прежде, чем ты начнёшь писать.

— Все, чем я владею, перейдёт под опеку Майкла для Кэтрин, — объявила леди Монт. — А если я умру, когда Кит уже поступит в Хэрроу, он получит «прощальный кубок» моего деда, тот, что стоит у меня в липпингхоллской гостиной. Но пусть он не берет его с собой в школу, потому что там его расплавят или будут варить в нём мятные лепёшки, и вообще. Ясно?

— Совершенно.

— В таком случае приготовься и начинай, как только Динни войдёт, приказала леди Монт.

— Хорошо, — кротко согласился сэр Лоренс, — Но как, чёрт возьми, изложить это Динни?

— Просто рассказывай и ничего не выдумывай.

Сэр Лоренс забарабанил пальцами по подоконнику, выстукивая какойто мотив. Жена его уставилась в потолок. В таком положении застала их Динни.

— Задержите такси мисс Динни, Блор.

Взглянув на племянницу, сэр Лоренс понял, что действительно утратил чутье. Её лицо под шапкой каштановых волос заострилось и побледнело, а глаза и вовсе не понравились баронету.

— Начинай, — потребовала леди Монт.

Сэр Лоренс, как будто защищаясь, приподнял худое плечо:

— Моя дорогая, твой брат отозван в полк, и меня попросили сходить поговорить с молодым Дезертом. Я пошёл. Я сказал ему, что раз он в разладе с самим собой, он не может ни с кем жить, пока не переборет себя. Он ничего не ответил и ушёл. Затем нагнал меня уже на нашей улице и признал, что я прав. Попросил передать твоим родным, что уезжает. У него был очень странный и расстроенный вид. Я предупредил: «Будьте осторожны, иначе вы нанесёте ей тяжёлую рану». Он возразил: «Это неизбежно в любом случае», — и ушёл. С тех пор прошло минут двадцать.

Динни взглянула на дядю, потом на тётку, зажала рот рукой и выбежала.

Через несколько секунд они услышали, как отъехало такси.

 

XXVIII

За исключением той минуты, когда Динни получила коротенькую записку в ответ на своё письмо, она провела последние два дня в полном отчаянии. Выслушав сообщение сэра Лоренса, она почувствовала, что всё зависит от того, поспеет ли она на Корк-стрит до возвращения Уилфрида. Сев в такси, она крепко стиснула руки между коленями и уставилась в спину шофёра, такую широкую, что было действительно невозможно устремить глаза на что-нибудь другое. Бесполезно подыскивать нужные слова. Она скажет те, что придут ей в голову, когда она увидит Уилфрида. Она посмотрит ему в лицо и найдёт их. Девушка догадывалась, что стоит ему уехать из Англии и она потеряет его навеки. Она остановила машину на Бэрлингтон-стрит и торопливо зашагала к дому Дезерта. Если Уилфрид никуда по пути не зашёл он уже у себя. За последние два дня она поняла, что Стэк, заметив перемену в хозяине, соответственно изменился и сам; поэтому, когда слуга отпер ей, она предупредила:

— Не останавливайте меня, Стэк. Я должна видеть мистера Дезерта.

И, проскользнув мимо него, распахнула дверь в гостиную. Уилфрид расхаживал по комнате.

— Динни!

Она почувствовала, что, если скажет хоть одно неверное слово, всему придёт конец, и ответила молчаливой улыбкой. Он прикрыл глаза рукой и замер, словно ослеплённый. Девушка подкралась и обвила ему шею руками.

Может быть. Джин права? Не следует ли ей?..

Затем через открытую дверь вошёл Фош. Он ткнулся шелковистой мордой в руки Динни. Она опустилась на колени и поцеловала его. Когда она подняла голову, Уилфрид отвернулся. Она мгновенно вскочила и остановилась в растерянности. Динни не знала, о чём она думает и думает ли вообще, не знала, способна ли она ещё что-нибудь воспринимать. Внутри неё, казалось, была полная пустота. Уилфрид открыл окно и высунулся наружу, стиснув голову руками. Уж не выброситься ли он собрался? Девушка сделала над собой яростное усилие, справилась с нервами и нежно окликнула: «Уилфрид!» Он обернулся, посмотрел на неё, и она подумала: «Боже милостивый! Он меня ненавидит!» Затем его лицо изменилось, стало прежним, знакомым, и девушка ещё отчётливей поняла, в какой тупик уязвлённая гордость заводит человека — особенно такого сложного, стремительного и переменчивого!

— Что же мне делать? — спросила она.

— Не знаю. Вся эта история — безумие. Мне уже давно следовало уехать и похоронить себя в Сиаме.

— Хочешь, я останусь сегодня у тебя?

— Да. Нет. Не знаю.

— Уилфрид, зачем воспринимать все так трагически? Можно подумать, что любовь для тебя — ничто. Правда, ничто?

Вместо ответа он протянул ей письмо Джека Масхема:

— На, прочти.

Она прочла.

— Понимаю. Мой приезд был вдвойне роковым.

Уилфрид опустился на диван и сидел, глядя на неё.

«Если уйду, буду потом рваться обратно», — подумала Динни и спросила:

— Как у тебя насчёт обеда?

— Кажется, Стэк что-то приготовил.

— На меня хватит?

— Ещё останется, если ты в таком же настроении, как я.

Динни позвонила.

— Я остаюсь обедать, Стэк. Еды мне нужно две ложки.

И, найдя предлог на минуту уединиться и восстановить душевное равновесие, спросила:

— Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!

Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:

— Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.

Динни подошла к нему:

— Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе — нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.

— Мисс, — остановил её Стэк, — я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его ещё не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.

— Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, — объявила Динни.

— Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло ещё в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.

— Ну что ж, — отозвалась Динни, — попрощаемся, и помните, что я сказала.

Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у неё кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: «Все!» В этих трёх буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей ещё предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешённой от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идёт, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для неё конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо её знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, — она родилась самопроизвольно.

Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживлённой, но когда Динни поднялась к себе, Флёр сделала вывод:

— Майкл, случилось что-то очень скверное.

— Бедная Динни! Что он опять выкинул, чёрт его побери? Флёр подошла к окну и отдёрнула занавески. Ночь ещё не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал её.

— Не подняться ли мне поговорить с ней?

— Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твоё предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда её припирают к стенке.

— Ненавижу гордость! — воскликнула Флёр и, задёрнув занавески, направилась к двери. — Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев её, не сделаешь карьеры.

Флёр вышла.

«Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал», — подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.

Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла её, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошённой, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остаётся лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Её любовь против его гордости! Её любовь против её собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент — когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: «Он меня ненавидит!» Да, он ненавидел её, — она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: «Будьте вы все прокляты и прощайте!»

Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей — страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить её замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать её, хотя она растёт и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определённый смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чьё присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чём её ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для неё, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?

 

XXIX

Уилфрид убежал с Корк-стрит, повинуясь внезапному порыву. С той минуты в Ройстоне, когда Динни, стоя в автомобиле и закрыв глаза рукой, вдруг прервала своим появлением их жестокую и непристойную схватку, он испытывал к ней безнадёжно противоречивое чувство. Сегодня её нежданный приход, аромат, голос, теплота возобладали над этим болезненным чувством, и оно растворилось в поцелуе; но стоило Динни на минуту оставить Уилфрида, как оно вернулось и унесло его в водоворот Лондона, где, по крайней мере, можно часами бродить и никого не встретить. Он двинулся в южном направлении и скоро наткнулся на хвост желающих попасть в «Королевский театр». Он решил: «Что здесь, что в другом месте!..» — и присоединился к ним, но, когда очередь дошла до него, повернулся и пошёл к востоку. Пересёк безлюдный, пропахший отбросами Ковент-гарден и очутился на Ледгейт-хилл. Здесь запах рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел.

Уилфрид зашёл в ресторан, заказал коктейль и лёгкую закуску. Затем потребовал бумаги и написал:

«Я должен был уйти. Если бы остался, мы уже принадлежали бы друг другу. Не знаю, на что решусь, — кончу вечер в реке, уеду за границу или вернусь к тебе. Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя.

Уилфрид».

Дезерт написал адрес и сунул конверт в карман, но не отправил его. Он смутно сознавал: ему всё равно не выразить того, что он чувствует. Затем пошёл дальше на восток и через Сити, вымершее словно после газовой атаки, выбрался на оживлённую Уайтчепел-род. Он шёл и шёл, стараясь вымотать себя и унять вихрь мыслей. Теперь он двигался к северу, около одиннадцати очутился поблизости от Чингфорда и прошёл мимо гостиницы, направляясь к лесу. Всюду царила залитая лунным светом тишина. Шофёр одинокой машины, запоздалый велосипедист, несколько парочек и трое бродяг, вот и все, кого он встретил, прежде чем свернул с дороги и вошёл под сень деревьев. День угас, луна серебрила листву и стволы. Усталость сморила Уилфрида, и он лёг на землю, усыпанную буковыми орешками. Ночь была словно ненаписанная поэма. Блики и брызги света, напоминая бессвязную игру воображения, то трепетали, то уплотнялись, то снова становились призрачными. Ни секунды покоя, ни мгновения серебристой металлической неподвижности — одно непрерывное, как во сне, чередование вспышек и тьмы. Вверху сверкали бесчисленные звезды, и, время от времени поглядывая на них, Уилфрид видел Большую Медведицу и мириады других светил, незаметных и безымянных для жителя большого города.

Он перевернулся, лёг на живот и прижался лбом к земле. Внезапно до него донёсся рокот аэроплана, но сквозь густолиственные ветви Уилфриду не удалось разглядеть быстро скользнувшую по небу машину. Ночной самолёт на Голландию, или пилот англичанин, огибающий очерченные светом контуры Лондона, или учебный полет между Хендоном и какой-нибудь базой на восточном побережье. Во время войны Уилфрид был лётчиком, но после неё летать ему уже не хотелось. Жужжание мотора разом пробудило в нём то болезненное чувство, от которого его избавило перемирие. Он сыт по горло! Гул пронёсся и замер над головой. Где-то вдали раздавался слабый рокот Лондона, но здесь тёплую ночную тишину оглашало лишь кваканье лягушки, тихое чириканье какой-то птицы да попеременное уханье двух сов. Уилфрид снова лёг ничком и погрузился в тяжёлый сон.

Когда он проснулся, свет только-только начинал пробиваться сквозь мглу. Роса выпала обильная, Уилфрид продрог и закоченел, но голова работала ясно. Он встал, размял руки, закурил сигарету и глубоко затянулся. Потом сел, обхватил руками колени и докурил сигарету до конца, ни разу не вынув её изо рта и выплюнув превратившийся в столбик пепла окурок лишь после того, как тот чуть не обжёг ему губы. Вдруг Уилфрида затрясло. Он встал и побрёл обратно к дороге. Он так закоченел и устал, что еле шёл. Уже совсем рассвело, когда он выбрался на шоссе и, понимая, что должен вернуться в Лондон, поплёлся тем не менее в противоположную сторону. Он с трудом передвигал ноги, время от времени его начинала бить неистовая дрожь. В конце концов он сел, прижался головой к коленям и впал в оцепенение. Его привёл в себя окрик: «Эй!» Свежевыбритый молодой человек остановил рядом с ним свой маленький автомобиль:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, — пробормотал Уилфрид.

— Все равно вид у вас неважный. Вы знаете, который час?

— Нет.

— Садитесь, я подвезу вас до гостиницы в Чингфорде. Деньги у вас есть?

Уилфрид мрачно взглянул на него и засмеялся:

— Да.

— Не обижайтесь. Вам нужно выспаться и выпить чашку крепкого кофе. Поехали!

Уилфрид встал. Ноги под ним подгибались, и, кое-как забравшись в машину, он тут же рухнул на сиденье рядом с молодым человеком. Тот заверил:

— Доедем в два счёта.

Через десять минут, которые показались пятью часами смятенному и лихорадочному мозгу Уилфрида, автомобиль остановился у гостиницы.

— У меня здесь знакомый чистильщик сапог. Я попрошу его присмотреть за вами, — объявил молодой человек, — Как вас зовут?

— К чёрту! — пробормотал Уилфрид.

— Эй, Джордж! Я подобрал этого джентльмена на дороге. Он еле стоит. Устройте ему приличный номер, приготовьте грелку погорячей и суньте к нему в кровать. Заварите кофе покрепче да заставьте его выпить.

Чистильщик осклабился:

— Это всё?

— Нет. Измерьте ему температуру и вызовите врача. Слушайте, сэр, обратился молодой человек к Уилфриду. — Я рекомендую вам этого парня. Сапоги он чистит — лучше не надо. Положитесь на него и ни о чём не беспокойтесь, а мне пора дальше — уже шесть часов.

Молодой человек подождал, пока Уилфрид, опираясь на руку чистильщика, доковыляет до гостиницы, и уехал.

Чистильщик отвёл Уилфрида в номер:

— Разденетесь сами, хозяин?

— Да, — выдавил Уилфрид.

— Тогда я схожу за грелкой и кофе. Насчёт постели будьте спокойны, они у нас всегда сухие. Вы что, всю ночь провели на улице?

Уилфрид сидел на кровати и не отвечал.

— Вот что! — объявил чистильщик. — Давайте-ка руку.

Он стянул с Уилфрида пиджак, затем жилет и брюки.

— По-моему, вы всерьёз простыли. Белье у вас хоть выжми. Стоять можете?

Уилфрид покачал головой.

Чистильщик выдернул из-под него верхнюю простыню, стащил с Уилфрида через голову рубашку, затем не без борьбы снял с него нижнее бельё и завернул больного в одеяло.

— Ну, а теперь, хозяин, ложитесь как следует.

Он опустил голову Уилфрида на подушку, закинул ему ноги на кровать и накрыл его ещё двумя одеялами:

— Лежите пока. Я минут через десять вернусь.

Уилфрид лежал, и его сотрясала такая дрожь, что он утратил способность связно мыслить и не мог уже членораздельно произносить слова, так как зубы у него неистово стучали. Всё же он, заметил, что в номер вошла горничная, а затем услышал голоса:

— Он раздавит градусник зубами. Куда ещё можно поставить?

— Попробую под мышку.

Ему сунули под мышку термометр и прижали руку к телу.

— Вы не болели жёлтой лихорадкой, сэр?

Уилфрид качнул головой.

— Можете приподняться, хозяин? Ну-ка, выпейте.

Сильные руки приподняли Уилфрида; он выпил.

— Сто четыре.

— Ого! Суньте грелку ему в ноги, а я позвоню доктору.

Уилфрид разглядел горничную, которая наблюдала за ним с таким видом, словно спрашивала себя, какую лихорадку подцепит она сама.

— Малярия, — неожиданно объявил он. — Не заразно. Дайте мне сигарету. Возьмите в жилете.

Горничная поднесла ему к губам сигарету и дала прикурить. Уилфрид глубоко затянулся, потом попросил:

— Е-ещё.

Горничная вторично поднесла сигарету к его губам:

— Говорят, в лесу есть малярийные комары. Вас не покусали ночью, сэр?

— О… она у ме… меня давно.

Сейчас его трясло меньше, и он видел, как горничная ходит по комнате, собирая его одежду и задёргивая занавески, чтобы свет не падал на кровать. Затем она подошла к нему. Он улыбнулся ей.

— Ещё чашечку горячего кофе?

Уилфрид потряс головой, снова закрыл глаза и опустился на постель, продолжая дрожать и сознавая, что она по-прежнему наблюдает за ним. Потом опять раздались голоса:

— Фамилия нигде не указана, но видно, он из высокопоставленных. В карманах деньги и письмо. Доктор будет через пять минут.

— Ладно, я дождусь, но я ведь на работе.

— Ничего, мне тоже на работу. Позовите хозяйку и объясните.

Уилфрид заметил, что горничная стоит и смотрит на него с благоговейным испугом. Чужой, из высокопоставленных, да ещё с редкою болезнью любопытная загадка для неискушённого ума. Голова его уткнулась в подушку; смуглая щека, ухо, прядь волос, прищуренный глаз под густой бровью, — вот всё, что ей видно. Он почувствовал робкое прикосновение её пальца ко лбу. Ого, как пышет!

— Не хотите ли сообщить вашим друзьям, сэр?

Уилфрид замотал головой.

— Доктор сейчас придёт.

— Я проваляюсь дня два… Ничем не поможешь… Хинин… апельсиновый сок…

Его снова неудержимо затрясло, и он замолчал. Затем вошёл врач; горничная, по-прежнему прислонясь к комоду, покусывала мизинец. Потом вытащила палец изо рта, и Уилфрид услышал, как она спросила:

— Остаться мне, сэр?

— Да, можете остаться.

Пальцы врача нащупали пульс Уилфрида, приподняли ему веки, раздвинули губы.

— Как самочувствие, сэр? Давно этим болеете?

Уилфрид кивнул.

— Ну что ж, полежите здесь и поглотайте хинин. Ничего другого посоветовать не могу. Приступ весьма острый.

Уилфрид кивнул.

— Ваших визитных карточек не нашли. Как вас зовут?

Уилфрид замотал головой.

— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь! Примите-ка вот это.

 

XXX

Динни вылезла из автобуса и выбралась на простор Уимблдонского парка. Она ускользнула из дому после почти бессонной ночи, оставив записку, что её не будет до вечера. Торопливо ступая по траве, она вошла в берёзовую рощицу и легла на землю. Однако ни облака, проплывавшие высоко над головой, ни солнечный свет, пробивавшийся сквозь ветки берёз, ни трясогузки, ни холмики сухого песка, ни зобатый лесной голубь, которого даже не встревожило её распростёртое тело, не принесли ей успокоения и не обратили её мысли к природе. Девушка лежала на спине с сухими глазами и вздрагивала. Неужто есть существо, которому её страдания доставляют неизъяснимое наслаждение? Человек, потерпевший поражение, должен не ждать поддержки извне, а искать её в самом себе. Динни не могла ходить и показывать людям, что переживает трагедию. Это отвратительно, и она так не сделает! Но ничто: ни благоуханный воздух, ни бегущие облака, ни шорох листвы под ветром, ни голоса детей не подсказывали девушке, как обновить себя и начать жить сначала. Одиночество, на которое она обрекла себя после первой встречи с Уилфридом у памятника! Фошу, стало теперь особенно ощутимым. Она все поставила на одну карту, и карта была бита. Динни врылась пальцами в песчаную почву; чья-то собака, заметив норку, подбежала и обнюхала девушку. Она только-только начала жить и уже мертва. «Венков просим не возлагать!»

Вчера вечером она предельно отчётливо поняла, что всё кончилось, и теперь даже не думала о возможности связать порванную нить. Он горд, но и она горда! По-другому, но тоже до мозга костей. Она никому по-настоящему не нужна. Почему бы ей не уехать? У неё ведь почти триста фунтов. Отъезд не принесёт ей ни радости, ни облегчения, но избавит от необходимости огорчать близких, которые ждут, что она станет прежней весёлой Динни. Девушке вспомнились часы, проведённые вместе с Уилфридом в таких же парках. Воспоминание было таким острым, что Динни зажала рот рукой, боясь, как бы у неё не вырвался стон отчаяния. До встречи с ним она не знала одиночества. А теперь она одинока! Холод, холод — леденящий, беспредельный! Вспомнив, как она установила, что быстрая ходьба успокаивает сердечную боль, держась за сердце, перешла через шоссе, по которому из города уже выплёскивался воскресный поток машин. Дядя Хилери уговаривал её однажды не терять чувства юмора. Да было ли оно у неё? В конце Барнзкоммон Динни села в автобус и поехала обратно в Лондон. Она должна что-нибудь съесть, иначе упадёт в обморок. Она вылезла около Кенсингтонского сада и завернула в первую попавшуюся гостиницу.

После завтрака Динни посидела в саду, затем отправилась на Маунт-стрит. Дома никого не застала, прилегла в гостиной на диван и, сломленная усталостью, заснула. Её разбудил приход тётки. Динни приподнялась, села и объявила:

— Все вы можете порадоваться за меня, тётя Эм. Всё кончено.

Леди Монт посмотрела на племянницу, на её тихую бесплотную улыбку, и две слезинки одна за другой скатились по её щекам.

— Я не знала, что вы плачете и на похоронах, тётя Эм.

Динни встала, подошла к тётке и своим платком стёрла следы, оставленные слезами:

— Ну вот!

Леди Монт тоже встала.

— Я должна выреветься. Мне это просто необходимо! — сказала она и поспешно выплыла из комнаты.

Динни с той же бесплотной улыбкой снова опустилась на диван. Блор внёс чайный прибор; она поговорила с ним о его жене и Уимблдоне. Он вряд ли полностью отдавал себе отчёт о состоянии Динни, но всё же, выходя, обернулся и посоветовал:

— С вашего позволения, мисс Динни, вам не повредил бы морской воздух.

— Да, Блор, я уже об этом думала.

— Очень рад, мисс. В это время года все переутомлены.

Он, видимо, тоже знал, что её игра проиграна. И неожиданно почувствовав, что у неё больше нет сил присутствовать на собственных похоронах, девушка прокралась к двери, прислушалась, спустилась по лестнице и выскользнула из дома.

Но она была так вымотана физически, что еле дотащилась до Сент-Джеймс-парка. Там она посидела у пруда. Вокруг люди, солнце, утки, тенистая листва, остроконечные тростники, а внутри неё — самум! Высокий мужчина, появившийся со стороны Уайтхолла, машинально сделал лёгкое движение, словно собираясь поднести руку к шляпе, но увидел её лицо, спохватился и прошёл мимо. Сообразив, что, наверно, написано у неё на лице, Динни встала, добралась до Вестминстерского аббатства, вошла и опустилась на скамью. Так, наклонясь вперёд и закрыв лицо руками, девушка просидела целых полчаса. Она не помолилась, но отдохнула, и лицо её приобрело иное выражение. Она почувствовала, что опять способна смотреть людям в глаза и не показывать при этом слишком много.

Уже пробило шесть, и Динни направилась на Саут-сквер. Пробралась незамеченной к себе в комнату, долго сидела в горячей ванне, потом надела вечернее платье и решительно спустилась вниз в столовую. Обедала она вместе с Майклом и Флёр; ни один из них ни о чём её не спросил. Ясно, что они знают. Динни кое-как продержалась до ночи. Когда она собралась к себе наверх, они оба поцеловали её и Флёр сказала:

— Я велела сунуть вам в постель горячую грелку. Если её положить за спину, легче заснуть. Спокойной ночи.

Девушка снова почувствовала, что Флёр когда-то уже выстрадала ту муку, которая терзает теперь её, Динни. Ночью ей спалось лучше, чем можно было ожидать.

За утренним чаем ей подали письмо со штампом чингфордской гостиницы:

«Мадам,

Роджер Куили, доктор медицины».

В кармане джентльмена, который лежит здесь в остром приступе малярии, было обнаружено нижеприлагаемое адресованное Вам письмо. Пересылаю его Вам.

С совершенным почтением

Девушка прочла письмо. «Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя. Уилфрид». И он болен! Динни мгновенно подавила первый порыв. Нет, она не бросится во второй раз туда, куда боятся входить ангелы! Тем не менее она побежала вниз, позвонила Стэку и сообщила, что Уилфрид лежит в чингфордской гостинице с острым приступом малярии.

— Значит, ему понадобятся пижамы и бритва, мисс. Я отвезу.

Динни сдержалась и вместо: «Передайте ему привет», — сказала:

— Он знает, где меня найти, если я буду нужна.

Письмо смягчило душевную горечь Динни, но девушка по-прежнему была отрезана от Уилфрида. Она не может пальцем шевельнуть, пока он не придёт или не пришлёт за ней, а он не придёт и не пришлёт, — в этом она была втайне уверена. Нет! Он снимет свою палатку и покинет места, где слишком много страдал.

Около двенадцати заехал Хьюберт, чтобы проститься с ней. Она сразу же поняла, что он тоже знает. Он пробудет в Судане до октября, потом вернётся заканчивать отпуск. Джин остаётся в Кондафорде до родов, которые, видимо, будут в ноябре. Врачи считают, что африканское лето вредно отразилось бы на её здоровье. В это утро брат показался Динни прежним Хьюбертом. Он распространялся о том, какое преимущество — родиться в Кондафорде, И девушка, напустив не себя притворную оживлённость, подтрунила:

— Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.

— Всё меняется, когда у тебя есть наследник.

— Вот как? Вы ждёте наследника?

— Да, мы настроились на то, что будет мальчик.

— А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?

Хьюберт пожал плечами:

— Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.

— И даже при этом условии — не всегда, — поправила Динни.

 

XXXI

Слова Уилфрида: «Можете сказать её родным, что я уезжаю», — и слова Динни: «Всё кончено», — с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели её, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал — как. Сочувствовать слишком явно — хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить её позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.

Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури — удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чём говорить, так как понимал, что мужчина, увлечённый женщиной, все равно живёт своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, менее увлечённая физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались «всучить липу».

— Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: «Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладёт его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум». Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает «моральный уровень», как выражаются американцы.

— Что он за человек, дядя?

— С виду энтузиаст; немного похож на моего парикмахера.

Динни рассмеялась.

— Примите меры, не то он в следующий раз всё-таки продаст свою находку.

— Ему помешает кризис, дорогая. Кости и первопечатные издания — на редкость чувствительны к конъюнктуре. Пройдёт ещё лет десять, прежде чем за череп дадут мало-мальски приличные деньги.

— А многие пытаются вам что-нибудь всучить?

— Некоторым это даже удаётся. Я жалею, что с этой «липой» ничего не вышло. Череп — превосходный. В наши дни такие редко встретишь.

— Мы, англичане, безусловно, становимся уродливей.

— Неправда. Надень на тех, с кем ты встречаешься в гостиных и лавках, сутаны и капюшоны, доспехи и камзолы, и на тебя глянут лица людей четырнадцатого или пятнадцатого века.

— Но мы презираем красоту, дядя. В нашем представлении она связывается с изнеженностью и безнравственностью.

— Да, люди склонны презирать то, чего лишены. С точки зрения примитивности, мы стоим на третьем, нет, на четвёртом месте в Европе. А если исключить кельтскую примесь, то и на первом.

Динни оглядела кафе, но осмотр ничего не прибавил к её выводам — отчасти потому, что восприятие у неё притупилось, отчасти потому, что завтракали здесь преимущественно евреи и американцы.

Эдриен с болью следил за племянницей. Какой у неё безразличный взгляд!

— Значит, Хьюберт уехал? — спросил он.

— Да.

— А ты что намерена делать, дорогая?

Динни сидела, уставившись в тарелку. Затем неожиданно подняла голову и объявила:

— Думаю поехать за границу, дядя.

Рука Эдриена потянулась к бородке.

— Понимаю, — согласился он наконец. — А деньги?

— У меня хватит.

— Куда?

— Куда угодно.

— Одна?

Динни кивнула.

— У отъезда есть оборотная сторона — возвращение, — напомнил Эдриен.

— По-моему, сейчас мне здесь нечего делать. Почему бы мне не порадовать окружающих, избавив их от необходимости видеть меня?

Эдриен замялся.

— Конечно, дорогая, тебе виднее, что для тебя лучше. Но если ты подумываешь о длительном путешествии, я уверен, что Клер была бы рада видеть тебя на Цейлоне.

Перехватив удивлённый жест племянницы, Эдриен понял, что такая мысль не приходила ей в голову, и продолжал:

— Мне почему-то кажется, что жизнь у неё будет нелёгкая.

Их взгляды встретились.

— Я подумала о том же на её свадьбе, дядя. Мне не понравилось его лицо.

— У тебя, Динни, особый дар — умение помогать ближним, а христианство, при всех своих недостатках, всё-таки учит одному хорошему правилу: «Блаженнее давать, нежели принимать».

— Даже Сын человеческий любил иногда пошутить, дядя.

Эдриен пристально посмотрел на девушку и предупредил:

— Если поедешь на Цейлон, помни: манго надо есть над тарелкой.

Вскоре он расстался с Динни, но настроение помешало ему вернуться на службу, и он отправился на выставку лошадей.

 

XXXII

На Саут-сквер «Дейли фейз» рассматривалась как одна из тех газет, которые приходится пробегать политикам, если они хотят правильно определить температуру Флит-стрит. За завтраком Майкл протянул Флёр свежий номер.

Со дня приезда Динни прошла уже неделя, но никто из них ни словом не напомнил ей об Уилфриде, и сейчас Динни сама осведомилась:

— Можно взглянуть?

Флёр передала ей газету. Девушка прочла, вздрогнула и снова принялась за завтрак. Наступила пауза, которую прервал Кит, пожелавший выяснить рост Хоббза. Как считает тётя Динни, он такой же длинный, как У. Г. Грейс?

— Я никогда не видела ни того, ни другого.

— Не видели Грейса?

— По-моему, он умер до того, как я родилась.

Кит с сомнением посмотрел на неё:

— Ну?

— Он умер в тысяча девятьсот пятнадцатом, — вмешался Майкл. — Тебе, Динни, было тогда одиннадцать.

— Вы в самом деле не видели Хоббза, тётя?

— Нет.

— А вот я видел его три раза. Я учусь водить мяч, как он. «Дейли фейз» пишет, первый игрок в крикет сейчас Брэдмен. По-вашему, он лучше Хоббза?

— Он — новинка, а к Хоббзу все привыкли.

Кит уставился на неё:

— Что такое новинка?

— То, чем занимаются газеты.

— Они их делают?

— Не всегда.

— А какую новинку вы сейчас прочли?

— Для тебя ничего интересного.

— Почём вы знаете?

— Кит, не надоедай тёте! — прикрикнула Флёр.

— Можно мне яйцо?

— Возьми.

Новая пауза длилась до тех пор, пока Кит не задержал ложку в воздухе, показав Динни отставленный палец:

— Смотрите! Ноготь черней, чем вчера. Он сойдёт, тётя?

— Как тебя угораздило?

— Прищемил, когда задвигал ящик. Я не плакал.

— Кит, не смей хвастаться.

Кит поднял на мать ясные глаза и доел яйцо.

Полчаса спустя, когда Майкл разбирал почту, к нему в кабинет вошла Динни:

— Ты занят, Майкл?

— Нет, дорогая.

— Что нужно этой газете? Почему она не оставит его в покое?

— Потому что «Барса» расхватывают, как горячие пирожки. Что слышно об Уилфриде, Динни?

— Я знаю, что у него был приступ малярии. Но где он сейчас и что с ним — неизвестно.

Майкл посмотрел ей в лицо, на котором улыбка маскировала отчаяние, и нерешительно предложил:

— Хочешь, я выясню?

— Если я ему понадоблюсь, он знает, где меня найти.

— Я схожу к Компсону Грайсу. С самим Уилфридом у меня не получается.

Когда Динни ушла, Майкл наполовину расстроенный, наполовину обозлённый, долго сидел над письмами, на которые ещё не успел ответить. Бедная, милая Динни! Как ему не стыдно! Потом отодвинул письма и вышел.

Контора Компсона Грайса помещалась неподалёку от Ковент-гарден, поскольку тот, по ещё не изученным причинам, оказывает притягательное действие на литературу. Когда к двенадцати Майкл добрался туда, молодой издатель сидел в единственной прилично обставленной комнате здания, держал в руках газетную вырезку и улыбался. Он встал навстречу Майклу и поздоровался:

— Хелло, Монт! Видели это в «Фейз»?

— Да.

— Я послал вырезку Дезерту, а он сделал сверху надпись и возвратил её. Недурно, правда?

Майкл прочёл строки, написанные Уилфридом:

— Значит, он в городе?

— Полчаса назад ещё был.

— Вы его видели?

— С тех пор как вышла книжка — нет.

Майкл пристально посмотрел на пригожее полноватое лицо Грайса:

— Удовлетворены спросом?

— Мы перевалили на сорок первую тысячу, и берут бойко.

— Я полагаю, вам неизвестно, собирается ли Уилфрид обратно на Восток?

— Понятия не имею.

— Ему, наверно, тошно от этой истории.

Компсон Грайс пожал плечами:

— Много ли поэтов получали тысячу фунтов за сто страничек стихов?

— За душу — не много, Грайс.

— Он получит вторую тысячу ещё до окончания распродажи.

— Я всегда считал опубликование «Барса» глупостью. Раз уж он на неё пошёл, я его поддерживал, но это была роковая ошибка.

— Не согласен.

— Естественно. Поэма сделала вам репутацию.

— Смейтесь сколько угодно, — возразил Грайс с некоторым пафосом, — но если бы он не хотел её печатать, то бы не прислал её мне. Я не сторож ближнему моему. То, что эта штука вызвала сенсацию, к делу не относится.

Майкл вздохнул.

— Конечно, не относится. Но для него это не шутка, а вопрос всей жизни.

— Опять-таки не согласен. Всё началось с того, что он отрёкся, спасая свою шкуру. А то, что последовало, — только возмездие, которое к тому же обернулось для него изрядной выгодой. Его имя стало известно тысячам людей, слыхом о нём не слыхивавших до «Барса».

— Да, — задумчиво согласился Майкл. — Вы правы. Ничто так не способствует популярности, как нападки газет. Грайс, можете вы кое-что сделать для меня? Найдите предлог и выясните намерения Уилфрида. Мне это очень важно, но я ввязался в одно дело, касающееся его, и не могу пойти сам.

— Гм-м! — протянул Грайс. — Он кусается.

Майкл ухмыльнулся:

— Не укусит же он своего благодетеля! Я серьёзно спрашиваю: выясните?

— Попробую. Между прочим, я только что издал книжку одного Франко-канадца. Послать вам экземпляр? Вашей жене понравится.

«И она будет говорить про неё», — мысленно прибавил он, откинул назад гладкие чёрные волосы и протянул руку. Майкл пожал её несколько горячее, чем ему втайне хотелось, и ушёл.

«В конце концов для Грайса это — только дело. Уилфрид ему никто! В наше время надо хвататься за всё, что бог ни пошлёт», — решил он и погрузился в размышления о том, что заставляет публику покупать книжку, не имеющую касательства к вопросам пола, скандальным воспоминаниям или убийствам. Империя? Престиж англичанина? В них Майкл не верил. Нет, она раскупается потому, что связана с непреходящим интересом, который всегда пробуждается в связи с вопросом: как далеко может зайти человек, желая спасти свою жизнь и не погубить то, что принято называть душой. Другими словами, книга расхватывается благодаря тому ничтожному обстоятельству, — по мнению известных кругов, давно ставшему пустым звуком, — которое именуется совестью. Дилемма, поставленная поэтом перед совестью каждого читателя, такова, что от неё легко не отмахнёшься; а так как сам автор лично столкнулся с нею, читатель неизбежно приходит к выводу, что и он в любой момент может стать лицом к лицу с какой-нибудь страшной альтернативой. А как он, бедняга, тогда поступит? И Майкла охватил один из тех приступов сочувствия и даже уважения к публике, которые частенько накатывали на него и за которые его более разумные друзья называли Монта не иначе, как «бедный Майкл».

Предаваясь таким размышлениям, он добрался до своего крошечного кабинета в палате общин и сел составлять частный билль об охране некоторых красот природы, но ему вскоре подали карточку:

Генерал сэр Конуэй Черрел.

Можешь принять меня?

Майкл надписал: «Буду счастлив, сэр», — отдал карточку служителю и встал. Он знал отца Динни меньше, остальных своих дядей и поэтому ожидал его не без трепета.

Генерал вошёл и объявил:

— У тебя здесь настоящий садок для кроликов.

Он держался профессионально твёрдо и подтянуто, но лицо у него было усталое и встревоженное.

— К счастью, мы их тут не разводим, дядя Кон.

Генерал усмехнулся:

— Да, действительно. Надеюсь, Я тебе не помешал? Я по поводу Динни. Она все у вас?

— Да, сэр.

Генерал поколебался, потом сложил обе руки на набалдашнике трости и спросил:

— Ты — ближайший друг Дезерта, так ведь?

— Был. А кто я ему теперь — не знаю.

— Он ещё в городе?

— Да. У него, кажется, был приступ малярии.

— Динни встречалась с ним?

— Нет, сэр.

Генерал снова заколебался, стиснул руками трость и, казалось, благодаря этому снова обрёл решительность.

— Знаешь, мы, её мать и я, хотим ей только добра. Мы хотим, чтобы она была счастлива. Остальное для нас неважно. А что ты думаешь?

— По-моему, что бы мы ни думали — все неважно.

Генерал нахмурился:

— Как это понимать?

— Решать не нам, а им вдвоём.

— Я слышал, он уезжает?

— Он сказал так моему отцу, но не уехал. Его издатель только что сообщил мне, что сегодня утром он ещё был у себя.

— Как Динни?

— В очень тяжёлом настроении. Но держится.

— Он должен что-то предпринять.

— Что, сэр?

— Это нечестно по отношению к Динни. Он обязан либо жениться на ней, либо немедленно уехать.

— А легко ли было вам, сэр, принять решение на его месте?

— Вероятно, нет.

Майкл беспокойно заходил по кабинету:

— Я считаю, что эта история куда сложнее любого вопроса, на который можно ответить «да» или «нет». Всё упирается в раненую гордость, а когда она затронута, остальные чувства тоже приходят вразброд. Вы не можете не понимать этого, сэр. Вы же наблюдали аналогичные случаи, когда людей предавали военному суду.

Слова Майкла, казалось, поразили генерала, как откровение. Он смотрел на племянника и молчал.

— Уилфрида также судят военным судом, — продолжал Майкл, — но здесь не краткая и беспощадная процедура, к которой сводится настоящий военный суд, а затяжное безнадёжное дело, и конца ему я не вижу.

— Понимаю, — спокойно согласился генерал. — Но он не имел права впутывать в него Динни.

Майкл улыбнулся:

— Разве любовь думает о правах?

— Точка зрения у тебя во всяком случае современная.

— Если верить преданиям, скорее древняя.

Генерал отошёл к окну и стоял, поглядывая на площадь.

— Я не хочу встречаться с Динни, — сказал он не оборачиваясь. — Это растревожит её. Моя жена того же мнения. Кроме того, мы бессильны ей помочь.

Слова дяди, в которых не было даже намёка на беспокойство о самом себе, растрогали Майкла.

— Думаю, что так или иначе всё это скоро кончится, — отозвался он. А лучшего как им, так и всем нам желать не приходится.

Генерал обернулся:

— Будем надеяться. Прошу тебя, держи нас в курсе и не позволяй Динни ничего предпринимать, прежде чем она не поставит нас в известность. Сидеть в Кондафорде и ждать — тяжело. Не стану больше тебя задерживать. Благодарю, ты мне помог. До свиданья, Майкл.

Он схватил руку племянника, крепко пожал её и вышел.

Майкл подумал: «Вечная неизвестность! Что может быть хуже? Бедный старик!»

 

XXXIII

Компсон Грайс был человек не злой и питал некоторое расположение к Майклу. Поэтому, отправляясь завтракать, он помнил о своём обещании. Веруя в еду, как разрешительницу всяких трудностей, он, будь это обычный случай, просто послал бы приглашение к завтраку и получил нужные сведения за второй и третьей рюмкой хорошего старого бренди. Но Уилфрида он побаивался. Поэтому, заказав простую sole meuniere и полбутылки шабли, он решил ему написать. Он сочинил письмо в маленькой отделанной зелёными панелями библиотеке клуба, сидя за чашкой кофе и покуривая сигару.

«Клуб „Всякая всячина“.

Компсон Грайс».

Пятница.

Дорогой Дезерт,

Ввиду необычайного успеха „Барса“, на которого и в дальнейшем, видимо, будет большой спрос, я должен точно знать, как мне выписывать Вам чеки на авторский гонорар. Окажите мне любезность и сообщите, едете ли Вы обратно на Восток, и если едете, то когда? Одновременно укажите и адрес, куда я могу, не опасаясь что-нибудь перепутать, направлять переводы. Возможно, Вы пожелаете, чтобы я просто вносил гонорары под расписку в Ваш банк — какой, для меня безразлично. До сих пор наши денежные расчёты выражались в скромных цифрах, но „Барс“ несомненно окажет — фактически уже оказал — влияние на продажу двух Ваших предшествующих сборников. Поэтому желательно, чтобы я был осведомлён о Вашем местопребывании. Долго ли Вы ещё пробудете в Лондоне? Если у Вас появится желание заглянуть ко мне, я всегда счастлив видеть Вас.

С сердечными поздравлениями и наилучшими пожеланиями искренне Ваш

Он адресовал это написанное изящным прямым почерком письмо на Корк-стрит и тут же отправил его с клубным рассыльным. Остальную часть перерыва в работе он посвятил восхвалению своего франко-канадского издания, затем нанял такси и поехал обратно в Ковент-гарден. В приёмной его встретил клерк:

— Мистер Дезерт ожидает вас в кабинете, сэр.

— Прекрасно! — ответил Компсон Грайс, подавив лёгкую дрожь и подумав: «Быстро сработано!»

Уилфрид стоял у окна, откуда в ракурсе был виден Ковент-гарден. Когда он обернулся, его потемневшее, измученное лицо и горький взгляд потрясли Компсона Грайса. Здороваться с ним тоже было не очень приятно, — сухая рука прямо-таки пылала.

— Вы получили моё письмо? — осведомился издатель.

— Да, благодарю. Вот адрес моего банка. Лучше всего вносите туда чеки под расписку.

— Вы не слишком хорошо выглядите. Опять уезжаете?

— Вероятно. Ну, до свидания, Грайс. Благодарю за всё, что вы сделали.

— Ужасно сожалею, что эта история так отразилась на вас, — с неподдельным чувством ответил Компсон Грайс.

Уилфрид пожал плечами и направился к выходу.

Когда он ушёл, издатель постоял, комкая в руках записку с адресом банка. Потом неожиданно громко выпалил: «Не нравится мне его вид. Решительно не нравится!» — и снял телефонную трубку…

Уилфрид повернул на север, — ему предстоял ещё один визит. Он пришёл в музей как раз в тот момент, когда Эдриен взялся за свой дуврский чай и булочку с изюмом.

— Чудесно! — сказал тот, вставая. — Рад видеть вас. Вот чашка. Присаживайтесь.

Вид Уилфрида и пожатие его руки потрясли Эдриена не меньше, чем Грайса.

Уилфрид глотнул чай.

— Разрешите закурить?

Он закурил сигарету и сгорбился на стуле. Эдриен ждал, когда он заговорит. Наконец Уилфрид сказал:

— Простите, что так бесцеремонно ворвался, но я ухожу обратно в неизвестность. Я хотел посоветоваться, как будет Динни легче, — если я просто исчезну или предварительно напишу.

На душе у Эдриена стало беспросветно темно.

— Вы имеете в виду, что не сможете ручаться за себя, если увидитесь с ней?

Плечи Уилфрида судорожно передёрнулись.

— Не совсем то. Жестоко так говорить, но я до такой степени сыт всей этой историей, что больше ничего не чувствую. При встрече я могу сделать Динни больно. Она — ангел. Вряд ли вы поймёте, что со мной произошло. Я и сам не понимаю. Знаю только, что хочу бежать от всех и вся.

Эдриен кивнул:

— Я слышал, вы были больны. Не кажется ли вам, что это отразилось на вашем настроении? Бога ради, не ошибитесь в себе теперь.

Уилфрид улыбнулся:

— Я свыкся с малярией. Дело не в ней. Вы будете смеяться, но у меня такое ощущение, как будто душа истекает кровью. Я должен уехать туда, где ничто и никто не напомнит мне о прошлом. А Динни напоминает мне о нём больше, чем что-либо другое.

— Понятно, — выдавил Эдриен и замолчал, поглаживая рукой бородку. Затем встал и начал ходить по кабинету: — Вы уверены, что отказываться от последней встречи с Динни честно и по отношению к ней и по отношению к вам самому?

Уилфрид ответил, еле сдерживая раздражение:

— Я же сказал, что могу сделать ей больно.

— Вы сделаете ей больно в любом случае, — она все поставила на одну карту. И вот что, Дезерт! Вы опубликовали свою поэму сознательно. Я всегда понимал, что для вас это был способ искупить свою ошибку, хотя вы одновременно и просили Динни стать вашей женой. Я не дурак и не желаю, чтобы ваши отношения с Динни продолжались, если чувства у вас изменились. Но действительно ли они изменились?

— Мои чувства не изменились. У меня просто их не осталось. Их убило то, что я превратился в парию.

— Вы понимаете, что говорите?

— Отлично. Я знал, что превратился в парию ещё тогда, когда отрёкся, а знали об этом другие или нет — не играло роли. Впрочем, нет, играло.

— Понимаю, — снова согласился Эдриен и понял, что зашёл в тупик. Это естественно.

— Не знаю, так ли это для других, но для меня это так. Я отбился от стаи и не вернусь в неё. Я не жалуюсь и не оправдываю себя! — с энергией отчаяния воскликнул Уилфрид.

Эдриен мягко спросил:

— Итак, вы просто хотите знать, как причинить поменьше боли Динни? Не могу вам ничего посоветовать. Хотел бы, но не могу. Когда вы были у меня в тот раз, я дал вам неверный совет. Советы вообще бесполезны. Каждый управляется, как умеет.

Уилфрид поднялся:

— Ирония судьбы, не правда ли? К Динни меня толкнуло моё одиночество. И оно же оторвало меня от неё. Ну что ж, прощайте, сэр. Не думаю, что увидимся. И благодарю за попытку помочь мне.

— Хотел бы я, чтобы она удалась! Уилфрид улыбнулся своей неожиданной улыбкой, придававшей ему такое обаяние:

— Похожу, пожалуй, ещё немного. Может быть, и увижу какое-нибудь зловещее предзнаменование. Как бы там ни было, вы теперь знаете, что я не хотел причинить ей больше боли, чем это необходимо. Прощайте!

Чай Эдриена остыл, булочка осталась нетронутой. Он отодвинул их. Он чувствовал себя так, словно предал Динни, и в то же время никакими силами не мог понять, что он должен был сделать. Странный, странный молодой человек! «У меня душа истекает кровью!» Страшные слова. И, судя по его лицу, правдивые! Сверхчувствительные нервы и всепоглощающая гордость! «Ухожу обратно в неизвестность». Скитаться по Востоку наподобие Вечного жида, стать одним из тех таинственных англичан, которых встречаешь порою на краю света, которые молчат о своём прошлом, ничего не ждут от будущего и живут сегодняшним днём! Эдриен набил трубку и начал убеждать себя, что в конце концов для Динни лучше не выходить за Дезерта. Но это ему не удалось. В жизни женщины настоящая любовь расцветает только раз, а любовь Динни была настоящей. На этот счёт Эдриен сомнений не питал. Она, понятно, справится с собой, но утратит «свой блеск золотой и певучесть». Эдриен схватил свою помятую шляпу, вышел и двинулся по направлению к Хайд-парку, затем, уступая внезапному порыву, повернул на Маунт-стрит.

Когда Блор доложил о нём, его сестра накладывала последние красные стёжки на язык одной из собак в своей французской вышивке. Леди Монт подняла её:

— Должно капать. Она же смотрит на этого зайчонка. Голубой цвет для капель подойдёт?

— На таком фоне нужен серый, Эм.

Леди Монт посмотрела на брата; тот сидел на низеньком стульчике, подтянув к подбородку длинные ноги.

— Ты похож на военного корреспондента: раскладной стул и некогда побриться. Эдриен, я хочу, чтобы Динни вышла замуж. Ей уже двадцать шесть. Все из-за этой трусости. Они могли бы уехать на Корсику.

Эдриен улыбнулся. Эм одновременно и права и бесконечно неправа.

— Сегодня заходил Кон, — продолжала его сестра. Он виделся с Майклом. Никто ничего не знает. А Флёр говорит, что Динни ходит гулять с Китом и Дэнди, нянчится с Кэтрин и сидит, читает книжку, не переворачивая страниц.

Эдриен раздумывал, сказать ли ей о приходе Дезерта.

— И Кон говорит, — не умолкала его сестра, — что в этом году ему не свести концы с концами — свадьба Клер, и новый бюджет, и Джин в положении… Придётся вырубить часть леса и продать лошадей. Нам тоже приходится туго. Счастье, что у Флёр много денег. Деньги — это так тягостно! Как ты думаешь?

Эдриен вздрогнул.

— В наше время хорошего ждать не приходится, но жить на что-то все-таки надо.

— Всё оттого, что есть иждивенцы. У Босуэла сестра без ноги, а у жены Джонсона рак. Бедняжка! У каждого свои огорчения. Динни говорит, что в Кондафорде её мать делает что может для фермеров. Словом, не знаю, что будет дальше. Лоренс не может отложить ни пенни.

— Мы сидим между двух стульев, Эм, и в один прекрасный день с треском грохнемся на пол.

— По-моему, нам придётся умирать в богадельне.

И леди Монт поднесла свою работу к свету.

— Нет, капель делать не буду. Может быть, переехать в Кению? Там, говорят, нетрудно начать выгодное дело.

— Мне противно даже думать, что какой-нибудь олух купит Кондафорд, чтобы наезжать туда пьянствовать под воскресенье, — с неожиданной энергией объявил Эдриен.

— Я хотела бы стать лесным духом и отгонять чужих от Кондафорда. Он немыслим без Черрелов.

— Чертовски удачно сказано, Эм. Но на свете существует проклятый процесс, называемый эволюцией, и родина его — Англия.

Леди Монт вздохнула, поднялась и подплыла к своему попугаю:

— Полли, мы умрём с тобой в богадельне.

 

XXXIV

Когда Компсон Грайс позвонил Майклу, или, вернее Флёр, потому что Майкла не было дома, голос его звучал несколько растерянно.

— Что-нибудь передать ему, мистер Грайс?

— Ваш муж просил меня выяснить, каковы планы Дезерта. Так вот, Дезерт только что заходил ко мне и фактически сказал, что опять уезжает, но… э-э… мне не понравился его вид, и рука у него была горячая, — наверное, температурит.

— Он болел малярией, она ещё не прошла.

— А! Кстати, посылаю вам книгу; уверен, что она вам понравится; её написал один франко-канадец.

— Благодарю. Я скажу Майклу, когда он вернётся.

Флёр задумалась. Рассказать ли Динни об этом звонке? Ей не хотелось этого делать, не посоветовавшись с Майклом, а тот, может быть, не явится даже к обеду, — парламентская сессия в полном разгаре. Мучить человека неизвестностью — как это похоже на Уилфрида! Она всегда чувствовала, что знает его лучше, чем Майкл и Динни. Они убеждены, что он — чистое золото. Она же, к которой он когда-то тянулся с такой неистовой страстью, уверена, что если он и золото, то самой низкой пробы. «Это, наверно, потому что я, как человек, — ниже их», — решила Флёр. Люди мерят других собственной меркой, не так ли? И всё-таки трудно высоко ценить того, чьей любовницей она не стала и кто ушёл из-за неё в неизвестность. Майкл всегда был нелеп в своих привязанностях, а Динни… Что ж, Динни просто не понимает.

Флёр снова села за прерванные письма. Они были очень важные: она приглашает к себе интереснейших и виднейших людей Лондона для встречи с индийскими леди из высших каст, приехавших сюда в связи с конференцией. Она уже почти кончила писать, когда ей позвонил Майкл. Он осведомился, не передавал ли ему что-нибудь Компсон Грайс. Изложив ему новости, Флёр спросила:

— Будешь к обеду?.. Очень хорошо! Мне страшно обедать вдвоём с Динни: она такая весёлая, что у меня мурашки бегают. Я понимаю, она не хочет расстраивать окружающих, но нам было бы легче, если бы она поменьше прятала свои переживания… Дядя Кон?.. Забавно, честное слово, — вся семья теперь хочет того, от чего раньше шарахалась! По-моему, они просто увидели, как она мучится… Да, она взяла машину и поехала с Китом на Круглый пруд пускать его лодку. Они отослали машину с Дэнди и лодкой, а сами идут пешком… Хорошо, милый. В восемь. Если можно, не опаздывай… О, вот и Динни с Китом! До свиданья.

В комнату вошёл Кит. Лицо загорелое, глаза голубые, свитер под цвет глаз, тёмно-синие штанишки, зелёные чулки-гольфы, коричневые спортивные башмаки, светлые волосы.

— Тётя Динни пошла прилечь. Она сидела на траве. Она говорит — скоро поправится. Как ты думаешь, у неё будет корь? Я уже болел, мамочка. Если на неё накладут карантин, я всё равно буду к ней заходить. Она испугалась, — мы встретили одного мужчину.

— Какого мужчину?

— Он не подошёл к нам. Такой высокий, шляпу держал в руке, а когда увидел нас, чуть не побежал.

— Откуда ты знаешь, что он заметил вас?

— Ну как же! Он шёл прямо на нас, а потом раз — и в сторону.

— Вы встретили его в парке?

— Да.

— В каком?

— В Грин-парке.

— Худой, смуглый?

— Да. Ты его тоже знаешь?

— Почему «тоже». Кит? Разве тётя Динни его знает?

— По-моему, да. Она сказала: «Ох!» — и положила руку вот сюда. А потом посмотрела ему вслед и села на траву. Я обмахивал её шарфом. Я люблю тётю Динни. У неё есть муж?

— Нет.

Когда Кит ушёл. Флёр обдумала положение. Динни догадается, что малыш все рассказал. Поэтому она решила только послать наверх нюхательную соль и справиться о состоянии девушки.

Та велела передать: «К обеду буду в порядке».

Однако перед обедом пришло второе сообщение: она ещё чувствует слабость, хочет лечь и как следует выспаться.

Таким образом, Флёр и Майкл обедали вдвоём.

— Разумеется, это был Уилфрид.

Майкл кивнул:

— Как я хочу, чтобы он наконец убрался! Вся эта история — сплошная пытка. Помнишь то место у Тургенева, где Литвинов смотрит, как дымок поезда вьётся над полями?

— Нет, а что?

— Все, чем Динни жила, рассеялось, как дым.

— Да, — уронила Флёр, не разжимая губ. — Но огонь скоро отгорит.

— А что останется?

— То же, что и было.

Майкл пристально посмотрел на спутницу жизни. Она подцепила вилкой кусочек рыбы и сосредоточенно рассматривала его. Потом с лёгкой застывшей улыбкой поднесла ко рту и начала жевать так, словно пережёвывала старые воспоминания. То же, что и было! Да, она такая же прелестная, как была, разве что чуточку полнее, — пышные формы опять входят в моду. Майкл отвёл глаза: ему до сих пор становится не по себе, как только он подумает о том, что произошло четыре года назад и о чём он знал так мало, догадывался так ясно и не говорил ничего. Дым! Неужели всякая человеческая страсть перегорает и синей пеленой стелется над полями, на мгновение заслоняя солнце, всходы и деревья, а затем тает в воздухе, и день попрежнему беспощадно ясен? Неужели всё остаётся, как было? Не совсем! Нет дыма без огня, а где прошёл огонь, там что-то должно измениться. Наверно, и облик Динни, которую он знает с детства, тоже изменится — станет суровее, резче, точёнее, утратит свежесть? Майкл объявил:

— К девяти мне нужно обратно в палату, — выступает министр финансов. Почему его полагается слушать, не знаю, но так нужно.

— Почему нужно кого-нибудь слушать — всегда загадка. Видел ты в палате оратора, которому удалось бы кого-нибудь в чем-нибудь убедить?

— Нет, — ответил Майкл с кривой улыбкой. — Но человек живёт надеждой. Мы отсиживаем там целые дни, обсуждаем разные благотворные меры, затем голосуем и добиваемся тех же результатов, какие получили бы после двух первых речей. И так тянется уже столетия!

— Ребячество! — вставила Флёр. — Кит думает, что у Динни будет корь. И ещё он спросил, есть ли у неё муж… Кокер, кофе, пожалуйста. Мистер Монт должен уходить.

Когда Майкл поцеловал её и удалился, Флёр поднялась в детские. У Кэтрин сон на редкость здоровый. На неё приятно смотреть — хорошенькая девочка. Волосы будут, наверно, как у матери, а цвет глаз так колеблется между серым и карим, что обещает стать зелёным. Она подложила ручонку под голову и дышит легко, как цветок. Флёр кивнула няне и открыла дверь второй детской. Будить Кита опасно. Он потребует бисквитов и, вероятно, молока, захочет поговорить и попросит ему почитать. Дверь скрипит, но он не проснулся. Его светлая решительная головка откинута на подушку, из под которой выглядывает дуло пистолета. На улице жарко, он сбросил одеяло, и ночник освещает его раскрывшуюся до колен фигурку в голубой пижаме. Кожа у него смуглая и здоровая, подбородок форсайтовский. Флёр подошла вплотную к кроватке. Кит очарователен, когда он засыпает с таким решительным видом, словно приказал уняться своему возбуждённому воображению. Флёр осторожно, кончиками пальцев, приподняла простыню, подтянула её и прикрыла сына; затем постояла, упираясь руками в бёдра и приподняв одну бровь. У Кита сейчас — самая лучшая пора, и она продлится ещё года два, пока он не пойдёт в школу. Вопросы пола его ещё не волнуют. Все к нему добры; вся жизнь для него — как приключение из книжек. Книжки! Старые книжки Майкла, её собственные и те немногие, написанные со времени её детства, какие можно давать ребёнку. Замечательный возраст у Кита! Флёр быстро окинула взглядом еле освещённую комнату. Его ружьё и меч лежат рядом на стуле в полной боевой готовности. Проповедуем разоружение и вооружаем детей до зубов! Остальные игрушки, большей частью заводные, — в классной комнате. Нет, на подоконнике стоит лодка, которую он пускал с Динни; паруса все ещё подняты; в углу на подушке лежит серебристая собака, давно заметившая Флёр, но слишком ленивая, чтобы встать. Шерсть у неё на хвосте приподнялась; хвост виляет, приветствуя гостью. И, боясь, что пёс нарушит этот упоительный покой, Флёр послала им обоим воздушный поцелуй и прокралась обратно к двери. Снова кивнула няне, посмотрела на ресницы Кэтрин и вышла. Потом на цыпочках спустилась по лестнице до следующего этажа, где находилась комната, расположенная над её спальней и отведённая Динни. Не будет ли бестактностью, если она заглянет к девушке и спросит, не нужно ли ей чего-нибудь? Флёр подошла к двери. Только половина десятого! Динни ещё не могла заснуть. Вероятно, совсем не заснёт. Страшно даже подумать, как она лежит одна, безмолвная и несчастная! Может быть, разговор принесёт ей облегчение, отвлечёт её? Флёр подняла руку, собираясь постучать, и внезапно услышала приглушённый, но исключавший всякие сомнения звук — судорожное всхлипывание человека, который плачет в подушку. Флёр словно окаменела. В последний раз она слышала этот звук четыре года назад, когда он вырывался у неё самой. Воспоминание было таким острым, что ей чуть не стало дурно от этого страшного и священного звука. Она ни за что на свете не войдёт к Динни! Флёр заткнула уши, отпрянула от двери, бросилась вниз и включила радио, чтобы защититься от этого обжигающего звука. Передавали второй акт «Чио-Чио-сан». Флёр выключила приёмник и снова села за бюро. Быстро набросала нечто вроде формулы: «Буду счастлива, если и т. д… Вы увидите настоящих очаровательных индийских леди и т. д… Флёр Монт». Ещё одно письмо, ещё и ещё, а в ушах стоит рыдающий звук! Как душно сегодня! Флёр отдёрнула занавески и распахнула окно: пусть воздух входит свободно. Опасная штука жизнь, — вечно таит в себе угрозу и непрерывно причиняет мелкие огорчения. Если кидаешься вперёд и хватаешь её руками за горло, она отступит, но затем всё равно подло ударит исподтишка. Половина одиннадцатого! О чём они так долго тараторят у себя в парламенте? Опять какой-нибудь грошовый налог? Флёр закрыла окно, задёрнула занавески, заклеила письма и, собираясь уходить, в последний раз оглядела комнату. И вдруг пришло воспоминание — лицо Уилфрида за окном в тот вечер, когда он бежал от неё на Восток. Что, если сейчас он снова там, если второй раз за свою нелепую жизнь он, как бестелесный призрак, стоит за этим окном и хочет войти но уже не к ней, а к Динни? Флёр погасила свет, ощупью нашла дорогу, осторожно раздвинула занавески и выглянула. Ничего — одни последние медлительные лучи гаснущего дня. Флёр раздражённо опустила занавески и поднялась наверх в спальню. Встала перед трюмо, на мгновение прислушалась, потом старалась уже не слушать. Такова жизнь! Человек пытается заткнуть уши и закрыть глаза на всё, что причиняет боль, — если, конечно, удаётся. Можно ли его за это винить? Все равно сквозь вату и опущенные веки проникает многое такое, на что не закроешь глаза, перед чем не заткнёшь уши. Не успела Флёр лечь, как явился Майкл. Она рассказала ему о всхлипываниях; он в свою очередь постоял, прислушиваясь, но сквозь толстый потолок звуки не проходили. Майкл исчез у себя в туалетной, вскоре вернулся оттуда в голубом халате с шитьём на воротнике и манжетах, который ему подарила жена, и начал расхаживать по комнате.

— Ложись, — окликнула Флёр. — Этим ей не поможешь.

В постели они почти не разговаривали. Майкл заснул первым, Флёр лежала с открытыми глазами. Большой Бэн пробил двенадцать. Город ещё шумел, но в доме было тихо. Время от времени лёгкий треск, словно распрямляются доски, которые целый день попирались ногами; лёгкое посапыванье Майкла; лепет её собственных мыслей, — больше ничего. В комнате наверху — молчание. Флёр стала обдумывать, куда поехать на летние каникулы. Майкл предлагает в Шотландию или Корнуэл; она же предпочитает хоть на месяц, но на Ривьеру. Хорошо возвращаться смуглой, — она ещё ни разу как следует не загорала. Детей они не возьмут, — на мадемуазель и няню можно положиться. Что это? Где-то закрылась дверь. Скрипнули ступеньки. Нет, она не ошиблась. Флёр толкнула Майкла.

— Что?

— Слушай.

Снова слабый скрип.

— Сначала заскрипело наверху, — шепнула Флёр. — Пойди. Нужно посмотреть.

Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.

У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:

— Динни, ты?

— Я.

Майкл двинулся вперёд. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку-саркофаг. Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.

— Тебе чего-нибудь дать?

— Нет. Я вышла подышать воздухом.

Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперёд и в темноте погладил девушку по руке.

— Я не думала, что вы услышите. Прости, — извинилась она.

Решиться и заговорить о её горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?

— Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, — сказал он.

— Эта была глупость. Я пойду наверх.

Майкл обвил её рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все ещё придерживая рукой шарф, скрывавший её лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать её. Динни поникла, голова её опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнёт!

 

XXXV

Когда Уилфрид оставил кабинет Эдриена в музее, он не знал, ни куда, ни зачем идёт, и двигался, как человек, погруженный в один из тех снов, которые, повторяясь снова и снова, кончаются только с пробуждением. Он вышел по Кингз-уэй к набережной, очутился у Вестминстерского моста, поднялся на него и остановился, облокотясь на парапет. Прыжок — и он свободен! Был отлив — воды Англии уходили в море, радуясь тому, что не вернутся. Уйти! Уйти от всего, что напоминает ему о нём самом. Избавиться от вечного копания в себе, от вечного самоистязания! Покончить с проклятой слезливой нерешительностью, с хнычущим беспокойством о том, как бы не сделать ей слишком больно! Она поплачет и переживёт. Чувствительность уже подвела его однажды. Хватит! Видит бог, хватит!

Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывёт под своим собственным флагом, не приспуская его.

— Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмёшь да прыгнешь, — донёсся чей-то голос.

Уилфрид вздрогнул и отошёл. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошёл берегом пруда до гераней и больших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на тёплой траве. Он провёл там, наверное, около часа, лёжа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришёл в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушёл. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остаётся только одно — как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить её с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он — Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился и посмотрел ему вслед, — Уилфрид двигался со скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересёк Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы — сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их ещё называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошёл в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашёл в себе силы подняться: прилив энергии — результат нервной встряски в момент встречи с Динни — уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остаётся без хозяина!

— Стэк, завтра на рассвете я уезжаю. В Сиам. Вероятно, больше не вернусь.

— Совсем, сэр?

— Совсем.

— Не возьмёте ли меня с собой, сэр? Уилфрид положил руку слуге на плечо:

— Очень великодушно с вашей стороны, Стэк, но там вы затоскуете.

— Прошу прощенья, сэр, но сейчас вам не стоило бы путешествовать одному.

— Может быть, но я всё-таки поеду.

Стэк взглянул Уилфриду в лицо. Взгляд был серьёзный и напряжённый, словно слуга хотел навсегда запечатлеть это лицо в своём сердце.

— Я долго служил у вас, сэр.

— Знаю, Стэк. Другой не стал бы так ко мне относиться. Я сделал распоряжение в завещании на тот случай, если со мной что-нибудь случится. Надеюсь, вы останетесь у меня и присмотрите, чтобы квартира была в порядке, если мой отец захочет ею воспользоваться?

— Останусь хоть сторожить квартиру, раз уж нельзя поехать с вами. А вы твёрдо решили, сэр?

Уилфрид кивнул:

— Твёрдо, Стэк. Что делать с Фошем?

Стэк помялся и выпалил:

— Мне кажется, я должен рассказать вам, сэр… Когда мисс Черрел была здесь в последний раз… в тот вечер, когда вы ушли в Чингфорд… Она сказала, что, если вы уедете, она с радостью возьмёт собаку. А Фош её любит, сэр.

Лицо Уилфрида превратилось в маску.

— Ведите его гулять, — приказал он и поднялся по лестнице.

В нём снова все всколыхнулось. Убийство совершено! Труп раскаянием не воскресишь. Конечно, если ей хочется взять собаку, пусть берет. Но почему женщины держатся за воспоминания, когда нужно только одно — забыть? Он сел за письменный стол и написал:

«Я уезжаю. Так лучше. Фоша доставят к тебе вместе с письмом. Если хочешь взять его, он твой. Я должен быть один. Прости, если можешь, и забудь меня.

Уилфрид».

Он написал адрес и, не вставая, медленным взглядом обвёл комнату.

После его возвращения сюда не прошло и трёх месяцев, а ему кажется, что он прожил целую жизнь. Вот там, у камина, стояла Динни после визита её отца. Здесь, на диване, она сидела, глядя на него. Динни здесь, Динни там! Её улыбка, глаза, волосы! Динни и воспоминания о палатке кочевника-бедуина, боровшиеся за него, Уилфрида, и попеременно бравшие верх! Почему он с самого начала не предвидел, каков будет конец? Он должен был знать себя.

Дезерт взял листок бумаги и написал:

«Дорогой отец,

Уилфрид».

Англия мне пришлась не по душе, и завтра я уезжаю в Сиам. Время от времени буду извещать свой банк о перемене адреса. Стэк, как и раньше, присмотрит за квартирой, так что она будет в порядке, когда бы Вам ни понадобилась. Надеюсь, что Вы побережёте себя. Постараюсь присылать Вам иногда монеты для коллекции. До свиданья.

Преданный Вам

Отец прочтёт и скажет: «Боже мой, какая поспешность! Странный мальчик!» А больше никто ничего не подумает и не скажет, кроме…

Уилфрид взял ещё один листок и написал в банк, затем, окончательно разбитый, лёг на диван.

Пусть вещи уложит Стэк, — у него самого больше нет сил. К счастью, он позаботился привести в порядок паспорт — удивительный документ, делающий человека независимым от себе подобных, пропуск, открывающий ту дорогу к одиночеству, какой тебе хочется идти. В комнате было тихо: в этот предобеденный час, когда движение на время затихает, с улицы не доносилось никакого шума. Лекарство, которое он принимал после приступа малярии, содержало опиум, и Уилфрид постепенно впадал в дремотное состояние. Он глубоко вздохнул, нервное напряжение ослабло. В его полуодурманенном мозгу оживали запахи — запахи верблюжьего помёта, жарящихся зёрен кофе, кошм, пряностей, людных базаров, пустыни с её режущим безжизненным воздухом, зловонных испарений в приречных деревушках; ожили и звуки — причитания нищих, надсадный кашель верблюдов, плач шакала, зов муэдзина, топот ослиных копыт, перестук молотков в руках у чеканщиков серебра, скрип и стоны колодезного журавля. Перед его полузакрытыми глазами поплыли видения, давно знакомые и желанные картины Востока. Теперь это будет другой Восток — ещё более далёкий и удивительный!.. И Дезерт погрузился в настоящий сон.

 

XXVI

Увидев, как Уилфрид отвернулся от неё в Грин-парке, Динни поняла, что всё кончено навсегда. Его опустошённое лицо взволновало её до глубины души. Она примирится с чем угодно, лишь бы это вновь сделало его счастливым! С того вечера у него на квартире, когда он убежал от неё, Динни готовила себя к самому худшему, втайне не веря больше в возможность другого исхода. После кратких минут, проведённых ею с Майклом в тёмном холле, она немного поспала и утром выпила кофе у себя в комнате. Около десяти утра ей доложили, что её спрашивает какой-то человек с собакой.

Девушка торопливо закончила туалет, надела шляпу и спустилась в холл. К ней может прийти только Стэк.

Слуга стоял у «саркофага», держа на поводке Фоша. Его лицо, понятливое, как всегда, было прорезано морщинами и бледно, как будто он не спал целую ночь.

Он протянул девушке конверт:

— Мистер Дезерт велел вам передать.

Динни открыла дверь в гостиную:

— Входите, пожалуйста, Стэк. Давайте посидим.

Он сел и выпустил из рук поводок. Собака подошла к Динни и положила морду ей на колени. Динни прочла записку.

— Мистер Дезерт пишет, что я могу взять Фоша.

Стэк уставился на свои ботинки:

— Его уже нет, мисс. Он уехал утренним поездом через Париж на Марсель.

Девушка увидела капли влаги в складках щёк Стэка. Он громко засопел и сердито провёл рукой по лицу:

— Я прожил с ним четырнадцать лет, мисс. Такое даром не проходит. Он сказал, что не вернётся.

— Куда он уехал?

— В Сиам.

— Дальняя дорога! — улыбнулась Динни. — Главное — чтобы он снова был счастлив.

— Вот именно, мисс. Может, вам интересно послушать, как кормить собаку? В девять утра давайте ей галету, между шестью и семью вечера — овсяную похлёбку с кусочком говядины или баранины. Больше ничего не надо… Фош — хороший, спокойный пёс. Дома ведёт себя как настоящий джентльмен. Если захотите, он может спать у вас в комнате.

— Вы остаётесь на прежнем месте, Стэк?

— Да, мисс. Квартира-то ведь их светлости. Я всегда говорил вам, мисс, что мистер Дезерт — человек стремительный, но в этот раз он, по-моему, долго думал. Не было ему в Англии счастья.

— Я тоже уверена, что он всё хорошо обдумал. Могу я быть чем-нибудь вам полезна, Стэк?

Слуга покачал головой, глаза его остановились на лице девушки, и она поняла, что он хочет, но не решается высказать ей своё сочувствие.

Девушка встала:

— Я, пожалуй, пойду прогуляюсь с Фошем. Пусть привыкает ко мне.

— Правильно, мисс. Я всегда держу его на поводке, спускаю только в парках. Если понадобится что-нибудь спросить насчёт него, номер телефона у вас есть.

Динни протянула руку:

— Ну, до свиданья, Стэк. Желаю вам всего наилучшего.

— Того же и вам, мисс.

В глазах слуги светилось нечто большее, чем понятливость; рукопожатие его было судорожно крепким. Пока он не ушёл и дверь не закрылась, Динни продолжала улыбаться; затем опустилась на кушетку и закрыла глаза руками. Собака, проводившая Стэка до дверей, поскулила и вернулась к девушке. Та открыла глаза, взяла лежавшую у неё на коленях записку Уилфрида и порвала её.

— Ну, Фош, что будем делать? Пойдём погуляем? — предложила Динни.

Хвост завилял. Собака опять тихонько заскулила.

— Тогда пошли, милый.

Динни чувствовала, что держится она твёрдо, но какая-то пружинка внутри лопнула. Ведя собаку на поводке, она направилась к вокзалу Виктория и остановилась возле памятника. Здесь все по-старому, только листва вокруг него стала гуще. Человек и лошадь — далёкие, отрешённые, сдержанные! Искусно сделано! Девушка долго стояла перед группой, подняв вверх исхудалое, осунувшееся лицо с сухими глазами, а пёс терпеливо сидел рядом с ней.

Потом Динни вздрогнула, повернулась и быстро повела его к парку. Погуляла там немного, отправилась на Маунт-стрит и осведомилась, дома ли сэр Лоренс. Он сидел у себя в кабинете.

— Какая симпатичная собака, дорогая! Твоя? — спросил он.

— Да. Дядя Лоренс, можно вас попросить об одной вещи?

— Разумеется.

— Уилфрид уехал. С утренним поездом. Он не вернётся. Будьте так, добры, предупредите моих, и Майкла, и тётю Эм, и Эдриена, что я не желаю больше разговоров об этом.

Сэр Лоренс наклонил голову, взял руку племянницы и поднёс к губам.

— Я хотел тебе кое-что показать, Динни.

Баронет взял со стола небольшую статуэтку Вольтера:

— Я купил её по случаю позавчера. До, чего восхитительный старый циник! Француз в роли циника куда приятней всех остальных. Почему — загадка, хотя и ясно, что цинизм терпим лишь в комбинации с изяществом и остроумием. Без них он просто невоспитанность. Циник англичанин — это человек, который всем недоволен. Циник немец — нечто вроде вепря. Циник скандинав — чума. Американец циником не бывает, — он слишком суетлив. У русского чересчур непостоянный для циника склад ума. По-моему, подлинный циник возможен, помимо Франции, также в Австрии и в Северном Китае. Видимо, тут всё зависит от географической широты.

Динни улыбнулась:

— Кланяйтесь, пожалуйста, тёте Эм. Я сегодня еду домой.

— Благослови тебя бог, дорогая. Приезжай сюда или в Липпингхолл, когда захочешь; мы любим, когда ты у нас, — ответил сэр Лоренс и поцеловал племянницу в лоб.

Когда она ушла, он сначала позвонил по телефону, потом разыскал жену:

— Эм, только что заходила бедняжка Динни. Она похожа на улыбающийся призрак. Всё кончено. Дезерт уехал сегодня утром. Она не желает больше об этом говорить. Запомнила, Эм?

Леди Монт, которая ставила цветы в китайский кувшин, выронила их и обернулась:

— О боже мой! Поцелуй меня, Лоренс.

С минуту они постояли обнявшись. Бедная Эм! Сердце у неё мягкое, как масло! Леди Монт, уткнувшись в плечо мужа, сказала:

— У тебя воротник весь в волосах. Вечно ты причёсываешься после того, как наденешь пиджак! Повернись, я сниму.

Сэр Лоренс повернулся.

— Я позвонил Майклу, Эдриену и в Кондафорд. Запомни, Эм, всё должно выглядеть так, как будто ничего не было!

— Конечно, запомню. Зачем она приходила?

Сэр Лоренс пожал плечами.

— У неё новая собака — чёрный спаниель.

— Спаниели очень преданные, но быстро жиреют. Да! Что тебе ответили по телефону?

— Только «О!», «Понимаю» и «Разумеется».

— Лоренс, мне хочется плакать. Возвращайся поскорее и поведи меня куда-нибудь.

Сэр Лоренс потрепал жену по плечу и быстро вышел. Он тоже был в несколько необычном состоянии. Возвратясь в кабинет, он сел и задумался. Бегство Дезерта — единственное реальное решение вопроса. Он понимал Уилфрида яснее и глубже, чем все остальные, кого затронули события. Видимо, в этом парне действительно есть крупица чистого золота, которую он, повинуясь своей натуре, изо всех сил пытается скрыть. Но связать с ним жизнь?.. Ни за что на свете! Он трус? Конечно, нет. Эта история совсем не так проста, как предполагают Джек Масхем и настоящие саибы, наивно считающие, что белое не есть чёрное и наоборот. О нет! Молодой Дезерт попал в переплёт при исключительных обстоятельствах. Учитывая его строптивость, бунтарство, гуманизм, неверие в бога и дружбу с арабами, сравнивать его с любым другим англичанином, который мог бы оказаться на его месте, — это всё равно что сравнивать сыр с мелом. Но как бы то ни было, связывать с ним жизнь нельзя. Бедняжка Динни дёшево отделалась. Какие шутки играет с людьми судьба! Почему выбор Динни пал именно на Дезерта? Чем объяснить его? Только любовью. А любовь не подчиняется законам — даже законам здравого смысла. Какая-то часть души Динни потянулась к такой же, родственной ей части его души, пренебрегая всем, что в той было ей чуждого и не считаясь с внешними препятствиями. Может быть, Динни уже никогда не представится возможность ещё раз «угодить в самую точку», как сказал бы Джек Масхем. Но, ей-богу, брак даже в наши дни не минутная забава, а дело целой жизни. Он требует всего счастья, всей заботы, которую два человека могут дать друг другу. А что мог бы дать Дезерт? Немного, у него беспокойный характер, он в разладе с самим собой и к тому же поэт. Кроме того, он горд — горд той внутренней самоуничижающей гордостью, от которой мужчине никогда не отделаться. Незаконная связь, одно из тех неустойчивых содружеств, на какие отваживаются современные молодые люди? Они не для Динни, — это почувствовал даже Дезерт. Физическое немыслимо для неё без духовного. Что ж, в мире стало одной долгой сердечной мукой больше! Бедная Динни!

«Куда же мне пойти с Эм в такой ранний час? — подумал сэр Лоренс. Зоологический сад не любит она. Галерея Уоллеса надоела мне. К мадам Тюссо! Это её развеселит. К мадам Тюссо!»

 

XXXVII

В Кондафорде Джин прямо от телефона побежала к свекрови и передала ей слова сэра Лоренса. Кроткое, немного застенчивое лицо леди Черрел стало тревожным и озабоченным.

— О!

— Пойти мне сказать генералу?

— Пожалуйста, дорогая.

Снова оставшись наедине со своими счетами, леди Черрел задумалась.

Из всей семьи только она, которой, как и Хьюберту, не довелось лично видеть Дезерта, старалась не поддаваться предубеждению, и совесть у неё была чиста, — она ни разу не возразила дочери открыто. Сейчас она испытывала только беспокойство и сострадание. Чем помочь Динни? И, как всегда бывает в тех случаях, когда нашего ближнего постигает утрата, она смогла придумать только одно — цветы.

Леди Черрел выскользнула в сад и подошла к клумбам роз, сгруппированным вокруг старых солнечных часов и защищённым сбоку живой изгородью из высоких тисов. Она наполнила корзину лучшими цветами, отнесла их в узкую, монастырского вида спальню Динни и расставила в вазах возле кровати и на подоконнике. Затем, распахнув двери и стрельчатое окно, позвонила горничной, велела убрать комнату и приготовить постель. Потом поправила висевшие на стенах репродукции с флорентийских картин, которые немного перекосились, и сказала:

— Пыль с рамок я стёрла, Энни. Не закрывайте окно и дверь: пусть в комнате хорошо пахнет. Можете вы прибрать её сейчас же?

— Да, миледи.

— Тогда не откладывайте, — я не знаю точно, когда приезжает мисс Динни.

Леди Черрел вернулась к своим счетам, но не смогла привести их в порядок, сунула в ящик и отправилась к мужу. Тот тоже сидел над счетами и бумагами, и вид у него был подавленный. Она подошла к нему и прижала его голову к себе:

— Джин тебе сказала, Кон?

— Это, конечно, единственный выход. Но мне будет больно видеть, как Динни тоскует.

Они помолчали, потом леди Черрел посоветовала:

— По-моему, нужно рассказать Динни о наших затруднениях. Это её хоть немного отвлечёт.

Генерал взъерошил себе волосы:

— В этом году мне не хватит трёхсот фунтов. Двести я выручу за лошадей, остальное покроет лес. Даже не знаю, что тяжелее. По-твоему, Динни что-нибудь придумает?

— Нет, но это её обеспокоит и помешает ей так сильно тревожиться из-за другого.

— Понимаю. Ну, тогда расскажи ей сама или попроси Джин. Я не могу. Динни ещё решит, что я намерен урезать её карманные деньги, а она и так получает жалкие гроши. Дайте ей понять, что об этом даже речи нет. Самое лучшее для неё — уехать путешествовать, но на что?

Этого его жена тоже не знала, и разговор иссяк.

Весь дом Черрелов, на который надежды, страхи, рождения, смерти и суета повседневных переживаний его обитателей наложили за долгие века отпечаток степенной осторожности, подобающей преклонному возрасту, испытывал в этот день неловкость, и она давала себя знать в каждом слове и жесте не только его хозяев, но даже горничных. Как держаться? Как выказать сочувствие и в то же время не показать его? Как встретить человека так, чтобы он не почувствовал в словах привета намёка на ликование? Всеобщее замешательство заразило самое Джин. Сперва она вымыла и вычесала собак, потом настоятельно потребовала дать ей машину, решив встречать все дневные поезда.

Динни приехала с третьим. Она вышла из вагона с Фошем и сразу же попала в объятия Джин.

— Хэлло, вот и ты, дорогая! — поздоровалась та. — Новая собака?

— Да, и чудесная.

— Много у тебя вещей?

— Только то, что со мной. Бесполезно искать носильщика, — они вечно заняты с велосипедами.

— Я снесу.

— Ни в коем случае. Веди Фоша!

Оттащив чемодан и саквояж к машине, Динни спросила:

— Джин, не возражаешь, если я пройдусь полем? Фошу будет полезно, да и в поезде было душно. Я с удовольствием подышу запахом сена.

— Да, его ещё не убрали. А я отвезу вещи и приготовлю чай.

Динни проводила Джин улыбкой, и всю дорогу до поместья её невестка вспоминала эту улыбку и вполголоса отводила душу…

Динни вышла на полевую тропинку и спустила, Фоша с поводка. Он ринулся к живой изгороди, и девушка поняла, как ему не хватало зелени и простора. Деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла внимание девушки; затем мучительная и горькая боль вернулась снова. Динни позвала собаку и двинулась дальше. На первом из черрелских лугов сено ещё не скопнили, и девушка прилегла на него. Как только она попадёт домой, нужно будет следить за каждым словом и взглядом, без конца улыбаться и таиться! Ей отчаянно нужно хоть несколько минут передышки. Динни не плакала, а только приникла к усыпанной сеном земле, и солнце обжигало ей затылок. Она перевернулась на спину и посмотрела на небо. У неё не было никаких мыслей, — все растворилось в тоске об утраченном и невозвратимом. А над нею плыл сонный голос лета — гудение пчёл, одуревших от жары и мёда. Девушка скрестила руки и сдавила себе грудь, пытаясь заглушить сердечную боль. Если бы умереть здесь, сейчас, в разгар лета, под жужжание насекомых и пение жаворонков! Умереть и больше не испытывать боли! Динни долго лежала не шевелясь; наконец пёс подошёл к ней и лизнул в щёку. Пристыженная, она встала и стряхнула сено и травинки с платья и чулок.

Она прошла мимо старого Кысмета, перебралась через узенький, как ниточка, ручей и проникла в давно сбросивший с себя весенние чары сад, где пахло крапивой и старыми деревьями; оттуда, миновав цветник, добралась до каменной террасы. Один цветок магнолии уже распустился, но девушка не посмела понюхать его из боязни, что лимонно-медовый запах разбередит её рану. Она подошла к балконной двери и заглянула внутрь.

Её мать сидела с таким лицом, которое бывало у неё, по выражению Динни, «в ожидании отца». Отец её стоял с таким лицом, которое бывало у него «в ожидании мамы». Джин выглядела так, словно из-за угла вот-вот появится её детёныш.

«И этот детёныш — я», — подумала Динни, перешагнула через порог и попросила:

— Мамочка, можно мне чаю?

Вечером, когда все уже пожелали друг другу спокойной ночи, она снова спустилась вниз и вошла в кабинет генерала. Он сидел за письменным столом, держа карандаш и, видимо, обдумывая то, что написал. Девушка подкралась к отцу и прочла через его плечо:

«Продаются лошади:

1) Жеребец — гнедой, рост пятнадцать три четверти, десять лет, здоровый, красивый, выносливый, хорошо берёт препятствия.

2) Кобыла — чалая, рост пятнадцать с четвертью, девять лет, послушная, годится под дамское седло, хорошо берёт препятствия, отличная резвость.

Обращаться к владельцу, Кондафорд, Оскфордшир».

— М-м! — промычал сэр Конуэй и вычеркнул слова «отличная резвость».

Динни нагнулась и выхватила листок.

Генерал вздрогнул и повернул голову.

— Нет! — отчеканила Динни и разорвала объявление.

— Что ты! Нельзя же так! Я столько над ним просидел.

— Нет, папа, лошадей продать невозможно. Ты же без них пропадёшь!

— Я должен их продать, Динни.

— Слышала. Мама мне сказала. Но в этом нет необходимости. Случайно мне досталась куча денег.

И девушка выложила на письменный стол отца так долго хранимые ею кредитки.

Генерал поднялся.

— Ни в коем случае! — запротестовал он. — Это очень благородно с твоей стороны, Динни, но ни в коем случае!

— Ты не имеешь права отказываться, папа. Позволь и мне сделать что-нибудь для Кондафорда. Мне их девать некуда, а тут как раз три сотни, которые, по словам мамы, тебе и нужны.

— Как некуда девать? Вздор, дорогая! Их тебе хватит на хорошее длительное путешествие.

— Не надо мне хорошего длительного путешествия! Я хочу остаться дома и помочь вам обоим.

Генерал пристально посмотрел ей в лицо.

— Мне стыдно их брать, — сознался он. — Я сам виноват, что не справился.

— Папа! Ты же никогда ничего на себя не тратишь!

— Просто не знаю, как это получается, — там мелочь, здесь мелочь, а глядишь, деньги и разошлись.

— Мы с тобой во всём разберёмся и посмотрим, без чего можно обойтись.

— Самое ужасное, что в запасе ничего нет и все расходы приходится покрывать только за счёт поступлений. Страховка стоит дорого, государственные и местные налоги растут, а доходы падают.

— Я понимаю, это ужасно. Может быть, нам стоит разводить что-нибудь на продажу?

— Чтобы начать дело, нужны деньги. Конечно, в Лондоне, Челтенхеме или за границей мы прожили бы безбедно. Вся беда — поместье и прислуга.

— Бросить Кондафорд? О нет! Кроме того, кому он нужен? Несмотря на твои усилия, мы здесь все равно отстали от века.

— Конечно, отстали.

— Мы никому не можем предложить, не краснея, это «уютное гнёздышко». Люди не обязаны платить за чужих предков.

Генерал отвёл глаза:

— Честно скажу, Динни, я устал от бесконечной ответственности. Я терпеть не могу думать о деньгах, подкручивать гайку то здесь, то там и ломать себе голову, удастся ли свести концы с концами. Но ты же сама сказала — продажа исключается. Сдать? А кто снимет? Кондафорд не превратишь в школу для мальчиков, сельский клуб или психиатрическую лечебницу. А на что ещё в наше время годится загородный дом? Твой дядя Лайонел единственный из нас, у кого есть деньги. Может быть, он купит его, чтобы проводить здесь конец недели?

— Нет, папа, нет! Будем держаться за Кондафорд. Я уверена, как-нибудь извернёмся. Давай я займусь подкручиванием гаек. А пока что ты должен взять вот это. Начало будет хорошее.

— Динни, я…

— Сделай мне удовольствие, дорогой!

Генерал притянул дочь к себе.

— А тут ещё эта история с тобой! — шепнул он, целуя её волосы. — Видит бог, я…

Девушка замотала головой:

— Я выйду на минутку. Просто поброжу. На улице так хорошо, тепло…

Динни накинула на шею шарф и вышла в сад.

Последние лучи долгого дня уже погасли на горизонте, но было ещё тепло, потому что роса не выпала и в воздухе не тянуло ветерком. Ночь стояла тихая, сухая, звёздная. Динни сразу же затерялась в ней, хотя все ещё различала смутные очертания обвитого ползучими растениями старого дома, где до сих пор светились четыре окна. Девушка встала под вязом, прижалась к нему спиной, отвела руки назад и обхватила ствол. Ночь — её друг: ночью нет ни глаз, которые видят, ни ушей, которые слышат. Динни, не шевелясь, смотрела во мрак, черпая утешение в несокрушимой крепости того, что возвышалось позади неё. Мимо, касаясь её лица, пролетали мотыльки. Равнодушная, пышущая жаром, не знающая тревог, деятельная даже во сне природа! Миллионы крохотных созданий забились в норки и уснули, тысячи существ летают и ползают вокруг, мириады травинок и цветов медленно оправляются после знойного дня. Природа! Безжалостная и безразличная даже к тем единственным из её детей, кем она увенчана и воспета в прекрасных словах! Нити рвутся, сердца разбиваются, горести обрушиваются на её глупых сынов и дочерей, а Природа не отвечает им не звуком, ни вздохом! Один звук из уст Природы облегчил бы Динни больше, чем сочувствие всех людей, вместе взятых. Ах, если бы как в «Рождении Венеры» ветерок обдувал её, волны, словно голубки, ластились к её ногам, а пчелы летали вокруг неё в поисках мёда! Если бы хоть на мгновение она могла слиться во тьме с сиянием звёзд, запахом земли, верещанием летучей мыши, полётом мотылька, чьё крыло задело её нос!

Девушка стояла, подняв голову, прильнув всем телом к стволу вяза, пьянея от мглы, тишины и звёзд. Почему у неё нет ушей ласки и нюха лисы, чтобы слышать и обонять все, волнующее душу! В ветвях над головой чирикнула птица. Издалека, нарастая, донёсся грохот последнего поезда, сменился отчётливым стуком колёс и свистом пара, замер, потом возобновился и растаял вдали. Все опять стихло. На том месте, где она стоит, был когда-то ров, засыпанный так давно, что с тех пор здесь успел вырасти огромный вяз. Жизнь деревьев, их долгая борьба с ветром так же медлительна и упорна, как жизнь её семьи, цепляющейся за этот клочок земли.

«Не буду думать о нём, не буду думать о нём!» — повторила Динни, как ребёнок, который не хочет вспоминать о том, что причинило ему боль. И сразу же в темноте перед нею возникло его лицо — его глаза, его губы. Она повернулась и прижалась лбом к шершавой коре ствола. Но его лицо снова встало между деревом и ею. Она отшатнулась и быстро пошла прочь, бесшумно ступая по траве, невидимая, как призрак. Потом долго-долго ходила по саду, и движение успокоило её.

«Что ж, — решила девушка. — Мой час минул. Ничего не поделаешь. Пора домой».

Она остановилась ещё на мгновение, взглянула на звёзды — далёкие, неисчислимые, яркие и холодные, слабо улыбнулась и подумала. «Какая же из них моя счастливая звезда?»

1932