Хьюберт Черрел стоял на пороге отцовского клуба на Пел-Мел, – это был клуб для высшего офицерства, куда ему еще не было доступа. Ему было немного не по себе, потому что он питал к отцу уважение, несколько необычное в наши дни, когда с отцом обращаются как с недорослем или говорят о нем «мой старикан». Вот почему он волновался, переступая порог этого дома, где люди крепче, чем где бы то ни было, цеплялись за привилегии и предрассудки своего века. Впрочем, в тех людях, которые находились в комнате, куда его провели, незаметно было ни заботы о своих привилегиях, ни предрассудков. Невысокий живой человек с бледным лицом и щетинистыми усиками покусывал кончик пера, пытаясь сочинить письмо в «Таймс» о положении в Ираке; скромного вида бригадный генерал с лысиной и седыми усами обсуждал с высоким, скромного вида подполковником особенности флоры на Кипре; какой-то совершенно квадратный человек с квадратным лицом и свирепым взглядом сидел на подоконнике так задумчиво, как будто только что похоронил свою тетку, и раздумывал, не переплыть ли ему летом Ламанш; а сэр Конвей читал «Альманах Уитэкера».

– А, Хьюберт! Здесь тесно. Пойдем в холл.

Хьюберт сразу почувствовал что не только он собирается сообщить кое о чем отцу, но и тот хочет сообщить кое о чем ему. Они уселись в нише.

– Зачем ты приехал?

– Папа, я собираюсь жениться.

– Жениться?

– На Джин Тасборо.

– Вот как?

– Мы хотим взять особое разрешение и не устраивать никакой шумихи.

Генерал покачал головой.

– Она прекрасная девушка, и я рад за тебя, но дело в том, что положение твое осложняется. Я сегодня кое-что. об этом узнал.

Хьюберт вдруг заметил, какой у отца измученный вид.

– Вся каша заварилась из-за туземца, которого ты пристрелил. Требуют твоей выдачи по обвинению в убийстве.

– Что?

– Чудовищная история, но мне не верится, что они будут на этом настаивать: ведь, ты говоришь, он напал на тебя первый, – к счастью, у тебя остался на руке шрам. В боливийских газетах, по-видимому, поднялась дьявольская буча, а все эти туземцы стоят друг за друга.

– Мне надо сейчас же повидать Халлорсена.

– Надеюсь, правительство не станет торопиться.

Отец и сын долго сидели в большом холле, молча уставившись в пространство с одинаковым выражением лица. Где-то в глубине души они давно побаивались, что дело примет такой оборот, но ни тот, ни другой не позволяли себе в этом сознаться; не мудрено, что удар оказался для них таким болезненным. Генерал страдал еще больше, чем Хьюберт. Мысль о том, что его единственного сына потащат на другой конец света по обвинению в убийстве, мучила его, как кошмар.

– Бесполезно терзаться заранее, Хьюберт, – сказал он наконец, – если в стране сохранилась хоть капля здравого смысла, никто этого не допустит. Я старался припомнить, у кого из наших знакомых есть настоящие связи. В таких делах я беспомощен, – а ведь есть люди, перед которыми все двери открыты, и они умеют этим пользоваться. Давай-ка сходим к Лоренсу Монту; он знаком с Саксенденом, это я знаю, и, наверно, еще с кем-нибудь в министерстве иностранных дел. Об иске Боливии мне рассказал Топшем, но сделать он ничего не может. Пройдемся пешком. Нам полезно.

Хьюберт был глубоко тронут, что отец так близко принимает к сердцу его неприятности; он ласково взял его под руку, и они вышли на улицу. На Пикадилли генерал, явно пересиливая себя, заговорил о постороннем:

– Ох, не по душе мне все эти перемены!

– Какие же тут перемены, разве что Девонширский дворец перестроили.

– Да, как ни странно: дух старой Пикадилли еще жив, его не убьешь. Правда, теперь здесь больше не встретишь ни одного цилиндра, но, в сущности, все осталось по-старому. Когда я первый раз прошелся по Пикадилли после войны, я испытывал то же, что и тогда, когда зеленым юнцом вернулся из Индии. Каждый раз радуешься, что ты наконец опять дома.

– Да, по ней как-то странно тоскуешь. Я ловил себя на этом и в Месопотамии и в Боливии. Закроешь, бывало, глаза – и вот Пикадилли перед тобой.

– Дух Англии… – начал было генерал и умолк, словно удивившись, что вдруг заговорил так высокопарно.

– Даже американцы, и те это чувствуют, – заметил Хьюберт, когда они свернули на Хаф-Мун-стрит. – Халлорсен говорил мне, что у них нет ничего подобного, – «никакого средоточия национального духа», как он выразился.

– А все-таки их национальный дух чувствуется, – сказал генерал.

– Конечно, но чем они берут? Может быть, своим быстрым ростом?

– А куда их это привело? Повсюду и никуда. Нет, скорее всего это их деньги.

– Знаешь, что я заметил? Большинство людей на этот счет ошибается, – сами американцы не так уж любят деньги. Главное, побыстрее их заработать, но они предпочитают так же быстро их потерять, лишь бы не копить понемножку.

– Плохо, когда у страны нет души, – сказал генерал.

– Страна у них чересчур велика. И все-таки у них есть что-то вроде души: национальная гордость.

Генерал кивнул.

– Смешные старые улочки. Помню, мы шли здесь с отцом с Керзон-стрит в клуб Сент-Джеймс в тысяча восемьсот восемьдесят втором году – в тот день, когда я поступил в Харроу; ни одного камня здесь с тех пор не сдвинули.

Болтая о чем угодно, кроме того, что их волновало, они дошли до Маунт-стрит.

– А вот тетя Эм; не говори ей ничего.

В нескольких шагах от них величественно плыла домой леди Монт. Они нагнали ее почти у самых дверей.

– Кон, – сказала она, – ты похудел.

– Детка, я никогда не был полным.

– Да. Хьюберт, я хотела у тебя что-то спросить. Вспомнила! Но Динни говорит, что у тебя не было бриджей с самой войны. Как тебе понравилась Джин? Правда, хорошенькая?

– Да, тетя Эм.

– Ее даже из школы не выгнали.

– А почему ее должны были выгнать?

– Ну, кто их знает. Но я ее никогда не боялась. Вам нужен Лоренс? Теперь он занят Вольтером и Свифтом. Зря, их и так уже разобрали по косточкам, но ему нравится в них копаться, потому что они кусаются. А как насчет этих мулов, Хьюберт?

– В каком смысле?

– Никак не запомню, осел у них самец или самка?

– Осел самец, тетя Эм, а самка – кобыла.

– Да, да, и у них не бывает детей, – какое счастье. Где Динни?

– Где-то в городе.

– Ей пора замуж.

– Почему? – спросил генерал.

– Просто так. Ген говорит, из нее выйдет хорошая фрейлина – она не эгоистка. Вот в чем беда!

И, вынув из сумочки ключ от входной двери, леди Монт вложила его в скважину.

– Не могу приучить Лоренса пить чай… а вы хотите?

– Нет, спасибо.

– Он пыхтит у себя в библиотеке. – Поцеловав брата и племянника, она поплыла наверх. – Ничего не понимаю… – донеслось до них, когда они входили в библиотеку.

Сэра Лоренса они застали погруженным в труды Вольтера и Свифта, – он писал воображаемый диалог между этими двумя светочами ума. Рассказ генерала он выслушал мрачно.

– Я слышал, что Халлорсен покаялся в своих злодеяниях, – сказал он, когда шурин кончил, – это дело рук Динни. Пожалуй, нам надо с ним повидаться – не здесь, у нас нет повара, Эм все еще худеет, – мы можем поужинать в Кофейне.

И он поднял телефонную трубку.

Профессора Халлорсена ожидали в гостинице к пяти часам и обещали сразу же все ему передать.

– Такие дела скорее идут по ведомству министерства иностранных дел, чем полиции, – продолжал сэр Лоренс. – Сходим-ка мы повидаться со старым Шропширом. Он должен был хорошо знать твоего отца, Кон, а его племянник Бобби Феррар – одно из немеркнущих светил министерства иностранных дел. Старый Шропшир всегда сидит дома.

В особняке Шропширов сэр Лоренс спросил:

– Можно видеть маркиза, Поммет?

– Кажется, у него сейчас урок, сэр Лоренс.

– Урок – чего?

– Гейнштейна… кажется так, сэр Лоренс?

– Значит, слепой взял в поводыри слепого и надо его выручать. Впустите нас при первой же возможности, Поммет.

– Слушаю, сэр Лоренс.

– Восемьдесят четыре года – и изучает Эйнштейна! Кто сказал, что аристократия вырождается? Хотел бы я, однако, взглянуть на того типа, который его учит: вот, верно, мастер заговаривать зубы, – со старым Шропширом шутки плохи.

В эту минуту в холле появился человек аскетического вида с изрядной лысиной и холодным, непроницаемым взглядом; взяв со стула шляпу и зонтик, он вышел на улицу.

– Поглядите на него! – сказал сэр Лоренс. – Интересно, сколько он берет за урок? Эйнштейн – непостижим, он вроде электрона или витамина; это самый наглядный случай вымогательства, какой мне попадался в жизни. Пойдем.

Маркиз Шропшир разгуливал по кабинету, покачивая головой в такт своим мыслям.

– А, молодой Монт! – сказал он, повернув к ним энергичное румяное лицо с седой бородкой. – Видали этого человека? Если он вам предложит давать уроки по теории Эйнштейна, – не соглашайтесь. Он так же не может объяснить, что такое ограниченное и в то же время беспредельное пространство, как и я.

– Этого не может и сам Эйнштейн.

– Я еще слишком молод, чтобы заниматься чем-нибудь, кроме точных наук, – сказал маркиз. – И я его прогнал. С кем имею удовольствие познакомиться?..

– Мой шурин, генерал сэр Конвей Черрел, и его сын, капитан Хьюберт Черрел, кавалер ордена «За особые заслуги». Вы, наверно, помните отца Конвея – он был послом в Мадриде.

– Да, да, ну конечно! Я знаю и вашего брата Хилери – огонь, а не человек. Садитесь! Садитесь, юноша. В чем дело, Монт-младший, – вы не насчет электричества?

– Не совсем, маркиз; скорее по поводу выдачи преступника.

– Вот как?

Маркиз поставил ногу на стул и облокотился о колено, подперев рукой подбородок. Пока генерал рассказывал, он продолжал стоять в такой позе, разглядывая Хьюберта, – тот сидел, сжав губы и опустив глаза. Когда генерал окончил, маркиз спросил:

– Кажется, ваш дядя сказал, что вы кавалер ордена «За особые заслуги». Получили на войне?

– Да, сэр.

– Сделаю, что смогу. Покажите, пожалуйста, шрам.

Хьюберт закатал левый рукав, расстегнул запонку и показал руку; длинный зловещий шрам тянулся от кисти почти до самого локтя.

Маркиз тихонько свистнул сквозь зубы, – они еще были у него настоящие.

– Легко отделались, молодой человек.

– Да, сэр. Я заслонился рукой как раз, когда он ударил.

– А потом?

– Отскочил и застрелил его, когда он бросился на меня опять. Тут я потерял сознание.

– Вы говорите, что избили этого человека за то, что он плохо обращался с мулами?

– Он постоянно их мучил.

– Постоянно? – повторил маркиз. – Кое-кто полагает, что владельцы боен и Зоологическое общество тоже мучают животных, но я что-то не слышал, чтобы их там били. Как видите, на вкус и на цвет товарищей нет. Дайте-ка подумать, чем я могу помочь. Скажите, Монт-младший, Бобби в городе?

– Да, маркиз. Вчера я видел его в Кофейне.

– Я позову его завтракать. Если не ошибаюсь, он не разрешает детям заводить кроликов и держит собаку, которая кусается. Это, вероятно, то, что нам надо. Всякий, кто любит животных, с радостью изобьет всякого, кто их не любит. А теперь, прежде чем уйти, скажите-ка мне, Монт-младший, что вы об этом думаете?

Маркиз пошел в угол, взял прислоненный к стене холст и повернул его к свету. На нем была весьма приблизительно изображена раздетая молодая женщина.

– Это Стейнвич, – сказал маркиз. – Сможет она кого-нибудь соблазнить, а? Если ее повесить.

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль.

– Школа продолговистов, – сказал он. – Вот что получается, маркиз, когда живут с высокими женщинами. Нет, соблазнить она никого не может, зато расстроит пищеварение, – зеленое тело, волосы цвета помидора, вся в кляксах. Вы ее купили?

– Да как вам сказать… – ответил маркиз, – но, говорят, она дорого стоит. А вы… вы бы случайно ее не взяли?

– Для вас, сэр, я готов на многое, но только не на это! Нет, – повторил сэр Лоренс и попятился, – только не на это!

– Я так и думал, – сказал маркиз, – а ведь говорят, в ней есть что-то динамическое! Ну, ничего не поделаешь. Мне нравился ваш отец, генерал, – добавил он серьезным тоном, – и если слово его внука весит сейчас меньше, чем слово кучки погонщиков мулов, значит, мы дошли в Англии до такого альтруизма, что вряд ли выживем. Я вам сообщу, что скажет мой племянник. До свидания, генерал; до свидания, милый юноша, – шрам у вас ужасный. До свидания, Монт-младший, вы неисправимы.

Спускаясь по лестнице, сэр Лоренс взглянул на часы.

– Пока что, – сказал он, – все дело заняло у нас двадцать минут… ну, скажем, двадцать пять, считая дорогу. Таких темпов нет даже в Америке, а мы еще чуть было не приобрели в придачу продолговатую молодую женщину. А теперь в Кофейню, к Халлорсену! – Они свернули на Сент-Джеймс-стрит.

– Эта улица, – продолжал сэр Лоренс, – Мекка западного франта, как Рю-де-ла-Пэ – Мекка западной франтихи.

Он не без ехидства оглядел своих спутников. Вот образцовые экземпляры той породы, которая служит и предметом зависти и предметом насмешек в целом мире! На всем протяжении Британской империи мужчины, скроенные по их образу и подобию, трудятся и гоняют мячи во славу своей нации. Солнце никогда не заходит над людьми этой породы; история, взглянув на них, поняла, что их ничем не проймешь. Сатирики мечут в них свои стрелы, но стрелы эти отскакивают, словно от невидимой брони. «Эта порода, – думал сэр Лоренс, – спокойно шествует через века, по всему земному шару; у нее нет тонкости в обхождении, она не блещет ни образованностью, ни силой, ни вообще чем бы то ни было, зато в ней живет скрытое, неистребимое убеждение, что она-то и есть соль земли».

– Да, – сказал он на пороге Кофейни, – по-моему, это – пуп земли. Другие могут утверждать, что Северный полюс, Рим, Монмартр, а я говорю – Кофейня, самый старый и, судя по канализации, самый скверный клуб в мире. Пойдем мыть руки или, может, не будем доставлять себе напрасных мучений? Решено. Сядем здесь и подождем апостола заморской канализации. По-моему, он человек неугомонный. Жаль, что мы не можем стравить его с маркизом. Я бы поставил на старика.

– Вот и он, – сказал Хьюберт.

В низеньком холле самого старого клуба на свете американец казался особенно рослым.

– Здравствуйте, сэр Лоренс Монт… – произнес он, здороваясь. – А! Черрел! Генерал сэр Конвей Черрел? Считаю за честь познакомиться с вами, генерал. Чем могу служить, господа?

Он слушал рассказ сэра Лоренса, и лицо его все больше вытягивалось.

– Вот безобразие! – сказал он. – Этого я не допущу. Сейчас же пойду к послу Боливии. И, знаете, Черрел, я записал адрес вашего слуги Мануэля; дам телеграмму американскому консулу в Ла‑Пас, чтобы тот немедленно взял у него письменное свидетельство, подтверждающее ваш рассказ. Неслыханная глупость! Вы меня извините, господа, но я не могу сидеть спокойно, пока не нажму на все педали.

И, кивком простившись со всеми, он исчез. Трое англичан снова сели.

– Да, старому Шропширу трудно будет с ним тягаться, – сказал сэр Лоренс.

– Так вот он какой, этот Халлорсен, – сказал генерал, – недурен.

Хьюберт не произнес ни слова. Он был тронут.