Девушки покинули дом священника вместе; они направлялись на Саут-сквер, где нужно было заручиться еще одной рекомендацией Флер.

– Знаете, на вашем месте я бы им этого не спустила, – сказала Динни, пересилив стеснительность. – Не понимаю, почему вас уволили.

Она заметила, что девушка рассматривает ее исподтишка, словно обдумывая, можно ли ей довериться.

– Обо мне пошла всякая молва, – сказала она наконец.

– Да, я случайно была в суде в тот день, когда вас оправдали. Свинство, что вас вообще туда привели.

– А я ведь и в самом деле заговорила с мужчиной, – к удивлению Динни, сказала девушка. – Мне только не хотелось признаваться мистеру Черрелу. Позарез нужны были деньги. Как вы думаете, это очень дурно с моей стороны?

– Лично я никогда не пошла бы на это ради денег.

– А вам они никогда и не были нужны позарез.

– Это правда, хотя у меня никогда не было много денег.

– Лучше, чем красть, – мрачно сказала девушка. – В конце концов что здесь такого? Время пройдет, и забудешь. По крайней мере я так думала. Ведь мужчинам-то все сходит с рук. Но вы не скажете миссис Монт?

– Конечно, нет. Видно, вам пришлось очень туго.

– Хоть ложись да помирай. Мы с сестрой едва сводим концы с концами, когда обе работаем полный день. А тут она болела целых пять недель, да я еще как нарочно потеряла кошелек с тридцатью шиллингами. Тут уж я была ни при чем.

– Да, не повезло.

– Ужасно не повезло! Если бы я на самом деле была гулящая, – разве бы они меня сцапали! Вся беда-то, что я – в первый раз. Бьюсь об заклад, у вас, у богатых, девушкам все сходит с рук, когда они хотят подработать.

– Что ж, – сказала Динни, – наверно, у нас и в самом деле есть девушки, которые не прочь подработать, ничем не гнушаясь. Но лично я думаю, что без любви это нехорошо; наверно, я слишком старомодна.

Девушка снова поглядела на нее долгим и на этот раз почти восхищенным взглядом.

– Так вы ж настоящая леди, мисс. По правде сказать, я и сама бы не прочь быть леди, но кем уродишься, тем и останешься.

Динни поморщилась.

– А что такое леди? Самые настоящие леди, каких я знаю, – это наши деревенские старушки.

– Правда?

– Да. А некоторые продавщицы тут, в магазинах, хоть кому ровня.

– Что ж, среди нас и вправду есть ужасно хорошие девушки. Вот моя сестра, например, – она куда лучше меня. Она бы на такое дело ни за что не пошла. Я не забуду, что мне говорил ваш дядя, но за себя все-таки не поручусь. Люблю пожить всласть, когда можно; а почему бы и нет?

– Весь вопрос в том, что такое жить всласть. Неужели это – случайная встреча с мужчиной? По-моему, в этом сладости мало.

Девушка кивнула.

– Что правда, то правда. Но когда тебе так нужны деньги, что хоть криком кричи, тут на что угодно пойдешь. Вы уж мне поверьте.

Теперь кивнула Динни.

– А дядя у меня славный, верно?

– Настоящий джентльмен, – никогда не донимает человека божественным. И всегда готов помочь из своего кармана, если только там что-нибудь есть.

– Кажется, это бывает редко, – сказала Динни. – У нас небогатая семья.

– Не деньги делают джентльмена.

Динни отнеслась к этому афоризму без всякого восторга – она его слышала уже не первый раз.

– Пожалуй, здесь нам лучше сесть в автобус, – сказала она.

День выдался солнечный, и они забрались на открытый верх.

– Вам нравится Риджент-стрит после перестройки?

– Очень! Она стала очень нарядная.

– Разве старая улица не была лучше?

– Что вы! Такая скучная, все дома желтые, одинаковые.

– Зато она не была похожа на другие улицы, а однообразие домов на этом повороте создавало общий ансамбль.

Девушка, видно, сообразила, что спор возник из-за разницы во вкусах; она запнулась, но потом сказала решительно:

– Нет, сейчас она стала куда веселее. Жизни больше, и не так все под одну гребенку, как раньше.

– Да?

– Люблю ездить на верхушке автобуса, – продолжала девушка, – столько всего увидишь. Жизнь-то ведь идет.

Эти слова, сказанные с простонародной интонацией, поразили Динни. Разве ее жизнь не сплошное прозябание? Разве есть в ней опасности или приключения? У людей, которым надо зарабатывать на хлеб, жизнь куда богаче. Ее же единственное занятие заключается в том, чтобы не иметь никакого занятия. И, подумав о Джин, она сказала:

– К сожалению, у меня очень бесцветная жизнь. Я всегда словно чего-то жду.

Миллисент снова поглядела на нее искоса.

– Ну, такой хорошенькой, как вы, наверно, весело живется!

– Хорошенькой? Я же курносая.

– Зато в вас много шику. Шик – это все. Я всегда говорю: какая б ты хорошенькая ни была, без шику ты нуль.

– Я бы предпочла быть хорошенькой.

– Ну, нет. Смазливой может быть кто хочет.

– Почему же их так мало? – И, бросив взгляд на профиль собеседницы, Динни добавила – Вам-то не на что жаловаться.

Девушка приосанилась и повела плечами.

– Я сказала мистеру Черрелу, что хотела бы стать манекенщицей, но ему это не очень понравилось.

– По-моему, это самое идиотское из всех идиотских занятий. Наряжаться для кучки привередливых женщин!

– Надо же кому-то этим заниматься, – с вызовом сказала девушка. – Да я и сама люблю хорошо одеться. Но, чтобы получить такое местечко, нужна рука. Вот если бы миссис Монт замолвила за меня словечко!.. А из вас какая бы получилась манекенщица, мисс, – с вашим-то шиком и с вашей фигурой!

Динни рассмеялась. Автобус остановился на Уайтхолле со стороны Вестминстерского аббатства.

– Нам тут сходить. Вы когда-нибудь были в Вестминстерском аббатстве?

– Нет.

– Пожалуй, вам стоит туда заглянуть, пока его еще не снесли и не построили здесь доходный дом или кино.

– А его что, правда снесут?

– Ну, пока на это еще не решаются. Поговаривают о том, чтобы его реставрировать.

– Большущий домина! – сказала девушка.

Но у стен аббатства она приумолкла и не открыла рта, даже когда они вошли под его своды. Динни наблюдала, как она, задрав голову, рассматривает памятник Чатаму и статую рядом с ним.

– Кто этот старый бородач без штанов?

– Нептун. Это символ. Помните: «Правь, Британия, морями…»

– А!

И они двинулись дальше, пока перед ними не открылся весь старый музей.

– Ишь ты! Сколько тут всего понаставлено!

– В самом деле, похоже на лавку древностей. Да ведь здесь собрана вся английская история.

– Ужасно темно. Колонны-то как будто грязные.

– Хотите, заглянем в Уголок поэтов? – спросила Динни.

– А это еще что?

– Там хоронят великих писателей.

– За то, что они писали стишки? – спросила девушка. – Смешно, да?

Динни ничего не ответила. Она-то знала некоторые из этих стишков! Осмотрев несколько изваяний и прочитав имена, которые и Динни-то не слишком интересовали, а Миллисент и подавно, девушки медленно направились по приделу туда, где между двумя красными венками лежит черно-золотая плита Неизвестного солдата.

– Интересно, знает ли он, – сказала девушка, – я-то думаю, ему все равно; раз даже имя его никто не слышал, какой ему от всего этого прок?

– Ему – никакого. А вот нам есть прок, – сказала Динни; она испытывала волнение, которым весь мир платит дань Неизвестному солдату.

Когда они снова очутились на улице, Миллисент вдруг спросила:

– А вы верите в бога, мисс?

– В какой-то мере, – неуверенно ответила Динни.

– Меня этому никогда не учили: отец и мать любили мистера Черрела, но думали, что он ошибается; понимаете, отец у меня был социалист и всегда говорил, что религия – часть капиталистического строя. Вообще наш брат в церковь не ходит. Во-первых, и времени нет. А потом в церкви сиди тихо, как истукан. Я вот, например, не люблю сидеть на одном месте. И если бог есть, почему это обязательно «он»? У меня вся душа возмущается. Вот и с девушками обращаются так потому, что бог – это «он». С тех пор как меня судили, я много об этом думала. Да и много ли «он» сотворит, если тут не будет «ее», – держи карман шире!

Динни в изумлении уставилась на девушку.

– Жаль, что вы не сказали этого дяде. Интересная мысль.

– Говорят, женщины и мужчины теперь равны, – продолжала Миллисент, – но это вранье. У меня на работе все девушки боялись хозяина, как огня. Где деньги, там и сила. И чиновники, и судьи, и священники – все они мужчины, да и генералы тоже. Сила у них, а без нас все равно ничего поделать не могут. Эх, будь я одна женщина на свете, я бы им показала!

Динни молчала. Конечно, девушка ожесточена, жизнь у нее нелегкая, но в ее словах есть правда. Создатель должен быть двуполым, иначе процесс сотворения мира прекратился бы в самом начале. Тут заложена основа равноправия полов, как это ей прежде в голову не приходило! Если бы Миллисент принадлежала к ее кругу, Динни поделилась бы с ней своими мыслями, но она не могла быть с ней откровенной; в душе ругая себя за спесь, она сказала с привычной иронией:

– Ну, вы прямо бунтарь!

– Да уж тут забунтуешь, – возразила девушка.

– Вот мы и пришли к миссис Монт. У меня есть еще дела, я с вами расстанусь. Надеюсь, мы еще увидимся.

Динни протянула руку, Миллисент ее пожала.

– Хорошо мне было с вами, – сказала она от души.

– Мне тоже. Желаю удачи!

Динни оставила девушку в холле, а сама отправилась на Окли-стрит; ей было не по себе, как всякому человеку, который остановился на полпути. Она прикоснулась к неведомому и отступила. Ее мысли и чувства напоминали ей веселое чириканье весенних птиц, которые еще не сложили своих песен. Эта девушка пробудила в ней какое-то новое для нее желание схватиться с жизнью врукопашную, но ни намеком не подсказала, как это сделать. Эх, если бы она могла влюбиться! Приятно знать, чего хочешь, как это знали с первого взгляда Джин и Хьюберт, как это знали, по их словам, Халлорсен и Алан Тасборо. А ее существование скорее похоже на театр теней, чем на действительность. Недовольная собой, она облокотилась на парапет над Темзой, следя за поднимающимся приливом. Верит ли она в бога? В каком-то смысле – да. Но в каком? Ей припомнилась фраза из дневника Хьюберта: «Всякий, кто верит, что попадет на небо, находится в куда более счастливом положении, чем я. Ведь ему сулят посмертную пенсию». Разве религия – это вера в загробное вознаграждение? Если так – какая пошлость! Надо верить в добро ради самого добра, потому что добро прекрасно, как цветок, как звездная ночь, как музыка. Дядя Хилери делает свое трудное дело, ибо просто не может иначе. А он верит в бога? Надо его спросить. У самого ее уха раздался голос:

– Динни!

Динни вздрогнула и обернулась, – перед ней, широко улыбаясь, стоял Алан Тасборо.

– Я был на Окли-стрит, справлялся о вас и о Джин; там мне сказали, что вы остановились у Монтов. Я пошел было туда и вдруг встречаю вас. Вот повезло!

– А я раздумываю, верю ли я в бога.

– Как странно! Я тоже!

– Что – тоже? Верю ли я или верите ли вы?

– По правде говоря, вы и я для меня – одно и то же.

– Вот как? Так как же мы, верим или нет?

– С грехом пополам.

– А вы слышали, что случилось на Окли-стрит?

– Нет.

– Капитан Ферз вернулся.

– Ах ты черт!

– Вот именно. Вы видели Диану?

– Нет; только горничную, – она была какая-то растерянная. А тот, бедняга, все еще не в своем уме?

– Ему лучше, но это так ужасно для Дианы.

– Надо бы ее оттуда убрать.

– Я перееду к ней, если она согласится, – сказала вдруг Динни.

– Ну, мне это совсем не нравится.

– Да уж чего хорошего, но я все-таки перееду.

– Почему? Она вам не такой уж близкий человек.

– Мне надоело бить баклуши.

Молодой Тасборо изумленно раскрыл глаза.

– Не понимаю.

– Вы не прячетесь за мамину юбку. Пора и мне начать жить самостоятельно.

– Тогда выходите за меня замуж.

– Ей-богу, Алан, я никогда не встречала человека с такой бедной фантазией.

– Лучше придумать что-нибудь одно, но стоящее. Динни двинулась дальше.

– Я иду на Окли-стрит.

Некоторое время они шли молча; наконец молодой Тасборо серьезно спросил:

– Что вас мучает, моя дорогая?

– Собственная натура; уж больно спокойно живу, никаких треволнений.

– Дайте мне волю, у вас будет их сколько угодно.

– Я говорю серьезно, Алан.

Вот и отлично. Пока вы не станете серьезной, вы за меня замуж не выйдете. Но почему вам так не хватает синяков?

Динни пожала плечами.

– А помните у Лонгфелло: «Жизнь реальна, жизнь сурова». Вы, конечно, не знаете, что это за никчемное занятие – жить маменькиной дочкой в деревне.

– Сказал бы я вам, да боюсь.

– Почему же, скажите!

– Ваш недуг легко излечить. Отчего бы вам самой не стать маменькой в городе?

– Вот когда девушкам полагается краснеть, – вздохнула Динни. – Право, мне совсем не хочется превращать все в шутку, но, кажется, ничего другого мне не дано.

Молодой Тасборо взял ее под руку.

– Если вы сумеете превратить в шутку жизнь жены моряка, вы будете первая, кому это удалось.

Динни улыбнулась.

– Я ни за кого не выйду замуж, пока не почувствую, что не могу иначе. Я слишком хорошо себя знаю.

– Ладно, Динни; не буду вам больше надоедать.

Они снова помолчали; на углу Окли-стрит она остановилась.

– Дальше вам идти не стоит.

– Я загляну вечером к Монтам и узнаю, как ваши дела. И если вам понадобится помощь – любая помощь, – вам надо только позвонить мне в клуб. Вот по этому номеру.

Он написал карандашом номер на карточке и протянул ей.

– Вы будете на свадьбе Джин?

– А как же! Я ведь шафер. Хотел бы я только…

– До свидания! – прервала его Динни.