Делу дали законный ход, и Хьюберт предстал перед судом на Боу-стрит. Сидя в зале суда вместе с другими членами семьи, Динни с молчаливым протестом в душе следила за разбирательством. Письменные показания шести боливийских погонщиков, утверждавших, что Хьюберт застрелил человека без всякого повода, устные показания Хьюберта, оглашение его послужного списка, освидетельствование шрама и показания Халлорсена – вот и весь материал, на основании которого судья должен был вынести приговор. Он принял решение: «Отложить рассмотрение дела до поступления дополнительных доказательств со стороны обвиняемого». Затем судья рассмотрел ходатайство о выдаче обвиняемого на поруки, – ведь основной принцип английского закона гласит: «Арестованный считается невиновным, пока его вина не доказана», – принцип, который так часто нарушается на практике; Динни затаила дыхание. Она не могла примириться с мыслью, что Хьюберт, который только что женился и считается невиновным, должен будет сидеть в тюремной камере, пока доказательства его невиновности не переплывут океан. Но в конце концов судья согласился принять крупный залог, предложенный сэром Конвеем и сэром Лоренсом, и, облегченно вздохнув, Динни с высоко поднятой головой вышла из здания суда. На улице ее догнал сэр Лоренс.

– Какое счастье, – заметил он, – что у Хьюберта такой правдивый вид.

– Наверно, все это будет в газетах… – сказала вполголоса Динни.

– На этот счет, моя прелестная фея, ты смело можешь прозакладывать шпоры, которых у тебя нет.

– А как это отразится на служебном положении Хьюберта?

– Только к лучшему. Запрос в палате общин ему повредил. Но «процесс британского офицера против боливийских туземцев» сразу же привлечет все симпатии на его сторону, ты же знаешь слепую приверженность, которую у нас питают к своим.

– Больше всего мне жалко папу. У него заметно прибавилось седины с тех пор, как все это началось.

– Тут нет никакого позора, Динни.

Динни вскинула голову.

– Разумеется, нет!

– Знаешь, Динни, ты похожа на двухлетку – этакую норовистую гнедую, которая брыкается в загоне, плохо берет старт, а все-таки приходит к финишу первая. Нас догоняет твой американец. Подождать его? Он дал очень выгодные показания.

Не успела Динни пожать плечами, как Халлорсен ее окликнул:

– Мисс Черрел!

Динни обернулась.

– Большое спасибо, профессор, за то, что вы там говорили.

– Для вас я бы с радостью и приврал, да не пришлось. Как поживает тот несчастный?

– Пока все в порядке.

– Рад это слышать. Я беспокоился о вас.

– Судья так и ахнул, профессор, – вставил сэр Лоренс, – когда вы сказали, что не хотели бы встретиться с этими погонщиками даже на том свете.

– Я жалею, что встретился с ними на этом. У меня тут машина, – может, я могу куда-нибудь подвезти вас и мисс Черрел?

– Пожалуйста, если вы едете на запад, к границам цивилизованного мира.

– Ну, профессор, – продолжал сэр Лоренс, когда они сели в машину, – как вам нравится Лондон? Что это – самый варварский или самый цивилизованный город-в мире?

– Я его просто люблю, – ответил Халлорсен, не отрывая глаз от Динни.

– А я нет, – сказала вполголоса Динни, – я ненавижу всю эту бедность вперемежку с богатством и запах бензина.

– Иностранцу трудно объяснить, чем ему нравится Лондон, – может быть, своей пестротой и разнообразием, тем, что здесь соединились вольность и тяга к порядку; а может, тем, что Лондон так не похож на наши города. В Нью-Йорке больше шума и всяких диковин, но он не такой уютный.

– Нью-Йорк, – сказал сэр Лоренс, – действует как стрихнин. Он вас возбуждает, пока не свалит с ног.

– Я бы, конечно, не смог жить в Нью-Йорке. Запад – вот моя стихия.

– Безбрежные просторы прерий? – пробормотала Динни.

– Вот именно, мисс Черрел; вам бы там очень понравилось.

Динни невесело улыбнулась.

– Человек слишком глубоко уходит корнями в родную землю.

– Да, – подтвердил сэр Лоренс, – мой сын как-то раз поднял в парламенте вопрос об эмиграции. И обжегся – уж очень прочно сидят эти корни.

– Вот как? – удивился Халлорсен. – Когда глядишь на ваших горожан, низкорослых, бледных и словно потерявших всякую веру в жизнь, поневоле задумаешься, какие у них могут быть корни.

– Не говорите, у настоящего горожанина они очень крепкие. На что ему ваши просторы прерий, – он любит уличный гам, жареную рыбу с лотка и кино. Ну, я приехал, профессор. А ты куда, Динни?

– На Окли-стрит.

Халлорсен остановил машину, и сэр Лоренс вышел.

– Мисс Черрел, прошу вас оказать мне честь, – разрешите отвезти вас на Окли-стрит!

Динни наклонила голову.

Сидя с ним бок о бок в закрытой машине, она с тревогой ждала – не попытается ли он воспользоваться таким удобным случаем.

– Как только все уладится с вашим братом, – сказал он, не глядя на нее, – я уеду с экспедицией в Нью-Мехико. Я всегда буду гордиться знакомством с вами, мисс Черрел.

Его руки без перчаток были крепко сжаты между колен; это ее почему-то растрогало.

– Мне очень жаль, профессор, что вначале я была к вам несправедлива, как и мой брат.

– Ничего удивительного. Я буду счастлив, если заслужу в конце концов ваше расположение.

Динни порывисто протянула ему руку.

– Вы его уже заслужили.

Он молча взял ее руку, поднес к губам и бережно отпустил. Динни почувствовала себя очень несчастной.

– Вы заставили меня изменить мнение об американцах, – сказала она робко.

Халлорсен улыбнулся.

– И на том спасибо.

– Боюсь, что мои представления были очень примитивны. Я ведь американцев никогда и не знала.

– В том-то и беда; мы друг друга совсем не знаем. Мы просто по мелочам действуем друг другу на нервы; на том дело и кончается. Но вы мне навсегда запомнитесь, как улыбка на лице вашей страны.

– Как мило, – сказала Динни, – хотелось бы, чтобы это была правда.

– Если вы подарите мне вашу фотографию, я буду хранить ее всю жизнь.

– Конечно, подарю. Не знаю, есть ли у меня приличная, но пришлю вам лучшее, что найду.

– Спасибо. Если позволите, я здесь сойду; мне трудно владеть собой. Машина вас доставит куда нужно.

Он постучал по стеклу и сказал несколько слов шоферу.

– Прощайте! – сказал он, снова взял ее руку, посмотрел на нее долгим взглядом, сильно ее сжал и протиснул в дверцу свои могучие плечи.

– Прощайте! – шепнула Динни, откинувшись на сиденье и чувствуя, как у нее сдавило горло.

Через пять минут машина остановилась у дома Дианы, и Динни вошла туда в самом подавленном настроении.

Когда она проходила мимо комнаты Дианы, которой сегодня еще не видела, та приоткрыла дверь.

– Зайдите на минутку, Динни.

Она говорила шепотом, и у Динни мороз пробежал по коже. Они сели рядом на большую кровать, и Диана торопливо прошептала:

– Он пришел ко мне вчера вечером и остался. Я не посмела ему отказать. – В нем какая-то перемена; у меня предчувствие, что это начинается снова. Он все больше теряет над собой власть, во всем. Мне кажется, надо поскорее убрать детей. Хилери их возьмет?

– Не сомневаюсь; не то их возьмет мама.

– Может быть, это будет еще лучше.

– А вы не думаете, что вам и самой лучше уехать?

Диана вздохнула и покачала головой.

– Это только ускорит дело. Вы не могли бы увезти детей?

– Конечно. Но вы в самом деле думаете, что он…

– Да. Я уверена, что он все больше взвинчивает себя. Я слишком хорошо знаю симптомы. Вы заметили, что он и пить стал больше по вечерам? Одно к одному.

– Хоть бы он пересилил свой страх и стал выходить из дому!

– Боюсь, что это уже не поможет. Дома мы по крайней мере знаем, что с ним; мы сразу заметим, если произойдет самое худшее. Я так боюсь, как бы чего-нибудь не случилось при посторонних; тогда у нас руки будут связаны.

Динни стиснула руку Дианы.

– Когда мне увезти детей?

– Чем скорее, тем лучше. Ему нельзя об этом говорить. Вам придется уехать тайком. Если ваша мама сумеет взять к себе и мадмуазель, она поедет отдельно.

– Я, конечно, сразу же вернусь.

– Динни, я не решаюсь вас об этом просить. Я не одна, тут прислуга. Не могу же я сваливать на вас мои неприятности.

– Вернусь, не спорьте. Я возьму машину у Флер. Он не рассердится, что дети уехали?

– Только если поймет, что их отослали из-за него. Я скажу, что их давно уже пригласили.

– Диана, – спросила вдруг Динни, – вы его еще любите?

– Люблю? Нет!

– Значит, это только жалость?

Диана покачала головой.

– Сама не знаю; тут и прошлое, и сознание, что, если я его брошу, я помогу судьбе его добить. Страшная мысль!

– Понимаю. Мне жаль и вас обоих и дядю Адриана.

Диана провела ладонями по лицу, словно стирая с него всякие признаки волнения.

– Не знаю, что у нас впереди, но зачем мучиться заранее? Что касается вас, дорогая, ради бога, не давайте мне отравлять вам жизнь.

– Ничего. Мне сейчас полезно отвлечься. Знаете поговорку: старой деве нужна встряска, а потом венец и ласка.

– А когда же у вас будет венец и ласка, Динни?

– Я только что отказалась от безбрежных просторов прерий и чувствую себя негодяйкой.

– Вы – на распутье между безбрежными просторами прерий и морской пучиной, да?

– Боюсь, что так и останусь на распутье. Любовь порядочного человека и тому подобное, видно, ничуть меня не трогает.

– Подождите! С таким цветом волос в монастырь не берут.

– Я покрашусь в свой настоящий цвет: льдины ведь зеленоватые.

– Говорю вам, – подождите!

– Подожду, – сказала Динни.

Через два дня Флер сама привела машину к дверям дома на Окли-стрит. Детей и багаж погрузили без всякой помехи, и они тронулись в путь.

Путешествие было томительным – дети не привыкли к прогулкам в машине, – но Динни оно показалось настоящим отдыхом. Она и не подозревала, как действовала ей на нервы трагическая обстановка на Окли-стрит; а ведь прошло всего восемнадцать дней с тех пор, как она уехала из Кондафорда. На деревьях ярче горели осенние краски. Ясный октябрь сиял нежным, мягким светом; в воздухе, как только они удалились от города, потянуло любимым запахом моря, из деревенских труб поднимался дым, а со сжатых полей взлетали грачи.

Они поспели как раз к обеду, и, оставив детей с мадмуазель, которая приехала поездом, Динни пошла гулять с собаками. Она остановилась у старого домика – он возвышался над проходившей внизу дорогой. Входная дверь открывалась прямо в жилую комнату, где при скудном огне сидела одинокая старушка.

– А! Мисс Динни! – сказала она. – Ну и как же я рада. Не видела вас, почитай, целый месяц.

– Я уезжала, Бетти. Как поживаете?

Маленькая старушка – она была совсем карманного формата – важно сложила руки на животе.

– Опять животом маюсь. А вообще-то я здорова, – доктор говорит, я молодец. Вот только живот донимает. Говорит, мне надо есть побольше, да мне и самой хочется, мисс Динни. А как съем кусок, так сразу тошно, ей-богу, правда.

– Бедная, как мне вас жалко.

– От живота одни неприятности. От живота и от зубов. Не знаю, зачем только они нам. Нет зубов – ничего не прожуешь, живот болит, есть зубы – жуешь, а он все равно болит.

Старушка тоненько захихикала.

– Он еще говорит, будто мне и остальные зубы надо выдернуть, мисс Динни, а мне их жалко. У отца зубов совсем нет, а он яблоко запросто разгрызает, праве слово! Но в мои годы мне уже не дождаться, пока десны затвердеют, как у него.

– Но вы можете вставить чудесные искусственные зубы.

– Ну уж нет! Не хочу чужих зубов, – еще подумают, что я важничаю. Вы бы сами, мисс Динни, небось не захотели иметь чужие зубы.

– Наоборот. В наши дни почти у всех вставные зубы.

– Ох, и любите же вы пошутить! Нет, чужих зубов мне и даром не надо. Все равно что парик носить. А вот волосы у меня еще густые. Для моих лет я молодец. Есть за что бога благодарить; только вот животом маюсь, будто там что-то точит.

Динни увидела, как глаза ее потемнели от боли.

– А как поживает Бенджамин?

Глаза повеселели и в то же время стали снисходительными, как у взрослого, когда он говорит о ребенке.

– Отец-то здоров; его ничего не берет, вот ревматизм только. Он сейчас на огороде, копается там помаленьку.

– Ну, а как поживает Щеглушка? – спросила Динни, печально разглядывая щегла в клетке.

Ее всегда возмущало, что птиц сажают в клетки, но она не решалась сказать об этом старикам, державшим взаперти своего веселого любимца. А кроме того, говорят, если выпустить на волю ручного щегла, другие птицы тут же заклюют его до смерти.

– А! – сказала старушка. – Он совсем нос задрал с тех пор, как вы подарили ему такую большую клетку. – Глаза ее заблестели. – Подумать только, капитан женился, мисс Динни! А в суд-то его потащили – надо же! Чего только не выдумают! В жизни не слыхала ничего подобного. Чтобы Черрела потащили в суд! Невиданно и неслыханно!

– Да, вы правы, Бетти.

– Говорят, она красавица. А где они жить будут?

– Никто еще не знает; надо подождать, пока это дело уладится. Может быть, поселятся здесь, а может, он получит назначение за границу. Конечно, денег у них будет очень мало. Ужас какой; прежде ничего такого не бывало. Боже ты мой, до чего сейчас туго приходится знатным господам! Я ведь помню вашего прапрадеда, мисс Динни, – ездил в экипаже четверкой, когда я еще под стол пешком ходила. Такой красивый старый господин был, такой обходительный.

Динни всегда чувствовала неловкость, когда при ней жалели знать, – она-то ведь помнила, что эта старушка была одной из восьмерых детей батрака, зарабатывавшего одиннадцать шиллингов в неделю, и что теперь они с мужем, вырастив семерых детей, доживали свой век на пенсию по старости.

– Ну, Бетти, что же вам все-таки можно есть? Я скажу кухарке.

– Благодарю душевно, мисс Динни; кусочек постной свининки мне, пожалуй, не повредит. – Глаза ее снова потемнели и затуманились болью. – Так живот болит, что иной раз думаешь, – поскорей бы бог прибрал.

– Ну что вы, милая Бетти. Если вас немножко подержать на легкой пище, вы у нас поправитесь.

Лицо старушки сморщилось в улыбке, но глаза были грустные.

– Для моих лет я молодец, грех жаловаться. А когда же вы под венец, мисс Динни?

– До этого еще далеко, Бетти. Одна под венец не пойдешь.

– Да, теперь люди не торопятся с женитьбой и детей столько не рожают, как в мое время. Тетка моя родила восемнадцать и вырастила одиннадцать.

– Пожалуй, для них теперь не хватило бы ни места, ни работы.

– Да, большие кругом перемены.

– У нас тут, слава богу, перемен меньше, чем в других местах.

И Динни оглядела комнату, где эти старики провели пятьдесят лет своей жизни; от кирпичного пола до бревенчатого потолка комната вся сияла безупречной чистотой и уютом.

– Ну, Бетти, мне пора. Я живу сейчас в Лондоне у друзей и должна к вечеру вернуться. Попрошу кухарку прислать вам чего-нибудь из еды, – получше свинины. Не вставайте, не надо!

Но маленькая старушка была уже на ногах, и глаза ее светились глубокой лаской.

– Уж как я рада, что повидала вас, мисс Динни. Благослови вас господь! И, даст бог, у капитана все наладится.

– До свидания, милая Бетти, и передайте от меня поклон Бенджамину.

Динни пожала старушке руку и вышла на мощеную дорожку, где ее поджидали собаки. Как и всегда после таких встреч, она чувствовала глубокое смирение и была тронута до слез. Корни! Вот чего ей не хватало в Лондоне, вот чего ей недоставало бы там, на «безбрежных просторах прерий»! Она дошла до опушки заброшенной буковой рощицы и шагнула через сломанную калитку, – ее не пришлось даже открывать. Динни поднималась вверх по склону, а позади, внизу, оставались ветви буков с набухшими от дождей орешками, от них шел сладковатый запах мякины; слева сквозь золотистую листву просвечивало серо-голубое небо; справа тянулось поле, вспаханное под пар, там сидел на задних лапах заяц; он повернулся и опрометью кинулся к живой изгороди; собака вспугнула фазана, и он с пронзительным криком взвился над деревьями. На вершине холма Динни выбралась из рощи и остановилась, глядя вниз на длинный дом из серого камня. Он был виден не весь – мешали магнолии и деревья на лужайке перед террасой; дым поднимался из обеих труб, и голуби белыми крапинками усеяли один из коньков крыши. Динни вздохнула полной грудью и постояла минут десять, – так после поливки растение впитывает из земли жизненные соки. Пахло листьями, сырой землей и близким дождем; в последний раз она стояла тут в конце мая и вдыхала запах лета – аромат неповторимый, как память о прошлом и предвкушение счастья, как томление сердца и беспричинная радость…

После чая она уселась рядом с Флер в машину с поднятым верхом, и они отправились обратно в Лондон.

– Да, скажу я вам, – заявила проницательная Флер, – ну и тихая же у вас обитель. Я бы здесь просто умерла. Куда там Липпингхоллу до вашей глуши.

– Плесень веков, а?

– Я всегда говорю Майклу, что вы, Черрелы, – одно из наименее приметных и наиболее характерных явлений в Англии. Вы не шумите и не бросаетесь в глаза. Вами не заинтересуется современный писатель – слишком уж вы будничны, – а вот вы стоите как скала и продолжаете стоять, неведомо как. Все на свете в заговоре против вас – от налогов на наследство до патефонов. А вы все равно стоите где-то на краю земли и делаете что-то, о чем никто не знает, да и знать не хочет. У большинства из вас нет даже своего Кондафорда, куда можно вернуться домой умирать, но все вы связаны с родной землей глубокими корнями и чувством долга. У меня-то нет ни того, ни другого, вероятно, потому, что я наполовину француженка. У семьи моего отца – у Форсайтов, – может, и были корни, но у них нет чувства долга, – во всяком случае, такого, как у вас; пожалуй, это правильнее назвать инстинктом служения. Я им восхищаюсь, Динни, но мне было бы смертельно скучно. Это-то и заставляет вас отравлять себе жизнь из-за этой истории с Ферзом. Чувство долга – это болезнь, Динни, болезнь, хоть она и достойна всяческого уважения.

– Что же мне прикажете делать?

– Вырвать эту болезнь с корнем. Ведь это так старит, – то, что вы сейчас делаете. Что касается Дианы, она тоже вашей породы; у Монтджоев есть свой Кондафорд где-то в Дамфришире, – я преклоняюсь перед ней за то, что она не бросает Ферза, но ведь это же безумие. Конец все равно один, и всем будет только неприятней, если затянуть развязку.

– Да, я чувствую, что для нее это добром не кончится, но надеюсь, что на ее месте поступила бы так же.

– А я нет, – весело сказала Флер.

– По-моему, никто не знает, как он поступит, пока не настанет решающая минута.

– Главное – никогда не доводить до решающей минуты.

Голос Флер странно зазвенел, и Динни заметила, как сжались ее губы. Загадочность придавала Флер в глазах Динни какое-то особое обаяние.

– Вы же не видели Ферза, – сказала она, – а потому и не понимаете, как его жаль.

– Сантименты, моя дорогая. А я не сентиментальна. Мне почему-то кажется, что у вас есть прошлое, Флер; а не будь вы сентиментальны, его бы у вас не было.

Флер кинула на нее быстрый взгляд и нажала на акселератор.

– Пора зажечь фары, – сказала она.

Весь остаток пути Флер говорила об искусстве, литературе и других отвлеченных предметах. Было уже около восьми, когда машина остановилась на Окли-стрит.

Диана была дома; она уже переоделась к ужину.

– Динни, – сказала она, – его нет.