Второпях они позавтракали и посоветовались, как быть дальше. Куда пойти?
– Только не в полицию, – сказала Динни.
– Конечно, нет.
– Я думаю, прежде всего нам надо поехать к дяде Адриану.
Они послали горничную за такси и отправились к Адриану. Еще не было и девяти. Они застали его за завтраком; он ел рыбу – в ней было столько костей, что чем больше ешь, тем больше остается на тарелке; только так и можно объяснить библейское чудо с семью корзинами, полными рыбы.
Адриан, который, казалось, совсем поседел за эти дни, выслушал их, набивая трубку; потом он сказал:
– Теперь предоставьте все это мне. Динни, ты можешь отвезти Диану в Кондафорд?
– Конечно.
– А можешь ты сначала попросить Алана Тасборо съездить в клинику и узнать, нет ли там Ферза, не говоря им, что он исчез? Вот адрес.
Динни кивнула.
Адриан поднес руку Дианы к губам.
– Дорогая, у вас совершенно измученный вид. Не волнуйтесь; отдохните там с детьми. Мы будем сообщать вам обо всем.
– Адриан, можно избежать шума в газетах?
– Постараемся. Я посоветуюсь с Хилери; сперва испробуем все другие пути. Сколько у него с собой денег?
– По последнему чеку он получил пять фунтов два дня назад; но вчера он весь день не был дома.
– Как он одет?
– Синее пальто, синий костюм, котелок.
– И вы не знаете, где он был вчера?
– Нет. До вчерашнего дня он вообще не выходил.
– Он еще состоит в каком-нибудь клубе?
– Нет.
– Кто-нибудь из старых друзей знает о его возвращении?
– Нет.
– И он не взял чековой книжки?.. Когда ты сможешь поймать этого молодого человека, Динни?
– Сейчас же, если я могу позвонить по телефону; он ночует у себя в клубе.
– Иди звони.
Динни позвонила и, вернувшись, сообщила, что Алан немедленно поедет в клинику и о результатах даст знать Адриану. В клинике Алан скажет, будто он старый друг Ферза и не знал, что тот уехал домой. Он попросит известить его, как только Ферз вернется, чтобы он мог приехать его повидать.
– Хорошо, детка, – сказал Адриан, – ты у меня умница. А теперь поезжайте, и присматривай там за Дианой. Оставь мне номер вашего телефона в Кондафорде.
Записав телефон, он проводил их до такси.
– Дядя Адриан самый добрый человек на свете.
– Никто этого не знает лучше меня, Динни.
Вернувшись на Окли-стрит, они поднялись наверх, чтобы собраться. Динни боялась, что Диана в последнюю минуту откажется ехать. Но та дала слово Адриану, и вскоре они отправились на вокзал. Обе были так измучены, что все полтора часа пути провели молча, каждая в своем углу. Динни только теперь поняла, чего ей все это стоило. И почему? Никто ни на кого не нападал, и даже шума особого не было. Как страшно действует на окружающих безумие! Какой ужас оно внушает, сколько причиняет страданий! Теперь, когда ей больше не грозила встреча с Ферзом, он снова вызывал в ней только жалость. Она представляла себе, как он бродит с помутившимся рассудком, не зная, где приклонить голову, и не имея подле себя никого, кто бы ему помог; на грани полного безумия или, может быть, уже по ту сторону этой грани. Самые ужасные трагедии всегда порождают страх. Преступность, проказа, безумие – все это пугает людей, а жертвы этих несчастий обречены на беспросветное одиночество, окружены всеобщим страхом. Со вчерашней ночи ей куда понятнее стали отчаянные слова Ферза о том заколдованном круге, в котором мечется человек, потерявший рассудок. Теперь она знала, что у нее не хватит ни сил, ни жестокости иметь дело с сумасшедшими; поняла она и почему так жестоко обращались с сумасшедшими в былые времена. Так ведут себя и собаки, – обезумев от страха, они набрасываются всей сворой на бешеного пса. Презрение к полоумным, жестокость и презрение – ведь это только самозащита, самозащита и месть за что-то такое, что оскорбляет человеческие чувства. И тем больше их жалеешь и тем страшнее о них думать. Поезд мчал ее все ближе к дому, к покою, а Динни все больше мучили противоречивые чувства – хотелось прогнать от себя всякую мысль о несчастном отщепенце, и было нестерпимо жаль его. Она поглядела на Диану, прикорнувшую напротив с закрытыми глазами. Что она сейчас чувствует? Ведь она связана с Ферзом воспоминаниями, законом, детьми. На лицо, обрамленное плотно прилегающей шляпкой, легли следы долгих испытаний – на нем появились морщинки и какая-то суровость. Судя по чуть заметному движению губ, она не спала. «Что ее поддерживает? – думала Динни. – Она не религиозна и, в общем, ни во что особенно не верит. На ее месте я бы бросила все и сбежала куда глаза глядят… Нет, пожалуй, не сбежала бы. Может быть, в каждом из нас живет какое-то чувство долга перед самим собой, оно-то и поддерживает в нас твердость и стойкость духа»
На вокзале никто их не встречал, и, оставив там вещи, они пошли в Кондафорд пешком.
– Интересно, – сказала вдруг Динни, – может ли человек прожить в наши дни совсем без волнений? Могла бы я быть счастлива, живя здесь все время, как деревенские старики? Клер тут всегда томится. Тихая жизнь не по ней. В каждом из нас живет свой бес – живет и не дает покоя.
– В вас я его, кажется, никогда не замечала, Динни.
– Жалко, что я не была постарше во время войны. Когда она кончилась, мне было всего четырнадцать.
– Вам повезло.
– Не знаю. Вы пережили столько треволнений, Диана.
– Когда началась война, мне было столько лет, сколько вам сейчас.
– И вы были замужем?
– Только что вышла.
– Кажется, он провел всю войну на фронте?
– Да.
– Отсюда все и пошло?
– По-моему, только ускорило.
– Дядя Адриан говорил о наследственности.
– Да.
Динни показала на домик под соломенной крышей.
– В этом домике пятьдесят лет прожили друг с другом двое стариков, мои любимцы. Вы на это способны, Диана?
– Теперь – да; я хочу покоя.
Они молча дошли до дома. Там их застала телеграмма от Адриана: Ферз в клинику не возвращался, но Адриан и Хилери, кажется, напали на верный след.
Повидавшись с детьми, Диана прилегла в отведенной ей комнате, а Динни зашла к матери.
– Мама, я должна это кому-нибудь высказать: я молю бога, чтобы Ферз умер.
– Динни!
– Ради него самого, ради Дианы, ради детей, ради всех нас; даже ради меня самой.
– Конечно, если он безнадежен…Мне все равно, безнадежен он или нет. Все это слишком ужасно. Провидение обанкротилось.
– Что ты, детка!
– Слишком уж свысока оно на нас смотрит. Может, и есть какой-нибудь вечный промысл, но мы для него – просто козявки.
– Тебе надо хорошенько выспаться, детка.
– Да. Но это ничего не изменит.
– Не распускайся, Динни; от этого портится характер.
– Не вижу никакой связи между верой и характером. Разве я стану вести себя хуже оттого, что больше не верю в провидение или загробную жизнь?
– Но, Динни…
– Напротив, я стану вести себя лучше; если я человек порядочный, то это потому, что порядочность сама по себе хороша, а не потому, что мне за это воздастся.
– Какая может быть порядочность, если нет бога?
– О моя дражайшая и премудрая мать, я же не говорю, что бога нет. Я только сказала, что его промысл очень далек от нас. Разве ты не слышишь, как он говорит: «Да, кстати, этот шарик под названием Земля – он все еще вертится?» И какой-нибудь ангел ему отвечает: «Конечно, сэр, вертится, и довольно проворно». – «Позвольте-ка, он, наверно, совсем уж мохом порос. Помните, там еще развелся такой микроб… хлопотун…»
– Динни!
– «Ах да, сэр, вы имеете в виду человека?» – «Вот-вот, кажется, мы его так и назвали».
– Динни, какой ужас!
– Нет, мама, если я человек порядочный, то это потому, что порядочность придумали люди для блага самих людей; точно так же, как красоту создали люди себе на радость. Мамочка, я, наверно, ужасно выгляжу. У меня совсем глаза слипаются. Пойду, пожалуй, прилягу. Сама не знаю, почему я так разволновалась. Наверно, оттого, что я никак не могу забыть его лицо.
И с подозрительной поспешностью Динни повернулась и вышла.