Глава 1

Епископ Портминстерский быстро угасал. Уже вызвали четырёх его племянников и двух племянниц, одну из них с мужем. Все были убеждены, что он не переживёт ночь.

Тот, кого в шестидесятых годах однокашники по Хэрроу, а затем Кембриджу прозвали Щёголем Черрелом (так уж произносили свою фамилию Черруэлы), кто в обоих своих лондонских приходах был известен как преподобный Катберт Черрел, кто в те дни, когда был модным проповедником, именовался каноником Черрелом, а за последние восемнадцать лет — Катбертом Портминстерским, — никогда не состоял в браке. Он прожил восемьдесят два года и пятьдесят пять из них (духовный сан он принял сравнительно поздно) представлял господа в различных уголках земной юдоли. Такая жизнь, равно как привычка подавлять свои естественные порывы, выработанная им с двадцати шести лет, наложила на его лицо отпечаток достоинства и сдержанности, который не могло стереть даже приближение смерти. Он ожидал её спокойно, пожалуй, чуть насмешливо, судя по тому, как приподнялись у него брови, когда он еле слышным голосом сказал сиделке:

— Завтра выспитесь, сестра: я не задержусь. Облачать меня вам не придётся.

Тот, кто умел носить облачение изящнее всех епископов Англии, отличался несравненной изысканностью манер и внешности и до конца сохранял ту элегантность, за которую его в своё время прозвали Щёголем, лежал не в силах пошевелиться, с жёлтым как слоновая кость лицом, но тщательно причёсанный. Он был епископом долго, очень долго, и никто уже не знал, что он думает о смерти и думает ли вообще о чем-нибудь, кроме обряда богослужения, в котором он не допускал никаких новшеств. Он всегда умел скрывать свои чувства, и жизнь — этот долгий обряд — была для его замкнутой натуры тем же, чем золотое шитьё и драгоценные камни для епископского облачения, ткань которого с трудом различается под ними.

Он лежал в доме, построенном ещё в шестнадцатом веке и примыкавшем к собору. Комната напоминала келью аскета и была так пропитана запахом старины, что его не мог заглушить даже сентябрьский ветерок, врывавшийся сквозь стрельчатые окна. На подоконнике в старинной вазе стояло несколько цинний — единственное красочное пятно в комнате. Сиделка заметила, что умирающий, открывая глаза, всякий раз смотрел на цветы. Около шести часов ему доложили, что вся семья его покойного старшего брата уже прибыла.

— Вот как? Позаботьтесь, чтобы их устроили поудобнее. А Эдриена попросите ко мне.

Когда, час спустя, он снова открыл глаза, перед ним, в ногах постели, сидел его племянник Эдриен. Некоторое время епископ пристально и с несколько неожиданным удивлением смотрел на его увенчанную седой шевелюрой голову, словно племянник, чьё худое, смуглое, с тонкими чертами лицо было изборождено глубокими морщинами, оказался старше, чем он ожидал. Затем, приподняв брови, с той же чуть иронической ноткой в слабеющем голосе заговорил:

— Как мило с твоей стороны, дорогой Эдриен, что ты приехал. Сядь-ка поближе. Вот так. Сил у меня мало, но те, что остались, я хотел бы употребить тебе на пользу, хотя ты, может быть, и предположишь противное. Придётся сразу сказать тебе все или уж ничего не говорить. Ты — не духовное лицо. Поэтому то, что я обязан сказать, скажу словами светского человека — каким я и сам был когда-то, может быть — всегда. До меня дошли слухи, что у тебя есть, как бы это выразиться, привязанность. Ты увлечён женщиной, на которой не можешь жениться. Так ли это?

Доброе морщинистое лицо племянника стало трогательно озабоченным.

— Так, дядя Катберт. Сожалею, если это огорчает вас.

— Чувство взаимное?

Племянник пожал плечами.

— Дорогой Эдриен, теперь, конечно, не так смотрят на вещи, как в годы моей юности, но брак всё ещё остаётся святыней. Впрочем, это дело твоей совести. Речь идёт о другом. Дай-ка мне воды.

Глотнув из поданного племянником стакана, епископ продолжал все более слабеющим голосом:

— С тех пор как умер твой отец, я был всем вам в какой-то мере in loco parentis и, смею надеяться, главным хранителем традиций, священных для тех, кто носит наше имя — древнее и славное имя, должен я сказать. Известное наследственное чувство долга — это всё, что осталось теперь у старинных родов. То, что можно извинить в юноше, непростительно в зрелом человеке, тем более когда он занимает такое положение, как ты. Мне было бы горько расстаться с жизнью, зная, что пресса не сегодня-завтра начнёт трепать наше имя, что оно станет предметом пересудов. Прости за вмешательство в твою личную жизнь. Мне пора попрощаться с вами. Передай всем моё благословение. Боюсь, что оно немногого стоит. Звать никого не надо, — так легче. Прощай, милый Эдриен, прощай!

Голос упал до шёпота. Говоривший закрыл глаза. Эдриен постоял ещё с минуту, глядя на заострившееся восковое лицо; потом, высокий, чуть ссутуленный, на цыпочках подошёл к двери, открыл её и вышел.

Вернулась сиделка. Губы епископа шевелились, брови вздрагивали, но заговорил он только раз:

— Буду признателен, если вы присмотрите, чтобы голова не свалилась набок и рот был закрыт… Простите, что вхожу в такие подробности. Не хочется удручать близких моим видом…

Эдриен прошёл в длинную комнату с панелями, где собралась вся семья:

— Отходит. Он посылает всем своё благословение.

Сэр Конуэй откашлялся. Хилери пожал Эдриену руку, Лайонел отошёл к окну. Эмили Монт вынула крохотный платочек и вложила свободную руку в руку сэра Лоренса. Одна Уилмет спросила:

— Как он выглядит, Эдриен?

— Как мёртвый воин на щите.

Сэр Конуэй снова откашлялся.

— Славный старик! — мягко заметил сэр Лоренс.

— О да! — сказал Эдриен.

Никто не двинулся с места. Всем было не по себе, как всегда бывает в доме, который посетила смерть. Подали чай, но, словно по молчаливому уговору, никто не притронулся к нему. Внезапно зазвонил колокольчик. Семеро собравшихся в гостиной людей подняли головы. Взгляды их скрестились в какой-то точке пространства, пытаясь увидеть нечто такое, что одновременно и находилось там и не существовало.

С порога донеслись слова:

— Если вам угодно взглянуть, прошу войти.

Первым, как старший, за капелланом епископа двинулся сэр Конуэй; остальные последовали за ним.

На узкой кровати, стоявшей у стены, как раз напротив стрельчатых окон, вытянулась белая прямая фигура епископа. Смерть преисполнила весь его облик новым достоинством. Он сумел скончаться ещё изысканней и сдержанней, чем жил. Никто из присутствующих, даже восьмой из них — капеллан покойного, не знал, верил ли Катберт Портминстерский во что-нибудь, кроме обязанности блюсти это внешнее, мирское достоинство служителя церкви обязанности, которой он так ревностно служил. Близкие смотрели на него, испытывая все те противоречивые чувства, которые смерть пробуждает у людей разного душевного склада. Общим было только одно чувство — эстетическое восхищение зрелищем столь незабываемо достойной кончины.

Конуэй — генерал сэр Конуэй Черрел — не раз видел смерть. Он стоял, сложив руки, как когда-то стоял в Сендхерсте по команде «вольно». Лицо у него было слишком худое и аскетическое для солдата: тёмные впалые щёки, обтягивающие широкие скулы и переходящие в твёрдый подбородок; решительный взгляд тёмных глаз; тонкие губы и нос; подстриженные тёмные усики с проседью. Оно было, пожалуй, самым спокойным из всех восьми; лицо высокого Эдриена, который стоял рядом с генералом, — самым взволнованным. Сэр Лоренс Монт держал под руку Эмили, свою жену. Его худое подёргивающееся лицо, казалось, говорило: «Не плачь, дорогая: зрелище на редкость красивое».

Лица Хилери и Лайонела, стоявших бок о бок с Уилмет, — одно изборождённое, другое гладкое, хотя оба в равной мере длинные, худощавые и волевые, — выражали что-то вроде участливого недоверия, словно и тот и другой ожидали, что покойник вот-вот откроет глаза. На щеках Уилмет, высокой худой женщины, горел густой румянец, рот был сжат. Капеллан, потупившись, шевелил губами, словно творя про себя молитву.

Так они простояли минут пять, затем со вздохом, вырвавшимся почти одновременно, направились к дверям и разошлись по отведённым им комнатам.

За обедом они сошлись опять. Все — и мысли, и слова — снова стало обычным, повседневным. Конечно, дядя Катберт возглавлял их род, но никому из них не был особенно близок. Поговорили о том, где его хоронить — в Кондафорде, рядом с предками, или здесь, в соборе. Видимо, вопрос решится, когда вскроют завещание. Вечером все, кроме генерала и Лайонела душеприказчиков покойного, вернулись в Лондон.

Братья сидели в библиотеке и молчали. Они прочли завещание, очень краткое, так как завещать было почти нечего. Наконец генерал произнёс:

— Хочу посоветоваться с тобой, Лайонел. Насчёт Хьюберта, моего мальчика. Читал, какие обвинения предъявили ему в парламенте перед закрытием сессии?

Лайонел, скупой на слова и к тому же ожидавший, что его должны назначить судьёй, кивнул:

— Я видел в газетах, что был запрос. Но мне неизвестно, как сам Хьюберт объясняет дело.

— Могу рассказать. Чертовски скверная история! Мальчик, конечно, вспыльчив, но абсолютно правдив. Тому, что он говорит, можно верить безоговорочно. Скажу честно, я на его месте, вероятно, поступил бы так же.

Лайонел раскурил трубку и опять кивнул:

— Продолжай.

— Так вот, ты знаешь, что он прямо из Хэрроу, ещё несовершеннолетним, ушёл на фронт. Год прослужил в авиации, был ранен, вернулся в строй, а после войны остался в армии. Служил в Месопотамии, затем его перебросили в Египет, потом в Индию. Там он тяжело заболел — малярия, — и в октябре прошлого года ему дали годичный отпуск по состоянию здоровья. Врачи рекомендовали ему попутешествовать. Он получил разрешение по команде, отплыл в Панаму, оттуда поехал в Лиму. Там встретил одного американца, профессора Халлорсена, знаешь, того, что приезжал в Англию читать лекции о каких-то раскопках в Боливии, куда он в то время снаряжал экспедицию. Хьюберт прибыл в Лиму чуть ли не накануне выступления. Халлорсену нужен был человек, который ведал бы транспортом. После путешествия Хьюберт чувствовал себя неплохо и ухватился за эту возможность. Он ведь не выносит безделья. Халлорсен взял его. Это было в декабре. Вскоре Халлорсен оставил его в своём базовом лагере, поручив ему начальство над целой кучей погонщиков мулов. Все индейцы-полукровки, один Хьюберт белый. К тому же его снова свалила лихорадка. Судя по его рассказам, среди этих метисов попадаются сущие дьяволы: понятия о дисциплине никакого, обращаются с животными позверски. Хьюберт пришёлся им не по душе: я уже сказал, он — парень вспыльчивый и, оказывается, ужасно любит животных. Метисы все больше отбивались от рук. Один из них, — Хьюберту пришлось отхлестать его за бесчеловечное обращение с мулами, — всё время мутил остальных и наконец бросился на мальчика с ножом. По счастью, Хьюберт не расставался с револьвером и уложил негодяя на месте. Тогда вся эта проклятая шайка, за исключением трёх человек, немедленно сбежала, прихватив с собой мулов. Заметь: Хьюберт один, без всякой помощи, ждал там почти три месяца, не получая никаких известий от Халлорсена. Словом, полумёртвый, он всё-таки кое-как продержался с оставшимися погонщиками. Наконец возвращается Халлорсен и, вместо того чтобы попытаться понять трудности, с которыми столкнулся Хьюберт, набрасывается на него с упрёками. Мальчик не смолчал, выложил ему всё, что думал, и уехал. Больше никуда заезжать не стал и теперь живёт с нами в Кондафорде. От лихорадки, к счастью, отделался, но очень изнурён, даже сейчас. А тут ещё этот Халлорсен осрамил его в своей книге: взваливает на него фактически всю ответственность за провал экспедиции, обвиняет в жестокости и неумении обращаться с людьми, обзывает спесивым аристократом — словом, мелет трескучую ерунду, которая в наши дни так нравится публике. Кто-то из военных придрался к этому и сделал запрос в палате. Не страшно, когда такую возню затевают социалисты: от них ничего лучшего и не ждут. Но когда представитель вооружённых сил намекает на неблаговидное поведение британского офицера, — это совсем особая статья. Халлорсен сейчас в Штатах, так что в суд на него не подашь. Кроме того, у Хьюберта нет свидетелей. Похоже, что эта история навсегда испортит ему карьеру.

Длинное лицо Лайонела Черрела вытянулось ещё больше.

— А он не пробовал обратиться в министерство?

— Пробовал. Он ездил туда в пятницу. Встретили его прохладно. В наши дни их пугает любая дешёвая выдумка, если речь идёт о превышении власти. Думаю всё-таки, что дело замнут, если прекратится шумиха. Но разве она прекратится? Хьюберта публично раскритиковали в книге, а затем, по существу, обвинили перед палатой в невыдержанности, которая не к лицу офицеру и джентльмену. Молча он это проглотить не может, а что остаётся?

Лайонел сделал глубокую затяжку и сказал:

— Знаешь, лучше ему не обращать внимания.

Кулаки генерала сжались:

— Чёрт побери, Лайонел, я этого не нахожу!

— Но ведь Хьюберт не отрицает ни выстрела, ни факта порки. Публика лишена воображения. Кон, она никогда не взглянет на вещи с точки зрения мальчика. Ей важно одно: во время мирной экспедиции он застрелил человека, а других наказывал плетьми. Ты ей не втолкуешь, что он поступал так лишь в силу обстоятельств.

— Значит, ты серьёзно советуешь ему смириться и промолчать?

— Как мужчина — нет; как человек с опытом — да.

— Боже правый! Куда идёт Англия? Что обо всём этом сказал бы дядя Катберт? Ему так дорога была честь нашего имени!

— Мне тоже. Но как Хьюберту отпарировать удар?

Генерал помолчал, потом прибавил:

— Такое обвинение порочит всю армию. Но руки у мальчика действительно связаны. Подай он в отставку, он ещё мог бы защищаться. Но он не мыслит себе жизни вне военной службы. Скверная история. Кстати, Лоренс говорил со мной насчёт Эдриена. Диана Ферз — урождённая Диана Монтжой, так ведь?

— Да, она троюродная сестра Лоренса. Очень интересная женщина, Кон. Тебе приходилось её встречать.

— До замужества видел. Каковы её семейные дела?

— Вдова при живом муже: двое детей, супруг в сумасшедшем доме.

— Весело, нечего сказать! Он что, неизлечим?

Лайонел кивнул:

— Говорят. Впрочем, определённо никогда нельзя сказать.

— Боже правый!

— Вот именно. Она бедна, Эдриен ещё беднее. Это его давнишнее увлечение. Началось ещё до её замужества. Он потеряет должность хранителя музея, если наделает глупостей.

— То есть сбежит с ней, — ты это имел в виду? Ерунда, ему ведь уже пятьдесят!

— Нет большего дурака, чем… Она — очаровательная женщина. У Монтжоев в роду все красавицы. Скажи, Кон, а тебя он не послушает?

Генерал покачал головой:

— Скорее уж Хилери.

— Бедняга Эдриен! А ведь замечательный человек, таких на земле мало. Я поговорю с Хилери, хоть он и занят по горло.

Генерал поднялся:

— Ну, пойду спать. У нас в поместье, хоть оно и древнее, древность ощущается как-то меньше.

— Тут просто слишком много ветхого дерева. Спокойной ночи, старина.

Братья обменялись рукопожатием, взяли подсвечники и разошлись по своим комнатам.

 

Глава 2

Поместье Кондафорд перешло от де Канфоров (отсюда его название) к Черрелам в 1217 году, когда их фамилия ещё писалась Кервел, а то и Керуаль — в зависимости от склонностей писца. История перехода поместья к их роду была романтической: тот Кервел, который получил его, женившись на одной из де Канфоров, покорил её тем, что спас от вепря. Сам он был человек безземельный. Отец его, француз из Гиени, осел в Англии после крестового похода Ричарда. Девушка же была наследницей де Канфоров, владевших многими землями. Вепря внесли в родовой герб, хотя кое-кто и высказывал предположение, что единственным вепрем во всей этой истории был тот, который красуется в гербе. Во всяком случае архитекторы-эксперты установили, что некоторые части здания восходят к двенадцатому столетию. Несомненно также, что когда-то оно было обнесено рвом, наполненным водой. Однако при королеве Анне один из Черрелов, видимо успокоенный многими веками мира и, возможно, обеспокоенный мошкарой, воспылал страстью к перестройкам и осушил ров, от которого теперь не осталось и следа.

Покойный сэр Конуэй, старший брат епископа, получивший титул в 1901 году перед назначением в Испанию, служил по дипломатической части и поэтому запустил поместье. В 1904 году он скончался на своём посту, но процесс обветшания Кондафорда не прекратился и при его старшем сыне, теперешнем сэре Конуэе, который, будучи военным, постоянно переезжал с места на место и вплоть до окончания мировой войны редко имел счастье пожить в фамильном поместье. Когда же он поселился там, мысль, что оно было гнездом его рода с самого норманнского завоевания, побудила его сделать всё возможное для приведения Кондафорда в порядок. Поэтому дом стал снаружи опрятным, а внутри комфортабельным, хотя у генерала едва хватало средств, чтобы жить в нём. Поместье не приносило дохода: слишком много земли было занято лесом. Хотя и незаложенное, оно давало всего несколько сотен в год. Генеральская пенсия и скромная рента его супруги, урождённой высокочтимой Элизабет Френшем, позволяли сэру Конуэю платить умеренный подоходный налог, содержать двух егерей и спокойно существовать, еле-еле сводя концы с концами.

Жена его, одна из тех англичанок, которые кажутся незаметными, но именно поэтому играют очень заметную роль, была милой, ненавязчивой и вечно чем-нибудь занятой женщиной. Одним словом, она всегда держалась в тени, и её бледное лицо, спокойное, чуткое и немного застенчивое, постоянно напоминало о том, в какой незначительной мере уровень внутренней культуры зависит от богатства или образованности. Её муж и трое детей неколебимо верили в то, что при любых обстоятельствах найдут у неё полное сочувствие и понимание. Они были натурами более живыми и яркими, но фоном для них служила она.

Леди Черрел не поехала с генералом в Портминстер и сейчас ожидала его возвращения. Ситец, которым была обита мебель в доме, поизносился, и хозяйка, стоя в гостиной, прикидывала, продержится ли он ещё год, когда в комнату ворвался шотландский терьер в сопровождении старшей дочери генерала Элизабет, более известной в семье под именем Динни. Это была тоненькая, довольно высокая девушка: каштановые волосы, вздёрнутый нос, рот как у боттичеллиевских женщин, широко расставленные васильковые глаза, — цветок на длинном стебле, который, казалось, так просто сломать и который никогда не ломался. Выражение её лица наводило на мысль о том, что она идёт по жизни, не пытаясь воспринимать её как шутку. Она и в самом деле напоминала те родники, в воде которых всегда содержатся пузырьки газа. «Шипучка Динни», — говорил о ней её дядя сэр Лоренс Монт. Ей было двадцать четыре года.

— Мама, оденем мы траур по дяде Катберту?

— Не думаю, Динни. Во всяком случае — ненадолго.

— Его похоронят здесь?

— Скорее всего в соборе. Отец расскажет.

— Приготовить чай, мамочка? Скарамуш, ко мне. Перестанешь ты грызть «Отраду джентльмена»? Оставь журнал.

— Динни, я так волнуюсь за Хьюберта.

— И я, мамочка. Он сам на себя не похож — не человек, а рисунок, плоский как доска. И зачем он поехал в эту ужасную экспедицию? Ведь с американцами можно общаться только до определённого предела, а Хьюберт доходит до него скорее, чем любой другой. Он никогда не умел с ними ладить. Кроме того, военным вообще нельзя иметь дело со штатскими.

— Почему, Динни?

— Да потому что военным не хватает динамизма: они ещё отличают бога от мамоны. Разве ты этого не замечала, мамочка?

Леди Черрел это замечала. Она застенчиво улыбнулась и спросила:

— Где Хьюберт? Отец скоро вернётся.

— Он пошёл на охоту с Доном. Решил принести к обеду куропаток. Десять против одного — либо совсем забудет их настрелять, либо вспомнит об этом в последнюю минуту. Он сейчас в состоянии заниматься лишь тем, что бог на душу положит, — только вместо «бога» читай «дьявол». Он все думает об этом деле, мама. Влюбиться — вот единственное для него спасение. Не можем ли мы найти ему подходящую девушку? Позвонить, чтобы подавали чай?

— Да, дорогая. А цветы в гостиной нужно сменить.

— Сейчас принесу. Скарамуш, за мной!

Когда, выйдя на озарённую сентябрьским солнцем лужайку, Динни заметила зелёного дятла, ей вспомнились стихи:

Погода на редкость сухая. А всё-таки циннии в этом году роскошные. Динни принялась рвать цветы. В её руке засверкала красочная гамма — от багрового до розового и лимонно-жёлтого. Да, красивые растения, но любви к себе не внушают. «Жаль, что современные девицы не растут на клумбах, подумала девушка. — Можно было бы пойти и сорвать одну для Хьюберта». Динни редко выставляла напоказ свои чувства, но они у неё были — по крайней мере два, и притом тесно переплетённые меж собой: одно — к брату, другое — к Кондафорду. Всё её существо срослось с поместьем; девушка любила его со страстью, в которой её никто не заподозрил бы, слыша, как она отзывается о нём. Динни испытывала глубокое, непреодолимое желание пробудить такую же привязанность к нему и в брате. Она ведь родилась здесь в дни, когда Кондафорд был запустелым и обветшалым, поместье воскресло на её глазах. А Хьюберт приезжал сюда лишь по праздникам да во время отпусков. Хотя Динни меньше всего была склонна разглагольствовать о древности своей семьи или всерьёз воспринимать разговоры посторонних на эту тему, она в душе глубоко верила в род Черрелов и его призвание, и эту веру ничто не могло поколебать. Здесь, в поместье, каждое животное, птица, дерево и даже цветы, которые она собирала; любой из окрестных фермеров, живущих в крытых соломой коттеджах; и церковь в староанглийском стиле, которую она посещала, хотя верила только по привычке; серые кондафордские рассветы, взглянуть на которые она выходила так редко, лунные ночи, оглашённые криками сов, и яркие полдни, когда солнце заливает жнивье; ароматы, звуки и порывы ветра — всё было частицей её самой. Когда Динни уезжала отсюда, она никогда не сознавалась, что тоскует по дому, но тосковала; когда оставалась тут, никогда не сознавалась, что радуется этому, но радовалась. Лишись Черрелы Кондафорда, она не стала бы его оплакивать, но чувствовала бы себя не лучше, чем выдернутое с корнем растение. Отец её питал к Кондафорду равнодушную симпатию человека, который всю свою сознательную жизнь провёл вдали от него; мать с покорностью женщины, всегда выполнявшей свой долг, видела в поместье нечто такое, что заставляло её без отдыха трудиться, но никогда понастоящему ей не принадлежало; сестра относилась к нему с терпимостью практичной натуры, которая предпочла бы жить в другом, более интересном месте; а Хьюберт… Что видел в нём Хьюберт? Этого Динни как следует не знала. Согретая медлительным солнцем, светившим ей в спину, она вернулась в гостиную с охапкой цинний в руках.

Мать её стояла у чайного столика.

— Поезд опаздывает, — сказала она. — Как я не люблю, когда Клер слишком быстро гонит машину!

— Не вижу связи, мамочка, — заметила Динни.

Неправда, она видела её: мать всегда беспокоится, когда отец задерживается.

— Мама, я настаиваю, чтобы Хьюберт опубликовал в газетах все, как было.

— Посмотрим, что скажет отец. Он, наверно, переговорил об этом с дядей Лайонелом.

— Машина идёт. Слышу! — воскликнула Динни.

Вслед за генералом в гостиную вошёл самый жизнерадостный член семьи его младшая дочь Клер. У неё были красивые, тёмные, коротко подстриженные волосы. Лицо — бледное, выразительное, губы слегка подкрашены, взгляд карих глаз — открытый и нетерпеливый, лоб — низкий и очень белый. Спокойная и в то же время предприимчивая, она казалась старше своих двадцати лет и, обладая превосходной фигурой, держалась подчёркнуто уверенно.

— Мама, бедный папа с утра ничего не ел! — бросила она, входя.

— Жуткая поездка, Лиз. Виски с содовой, бисквит и больше ни крошки с самого завтрака.

— Сейчас ты получишь гоголь-моголь с подогретым вином, милый, — сказала Динни и вышла. Клер последовала за ней.

Генерал поцеловал жену.

— Старик держался замечательно, дорогая, хотя мы все, за исключением Эдриена, увидели его уже мёртвым. Мне придётся вернуться на похороны. Думаю, что церемония будет пышная. Дядя Катберт — видная фигура. Я говорил с Лайонелом насчёт Хьюберта. Он тоже не знает, что делать. Но я всё обдумал.

— И что же. Кон?

— Вся штука в том, придадут ли этому значение военные власти. Они могут предложить ему выйти в отставку, а это для него конец. Лучше уж пусть сам подаст. Он должен явиться на медицинскую комиссию первого октября. Сумеем ли мы до тех пор нажать, где нужно, но так, чтобы он ничего не знал? Мальчик слишком горд. Я мог бы съездить к Топшему, а ты созвониться с Фоленби. Как ты считаешь?

Леди Черрел сделала гримасу.

— Знаю, — прибавил генерал, — это противно. Саксенден — вот был бы настоящий ход. Но как к нему пробиться?

— Может быть, Динни что-нибудь придумает?

— Динни? Ну что ж! Ума у неё, кажется, больше, чем у всех нас, кроме тебя, дорогая.

— У меня, — возразила леди Черрел, — его и вовсе нет.

— Какой вздор! Ага, вот и она.

Динни подала генералу стакан с пенистой жидкостью.

— Динни, я говорил маме, что нужно потолковать о Хьюберте с лордом Саксенденом. Не придумаешь ли, как до него добраться?

— Через кого-нибудь из деревенских соседей, папа. Есть же у него такие.

— Его имение граничит с поместьем Уилфрида Бентуорта.

— Вот и нашли. Будем действовать через дядю Хилери и дядю Лоренса.

— Каким образом?

— Уилфрид Бентуорт — председатель комитета по перестройке трущоб, созданного дядей Хилери. Немножко здоровой семейственности, а, дорогой?

— Гм! Хилери и Лоренс приезжали в Портминстер… Жаль, что не подумал об этом.

— Поговорить мне с ними вместо тебя, папа?

— О, если бы ты взяла это на себя!.. Видит бог, терпеть не могу устраивать собственные дела.

— Конечно, возьму. Это ведь женское дело, правда?

Генерал недоверчиво взглянул на дочь: он никогда не был до конца уверен, говорит она серьёзно или шутит.

— А вот и Хьюберт, — торопливо объявила Динни.

 

Глава 3

Действительно, по истёртым серым плитам каменной террасы, с охотничьим ружьём и в сопровождении спаниеля шёл Хьюберт. Черрел, стройный худощавый молодой человек выше среднего роста, с некрупной головой и лицом, на котором пролегли не по возрасту многочисленные морщины. Коротко подстриженные тёмные усики, тонкие нервные губы, виски, уже тронутые сединой, смуглые худые щёки, довольно широкие скулы, живые блестящие карие глаза, широко посаженные под изломом бровей над тонким прямым носом, Хьюберт был вылитый отец в молодости. Человек действия, обречённый на праздные раздумья, всегда чувствует себя несчастным. С тех пор как бывший начальник Хьюберта обвинил его в недостойном поведении, молодой человек всё время нервничал, так как был убеждён, что действовал правильно, или, вернее, соответственно обстоятельствам. А поскольку ни воспитание, ни характер не позволяли ему публично выступить с самооправданием, он нервничал ещё больше. Солдат по призванию, а не по воле случая, он видел, что его карьера под угрозой, что его репутация офицера и джентльмена опорочена, и был лишён возможности ответить ударом на удар тем, кто его порочил.

Ему казалось, что голова его, как у боксёра, зажата рукой противника и каждый может по ней щёлкнуть, — самое отвратительное ощущение для самолюбивого человека.

Хьюберт вошёл через балконную дверь, оставив на террасе ружье и собаку и чувствуя, что за минуту до этого в гостиной говорили о нём. Такие сцены повторялись теперь постоянно, потому что в семье Черрелов огорчения одного немедленно становились общими. Приняв из рук матери чашку чая, Хьюберт рассказал, что лес сильно поредел и птицы стали очень осторожны. Затем наступило молчание.

— Пойду просмотрю почту, — бросил генерал, вставая. Жена вышла вслед за ним.

Оставшись наедине с братом, Динни собралась с духом и выпалила:

— Хьюберт, ты обязан что-то предпринять.

— Оставь, девочка. История, конечно, мерзкая, но сделать ничего нельзя.

— Почему ты не хочешь опубликовать отчёт о том, что случилось? Ведь ты же вёл там дневник. Я все отпечатаю, а Майкл найдёт тебе издателя. У него есть знакомства в этих кругах. Мы просто не имеем права сидеть сложа руки.

— Выставлять свои переживания напоказ? Да мне даже подумать об этом противно! А другого выхода нет.

Динни нахмурилась:

— А мне противно смотреть, как этот янки сваливает на тебя свою вину.

Как офицер британской армии, ты обязан дать ему отпор.

— При чём здесь армия? Я поехал с ним как штатское лицо.

— Почему бы тогда не опубликовать дневник целиком?

— Это только ухудшит дело. Ты ведь его не читала.

— Можно кое-что вычеркнуть, кое-что подчистить и печатать. Знаешь, папа того же мнения.

— Ты бы лучше сперва прочитала эту штуку. Там куча всякого жалкого вздора. Когда человек остаётся вот так, один, он распускается.

— А кто тебе мешает выбросить все лишнее?

— Добрая ты душа, Динни!

Динни погладила брата по руке:

— Что за человек этот Халлорсен?

— Надо отдать ему должное — у него масса достоинств: смел, вынослив, нервы железные. Но дорого ему только одно — он сам, Халлорсен. Плохо переносит неудачи. Поэтому, когда они случаются, виноваты в них всегда другие. Он утверждает, что экспедиция провалилась из-за отсутствия транспорта. А транспортом ведал я, хотя, брось он там вместо меня самого архангела Гавриила, и тот не сумел бы ничего сделать. Халлорсен допустил просчёт, а сознаться в нём не желает. Все это ты найдёшь в моём дневнике.

— Ты уже видел? — Динни достала газетную вырезку и прочла: «Мы надеемся, что капитан Черрел, кавалер ордена «За боевые заслуги», примет меры, чтобы снять с себя обвинения, выдвинутые против него профессором Халлорсеном в книге об экспедиции в Боливию, провал которой автор объясняет отказом капитана Черрела поддержать его в критический момент». Видишь, травля уже начинается.

— Где это напечатано?

— В «Ивнинг сан».

— Меры! — с горечью произнёс Хьюберт. — Какие там ещё меры! На что, кроме честного слова, я могу сослаться? Бросив меня одного с этими даго, он позаботился, чтобы свидетелей не было.

— Значит, остаётся одно: дневник.

— Я дам тебе эту проклятую штуку.

Ночью Динни сидела у окна и читала «эту проклятую штуку». Полная луна плыла между вязами. Кругом царило гробовое молчание. Только бубенчик позвякивал на холме в овчарне, только цветок магнолии, распускаясь, заглядывал в окно. Всё казалось таким неземным, что Динни по временам отрывалась от чтения и устремляла взгляд наружу, в фантастический мир. Полная луна десятки тысяч раз вот так же проплывала над этим куском земли, с тех пор как он достался её предкам. Чувство покоя и безопасности, всегда охватывающее человека в таком старом доме, лишь усугубляло одинокую боль и тоску, которыми дышали прочитанные девушкой страницы. Жестокие слова о жестоких вещах — один белый среди дикарейметисов, единственный друг животных среди заморённых мулов и людей, не знающих жалости. За окном простирался холодный, безмятежный и прекрасный мир, а Динни с пылающими щеками читала и чувствовала себя несчастной.

«Эта грязная гадина Кастро снова колет мулов своим чёртовым ножом. Несчастные животные тощи как жерди и окончательно выбились из сил. Предупредил его в последний раз. Если опять примется за своё, отведает плетей… Ночью трясла лихорадка».

«Утром как следует всыпал Кастро — дал дюжину. Посмотрим, не уймётся ли теперь. Не могу сладить с негодяями: в них нет ничего человеческого. Ох, хоть бы на денёк очутиться в Кондафорде, поездить верхом, забыть об этих болотах и несчастных, похожих на скелеты мулах!..»

«Пришлось отстегать ещё одного мерзавца, будь они все прокляты. Обращаются с животными просто по-зверски… Опять был приступ…»

«Теперь хлопот не оберёшься: сегодня утром вспыхнул бунт. Они накинулись на меня. К счастью, Мануэль успел предупредить, — он славный парень. Кастро чуть не перерезал мне глотку и сильно поранил левую руку. Я собственноручно пристрелил его. Может быть, хоть теперь заставлю их повиноваться. От Халлорсена — ничего. Сколько, по его мнению, я ещё могу продержаться в этом болотном аду? Рана здорово даёт себя знать…»

«Итак, произошло самое страшное: ночью, пока я спал, эти дьяволы увели мулов и удрали. Остались только Мануэль и ещё два парня. Мы долго гнались за беглецами, наткнулись на трупы двух мулов, — и это всё. С таким же успехом можно искать звезду на Млечном Пути. Вернулись в лагерь полумёртвые от усталости. Выберемся ли мы живыми — один бог знает. Очень болит рука. Только бы не заражение крови…»

«Сегодня решили как-нибудь выбираться отсюда. Навалили кучу камней, спрятали под ними письмо к Халлорсену. Я изложил в нём всю историю на тот случай, если он всё-таки пришлёт за мной. Потом передумал. Буду ждать здесь, пока он не вернётся или мы не сдохнем, что, видимо, вероятнее…»

И так — до самого конца. Повесть о борьбе. Динни положила истрёпанную пожелтевшую тетрадь и облокотилась на подоконник. Тишина и холодный лунный свет охладили её боевой задор. Воинственное настроение прошло. Хьюберт прав: зачем обнажать душу, выставлять свои раны на всеобщее обозрение? Нет! Всё что угодно, только не это. Нажать на все пружины. Да, нужно нажать, и она нажмёт, чего бы ей это ни стоило.

 

Глава 4

Эдриен Черрел был одним из тех убеждённых сторонников сельской жизни, которые встречаются только в городах. Работа приковывала его к Лондону: он был хранителем антропологического музея.

Погружённый в изучение челюсти из Новой Гвинеи, которой пресса оказала весьма радушный приём, он только что сделал вывод: «Ерунда — обыкновенный низкоразвитый Homo sapiens», — когда сторож доложил:

— К вам молодая леди, сэр. Мисс Черрел, как я понимаю.

— Просите, Джеймс, — ответил Эдриен и подумал: «Если это не Динни, значит, я совсем выжил из ума». — О, Динни! Взгляни-ка. Канробер считает эту челюсть претринильской. Мокли — позднепилтдаунской, Элдон П. Бербенк — родезийской. А я утверждаю, что это просто Homo sapiens. Ты только посмотри на этот коренной зуб…

— Я смотрю, дядя Эдриен.

— Совершенно как у человека. Его хозяину была знакома зубная боль, а это несомненный признак эстетического развития. Недаром альтамиранская живопись и кроманьонская пещера найдены одновременно. Этот парень был Homo sapiens.

— Зубная боль — признак мудрости? Забавно! Я приехала повидаться с дядей Хилери и дядей Лоренсом, но решила сначала позавтракать с вами, чтобы чувствовать себя увереннее.

— Тогда пойдём в «Болгарское кафе».

— Почему именно туда?

— Потому что там хорошо кормят. Это сейчас рекламный ресторан, дорогая. Следовательно, там можно рассчитывать на умеренные цены. Хочешь попудрить носик?

— Да.

— В таком случае — вон в ту дверь.

Динни вышла. Эдриен стоял, поглаживая бородку и соображая, что можно заказать на восемнадцать шиллингов шесть пенсов. Будучи общественным деятелем без частных доходов, он редко имел в кармане больше фунта.

— Дядя Эдриен, — спросила Динни, когда им подали яичницу по болгарски, — что вам известно о профессоре Халлорсене?

— Это тот, который ездил в Боливию искать истоки цивилизации?

— Да, и взял с собой Хьюберта.

— А! И, насколько я понимаю, бросил его?

— Вы с ним встречались?

— Да. Я столкнулся с ним в тысяча девятьсот двадцатом, взбираясь на Малого грешника в Доломитовых Альпах.

— Он вам понравился?

— Нет.

— Почему?

— Видишь ли, он был вызывающе молод и побил меня по всем статьям. К тому же он напоминал мне игрока в бейсбол. Ты видела, как играют в бейсбол?

— Нет.

— А я видел один раз в Вашингтоне. Издеваешься над противником, чтобы вывести его из себя. Когда он бьёт по мячу, орёшь ему под руку: «Эх ты, вояка!», «Ну и ловкач!», «Президент Вильсон!», «Старая дохлятина!» и прочее в том же роде. Таков уж ритуал. Важно одно — выиграть любой ценой.

— Вы тоже за выигрыш любой ценой?

— Разве в таких вещах сознаются, Динни?

— Значит, как только доходит до дела, все поступают так же?

— Я знаю только, что так бывает, Динни, — даже в политике.

— А вы сами, дядя, согласились бы выиграть любой ценой?

— Вероятно.

— Вы-то — нет, а я — да.

— Ты очень любезна, дорогая, но зачем такое самобичевание.

— Потому что история с Хьюбертом сделала меня кровожадной, как москит. Вчера я целую ночь читала его дневник.

— Женщина ещё не утратила своей божественной безответственности, задумчиво вставил Эдриен.

— Вы полагаете, что нам угрожает её потеря?

— Нет. Что бы там ни говорили представительницы вашего пола, вам никогда не уничтожить в мужчинах врождённого стремления опекать вас.

— Дядя Эдриен, чем легче всего уничтожить такого человека, как Халлорсен?

— Если не прибегать к палке, — насмешкой.

— Его гипотеза о боливийской культуре абсурдна, правда?

— Совершенно. Там, конечно, попадаются кое-какие любопытные каменные чудища, происхождение которых не выяснено, но теория Халлорсена, насколько я понимаю, не выдерживает критики. Только помни, дорогая: во всё это окажется замешанным и Хьюберт.

— Не в научном плане: он же ведал только транспортом, — улыбнулась Динни, в упор взглянув на дядю. — Было бы неплохо высмеять этого шарлатана. Вы бы великолепно справились с этим, дядя.

— Змея!

— Разве разоблачать шарлатанов не долг честного учёного?

— Будь Халлорсен англичанином, — пожалуй. Но он американец, а это меняет дело.

— Почему? Я полагаю, наука стоит выше государственных границ?

— Только в теории. Практически же кое на что приходится закрывать глаза. Американцы очень обидчивы. Помнишь, какой шум они подняли недавно из-за эволюции? Если бы мы позволили себе посмеяться, дело могло дойти чуть ли не до войны.

— Но ведь большинство американцев и сами смеялись.

— Верно. Но они не желают, чтобы иностранцы смеялись над их соотечественниками. Положить тебе суфле по-софийски?

Они молча продолжали завтракать, сочувственно поглядывая друг на друга. Динни думала: «Его морщины мне нравятся, и бородка у него симпатичная». Эдриен размышлял: «Как приятно, что носик у неё чуть-чуть вздёрнутый. У меня очаровательные племянницы и племянники». Наконец девушка заговорила:

— Дядя Эдриен, вы всё-таки постарайтесь придумать, как наказать этого человека за то, что он так подло поступил с Хьюбертом.

— Где он сейчас?

— Хьюберт говорит, что в Штатах.

— А известно ли тебе, дорогая, что семейственность — вещь не слишком похвальная?

— Точно так же, как несправедливость, дядя. А кровь гуще воды.

— А это вино, — заметил Эдриен с гримасой, — гуще и той, и другой.

Зачем тебе вдруг понадобился Хилери?

— Хочу поклянчить, чтобы он представил меня лорду Саксендену.

— Это зачем?

— Отец говорит, что он влиятелен.

— Значит, ты намерена, как говорится, нажать на все пружины?

Динни утвердительно кивнула.

— Но ведь порядочный и щепетильный человек не способен с успехом нажимать на все пружины.

Брови девушки дрогнули, широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.

— А я никогда такой и не была, милый дядя.

— Посмотрим. Пока что — вот сигареты. Реклама не врёт — в самом деле превосходные. Хочешь?

Динни раскурила сигарету, затянулась и спросила:

— Вы видели дедушку Катберта, дядя Эдриен?

— Да. Величавая кончина. Прямо не покойник, а изваяние. Жаль дядю Катберта: был превосходным дипломатом, а растратил себя на церковь.

— Я видела его только два раза. Значит, он тоже не мог добиться своего, потому что, нажав на все пружины, утратил бы своё достоинство? Вы это хотели сказать?

— Не совсем. Умение нажимать на все пружины было не так уж важно при его светскости и обаянии.

— В чём же тогда секрет? В манерах?

— Да, в манерах в широком смысле слова. Он — один из последних, кто обладал ими.

— Ну, дядя, я должна идти. Пожелайте мне оказаться непорядочной и толстокожей.

— А я, — сказал Эдриен, — вернусь к челюсти новогвинейца, которой рассчитываю поразить моих учёных собратьев. Если Хьюберту можно помочь честным путём, всё будет сделано. Во всяком случае, буду иметь его в виду. Передавай ему привет, дорогая. До свиданья.

Они расстались, и Эдриен возвратился в музей. Но, снова склонившись над челюстью, он думал отнюдь не об этой находке. Конечно, Эдриен уже достиг тех лет, когда кровь в жилах скромного одинокого мужчины начинает замедлять свой бег, и его увлечение Дианой Ферз, начавшееся задолго до её рокового замужества, носило в значительной мере альтруистический характер. Он жаждал счастья не столько для себя, сколько для неё и, непрестанно думая о Диане, всегда руководствовался при этом одной мыслью: «Как будет лучше ей?» Эдриен столько лет прожил вдали от неё, что ни о какой навязчивости (и без того ему несвойственной) с его стороны вообще не могло быть речи. Но овал её спокойного и немного печального лица, чёрные глаза, очаровательный нос и губы всё-таки заслоняли очертания челюстей, берцовых костей и прочих увлекательных предметов его разысканий. Диана с двумя детьми занимала небольшой дом в Челси и жила на средства мужа, который вот уже четыре года состоял пациентом частной психиатрической лечебницы и не подавал никаких надежд на выздоровление. Ей было под сорок, и, прежде чем Ферз окончательно потерял рассудок, она пережила много страшного. Человек старого закала по складу ума и манере держаться, приученный к широкому взгляду на историю и людей, Эдриен принимал жизнь с фатализмом, не лишённым юмора. Он не принадлежал к породе реформаторов, и печальное положение любимой женщины не преисполняло его желанием уничтожить узы брака. Он хотел, чтобы она была счастлива, но не знал, как добиться этого при существующих обстоятельствах. Сейчас она по крайней мере обрела покой и могла безбедно существовать за счёт того, кого раздавила судьба. Помимо этого, Эдриену было не чуждо то суеверное почтение, с которым простые натуры относятся к людям, поражённым подобным недугом. До того как болезнь порвала узду здоровья и воспитания, Ферз был вполне приличным человеком, хотя даже безумие едва ли могло оправдать его поведение в последние два года, предшествовавшие полной утрате рассудка. Но сейчас он был, что называется, человек, убитый богом, и его беспомощность обязывала окружающих к предельной щепетильности.

Эдриен отложил в сторону челюсть и взял в руки реставрированный череп питекантропа, загадочного существа из Триниля на Яве, о котором так долго шёл спор, следует ли считать его человекообезьяной или обезьяночеловеком. Какая дистанция между ним и черепом современного англичанина, вон там, на камине! Сколько ни копайся в трудах специалистов, всё равно не найдёшь ответа на вопрос: где же колыбель Homo sapiens, где он развился в человека из тринильца, пилтдаунца, неандертальца или иного, ещё не найденного их собрата? Если Эдриен и питал какую-нибудь страсть, кроме любви к Диане Ферз, то это, несомненно, было пламенное желание отыскать нашу общую прародину. Учёные носятся с мыслью о происхождении человека от неандертальца, но он, Эдриен, чувствует, что здесь что-то не то. Раз дифференциация зашла так далеко даже у этих звероподобных существ, как мог развиться из них столь противоположный им вид? С равным успехом можно предполагать, что благородный олень произошёл от лося. Эдриен подошёл к огромному глобусу, на котором его собственным чётким почерком были нанесены все известные на сегодня места первобытных стоянок с указанием на геологические изменения, эпоху и климат. Где, где искать? Это чисто детективная задача, разрешимая только на французский лад, — интуитивный выбор наиболее подходящего района и затем, для проверки догадки, раскопки на избранном месте. Самая сложная детективная задача на свете! Предгорья Гималаев, Файюм или области, лежащие сейчас на дне морском? Если они действительно затоплены, ничего не удастся установить окончательно. И не слишком ли академична вся проблема? Нет, ибо она неотделима от вопроса о человеке вообще, о подлинной первобытной природе его существа, на которой может и должна строиться социальная философия, — от вопроса, с такой остротой вновь поставленного в наши дни: на самом ли деле человек в основе своей добр и миролюбив, как это позволяет предположить изучение жизни животных и некоторых так называемых диких племён, или он воинствен и хищен, как утверждает мрачный летописец — история? Если будет найдена прародина Homo sapiens, тогда, возможно, выяснятся такие данные, опираясь на которые удастся решить, кто же он — дьявол в образе ангела или ангел в образе дьявола? Для человека такого склада, как Эдриен, эта воскрешённая мысль о прирождённой доброте себе подобных обладала большой притягательной силой, но его критический разум отказывался легко и безоговорочно принять её. Даже кроткие звери и птицы руководствуются инстинктом самосохранения; так же поступал первобытный человек. Когда его мышление усложнилось, область деятельности расширилась, а число соперников умножилось, он, естественно, стал жестоким. Иными словами, жестокость, этот видоизменённый инстинкт самосохранения, воспитана в нём так называемой цивилизацией. Примитивность существования дикаря давала меньше поводов для проявления этого инстинкта в наиболее мрачных формах. Впрочем, это едва ли что-нибудь объясняет. Лучше принять современного человека таким, как он есть, и попытаться подавить в нём склонность творить зло. Не следует чрезмерно полагаться на прирождённую доброту первобытных людей. Ведь ещё вчера Эдриен читал об охоте на слонов в Центральной Африке. Дикари, мужчины и женщины, нанятые белыми охотниками в качестве загонщиков, накидываются на убитых животных, разрывают трупы на части, пожирают мясо сырым, а затем, пара за парой, исчезают в лесу, чтобы завершить оргию. В конце концов, в цивилизации тоже есть кое-что хорошее!

В этот момент сторож доложил:

— К вам профессор Аллорсен, сэр! Хочет посмотреть перуанские черепа.

— Халлорсен! — воскликнул поражённый Эдриен. — А вы не ошиблись.

Джеймс? Я думал, он в Америке.

— Да нет, сэр, фамилия — Аллорсен. Такой высокий джентльмен, выговор как у американца. Вот его карточка.

— Гм… Просите, Джеймс, — распорядился Эдриен и подумал: «Бедная

Динни! Что я ей скажу?»

В кабинет вошёл очень высокий, очень представительный мужчина лет тридцати восьми. Его гладко выбритое лицо дышало здоровьем, глаза сияли, в тёмных волосах кое-где пробивалась ранняя седина. Он сразу же заговорил:

— Господин хранитель музея?

Эдриен поклонился.

— Послушайте, мы же с вами встречались. Помните, как взбирались вместе на гору?

— Да, — ответил Эдриен.

— Вот и отлично. Я — Халлорсен. Возглавлял боливийскую экспедицию. Мне сказали, что у вас великолепные перуанские черепа. Я захватил с собой несколько боливийских. Хотелось бы сравнить их с вашими перуанцами прямо на месте. Вы же знаете, сколько чуши пишут о черепах люди, никогда не державшие их в руках.

— Совершенно верно, профессор. Я с восторгом взгляну на ваших боливийцев. Кстати, вам, кажется, неизвестна моя фамилия? Вот, прошу.

Эдриен протянул Халлорсену визитную карточку. Тот взял её.

— Ого! Вы не родственник капитану Черруэлу, который точит на меня нож?

— Дядя. Но, знаете, у меня создалось впечатление, что нож точит не он, а вы.

— Видите ли, он подвёл меня.

— А он, насколько я понимаю, считает, что это вы подвели его.

— Поймите, мистер Черруэл…

— Мы, с вашего позволения, произносим нашу фамилию Черрел.

— Черрел? Да, да, теперь вспоминаю. Так вот, господин хранитель, что вы будете делать, если возьмёте человека на работу, а она окажется ему не под силу и он из-за этого бросит вас в беде? Дадите ему золотую медаль?

— Но вы, я надеюсь, прежде чем вытащить нож, выясняете, возможно ли вообще выполнить ту работу, для которой вы наняли человека?

— Это уж дело человека, взявшегося за неё. Да и что в ней было особенного? Держать в узде нескольких даго, — вот и все.

— Мне известно очень немногое, но, насколько я понимаю, в его ведении находились также и мулы?

— Безусловно. И он все выпустил из рук. Что ж! Я не жду, что вы станете на мою сторону против собственного племянника. Но на перуанцев вы мне всё же разрешите взглянуть?

— Разумеется.

— Вы чрезвычайно любезны.

Во время последовавшего затем совместного осмотра Эдриен то и дело бросал взгляд на великолепный экземпляр Homo sapiens, стоявший рядом с ним. Ему редко доводилось встречать человека, из которого с такой силой били бы жизнь и здоровье. Естественно, что каждое препятствие раздражает Халлорсена. Сама его жизнерадостность не позволяет ему видеть оборотную сторону медали. Как и его страна, он убеждён, что всё должно идти только его путём. Его брызжущая через край энергия исключает всякую мысль о возможности иного пути. «В конце концов, — подумал Эдриен, — он же не виноват, что бог для него воплощён в нём самом, в Homo atlanticus superbus». И лукаво заметил:

— Итак, в будущем солнце начнёт всходить на западе, профессор?

Халлорсен улыбнулся, но улыбка получилась чересчур сладкая.

— Мы, антропологи, господин хранитель, кажется, уже договорились, что прогресс начинается с земледелия. Если удастся доказать, что кукурузу на американском континенте выращивали задолго, может быть, за тысячи лет до того, как в долине древнего Нила стали разводить ячмень и пшеницу, то почему бы солнцу и не обратиться вспять?

— А удастся вам это?

— Людям известны двадцать — двадцать пять сортов кукурузы. Хрдличка утверждает, что для дифференциации и выведения их требуется примерно двадцать тысяч лет. Это весьма укрепляет нас в убеждении, что Америка родина земледелия.

— Увы! Но ведь до открытия Америки Старый Свет не знал ни одного сорта кукурузы.

— Но, сэр, до этого и в Америке не существовало ни одного злака из числа известных Старому Свету. Подумайте сами: если цивилизация Старого Света проложила себе путь к нам через Тихий океан, то почему она не захватила с собой свои злаки?

— Однако все это ещё не делает Америку путеводной звездой для остального мира, не так ли?

— Может быть, и так. Но даже если она не была ею, то всё-таки создала свою древнюю цивилизацию самостоятельно и самостоятельно, первая в мире, открыла хлебные злаки.

— Вы, кажется, верите в Атлантиду, профессор?

— Эта гипотеза нередко доставляет мне удовольствие, господин хранитель.

— Ясно, ясно. Разрешите спросить: нападать на моего племянника вам тоже доставляет удовольствие?

— Признаюсь, я был страшно зол, когда писал книгу. Мы с вашим племянником не сошлись.

— Мне кажется, это обстоятельство тем более должно было заставить вас усомниться в своей правоте.

— Я покривил бы душой, взяв обратно свои обвинения.

— А сами вы нисколько не повинны в том, что не достигли поставленной цели? Вы в этом убеждены?

Гигант нахмурился, и вид у него стал такой озабоченный, что Эдриен решил: «Во всяком случае, человек он честный».

Халлорсен с расстановкой произнёс:

— Не понимаю, куда вы метите.

— Вы, кажется, сами выбрали моего племянника.

— Да. Из двадцати других.

— Совершенно верно. Значит, вы выбрали не того, кого нужно?

— Несомненно.

— Плохо разбираетесь в людях?

Халлорсен рассмеялся.

— Ловко подцепили, господин хранитель. Но я не из тех, кто афиширует собственные ошибки.

— Вам нужен был, — сухо заключил Эдриен, — человек, лишённый чувства жалости. Вы его не получили, полагаю?

Халлорсен вспыхнул:

— Вряд ли мы найдём общий язык, сэр. Позволите собрать мои черепа? Весьма признателен за любезность.

Через несколько минут он ушёл.

Эдриен остался наедине со своими довольно противоречивыми впечатлениями. Этот человек оказался лучше, чем он предполагал. Физически — великолепный экземпляр, в смысле интеллекта — заслуживает внимания, а нравственно… Что ж, типичный представитель нового мира, в котором каждая ближайшая цель, пока она не достигнута, — самое важное на свете, а достижение этой цели — важнее способов, какими она достигается. «Жалость! — думал Эдриен. — Какая там жалость в собачьей драке! И все-таки он неправ: надо же быть милосердным, нельзя так накидываться на человека в прессе. Чересчур много в тебе эгоизма, приятель Халлорсен!»

И, размышляя об этом, он спрятал челюсть в шкаф.

 

Глава 5

Динни направлялась к церкви святого Августина в Лугах. В этот прекрасный день нищета прихода, по которому она шла, казалась особенно безотрадной девушке, привыкшей к картинам сельской жизни. Тем более поразила её жизнерадостность детей, игравших на мостовой. Спросив у одного из них, где живёт священник, она пошла дальше в сопровождении целых пяти. Они не отстали от неё и тогда, когда Динни позвонила, из чего она сделала вывод, что ими руководят не вполне альтруистические побуждения. Ребятишки действительно попытались даже войти вместе с ней в дом и убежали лишь после того, как получили от неё по пенни каждый. Девушку провели в опрятную комнату, которая выглядела так, словно ей приятно, что у кого-то нашлось время в неё заглянуть.

Динни остановилась перед репродукцией «Мадонна со св. Франциском» Кастельфранко и принялась её рассматривать, как вдруг услышала: «Динни!» — и увидела тётю Мэй. У миссис Хилери Черрел был её обычный вид — вид человека, который старается одновременно попасть в три места, но лицо дышало непринуждённым спокойствием и неподдельной радостью: она любила племянницу.

— Приехала за покупками, дорогая?

— Нет, тётя Мэй. Хочу, чтобы дядя Хилери представил меня одному человеку.

— Твой дядя вызван в полицейский суд.

Динни забурлила. Первый пузырёк поднялся на поверхность.

— Как! Что он наделал, тётя Мэй?

Миссис Хилери улыбнулась:

— Покуда ничего, но я не ручаюсь за Хилери, если судья окажется недостаточно сговорчивым. Одну из наших прихожанок обвиняют в том, что она приставала к мужчинам.

— Не к дяде же Хилери!

— Нет, дорогая, думаю, что не к нему. Твой дядя просто должен отстоять её репутацию.

— А её можно отстоять, тётя Мэй?

— В том-то весь вопрос. Хилери утверждает, что можно, но я не очень уверена.

— Мужчины всегда слишком доверчивы. Кстати, мне никогда не приходилось бывать в полицейском суде. Я не прочь сходить туда за дядей Хилери.

— Вот и прекрасно. Мне как раз самой нужно в ту же сторону. Дойдём до суда вместе.

Через пять минут они уже шли по улочкам, ещё более поразившим Динни, которой до сих пор была знакома лишь живописная бедность деревень.

— Я раньше не представляла себе, — внезапно сказала она, — что Лондон — это словно кошмарный сон…

— От которого не избавишься, встав с постели. Почему бы, при нашей безработице, не создать национальный комитет по перестройке трущоб? Затраты оправдались бы меньше чем за двадцать лет. Политики проявляют чудеса энергии и принципиальности, пока они не в правительстве. Стоит им войти в него, как они становятся просто придатком машины.

— Они ведь не женщины, милая тётя.

— Ты потешаешься надо мной, Динни?

— Что вы! Нет. Женщины не знают той боязни трудностей, которая присуща мужчинам. У женщины трудности — всегда осязаемые, материальные, у мужчины — теоретические, отвлечённые. Мужчины вечно твердят: «Ничего не выйдет!» Женщины — никогда. Они сперва берутся за дело, а уж потом решают, выйдет или не выйдет.

Миссис Хилери немного помолчала.

— Мне кажется, женщины больше живут настоящей минутой. Взгляд у них острее, а чувства ответственности меньше.

— Ни за что бы не согласилась быть мужчиной.

— Это утешительно, дорогая. Но в целом им всё-таки легче живётся, даже сейчас.

— Это они так думают. Я в этом сомневаюсь. По-моему, мужчины ужасно похожи на страусов. Они лучше, чем мы, умеют не видеть того, что не хотят видеть, но я не считаю это преимуществом.

— Может быть, и сочла бы, Динни, поживи ты в Лугах.

— Я в Лугах и дня бы не протянула, милая тётя.

Миссис Хилери внимательно посмотрела на свою племянницу по мужу. Девушка слишком хрупка, это верно. Того и гляди переломится. А всё же Б ней чувствуется порода и дух господствует над плотью. Такие часто оказываются стойкими, и любые удары жизни от них отлетают.

— Не уверена в этом, Динни, — порода у вас крепкая. Будь это не так, твоего дяди давно бы уж не было в живых. Ну, вот и полицейский суд. К сожалению, я не могу зайти — тороплюсь. Но там с тобой все будут любезны. Это очень человечное, хотя и несколько неделикатное учреждение. Не прислоняйся также к тем, кто сидит рядом.

Брови Динни приподнялись:

— Вши, тётя Мэй?

— Боюсь уверять тебя в противном. Если сможешь, возвращайся к чаю.

И миссис Хилери ушла.

Аукцион и биржа человеческой неделикатности был битком набит: у публики безошибочное чутьё на все драматическое, и дело, по которому Хилери выступал в качестве свидетеля, не могло не привлечь её, так как касалось вопроса о полномочиях полиции. Допрашивали уже второго свидетеля, когда Динни заняла последние ещё свободные пятнадцать квадратных дюймов прохода. Соседи справа напомнили ей детскую песенку: «Пекарь, мясник и ламповщик». Слева от неё стоял высокий полисмен. В толпе, заполнявшей зал, было много женщин. В спёртом воздухе пахло заношенной одеждой. Динни посмотрела на судью, тощего, словно вымоченного в уксусе, и удивилась, почему он не распорядится поставить себе на стол курильницу с чем-нибудь ароматическим. Потом перевела взгляд на скамью подсудимых. У скамьи стояла опрятно одетая девушка её роста и примерно того же возраста. Довольно красивое лицо, только рот, пожалуй, слишком чувственный, — не очень выгодное обстоятельство в её положении. Динни нашла, что волосы у обвиняемой скорее светлые. Девушка стояла неподвижно. На щеках — багровые пятна, в глазах — испуг и растерянность. Выяснилось, что зовут её Миллисент Пол. Как услышала Динни, констебль обвинял девушку в том, что та приставала к мужчинам на Юстен-род, хотя никто из пострадавших в суд не явился; В свидетельской ложе молодой человек, похожий на содержателя табачной лавочки, подтверждал, что видел, как девушка прохаживалась взад и вперёд по тротуару. Он приметил её, как «лакомый кусочек». Ему показалось, что она была встревожена и словно что-то искала.

Не хотел ли свидетель сказать «кого-то»?

«Что-то» или «кого-то» — откуда ему знать. Нет, в землю она не смотрела, нет, не наклонялась; мимо него, во всяком случае, прошла и даже не оглянулась. Заговорил ли он с ней? Вот ещё не хватало! Что он там делал? Да ничего — просто запер лавку и стоял, дышал воздухом. Видел он, чтобы она с кем-нибудь заговаривала? Нет, не видел. Он вообще простоял там недолго.

— Преподобный Хилери Черруэл.

Динни увидела, как с одной из скамей поднялся дядя и вошёл под балдахин свидетельской ложи. Вид у него был энергичный, он мало напоминал священника, и Динни с удовольствием остановила взгляд на его длинном решительном лице, морщинистом и слегка насмешливом.

— Ваше имя Хилери Черруэл?

— Черрел, с вашего позволения.

— Понятно. Вы викарий церкви святого Августина в Лугах?

Хилери поклонился.

— Давно?

— Тринадцать лет.

— Вы знаете обвиняемую?

— С детства.

— Мистер Черрел, изложите, пожалуйста, всё, что вам о ней известно.

Динни увидела, как дядя решительно повернулся лицом к судье.

— Её родители, сэр, были люди, которых я всячески уважал. Они хорошо воспитали своих детей. Отец её был сапожник — бедняк, конечно; в моём приходе все бедняки. Могу также сообщить, что он умер от нищеты пять лет тому назад, мать — шесть. Обе их дочери жили с тех пор под моим наблюдением — более или менее. Они служат у Петтера и Поплина. Дурных отзывов о Миллисент я у себя в приходе не слышал. Насколько мне известно, она хорошая, честная девушка.

— Полагаю, мистер Черрел, у вас было не так уж много случаев судить об этом?

— Видите ли, я посещаю дом, где она живёт с сестрой. Если бы вы его видели, сэр, вы бы согласились, что лишь человек, обладающий достаточной долей самоуважения, способен достойно вести себя в таких условиях.

— Она ваша прихожанка?

Улыбка мелькнула на губах Хилери и отразилась на лице судьи.

— Едва ли, сэр. В наше время молодёжь чересчур дорожит своими воскресными днями. Но Миллисент — одна из тех, кто проводит праздники в нашем доме отдыха в Доркинге. Там всегда бывают очень порядочные девушки. Жена моего племянника миссис Майкл Монт, которая заведует домом, дала о ней прекрасный отзыв. Не разрешите ли мне огласить его?

«Дорогой дядя Хилери.

Вы спрашивали о Миллисент Пол. Она гостила у нас три раза, и сестра-хозяйка утверждает, что она славная девушка и совсем не легкомысленная. У меня создалось такое же впечатление».

— Итак, мистер Черрел, по вашему мнению, в данном случае была допущена ошибка?

— Да, сэр, я в этом убеждён.

Девушка у скамьи подсудимых поднесла к глазам платок. И Динни с внезапным возмущением почувствовала, насколько унизительно положение девушки. Стоять вот так перед всеми этими людьми, даже если она совершила то, в чём её обвиняют! Почему она не вправе предложить мужчине составить ей компанию? Ведь его же никто не заставляет соглашаться.

Высокий полисмен зашевелился, искоса взглянул на Динни, словно почуяв не слишком ортодоксальный образ мыслей, и откашлялся.

— Благодарю вас, мистер Черрел.

Хилери вышел из свидетельской ложи, заметил племянницу и помахал ей рукой. Динни поняла, что слушание дела закончено и судья сейчас вынесет приговор. Он сидел молча, сложив вместе кончики пальцев обеих рук и пристально глядя на девушку, которая перестала утирать слезы и в свою очередь уставилась на него. Динни затаила дыхание. Ещё минута — и на чашу весов ляжет человеческая жизнь! Высокий полисмен переступил с ноги на ногу. Кому он сочувствует — сослуживцу или девушке? Всякое перешёптывание в зале прекратилось. Слышался только скрип пера. Судья разжал кончики пальцев и заговорил:

— Состав преступления отсутствует. Подсудимая освобождается. Можете идти.

Девушка всхлипнула. Справа от Динни «ламповщик» прохрипел:

— Ну и ну!

— Эх! — выдавил высокий полисмен.

Динни увидела, что дядя провожает девушку. Проходя мимо племянницы, он улыбнулся:

— Подожди меня, Динни… Освобожусь через две минуты.

Выскользнув в коридор вслед за высоким полисменом, Динни остановилась, ожидая дядю. При виде того, что её окружало, у девушки мурашки поползли по коже, словно ей предстояло пойти ночью зажечь свет в кухне. Запах карболки щипал ей ноздри. Динни отошла поближе к выходу. Полисмен с сержантскими нашивками осведомился:

— Чем могу служить, мисс?

— Благодарю вас, я жду дядю. Он сейчас выйдет.

— Его преподобие?

Динни кивнула.

— Хороший человек наш священник. А девушку выпустили?

— Да?

— Что ж, бывают ошибки. Да вот и он, мисс.

Хилери подошёл к Динни и взял её под руку.

— А, сержант! — воскликнул он. — Как хозяйка?

— Превосходно, сэр. Вызволили-таки девчонку?

— Да. Теперь можно и трубку выкурить. Пойдём, Динни, — сказал Хилери и, кивнув сержанту, вывел девушку на воздух.

— Как тебя занесло сюда, Динни?

— Я зашла за вами, дядя. Тётя Мэй проводила меня. Эта девушка в самом деле не виновата?

— Почём я знаю? Но осудить её — значит прямиком толкнуть в ад. Она должна за квартиру, сестра у неё болеет. Постой минутку, я закурю.

Он выпустил клуб дыма и снова взял Динни под руку:

— Что я могу сделать для тебя, дорогая?

— Представьте меня лорду Саксендену.

— Бантамскому петуху? Зачем?

— Чтоб он помог Хьюберту.

— Собираешься обольстить его?

— Так вы устроите мне встречу с ним?

— Я учился с Петухом в Хэрроу. Он тогда был только баронетом. С тех пор мы не виделись.

— Но у вас же в кармане Уилфрид Бентуорт, а они соседи по имению.

— Ну что ж! Полагаю, что Бентуорт даст мне к нему записку насчёт тебя.

— Нет, это не то, что нужно. Я должна встретиться с ним в обществе.

— Гм, верно. Без этого тебе его не обольстить. О чём же всё-таки идёт речь?

— О будущем Хьюберта. Мы обязаны дойти до самых верхов, пока ещё не поздно.

— Понимаю. Послушай, Динни, Лоренс — вот кто тебе нужен. Во вторник Бентуорт едет к нему в Липпингхолл охотиться на куропаток. Ты тоже могла бы поехать.

— Я уже думала о дяде Лоренсе, но не хотела упустить случай повидаться с вами.

— Дорогая, — воскликнул Хилери, — прелестные нимфы не должны вести таких речей: это ударяет в голову! Вот мы и пришли. Зайди выпей чаю.

В гостиной Динни с удивлением увидела дядю Эдриена. Подобрав под себя длинные ноги, он сидел в углу в окружении двух молодых особ, по виду похожих на учительниц. Эдриен помахал Динни ложечкой и немедленно подошёл к ней:

— Можешь себе представить, Динни, кто явился ко мне сразу же после тебя? Сам злодей! Решил посмотреть моих перуанцев.

— Что? Халлорсен?

Эдриен протянул ей карточку: «Профессор Эдуард Халлорсен». Внизу карандашом приписано: «Отель «Пьемонт».

— Он оказался приятнее, чем я думал, когда столкнулся с ним в Доломитах. Он был тогда такой здоровенный, весь заросший бородой. Я бы даже сказал, что он — неплохой парень, если к нему подобрать ключ. Вот я и решил с тобой посоветоваться: не стоит ли поискать к нему ключ?

— Дядя, вы же не читали дневника Хьюберта!

— А хотел бы прочесть.

— Ещё прочтёте. Он, вероятно, будет опубликован.

Эдриен тихо свистнул.

— Обдумай все хорошенько, дорогая. Собачья драка интересна для всех, кроме собак.

— Время Халлорсена истекло. Теперь очередь Хьюберта бить по мячу.

— Прежде чем ударить по мячу, на него не вредно взглянуть, Динни. Разреши мне устроить небольшой обед. Диана Ферз пригласит нас к себе. Ночевать останешься у неё. Как насчёт понедельника?

Динни наморщила чуть вздёрнутый носик. Если на будущей неделе поехать в Липпингхолл, как она собирается, то в понедельник — удобнее всего. В конце концов, может быть, и стоит увидеться с этим американцем, до того как объявлять ему войну.

— Хорошо, дядя. Я вам очень признательна. Если вы налево, можно мне с вами? Хочу повидать тётю Эмили и дядю Лоренса. Маунт-стрит — это вам по дороге.

— Отлично. Подкрепляйся и пойдём.

— Я уже подкрепилась, — ответила Динни и встала.

 

Глава 6

Удача не покинула Динни, и она застала своего третьего по счёту дядю на Маунт-стрит около его собственного дома, который он созерцал с таким видом, словно собирался его продавать.

— А, Динни! Входи, входи. Твоя тётка хандрит и будет рада видеть тебя.

Они вошли в холл, и сэр Лоренс прибавил:

— Мне недостаёт старого Форсайта. Я как раз прикидывал, сколько запросить за дом, если мы решим сдать его на будущее лето. Ты не знала старого Форсайта, отца Флёр. Это была фигура.

— Что с тётей Эм, дядя Лоренс?

— Ничего особенного, дорогая. Просто вид бедного старого дяди Катберта, вероятно, заставил её призадуматься о будущем. А ты о нём задумываешься, Динни? В известном возрасте оно всегда кажется печальным.

Сэр Лоренс распахнул дверь:

— Дорогая, у нас Динни.

Леди Эмили Монт стояла в своей отделанной панелями гостиной и метёлочкой из перьев обмахивала какую-то семейную реликвию.

На плече у неё сидел попугай. Она положила метёлочку, с отсутствующим видом приблизилась к гостье, предупредила её: «Не столкни Полли!» — и поцеловала племянницу. Попугай переместился на плечо к Динни, нагнул голову и вопросительно заглянул ей в лицо.

— Он такой милый, — сказала леди Монт. — Ты не боишься, что он ущипнёт тебя за ухо? Я так рада, что ты пришла, Динни. Я всё время думаю о похоронах. Скажи, как ты себе представляешь загробную жизнь?

— А такая существует, тётя?

— Динни! Ты меня просто убиваешь!

— Может быть, те, кому она нужна, всё-таки обретают её.

— Ты — вылитый Майкл. Он такой же рассудочный. Где ты поймал Динни, Лоренс?

— На улице.

— Ты становишься неприличен. Как твой отец, Динни? Надеюсь, он не заболел в этом ужасном Портминстере. Дом весь пропах мышами.

— Мы все очень тревожимся за Хьюберта, тётя Эм.

— Ах да, да, Хьюберт! Ты знаешь, он, по-моему, напрасно отстегал этих людей. Пристрелить их — куда ни шло, но пороть — это так грубо и старомодно!

— А вам, тётя, не хочется отстегать возчиков, когда они бьют перегруженных лошадей на подъёме?

— Конечно, хочется. Значит, вот они чем занимались!

— На деле было ещё хуже. Они выкручивали мулам хвосты, кололи их ножами и вообще зверски мучили бедных животных.

— Неужели? Как хорошо, что он их отстегал! Впрочем, со дня, когда мы перевалили Гемми, я терпеть не могу мулов. Помнишь, Лоренс?

Сэр Лоренс кивнул. Лицо его приняло нежное, чуть ироническое выражение, которое, как давно заметила Динни, всегда появлялось на нём в присутствии тёти Эм.

— Почему, тётя?

— Они скатились на меня. Не все, конечно, а тот, на котором я до этого ехала. Говорят, редко случается, чтобы мул, не споткнувшись, скатился на кого-нибудь.

— Какой ужас, тётя!

— Да, пренеприятно — внутри так все и холодеет. Как ты думаешь, Хьюберт приедет на будущей неделе в Липпингхолл пострелять куропаток?

— Не думаю. Хьюберта сейчас никуда не вытащить. Настроение у него жуткое. А мне можно приехать, если у вас найдётся местечко?

— Разумеется. Места сколько угодно. Считай сама: будут только Чарли Масхем со своей новой женой, мистер Бентуорт, Хен, Майкл с Флёр, Диана Ферз, может быть, Эдриен и твоя тётка Уилмет. Ах да, забыла — ещё лорд Саксенден.

— Неужели? — воскликнула Динни.

— А что? Он, по-твоему, недостаточно респектабелен?

— Но, тётя, милая, это же замечательно! За ним-то я и гоняюсь!

— Какое ужасное слово! Никогда не слышала, чтоб так говорили. Кроме того, где-то существует леди Саксенден, хоть она и прикована к постели.

— Что вы, тётя Эм! Я хочу увидеться с ним, чтобы он помог Хьюберту. Папа говорит, что ему достаточно пальцем шевельнуть.

— Динни, ты и Майкл употребляете невозможные выражения. Каким пальцем?

Сэр Лоренс нарушил каменное молчание, которое обычно хранил в присутствии жены:

— Дорогая моя, Динни хочет сказать, что Саксенден — крупная закулисная фигура в военных делах.

— Что он собой представляет, дядя Лоренс?

— Бантам? Я познакомился с ним давным-давно — он тогда был ещё мальчишкой.

— Это меня чрезвычайно тревожит, — вставила леди Монт, отбирая у Динни попугая.

— Тётя, милая, я в полной безопасности.

— А лорд… э-э… Бантам тоже? Я так стараюсь, чтобы в Липпингхолле всё было респектабельно. В этом смысле Эдриен внушает мне опасения, но… — она посадила попугая на камин, — …он мой любимый брат. Для любимого брата пойдёшь на все.

— Да, на все, — подтвердила Динни.

— Всё будет в порядке, Эм, — вмешался сэр Лоренс. — Я присмотрю за Динни и Дианой, а ты — за Эдриеном и Бантамом.

— Твой дядя год от году становится фривольнее, Динни. Он рассказывает мне невозможные вещи.

Эмили стояла рядом с сэром Лоренсом, и муж взял её под руку. «Как в шахматах: чёрный король и белая королева», — подумала Динни.

— Ну, до свидания, Динни, — неожиданно объявила тётка. — Мне пора ложиться. Моя шведская массажистка сгоняет мне вес три раза в неделю. Я действительно начала худеть.

Взгляд Эмили скользнул по Динни:

— Интересно, а у тебя есть что сгонять?

— Я толще, чем кажусь, милая тётя.

— Я тоже. Это огорчительно. Не будь твой дядя худ как жердь, я бы волновалась меньше.

Она подставила девушке щеку. Та звонко поцеловала её.

— Какой приятный поцелуй! Меня уже много лет так не целовали. Клюнут — и всё. Идём, Полли, — сказала леди Монт и с попугаем на плече выплыла из комнаты.

— Тётя Эм выглядит просто замечательно.

— Да, дорогая. Полнота — её навязчивая идея. Она сражается с ней не на жизнь, а на смерть. Стол у нас самый невероятный. В Липпингхолле легче: там командует Огюстина, а она осталась все такой же француженкой, какой мы привезли её из нашего свадебного путешествия тридцать пять лет назад. До сих пор готовит так же, как птичка поёт. К счастью, я ни от чего не толстею.

— Тётя Эм не толстая.

— Н-нет…

— И она великолепно держится. Мы так не умеем.

— Умение держаться исчезло вместе с Эдуардом, — заметил сэр Лоренс. Теперь все ходят вприпрыжку. Вы, молодые женщины, вечно подпрыгиваете, словно вот-вот вспорхнёте куда-то и улетите. Я не раз думал, какая же походка войдёт в моду после этой. Рассуждая логически — скачкообразная. Впрочем, все может перемениться, и вы опять начнёте расхаживать с томным видом.

— Дядя, всё-таки что же за человек лорд Саксенден?

— Он из тех, кто выиграл войну благодаря тому, что с его мнением никогда не соглашались. Ты же, наверно, таких встречала. «Конец недели провели у Кукеров. Приехали Кейперы и Гуэн Блендиш. Она была в ударе и много говорила о боях на польском фронте. Я, конечно, больше. Беседовал с Кейпером. Он убеждён, что боши выдохлись. Не согласился с ним. Он напустился на лорда Т. Артура Проуза, приехавшего в воскресенье. Тот считает, что у русских теперь два миллиона винтовок, но нет патронов. Говорит, что война закончится к Новому году. Встревожен нашими потерями. Если бы он знал то, что знаю я! Была ещё леди Трип с сыном, который потерял правую ногу. На редкость обаятельная женщина! Обещал заехать осмотреть её госпиталь и посоветовать, как его наладить. В воскресенье очень приятно пообедали. Все были в отличной форме. После десерта играли. К вечеру приехал Эйлик. Утверждает, что последнее наступление стоило нам сорок тысяч человек, но французы потеряли больше. Я высказал мнение, что все это очень серьёзно. Никто с ним не согласился».

Динни расхохоталась.

— Неужели такие бывали?

— Ещё бы, дорогая! Ценнейшие ребята! Что бы мы делали без их умения прятать концы в воду, без их выдержки и разговоров? Нет, кто сам этого не видел, тот в это не поверит. И вот такие выиграли войну. У Саксендена особенно большие заслуги. Он всё время выполнял чрезвычайно полезную функцию.

— Какую же?

— Был на виду. Больше чем кто-либо другой, судя по тому, что он о себе рассказывает; помимо этого, он отличный яхтсмен, великолепно сложен и умеет это показать.

— Заранее предвкушаю встречу с ним.

— О встрече с людьми, подобными Бантаму, приятнее вспоминать, вздохнул сэр Лоренс. — Останешься ночевать, Динни, или поедешь домой?

— Сегодня придётся вернуться. Поезд отходит в восемь с Пэддингтонского вокзала.

— В таком случае пройдёмся по парку, на вокзале закусим, а потом я посажу тебя в поезд.

— О, не беспокойтесь из-за меня, дядя Лоренс!

— Отпустить тебя одну в парк и не воспользоваться случаем попасть под арест за прогулку с юной особой? Ни за что! Мы даже можем посидеть там и попытать счастья. У тебя как раз такой тип, из-за которого старички нарываются на неприятности. В тебе есть что-то боттичеллиевское, Динни. Идём.

Наступил вечер, — в сентябре около семи часов уже смеркается, — когда они, ступая по увядшей траве, вошли под платаны Хайд-парка.

— Слишком рано, — заметил сэр Лоренс. — Дневной свет нас спасает. Нарушение приличий принимается во внимание только с восьми. Сомневаюсь, стоит ли нам сидеть, Динни. А ты сумеешь распознать агента в штатском? Это совершенно необходимо. Прежде всего на нём котелок — чтобы кто-нибудь не стукнул по голове чересчур неожиданно. В уголовных романах эта штука всегда сваливается. Далее, он старается как можно меньше походить на агента. Рот энергичный — им в полиции бесплатно вставляют зубы. Глаза опушены, если, конечно, не вылуплены на тебя. Главная примета — равномерно опирается на обе ноги и держится так, словно проглотил линейку. Ботинки, разумеется, общепринятого фасона.

Динни заворковала:

— Я знаю, что мы можем сделать, дядя Лоренс. Инсценировать приставание! У Пэддингтонских ворот всегда стоит полисмен. Я немножко обгоню вас, а когда вы подойдёте, начну к вам приставать. Что я должна говорить?

Сэр Лоренс наморщил лоб:

— Насколько мне помнится, что-нибудь вроде: «Как живём, котик? Свободен вечером?»

— Итак, я подхожу и выпускаю всю обойму под носом у полисмена.

— Он раскусит, в чём дело, Динни.

— Идём на попятный?

— Видишь ли, уже так давно никто не принимает всерьёз моих предложений. Кроме того, «жизнь прекрасна, жизнь чудесна, не в тюрьме ж её кончать».

— Дядя, я разочаровываюсь в вас.

— Я к этому привык, дорогая. Подожди, вот станешь серьёзной и почтенной дамой и тоже будешь постоянно разочаровывать молодёжь.

— Но только подумайте, сколько дней подряд газеты посвящали бы нам целые полосы: «Инцидент с приставанием у Пэддингтонских ворот. Ложные ссылки на дядю». Неужели вы не жаждете оказаться лжедядей и оттеснить европейские события на последнюю страницу? Наделать хлопот полиции? Дядя, это малодушие!

— Soit! — заметил сэр Лоренс. — Один дядя в полиции за день этого вполне довольно. Ты опаснее, чем я предполагал, Динни.

— Нет, правда, за что арестовывать этих девушек? Это всё остатки прошлого, когда женщина была зависима.

— Полностью разделяю твою точку зрения, Динни, но что поделаешь, — в вопросах нравственности мы все ещё пуритане, да и полиции надо чем-то заниматься. Численность её уменьшить нельзя, иначе возрастёт безработица. А бездействующая полиция — угроза для кухарок.

— Когда вы станете серьёзным, дядя?

— Никогда, дорогая! Что бы нам ни уготовила жизнь — никогда. Впрочем, предвижу время, когда вместо нынешней единой библейской морали введут варианты для мужчин и для женщин. «Сударыня, хотите пройтись?» — «Сэр, желательно ли вам моё общество?» Это будет век если уж не золотой, то по крайней мере позолоченный. Ну, вот и Пэддингтонские ворота. И у тебя хватило бы духу обмануть этого почтенного блюстителя порядка? Идём на ту сторону.

— Твоя тётка, — продолжал сэр Лоренс, когда они вошли в Пэддингтонский вокзал, — сегодня уже не встанет. Поэтому я пообедаю с тобой в буфете. Выпьем по бокалу шампанского. Что касается остального, то, насколько я знаком с нашими вокзалами, мы получим суп из бычьих хвостов, треску, ростбиф, овощи, жареный картофель и сливовый пирог — все очень добротные блюда, хотя чуточку слишком английские.

— Дядя Лоренс, — спросила Динни, когда они дошли до ростбифа, — что вы думаете об американцах?

— Динни, ни один патриот не скажет тебе по этому поводу «правду, одну правду, только правду». Впрочем, американцев, как и англичан, следует разделять на две категории. Есть американцы и американцы. Иными словами — симпатичные и несимпатичные.

— Почему мы с ними не ладим?

— Вопрос нетрудный. Несимпатичные англичане не ладят с ними потому, что у них больше денег, чем у нас. Симпатичные англичане не ладят с ними потому, что американцы обидчивы и тон их режет английское ухо. Или скажем по-другому: несимпатичные американцы не ладят с англичанами потому, что тон англичан режет им ухо; симпатичные — потому, что мы обидчивы и высокомерны.

— Не кажется ли вам, что они слишком уж стараются все делать по своему?

— Так поступаем и мы. Не в этом суть. Образ жизни — вот что нас разделяет. Образ жизни и язык.

— Язык?

— Мы пользуемся языком, который когда-то был общим, но теперь это фикция. Следует ожидать, что развитие американского жаргона скоро заставит каждую из сторон изучать язык другой.

— Но мы же всегда говорим об общем языке как о связующем звене.

— Откуда у тебя такой интерес к американцам?

— В понедельник я встречаюсь с профессором Халлорсеном.

— С этой боливийской глыбой? Тогда, Динни, прими мой совет: соглашайся с ним во всём и сможешь с ним делать все что захочешь. Если начнёшь спорить, не добьёшься ничего.

— О, я постараюсь сдерживаться.

— Словом, держись левой стороны и не толкайся. А теперь, если ты кончила, дорогая, нам пора: без пяти восемь.

Сэр Лоренс посадил её в вагон и снабдил вечерней газетой. Когда поезд тронулся, дважды повторил:

— Смотри на него боттичеллиевским взглядом, Динни! Смотри на него боттичеллиевским взглядом.

 

Глава 7

В понедельник вечером, приближаясь к Челси, Эдриен размышлял об этом районе, который теперь так сильно изменился. Он помнил, что даже в поздневикторианское время местные жители чем-то напоминали троглодитов. Все они были немножко пришибленные, хотя и среди них попадались типы, достойные внимания историка. Прачки, художники, питающие надежду уплатить за квартиру, писатели, существующие на шесть-семь пенсов в день, леди, готовые раздеться за шиллинг в час, супружеские пары, созревшие для бракоразводного процесса, любители промочить глотку и поклонники Тернера, Карлейля, Россетти Уистлера соседствовали там с грешными мытарями, хотя в Челси, как и всюду, преобладали те, кто четыре раза в неделю ест баранину. Чем дальше линия домов отступала от реки, приближаясь к дворцу, тем все респектабельней они становились, пока наконец, достигнув неугомонной Кингз-род, не превращались в бастионы искусства и моды.

Домик, который снимала Диана, находился на Оукли-стрит. Эдриен помнил те времена, когда это здание не отличалось никакими индивидуальными особенностями и было населено семейством пожирателей баранины. Однако за шесть лет пребывания в нём Дианы дом стал одним из самых уютных гнёздышек Лондона. Эдриен знал всех разбросанных по высшему свету красавиц-сестёр Монтжой, но самой молодой, красивой, изящной и остроумной среди них была, конечно, Диана, одна из тех женщин, которые, обладая более чем скромными средствами и безупречной репутацией, умеют тем не менее окружать себя такой элегантностью, что возбуждают всеобщую зависть. Все в доме — от двух её детей до овчарки-колли (одной из немногих оставшихся в Лондоне), старинных клавикордов, кровати с пологом, бристольских зеркал, обивки мебели и ковров — дышало вкусом и успокаивало глаз. Такое же спокойствие навевал и весь облик Дианы: превосходно сохранившаяся фигура, ясные и живые чёрные глаза, удлинённое лицо цвета слоновой кости, привычка отчётливо выговаривать слова. Эта привычка была свойственна всем сёстрам Монтжой, унаследовавшим её от матери, урожеанки Горной Шотландии, и за последние тридцать лет, без сомнения, оказана значительное влияние на выговор высшего общества: из глотающего «г» мяуканья он превратился в гораздо более приятное произношение с подчёркнуто выделенными «р» и «л».

Когда Эдриен раздумывал, почему Диана при её ограниченных средствах и душевнобольном муже всё-таки принята в свете, ему всегда рисовался среднеазиатский верблюд. Два горба этого животного воплощали для Эдриена два слоя высшего общества — Знати: между ними, как между двумя половинками прописного З, лежит промежуток, усидеть в котором редко кому удаётся. Монтжой, древний землевладельческий род из Дамфришира, в прошлом связанный с аристократией бесчисленными брачными узами, располагал чем-то вроде наследственного места на переднем горбу — места, впрочем, довольно скучного, так как с него из-за головы — верблюда мало что видно. Поэтому Диану часто приглашали в знатные дома, где важные персоны охотились, стреляли, благотворительствовали, занимались государственными делами и предоставляли дебютанткам известные шансы. Эдриен знал, что она редко принимает такие приглашения. Она предпочитала сидеть на заднем горбу, откуда, поверх верблюжьего хвоста, открывался широкий и увлекательный вид. О! Здесь, на заднем горбу, собралась занятная компания. Многие, подобно Диане, перебрались сюда с переднего, другие вскарабкались по хвосту, кое-кто свалился с небес или — как люди порой называли их — Соединённых Штатов. Чтобы получить сюда доступ, — Эдриен знал это, хотя никогда его не имел, — необходимо было обладать некоторыми способностями в известных вопросах, — например, либо природной склонностью к острословию, либо превосходной памятью, дающей возможность достаточно точно пересказать то, что прочёл или услышал. Если же вы не обладали ни той, ни другой, вам позволяли появиться на горбу один раз — и не более. Здесь полагалось быть индивидуальностью — без особой, разумеется, эксцентричности, но такой, которая не, зарывает свои таланты в землю. Выдающееся положение в любой области — желательно, но отнюдь не sine qua non. Воспитанность — также, но при условии, что она не делает вас скучным. Красота могла служить пропуском сюда, но лишь в том случае, если она сочеталась с живостью характера. Деньги были опять-таки желательны, но сами по себе ещё не обеспечивали вам места. Эдриен замечал, что познания в искусстве, если они высказывались вслух, ценились здесь выше, чем творческий талант, а способность к руководству получала признание, если не проявлялась в слишком сухой и немногословной форме. Бывали люди, которые попадали сюда благодаря своей склонности к закулисным политическим интригам или причастности к различного рода делам. Но главным достоинством считалось умение говорить. С этого горба во все стороны тянулись нити, но Эдриен не знал, действительно ли они управляют движением верблюда, хотя многие из тех, кто дёргал за них, думали именно так.

Он знал другое: Диана имела такое прочное и постоянное место за столом у этой разношёрстной группы, что могла от рождества до рождества питаться бесплатно и не возвращаться на Оукли-стрит, чтобы провести там конец недели. И он был тем более благодарен ей за то, что она неизменно жертвовала всем этим, стремясь почаще бывать с детьми и с ним. Война разразилась сразу же после её брака с Роналдом Ферэом. Поэтому Шейле и Роналду, родившимся уже после возвращения отца с фронта, было сейчас всего семь и шесть лет. Эдриен никогда не забывал повторять Диане, что дети — настоящие маленькие Монтжой. Они безусловно напоминали мать и внешностью и живым характером. Но лишь один Эдриен знал, что тень, набегавшая на лицо Дианы в минуты покоя, объяснялась только страхом за них: в её положении детей лучше не иметь. И опять-таки один Эдриен знал, что напряжение, которого потребовала от неё жизнь с таким неуравновешенным человеком, каким стал Фрез, убила в ней всякие плотские желания. Все эти четыре года она прожила вдовой, даже не испытывая потребности в любви. Он верил, что Диана искренне привязана к нему, но понимал, что страсти в ней пока что нет.

Он явился за полчаса до обеда и сразу же поднялся на верхний этаж в классную комнату, чтобы взглянуть на детей. Гувернантка француженка поила их перед сном молоком с сухариками. Они встретили Эдриена шумным восторгом и требованием продолжать сказку, которую тот не закончил в прошлый раз. Француженка, знавшая, что последует за этим, удалилась. Эдриен уселся напротив детей и, глядя на два сияющих личика, начал с того места, на котором остановился:

— Так вот, человеку, оставленному у пирог, огромному, чёрному как уголь детине, поручили их охранять потому, что он был страшно сильный, а побережье кишело белыми единорогами.

— Ну-у, дядя Эдриен, единорогов не бывает.

— В те времена бывали, Шейла.

— А куда они делись?

— Теперь остался только один, и живёт он в местах, где белым нельзя появляться из-за мухи бу-бу.

— А что это за муха?

— Бу-бу — это такая муха, Роналд, которая садится тебе на икры и выводит там целое потомство.

— Ой!

— Так вот, я рассказывал, когда вы меня перебили, что побережье кишело единорогами. Звали этого человека Маттагор, и с единорогами он управлялся очень ловко. Выманив их на берег кринибобами…

— А что такое кринибобы?

— По виду они похожи на клубнику, а по вкусу на морковь. Так вот, приманив единорогов, он подкрадывался к ним сзади…

— Как же он мог подкрадываться к ним сзади, если их нужно было заманивать кринибобами?

— Он нанизывал кринибобы на верёвку, сплетённую из древесных волокон, и натягивал её между двух могучих деревьев. Как только единороги принимались поедать плоды, Маттагор вылезал из-за куста, где прятался, и, бесшумно ступая — он ходил босой, — связывал им попарно хвосты.

— А они не чувствовали, как он им связывает хвосты?

— Нет, Шейла. Белые единороги ничего хвостом не чувствуют. Потом он снова прятался за куст и начинал щёлкать языком. Единороги пугались и убегали.

— И у них отрывались хвосты?

— Никогда. Это было очень важно для Маттагора, потому что он любил животных.

— Значит, единороги больше не приходили?

— Ошибаешься, Ронни. Они слишком лакомы до кринибобов.

— А он ездил на них верхом?

— Да. Он часто вскакивал им на спину и уезжал в джунгли, стоя на двух единорогах сразу и посмеиваясь. Так что под его охраной, как сами понимаете, пироги были в безопасности. Сезон дождей ещё не начался. Поэтому акул было немного, и экспедиция уже собиралась выступать, как вдруг…

— Дальше, дальше, дядя Эдриен. Это же мамочка.

— Продолжайте, Эдриен.

Но Эдриен молчал, не сводя глаз с приближавшегося к нему видения. Наконец он перевёл взгляд на Шейлу и заговорил опять:

— Теперь вернусь назад и объясню вам, почему луна играла во всём этом такую важную роль. Экспедиция не могла выступить, пока луна не приблизится и не покажется людям сквозь деревья.

— А почему?

— Сейчас расскажу. В те времена люди, и особенно это племя уодоносов, поклонялись всему прекрасному — ну, скажем, такому, как ваша мама, рождественские гимны или молодой картофель. Все это занимало в их жизни большое место. И прежде чем за что-нибудь приняться, люди ожидали знамения.

— А что такое знамение?

— Вы знаете, что такое «аминь»? Оно всегда следует в конце. А знамению полагается быть в начале, чтобы оно приносило удачу. И оно обязательно должно было быть прекрасным. В сухое время года самой прекрасной вещью на свете считалась луна, и уодоносы ожидали, чтобы она приблизилась к ним сквозь деревья — вот так же, как мама вошла к вам сейчас через двери.

— Но у луны же нет ног!

— Правильно. Она плывёт. И в один прекрасный вечер она выплыла, несравненно светлая, такая ласковая и лёгкая, с такими ясными глазами, что все поняли — экспедиция будет удачной. И они пали ниц перед ней, восклицая: «Знамение! Не покидай нас, луна, и мы пройдём через все пустыни и все моря. Мы понесём твой образ в сердце и во веки веков будем счастливы счастьем, которым ты нас даришь. Аминь!» И, сказав так, уодоносы с уодоносами, уодоноски с уодоносками стали рассаживаться по пирогам, пока наконец все не уселись. А луна стояла над вершинами деревьев и благословляла их взглядом. Но один человек остался. Это был старый уодонос, который так любил луну, что забыл обо всём на свете и пополз к ней в надежде припасть к её ногам.

— Но у неё же не было ног!

— Он думал, что были: она казалась ему женщиной, сделанной из серебра и слоновой кости. И он все полз и полз под деревьями, но никак не мог до неё добраться, потому что это всё-таки была луна.

Эдриен замолчал. На мгновение воцарилась тишина. Затем он сказал: «Продолжение следует», — и спустился в холл, где его нагнала Диана.

— Вы портите мне детей, Эдриен. Разве вы не знаете, что басни и сказки отбивают у них интерес к машинам? Когда вы ушли, Роналд спросил: «Мамочка, неужели дядя Эдриен на самом деле верит, что ты — луна?»

— И вы ему ответили?..

— Дипломатично. Но они сообразительны, как белки.

— Что поделаешь! Спойте мне «Мальчика-водоноса», а то скоро явится Динни со своим поклонником.

И пока Диана играла и пела, Эдриен смотрел на неё и поклонялся ей. У неё был красивый голос, и она хорошо исполняла эту странную, незабываемую мелодию. Едва замерли последние звуки «Водоноса», как горничная доложила:

— Мисс Черрел. Профессор Халлорсен.

Динни вошла с гордо поднятой головой, и Эдриен увидел, что взгляд её не предвещает ничего доброго. Так выглядят школьники, когда собираются «задать жару» и новичку. За девушкой шёл Халлорсен, казавшийся непомерно высоким в этой маленькой гостиной. Американца представили Динни. Он поклонился и спросил:

— Ваша дочь, господин хранитель, я полагаю?

— Нет, племянница. Сестра капитана Хьюберта Черрела.

— Счастлив познакомиться, мэм.

Эдриен заметил, что их скрестившиеся взгляды с трудом оторвались друг от друга, и поспешил вмешаться:

— Как вам нравится в «Пьемонте», профессор?

— Кормят хорошо, только слишком много наших, американцев.

— Слетаются туда целыми стаями?

— Ничего, через две недели мы все упорхнём.

Динни явилась сюда как воплощение английской женственности, и контраст между измученным видом Хьюберта и всеподавляющим здоровьем Халлорсена мгновенно вывел её из равновесия. Она уселась подле этого воплощения победоносного мужского начала с твёрдым намерением вонзить в его шкуру все имевшиеся у неё стрелы. Однако Халлорсен немедленно углубился в беседу с Дианой, и Динни, украдкой разглядев его, не успела доесть суп (с обязательным черносливом), как уже пересмотрела свой план. В конце концов, он иностранец и гость. К тому же предполагается, что она будет вести себя как подобает леди. Своё она возьмёт другим путём — не станет выпускать стрелы, а покорит его «улыбками и лестью». Это будет деликатнее по отношению к Диане и послужит более надёжным оружием при длительной осаде. С коварством, достойным её задачи, Динни выждала, пока американец увязнет в вопросах британской политики, которую он, кажется, рассматривал как вполне заслуживающую внимания область человеческой деятельности. Потом окинула его боттичеллиевским взглядом и вступила в разговор:

— Нам следовало бы подходить к американской политике с такой же серьёзностью, как вы к нашей, профессор. Но она ведь несерьёзна, правда?

— Полагаю, что вы правы, мисс Черрел.

— Порок и нашей и вашей политической системы в том, профессор, — сказал Эдриен, — что целый ряд реформ, диктуемых здравым смыслом, не может быть осуществлён, так как наши политические деятели не желают их проводить из боязни потерять ту минутную власть, которой они на деле и не получают.

— Тётя Мэй, — тихонько вставила Динни, — удивляется, почему мы не избавимся от безработицы, начав в национальном масштабе перестройку трущоб. Таким путём можно было бы сразу убить двух зайцев.

— Боже мой, это же замечательная мысль! — воскликнул Халлорсен, поворачивая к девушке пышущее здоровьем лицо.

— Бесплодные надежды, — возразила Диана. — Владельцы трущоб и строительные компании чересчур сильны.

— И, кроме того, где взять денег?

— Но это же так просто! Ваш парламент вполне способен привести в действие силы, необходимые для осуществления такой великой национальной задачи. Почему бы вам не выпустить займа? Деньги вернутся: это же не военный заём, когда они превращаются в порох и уходят на ветер. Как велики у вас пособия по безработице?

На этот вопрос никто ответить не смог.

— Я уверен, что, сэкономив на них, можно будет выплачивать проценты по очень кругленькому займу.

— Вы совершенно правы, — любезно согласилась Динни. — Для этого нужно одно: бесхитростно верить в дело. Вот тут-то вы, американцы, и сильнее нас.

Лицо Халлорсена на мгновение выразило нечто вроде «чёрта с два!»

— Да, конечно, мы тоже бесхитростно верили в него, когда ехали драться во Францию. Но с нас хватит. В следующий раз мы в чужое пекло не полезем.

— Так ли уж бесхитростна была ваша вера в прошлый раз?

— Боюсь, что очень, мисс Черрел. На двадцать наших не нашлось бы и одного, кто согласился бы спустить немцам всё, что те натворили.

— Профессор, я посрамлена!

— Что вы! Нисколько! Вы просто судите об Америке по Европе.

— Вспомните Бельгию, профессор, — сказала Диана. — Вначале даже у нас была бесхитростная вера.

— Простите, мэм, неужели участь Бельгии действительно могла заставить вас выступить?

Эдриен, молчаливо водивший вилкой по скатерти, поднял голову:

— Если говорить об отдельном человеке — да. Не думаю, чтобы она повлияла на людей военных, флотских, деловых, даже на целые определённые круги общества — политические и иные. Они знали, что в случае войны мы будем союзниками Франции. Но для простого непосвящённого человека, как я, например, для двух третей населения, для трудовых классов это имело огромное значение. Нам всем казалось, что мы смотрим на ринг: страшный тяжеловес, Человек-гора, приближается к боксёру веса мухи, а тот стоит и твёрдо, как мужчина, изготовляется к защите.

— Замечательно сказано, господин хранитель!

Динни вспыхнула. Значит, этот человек не лишён великодушия. Затем, раскаиваясь, что чуть не предала Хьюберта, едко процедила:

— Я читала, что это зрелище покоробило даже Рузвельта.

— Оно покоробило многих из нас, мисс Черрел, но мы были далеко, а некоторые вещи нужно увидеть вблизи, чтобы почувствовать.

— Разумеется. А вы, как только что заметили сами, явились лишь под конец.

Халлорсен пристально посмотрел на невинное лицо Динни, поклонился и умолк. Но вечером, прощаясь с нею после этого странного обеда, прибавил:

— Боюсь, вы что-то имеете против меня, мисс Черрел.

Динни молча улыбнулась.

— Тем не менее надеюсь встретиться с вами.

— Вот как! Зачем?

— Видите ли, я хочу верить, что смогу заставить вас переменить мнение обо мне.

— Я очень люблю брата, профессор Халлорсен.

— Я всё-таки убеждён, что вправе предъявить вашему брату больше претензий, чем он мне.

— Надеюсь, что это убеждение вскоре поколеблется.

— Это звучит угрозой.

Динни гордо вскинула голову и отправилась спать, кусая губы от злости. Ей не удалось ни задеть, ни очаровать противника. К тому же она испытывала к нему не откровенную вражду, а какое-то смешанное чувство. Его огромный рост давал ему обескураживающее преимущество. «Он похож на тех великанов в кожаных штанах, которые похищают в кинофильмах полунагих пастушек, — думала девушка. — Выглядит так, словно сидит в седле». Первобытная сила во фраке и пикейном жилете! Человек могучий, но не бессловесный.

Комната выходила на улицу. За окном виднелись платаны набережной, река и бескрайний простор звёздной ночи.

— Не исключено, — произнесла вслух Динни, — что вы уедете из Англии, не так быстро, как рассчитываете, профессор.

— Можно войти?

Девушка обернулась. На пороге стояла Диана.

— Ну-с, Динни, что вы скажете о нашем симпатичном враге?

— Наполовину Том-хитрец, наполовину великан, которого убил Джек.

— Эдриену он нравится.

— Дядя Эдриен слишком много времени проводит среди костей. Вид человека с красной кровью всегда возбуждает в нём восторг.

— Да, Халлорсен — мужчина с большой буквы. Предполагается, что женщины должны сходить по нему с ума. Вы хорошо держались, Динни, хотя вначале глаза у вас были чересчур круглые.

— А теперь и подавно. Он ведь ушёл без единой царапины.

— Не огорчайтесь. У вас будут другие возможности. Эдриен пригласил его на завтра в Липпингхолл.

— Что?

— Вам остаётся только стравить его с Саксенденом, и дело Хьюберта выиграно. Эдриен не сказал вам, боясь, что вы не сумеете скрыть свою радость. Профессор пожелал познакомиться с тем, что называют английской охотой. Бедняга и не подозревает, что угодит прямо в логово львицы. Ваша тётя Эм будет с ним особенно обворожительна.

— Халлорсен? — задумчиво протянула Динни. — В нём должна быть скандинавская кровь.

— Он говорит, что мать его из старинной семьи в Новой Англии, но брак её был смешанный. Его родной штат — Уайоминг. Приятное слово «Уайоминг».

— «Широкие бескрайние просторы». Скажите, Диана, почему выражение «мужчина с большой буквы» приводит меня в такую ярость?

— Это понятно: оно слишком напоминает вам подсолнечник. Но «мужчина с большой буквы» не ограничивается широкими бескрайними просторами. Это вам не Саксенден.

— В самом деле?

— Конечно. Спокойной ночи, дорогая. Да не тревожит ваших сновидений «мужчина с большой буквы».

Раздевшись, Динни вытащила дневник Хьюберта и перечитала отмеченное ею место. Вот что там было написано:

«Чувствую себя страшно подавленным, словно жизнь покидает меня. Держусь только мыслью о Кондафорде. Интересно, что сказал бы старый Фоксхем, увидев, как я лечу мулов? От снадобья, которым я их пользую, ощетинился бы бильярдный шар, но оно помогает. Творец был явно в ударе, изобретая желудок мула. Ночью видел сон: стою в Кондафорде на опушке, фазаны летят мимо целой стаей, а я никакими силами не могу заставить себя спустить курок. Какой-то жуткий паралич! Постоянно вспоминаю старика Хэддона. «А ну-ка, мистер Берти, лезьте туда и хватайте его за башку!» Славный старый Хэддон! Вот это был характер. Дождь прекратился — в первый раз за десять дней. Высыпали звёзды.

Остров, корабль и луна в небесах.

Редкие звёзды, но как они ясны!..

Только бы уснуть!..»

 

Глава 8

Тот неистребимый беспорядок, который присущ любой из комнат старого английского поместья и отличает его от всех загородных домов на свете, был в Липпингхолле особенно ощутим. Каждый устраивался у себя в комнате так, словно собирался обосноваться в ней навсегда; каждый немедленно привыкал к атмосфере и обстановке, делающей её столь непохожей на соседние. Никому даже не приходило в голову, что помещение следует оставить в том виде, в каком его застали, ибо никто не помнил, как оно выглядело. Редкая старинная мебель стояла вперемежку со случайными вещами, приобретёнными ради удобства или по необходимости. Потемневшие и порыжелые портреты предков висели рядом с ещё более потемневшими и порыжелыми голландскими и французскими пейзажами, среди которых были разбросаны восхитительные старинные олеографии и не лишённые очарования миниатюры. В двух комнатах возвышались красивые старинные камины, обезображенные кое-как приделанными к ним современными каминными решётками. В тёмных переходах вы то и дело натыкались на неожиданно возникающие лестницы. Местоположение и меблировку вашей спальни было трудно запомнить и легко забыть. В ней как будто находились бесценный старинный ореховый гардероб, кровать с балдахином, также весьма почтенного возраста, балконное кресло с подушками и несколько французских гравюр. К спальне примыкала маленькая туалетная с узкой кушеткой и ванная, порой изрядно удалённая от спальни, но непременно снабжённая ароматическими солями. Один из Монтов был адмиралом. Поэтому в закоулках коридоров таились старинные морские карты, на которых изображены драконы, пенящие моря. Другой Монт, дед сэра Лоренса и седьмой баронет, увлекался скачками. Поэтому на стенах была запечатлена анатомия чистокровной лошади и костюм жокея тех лет (1860–1883). Шестой баронет, занимавшийся политикой, благодаря чему он и прожил дольше остальных, увековечил ранневикторианскую эпоху — жену и дочь в кринолинах, себя с бакенбардами. Внешний облик дома напоминал о Реставрации, хотя на отдельных частях здания лежал отпечаток времени Георгов и — там, где шестой баронет дал волю своим архитектурным склонностям, — даже времени Виктории. Единственной вполне современной вещью в доме был водопровод.

Когда в пятницу утром Динни вышла к завтраку, — начало охоты было назначено на десять часов, — трое дам и все мужчины за исключением Халлорсена уже сидели за столом или прохаживались около буфета. Она легко опустилась на стул рядом с лордом Саксенденом, который чуть приподнялся и поздоровался:

— Доброе утро!

— Динни! — окликнул её стоявший у буфета Майкл. — Кофе, какао или оршад?

— Кофе и лососину, Майкл.

— Лососины нет.

Лорд Саксенден вскинул голову, пробурчал: — Лососины нет?» — и снова принялся за колбасу.

— Трески? — спросил Майкл.

— Нет, благодарю.

— А вам что, тётя Уилмет?

— Рис с яйцом и луком.

— Этого нет. Почки, бекон, яичница, треска, ветчина, заливное из дичи.

Лорд Саксенден поднялся, пробормотал: «А, ветчина!» — и направился к буфету.

— Динни, выбрала?

— Будь добр, Майкл, немного джема.

— Крыжовник, клубника, чёрная смородина, мармелад?

— Крыжовник.

Лорд Саксенден вернулся на своё место с тарелкой ветчины и, уписывая её, стал читать письмо. Динни не очень ясно представляла себе, как он выглядит, потому что рот у него был набит, а глаз она не видела. Но ей казалось, что она понимает, чем он заслужил своё прозвище. Лицо у Бантама было красное, короткие усики и шевелюра начинали седеть. За столом он держался необыкновенно прямо. Неожиданно он обернулся к ней и заговорил:

— Извините, что читаю. Это от жены. Она, знаете ли, прикована к постели.

— Как я вам сочувствую!

— Ужасная история! Бедняжка!

Он сунул письмо в карман, набил рот ветчиной и взглянул на Динни. Она нашла, что глаза у него голубые, а брови темнее, чем волосы, и похожи на связку рыболовных крючков. Глаза его слегка таращились, словно он собрался во всеуслышание объявить: «Вот я какой! Вот какой!» Но в эту минуту девушка заметила входящего Халлорсена. Он нерешительно, осмотрелся, увидел Динни и подошёл к свободному стулу слева от неё.

— Мисс Черрел, — осведомился он, кланяясь, — могу я сесть рядом с вами?

— Разумеется. Если хотите есть, все в буфете.

— Это кто такой? — спросил лорд Саксенден, когда Халлорсен отправился на фуражировку. — По-моему, он американец.

— Профессор Халлорсен.

— Вот как? Тот, что написал книгу о Боливии? Да?

— Да.

— Интересный малый.

— Мужчина с большой буквы.

Лорд Саксенден удивлённо уставился на девушку:

— Попробуйте ветчины. Я когда-то знавал вашего дядю. В Хэрроу, если не ошибаюсь.

— Дядю Хилери? — переспросила Динни. — Да, он мне рассказывал.

— Мы с ним однажды заключили пари на три порции клубничного джема, кто скорей добежит с холма до гимнастического зала.

— Вы выиграли, лорд Саксенден?

— Нет. И до сих пор не расплатился с вашим дядей.

— Почему?

— Он растянул себе связки, а я вывихнул колено. Он ещё кое-как доковылял до зала, а я свалился и не встал. Мы оба проболели до конца семестра, потом я уехал. — Лорд Саксенден хихикнул. — Так я и должен ему до сих пор три порции клубничного джема.

— Я думал, что у нас в Америке завтраки плотные. Но оказывается, это пустяки в сравнении с вашими, — сказал Халлорсен, усаживаясь.

— Вы знакомы с лордом Саксенденом?

— Лорд Саксенден? — переспросил Халлорсен и поклонился.

— Как поживаете? У вас в Америке нет таких куропаток, как у нас, а?

— Нет. Полагаю, что нет. Я мечтаю поохотиться на этих птиц. Дивный кофе, мисс Черрел.

— Да, — подтвердила Динни. — Тётя Эм гордится своим кофе.

Лорд Саксенден поплотнее устроился на стуле:

— Попробуйте ветчины. Я ещё не читал вашей книги.

— Разрешите вам прислать? Мне будет лестно, если вы её прочтёте.

Лорд Саксенден продолжал жевать.

— Вам следует её прочесть, лорд Саксенден, — вмешалась Динни. — А я пришлю вам другую книжку по тому же вопросу.

Лорд Саксенден широко открыл глаза.

— Очень мило с вашей стороны. Это клубничный? — спросил он и потянулся за джемом.

— Мисс Черрел, — понизил голос Халлорсен, — я хотел бы, чтобы вы просмотрели мою книгу и отметили места, которые сочтёте несправедливыми по отношению к вашему брату. Я был страшно зол, когда писал её.

— Не понимаю, какой мне смысл читать её теперь?

— Я мог бы, если вы пожелаете, выбросить все это во втором издании.

— Вы очень добры, профессор, но зло уже совершено, — ледяным тоном отрезала Динни.

Халлорсен ещё больше понизил голос:

— Страшно сожалею, что причинил вам неприятность.

Чувство, которое можно было бы, пожалуй, приблизительно выразить словами: «Ты сожалеешь? Ах ты…» — преисполнило все существо Динни злостью, расчётливым торжеством и сарказмом.

— Вы причинили зло не мне, а моему брату.

— Давайте подумаем вместе, нельзя ли его исправить.

— Сомневаюсь.

Динни встала. Халлорсен поднялся, пропустил её и поклонился.

«Вежлив до ужаса!» — подумала девушка.

Остальную часть утра она просидела над дневником в одном из уголков парка, настоящем тайнике — до того густо он зарос тисом. Здесь грело солнце, над цинниями, пенстемонами, мальвами и астрами успокоительно гудели пчёлы. В этом уединении Динни снова почувствовала, как тяжело ей будет выставить переживания Хьюберта на суд толпы. Нет, в дневнике не было никакого хныканья, но, предназначенный для глаз лишь того, кем был написан, он с предельной откровенностью обнажал все раны души и тела. Издалека долетали выстрелы. Облокотясь на заросшую тисом изгородь, девушка смотрела в поле, откуда доносилась стрельба.

Сзади раздался голос:

— Вот ты где!

Её тётка в соломенной шляпе с такими широкими полями, что они задевали за плечи, стояла внизу на дорожке в обществе двух садовников.

— Я за тобой. Босуэл и Джонсон, вы можете идти. Портулаком займёмся после обеда.

Леди Монт подняла голову и выглянула из-под своей огромной шляпы:

— Такие носят на Майорке. Отлично защищает от солнца.

— Босуэл и Джонсон, тётя?

— Сначала у нас служил один Босуэл, но твой дядя не успокоился до тех пор, пока не подыскал Джонсона. Он требует, чтобы они всюду ходили вместе. Ты веришь доктору Джонсону, Динни?

— Я считаю, что он слишком часто употребляет слово «сэр».

— Флёр унесла мои садовые ножницы. Что это у тебя, Динни?

— Дневник Хьюберта.

— Тяжело читать?

— Да.

— Я следила за профессором Халлорсеном. Его следовало бы кое от чего отучить.

— Прежде всего от самоуверенности, тётя Эм.

— Надеюсь, наши подстрелят пару зайцев. Суп с зайчатиной был бы прекрасным добавлением к меню. Уилмет и Хенриет Бентуорт уже разошлись во мнениях.

— По какому поводу?

— Не знаю. Я была занята. Не то насчёт премьер-министра, не то насчёт портулака. Они вечно спорят. Хен, видишь ли, всегда была принята при дворе.

— Это так опасно?

— Хен — прелестное создание. Люблю её, хотя она вечно кудахчет. Зачем ты привезла дневник?

— Хочу показать его Майклу и посоветоваться с ним.

— Не делай этого, — сказала леди Монт. — Майкл — хороший мальчик, но ты этого не делай. У него масса каких-то странных знакомых — издатели там и прочие.

— Потому-то я и хочу с ним посоветоваться.

— Посоветуйся лучше с Флёр: она человек с головой. А у вас в Кондафорде тоже такие циннии? Знаешь, Динни, мне кажется, что Эдриен скоро сойдёт с ума.

— Тётя Эм!

— Он ходит как во сне. Я думаю, если его уколоть булавкой, он и то не заметит. Конечно, не следовало бы говорить с тобой об этом, но он должен на ней жениться.

— Согласна, тётя.

— Но он этого не сделает.

— Или она не захочет.

— Они оба не захотят. Словом, не понимаю, чем всё это кончится. Ей уже сорок.

— А дяде Эдриену?

— Он ещё совсем мальчик. Моложе его один Лайонел. Мне пятьдесят девять, — решительно объявила леди Монт. — Мне пятьдесят девять, я знаю, а твоему отцу шестьдесят. Твоя бабушка была очень чадолюбива. Она непрерывно рожала. Что ты думаешь насчёт детей?

Пузырёк поднялся на поверхность, но Динни успела проглотить его и ответила только:

— Ну, раз люди женаты, это неплохо — в меру, конечно.

— У Флёр будет ещё один в марте. Плохой месяц — какой-то легкомысленный. А ты, Динни, когда собираешься замуж?

— Когда заговорят мои юные чувства, не раньше.

— Весьма благоразумно! Не за американца, надеюсь?

Динни покраснела, улыбнулась — в улыбке было что-то опасное — и ответила:

— С какой стати мне выходить за американца?

— Не зарекайся, — возразила леди Монт, обрывая увядшую астру. — Когда я выходила за Лоренса, он так за мной ухаживал!

— И сейчас ещё» ухаживает, тётя Эм. Замечательно, правда?

— Перестань смеяться!

И леди Монт так глубоко погрузилась в воспоминания, что, казалось, окончательно исчезла под шляпой — ещё более необъятной, чем раньше.

— Кстати, раз уж мы заговорили о браке, тётя Эм, — я хотела бы подыскать Хьюберту девушку. Ему нужно отвлечься.

— Твой дядя посоветовал бы ему отвлечься с какой-нибудь танцовщицей, — заметила леди Монт.

— Может быть, дядя Хилери знает что-нибудь подходящее?

— Динни, ты — испорченное существо. Я всегда это говорила. Погоди, дай подумать. У меня была одна девушка; нет, она вышла замуж.

— Может быть, она уже развелась.

— Нет, кажется, пока только разводится, но это долгая история. Очаровательное создание.

— Не сомневаюсь. Подумайте ещё, тётя.

— Это пчелы Босуэла, — ответила тётка. — Их привезли из Италии.

Лоренс говорит, что они — фашистки.

— Чёрные рубашки и никаких лишних мыслей. В самом деле, они производят впечатление очень агрессивных.

— О да! Стоит их потревожить, как они налетают целым роем и начинают тебя жалить. Но ко мне они относятся хорошо.

— Одна уже сидит у вас на шляпе, милая тётя. Согнать её?

— Подожди! — воскликнула леди Монт, сдвигая шляпу на затылок и слегка открыв рот. — Вспомнила одну.

— Кого это «одну»?

— Джин Тесбери, дочь здешнего пастора. Старинный род. Денег, разумеется, нет.

— Совсем?

Леди Монт покачала головой. Шляпа её заколыхалась.

— Разве у девушки с такой фамилией могут быть деньги? Но она хорошенькая. Немного похожа на тигрицу.

— Как бы мне познакомиться с ней, тётя? Я ведь знаю, какой тип не нравится Хьюберту.

— Я приглашу её к обеду. У них дома плохо питаются. Кто-то в нашем роду уже был женат на одной из Тесбери. Насколько я помню, это произошло при Иакове, так что они с нами в родстве, но страшно отдалённом. У неё есть ещё брат. Он моряк: у них все служат во флоте. Знаешь, он не носит усов. Сейчас, по-моему, он здесь, в увольнении.

— В отпуске, тётя Эм.

— Да, да, я чувствовала, что это не то слово. Сними пчелу с моей шляпы. Какая прелесть!

Динни обмотала носовым платком руку, сняла с огромной шляпы крохотную пчёлку и поднесла к уху.

— До сих пор люблю слушать, как они жужжат, — сказала она.

— Я его тоже приглашу, — отозвалась тётка. — Его зовут Ален. Славный мальчик.

Леди Монт взглянула на волосы Динни:

— Я назвала бы их каштановыми. Кажется, он не без перспектив, но какие они — не знаю. Во время войны взлетел на воздух.

— Приземлился, надеюсь, благополучно, тётя?

— Да. Даже что-то получил за это. Рассказывает, что во флоте сейчас очень строго. Всякие, знаешь, там азимуты, машины, запахи. Ты расспроси его.

— Вернёмся к девушке, тётя Эм. Что вы имели в виду, назвав её тигрицей?

— Понимаешь ли, она так смотрит на тебя, словно из-за угла вот-вот появится её детёныш. Мать её умерла. Она вертит всем приходом.

— Хьюбертом она тоже будет вертеть?

— Нет. Но справится с каждым, кто захочет им вертеть.

— Это лучше. Можно мне отнести ей записку с приглашением?

— Я пошлю Босуэла и Джонсона. — Леди Монт взглянула на ручные часы: Нет, они сейчас обедают. Всегда ставлю по ним часы. Сходим сами — туда всего четверть мили. Моя шляпа не очень неприлична?

— Напротив, милая тётя.

— Вот и прекрасно. Выйдем прямо здесь.

Они дошли до конца тисовой поросли, спустились в длинную заросшую травой аллею, миновали калитку и вскоре достигли дома пастора. Динни, полускрытая шляпой тётки, остановилась в увитой плющом подворотне. Дверь была открыта, в полутёмной отделанной панелями прихожей, словно приглашая войти в неё, гостеприимно пахло ветхим деревом. Из дома донёсся женский голос:

— Ален!

Мужской голос ответил:

— Хэлло!

— Будешь завтракать?

— Звонка нет, — сказала племяннице леди Монт. — Придётся стучать.

Они дружно постучали.

— Какого чёрта!

На пороге вырос молодой человек в сером спортивном костюме. Широкое загорелое лицо, тёмные волосы, открытый взгляд глубоких серых глаз.

— О! — воскликнул он. — Леди Монт! Эй, Джин!

Затем, взглянув поверх шляпы, встретился глазами с Динни и улыбнулся, как умеют улыбаться только во флоте.

— Ален, не зайдёте ли вместе с Джин к нам вечером пообедать? Динни, это Ален Тесбери. Нравится вам моя шляпа?

— Превосходная вещь, леди Монт.

Появилась девушка, крепкая, словно отлитая из одного куска, с упругой, пружинящей походкой. Руки и лицо у неё были почти того же цвета, что светло-коричневые юбка и джемпер-безрукавка. Динни поняла, что имела в виду тётка. Лицо Джин, довольно широкое в скулах, суживалось к подбородку, зеленовато-серые глаза прятались под длинными чёрными ресницами. Взгляд открытый и светлый, красивый нос, широкий низкий лоб, коротко подстриженные тёмно-каштановые волосы. «Недурна», — решила Динни и, поймав улыбку девушки, ощутила лёгкую дрожь.

— Это Джин, — сказала её тётка. — Моя племянница Динни Черрел.

Тонкая смуглая рука крепко сжала руку Динни.

— Где ваш отец? — продолжала леди Монт.

— Папа уехал на какой-то церковный съезд. Я просила его взять меня с собой, но он не согласился.

— Ну, он теперь в Лондоне ходит по театрам.

Динни заметила, как девушка метнула яростный взгляд, потом вспомнила, что перед нею леди Монт, и улыбнулась.

— Значит, вы оба придёте? Обедаем в восемь пятнадцать. Динни, нам пора, иначе опоздаем к ленчу. Ласточка! — заключила леди Монт и вышла из подворотни.

— В Липпингхолле гости, — объяснила Динни, увидев, что брови молодого человека недоуменно поднялись. — Тётя имела в виду фрак и белый галстук.

— Ясно. Форма парадная. Джин.

Брат и сестра, держась за руки, стояли в подворотне. «Красивая пара!» — подумала Динни.

— Ну что? — спросила её тётка, когда они снова выбрались на заросшую травой аллею.

— Да, я тоже увидела тигрицу. Она показалась мне очень интересной.

Такую надо держать на коротком поводке.

— Вон стоит Босуэл-и-Джонсон! — воскликнула леди Монт, словно вместо двух садовников перед ней был всего один. — Боже милостивый, значит, уже третий час!

 

Глава 9

После завтрака, к которому Динни и её тётка опоздали, Эдриен и четыре молодые дамы, захватив с собой оставшиеся от охотников раскладные трости, полевой тропинкой двинулись туда, где к вечеру ожидалась самая хорошая тяга. Шли двумя группами: сзади — Эдриен с Дианой и Сесили Масхем, впереди — Динни с Флёр. В последний раз родственницы виделись чуть ли не за год до этого и представление друг о друге имели, во всяком случае, весьма отдалённое. Динни изучала голову, о которой с похвалой отозвалась тётка. Голова была круглая, энергичная и под маленькой шляпкой выглядела очень изящно. Личико хорошенькое, правда, чуточку жестковатое, но неглупое, решила Динни. Фигурка подтянутая, одета превосходно, — настоящая американка. Чувствовалось, что из такого ясного источника можно кое-что почерпнуть — по крайней мере здравые мысли.

— Я слышала, как читали ваш отзыв в полицейском суде, Флёр.

— Ах, эту бумажку! Разумеется, я написала то, о чём просил Хилери. На самом-то деле я ничего не знаю об этих девушках. К ним просто не подступиться. Конечно, есть люди, которые умеют войти в доверие к кому угодно. Я же не умею, да и не стремлюсь. А с деревенскими девушками иметь дело проще?

— Там, где я живу, все так давно связаны с нашей семьёй, что мы все узнаем о них раньше, чем они сами.

Флёр испытующе посмотрела на Динни:

— У вас есть хватка, Динни. Готова поручиться за это. С вас можно бы написать замечательный портрет для фамильной галереи. Не знаю только, кто возьмётся за это. Пора уже появиться художнику, владеющему ранней итальянской манерой. Прерафаэлиты её не постигли: их картинам недостаёт музыки и юмора. А без этого вас писать нельзя.

— Скажите, — смутившись, спросила Динни, — был Майкл в палате, когда сделали запрос насчёт Хьюберта?

— Да. Он вернулся совершенно взбешённый.

— Боже милостивый!

— Он собирался вторично поставить вопрос на обсуждение, но всё случилось накануне закрытия сессии. Кроме того, какое значение имеет палата? В наше время это последнее, на что обращают внимание.

— Боюсь, что мой отец обратил слишком большое внимание на запрос.

— Что поделаешь! Старое поколение. Но вообще-то из всего, чем занимается парламент, публику интересует одно — бюджет. Неудивительно: в конечном счёте всё сводится к деньгам.

— Майклу вы тоже так говорите?

— Не было случая. В наше время парламент — просто налоговая машина.

— Однако он ещё всё-таки издаёт законы.

— Да, дорогая, но лишь после того, как событие уже совершилось. Он лишь закрепляет то, с чем давно свыклось общество или по крайней мере общественное мнение. И никогда не берёт на себя инициативу. Да он к этому и не способен. Это было бы недемократично. Хотите доказательств? Взгляните, в каком положении страна. А ведь об этом в парламенте беспокоятся меньше всего.

— Откуда же тогда исходит инициатива?

— Откуда ветер дует? Все сквозняки возникают за кулисами. Великое место эти кулисы! С кем в парке вы хотите стоять, когда мы присоединимся к охотникам?

— С лордом Саксенденом.

Флёр уставилась на Динни:

— Надеюсь, не ради его beaux yeux и beau titre. А тогда зачем?

— Затем, что я должна поговорить с ним о Хьюберте, а времени остаётся мало.

— Понятно. Хочу вас предупредить, дорогая: не судите о Саксендене по внешности. Он — хитрый старый лис, и даже не такой уж старый. Если он становится на чью-либо сторону, то лишь в надежде что-то за это получить. Чем вы можете с ним расплатиться? Он потребует расчёта на месте.

Динни состроила гримаску:

— Сделаю, что могу. Дядя Лоренс дал мне кое-какие наставления.

— «Поберегись, она тебя дурачит», — пропела Флёр. — Ладно, пойду к Майклу. При мне он стреляет лучше, а это ему, бедняге, так необходимо. Помещик и Барт обойдутся и без нас. Сесили, разумеется, будет с Чарлзом: у них ещё не кончился медовый месяц. Значит, Диана достанется американцу.

— Надеюсь, уж она-то заставит его промазать! — воскликнула Динни.

— Думаю, что его ничто не заставит промазать. Я забыла Эдриена. Ему придётся сесть на раскладную трость и помечтать о костях и Диане. Вот мы и пришли. Они за этой изгородью, видите? Вон Саксенден, — ему дали тёплое местечко. Обойдите калитку — дальше есть перелаз — и подберитесь к лорду с тыла. Как далеко загнали Майкла! Вечно ему достаётся самое неудобное место.

Флёр рассталась с Динни и пошла по тропинке через поле. Сожалея, что не узнала у Флёр ничего существенного, Динни миновала калитку, перемахнула через перелаз и осторожно подкралась к лорду Саксендену сзади. Пэр расхаживал между изгородями, отделявшими отведённый ему угол поля. Близ длинного, воткнутого в землю шеста, к которому была прикреплена белая карточка с номером, стоял молодой егерь, державший два ружья. У ног его, высунув язык, лежала охотничья собака. Жнивье и засаженный какими-то корнеплодами участок в дальнем конце тропинки довольно круто поднимались вверх, и Динни, искушённая в сельской жизни, сразу сообразила, что птицы, которых поджидали охотники, потянут стремительно и высоко. «Только бы сзади не было подлеска», — подумала она и обернулась. Подлеска сзади не было. Вокруг расстилалось широкое поросшее травой поле. До ближайших посадок было не меньше трёхсот ярдов. «Интересно, — спросила себя Динни, — как он стреляет в присутствии женщины? По виду не скажешь, что у него есть нервы». Она повернулась и обнаружила, что он заметил её.

— Не помешаю, лорд Саксенден? Я не буду шуметь.

Пэр поправил фуражку, с обеих сторон которой были приделаны специальные козырьки.

— Н-нет! — буркнул он. — Гм!

— Похоже, что помешаю. Не уйти ли мне?

— Нет, нет, всё в порядке. Сегодня не взял ни одной. Может быть, при вас посчастливится.

Динни уселась на свою раскладную трость, расставив её рядом с собакой, и стала трепать пса за уши.

— Этот американец три раза утёр мне нос.

— Какая бестактность!

— Он стреляет по любой цели и, черт его подери, никогда не мажет. Попадает с предельной дистанции в каждую птицу, по которой я промахнулся. У него повадки браконьера: пропускает дичь, а потом бьёт вдогонку с семидесяти ярдов. Говорит, что иначе ничего не видит, хоть они ему чуть ли не на мушку садятся.

— Однако! — сказала Динни: ей захотелось быть чуточку справедливой.

— Верите ли, он сегодня ни разу не промахнулся, — прибавил лорд Саксенден с обидой в голосе. — Я спросил его, где он так навострился, а он ответил: «В таких местах, где промахнуться нельзя, не то умрёшь с голоду».

— Начинается, милорд, — раздался голос молодого егеря.

Собака повела ушами. Лорд Саксенден схватил ружьё, егерь взял на изготовку второе.

— Выводок слева, милорд!

Динни услышала резкое хлопанье крыльев: восемь птиц ниточкой летели к тропинке.

Бах-бах!.. Бах-бах!..

— Боже правый! — вскрикнул лорд Саксенден. — Чёрт меня побери!..

Динни увидела, как все восемь птиц перелетают через изгородь в другом конце поля.

Собака издала сдавленное ворчание и задрожала.

— Вам, наверно, ужасно мешает свет, — сказала девушка.

— При чём тут свет? Это печень, — ответил лорд Саксенден.

— Три птицы прямо на вас, милорд!

Бах… Ба-бах!.. Одна из птиц дёрнулась, сжалась, перевернулась и упала ярдах в четырёх позади девушки. У Динни перехватило дыхание. Жил комочек плоти и вдруг умер! Она часто видела, как охотятся на куропаток, но никогда ещё не испытывала такого щемящего чувства. Две другие птицы скрылись вдали за изгородью. Когда они исчезли, у Динни вырвался вздох облегчения. Собака с мёртвой куропаткой в зубах подошла к егерю, который отобрал у неё добычу. Пёс опустился на задние лапы и, не сводя с птицы глаз, высунул язык. Динни увидела, как с языка закапала слюна, и закрыла глаза.

Лорд Саксенден что-то невнятно буркнул. Потом невнятно буркнул ещё раз. Динни открыла глаза: пэр поднимал ружье.

— Фазанья курочка, милорд! — предупредил молодой егерь.

Фазанья курочка протянула на самой умеренной высоте, словно понимая, что её время ещё не наступило.

— Гм! — проворчал лорд Саксенден, опуская приклад на полусогнутое колено.

— Выводок справа! Нет, слишком далеко, милорд.

Прогремело несколько выстрелов, и Динни увидела, как над изгородью взлетели две птицы. Одна из них теряла перья.

— Эта готова, — сказал егерь, и Динни увидела, как он прикрыл глаза рукой, наблюдая за полётом птицы.

— Падает! — крикнул он. Собака задрожала и посмотрела на егеря.

Выстрелы загремели слева.

— Проклятье! — выругался Саксенден. — В мою сторону ни одна не тянет.

— Заяц, милорд! — отрывисто бросил егерь. — Вдоль изгороди!

Лорд Саксенден повернулся и поднял ружьё.

— Ой, не надо! — вскрикнула Динни, но голос её потонул в грохоте выстрела. Зайцу перебило заднюю лапу. Он споткнулся, остановился, затем, жалобно крича, заковылял вперёд.

— Пиль! — разрешил егерь.

Динни заткнула уши руками и закрыла глаза.

— Попал, чёрт побери! — пробормотал лорд Саксенден.

Даже сомкнув веки, Динни ощущала на себе его ледяной взгляд. Когда она открыла глаза, рядом с птицей лежал мёртвый заяц. Он был весь какой-то неправдоподобно мягкий. Девушка вскочила, порываясь уйти, но тут же снова села. Пока охота не кончилась, уходить нельзя: угодишь под выстрелы. Динни снова закрыла глаза, Стрельба не прекращалась.

— Порядочно настреляли, милорд.

Лорд Саксенден передавал егерю ружье. Возле зайца лежали ещё три птицы.

Слегка пристыженная всем только что пережитым, Динни сложила свою трость и направилась к перелазу. Не считаясь с устарелыми условностями, перебралась через него и подождала лорда Саксендена.

— Простите, что подшиб зайца, — извинился он. — У меня сегодня весь день в глазах точки мелькают. С вами такое бывает?

— Нет. Искры иногда сыплются. Ужасно, когда заяц кричит, правда?

— Согласен. Сам не люблю.

— Однажды у нас был пикник, и я заметила зайца. Он сидел позади нас, как собака, уши у него просвечивали на солнце и были совсем розовые. С тех пор люблю зайцев.

— Зайцы — это не настоящая охота, — снисходительно произнёс лорд Саксенден. — Я лично предпочитаю их жареными, а не тушёными.

Динни украдкой взглянула на пэра. Он был красен и, казалось, доволен собой.

«Пора рискнуть», — решила Динни.

— Лорд Саксенден, вы когда-нибудь говорите при американцах, что они выиграли войну?

Он отчуждённо взглянул на девушку:

— Почему я должен им это говорить?

— Но они же её выиграли. Разве не правда?

— Уж не ваш ли американец это утверждает?

Нет, я от него этого не слышала, но уверена, что он думает именно так.

Динни снова заметила проницательное выражение на лице пэра.

— Что вам о нём известно?

— Мой брат ездил с ним в экспедицию.

— А, ваш брат!

Лорд Саксенден произнёс эти слова так, как если бы, рассуждая сам с собой, вслух сказал: «Этой девице от меня что-то нужно».

Динни внезапно почувствовала, что ходит по краю пропасти.

— Надеюсь, — заговорила она, — что, прочитав книгу профессора Халлорсена, вы прочтёте затем и дневник моего брата.

— Никогда ничего не читаю, — изрёк лорд Саксенден. — Нет времени.

Впрочем, теперь припоминаю. Боливия… Он кого-то застрелил — не так ли? — и растерял транспорт.

— Он вынужден был застрелить человека, который покушался на его жизнь, а двоих ему пришлось наказать плетьми за жестокое обращение с мулами. Тогда все, кроме троих, сбежали и увели с собой мулов. Он был один белый на целую шайку индейцев-полукровок.

И, вспомнив совет сэра Лоренса: «Смотри на него боттичеллиевским взглядом, Динни», — она пристально посмотрела в холодные, проницательные глаза Саксендена.

— Не разрешите ли мне прочесть вам отрывки из дневника?

— Отчего же! Если найдётся время…

— Когда?

— Как насчёт вечера? Завтра после охоты я должен уехать.

— В любое время, какое вас устроит, — бесстрашно объявила Динни.

— До обеда случай не представится. Я должен написать несколько срочных писем.

— Я могу лечь и попозже.

Динни перехватила взгляд, которым Саксенден окинул её.

— Посмотрим, — отрывисто бросил он.

В этот момент к ним присоединились остальные охотники.

Динни уклонилась от участия в заключительной сцене охоты и отправилась домой одна. Ей было присуще чувство юмора, и она не могла не смеяться над своим положением, хотя прекрасно понимала, насколько оно затруднительно. Было совершенно ясно, что дневник не произведёт желаемого впечатления, пока лорд Саксенден не уверится, что за согласие послушать Отрывки из тетради он кое-что получит. И ещё острее, чем раньше, Динни поняла, как трудно что-то дать и в то же время не дать.

Стая лесных голубей, вспугнутых девушкой, поднялась левее тропинки и полетела к роще, тянувшейся вдоль реки. Свет стал неярким и ровным, вечерний шум наполнил посвежевший простор. Лучи заходящего солнца золотили жнивье; листья, чуть тронутые желтизной, потемнели; где-то внизу, за каймой деревьев, сверкала синяя лента реки. В воздухе стоял влажный, немного терпкий аромат ранней осени, к которому примешивался запах дыма, уже заклубившегося над трубами коттеджей. Мирный час, мирный вечер!

Какие места из дневника следует прочитать? Динни колебалась. Перед ней стояло лицо Саксендена. Как он процедил: «А, ваш брат!» Это жестокий, расчётливый, чуждый всякой сентиментальности характер. Динни вспомнились слова сэра Лоренса: «Ещё бы, дорогая!.. Ценнейшие ребята!» На днях она прочла мемуары человека, который всю войну мыслил только комбинациями и цифрами и после недолгих усилий приучил себя не думать о страданиях, стоящих за этими комбинациями и цифрами. Одушевлённый одним желанием — выиграть войну, он, казалось, никогда не вспоминал о чисто человеческой её стороне и, — Динни была в этом уверена, — не смог бы её себе представить, даже если бы захотел. Ценнейший парень! Она не забыла, как дрожат губы Хьюберта, когда он рассказывает о «кабинетных стратегах» — о тех, кто наслаждался войной, как увлекательной игрою комбинаций и цифр, кто упивался сознанием своей осведомлённости, придававшей этим людям небывалую значительность. Ценнейшие ребята! Ей вспомнилось одно место из другой недавно прочитанной ею книги. Там говорилось о тех, кто руководит так называемым прогрессом; кто сидит в банках, муниципалитетах, министерствах, играя комбинациями и цифрами и не обращая внимания на плоть и кровь людскую — за исключением своей собственной, разумеется; кто, набросав несколько строк на клочке бумаги, вызывает к жизни огромные предприятия и приказывает окружающим: «Сделайте то-то и то-то, да смотрите, чёрт побери, сделайте хорошо!» О людях в цилиндрах на шёлковой подкладке и брюках-гольф, о людях, которые распоряжаются факториями в тропиках, копями, универсальными магазинами, строительством железных дорог, концессиями — и тут, и там, и повсюду. Ценнейшие ребята! Жизнерадостные, здоровые, упитанные, неумолимые люди с ледяными глазами. Они присутствуют на всех обедах, они всегда все знают, их никогда не заботит цена человеческих чувств и человеческой жизни. «И всё же, — успокаивала себя Динни, — они, должно быть, действительно ценные люди: без них у нас не было бы ни каучука, ни угля, ни жемчуга, ни железных дорог, ни биржи, ни войн, ни побед!» Она подумала о Халлорсене. Этот по крайней мере трудится и терпит лишения ради своих идей, чего-то добивается сам, а не сидит дома, всегда все зная, поедая ветчину, стреляя зайцев и распоряжаясь Другими.

Динни вошла в пределы поместья и остановилась у площадки для крокета. Как раз в эту минуту тётя Уилмет и леди Хенриет опять разошлись во мнениях. Они апеллировали к ней:

— Правильно ведь, Динни?

— Нет. Если шары коснулись друг друга, надо просто продолжать игру, и вы, милая тётя, не должны трогать шар леди Хенриет, когда бьёте по своему.

— Я же ей говорила, — вставила леди Хенриет.

— Как же, как же, вы это говорили, Хен. В хорошенькое положение я попала! Но я всё-таки не согласна.

С этими словами тётя Уилмет вогнала шар в ворота, сдвинув на несколько дюймов шар партнёрши.

— Ну, не бессовестная ли женщина! — простонала леди Хенриет, и Динни немедленно оценила огромные практические преимущества, скрытые в формуле: «Но я всё-таки не согласна».

— Вы прямо Железный герцог, тётя, — сказала девушка. — Разве что чертыхаетесь реже.

— Вовсе не реже, — возразила леди Хенриет. — У неё ужасный жаргон.

— Играйте, Хен! — отозвалась польщённая тётя Уилмет.

Динни рассталась с ними и пошла к дому.

Переодевшись, она постучала в комнату Флёр.

Горничная её тётки машинкой подстригала Флёр шею, а Майкл стоял на пороге туалетной, держа на вытянутых руках свой белый галстук.

Флёр обернулась:

— Хэлло, Динни! Входите и садитесь. Достаточно, благодарю вас, Пауэре. Иди сюда, Майкл.

Горничная исчезла. Майкл приблизился к жене, чтобы та завязала ему галстук.

— Готово, — бросила Флёр и, взглянув на Динни, прибавила: — Вы насчёт Саксендена?

— Да. Вечером буду читать ему отрывки из дневника Хьюберта. Вопрос в одном: где найти место, подобающее моей юности и…

— Невинности? Ну, нет, Динни: невинной вы никогда не будете. Верно.

Майкл?

Майкл ухмыльнулся:

— Невинной — никогда, добродетельной — неизменно. Ты ещё в детстве, Динни, была многоопытным ангелочком. Ты выглядела так, словно удивлена, почему у тебя нет крылышек. Вид у тебя был вдумчивый, — вот точное слово.

— Вероятно, я удивлялась, зачем ты мне их оторвал.

— Тебе следовало бы носить панталончики и гоняться за бабочками, как две девчурки Гейнсборо в Национальной галерее.

— Довольно любезничать, — перебила мужа Флёр. — Гонг уже ударил. Можете воспользоваться моей маленькой гостиной. Если стукнете в стену, Майкл выйдет к вам с ботинком в руках, как будто пугает крыс.

— Отлично, — согласилась Динни, — но я уверена, что он окажется сущим ягнёнком.

— Это ещё вопрос, — возразил Майкл. — В нём есть что-то от козла.

— Вот эта дверь, — сказала Флёр, когда они вышли из спальни. Cabinet particulier. Желаю успеха!

 

Глава 10

Динни сидела между Халлорсеном и молодым Тесбери. Наискось от неё, во главе стола — её тётка и лорд Саксенден с Джин Тесбери по правую руку. «Тигрица, конечно, но до чего ж хороша!» Смуглая кожа, удлинённое лицо и чудесные глаза девушки совершенно очаровали Динни. Они, видимо, очаровали и лорда Саксендена. Лицо его стало ещё краснее и благожелательнее, чем доводилось до сих пор видеть Динни. Он был так внимателен к Джин, что леди Монт пришлось целиком посвятить себя выслушиванию резкостей Бентуорта. «Последний из помещиков» в качестве личности ещё более выдающейся, чем Саксенден, настолько выдающейся, чтобы отказаться от пэрства, по праву старшинства восседал слева от хозяйки. Рядом с ним Флёр занимала Халлорсена, так что Динни сразу же попала под обстрел со стороны молодого Тесбери. Он говорил непринуждённо, прямо, искренне, как человек, ещё не пресытившийся обществом женщин, и открыто выказывал девушке то, что Динни про себя назвала «непритворным восхищением». Это не помешало ей несколько раз устремлять взгляд на его сестру и впадать в состояние, которое он квалифицировал как мечтательность.

— Ну, что вы о ней скажете? — спросил моряк.

— Обворожительная.

— Я, разумеется, передам ей это, но она и бровью не поведёт. Сестра самая трезвая женщина на свете. Она, кажется, не без успеха обольщает своего соседа. Кто он?

— Лорд Саксенден.

— Ого! А кто этот Джон Буль на углу стола, поближе к нам?

— Уилфрид Бентуорт, по прозвищу Помещик.

— А рядом с вами — тот, что разговаривает с миссис Майкл?

— Профессор Халлорсен из Америки.

— Интересный парень!

— Да, все говорят, — сухо отрезала Динни.

— А вы не находите?

— Мужчина не должен быть таким интересным.

— Счастлив слышать это от вас.

— Почему?

— Потому что тогда у неинтересных тоже появляются шансы.

— О! Часто вам удаётся выпускать такие торпеды?

— Поверьте, я страшно рад, что наконец встретил вас.

— Наконец? Ещё вчера вы обо мне даже не слыхали.

— Это верно. Тем не менее вы — мой идеал.

— Боже правый! У вас во флоте все такие?

— Да. Первое, чему нас обучают, — это мгновенно принимать решение.

— Мистер Тесбери…

— Ален.

— Я начинаю понимать, почему у моряков жены в каждом порту.

— У меня не было ни одной, — серьёзно возразил молодой Тесбери. — Вы первая, на которой я хотел бы жениться.

— О! Или вернее сказать — ого!

— Что поделаешь! Моряку приходится быть напористым. Если увидел то, что тебе нужно, бери сразу. Ведь у нас так мало времени.

Динни рассмеялась.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— Значит, под Зеебрюгге не были?

— Был.

— Вижу. Вы привыкли швартоваться с хода.

— И взлетать за это на воздух.

Взгляд девушки потеплел.

— Сейчас я сцеплюсь со своим врагом.

— С врагом? Могу я чем-нибудь вам помочь?

— Нет. Смерть его мне не нужна — пусть сначала выполнит то, чего я хочу.

— Очень жаль. Он кажется мне опасным.

— Займитесь миссис Чарлз Масхем, — шепнула Динни и повернулась к Халлорсену, который почтительно, словно она спустилась к нему с небес, воскликнул:

— Мисс Черрел!

— Я слышала, что вы потрясающе стреляете, профессор.

— Что вы! Я не привык к таким птицам, как ваши, — они сами подвёртываются под выстрел. Со временем, даст бог, освоюсь. Как бы то ни было, это полезный для меня опыт.

— Парк вам понравился?

— Ещё бы! Находиться там же, где и вы, большая удача, мисс Черрел, и я её глубоко ценю.

«Обстрел с двух сторон!» — подумала Динни и в упор спросила:

— Вы уже решили, как исправить зло, причинённое вами моему брату?

Халлорсен понизил голос:

— Я восхищён вами, мисс Черрел, и сделаю всё, что вы прикажете. Если хотите, напишу в ваши газеты и возьму назад обвинения, которые выдвинул в книге.

— А что вы потребуете взамен, профессор Халлорсен?

— Ничего — кроме вашего расположения, разумеется.

— Брат дал мне свой дневник. Он согласен опубликовать его.

— Если так вам будет легче, публикуйте.

— Интересно, поймёте ли вы когда-нибудь друг друга?

— Полагаю, что нет.

— Странно. Ведь вас, белых, там было всего четверо. Могу я узнать, что именно так раздражало вас в моём брате?

— Если я отвечу, вы используете это против меня же.

— О нет, я умею быть справедливой.

— Ну что ж, извольте. Во-первых, я нашёл, что у вашего брата предвзятое мнение о слишком многих вещах и что менять его он не собирается. Мы находились в стране, которой никто из нас не знал, среди дикарейиндейцев и людей, едва тронутых цивилизацией. Но капитан хотел, чтобы всё шло так, как у вас в Англии. Он придерживался определённых правил и от других требовал того же. Честное слово, дай мы ему волю, он стал бы переодеваться к обеду.

— Я полагаю, вам не следует забывать, — возразила чуточку растерявшаяся Динни, — что мы, англичане, давно доказали, насколько важна внешняя форма. Мы преуспевали в любой дикой и дальней стране именно потому, что и там оставались англичанами. Читая дневник, я поняла, в чём причина неудачи брата. Он недостаточно твердолоб.

— Конечно, он не из породы ваших Джонов Булей вроде лорда Саксендена или мистера Бентуорта, — Халлорсен кивком указал на конец стола. — Будь он таким, мы скорее бы нашли общий язык. Нет, он предельно сдержан и умеет скрывать свои эмоции. Они снедают его изнутри. Он похож на кровного скакуна, которого запрягли в телегу. Если не ошибаюсь, мисс Черрел, вы принадлежите к очень старому роду?

— К старому, но ещё не впавшему в детство.

Динни увидела, как взгляд Халлорсена оторвался от неё, остановился на Эдриене, сидевшем напротив, перешёл на тётю Уилмет, затем на леди Монт.

— О старинных родах я с удовольствием побеседовал бы с вашим дядей, хранителем музея, — сказал американец.

— Что ещё не понравилось вам в моём брате?

— Он дал мне почувствовать, что я здоровенный, неотёсанный чурбан.

Брови Динни приподнялись.

— Мы попали, — продолжал Халлорсен, — в дьявольскую, — прошу прощенья! — в первобытную страну. Так вот, я и сам стал первобытным, чтобы устоять в борьбе с нею и победить. А он не захотел.

— А может быть, не мог? Не кажется ли вам, что вся беда в другом: вы — американец, он — англичанин. Сознайтесь, профессор, что мы, англичане, вам не нравимся.

Халлорсен рассмеялся.

— Вы-то мне ужасно нравитесь.

— Благодарю вас, но из каждого правила…

Халлорсен насупился:

— Мне, видите ли, просто не нравится, когда люди напускают на себя превосходство, в которое я не верю.

— Разве мы одни это делаем? А французы?

— Мисс Черрел, если бы я был орангутангом, мне было бы решительно наплевать, считает ли себя шимпанзе выше меня.

— Понимаю. Родство в данном случае слишком отдалённое. Но, простите, профессор, что вы скажете о самих американцах? Разве вы не избранный народ? Разве вы сами частенько не заявляете об этом? Поменялись бы вы участью с любым другим народом?

— Разумеется, нет.

— Что же это, как не то самое напускное превосходство, в которое мы не верим?

Халлорсен засмеялся.

— Вы меня поймали. Но вопрос всё-таки ещё не исчерпан. В каждом человеке сидит сноб, — согласен. Но мы — народ молодой, у нас нет ни вашей древности, ни ваших традиций. В отличие от вас мы ещё не свыклись с мыслью о своей предызбранности. Для этого мы слишком многочисленны, разношерстны и заняты. Кроме долларов и ванных, у нас есть много такого, чему вы могли бы позавидовать.

— Чему же мы должны завидовать? Буду признательна, если вы мне объясните.

— Пожалуйста, мисс Черрел. Мы знаем, что не лишены достоинств, энергии, веры в себя, что у нас большие возможности, которым вам следовало бы завидовать. Но вы этого не делаете, и нам трудно примириться с таким безнадёжно устарелым высокомерием. Вы — как шестидесятилетний старик, который смотрит сверху вниз на тридцатилетнего мужчину. А уж это, извините меня, самое идиотское заблуждение, какое бывает на свете.

Подавленная, Динни молча смотрела на него.

— Вы, англичане, — продолжал Халлорсен, — раздражаете нас тем, что утратили всякую пытливость, а если она у вас ещё осталась, вы с поразительным снобизмом умеете это скрывать. Знаю, в нас тоже масса такого, что раздражает вас. Но мы раздражаем лишь вашу эпидерму, вы же — наши нервные центры. Вот приблизительно всё, что следовало сказать, мисс Черрел.

— Я поняла вас, — отозвалась Динни. — Всё это ужасно интересно и, смею утверждать, бесспорно. Моя тётка встаёт из-за стола. Поэтому мне придётся удалиться вместе с моей эпидермой и дать отдых вашим нервным центрам.

Девушка поднялась и через плечо с улыбкой глянула на американца.

У дверей стоял молодой Тесбери. Ему она тоже улыбнулась и шепнула:

— Побеседуйте с моим любезным врагом, — он стоит того.

В гостиной Динни подошла к Тигрице, но разговор у них долго не клеился, потому что обе испытывали взаимное восхищение и ни одна не желала дать ему выход. Джин Тесбери был двадцать один год, но она показалась Динни старше её самой. Её суждения о жизни и людях отличались чёткостью и категоричностью, пожалуй, даже глубиной. Какого бы вопроса ни коснулась беседа, у Джин по каждому было своё мнение. Она будет замечательным другом в трудную минуту, думала Динни. В самом отчаянном положении она не изменит своим, хотя всегда будет стремиться ими командовать. Но помимо деловитой твёрдости, в Джин есть, — Динни это чувствовала, — необычное, по-кошачьи вкрадчивое обаяние. Стоит ей этого пожелать, перед нею не устоит ни один мужчина. Хьюберта она покорит мгновенно! Придя к такому выводу, его сестра усомнилась, действительно ли ей, Динни, этого хочется. Перед ней именно такая девушка, какую она подыскивает для брата. Она быстро поможем ему отвлечься. Но достаточно ли силён и жизнеспособен Хьюберт для той, кто его отвлечёт? Предположим, он влюбится в неё, а она его отвергнет? Или наоборот — он влюбится, а она полностью завладеет им? И потом — деньги! На что им жить, если Хьюберт уйдёт в отставку и лишится жалованья? У него всего триста фунтов в год, у неё, очевидно, — вовсе ничего. Сложный переплёт! Если Хьюберт снова с головой уйдёт в службу, его незачем отвлекать. Если будет принуждён подать в отставку, отвлечься ему необходимо, но он не сможет себе это позволить. И всё-таки Джин именно та девушка, которая любым путём обеспечит карьеру человека, чьей женой станет.

А пока что собеседницы разговаривали об итальянской живописи.

— Кстати, — неожиданно заметила Джин, — лорд Саксенден говорит, что вам от него что-то нужно.

— Да?

— Что именно? Я могла бы заставить его согласиться.

— Как? — улыбнулась Динни.

Джин приподняла ресницы и посмотрела на Динни:

— Это нетрудно. Что вы от него хотите?

— Я хочу, чтобы брат вернулся в часть или — ещё лучше — получил другое назначение. Его репутация опорочена в связи с боливийской экспедицией профессора Халлорсена.

— Этого верзилы? Поэтому вы и пригласили его сюда?

Динни показалось, что с неё срывают последние одежды.

— Если говорить откровенно, — да.

— Очень интересный мужчина.

— То же самое находит и ваш брат.

— Ален самый великодушный человек на свете. Он без ума от вас.

— Это он мне сказал.

— Он искренен, как ребёнок. Так, серьёзно, нажать мне на лорда Саксендена?

— Зачем вам-то беспокоиться?

— Не люблю сидеть сложа руки. Предоставьте мне свободу действий, и я поднесу вам назначение на тарелочке.

— Мне достоверно известно, что лорд Саксенден не из покладистых, сказала Динни.

Джин потянулась.

— Ваш брат Хьюберт похож на вас?

— Ни капли. Волосы у него тёмные, глаза карие.

— Вы знаете, когда-то наши семьи были в родстве — кто-то на ком-то женился. Вы интересуетесь селекцией животных? Я вывожу эрдельтерьеров и не верю в передачу наследственности исключительно по мужской или по женской линии. Доминирующие признаки могут передаваться потомству как по той, так и по другой и в любом колене родословной.

— Возможно. Однако мой отец и брат оба чрезвычайно похожи на самый ранний портрет нашего предка по мужской линии, если не считать того, что они не покрыты пожелтевшим от времени лаком.

— А вот у нас в семье была одна урождённая Фицхерберт, которая вышла за Тесбери в тысяча пятьсот сорок седьмом году. Если откинуть в сторону брыжи, она — моя точная копия, даже руки у неё мои.

Джин вытянула вперёд две длинные смуглые ладони, слегка хрустнув при этом пальцами.

— Наследственность проявляется порой через много поколений, которые, по видимости, были свободны от неё, — продолжала она. — Все это страшно интересно. Мне хочется взглянуть на вашего брата, который выглядит совсем не так, как вы.

Динни улыбнулась:

— Я попрошу его приехать за мной из Кондафорда. Может быть, вы даже не сочтёте его достойным внимания.

Дверь отворилась, и мужчины вошли в гостиную.

— У них такой вид, — шепнула Динни, — словно они задают себе вопрос: «Угодно ли мне посидеть с дамами, и если да, то почему?» Все мужчины после обеда становятся ужасно смешными.

Голос сэра Лоренса прервал наступившее молчание:

— Саксенден, не хотите ли вы с Бентуортом сыграть в бридж?

При этих словах тётя Уилмет и леди Хенриет автоматически поднялись с дивана, где вполголоса расходились во мнениях, и проследовали туда, где им предстояло заниматься тем же самым весь остаток вечера. Помещик и Саксенден двинулись за ними.

Джин Тесбери скорчила гримаску:

— Вы не находите, что любители бриджа как бы обрастают плесенью?

— Ещё один стол? — спросил сэр Лоренс. — Эдриен? Нет? Вы, профессор?

— Пожалуй, нет, сэр Лоренс.

— Флёр, значит, вы со мной против Эм и Чарлза. Всё решено. Идём.

— На дяде Лоренсе плесени не видно, — тихо отпарировала Динни. — А, профессор! Вы знакомы с мисс Тесбери?

Халлорсен поклонился.

— Изумительный вечер! — воскликнул молодой Тесбери, подходя к Динни с другой стороны. — Не прогуляться ли нам?

— Майкл, мы идём гулять, — объявила, поднимаясь, Динни.

Вечер был в самом деле изумительный. Листва вязов и каменных дубов застыла в неподвижном тёмном воздухе. Звезды сверкали, как бриллианты, роса ещё не выпала. Только нагнувшись к цветам, можно было их различить. Каждый звук — и уханье совы, доносившееся с реки, и мимолётное гуденье майского жука — казался отчётливым и одиноким. Освещённый дом смутно вырисовывался в тёплом воздухе сквозь подстриженные кипарисы.

Динни с моряком ушли вперёд.

— Только в такие вечера и постигаешь план творца, — заговорил Ален. Мой родитель — чудесный старик, но его проповеди способны убить веру в ком угодно. А у вас она ещё осталась?

— Вы имеете в виду веру в бога? — переспросила Динни. — Д-да. Но я его себе не представляю.

— Не кажется ли вам, что о нём можно думать лишь тогда, когда ты одинок и вокруг тебя простор?

— Когда-то я испытывала душевное волнение даже в церкви.

— По-моему, одних эмоций человеку мало. Хочется ещё охватить разумом тот беспредельный акт творения, который совершается в беспредельном молчании. Вечное движение и в то же время вечный покой! Этот американец, кажется, неплохой парень.

— Вы беседовали с ним о родственной любви?

— Я приберёг эту тему для вас. У нас ведь ещё при Анне был общий пра-пра-пра-прадед. В нашем доме висит его портрет в парике, правда ужасный. Так что родственные узы налицо. Дело за любовью, но она придёт.

— Придёт ли? Родственные узы обычно её исключают — и между людьми, и между народами. Они подчёркивают не столько сходство, сколько различие.

— Вы намекаете на американцев?

Динни утвердительно кивнула.

— Что бы мне ни говорили, — возразил моряк, — одно для меня бесспорно: лучше иметь под боком американца, чем любого другого иноземца. Скажу больше — это мнение всего флота.

— Не потому ли, что у нас с ними общий язык?

— Нет. Но у нас общая закваска и общий взгляд на вещи.

— Это распространяется только на англо-американцев?

— В любом случае всё зависит от того, каков сам американец, — даже когда дело идёт о людях голландского или скандинавского происхождения, как этот Халлорсен. Мы ведь и сами из той же породы, что они.

— А германо-американцев вы к ней не относите?

— Отношу, но лишь в некоторой степени. Вспомните, какой, формы голова у немцев. По существу они центрально — или восточноевропейцы.

— Вам бы лучше поговорить с моим дядей Эдриеном.

— Это такой высокий с козлиной бородкой? У него симпатичное лицо.

— Он чудесный, — подтвердила Динни. — Мы отбились от остальных, и роса уже падает.

— Ещё минутку. То, что я сказал за обедом, сказано совершенно серьёзно. Вы — мой идеал, и, надеюсь, мне разрешат следовать за ним?

Динни покраснела и сделала реверанс:

— Юный сэр, вы мне льстите. Спешу напомнить вам, что ваше благородное ремесло…

— Вы бываете когда-нибудь серьёзной?

— Не часто — особенно когда падает роса.

Ален сжал ей руку:

— Ладно. В один прекрасный день станете… И причиной этому буду я.

Динни слегка ответила на его пожатие, высвободила руку и пошла дальше.

— Эта аллея — словно коридор. Вам по вкусу такое сравнение? Оно многим нравится.

— Прелестная родственница, я буду думать о вас день и ночь. Не утруждайте себя ответом, — сказал молодой Тесбери и распахнул перед ней балконную дверь.

Сесили Масхем сидела за роялем, рядом с ней стоял Майкл.

Динни подошла к нему:

— Я отправляюсь в гостиную Флёр, Майкл. Не покажешь ли лорду Саксендену, где она находится. Буду ждать до двенадцати, потом пойду спать. А пока что подберу отрывки, которые надо ему прочесть.

— Всё будет сделано, Динни. Доведу его до самого порога. Желаю успеха!

Достав дневник, Динни распахнула окно маленькой гостиной и уселась выбирать отрывки. Было уже половина одиннадцатого. Ни один звук не отвлекал девушку. Она выбрала шесть довольно длинных отрывков, которые, на её взгляд, доказывали невыполнимость задачи, стоявшей перед её братом. Затем закурила сигарету, высунулась из окна и стала ждать.

Вечер был такой же изумительный, как и раньше, но сейчас Динни воспринимала его гораздо острее. Вечное движение в вечном покое? Если бог существует, он, видимо, избегает непосредственного вмешательства в дела смертных. Да и зачем ему вмешиваться? Внял ли он крику зайца, подстреленного Саксенденом, и содрогнулся ли? Увидел ли бог, как пальцы Алена сжали её руку? Улыбнулся ли он? Послал ли он ангела с хинином к Хьюберту, когда тот, сражённый лихорадкой, лежал в боливийских джунглях, слушая, как вопят болотные птицы? Если бы миллиарды лет тому назад вон та звезда погасла и повисла в космосе холодной чёрной массой, записал ли бы это бог на своей манжете? Внизу — мириады мириадов листьев и былинок, сплетающих ткань непроглядной мглы; вверху — мириады мириадов звёзд, излучающих свет, который помогает глазам Динни ощущать тьму. И все это порождено бесконечным движением в бесконечном покое, всё это — частица бога. Сама она, Динни; и дымок её сигареты; и жасмин, до которого рукой подать и цвет которого неразличим; и работа её мозга, заключающего, что этот цвет — не жёлтый; и собака, лающая так далеко, что звук кажется ниточкой — потяни за неё и схватишь рукой тишину, — все, всё имеет своё далёкое, беспредельное, всеобъемлющее, непостижимое назначение, всё исходит от бога.

Динни вздрогнула и отошла от окна. Села в кресло, положила дневник на колени и оглядела комнату. Чувствуется вкус Флёр. Здесь все преобразилось — тон ковра выбран удачно, свет мягко затенён и, не раздражая глаз, падает на платье цвета морской волны и покоящиеся на дневнике руки Динни. Долгий день утомил девушку. Она откинула голову и сонно уставилась на лепных купидонов, украшающих карниз, которым какая-то из предшествующих леди Монт распорядилась обвести комнату. Толстенькие забавные создания. Они скованы цепью из роз и обречены вечно разглядывать спину соседа, к которому так и не могут приблизиться. Пробегают розовые миги, пробегают… Веки Динни опустились, рот приоткрылся. Девушка спала. А свет, скользя по лицу, волосам и шее уснувшей, нескромно обнаруживал их небрежную прелесть, наводящую на мысль о тех подлинно английских итальянках, которых писал Боттичелли. Густая прядка подстриженных волос сбилась на лоб, на полуоткрытых губах мелькала улыбка; тень ресниц, чуть более тёмных, чем брови, трепетала на щеках, казавшихся прозрачными; в такт зыбким снам морщился и вздрагивал нос, словно посмеиваясь над тем, что он немножко вздёрнут. Казалось, довольно самого лёгкого прикосновения, чтобы сорвать запрокинутую головку с белого стебелька шеи…

Внезапно голова выпрямилась. Посередине комнаты, строго глядя на девушку немигающими голубыми глазами, стоял тот, кого называли Бантамский петух.

— Простите, — извинился он. — Вы славно вздремнули.

— Мне снились сладкие пирожки, — сказала Динни. — Очень любезно, что вы пришли, хотя сейчас уже, наверное, поздно.

— Семь склянок. Надеюсь, вы не долго? Не возражаете, если закурю трубку?

Пэр уселся на диван напротив Динни и стал набивать трубку. У него был вид человека, который ждёт, что ему все выложат, а он возьмёт и оставит своё мнение при себе. В эту минуту Динни особенно отчётливо поняла, как вершатся государственные дела. «Всё ясно, — думала она. — Он оказывает услугу, не надеясь на плату. Работа Джин!» Никто — ни сама Динни, ни любая другая женщина не смогла бы определить, что испытывала сейчас девушка — то ли признательность к Тигрице за то, что та отвлекла внимание пэра на себя, то ли известную ревность по отношению к ней. Как бы то ни было, сердце Динни усиленно забилось, и она начала читать быстро и сухо. Прочла три отрывка, потом взглянула на Саксендена. Лицо его, — если не считать посасывающих трубку губ, — было похоже на раскрашенное деревянное изваяние. Глаза по-прежнему смотрели на Динни с любопытством, к которому теперь примешивалась лёгкая неприязнь, словно он думал: «Эта девица хочет, чтобы я расчувствовался. Слишком поздно».

Испытывая все возрастающую ненависть к взятой на себя задаче, Динни поспешила продолжить чтение. Четвёртый отрывок был самым душераздирающим из всех, кроме последнего, — по крайней мере для самой Динни. Когда она кончила, голос её слегка дрожал.

— Это уж он хватил! — сказал лорд Саксенден. — У мулов, знаете ли, никаких чувств не бывает. Просто бессловесная скотина.

Гнев Динни нарастал. Она больше не могла смотреть на Саксендена и стала читать дальше. Теперь, излагая этот мучительный рассказ, впервые произнесённый вслух, она дала себе волю. Она кончила, задыхаясь, вся дрожа, силясь, чтобы голос не изменил ей. Подбородок лорда Саксендена опирался на ладонь. Пэр спал.

Динни стояла, глядя на него так, как незадолго до того он сам смотрел на неё. Был момент, когда она чуть не выбила у него руку из-под головы. Её спасло чувство юмора. Взирая на Саксендена, словно Венера с картины Боттичелли на Марса, девушка вырвала листок из блокнота, лежавшего на бюро Флёр, написала: «Страшно сожалею, что утомила вас», — и с предельной осторожностью положила записку на колени пэру. Свернула дневник, подкралась к двери, открыла её и оглянулась. До неё донеслись слабые звуки, которым суждено было вскоре перейти в храп. «Взываешь к его чувствам, а он спит, — подумала она. — Вот так же и войну выиграл».

Динни повернулась и увидела профессора Халлорсена.

 

Глава 11

У Динни перехватило дыхание, когда она заметила, что глаза Халлорсена устремлены поверх её головы на спящего пэра. Что он подумает о ней, видя, как она крадучись уходит в полночь из маленькой уединённой гостиной от влиятельного человека? Американец опять строго уставился на неё. И в ужасе от мысли, что сейчас он скажет: «Простите!» — и разбудит спящего, она прижала к себе дневник, поднесла палец к губам, шепнула: «Не будите бэби!» — и скользнула в темноту коридора.

У себя в комнате Динни досыта нахохоталась, затем уселась и попыталась разобраться в своих впечатлениях. Известно, какой репутацией пользуются титулованные особы в демократических странах. Халлорсен, видимо, предположил самое худшее. Но девушка полностью воздавала ему должное: что бы он ни подумал, дальше него это не пойдёт. При всех своих недостатках он — человек крупный. Однако она уже представляла себе, как утром за завтраком он сурово скажет ей: «Восхищаюсь вами, мисс Черрел, вы превосходно выглядите». Динни подосадовала на себя за то, что так плохо ведёт дела Хьюберта, и легла. Спала плохо, проснулась усталая и бледная и завтракала у себя наверху.

Когда в поместье бывают гости, дни удивительно похожи один на другой. Мужчины надевают все те же гольфы и пёстрые галстуки, едят все те же завтраки, постукивают все по тому же барометру, курят все те же трубки и стреляют все тех же птиц. Собаки виляют все теми же хвостами, делают все ту же стойку в тех же неожиданных местах, заливаются тем же сдавленным лаем и гоняют тех же голубей на тех же лужайках. Дамы все так же завтракают в постели или за общим столом, сыплют те же соли в те же ванны, бродят по тому же парку, болтают о тех же знакомых с той же привычной недоброжелательностью, хотя каждая, разумеется, страшно их любит, сосредоточенно склоняются над теми же грядками с тем же неизменным пристрастием к портулаку, играют в тот же крокет или теннис с тем же писком, пишут те же письма, чтобы опровергнуть те же слухи или заказать ту же старинную мебель, расходятся в тех же мнениях и соглашаются с теми же расхождениями. Слуги все так же остаются невидимыми за исключением все тех же определённых моментов жизни. В доме стоит всё тот же смешанный запах цветов, табака, книг и диванных подушек.

Динни написала брату письмо, где, ни словом не упомянув о Халлорсене, Саксендене и Тесбери, весело болтала о тёте Эм, Босуэле-и-Джонсоне, дяде Эдриене, леди Хенриет и просила Хьюберта приехать за ней на машине. В полдень явилась трать в теннис Тесбери; поэтому до конца охоты Динни не видела ни лорда Саксендена, ни американца. Однако за чаем, восседая на углу стола, тот, кого прозвали Бантамским петухом, окинул её таким долгим и странным взглядом, что девушка поняла: он ей не простил. Она постаралась сделать вид, что ничего не заметила, но сердце у неё упало. Пока что, видимо, она принесла Хьюберту только вред. «Напущу-ка на него Джин», — подумала она и пошла разыскивать Тигрицу. По дороге наткнулась на Халлорсена, немедленно решила вернуть утраченные позиции и заговорила:

— Появись вы вчера чуточку раньше, профессор Халлорсен, вы бы услышали, как я читала отрывки из дневника моего брага лорду Саксендену. Вам это было бы полезней, чем ему.

Лицо Халлорсена прояснилось.

— Вот оно что! — воскликнул он. — А я-то удивлялся, какое снотворное вы подсунули бедному лорду!

— Я подготавливала его к вашей книге. Пошлёте ему экземпляр?

— По-моему, не стоит, мисс Черрел. Я ведь не так уж сильно заинтересован в его здоровье. По мне, пусть совсем не спит. Меня не устраивает человек, который способен заснуть, слушая вас. Чем вообще занимается этот ваш лорд?

— Чем он занимается? Он из тех, кого у вас как будто называют «важными шишками». Не знаю, в какой именно области, но мой отец утверждает, что с Саксенденом считаются. Надеюсь, вы сегодня снова утёрли ему нос?

Чем основательнее вы это проделаете, тем больше у брата шансов вернуть себе положение, которое он утратил из-за вашей экспедиции.

— В самом деле? Разве личные отношения влияют у вас на такие дела?

— А у вас разве нет?

— Увы, да. Но я предполагал, что в старых странах для этого слишком прочные традиции.

— Ну, мы-то, конечно, никогда не сознаёмся, что личные отношения могут влиять на дела.

Халлорсен улыбнулся:

— Удивительно, почему весь мир устроен на один манер. Америка понравилась бы вам, мисс Черрел. Я был бы счастлив показать её вам.

Он говорил так, словно Америка была антикварной вещью, лежащей у него в чемодане, и Динни заколебалась, как истолковать его последнюю реплику — то ли придать ей невероятно огромное значение, то ли никакого. Затем, взглянув Халлорсену в лицо, поняла, что он имел в виду первое, и, выпустив коготки, отпарировала:

— Благодарю, однако вы все ещё мой враг.

Халлорсен протянул ей руку, но Динни отступила.

— Мисс Черрел, я сделаю всё возможное, чтобы опровергнуть то отрицательное мнение, которое сложилось у вас обо мне. Я ваш самый покорный слуга и надеюсь, что мне ещё посчастливится стать для вас чем-то большим.

Он выглядел страшно высоким, красивым, здоровым, и это возмущало

Динни.

— Профессор, не следует ничего воспринимать слишком серьёзно: это приводит к разочарованиям. А теперь простите, — я должна разыскать мисс Тесбери.

С этими словами она ускользнула. Смешно! Трогательно! Лестно! Отвратительно! Это какое-то безумие! Что бы человек ни задумал, всё идёт вкривь и вкось, безнадёжно запутывается. В конце концов, разумнее всего положиться на случай.

Джин Тесбери, только что закончив партию с Сесили Масхем, снимала с волос сетку.

— Идём пить чай, — объявила Динни. — Лорд Саксенден тоскует по вас.

Однако в дверях комнаты, где был сервирован чай, её задержал сэр Лоренс, который сказал, что за эти дни ещё ни разу не поговорил с ней, и позвал к себе в кабинет взглянуть на миниатюры.

— Моя коллекция национальных типов. Все женщины мира, как видишь: француженка, немка, итальянка, голландка, американка, испанка, русская. Не хватает только тебя. Не согласишься ли попозировать одному молодому человеку?

— Я?

— Ты.

— Почему я?

— Потому что, — ответил сэр Лоренс, рассматривая племянницу через монокль, — твой тип — ключ к разгадке английской леди, а я коллекционирую такие, которые выявляют различие между национальными культурами.

— Это звучит страшно интригующе.

— Взгляни-ка на эту. Вот французская культура в чистом виде: быстрота восприятия, остроумие, трудолюбие, эстетизм, но не эмоциональный, а интеллектуальный, отсутствие юмора, условная, чисто внешняя сентиментальность, склонность к стяжательству, — обрати внимание на глаза, чувство формы, неоригинальность, чёткое, но узкое мировоззрение, никакой мечтательности, темперамент пылкий, но легко подавляемый. Весь облик гармоничный, с отчётливыми гранями. А вот редкий тип американки, первоклассный образец национальной культуры. Заметь, какой взгляд — словно у неё во рту лакомый кусочек и она об этом знает. В глазах запрятана целая батарея. Она её пускает в ход, но непременно с соблюдением приличий. Прекрасно сохранится до глубокой старости. Хороший вкус, знаний порядочно, системы мало. Теперь взгляни на эту немку. Эмоционально менее сдержанна, чем предыдущие, чувства формы тоже меньше, но совестлива, старательна, обладает острым чувством долга. Вкуса мало. Не лишена довольно неуклюжего юмора. Если не примет мер — растолстеет. Полна сентиментальности и в то же время здравого смысла. Во всех отношениях восприимчивее двух первых. Может быть, это и не самый типичный образец. Другого достать не удалось. А вот итальянка, моя любимая. Интересная, не правда ли? Великолепная отделка снаружи, а внутри что-то дикое, вернее сказать — естественное. Словом, с изяществом носит красивую маску, которая легко с неё спадает. Знает, чего хочет, — пожалуй, слишком ясно знает. Если может, добивается этого сама; если не может, добивается того, чего хочет кто-то другой. Поэтична лишь там, где задеты её переживания. Чувствует остро — ив семейных делах, и во всех прочих. Не закрывает глаза на опасность, смела до безрассудства, но легко теряет равновесие. Вкус имеет тонкий, но способна на крупные промахи. Любовью к природе не отличается. В интеллектуальном плане решительна, но не предприимчива и не любознательна. А здесь, — сказал сэр Лоренс, неожиданно оборачиваясь к Динни, я повешу милый моему сердцу образец англичанки. Хочешь послушать — какой?

— Караул!

— Не бойся. Личностей касаться не буду. Здесь налицо застенчивость, развитая и подавленная до такой степени, что превратилась в беззастенчивость. Для этой леди собственная личность — самый назойливый и непрошеный гость. Мы наблюдаем в ней чувство не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные. Нас поражает облик, свидетельствующий о призвании не к семейной жизни, а, я бы сказал, к общественной, социальной деятельности, — особенность, не свойственная выше рассмотренным типам. Мы обнаруживаем в нём некоторую прозрачность, словно воздух и туман попали в организм. Мы приходим к выводу, что данному типу недостаёт целенаправленности — целенаправленности в образовании, деятельности, мышлении, суждениях, хотя решимость наличествует в полной мере. Чувства развиты не слишком сильно; на эстетические эмоции гораздо энергичнее воздействуют естественные, чем искусственные возбудители. Отсутствуют — восприимчивость немки, определённость француженки, индивидуальное своеобразие и двойственность итальянки, дисциплинированное обаяние американки. Зато есть нечто особое, — слово, моя дорогая, подбери сама, — за что я страшно хочу включить тебя в мою коллекцию образцов национальных культур.

— Но я же нисколько не культурна, дядя Лоренс!

— Я употребляю это дьявольское слово лишь за неимением лучшего. Под культурой я подразумеваю не образованность, но тот отпечаток, который налагают на нас происхождение плюс воспитание, если оба эти фактора рассматривать совокупно. Получи эта француженка твоё воспитание, Динни, она всё-таки не была бы похожа на тебя, равно как и ты, получив её воспитание, не была бы похожа на неё. Теперь погляди на эту русскую довоенных лет. Тип более расплывчатый и неопределённый, чем у всех остальных. Я отыскал её на Каледонском рынке. Эта женщина, по всей видимости, стремилась глубоко входить во все и никогда ничему не отдавалась надолго. Держу пари, что она не шла, а бежала по жизни, да и теперь ещё бежит, если уцелела, причём это отнимает у неё гораздо меньше сил, чем отняло бы у тебя. Судя по её лицу, она изведала больше эмоций и была ими опустошена меньше, чем остальные. А вот моя испанка, может быть, самый интересный экземпляр коллекции. Это женщина, воспитанная вдали от мужчин. Подозреваю, что такой тип встречается все реже. В ней есть свежесть отпечаток монастыря, мало любопытства и энергии, масса гордости, почти никакого тщеславия; она сокрушительна в своих страстях, — ты не находишь? — и столковаться с ней трудно. Ну, Динни, будешь позировать моему молодому человеку?

— Разумеется, если вам этого в самом деле хочется.

— В самом деле. Коллекция — моя слабость. Я всё устрою. Он может приехать к вам в Кондафорд. А теперь мне пора обратно. Нужно проводить Бантама. Ты уже сделала ему предложение?

— Вчера я вогнала его в сон, читая ему дневник Хьюберта. Он меня просто ненавидит. Не смею ни о чём его просить. Дядя Лоренс, он действительно важная шишка?

Сэр Лоренс с таинственным видом кивнул и сказал:

— Бантам — идеальный общественный деятель. Практически не способен ни к каким чувствам: всё, что он чувствует, неизменно связано с Бантамом. Такого нельзя раздавить: он всегда выскользнет и окажется наверху. Не человек, а резина. Притом он нужен государству. Кто же воссядет в сонме сильных, если мы все окажемся тонкокожими? Эти же люди — непробиваемые, Динни. У них не только лбы — все медное. Значит, ты даром потратила время?

— Думаю, что теперь у меня есть в запасе другой выход.

— Вот и прекрасно. Халлорсен тоже уезжает. Этот парень мне нравится. Типичный американец, но крепок как дуб.

Сэр Лоренс расстался с племянницей, и Динни, не испытывая желания встречаться ни с «резиной», ни с «дубом», ушла в свою комнату.

На следующий день в десять часов утра Липпингхолл опустел с той быстротой, с какою всегда происходит разъезд гостей из загородного дома. Флёр и Майкл увезли в своей машине в Лондон Эдриена и Диану. Масхемы уехали поездом. Помещик и леди Хенриет отбыли на автомобиле в свою Нортгемптонскую резиденцию. Остались лишь Динии и тётя Уилмет, но Тесбери обещали прийти к завтраку и привести с собой отца.

— Он милый, Динни, — сказала леди Монт. — Старая школа. Очень изысканный. Выговаривает слова так протяжно: «Никогда-a, всегда-a». Жаль, что они бедны. Джин — изумительна. Ты не находишь?

— Джин чуточку пугает меня, тётя Эм, — она чересчур хорошо знает, чего хочет.

— Очень забавно когo-нибудь сватать, — отозвалась тётка. — Я так давно никого не сватала. Интересно, что мне скажут Кон и твоя мать. Теперь буду плохо спать по ночам.

— Сперва уговорите Хьюберта, тётя;

— Я всегда любила Хьюберта, — лицом он настоящий Черрел. А ты нет, Динни. Не понимаю, откуда у тебя такая кожа. И потом, он такой интересный, когда сидит на лошади. У кого он заказывает себе бриджи?

— По-моему, он донашивает последнюю военную пару, тётя.

— И у него всегда такие приятные длинные жилеты. Теперь носят короткие полосатые. Они превращают мужчину в какого-то коротышку. Я пошлю его вместе с Джин осматривать грядки. Портулак — самый удобный предлог, когда нужно свести людей. А-а! Вон Босуэл-и-Джонсон. Он мне нужен.

Хьюберт приехал в первом часу и чуть ли не сразу же объявил:

— Я раздумал публиковать дневник, Динни. Выставлять свои раны напоказ — это слишком мерзко.

Радуясь, что не успела предпринять никаких шагов, Динни мягко ответила:

— Вот и хорошо, мой дорогой.

— Я все взвесил. Если не получу назначения здесь, переведусь в один из суданских полков или в индийскую полицию, — там, я слышал, нужны люди. Буду лишь рад снова уехать из Англии. Кто здесь сейчас?

— Только дядя Лоренс, тётя Эм и тётя Уилмет. К завтраку придёт местный пастор с детьми. Это Тесбери, наши дальние родственники.

— Вот как? — угрюмо буркнул Хьюберт.

Динни ожидала прихода Тесбери чуть ли не с раздражением. Однако сразу же выяснилось, что Хьюберт и молодой Тесбери служили по соседству — один в Месопотамии, другой на Персидском заливе. Они обменивались воспоминаниями, когда Хьюберт увидел Джин. Динни заметила, как он бросил на девушку взгляд пристальный и вопросительный — взгляд человека, который подстерёг птицу незнакомой породы; затем он отвёл глаза, заговорил, засмеялся и опять посмотрел на Джин.

Тётя Эм подала голос:

— Хьюберт похудел.

Пастор вытянул руки, словно желая привлечь всеобщее внимание к своим ныне столь изысканно округлым формам:

— Сударыня, в его годы мне была свойственна ещё большая худоба-а.

— Мне тоже, — вздохнула леди Монт. — Я была такая же тоненькая, как ты, Динни.

— Никто из нас не избегнет этого… э-э… незаслуженного приращения объёма-а. Взгляните на Джин. Без преувеличения — она гибкая как змея. А через сорок лет… Впрочем, может быть, нынешняя молодёжь никогда-а не потолстеет. Они ведь принимают… э-э… меры.

Во время завтрака за уже сдвинутым столом обе пожилые дамы сидели справа и слева от пастора. Напротив него — сэр Лоренс, напротив Хьюберта — Ален, напротив Джин — Динни.

— От всего сердца возблагодарим господа, в милости своей ниспославшего нам все эти благословенные дары.

— Странная милость! — шепнул молодой Тесбери на ухо Динни. — Выходит, убийство тоже благословенно?

— Сейчас подадут зайца, — сказала девушка. — Я видела, как его подшибли. Он кричал.

— Лучше уж собачина, чем заяц!

Динни бросила ему признательный взгляд:

— Не хотите ли вы с сестрой навестить нас в Кондафорде?

— Почту за счастье!

— Когда вам обратно на корабль?

— У меня ещё месяц.

— Мне кажется, вы любите вашу профессию?

— Да, — просто ответил он. — Это в крови. У нас а семье все моряки.

— А у нас все военные.

— Ваш брат чертовски умён. Страшно рад, что познакомился с ним.

— Благодарю вас, Блор, не надо, — бросила Динни дворецкому. — Дайте лучше холодную куропатку. Мистер Тесбери тоже съест что-нибудь холодное.

— Говядины, сэр? Телятины? Куропатку?

— Куропатку. Благодарю вас.

— Я однажды видела, как заяц мыл уши, — вставила девушка.

— Когда у вас такой вид, — сказал молодой Тесбери, — я просто…

— Какой такой?

— Ну, словно вас нет.

— Весьма признательна.

— Динни, — спросил сэр Лоренс, — кто это сказал, что мир похож на устрицу? А по-моему — на улитку. Как ты считаешь?

— Я не очень разбираюсь в моллюсках, дядя Лоренс.

— Твоё счастье. Эта брюхоногая пародия на чувство собственного достоинства — единственное осязаемое воплощение американского идеализма. Американцы так стараются ей подражать, что готовы даже употреблять её в пищу. Стоит американцам от этого отказаться, как они станут реалистами и вступят в Лигу наций. Тогда нам конец.

Но Динни не слушала, — она наблюдала за лицом Хьюберта. Взгляд его больше не светился тоской, глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. Динни вздохнула.

— Совершенно верно, — подхватил сэр Лоренс. — Мы, к сожалению, не доживём до того дня, когда американцы перестанут подражать улитке и вступят в Лигу наций. В конце концов, — продолжал он, прищурив левый глаз, она создана американцем и представляет собой единственное разумное начинание нашей эпохи. Тем не менее она вызывает непреодолимое отвращение у почитателей другого американца по имени Монро, который умер в тысяча восемьсот тридцать первом году и о котором люди типа Саксендена никогда не вспоминают без насмешки.

Читала ты эту вещь Элроя Флеккера?

— Да, — ответила поражённая Динни. — Хьюберт цитирует его в дневнике. Я прочла это место лорду Саксендену. Как раз на нём он заснул.

— Похоже на него. Но не забывай, Динни: Бантам дьявольски хитёр и великолепно знает мир, в котором живёт. Допускаю, что ты предпочтёшь умереть, чем жить в таком мире, но ведь в нём и без того недавно умерло десять миллионов более или менее молодых людей. Не помню, — задумчиво заключил сэр Лоренс, — когда ещё за собственным столом меня кормили лучше, чем в последние дни. На твою тётку что-то нашло.

После завтрака, затеяв партию в крокет — она сама с Аденом Тесбери против его отца и тёти Уилмет, Динни стала свидетельницей того, как Джин с Хьюбертом отправились осматривать грядки портулака. Последние тянулись от заброшенного огорода до старого фруктового сада, за которым простирались луга и начинался подъём.

«Они не ограничатся портулаком», — решила она.

В самом деле, закончилась уже вторая партия, когда Динни снова увидела их. Они возвращались другой дорогой и были поглощены разговором. «Вот самая быстрая победа, которая когда-либо одержана на свете!» — подумала она, изо всех сил ударив по шару священника.

— Боже милостивый! — простонал совершенно уничтоженный церковнослужитель.

Тётя Уилмет, прямая, как гренадер, громогласно изрекла:

— Чёрт побери, Динни, ты просто невозможна!..

Вечером Динни ехала рядом с братом в их открытой машине и молчала, приучая себя к мысли о втором месте, на которое ей, видимо, придётся теперь отступить. Она добилась того, на что надеялась, и, несмотря на это, была удручена. До сих пор она занимала в жизни Хьюберта первое место. Девушке потребовалось все её философское спокойствие, чтобы примириться с улыбкой, то и дело мелькавшей на губах брата.

— Ну, какого ты мнения о наших родственниках?

— Он славный парень. По-моему, неравнодушен к тебе.

— В самом деле? Когда им лучше приехать к нам, как ты считаешь?

— В любое время.

— На будущей неделе?

— Прекрасно.

Видя, что Хьюберт не склонен к разговорам, Динни отдалась созерцанию красоты медленно угасавшего дня. Возвышенность Уэнтедж и дорога на Фарингдон были озарены ровным сиянием заката. Впереди громоздились Уиттенхемские холмы, и тень их скрывала от глаз подъем дороги. Хьюберт взял вправо, машина выехала на мост. На середине его девушка тронула брата за руку:

— Вон тут мы видели с тобой зимородков. Помнишь, Хьюберт?

Хьюберт остановил машину. Они смотрели на тихую безлюдную реку, у которой так привольно живётся весёлым птицам. Брызги меркнущего света, пробиваясь сквозь ветви ив, падали на южный берег. Темза кажется здесь самой мирной, самой покорной прихотям человека рекой на свете и в то же время, спокойно, но безостановочно струясь по светлым полям мимо деревьев, склонившихся к её невозмутимо чистым водам, живёт своей жизнью, обособленной и прекрасной.

— Три тысячи лет назад, — внезапно сказал Хьюберт, — эта древняя река текла по непроходимой чаще и была таким же хаотическим потоком, какие я видел в джунглях.

Он повёл машину дальше. Теперь солнце светило им в спину, и казалось, что они въезжают в какой-то неестественный, нарочно нарисованный для них простор.

Так они ехали до тех пор, пока в небе не угас пожар заката и одинокие вечерние птицы не взмыли над потемневшими сжатыми полями.

У ворот Кондафорда Динни вылезла и, напевая сквозь зубы: «Она была пастушкой, ах, какой прекрасной!» — посмотрела брату в лицо. Но он возился с машиной и не уловил связи между словами и взглядом.

 

Глава 12

Характер человека, относящегося к молчаливой разновидности молодых англичан, трудно поддаётся определению. Если же человек относится к их разговорчивой разновидности, сделать это довольно просто. Его манеры и привычки бросаются в глаза, хотя отнюдь не показательны для национального типа. Шумный, склонный все критиковать и все высмеивать, знающий все на свете и признающий только себе подобных, он напоминает ту радужную плёнку на поверхности болота, под которой залегает торф. Он неизменно блистает умением говорить и ничего не сказать; те же, чья жизнь посвящена практическому применению заложенной в них энергии, не становятся менее энергичными оттого, что их никто не слышит. Непрестанно декларируемые чувства перестают быть чувствами, а чувствам, которые никогда не заявляют о себе, молчаливость придаёт особую глубину. Хьюберт не казался энергичным, но не был и флегматичным. У него отсутствовали даже внешние приметы молчаливой разновидности англичанина. Воспитанный, восприимчивый и неглупый, он судил о людях и событиях трезво и с такой меткостью, которая поразила бы его разговорчивых соотечественников, если бы он не так упорно избегал высказывать свои суждения вслух. К тому же до последнего времени у него не было для этого ни досуга, ни удобного случая. Однако, встретив его в курительной, или за обеденным столом, или в любом другом месте, где можно блеснуть красноречием, вы сразу же догадывались, что ни досуг, ни удобный случай не сделают его разговорчивым. Он рано ушёл на войну, стал профессиональным военным и не испытал воздействия университета и Лондона, которое так расширяет горизонт. Восемь лет в Месопотамии, Египте, Индии, год болезни и экспедиция Халлорсена придали ему замкнутый, насторожённый и несколько желчный вид. Он был наделён темпераментом, который снедает человека, если тот обречён на праздность. Он ещё кое-как выносил её, когда мог разъезжать верхом и бродить с ружьём и собакой, но без этих вспомогательных, отвлекающих средств просто погибал.

Дня через три после возвращения в Кондафорд он вышел на террасу к Динни с номером «Тайме» в руках:

— На, взгляни.

Динни прочла:

«Сэр.

Эдуард Халлорсен, профессор.

Льщу себя надеждой, что вы простите мою назойливость. Мне стало известно, что некоторые места из моей книги «Боливия к её тайны», опубликованной в июле прошлого года, доставили прискорбные неприятности моему помощнику капитану Хьюберту Черрелу, кавалеру ордена «За боевые заслуги», который во время нашей экспедиции ведал транспортом. Перечитав эти места, я пришёл к выводу, что, обескураженный частичной неудачей экспедиции и крайне утомлённый, я подверг поведение капитана Черрела незаслуженной критике. Хочу ещё до выхода второго, исправленного издания книги, которое, надеюсь, не замедлит появиться, воспользоваться возможностью публично, через вашу широко известную газету взять обратно выдвинутые мной обвинения. Считаю приятным долгом принести капитану Черрелу, как человеку и представителю британской армии, мои искренние извинения по поводу тех огорчений, которые я ему причинил и о которых сожалею.

Отель «Пьемонт».

Ваш покорный слуга

Лондон.

— Очень мило! — объявила Динни, незаметно вздрогнув.

— Халлорсен в Лондоне! Какого чёрта он всё это затеял ни с того ни с сего?

Динни обрывала пожелтевшие лепестки африканской лилии. Только теперь ей стало понятно, насколько опасно устраивать чужие дела.

— Все это очень похоже на раскаяние, мой дорогой.

— Что? Этот тип раскаялся? Ну нет! За этим что-то стоит.

— Да. Стою я.

— Ты?

Динни скрыла испуг улыбкой.

— Я встретила Халлорсена у Дианы в Лондоне. В Липпингхолле он тоже был. Словом, я… м-м… взялась за него.

Желтоватое лицо Хьюберта побагровело.

— Ты его просила… клянчила…

— Что ты! Нет!

— Тогда как же?

— Похоже, что он увлёкся мной. Странно, конечно, но что я могла поделать?

— Он это сделал, чтобы завоевать твоё расположение?

— Я вижу, ты взял тон мужчины и старшего брата.

— Динни!

Теперь, скрывая злость под улыбкой, вспыхнула и Динни:

— Я его не поощряла. Вылила на него немало холодной воды, хотя не могла отучить от этого крайне неблагоразумного увлечения. Но если хочешь знать, Хьюберт, в нём много порядочности.

— То, что ты это находишь, — в порядке вещей, — холодно заметил Хьюберт. Лицо его снова приобрело желтоватый и даже какой-то пепельный оттенок.

Динни порывисто схватила брата за рукав:

— Не глупи, милый! Не всё ли равно, какие у него мотивы — пусть даже дурные. Он же принёс публичное извинение. Что в этом плохого?

— То, что в этом замешана моя сестра. Я выгляжу во всей этой истории, как… — Хьюберт стиснул голову руками. — Я взят в клещи. Каждый может щёлкнуть меня по лбу, а я бессилен.

К Динни вернулось её хладнокровие.

— Ты напрасно боишься, что я тебя скомпрометирую. Письмо — очень отрадная новость: оно делает всю эту историю совершенно беспочвенной. Кто посмеет раскрыть рот после такого извинения?

Но Хьюберт, не взяв назад газету, уже вернулся в дом.

Динни в общем была свободна от мелкого самолюбия. Чувство юмора спасало её от переоценки собственных заслуг. Они понимала, что была обязана предвидеть и предотвратить то, что случилось, но как — не знала и сейчас.

Негодование Хьюберта было вполне естественным. Будь извинения Халлорсена подсказаны ему внутренним убеждением, они бы утешили молодого человека, но, продиктованные лишь желанием угодить его сестре, вызвали ещё большую озлобленность. Хьюберт так ясно дал понять, насколько ему противно, что Халлорсен увлечён ею! И всё-таки налицо было письмо — открытое и прямое признание несправедливости выдвинутых обвинений. Оно все меняло. Динни немедленно углубилась в размышления о том, какую пользу можно из него извлечь. Стоит ли послать его лорду Саксендену? Стоит, раз уже дело зашло так далеко. И Динни пошла писать сопроводительную записку.

«Кондафорд, 21 сентября.

Дорогой лорд Саксенден.

Я отваживаюсь послать Вам вырезку из сегодняшнего номера «Тайме», так как верю, что она в какой-то степени может оправдать мою дерзость в тот вечер. Я действительно не имела никакого права мучить Вас после столь утомительного дня чтением отрывков из дневника моего брата. Это было непростительно, и я не удивляюсь, что Вам пришлось искать спасения. Однако прилагаемая вырезка подтвердит, что мой брат пострадал несправедливо, и я надеюсь, что Вы простите меня.

Искренне ваша Элизабет Черрел».

Заклеив конверт, она справилась о лорде Саксендене во «Всеобщем биографическом словаре» и адресовала письмо, надписав на нём «Лично», в лондонскую резиденцию пэра.

Потом отправилась искать Хьюберта и узнала, что тот взял машину и уехал в Лондон.

Хьюберт гнал вовсю. Объяснение с Динни страшно расстроило его.

Меньше чем за два часа он покрыл добрых шестьдесят миль и в час дня уже был у отеля «Пьемонт». Он не обменялся с Халлорсеном ни словом с тех пор, как простился с ним шесть месяцев назад.

Молодой человек послал свою карточку и уселся в холле, плохо представляя себе, что скажет американцу. Когда вслед за мальчиком рассыльным перед ним выросла высокая фигура профессора, холод сковал все тело Хьюберта.

— Капитан Черрел! — воскликнул Халлорсен и протянул руку.

Отвращение к сценам возобладало в Хьюберте над первым естественным порывом. Он принял руку, но не ответил американцу даже лёгким пожатием пальцев.

— Из «Тайме» я узнал, что вы здесь. Нельзя ли нам куда-нибудь отойти?

Нужно поговорить.

Халлорсен отвёл Хьюберта в нишу.

— Принесите коктейли, — бросил он официанту.

— Благодарю, я не хочу. Закурить разрешите?

— Надеюсь, это будет трубка мира, капитан?

— Не знаю. Извинения, которые сделаны не по убеждению, для меня ничто.

— Кто сказал, что они сделаны не по убеждению?

— Моя сестра.

— Ваша сестра, капитан Черрел, — редкостный человек и очаровательная юная леди. Я не хотел бы ей противоречить.

— Не возражаете, если я буду говорить откровенно?

— Конечно, нет!

— Тогда я скажу, что предпочёл бы вовсе не получать извинений, чем знать, что обязан ими симпатии, которую вы питаете к одному из членов моей семьи.

— Видите ли, — помолчав, произнёс Халлорсен, — я не могу снова написать в «Тайме» и заявить, что ошибался, когда приносил эти извинения. Надо думать, они этого не допустят. Я был очень раздражён, когда писал книгу. Я сказал об этом вашей сестре и это же повторяю вам. Я утратил тогда всякое чувство жалости и теперь раскаиваюсь в этом.

— Мне нужна не жалость, а справедливость. Подвёл я вас или не подвёл?

— Бесспорно одно: ваше неумение справиться с этой шайкой окончательно обрекло меня на провал.

— Согласен. Но скажите, я подвёл вас по своей вине или потому, что вы возложили на меня невыполнимую задачу?

С минуту мужчины стояли, глядя друг другу в глаза и не произнося ни слова. Затем Халлорсен протянул руку.

— Будем считать, что виноват я, — сказал он.

Рука Хьюберта порывисто потянулась к нему, но на полпути остановилась.

— Одну минуту. Вы так говорите, чтобы угодить моей сестре?

— Нет, сэр, я так думаю.

Хьюберт пожал ему руку.

— Вот и великолепно! — воскликнул Халлорсен. — Мы не ладили, капитан, но с тех пор как я побывал в одном из ваших старинных поместий, я понял, почему так получилось. Я ожидал от вас того, чего вы, классический англичанин, не можете дать, — открытого выражения ваших чувств. Вижу, что вас надо переводить на наш язык. Я этого не сумел. Потому мы и ходили вслепую друг около друга. А это верный способ испортить себе кровь.

— Почему — не знаю, но кровь мы друг другу попортили как следует.

— Ну, ничего. Я не прочь ещё раз начать всё сначала.

Хьюберт вздрогнул.

— Я — нет.

— А теперь, капитан, позавтракаем вместе, и вы расскажете мне, чем я могу вам быть полезен. Я сделаю всё, что вы скажете, чтобы исправить свою ошибку.

Хьюберт помолчал. Лицо его было бесстрастно, но руки слегка тряслись.

— Всё в порядке, — сказал он. — Это пустяки.

И они вошли в ресторан.

 

Глава 13

Если на свете есть что-нибудь бесспорное, — в чём с полным основанием можно усомниться, — так это то, что все дела, связанные с государственными учреждениями, пойдут не так, как рассчитывает частное лицо.

Более опытная и менее преданная сестра, чем Динни, просто держалась бы от греха подальше. Но опыт ещё не научил девушку, что письма обычно оказывают на важных персон воздействие, прямо противоположное тому, какого ожидает пишущий. Задев amour-propre лорда Саксендена, чего, сталкиваясь с государственными деятелями, следует всемерно избегать, письмо привело лишь к одному результату: пэр решил устранится от этой истории. Неужели эта молодая особа хотя бы на минуту могла предположить, что он не заметил, как американец увивался вокруг неё? Словом, — о незримая ирония, присущая всем человеческим делам! — извинения Халлорсена лишь обострили щепетильность и подозрительность властей, и за два дня до конца своего годичного отпуска Хьюберт был извещён о продлении его на неопределённый срок и о переводе на половинный оклад впредь до результатов расследования, предпринятого в связи с запросом, который был сделан в палате общин майором Мотли, членом парламента. В ответ на заявление Халлорсена этот преисполненный гражданских чувств воин опубликовал письмо, где спрашивал, следует ли понимать, что убийство человека и факт порки, упомянутые в книге, на самом деле не имели места, и если это так, то чем объясняет американский джентльмен столь разительное противоречие в своих высказываниях. Это в свою очередь вынудило Халлорсена заявить через печать, что факты были именно таковы, как изложено в книге, но что выводы из них были сделаны ошибочные, а действия капитана Черрела полностью оправдывались необходимостью.

Получив извещение о том, что отпуск его продлён, Хьюберт отправился в военное министерство. Он не узнал там ничего утешительного, кроме того, что в дело «впуталось» боливийское правительство, как неофициально сообщил ему один знакомый. Эта новость не вызвала особых опасений в Кондафорде. Никто из четырёх молодых людей, — Тесбери все ещё гостили там, а Клер гостила в Шотландии, — не придал значения новому повороту дела, так как никто из них ещё не представлял себе, до чего может дойти бюрократия, когда её машина пущена в ход. Однако генералу всё это показалось настолько зловещим, что он немедленно уехал к себе в клуб.

В этот день, после чая, натирая мелом кий в бильярдной, Джин Тесбери ровным голосом спросила:

— Что могут означать эти новости из Боливии, Хьюберт?

— Всё, что угодно. Я, как вам известно, убил боливийца.

— Но ведь он покушался на вашу жизнь!

— Да, покушался.

Она отставила кий; её смуглые тонкие и сильные руки сжали борт стола. Она неожиданно подошла к Хьюберту, тронула его за руку и сказала:

— Поцелуй меня. Я — твоя.

— Джин!

— Хьюберт, довольно рыцарства и прочей чепухи. Ты не должен страдать в одиночку от всего этого свинства. Я разделю твою судьбу. Поцелуй меня.

Поцелуй был дан — долгий и отрадный для обоих. Потом Хьюберт опомнился и сказал:

— Джин, это немыслимо, пока мои дела не наладятся.

— Конечно, они наладятся, но я тоже хочу помочь их наладить. Поженимся поскорее, Хьюберт! Отец может выделить мне сотню в год. Сколько наскребёшь ты?

— У меня триста в год своих и половинный оклад, но я могу его лишиться.

— Итак, твёрдых четыреста в год. Люди женятся, имея куда меньше.

К тому же это только временно. Словом, можно жениться. Где?

Хьюберт задыхался.

— Когда шла война, — сказала Джин, — люди женились не раздумывая.

Они не ждали, пока мужчину убьют. Поцелуй меня ещё.

Хьюберт задохнулся ещё больше. Джин обвила ему руками шею. Гак Динни и застала их.

Не отнимая рук. Джин бросила:

— Динни, мы решили пожениться. Как ты думаешь, где лучше? В муниципалитете? Оглашение — это слишком долго.

Динни судорожно глотнула воздух.

— Я не думала, что ты так быстро сделаешь предложение, Джин.

— Пришлось. Хьюберт набит дурацким рыцарством. Нет, отец не согласится на гражданскую регистрацию. Почему бы нам не исхлопотать особое разрешение?

Руки Хьюберта, обнимавшие плечи Джин, отстранили девушку.

— Будь серьёзней, Джин!

— А я и так серьёзна. Если получим особое разрешение, никто ничего не узнает, пока всё не кончится. Значит, никто и возражать не будет.

— Хорошо, — спокойно согласилась Динни. — Полагаю, что ты права. Раз уж делать, так делать быстро. Думаю, что дядя Хилери вас обвенчает.

Руки Хьюберта опустились.

— Вы обе рехнулись!

— Повежливей! — обрезала Джин. — Мужчины — нелепый народ. Сами чего-то хотят, а когда им это предложишь, торгуются, как старушонки. Кто этот дядя Хилери?

— Викарий прихода святого Августина в Лугах. Особым пристрастием к установленным порядкам не отличается.

— Чудно! Хьюберт, завтра поедешь и получишь разрешение. Мы отправимся вслед за тобой. Где мы можем остановиться, Динни?

— Думаю, что Диана нас приютит.

— Значит, всё решено. По дороге заедем в Липпингхолл. Я захвачу свои платья и повидаюсь с отцом. Начну его подстригать и выложу все. Затруднений не будет. Заберём с собой Алена — нам потребуется шафер. Динни, посовещайся с Хьюбертом.

Оставшись наедине с братом, Динни сказала:

— Она замечательная девушка, Хьюберт, и, честное слово, нисколько не рехнулась. Все это страшно неожиданно, но совершенно разумно. Тесбери бедны, так что в этом отношении для неё разницы не будет.

— Дело не в деньгах. Предчувствие чего-то страшного, нависшего надо мной, нависнет теперь и над ней.

— И нависнет ещё грознее, если ты не согласишься. Право, соглашайся, мой дорогой мальчик! Отец возражать не будет. Она ему нравится, и он предпочтёт, чтобы ты женился на мужественной девушке из хорошей семьи, а не на деньгах.

— Тебе не кажется, что в особом разрешении есть что-то неприличное? пробормотал Хьюберт.

— В нём есть романтика. К тому же оно пресечёт разговоры — стоит тебе жениться или нет. Дело будет сделано, и люди примирятся с ним, как примиряются со всем на свете.

— А мама?

— Если хочешь, я сама ей скажу. Я уверена, уж она-то не станет жалеть, что брак не модный, что ты женишься не на хористке и так далее. Она в восхищении от Джин. Тётя Эм и дядя Лоренс — тоже.

Лицо Хьюберта просияло.

— Женюсь! Это так чудесно. В конце концов, я же не делаю ничего постыдного.

Он бросился к Динни, порывисто обнял её и выбежал. Оставшись одна, девушка принялась разучивать карамболь на бильярде. Это прозаическое занятие помогало ей скрыть глубокую взволнованность. Объятие, которое она видела, было таким страстным. Джин представляла собой такой удивительный сплав неудержимого чувства и сдержанности, лавы и стали, самоуверенности и юной наивности! Возможно, это рискованный шаг. Но Хьюберт уже стал другим человеком благодаря Джин. И тем не менее Динни отчётливо сознавала всю необычность того, что произошло. Она сама никогда бы не отважилась на такое ошеломляющее решение. Она не отдаст своё сердце так поспешно. Недаром её старая няня шотландка говаривала: «Мисс Динни хоть резвушка, да вострушка: у неё ушки на макушке». Она отнюдь не гордится своим «чувством не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные». Она завидует яркой решительности Джин, прямоте и убеждённости Алена, здоровой предприимчивости Халлорсена. Но у неё тоже есть свои сильные стороны. И, полуоткрыв губы в улыбке, Динни отправилась разыскивать мать.

Леди Черрел сидела в святилище, прилегавшем к спальне, и шила муслиновые саше для листьев душистой вербены, которая росла возле дома.

— Мамочка, — сказала Динни, — приготовься к небольшому потрясению. Помнишь, я говорила, что мечтаю найти подходящую девушку для Хьюберта. Так вот, такая нашлась. Джин только что сделала ему предложение.

— Динни!

— Они решили пожениться немедленно, по особому разрешению.

— Но…

— Это точно, мамочка. Завтра мы едем. Джин поживёт со мной у Дианы, пока всё не устроится. Хьюберт скажет отцу.

— Но Динни, право…

Динни перешагнула через муслиновые заграждения, опустилась на колени и обняла мать.

— Я чувствую то же, что и ты, — сказала она, — только немножко не так, как ты, потому что не я произвела его на свет. Но, мамочка, милая, всё в порядке! Джин — замечательная девушка, и Хьюберт по уши в неё влюблён. Это уже пошло ему на пользу, а дальше она сама о нём позаботится.

— Но как же с деньгами, Динни?

— Они ничего от папы не ждут. Как-нибудь справятся, а детей им пока заводить не надо.

— Думаю, что нет. Всё это ужасно неожиданно. А зачем особое разрешение?

— Предчувствия.

И обняв тонкую талию матери, Динни пояснила:

— У Джин. Положение Хьюберта действительно сложное, мама.

— Да. Оно пугает и меня, и отца. Я это знаю, хотя он мне об этом не говорит.

Больше ничего о своих тревогах ни одна из них не сказала, и началось совещание об устройстве гнёздышка для отважной пары.

— Почему бы им не пожить с нами, пока все не уладится? — спросила леди Черрел.

— Им интереснее обзавестись своим домом. Самое главное сейчас чем-нибудь занять Хьюберта.

Леди Черрел вздохнула. Переписка, садоводство, распоряжения по хозяйству, участие в приходских комитетах — все это, конечно, не очень интересно. А у молодёжи и этого нет. Для них Кондафорд совсем уж неинтересен.

— Да, здесь тихо, — согласилась она.

— И слава богу, — понизила голос Динни. — Но я чувствую, что сейчас Хьюберт должен жить напряжённой жизнью, и они с Джин найдут её в Лондоне. Квартиру можно снять в каком-нибудь доходном доме. Ты же знаешь, это ненадолго. Итак, мамочка, милая, сегодня вечером сделай вид, будто ничего не знаешь, а мы будем знать, что на самом-то деле тебе всё известно. Это на всех подействует успокоительно.

И, поцеловав печально улыбнувшуюся мать, Динни ушла.

На другой день заговорщики с самого раннего утра были на ногах. Хьюберт выглядел, по определению Джин, так, словно ему предстояла скачка с препятствиями; Динни держалась совершенно неестественно; Ален расхаживал с блаженным видом начинающего шафера; одна Джин оставалась невозмутимой. Они сели в коричневую дорожную машину Тесбери, завезли Хьюберта на станцию и поехали в Липпингхолл. Джин вела машину. Её брат и Динни сидели сзади.

— Динни, — сказал молодой человек, — не выхлопотать ли и нам особое разрешение?

— Оптовым покупателям скидка. Ведите себя прилично, Ален. Вы уйдёте в море и через месяц забудете меня.

— Разве похоже, что я из таких?

Динни взглянула на его загорелое лицо:

— Как вам сказать? Отчасти.

— Будьте же серьёзной!

— Не могу. Всё время представляю, как Джин отстригает вашему отцу прядь волос и приговаривает: «Ну, папа, благослови меня, или я выстригу тебе тонзуру!» А он отвечает: «Я? Никогда-а!..» Тут Джин отстригает ему другую прядь и говорит: «Вот и хорошо. Не забудь, что мне полагается сотня в год, или прощайся с бровями!»

— Джин — гроза дома. Во всяком случае, Динни, вы обещаете мне не выходить замуж за другого?

— А если я встречу человека, который мне ужасно понравится? Неужели вы согласитесь разбить мою юную жизнь?

— Обязательно соглашусь.

— На экране отвечают не так.

— Вы способны заставить чертыхнуться святого!

— Но не флотского лейтенанта. Знаете, что все это мне напоминает? Заголовки на четвёртой странице «Тайме». Сегодня утром мне пришло в голову, какой замечательный код можно было бы составить из «Песни песней» или псалма о Левиафане. «Друг мой похож на молодого оленя» означало бы: «Восемь немецких линкоров в Дуврском порту. Выступать немедленно». А «Этот Левиафан, которого бог сотворил играть в нём» значило бы: «Командует Тирпиц», — и так далее. Без ключа такой код никому не расшифровать.

— Набираю скорость, — бросила Джин, оглянувшись.

Стрелка спидометра побежала вправо. Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять! Рука Алена скользнула под руку Динни.

— Долго так нельзя — машина взорвётся. Но дорога такая, что не соблазниться трудно.

Динни сидела с застывшей улыбкой — она ненавидела слишком быструю езду — и, когда Джин сбросила газ до нормальных тридцати пяти, взмолилась:

— Джин, помни, я — женщина девятнадцатого века!

В Фолуэле она снова наклонилась к переднему сиденью:

— Не хочу, чтобы меня видели в Липпингхолле. Поезжай, пожалуйста, прямо домой и спрячь меня где-нибудь, пока будешь объясняться со своим родителем.

Укрывшись в столовой, где висел портрет, о котором рассказывала Джин, Динни с любопытством принялась его разглядывать. Внизу было написано: 1533. Кэтрин Тесбери, урождённая Фицхерберт, 35 лет, супруга сэра Уолтера Тесбери». Через пятнадцать лет лицо Джин станет таким же, как это пожелтевшее от времени лицо, которое смотрит поверх брыжей, окутавших длинную шею. Оно так же сужается от широких скул к подбородку. Те же манящие продолговатые глаза с тёмными ресницами. Даже руки, сложенные на груди под высоким корсажем, в точности такие, как у Джин. Какою жизнью жил этот поразительный прототип? Известна ли она его потомкам и повторят ли они её?

— Страшно похожа на Джин, правда? — спросил молодой Тесбери. — Я слыхал, что это была потрясающая женщина. Говорят, она умела устраивать свои дела, а в шестидесятых годах, когда Елизавета взялась за католиков, уехала из Англии. Знаете, что в те времена полагалось тому, кто отслужит мессу? Четвертование — и то считалось сущим пустяком! Христианская религия! Да, штучка! Сдаётся мне, эта леди была кое в чём замешана. Держу пари — она набирала скорость, где только могла.

— Какая сводка с фронта?

— Джин проследовала в кабинет со старым номером «Тайме», полотенцем и ножницами. Остальное покрыто мраком.

— Найдётся тут место, откуда можно увидеть их, когда они будут выходить?

— Посидим на лестнице. Они нас не заметят, если только не вздумают пойти наверх.

Они вышли и уселись в тёмном уголке лестницы, с которой через перила была видна дверь кабинета. С давно забытым трепетом детских лет Динни ожидала, когда она откроется. Внезапно оттуда вышла Джин с бумажным кулёчком в одной руке и с ножницами в другой. Ален и Динни услышали, как она сказала:

— Помни, дорогой, сегодня не выходи без шляпы.

Захлопнувшаяся дверь помешала им расслышать невнятный ответ. Динни перегнулась через перила:

— Ну что?

— Всё в порядке. Он немножко ворчит — не знает, кто теперь будет его стричь, и всякое такое. Считает, что особое разрешение — пустой перевод денег. Но сто фунтов в год мне обещал. Когда я уходила, он набивал трубку.

Джин замолчала и заглянула в бумажный кулёк:

— Сегодня было страшно много стрижки. Сейчас позавтракаем, Динни, и в путь.

За завтраком пастор держался, как всегда, изысканно участливо, и восхищённая Динни не сводила с него глаз. Перед ней был вдовец, человек преклонных лет, которому предстояло расстаться с единственной дочерью, ведавшей в доме и в приходе всем, вплоть до стрижки, и тем не менее он невозмутим! Результат воспитания, доброты или недостойное чувство облегчения? Динни не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. Сердце у неё слегка заныло: скоро на месте пастора окажется Хьюберт. Она взглянула на Джин. Эта, бесспорно, умеет устраивать свои дела — и даже чужие. Тем не менее в её превосходстве нет ничего грубого или пошлого. Что бы она ни делала, семейная атмосфера не будет отравлена вульгарностью. Лишь бы у них с Хьюбертом нашлось достаточно юмора!

После завтрака пастор отвёл Динни в сторону:

— Моя дорогая Динни, — если я смею называть вас так, — что вы думаете обо всём этом? И что думает ваша матушка?

— Мы думаем, что это немножко напоминает песенку «Филин и кошка отправились в море…»

— «В красивой зелёной лодке». Да-а, действительно, но, боюсь, не «прихватив деньжонок с собою». И всё-таки, — мечтательно прибавил он, Джин — хорошая девушка, очень… э-э… способная. Я рад, что оба-а наши семейства снова… э-э… породнятся. Мне будет её недоставать, но человек не должен быть… э-э… эгоистом.

— Теряя на одном, выигрываешь на другом, — негромко бросила Динни.

Голубые глаза пастора замигали.

— Да-а, конечно! — подхватил он. — Приятное с полезным. Джин не хочет, чтобы я присутствовал при венчании. Вот её метрики на случай каких-нибудь… э-э… вопросов. Она совершеннолетняя.

Он извлёк из кармана длинный пожелтевший листок и вздохнул:

— Боже мой! — И тут же искренно повторил: — Боже мой!

Динни по-прежнему сомневалась, жалеет ли она его.

Вскоре они поехали дальше.

 

Глава 14

Высадив Алена Тесбери у его клуба, девушки направились в Челси, хотя Динни положилась на счастье и не предупредила Диану телеграммой. Подъехав к дому на Оукли-стрит, она вышла из машины и позвонила. Двери открыла пожилая горничная с испуганным лицом.

— Миссис Ферз дома?

— Нет, мисс. Дома капитан. Ферз.

— Капитан. Ферз?

Оглянувшись по сторонам, горничная торопливо зашептала:

— Да, мисс. Мы все ужасно перепугались, просто не знаем, что делать. Капитан. Ферз пришёл неожиданно, во время завтрака. Хозяйки не было дома. Ей пришла телеграмма. Капитан. Ферз забрал её. Два раза звонили по телефону, но не сказали кто.

Динни подыскивала слова, чтобы спросить о самом страшном.

— Как он… Как он вам показался?

— Право, не знаю, мисс. Он спросил только: «Где ваша хозяйка?» Выглядит он хорошо, но все это так внезапно, и мы боимся. Дети дома, а где миссис Ферз, мы не знаем.

— Подождите минутку.

Динни вернулась к машине.

— Что случилось? — вылезая, спросила Джин.

Девушки стояли на мостовой и совещались, а горничная с порога наблюдала за ними.

— Я должна вызвать дядю Эдриена, — сказала Динни. — Ведь в доме дети.

— Поезжай за ним, а я войду и подожду тебя. Горничная совсем перепугалась.

— Джин, он бывает буйным. Может быть, он просто сбежал.

— Бери машину. За меня не беспокойся.

Динни пожала руку Джин:

— Я возьму такси. Если захочешь удрать, у тебя будет машина.

— Ладно. Объясни горничной, кто я, и поезжай. Уже четыре.

Динни посмотрела на дом и вдруг увидела чьё-то лицо в окне столовой. Она встречалась с Ферзом лишь дважды, но сразу узнала его. Лицо у него было незабываемое — пламя за решёткой. Резкие суровые черты, подстриженные щёточкой усы, широкие скулы, густые тёмные с проседью волосы, сверкающие глаза со стальным отливом. Они глядели на неё так пристально, что зрачки словно плясали от напряжения. Девушка не выдержала и отвела взгляд.

— Не смотри наверх: он там! — шепнула она Джин. — Кроме глаз, все нормально — костюм приличный и прочее. Давай уедем вместе или вместе останемся.

— Нет. Со мной ничего не случится, а ты поезжай.

И Джин вошла в дом.

Динни отчаянно торопилась. Внезапное возвращение человека, которого все считали неизлечимо помешанным, ошеломило её. Ей были неизвестны причины, заставившие изолировать Ферза. Она знала только, что он страшно мучил Диану, перед тем как окончательно сорвался, и считала Эдриена единственным человеком, достаточно осведомлённым во всей этой истории. Поездка показалась ей долгой, — время мучительно тянулось. Динни застала дядю, когда тот уже выходил из музея, и торопливо стала рассказывать. Эдриен с ужасом смотрел на неё.

— Вы знаете, где Диана? — закончила она.

— Сегодня она должна была обедать у Флёр и Майкла. Я тоже собирался туда. Где она сейчас — не знаю. Едем на Оукли-стрит. Всё это — как гром среди ясного неба.

Они сели в такси.

— А вы не можете позвонить в эту психиатрическую лечебницу, дядя?

— Не повидав Диану, не имею права. Так, говоришь, он выглядит нормально?

— Да. Только вот глаза… Впрочем, насколько я помню, они всегда у него были такие.

Эдриен схватился за голову:

— Это ужасно! Бедная моя девочка!

Сердце Динни сдавила боль — и за дядю, и за Диану.

— Самое ужасное, — сказал Эдриен, — испытывать такое только потому, что бедняга возвратился. Боже милостивый! Скверное дело, Динни, скверное дело!

Динни тронула его за руку:

— Дядя, что гласит на этот счёт закон?

— Один бог знает! Его не подвергли официальному освидетельствованию, — Диана не захотела. В лечебницу его приняли как частного пациента.

— Не может быть, чтобы гам ему разрешали выходить, когда вздумается, и никого об этом не предупреждали.

— Кто его знает, что случилось? Может быть, он так и не выздоровел, а ушёл просто в минуту просветления. Но что бы мы ни предприняли, — Динни растрогало выражение лица Эдриена, — мы обязаны позаботиться о нём так же, как о самих себе. Нельзя делать ему жизнь ещё мучительнее. Бедный Ферз! Любое горе, Динни, — болезнь, нищета, порок, преступление, хотя каждое из них — трагедия, — пустяк по сравнению с душевным расстройством.

— Дядя, — спросила Динни. — А ночь?

Эдриен застонал.

— От этого её надо как-нибудь спасти.

В начале Оукли-стрит они отпустили такси и пошли к дому пешком.

Войдя в холл, Джин сказала горничной:

— Я — мисс Тесбери. Мисс Динни поехала за мистером Черрелом. Гостиная наверху? Я посижу там. Он видел детей?

— Нет, мисс. Он всего полчаса как пришёл. Дети в классной с мадемуазель.

— Значит, я буду между ним и ими. Проводите меня, — распорядилась Джин.

— Остаться мне с вами, мисс?

— Нет. Поджидайте миссис. Ферз, чтобы сразу же её предупредить.

Горничная с восхищением взглянула на девушку и оставила её у дверей гостиной. Джин распахнула их и остановилась, прислушиваясь. Ни звука. Девушка медленно прошла к окну, потом обратно. Если она заметит, что идёт Диана, она побежит к ней вниз. Если Ферз поднимется сюда, выйдет к нему навстречу. Сердце её билось немного быстрее, чем обычно, но никакого волнения ока не испытывала. Так она патрулировала с четверть часа, потом услышала за спиной шаги, обернулась и увидела; что Ферз уже вошёл в комнату.

— Простите, — сказала она. — Я ожидаю миссис Ферз. Вы — капитан Ферз?

Тот поклонился.

— А вы?

— Я — Джин Тесбери. Боюсь; что вы меня не знаете.

— Кто был с вами?

— Динни Черрел.

— Куда она делась?

— По-моему, поехала к одному из своих дядей.

— К Эдриену?

— Думаю, что да.

Ферз окинул уютную комнату сверкающим взглядом.

— Здесь стало ещё уютнее, — сказал он. — Я некоторое время был в отсутствии. Вы знакомы с моей женой?

— Я встречалась с ней, когда гостила у леди Монт.

— В Липпингхолле? Диана здорова?

Слова слетали с его губ жадно и отрывисто.

— Да. Вполне.

— И красива?

— Очень.

— Благодарю вас.

Посматривая на Ферза из-под тёмных ресниц. Джин не могла обнаружить в нём никаких признаков умственного расстройства. Выглядел он, как обычно, — военный в штатском платье, очень подтянутый, держится независимо. Всё в порядке… кроме глаз.

— Я не видел жену четыре года, — сказал он. — Хотелось бы побыть с ней наедине.

Джин направилась к двери.

— Нет! — Слово сорвалось с пугающей внезапностью. — Вы останетесь здесь!

И Ферз преградил девушке дорогу.

— Почему?

— Я хочу первым сообщить ей о своём возвращении.

— Естественное желание.

— Поэтому оставайтесь здесь.

Джин вернулась к окну и ответила:

— Как вам угодно.

Наступило молчание.

— Слышали вы обо мне? — внезапно спросил он.

— Очень мало. Я знаю, что вы были нездоровы.

Он отошёл от двери.

— Замечаете вы во мне что-нибудь?

Джин подняла глаза и выдержала его взгляд; потом он отвёл его.

— Ничего. Выглядите вы совершенно здоровым.

— Я здоров. Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю вас.

Джин села.

— Правильно, — сказал он. — Следите за мной хорошенько.

Джин смотрела себе под ноги. У Ферза вырвалась какая-то пародия на смех.

— Я вижу, вы никогда не страдали душевной болезнью. Если бы болели, знали бы, что каждый за тобой следит и ты сам тоже следишь за каждым. А сейчас мне пора вниз. Au revoir.

Он быстро повернулся и вышел, захлопнув за собой дверь. Джин сидела не шевелясь: она ждала, что дверь сейчас опять распахнётся. У неё было такое ощущение, как будто всю её натёрли шерстью. Тело покалывало, словно девушка села слишком близко к огню. Ферз не появлялся. Джин встала и подошла к двери. Заперто. Она стояла и раздумывала. Позволять? Постучать, чтоб услышала горничная? Решив не делать ни того, ни другого, девушка отошла к окну и стала наблюдать за улицей: Динни скоро вернётся, отсюда можно её окликнуть. Джин хладнокровно обдумывала сцену, в которой ей только что пришлось участвовать. Ферз запер её, чтоб никто не помешал ему первым увидеть жену. Он никому не доверяет — вполне понятно! Её юный, строгий разум начинал смутно понимать, каково человеку, когда в нём все видят помешанного. Бедняга! Джин прикинула, можно ли вылезти из окна незамеченной, решила, что нельзя, и стала вновь смотреть на угол улицы, из-за которого должна была появиться помощь. И вдруг без всякой причины вздрогнула, — встреча с Ферзом не прошла даром. О, эти глаза! Как страшно, наверно, быть его женой! Джин распахнула окно и высунулась наружу…

 

Глава 15

Увидев Джин в окне, Динни и её дядя замерли на пороге.

— Я заперта в гостиной, — невозмутимо объявила Джин. — Постарайтесь меня выпустить.

Эдриен отвёл племянницу к машине:

— Останься здесь, Динни. Я пришлю Джин к тебе. Не надо устраивать из этого спектакль.

— Будьте осторожны, дядя. У меня такое чувство, словно вы Даниил во…

Тускло улыбнувшись, Эдриен позвонил. Дверь открыл сам Ферз:

— А, Черрел! Входите.

Эдриен подал руку. Её не приняли.

— Мне здесь вряд ли обрадуются, — сказал Ферз.

— Но, дорогой мой…

— Да, вряд ли. Но я должен увидеться с Дианой. И пусть мне лучше никто не мешает — ни вы, Черрел, ни другие.

— Кто об этом говорит! Вы не возражаете, если я вызову юную Джин Тесбери? Динни ждёт её в автомобиле.

— Я запер её. Вот ключ. Уберите её, — угрюмо сказал Ферз и ушёл в столовую.

Эдриен отпер гостиную. Джин стояла на пороге.

— Ступайте к Динни и увезите её. Я справлюсь. Надеюсь, всё обошлось по-хорошему?

— Меня только заперли.

— Передайте Динни, — продолжал Эдриен, — что Хилери почти наверное сможет приютить вас. Отправляйтесь к нему; тогда я буду знать, где вас искать в случае необходимости. А вы не из трусливых, юная леди!

— Пустяки! До свидания!

Джин сбежала вниз по лестнице. Эдриен услышал, как захлопнулась входная дверь, и неторопливо спустился в столовую. Ферз стоял у окна, наблюдая за отъездом девушек. Он круто повернулся, как человек, привыкший, что за ним следят. Изменился он мало: похудел, осунулся, волосы поседели чуть больше — вот и всё. Одет, как всегда, опрятно, держится подтянуто, только глаза… О, эти глаза!

— Конечно, — с жутким спокойствием начал. Ферз, — вы не можете не жалеть меня, но предпочли бы видеть меня мёртвым. Кто бы не предпочёл! Человек не должен терять рассудок! Но не надейтесь напрасно, Черрел, сейчас я вполне здоров.

Здоров ли? Судя по виду — да. Но какое напряжение он способен вынести?

Ферз заговорил снова:

— Вы все рассчитывали, что я окончательно свихнулся. Однако месяца три назад я начал поправляться. Как только заметил это, стал скрывать. Те, кто за нами смотрят, — он произнёс эти слова с предельной горечью, хотят таких доказательств нашей нормальности, что мы никогда бы не выздоравливали, если бы всё зависело только от них. Это, видите ли, не в их интересах.

Горящие глаза Ферза, устремлённые на Эдриена, казалось, добавили: «И не в её, и не в твоих».

— Так вот, я все скрывал. У меня хватило силы воли скрывать все в течение трёх месяцев и оставаться там, хотя я был уже в здравом уме. Только в последнюю неделю я показал им, что отвечаю за себя. Но они выжидают куда больше недели, прежде чем сообщить об этом домой. Я не хотел, чтобы они писали домой. Я хотел явиться прямо сюда, показаться таким, какой есть. Не хотел, чтобы они предупреждали Диану или ещё кого-нибудь. Я хотел увериться в себе и уверился.

— Ужасно! — чуть слышно вымолвил Эдриен.

Горящие глаза Ферза снова впились в него.

— Вы любили мою жену, Черрел, и сейчас любите. Так ведь?

— Мы остались тем, чем были, — друзьями, — ответил Эдриен.

— Вы сказали бы то же самое, если бы даже было не так.

— Вероятно. Могу утверждать одно — в первую очередь я обязан думать о ней, как делал всегда.

— Вот, значит, почему вы здесь?

— Боже милостивый! Да неужели вы не понимаете, какое это для неё потрясение? Неужели вы забыли, какую жизнь ей создали до того, как попасть в лечебницу? Или думаете, она забыла? Не лучше ли и для неё и для вас, если бы вы сначала отправились ко мне, ну, хоть в музей, и встретились с ней там?

— Нет, я увижусь с ней здесь, в моём собственном доме.

— Здесь она прошла через ад, Ферз. Вы, может быть, и правы, что скрывали своё выздоровление от врачей. Но вы безусловно неправы, когда собираетесь ошеломить этим её.

Ферз весь напрягся.

— Хотите спрятать её от меня?

Эдриен опустил голову.

— Возможно, что и так, — сказал он мягко. — Но послушайте, Ферз, вы и сами не хуже меня видите, какое положение создалось. Поставьте себя на её место. Представьте себе: вот она входит, — это может произойти каждую минуту, — и неожиданно видит вас, не зная о вашем выздоровлении, не успев свыкнуться с мыслью о нём да ещё помня, каким вы были. На что вы обрекаете себя, идя на такую возможность?

Ферз застонал.

— А на что я обреку себя, отказываясь от единственной возможности? Вы думаете, я ещё кому-нибудь верю? Попробуйте поживите так сами четыре года! Тогда поймёте. — Глаза Ферза засверкали. — Попробуйте, каково, когда за вами следят, когда с вами обращаются, как с озорным ребёнком. Последние три месяца я был совершенно нормален и насмотрелся, как со мной обращаются. Если уж моя собственная жена не примет меня таким, как я есть, — здоровым человеком в человеческой одежде, кому я ещё нужен?

Эдриен подошёл к нему:

— Успокойтесь! Вот тут-то вы и заблуждаетесь. Она одна видела вас в самое тяжелое время. Поэтому ей и будет тяжелей, чем другим.

Ферз закрыл лицо руками.

Посерев от волнения, Эдриен смотрел на него, но, когда Ферз снова открыл лицо, не смог вынести его взгляда и отвёл глаза в сторону.

— И люди ещё рассуждают об одиночестве! — выкрикнул Ферз. — Сойдите разок с ума, Черрел. Тогда вы поймёте, что значит быть одиноким до конца ваших дней.

Эдриен положил руку ему на плечо:

— Послушайте, друг мой. В моей норе есть свободная комната. Переезжайте туда, поживите со мной, пока все не наладится.

Тень внезапного подозрения набежала на лицо Ферза, взгляд стал испытующим и подозрительным, потом признательность смягчила его, но он тут же посуровел, затем опять смягчился.

— Вы всегда были порядочным человеком, Черрел. Благодарю вас — не могу. Я остаюсь здесь. Даже у зверя есть берлога. Моя — тут.

Эдриен вздохнул.

— Хорошо. Подождём её. Вы видели детей?

— Нет. Они помнят меня?

— Не думаю.

— Знают они, что я жив?

— Да. Они знают, что вы больны.

— Не…? — Ферз прикоснулся рукой ко лбу.

— Нет. Поднимемся к ним?

Ферз покачал головой, и в эту минуту Эдриен через окно заметил подходившую к дому Диану. Он спокойно направился к двери. Что делать, что сказать? Он уже взялся за ручку, когда Ферз, оттолкнув его, выскочил в холл. Диана открыла дверь своим ключом. Эдриен увидел, как смертельно побледнело её лицо под полями шляпки. Она прислонилась к стене.

— Всё в порядке, Диана, — сказал он и поспешно распахнул двери столовой.

Диана отделилась от стены и прошла в комнату мимо мужчин. Ферз последовал за ней.

— Если вам потребуется мой совет, я буду в холле, — произнёс Эдриен и закрыл дверь…

Муж и жена дышали так, словно прошли не три ярда, а пробежали сто.

— Диана! — воскликнул Ферз. — Диана!

Казалось, она утратила дар речи. Он возвысил голос:

— Со мной всё в порядке. Ты не веришь?

Она по-прежнему молча наклонила голову.

— Что же ты молчишь? Или для меня даже слов не найдётся?

— Это… это от потрясения.

— Я вернулся здоровым. Вот уже три месяца, как я здоров.

— Я так рада, так рада!

— Боже мой! Ты все так же хороша!

Неожиданно он схватил её, крепко прижал к себе и стал жадно целовать.

Когда он отпустил её, Диана, задыхаясь, упала на с гул и взглянула на мужа с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.

— Роналд… я не могу… не могу, как раньше… Не могу… Не могу…

Он опустился перед ней на колени:

— Я не хотел сделать тебе больно. Прости!

Затем, словно истощив всю силу чувства, оба встали и отошли друг от друга.

— Давай обсудим все спокойно, — предложил Ферз.

— Давай.

— Должен я уйти?

— Дом — твой. Поступай, как лучше для тебя.

У Ферза вырвалось что-то похожее на смех.

— Для меня было бы лучше, если бы и ты и все остальные относились ко мне так, как будто со мной ничего не случилось.

Диана молчала. Она молчала так долго, что у него снова вырвался тот же звук.

— Не надо! — попросила она. — Я попытаюсь. Но я должна… должна иметь отдельную комнату.

Ферз поклонился. Внезапно взгляд его мотнулся к ней.

— Ты любишь Черрела?

— Нет.

— Другого?

— Нет.

— Значит, боишься?

— Да.

— Понимаю. Это естественно. Что ж! Кто обижен богом, тот не выбирает. Что дадут, то и ладно. Не телеграфируешь ли в лечебницу, чтобы прислали мои вещи? Это избавит от шума, который они могут поднять. Я ведь ушёл не попрощавшись. К тому же я, наверное, им что-нибудь должен.

— Разумеется, телеграфирую. Я всё устрою.

— Нельзя ли теперь отпустить Черрела?

— Я ему скажу.

— Позволь мне.

— Нет, Роналд, я сама.

И Диана решительно прошла мимо него.

Эдриен стоял, прислонившись к стене напротив двери. Он посмотрел на Диану и попытался улыбнуться, — он уже угадал, чем всё кончилось.

— Он останется здесь, но будет жить в отдельной комнате. Благодарю вас за все, мой дорогой. Не созвонитесь ли вместо меня с лечебницей? Я буду держать вас в курсе. А сейчас поведу Роналда к детям. До свидания.

Эдриен поцеловал ей руку и вышел.

 

Глава 16

Хьюберт Черрел стоял на Пэл-Мэл перед клубом отца, старинным учреждением, членом которого он сам пока ещё не состоял. Он нервничал, так как питал к отцу уважение — несколько старомодное чувство в дни, когда в отце видят просто старшего брата и, упоминая о нём, употребляют выражение «мой старик». Поэтому Хьюберт не без волнения вошёл в этот дом, где люди упрямее, чем кто-либо на земле, держатся за высокомерные предрассудки своего поколения. Однако облик тех, кто находился в комнате, куда провели Хьюберта, ничем не выдавал ни высокомерия, ни предрассудков. Низенький подвижный человечек с бледным лицом и усами щёточкой, покусывая ручку, сочинял письмо редакции «Тайме» о положении в Ираке; маленький скромного вида бригадный генерал с лысым лбом и седыми усами беседовал с высоким скромного вида генерал-лейтенантом о флоре острова Кипра; квадратный мужчина с квадратными скулами и львиным взглядом сидел у окна так тихо, словно только что схоронил тётку или размышлял, не попробовать ли ему будущим летом переплыть Ла-Манш. Сам сэр Конуэй читал «Уайтейкеровский альманах».

— Хэлло, Хьюберт! Здесь слишком тесно. Спустимся в холл.

Хьюберт сразу же почувствовал, что не только он сам хочет поговорить с отцом, но и отец хочет что-то ему сказать. Они уселись в углу.

— Что привело тебя сюда?

— Я собираюсь жениться, сэр.

— Жениться?

— Да. На Джин Тесбери.

— О!

— Мы решили получить особое разрешение и не поднимать шума.

Генерал покачал головой:

— Она — славная девушка, и я рад, что ты её любишь, но у тебя сложное положение, Хьюберт. Я тут кое-что слышал.

Хьюберт только сейчас заметил, какое измученное лицо у отца.

— Все это из-за того типа, которого ты пристрелил. Боливийцы требуют выдать тебя как убийцу.

— Что?

— Чудовищно, конечно. Не думаю, чтобы они настаивали, поскольку нападающей стороной был он — по счастью, у тебя на руке остался шрам. Но похоже, что боливийские газеты подняли дьявольский шум. Все эти полукровки так держатся друг за друга!

— Сегодня же увижусь с Халлорсеном.

— Полагаю, что власти не станут торопиться.

Отец и сын молча сидели в холле, глядя друг на друга с одним и тем же выражением лица. Где-то в тайниках их души зрел смутный страх перед угрожающим поворотом событий, но ни тот, ни другой не позволяли ему принять определённые формы. От этого их горе становилось лишь острее. Генерала оно угнетало ещё больше, чем Хьюберта. Мысль, что его единственного сына могут потащить на край света по обвинению в убийстве, казалась ему дикой, как ночной кошмар.

— Мы не имеем права сдаваться, Хьюберт, — сказал он наконец. — Если в нашей стране ещё есть здравый смысл, мы остановим дело. Я пытался вспомнить, кто может свести нас с нужными людьми. Я-то сам беспомощен в таких передрягах, но, вероятно, найдутся такие, кто знаком со всеми и точно знает, кого и как можно обработать. Думаю, что нам лучше всего обратиться к Лоренсу Монту. Он уж, во всяком случае, знает Саксендена, а может быть, и кое-кого из министерства иностранных дел. Мне рассказал обо всём Топшем, но он бессилен помочь. Пройдёмся пешком? Это полезно.

Глубоко растроганный тем, что отец воспринял его беду, как свою собственную, Хьюберт пожал генералу руку, и они вышли. На Пикадилли генерал, сделав над собой явное усилие, заговорил:

— Мне не очень нравятся все эти перемены.

— Но, сэр, если не считать Девоншир-хаус, я не вижу здесь ничего нового.

— Да. Но вот что странно: дух Пикадилли долговечнее самой улицы: её атмосфера незыблема. Здесь давно уже не увидишь цилиндра, а разницы вроде никакой и нет. Гуляя по Пикадилли после войны, я испытывал те же чувства, что и в день, когда ещё юнцом вернулся из Индии: вот наконец я и дома. С другими бывало точно так же.

— Да, тоска по родине — странное чувство. Я испытал его в Месопотамии и в Боливии. Стоило закрыть глаза — и оно приходило, сразу.

— Национальная особенность англичан, — начал сэр Конуэй и оборвал фразу, словно удивляясь, как это ему так быстро удалось сказать всё, что он хотел.

— Оно бывает даже у американцев, — заметил Хьюберт, когда они свернули на Хаф-Мун-стрит. — Халлорсен говорил мне, что нет хуже, чем — как он выразился — «быть не в фокусе влияния своей нации».

— Да, влияние они имеют, — вставил генерал.

— Без сомнения, сэр, но чем оно определяется? Быть может, темпом их жизни?

— Что даёт им этот темп? В общем — все и в частности — ничего. Нет, по-моему, всё дело в их деньгах.

— А я вот замечал, хотя люди обычно по ошибке думают иначе, что деньги сами по себе мало волнуют американцев. Но они любят быстро их наживать и охотней согласятся вовсе лишиться их, чем наживать медленно.

— Странно видеть людей без национальных особенностей, — произнёс генерал.

— У них слишком большая страна, сэр. Впрочем, у них есть что-то вроде этого — гордость за свою страну.

Генерал кивнул.

— Какие тут странные узкие улочки! Я помню, как шёл здесь с отцом от Керзон-стрит до Сент-Джеймского клуба в восемьдесят втором году. Я тогда поступал в Хэрроу. Ничто не изменилось.

Так, занятые разговором, который не затрагивал их истинных чувств, они добрались до Маунт-стрит.

— Вон тётя Эм. Не говори ей.

В нескольких шагах впереди них плыла домой леди Монт. Они нагнали её в ста ярдах от входа.

— Кон, — сказала она, — ты похудел.

— Я всегда был худым, моя девочка.

— Ты прав. Хьюберт, о чём я хотела тебя спросить? Вот, вспомнила!.. Динни говорит, что ты с самой войны не заказывал себе бриджи. Понравилась тебе Джин? Довольно привлекательна, да?

— Да, тётя Эм.

— Вам не пришлось её выставлять?

— За что?

— Это ещё вопрос. Впрочем, она никогда меня не терроризировала. Хотите видеть Лоренса? Там у него Вольтер и Свифт. Они никому не нужны, их все давно забыли, но он их любит, потому что они кусаются. Кстати, Хьюберт, а мулы?

— Что мулы?

— Никак не могу запомнить, кто у них осел — производитель или матка.

— Производитель — осел, а матка — кобыла, тётя Эм.

— Да, да. И у них не бывает детей. Как удобно! А где Динни?

— Где-то здесь, в городе.

— Ей пора замуж.

— Почему? — удивился генерал.

— Ну как же! Хен говорит, что из неё вышла бы замечательная фрейлина, — до того она бескорыстный друг. Это опасно.

И, достав из сумочки ключ, леди Монт вставила его в замочную скважину:

— Не могу вытащить Лоренса к чаю. А вы будете пить?

— Нет, Эм, благодарю.

— Идите в библиотеку, он там корпит.

Она поцеловала брата и племянника и проплыла к лестнице.

— Это что-то загадочное! — услышали они её голос, входя в библиотеку, где сидел сэр Лоренс, обложенный грудами сочинений Вольтера и Свифта: он писал воображаемый диалог между этими серьёзными мужами. Баронет мрачно выслушал генерала.

— Я слышал, — сказал он, когда его шурин кончил, — что Халлорсен раскаялся в своих грехах. Работа Динни. Думаю, что нам следует его повидать. Не здесь, конечно, — у нас нет повара: Эм ещё продолжает худеть. Но мы можем пообедать в «Кофейне».

Он снял телефонную трубку.

— Профессор Халлорсен будет в пять. Ему сейчас же передадут.

— Это дело подведомственно скорее министерству иностранных дел, чем полиции, — продолжал сэр Лоренс. — Зайдёмте потолкуем со старым Шропширом. Он должен был хорошо знать вашего отца. Кон, а его племянник Бобби Феррар — самая неподвижная из звёзд министерства иностранных дел. Старый Шропшир всегда дома.

Позвонив у дома Феррара, сэр Лоренс спросил:

— Можно видеть маркиза, Помметт?

— Боюсь, что у него сейчас урок, сэр Лоренс.

— Урок? Чего?

— Хейнштейна, сэр Лоренс.

— Ну, значит, слепой ведёт слепого, и спасти его — доброе дело. Как только выберете подходящий момент, впустите нас, Помметт.

— Слушаюсь, сэр Лоренс.

— Человеку восемьдесят четыре, а он изучает Эйнштейна! Кто сказал, что аристократия вырождается? Хотел бы я посмотреть на того болвана, который обучает маркиза! Он, видимо, обладает незаурядным даром убеждения, — старого Шропшира не проведёшь.

В эту минуту вошёл аскетического вида мужчина с холодными глубокими глазами и малым количеством волос, взял зонтик и шляпу и удалился.

— Видали? — спросил сэр Лоренс. — Интересно, сколько он берёт? Эйнштейн ведь всё равно что электрон или витамин, — он непостижим. Это самый явный случай получения денег обманным путём, с каким мне пришлось столкнуться. Пошли.

Маркиз Шропшир расхаживал по кабинету и, словно разговаривая сам с собою, оптимистически кивал седобородой головой.

— А, молодой Монт! — сказал он. — Видели вы этого человека? Если он предложит давать вам уроки теории Эйнштейна, не соглашайтесь. Он, как и я, не в состоянии объяснить, почему пространство ограничено и в то же время бесконечно.

— Но ведь и сам Эйнштейн тоже не в состоянии, маркиз.

— Для точных наук я, видимо, слишком стар, — сказал маркиз. — Я велел ему больше не приходить. С кем имею честь?

— Мой шурин, генерал сэр Конуэй Черрел, и его сын, капитан Хьюберт Черрел, кавалер ордена «За боевые заслуги». Вы, наверно, помните отца Конуэя, маркиз? Он был послом в Мадриде.

— Боже мой, разумеется, помню. Я знаком также с вашим братом Хилери, генерал. Воплощённая энергия! Садитесь же, садитесь, молодой человек! Ваше дело имеет отношение к электричеству?

— Не совсем, маркиз. Скорее к выдаче английского подданного.

— Вот как!

Маркиз поставил ногу на стул, упёрся локтем в колено и опустил голову на руку. И пока генерал рассказывал, он продолжал стоять в этой позе, глядя на Хьюберта, который сидел, сжав губы и потупив глаза. Когда генерал кончил, маркиз спросил:

— У вас орден «За боевые заслуги», так, по-моему, сказал ваш дядя? Получили на войне?

— Да, сэр.

— Сделаю, что смогу. Не разрешите ли взглянуть на шрам?

Хьюберт засучил левый рукав, расстегнул манжету и показал руку. Шрам был длинный, блестящий и тянулся от кисти почти до локтя.

Маркиз тихонько свистнул сквозь зубы — до сих пор свои.

— Вы уцелели чудом, молодой человек.

— Да, сэр. Когда он замахнулся, я прикрылся рукой.

— А потом?

— Отскочил назад и пристрелил его, когда он кинулся на меня снова. Затем потерял сознание.

— Вы говорите, этот человек был наказан плетьми за жестокое обращение с мулами?

— Он постоянно жестоко обращался с ними.

— Постоянно? — переспросил маркиз. — Многие утверждают, что мясоторговцы и члены Зоологического общества постоянно жестоко обращаются с животными, но я не слышал, чтобы их наказывали плетьми. О вкусах не спорят. Дайте подумать, чем я могу вам помочь. Бобби в городе, молодой Монт?

— Да, маркиз. Я вчера видел его в «Кофейне».

— Я приглашу его к завтраку. Насколько мне помнится, он не позволяет своим детям разводить кроликов и держит пса, который всех кусает. Это добрый знак. Кто любит животных, тот всегда готов отстегать того, кто их не любит. Молодой Монт, прежде чем вы уйдёте, мне хотелось бы знать, что вы думаете об этой вещи?

Сняв ногу со стула, маркиз прошёл в угол, взял прислонённую к стене картину и вынес на свет. На полотне с умеренной степенью правдоподобия была изображена нагая девушка.

— Стейнвич утверждает, что это не должно дурно повлиять на нравственность, — сказал маркиз, — А если её повесить?

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:

— «Удлинённая» школа. Следствие сожительства с женщинами соответствующего телосложения. Нет, маркиз, это не может дурно повлиять на нравственность, но может испортить пищеварение: тело — цвета морской воды, волосы — томатные, стиля — никакого. Вы купили её?

— Пока что нет. Я слышал, она стоит уйму денег. А вы? Я хотел сказать, вы её не купите?

— Для вас, сэр, я готов на что угодно, только не на это. Нет, только не на это, — повторил, попятившись, сэр Лоренс.

— Я этого опасался, — заметил маркиз. — А меня уверяют, что она не лишена динамизма. Ничего не поделаешь! Я любил вашего отца, генерал, продолжал он более серьёзным тоном. — Если слово его внука окажется менее весомым, чем слово каких-то метисов — погонщиков мулов, значит, мы достигли такой степени альтруизма в нашей стране, что едва ли выживем. Я извещу вас о том, что ответит мой племянник. До свидания, генерал, до свидания, милый юноша. Шрам у вас жуткий. До свидания, молодой Монт. Вы неисправимы.

Спускаясь по лестнице, сэр Лоренс взглянул на часы:

— Это отняло у нас двадцать минут. С дорогой, скажем, двадцать пять. Такого темпа не знают и в Америке, а нам ещё, кроме того, чуть не всучили удлинённую девицу. Теперь — в «Кофейню», к Халлорсену.

И они двинулись по направлению к Сент-Джеймс-стрит.

— Эта улица, — продолжал сэр Лоренс, — Мекка западного мужчины, так же как рю де ла Пе — Мекка западной женщины.

Он иронически оглядел спутников. Превосходные образцы англичан! В любой другой стране они стали бы предметом зависти и насмешек. Люди, которые во всей Британской империи работают и предаются исконно британским развлечениям, сотворены более или менее по образу и подобию этих. Над этой породой никогда не заходит солнце. История присмотрелась к ней и решила, что ей суждена долгая жизнь. Сатира мечет в неё стрелы, но они отскакивают, словно от невидимой брони. «Эта порода, — думал баронет, шагает по просторам Времени, ничем не выделяясь, не блистая ни учёностью, ни силой, ни прочими добродетелями, которые ей заменяет бессознательное, но непоколебимое убеждение в своей предызбранности».

— Я считаю, что абсолютный центр вселенной — здесь, — сказал сэр Лоренс у дверей «Кофейни». — Другие относят его на Северный полюс, в Рим, на Монмартр. Я же нахожу, что он — в «Кофейне», старейшем и, судя по состоянию умывальника, наихудшем клубе мира. Хотите умыться или отложите омовение до более приятного случая? Договорились. В таком случае присядем и подождём апостола патентованных ванн. Он кажется мне очень энергичным парнем. Жаль, что нельзя устроить матч между ним и маркизом. Я бы поставил на старика.

— Вот он, — сказал Хьюберт.

В низком холле старейшего клуба мира американец казался особенно высоким.

— Сэр Лоренс Монт! — окликнул он. — Здравствуйте, капитан! Генерал сэр Конуэй Черрел? Счастлив познакомиться, генерал. Чем могу служить, джентльмены?

Он выслушал рассказ сэра Лоренса со все возраставшей серьёзностью.

— Это чересчур! Нет, не могу посидеть с вами. Сейчас же еду к боливийскому послу. Кстати, капитан, у меня сохранился адрес вашего Мануэля. Я телеграфирую нашему консулу в Ла Пас, чтобы тот немедленно снял с него показания, подтверждающие вашу правоту. Ну кто бы мог предположить, что получится такая чертовщина! Прошу прощения, джентльмены, но я не успокоюсь, пока не отправлю телеграмму.

Сделав общий поклон, Халлорсен удалился. Трое англичан снова сели.

— Старику Шропширу нельзя зевать: он того и гляди его обгонит сказал сэр Лоренс.

— Так это и есть Халлорсен? Интересный мужчина! — заметил генерал.

Хьюберт помолчал. Он был растроган.

 

Глава 17

Встревоженные и притихшие девушки вели машину к приходу святого Августина в Лугах.

— Даже не знаю, кого мне больше всего жаль, — неожиданно заговорила Динни. — Я никогда раньше не думала о помешательстве. Его либо осмеивают, либо скрывают. А по-моему, это самое страшное на свете — особенно когда оно не полное, как у него.

Джин изумлённо поглядела на подругу, — ей ещё не доводилось видеть Динни без маски юмора.

— Куда теперь?

— Вот сюда. Пересечём Юстен-род. Вряд ли тётя Мэй сможет приютить нас. У неё вечно торчат разные благотворители, посещающие трущобы. Если там нельзя остановиться, позвоним Флёр. Жаль, что я не вспомнила о ней раньше.

Предчувствия Динни оправдались: дом был набит гостями, и тётя Мэй куда-то ушла, дядя Хилери сидел у себя.

— Раз уж мы заехали, давай спросим, может ли Хилери обвенчать вас, шепнула Динни.

Улучив свободную минуту, в первый раз за трое суток, Хилери, без пиджака, делал модель норманской ладьи. Работа над моделями старинных кораблей стала теперь излюбленным отдыхом человека, у которого уже не оставалось ни досуга, ни сил для альпинизма. Изготовление корабликов отнимало больше времени, чем любое другое занятие, а времени у Хилери было меньше, чем у кого бы то ни было. Но с этим он пока ещё не считался. Обменявшись с Джин рукопожатием, он извинился и попросил разрешения продолжать работу.

Динни немедленно перешла к делу:

— Дядя Хилери, Джин выходит за Хьюберта. Они хотят пожениться по особому разрешению. Так вот, мы приехали спросить, не обвенчаете ли вы их.

Хилери отложил стамеску, прищурил глаза так, что они превратились в узкие щёлочки, и спросил:

— Боитесь передумать?

— Ни капельки, — возразила Джин.

Хилери пристально посмотрел на неё. Двумя словами и одним взглядом она ясно дала ему понять, что перед ним — женщина с характером.

— Я встречался с вашим отцом, — сказал он. — Он не любит торопиться в таких делах.

— У отца нет никаких возражений против брака.

— Это правда, — подтвердила Динни. — Я с ним говорила.

— А как твой отец, дорогая?

— Он согласится.

— Если так, я готов, — сказал Хилери, вновь прижав стамеску к корме кораблика. — Раз вы твёрдо все решили, нет смысла тянуть.

Он повернулся к Джин:

— Из вас должна получиться хорошая альпинистка. Жаль, что сейчас не сезон, не то я посоветовал бы вам провести медовый месяц в горах. А почему бы вам не поплавать на рыбачьей шхуне по Северному морю?

— Дядя Хилери отказался от места декана, — вставила Динни. — Он славится своим аскетизмом.

— Смирение — паче гордости, Динни. Признаюсь откровенно: виноград оказался для меня зелен. До сих пор не могу себе простить, что отказался от лёгкой жизни. А времени сколько было бы! Вырезай себе модели хоть всех судов на свете, читай газеты и отращивай брюшко. Твоя тётка тоже не устаёт попрекать меня. Как вспомню, чего достигал дядя Катберт своим достойным видом и каким он был на смертном одре, так и вижу всю свою попусту растраченную жизнь и то место, куда я пойду, когда меня вынесут ногами вперёд. А ваш отец постарел, мисс Тесбери?

— Нет, он словно не замечает времени. Но мы ведь живём в деревне, ответила Джин.

— Дело не только в этом. Знаете, как можно назвать того, кто думает, что время идёт, а он сам стоит на месте? Человек, который отжил.

— А вернее, человек, который не жил, — вставила Динни. — Да, я забыла, дядя. Сегодня капитан Ферз неожиданно вернулся к Диане.

— Ферз? Это либо самое страшное, либо самое отрадное, что могло произойти. Эдриен знает?

— Да, я привезла его. Он сейчас там с капитаном Ферзом. Дианы нет дома.

— Ты видела Ферза?

— Я вошла в дом и говорила с — ним, — вмешалась Джин. — Он совсем нормальный, если не считать того, что он запер меня.

Хилери не ответил.

— Нам пора, дядя. Мы идём к Майклу.

— До свидания. Очень признательна вам, мистер Черрел.

— Что ж, — с отсутствующим видом сказал Хилери, — будем надеяться на лучшее.

Девушки сели в машину и покатили к Вестминстеру.

— По-видимому, он ожидает самого худшего! — заметила Джин.

— Ещё бы! Ведь обе возможности так ужасны!

— Благодарю!

Динни смутилась.

— Что ты! Я же не тебя имела в виду, — возразила она и про себя подумала: «Как прочно стоит Джин на избранном пути!»

Около дома Майкла в Вестминстере они наткнулись на Эдриена. Тот позвонил Хилери и узнал об изменении их маршрута. Убедившись в том, что Флёр может принять девушек, он попрощался, но Динни, потрясённая выражением его лица, бросилась вслед за ним. Он шёл по направлению к реке, и девушка нагнала его на углу площади:

— Вы не предпочитаете одиночество, дядя?

— Я рад тебе, Динни. Идём.

Они быстрым шагом вышли на набережную и двинулись вверх по реке. Динни взяла дядю под руку, но молчала, оставляя за ним возможность самому начать разговор.

— Знаешь, раньше я бывал в этой лечебнице, — немедленно начал он. Выяснял, как обстоят дела Ферза и хорошо ли с ним обращаются. Поделом мне, я не заглядывал туда уже несколько месяцев. У меня всегда было предчувствие. Сейчас я звонил туда по телефону. Они хотели приехать за ним, но я не позволил. Какой смысл? Они Признают, что последние две недели они был совершенно нормален. В таких случаях они обычно выжидают месяц, прежде чем сообщить родным. Сам Ферз утверждает, что он уже три месяца как здоров.

— Что это за лечебница?

— Просторный загородный дом. Пациентов всего около десятка. У каждого своя комната и свой служитель. Полагаю, что лучшего места не найти. Но оно всегда внушало мне ужас: вокруг стена, утыканная остриями, вид у здания такой, словно в нём что-то прячут. Не знаю, Динни, я, наверно, слишком впечатлителен, но эти болезни кажутся мне особенно жуткими.

Динни прижала к себе его руку:

— Мне тоже. Как он выбрался оттуда?

— Он вёл себя нормально, и они ослабили надзор. Во время завтрака он сказал, что пойдёт полежать, и удрал. Вероятно, заметил, что в это время обычно является кто-то из торговцев, и пока привратник втаскивал мешки, Ферз выскользнул за дверь, добрался до станции и сел в первый попавшийся поезд. Оттуда до города всего двадцать миль. Когда его хватились, он уже был в Лондоне. Завтра еду туда.

— Бедный мой! — мягко сказала Динни.

— Да, дорогая, такова жизнь. Никогда не думал, что придётся метаться между двумя кошмарами.

— У них в роду это не первый случай?

Эдриен кивнул:

— Его дед умер в припадке буйного помешательства, хотя, не будь войны, Ферз мог бы и не заболеть. Впрочем, об этом трудно судить. Подумай, Динни, какая жестокая вещь наследственное безумие! Не верю я в божественное милосердие. Во всяком случае, нам, людям, не дано ни постигнуть его, ни проявлять. Очевидно, бог — это просто всеобъемлющая созидательная сила, изначальная и бесконечная. Мы не вправе слепо полагаться на неё — вспомни о сумасшедшем доме! Нам, видите ли, страшно. А каково несчастным помешанным? Из сознательной боязни мы отдаём их во власть бессознательного ужаса. Помоги им, боже!

— Судя по вашим словам, бог не очень-то им помогает.

— Кто-то сказал, что бог — это помощь человека человеку. При любых обстоятельствах это единственная рабочая гипотеза, оправдывающая его существование.

— А что же тогда дьявол?

— Зло, которое человек причиняет человеку. Только я распространил бы это и на зверей.

— Прямо по Шелли, дядя!

— Хорошо ещё, что по Шелли. Могло быть хуже. Но я вижу, что становлюсь нечестивцем, оскверняющим правоверную юность.

— Нельзя осквернить то, чего нет, мой дорогой. Вот мы и на Оукли-стрит. Хочешь, я зайду? Может быть, Диане что-нибудь нужно.

— Хочу ли я? Ещё бы. Я так благодарен тебе, Динни. Буду ждать тебя здесь на углу.

Не глядя по сторонам, Динни быстро подошла к дому и позвонила. Открыла всё та же горничная.

— Я не буду заходить. Пожалуйста, узнайте потихоньку, как чувствует себя миссис Ферз и не надо ли ей чего-нибудь. Скажите, что я у миссис Майкл Монт и могу, если потребуется, в любой момент приехать и побыть с ней.

Пока горничная ходила наверх, Динни напряжённо вслушивалась, но ни один звук не донёсся до её ушей.

— Миссис Ферз велела сердечно благодарить вас, мисс, и передать, что обязательно вызовет вас, если будет нужно. Сейчас она чувствует себя хорошо, мисс. Мы все надеемся на лучшее, но ужасно тревожимся. Она передаёт вам привет, мисс, и пусть мистер Черрел не беспокоится.

— Благодарю, — ответила Динни. — Передавайте привет от нас и скажите, что мы наготове.

Затем, так же быстро и не глядя по сторонам, девушка вернулась к Эдриену, рассказала все, как было, и они пошли дальше.

— Чувствовать, как ты висишь в воздухе! — воскликнул Эдриен. — Что может быть страшнее? Боже милостивый, сколько же это продлится! Впрочем, она сказала, чтобы мы не беспокоились, — прибавил он с невесёлым смешком.

Стало смеркаться. В этот безотрадный час между светом и тьмою, когда расплываются все линии, улицы и мосты казались тусклыми и невзрачными. Потом стемнело, и при свете фонарей вещи вновь обрели форму, но контуры их смягчились.

— Динни, милая, — сказал Эдриен. — Я ведь спутник не из приятных. Вернёмся-ка лучше обратно.

— Идём. Вы пообедаете у Майкла, дядя? Ну, пожалуйста.

Эдриен покачал головой:

— Скелету не место на пиру. Не знаю, для чего ещё тянуть, как выразилась бы твоя няня.

— Она не сказала бы такого: она была шотландка. А Ферзы — шотландцы?

— По фамилии — пожалуй. Но родом они из западного Сэссекса — где-то вблизи Меловых холмов. Старинная семья.

— Вы находите, что у всех, кто из старинной семьи, бывают странности?

— Не нахожу. Просто когда такое случается в старинной семье, это всем бросается в глаза, хотя прошло бы незамеченным, если бы случилось в любой другой. В старинных семьях родственники реже вступают в брак, чем в крестьянских.

Инстинктивно почувствовав, что эта тема может отвлечь Эдриена, Динни продолжала:

— Не кажется ли вам, дядя, что тут играет роль древность семьи?

— Что такое древность? Все семьи в определённом смысле одинаково древние. Может быть, ты имеешь в виду качества, выработанные благодаря тому, что браки многих поколений заключаются в пределах замкнутой касты? Конечно, чистокровность существует — в том смысле, в каком это слово применяют к собакам или к лошадям. Но такого же результата можно добиться и при известных благоприятных физических предпосылках — в горных долинах, вблизи от моря, всюду, где хорошие условия для жизни. От здоровой крови — здоровая кровь, это аксиома. На крайнем севере Италии я видел деревни, где нет ни одного знатного человека и тем не менее все обитатели отличаются красотой и породистым видом. Но когда дело касается продолжения рода у людей гениальных или обладающих иными свойствами, которые выдвигают их на передний план, то, боюсь, мы сталкиваемся скорее с вырождением, чем с повторением первоначального типа. Лучше всего дело обстоит в семьях, по рождению и традициям связанных с флотом или армией: крепкое здоровье, не слишком много ума. Наука же, юриспруденция и капитал больше способствуют деградации. Нет, преимущество старинных семей не в чистокровности. Оно гораздо более конкретное: определённое-воспитание, которое получают дети, подрастая, определённые традиции, определённые жизненные цели. Кроме того, больше шансов на удачный брак и, как правило, больше возможностей жить в деревне, самому выбирать свою линию поведения и придерживаться её. То, что в людях называется чистокровностью, это скорее свойство интеллекта, чем тела. Мышление и чувства человека зависят прежде всего от традиций, привычек и воспитания. Но я, наверно, надоел тебе, дорогая?

— Нет, нет, дядя, мне страшно интересно. Значит, вы верите не столько в кровь, сколько в известное наследственное отношение к жизни?

— Да, но оба фактора тесно взаимосвязаны.

— И, по-вашему, старинным семьям приходит конец и с древностью рода скоро перестанут считаться?

— Не знаю. Традиции — вещь удивительно стойкая, а в нашей стране достаточно механизмов, поддерживающих её. Видишь ли, есть множество руководящих постов, которые надо кем-то занять. Наиболее подходящие для этого люди — как раз те, кто с детства приучен проводить собственную линию, не разглагольствовать о себе, а действовать, ибо так велит долг. Поэтому они и тащат на себе весь груз руководства различными областями нашей жизни. Надеюсь, и впредь будут тянуть. Но в наши дни такое привилегированное положение можно оправдать лишь одним — тащить, пока не упадёшь.

— Очень многие, — заметила Динни, — сначала падают, а потом уже начинают тянуть. Ну, вот мы и вернулись к Флёр. Входите же, дядя! Если Диане что-нибудь понадобится, вы будете под рукой.

— Слушаюсь, дорогая. А ведь ты поймала меня на вопросе, о котором я частенько размышляю. Змея!

 

Глава 18

После настойчивых телефонных звонков Джин разыскала Хьюберта в «Кофейне» и узнала новости. Когда Динни и Эдриен подходили к дому, она попалась им навстречу.

— Ты куда?

— Скоро вернусь, — крикнула Джин и скрылась за углом.

Она плохо знала Лондон и взяла первое попавшееся такси, которое привезло её на Итон-сквер, к огромному мрачному особняку. Она отпустила машину и позвонила.

— Лорд Саксенден в городе?

— Да, миледи, но его нет дома.

— Когда он вернётся?

— Его светлость будет к обеду, но…

— Тогда я подожду.

— Простите… миледи…

— Не миледи, — поправила Джин, вручая слуге карточку. — Но он всё равно меня примет.

Слуга заколебался, Джин пристально посмотрела ему в глаза, и он выдавил:

— Прошу вас, пройдите сюда, ми…» мисс.

Джин вошла вслед за ним. Комната была небольшая и почти пустая: золочёные стулья в стиле ампир, канделябры, два мраморных столика — больше ничего.

— Как только он придёт, вручите ему, пожалуйста, мою карточку.

Слуга собрался с духом:

— Его светлость будет очень стеснён временем.

— Не больше, чем я. Об этом не беспокойтесь.

И Джин уселась на раззолоченный стул. Слуга удалился. Поглядывая то на темнеющую площадь, то на мраморные с позолотой часы, девушка сидела, стройная, энергичная, подтянутая, и сплетала длинные пальцы смуглых рук, с которых сняла перчатки. Слуга вошёл снова и опустил шторы.

— Может быть, мисс угодно что-нибудь передать или оставить записку? предложил он.

— Благодарю вас, нет.

Он постоял, словно раздумывая, есть ли при ней оружие.

— Мисс Тесберг? — спросил он.

— Мисс Тесбери, — поправила Джин и подняла глаза. — Лорд Саксенден меня знает.

— Понятно, мисс, — поторопился ответить слуга и ушёл.

Когда девушка вновь услышала голоса в холле, стрелки часов уже доползли до семи. Дверь распахнулась, и вошёл лорд Саксенден с карточкой Джин в руках и с таким выражением лица, словно всю жизнь ожидал её визита.

— Страшно рад! — воскликнул он. — Страшно рад!

Джин подняла глаза, подумала: «Замурлыкал, сухарь!» — и подала руку.

— Вы чрезвычайно любезны, что согласились принять меня.

— Помилуйте!

— Я решила сообщить вам о своей помолвке с Хьюбертом Черрелом. Помните его сестру? Она гостила у Монтов. Слышали вы о нелепом требовании выдать его как преступника? Это настолько глупо, что не заслуживает даже обсуждения. Он выстрелил ради самозащиты. У него остался ужасный шрам. Он может показать его вам в любую минуту.

Лорд Саксенден пробурчал нечто невнятное. Глаза его словно подёрнулись льдом.

— Словом, я хотела просить вас прекратить эту историю. Власть у вас для этого есть, я знаю.

— Власть? Ни малейшей… Никакой.

Джин улыбнулась:

— Конечно, у вас есть власть. Это же каждый знает. Для меня это страшно важно.

— Но тогда, в Липпингхолле, вы не были помолвлены?

— Нет.

— Все это так внезапно.

— Может ли помолвка не быть внезапной?

Джин, вероятно, не поняла, как подействовало её сообщение на человека, которому за пятьдесят и который вошёл в комнату с надеждой, пусть даже неясной, что произвёл впечатление на молодую девушку. Но Джин поняла, что она не та, за кого он её принимал, и что он не тот, за кого принимала его она. Лицо пэра приняло осторожное и учтивое выражение.

«Он поупрямей, чем я думала», — решила Джин и, переменив тон, холодно сказала:

— В конце концов, капитан Черрел — кавалер ордена «За боевые заслуги» и один из вас. Англичане не оставляют друг друга в беде, не так ли? Особенно когда они учились в одной школе.

Это поразительно меткое замечание в момент, когда рушились все иллюзии, произвело должное впечатление на того, кого прозвали Бантамским петухом.

— Вот как? — удивился он. — Он тоже из Хэрроу?

— Да. И вы знаете, как ему досталось в экспедиции. Динни читала вам его дневник.

Красное лицо лорда побагровело, и он сказал с неожиданным раздражением:

— Вы, молодые девушки, видимо, полагаете, что у меня, только одна забота — вмешиваться в дела, к которым я не имею касательства. Выдачей преступников занимается юстиция.

Джин взглянула на него из-под ресниц, и несчастный пэр заёрзал на стуле с таким видом, словно вознамерился втянуть голову в плечи.

— Что я могу? — проворчал он. — Меня не послушают.

— А вы попробуйте, — отрезала Джин. — Есть люди, которых всегда слушают.

Глаза лорда Саксендена чуть-чуть выкатились.

— Вы говорите, у него шрам? Где?

Джин закатала левый рукав:

— Вот отсюда и до сих пор. Он выстрелил, когда этот человек бросился на него вторично.

— Гм-м…

Не сводя глаз с руки девушки, он повторил это глубокомысленное замечание. Оба умолкли. Наконец Джин в упор спросила:

— Вы хотели бы, чтобы вас выдали, лорд Саксенден?

Он сделал нетерпеливый жест:

— Это дело официальное, юная леди.

Джин опять посмотрела на него:

— Значит, правда, что ни в каком случае ни на кого нельзя повлиять?

Пэр рассмеялся.

— Приходите позавтракать со мной в ресторан «Пьемонт» послезавтра, нет, через два дня, и я сообщу вам, удалось ли мне что-нибудь сделать.

Джин умела останавливаться вовремя: на приходских собраниях она никогда не говорила дольше, чем нужно. Она протянула лорду руку:

— Я вам так признательна. В час тридцать?

Лорд Саксенден растерянно кивнул. В этой девушке была прямота, которая импонировала тому, чьё существование протекало среди государственных деятелей, блистающих её отсутствием.

— До свидания! — сказала Джин.

— До свидания, мисс Тесбери. Желаю счастья.

— Благодарю. Это будет зависеть от вас. Не так ли?

И, прежде чем Пэр успел ответить, она уже была за дверью. Джин шла обратно, не испытывая ни малейшего смятения, мысль её работала чётко и ясно: она не привыкла полагаться на других, когда нужно устраивать собственные дела. Сегодня же вечером она должна повидать Хьюберта. Вернувшись домой, девушка прошла к телефону и вызвала «Кофейню».

— Ты, Хьюберт? Говорит Джин.

— Слушаю, дорогая.

— Приходи сюда после обеда. Нужно повидаться.

— К девяти?

— Да. Привет. Все.

И Джин повесила трубку.

Пора было идти переодеваться, но девушка немного помедлила, словно подтверждая своё сходство с тигрицей. Она и в самом деле казалась воплощением юности, крадущейся навстречу своему будущему. Гибкая, упорная, цепкая, она чувствовала себя как дома в изысканно стильной гостиной Флёр и оставалась не менее чуждой её атмосфере, чем настоящая тигрица.

Всякий обед, на котором одни сотрапезники чем-то серьёзно встревожены, а другие об этом знают, вызывает у присутствующих желание свести разговор к самым общим темам. О Ферзе никто не вспомнил, и Эдриен ушёл сразу же после кофе. Динни проводила его до дверей:

— Спокойной ночи, дядя, милый. Я буду спать буквально на чемодане. Такси здесь можно достать немедленно. Обещайте мне, что не будете беспокоиться.

Эдриен улыбнулся, но вид у него был измученный. Джин перехватила Динни на пороге и выложила ей новости о Хьюберте. Первое, что почувствовала его сестра, было полное отчаяние; затем оно сразу же сменилось пылким негодованием.

— Какое беспредельное хамство!

— Да! — подтвердила Джин. — Хьюберт будет с минуты на минуту. Нам надо поговорить наедине.

— Тогда ступайте в кабинет. Я предупрежу Майкла. Ему следовало бы сделать запрос в палате. Только там сейчас каникулы, и вообще она заседает тогда, когда не надо.

Джин встретила Хьюберта в холле. Когда он поднялся вместе с ней в кабинет, вдоль стен которого в тиснёных переплётах размещалась мудрость трёх последних поколений, она усадила жениха в самое покойное кресло Майкла, прыгнула к нему на колени и провела несколько минут, обвив его шею руками и почти не отрываясь от его губ.

— Хватит, — сказала она, поднимаясь и раскуривая две сигареты — ему и себе. — Из этой затеи с твоей выдачей, Хьюберт, ничего не выйдет.

— Но предположим, что выйдет…

— Не выйдет. А если выйдет, тем больше у нас оснований немедленно пожениться.

— Девочка моя милая, я не могу это сделать.

— Должен. Или ты думаешь, что тебя выдадут, — это, разумеется, абсурд, — а я останусь? Нет, я поеду с тобой тем же пароходом — как жена или не жена, неважно.

Хьюберт поднял на неё глаза:

— Ты — чудо! Но…

— Знаю, знаю: твой отец, твоё рыцарство, твоё желание сделать меня несчастной ради моей же пользы и так далее! Я видела твоего дядю Хилери. Он готов нас обвенчать. А ведь он священник и человек с опытом. Теперь слушай. Я расскажу ему о новом повороте дела, и если он всё-таки согласится, мы венчаемся. Завтра утром идём к нему.

— Но…

— Опять «но»? Ему-то уж ты можешь доверять. Он, по-моему, настоящий человек.

— Да, — подтвердил Хьюберт. — Второго такого нет.

— Вот и прекрасно. Значит, договорились. Теперь опять можно целоваться.

Джин снова уселась к жениху на колени, и, если бы не её острый слух, их и застали бы в таком положении. Однако, когда Динни открыла дверь. Джин уже разглядывала висевшую на стене «Белую обезьяну», а Хьюберт вытаскивал портсигар.

— Замечательная обезьяна! — воскликнула Джин. — Динни, мы венчаемся, несмотря на эту новую ерунду, если только ваш дядя Хилери не раздумает. Пойдёшь к нему утром с нами?

Динни посмотрела на Хьюберта. Тот встал.

— Она безнадёжна, — объявил он. — Я ничего не могу с ней поделать.

— И без неё — тоже. Ты только вообрази, Динни! Он думал, что я не поеду с ним, если случится самое худшее и его выдадут. Честное слово, мужчины ужасно похожи на детей.

— Я очень рада.

— Всё зависит от дяди Хилери, — сказал Хьюберт. — Ты понимаешь это, Джин?

— Да. Он опытней нас в жизни. Как скажет, так и сделаем. Динни, отвернись. Я поцелую Хьюберта на прощанье, — ему пора.

Динни отвернулась.

— Ну, все, — сказала Джин.

Они спустились вниз, и вскоре после этого девушки отправились спать. Их комнаты располагались рядом и были обставлены с присущим Флёр вкусом. Подруги немного поговорили, расцеловались и разошлись. Динни неторопливо стала раздеваться.

В домах, окружающих тихую площадь, светились лишь немногие окна: здесь жили преимущественно члены парламента, которые сейчас разъехались на каникулы. Ветер не колыхал тёмные ветви деревьев; сквозь открытое окно воздух вливался в комнату Динни, не принося с собой ночного покоя, и шум большого города не давал утихнуть звенящим впечатлениям этого долгого дня.

«Я бы не могла жить вместе с Джин», — подумала Динни, но тут же, справедливости ради, прибавила: «А Хьюберт может. Ему именно это и нужно». Девушка скорбно усмехнулась. Что ещё остаётся делать, раз тебя выжили? Она лежала в постели, размышляя о тревоге и отчаянии Эдриена, о Диане и об этом несчастном — её муже, жаждущем её и отрезанном от неё, отрезанном от всех. В темноте Динни чудились его пляшущие зрачки, горящий и напряжённый взгляд — глаза человека, который истосковался по семье, по покою и не находит ни того, ни другого. Девушка с головой укрылась одеялом и, чтобы успокоиться, принялась повторять про себя детскую песенку:

 

Глава 19

Если бы, проникнув в душу Хилери Черрела, викария прихода святого Августина в Лугах, вы исследовали её тайники, скрытые под внешним обликом, словами и жестами, то оказалось бы, что он по существу не верит в полезность своей самоотверженной деятельности. Но у него в крови была потребность чему-то служить — служить так, как служат все, кто рождён руководить и возглавлять. Подобно сеттеру, который без всякой предварительной тренировки берет след, как только его выведут на прогулку, или догу, который сразу же пускается за лошадью, как только хозяин выезжает верхом, Хилери, отпрыск рода, на протяжении многих поколений руководившего различными областями социальной жизни, инстинктивно стремился изматывать себя, вечно кем-то распоряжаясь, что-то возглавляя, трудясь для ближних и не надеясь на то, что в своей общественной и пастырской деятельности ему удастся сделать больше, чем требует от него долг. В век, когда все поставлено под сомнение и каждого из нас непреодолимо тянет посмеяться над кастой и традициями, Хилери олицетворял старый порядок вещей, поколение, приученное влачить свою ношу не потому, что это полезно для других или выгодно для себя, а потому что отказ от этого равносилен дезертирству. Хилери никогда не приходила в голову мысль оправдывать или объяснять то служение или, вернее, рабство, на которые были обречены и он сам, и его отец дипломат, и его дядя епископ, и его братья — солдат, хранитель музея и судья (Лайонел только что получил назначение). Он полагал, что все они просто обязаны тянуть лямку. Кроме того, профессия каждого из них давала им известные преимущества, о которых он не забывал, хотя в глубине души и догадывался, что последние существуют скорее на словах, чем на деле.

На следующий день после возвращения Ферза Хилери просматривал свою обширную почту, когда около половины десятого утра Эдриен вошёл в его довольно убогий кабинет. У Эдриена было немало друзей-мужчин, но лишь один Хилери до конца понимал его положение и считался с его переживаниями. Разница между братьями составляла всего два года, в детстве они крепко дружили; оба были альпинистами и ещё в довоенные времена привыкли делить вдвоём трудности опасных восхождений и ещё более опасных спусков; оба побывали на войне — Хилери во Франции как полковой капеллан, Эдриен, владевший арабским языком, — на Востоке как офицер связи; оба обладали совершенно разными темпераментами, что всегда способствует прочности дружеских чувств; оба не отличались склонностью к долгим душевным излияниям и поэтому немедленно перешли к делу.

— Что нового? — спросил Хилери.

— Звонила Диана. Говорит, что все тихо. Но рано или поздно напряжение, которое он испытывает, находясь под одной крышей с Дианой, сломит его. Сейчас с него ещё довольно сознания, что он свободен и вернулся домой, но больше чем на неделю этого не хватит. Я поеду, поговорю в лечебнице, но там скажут только то, что мы и сами знаем.

— Прости, старина, но полезней всего ему была бы нормальная жизнь с нею.

Лицо Эдриена дрогнуло.

— Хилери, это выше человеческих сил. В таких отношениях есть что-то невыразимо жестокое. Нельзя требовать их от женщины…

— Если только бедняга не выздоровел окончательно.

— Решать не ему, не тебе, не мне, а ей. Но такого никто не вынесет. Не забывай, через какие муки она прошла, пока он не попал в лечебницу. Его нужно как-нибудь удалить, Хилери.

— Проще ей самой поискать себе пристанище.

— Никто, кроме меня, ей его не предоставит, а это самый верный способ опять свести его с ума.

— Если её не пугают наши условия, мы можем взять её к себе, — сказал Хилери.

— А детей?

— Распихаем куда-нибудь. Но он вряд ли выдержит, оставшись один, без всякого дела. Работать он в состоянии?

— Едва ли. Четыре таких года любого сломят. Да и кто даст ему работу? Эх, если бы убедить его переехать ко мне!

— Динни и эта другая девушка сказали, что он выглядит и разговаривает нормально.

— В известной мере — да. Может быть, в лечебнице что-нибудь посоветуют.

Хилери взял брата за руку:

— Это ужасно для тебя, старина. Но десять против одного — всё кончится не так скверно, как мы предполагаем. Я поговорю с Мэй, а ты поезжай в лечебницу. Если сочтёшь, что Диане стоит перебраться к нам, предложи ей.

Эдриен прижал к себе руку Хилери:

— Я пошёл, а то опоздаю на поезд.

Оставшись один, Хилери нахмурился. На своём веку он столько раз убеждался в неисповедимости путей провидения, что в своих проповедях давно перестал называть их благими. С другой стороны, он видел множество невзгод и столько же людей, побеждённых невзгодами, но тем не менее живших совсем неплохо. Поэтому он был убеждён, что человек склонен преувеличивать свои горести и что все потерянное обычно так или иначе навёрстывается. Главное — держаться и не падать духом.

В эту минуту к нему постучалась вторая посетительница — девушка Миллисент Пол, которая потеряла работу у Петтера и Поплина, несмотря на то что была оправдана: утрата доброго имени не восполняется официальным признанием невиновности.

Она явилась к назначенному часу в опрятном синем платье и, видимо, без гроша в кармане и теперь ожидала, когда ей начнут читать мораль.

— Ну, Милли, как сестра?

— Вчера уехала, мистер Черрел.

— А ей уже можно было ехать?

— Едва ли, но она сказала, что если не поедет, то, наверное, тоже потеряет работу.

— Не понимаю — почему?

— Она сказала, что если ещё задержится, то хозяева подумают, что она тоже замешана в том деле.

— Так. А как же с тобой? Поедешь в деревню?

— Ой, нет.

Хилери взглянул на неё. Хорошенькая девушка: стройные фигурка и ножки, беспечный рот. Она смотрела на него открыто, без тени смущения, словно собиралась вступить в законный брак.

— Есть у тебя друг, Милли?

Девушка улыбнулась:

— Не очень надёжный, сэр.

— Не хочет жениться?

— Насколько я понимаю, нет.

— А ты?

— Мне не к спеху.

— Есть у тебя какие-нибудь планы?

— Я бы хотела… в общем, я бы хотела быть манекенщицей.

— Я думаю! У Петтера тебе дали рекомендацию?

— Да, сэр» Они сказали, что им жалко меня увольнять, но раз уж про это столько писали в газетах, то для других девушек…

— Понятно. Так вот, Милли, ты сама виновата, что попала в эту историю. Я заступился за тебя, потому что тебе пришлось туго, но я не слепой. Обещай мне, что такое, не повторится. Ведь это первый шаг к гибели.

Девушка ответила именно так, как предполагал священник, — молчанием.

— Сейчас я сведу тебя к жене. Посоветуйся с ней. Если не найдёшь себе работу вроде прежней, мы тебя определим куда-нибудь подучиться и устроим официанткой. Подойдёт это тебе?

— Я бы с удовольствием…

Она бросила на него взгляд — полузастенчивый, полуулыбающийся, и Хилери пришло в голову: «Девушек с таким лицом должно обеспечить государство. Иного пути уберечь их нет».

— По рукам, Милли, и запомни, что я сказал. Твои родители были моими друзьями, и ты будешь достойна их.

— Да, мистер Черрел.

«Как бы не так! — подумал Хилери и проводил девушку через прихожую в столовую, где его жена работала за пишущей машинкой. Вернувшись в кабинет, он выдвинул ящик письменного стола, достал пачку счётов и приготовился к схватке с ними: он не мог избежать её, потому что на земле были места, где казначейским билетам придавалось большее значение, чем в этом сердце трущоб христианского мира, чья религия презирает деньги.

«Полевые лилии не трудятся, не прядут, но все равно попрошайничают. Хилери усмехнулся. — Где чёрт побери, добыть столько, чтобы комитет дотянул до конца года?» Проблема ещё не была разрешена, как горничная уже доложила:

— Капитан и мисс Черрел и мисс Тесбери.

«Ну и ну! — удивился про себя Хилери. — Они не теряют времени».

Он не видел племянника с тех пор, как тот возвратился из экспедиции Халдорсена, и угрюмый вид постаревшего Хьюберта потряс его.

— Поздравляю, старица! — воскликнул он. — Я кое-что слышал вчера о твоих намерениях.

— Дядя, — объявила Динни, — приготовьтесь к роли Соломона.

— Репутация Соломона как мудреца — это, возможно, самая сомнительная вещь в истории, моя непочтительная племянница. Прими во внимание число его жён. Итак?

— Дядя Хилери, — сказал Хьюберт, — мне стало известно, что может последовать приказ о выдаче меня как преступника. Я ведь застрелил погонщика мулов. Джин хочет немедленно венчаться несмотря на это…

— Нет, из-за этого, — вставила Джин.

— Я же считаю, что в сущности поступаю очень рискованно и нечестно по отношению к ней. Мы решили все изложить вам и сделать так, как вы найдёте нужным.

— Весьма признателен, — буркнул Хилери. — Почему именно я?

— Потому что вы помогаете попасть в рай людям, ожидающим его, чаще, чем кто-либо другой, за исключением полицейского судьи, — ответила Динни.

Хилери скорчил гримасу:

— Ты так хорошо знаешь священное писание, Динни, что могла бы вспомнить об игольном ушке и верблюде. Однако…

Он посмотрел на Джин, потом на Хьюберта и опять на Джин.

— Нам нельзя ждать, — отрезала Джин. — Если его возьмут, я все равно поеду за ним.

— Серьёзно?

— Разумеется.

— Можешь ты помешать этому, Хьюберт?

— Думаю, что нет.

— Значит, любовь с первого взгляда, молодые люди?

Ни Хьюберт, ни Джин не ответили, но Динни подтвердила:

— Вот именно. Я заметила это с крокетной площадки в Липпингхолле.

Хилери кивнул:

— Что ж, это не так уж плохо. Со мной получилось то же самое, и я об этом никогда не сожалел. Тебя действительно могут выдать как преступника, Хьюберт?

— Нет, — сказала Джин.

— Хьюберт?

— Не уверен. Вы знаете, у меня остался шрам. Отец встревожен, но многие люди делают всё, что в их силах.

И молодой человек закатал рукав.

Хилери кивнул:

— Твоё счастье.

Хьюберт усмехнулся:

— Тогда и в том климате это, поверьте, не было счастьем.

— Достали вы разрешение?

— Ещё нет.

— В таком случае доставайте. Я окручу вас.

— Серьёзно?

— Да. Может быть, я и не прав, но вряд ли.

— Вы правы! — Джин пожала ему руку. — Устроит вас завтра в два часа, мистер Черрел?

— Дайте сообразить.

Хилери полистал записную книжку и кивнул.

— Великолепно! — вскричала Джин. — Хьюберт, едем за разрешением.

— Я страшно признателен вам, дядя, если только вы действительно считаете, что это не подло с моей стороны.

— Мой дорогой мальчик, — ответил Хилери, — когда имеешь дело с такой девушкой, как Джин, надо быть готовым к скоропалительным решениям. Au revoir, и да благословит вас обоих господь!

Когда они вышли, он повернулся к племяннице:

— Я очень тронут, Динни. Комплимент был очаровательный. Кто его придумал?

— Джин.

— Значит, она либо очень хорошо, либо очень плохо разбирается в людях. Как — не могу сказать. Быстро сработано: вы явились в десять пять, сейчас — десять четырнадцать. Не помню, приходилось ли мне распорядиться двумя жизнями за более короткий срок. У Тесбери с наследственностью в порядке?

— Да, только все они чуточку слишком стремительные.

— В общем, я таких люблю, — одобрил Хилери. — Мужественный человек обычно все делает с налёта.

— Как в Зеебрюгге.

— Ах, да, да! Там ведь есть брат моряк, не правда ли?

Ресницы Динни затрепетали.

— Он ещё не пришвартовался к тебе?

— Пытался несколько раз.

— И что же?

— Я не из стремительных, дядя.

— Значит, лучше тяжеловоз, чем рысак?

— Да, лучше.

Хилери с нежностью улыбнулся любимой племяннице:

— Синие глаза — верные глаза. Я ещё обвенчаю тебя, Динни. А теперь извини — мне нужно повидать одного человека. Бедняга нарвался на неприятности с покупкой в рассрочку. Впутался в одно дело, а выпутаться не может и плавает в нём, как собака в пруду с крутыми берегами. Между прочим, девушка, которую ты на днях видела в суде, сейчас сидит в столовой с твоей тёткой. Хочешь ещё раз взглянуть на неё? Боюсь, что она — неразрешимая загадка. В переводе это означает — представительница рода человеческого. Попробуй раскуси её.

— Я-то не прочь, да она не даст.

— Не уверен. Вы обе — девушки, и ты могла бы из неё кое-что вытянуть. Я не удивлюсь, если это будет по преимуществу дурное. Конечно, то, что я сказал, цинично, — прибавил он. — Но цинизм облегчает душу.

— Без него нельзя, дядя.

— Он — то преимущество, которое католики имеют перед нами. Ну, до свидания, дорогая. Увидимся завтра в церкви.

Спрятав свои счета, Хилери проводил девушку в прихожую, открыл дверь столовой, объявил: «Дорогая, у нас Динни!» — и вышел из дому с непокрытой головой.

 

Глава 20

Девушки вышли из дома священника вместе и направились к Саутсквер, где собирались попросить у Флёр ещё одну рекомендацию.

— Знаете, — сказала Динни, преодолевая застенчивость, — на вашем месте я просто потребовала бы её у кого-нибудь из начальства по работе. Не понимаю, за что у вас отняли место.

Девушка искоса посмотрела на неё, словно взвешивая, стоит ли сказать ей правду.

— Насчёт меня пошли разговоры, — выдавила она наконец.

— Да, я случайно попала в суд в тот день, когда вас оправдали. По моему, безобразие, что вас притащили туда.

— Я вправду заговорила с мужчиной, — неожиданно призналась девушка. Мистеру Черрелу я не сказала, но так оно и было. Мне тогда совсем уж стало тошно от безденежья. Вы считаете, что это нехорошо с моей стороны?

— Видите ли, я лично не заговорила бы из-за одних денег.

— Да ведь вы в них никогда не нуждались по-настоящему.

— Вероятно, вы правы, хотя их у меня совсем не много.

— Лучше уж так, чем воровать, — угрюмо бросила девушка. — Что тут такого, в конце-то концов? Это сразу забывается, — я, во всяком случае, так думала. Ведь про мужчину за это никто плохого не говорит, и ничего ему не бывает. А вы не расскажете миссис Монт о том, что я вам сказала?

— Разумеется, нет. Вам было очень трудно, да?

— Жутко. Мы с сестрой еле-еле сводим концы с концами, если обе работаем. Она проболела пять недель, а тут я ещё потеряла кошелёк. Там было целых тридцать шиллингов. Ей-богу, я не виновата.

— Да, вам не повезло.

— Чертовски! Будь я на самом деле такая, думаете, они замели бы меня? Всё получилось потому, что я ещё зелёная. Держу пари, девушкам из общества не приходится этим заниматься, когда их поджимает.

— Ну, наверно, и там бывают девушки, которые не побрезгуют любым путём увеличить свои доходы. Но всё равно я считаю, что это можно сделать только по любви. Впрочем, у меня, наверное, старомодные взгляды.

Девушка снова окинула её долгим и на этот раз чуть ли не восхищённым взором:

— Вы — леди, мисс. Скажу честно, я и сама не прочь быть леди, да ведь кем родился, тем и помрёшь.

Динни поморщилась:

— А, далось вам это слово! Самые подлинные леди, каких я знавала, это старые фермерши.

— Правда?

— Да. Я считаю, что некоторые лондонские продавщицы не уступают любой леди.

— Знаете, между ними попадаются ужасно симпатичные девушки. Например, моя сестра. Она куда лучше меня. Никогда бы на такое не пошла. Ваш дядя мне кое-что растолковал, только я не могу на себя положиться. Не люблю отказываться от удовольствий. Да и зачем?

— Весь вопрос в одном: что такое удовольствие. Случайный мужчина это не удовольствие. Скорее наоборот.

Девушка кивнула:

— Это верно. Но когда некуда деваться, пойдёшь и на такое, на что не согласишься в другое время. Можете мне поверить.

Настала очередь Динни кивнуть.

— Мой дядя — славный человек, правда?

— Настоящий джентльмен — никому не навязывает свою религию и всегда готов сунуть руку в кошелёк, если там что-нибудь есть.

— Думаю, что это случается не часто, — вставила Динни. — Наша семья довольно бедна.

— Не деньги делают джентльмена.

Динни выслушала это замечание без особого восторга: ей уже приходилось его слышать.

— Давайте-ка сядем в автобус, — сказала она.

День был солнечный, и девушки поднялись на крышу.

— Нравится вам новая Риджент-стрит? — спросила Динни.

— О да! По-моему, замечательная улица.

— А разве старая вам не больше нравилась?

— Нет. Она была унылая и жёлтая — вся на один манер.

— Зато непохожая на другие улицы. Однообразие подходило к её кривизне.

Девушка, видимо, сообразила, что речь коснулась вопросов вкуса. Она заколебалась, затем упрямо сказала:

— По-моему, она теперь гораздо светлее. Больше движения, все не так казённо.

— Вот как!

— Люблю ездить на крыше автобуса, — продолжала девушка. — Отсюда больше видно. Жизнь-то идёт. Верно?

Эти слова, произнесённые Милли с характерным акцентом лондонских предместий, обрушились на Динни словно удар грома. Разве её собственная жизнь не была размечена заранее? Какой риск, какие приключения ей суждены? Люди, чья судьба зависит от их работы, живут куда интереснее. Её же работа до сих пор состояла в отсутствии всякой работы. И, подумав о Джин, Динни сказала:

— Боюсь, что я веду очень монотонную жизнь. Мне кажется, я вечно чего-то ожидаю.

Девушка опять украдкой взглянула на неё:

— Вам-то уж, наверно, скучать не приходится. Такая хорошенькая!

— Хорошенькая? У меня нос вздёрнутый.

— Пустяки. Зато в вас есть стиль, а это — все. Я всегда считала, что красота — это полдела. Главное — стиль.

— Я бы предпочла красоту.

— Ой, нет. Красивым всякий может быть.

— Но не всякий бывает.

И, взглянув на девушку в профиль, Динни прибавила:

— Вот вам повезло.

Девушка помолчала.

— Я сказала мистеру Черрелу, что хотела бы стать манекенщицей, но он, по-моему, не очень это одобряет.

— Признаюсь откровенно, это самая худшая из всех бесполезных профессий. Переодеваться перед кучей раздражённых женщин! Фу!

— Кому-то же нужно этим заниматься, — с вызовом возразила её собеседница. — Я сама люблю одеться. Без знакомств такое место не получишь. Может быть, миссис Монт похлопочет за меня? Господи, какая манекенщица вышла бы из вас, мисс! Вы такая тоненькая и стильная!

Динни рассмеялась. Автобус остановился на углу Уайтхолла и Вестминстер-стрит.

— Нам выходить. Вы бывали в Вестминстерском аббатстве?

— Нет.

— Не зайти ли нам туда, пока его не снесли и не настроили здесь жилых домов или кино?

— А что, уже собираются?

— К счастью, покамест об этом думают только про себя. Сейчас даже идут разговоры о реставрации.

— Шикарное место! — воскликнула девушка, но у стен аббатства на неё низошло молчание, и она не нарушила его, даже когда они вошли. Динни наблюдала за Миллисент: задрав голову, та созерцала памятники Четему и его соседу.

— Кто этот голый старикан с бородой?

— Нептун. Это символ. Знаете: «Правь, Британия, морями».

— Ну и ну!

Они шли все дальше, пока пропорции древнего храма не предстали им во всём величии.

— Бог ты мой, до чего же здесь много всякой всячины!

— Да, это настоящая лавка древностей. Здесь собрана вся история Англии.

— Только ужасно темно. И столбы такие грязные, верно?

— Заглянем в Уголок поэтов? — предложила Динни.

— А что это такое?

— Место, где хоронят великих писателей.

— За то, что они писали стихи? — удивилась девушка. — Умора!

Динни промолчала. Она не находила это таким уж уморительным — кое-какие стихи были ей знакомы. Исследовав ряд надгробий, надписи на которых представляли для Динни лишь весьма относительный интерес, а для её спутницы и вовсе никакого, они медленно прошли по приделу туда, где две красные ветви обвивают чёрную с золотом надпись: «Неизвестному Солдату».

— Интересно, видит он все это оттуда или нет? — полюбопытствовала девушка. — По-моему, ему всё равно. Никто не знает, как его звали, так что он от этого ничего не имеет.

— Да. Зато мы имеем, — возразила Динни, ощутив в горле то щекотание, которое испытывает каждый у могилы Неизвестного Солдата.

Когда они вновь очутились на улице, девушка внезапно спросила:

— Вы верующая, мисс?

— В известной мере, — с сомнением в голосе ответила Динни.

— Меня не обучали катехизису. Отец с мамой любили мистера Черрела, но считали веру предрассудком. Знаете, мой папа был социалист. Он говорил, что религия — часть капиталистической системы. Конечно, люди нашего класса в церковь не ходят. Во-первых, времени нет. Потом, в церкви надо уж очень тихо сидеть, а я больше люблю двигаться. И ещё: почему, если бог существует, его называют Он? Меня это возмущает. Мне кажется, с девушками потому так и обращаются, что бога называют Он. После этой истории я много думала над тем, что рассказывал нам в участке проповедник. Один Он ничего сотворить не может. Для этого требуется ещё Она.

Динни встрепенулась:

— Вам следовало бы поделиться этим соображением с моим дядей. Интересная мысль!

— Говорят, теперь женщины равны мужчинам, — продолжала девушка, — но, знаете, это же неправда. У меня на работе все девушки без исключения боялись хозяина. У кого деньги, у того и сила. Все чиновники, и судьи, и священники — мужчины. Генералы — тоже. Кнут у них в руках, и все-таки без нас им ничего не сделать. Будь я одна женщина на земле, я бы им показала.

Динни хранила молчание. Личный опыт девушки слишком горек, это бесспорно, и всё-таки в её словах есть правда. Создатель двупол. В противном случае процесс творения сразу же прервался бы. В этом причина изначального равенства, над которым Динни прежде не задумывалась. Будь эта девушка такой же, как она сама, Динни сумела бы ей, ответить, а так приходится сдерживаться. И, немного сожалея о своём снобизме, Динни вернулась к своему обычному ироническому тону:

— Экая бунтовщица!

— Конечно, бунтовщица, — согласилась девушка. — После такого любая взбунтуется.

— Ну, вот мы и у миссис Монт. Мне надо по делам, поэтому я вас оставляю. Надеюсь, ещё встретимся.

Динни протянула руку, девушка пожала её и сказала просто:

— Мне было очень приятно.

— И мне. Желаю успеха!

Оставив Миллисент в холле, Динни отправилась на Оукли-стрит в том настроении, какое бывает у человека, когда ему не удаётся зайти так далеко, как хотелось. Она соприкоснулась с тем, что отмечено на карте белым пятном, и в испуге отпрянула. Её мысли и чувства напоминали щебет весенних птиц, ещё не сложивших свои песни. Эта девушка пробудила в Динни странное желание вступить в схватку с жизнью, но не дала ей ни малейшего представления о том, как это делается. Влюбиться, что ли? И то было бы легче! Приятно, наверно, понимать друг друга с полуслова. У Джин и Хьюберта это получилось сразу же. Халлорсен и Ален Тесбери тоже уверяли её, что это возможно. Жизнь представала перед Динни, словно какой-то призрачный театр теней. В полной растерянности девушка облокотилась на парапет набережной и устремила взгляд на бегущую реку. Где выход? Религия? В какой-то мере. Но в какой? Ей вспомнилась фраза из дневника

Хьюберта: «Тому, кто верит в рай, легче, чем таким, как я. Ему вроде как обещана пенсия». Неужели религия — это вера в расчёте на награду? Если так, она цинична. Нет, это вера в добро ради добра, ибо оно прекрасно, как красивый цветок, звёздная ночь, ласковая мелодия! Дядя Хилери выполняет тяжёлую работу лишь ради того, чтобы делать её хорошо. Религиозен ли он? Надо будет об этом спросить.

Рядом с Динни кто-то воскликнул:

— Динни!

Она круто повернулась и увидела Алена Тесбери. Он широко улыбался.

— Я искал Джин и вас. Поехал на Оукли-стрит, там сказали, что вы у Монтов. Я как раз направлялся туда и вот вижу вас. Какая удача!

— Я раздумывала, религиозна я или нет, — сказала Динни.

— Вот совпадение! Я думал о том же.

— Кого вы имеете в виду — себя или меня?

— Откровенно говоря, я смотрю на нас, как на одно целое.

— В самом деле? Ну и как, оно религиозно?

— С оговорками.

— Слышали, какие новости на Оукли-стрит?

— Нет.

— Капитан Ферз вернулся.

— Вот несчастье!

— Всё того же мнения. Видели вы Диану?

— Нет, только горничную. Она как будто была чем-то взволнована. А этот бедняга все ещё не в своём уме?

— Нет, он здоров. Но это ужасно для Дианы.

— Надо её убрать оттуда.

— Я поселюсь у неё, если она позволит, — внезапно объявила Динни.

— Мне эта идея не нравится.

— Допускаю. Но я все равно так сделаю.

— Зачем? Вы не настолько уж близки с ней.

— Мне надоело отлынивать от своих обязанностей.

Молодой человек вытаращил глаза:

— Ничего не понимаю.

— Жизнь вдали от опасностей — ложный путь. Хочу все брать с бою.

— Тогда выходите за меня.

— Право, Ален, я в жизни не видела человека с меньшим количеством мыслей в голове.

— Лучше меньше, да лучше.

Динни направилась вверх по набережной:

— Мне на Оукли-стрит.

Они шли молча. Наконец молодой Тесбери участливо спросил:

— Что вас гложет, дорогая?

— Моя собственная натура: ей все мало тех хлопот, которые она мне причиняет.

— Я мог бы доставить их вам в любом количестве.

— Я говорю серьёзно, Ален.

— Это хорошо. Пока вы не станете серьёзной, вы не выйдете за меня.

Зачем вы себя грызёте?

Динни пожала плечами:

— У меня, видимо, всё получается прямо по Лонгфелло: «Жизнь реальна, жизнь серьёзна». Разве вы не понимаете, как бессодержательна жизнь дочери землевладельца в деревне?

— Я, пожалуй, лучше не скажу вам того, что хотел сказать.

— Нет, скажите.

— Это легко поправить: станьте матерью в городе.

— На этом месте полагается краснеть, — вздохнула Динни. — Я не люблю все превращать в шутку, но, кажется, превращаю.

Молодой Тесбери взял её под руку:

— Вы будете первой, кто превратит в шутку жизнь жены моряка.

Динни улыбнулась:

— Я выйду замуж только тогда, когда мне этого очень сильно захочется. Я себя достаточно хорошо знаю.

— Ладно, Динни. Не буду надоедать вам.

Они опять замолчали. На углу Оукли-стрит Динни остановилась:

— Дальше не провожайте, Ален.

— Я заверну к Монтам вечером и узнаю, как вы. Помните: что бы вам ни потребовалось… насчёт Ферза, вам стоит только позвонить мне в клуб. Вот номер.

Он записал его на карточке и протянул её девушке.

— Будете завтра на свадьбе Джин?

— Ещё бы! Ведь это я её выдаю. Я только хочу…

— До свидания, — простилась Динни.

 

Глава 21

У дверей дома Ферзов девушка остановилась. Она спокойно рассталась с молодым человеком, но нервы у неё были натянуты, как струны скрипки. Ей никогда не приходилось сталкиваться с душевнобольными, и мысль о предстоящей встрече тем сильнее пугала её. Открыла всё та же пожилая горничная. Миссис Ферз с капитаном Ферзом. Не пройдёт ли мисс Черрел в гостиную? Динни немного подождала в той комнате, где была заперта Джин. Вошла Шейла, спросила: «Хэлло! Вы ждёте ма-а-моч-ку?» — и снова вышла. Когда появилась Диана, на лице Динни было такое выражение, словно она снимала допрос со своих собственных чувств.

— Простите, дорогая, мы просматривали газеты. Я изо всех сил стараюсь обращаться с ним так, словно ничего не было.

Динни подошла к Диане и погладила её по руке.

— Но так нельзя без конца, Динни, нельзя. Я знаю, что нельзя.

— Позвольте мне остаться у вас. Скажете ему, что мы давно условились.

— Но ведь вам, может быть, придётся трудно, Динни! Не знаю прямо, что с ним делать. Он боится выходить, встречаться с людьми, даже слышать не хочет о том, чтобы уехать туда, где его никто не знает, не хочет показаться врачу, не хочет ничего слушать, не желает никого видеть.

— Он будет видеть меня. Это приручит его. Думаю, что трудно будет лишь первые дни. Ехать мне за вещами?

— Если вы решили быть ангелом, поезжайте.

— Раньше чем вернуться сюда, я созвонюсь с дядей Эдриеном. Он с утра поехал в лечебницу.

Диана отошла к окну и смотрела в него, стоя к Динни спиной. Вдруг она обернулась:

— Я решилась, Динни. Я ни за что не дам ему пойти на дно! Если я хоть как-нибудь могу помочь ему выкарабкаться, я это сделаю.

— Благослови вас бог! Располагайте мною, — сказала Динни и, не полагаясь больше ни на выдержку Дианы, ни на свою, торопливо вышла и спустилась по лестнице. Проходя под окнами столовой, она вновь увидела лицо с горящими глазами, которые наблюдали за её уходом. Всю обратную дорогу до Саут-сквер чувство трагической несправедливости не покидало Динни.

За завтраком Флёр сказала:

— Нет смысла мучить себя раньше времени, Динни. Конечно, счастье, что Эдриен — сущий святой. Но все это прекрасный пример того, как мало закон влияет на нашу жизнь. Предположим, Диана получила бы свободу. Разве это помешало бы Ферзу вернуться прямо к ней? Или изменило бы её отношение к нему? Закон не властен там, где речь идёт о чисто человеческой стороне дела. Диана любит Эдриена?

— Не думаю.

— Вы уверены?

— Нет. Мне трудно разобраться даже в том, что я сама чувствую.

— Кстати, вспомнила. Звонил ваш американец. Он хочет зайти.

— Пусть заходит. Но я буду на Оукли-стрит.

Флёр бросила на неё проницательный взгляд:

— Значит, ставить на моряка?

— Нет. Ставьте на старую деву.

— Дорогая, это ерунда.

— Не вижу, что мы выигрываем, вступая в брак.

Флёр ответила с беглой жёсткой улыбкой:

— Мы не можем стоять на месте, Динни. Во всяком случае не стоим.

Это было бы слишком скучно.

— Вы — современная женщина. Флёр. Я — средневековая.

— Ну, лицом вы действительно напоминаете ранних итальянцев. Но и ранние итальянцы не бежали от жизни. Не обольщайтесь, — рано или поздно вы наскучите сами себе, а тогда…

Динни смотрела на Флёр, изумлённая этой вспышкой проницательности в её лишённой всяких иллюзий родственнице.

— Что же выиграли вы. Флёр?

— По крайней мере стала полноценной женщиной, — сухо ответила та.

— Вы имеете в виду детей?

— Ими можно обзавестись и не выходя замуж. Так считают многие, хотя я этому не очень верю. Для вас, Динни, это просто немыслимо. Над вами тяготеет родовой комплекс: у всех подлинно старинных семей наследственная тяга к законности. Без этого они бы не были подлинно старинными.

Динни наморщила лоб:

— Я, правда, об этом не думала, но ни за что не хотела бы иметь незаконного ребёнка. Кстати, вы дали той девушке рекомендацию?

— Да. Не вижу никаких оснований, почему бы ей не стать манекенщицей. Она достаточна худа. Фигурки под мальчика будут в моде ещё по крайней мере год. Затем, — запомните мои слова, — юбки удлинятся, и все снова начнут сходить с ума по пышным формам.

— Вы не находите, что это несколько унизительно?

— Что именно?

— Бегать по магазинам, менять фасон платья, причёску и всё такое.

— Зато полезно для торговли. Мы отдаём себя в руки мужчин для того, чтобы они попадали в наши руки. Философия обольщения.

— Если эта девушка получит место манекенщицы, у неё будет меньше шансов остаться честной, правда?

— Наоборот, больше. Она даже сможет выйти замуж. Впрочем, я не утруждаю себя заботой о нравственности ближних. Вам в Кондафорде, наверно, приходится думать о таких вещах, — вы ведь осели там с самого норманнского завоевания. Между прочим, ваш отец помнит о налоге на наследство? Он принял меры?

— Он ещё не стар. Флёр.

— Да, но все люди смертны. Есть у него что-нибудь, кроме поместья?

— Только пенсия.

— Много у вас леса?

— Я не допускаю даже мысли о вырубке. Уничтожить за полчаса то, что двести лет росло и набиралось сил! Это отвратительно.

— Дорогая, в таких случаях остаётся одно: продать и удалиться.

— Как-нибудь справимся, — отрезала Динни. — Кондафорд мы не отдадим.

— Не забывайте про Джин.

Динни выпрямилась:

— И она не отдаст. Тесбери — такой же древний род, как и мы.

— Допустим. Но Джин удивительно многосторонняя и энергичная особа. Она не согласится прозябать.

— Жить в Кондафорде не значит прозябать.

— Не горячитесь, Динни. Я думаю только о вашей пользе. Если вас выставят, я обрадуюсь не больше, чем если Кит лишится Липпингхолла. Майкл решительно ненормальный. Он заявляет, что если уж он — один из столпов страны, то ему жаль её. Какая глупость! Никто, кроме меня, никогда не узнает, какое он чистое золото! — прибавила Флёр с неожиданно глубоким чувством; потом, видимо перехватив удивлённый взгляд Динни, спросила: Значит, я могу отшить американца?

— Можете. Три тысячи миль между мной и Кондафордом!.. Не выйдет, мэм.

— По-моему, вам следовало бы сжалиться над беднягой. Он ведь поведал мне, что вы, как он выражается, его идеал.

— Опять это слово? — воскликнула Динни.

— Да, термин неудачный. Но он прибавил, что сходит с ума по вас.

— Велика важность!

— В устах человека, который едет на край света разыскивать истоки цивилизации, это, вероятно, всё-таки важно. Большинство из нас согласилось бы поехать на край света, только бы их не разыскивать.

— В тот день, когда прекратится история с Хьюбертом, я порву с Халлорсеном, — объявила Динни.

— Думаю, что для этого вам придётся надеть фату. Вы будете прелестны в ней, когда под немецкую музыку выйдете с вашим моряком из деревенской церкви, как в добрые феодальные времена.

— Я ни за кого не собираюсь замуж.

— Это будет видно. Пока что не позвонить ли нам Эдриену?

У Эдриена ответили, что его ожидают к четырём. Динни попросила передать, чтобы он зашёл на Саут-сквер, и отправилась собирать свои вещи. В половине четвёртого она спустилась вниз и увидела на вешалке шляпу, поля которой напомнили ей нечто знакомое. Она, крадучись, повернула назад к лестнице, как вдруг услыхала:

— Вот замечательно! Я так боялся, что не застану вас.

Динни подала Халлорсену руку, и они вместе вошли в гостиную Флёр, где на фоне мебели времён Людовика XV он показался ей до нелепости мужественным.

— Я хотел сообщить вам, мисс Черрел, что предпринято мною в отношении вашего брата. Я условился с нашим консулом в Ла Пас. Он разыщет Мануэля и передаст по телеграфу его показания под присягой о том, что на капитана бросились с ножом. Для разумных людей этого достаточно, чтобы оправдать вашего брата. Я пресеку эту идиотскую историю, хотя бы мне самому пришлось поехать в Боливию.

— Я вам так благодарна, профессор.

— Пустое! Теперь я готов сделать для вашего брата всё что угодно. Я полюбил его, как родного.

Эти зловещие слова были произнесены так просто, с такой душевной широтой и щедростью, что Динни почувствовала себя маленькой и жалкой.

— Вы нехорошо выглядите, — неожиданно объявил американец. — Если что-нибудь случилось, скажите мне, и я всё улажу.

Динни рассказала ему о возвращении Ферза.

— Такая красивая леди! Скверное дело! Впрочем, может быть, она любит его и ей потом станет, наоборот, легче.

— Я буду жить у неё.

— Вы молодчина! Капитан Ферз опасен?

— Пока неизвестно.

Халлорсен сунул руку в задний карман и вытащил миниатюрный пистолет:

— Положите в сумочку. Меньшего калибра не бывает. Я купил его на то время, пока я здесь, убедившись, что в вашей стране люди ходят без ружей.

Динни рассмеялась.

— Благодарю вас, профессор, но он обязательно выстрелит там, где не нужно. И потом, если бы мне даже угрожала опасность, воспользоваться им было бы нечестно.

— Вы правы. Мне это не пришло в голову, а вы правы. Человек, поражённый таким недугом, заслуживает бережного обращения. Но мне очень неприятно знать, что вы можете подвергнуться опасности.

Вспомнив наставления Флёр, Динни отважно спросила:

— Почему?

— Потому что вы мне дороги.

— Страшно мило с вашей стороны. Но вам не следует забывать, что я не товар на брачном рынке.

— Каждая женщина — такой товар, пока не вышла замуж.

— Кое-кто полагает, что лишь тогда она им и становится.

— Видите ли, мне лично адюльтер не нужен, — серьёзно сказал Халлорсен. — Ив вопросах пола, и во всём остальном я люблю, чтобы сделка была честной.

— Надеюсь, что вам удастся заключить её.

Он выпрямился:

— Я хочу заключить её с вами. Имею честь просить вас стать миссис

Халлорсен, и, пожалуйста, не говорите сразу «нет».

— Я должна это сказать, раз вы хотите честной сделки, профессор.

Она увидела, как боль затуманила голубые глаза американца, и ощутила жалость. Он приблизился и показался ей таким огромным, что девушка вздрогнула.

— Дело в моей национальности?

— Не знаю, в чём.

— Или в неприязни, которую вы питали ко мне из-за брата?

— Не знаю.

— Могу я надеяться?

— Нет. Я польщена и признательна вам, но — нет.

— Простите, здесь замешан другой мужчина?

Динни покачала головой.

— Я думаю, что слишком мало сделал для вас, — сказал он. — Я должен вас заслужить.

— Я недостойна служения. Просто у меня нет к вам чувства.

— У меня чистые руки и чистое сердце.

— Я уверена в этом. Я восхищаюсь вами, профессор, но никогда не полюблю вас.

Словно не полагаясь на себя, Халлорсен отошёл на прежнее расстояние и отдал ей глубокий поклон. Он был действительно великолепен — статный, исполненный простоты и достоинства. Наступило молчание. Затем он сказал:

— Что ж, слезами горю не поможешь. Располагайте мной, как вам заблагорассудится. Я ваш самый покорный слуга.

Он повернулся и вышел.

Когда Динни услышала, как хлопнула входная дверь, ей что-то сдавило горло. Она испытывала боль из-за того, что сделала ему больно, и в то же время ощущала то облегчение, которое чувствует человек, когда ему перестаёт угрожать что-нибудь огромное, простое, первобытное — море, гроза, бык. Она стояла перед одним из зеркал Флёр и презирала себя, словно в первый раз обнаружила, что у неё чересчур утончённые нервы. Как мог этот большой, красивый, здоровый мужчина полюбить её, чьё отражение в зеркале казалось таким изысканным и тоненьким? Он же переломит её одной рукой. Не поэтому ли она так испугалась? О, эти широкие бескрайние просторы, частицей которых представлялись ей его рост, сила, здоровье, раскаты голоса! Смешно, пожалуй, даже глупо, но она по-настоящему испугалась! Нет, она будет с теми, кому принадлежит, — не с этими просторами, не с ним. Сопоставлять такие вещи просто комично.

Динни с кривой улыбкой всё ещё стояла перед зеркалом, когда вошёл Эдриен. Она круто повернулась. Осунувшийся, измученный и морщинистый, худой, добрый и встревоженный! Трудно было придумать контраст более очевидный и более успокоительный для её натянутых нервов. Поцеловав дядю, Динни сказала:

— Мне очень хотелось видеть вас до переезда к Диане.

— Ты переезжаешь к Диане?

— Да. Я не верю, что вы завтракали, пили чай и вообще что-нибудь ели.

Динни позвонила.

— Кокер, мистер Эдриен выпьет…

— Бренди с содовой, Кокер. Благодарю вас.

— Ну что, дядя? — спросила она, когда Эдриен осушил стакан.

— Боюсь, ничего существенного мне там не сказали. По их мнению, Ферз должен вернуться в лечебницу. Но зачем ему возвращаться, коль скоро он ведёт себя нормально? Они сомневаются в его выздоровлении, но не могут указать никаких подозрительных симптомов за последние недели. Я разыскал его личного служителя и расспросил этого парня. Он производит вполне приличное впечатление. Он считает, что в данный момент капитан Ферз так же нормален, как и он сам. Но — в этом-то вся беда — он говорит, что Ферз уже был однажды нормален целых три недели, а потом опять неожиданно сорвался. Если его что-нибудь всерьёз разволнует — хотя бы малейшее противоречие, — Ферзу снова станет плохо, может быть, ещё хуже, чем раньше.

— Он буйный во время приступов?

— Да. Он впадает в какое-то мрачное бешенство, направленное скорее на себя, чем на окружающих.

— Они не попытаются забрать его?

— Не имеют права. Он пошёл туда добровольно: его не зарегистрировали, я же тебе рассказывал. Как Диана?

— Вид усталый, но прелестна. Говорит, что сделает всё возможное, чтобы помочь ему выкарабкаться.

Эдриен кивнул:

— Это на неё похоже: в ней бездна отваги. И в тебе тоже, дорогая. Знать, что ты с ней — большое утешение. Хилери готов взять её и детей к себе, если она захочет. Но ты говоришь, она не уйдёт?

— Сейчас, конечно, нет.

Эдриен кивнул:

— Что ж! Придётся тебе рискнуть.

— Ох, дядя, как мне жаль вас! — сказала Динни.

— Моя дорогая, какое имеет значение, что происходит с пятым колесом, раз телега всё-таки катится? Не позволяй мне задерживать тебя. Ты всегда найдёшь меня либо в музее, либо дома. До свидания, и да хранит тебя господь! Передавай ей привет и расскажи то, что слышала от меня.

Динни ещё раз поцеловала Эдриена и, захватив вещи, поехала в такси на Оукли-стрит.

 

Глава 22

У Бобби Феррара было одно из тех лиц, на которых не отражаются грохочущие вокруг бури. Иными словами, он являл собой идеал непременного должностного лица — настолько непременного, что трудно было себе представить министерство иностранных дел без него. Министры приходили и уходили, Бобби Феррар оставался — белозубый, учтивый, загадочный. Никто не знал, есть ли у него в голове что-нибудь, кроме бесчисленных государственных тайн. Годы, казалось, никак не отразились на нём. Он был низкорослый, коренастый, голос имел глубокий и приятный, держался с видом полной отрешённости, носил тёмный костюм в узкую светлую полоску с неизменным цветком в петлице и обитал в просторной приёмной, куда проникал только тот, кто добивался приёма у министра иностранных дел и попадал не к нему, а к Бобби, самой природой предназначенному для роли буфера. Слабостью Бобби была криминология. На каждом мало-мальски интересном процессе для него оставляли место, и он обязательно появлялся в зале хотя бы на полчаса. У него хранились специально переплетённые отчёты таких судебных заседаний. Он обладал характером, и, хотя последний трудно поддавался определению, наличие его явственно подтверждалось тем, что все, с кем сталкивался Бобби, охотно искали знакомства с ним. Люди шли к Бобби Феррару, а не он к людям. Почему? Чем он добился того, что для всех без исключения стал просто «Бобби»? Учтивый, всезнающий, непостижимый, он всегда умел сохранить за собой последнее слово, хотя был только сыном лорда с неподтверждённым титулом и не имел права даже на эпитет «высокочтимый». Если бы Бобби с его цветком в петлице и лёгкой усмешкой исчез с Уайтхолла, тот утратил бы нечто, придающее ему почти человечность. Бобби обосновался там ещё до войны, с которой его вернули как раз вовремя, чтобы — как острил кое-кто — эта улица не утратила своего прежнего облика, а сам Бобби снова успел стать средостением между Англией и ею. Она не могла превратиться в ту суетливую сердитую старую ведьму, какой пыталась её сделать война, пока дважды в день между тусклых и важных особняков проходила по ней коренастая, медлительная, украшенная цветком фигура непроницаемого Бобби.

Утром в день свадьбы Хьюберта он просматривал каталог цветочной фирмы, когда ему подали карточку сэра Лоренса. Вслед за нею появился её владелец и спросил:

— Вам известна цель моего прихода, Бобби?

— Безусловно, — ответил Бобби. Феррар. Глаза у него были круглые, голова откинута назад, голос глубокий.

— Вы видели маркиза?

— Вчера я завтракал с ним. Он удивительный!

— Самый замечательный из наших могикан, — согласился сэр Лоренс. Что вы собираетесь предпринять в этой связи? Старый сэр Конуэй Черрел был лучшим послом в Испании, которого когда-либо удалось откопать в недрах вашего заведения, а Хьюберт Черрел — его внук.

— У него действительно есть шрам? — осведомился Бобби Феррар с лёгкой усмешкой.

— Конечно, есть.

— А он действительно получил его во время этой истории?

— Вы — воплощённый скепсис. Конечно!

— Удивительно!

— Почему?

Бобби Феррар обнажил зубы в улыбке:

— А кто это может подтвердить?

— Халлорсен достанет свидетельские показания.

— Знаете, ведь это не по нашему ведомству.

— Разве? Но тогда вы можете поговорить с министром внутренних дел.

— Гм! — глубокомысленно изрёк Бобби Феррар.

— Или, во всяком случае, столковаться с боливийцами.

— Гм! — ещё глубокомысленней повторил Бобби Феррар и протянул Монту каталог: — Видели этот новый тюльпан? Совершенство, правда?

— Послушайте, Бобби, — сказал сэр Лоренс, — это мой племянник. Он по-настоящему хороший парень, так что номер не пройдёт. Понятно?

— Мы живём в век демократии, — загадочно произнёс Бобби. — Порка, не так ли? Дело попало в парламент.

— Но его можно прекратить, а там пусть шумят. В общем, полагаюсь на вас. Вы ведь всё равно ничего определённого не скажете, просиди я здесь хоть целое утро. Но вы должны сделать все от вас зависящее, потому что обвинение действительно скандальное.

— Безусловно, — подтвердил Бобби Феррар. — Хотите послушать процесс убийцы из Кройдона? Это потрясающе. У меня есть два места. Я предложил одно дяде, но он не желает ходить ни на какие процессы, пока у нас не введут электрический стул.

— Этот тип в самом деле виноват?

Бобби Феррар кивнул:

— Да, но улики очень шаткие.

— Ну, до свидания, Бобби. Я рассчитываю на вас.

Бобби Феррар слабо усмехнулся, обнажил зубы, протянул руку и ответил:

— До свидания.

Сэр Лоренс повернул налево к «Кофейне», где швейцар вручил ему телеграмму:

«Венчаюсь Джин Тесбери сегодня два часа церкви святого Августина в Лугах тчк Буду счастлив видеть вас тётей Эм Хьюберт».

Войдя в ресторан, сэр Лоренс сказал метрдотелю:

— Бате, я тороплюсь на свадьбу племянника. Срочно подкрепите меня.

Двадцать минут спустя баронет уже мчался в такси к церкви святого Августина. Он прибыл за несколько минут до двух и встретил Динни, поднимавшуюся по ступеням.

— Динни, ты выглядишь бледной и очень интересной.

— Я всегда бледная и очень интересная, дядя Лоренс.

— Этот брак кажется мне несколько поспешным.

— Работа Джин. Я ужасно боюсь: на мне теперь вся ответственность. Это я её ему нашла.

Они вошли в церковь и направились к передним рядам. Пока что народу было немного: генерал, леди Черрел, миссис Хилери и Хьюберт, привратник и двое зевак. Чьи-то пальцы перебирали клавиши органа. Сэр Лоренс и Динни заняли отдельную скамью.

— Я рад, что Эм не приехала, — шепнул баронет. — Обряд до сих пор действует на неё. Когда будешь выходить замуж, вели напечатать на пригласительных билетах: «Просят не плакать». Почему на свадьбах всегда так влажно? Судебные приставы и те всхлипывают.

— Всему виною фата, — ответила Динни. — Сегодня её нет, и слез не будет. Смотрите — Флёр и Майкл!

Сэр Лоре не направил на вошедших свой монокль. Его невестка и сын шли по боковому проходу.

— Восемь лет назад я был на их свадьбе. В целом всё получилось у них не так уж плохо.

— Да, — подтвердила Динни. — Флёр вчера сказала мне, что Майкл — чистое золото.

— В самом деле? Это хорошо. Было время, Динни, когда я начал сомневаться.

— Не в Майкле, надеюсь?

— Нет, нет. Он — первоклассный парегнь. Но Флёр раза два переполошила их курятник. Впрочем, после смерти отца она ведёт себя примерно. Идут!

Заблаговестил орган. Ален Тесбери шёл по проходу под руку с Джин.

Динни залюбовалась его спокойной осанкой. Джин казалась воплощением яркости и живости. Когда она вошла, Хьюберт, который стоял, заложив руки за спину, словно по команде «вольно», обернулся, и Динни увидела, как его хмурое, изборождённое морщинами лицо посветлело, словно озарённое солнцем. Что-то сдавило девушке горло. Затем она увидела Хилери, уже в стихаре: он незаметно вошёл и стоял на алтарной ступени.

«Люблю дядю Хилери!» — воскликнула про себя Динни.

Хилери заговорил.

Против своего обыкновения девушка слушала священника. Она ждала слова «повиновение» — оно не раздалось; ждала сексуальных намёков — они были опущены. Хилери попросил кольцо. Надел его. Теперь он молится. Вот молитва уже окончена, и они направляются к алтарю. До чего же все это быстро!

Динни поднялась с колен.

— Безусловно удивительно, как сказал бы Бобби Феррар, — шепнул сэр Лоренс. — Куда они потом?

— В театр. Джин хочет остаться в городе. Она нашла квартиру в доходном доме.

— Затишье перед бурей. Хотелось бы, Динни, чтобы вся эта история с

Хьюбертом была уже позади!

Новобрачные вышли из алтаря, и орган заиграл марш Мендельсона.

Глядя на идущую по проходу пару, Динни поочерёдно испытывала чувства радости и утраты, ревности и удовлетворения. Затем, заметив, что Ален Тесбери посматривает на неё так, словно и сам питает известные чувства, она поднялась со скамьи и направилась к Флёр и Майклу, но увидела Эдриена у входа и повернула к нему.

— Что нового, Динни?

— Пока всё благополучно, дядя. Я сразу же обратно.

У церкви, с присущим людям интересом к чужим переживаниям, толпилась кучка прихожанок Хилери, проводивших пискливыми приветствиями Хьюберта и Джин, которые уселись в коричневую дорожную машину и укатили.

— Я подвезу вас в такси, дядя, — предложила Динни.

— Ферз не возражает против твоего пребывания у них? — спросил Эдриен, когда они сели в автомобиль.

— Он безукоризненно вежлив, но всё время молчит и не спускает глаз с Дианы. Мне его ужасно жаль.

Эдриен кивнул.

— А как она?

— Изумительна. Ведёт себя так, словно всё идёт как обычно. Вот только он не хочет выходить. Сидит целыми днями в столовой и за всем наблюдает.

— Ему кажется, что все в заговоре против него. Если он продержится достаточно долго, это пройдёт.

— А разве он обязательно должен опять заболеть? Бывают же случаи полного выздоровления.

— Насколько я понимаю, это не тот случай, дорогая. Против Ферза наследственность и темперамент.

— Он мне даже нравится — у него такое смелое лицо. Но глаза страшные.

— Видела ты его с детьми?

— Пока что нет, но они говорят о нём очень любовно и непринуждённо, так что он, видимо, их не напугал.

— В лечебнице я наслушался всякой тарабарщины — комплексы, одержимость, депрессия, диссоциация, но всё-таки понял, что болезнь проявляется у него в крайней подавленности, которая перемежается приступами крайнего возбуждения. В последнее время эти симптомы настолько смягчились, что практически он превратился в нормального человека; однако нужно следить, не усилятся ли они снова. В Ферзе всегда сидел бунтарь: во время войны он восставал против диктаторских замашек правительства, после войны — против демократии. Теперь, вернувшись, он опять против чего-нибудь восстанет. Динни, если в доме есть оружие, его надо спрятать.

— Я скажу Диане.

Такси свернуло на Кингз-род.

— По-моему, мне лучше не подъезжать к дому, — печально вымолвил Эдриен.

Динни вылезла вместе с ним. С минуту постояла, глядя, как он удаляется — высокий, сутуловатый, — потом повернула на Оукли-стрит и вошла в дом. Ферз стоял на пороге столовой.

— Зайдите ко мне, — попросил он. — Хочу поговорить.

Комната с панелями была отделана в зеленовато-золотистые тона. Завтрак уже кончился, посуду убрали. На узком столе лежали газета, коробка с табаком и несколько книг. Ферз подал Динни стул и встал спиной к камину, где поблёскивал слабый намёк на пламя. Он смотрел в сторону, поэтому девушке впервые представилась возможность хорошенько разглядеть его. На это красивое лицо было тяжело смотреть. Высоко посаженные скулы, решительный подбородок, вьющиеся волосы с проседью лишь оттеняли его голодные, горящие, синевато-стальные глаза. Сама его поза — Ферз стоял прямо, упёршись руками в бёдра и наклонив голову вперёд, — и та лишь оттеняла эти глаза. Испуганная Динни со слабой улыбкой откинулась на спинку стула. Ферз повернул голову и спросил:

— Что говорят обо мне?

— Я ничего не слыхала: я была на свадьбе брата.

— Вашего брата Хьюберта? На ком он женился?

— На девушке по имени Джин Тесбери. Вы её видели позавчера.

— Как же, помню! Я её запер.

— Зачем?

— Она показалась мне опасной. Знаете, я ведь сам согласился уйти в лечебницу. Меня туда не увезли.

— Это мне известно. Вы находились там по собственному желанию.

— Не такое уж плохое место. Ну, довольно об этом. Как я выгляжу?

Динни ответила мягко:

— Знаете, я раньше видела вас только издали. Но, по-моему, сейчас выглядите вы хорошо.

— Я здоров. Я сохранил мускулатуру. Мой служитель в лечебнице за этим следил.

— Вы много там читали?

— В последнее время — да. Так что же обо мне говорят?

Услышав этот повторный вопрос, Динни взглянула Ферзу в лицо:

— Как могут люди говорить о вас, если вы с ними не встречаетесь?

— По-вашему, это нужно?

— Не мне об этом судить, капитан Ферз. Впрочем, почему бы и нет? Вы же встречаетесь со мной.

— Да, но вы мне нравитесь.

Динни протянула ему руку.

— Только не говорите, что жалеете меня, — торопливо сказал Ферз.

— За что мне вас жалеть? С вами же все в полном порядке.

Он прикрыл глаза рукой:

— Надолго ли?

— Почему не навсегда?

Ферз отвернулся к огню.

Динни робко заметила:

— Если вы не будете расстраиваться, с вами ничего не случится.

Ферз круто обернулся:

— Вы часто видели моих детей?

— Нет, не очень.

— Есть у них сходство со мной?

— Нет, они похожи на Диану.

— Слава богу! А что она думает обо мне?

На этот раз его глаза впились в Динни, и девушка поняла, что от её ответа может зависеть все, — да, все.

— Диана просто рада.

Он яростно замотал головой.

— Невероятно!

— Правда часто бывает невероятной.

— Она меня очень ненавидит?

— За что ей вас ненавидеть?

— Ваш дядя Эдриен… Что между ними? И не уверяйте, что ничего.

— Мой дядя боготворит её, — невозмутимо ответила Динни. — Поэтому они только друзья.

— Только друзья?

— Только.

— Это всё, что вы знаете?

— Я знаю это наверняка.

Ферз вздохнул.

— Вы славная. Как бы вы поступили на моём месте?

На Динни опять навалилось беспощадное сознание своей ответственности.

— Думаю, что поступила бы так, как захочет Диана.

— Как?

— Не знаю. Пожалуй, она сама тоже не знает.

Ферз отошёл к окну, затем вернулся обратно.

— Я обязан что-то сделать для таких горемык, как я.

— Что? — встревоженно воскликнула Динни.

— Мне ведь ещё повезло. Другого бы просто зарегистрировали и упрятали подальше, не считаясь с его желаниями. Будь я беден, такая лечебница оказалась бы нам не по карману. Там тоже достаточно ужасно, но всё-таки в тысячу раз лучше, чем в обычном заведении. Я расспрашивал моего служителя, — он работал в нескольких.

Ферз замолчал, и Динни вспомнила слова дяди: «Он против чего-нибудь восстанет, и это вернёт его к прежнему состоянию».

Неожиданно Ферз заговорил снова:

— Взялись бы вы ухаживать за умалишёнными, будь у вас возможность получить другую работу? Нет, не взялись бы — ни вы, ни никто, у кого есть нервы и сердце. Святой, может быть, и взялся бы, но где же набрать столько святых? Нет, чтобы ухаживать за нами, вы должны быть железной и толстокожей, должны забыть о жалости и нервах. У кого есть нервы, тот ещё хуже толстокожих, потому что выходит из себя, а это отражается на нас. Это какой-то порочный круг! Боже мой, уж я ли не искал из него выхода! А тут ещё деньги. Ни одного человека с деньгами нельзя отправлять ни в одно из подобных мест. Никогда, ни за что! Устраивайте ему тюрьму дома — как-нибудь, где-нибудь! Не знай я, что могу в любое время уйти, не цепляйся я за эту мысль в самые жуткие минуты, меня бы здесь не было, я давно бы стал буйным. Господи, да я бы конечно стал буйным! Деньги! А у многих ли они есть? От силы у пяти из ста. А остальные девяносто пять несчастных заперты — добром или силком, а заперты. Плевать мне на то, что это научные, что это полезные учреждения! Сумасшедший дом — это всегда смерть заживо. Иначе и быть не может. Кто на воле, тот считает нас всё равно что мёртвыми. Так кому какое дело до помешанных! Вот что кроется за научными методами лечения! Мы непристойны, мы больше не люди. Старое представление о безумии не умерло, мисс Черрел. Мы — позор семьи, мы — отщепенцы. Значит, надо упрятать нас подальше, — пусть мы хоть провалимся! — но сделать это гуманно — ведь сейчас двадцатый век. А вы попробуйте сделать это гуманно! Не выйдет! Так что остаётся одно — подлакировать картину. Больше ничего не поделаешь, поверьте моему слову, моему мужскому слову. Я-то знаю.

Динни слушала оцепенев. Вдруг Ферз рассмеялся.

— Но мы не мертвецы, вот в чём несчастье, — мы не мертвецы! Если мы хотя бы могли умереть! Все эти мученики — не мертвецы: они по-своему способны страдать — так же, как вы, сильнее, чем вы. Мне ли не знать? А где лекарство?

Ферз схватился за голову.

— Как замечательно было бы его найти! — сочувственно вставила Динни.

Он удивлённо взглянул на неё:

— Лекарство? Погуще развести лак — вот и всё, что мы делаем и будем делать.

У Динни так и просилось на язык: «А тогда зачем же убиваться?» — но она сдержалась и сказала только:

— Может быть, вы и найдёте лекарство, но это требует терпения и спокойствия.

Ферз расхохотался.

— Я, наверно, до смерти надоел вам.

Динни незаметно выскользнула из комнаты.

 

Глава 23

Ресторан «Пьемонт», это прибежище людей, которые все знают, был полон всезнающими людьми: одни из них уже успели насытиться, другие только начинали насыщаться. Они тянулись друг к другу, словно еда была звеном, соединяющим их души, и сидели по двое, а порой и вчетвером и впятером. Лишь кое-где попадались отшельники, пребывавшие в дурном настроении и мрачно поглядывавшие вокруг поверх длинных сигар. Между столиками носились проворные худощавые официанты, и на лицах их было написано неестественное напряжение — следствие перегрузки памяти. Лорд Саксенден и Джин, сидевшие в углу со стороны входа, успели съесть омара, выпить полбутылки рейнвейна и поболтать о всякой всячине, прежде чем она медленно отвела глаза от опустошённой клешни, подняла их на пэра и спросила:

— Итак, лорд Саксенден?

Он перехватил этот брошенный из-под густых ресниц взгляд, и глаза его слегка выпучились.

— Недурной омар, а? — спросил он.

— Потрясающий.

— Я всегда захожу сюда, когда хочу вкусно поесть. Официант, вы собираетесь подать нам куропатку?

— Да, милорд.

— Так поторопитесь. Попробуйте рейнвейн, мисс Тесбери, вы ничего не пьёте.

Джин подняла свой зеленоватый бокал:

— Вчера я стала миссис Хьюберт Черрел. Об этом напечатано в газетах.

Щеки лорда Саксендена чуть-чуть надулись, — он раздумывал: «В какой мере это касается меня? Интереснее эта юная леди, когда она свободна или когда она замужем?»

— Вы не теряете времени, — сказал он и взглянул на неё так пристально, словно его глаза искали доказательств тому, что её положение изменилось. — Знай я об этом, я не осмелился бы пригласить вас позавтракать без мужа.

— Благодарю вас, он сейчас будет здесь, — ответила Джин и взглянула из-под ресниц на пэра, глубокомысленно осушавшего свой бокал. — Есть у вас новости для меня?

— Я видел Уолтера.

— Какого Уолтера?

— Министра внутренних дел.

— Это ужасно мило с вашей стороны!

— Да, ужасно. Терпеть его не могу. Не будь волос, голова у него была бы форменное яйцо.

— Что он сказал?

— Юная леди, никто ни в одном официальном учреждении никогда ничего вам не скажет. Там не говорят, а «продумывают вопрос». Так и подобает власти.

— Но он, разумеется, прислушается к тому, что вы говорите. Что же вы сказали?

Ледяные глаза лорда Саксендена, казалось, ответили: «Ну, знаете, это уж слишком!» Но Джин улыбнулась, и они постепенно оттаяли.

— Вы самая непосредственная девушка, с какой я сталкивался. По существу, я сказал ему: «Уолтер, прекрати это!»

— Как чудесно!

— Ему это не понравилось. Он, видите ли, поборник законности.

— Можно мне повидаться с ним?

Лорд Саксенден расхохотался. Он смеялся, как человек, нашедший нечто очень драгоценное.

Джин выждала, пока он успокоится, и сказала:

— Итак, я еду к нему.

Последовавшую за этим паузу заполнила куропатка.

— Послушайте, — неожиданно начал лорд Саксенден, — если уж вы действительно решили это сделать, то есть один человек, который может устроить вам встречу. Это Бобби Ферар. Он работал с Уолтером, когда тот был министром иностранных дел. Я дам вам к нему записку. Сладкого хотите?

— Нет, благодарю. Но я бы выпила кофе. А вот и Хьюберт.

У входа, выскочив из вращающейся двери-клетки, стоял Хьюберт, отыскивая глазами жену.

— Позовите его сюда.

Джин пристально посмотрела на мужа. Лицо его прояснилось, и он направился к ним.

— Ну и взгляд у вас! — пробормотал лорд Саксенден, поднимаясь. Здравствуйте. Ваша жена — замечательная женщина. Хотите кофе? Здесь недурной бренди.

Пэр вынул карточку и написал на ней чётким, аккуратным почерком:

«Роберту Феррару, эсквайру, М. И. Д.

Уайтхолл.

Дорогой Бобби.

Примите моего молодого друга миссис Хьюберт Черрел и, если возможно, устройте ей встречу с Уолтером.

Саксенден».

Затем подал карточку Джин и потребовал счёт.

— Хьюберт, покажи лорду Саксендену свой шрам, — распорядилась Джин и, расстегнув манжету, закатала мужу левый рукав. На фоне белой скатерти синевато-багровый рубец выглядел особенно странным и зловещим.

— Н-да! — выдавил лорд Саксенден. — Полезный удар!

Хьюберт опустил рукав.

— Джин вечно вольничает, — проворчал он.

Лорд Саксенден уплатил по счёту и предложил Хьюберту сигару:

— Простите, мне пора удирать. А вы оставайтесь и допивайте кофе. До свидания, и желаю вам обоим успеха!

Он пожал им руки и стал пробираться между столиками. Молодые люди смотрели ему вслед.

— Странно! Деликатность, насколько мне известно, не относится к числу его слабостей, — удивился Хьюберт. — Ну как. Джин?

— Что означает М. И. Д.?

— Министерство иностранных дел, моя провинциалочка.

— Допивай бренди, и едем к этому человеку.

У подъезда молодожёнов окликнули:

— Кого я вижу! Капитан! Мисс Тесбери!

— Моя жена, профессор.

Халлорсен сжал им руки:

— Ну, не замечательно ли? У меня в кармане каблограмма, капитан. Она вполне заменит свадебный подарок.

Через плечо Хьюберта Джин прочла:

«Реабилитирующие показания Мануэля высылаем почтой тчк Американское консульство Ла Пас».

— Великолепно, профессор. Не хотите ли зайти с нами в министерство иностранных дел? Мы должны повидаться с одним человеком насчёт Хьюберта.

— Что за вопрос! Но я не люблю терять время. Возьмём машину.

Сидя в такси напротив молодых, Халлорсен весь излучал изумление и благожелательность.

— Вы действовали с потрясающей быстротой, капитан!

— Это всё Джин.

— О да, — сказал Халлорсен, как будто её и не было в машине, — когда я встретился с ней в Липпингхолле, я сразу увидел, что она — энергичная особа. Ваша сестра довольна?

— Довольна она. Джин?

— Надеюсь.

— Замечательная юная леди! Знаете, в низких зданиях есть что-то приятное. Ваш Уайтхолл вызывает у меня симпатию. Чем больше солнца и звёзд можно увидеть с улицы, тем выше моральный уровень народа. Вы венчались в цилиндре, капитан?

— Нет, так, как сейчас.

— Жаль. В нём есть что-то забавное: он похож на символ проигранного дела, водружённый вам на голову. Вы, кажется, тоже из старинной семьи, миссис Черрел? В таких семьях у вас принято из поколения в поколение служить своей стране. Это очень достойный обычай, капитан.

— Я над этим не задумывался.

— В Липпингхолле я беседовал с вашим братом, мэм. Он рассказал, что у вас в семье испокон веков кто-нибудь обязательно служит во флоте. А у вас, капитан, — в армии. Я верю в наследственность. Это и есть министерство иностранных дел?

Халлорсен взглянул на часы.

— Интересно, на месте ли этот парень? У меня сложилось впечатление, что такие люди всю свою работу делают за едой. Пойдём-ка лучше в парк и до трёх посмотрим на уток.

— Я только занесу ему эту карточку, — сказала Джин.

Вскоре она вернулась:

— Его ждут с минуты на минуту.

— Значит, он явится не раньше чем через полчаса, — заметил Халлорсен. — Там есть одна утка. Я хотел бы слышать ваше мнение о ней, капитан.

Пересекая широкую дорожку, ведущую к пруду, они чуть не стали жертвой неожиданного столкновения двух автомобилей, водители которых растерялись в непривычной обстановке. Хьюберт судорожно прижал к себе Джин. Лицо его побелело под загаром. Машины разъехались. Халлорсен, успевший схватить Джин за другую руку, сказал, нарочито растягивая слова:

— Ещё немного, и дело кончилось бы плохо.

Джин промолчала.

— Я иногда спрашиваю себя, — снова заговорил американец, когда они подошли к уткам, — окупается ли скорость теми деньгами, которые мы на ней зарабатываем. Что вы думаете, капитан?

Хьюберт пожал плечами:

— Число часов, которые мы теряем, разъезжая в автомобилях вместо поезда, в общем равно тому, которое мы выигрываем с их помощью.

— Верно, — согласился Халлорсен. — Самолёты — вот что реально экономит время.

— Сначала подведите окончательный итог, а потом уж расхваливайте их.

— Вы правы, капитан. Мы держим курс прямиком в ад. Следующая война дорого обойдётся тем, кто примет в ней участие. Допустим, Франция сцепится с Италией. Не пройдёт и двух недель, как не останется ни Рима, ни Парижа, ни Флоренции, ни Венеции, ни Лиона, ни Марселя. Они превратятся в заражённые пустыни. А флот и армия, может быть, не успеют даже открыть огонь.

— Да. Все правительства это знают. Я — военный, но я не понимаю, зачем они продолжают тратить сотни миллионов на солдат и матросов, которых, видимо, никогда не пустят в дело. Если жизненные центры страны разрушены, армией и флотом управлять нельзя. Сколько продержатся Италия и Франция, если подвергнуть газовой атаке все их большие города? Англия и Германия не протянули бы и недели.

— Ваш дядя, хранитель музея, уверял меня, что при современных темпах человек снова быстро опустится до уровня рыбы.

— Рыбы? Каким образом?

— Очень просто: двигаясь по эволюционной лестнице в обратном направлении — млекопитающие, птицы, пресмыкающиеся, рыбы. Мы скоро станем птицами, в результате этого начнём пресмыкаться и ползать и кончим где-нибудь в море, когда суша станет необитаемой.

— Почему бы не закрыть воздух для войны?

— А как его закроешь? — вставила Джин. — Государства не доверяют друг другу. Кроме того, Америка и Россия не входят в Лигу наций.

— Мы-то, американцы, согласились бы войти. Но наш сенат, пожалуй, заартачится.

— Сенат у вас, кажется, вечный камень преткновения, — проворчал Хьюберт.

— Такой же, каким была ваша палата лордов, пока её не отхлестали в тысяча девятьсот десятом. Вот эта утка.

Халлорсен указал на редкую птицу. Хьюберт долго рассматривал её.

— Я стрелял таких в Индии. Это… Забыл, как её называют. Идёмте. До неё можно дотянуться с мостков. Подержу в руках — тогда вспомню.

— Нет, нет, — запротестовала Джин. — Сейчас четверть четвёртого. Он, наверно, уже на месте.

И, не определив породу утки, они возвратились в министерство иностранных дел.

Манера Бобби Феррара здороваться пользовалась широкой известностью. Он вздёргивал руку антагониста кверху и оставлял её висеть в воздухе. Не успела Джин водворить свою руку на место, как сейчас же приступила к делу:

— Вам известна эта история с выдачей, мистер Феррар?

Бобби Феррар кивнул.

— Вот профессор Халлорсен, который был главой экспедиции. Угодно вам взглянуть на шрам моего мужа?

— Очень, — сквозь зубы процедил Бобби Феррар.

— Покажи, Хьюберт.

Хьюберт со страдальческим видом вновь обнажил руку.

— Удивительно! — объявил Бобби Феррар. — Я же говорил Уолтеру…

— Вы виделись с ним?

— Сэр Лоренс просил меня об этом.

— А что сказал Уол… министр внутренних дел?

— Ничего. Он видел Бантама, а Бантама он не любит и поэтому отдал распоряжение на Боу-стрит.

— Вот как! Значит ли это, что будет выписан ордер на арест?

Бобби Феррар, погруженный в созерцание своих ногтей, кивнул.

Молодожёны посмотрели друг на друга.

Халлорсен с расстановкой спросил:

— Неужели никто не в силах остановить эту банду?

Бобби Феррар покачал головой. Глаза его округлились.

Хьюберт встал:

— Сожалею, что разрешил посторонним впутаться в это дело. Идём, Джин.

Он отдал лёгкий поклон, повернулся и вышел. Джин последовала за ним.

Халлорсен и Бобби Феррар стояли, глядя друг на друга.

— Непонятная страна! — воскликнул американец. — Что же нужно было делать?

— Ничего, — ответил Бобби Феррар. — Когда дело попадёт к судье, представьте все свидетельские показания, какие сможете.

— Разумеется, представим. Счастлив был встретиться с вами, мистер Феррар.

Бобби. Феррар усмехнулся. Глаза его округлились ещё больше.

 

Глава 24

В установленном законом порядке Хьюберт был препровождён на Боустрит по ордеру, выданному одним из судей. Пребывая в состоянии пассивного протеста, Джин вместе с остальными членами семьи высидела до конца заседания. Подтверждённые присягой показания шести боливийских погонщиков мулов, которые засвидетельствовали факт убийства и утверждали, что оно было неспровоцированным, — с одной стороны; прямо противоположные показания Хьюберта, демонстрация его шрама, оглашение его послужного списка и допрос Халлорсена в качестве свидетеля — с другой, составили тот материал, на основании которого судье предстояло вынести решение. Он вынес его. Обвиняемый заключался под стражу впредь до прибытия затребованных защитой документов. Затем началось обсуждение столь часто опровергаемой на практике презумпции британской законности: «Пока преступление не доказано, задержанный считается невиновным», — в связи с просьбой последнего о передаче его на поруки, и Динни затаила дыхание. Мысль о том, что Хьюберт, только вчера женившийся и по закону считающийся невиновным, будет брошен в тюремную камеру вплоть до прибытия плывущих через Атлантику документов, была ей нестерпима. Однако солидный залог, предложенный сэром Конуэем и сэром Лоренсом, был в конце концов принят, и девушка вышла из зала, облегчённо вздыхая и высоко подняв голову. На улице её нагнал сэр Лоренс.

— Наше счастье, что у Хьюберта вид человека, неспособного солгать, сказал он.

— Этим, наверно, заинтересуются газеты, — пробормотала Динни.

— Голову даю на отсечение, что да, милая моя нимфа.

— Как это отразится на карьере Хьюберта?

— Думаю, что положительно. Запрос в палате общин дискредитировал его, но когда появятся заголовки: «Британский офицер против боливийских метисов», — они вызовут у публики чувства, которые мы питаем к нашим родным и близким.

— Больше всего мне жаль папу. С тех пор как это началось, волосы у него заметно поседели.

— В этой истории нет ничего позорного, Динни.

Девушка вздёрнула голову:

— Конечно, нет.

— Динни, ты напоминаешь мне необъезженного жеребёнка-двухлетку. В загоне он брыкается, на старте отстаёт, а приходит всё-таки первым. Вон летит твой американец. Подождём его? Он дал очень ценные показания.

Динни пожала плечами и почти сразу же услышала голос Халлорсена:

— Мисс Черрел!

Динни обернулась:

— От души благодарю вас, профессор, за всё, что вы сказали.

— Для вас я готов был даже солгать, только случай не представился. Как поживает больной джентльмен?

— Там покамест всё в порядке.

— Рад слышать! Я беспокоился за вас.

Сэр Лоренс вступил в разговор:

— Профессор, ваше заявление о том, что легче умереть, чем иметь дело с этими погонщиками, совершенно ошарашило судью.

— Жить с ними тоже достаточно неприятно. Могу подвезти вас и мисс Черрел, — меня ждёт машина.

— Если ваш путь лежит на запад, отвезите нас на границу цивилизации.

— Итак, профессор, — продолжал сэр Лоренс, когда все расселись, — что за мнение вы составили себе о Лондоне? Самый ли это варварский или самый цивилизованный город на свете?

— Я просто люблю его, — ответил Халлорсен, не сводя глаз с Динни.

— А я — нет, — тихо возразила та. — Ненавижу контрасты и запах бензина.

— Как мне, иностранцу, объяснить, за что я люблю Лондон? Наверное, за то, что он такой многообразный, что он — смешение свободы и порядка. Пожалуй, ещё за то, что он так отличается от наших городов. Нью-Йорк великолепен, жить в нём интересней, но он не такой уютный.

— Нью-Йорк, — вставил сэр Лоренс, — подобен стрихнину: сперва взбадривает, потом валит с ног.

— Я бы не мог жить в Нью-Йорке. Моё место — Запад.

— Широкие бескрайние просторы, — вполголоса произнесла Динни.

— Правильно, мисс Черрел. Они бы вам понравились.

Динни тускло улыбнулась:

— Никого нельзя безнаказанно вырывать с корнем, профессор.

— Верно, — поддержал её сэр Лоренс. — Мой сын как-то поднял в парламенте вопрос о необходимости организовать эмиграцию, но убедился, что у народа крепкие корни, и бросил эту затею, как горячую картофелину.

— Прямо не верится! — воскликнул Халлорсен. — Когда я смотрю на ваших горожан — низкорослых, бледных, разочарованных, я всегда удивляюсь, какие у них могут быть корни.

— Чем ярче выражен у человека городской тип, тем крепче у него корни. Широкие просторы для такого — пустой звук. Улицы, жареная рыба, кино вот и всё, что ему нужно. Не высадите ли меня здесь, профессор? Динни, а ты куда?

— На Оукли-стрит.

Халлорсен остановил машину. Сэр Лоренс вышел.

— Мисс Черрел, окажите мне честь, позвольте доставить вас на Оукли-стрит.

Динни наклонила голову.

Сидя рядом с американцем в закрытой машине, она испытывала неловкость. Как он использует представившуюся возможность? Внезапно, не глядя на неё, он сказал:

— Как только решится судьба вашего брата, я отплываю. Собираюсь предпринять экспедицию в Новую Мексику. Я всегда буду считать большим счастьем знакомство с вами, мисс Черрел.

Он стиснул руки, на которых не было перчаток, и сдавил их коленями. Этот жест тронул девушку.

— Я искренне сожалею, профессор, что сначала, так же как мой брат, составила себе неверное представление о вас.

— Это было естественно. Когда закончу здесь свои дела и уеду, буду с радостью вспоминать, что заслужил ваше расположение.

Динни порывисто протянула ему руку:

— Да, заслужили.

Он взял руку девушки, медленно поднёс к губам и осторожно опустил. Динни почувствовала себя глубоко несчастной. Она застенчиво прибавила:

— Вы научили меня по-новому смотреть на американцев, профессор.

Халлорсен улыбнулся:

— Это уже кое-что.

— Боюсь, что я очень заблуждалась. Я же, в сущности, их совсем не знала.

— В этом наша беда. Мы, в сущности, не знаем друг друга. Из-за каких-то пустяков действуем друг другу на нервы. Но я всегда буду помнить вас как улыбку на лице вашей страны.

— Вы очень любезны, — сказала Динни. — Мне хочется, чтобы так было на самом деле.

— Если бы я мог получить вашу фотокарточку, я хранил бы её, как сокровище.

— Разумеется, получите. Не знаю, найдётся ли у меня приличная, но лучшая из всех — за вами.

— Благодарю. Если разрешите, я, пожалуй, сойду здесь. Я что-то не слишком уверен в себе. Такси вас довезёт.

Халлорсен постучал в стекло и отдал распоряжение шофёру.

— До свидания, — сказал он и снова взял её руку, подержал в своих, пожал и вышел из машины.

— До свидания! — прошептала Динни, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя, как что-то сжимает ей горло.

Пять минут спустя машина остановилась у подъезда Ферзов, и Динни, подавленная, вошла в дом.

Когда она проходила мимо комнаты Дианы, дверь открылась и Диана, которую девушка не видела со вчерашнего дня, шепнула:

— Зайдите ко мне, Динни.

Голос был такой насторожённый, что у Динни по коже побежали мурашки. Они сели на кровать с пологом, и Диана тихо и торопливо заговорила:

— Ночью он вошёл ко мне и пожелал остаться. Я не посмела отказать. Он изменился. Я чувствую, что это опять начало конца. Он теряет контроль над собой. По-моему, надо отправить куда-нибудь детей. Хилери не согласится их взять?

— Разумеется, согласится. И моя мама тоже.

— Пожалуй, лучше второе.

— А не уехать ли и вам?

Диана со вздохом покачала головой:

— Это только ускорит развязку. Можете вы отвезти детей без меня?

— Конечно. Но неужели вы действительно думаете, что он…

— Да. Он опять пришёл в возбуждённое состояние. Я ведь изучила симптомы. Вы заметили, Динни, каждый вечер он все больше пьёт. А это тоже признак.

— Если бы он мог преодолеть свой страх и начал выходить!

— Вряд ли это поможет. Здесь, что бы ни произошло, — пусть даже самое худшее, — мы хоть знаем, как быть. А случись это при посторонних, мы сразу же лишимся свободы действий.

Динни пожала ей руку:

— Когда увезти детей?

— Поскорее. Я ему ничего не скажу, а вы постарайтесь уехать как можно незаметнее. Мадемуазель приедет потом, если ваша мама не будет возражать.

— Я, разумеется, сразу же обратно.

— Динни, это было бы нечестно по отношению к вам. У меня есть горничные. Утруждать вас моими горестями просто недостойно.

— Ну что вы! Я, разумеется, вернусь. Я попрошу у Флёр её машину. Он не будет возражать против того, что детей увозят?

— Только если догадается, что это связано с его состоянием. Я скажу, что вы давно уже приглашали их погостить.

— Диана, — внезапно спросила Динни, — вы его ещё любите?

— Люблю? Нет.

— Значит, просто жалость?

Диана покачала головой:

— Не могу объяснить. Тут и прошлое, и сознание того, что покинуть Роналда — значит помочь враждебной ему судьбе. А это страшная мысль!

— Понимаю. Мне так жаль вас обоих и дядю Эдриена!

Диана провела руками по лицу, словно стирая с него следы тревог.

— Не знаю, что будет, только ничего хорошего не жду. А вы, дорогая, ни в коем случае не позволяйте мне портить вам жизнь.

— Вы напрасно тревожитесь. Встряска мне полезна. Старая дева — всё равно что лекарство: перед употреблением взбалтывать.

— Когда же вы найдёте себе употребление, Динни?

— Я только что отвергла широкие бескрайние просторы и чувствую себя изрядной скотиной.

— Слева — широкие бескрайние просторы, справа — глубокие моря, а вы на распутье. Так?

— И, по-видимому, останусь на нём. Любовь достойного человека и прочие подобающие случаю слова — все это словно замораживает меня.

— Подождите. Цвет ваших волос не подходит для монастыря.

— Я их перекрашу в свой истинный цвет — светло-зелёный, как морская вода. Это цвет айсбергов.

— Я уже сказала вам — подождите!

— Подожду! — согласилась Динни.

Два дня спустя Флёр в своём автомобиле подъехала к дому Ферзов. Детей и кое-какую поклажу погрузили без инцидентов, и машина тронулась.

Эта несколько бурная поездка — дети ещё не привыкли к машинам — принесла Динни подлинное облегчение. До сих пор она не отдавала себе отчёта, как сильно трагическая атмосфера Оукли-стрит уже отразилась на её нервах, хотя после её приезда в город из Кондафорда прошло всего десять дней. Краски осенней листвы стали темнее. Погожий октябрьский день заливал землю ровным мягким светом. Чем дальше от Лондона, тем чище и звонче становился воздух; из труб коттеджей поднимался пахнущий лесом дымок; над нагими полями кружились грачи.

Машина прибыла как раз к завтраку. Оставив детей с мадемуазель, приехавшей поездом, Динни свистнула собак и пошла прогуляться. Осевшая дорога привела её к старому коттеджу. Динни остановилась. Дверь открывалась прямо в жилую комнату. У камелька, где горел слабый огонь, сидела старая женщина.

— Ох, мисс Динни! — вскрикнула она. — Я уж так вам рада. Весь месяц ни разу вас не видела.

— Я уезжала, Бетти. Как вы себя чувствуете?

Маленькая, в полном смысле миниатюрная старушка торжественно сложила руки на животе:

— Опять с животом плохо. Всё остальное — лучше не надо, доктор говорит — прямо замечательно. Только вот животом маюсь. Он говорит, надо есть побольше. Аппетит у меня, слава богу, хороший, мисс Динни, а проглотить ничего не могу — сразу тошно. Истинная правда!

— Как мне вас жаль, милая Бетти! Живот — очень больное место. Живот и зубы. Не понимаю, зачем они нам. Нет у нас зубов — желудок не варит, есть — тоже не варит.

Старушка хихикнула.

— Он говорит, мне надо выдернуть все зубы, какие остались, да мне с ними неохота расставаться, мисс Динни. Вот у хозяина моего их вовсе нет, а он всё-таки может жевать яблоко, ей-богу, может. Но в мои годы десны уж так не затвердеют.

— Но ведь вам, Бетти, можно сделать красивые вставные зубы.

— Ох, не хочу я вставных — один обман. Вы бы и сами не стали носить фальшивые зубы, мисс Динни. Ведь не стали бы, а?

— Конечно, стала бы. Теперь их чуть ли не все носят.

— Все смеётесь над старухой? Нет, это не по мне. Всё равно что парик надеть. А волосы-то у меня остались густые, как прежде. Я ведь для своих лет замечательно сохранилась, есть за что бога благодарить. Только животом маюсь. Похоже, там что-то есть.

Динни увидела в её глазах испуг и страдание.

— Как поживает Бенджамен, Бетти?

Взгляд старухи изменился. Глаза повеселели, хотя остались такими же рассудительными, словно она смотрела на ребёнка.

— Ну, с отцом-то всё в порядке, мисс. С ним, кроме ревматизма, никогда ничего не бывает. Он сейчас в огороде — пошёл в земле покопаться.

— А как Голди? — осведомилась Динни, с грустью глядя на сидевшего в клетке щегла. Ей было невыносимо видеть птиц в клетках, но у неё не хватало духу намекнуть старикам на их маленького любимца, весёлого даже за решёткой. Кроме того, они утверждали, что, если ручного щегла выпустить на волю, его сейчас же заклюют до смерти.

— Ох! — воскликнула старушка. — До чего же он заважничал, с тех пор как вы подарили ему клетку побольше. — Глаза её загорелись. — Подумать только, мисс Динни! Капитан женился, а тут против него такое ужасное дело затеяли. Что они там думают? За всю жизнь такого не слыхивала. Чтобы одного из Черрелов таким манером потащили на суд, — это уж слишком!

— И всё же это так, Бетти.

— Говорят, она славная молодая леди. А жить-то они где будут?

— Пока неизвестно. Надо подождать, — пусть сначала дело кончится.

Может быть, здесь; может быть, он получит место в колониях. Конечно, им придётся туговато.

— Страхи какие! В старое время этого не бывало. Как теперь насели на дворянство, боже милостивый! Я все вспоминаю вашего прадедушку, мисс Динни. До чего он ловко четвёркой правил! Я тогда ещё совсем пигалицей была. Такой славный старый джентльмен — обходительный, можно сказать!

Подобные замечания о дворянстве всегда вызывали у Динни чувство неловкости, тем более в устах старушки, которая, как знала девушка, была одной из восьми детей работника с фермы, чьё жалованье равнялось одиннадцати шиллингам в неделю, и которая, вырастив семерых детей, существовала теперь вместе с мужем лишь на пособие по старости.

— Бетти, милая, что вам можно есть? Я скажу кухарке.

— Большое вам спасибо, мисс Динни. Кусочек постной свинины вроде иногда могу съесть.

Глаза старухи потемнели, в них снова мелькнула тревога.

— Так ужасно болит! Иногда прямо рада была бы богу душу отдать.

— Ну, что вы, Бетти, милая! Просто посидите немножко на подходящей пище и сразу начнёте чувствовать себя лучше.

Старушка улыбнулась:

— Тревожиться-то нечего — я для своих лет замечательно сохранилась.

А когда для вас зазвонят колокола, мисс Динни?

— Не стоит об этом, Бетти. Я знаю одно: сами по себе они не зазвонят.

— Да, теперь люди женятся поздно. Семьи стали маленькие, не то что в моё время. Вот моя старая тётка — та родила восемнадцать детей и вырастила одиннадцать.

— В наши дни для них не нашлось бы ни жилья, ни работы.

— Эх, изменилась страна!

— Наша, слава богу, ещё меньше, чем другие.

Взгляд Динни обежал комнату, где эти двое стариков провели лет пятьдесят жизни. Все — от кирпичного пола до потолочин — было тщательно выскоблено и дышало уютом.

— Ну, Бетти, мне пора. Я гощу у приятельницы в Лондоне и до ночи должна вернуться. Я велю кухарке прислать вам кое-какой еды. Это будет повкуснее, чем свинина. Не вставайте!

Но маленькая старушка была уже на ногах. Взгляд её стал задушевно ласковым.

— Я так рада, что повидала вас, мисс Динни. Храни вас бог, и пусть у капитана больше не будет хлопот с этими ужасными людьми.

— До свидания, Бетти, милая. Передавайте привет Бенджамену.

Динни пожала руку старушке и вышла к собакам, ожидавшим её на вымощенной плитами дорожке. Как всегда после таких визитов, она испытывала умиление, и ей хотелось поплакать. Вот они, корни! Их не хватало ей в Лондоне, их не хватало бы ей и на широких бескрайних просторах. Она добралась до узкой, вытянутой в длину буковой рощи, толкнула незапертую расшатанную калитку, вошла и влезла на сырой поваленный ствол, от которого сладко пахло корой. Слева — иссиня-серое небо, расколотое искривлёнными стволами деревьев; справа — вспаханное под пар поле. Заяц, сидевший там на задних лапах, повернулся и пустился наутёк вдоль живой изгороди. Под носом у одной из собак с пронзительным криком поднялся фазан и взмыл над макушками. Динни вышла из леска и остановилась, глядя вниз на свой длинный серый дом, полускрытый кустами магнолий и купами деревьев. Над двумя трубами курился дымок, на коньке крыши пятнышками белели трубастые голуби. Девушка глубоко вздохнула и простояла там целых десять минут, вбирая в себя живительный воздух, словно политое растение влагу. Пахло листьями, свежей землёй и близким дождём. Последний раз Динни была здесь в конце мая. Тогда она дышала летним ароматом, и каждый глоток его был воспоминанием и надеждой, болью и радостью…

После чая они двинулись обратно. Флёр снова вела машину, верх которой пришлось поднять.

— Должна признаться, никогда не видела большей глуши, чем Кондафорд, — объявила её безжалостная молодая родственница. — Я бы здесь просто умерла. После него даже Липпингхолл не кажется деревней.

— Потому что здесь все так ветхо и запущено, да?

— Знаете, я всегда твержу Майклу, что ваша ветвь семьи — одна из наименее колоритных и наиболее интересных древностей, ещё уцелевших в Англии. Вы совершенно незаметны, держитесь в самой глубине сцены.

Даже для писателей вы слишком несенсационны. Тем не менее вы существуете и будете существовать, хоть я и не понимаю — как. Против вас все начиная от налога на наследство и кончая граммофонами. Но вы всё-таки упорно влачите свои дни в разных концах страны, занимаясь тем, чего никто не знает и до чего никому нет дела. У большинства таких, как вы, нет даже Кондафорда, куда можно вернуться умирать, и всё же вы сохраняете корни и чувство долга. Вот у меня нет ни того, ни другого, — я наполовину француженка. У семьи моего отца, у Форсайтов, были корни, но отсутствовало чувство долга — по крайней мере в том виде, как у вас. Я хочу сказать — в смысле служения чему-то. Я восхищаюсь им, Динни, но оно нагоняет на меня смертную скуку. Это оно заставляет вас убивать молодость на историю с Ферзом. Чувство долга — это недуг, Динни, прекрасный недуг.

— Как же, по-вашему, я должна с ним бороться?

— Дать волю своим инстинктам. Трудно представить себе, что ещё старит человека быстрее, чем то, что вы делаете сейчас. Диана — из той же породы: у Монтжоев в Дамфришире есть нечто вроде своего Кондафорда. Я восхищаюсь её терпением, но считаю это безумием с её стороны. Всё равно — конец один, и чем дольше его оттягивать, тем будет тяжелее.

— Я понимаю, что она поступает так во вред себе, но, надеюсь, и сама сделала бы то же.

— А я так не поступила бы, — весело призналась Флёр.

— Я не верю, что человек знает, как он поступит, пока дело не дошло до самого главного.

— Вся соль в том, чтобы до него не дошло.

В голосе Флёр зазвенел металл, складка губ стала жёсткой. Динни всегда находила, что Флёр обаятельна именно своей таинственностью.

— Вы не видели Ферза, — сказала девушка, — а не увидев его, нельзя понять жалость, которую он вызывает.

— Всё это сантименты, дорогая, а я бесчувственна.

— Я уверена. Флёр, — прошлое есть и у вас, а тот, у кого оно есть, не бывает бесчувственным.

Флёр быстро взглянула на неё, прибавила газ и бросила:

— Время включить фары.

Остальную дорогу она болтала об искусстве, литературе и прочих ничего не значащих предметах. Было около восьми, когда она высадила Динни на Оукли-стрит.

Диана была дома. Она уже переоделась к обеду.

— Динни, — сказала она. — Он ушёл.

 

Глава 25

Простые и зловещие слова!

— Утром, когда вы уехали, он был очень возбуждён. Видимо, вообразил, что мы сговорились все от него скрывать.

— Так оно и было, — прошептала Динни.

— Отъезд мадемуазель его ещё больше расстроил. Вскоре после этого я услыхала, как хлопнула входная дверь. С тех пор его нет. Что будет, если он не вернётся?

— Ох, Диана, я так этого хочу!

— Но куда же он ушёл? Зачем? К кому? О господи, как это ужасно!

Динни с отчаянием смотрела на неё и молчала.

— Простите, Динни! Вы, должно быть, устали и голодны. Поедим, не дожидаясь обеда.

Тревожна была их трапеза в «берлоге» Ферза — этой комнате с панелями, отделанной в очаровательных зеленовато-золотистых тонах. Затенённый свет мягко ложился на обнажённые плечи и руки двух женщин, на фрукты, цветы, серебро. Разговор касался лишь самых нейтральных тем. Наконец горничная вышла.

— Есть у него ключ? — спросила Динни.

— Да.

— Позвонить дяде Эдриену?

— Чем он поможет? Если Роналд вернётся и застанет его здесь, будет ещё опаснее.

— Ален Тесбери обещал мне приехать в любой момент, если понадобится.

— Нет, сегодня уж справимся как-нибудь сами, а завтра посмотрим.

Динни кивнула. Ей было страшно, но мысль, что Диана может это заметить, страшила девушку ещё больше: она здесь для того, чтобы поддержать Диану своей твёрдостью и спокойствием.

— Пойдёмте наверх. Вы мне споёте, — предложила она наконец.

В гостиной Диана поочерёдно спела «Долину», «Хижину в Юрте», «Косьбу ячменя», «Ветку тимьяна», «Дроморский замок», и прелесть комнаты, песен и певицы сняла с Динни тягостное ощущение кошмара. Она погрузилась в мечтательную дремоту, как вдруг Диана остановилась.

— Дверь хлопнула!

Динни вскочила и встала подле клавикордов:

— Пойте, пойте! Ни слова ему не говорите и не подавайте вида.

Диана снова заиграла и запела ирландскую песню «Долго ль мне плакать, тебе рас певать?» Дверь распахнулась, и в зеркале, стоявшем на другом конце комнаты, Динни увидела Ферза, который стоял и слушал.

— Пойте, — шепнула она.

Долго ль мне плакать, тебе распевать?

Долго ль ещё мне по милой страдать?

Ах, почему не могу я забыть

Ту, что не хочет меня полюбить?

Ферз по-прежнему стоял и слушал. Вид у него был такой, словно он до предела разбит усталостью или мертвецки пьян: волосы растрёпаны, рот растянут, зубы оскалены. Наконец он шагнул вперёд, явно стараясь не шуметь. Прошёл в дальний угол к кушетке и опустился на неё. Диана умолкла. Динни, рука которой обвивала её плечи, почувствовала, как дрожит Диана, стараясь совладать со своим голосом.

— Ты обедал, Роналд?

Ферз не ответил. Он смотрел на противоположную стену со странной и жуткой усмешкой.

— Играйте, — шепнула Динни.

Диана заиграла «Красный сарафан». Она вновь и вновь повторяла эту простую и красивую мелодию, словно гипнотизируя ею безмолвную фигуру мужа. Наконец она остановилась. Наступило трагическое молчание. Нервы Динни не выдержали, и она отрывисто спросила:

— На улице дождь, капитан Ферз?

Ферз провёл рукой по брюкам и кивнул.

— Ты бы пошёл переоделся, Роналд.

Он упёрся локтями в колени и опустил голову на руки.

— Ты, наверно, устал, милый. Не пора ли тебе лечь? Принести тебе есть?

Ферз не шелохнулся. Усмешка сбежала с его губ, глаза закрылись. У него был вид человека, который заснул так же внезапно, как загнанная лошадь валится наземь между оглоблями перегруженной телеги.

— Закройте инструмент, — шёпотом бросила Динни. — Идёмте ко мне.

Диана бесшумно опустила крышку и встала. Они немного подождали, держась за руки. Ферз не шевелился.

— Он в самом деле заснул? — чуть слышно спросила Динни.

Ферз вскочил:

— Где уж там заснуть! Начинается! Опять начинается! И я этого не вынесу, видит бог, не вынесу!

На мгновение гнев преобразил его. Но тут же он увидел, как они отшатнулись, и упал на кушетку, закрыв лицо руками. Диана шагнула к нему.

Ферз поднял голову. Взгляд у него был дикий.

— Не подходи! — зарычал он. — Оставьте меня в покое! Убирайтесь отсюда!

У дверей Диана обернулась и спросила:

— Роналд, не вызвать ли врача? Он даст тебе снотворное и сразу уйдёт.

Ферз опять вскочил:

— Никого мне не надо. Убирайтесь!

Женщины выскочили из гостиной, взбежали наверх, в комнату Динни, и остановились, обнявшись и дрожа.

— Горничные уже легли?

— Они всегда ложатся рано, если только одна из них не уходит в город.

— Диана, я спущусь вниз и позвоню по телефону.

— Нет, Динни, пойду я. А кому звонить?

Весь вопрос заключался в этом. Они зашептались. Диана считала, что нужно звонить прямо её врачу, Динни предлагала попросить Эдриена или Майкла заехать за ним.

— Тогда, перед катастрофой, он был в таком же состоянии?

— Нет. Тогда он не знал, что впереди. Динни, я чувствую, что он может покончить с собой.

— У него есть оружие?

— Я отдала его служебный револьвер на сохранение Эдриену.

— Бритва?

— Только безопасная. Яда в доме нет.

Динни направилась к двери:

— Я должна пойти позвонить.

— Динни, я не допущу, чтобы вы…

— Меня он не тронет. Это вы в опасности. Заприте дверь, пока я хожу.

И, прежде чем Диана успела остановить её, Динни выскользнула из комнаты. Свет ещё горел. Девушка на мгновение задержалась. Спальня Дианы и комната Ферза — ниже, на одном этаже с гостиной. Придётся пройти мимо них — иначе не попасть в холл и маленький кабинет, где находится телефон. Внизу все тихо. Диана отперла дверь и встала на пороге. В любой момент она может проскочить мимо Динни и спуститься. При этой мысли девушка кинулась вперёд и побежала по лестнице. Ступеньки заскрипели, она остановилась и сняла туфли. Держа их в руке, на цыпочках прокралась мимо гостиной. Там — ни звука. Динни поспешила в холл, по дороге заметила пальто и шляпу Ферза, брошенные им на стул, вошла в кабинет, закрыла за собой дверь и перевела дух. Затем включила свет, взяла телефонную книгу, отыскала номер Эдриена и уже протянула руку к трубке, как вдруг чьи-то пальцы сдавили ей запястье. Она охнула и повернула голову. Перед ней стоял Ферз. Он рывком заставил её обернуться и пальцем указал на туфли, которые девушка всё ещё держала в руке.

— Что, решили меня выдать? — прошипел он и, не отпуская девушку, вытащил из кармана складной нож. Откинувшись на всю длину вытянутой руки, Динни смотрела ему в лицо. Ей было гораздо менее страшно, чем раньше, и она не чувствовала ничего, кроме стыда за то, что держит туфли в руке.

— Глупо, капитан Ферз! — ледяным голосом процедила она. — Вы же знаете, что ни я, ни Диана не причиним вам вреда.

Ферз отбросил её руку, открыл нож и одним яростным ударом перерезал шнур. Трубка упала на пол. Он сложил нож и спрятал его в карман. Динни показалось, что этот жест привёл Ферза в несколько более уравновешенное состояние.

— Наденьте туфли, — приказал он.

Динни повиновалась.

— Запомните раз и навсегда: я не позволю соваться в мои дела и мешать мне. Я сделаю с собой что захочу.

Динни молчала. Сердце её бешено колотилось; она боялась, что голос может ей изменить.

— Вы что, не слышите?

— Слышу. Никто не собирается ни соваться в ваши дела, ни раздражать вас. Мы желаем вам только добра.

— Знаю я это добро. Хватит с меня! — выкрикнул Ферз, подошёл к окну, резко отдёрнул штору, посмотрел на улицу и проворчал:

— Льёт как из ведра.

Затем повернулся и уставился на девушку, сжимая кулаки. Лицо его задёргалось, он вертел головой из стороны в сторону. Вдруг он закричал:

— Убирайтесь из комнаты, живо! Убирайтесь! Убирайтесь!

Динни опрометью ринулась к двери, закрыла её за собой и взлетела наверх. Диана по-прежнему стояла на пороге комнаты Динни. Та втолкнула её туда, заперла дверь и упала на постель.

— Он вошёл вслед за мной, перерезал шнур, — задыхаясь, заговорила она. — Он достал себе нож. Боюсь, что у него начинается приступ. Выдержит ли дверь, если он станет ломиться? Не придвинуть ли к ней кровать?

— Тогда мы не заснём.

— Всё равно не спать, — возразила Динни и взялась за спинку кровати. Они подпёрли ею дверь.

— Горничные запираются на ночь?

— Да, с тех пор как он вернулся.

Динни облегчённо вздохнула, — мысль о том, что нужно будет снова выйти и предупредить их, приводила её в содрогание. Она села на кровать и взглянула на стоявшую у окна Диану.

— О чём вы думаете, Диана?

— О том, что я переживала бы, если бы дети остались здесь.

— Да, слава богу, что их нет.

Диана опять подошла к кровати и взяла руку Динни. Рукопожатие было таким долгим и крепким, что у обеих заломило пальцы.

— Что же нам предпринять, Динни?

— Может быть, он уснёт и к утру ему станет лучше. Теперь, когда он опасен, я чувствую, что мне вполовину меньше жаль его.

— Я давно уже ничего не чувствую, — тяжело сказала Диана. — Меня беспокоит одно: знает он, что я не у себя в комнате? Не следует ли мне спуститься?

— Я вас не пущу.

Динни вынула ключ из замка и сунула за подвязку в чулок. Его холодное твёрдое прикосновение успокоило её.

— Теперь ляжем — ногами к двери, — объявила она. — Не стоит зря изводить себя.

Охваченные странной апатией, они долго лежали, прижавшись друг к другу под одеялом, не бодрствуя, но и не засыпая. Когда, наконец, глаза Динни стали слипаться, её неожиданно разбудил какой-то звук. Она взглянула на Диану. Та спала — по-настоящему, как мёртвая. Свет снаружи полоской пробился под дверью, которая закрывалась неплотно. Динни приподнялась на локте и насторожилась. Дверная ручка повернулась и осторожно задёргалась. Раздался тихий стук.

— В чём дело? — чуть слышно спросила Динни.

— Мне нужна Диана, — донёсся приглушённый голос Ферза.

Динни подползла к замочной скважине:

— Диана нездорова. Она уснула, не надо её тревожить.

Наступила тишина. Затем, к своему ужасу, девушка услышала долгий, страдальческий вздох, такой безысходный, словно он был последним. Ещё немного, и Динни вытащила бы ключ. Её остановил вид бледного, измученного лица Дианы. Нельзя! Что бы ни означал этот вздох, — нельзя! Она отползла, улеглась и стала слушать. Больше ни звука! Диана продолжала спать, но девушка уже не могла заснуть. «Буду ли я виновата, если он покончит с собой?» — думала она. Разве такой конец не лучше для всех — для Дианы, для детей, для него самого? Но каждый нерв девушки все ещё отзывался эхом на этот долгий полувздох-полустон. Несчастный человек, какой несчастный! Динни переполняло теперь лишь одно чувство — беспредельная горькая жалость, возмущение против неумолимой природы, которая обрекает людей на подобную участь. Покориться неисповедимой воле провидения? У кого хватит на это сил? Как всё бессмысленно и беспощадно! Динни лежала рядом с бессильно уснувшей Дианой, и дрожь била её. Не сделано ли ими что-нибудь такое, чего они не должны были сделать? Нельзя ли было помочь ему больше, чем помогли они? Что можно будет предпринять, когда наступит утро? Диана шевельнулась. Неужели проснётся? Но та лишь повернулась и снова погрузилась в тяжёлый сон. Дремота медленно сковала Динни, и девушка уснула.

Её разбудил стук в дверь. Уже рассвело. Диана ещё спала. Динни взглянула на свои ручные часы. Восемь. Её окликали по имени.

— Всё в порядке, Мери! — отозвалась она. — Миссис Ферз у меня.

Диана села на постели, глядя на полураздетую девушку:

— Что случилось?

— Всё в порядке, Диана. Уже восемь! Давайте встанем и отодвинем кровать. Вы по-настоящему хорошо выспались. Горничные уже встали.

Они накинули халаты и водворили кровать на место. Динни вытащила ключ из его необычного пристанища и отперла дверь:

— Ну, смелее! Пошли вниз!

На площадке лестницы они задержались и прислушались, затем спустились. В спальне Дианы царил порядок. Шторы были подняты, — горничная, видимо, уже побывала здесь. Они постояли у двери, которая вела в комнату Ферза. Оттуда не доносилось ни звука. Они вышли на площадку и приблизились к наружной двери. Опять ни звука.

— Спустимся лучше вниз, — шепнула Динни. — Что вы скажете Мери?

— Ничего. Она всё понимает.

Столовая и кабинет были заперты. На полу валялась телефонная трубка единственное напоминание о ночном кошмаре.

Вдруг Динни сказала:

— Диана, нет его пальто и шляпы. Они лежали вот здесь, на стуле.

Диана вошла в столовую и позвонила. Из подвального этажа поднялась пожилая горничная. Вид у неё был испуганный и встревоженный.

— Мери, видели вы сегодня утром пальто и шляпу мистера Ферза?

— Нет, мэм.

— Когда вы встали?

— В семь часов.

— Вы не были у него в комнате?

— Нет ещё, мэм.

— Ночью мне нездоровилось. Я спала наверху у мисс Динни.

— Понятно, мэм.

Втроём они поднялись наверх.

— Постучитесь к нему.

Горничная постучала. Динни и Диана стояли рядом с ней. Ответа не последовало.

— Стучите ещё. Мери. Сильнее.

Горничная стучала снова и снова. Никакого ответа. Динни отстранила её и повернула ручку. Дверь открылась. Комната была пуста и в полном беспорядке, словно кто-то метался по ней и с кем-то боролся. В грелке нет воды, всюду рассыпан табачный пепел, кровать не постелена, но смята. Никаких признаков приготовлений к отъезду, из ящиков стола ничего не вынуто. Три женщины уставились друг на друга. Потом Диана сказала:

— Приготовьте завтрак. Мери, и побыстрее. Нам придётся выйти.

— Слушаюсь, мэм. Там телефон…

— Поднимите трубку, вызовите монтёра и никому ни о чём не говорите.

Отвечайте коротко: мистер Ферз уехал на несколько дней. Чтобы было на это похоже, приберите комнату. Идём скорей одеваться, Динни.

Горничная ушла вниз.

— Есть у него деньги? — спросила Динни.

— Не знаю. Можно посмотреть, здесь ли его чековая книжка.

Диана убежала. Динни ждала её в холле. Наконец та вернулась.

— Здесь. Она на бюро в столовой. Живо, Динни! Одевайтесь!

Это означало… Что это означало? Надежда и страх боролись в душе девушки. Она помчалась к себе наверх.

 

Глава 26

Торопливо завтракая, они совещались. К кому обратиться?

— Не в полицию, — сказала Динни.

— Конечно, нет.

— По-моему, прежде всего нам нужно выехать к дяде Эдриену.

Они послали горничную за такси и отправились на квартиру к Эдриену.

Было около девяти. Они застали его за чаем и одной из тех рыб, которые занимают тем больше места, чем дольше их едят, что и объясняет евангельское чудо с насыщением пяти тысяч человек.

Эдриен, ещё более поседевший за последние дни, слушал их, набивая трубку; наконец он сказал:

— Предоставьте все это мне. Динни, можешь ты увезти Диану в Кондафорд?

— Разумеется.

— До отъезда разыщи молодого Алена Тесбери. Пусть он съездит в лечебницу и узнает, не там ли Ферз, но не говорит, что тот ушёл из дому. Вот адрес.

Динни кивнула.

Эдриен поднёс к губам руку Дианы:

— Дорогая, у вас измученный вид. Не волнуйтесь. Вы отдохнёте в

Кондафорде с детьми, а мы постараемся держать вас в курсе дела.

— Эдриен, оно получит огласку?

— Если только этому можно помешать, — нет. Я посоветуюсь с Хилери, и мы сделаем всё, что в наших силах. Вы не знаете, сколько при нём было денег?

— Последний раз он выписал чек на пять фунтов третьего дня. Но вчера он где-то пропадал до самого вечера.

— Как он одет?

— Синее пальто, синий костюм, котелок.

— Вы не знаете, где он провёл вчерашний день?

— Нет. До этого он совсем не выходил.

— Он состоит ещё членом какого-нибудь клуба?

— Нет.

— Кому из старых знакомых известно о его возвращении?

— Никому.

— Вы говорите, он не взял с собой чековой книжки? Динни, как скоро ты можешь разыскать этого молодого человека?

— Немедленно, если разрешите позвонить, дядя, он ночует в своём клубе.

— Звони.

Динни вышла к телефону. Вскоре она вернулась и объявила, что Ален Тесбери уже выезжает и обо всём известит Эдриена. Он представится как старинный друг больного, сделает вид, будто не знает, что тот ушёл из лечебницы, и попросит в случае возвращения Ферза сообщить ему об этом, чтобы он мог навестить его.

— Молодчина, — одобрил Эдриен. — У тебя есть голова на плечах, дорогая. А теперь отправляйся и присмотри за Дианой. Дай мне номер вашего телефона в Кондафорде.

Он записал его и усадил женщин в такси.

— Дядя Эдриен — самый хороший человек на свете, — сказала Динни.

— Никто не знает этого лучше, чем я, Динни.

Вернувшись на Оукли-стрит, они поднялись наверх и уложили вещи. Динни боялась, что в последнюю минуту Диана откажется ехать, но та дала Эдриену слово. Вскоре они уже были на вокзале. Полуторачасовой переезд прошёл в полном молчании. Обе они настолько обессилели, что забились по углам купе и словно оцепенели. Только сейчас Динни поняла, какое напряжение пришлось ей выдержать. А ведь, в сущности, ничего особенного не было ни грубостей, ни покушений, ни даже простой сцены. Какая жуткая вещь помешательство, какой оно вселяет страх, как разрушает нервы! Теперь, когда встреча с Ферзом больше не угрожала девушке, он опять вызывал в ней одну жалость. Динни представляла себе, как он бродит по городу, теряя рассудок, не зная, куда преклонить голову, на чью руку опереться, стоя на грани — может быть, уже за гранью! О этот страх, вечный спутник самых трагических несчастий! Преступники, прокажённые, безумцы — все, чья судьба и недуг вселяют ужас в окружающих, безнадёжно одиноки в напуганном ими мире. Теперь, после вчерашней ночи, Динни гораздо лучше понимала, почему Ферз с таким отчаянием говорил о порочном круге, в котором мечется умалишённый. Теперь она знала, что не вынесла бы общения с помешанным, — у неё недостаточно крепкие нервы и толстая кожа. Теперь ей стало ясно, за что так жестоко обращались с сумасшедшими в старину. Здоровые собаки кидаются на бешеную потому, что их собственные нервы не выдерживают. Презрение и грубость, которые обрушивались на слабоумных, были просто самозащитой. Здоровые мстили больным за свои измотанные нервы. Тем горше, тем мучительнее думать об этом! И по мере того как поезд подвозил девушку все ближе к её мирному дому, она все больше разрывалась между желанием отбросить всякую мысль о несчастном отщепенце и жалостью к нему. Она посмотрела на Диану, полулежащую с закрытыми глазами в противоположном углу купе. Что же перечувствовала она, связанная с Ферзом воспоминаниями, узами закона, детьми? Лицо её, прикрытое шляпкой, носило следы долгих испытаний: его тонкие черты стали суровыми. Губы Дианы еле заметно шевелились, — она не спала. «Какая же сила помогает ей держаться? — спрашивала себя Динни. — Она не религиозна, ни во что особенно не верит. На её месте я бы все бросила и убежала куда глаза глядят. Так ли?» Видимо, в человеке живёт сознание долга перед самим собой, и оно-то не позволяет ему ни отступать, ни сгибаться.

На станции их никто не встретил, поэтому они сдали вещи на хранение и двинулись в Кондафорд пешком по тропинке, ведущей через поле.

— Удивляюсь, — неожиданно заговорила Динни, — как плохо мы, современные люди, переносим волнение. Но была бы я счастлива, если бы провела тут всю жизнь, как наши старые фермеры? Вот Клер — той здесь не нравится. Ей нужно всё время быть в движении. Наверное, в каждом человеке обязательно сидит какой-то чёртик.

— Я не замечала, чтобы он выглядывал из вас, Динни.

— Жаль, что я была совсем маленькой во время войны. Когда она кончилась, мне едва стукнуло четырнадцать.

— Вам повезло.

— Не знаю. Вы, должно быть, испытали тогда много волнующего, Диана.

— Когда она началась, я была в вашем теперешнем возрасте.

— Замужем?

— Только-только обвенчалась.

— Он, наверное, прошёл всю войну?

— Да.

— Это и послужило причиной?

— Вернее, поводом.

— Дядя Эдриен упоминал о наследственности. Дело в ней?

— Да.

Динни указала на крытый соломой коттедж:

— В этом домике живут двое стариков — мои любимцы. Эта пара провела здесь пятьдесят лет. Способны вы на такое, Диана?

— Теперь да. Я хочу покоя, Динни.

До поместья они дошли молча. Там их ожидало сообщение от Эдриена. Ферз в лечебницу не вернулся, но они с Хилери полагают, что напали на верный след.

Диана побыла с детьми и ушла к себе в комнату, а Динни отправилась в гостиную к матери.

— Мама, я должна об этом рассказать. Я молилась, чтобы он умер.

— Динни!

— Ради него самого, ради Дианы, ради детей, ради всех, ради меня самой, в конце концов.

— Конечно, если он безнадёжен…

— Безнадёжен он или нет — мне всё равно. Это слишком страшно. Провидение — пустой звук, мама.

— Дорогая!..

— До него слишком далеко. Наверно, у творца был план, когда он создавал вселенную, но нам, как личностям, он уделил столько же внимания, сколько комарам.

— Тебе нужно выспаться, родная.

— Да. Но я и потом буду думать так же.

— Не позволяй таким мыслям укореняться, Динни. Это портит характер.

— Не вижу связи между убеждениями и характером. Я не начну вести себя хуже оттого, что перестану верить в провидение или загробную жизнь.

— Конечно, Динни, но…

— Нет, я начну вести себя даже лучше. Если я порядочная, то лишь потому, что быть порядочным — хорошо, а не потому, что я на этом выигрываю.

— Но чем же хороша порядочность, если бога нет?

— О дражайшая и нежная матушка, я ведь не сказала, что бога нет. Я только сказала, что до него слишком далеко. Представь себе, как творец вопрошает: «А что, этот шарик — Земля ещё вертится?» И ангел ответствует: «О да, сэр, и вполне исправно». — «Надо взглянуть, не заплесневел ли он и не водятся ли на нём чрезвычайно беспокойные маленькие паразиты…»

— Динни!

— «Понятно, сэр. Вы имеете в виду людей?» — «Вот именно. Мне помнится, мы их так и назвали».

— Динни, это ужасно!

— Нет, мама, если я порядочна, то лишь потому, что порядочность завещана людьми на благо людям, как красота завещана людьми на радость людям. Я ужасно выгляжу, правда, дорогая? У меня такое состояние, словно я ослепла. Пойду прилягу. Не знаю, мама, почему меня все это так расстроило. Наверное, потому, что я видела его лицо.

Динни повернулась и вышла с подозрительной быстротой.

 

Глава 27

Исчезновение Ферза было праздником для чувств того, кому его возвращение причинило столько страданий. Даже мысль о том, что он положил конец этому празднику, взяв на себя поиски Ферза, не мешала Эдриену испытывать облегчение. Он был исполнен почти энтузиазма, когда сел в такси и направился к Хилери, раздумывая по дороге, как разрешить задачу. Боязнь огласки закрывала для него такой прямой и естественный путь, как обращение к полиции, радио и прессе. Эти институты пролили бы чересчур яркий свет на судьбу Ферза. Размышляя о средствах, остающихся в его распоряжении, Эдриен чувствовал себя так, словно перед ним один из тех кроссвордов-головоломок, которыми он, как и все люди с развитым интеллектом, сильно увлекался в своё время. Рассказ Динни не позволял точно, в пределах нескольких часов, установить, когда ушёл Ферз. Чем дольше откладывать опрос соседей по Оукли-стрит, тем меньше шансов наткнуться на тех, кто его видел. Не повернуть ли обратно в Челси? Эдриен, продолжая ехать к Лугам, подчинялся скорее инстинкту, чем разуму. Хилери был его вторым «я», а когда на человека возлагается такая задача, две головы бесспорно лучше одной. Он подъехал к дому священника, не наметив определённого плана и решив просто порасспросить людей на набережной и Кингз-род. Ещё не было половины десятого, и Хилери сидел за своей корреспонденцией. Выслушав новость, он позвал в кабинет жену и предложил:

— Давайте подумаем три минуты и обменяемся выводами.

Все трое стояли треугольником перед камином. Мужчины курили, женщина нюхала октябрьскую розу.

— Ну, Мэй, надумала? — спросил наконец Хилери.

— Только одно, — ответила миссис Хилери, наморщив лоб. — Если бедняга действительно был в таком состоянии, как описывает Динни, следует поискать в больницах. Я позвоню в те, куда он мог скорее всего попасть, если с ним что-нибудь стряслось. Таких немного — три или четыре. К тому же сейчас так рано, что вряд ли туда успели многих понавезти.

— Очень мило с твоей стороны, дорогая. Полагаемся на тебя: ты сумеешь скрыть его имя.

Миссис Хилери вышла.

— Эдриен?

— У меня есть одно соображение, но я лучше сперва послушаю тебя.

— Я вижу две возможности, — объявил Хилери. — Во-первых, нужно выяснить в полиции, может быть, кого-нибудь вытащили из реки. Во-вторых, это вероятнее, — остаётся спиртное.

— Но где же он мог напиться так рано?

— А гостиницы? У него были деньги.

— Что ж, я готов попробовать, если не подойдёт мой план.

— Какой?

— Я попытался поставить себя на место бедняги Ферза. Знаешь, Хилери, дойди я сам до такой крайности, я бежал бы в Кондафорд — вернее, не само поместье, а куда-нибудь поблизости, где мы играли мальчишками, — словом, туда, где жил, пока судьба не обрушилась на меня. Раненое животное ползёт домой.

Хилери кивнул.

— Где был его дом?

— В западном Сэссексе, к северу от Меловых холмов, около станции Петуэрт.

— Да ну! Эта местность мне знакома. До войны мы с Мэй частенько ездили прогуляться в Богнор. Мы заглянем на вокзал Виктория и выясним, не садился ли в поезд кто-нибудь похожий на Ферза. Но раньше я всё-таки справлюсь в полиции насчёт реки. Скажу, что исчез один из моих прихожан. Какого роста Ферз?

— Примерно пять футов десять дюймов, коренастый, крупная голова, широкие скулы, твёрдый подбородок, тёмные волосы, синевато-стальные глаза, синие костюм и пальто.

— Понятно, — сказал Хилери. — Позвоню туда, как только Мэй кончит наводить справки.

Эдриен, оставшись один у огня, грустно задумался. Он был любителем детективных романов и понимал, что решает задачу на французский манер индуктивным методом психологической догадки; Хилери с Мэй избрали английский путь — метод последовательного исключения. Он, конечно, превосходен, но до превосходства ли тут? Человек и без того теряется в Лондоне, как иголка в стогу сена, а они к тому же связаны необходимостью избежать огласки. Эдриен с тревогой ждал, что сообщит Хилери. Какая ирония судьбы — он, Эдриен, страшится, что несчастный Ферз утонул или попал под колёса и Диана стала свободна!

На столе Хилери он нашёл расписание. На Петуэрт был поезд в 8.50, следующий в 9.56. Времени мало! И Эдриен, поглядывая на дверь, снова стал ждать. Торопить Хилери бесполезно — тот мастер экономить минуты.

— Ну? — спросил он, когда дверь открылась.

Хилери покачал головой:

— Всё впустую. Ни в больницы, ни в полицию никого не доставляли, там ничего не знают.

— Тогда остаётся вокзал, — бросил Эдриен. — Поезд будет через двадцать минут. Можешь ты выехать немедленно?

Хилери взглянул на письменный стол:

— Не следовало бы, но поеду. Есть что-то греховное в том, как захватывают человека поиски. Вот что, старина, я предупрежу Мэй и возьму шляпу, а ты покамест ищи такси. Иди по направлению к святому Панкратию. Я догоню.

Эдриен крупными шагами пустился на розыски такси. Он поймал машину, съезжавшую с Юстен-род, велел шофёру развернуться и стал ждать. Вскоре он заметил худую тёмную фигуру бегущего к нему Хилери.

— Давно я не тренировался! — выдохнул тот и сел в автомобиль.

Эдриен заглянул в окно шофёрской кабины:

— Вокзал Виктория. Гоните вовсю!

Рука Хилери сжала его локоть:

— Помнишь, как мы взбирались в тумане на Кармартен Вэн сразу после войны? Это была наша последняя прогулка с тобой, старина.

Эдриен вытащил часы:

— Боюсь, не поспеем. Ужасное движение.

Они сидели молча и подскакивали при каждом судорожном рывке такси вперёд.

Вдруг Эдриен заговорил:

— Однажды во Франции я проезжал мимо maison dгalienes, как их там называют. Никогда не забуду. Огромное здание вдоль железной дороги, по всей длине фасада решётка, и к ней прижался какой-то бедняга: руки подняты, ноги раздвинуты, вцепился в прутья, как орангутанг. Что такое смерть в сравнении с этим? Снизу — мягкая чистая земля, сверху — небо. Теперь я бы даже предпочёл, чтобы Ферза нашли в реке.

— Это ещё не исключено, так что наша попытка довольно безнадёжна.

— Осталось три минуты. Опоздаем, — пробормотал Эдриен.

Однако в последний момент шофёр, верный национальному характеру, развил противоестественную скорость. Машины, преграждавшие дорогу, словно растаяли перед такси, которое одним броском подкатило к вокзалу.

— Справься в первом классе. Я — в третий: священнику скорее скажут, бросил на бегу Хилери.

— Нет, — возразил Эдриен, — если он уехал, то в первом. Спроси там. В случае сомнений главная примета — глаза.

Эдриен увидел, как брат просунул худое лицо в окошечко и сейчас же отдёрнул голову.

— Он взял билет! — крикнул Хилери. — На этот поезд. До Петуэрта. Быстрей!

Братья ринулись вперёд, но не успели достигнуть турникета, как состав тронулся. Эдриен рванулся вдогонку, но Хилери поймал его за руку:

— Брось, старина, всё равно не поспеем. Он только заметит нас, и всё будет испорчено.

Понурясь, они побрели к выходу.

— Потрясающая догадка, старина! — сказал Хилери. — Когда этот поезд прибывает туда?

— В двенадцать двадцать три.

— Тогда можно поспеть машиной. Деньги у тебя есть?

Эдриен пошарил в карманах и уныло ответил:

— Восемь шиллингов шесть пенсов.

— У меня тоже всего одиннадцать. Дело дрянь! Стой, придумал: берём такси и едем к юной Флёр. Если её автомобиль на месте, она нам не откажет. Отвезёт нас или Майкл или она сама. Нам нельзя связывать себя машиной, когда приедем.

Эдриен, слегка ошарашенный верностью своей догадки, только кивнул.

На Саут-сквер Майкла не оказалось, но Флёр была дома. Эдриен, который знал её гораздо хуже, чем Хилери, был поражён той быстротой, с какой она оценила ситуацию и вывела машину. Через десять минут они уже были в пути. Флёр сидела за рулём.

— Поедем через Доркинг и Пулборо, — объявила она, обернувшись к братьям. — За Доркингом можно дать скорость. А что вы будете делать, если найдёте его, дядя Хилери?

Этот простой, но неизбежный вопрос заставил братьев переглянуться. Флёр, казалось, затылком почувствовала их растерянность. Резко затормозив перед подвергавшейся опасности собакой, она повернула голову и посоветовала:

— Вы бы всё-таки обдумали это, прежде чем двинемся.

Эдриен перевёл взгляд с её энергичного личика — подлинного воплощения спокойной, жёсткой, уверенной в себе молодости — на длинное проницательное лицо Хилери, умудрённое многим пережитым и всё-таки не ставшее жёстким, и промолчал: пусть отвечает брат.

— Едем, — отрезал Хилери. — Обстоятельства подскажут.

— Когда будем проезжать мимо почты, остановите, пожалуйста, — попросил Эдриен. — Хочу послать телеграмму Динни.

Флёр кивнула:

— На Кингз-род есть почта. Мне тоже где-нибудь придётся заправляться.

Автомобиль нырнул в поток машин.

— Что сообщить в телеграмме? — спросил Эдриен. — Писать насчёт Петуэрта?

Хилери покачал головой:

— Телеграфируй просто: напали на верный след.

Когда они отправили телеграмму, поезду оставалось два часа ходу.

— До Пулборо пятьдесят миль, да за ним ещё пять, — прикинула Флёр. Не знаю, хватит ли горючего. Ну, рискнём, а в Доркинге увидим.

С этого момента она целиком отдалась езде и была потеряна как собеседница, несмотря на то что автомобиль, как известно, представляет собой небольшой закрытый салон.

Братья молчали, не сводя глаз с часов и спидометра.

— Не часто мне случается совершать загородные прогулки, — мягко заметил Хилери. — О чём задумался, старина?

— Решительно не понимаю, что мы будем делать.

— Если бы при моей работе я обо всём думал заранее, я не протянул бы и месяца. В трущобном приходе ты, как в джунглях, окружён дикими кошками и приобретаешь что-то вроде инстинкта, на который и остаётся полагаться.

— У меня нет твоей практики: я живу среди мертвецов, — ответил Эдриен.

— Наша племянница хорошо ведёт машину, — вполголоса сказал Хилери. Взгляни на её затылок: воплощённая жизнеспособность!

Затылок — круглый и коротко подстриженный — держался на белой шее изумительно прямо и убедительно доказывал, что тело пребывает под острым и точным контролем мозга.

Следующие несколько миль прошли в полном молчании.

— Бокс-Хилл, — бросил Хилери. — Здесь со мной случилось происшествие, о котором я тебе никогда не рассказывал, хотя не могу его забыть. Оно подтверждение того, что мы все удивительно близки от грани безумия. — Он понизил голос и продолжал: — Помнишь весёлого священника Даркотта, нашего общего знакомого? Я ведь не сразу попал в Хэрроу — сначала учился в Бикере. Он там преподавал. Как-то в воскресенье он пригласил меня прогуляться на Бокс-Хилл. Возвращались поездом. В вагоне никого, кроме нас, не было, и мы немножко повздорили. Вдруг на него нашло какое-то бешенство, глаза стали голодными и дикими. Я, конечно, ничего не понял и страшно перепугался. Затем, так же внезапно, он овладел собой. Все это как гром среди ясного неба! Тут и подавленные желания, и краткий приступ безумия… Словом, ужас! Между прочим, очень хороший парень. Да, Эдриен, в нас всех живут какие-то силы!..

— Демонические. И как только они вырвутся… Бедный Ферз!

Голос Флёр донёсся до них:

— Мотор чихает. Пора заправляться, дядя Хилери. Здесь есть колонка.

— Чудно!

Машина остановилась у заправочной станции.

— До Доркинга всегда тащишься медленно, — сказала, потягиваясь, Флёр. — Зато теперь нажмём. Осталось всего тридцать две мили, а времени ещё целый час. Ну, подумали?

— Нет. Мы избегали этого, как чумы, — ответил Хилери.

Глаза Флёр, сверкнув яркими белками, бросили на него один из тех быстрых проницательных взглядов, которые лучше всего убеждали окружающих в её уме.

— Вы намерены увезти его обратно? На вашем месте я этого бы не делала.

И, достав сумочку, она подкрасила губы и попудрила свой короткий прямой носик.

Эдриен следил за ней с почти благоговейным любопытством: ему не часто приходилось сталкиваться с современной молодёжью. На него произвели впечатление не лаконичные фразы Флёр, а заключённый в них глубокий подтекст. Грубо говоря, вот что она хотела сказать: «Пусть он идёт навстречу своей судьбе. Вы бессильны». Права ли она? Может быть, он и Хилери просто потворствуют свойственной им, как и всем людям, страсти вмешиваться не в свои дела и заносят святотатственную руку на самое Природу. И всё-таки ради Дианы они должны узнать, что делает Ферз, что он задумал сделать. Ради самого Ферза они должны позаботиться, чтобы он не попал в дурные руки. Хилери чуть заметно улыбается. У него есть дети, думал Эдриен. Он знает молодёжь или, по крайней мере, понимает, как далеко она может зайти в своей ясной и безжалостной философии.

Флёр вела машину по нескончаемой улице Доркинга, пробиваясь сквозь суетливый поток автомобилей и пешеходов.

— Теперь уж ясно: вы его поймаете, если только действительно хотите поймать, — бросила она через плечо и дала полный газ. Следующие четверть часа они летели мимо пожелтевших рощ, полей и покрытых дроком пастбищ, где разгуливали гуси и старые клячи, мимо деревенских домиков, огородов и прочих атрибутов сельской жизни, все ещё не желающей уйти в прошлое. А затем машина начала скрежетать и подскакивать, хотя до этого шла очень плавно.

— Баллон спустил, — объявила Флёр, оборачиваясь к братьям. — На что-то напоролись.

Она остановила машину, и они вышли. Задняя шина была проколота.

— Не было печали! — воскликнул Хилери, сбрасывая пальто. — Поддомкрать машину, Эдриен, а я сниму запасное колесо.

Голова Флёр исчезла в багажнике, где лежали инструменты, и оттуда донеслось:

— Слишком много нянек. Я лучше сама.

Познания Эдриена по части автомобилей равнялись нулю, — он был беспомощен во всём, что касалось машин. Поэтому он покорно отошёл в сторону, восхищённо наблюдая за Флёр и братом. Они работали хладнокровно, чётко, споро, но и у них почему-то домкрат оказался не в порядке.

— Вот так всегда, когда торопишься, — заметила Флёр.

Прошло двадцать минут, прежде чем они тронулись.

— К поезду мне теперь не поспеть, — объявила Флёр. — Но при желании вы легко обнаружите следы Ферза. Станция — сразу за городом.

Они проскочили на полной скорости Биллингхерст, Пулборо и Стопхемский мост.

— Поезжайте прямо в Петуэрт, — попросил Хилери. — Если он со станции пойдёт обратно к городу, мы его встретим.

— Остановиться в таком случае?

— Нет. Проезжайте мимо и сразу разворачивайтесь.

Они проехали Петуэрт и полторы мили, отделяющие город от станции, но так и не встретили Ферза.

— Поезд уже минут двадцать как пришёл. Давайте спросим, — предложил Эдриен.

Носильщик действительно принял билет от джентльмена в синем пальто и чёрной шляпе. Нет, багажа у него не было. Он пошёл к холмам? Когда? С полчаса будет.

Они вскочили в машину и направились к холмам.

— Насколько я помню, чуть дальше — поворот на Саттен. Вопрос в одном: повернул он или пошёл прямо. Там, кажется, есть несколько домов. Мы наведём справки, — может быть, кто-нибудь его видел.

Сразу за поворотом оказалась почта, располагавшаяся в маленьком домике. Со стороны Саттена к нему приближался почтальон на велосипеде.

Флёр остановила машину у обочины:

— Вы не встретили по дороге в Саттен джентльмена в синем пальто и котелке?

— Нет, мисс, ни души не встретил.

— Благодарю. Поедем дальше к холмам, дядя Хилери?

Хилери взглянул на часы:

— Помнится, отсюда до вершины холма, что около Данктен Бикон, примерно с милю. От станции мы проехали полторы. Значит, у него не больше двадцати пяти минут форы, и, поднявшись наверх, мы, видимо, нагоним его. С холмов видно далеко, так что он не скроется. Если не обнаружим его и там, значит, он пошёл в обход. Но какой дорогой?

Эдриен понизил голос до шёпота:

— Он держит к дому.

— То есть на восток? — спросил Хилери. — Поехали, Флёр, только помедленней.

Флёр повела машину к холмам.

— Залезьте в карман моего пальто, — скомандовала она. — Я захватила с собой три яблока.

— Что за головка! — восхитился Хилери. — Но они вам самой понадобятся.

— Нет. Я худею. Впрочем, оставьте мне одно.

Братья, жуя яблоки, внимательно следили за лесом, тянувшимся по обе стороны шоссе.

— Нет, заросли слишком густы, — решил Хилери. — Он должен держаться дороги. Если увидите его, Флёр, жмите на все тормоза.

Но Ферза они не увидели и, все медленней преодолевая подъем, достигли вершины холма. Справа — купа буков: роща Данктен Бикон, слева — гряда Меловых холмов. Впереди по дороге — никого.

— Стоп! — бросил Хилери. — Что будем делать, старина?

— Послушайтесь моего совета, едем домой, дядя Хилери.

— Поедешь, Эдриен?

Эдриен покачал головой:

— Нет, буду продолжать поиски.

— Ладно. Я тоже.

— Смотрите! — вскрикнула Флёр, протягивая руку.

Ярдах в пятидесяти слева от дороги на каменистой тропинке лежал тёмный предмет.

— Мне кажется, это пальто.

Эдриен выскочил из машины и побежал. Он возвратился с синим пальто в руках:

— Сомнений больше нет. Либо он сидел здесь и забыл его, либо устал нести и бросил. И то, и другое — плохой признак. Хилери, пошли!

Эдриен бросил пальто в машину.

— Какие инструкции мне, дядя Хилери?

— Вы молодчина, дорогая. Будьте ещё больше молодчиной и подождите здесь часок. Вытерпите? Если мы не вернёмся за это время, спускайтесь вниз и держите поближе к холмам. Поезжайте, не торопясь, на Саттен Богнор и Уэст Бартон. Если не обнаружите наших следов и там, выбирайтесь на шоссе и через Пулборо возвращайтесь в Лондон. Если у вас есть при себе деньги, можете одолжить нам.

Флёр вынула портмоне:

— Три фунта. Хватит вам двух?

— Принято с благодарностью, — ответил Хилери. — У нас с Эдриеном никогда не бывает денег. Мы, по-моему, самая бедная семья в Англии. Благодарю, дорогая, и до свидания. Пошли, старина!

 

Глава 28

Помахав Флёр, которая стояла у машины и ела яблоко, братья направились по тропинке, уходившей в холмы.

— Иди первым, — распорядился Хилери. — Зрение у тебя лучше и костюм не так бросается в глаза. Если заметишь Ферза, остановись — решим, что делать.

Вскоре они натолкнулись на длинную высокую изгородь из колючей проволоки, тянувшуюся через холмы.

— Она кончается вон там, налево, — сказал Эдриен. — Обогнём-ка её лесом. Чем ниже мы спустимся, тем лучше.

Они двинулись в обход по склону холмов. Трава здесь была грубее и не такая ровная. Они шли, как альпинисты, — высоко поднимая ноги, словно опять совершали длительный и трудный подъём. С одной стороны, они боялись, что им не удастся нагнать Ферза, несмотря на все усилия; с другой — понимали, что их, может быть, ожидает встреча с буйным маньяком, и это придало их лицам то выражение, которое отличает солдат, моряков, альпинистов, — словом, людей, привыкших зорко смотреть вперёд.

Они спустились в неглубокий заброшенный меловой карьер и уже выбрались на его противоположный край, высотой всего в несколько футов, как вдруг Эдриен прыгнул обратно и потянул за собой Хилери.

— Он здесь! — шепнул Эдриен. — До него ярдов семьдесят.

— Он тебя заметил?

— Нет. Он без шляпы, растрёпан и жестикулирует. Что делать?

— Следи за ним из-за этого куста.

Эдриен опустился на колени и высунул голову из-за прикрытия. Ферз перестал жестикулировать, сложил руки на груди и опустил непокрытую голову. Он стоял спиной к Эдриену. Эта неподвижная насторожённая поза была единственным признаком, выдававшим его состояние. Вдруг он опустил руки, замотал головой и быстро пошёл вперёд. Эдриен выждал, пока Ферз не исчез за кустами, покрывавшими склон, и поманил Хилери за собой.

— Не давай ему слишком опережать нас, иначе мы не увидим, если он свернёт в лес, — пробормотал Хилери.

— Бедняга вынужден держаться открытых мест — ему необходим воздух. Осторожней!

Эдриен пригнул брата к земле. Пологий склон неожиданно перешёл в откос, который круто спускался к заросшей травой ложбинке. Фигура Ферза отчётливо виднелась на полпути к ней. Он шёл медленно — очевидно, не заметил преследователей. Время от времени он подносил руку к непокрытой голове, словно отгоняя что-то докучающее ему.

— Боже! Нет сил смотреть на него! — простонал Эдриен.

Хилери кивнул.

Они лежали и следили за Ферзом. Перед ними широко раскинулась холмистая местность, залитая светом погожего осеннего полудня. Трава ещё пахла после обильной утренней росы; неяркое небо было прозрачно-голубого цвета, а над гребнями Меловых холмов казалось почти белым. Было тихо, как будто день затаил дыхание. Братья молча выжидали.

Ферз спустился на дно ложбинки, затем тяжело зашагал по каменистому полю к рощице. У него из-под ног поднялся фазан. Братья увидели, как Ферз вздрогнул, словно пробуждаясь от сна, и остановился, следя за полётом птицы.

— Я уверен, ему здесь знакома каждая пядь земли, — сказал Эдриен. Он был заядлым охотником.

Неожиданно Ферз вскинул руки, как будто прицеливаясь. В этом жесте было что-то до нелепости успокоительное.

— Теперь бежим! — бросил Хилери, когда Ферз исчез в рощице. Они устремились вниз по откосу, выскочили на каменистое поле и помчались по нему.

— А если он задержится в рощице? — задыхаясь, спросил Эдриен.

— Рискнём. Теперь осторожно, пока не увидим подъем.

Ярдах в двадцати за рощицей Ферз медленно взбирался на следующий холм.

— Покамест всё идёт хорошо, — шепнул Хилери. — Сейчас выждем, пока не кончится подъем и Ферз не скроется из виду. Странное у нас занятие, старина! Недаром Флёр спросила: «А что вы будете делать, если найдёте его?»

— Мы должны узнать, что с ним, — отозвался Эдриен.

— Он уже исчезает. Дадим ему ещё пять минут. Засекаю время.

Пять минут показались братьям целой вечностью. С лесистого склона донёсся крик сойки; откуда-то выскочил кролик и присел на задние лапки прямо перед людьми; в рощице потянуло ветерком.

— Время! — сказал Хилери. Они встали и в хорошем темпе одолели травянистый склон.

— Лишь бы он не повернул обратно!

— Чем скорей мы столкнёмся с ним, тем лучше, — возразил Эдриен. — Если же он заметит, что его преследуют, он бросится бежать и мы его потеряем.

— Медленней, старина. Подъем кончается.

Они осторожно выбрались наверх. Холм понижался влево, в сторону меловой тропинки, пролегавшей над буковым леском. Следов Ферза не было видно.

— Либо он спустился в лесок, либо решил забраться ещё выше и пошёл направо, вон через те кусты. Идём быстрей и проверим.

Они бежали по тропинке, которая шла по довольно глубокой выемке, и уже собирались свернуть в кусты, когда впереди, в каких-нибудь двадцати ярдах от них, послышался голос. Они остановились, спрятались в выемке и затаили дыхание. Где-то в зарослях Ферз разговаривал сам с собой. Слов было не разобрать, но тон их пробуждал жалость.

— Бедняга! — прошептал Хилери. — Может быть, нам пойти и успокоить его?

— Слушай!

До них донёсся хруст сломавшейся под ногой ветки, бормотание, похожее на проклятие, и затем жуткий в своей неожиданности охотничий крик. Братья похолодели. Эдриен сказал:

— Да, страшно. Но это он просто вспугнул дичь.

Они осторожно вошли в заросли. Ферз бежал к следующему холму, который возвышался там, где кончались кусты.

— Он не видел нас?

— Нет. Иначе он бы оглядывался. Подожди, пусть скроется из виду.

— Мерзкое занятие! — неожиданно вскипел Хилери. — Но нужное — согласен с тобой. Что за кошмарный крик! Однако пора всё же решить, что мы будем делать, старина.

— Я уже думал, — сказал Эдриен. — Если удастся убедить его вернуться в Челси, уберём оттуда Диану и детей, рассчитаем горничных и наймём ему специальных служителей. Я поживу с ним, пока все не наладится. По-моему, единственный его шанс — это собственный дом.

— Я не верю, что он согласится.

— Тогда один бог знает! Пусть его прячут за решётку, но я к этому руку не приложу.

— А если он попытается покончить с собой?

— Тут уж тебе решать, Хилери.

Хилери помолчал.

— Не очень полагайся на моё облачение, — сказал он наконец. — Трущобные священники — люди не из жалостливых.

Эдриен схватил брата за руку:

— Он скрылся из виду.

— Пошли!

Они почти бегом пересекли ложбину и начали подниматься по склону. Наверху растительный покров изменился. Холм был усеян редкими кустами боярышника, тисом и куманикой, кое-где попадались молодые буки. Все это обеспечивало надёжное прикрытие, и братьям стало легче идти.

— Мы подходим к перекрёстку над Богнором, — бросил Хилери. — Того и гляди потеряем его: он может найти тропинку, ведущую вниз.

Они опять побежали, потом круто остановились и притаились за тисом.

— Он не спускается. Смотри! — шепнул Хилери.

Ферз бежал к северной стороне холма по открытому, поросшему травой пространству, минуя то место, где сходились тропинки и был вкопан столб с указателями.

— Вспомнил! Там есть ещё одна тропинка вниз.

— В любом случае медлить нельзя.

Ферз пошёл шагом. Опустив голову, он медленно поднимался по склону. Братья наблюдали за ним из-за тиса, пока он не исчез за бугром, вздымавшимся над плоской вершиной.

— Живо! — скомандовал Хилери.

Расстояние составляло добрых полмили, к тому же обоим было за пятьдесят.

— Помедленней, старина! — задыхаясь, попросил Хилери. — Как бы наши мехи не лопнули.

Упорно продвигаясь вперёд, они достигли бугра, за которым исчез Ферз, и обнаружили травянистую тропинку, которая вела вниз.

— Теперь можно и потише, — шёпотом объявил Хилери.

Этот склон холма также был усеян кустами и молодыми деревьями, и они сослужили братьям хорошую службу, прежде чем те не наткнулись на заброшенный меловой карьер.

— Давай приляжем на минутку и отдохнём. Он ещё не спустился с холма, иначе мы заметили бы его. Слышишь?

Снизу донеслись звуки песни. Эдриен приподнялся над краем карьера и выглянул. Ферз лежал на спине невдалеке от тропинки, чуть ниже братьев. Слова, которые он пел, были слышны совершенно отчётливо:

Песня смолкла. Ферз лежал, не издавая ни звука. Затем, к ужасу Эдриена, лицо его исказилось, он потряс сжатыми кулаками, выкрикнул: «Не сойду… не сойду с ума!» — и приник лицом к земле.

Эдриен отпрянул:

— Это ужасно! Я должен спуститься и поговорить с ним.

— Лучше давай вместе… Обойдём по тропинке. Тише! Не спугни его.

Они пошли по тропинке, огибавшей меловой карьер. Ферз исчез.

— Спокойней, дружище! — бросил Хилери.

Они шли с поразительной неторопливостью, словно отказались от погони.

— Кто после этого поверит в бога? — уронил Эдриен.

Кривая улыбка исказила длинное лицо Хилери:

— Я верю в бога, но не в милосердного, как мы понимаем это слово. Я помню, на этой стороне холма ставились ловушки. Сотни кроликов претерпели здесь все муки ада. Мы обычно вытаскивали их и добивали ударом по голове. Если бы мои убеждения стали известны, я лишился бы духовного сана, а кому от этого польза? Сейчас я всё-таки хоть что-то делаю для людей. Смотри — лиса!

На мгновение они задержались, проводив взглядом небольшого красновато-рыжего хищника, кравшегося через тропинку.

— Замечательный зверь! Раздолье здесь для всякой твари земной — голубей, соек, дятлов, кроликов, лисиц, зайцев, фазанов: в этих крутых лесистых оврагах их никто не потревожит.

Начался спуск. Вдруг Хилери вытянул руку, — внизу по ложбине, вдоль проволочной изгороди шёл Ферз.

Они увидели, как он исчез из виду, затем, обогнув угол изгороди, опять появился на склоне.

— Что теперь?

— Оттуда ему нас не видно. Подойдём поближе, потом окликнем. Иначе он просто убежит.

Они пересекли откос и под прикрытием кустов боярышника обогнули изгородь.

— Загон для овец, — сказал Хилери. — Видишь? Они пасутся по всей возвышенности. Это южные Меловые холмы.

Они опять выбрались на вершину. Ферза нигде не было видно.

Держась поближе к проволоке, братья взобрались на следующий холм и осмотрелись. Чуть дальше влево холм круто переходил в ложбину. Впереди была луговина, за нею — лес. Справа от них вдоль пастбища все ещё тянулась проволочная изгородь. Внезапно Эдриен сдавил руку брата. Ферз лежал, уткнувшись лицом в траву, ярдах в семидесяти по ту сторону проволоки. Рядом паслись грязновато-серые овцы. Братья спрятались за куст, откуда можно было наблюдать, оставаясь незамеченным. Оба молчали. Ферз лежал не шевелясь, овцы не обращали на него внимания. Жирные, коротконогие, курносые, они щипали траву с невозмутимостью, свойственной сэссекской породе.

— Как ты думаешь, он уснул?

Эдриен покачал головой:

— Нет, но по крайней мере успокоился.

В позе Ферза было что-то, хватавшее за сердце: он напоминал малыша, который прячет голову в коленях матери. Казалось, что трава, которую он ощущал лицом, телом, раскинутыми руками, дарует ему успокоение. Он словно искал возврата к незыблемой безмятежности матери-земли. У кого хватило бы духу потревожить его в такую минуту?

Солнце уже перевалило к западу и светило братьям в спину. Эдриен повернул голову и подставил лучам щеку. Всей душой влюблённого в природу сельского жителя он тянулся к этому теплу, запаху травы, песне жаворонков, синеве неба. Он заметил, что Хилери тоже повернул лицо к солнцу. Было так тихо, что если бы не пение жаворонков да глухое чавканье жующих овец, природа казалась бы немой. Ни голоса людей, ни рёв скота, ни шум машин не доносились сюда с равнины.

— Три часа. Вздремни, старина. Я покараулю, — шёпотом предложил

Эдриен брату.

Похоже, что Ферз уснул. Его больной мозг несомненно отдыхает. Если воздух, форма, цвет действительно обладают целительными свойствами, то где же последние проявляются сильнее, чем здесь, на этом зелёном прохладном холме, где уже больше тысячелетия нет ни людей, ни их суеты? В древности человек жил на нём, но с тех пор по нему скользят только ветры и тень облаков. А сегодня не было даже ни ветра, ни облачка, которое отбросило бы на траву свою безмолвную беглую тень.

Жалость к несчастному, лежавшему так неподвижно, словно ему никогда больше не придётся встать, охватила Эдриена. Он не думал о себе и даже не сочувствовал Диане. Поверженный Ферз пробудил в нём глубокое и невыразимое, стадное и родственное чувство, которое испытывает человек к человеку перед лицом судьбы, чьи удары кажутся ему незаслуженными. Да! Ферз спал, цепляясь за землю, как за последнее прибежище. Цепляться за вечное прибежище — землю — это всё, что ему оставалось. И те два часа, которые Эдриен провёл, наблюдая за распростёртым телом, сердце его переполнялось не бесполезной и строптивой горечью, а странным, печальным изумлением. Древнегреческие поэты понимали, какую трагическую игрушку сделали бессмертные из человека. На смену эллинам пришли христиане с их учением о милосердном боге. Милосердном ли? Нет! Хилери был прав. Что же делать, когда сталкиваешься с таким вот Ферзом и его участью? Что делать, пока в нём ещё остаётся хоть проблеск разума? Когда жизнь человека сложилась так, что он не может больше выполнять свою долю работы и становится жалким, обезумевшим пугалом, для него должен наступить миг вечного успокоения в безмятежной земле. Хилери, по всей видимости, думал так же. И всё-таки Эдриен не знал до конца, как поступит его брат в решающий момент. Он ведь живёт и работает с живыми, а тот, кто умирает, для него потерян, так как уносит с собой возможность послужить себе. Эдриен ощутил нечто вроде тайной признательности судьбе за то, что его собственная работа протекает среди мёртвых: он классифицирует кости единственную часть человека, которая не подвержена страданиям и век за веком пребывает нетленной, принося потомкам весть о чудесном древнем животном. Так он лежал; срывая травинку за травинкой, растирая их пальцами и вдыхая аромат.

Солнце клонилось к западу и опустилось уже почти до уровня его глаз; овцы кончили пастись, сгрудились и медленно двигались по склону, как будто ожидая, чтобы их загнали в овчарню. Из нор вылезли кролики и принялись грызть траву. Жаворонки один за другим стремительно падали с высоты. В воздухе потянуло холодком; деревья внизу на равнине потемнели и застыли; в побелевшем небе вот-вот должен был вспыхнуть закат. Трава перестала пахнуть, но роса ещё не выпала.

Эдриен вздрогнул. Через десять минут солнце зайдёт за холм и станет холодно. Как Ферз будет чувствовать себя, когда проснётся? Лучше? Хуже? Нужно рискнуть. Он дотронулся до Хилери, который всё ещё спал, поджав колени. Тот мгновенно проснулся:

— Хэлло, старина!

— Тс-с… Ферз ещё спит. Что делать, когда он проснётся? Может, подойти к нему сейчас и подождать?

Хилери дёрнул брата за рукав. Ферз был на ногах. Они увидели из-за куста, как он бросил вокруг затравленный взгляд, словно зверь, почуявший опасность и решающий, куда бежать. Он не видит их, — это ясно, — но почуял чьё-то присутствие. Ферз подошёл к проволоке, пролез через неё, остановился и выпрямился, обернувшись к багровому солнцу, которое, как огненный мяч, подпрыгивало теперь над самым дальним лесистым холмом. Отблески падали на лицо Ферза, и, неподвижный, словно жизнь уже покинула его, он стоял с непокрытой головой, пока солнце не закатилось.

— Живей! — прошептал Хилери и вскочил. Эдриен увидел, как Ферз внезапно ожил, с диким вызовом взмахнул руками, повернулся и побежал.

Потрясённый, Хилери воскликнул:

— Он в бешенстве, а там, у шоссе, — меловой карьер! Скорей, старина, скорей!

Братья ринулись вперёд. Но они окоченели и не могли поспеть за Ферзом, с каждым шагом набиравшим дистанцию. Безумец бежал, размахивая руками; преследователи слышали его крики. Хилери, задыхаясь, бросил:

— Стой! Он всё-таки бежит не к карьеру. Тот остался справа. Видишь? Он берет к лесу. Пусть лучше думает, что мы отстали.

Братья смотрели, как Ферз сбегает по склону, затем, когда он все так же бегом достиг леса, потеряли его из виду.

— Вперёд! — крикнул Хилери.

Они помчались вниз к лесу и вбежали в него, держась как можно ближе к месту, где исчез Ферз. Лес был буковый, кустарник рос только на опушке. Братья остановились и прислушались. Ни звука! Свет здесь стал уже сумеречным, однако полоса леса оказалась узкой, и они вскоре выскочили на её противоположную сторону. Внизу виднелись коттеджи и службы.

— Давай спустимся на шоссе.

Братья ускорили шаг, неожиданно очутились на краю глубокого мелового карьера и в ужасе замерли.

— Я не знал о его существовании, — выдавил Хилери. — Обойдём его по краю. Ты иди вверх, а я влево.

Эдриен начал подниматься, пока не достиг верхнего края карьера.

Внизу, на дне, до которого было футов шестьдесят крутого спуска, он различил какой-то тёмный, неподвижный предмет. Он не шевелился, никаких звуков оттуда не доносилось. Неужели это конец? Неужели Ферз очертя голову прыгнул в полутьму? Эдриен почувствовал, что задыхается, и на мгновение оцепенел, не в силах ни двинуться, ни крикнуть. Затем торопливо побежал назад по краю карьера, пока не достиг места, где стоял Хилери.

— Ну что?

Эдриен махнул рукой и побежал дальше вниз. Они пробрались через кустарник, окаймлявший карьер, спустились и по травянистому дну направились к дальнему концу ямы, под самый высокий край обрыва.

Тёмный предмет оказался Ферзом. Эдриен опустился на колени и приподнял ему голову. Безумец сломал себе шею. Он был мёртв.

Прыгнул ли он умышленно, стремясь покончить с собой, или сорвался в бешеной спешке? Они не могли на это ответить и молчали. Хилери опустил руку на плечо брата.

Наконец он сказал:

— Тут неподалёку есть сарай. Там можно достать телегу. Но, по-моему, лучше его не двигать с места. Останься с ним, а я схожу в деревню и позвоню. Мне кажется, надо вызвать полицию.

Эдриен, склонённый над распростёртым телом, кивнул, не вставая с колен.

— Почта в двух шагах. Я не задержусь.

С этими словами Хилери торопливо ушёл.

Эдриен одиноко сидел на дне тихой темнеющей ямы. Он скрестил ноги, на коленях у него покоилась голова мертвеца. Он закрыл ему глаза, набросил на лицо носовой платок. Наверху, в кустах, приготовляясь ко сну, суетились и чирикали птицы. Выпала роса, в синих сумерках над землёй поплыл осенний туман. Контуры предметов расплылись, но высокие откосы карьера белели по-прежнему отчётливо. Несмотря на то что до шоссе, по которому шли машины, не было и пятидесяти ярдов, место, где Ферз обрёл вечный покой, казалось Эдриену жутким, всеми забытым и далёким от мира. Хотя он понимал, что должен был радоваться — за Ферза, за Диану, за себя, он не испытывал ничего, кроме беспредельной жалости к человеку, который вынес такие муки и был сломлен во цвете лет, и чувства постепенного и все более глубокого слияния с природой, окутавшей саваном таинственности и покойника и место его последнего отдыха.

Чей-то голос вывел Эдриена из этого странного состояния. Старый усатый фермер стоял перед ним со стаканом в руке.

— Я слыхал, тут несчастье приключилось, — сказал старик. — Джентльмен священник велел снести вам вот это. Бренди, сэр.

Он подал стакан Эдриену.

— Он свалился, что ли?

— Да, упал.

— Я давно твержу — здесь загородку поставить надо. Джентльмен велел вам передать, что доктор и полиция уже едут.

— Благодарю, — сказал Эдриен, возвращая пустой стакан.

— Тут неподалёку есть хороший, удобный сарай для телег. Может, перетащим его туда.

— Его нельзя трогать до приезда властей.

— И то верно, — согласился старик. — Я читал, есть такой закон на случай убийства или самоубийства.

Он нагнулся:

— Вид-то у него спокойный, правда? Часом не знаете, сэр, кто он такой?

— Знаю. Некий капитан Ферз. Он родом отсюда.

— Ну? Один из Ферзов с Бартон Райз? Боже ты мой, да я ж у них работал мальчишкой: я ведь в этом приходе и родился.

Он опять нагнулся — на этот раз ещё ниже:

— Уж не мистер ли это Роналд, упаси господи, а?

Эдриен кивнул.

— Скажите на милость! Теперь, значит, никого из них не осталось. Дед его рехнулся и помер. Скажите на милость! Мистер Роналд! Я знавал его, когда он ещё парнишкой был.

Старик попытался заглянуть мертвецу в лицо, воспользовавшись последними угасающими лучами, затем выпрямился и горестно покачал головой. Для него, — Эдриен ясно видел это, — было важно, что покойник — не «чужой».

Внезапно треск мотоцикла разорвал тишину. Сверкая фарой, он спустился вниз по тропинке, и с него сошли две фигуры. Они робко подошли к группе, освещённой фарой их машины, и остановились, глядя на землю:

— Мы слышали, случилось несчастье.

— Д-да! — протянул старый фермер.

— Можем мы быть чем-нибудь полезны?

— Нет, благодарю, — ответил Эдриен. — Врач и полиция уже вызваны. Остаётся ждать.

Он увидел, как молодой человек открыл рот, видимо собираясь ещё о чём-то спросить, но тут же закрыл его, не проронив ни слова, и обнял девушку за плечи. Как и старик, пара стояла молча, устремив глаза на тело, чья голова и сломанная шея покоились на коленях Эдриена. Мотор мотоцикла, который позабыли выключить, стучал в тишине, и свет фары придавал ещё более жуткий вид кучке живых, окружавших мёртвого.

 

Глава 29

Телеграмма, прибывшая в Кондафорд как раз перед обедом, гласила:

«Бедный Ферз умер упал меловой карьер тчк Перевезён Чичестер тчк Эдриен и я поехали покойником расследование состоится там Хилери».

Телеграмму принесли прямо в комнату Динни, и девушка опустилась на кровать с тем чувством стеснения в груди, какое испытывает человек, когда горе и облегчение борются в нём и не находят выхода. Произошло то, о чём она молилась, но Динни помнила сейчас лишь об одном — о последнем вздохе несчастного, который она слышала, о его лице, когда он стоял в дверях, а Диана пела. Девушка сказала горничной, подавшей ей телеграмму:

— Элен, приведите Скарамуша.

Когда шотландский терьер с блестящими глазами и видом, исполненным сознания собственной важности, вбежал в комнату, Динни обняла его так крепко, что тот чуть не задохнулся. Сжав в руках это тёплое упругое волосатое тело, девушка вновь обрела способность чувствовать. Всё её существо ощутило облегчение, но на глаза навернулись слёзы жалости. Такое странное поведение оказалось выше понимания её пса. Он лизнул Динни в нос, завилял хвостом, и ей пришлось отпустить его. Наспех одевшись, она направилась в комнату матери.

Леди Черрел, уже переодетая к обеду, расхаживала между отпертым платяным шкафом и выдвинутыми ящиками комода, размышляя, с чем ей будет легче всего расстаться ввиду приближения благотворительного базара, который призван был пополнить перед концом года приходский фонд помощи бедным. Динни, ни слова не говоря, вложила ей в руку телеграмму. Леди Черрел прочла и спокойно заметила:

— Вот то, о чём ты молилась, дорогая.

— Это самоубийство?

— Думаю, что да.

— Сказать мне Диане сейчас или подождать до утра, чтобы она выспалась?

— Лучше сейчас. Если хочешь, могу я.

— Нет, нет, родная. Это моя обязанность. Вероятно, она будет обедать у себя наверху. Завтра мы, наверно, уедем в Чичестер.

— Как всё это ужасно для тебя, Динни!

— Мне это полезно.

Девушка взяла телеграмму и вышла.

Диана была с детьми, которые изо всех сил затягивали процесс отхода ко сну, так как не достигли ещё тех лет, когда он становится желанным. Динни увела её к себе в комнату и, по-прежнему ни слова не говоря, подала ей телеграмму. Хотя за последние дни она очень сблизилась с Дианой, между ними всё-таки оставалось шестнадцать лет разницы. Поэтому девушка не сделала соболезнующего жеста, который могла бы позволить себе с ровесницей. Она никогда не знала, как Диана воспримет то или иное известие. То, которое принесла ей Динни, Диана встретила с каменным спокойствием, как будто оно вообще не было для неё новостью. Её лицо, тонкое, но потускневшее, как изображение на монете, не выразило ничего. Глаза, устремлённые на Динни, остались сухими и ясными. Она проронила только:

— Я не спущусь вниз. Завтра в Чичестер?

Динни подавила первое душевное движение, кивнула и вышла. За обедом, сидя вдвоём с матерью, она сказала:

— Хотела бы я владеть собой так, как Диана.

— Её самообладание — результат того, что она пережила.

— В ней есть что-то от леди Вир де Вир.

— Это не так уж плохо, Динни.

— Чем будет для всех нас это расследование?

— Боюсь, что её самообладание скоро ей пригодится.

— Мама, а мне придётся давать показания?

— Насколько известно, ты была последней, с кем он разговаривал. Так ведь?

— Да. Должна я рассказать о том, как он подходил к двери прошлой ночью?

— По-моему, если тебя спросят, ты должна рассказать всё, что знаешь.

Румянец пятнами выступил на щеках Динни.

— А по-моему, нет. Я этого не сказала даже Диане и не понимаю, в какой мере это может касаться посторонних.

— Я тоже не понимаю, но в данном случае мы не имеем права на собственное мнение.

— Ну, а у меня оно будет. Я не собираюсь потакать отвратительному любопытству бездельников и причинять боль Диане.

— А вдруг кто-нибудь из горничных слышал?

— Никто не докажет, что я слышала.

Леди Черрел улыбнулась:

— Жаль, твой отец уехал.

— Мама, не говори ему, что я тебе сказала. Я не желаю обременять этим совесть мужчины — довольно одной моей. У нас, женщин, она растяжимей, но это уж от природы.

— Хорошо.

— Я не стану терзаться угрызениями, если сумею что-нибудь скрыть, не подвергаясь опасности, — объявила Динни, у которой были ещё свежи воспоминания о лондонском полицейском суде. — Вообще, к чему затевать следствие, раз он умер? Это отвратительно.

— Я не должна ни поощрять, ни подстрекать тебя, Динни.

— Нет, должна, мама. Ты в душе согласна со мной.

Леди Черрел промолчала. Она действительно была согласна.

На другой день с первым утренним поездом прибыли генерал и Ален Тесбери, и через полчаса они все вместе выехали в открытой машине. Ален сидел за рулём, генерал рядом с ним; леди Черрел, Диана и Динни кое-как разместились сзади. Поездка была долгая и невесёлая. Полулёжа на сиденье, так что из мехового боа высовывался только нос, Динни размышляла. Понемногу ей становилось ясно, что на предстоящем расследовании она до некоторой степени окажется в центре внимания. Она выслушала исповедь Ферза; она увезла детей; она спускалась ночью вниз к телефону; она слышала то, о чём намеревалась не рассказывать; она — и это главное — вызвала Эдриена и Хилери. Только вмешательством её, их племянницы, которая заставила Диану обратиться к ним за помощью, можно было замаскировать дружеские чувства Эдриена к миссис Ферз. Как все, Динни читала газеты и не без любопытства следила за горестями и неприятностями ближнего, которые там предавались гласности; как все, она возмущалась газетами, как только там печаталось нечто такое, что могло оказаться тягостным для её родных и друзей. Если выплывет наружу, что её дядя — старый и близкий друг Дианы, ему и ей начнут задавать самые разнообразные вопросы, которые возбудят самые разнообразные подозрения у падкой до всего сексуального публики. Возбуждённое воображение девушки закусило удила. Если раскроется давняя и тесная дружба Эдриена с Дианой, как помешать публике заподозрить её дядю в том, что он столкнул Ферза в меловой карьер? Ведь неизвестно, был с ним Хилери или нет: девушка и сама покамест не знала подробностей. Мысль её опережала события. Сенсационному объяснению всегда верят охотнее, чем прозаическому и правдивому! И в Динни крепла почти злобная решимость обмануть публику, лишив её тех острых ощущений, которых так жаждет толпа.

Эдриен встретил их в холле чичестерской гостиницы, и Динни, улучив минуту, отозвала его в сторону:

— Дядя, можно мне поговорить с вами и дядей Хилери наедине?

— Хилери пришлось уехать в Лондон, дорогая, но к вечеру он обязательно вернётся. Тогда поговорим. Расследование назначено на завтра.

Этим ей и пришлось удовольствоваться.

Когда Эдриен закончил свой рассказ, Динни, решив, что вести Диану взглянуть на тело Ферза следует не ему, объявила:

— Дядя, с Дианой отправлюсь я. Только объясните, как пройти.

Эдриен кивнул. Он понял.

Диана вошла в покойницкую одна. Динни ожидала её в коридоре, пропахшем карболкой. Муха, удручённая приближением зимы, уныло ползала по окну, которое выходило на глухую боковую улочку. Динни смотрела через стекло на тусклое холодное небо и чувствовала себя глубоко несчастной. Жизнь казалась ей мрачной и безысходной, будущее — зловещим. Это расследование, угроза, нависшая над Хьюбертом… Нигде ни света, ни отрады! Даже мысль о нескрываемой привязанности к ней Алена не утешала девушку.

Она обернулась, увидела стоящую рядом Диану и внезапно, забыв о собственном горе, обняла её и поцеловала в холодную щёку. Они молча вернулись в гостиницу. Только Диана уронила:

— Он выглядит умиротворённым.

После обеда Динни сразу же ушла к себе в номер и в ожидании дядей взяла книгу. Было уже десять, когда подъехало такси Хилери. Несколько минут спустя он и Эдриен вошли к Динни. Она заметила, что вид у обоих измученный и мрачный, но в выражении лица есть что-то успокоительное: оба были из тех, кто держится до тех пор, пока стоит на ногах. Эдриен и Хилери с неожиданной теплотой расцеловали племянницу и уселись по обе стороны постели. Динни, стоя между ними в ногах кровати, обратилась к Хилери:

— Речь пойдёт о дяде Эдриене, дядя. Я много думала. Если мы не примем мер, следствие будет ужасным.

— Да, Динни. Я ехал сюда с кучей журналистов, не подозревавших, что я имею касательство к этой истории. Они побывали в психиатрической лечебнице и страшно возбуждены. Уважаю газетчиков: они добросовестно делают своё дело.

Динни повернулась к Эдриену:

— Позволите говорить откровенно, дядя?

Эдриен улыбнулся:

— Позволяю, Динни. Ты — честная плутовка. Валяй!

— В таком случае, — начала она, взявшись за спинку кровати» — мне кажется, что самое важное — не впутывать сюда дружбу дяди Эдриена с Дианой. По-моему, просьба разыскать Ферза, с которой я к вам обратилась, должна быть всецело отнесена на мой счёт. Как известно, я была последней, с кем он разговаривал, когда перерезал телефонный шнур. Поэтому, когда меня вызовут, я могу вбить судье в голову, что это я предложила прибегнуть к вам, моим дядям, которые к тому же так ловко умеют решать всякие головоломки. В противном случае чем объяснить наше обращение к дяде Эдриену? Только тем, что он близкий друг Дианы. А тогда публика сразу начнёт делать всевозможные предположения, особенно если услышит, что капитана Ферза не было дома целых четыре года.

Наступило молчание. Потом Хилери сказал:

— Она умница, старина. Четырёхлетняя дружба с красивой женщиной в отсутствие мужа означает для публики многое, а для присяжных — только одно.

Эдриен кивнул:

— Согласен. Но я не понимаю, как можно скрыть моё длительное знакомство с обоими.

— Всё зависит от первого впечатления, — вмешалась Динни. — Я скажу, что Диана предложила обратиться к её врачу и Майклу, а я переубедила её, помня, как хорошо, в силу вашей профессии, вы умеете анализировать ход событий и как вам легко позвать на помощь дядю Хилери, большого знатока людей. Если мы с самого начала направим следствие на нужный путь, я уверена, что вашему знакомству с Ферзами не придадут никакого значения. По-моему, страшно важно, чтобы меня вызвали одной из первых.

— Это значит многое возложить на тебя, дорогая.

— О нет! Если меня не вызовут раньше, чем вас и дядю Хилери, вы оба скажете, что я пришла к вам и попросила о помощи, а я потом вдолблю присяжным то же самое.

— После доктора и полиции первым свидетелем будет Диана.

— Пусть. Я сговорюсь с ней, так что мы все будем твердить в один голос.

Хилери улыбнулся:

— Думаю, что нам так и следует поступить: это вполне невинная ложь. Я сам вверну, что знаком с Ферзами так же давно, как и ты, Эдриен. Мы встретились с Дианой впервые, когда она была ещё подростком, на пикнике в Лендз Энд, который устроил Лоренс, а с Ферзом — на её свадьбе. Словом, дружили домами. Так?

— Посещение мною психиатрической лечебницы неминуемо выплывет наружу, — заметил Эдриен. — Главный врач вызван свидетелем.

— Что в этом особенного? — возразила Динни. — Вы ездили туда как друг Ферза и человек, интересующийся психическими расстройствами. В конце концов, дядя, предполагается, что вы — учёный.

Братья улыбнулись, Хилери сказал:

— Ладно, Динни. Мы потолкуем с судебным приставом — он очень приличный парень — и попросим вызвать тебя пораньше, если можно.

С этими словами он вышел.

— Спокойной ночи, маленькая змея, — попрощался Эдриен.

— Спокойной ночи, милый дядя. У вас ужасно усталый вид. Вы запаслись грелкой?

Эдриен покачал головой:

— У меня нет ничего, кроме зубной щётки, — сегодня купил.

Динни вытащила из постели свою грелку и заставила дядю взять её.

— Значит, мне поговорить с Дианой обо всём, что мы решили?

— Если можешь, поговори, Динни.

— Послезавтра солнце взойдёт для вас.

— Взойдёт ли? — усомнился Эдриен.

Когда дверь закрылась, Динни вздохнула. Взойдёт ли? Диана, видимо, мертва для чувства. А впереди ещё дело Хьюберта!

 

Глава 30

Когда на другой день Эдриен с племянницей входили в здание следственного суда, они рассуждали примерно так.

Слушать дело в следственном суде — это всё равно что есть в воскресенье йоркширский пудинг, ростбиф или иную будничную пищу. Раз уж люди стали тратить дни отдыха на спорт и такие забавы, как присутствие при разборе несчастных дел о насильственной смерти или о самоубийстве, жертв которого давно уже не хоронят на перекрёстках дорог, вне кладбищенской ограды, значит все обычаи утратили свой первоначальный мудрый смысл. В старину правосудие и его слуги почитались врагами рода человеческого, и поэтому было естественно рассматривать такие дела в суде присяжных этом гражданском средостении между законом и смертью. Но не противоестественно ли предполагать в век, именующий полицию «оплотом порядка», что она неспособна к здравому суждению в тот момент, когда ей нужно безотлагательно действовать? Итак, её некомпетентность не может явиться основанием для сохранения устарелого обычая. Этим основанием является другое — боязнь публики остаться в неведении. Каждый читатель и каждая читательница газет убеждены, что чем больше они услышат сомнительного, сенсационного, грязного, тем будет лучше для души. Между тем известно, что там, где нет разбирательства в следственном суде, подробности чьей-то нашумевшей смерти могут не получить огласки и доследование вряд ли состоится. Когда же вместо этого молчания производится судебное следствие, а иногда и доследование, публике гораздо приятнее! Каждому индивидууму в отдельности свойственна неприязнь к людям, всюду сующим нос; но как только индивидуумы соединяются в толпу, оно исчезает. Ясно, что таким людям в толпе особенно привольно. Поэтому чем чаще им достаются места в следственном суде, тем горячее они благодарят господа. Псалом «Хвала всевышнему творцу, подателю всех благ» нигде не звучит так громко, как в сердцах тех, кто имел счастье получить доступ туда, где расследуются обстоятельства чьей-то смерти. Последнее всегда означает пытку для живых, а значит, как раз и рассчитано на то, чтобы доставлять публике наивысшее наслаждение.

Тот факт, что зал суда был полон, подтверждал эти выводы. Дядя с племянницей прошли в тесную комнату для свидетелей. Эдриен на ходу бросил:

— Ты пойдёшь пятой, Динни, — после меня и Хилери. Не входи в зал, пока тебя не вызовут — иначе скажут, что мы сговорились и повторяем друг друга.

Они сидели в тесной пустой комнате и молчали. Полицейских, врача, Диану и Хилери должны были допрашивать раньше.

— Мы словно двенадцать негритят из песенки, — пробормотала Динни. Глаза её были устремлены на противоположную стену. Там висел календарь. Девушка не могла разобрать букв, но ей почему-то казалось страшно необходимым это сделать.

Эдриен вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылочку и предложил:

— Дорогая моя, отпей пару глотков — не больше. Это пятидесятипроцентный раствор летучих солей — он тебя подкрепит. Только осторожно!

Динни глотнула. Жидкость обожгла ей горло, но не сильно.

— Выпейте и вы, дядя.

Эдриен тоже сделал осторожный глоток.

— Ничто так не взбадривает, когда попадаешь в передрягу, — прибавил он.

Они снова замолчали, выжидая, пока организм усвоит снадобье. Наконец Эдриен заговорил:

— Если душа бессмертна, во что я не верю, каково сейчас бедному Ферзу смотреть на этот фарс? Мы все ещё варвары. У Мопассана есть рассказ о клубе самоубийц, который обеспечивал лёгкую смерть тем, кто испытывал в ней потребность. — Я не верю, что нормальный человек может покончить с собой — кроме разве редчайших случаев. Мы обязаны держаться, Динни, но я хотел бы, чтобы у нас устроили такой клуб для тех, кто страдает умственным расстройством, или тех, кому оно угрожает. Ну как, подбодрила тебя эта штука?

Динни кивнула.

— Порции тебе хватит примерно на час.

Эдриен встал:

— Кажется, подходит моя очередь. До свидания, дорогая, желаю удачи. Не забывай иногда вворачивать «сэр», обращаясь к судье.

Увидев, как выпрямился дядя, входя в двери зала, Динни почувствовала душевный подъём. Она восхищалась Эдриеном больше, чем любым из тех, кто ей был знаком. Девушка помолилась за него — коротко и нелогично. Снадобье, несомненно, подкрепило её: прежняя подавленность и неуверенность исчезли. Она вынула зеркальце и пуховку. По крайней мере, нос не будет блестеть, когда она встанет у барьера.

Однако прошло ещё четверть часа, прежде чем её вызвали. Она провела их, по-прежнему устремив взгляд на календарь, думая о Кондафорде и воскрешая в памяти лучшие дни, проведённые там, далёкую невозвратную пору детства — уборку сена, пикники в лесу, сбор лаванды, катание верхом на охотничьей собаке, пони, подаренного ей после отъезда Хьюберта в школу, весёлое новоселье в перестроенном доме: девушка хоть и родилась в Кондафорде, но до четырёх лет кочевала — то Олдершот, то Гибралтар. С особенной нежностью она вспоминала, как сматывала золотистый шёлк с коконов своих шелковичных червей, которые пахли так странно и почему-то наводили её на мысль о беззвучно крадущихся слонах.

— Элизабет Черруэл.

Как скучно носить имя, которое все произносят неправильно! Девушка встала, чуть слышно бормоча:

Один из негритят пошёл купаться в море.

Попался там судье и был утоплен вскоре.

Она вошла. Кто-то взял её под своё покровительство и, проводив через зал, поместил в ложу, отдалённо напоминавшую клетку. К счастью, Динни незадолго до того побывала в таком же месте. Присяжные, сидевшие прямо перед нею, выглядели так, словно их извлекли из архива; вид у судьи был забавно торжественный. Слева от ложи, у ног Динни сидели остальные негритята; за ними, до голой задней стены — десятки и сотни лиц, словно головы сардин, напиханных хвостами вниз в огромную консервную банку. Затем девушка поняла, что к ней обращаются, и сосредоточила внимание на лице судьи.

— Ваше имя Элизабет Черрел? Вы дочь генерал-лейтенанта сэра Конуэя Черрела, кавалера орденов Бани, Святого Михаила и Святого Георгия, и его супруги леди Черрел?

Динни поклонилась и подумала: «По-моему, он ко мне за это благоволит».

— И проживаете с ними в поместье Кондафорд, в Оксфордшире?

— Да.

— Мисс Черрел, вы гостили у капитана и миссис Ферз до того дня, когда капитан Ферз покинул свой дом?

— Да, гостила.

— Вы их близкий друг?

— Я друг миссис Ферз. Капитана Ферза до его возвращения я видела, если не ошибаюсь, всего один раз.

— Кстати, о его возвращении. Вы уже находились у миссис Ферз, когда он вернулся?

— Я приехала к ней как раз в этот день.

— То есть в день его возвращения из психиатрической лечебницы?

— Да. Фактически же я поселилась у неё на другой день.

— И оставались там до тех пор, пока капитан не ушёл из дома?

— Да.

— Как он вёл себя в течение этого времени?

При этом вопросе Динни впервые осознала, как невыгодно не иметь представления о том, что говорилось до вас. Кажется, ей придётся выложить всё, что она знает и чувствует на самом деле.

— Он производил на меня впечатление абсолютно нормального человека, если не считать одного — он не желал выходить и видеться с людьми. Он выглядел совершенно здоровым, только глаза были какие-то особенные: увидишь их и сразу чувствуешь себя несчастным.

— Точнее, пожалуйста. Что вы имеете в виду?

— Они… они были как пламя за решёткой — то вспыхивали, то гасли.

Динни заметила, что при этих словах вид у присяжных стал менее архивный.

— Вы говорите, он не желал выходить? И так было всё время, пока вы там находились?

— Нет, один раз он вышел — накануне ухода из дома. По-моему, его не было целый день.

— По-вашему? Разве вы отсутствовали?

— Да. В этот день я отвезла обоих детей к моей матери в Кондафорд и возвратилась вечером, перед самым обедом. Капитана Ферза ещё не было.

— Что побудило вас увезти детей?

— Меня попросила миссис Ферз. Она заметила в капитане Ферзе перемену и решила, что детей лучше удалить.

— Можете вы утверждать, что и сами заметили эту перемену?

— Да. Мне показалось, что он стал беспокойнее и, вероятно, подозрительнее. Он больше пил за обедом.

— Кроме этого — ничего особенного?

— Нет. Я…

— Да, мисс Черрел?

— Я хотела рассказать о том, чего не видела лично.

— То есть о том, что вам рассказала миссис Ферз?

— Да.

— Вы можете этого не рассказывать.

— Благодарю вас, сэр.

— Вернёмся к тому, что вы обнаружили, после того как отвезли детей и вернулись. Вы говорите, капитана Ферза не было дома. А миссис Ферз?

— Она была дома и одета к обеду. Я тоже быстро переоделась, и мы пообедали вдвоём. Мы очень беспокоились.

— Дальше.

— После обеда мы поднялись в гостиную и я, чтобы отвлечь миссис Ферз, попросила её спеть. Она очень нервничала и волновалась. Спустя некоторое время мы услышали, как хлопнула входная дверь. Потом капитан Ферз вошёл и сел.

— Он что-нибудь сказал?

— Ничего.

— Как он выглядел?

— Мне показалось, что ужасно. Он весь был такой странный и напряжённый, словно у него в голове засела какая-то страшная мысль.

— Продолжайте.

— Миссис Ферз спросила, обедал ли он и не пора ли ему лечь. Но он не отвечал и сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Наконец я шёпотом спросила: «Он в самом деле заснул?» Тогда он внезапно закричал: «Где уж там заснуть! Опять начинается, и я этого не вынесу, видит бог, не вынесу!»

Когда Динни повторила эти слова Ферза, она впервые по-настоящему поняла, что означает фраза: «Оживление в зале суда». По какому-то таинственному наитию девушка восполнила нечто, чего не хватало в показаниях предыдущих свидетелей. Динни никак не могла решить, разумно поступила она или нет, и взгляд её отыскал лицо Эдриена. Тот кивнул ей — еле заметно, но одобрительно.

— Продолжайте, мисс Черрел.

— Миссис Ферз подошла к нему, и он закричал: «Оставьте меня в покое! Убирайтесь отсюда!» Потом она, кажется, сказала: «Роналд, не вызвать ли врача? Он даст тебе снотворное и сразу уйдёт». Но капитан вскочил и неистово закричал: «Никого мне не надо! Убирайтесь!»

— Так, мисс Черрел. И что же дальше?

— Нам стало страшно. Мы поднялись ко мне в комнату и стали советоваться, что предпринять, и я сказала, что нужно позвонить по телефону.

— Кому?

— Врачу миссис Ферз. Она хотела пойти сама, но я опередила её и побежала вниз. Телефон находился в маленьком кабинете на первом этаже. Я уже назвала номер, как вдруг почувствовала, что меня схватили за руку. Капитан Ферз стоял позади меня. Он перерезал шнур ножом. Он всё ещё не отпускал мою руку, и я сказала ему: «Глупо, капитан Ферз! Вы знаете, что мы не причиним вам вреда». Он выпустил меня, спрятал нож и велел мне надеть туфли, потому что я держала их в другой руке.

— Вы хотите сказать, что сняли их?

— Да, чтобы сойти вниз без шума. Я их надела. Он сказал: «Я не позволю мне мешать. Я сделаю с собою что захочу». А я сказала: «Вы же знаете, мы желаем вам только добра». Тогда он сказал: «Знаю я это добро! Хватит с меня». Потом посмотрел в окно и сказал: «Льёт как из ведра, — повернулся ко мне и закричал: — Убирайтесь из комнаты, живо! Убирайтесь!» И я снова побежала наверх.

Динни остановилась и перевела дух. Она вторично пережила сейчас эти минуты, и сердце её отчаянно колотилось. Она закрыла глаза.

— Дальше, мисс Черрел.

Она открыла глаза. Перед нею снова были судьи и присяжные, рты которых, казалось, слегка приоткрылись.

— Я все рассказала миссис Ферз. Мы не знали, что делать и чего ждать. Я предложила загородить дверь кроватью и попытаться уснуть.

— И вы это сделали?

— Да, но мы долго не спали. Миссис Ферз была так измучена, что, наконец, заснула. Я тоже, кажется, задремала под утро. Во всяком случае, разбудила меня горничная, когда постучалась.

— Вы больше не говорили ночью с капитаном Ферзом?

Старая школьная поговорка: «Если уж врать, то всерьёз», — мелькнула в голове Динни, и она решительно отрезала:

— Нет.

— Когда постучалась горничная?

— В восемь утра. Я разбудила миссис Ферз, и мы сейчас же спустились вниз. Комната капитана Ферза была в беспорядке, — он, видимо, лежал на кровати не раздеваясь, но в доме его не оказалось, его пальто и шляпа исчезли со стула, на который он их бросил в холле.

— Что вы предприняли тогда?

— Мы посовещались. Миссис Ферз хотела обратиться к своему врачу и ещё к нашему общему родственнику мистеру Майклу Монту, члену парламента. Но я подумала, что, если застану дома двух моих дядей, они скорее помогут нам разыскать капитана Ферза. Я убедила её отправиться со мной к моему дяде Эдриену, попросить его съездить к моему дяде

Хилери и выяснить, не могут ли они вдвоём разыскать капитана Ферза. Я знала, что оба они очень умные и тактичные люди…

Динни заметила, что судья сделал лёгкий поклон в сторону её дядей, и заторопилась:

— …и старые друзья семьи Ферзов. Я подумала, что если уж они не сумеют разыскать его без лишнего шума, то другие и подавно. Мы отправились к моему дяде Эдриену» тот согласился позвать на помощь дядю Хилери, и тогда я отвезла миссис Ферз в Кондафорд к детям. Это всё, что мне известно, сэр.

Следственный судья поклонился ей и сказал:

— Благодарю вас, мисс Черрел. Вы дали чрезвычайно ценные показания.

Присяжные неуклюже задвигались, словно намереваясь тоже отдать поклон; Динни сделала над собой усилие, вышла из клетки и заняла место рядом с Хилери, который положил на её руку свою. Девушка сидела не шевелясь. Она чувствовала, как слеза, словно последняя капля летучей смеси, медленно скатывается у неё по щеке. Апатично слушая дальнейшее — допрос главного врача психиатрической лечебницы и обращение судьи к присяжным, Динни страдала от мысли, что, желая быть честной по отношению к живым, казалась нечестной по отношению к мёртвому. Как это ужасно! Она дала показания о ненормальности человека, который не мог ни оправдаться, ни объясниться. Со страхом и любопытством увидела она, что присяжные вновь занимают места, а их старшина встаёт, готовясь огласить вердикт.

— Мы полагаем, что покойный скончался вследствие падения в меловой карьер.

— Это означает смерть от несчастного случая, — пояснил судья.

— Мы выражаем наше соболезнование вдове.

Динни чуть не захлопала в ладоши. Итак, эти извлечённые из архива люди оправдали его за недостатком улик. Она подняла голову и с неожиданной, почти задушевной теплотой улыбнулась им.

 

Глава 31

Динни наконец опомнилась, подавила улыбку и заметила, что Хилери лукаво смотрит на неё.

— Нам можно идти, дядя Хилери?

— Пожалуй, даже нужно, пока ты окончательно не соблазнила старшину присяжных.

Выйдя на улицу и глотнув сырого октябрьского воздуха — был типичный английский осенний день, девушка предложила:

— Пройдёмся немного, дядя. Передохнем и дадим выветриться запаху суда.

Они повернули и быстро пошли вниз, к видневшемуся вдали морю.

— Дядя, мне страшно интересно, что говорилось до меня. Я ни с кем не впала в противоречие?

— Нет. Из показаний Дианы сразу стало ясно, что Ферз вернулся из психиатрической лечебницы, и судья обошёлся с ней очень деликатно. Меня, к счастью, вызвали раньше Эдриена, так что его показания лишь повторили мои, и он не привлёк к себе особого внимания. Жаль мне журналистов: присяжные не любят констатировать самоубийство и смерть в припадке безумия. В конце концов, никто не знает, что произошло с Ферзом. Там было глухо, темно — он легко мог оступиться.

— Вы действительно так считаете, дядя?

Хилери покачал головой:

— Нет, Динни, он задумал это с самого начала и выбрал место поближе к своему прежнему дому. И, хоть не следовало бы, скажу: слава богу, что он это сделал и обрёл покой.

— О да! А что теперь будет с Дианой и дядей Эдриеном?

Хилери набил трубку и остановился, чтобы прикурить.

— Видишь ли, моя дорогая, я дал Эдриену один совет. Не знаю, воспользуется ли он им, но ты поддержи меня при случае. Все эти годы он ждал. Пусть подождёт ещё один.

— Дядя, я с вами целиком согласна.

— Неужели? — удивился Хилери.

— Диана просто не способна ни о ком думать — даже о нём. Ей нужно пожить одной с детьми.

— Интересно, — протянул Хилери, — не готовится ли сейчас какая-нибудь экспедиция за костями? Его надо бы на год удалить из Англии.

— Халлорсен! — воскликнула Динни, всплеснув руками. — Он же опять едет. Дядя Эдриен ему нравится.

— Чудно! А он его возьмёт?

— Возьмёт, если я попрошу, — просто ответила Динни.

Хилери опять бросил на неё лукавый взгляд:

— Какая опасная девица! Не сомневаюсь, что кураторы предоставят Эдриену отпуск. Я напущу на них старика Шропшира и Лоренса. А теперь мне пора обратно, Динни: тороплюсь на поезд. Это огорчительно — воздух здесь хороший. Но Луга чахнут без меня.

Динни взяла его руку:

— Восхищаюсь вами, дядя Хилери.

Хилери воззрился на девушку:

— Я что-то не улавливаю ход твоих мыслей, дорогая.

— Вы знаете, что я имею в виду. Вы сохранили старые традиции — служение долгу и всё такое, — и в то же время вы ужасно современный, терпимый и свободомыслящий.

— Гм-м! — промычал Хилери, выпуская клуб дыма.

— Я даже уверена, что вы одобряете противозачаточные меры.

— Видишь ли, по этой части мы, священники, — в смешном положении. Было время, когда мысль ограничить рождаемость считалась непатриотичной. Но боюсь, что теперь, когда самолёты и газы ликвидировали нужду в пушечном мясе, а число безработных неудержимо растёт, непатриотичным становится скорее отказ от противозачаточных мер. Что же касается христианской догмы, то во время войны мы, как патриоты, уже не соблюдали одну заповедь: «Не убий». Сейчас, оставаясь патриотами, мы логически не можем соблюдать другую: «Плодитесь и размножайтесь». Противозачаточные меры большое дело, по крайней мере для трущоб.

— И вы не верите в ад?

— Нет, верю: он как раз там и находится.

— Вы стоите за спорт в воскресные дни, верно?

Хилери кивнул.

— И за солнечные ванны в голом виде?

— Стоял бы, будь у нас солнце.

— И за пижамы, и за курящих женщин?

— Нет, с сигаретами я не примирюсь — не люблю дешёвки и вони.

— По-моему, это недемократично.

— Ничего не могу с собой поделать. На, понюхай!

Динни вдохнула дым трубки.

— Пахнет хорошо — сразу чувствуется латакия. Но женщинам нельзя курить трубку. Впрочем, у каждого свой конёк, о котором человек не умеет судить здраво. Ваш — отвращение к сигаретам. За этим исключением вы поразительно современны, дядя. В суде я разглядывала присутствующих, и мне показалось, что единственное современное лицо — у вас.

— Не забывай, дорогая: Чичестер держится древним своим собором.

— По-моему, мы преувеличиваем степень современности в людях.

— Ты живёшь не в Лондоне, Динни. Впрочем, в известной мере ты права. Мы стали откровеннее в некоторых вещах, но это ещё не означает серьёзной перемены. Вся разница между годами моей юности и сегодняшним днём — в степени сдержанности. Сомнения, любопытство, желания были и у нас, но мы их не показывали. А теперь показывают. Я сталкиваюсь с кучей молодых универсантов: они приезжают работать в Лугах. Так вот, их с колыбели приучили выкладывать всё, что им взбредёт в голову. Они и выкладывают. Мы этого не делали, но в голову нам взбредало то же самое. Вся разница в этом. В этом и в автомобилях.

— Значит, я старомодна, — совершенно не умею выкладывать разные вещи.

— Это у тебя от чувства юмора, Динни. Оно служит сдерживающим началом и порождает в тебе застенчивость. В наши дни молодёжь редко обладает им, хотя часто наделена остроумием, но это не одно и то же. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты стали бы делать то, что они делают сейчас, будь у них способность посмеяться над собой? А ведь она и есть мерило юмора.

— Я подумаю над этим.

— Подумай, Динни, но всё-таки юмора не теряй. Для человека он то же, что аромат для розы. Ты едешь обратно в Кондафорд?

— Собираюсь. Дело Хьюберта назначат к вторичному слушанию не раньше, чем прибудет пароходом почта, а до этого ещё дней десять.

— Передай привет Кондафорду. Вряд ли для меня снова наступят такие же славные дни, как те, что мы прожили там детьми.

— Я как раз думала об этом, когда ожидала своей очереди в качестве последнего из негритят.

— Динни, ты молода для такого вывода. Подожди, влюбишься.

— Я уже.

— Что, влюбилась?

— Кет, жду.

— Жуткое занятие быть влюблённым, — сказал Хилери. — Впрочем, никогда не раскаиваюсь, что предавался ему.

Динни искоса взглянула на него и выпустила коготки:

— Не предаться ли вам ему снова, дядя?

— Куда уж мне! — ответил Хилери, выколачивая трубку о почтовый ящик. — Я вышел из игры. При моей профессии не до этого. К тому же первого раза мне хватает до сих пор.

— Да, — с раскаянием в голосе согласилась Динни, — тётя Мэй такая милочка.

— Замечательно верно сказано! Вот и вокзал! До свидания, и будь здорова. Вещи я отправил утром.

Хилери помахал девушке рукой и скрылся.

Динни вернулась в гостиницу и поднялась к Эдриену, но его в номере не оказалось. Несколько расстроенная этим, девушка отправилась в собор. Она уже собиралась присесть на скамью и насладиться успокоительной красотой здания, как вдруг увидела своего дядю. Он прислонился к колонне и разглядывал витраж круглого окна.

— Любите цветное стекло, дядя?

— Если оно хорошее — очень. Бывала ты в Йоркском соборе, Динни?

Динни покачала головой и, видя, что навести разговор на нужную тему не удастся, спросила напрямик:

— Что вы теперь будете делать, милый дядя?

— Ты говорила с Хилери?

— Да.

— Он хочет, чтобы я убрался куда-нибудь на год.

— Я тоже.

— Это большой срок, Динни, а я старею.

— Поедете с Халлорсеном в экспедицию, если он вас возьмёт?

— Он меня не возьмёт.

— Нет, возьмёт.

— Я поеду, если Диана скажет мне, что ей так угодно.

— Она этого никогда не скажет, но я совершенно уверена, что ей на какое-то время нужен полный покой.

— Когда поклоняешься солнцу, трудно уйти туда, где оно не сияет, чуть слышно произнёс Эдриен.

Динни пожала ему руку.

— Знаю. Но можно жить мыслями о нём. Экспедиция на этот раз приятная и полезная для здоровья — всего лишь в Новую Мексику. Вы вернётесь обратно помолодев, с волосами до пят, как полагается в фильмах. Вы будете неотразимы, дядя, а я так этого хочу. Требуется только одно — дать улечься суматохе.

— А моя работа?

— Ну, это уладить просто. Если Диана сможет целый год ни о чём не думать, она станет другим человеком, и вы начнёте казаться ей землёй обетованной.

Эдриен улыбнулся своей обычной сумрачной улыбкой:

— Ты — маленькая змея-искусительница!

— Диана тяжело ранена.

— Иногда мне кажется, что рана смертельна, Динни.

— Нет, нет!

— Зачем ей думать обо мне, раз я уйду?

— Затем, что все женщины так устроены.

— Что ты в твои годы знаешь о женщинах! Много лет назад я вот так же ушёл, и она начала думать о Ферзе. Наверно, я сделан не из того теста.

— Тогда Новая Мексика тем более вам подходит. Вы вернётесь оттуда «мужчиной с большой буквы». Подумайте об этом. Я обещаю последить за Дианой, да и дети не дадут ей вас забыть. Они только о вас и говорят. А я уж постараюсь, чтобы так было и впредь.

— Все это очень заманчиво, — уныло согласился Эдриен, — но я чувствую, что сейчас она ещё дальше от меня, чем при жизни Ферза.

— Так будет некоторое и даже довольно длительное время. Нов конце концов это пройдёт, дядя. Честное слово!

Эдриен долго молчал, затем объявил:

— Динни, если Халлорсен согласится, я еду.

— Он согласится. Дядя, нагнитесь, я должна вас расцеловать.

Эдриен нагнулся. Поцелуй пришёлся ему в нос. Привратник кашлянул…

Возвращение в Кондафорд состоялось после полудня. Отъезжающие расселись в прежнем порядке, машину снова вёл Ален. Все эти сутки он держался чрезвычайно тактично, ни разу не сделал Динни предложения, и она была ему за это соответственно благодарна. Покоя хотелось не только Диане, но и ей, Ален уехал в тот же вечер, Диана с детьми — на другой день, и в Кондафорде, куда после длительного пребывания в Шотландии вернулась Клер, остались только свои. И всё-таки Динни не обрела покоя. Теперь, когда забота о несчастном Ферзе свалилась с неё, девушку угнетала и мучила мысль о Хьюберте. Поразительно, каким неиссякаемым источником тревог была эта нависшая над семьёй угроза! Хьюберт и Джин писали с Ист Кост жизнерадостные письма. По их словам, они нисколько не волновались. Зато Динни волновалась. И она знала, что её мать и отец — особенно отец — тоже волнуются. Клер не столько волновалась, сколько злилась, и злость подстёгивала её энергию: по утрам она ходила с отцом охотиться на лисят, а потом, взяв машину, удирала к соседям, откуда нередко возвращалась уже после обеда. Она была самым жизнерадостным членом семьи, и её охотно приглашали. Динни жила наедине со своими тревогами. Она написала Халлорсену насчёт Эдриена и послала обещанную фотографию, которая запечатлела её в парадном туалете два года тому назад, когда обеих сестёр из соображений экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен незамедлительно ответил:

«Фотография изумительная. Что может быть приятней для меня, чем поездка с вашим дядей? Сейчас же свяжусь с ним».

И подписался:

«Ваш неизменно покорный слуга».

Динни прочитала письмо с благодарностью, но без всякого трепета, за что и выругала себя бесчувственной скотиной. Успокоенная таким образом относительно Эдриена, — она знала, что заботу о годичном отпуске можно целиком возложить на Хилери, — девушка сосредоточила все свои мысли на Хьюберте. Её всё сильнее одолевали недобрые предчувствия. Она пыталась доказать себе, что это — следствие её бездеятельной жизни, истории с Ферзом и постоянного нервного возбуждения, в котором тот её держал, но все эти объяснения были неубедительны. Если уж здесь Хьюберту верят так мало, что власти готовы его выдать, то на что же рассчитывать ему там? Динни украдкой склонялась над картой Боливии, словно очертания этой страны могли помочь проникнуть в психику её жителей. Девушка никогда не любила Кондафорд более пылко, чем в эти трудные дни. Поместье — майорат. Если Хьюберта выдадут, осудят, уморят в тюрьме или он будет убит одним из этих погонщиков мулов, а у Джин не окажется сына, Кондафорд перейдёт к старшему из детей Хилери — двоюродному брату Динни, которого она видела всего несколько раз: мальчик учился в закрытой школе. Имение, правда, останется в семье, но для Динни оно будет потеряно. Судьба её любимого дома была неотделима от судьбы Хьюберта. Девушка возмущалась тем, что думает о себе, когда над

Хьюбертом нависла бесконечно более страшная угроза, но всё-таки не могла отделаться от мысли о Кондафорде.

Однажды утром она попросила Клер отвезти её в Липпингхолл. Динни терпеть не могла сама водить машину — и не без основания: присущая ей манера замечать все, мимо чего она проезжала, нередко навлекала на неё неприятности. Сестры прибыли к завтраку. Леди Монт, садившаяся за стол, приветствовала их восклицанием:

— Мои дорогие, как досадно! Вы же не едите морковь… Вашего дяди нет дома… Она так очищает. Блор, взгляните, нет ли у Огюстины жареной дичи. Да, ещё! Попросите её, Блор, приготовить те чудесные блинчики с вареньем, которых мне нельзя есть.

— Бога ради, тётя Эм, ничего такого, что вам нельзя есть!

— Мне сейчас ничего нельзя есть. Ваш дядя поправляется, поэтому я должна худеть. Блор, подайте поджаренный хлеб с тёртым сыром и яйцами, вино и кофе.

— Но этого слишком много, тётя Эм!

— И виноград, Блор. И папиросы — они наверху, в комнате мистера Майкла. Ваш дядя их не курит, а я курю сигареты с фильтром, поэтому они не убывают. Да, ещё, Блор…

— Да, миледи?

— Коктейли, Блор.

— Тётя Эм, мы не пьём коктейлей.

— Нет, пьёте. Я сама видела. Клер, ты плохо выглядишь. Ты тоже худеешь?

— Нет. Я просто была в Шотландии, тётя Эм.

— Значит, ходила на охоту и рыбную ловлю. Ну, ступайте, прогуляйтесь по дому. Я вас подожду.

Прогуливаясь по дому. Клер спросила Динни:

— Скажите на милость, где это тётя Эм приучилась глотать «г»?

— Папа как-то рассказывал, что в её школе непроглоченное «г» считалось худшим грехом, чем проглоченное «р». Тогда ведь в моду входило все сельское — протяжный выговор, охотничьи рога и всякое другое. Она чудная, правда?

Клер, подкрашивая губы, кивнула.

Возвращаясь в столовую, они услышали голос леди Монт:

— Брюки Джеймса, Блор.

— Да, миледи?

— У них такой вид, словно они сваливаются. Займитесь ими.

— Да, миледи.

— А, вот и вы! Динни, твоя тётя Уилмет собирается погостить у Хен. Они будут расходиться во мнениях на каждом углу. Вы получите по холодной куропатке. Динни, что ты решила насчёт Алена? Он такой интересный, а завтра у него кончается отпуск.

— Ничего я не решила, тётя Эм.

— Вот это и плохо. Нет, Блор, мне дайте морковь. Ты не намерена выйти за него замуж? Я слышала, у него есть перспективы. Какое-то наследство в Уилтшире. Дело в верховном суде. Он является сюда и не даёт мне покоя разговорами о тебе.

Под взглядом Клер Динни оцепенела. Вилка её повисла в воздухе.

— Если ты не примешь мер, он добьётся перевода в Китай и женится на дочке судового казначея. Говорят, в Гонконге таких полно. Да, мой портулак погиб — Босуэл и Джонсон полили его фекальным раствором. Они совершенно лишены обоняния. Знаешь, что они однажды сделали?

— Нет, тётя Эм.

— Заразили сенной лихорадкой моего племенного кролика — чихнули над клеткой, и бедняжка издох. Я предупредила их об увольнении, но они не ушли. И не уходят, представляешь себе! А ты собираешься осупружиться. Клер?

— Тётя Эм, что за выражение?

— Я нахожу его довольно приятным. Оно так часто попадается в этих невоспитанных газетах. Итак, ты собираешься замуж?

— Конечно, нет.

— Почему? У тебя нет времени? Нет, всё-таки не люблю морковь — она такая однообразная. Но у вашего дяди сейчас такой период… Я должна быть предусмотрительна. По существу, ему уже пора выйти из него.

— Он и вышел, тётя Эм. Дяде Лоренсу — шестьдесят девять. Разве вы не знали?

— Он ещё не подаёт никаких признаков. Блор!

— Да, миледи.

— Можете идти.

— Да, миледи.

Когда дверь закрылась, леди Монт сказала:

— Есть некоторые темы, которых при Блоре нельзя касаться, — противозачаточные меры, ваш дядя и прочее. Бедная киска!

Она поднялась, подошла к окну и сбросила кошку на цветочную клумбу.

— Как любовно к ней относится Блор! — шепнула Динни сестре.

— Мужчины, — объявила леди Монт, возвращаясь, — сбиваются с пути и в сорок пять, и в шестьдесят пять, и ещё не знаю когда. Я никогда не сбивалась с истинного пути, но мы думали об этом с пастором.

— Он теперь очень одинок, тётя?

— Нет, — отрезала тётя Эм. — Он развлекается. Он очень часто заходит к нам.

— Вот было бы замечательно, если бы о вас начали сплетничать!

— Динни!

— Дяде Лоренсу это понравилось бы.

Леди Монт впала в оцепенение.

— Где Блор? — воскликнула она. — Я всё-таки съем блинчик.

— Вы отослали Блора.

— Ах да!

— Позвонить, тётя Эм? — предложила Клер. — Кнопка как раз под моим стулом.

— Я поместила её там из-за твоего дяди. Он пытался мне читать «Путешествия Гулливера». А это непристойно.

— Меньше, чем Рабле или даже Вольтер.

— Как! Ты читаешь непристойные книги?

— Но это же классики.

— Есть ещё какая-то книга — «Ахиллес» — или что-то в этом роде. Твой дядя купил её в Париже, но в Дувре её отобрали. Ты читала?

— Нет, — сказала Динни.

— Я читала, — вмешалась Клер.

— Не следовало бы, судя по тому, что мне рассказывал твой дядя.

— Ну, сейчас все все читают, тётя. Это не имеет никакого значения.

Леди Монт поочерёдно окинула взором племянниц и глубокомысленно заметила:

— Но ведь есть же библия. Блор!

— Да, миледи?

— Кофе подайте в холл к тигру, Блор. И подбросьте что-нибудь в камин для запаха. Где моё виши?

Леди Монт выпила свой стакан виши, и все поднялись.

— Просто как в сказке! — шепнула Клер на ухо Динни.

— Что вы предпринимаете насчёт Хьюберта? — спросила леди Монт, усаживаясь у камина в холле.

— Обливаемся холодным потом, тётя.

— Я велела Уилмет поговорить с Хен. Вы же знаете, она встречается с особами королевской фамилии. Существует, наконец, авиация. Почему он не улетит?

— Сэр Лоренс внёс за него залог.

— Лоренс не будет возражать. Мы можем обойтись без Джеймса — у него аденоиды — и нанять одного садовника вместо Босуэла и Джонсона.

— Но Хьюберт будет возражать.

— Люблю Хьюберта, — объявила леди Монт. — Он женился слишком быстро… Сейчас запахнет.

Появился Блор с кофейницей и папиросами. За ним шествовал Джеймс с кипарисовым поленом. Наступила благоговейная тишина — леди Монт заваривала кофе.

— Сколько сахару, Динни?

— Две ложечки, пожалуйста.

— Я кладу себе три. Знаю, знаю — от этого полнеют. Тебе, Клер?

— Одну.

Девушки отхлебнули. Клер охнула:

— Потрясающе!

— О да! Тётя Эм, а ведь у вас кофе несравнимо лучше, чем у других.

— Ты права, — сказала тётка. — Я так рада за несчастного Ферза: в конце концов, он мог вас просто покусать. Теперь Эдриен женится на ней. Это так отрадно.

— Это будет не так скоро, тётя Эм. Дядя Эдриен едет в Америку.

— Зачем?

— Мы все считаем, что так лучше всего. Он сам — тоже.

— Когда он вознесётся на небо, с ним надо отправить провожатого, иначе он не попадёт в рай, — сказала леди Монт.

— Ну, уж ему-то там уготовано место.

— Это ещё вопрос. В прошлое воскресенье пастор произнёс проповедь на эту тему.

— Он хорошо говорит?

— Как тебе сказать? Приятно.

— По-моему, проповеди ему писала Джин.

— Пожалуй. В них была изюминка. От кого я подхватила это слово?

— Наверное, от Майкла, тётя.

— Он вечно нахватается всякой всячины. Пастор сказал, что мы должны уметь отрешаться от себя. Он часто приходит сюда позавтракать.

— Чтобы вкусно поесть?

— Да.

— Сколько он весит, тётя Эм?

— Без одежды — не знаю.

— А в одежде?

— О, страшно много! Он собирается писать книгу.

— О чём?

— О Тесбери. У них была в роду дама, — правда, не Тесбери, а Фицхерберт, которую все уже похоронили, а она оказалась во Франции. Был ещё один — он участвовал в сражении при Спагетти — нет, другое слово. Я всегда вспоминаю о нём, если Огюстина подаёт слишком жирный суп.

— При Наварине. А он действительно сражался?

— Да, хотя кое-кто утверждает противное. Пастор собирается это выяснить. Потом был ещё один — ему отсекли голову, и он не позаботился упомянуть об этом в хрониках. Но наш пастор раскопал эту историю.

— В чьё царствование это случилось?

— Я не могу запоминать все царствования, Динни. При Эдуарде Шестом или Эдуарде Четвёртом — почём я знаю… Он был сторонник Красной розы. Затем был ещё какой-то, который женился на одной из наших. Его звали Роланд или в этом роде. Он натворил что-то страшное, и у него отобрали землю. Он не признал короля главой церкви. Что это значит?

— При государе-протестанте это значило, что он католик.

— Сначала сожгли его дом. О нём упоминается в «Mercurius rusticus» или в какой-то другой книгге. Пастор утверждает, что его у нас очень любили. Не помню, что было сперва — то ли дважды сожгли его дом, то ли ограбили. Там был ещё ров с водой. Есть даже список всего, что взяли.

— Как интересно!

— Варенье, и серебро, и цыплят, и белье, и даже зонтик или что-то смешное в этом роде.

— Когда всё это было, тётя?

— Во время гражданской войны. Он был роялистом. Вспомнила — этого звали не Роланд, а по-другому. Её звали Элизабет, как тебя, Динни. История повторяется.

Динни смотрела на полено в камине.

— Потом был ещё последний в роду адмирал при Вильгельме Четвёртом, который умер пьяным. Не Вильгельм, а он. Пастор это отрицает. Он и пишет для того, чтобы это опровергнуть. Он говорит, что адмирал прозяб и выпил от простуды рому, а организм не сработал. Где я подхватила это слово?

— Я иногда употребляю его, тётя.

— Ну, конечно. Так что у него целая масса выдающихся предков, не считая всяких обыкновенных, и они восходят прямо к Эдуарду Проповеднику или кому-то ещё. Пастор хочет доказать, что Тесбери древнее нас. Какая нелепость!

— Не волнуйтесь, милая тётя! — замурлыкала Клер. — Ну кто станет это читать?

— Не скажи. Он просто любит разыгрывать сноба — это его поддерживает. А, вот и Ален! Клер, ты видела мой портулак? Не пойти ли нам посмотреть?

— Тётя Эм, вы бесстыдница, — шепнула Динни ей на ухо. — И потом, это ни к чему.

— Помнишь, что нам твердили по утрам в детстве? Час терпеть — век жить. Клер, подожди, я возьму шляпу.

— Итак, ваш отпуск кончен, Ален? — спросила Динни, оставшись наедине с молодым человеком. — Куда вас направляют?

— В Портсмут.

— Это хорошо?

— Могло быть хуже. Динни, я хочу поговорить с вами о Хьюберте. Если дело плохо обернётся в суде, что тогда?

Динни разом утратила свою «шипучесть». Она опустилась на подушку перед камином и подняла на Алена встревоженный взгляд.

— Я наводил справки, — продолжал молодой Тесбери. — В таких случаях даётся отсрочка на две-три недели, чтобы министр внутренних дел мог ознакомиться с решением суда. Как только он утверждает его, виновного немедленно выдают. Отправляют обычно из Саутгемптона.

— Вы серьёзно думаете, что до этого дойдёт?

— Не знаю, — угрюмо ответил Ален. — Представьте себе, что боливиец кого-то здесь убил и уехал. Мы-то ведь тоже постарались бы заполучить его и нажали бы для этого на все пружины.

— Это чудовищно!

Молодой человек посмотрел на неё с решительным и сочувственным видом:

— Будем надеяться на лучшее, но если дело пойдёт плохо, придётся принять меры. Ни я, ни Джин так просто не сдадимся.

— Но что же делать?

Молодой Тесбери прошёлся по холлу, заглянул за двери. Затем наклонился к девушке и сказал:

— Хьюберт может улететь. После возвращения из Чичестера я ежедневно практикуюсь в пилотировании. На всякий случай мы с Джин разработали один план.

Динни схватила его за руку:

— Это безумие, мой мальчик!

— На войне приходилось делать и не такое.

— Но это погубит вашу карьеру!

— К чёрту карьеру! Что же, по-вашему, лучше сложить руки и смотреть, как вас и Джин сделают несчастными на долгие годы, а такого человека, как Хьюберт, навсегда изломают?

Динни конвульсивно сжала его руку, потом выпустила её.

— Этого не может быть. До этого не дойдёт. Кроме того, как вы доберётесь до Хьюберта? Он же будет под стражей.

— Пока не знаю, но буду знать, когда наступит время. Мне ясно одно: если его увезут, там уж совсем никаких шансов не останется.

— Вы говорили с Хьюбертом?

— Нет. Покамест все очень неопределённо.

— Я уверена, что он не согласится.

— Этим займётся Джин.

Динни покачала головой:

— Вы не знаете Хьюберта. Он никогда вам не позволит.

Ален усмехнулся, и Динни внезапно заметила, что в нём есть какая-то всесокрушающая решительность.

— Профессор Халлорсен посвящён в ваш план?

— Нет, и не будет без крайней необходимости, хотя, должен сознаться, он — славный малый.

Девушка слабо усмехнулась:

— Да, славный, только чересчур большой.

— Динни, вы не увлечены им?

— Нет, мой дорогой!

— Ну и слава богу! Видите ли, — продолжал моряк, — с Хьюбертом вряд ли станут обращаться, как с обыкновенным преступником. Это облегчит нам задачу.

Динни смотрела на него, потрясённая до мозга костей. Последняя реплика окончательно убедила её в серьёзности его намерений.

— Я начинаю понимать, что произошло в Зеебрюгге. Но…

— Никаких «но» и встряхнитесь! Пакетбот прибывает послезавтра, и дело назначат к вторичному слушанию. Увидимся в суде. Мне пора, Динни, — у меня каждый день тренировочный полет. Я просто хотел поставить вас в известность, что мы не сложим оружие, если дела обернутся плохо. Кланяйтесь леди Монт. Я её больше не увижу. До свидания. Желаю удачи.

И, прежде чем она успела сказать хоть слово, он поцеловал ей руку и вышел из холла.

Притихшая и растроганная, Динни сидела у камина, где тлело кипарисовое полено. До сих пор мысль о бунте никогда не приходила ей в голову, девушка никогда по-настоящему не верила, что Хьюберта могут предать суду, не верила даже сейчас, и «безумный» план казался ей от этого ещё более рискованным: давно замечено, что опасность тем страшней, чем она маловероятней. К волнению девушки примешивалось тёплое чувство, — Ален даже не сделал ей очередного предложения. Это лишний раз убеждало Динни в том, что он говорил серьёзно. И, сидя на шкуре тигра, доставившего не слишком много волнений восьмому баронету, который со спины слона застрелил её владельца в ту минуту, когда тот отнюдь не стремился обратить на себя внимание, Динни согревала тело жаром кипарисового полена, а душу сознанием того, что она никогда ещё не была так близка к пламени жизни. Куинс, чёрный с белыми подпалинами старый спаниель её дяди, который во время частых отлучек хозяина обычно не проявлял особого интереса к людям, медленно пересёк холл, улёгся на пол, опустил голову на лапы и поднял на Динни глаза в покрасневших ободках век. Взгляд его как будто говорил: «Может быть, будет, а может, и нет». Полено негромко затрещало, и высокие стоячие часы в дальнем углу холла, как, всегда медлительно, пробили три часа.

 

Глава 32

Там, где речь идёт о деле, исход которого сомнителен — будь то спортивный матч, ньюмаркетские скачки, ультиматум или отправка человека на виселицу, возбуждение всегда достигает апогея в последнюю минуту. Поэтому в день, когда Хьюберт должен был вторично предстать перед судом, ожидание стало для семьи Черрелов особенно мучительным. Родственники Хьюберта собрались в полицейском суде, словно древний шотландский клан, который немедленно стекался, как только опасность грозила одному из его сочленов. Налицо были все за исключением Лайонела, у которого шла сессия, и детей Хилери, уже уехавших в школу. Всё это напоминало бы свадьбу или похороны, не будь лица так угрюмы и не таись в душе у каждого обида на незаслуженную несправедливость. Динни и Клер сидели между отцом и матерью; справа от них расположились Джин, Ален, Халлорсен и Эдриен. Сзади них — Хилери с женой. Флёр с Майклом и тётя Уилмет. На третьей скамье сэр Лоренс и леди Монт. Пастор Тесбери в последнем ряду замыкал этот боевой порядок, имевший вид перевёрнутого треугольника.

Хьюберт, входя в зал со своим адвокатом, улыбнулся сородичам, как горец клану перед боем.

Теперь, когда наконец дошло до суда, Динни испытывала нечто похожее на апатию. Все преступление её брата заключалось в самозащите. Он останется невиновным, даже если его осудят. Ответив на улыбку Хьюберта, девушка сосредоточила всё внимание на лице Джин. Её сходство с тигрицей стало особенно явственным — странные, глубоко посаженные глаза Джин непрерывно перебегали с её «детёныша» на тех, кто угрожал его отнять.

Были оглашены те же свидетельские показания, что и в первый раз.

Затем адвокат Хьюберта представил новый документ — сделанное под присягой заявление Мануэля. Затем апатия слетела с Динни: обвинение отпарировало удар защиты, предъявив суду опять-таки данное под присягой свидетельство четырёх погонщиков о том, что Мануэль не присутствовал при выстреле.

Наступило время ужаснуться по-настоящему. Четыре метиса против одного!

Динни заметила, что по лицу судьи пробежала тень замешательства.

— Кто представил это второе свидетельство, мистер Баттел?

— Адвокат в Ла Пас, ведущий это дело, ваша честь. Ему стало известно, что погонщика Мануэля просили дать показания.

— Понятно. А что вы скажете по поводу шрама, который нам показал обвиняемый?

— Ни вы, сэр, ни я не располагаем никакими данными, кроме утверждений самого обвиняемого, о том, каким образом и когда был нанесён удар.

— Согласен. Но не допускаете же вы, что удар был нанесён мертвецом, после того как его застрелили.

— Кастро, державший в руке нож, мог после выстрела упасть лицом вперёд. Я полагаю, это удовлетворительное объяснение.

— По-моему, не слишком, мистер Баттел.

— Может быть. Но свидетельские показания, которыми я располагаю, подтверждают, что выстрел был сделан преднамеренно, хладнокровно и с дистанции в несколько ярдов. О том же, обнажил Кастро нож или нет, мне ничего не известно.

— Итак, можно сделать один вывод: либо лгут шесть ваших свидетелей, либо обвиняемый и погонщик Мануэль.

— Да, видимо, дело обстоит так, ваша честь. Вам остаётся решить, что предпочесть — данные под присягой показания шести граждан или данные под присягой показания двух.

Динни видела, что судья старается уклониться от прямого ответа.

— Я все превосходно понял, мистер Баттел. Что скажете вы, капитан

Черрел, по поводу представленных нам показаний об отсутствии погонщика

Мануэля?

— Ничего, сэр. Мне неизвестно, где был Мануэль. Я был слишком занят спасением своей жизни. Я знаю только одно — он подбежал ко мне почти сразу же.

— Почти? А точнее?

— Право, затрудняюсь ответить. Может быть — через минуту. Я пытался остановить кровотечение и лишился чувств как раз в тот момент, когда он подбежал.

Затем последовали речи двух адвокатов, и апатия снова охватила Динни.

Это состояние прошло, как только после речей в зале на пять минут воцарилась тишина. Казалось, что во всём суде занят делом лишь один человек — судья — и что он никогда его не кончит. Из-под приспущенных ресниц девушка видела, как он смотрит то в одну бумагу, то в другую; у него было красное лицо, длинный нос, острый подбородок и глаза, которые нравились Динни, когда он их поднимал. Она чувствовала, что судье не по себе. Наконец он заговорил:

— В данном случае мой долг — спросить себя не о том, совершено ли преступление и совершил ли его обвиняемый, но лишь о том, достаточны ли, во-первых, представленные мне свидетельства для того, чтобы я признал предполагаемое преступление основанием для выдачи обвиняемого; вовторых, о том, должным ли образом удостоверена подлинность показаний иностранцев, и, наконец, о том, располагаю ли я такими уликами, которые в нашей стране дали бы мне право привлечь обвиняемого к суду.

Судья помолчал, потом прибавил:

— Предполагаемое преступление, бесспорно, может служить основанием для выдачи обвиняемого, а подлинность показаний иностранцев должным образом удостоверена.

Он снова сделал паузу, и в наступившей гробовой тишине Динни услышала долгий вздох, такой далёкий и слабый, словно его издал призрак. Судья перевёл взгляд на лицо Хьюберта и заключил:

— Я с большой неохотой прихожу к выводу, что на основании вышеприведённых улик обвиняемый должен быть взят под стражу для выдачи его иностранной державе по приказу министра внутренних дел, если тот сочтёт за благо отдать таковой. Я выслушал показания обвиняемого, который ссылается на обстоятельства, предшествовавшие совершенному им деянию и лишающие последнее характера преступления, причём эти показания подтверждены заявлением одного из свидетелей, которому противоречит заявление четырёх других свидетелей, сделанное ими под присягой. Я лишён возможности вынести суждение об этих опровергающих друг друга документах и могу утверждать лишь одно: их соотношение составляет четыре к одному. Поэтому я не стану входить в дальнейшее их рассмотрение. Я располагаю, кроме того, данными под присягой свидетельскими показаниями шести человек, утверждающих, что выстрел был сделан преднамеренно, и не нахожу, что ничем не подтверждённые слова обвиняемого, который это отрицает, могли бы оправдать мой отказ предать его суду, будь этот проступок совершён в нашей стране. Поэтому я не вправе считать заявление обвиняемого основанием для отказа предать его суду за проступок, совершённый в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что прихожу к данному выводу с большой неохотой, но считаю, что другого пути у меня нет. Повторяю, вопрос не в том, виновен или невиновен обвиняемый, а в том, должен или не должен он быть предан суду. Я не вправе взять на себя ответственность и сказать, что не должен. Последнее слово в делах такого свойства принадлежит министру внутренних дел, от которого исходит приказ о выдаче. Поэтому я беру вас под стражу, капитан Черрел, впредь до отдачи вышеназванного приказа. Вы не будете выданы ранее истечения двух недель и имеете право сослаться на Habeas corpus, если считаете арест незаконным. Не в моей власти предоставить вам возможность и дальше находиться на поруках, но таковая может быть вам предоставлена судом королевской скамьи, если вы к нему обратитесь.

Динни полными ужаса глазами увидела, как Хьюберт, который всё время держался очень прямо, слегка поклонился судье, оставил скамью подсудимых и медленно, не оглядываясь, вышел из зала. Его адвокат последовал за ним.

Сама Динни была настолько ошеломлена, что несколько минут её сознание воспринимало только два впечатления — окаменевшее лицо Джин и смуглые руки Алена, судорожно стиснутые на рукояти стека.

Она пришла в себя, заметив, что отец встаёт, а по лицу матери катятся слёзы.

— Идём! — бросил сэр Конуэй. — Прочь отсюда.

В этот момент Динни больше всего жалела отца. Он так мало говорил и так много переживал с тех пор, как началась эта история! Для него она была особенно ужасна. Динни прекрасно понимала его бесхитростную душу. Отказ поверить слову Хьюберта был оскорблением, брошенным не только в лицо его сыну и ему самому, как его отцу, но и всему, за что они стояли и во что верили, — всем солдатам и всем джентльменам! Он никогда не оправится, чем бы все это ни кончилось. Как безысходно несовместимы правосудие и справедливость! Разве найдутся люди благороднее, чем её отец, её брат и — может быть — даже этот судья? Выйдя вслед за отцом на Боу-стрит — пенящийся водоворот людей и машин, Динни заметила, что все её близкие, кроме Джин, Алена и Халлорсена, налицо. Сэр Лоренс сказал:

— Мы должны «нанять такси и ездить хлопотать». Отправимся сначала на Маунт-стрит и посоветуемся, что может сделать каждый из нас.

Полчаса спустя, когда семья собралась в гостиной тёти Эм, трое беглецов все ещё отсутствовали.

— Куда они запропастились? — спросил сэр Лоренс.

— Наверно, отправились к адвокату Хьюберта, — ответила Динни, хотя прекрасно понимала, в чём дело. Замышлялся какой-то отчаянный шаг. Поэтому она лишь краем уха следила за ходом семейного совета.

Сэр Лоренс по-прежнему считал, что ставить нужно на Бобби Феррара.

Если уж он не уломает Уолтера, рассчитывать больше не на что. Баронет вызвался снова съездить к нему и к маркизу.

Генерал хранил молчание. Он стоял поодаль, глядя на одну из картин, принадлежавших его шурину, и явно не видя её. Динни поняла, что он не присоединяется к остальным просто потому, что не может. О чём он думал? О тех ли временах, когда он был так же молод, как его сын, и только что женился; о долгих днях, проведённых под палящим солнцем в песках Индии и Южной Африки; о ещё более долгих днях штабной рутины; о напряжённом сидении над картой, с устремлёнными на часы глазами и прижатой к уху телефонной трубкой; о своих ранах и затяжной болезни сына; о двух жизнях, отданных службе и так чудовищно за это вознаграждённых?

Сама Динни держалась поближе к Флёр, инстинктивно чувствуя, что именно её ясный и быстрый ум способен подать подлинно ценный совет.

Она услышала голос Хилери:

— Помещик имеет вес в правительстве. Я могу съездить к Бентуорту.

Пастор Тесбери поддержал его:

— Я поеду с вами — мы с ним знакомы по Итону.

Она услышала, как тётя Уилмет проворчала:

— Я снова напомню Хен насчёт королевской семьи.

Майкл подхватил:

— Через две недели начнётся сессия парламента.

Флёр нетерпеливо возразила:

— Бесполезно, Майкл. От прессы тоже толку мало. Не позволят ли мне развить одно положение?

«Наконец-то!» — подумала Динни и пересела поближе.

— Мы поверхностно подходим к делу. Что за ним кроется? Почему боливийское правительство так близко приняло к сердцу смерть простого погонщика-полукровки? Суть не в том, что его застрелили, а в умалении национального достоинства. Ещё бы! Иностранцы порют и расстреливают боливийцев! Необходимо нажать на их посла. Пусть он скажет Уолтеру, что им все это, в сущности, не так уж важно.

— А как нажмёшь? Мы не можем похитить его, — ввернул Майкл. — В высших сферах так не принято.

Слабая улыбка скользнула по губам Динни, — она не была в этом уверена.

— Подумаем, — сказала Флёр, словно рассуждая сама с собой, — Динни, вы должны ехать с нами. Сидя здесь, далеко не уйдёшь.

Глаза Флёр обежали девятерых представителей старшего поколения.

— Я еду к дяде Лайонелу и тёте Элисон. Сам он лишь недавно назначен судьёй и не смеет пикнуть, но она посмеет. Кроме того, она знакома со всем дипломатическим корпусом. Едете, Динни?

— Я должна быть с мамой и отцом.

— Они останутся здесь. Эм только что их пригласила. Ну, раз вы остаётесь с ними, хоть забегайте почаще: вы можете понадобиться.

Динни кивнула, радуясь, что остаётся в Лондоне: ожидать развязки в Кондафорде было бы невыносимо.

— Нам пора, — бросила Флёр. — Я немедленно еду к Элисон.

Майкл задержался и крепко потряс руку Динни:

— Не вешай нос, Динни! Мы всё-таки вызволим его. Если бы только не этот Уолтер!.. Недаром у него голова как яйцо: кто вообразил себя поборником законности, у того наверняка мозги протухли.

Когда все, за исключением членов семьи генерала, разошлись, Динни подошла к отцу. Он всё ещё рассматривал картину — правда, уже другую. Девушка взяла его под руку и сказала:

— Всё будет хорошо, папочка, милый. Ты же видел, судья сам был расстроен. У него нет власти, но у министра она должна быть.

— Я думал, — ответил сэр Конуэй, — что стало бы с нашими соотечественниками, если бы мы не обливались потом и не рисковали ради них жизнью.

Генерал говорил без горечи и даже без волнения.

— Я думал, зачем нам продолжать тянуть лямку, если нашему слову не верят? Интересно, где был бы этот судья, если бы… О, со своей точки зрения он действует правильно! Но где он был бы сейчас, если бы такие же парни, как Хьюберт, безвременно не отдали свою жизнь? Интересно, зачем мы избрали жизнь, которая привела меня на грань разорения, а Хьюберта впутала в эту историю, хотя мы могли тепло и уютно устроиться в Сити или в судах? Неужели прошлое человека сбрасывается со счётов, как только с ним случается что-нибудь? Я оскорблён за армию, Динни.

Она видела, как судорожно сжимаются его тонкие смуглые руки, сложенные так, словно он стоял по команде «вольно», и всем сердцем была согласна с отцом, хотя отчётливо понимала, насколько немыслимо то особое положение, которого он требовал для военных. «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона». Не эти ли слова она прочла на днях там, откуда предлагала почерпнуть секретный морской код?

— Мы с Лоренсом сейчас уедем, — сказал сэр Конуэй. — Поухаживай за матерью, Динни. У неё болит голова.

Динни завесила окна в комнате матери, дала ей обычные в таких случаях лекарства, оставила её одну, чтобы не мешать ей уснуть, и спустилась вниз. Клер тоже ушла, и гостиная, только что полная народу, казалась вымершей. Девушка пересекла комнату и открыла рояль. Внезапно она услышала:

— Нет, Полли, мне слишком грустно. Тебе пора спать.

Динни увидела тётку, которая стояла в угловой нише и водворяла попугая в клетку.

— Можно мне погрустить с вами, тётя Эм?

Леди Монт обернулась:

— Прижмись ко мне щекой, Динни.

Динни прижалась. Щека тётки была розовая, круглая, мягкая, и девушке стало легче.

— Я с самого начала предчувствовала, что он скажет, — объявила леди Монт. — У него такой длинный нос. Через десять лет он дойдёт до подбородка. Не понимаю, как его назначили судьёй. От такого не жди хорошего. Давай поплачем, Динни. Ты садись тут, а я сяду здесь.

— Вы плачете громко или тихо, тётя Эм?

— Средне. Начинай ты. Что за мужчина, который боится взять на себя ответственность! Вот я с удовольствием взяла бы. Почему он просто не сказал Хьюберту: «Ступайте и больше не грешите»?

— Хьюберт ни в чём не грешен.

— Тем хуже. Стоит обращать внимание на иностранцев! На днях я сидела у окна в Липпингхолле, а на террасе было три скворца, и я два раза чихнула. Ты думаешь, они обратили на меня внимание? Где эта Боливия?

— В Южной Америке, тётя Эм.

— Никогда не знала географии. Я чертила карты хуже всех в школе, Динни. Однажды меня спросили, где Ливингстон обнялся со Стенли, и знаешь, что я ответила? У Ниагарского водопада. А это неправильно.

— Вы ошиблись всего на один континент, тётя.

— Да. Никогда не видела, чтобы люди смеялись так, как моя учительница. Это неразумно, — она была полная. По-моему, Хьюберт похудел.

— Он всегда был худой, но с тех пор как женился, вид у него не такой измождённый.

— Джин полнее его, это естественно. Пора и тебе замуж, Динни.

— Я не знала, что вы стали свахой, тётя!

— Что произошло вчера на тигровой шкуре?

— Не смею рассказать вам об этом, тётя Эм.

— В таком случае все, видимо, кончилось скверно?

— Не хотите ли вы, наоборот, сказать «хорошо»?

— Ты смеёшься надо мной?

— Разве вы когда-нибудь могли упрекнуть меня в непочтительности?

— Да. Я прекрасно помню, как ты написала про меня стихотворение:

Хоть тётя Эм убеждена.

Что, как швея, я не сильна.

Сама уменья лишена

Сшить даже чёртика она. Я сохранила эти стихи. Мне казалось, что в них чувствуется характер.

— Неужели я была таким чертёнком?

— Да. Скажи, нет ли способа укорачивать собак?

Леди Монт обернулась к светло-рыжей охотничьей собаке, которая лежала на коврике:

— У Бонзо слишком длинное туловище.

— Я вас предупреждала, тётя Эм, когда он был ещё щенком.

— Да, но я не замечала этого, пока он не начал гоняться за кроли ками. Он не может влезть к ним в нору. И потом у него из-за этого такой беспомощный вид. Ну, Динни, что же нам делать, раз мы не в состоянии плакать?

— Наверно, смеяться, — вздохнула Динни.

 

Глава 33

Её отец и сэр Лоренс не вернулись к обеду, мать не вставала с постели, Клер осталась у знакомых, и Динни пообедала вдвоём с тёткой.

— Тётя Эм, вы не возражаете, если я съезжу к Майклу? — спросила девушка, покончив с едой. — Флёр тут выдвинула одно положение.

— При чём здесь положение? — удивилась леди Монт. — До марта ещё далеко.

— Речь идёт не о её состоянии, тётя, а об одной мысли, которая пришла ей в голову.

— Почему бы ей так прямо и не сказать?

И, вынеся этот приговор излишней вычурности речи, леди Монт позвонила.

— Блор, такси для мисс Динни. Блор, когда вернётся сэр Лоренс, доложите мне. Я хочу принять горячую ванну и вымыть голову.

— Да, миледи.

— Ты моешь голову, когда тебе грустно, Динни?

Направляясь в этот мрачный туманный вечер на Саут-сквер, Динни была в таком отчаянии, какого ей ещё не довелось испытывать. При мысли, что Хьюберт томится в тюремной камере, что он оторван от жены через три недели после свадьбы, что ему угрожает разлука, которая может стать вечной, и участь, о которой страшно даже подумать, и что виной всему нелепая щепетильность властей, не желающих поверить его слову, страх и гнев разливались в душе девушки, как нерастраченный зной в предгрозовом воздухе.

Она застала у Флёр свою тётку — леди Эдисон. Обе были погружены в обсуждение различных ходов и комбинаций. Боливийский посол находился в отпуске после болезни, и его замещал один из атташе. По мнению леди Элисон, это осложняло задачу, так как последний, вероятно, побоится взять на себя ответственность. Тем не менее она берётся устроить завтрак, на который пригласит Флёр и Майкла, а если Динни угодно, то и её. Динни покачала головой: она разуверилась в своём умении уламывать государственных мужей.

— Если уж вы и Флёр не уладите дело, тётя Элисон, то я и подавно. Вот Джин — та бывает совершенно неотразима, когда ей это нужно.

— Она только что звонила, Динни, и просила передать, чтобы вы зашли к ней, если будете сегодня в наших краях; если нет, она вам напишет.

Динни поднялась:

— Я пошла.

Она торопливо миновала окутанную туманом набережную и свернула в квартал, застроенный доходными домами, в одном из которых Джин сняла квартиру. Мальчишки газетчики на углу выкрикивали самые животрепещущие новости дня. Динни решила посмотреть, занялась ли пресса делом её брата, купила газету, остановилась под фонарём и развернула её. Вот оно: «Британский офицер под судом. Выдача по обвинению в убийстве». Как мало внимания обратила бы Динни на такой заголовок, если бы он не касался её брата! То, что означало смертную муку для неё самой и её родных, было для публики лишь щекочущей нервы забавой. Несчастье ближнего — развлечение для толпы, источник дохода для прессы. У человека, продавшего ей газету, было худое лицо, заношенная одежда и хромая нога, и девушка, осушая до последней капли жертвенную чашу своей горечи, вернула ему газету и дала шиллинг. Остолбеневший газетчик выпучил глаза, раскрыл рот. Дай бог, чтобы она принесла успех хоть ему!

Динни поднялась по лестнице. Квартира находилась на третьем этаже. У дверей в погоне за собственным хвостом вертелась большая чёрная кошка. Она раз шесть повернулась на одном месте, села, подняла заднюю лапу и начала её вылизывать.

Джин сама открыла дверь. Динни застала невестку в самый разгар приготовлений к отъезду: через руку Джин была переброшена пара комбинаций. Динни расцеловалась с ней и осмотрелась. Она была здесь в первый раз. Двери крошечной гостиной, спальни, кухни и ванной распахнуты; стены выкрашены светло-зелёной клеевой краской; пол выстелен тёмно-зелёным линолеумом. Обстановка скромная: двуспальная кровать, несколько чемоданов; обеденный стол и два кресла в гостиной; кухонный столик, стенной шкафчик с солями для ванны; ни ковров, ни картин, ни книг; на окнах — набивные ситцевые занавески; во всю стену спальни — гардероб, откуда Джин уже вынула платья, свалив их кучей на кровати. Воздух лучше, чем на лестнице, — пахнет кофе и лавандой.

Джин уложила комбинации.

— Выпьем кофе, Динни? Я только что сварила.

Она налила две чашки, положила сахару, подала одну Динни вместе с пачкой сигарет, указала ей на одно из кресел и опустилась в другое сама.

— Тебе передали мою просьбу? Рада, что ты пришла: не надо писать. Терпеть не могу писанины.

Её хладнокровие и невозмутимость казались Динни настоящим чудом.

— Ты видела Хьюберта?

— Да. Там довольно удобно. Ему дали книги и бумагу. Можно получать еду из дома, но курить не разрешается. Надо об этом похлопотать. По английским законам, Хьюберт покамест так же невиновен, как сам министр внутренних дел, а разве есть закон, запрещающий министру курить? Я больше не увижу его, а ты ведь пойдёшь к нему, — передай привет от меня особо и захвати с собой сигареты на случай, если разрешат.

Динни удивлённо уставилась на неё:

— А куда же ты?

— Вот потому я и хотела повидаться с тобой. О том, что услышишь, никому ни слова. Обещай, что будешь всем беззастенчиво врать, иначе ничего не скажу.

Динни решительно сказала:

— Ручаюсь, как говорится, головой. Выкладывай.

— Завтра я уезжаю в Брюссель. Ален — сегодня. Отпуск ему продлён по неотложным семейным обстоятельствам. Мы просто хотим приготовиться к худшему — вот и всё. Я должна срочно научиться летать. Если буду подниматься в воздух три раза в день, трёх недель мне хватит. Наш адвокат гарантировал нам самое малое три недели. Он, конечно, ни о чём не знает. Никто ничего не должен знать, кроме тебя. У меня к тебе просьба.

Джин поднялась и достала из сумочки небольшой предмет, завёрнутый в папиросную бумагу:

— Мне нужно пятьсот фунтов. Говорят, там можно купить хорошую подержанную машину по дешёвке, но остальное тоже будет нелишним.

Взгляни, Динни: это старинная фамильная штучка. Она стоит кучу денег. Заложи её за пятьсот. Если столько под заклад не дадут, продай. Закладывай или продавай от своего имени, обменяй английские деньги на бельгийские и вышли их мне до востребования в Брюссель, на главный почтамт. Нужно умудриться проделать все это в три дня.

Джин развернула пакет и показала старомодную, но очень красивую изумрудную подвеску.

— О!

— Да, недурна! — согласилась Джин. — Можешь смело запрашивать лишнее. Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.

— Почему ты не заложишь её сама до отъезда?

Джин покачала головой:

— Нет, это может возбудить подозрения. На тебя никто не обратит внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но не собираемся попадаться.

— Ты не можешь рассказать мне все? — спросила Динни.

— Нельзя и не нужно. Мы сами пока ничего толком не знаем. Но будь спокойна, — Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?

Она снова завернула подвеску в бумагу.

Динни взяла пакет и опустила за вырез платья, — она не захватила с собой сумочку. Потом наклонилась вперёд и строго потребовала:

— Джин, обещай ничего не предпринимать, пока остаётся хоть малейшая надежда.

Джин кивнула:

— Обещаю, до последней крайности — ничего. Иначе и быть не может.

Динни схватила её за руку:

— Джин, во всём виновата только я. Это я вас свела.

— Дорогая моя, не сделай ты этого, я бы тебе никогда не простила. Я влюблена.

— Но это же так ужасно для тебя!

Джин уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за угла вот-вот выйдет тигрёнок.

— Нет! Мне приятно думать, что я вытащу его из этой истории. У меня никогда ещё не было столько энергии.

— Ален многим рискует?

— Если сработаем чисто, нет. У нас несколько планов в зависимости от обстановки.

Динни вздохнула:

— Дай бог, чтобы ни один не понадобился.

— Надеюсь на это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело с таким «поборником законности», как Уолтер.

— До свидания, Джин, и желаю успеха.

Они расцеловались, и Динни вышла на улицу с изумрудной подвеской, свинцовым грузом лежавшей у неё на сердце. Моросило, и девушка вернулась на Маунт-стрит в такси. Её отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет, чтобы его опять взяли на поруки. «Работа Джин!» — подумала Динни. Министр внутренних дел отбыл в Шотландию и проведёт там недели две до начала парламентской сессии. До его возвращения приказ отдан не будет. По мнению сведущих людей, у Черрелов ещё три недели, чтобы все поставить на ноги. Да, но «доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона». Кроме того, разве такая уж чепуха все эти «связи», «влияние», «ходы» и «умение устраиваться», о которых теперь столько говорят? Неужели нет какого-нибудь чудодейственного, хотя пока ещё не найденного, средства?

Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась вдвоём с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.

— Не осталось в нас с тобой больше шипучки, — сказал баронет. Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.

Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой её букве глагол господень. Дело Хьюберта — на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера «воплощённой неподкупностью». По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в «Тайме», объявив во всеуслышание: «В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы». Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?

— Он женат?

— Теперь даже не женат, — ответил сэр Лоренс.

— Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.

— Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное — это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.

— Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.

— О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.

Он проницательно посмотрел на племянницу:

— Между прочим, Динни, что думает юная Джин?

Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:

— При чём здесь Джин?

— Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.

— Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?

— Странно, очень странно, — процедил сэр Лоренс, приподняв брови. «Женщины невинные и милые, да, да, — это херувимчики бескрылые, да, да», — как распевал Панч, когда ты ещё не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.

Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: «Дядя Лоренс прямо волшебник!» — и вскоре отправилась спать.

Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько ещё других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет её комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для неё. Ей остаётся одно: лежать и мучиться — мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому ещё не было восемнадцати, ушёл на войну. Тогда было ужасно, но теперь ещё хуже. Странно — почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи — люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошёл, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ — свободы и права на личную жизнь, которых объединённые в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно её родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту — собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?

Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Её охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока её не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке всё-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество — это ещё не самое скверное в дни испытаний; самое скверное — сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли «нанять такси и ездить хлопотать»; ещё больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, — это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на неё: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.

Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула.

Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин ещё до её отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лёг. Это — не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда её не выдавал.

Поэтому она подошла к нему, как только он появился, неся кофейницу её тётки, сделанную по особому заказу.

— Блор!

— Да, мисс Динни?

— Будьте так любезны, скажите мне по секрету, кто самый известный ростовщик в Лондоне?

Удивлённый, но бесстрастный, — в наши дни у любого может явиться необходимость что-нибудь заложить, — дворецкий опустил кофейную машину на верхний конец стола и погрузился в размышления.

— Что ж, мисс Динни, есть, конечно, Эттенборо, но я слышал, что знатные люди обращаются к некоему Феруэну на Саут-Молтон-стрит. Могу разыскать вам адрес по телефонной книге. Говорят, он человек надёжный и честный.

— Великолепно, Блор! У меня ещё один вопрос…

— Какой, мисс?

— Да так… Блор, назвали бы вы… назвать ли мне своё имя?

— Нет, мисс Динни. Осмелюсь посоветовать: назовите имя моей жены и дайте наш адрес. Если нужно будет что-нибудь передать, я вам позвоню и никто ничего не узнает.

— Ох, вы сняли с меня такую тяжесть! А миссис Блор не станет возражать?

— Что вы, мисс, она будет рада услужить вам. Если угодно, я сам все сделаю вместо вас.

— Благодарю, Блор, но боюсь, что мне придётся сделать это самой.

Дворецкий погладил себя по подбородку и взглянул на Динни; взгляд его показался ей благожелательным, но чуть-чуть насмешливым.

— Смотрите, мисс, даже с лучшими из них надо держаться, я бы сказал, малость свысока. Если этот не даст настоящей цены, найдутся другие.

— Страшно признательна вам, Блор. Я извещу вас, если с ним ничего не выйдет. Половина девятого — это не слишком рано?

— Мне говорили, это самое подходящее время: вы застанете его свежим и сердечным.

— Какой вы милый, Блор!

— Я слышал, он человек понимающий и сразу узнает, когда к нему заходит леди. Он вас не спутает с разными вертихвостками.

Динни приложила палец к губам:

— Ручайтесь головой, Блор…

— О, тайна абсолютная, мисс. Мистер Майкл и вы всегда были моими любимцами.

— А вы моим, Блор.

В эту минуту вошёл её отец. Динни взялась за «Тайме», Блор удалился.

— Хорошо спалось, папа?

Генерал кивнул.

— Как мамина голова?

— Лучше. Мать спустилась к завтраку. Мы решили, что нет смысла Зря убиваться, Динни.

— Конечно, нет, дорогой. Как ты думаешь, можно нам позавтракать?

— Эм не выйдет к столу. Лоренс завтракает в восемь. Завари кофе.

Динни, разделявшая пристрастие тётки к хорошему кофе, благоговейно взялась за работу.

— Как Джин? — неожиданно спросил генерал. — Она переедет к нам?

— Вряд ли, папа: у нас ей было бы слишком тяжело. Думаю, что в одиночку она лучше справится. Будь я на её месте, я так бы и сделала.

— Бедная девочка! Мужества, во всяком случае, у неё хватает. Рад, что Хьюберт женился на смелой девушке. У всех Тесбери сердце на месте. Я знавал в Индии одного из её дядей. Смелый парень. Командовал полком, турки на него молились. Подожди-ка, где он убит?

Динни ещё ниже склонилась над кофе.

Около половины девятого она вышла из дому, надев свою лучшую шляпу и спрятав подвеску в сумочку. Точно в половине девятого она вошла в контору на Саут-Молтон-стрит и поднялась на второй этаж. В просторной комнате за столом красного дерева сидели два джентльмена, которых девушка приняла бы за букмекеров высшего разбора, если бы знала, как таковые выглядят. Она с опаской взглянула на них: никаких признаков сердечности, но вид у обоих свежий. Один из них направился к ней.

Динни незаметно провела языком по губам.

— Насколько я слышала, вы так любезны, что ссужаете деньги под ювелирные изделия.

— Совершенно верно, мадам.

Джентльмен был седой, лысоватый, довольно краснолицый, глаза светлые. Он взглянул на неё через пенсне, которое держал в руке, водрузил его на нос, придвинул к столу стул, сделал приглашающий жест и вернулся на своё место.

— Мне нужно порядочно — пятьсот фунтов, — сказала девушка и улыбнулась. — У меня фамильная вещь, очень недурная.

Оба джентльмена, не вставая, поклонились.

— И деньги мне нужны немедленно: мне предстоит платёж. Вот она.

Динни вынула подвеску из сумочки, развернула, положила на стол и подвинула к ним. Затем, вспомнив, что держаться надо «малость свысока», откинулась назад и заложила ногу на ногу.

Оба джентльмена с минуту смотрели на подвеску, не шевелясь и не говоря ни слова. Затем второй из них выдвинул ящик стола и вынул лупу. Пока он разглядывал подвеску, первый — Динни чувствовала это — разглядывал девушку. Очевидно, предположила она, у них принято такое разделение труда. Интересно, кого они сочтут более подлинной — её или драгоценность? У Динни слегка перехватило дыхание, но она не опустила чуть приподнятых бровей и не подняла приспущенных ресниц.

— Это ваша собственность, мадам? — спросил первый джентльмен.

Снова вспомнив старую школьную поговорку, Динни подчёркнуто бросила:

— Да.

Второй джентльмен отложил лупу и взял подвеску в руку, словно прикидывая, сколько она весит.

— Недурна, — сказал он, — старомодна, но недурна. А на какой срок желательно вам получить деньги?

Динни, у которой на этот счёт не было никаких соображений, храбро ответила:

— На полгода. Но думаю, что смогу выкупить раньше.

— Вот как? Вы сказали — пятьсот?

— Совершенно верно.

— Если вы не возражаете, мистер Бонди, — сказал второй джентльмен, я согласен.

Динни подняла глаза на мистера Бонди. Неужели он скажет: «Нет, она мне только что солгала»? Однако тот лишь выпятил верхнюю губу, поклонился девушке и произнёс:

— Нисколько.

«Интересно, — подумала девушка, — всегда они верят тому, что слышат, или, наоборот, никогда. Впрочем, всё равно — подвеска у них. Это не они мне, а я, или, вернее, Джин, должна им верить».

Тем временем второй джентльмен спрятал подвеску, достал конторскую книгу и начал писать. Мистер Бонди направился к сейфу:

— Мадам угодно получить кредитными билетами?

— Да, пожалуйста.

Второй джентльмен, у которого были усы, гетры и слегка выпученные глаза, протянул девушке книгу:

— Вашу фамилию и адрес, мадам.

Пока Динни писала фамилию миссис Блор и номер дома тётки на Маунт-стрит, в голове её раздавалось «караул!» и она сжимала левую руку, пряча палец, на котором полагалось быть кольцу: её перчатки плотно облегали руку и выдавали отсутствие необходимой выпуклости.

— Если вы пожелаете выкупить заклад, вы должны будете уплатить пятьсот пятьдесят фунтов до двадцать девятого апреля. Если по истечении данного срока вы не явитесь за ним, он поступит в продажу.

— Да, конечно. А если я выкуплю его раньше?

— Тогда сумма соответственно уменьшается. Мы взимаем двадцать процентов, так что, скажем, через месяц, считая с сегодняшнего дня, мы потребуем пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов.

— Понятно.

Первый джентльмен оторвал полоску бумаги и подал девушке:

— Вот квитанция.

— Разрешается ли выкупить заклад другому лицу, которое предъявит квитанцию, если я не смогу явиться сама?

— Да, мадам.

Динни как можно глубже засунула в сумочку квитанцию и левую руку и стала слушать, как мистер Бонди отсчитывает у стола кредитки. Он считал превосходно; бумажки тоже издавали приятный хруст и казались совсем новенькими. Она взяла их правой рукой, опустила в сумочку и, придерживая её спрятанной туда левой рукой, поднялась:

— Весьма признательна.

— Не за что, мадам. Счастливы были вам услужить. До свидания.

Динни поклонилась и медленно направилась к двери. Там, взглянув из-под опущенных ресниц, она отчётливо увидела, как первый джентльмен прищурил один глаз.

Спускаясь по лестнице и застёгивая сумочку, она размышляла: «Интересно, что они вообразили: я жду ребёнка или просто проигралась на скачках в Ньюмаркете?» Как бы то ни было, деньги в кармане, а времени только четверть десятого. Обменять их можно у Томаса Кука, а если нельзя, там скажут, где достать бельгийские.

Но прежде чем большую часть полученной суммы удалось превратить в бельгийскую валюту, Динни потратила целый час на визиты в различные учреждения, и, когда она с перронным билетом проследовала через турникет вокзала Виктория, ей было довольно жарко. Она медленно шла вдоль поезда, заглядывая в каждый вагон, и миновала уже две трети состава, когда за её спиной раздался возглас:

— Динни!

Она оглянулась и увидела Джин в дверях купе.

— Вот ты где, Джин! Фу, как жарко, — я так торопилась. Нос у меня блестит?

— Ты никогда не выглядишь разгорячённой, Динни.

— Итак, всё готово. Вот результат — пятьсот, почти целиком бельгийскими.

— Великолепно.

— Держи квитанцию. Она на предъявителя. Они берут двадцать процентов годовых, день в день, но после двадцать восьмого апреля подвеска пойдёт в продажу, если ты её не выкупишь.

— Храни её у себя, Динни, — понизила голос Джин. — Если придётся действовать, нас здесь не будет. Существует несколько стран, у которых нет Дипломатических отношений с Боливией. Там мы и обоснуемся, пока все так или иначе не устроится.

— О! — беспомощно вздохнула Динни. — Я могла бы получить больше. Они прямо-таки схватились за неё.

— Ничего. Ну, пора садиться. Брюссель, главный почтамт. До свидания! Передай Хьюберту мой самый горячий привет и скажи, что всё в порядке.

Джин обняла Динни, прижала к себе и вскочила в вагон. Поезд тут же тронулся, и Динни долго махала рукой, глядя на повёрнутое к ней смуглое, сверкающее здоровьем лицо.

 

Глава 34

Оборотная сторона успеха, которого добилась Динни, так деятельно начав день, заключалась в том, что девушка оказалась теперь вовсе без дела.

Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посла неизбежно парализовало всякую попытку воздействовать на них, даже если бы она могла принести пользу, что было маловероятно. Оставалось одно — ждать, изнывая от тоски! Динни все утро пробродила по городу, разглядывая витрины и людей, разглядывавших витрины. Позавтракала яичницей в закусочной и пошла в кино, смутно чувствуя, что планы Алена и Джин покажутся ей более правдоподобными, если она увидит нечто похожее на экране. Но ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не показывали ни самолётов, ни бескрайних просторов, ни сыщиков, ни бегства от правосудия. Это было подробнейшее повествование о некоем французском джентльмене не первой молодости, попадающем в чужие спальни, хотя никто из персонажей до самого конца так и не поступается своей добродетелью. Динни непритворно наслаждалась картиной, — герой был очень милый и, вероятно, самый законченный из всех виденных ею лжецов.

Посидев в тепле и уюте, она вновь направила путь на Маунт-стрит.

Там выяснилось, что её родители уехали дневным поездом в Кондафорд.

Динни заколебалась. Что делать? Уехать и ограничиться пассивной ролью преданной дочери или остаться и ждать, не подвернётся ли случай что-нибудь сделать?

Так и не приняв решения, она ушла к себе в комнату и нехотя начала укладывать вещи. Выдвинула ящик комода, увидела дневник Хьюберта, который по-прежнему возила с собой, бесцельно полистала страницы и неожиданно наткнулась на место, показавшееся ей незнакомым, так как оно не имело никакого касательства к лишениям, перенесённым её братом.

«В книге, которую читаю, попалась фраза: «Мы принадлежим к особому поколению. Оно много видело, убедилось в тщете всего и обладает достаточным мужеством, чтобы сказать себе: нам осталось одно — развлекаться, кто как умеет». Да, это действительно моё поколение, видевшее войну и её последствия, и такова точка зрения очень и очень многих. Но если хорошенько подумать, оказывается, что такие же слова мог необдуманно бросить представитель любого поколения, например предыдущего, на чьих глазах Дарвин нанёс удар религии. Стоит ли бросать такие фразы? Предположим, вы до конца поняли, что такое религия, брак, порядочность, коммерческая честность и всякие идеалы, поняли, что они отнюдь не безусловны и сами по себе ещё не дают права на определённую награду ни в этом, ни в потустороннем мире, которого, может быть, нет, и что безусловно лишь одно удовольствие, которое вы и намерены получить. Разве, поняв все это, вы облегчили себе получение удовольствия? Нет! Напротив, затруднили. Если каждый беззастенчиво объявит своим кредо: «Хватай наслажденье любою ценой», — то каждому придётся хватать его за счёт ближнего, а в выигрыше неизменно останется дьявол: поскольку так будут поступать почти все, особенно лентяи, которым это кредо наиболее близко, — урвать наслаждение наверняка почти никому не удастся. Всё то, что вы так мудро поняли до конца, представляет собой лишь правила движения, выработанные человечеством на его тысячелетнем пути для того, чтобы держать людей в узде и предоставлять каждому из них разумный шанс на наслаждение, которое в противном случае досталось бы лишь немногим сильным, бессердечным, опасным и умелым. Все наши установления, религия, брак, порядочность, закон и прочее — лишь формы нашего уважения к другим, без которых другие не будут уважать вас. Без них общество превратилось бы в моторизованное скопище жалких бандитов и проституток, порабощённых немногими архиплутами. Поэтому, отказывая в уважении другим, человек превращается в идиота и лишает себя возможности получить наслаждение. Самое смешное, что мы прекрасно отдаём себе в этом отчёт, какие бы фразы мы при этом ни произносили. Люди, которые бросаются словами, как этот парень в книге, забывают о своём кредо, как только доходит до дела. Даже моторизованные бандиты не выдают сообщников. В сущности, эта новая философия, которая призывает быть достаточно мужественным и хватать наслаждение, свидетельствует лишь о неумении глубоко мыслить, хоть она и казалась мне весьма приемлемой, когда я читал книгу».

Динни изменилась в лице и, как ужаленная, выронила тетрадь. Эту перемену вызвали не слова, которые она прочла, — смысл их еле доходил до её сознания. Нет! На неё низошло вдохновение, и девушка не могла понять, почему это не случилось раньше. Она бросилась вниз к телефону и позвонила Флёр.

— Слушаю, — донёсся голос Флёр.

— Флёр, мне нужен Майкл. Он дома?

— Да. Майкл, тебя просит Динни.

— Майкл? Можешь немедленно приехать? Насчёт дневника Хьюберта. У меня родилась одна мысль, но лучше не по телефону. Не приехать ли мне самой? Значит, приедешь? Хорошо. Захвати Флёр, если она хочет; если нет — её голову.

Майкл приехал через десять минут один. Он прибыл в состоянии деловитой возбуждённости: в голосе Динни было что-то заразительное. Она увела его в нишу и уселась с ним на диване под клеткой попугая.

— Майкл, дорогой, мне вдруг пришла такая мысль: если бы мы могли быстро напечатать дневник Хьюберта, — в нём тысяч пятнадцать слов, держать весь тираж наготове и назвать книжку как-нибудь позвучней, например «Преданный»…

— «Покинутый», — вставил Майкл.

— Вот именно — «Покинутый»… Написать хлёсткое предисловие и показать её до выпуска в свет министру внутренних дел, это, вероятно, Удержало бы его от приказа о выдаче. С таким заглавием и предисловием, Да ещё разрекламированная прессой, книжка произвела бы сенсацию и была бы для него неприятным сюрпризом. В предисловии нужно нажать на то, как соотечественника покинули в беде, на раболепство перед иностранцами и так далее. А уж газеты за это ухватятся.

Майкл взъерошил себе волосы:

— Это мысль, Динни! Но есть несколько щекотливых моментов. Во первых, как сделать, чтобы нас не заподозрили в шантаже. Без этого не стоит и начинать. Если Уолтер почует, что пахнет шантажом, он упрётся.

— Но ведь суть в этом и заключается. Пусть почувствует, что, отдав приказ, он о нём пожалеет.

— Дитя моё, — сказал Майкл, пустив клуб дыма в попугая, — это нужно сделать гораздо тоньше. Ты не знаешь государственных деятелей. Вся штука в том, чтобы заставить их поступать себе же на благо из высоких побуждений и по собственному почину. Мы должны вынудить Уолтера отдать приказ из низких побуждений, но уверить его, что они высокие. Это непременное условие.

— Так ли обязательно, чтобы он в это уверовал? Пусть просто скажет, что они высокие.

— Нет, он должен в это верить — хотя бы при дневном свете. То, о чём он думает в три часа ночи, не имеет значения. Но он не дурак. — Майкл снова взъерошил себе волосы. — По-моему, единственный, кто сумел бы все устроить, это Бобби Феррар. Он знает Уолтера до косточек.

— А он хороший человек? Он согласится?

— Бобби — сфинкс, но сфинкс благожелательный. Кроме того, он всегда всё знает. Он вроде звукоулавливателя: до него доходит любой слух. Нам даже не придётся открыто предпринимать никаких шагов.

— Но, Майкл, разве не самое главное — напечатать дневник и сделать вид, что мы готовы выпустить его в продажу?

— Это полезно, но главное — предисловие.

— Почему?

— Мы хотим, чтобы Уолтер прочёл напечатанный дневник и на основании его сделал вывод: отдать приказ — значит нанести дьявольски тяжёлый удар Хьюберту, как оно, впрочем, будет и на самом деле. Иными словами, мы хотим воздействовать на него как на частное лицо. Я уже представляю себе, что он скажет, прочитав дневник. «Да, это большое горе для молодого Черрела, но суд вынес постановление, боливийцы нажимают, да и сам он принадлежит к высшему классу. Следует быть осторожным, чтобы не пошли разговоры о лицеприятии…»

— Как это несправедливо! — горячо перебила Майкла Динни. Неужели с человеком можно обращаться хуже, чем с другими, лишь потому, что он не простолюдин? Это трусость.

— Эх, Динни, все мы трусы в этом смысле. Так о чём говорил Уолтер, когда ты его прервала? «Однако чрезмерная уступчивость тоже нежелательна. Малые страны требуют, чтобы мы относились к ним с особым почтением…»

— Погоди! — снова воскликнула Динни. — Это кажется…

Майкл предостерегающе поднял руку:

— Понял, Динни, понял. Это и мне самому кажется тем психологическим моментом, когда Бобби Феррар должен внезапно объявить: «Между прочим, к дневнику есть предисловие. Мне его показывали. В нём проводится мысль, что Англия вечно проявляет справедливость и великодушие за счёт собственных подданных. Материал благодарный, сэр. Газеты за него ухватятся. Это их старая и популярная песенка: «Не умеем мы стоять за своих». И знаете, сэр, — продолжает Бобби, — мне всегда казалось, что такой сильный человек, как вы, просто обязан поколебать мнение, будто мы не умеем постоять за своих. Оно ошибочно — иначе и быть не может, но оно существует, и многие его разделяют. Вы, сэр, больше чем кто-либо способны восстановить равновесие в этом вопросе. Случай, разумеется частный, но он даёт нам неплохую возможность вернуть утраченное доверие к себе. По-моему, было бы правильно, — скажет Бобби, — не отдавать приказ, потому что шрам подозрений не внушает, выстрел был действительно актом самозащиты, а стране полезно почувствовать, что она снова может полагаться на правительство, которое не даст своих в обиду». И тут Бобби прервёт разговор. Уолтер поверит, что никто на него не нападает и что он сам смело совершает поступок, идущий на благо страны, — это непременное условие для каждого государственного мужа.

Майкл закатил глаза. Потом продолжал:

— Разумеется, Уолтер великолепно поймёт, хоть и не признается себе в этом, что, если он не отдаст приказ, предисловие не появится. Смею полагать, что к середине ночи он станет откровенен сам с собой, но уже в шесть утра сочтёт, что, не отдав приказ, совершит смелый поступок, и то, о чём он думал в три ночи, потеряет всякое значение. Поняла?

— Ты замечательно всё растолковал, Майкл. А вдруг он захочет прочесть предисловие?

— Едва ли. Но оно должно быть у Бобби в кармане на тот случай, если ему понадобится осадная артиллерия. На Бобби можно положиться.

— Пойдёт ли на это мистер Феррар?

— Да, — отрезал Майкл. — В целом — да. Мой отец оказал ему однажды большую услугу, а старый Шропшир — его дядя.

— А кто напишет предисловие?

— Надеюсь, что уломаю старого Блайта. В нашей партии его до сих пор побаиваются, — он умеет задать жару, когда захочет.

Динни захлопала в ладоши:

— Ты думаешь, он согласится?

— Всё зависит от дневника.

— Тогда согласится.

— Можно мне его прочесть раньше, чем сдать в типографию?

— Конечно! Только помни, Майкл: Хьюберт не хочет, чтобы он увидел свет.

— Ясно! Если это подействует на Уолтера и он не отдаст приказ, выпускать книгу незачем; если не подействует, — опять-таки незачем, потому что «дело уже сделано», как говаривал старый Форсайт.

— Во сколько обойдётся печатание?

— Недорого. Скажем, фунтов двадцать.

— Тогда справлюсь, — объявила Динни, и мысль её обратилась к двум Джентльменам, так как в денежных делах ей, как обычно, приходилось туговато.

— Насчёт этого не беспокойся.

— Майкл, это моя идея, и платить буду я. Ты не представляешь себе, как ужасно сидеть сложа руки, когда Хьюберт в опасности! Я ведь знаю, что, если его выдадут, у него не будет уже никаких шансов.

— Там, где замешаны государственные мужи, нельзя ничего предсказать заранее, — заметил Майкл. — Люди их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, может быть, даже принципиальнее и уж подавно проницательнее. Но неважно: если мы как следует обработаем Блайта и Бобби Феррара, успех за нами. Я возьмусь за Блайта, а на Бобби напущу Барта. Тем временем дневник отпечатают.

Майкл взял тетрадь:

— До свиданья, Динни, и не волнуйся больше, чем нужно, дорогая.

Динни поцеловала его, он ушёл, но в тот же вечер около десяти позвонил ей:

— Дорогая, я все прочёл. Если это не проймёт Уолтера, значит, у него кожа дублёная. Во всяком случае он над ним не заснёт, как тот чурбан: какой он ни есть, добросовестности от него не отнимешь. Он обязан понять всю серьёзность положения — речь ведь идёт по существу об отмене приговора. Если дневник попадёт к нему в руки, он его обязательно прочтёт, а материал там красноречивый и к тому же проливающий новый свет на события. Итак, выше нос!

Динни пылко воскликнула: «Дай-то бог!» — и, когда она легла спать, у неё впервые за трое суток немного отлегло от сердца.

 

Глава 35

Дни тянулись медленно и казались бесконечными. Динни по-прежнему оставалась на Маунт-стрит, — там она всегда будет под рукой, какое бы положение ни создалось. Главная задача, стоявшая перед ней, заключалась сейчас в том, чтобы скрыть от окружающих замыслы Джин. Это удалось ей в отношении всех, кроме сэра Лоренса, который, приподняв бровь, загадочно изрёк:

— Pour une gaillarde cгest une gaillarde!

И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил:

— Ну совсем боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби Феррара? Мы завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное.

Динни возлагала на Бобби Феррара большие надежды, поэтому вид его перепугал девушку: он держался так, словно абсолютно непричастен ко всей этой истории. Его гвоздика, глубокий медлительный голос, широкое учтивое лицо и слегка отвисшая нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного подъёма.

— Вы любите грибы, мисс Черрел?

— Только не французские.

— Неужели?

— Бобби, — сказал сэр Лоренс, посматривая то на племянницу, то на её собеседника, — глядя на вас, трудно предположить, что вы один из самых глубоких умов в Европе. По-видимому, вы собираетесь предупредить нас, что вам едва ли удастся назвать Уолтера сильным человеком, когда вы будете говорить с ним о предисловии.

Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась.

— Я не могу повлиять на Уолтера.

— А кто может?

— Никто, за исключением…

— Ну?

— Самого Уолтера.

Прежде чем Динни успела совладать с собой, у неё уже вырвалось:

— Разве вы не понимаете, мистер Феррар, что практически это означает одно — смерть для моего брата и ужас для всех нас?

Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шёл завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал расплачиваться, Бобби предложил:

— Не хотите ли поехать со мной, мисс Черрел, когда я отправлюсь к Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне.

— Ужасно хочу.

— Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю.

Динни стиснула руки и улыбнулась ему.

— Поразительный тип! — сказал сэр Лоренс по дороге домой. — Ейбогу, в нём бездна сердечности. Он просто не выносит, когда людей вешают. Ходит на все процессы об убийствах. Ненавидит тюрьмы, как чуму. А ведь никогда не подумаешь!

— Да, — задумчиво ответила Динни.

— Бобби, — продолжал сэр Лоренс, — способен быть секретарём инквизиции, и судьям даже в голову не придёт, что у него руки чешутся сварить их живьём в масле. Уникальная личность. Дневник в наборе, Динни; старый Блайт пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта?

— Нет ещё, но завтра иду с отцом.

— Я воздерживался от расспросов, но, по-моему, молодые Тесбери что-то задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле.

— Неужели!

— Святая невинность! — восхитился сэр Лоренс. — Вот что, дорогая, не будем напускать на себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что они не нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства.

— О, разумеется, нет!

— Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило в голову, Динни, что история — это не что иное, как повесть о тех, кто берет дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из неё и себя и других. В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою тётку, когда она достаточно похудеет.

Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает.

На другой день за ней заехал отец, и они отправились на свидание с Хьюбертом. Было ветрено, стоял суровый, пасмурный ноябрь. Вид здания пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть. Начальник тюрьмы был военным. Он принял их чрезвычайно любезно и с той подчёркнутой предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует им и Хьюберту, и позволил им пробыть с арестованным гораздо дольше, чем это предусмотрено правилами.

Хьюберт вошёл улыбаясь. Динни чувствовала, что, останься она с ним вдвоём, он, пожалуй, раскрыл бы ей свои подлинные переживания, но в присутствии отца упорно будет трактовать эту историю как скверную шутку. Генерал, который всю дорогу был угрюм и молчалив, немедленно взял прозаический и даже слегка иронический тон. Динни невольно подумала, что за вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое, вернее, нечто такое, что созрело в них с ранней молодости и навсегда останется неизменным. За эти полчаса о чувствах не было сказано ни слова. Свидание стоило всем большого напряжения и, если говорить об интимной беседе, всё равно что не состоялось. По словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и вообще он нисколько не тревожился; по словам генерала, вопрос сводился к нескольким дням, в течение которых всё будет улажено. Затем он довольно долго обсуждал с сыном положение на индийской границе. Правда, когда они обменялись прощальным рукопожатием, лица их дрогнули, но и то лишь потому, что они пристально, серьёзно и просто посмотрели друг другу в глаза. Отец отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его.

— Как Джин? — чуть слышно спросил Хьюберт.

— Всё в порядке. Шлёт тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не беспокоился.

Губы Хьюберта дёрнулись и застыли в лёгкой улыбке. Он стиснул сестре руку и отвернулся.

У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном. Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться.

В эти дни Динни находила утешение лишь в обществе тёти Эм, чья врождённая непоследовательность постоянно сбивала мысли девушки с логического пути. Гигиенические свойства такой непоследовательности становились тем очевиднее, чем острее становилась тревога. Тётка искренне беспокоилась о Хьюберте, но её хаотичный мозг не мог сосредоточиться на одном предмете и довести себя до страдания. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, чтобы показать ей, как при свете фонарей, раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит.

— Пастор как раз этим занимается, — объявила леди Монт. — Оказывается, был какой-то Тесбери, которого повесили или обезглавили, словом, казнили. Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или ещё что-то и купил порох, а его сестра вышла за Кейтсби или за кого-то другого. Твой отец, я и Уилмет, Динни, делали чучела Роббинз, нашей гувернантки. У неё были очень большие ноги. Дети такие бесчувственные. А ты?

— Что я, тётя Эм?

— Делала чучела?

— Нет.

— Мы ещё ходили и распевали гимны, вымазав лицо сажей. Уилме была просто потрясающая. Высокая, ноги прямые как палки, расставлены широко знаешь, как у ангелов на картинах. Сейчас такие не в моде. Я думаю, пора принять меры. А вот и виселица. Мы тоже однажды её устроили и повесили котёнка. Правда, сначала его утопили. Нет, не мы, слуги.

— Какой ужас, тётя Эм!

— Да. Но это же было не всерьёз. Твой отец воспитывал нас, как краснокожих индейцев. Ему хорошо — он делал, что хотел, а плакать нам не позволял. Хьюберт тоже такой?

— О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя.

— Это у него от твоей матери, Динни, — она нежное создание. Наша мать была не такая. Разве ты не замечала?

— Я не помню бабушку.

— Да, да, она умерла до твоего рождения. От испанки. Это какие-то особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время тридцать пять. У него были прекрасные манеры. Тогда они ещё встречались. Подумай, всего шестьдесят! Кларет, пикет и смешная маленькая бородка. Ты видела такие, Динни?

— Эспаньолки?

— Да, у дипломатов. А теперь их носят те, кто пишет статьи об иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются.

— Но от них же так пахнет, тётя Эм!

— Да, пронзительно. Джин тебе пишет?

В сумочке Динни лежало только что полученное письмо, но она ответила: «Нет». Это уже вошло у неё в привычку.

— Такое бегство — просто малодушие. В медовый-то месяц!

Сэр Лоренс, видимо, не поверял своих подозрений супруге.

Динни ушла к себе наверх и, перед тем как уничтожить письмо, перечитала его.

«Брюссель. До востребования.

Преданная тебе Джин».

Дорогая Динни.

Всё идёт как нельзя лучше и доставляет мне массу удовольствия. Тут говорят, что я в этой стихии, как рыба в воде. Теперь уже не скажешь, кто лучше — я или Ален, а рука у меня даже уверенней. Страшно благодарна за твои письма. Трюк с дневником меня ужасно порадовал. Допускаю, что он сотворит чудо. Однако мы обязаны быть готовы к худшему. Почему не пишешь, как подвигаются дела у Флёр? Кстати, не достанешь ли мне турецкий разговорник с указанием произношения? Твой дядя Эдриен наверное знает, где его купить. Здесь он мне не попадался. Привет от Алена. От меня тоже. Держи нас в курсе дела; если нужно, телеграфируй.

Турецкий разговорник! Это первое указание на то, куда направлены мысли молодых Тесбери, задало работу и Динни. Она вспомнила, что Хьюберт рассказывал, как в конце войны спас жизнь одному турецкому офицеру, с которым до сих пор поддерживал связь. Итак, Турция избрана убежищем на тот случай, если… Но план всё-таки отчаянный. Нет, до этого не дойдёт, не должно дойти! Тем не менее на другое утро Динни отправилась в музей.

Эдриен, с которым она не виделась со дня ареста Хьюберта, принял её, как обычно, со сдержанной радостью, и она чуть было не поддалась искушению все ему рассказать. Неужели Джин не понимает, что посоветоваться с ним насчёт турецкого разговорника значит неминуемо пробудить его любопытство. Однако девушка удержалась и сказала только:

— Дядя, нет ли у вас турецкого разговорника? Хьюберт, чтобы убить время, хочет освежить свой турецкий язык.

Эдриен посмотрел на неё, прищурив один глаз:

— Освежать ему нечего, — турецкого он не знает. Но неважно. Вот тебе…

Он выудил с полки тоненькую книжку и подал племяннице:

— Змея!

Динни улыбнулась.

— Не стоит хитрить со мной, Динни, — продолжал Эдриен. — Я все уже угадал.

— Тогда расскажите мне, дядя.

— Видишь ли, — сказал Эдриен, — тут замешан Халлорсен.

— О!

— И поскольку моя дальнейшая деятельность связана с ним, мне остаётся только сложить два и два. В итоге получается пять, и я убеждён, что к сумме прибавлять ничего не надо. Халлорсен — замечательный парень.

— Это я знаю, — невозмутимо ответила Динни. — Дядя, скажите мне толком: что они замышляют?

Эдриен покачал головой:

— Они, видимо, и сами не могут сказать, пока не узнают, каков будет порядок выдачи Хьюберта. Известно одно: боливийцы Халлорсена уезжают не в Штаты, а обратно в Боливию, и для них изготовляется ящик с мягкой обивкой изнутри и хорошей вентиляцией.

— Вы имеете в виду его черепа?

— Или их копии. Они уже заказаны.

Ошеломлённая Динни уставилась на дядю. Тот пояснил:

— И заказаны человеку, который считает, что копирует сибирские черепа, и притом не для Халлорсена. Вес черепов измерен совершенно точно сто пятьдесят фунтов, то есть примерно вес взрослого мужчины. Сколько весит Хьюберт?

— Около одиннадцати стонов.

— Правильно.

— Продолжайте, дядя.

— Раз уж я зашёл так далеко, изложу тебе мою гипотезу, а ты хочешь принимай её, хочешь — нет. Халлорсен с ящиком, набитым копиями, отправляется тем же пароходом, что и Хьюберт. В первом же порту, где будет остановка, скажем, в Испании или Португалии, он сходит на берег с ящиком, в котором спрятан Хьюберт. Предварительно он ухитряется вытащить и выбросить за борт все копии. Настоящие кости уже дожидаются его в порту. Он наполняет ими ящик, а Хьюберт удирает на самолёте. Вот тут в игру входят Ален и Джин. Они улетают — видимо, в Турцию, судя по тому, что тебе понадобилось. Перед твоим приходом я как раз обдумывал — куда. Если власти начнут приставать, Халлорсен выкладывает подлинники черепов, а исчезновение Хьюберта будет объяснено прыжком за борт — копии-то падали с плеском! — или просто останется загадкой. По-моему, довольно рискованная затея.

— А если корабль не зайдёт в порт?

— Вероятнее всего, зайдёт. Если же нет, им остаётся устроить что-нибудь, пока Хьюберта будут везти на пароход или по прибытии в Южную Америку. Последнее мне кажется наиболее безопасным, хотя самолёт в данном случае исключается.

— Но чего ради профессор Халлорсен идёт на такой риск?

— Тебе ли спрашивать, Динни!

— Это чересчур. Я… я не согласна.

— Ну, дорогая, помимо всего прочего, он сознаёт, что сам втравил Хьюберта в эту историю и обязан вытащить его. Не забывай — он представитель нации, которая воплощает собой энергию и убеждена, что каждый имеет право осуществлять закон своими руками. Но он не из тех, кто торгует услугами. К тому же он ходит в одной упряжке с Аденом Тесбери, а тот сам увяз ещё глубже, чем он. Словом, тебе ничто не угрожает.

— Но я не желаю быть обязанной ни одному из них. Дело не должно зайти так далеко. Наконец остаётся сам Хьюберт… Неужели вы думаете, что он согласится?

Эдриен стал серьёзен.

— Думаю, он уже согласился, Динни. В противном случае он просил бы отпустить его на поруки. Вероятно, его передадут представителям Боливии, так что он не будет чувствовать себя нарушителем английских законов. По-моему, наши убедили его, что сами ничем не рискуют. Вся эта история, несомненно, ему осточертела, и он готов на всё. С ним действительно обошлись крайне несправедливо, а он к тому же недавно женился.

— Да, — беззвучно согласилась Динни. — А вы, дядя? Решили?

Эдриен так же тихо ответил:

— Твой совет правилен. Я уезжаю, как только всё это кончится.

 

Глава 36

Ощущение немыслимости того, что готовится, не покидало Динни после её свидания с Эдриеном: она слишком часто читала о таких вещах в книгах. Тем не менее существовала история и существовали воскресные газеты. Мысль о воскресных газетах почему-то успокаивала Динни и укрепляла её в решимости добиться того, чтобы дело Хьюберта не попало в них. Но она добросовестно послала Джин турецкий разговорник и, пользуясь отлучками сэра Лоренса, продолжала изучать карты в его кабинете. Она ознакомилась также с расписанием южноамериканских пароходных линий.

Два дня спустя сэр Лоренс объявил за обедом, что Уолтер вернулся из отпуска, но что, несомненно, пройдёт некоторое время, прежде чем руки У него дойдут до такой мелочи, как дело Хьюберта.

— Мелочь! — возмутилась Динни. — Его жизнь и наше счастье — это мелочь?

— Моя дорогая, жизнь и счастье людей — предмет повседневных занятий министра внутренних дел.

— Какая страшная должность! Мне она была бы ненавистна!

— Вот в этом и заключается твоё отличие от государственного деятеля, Динни. То, что ненавистно государственному деятелю, не имеет никакого отношения к жизни и счастью его соотечественников. Все ли готово для блефа в случае, если Уолтер займётся Хьюбертом немедленно?

— Дневник отпечатан, — я подписала корректуру; предисловие написано. Сама я его не читала, но Майкл утверждает, что это шедевр.

— Отлично! Шедевры мистера Блайта кого угодно заставят призадуматься. Бобби даст нам знать, когда Уолтер примется за дело.

— Что такое Бобби? — спросила леди Монт.

— Незыблемое учреждение, дорогая.

— Блор, напомните мне, чтобы я выписала щенка-овчарку.

— Да, миледи.

— Ты замечала, Динни? У них в глазах есть какое-то божественное безумие, особенно если морда белая. Их всех зовут Бобби.

— Найдётся ли что-нибудь менее божественно безумное, чем наш Бобби, а, Динни?

— Дядя, он всегда держит слово?

— Да, на Бобби можно положиться.

— Я хочу посмотреть на состязания овчарок, — сказала леди Монт. Умные создания. Говорят, они знают, какую овцу нельзя кусать. И потом, они такие худые — одна шерсть и понятливость. У Хен их две. А твои волосы, Динни?

— Не понимаю, тётя Эм.

— Ты сохраняешь их после стрижки?

— Да.

— Пусть остаются. Они могут понадобиться. Говорят, мы опять станем старомодными. Старинными на современный лад, понимаешь?

Сэр Лоренс подмигнул племяннице:

— А разве ты бывала иной, Динни? Вот потому я и хочу, чтобы ты позировала. Постоянство типа.

— Какого типа? — спросила леди Монт. — Зачем тебе быть типом.

Динни? Они такие скучные. Кто-то говорил, что Майкл — это тоже тип.

Я этого не замечала.

— Почему бы вам, дядя, не заставить позировать тётю Эм вместо меня? Она ведь гораздо моложе. Правда, тётя?

— Не будь непочтительной. Блор, моё виши.

— Дядя, сколько лет Бобби?

— Точно никто не знает. Наверно, за пятьдесят. Не сомневаюсь, что настанет день, когда его возраст будет установлен, но для этого придётся сделать на Бобби срез, как на дереве, и отсчитать года по кольцам. Ты не собираешься за него замуж, Динни? Между прочим, Уолтер — вдовец. Но он из невоспламеняемого материала — новообращённый тори с квакерской кровью в жилах.

— За Динни нужно долго ухаживать, — заметила леди Монт.

— Можно мне встать из-за стола, тётя Эм? Я хочу съездить к Майклу.

— Скажи Флёр, что завтра утром я приду навестить Кита. Я купила ему новую игру. Она называется «Парламент». Это звери, разделённые на партии. Визжат, рычат, — словом, ведут себя непристойно. Премьер-министр зебра, министр финансов — тигр. Он полосатый. Блор, такси для мисс Динни.

Майкл был в палате, но Флёр оказалась дома. Она сообщила, что предисловие мистера Блайта уже отослано Бобби Феррару. Что касается боливийцев, то посол ещё не вернулся, но атташе, который замещает его, обещал неофициально поговорить с Бобби. Он изумительно учтив, поэтому Флёр не сумела угадать, что у него на уме. Она подозревает, что там вообще ничего нет.

Динни вернулась на Маунт-стрит, по-прежнему терзаясь неизвестностью. Ясно, что всё упирается в Бобби. Но ему за пятьдесят, он всего навидался, давно утратил пылкость и дар убеждения. Впрочем, может быть, это к лучшему. Взывать к чувствам — рискованно. Хладнокровие, расчёт, уменье намекнуть на неприятные последствия и тонко указать на возможные выгоды — это, вероятно, как раз то, что требуется. Динни была в полной растерянности. Какими же, в конце концов, мотивами руководствуются власти? Майкл, Флёр, сэр Лоренс разговаривали порой таким тоном, словно им это известно, но Динни чувствовала, что на самом деле они знают не больше, чем она сама. Все балансировало на остриё ножа. Исход любого дела зависел от настроения и характера. Девушка легла в постель, но так и не смогла уснуть.

Прошёл ещё один такой же день, а затем Динни поняла, что испытывает моряк, когда его судно, выйдя из штилевой полосы, вновь начинает двигаться: за завтраком ей подали конверт без марки со штампом министерства иностранных дел.

«Дорогая мисс Черрел.

Искренне ваш Р. Феррар».

Вчера вечером я вручил министру внутренних дел дневник вашего брата. Он обещал прочесть книгу ночью, и сегодня в шесть вечера я увижусь с ним. Если вы можете быть в министерстве иностранных дел без десяти шесть, мы отправимся к нему вместе.

Наконец-то! Но впереди ещё целый день. Сейчас Уолтер уже прочёл дневник, возможно, уже принял решение. Получив эту записку, Динни почувствовала себя заговорщицей, обязанной хранить тайну. Инстинктивно она умолчала о записке; инстинктивно захотела остаться одна, пока всё не кончится. Должно быть, больной перед операцией переживает то же самое. Утро было погожее, Динни вышла на улицу и остановилась, размышляя, куда пойти. Подумала о Национальной галерее и решила, что картины требуют слишком напряжённого внимания; подумала о Вестминстерском аббатстве и вспомнила Миллисент Пол. Флёр устроила её манекенщицей к Фриволлу. Почему бы не сходить туда посмотреть зимние модели и, возможно, увидеться с этой девушкой? Довольно противно заставлять показывать себе платья, раз ты не собираешься покупать и только зря беспокоишь людей. Нет, если только Хьюберта освободят, она разойдётся и купит настоящее платье, хотя бы это стоило всех её карманных денег. Отбросив колебания, Динни повернула к Бонд-стрит, форсировала этот узкий, медлительный поток пешеходов и машин, добралась до Фриволла и вошла в магазин.

— Прошу вас, мадам!

Динни провели и усадили на стул. Она сидела, слегка склонив голову набок, улыбаясь и говоря продавщицам приятные слова, — девушка помнила, что ей однажды сказали в универсальном магазине: «Вы не представляете, мэм, как важно для нас, когда покупатель улыбается и проявляет немножко интереса. У нас бывает так много привередливых клиенток и… А, да что говорить!» Модели были самых последних фасонов, очень дорогие и в большинстве случаев совершенно неподходящие для неё, как решила Динни вопреки неизменным уверениям: «Это платье вам замечательно пойдёт, мадам. У вас такая фигура и цвет лица!»

Колеблясь, вызвать ли ей Миллисент Пол — может быть, она этим только повредит девушке, Динни выбрала два вечерних платья. Первое — сооружение из чёрного с белым — демонстрировалось тоненькой надменной девушкой с приятной маленькой головкой и широкими плечами. Она прохаживалась взад и вперёд, уперев руку туда, где полагается быть правому бедру, и повернув голову так, словно отыскивала левое, чем и укрепила в Динни отвращение к платью, которое и без того не приглянулось ей. Затем, во втором платье цвета морской воды с серебром, которое понравилось Динни всем, кроме цены, появилась Миллисент Пол. С профессиональным безразличием она не удостоила клиентку взглядом, как будто желая дать ей понять: «Нечего заноситься! Попробовала бы сама целый день разгуливать в нижнем белье и прятаться от взглядов стольких мужей!» Затем, повернувшись, она на лету поймала улыбку Динни, ответила на неё с неожиданным удивлением и радостью и опять двинулась дальше с обычным томным видом. Динни встала, подошла к манекенщице, остановила её и зажала двумя пальцами складку на подоле платья, словно желая попробовать качество ткани.

— Рада видеть вас.

Нежная улыбка тронула похожие на цветок губы девушки.

«До чего же прелестна!» — подумала Динни.

— Я знакома с мисс Пол, — объяснила она продавщице. — Это платье замечательно на ней сидит.

— Но, мадам, оно же совершенно в вашем стиле. Мисс Пол для него чуть-чуть полновата. Разрешите примерить на вас?

Динни, не очень уверенная, что получила комплимент, ответила:

— Сегодня я ничего не решу: я не знаю, смогу ли себе его позволить.

— Это не важно, мадам. Мисс Пол, пройдите на минутку сюда, снимите платье, и мы примерим его мадам.

В примерочной манекенщица разделась. «Так она ещё прелестней! Хотела бы я выглядеть в нижнем белье так же!» — подумала Динни и позволила снять с себя платье.

— Мадам чудо какая тоненькая! — восхитилась продавщица.

— Худа, как щепка.

— О нет! Мадам в хорошей форме.

— У мадам все как раз в меру. У неё есть стиль! — с некоторой пылкостью воскликнула манекенщица.

Продавщица застегнула крючок.

— Как на заказ! — объявила она. — Пожалуй, вот здесь чуть-чуть широковато, но это мы подгоним.

— Не чересчур открыто? — усомнилась Динни.

— Но это же очень красиво при вашей коже!

— Нельзя ли мне взглянуть, как выглядит на мисс Пол то, первое платье — чёрное с белым?

Динни сказала это, рассчитывая, что девушку не пошлют за платьем в одном белье.

— Разумеется. Я сейчас принесу. Помогите мадам, мисс Пол.

Оставшись вдвоём, девушки улыбнулись друг другу.

— Нравится вам работа, Милли? Вы же мечтали о такой.

— Не совсем о такой, мисс.

— Бесперспективная?

— Не то. Я ведь и не жду того, о чём вы думаете. Могло быть, конечно, куда хуже.

— Знаете, я пришла, чтобы повидать вас.

— Верно? Но платье вы всё-таки купите, мисс, — оно вам очень идёт. Вы в нём чудесно выглядите.

— Осторожней, Милли, не то вас живо переведут в продавщицы.

— Ну, нет, за прилавок я не пойду. Там только я делать, что комплименты отпускать.

— Где оно расстёгивается?

— Вот здесь. Очень удобно: всего один крючок… Можно и самой — нужно только изогнуться. Я читала насчёт вашего брата, мисс. По-моему, с их стороны это просто срам.

— Да, — ответила Динни, забыв, что на ней нет платья. Затем порывисто протянула девушке руку. — Желаю счастья, Милли.

— И вам также, мисс.

Не успели они отдёрнуть руки, как вернулась продавщица

Динни встретила её улыбкой.

— Мне так неудобно, что я побеспокоила вас, но я окончательно решила взять вот это, если, конечно, смогу его себе позволить. Безумная цена!

— Вы находите, мадам? Это же парижская модель. Я выясню, не может ли мистер Беттер чем-нибудь вам помочь, — платье создано для вас. Мисс Пол, не пригласите ли сюда мистера Беттера?

Манекенщица, теперь уже одетая в сооружение из чёрного с белым, вышла.

Динни снова натянула своё платье и спросила:

— Манекенщицы подолгу работают у вас?

— Нет, не очень. Весь день раздеваться и одеваться — довольно хлопотно.

— Куда же они деваются?

— Так или иначе выходят замуж.

Как благоразумно! Вслед за тем мистер Беттер, худощавый мужчина с седыми волосами и превосходными манерами, объявил, что «ради мадам» снизит цену до такой, которая всё ещё казалась безумной. Динни ответила, что решит завтра, и вышла на бледное ноябрьское солнце. Оставалось убить ещё шесть часов. Она двинулась на северо-восток, к Лугам, пытаясь успокоить тревогу мыслью о том, что у каждого встречного, как бы он ни выглядел, тоже есть свои тревоги. Все семь миллионов лондонцев чем-нибудь да встревожены. Одни это скрывают, другие — нет. Динни посмотрела на своё отражение в зеркальной витрине и нашла, что она относится к первым. И всё-таки самочувствие у неё ужасное. Вот уж верно: человеческое лицо маска. Динни добралась до Оксфорд-стрит и остановилась на краю тротуара, ожидая, когда можно будет перейти улицу. Рядом с девушкой оказалась костлявая с белыми ноздрями голова ломовой лошади. Динни погладила её по шее и пожалела, что не захватила с собой кусок сахару. Ни лошадь, ни возчик не обратили на неё внимания. Да и зачем им обращать? Из года в год они проезжают здесь и останавливаются, останавливаются и проезжают через эту стремнину — медленно, натужно, ничего не ожидая от будущего, пока оба не свалятся и тела их не оттащат с дороги. Полисмен поменял местами свои белые рукава, возчик натянул поводья, фургон покатился, и длинная вереница автомобилей последовала за ним. Полисмен опять взмахнул руками, и Динни пересекла улицу, дошла до Тоттенхем-корт-род и снова остановилась в ожидании. Какое кипение, какая путаница людей и машин! К чему, с какой тайной целью они движутся? Чего ради суетятся? Поесть, покурить, посмотреть в кино на так называемую жизнь и закончить день в кровати! Миллион дел, выполняемых порой добросовестно, порой недобросовестно, — и все это для того, чтобы иметь возможность поесть, немного помечтать, выспаться и начать всё сначала! Девушке показалось, что сама жизнь неумолимо схватила её за горло здесь, на перекрёстке. Она издала сдавленный вздох. Какой-то толстый мужчина извинился:

— Прошу прощения, мисс. Я, кажется, наступил вам на ногу.

Динни улыбнулась и ответила: «Нет», — но тут полисмен поменял местами свои белые рукава. Она пересекла улицу, очутилась на удивительно безлюдной Гауэр-стрит и быстро пошла по ней. «Ещё одну реку, ещё одну реку осталось теперь переплыть», — и девушка очутилась в Лугах, этом сплетении сточных канав и грязных мостовых, на которых играла детвора. Вот и дом священника. Дядя Хилери и тётя Мэй ещё не выходили. Они собирались завтракать. Динни тоже села за стол. Она не уклонилась от обсуждения с ними предстоящей «операции», — они ведь жили в самом центре всевозможных «операций». Хилери сказал:

— Старый Тесбери и я просили Бентуорта поговорить с министром внутренних дел. Вчера я получил от Помещика записку: «Уолтер ответил кратко: он поступит в соответствии с истинным характером дела и безотносительно к тему, что он назвал «социальным положением» вашего племянника. Что за стиль! Я всегда говорил, что этому типу следовало остаться либералом».

— Мне только и нужно, чтобы он поступил в соответствии с истинным характером дела! — вскричала Динни. — Тогда Хьюберт был бы в безопасности. Ненавижу это раболепие перед тем, что они именуют демократией! Будь это не Хьюберт, а шофёр такси, Уолтер решил бы в его пользу.

— Это реакция на прошлое, Динни, и, как всякая реакция, она зашла слишком далеко. В годы моего детства людей из привилегированных классов всё-таки не осуждали несправедливо. Теперь стало иначе: положение в обществе — отягчающее обстоятельство перед законом. В любом деле самое трудное — выбрать средний путь. Каждому хочется быть справедливым, да не каждому удаётся.

— Я всё думала, дядя, пока шла, какой смысл для вас, и Хьюберта, и папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно выполнять свою работу, если отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за неё?

— Спроси свою тётку, — ответил Хилери.

— Тётя Мэй, какой смысл?

— Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом смысл. Вот я и вижу. Выйди ты замуж и будь у тебя семья, ты не задавала бы таких вопросов.

— Я так и знала, что тётя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя?

— Я тоже не знаю, Динни. Мэй же сказала тебе: мы делаем то, что привыкли делать, — вот и все.

— Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть в конечном счёте уважение к самому себе. Это правда?

— Сформулировано довольно примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько зависим друг от друга, что человек, заботясь о себе, не может не заботиться и о других.

— А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились?

— Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить?

— Да.

— Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает — миллион) после появления человека население мира стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот, прими во внимание все бедствия и войны и подумай, продолжалась ли бы сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило?

— Думаю, что нет, — задумчиво проговорила Динни. — Видимо, в Лондоне теряешь чувство пропорции.

В этот момент вошла горничная:

— К вам мистер Камерон, сэр.

— Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это ходячее воплощение любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая тропическую лихорадку, участвовал в трёх войнах, дважды попадал в землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце.

Вошёл мистер Камерон, невысокий худощавый человек с яркими серыми глазами кельта, тёмной седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым носом. Одна рука у него была забинтована, как будто он растянул связки.

— Хэлло, Камерон! — поздоровался, вставая, Хилери. — Опять воюете?

— Знаете, викарий, там, где я живу, есть парни, которые жутко обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с одним: он лупил послушную лошадь, а бедняжка просто была перегружена… Не могу такого вытерпеть!

— Надеюсь, дали ему жару?

Глаза мистера Камерона сверкнули.

— Разбил ему нос всмятку и повредил себе руку. Я зашёл сказать, сэр, что получил работу в ризнице. Это не густо, но меня выручит.

— Чудно! Вот что. Камерон, мне очень жаль, но мы с миссис Черрел уходим на собрание. Оставайтесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии.

Мистер Камерон взглянул на Динни. У него была обаятельная улыбка.

Следующий час пролетел быстро и принёс девушке облегчение.

Мистер Камерон был хороший рассказчик. По существу, он изложил ей свою биографию — начал с детства, проведённого в Австралии, перешёл к бурской войне, на которую уехал шестнадцати лет, и кончил мировой войной. Он всего навидался — кормил собой насекомых и микробов всего мира, имел дело с лошадьми, китайцами, кафрами и бразильцами, сломал себе ключицу и ногу, был отравлен газами и контужен, но сейчас, как он подробно объяснил, у него всё в порядке, только вот сердце пошаливает. Лицо его светилось каким-то внутренним светом, а речь доказывала, что он отнюдь не считает себя человеком из ряда вон выходящим. Камерон был самым лучшим противоядием, какое Динни могла принять в данную минуту, и она постаралась предельно затянуть беседу. Наконец он ушёл. Динни вскоре последовала за ним и, душевно освежённая, вступила в уличную толчею. Была половина четвёртого, и девушке предстояло убить ещё два с половиной часа. Динни отправилась в Риджент-парк. На деревьях почти не осталось листвы, в воздухе стоял запах костров, на которых её сжигали. Девушка шла через синеватый дымок, раздумывая о мистере Камероне и борясь с новым приступом уныния. Что за жизнь он прожил! И какой интерес сохранил к ней до сих пор! Она обогнула Большой пруд, озарённый последними лучами бледного солнца, выбралась на Мерилебон-род и вспомнила, что до появления в министерстве иностранных дел ей следовало бы куда-нибудь зайти и привести себя в порядок. Она выбрала магазин Хэрриджа и вошла. Была половина пятого, у прилавков кишела толпа. Она потолкалась в ней, купила новую пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и вышла. Оставалось ещё добрых полчаса, и Динни опять пошла пешком, хотя уже устала. Ровно без четверти шесть она вручила свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и её провели в приёмную. Зеркал там не было, поэтому Динни вынула пудреницу и посмотрела на своё отражение в этом заляпанном кусочке стекла. Она показалась себе чересчур простенькой, и это ей не понравилось, хотя, в конце-то концов, она даже не увидит Уолтера — сядет в сторонке и опять будет ждать. Вечное ожидание!

— Мисс Черрел!

Бобби Феррар показался в дверях. Он выглядел как всегда. Ещё бы!

Ему ведь все безразлично. А с какой стати ему должно быть не безразлично?

Бобби похлопал себя по нагрудному карману:

— Предисловие у меня. Двинулись?

Он завёл разговор об убийстве в Чингфорде. Следит ли мисс Черрел за газетами? Случай абсолютно ясный. И без всякого перехода прибавил:

— Боливиец не берёт на себя ответственность, мисс Черрел.

— Ох!

— Не стоит расстраиваться.

Лицо Бобби расплылось в улыбке.

«Зубы у него свои, — подумала Динни. — Видны золотые пломбы».

Они добрались до министерства внутренних дел и вошли. Их провели сперва по широкой лестнице, потом по коридору в просторную пустую комнату, в конце которой горел камин. Бобби Феррар подвинул стул к столу, вытащил из бокового кармана плоскую книжечку и спросил:

— «Грэфик» или это?

— И то и другое, пожалуйста, — устало попросила Динни.

Бобби положил перед ней журнал и «это», оказавшееся томиком военных стихов в красном переплёте.

— Начните с книжки. Я купил её сегодня после завтрака.

— Хорошо, — согласилась Динни и села.

Дверь в соседний кабинет открылась. Оттуда высунулась голова:

— Мистер Феррар, министр внутренних дел просит вас.

Бобби Феррар взглянул на Динни, пробормотал сквозь зубы: «Не унывайте!» — выпрямился и удалился.

Никогда в жизни Динни не чувствовала себя более одинокой, чем в этой большой приёмной, никогда так не радовалась своему одиночеству, никогда так не боялась, что оно кончится. Она открыла томик и прочла:

В камине внезапно затрещало, оттуда вылетела искра. Динни с сожалением увидела, как она погасла на коврике. Девушка прочла ещё несколько стихотворений, но они не дошли до её сознания, и, закрыв книжку, она взялась за «Грэфик», перелистала его до самого конца, но не удержала в памяти ни одного рисунка. Сердце у неё куда-то проваливалось, и в этом ощущении растворялся любой предмет, на который она смотрела. Динни подумала, чего легче ожидать — чтобы оперировали тебя самое или близкого тебе человека, и решила, что второе хуже. Давно ли Бобби ушёл, а кажется, что промелькнули целые часы. Всего половина седьмого! Динни встала, отодвинула стул. На стенах висели портреты государственных деятелей-викторианцев. Она поочерёдно обошла их и осмотрела, но все они были на одно лицо — этакий многоликий государственный деятель с бакенбардами в разных стадиях развития. Она вернулась на место, пододвинула стул, села, опёрлась на стол локтями и опустила голову на руки, словно эта полусогнутая поза давала ей некоторое облегчение. Слава богу, Хьюберт не знает, что решается его судьба. Ему не надо проходить через это страшное ожидание. Она думала о Джин и Алене и всем сердцем надеялась, что они готовы к худшему, ведь с каждой минутой это худшее становилось всё более неотвратимым. Динни постепенно впадала в оцепенение. Мистер Феррар никогда не выйдет — никогда, никогда! И пусть не выходит, — он принесёт смертный приговор. Наконец она вытянула руки вдоль стола и прижалась к ним лбом. Она сама не знала, сколько времени пробыла в этой странной летаргии, из которой её вывело чьё-то покашливание. Девушка откинулась назад.

У камина стоял не Бобби Феррар, а высокий человек с красноватым, гладко выбритым лицом и серебряными волосами ёжиком. Слегка расставив ноги и заложив руки под фалды фрака, он пристально посмотрел на Динни широко раскрытыми светло-серыми глазами и слегка приоткрыл рот, словно собираясь сделать какое-то замечание. Динни уставилась на него, но не поднялась, — она была слишком ошеломлена.

— Мисс Черрел? Не вставайте.

Он вытащил руку из-под фалды и сделал предупредительный жест. Динни осталась сидеть и обрадовалась этому: её начала бить дрожь.

— Феррар говорит, что вы издали дневник вашего брата.

Динни наклонила голову. Дышать глубже!

— Он напечатан в своём первоначальном виде?

— Да.

— Это точно?

— Да. Я не изменила и не выпустила ни слова.

Она глядела ему в лицо, но видела только светлые круглые глаза и слегка выпяченную нижнюю губу. Наверно, так же смотрят на бога! При этой эксцентричной мысли девушку бросило в трепет, и губы её сложились в слабую отчаянную улыбку.

— Могу я задать вам один вопрос, мисс Черрел?

— Да, — задыхаясь выдавила Динни.

— Сколько страниц дневника написано после возвращения вашего брата?

Она широко открыла глаза; затем её словно ужалило, смысл вопроса дошёл до неё.

— Ни одной! О, ни одной! Весь дневник написан там, во время экспедиции.

И девушка вскочила на ноги.

— Могу я узнать, откуда вам это известно?

— Мой брат… — Только сейчас она осознала, что у неё нет никаких доказательств, кроме слова Хьюберта, — …мой брат мне так сказал.

— Его слово священно для вас?

У Динни осталось достаточно юмора, чтобы не взорваться, но голову она всё-таки вздёрнула:

— Да, священно. Мой брат солдат и…

Она резко оборвала фразу и, увидев, как выпятилась нижняя губа, возненавидела себя за то, что употребила такое избитое выражение.

— Несомненно, несомненно! Но вы, конечно, понимаете, насколько важен этот момент?

— У меня есть оригинал… — пробормотала Динни. (Ох, почему она не захватила тетрадь!) — По нему ясно видно… Я хочу сказать, что он весь грязный и захватанный. Вы можете посмотреть его, когда угодно. Если прикажете, я…

Он снова сделал предупредительный жест:

— Не беспокойтесь. Вы очень преданы брату, мисс Черрел?

Губы Динни задрожали.

— Беспредельно. Мы все.

— Я слышал, он недавно женился?

— Да, только что.

— Ваш брат был ранен на войне?

— Да. Пулевое ранение в левую ногу.

— Рука не задета?

Снова укол!

— Нет!

Короткое словечко прозвучало как выстрел. Они стояли, глядя друг на друга полминуты, минуту; слова мольбы и негодования, бессвязные слова рвались с её губ, но она остановила их, зажала их рукой. Он кивнул:

— Благодарю вас, мисс Черрел. Благодарю.

Голова его склонилась набок, он повернулся и, как будто неся её на подносе, пошёл к дверям кабинета. Когда он исчез, Динни закрыла лицо руками. Что она наделала? Зачем восстановила его против себя? Она провела руками по лицу, по телу и замерла, стиснув их, уставившись на дверь, в которую он вышел, и дрожа с ног до головы. Дверь опять открылась, и вошёл Бобби Феррар. Динни увидела его зубы. Он кивнул ей, закрыл дверь и произнёс:

— Всё в порядке.

Динни отвернулась к окну. Уже стемнело, но если бы даже было светло, девушка всё равно ничего бы не видела. В порядке! В порядке! Она прижала кулаки в глазам, обернулась и вслепую протянула обе руки вперёд.

Руки не были приняты, но голос Бобби Феррара сказал:

— Счастлив за вас.

— Я думала, что все испортила.

Теперь Динни увидела его глаза, круглые, как у щенка.

— Не прими он решение заранее, он не стал бы разговаривать с вами, мисс Черрел. В конце концов, он не такой уж бесчувственный. Признаюсь вам: за завтраком он виделся с судьёй, разбиравшим дело… Это сильно помогло.

«Значит, я прошла через эту муку напрасно!» — подумала Динни.

— Он прочёл предисловие, мистер Феррар?

— Нет, и хорошо: оно скорее навредило бы. По существу, мы всем обязаны судье. Но вы произвели на него хорошее впечатление, мисс Черрел. Он сказал, что вы прозрачная.

— О!

Бобби Феррар взял со стола маленький красный томик, любовно взглянул на него и сунул в карман:

— Пойдём?

Выйдя на Уайтхолл, Динни вздохнула так глубоко, что этот долгий, отчаянный, желанный глоток, казалось, вобрал в себя весь туман ноября.

— На почту! — воскликнула она. — Как вы думаете, он не возьмёт решение назад?

— Он дал мне слово. Ваш брат будет освобождён сегодня же.

— О, мистер Феррар!

Слезы неожиданно хлынули у неё из глаз. Она отвернулась, чтобы скрыть их, а когда повернулась обратно, Бобби уже не было.

 

Глава 37

Отправив телеграммы отцу и Джин, позвонив Флёр, Эдриену и Хилери, Динни помчалась в такси на Маунт-стрит и ворвалась в кабинет к дяде.

— Что случилось, Динни?

— Спасён!

— Благодаря тебе!

— Нет, благодаря судье. Так сказал Бобби Феррар. А я чуть все не испортила, дядя.

— Позвони.

Динни позвонила.

— Блор, доложите леди Монт, что я прошу её прийти.

— Хорошие новости, Блор! Мистер Хьюберт освобождён.

— Благодарю вас, мисс. Я ставил шесть против четырёх, что так и будет.

— Как мы отметим это событие, Динни?

— Я должна ехать в Кондафорд, дядя.

— Поедешь после обеда. Сначала выпьем. А как же Хьюберт? Кто его встретит?

— Дядя Эдриен сказал, что мне лучше не ходить. Он съездит за ним сам. Хьюберт, конечно, отправится к себе на квартиру и дождётся Джин.

Сэр Лоренс лукаво взглянул на племянницу.

— Откуда она прилетит?

— Из Брюсселя.

— Так вот где был центр операций! Конец этой затеи радует меня не меньше, чем освобождение Хьюберта. В наши дни такие штуки никому не сходят с рук, Динни.

— Могло и сойти, — возразила девушка. Теперь, когда необходимость в побеге отпала, мысль о нём казалась девушке менее фантастической. — Тётя Эм! Какой красивый халат!

— Я одевалась. Блор выиграл четыре фунта. Динни, поцелуй меня. Дядю тоже. Ты так приятно целуешь — очень осязательно. Я завтра буду больна, если выпью шампанского.

— А разве вам нужно пить, тётя?

— Да. Динни, обещай, что поцелуешь этого молодого человека.

— Вы получаете комиссионные с каждого поцелуя, тётя Эм?

— Только не уверяй меня, что он не собирался вырвать Хьюберта из тюрьмы, и вообще. Пастор рассказывал, что он неожиданно прилетел домой, бородатый, взял спиртовой уровень и две книжки о Португалии. Так уж принято — все бегут в Португалию. Пастор очень обрадуется: он из-за этого уже похудел. Поэтому ты должна его поцеловать.

— В наши дни поцелуй не много стоит, тётя. Я чуть не поцеловала Бобби Феррара, только он это почувствовал и скрылся.

— Динни некогда целоваться, — объявил сэр Лоренс. — Она должна позировать моему миниатюристу. Динни, этот молодой человек завтра явится в Кондафорд.

— У твоегго дяди есть пункт помешательства, Динни: он коллекционирует леди. А их давно не осталось. Они вымерли. Мы все теперь только женщины.

Динни уехала в Кондафорд единственным вечерним поездом. За обедом её напоили, и она пребывала в сонном и блаженном состоянии, радуясь всему: и езде, и безлунной тьме, летящей мимо окон вагона. Её ликование находило себе выход в постоянных улыбках. Хьюберт свободен! Кондафорд спасён! Отец и мать снова обрели покой! Джин счастлива! Алену не грозит разжалование! Её спутники, — она ехала в третьем классе, — смотрели на неё с тем откровенным или скрытым удивлением, какое может вызвать в голове налогоплательщика такое невероятное количество улыбок. Она навеселе, придурковата или просто влюблена? Или то, и другое, и третье сразу? В свою очередь она смотрела на них со снисходительным сожалением: они-то не переполнены счастьем. Полтора часа пролетели незаметно, и девушка вышла на слабо освещённую платформу менее сонная, но ещё более радостная, чем в момент отъезда. Отправляя телеграмму, она забыла прибавить, что возвращается. Поэтому ей пришлось сдать вещи на хранение и пойти пешком. Она двинулась по шоссе: это удлиняло дорогу, но девушке хотелось побродить и вдоволь надышаться родным воздухом. Местность, как всегда ночью, выглядела необычно, и девушке казалось, что она идёт мимо домов, изгородей, деревьев, которых никогда до этого не видала. Шоссе вело через лес. Прошла машина, сверкая фарами, и в свете их Динни заметила, как чуть ли не под самыми колёсами дорогу перебежала ласка — странный маленький зверёк с изогнутой по-змеиному спиной. С минуту Динни постояла на мосту через узкую извилистую речку. Мосту много сотен лет, он такой же древний, как самые древние постройки Кондафорда, но ещё вполне прочный. Ворота поместья находились сразу же за мостом, и в дождливые годы, когда речка выходила из берегов, вода подбиралась по лугу к обсаженной кустами аллее, разбитой на месте былого рва. Динни миновала ворота и пошла по травянистой обочине дорожки, окаймлённой рододендронами. Она приблизилась к длинному, низкому, неосвещённому фасаду здания, — он только считался передним, а на самом деле был задним. Её не ждали, время уже подходило к полуночи, и девушке захотелось обойти и осмотреть дом, контуры которого, полускрытые деревьями и вьющимися растениями, казались в лунном свете расплывчатыми и жуткими. Она прокралась к лужайке мимо тисов, отбрасывавших короткие тени на расположенный выше сад, и остановилась, глубоко дыша и поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно боясь, что её взгляд не найдёт того, рядом с чем она выросла. Луна заливала призрачным сиянием окна и сверкающую листву магнолий, каждый камень старого здания дышал тайной. Как хорошо! Свет горел только в одном окне — в кабинете отца. Странно, что её родные легли так рано, когда в душе у них пенится радость. Динни тихонько поднялась на террасу и заглянула в окно: шторы были только приспущены. Генерал сидел за письменным столом перед грудой бумаг, зажав руки между коленями и опустив голову. Впалые виски, волосы, сильно поседевшие за последние месяцы, сжатые губы, подавленное выражение лица — поза человека, готового молча и терпеливо встретить беду. На Маунт-стрит Динни читала о гражданской войне в Америке и сейчас подумала, что генералы южан в ночь перед капитуляцией Ли выглядели, наверно, точно так же, как её отец, если не считать отсутствующей у него бороды. Вдруг Динни сообразила: произошла какая-то досадная ошибка, и он не получил телеграмму. Она постучала в окно. Отец поднял голову. В лунном свете лицо его казалось пепельно-серым, и она поняла, он воспринял её появление, как весть о том, что случилось самое худшее. Сэр Конуэй открыл окно, Динни перегнулась через подоконник и положила руки на плечи отцу:

— Папа, разве вы не получили моей телеграммы? Всё в порядке. Хьюберт свободен.

Руки генерала взметнулись и стиснули её запястья, на лице появилась краска, губы разжались, — он внезапно помолодел на десять лет.

— Это… это точно, Динни?

Динни кивнула. Она улыбалась, но в глазах у неё стояли слёзы.

— Боже правый, вот это новость! Входи же! Я пойду скажу матери.

Не успела она влезть в окно, как он уже выбежал из комнаты.

В этом кабинете, который устоял перед натиском Динни и леди Черрел, пытавшихся насадить в нём эстетическое начало, и сохранил свою напоминающую канцелярию наготу, на каждом шагу виднелись следы поражения, нанесённого искусству, и девушка смотрела на них с улыбкой, приобретавшей уже хронический характер. Здесь, в окружении своих бумаг, военных сочинений, выцветших фотографий, реликвий, вывезенных из Индии и Южной Африки, картины в старомодном вкусе, изображающей его боевого коня, карты поместья, шкуры леопарда, который когда-то подмял сэра Конуэя, и двух чучел лисьих голов, живёт её отец. Он снова счастлив! Слава богу!

Динни догадалась, что её родители предпочтут порадоваться в одиночестве, и проскользнула наверх, в комнату Клер. Самый жизнерадостный член семьи спал, высунув из-под простыни рукав пижамы и подложив ладонь под щёку. Динни ласково взглянула на тёмную стриженую головку и снова вышла. Страшись тревожить сон младой красы! Динни стояла у открытого окна своей спальни, всматриваясь в ночь — прямо перед ней почти оголённые вязы, а дальше залитые луной поля, за ними лес. Она стояла и силилась не верить в бога. Низко и недостойно верить в него больше теперь, когда дела идут хорошо, нежели раньше, когда они грозили завершиться трагедией. Это так же низко и недостойно, как молиться ему, если вам от него что-то нужно, и не молиться, если надобность в нём отпала. В конце концов бог только вечный и непостижимый разум, а не любящий и понятный вам отец. Чем меньше думать обо всём этом, тем лучше. Буря кончилась, корабль пришёл в порт. Она дома, и этого довольно! Динни качнуло, и она поняла, что засыпает стоя. Кровать была незастелена, но девушка вытащила старый тёплый халат и, сбросив туфли, платье и пояс с подвязками, накинула его. Потом нырнула под одеяло и через две минуты уже спала, по-прежнему улыбаясь…

В телеграмме Хьюберта, прибывшей во время завтрака, сообщалось, что они с Джин приедут к обеду.

— Молодой помещик возвращается. Везёт молодую жену, — пробурчала Динни. — Слава богу, к обеду уже станет темно, и мы сможем заклать тучного тельца без шума. А тучный телец найдётся, папа?

— У меня осталось от твоего прадеда две бутылки шамбертена тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Подадим их и старый бренди.

— Хьюберт больше всего любит блинчики и вальдшнепов. Нельзя ли настрелять их, мама? А как насчёт отечественных устриц? Он их обожает.

— Постараюсь достать, Динни.

— И грибов, — добавила Клер.

— Боюсь, что тебе придётся объехать всю округу, мама.

Леди Черрел улыбнулась. Сегодня она казалась совсем молодой.

— Погодка охотничья, — заметил сэр Конуэй. — Что скажешь, Клер? Встречаемся в Уивел-кросс, в одиннадцать.

— Отлично!

Проводив отца с Клер и возвращаясь из конюшни, Динни остановилась, чтобы приласкать собак. Избавление от бесконечного ожидания и мысль о том, что беспокоиться больше не о чём, были настолько упоительны, что девушку не возмущало даже такое странное обстоятельство, как сходство теперешнего положения Хьюберта с тем, которое причиняло ей так много горя два месяца назад. Положение его не улучшилось, а ещё более осложнилось в связи с женитьбой. И всё-таки Динни была полна веселья, как уличный мальчишка разносчик. Эйнштейн прав: все относительно.

Напевая «Браконьера из Линкольншира», девушка шла к саду, как вдруг треск мотоцикла заставил её обернуться. Какой-то человек в костюме мотоциклиста помахал ей рукою, вогнал машину в куст рододендронов и направился к ней, откидывая капюшон.

«Это Ален!» Динни мгновенно почувствовала себя девицей, которой сейчас сделают предложение. Сегодня, — она понимала это, — ему уже ничто не помешает: он даже не совершил опасного героического подвига, который придал бы такому предложению слишком явный характер просьбы о награде.

«Но, может быть, он всё ещё небрит и это остановит его!» — подумала Динни. Увы! Подбородок отличался от остального лица лишь несколько менее смуглой кожей.

Он подошёл и протянул обе руки, Динни подала ему свои. Так, взявшись за руки, они стояли и смотрели друг на друга.

— Ну, рассказывайте, — потребовала наконец Динни. — Вы чуть не довели нас всех до помешательства, молодой человек.

— Присядем где-нибудь, Динни.

— С удовольствием. Осторожнее, — Скарамуш вертится под ногами, а они у вас внушительные.

— Не очень, Динни, вы выглядите…

— …измученной, что не слишком лестно, — перебила его Динни. — Я уже знаю о профессоре, специальном ящике для боливийских костей и предполагавшейся замене их Хьюбертом на корабле.

— Откуда?

— Мы же не кретины, Ален. В чём состоял ваш второй план — с бородой и прочим? Хорошо бы сесть вот тут, на камень, но сперва надо что-то подложить.

— Могу предложить вам своё колено.

— Благодарю, достаточно вашего комбинезона. Кладите его. Итак?

— Что ж, извольте, — сказал Ален, недовольно поглядывая на свой ботинок. — Мы не приняли определённого решения: всё зависело от того, как отправят Хьюберта. Пришлось предусмотреть несколько возможностей. Если бы корабль зашёл по дороге в испанский или португальский порт, мы прибегли бы к фокусу с ящиком. Халлорсен поехал бы пароходом, а Джин и я встретили бы его в гавани с самолётом и настоящими костями. Вызволив Хьюберта, Джин села бы в машину, — она прирождённый пилот, — и улетела в Турцию.

— О последнем мы догадались, — вставила Динни.

— Как?

— Неважно. А другие варианты?

— Если бы выяснилось, что захода в гавань не будет, дело усложнилось бы. Мы подумывали о ложной телеграмме. Её вручили бы охране Хьюберта, когда поезд придёт в Саутгемптон или в другой порт. В ней предписывалось бы отвезти арестованного в ближайший полицейский участок и ожидать там дальнейших распоряжений. По дороге Халлорсен на мотоцикле врезался бы в такси с одной стороны, я — с другой. Хьюберт выскочил бы, сел в мою машину и удрал туда, где ожидает самолёт.

— Н-да! — промычала Динни. — Всё это прекрасно на экране, но так ли уж легковерна полиция в действительности?

— В общем, мы этот план всерьёз не разрабатывали. Больше рассчитывали на первый.

— Деньги ушли целиком?

— Нет, ещё осталось триста. Аэроплан тоже можно перепродать.

Динни глубоко вздохнула, посмотрела на него и сказала:

— Знаете, вы, по-моему, дёшево отделались.

Ален усмехнулся:

— Я думаю! Кроме того, если бы похищение удалось, я уже не мог бы так просто заговорить с вами. Динни, я сегодня должен уехать. Согласны вы…

Динни мягко перебила его:

— Разлука смягчает сердце, Ален. Когда приедете в следующий раз, я решу.

— Можно вас поцеловать?

— Да.

Девушка подставила ему щеку. «Вот теперь, — подумала она, — мужчине полагается властно целовать вас в губы. Нет, не поцеловал! Кажется, он и в самом деле уважает меня». Динни поднялась:

— Поезжайте, мой дорогой мальчик, и огромное вам спасибо за всё, что вы, к счастью, не сделали. Честное слово, я постараюсь и перестану быть недотрогой.

Он сокрушённо посмотрел на неё, видимо раскаиваясь в своей» сдержанности, затем ответил ей улыбкой на улыбку, и вскоре треск мотоцикла растаял в беззвучном дыхании тихого дня.

Динни, по-прежнему улыбаясь, пошла домой. Ален чудный! Но неужели нельзя подождать? Ведь даже в наши дни люди на досуге начинают жалеть об упущенном.

После лёгкого и раннего завтрака леди Черрел отбыла в «форде» с конюхом за рулём на поиски тучного тельца. Динни уже собралась обшарить сад и конфисковать там все цветы, которые может предложить ноябрь, когда ей подали карточку:

Мистер Нейл Уинтни.

Мастерские Фердинанда.

Орчард-стрит.

Челен.

«Караул! — мысленно вскричала Динни. — Молодой человек дяди Лоренса!»

— Где он, Эми?

— В холле, мисс.

— Проведите его в гостиную и попросите минутку обождать. Я сейчас.

Она освободилась от садовых перчаток и корзинки, осмотрела нос с помощью карманного зеркальца, вошла в гостиную через балконную дверь и с удивлением увидела «молодого человека», который уселся на стул, поставив рядом с собой какие-то аппараты. У него были густые седые волосы и монокль на чёрной ленточке, а когда он встал, девушка увидела, что ему по меньшей мере шестьдесят. Он осведомился:

— Мисс Черрел? Ваш дядюшка сэр Лоренс Монт заказал мне вашу миниатюру.

— Я знаю, — ответила Динни, — только я думала…

Она не закончила. В конце концов, дядя Лоренс, наверно, доволен своей шуткой. А может быть, у него просто уж такое представление о молодости?

«Молодой человек» вставил на место свой монокль, прижав его щекой приятного красного оттенка, и его большой голубой глаз пристально посмотрел на девушку через стекло. Затем он наклонил голову набок и сказал:

— Если мне удастся схватить общий рисунок лица и у вас найдётся несколько фотографий, я не стану долго докучать вам. Вы останетесь в вашем голубом платье — цвет великолепен. На заднем плане, за окном — небо. Не слишком голубое, скорее белесое. Это ведь Англия. Не начать ли нам, пока светло?..

И, не прерывая разговора, он занялся приготовлениями.

— Характерная черта английской леди, по сэру Лоренсу, — глубокая внутренняя, но скрытая культура. Повернитесь немножко в профиль. Благодарю вас… Нос…

— Что, безнадёжен? — вздохнула Динни.

— О нет, напротив, очарователен! Насколько я понимаю, сэр Лоренс хочет приобщить вас к своей коллекции национальных типов. Я уже написал для него две миниатюры. Не будете ли любезны опустить глаза? Нет, не так. Теперь смотрите прямо на меня. Ах, какие великолепные зубы!

— Пока ещё собственные.

— Очень удачная улыбка, мисс Черрел. Она даёт ощущение шутливости, но не чересчур сильное, в меру. Это как раз то, что нам нужно.

— Надеюсь, вы не заставите меня всё время улыбаться так, чтобы в каждой улыбке было ровно три унции шутливости?

— Нет, нет, моя милая юная леди. Попробуем ограничиться одной. Теперь повернитесь, пожалуйста, в три четверти. Ага! вижу линию волос, цвет у них восхитительный.

— В меру рыжие? Не слишком?

«Молодой человек» промолчал. Он с поразительной быстротой рисовал и делал заметки на полях бумаги.

Брови Динни приподнялись, но шевелиться ей не хотелось. Он остановился, кисло-сладко улыбнулся и объявил:

— Да, да. Вижу, вижу.

Что он видел? Жертва занервничала и стиснула руки.

— Поднимите руки, мисс Черрел. Не так. Слишком похоже на мадонну. В волосах должен прятаться чёртик. Глаза прямо на меня.

— Взгляд радостный? — спросила Динни.

— Не слишком. Просто… Словом, английские глаза: искренние, но сдержанные. Теперь поворот шеи. Ага! Чуть выше. Да, да, как у лани… Немножко такого, знаете… Нет, не испуга, а тревоги.

Он снова принялся рисовать и делать заметки, с отсутствующим видом уйдя в работу.

«Если дяде Лоренсу нужна неуклюжая застенчивость, он её получит», решила Динни.

«Молодой человек» прервал работу и отступил назад. Голова его склонилась набок так сильно, что монокль заслонил от девушки все лицо.

— Дайте выражение! — бросил он.

— Вам нужен беззаботный вид? — спросила Динни.

— Нет, отрешённый, — уточнил «молодой человек». — И более подчёркнутый. Можно мне поиграть на рояле?

— Разумеется. Но боюсь, что он расстроен — его давно не открывали.

— Ничего, сойдёт.

Он сел, открыл рояль, подул на клавиши и заиграл — Он играл сильно, нежно, умело. Динни подошла к роялю, прислушалась и мгновенно пришла в восторг. Это несомненно Бах, но что? Чарующая, мирная и прекрасная мелодия, наплывающая снова и снова, монотонная и в то же время взволнованная, — такое бывает только у Баха.

— Что вы играли?

— Хорал Баха, переложенный для фортепьяно, — указал моноклем на клавиши «молодой человек».

— Восхитительно! Дух витает в небесах, а ноги ступают по цветущему полю, — прошептала Динни.

«Молодой человек» закрыл рояль и встал:

— Вот это мне и требуется, юная леди.

— А! — сказала Динни. — Только и всего?

 

Глава 1

В 1930 году, вскоре после того как был опубликован бюджет, неподалёку от вокзала Виктория можно было наблюдать восьмое чудо света — трёх совершенно непохожих друг на друга англичан, одновременно предававшихся созерцанию одного из лондонских памятников. Каждый пришёл сам по себе и стоял на некотором расстоянии от других в юго-западном углу площадки, где не было деревьев и не бил в глаза медлительный предвечерний свет весеннего солнца. Группа состояла из девушки лет двадцати шести, молодого мужчины, которому можно было дать года тридцать четыре, и пожилого человека в возрасте от пятидесяти до шестидесяти. Девушка была тоненькая и на вид далеко не глупая; она стояла, слегка склонив голову на плечо, подняв подбородок, полураскрыв губы и улыбаясь. Мужчина помоложе, в синем пальто, с тонкой талией, плотно схваченной поясом, словно его владельца знобило на свежем весеннем ветру, был жёлт от сходящего загара; его презрительно сжатый рот явно противоречил устремлённым на памятник глазам, в которых читалось подлинно глубокое чувство. Пожилой мужчина, человек очень высокого роста, одетый в коричневый костюм и коричневые замшевые ботинки, стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы брюк, и на его длинном обветренном красивом лице застыла маска проницательного скептицизма.

Памятник, который представлял собой конную статую маршала Фоша, возвышался среди деревьев ещё более молчаливо, чем смотрели на него трое зрителей.

Молодой человек неожиданно сказал:

— Он выручил нас.

Двое остальных по-разному восприняли такое нарушение этикета. Пожилой мужчина слегка приподнял брови и направился к постаменту, словно намереваясь повнимательней разглядеть ноги коня. Девушка обернулась, непринуждённо взглянула на заговорившего, и лицо её немедленно выразило изумление.

— Уилфрид Дезерт? Молодой человек поклонился.

— В таком случае мы с вами встречались, — объявила девушка. — На свадьбе Флёр Монт. Если помните, вы были шафером — первым, которого я видела в жизни. Мне тогда было только шестнадцать. Меня вы, конечно, не помните. Я — Динни Черрел, в крещении Элизабет. Мне пришлось быть подружкой невесты — в последнюю минуту выяснилось, что больше некому.

Рот молодого человека утратил свою надменность.

— Я превосходно помню ваши волосы.

— Почему все запоминают только мои волосы?

— Неправда! Я и сейчас не забыл, как мне тогда пришло в голову, что вы могли бы позировать Боттичелли. Вижу, что и теперь можете.

Динни подумала: «Его глаза впервые взволновали меня. В самом деле, очень хороши!»

Упомянутые глаза снова устремились на памятник.

— Он действительно выручил нас, — повторил Дезерт.

— Вы ведь были на фронте? Кем?

— Лётчиком, и сыт по горло.

— Вам нравится памятник?

— Лошадь нравится.

— Да, — согласилась Динни. — Это настоящая лошадь, а не гарцующее чучело с зубами, ногами и холкой.

— Сделано ловко. Сам Фош тоже.

Динни наморщила лоб:

— По-моему, статуя поставлена очень удачно. Она так спокойно возвышается между деревьев.

— Как поживает Майкл? Насколько помнится, вы его двоюродная сестра.

— С Майклом всё в порядке. По-прежнему в парламенте. У него такое место, которое нельзя потерять.

— А как Флёр?

— Цветёт. Вы знаете, у неё в прошлом году родилась дочка.

— У Флёр? Гм… Значит, у неё теперь двое?

— Да. Девочку назвали Кэтрин.

— Я не был в Англии с тысяча девятьсот двадцать седьмого. Чёрт возьми! Сколько воды утекло после этой свадьбы!

— У вас такой вид, как будто вы долгое время провели на солнце, сказала Динни.

— Без солнца для меня нет жизни.

— Майкл рассказывал мне, что вы живёте на Востоке.

— Да, обретаюсь в тех краях.

Лицо его потемнело ещё больше, он слегка вздрогнул.

— У вас в Англии дьявольски холодно весной.

— А вы по-прежнему пишете стихи?

— Ого! Вам известны даже мои слабости?

— Я читала все ваши книжки. Последняя мне особенно понравилась.

Дезерт усмехнулся:

— Благодарю. Вы погладили меня по шёрстке. Поэтам, знаете, это нравится. Кто этот высокий? По-моему, я с ним встречался.

Высокий мужчина обошёл памятник и возвращался обратно.

— Он и мне почему-то помнится. Тоже в связи со свадьбой, — негромко бросила Динни.

Высокий мужчина подошёл к ним.

— Подколенные жилы не удались, — объявил он.

Динни улыбнулась:

— Я всегда радуюсь, что у меня не подколенные жилы, а просто поджилки. Мы только что пытались выяснить, откуда мы вас знаем. Вы не были на свадьбе Майкла Монта лет десять назад?

— Был, юная леди. А вы кто такая?

— Мы все встречались там. Я — Динни Черрел, его двоюродная сестра по матери. Мистер Дезерт был его шафером.

Высокий мужчина кивнул:

— Да, верно. Меня зовут Джек Масхем. Я двоюродный дядя Майкла по отцу.

Он повернулся к Дезерту:

— Вы как будто восхищаетесь Фошем?

— Да.

Динни с удивлением увидела, как помрачнело лицо молодого человека.

— Что ж, — сказал Масхем, — он был хороший вояка. Таких мало. Но я-то пришёл взглянуть на коня.

— Это, конечно, весьма существенная деталь, — вполголоса вставила Динни.

Высокий мужчина подарил её скептической улыбкой:

— За одно мы во всяком случае должны быть благодарны Фошу: он не бросил нас в трудную минуту.

Дезерт неожиданно в упор взглянул на собеседника:

— У вас есть особые причины сделать подобное замечание? Масхем пожал плечами, приподнял шляпу, поклонился Динни и ушёл, небрежно покачиваясь.

Наступило глубокое, как омут, молчание.

— Вам в какую сторону? — спросила наконец Динни.

— В ту, куда пойдёте вы.

— Чувствительно признательна, сэр. Удовлетворит ли вас такой ориентир, как моя тётка, проживающая на Маунт-стрит?

— Вполне.

— Вы должны её помнить. Это мать Майкла. Она — чудная. Самый законченный образец непоследовательности: говорит так, будто прыгает с камушка на камушек, и вам тоже приходится прыгать, чтобы поспеть за ней.

Они пересекли улицу и по Гросвенор-плейс направились к Букингемскому дворцу.

— Простите меня за смелую попытку завязать разговор, но вы, наверное, находите в Англии большие перемены всякий раз, как возвращаетесь?

— Порядочные.

— Разве вы «не любите родимую страну», как принято выражаться?

— Она внушает мне отвращение.

— А вы случайно не из тех, кто хочет казаться хуже, чем есть на самом деле?

— Абсурд. Спросите Майкла.

— Майкл ни про кого не скажет плохо.

— Майкл — как ангелы: он живёт за пределами реальности.

— Нет, — возразила Динни. — Майкл — типичный англичанин и большой реалист.

— Это его счастье и его беда.

— Зачем вы поносите Англию? Старо.

— Я поношу её только при англичанах.

— Уже лучше. А зачем вы её поносите при мне?

Дезерт рассмеялся.

— Затем, что вы такая, какой мне хотелось бы видеть Англию.

— Сильной и справедливой, без самодовольства и спеси?

— Больше всего меня раздражает наша вера в то, что Англия до сих пор выше всех.

— Разве это не так?

— Так, — согласился озадаченный Дезерт. — Но у неё нет оснований так считать.

Динни подумала:

— Брат Уилфрид, упрям ты и спорщик большой, — Сказала девица ему. Зачем вверх ногами и вниз головой

Ты ходишь — убей, не пойму.

Вслух же сказала:

— Если Англия все ещё выше всех, а мы верим в это, хотя и не имеем для этого оснований, значит, у нас, по крайней мере, есть интуиция. Вы, например, интуитивно невзлюбили мистера Масхема.

Затем взглянула на него и сообразила: «Я ляпнула лишнее».

— С чего вы взяли? Обычный твердолобый англичанин, помешанный на охоте и скачках. Просто мне такие до смерти надоели.

«Нет, здесь что-то другое!» — решила Динни, все ещё глядя на него. Какое необычное и несчастное лицо: на нём отражён глубокий внутренний разлад, словно добрый и злой ангелы непрерывно борются за эту душу. Но его глаза по-прежнему её волнуют — как в то давнее время, когда она, шестнадцатилетняя девочка с косами, стояла подле него на свадьбе Флёр.

— Вам серьёзно нравится скитаться по Востоку?

— На мне проклятие Исава.

«Когда-нибудь он мне расскажет — почему. Только я, наверно, больше его не увижу», — подумала Динни, и холодок пробежал у неё по спине.

— Интересно, знаете ли вы моего дядю Эдриена? Он был на Востоке во время войны. Сейчас служит в музее — ведает костями. А с Дианой Ферз знакомы? Он женился на ней в прошлом году.

— Я не знаю никого, о ком стоило бы говорить.

— Значит, у нас одна точка соприкосновения — Майкл.

— Не верю в то, что посторонние могут служить точкой соприкосновения. Где вы живёте, мисс Черрел?

Динни улыбнулась:

— По-видимому, мне пора дать краткую биографическую справку. Моя семья с незапамятных времён осела в Кондафорде, Оксфордшир. Мой отец генерал в отставке, я — старшая из двух его дочерей, брат у меня один. Он военный, состоит в браке и скоро приедет в отпуск из Судана.

— Вот как! — произнёс Дезерт, и лицо его снопа помрачнело.

— Мне двадцать шесть, я не замужем, детей у меня пока нет. Моя слабость — устройство чужих дел. Откуда она у меня, не знаю. Приезжая в Лондон, я останавливаюсь у леди Монт на Маунт-стрит. Хотя я получила скромное воспитание, наклонности у меня разорительные, а средств для удовлетворения их нет. Думаю, что умею понимать шутки. Теперь ваш черёд.

Дезерт улыбнулся и покачал головой.

— Рассказать за вас? — предложила Динни. — Вы — второй сын лорда Маллиена; вам осточертела война; вы пишете стихи, склонны к кочевому образу жизни и сами себе враг. Последнее свойство ценно лишь своей новизной. Вот мы и на Маунт-стрит. Не зайдёте ли повидаться с тётей Эм?

— Благодарю вас, не стоит. Что вы делаете завтра? Давайте позавтракаем вместе, а потом пойдём на дневной спектакль.

— Хорошо. Где?

— В половине второго у Дюмурье.

Они обменялись рукопожатием и расстались. Входя в дом тётки, Динни дрожала всем телом. Странное ощущение! Она остановилась у дверей гостиной и улыбнулась.

 

Глава 2

Шум, доносившийся из-за дверей, стёр улыбку с её губ. «Боже правый! Я совсем забыла, что сегодня у тётя Эм «приём» по случаю дня рождения».

Рояль, игравший в гостиной, умолк; беготня, толчея, скрип передвигаемых стульев, несколько возгласов, тишина, — и музыка зазвучала снова.

«Играют в «кто лишний», — догадалась Динни и тихо открыла дверь. Диана Ферз сидела за роялем. Восемь ребятишек в ярких бумажных колпаках и один взрослый держались за восемь стульев, составленных попарно спинками друг к другу. Семеро уже вскочили, двое ещё сидели — разом на одном стуле. Динни увидела слева направо: Роналда Ферза; маленького китайчонка; Энн, младшую дочь тёти Эдисон; Тони, младшего сына Хилери; Селию и Динго — детей Селии Мористон, старшей сестры Майкла; Шейлу Ферз и — на одном стуле — дядю Эдриена и Кита Монта. Затем в поле её зрения попали тётя Эм в большом ярко-красном бумажном колпаке, которая, несколько запыхавшись, остановилась у камина, и Флёр, уносившая первый стул из того ряда, где только что сидел Роналд.

— Кит, вставай. Ты лишний.

Кит не пошевельнулся. Поднялся Эдриен:

— Ладно, старина, выйду я, а ты уж оставайся с ровесниками. Ну, играй!

— Не держаться за спинки! — надсаживалась Флёр. — У Фын, пока не кончилась музыка, садиться нельзя, Дишо, не цепляйся за крайний стул.

Музыка оборвалась. Шарканье ног, возня, визг, — маленькая Энн, самая крохотная из всех, осталась стоять.

— Вот и хорошо, детка, — сказала Динни. — Иди сюда и бей в барабан. Когда музыка перестанет, перестань и ты. Вот так. Теперь опять. Наблюдай за тётей Ди.

Снова, и снова, и снова. Наконец вышли все, кроме Шейлы, Динго и Кита.

«Ставлю на Кита!» — подумала Динни.

Шейла лишняя! Предпоследний стул убран! Динго, похожий на шотландца, и Кит, со светлых волос которого свалился бумажный колпак, кружат вокруг последнего стула. Вот оба плюхнулись на сиденье, потом вскочили и опять забегали кругом. Диана старательно отводит глаза. Флёр стоит чуть поодаль и улыбается, лицо тёти Эм разрумянилось. Музыка оборвалась, на стуле сидит Динго, Кит оказался лишним. Он вспыхнул и насупился.

— Кит, плати фант! — раздался окрик Флёр.

Кит вздёрнул голову и засунул руки в карманы.

«Поделом Флёр!» — подумала Динни.

Голос позади неё произнёс:

— Ярко выраженное пристрастие твоей тётки к молодому поколению сопряжено с чрезмерным шумом. Не вкусить ли нам капельку покоя у меня в кабинете?

Динни обернулась и увидела тонкое, худое и подвижное лицо сэра Лоренса Монта с совершенно побелевшими усиками, хотя в волосах седина едва начала пробиваться.

— Я ещё не внесла свою лепту, дядя Лоренс.

— Пора тебе вообще отучиться её вносить. Пусть язычники беснуются, а мы пойдём вниз и по-христиански предадимся мирной беседе.

Динни подумала: «Что ж, я не прочь побеседовать об Уилфриде Дезерте». Эта мысль оттеснила на задний план её инстинктивную потребность вечно чему-то служить, и девушка последовала за баронетом.

— Над чем вы сейчас работаете, дядя?

— Пока что отдыхаю и почитываю мемуары Хэрриет Уилсон. Замечательная девица, доложу тебе, Динни! Во времена Регентства в высшем свете трудно было испортить чью-либо репутацию, но Хэрриет делала всё, что могла. Если ты о ней не слышала, могу сообщить, что она верила в любовь и дарила своей благосклонностью многих любовников, из которых любила лишь одного.

— И всё-таки верила в любовь?

— Что тут особенного? Ведь остальные-то любили её, — она была добросердечная бабёнка. Какая огромная разница между нею и Нинон де Ланкло, та любила всех своих любовников. А в общем обе — колоритные фигуры. Представляешь, какой диалог о добродетели можно написать от их лица? Сядь же, наконец.

— Дядя Лоренс, сегодня днём я ходила смотреть памятник Фошу и Встретила вашего кузена мистера Масхема.

— Джека?

— Да.

— Последний из денди. Между прочим, существует огромная разница между щёголем, денди, светским франтом, фатом, «чистокровным джентльменом» и хлыщом. Есть ещё какая-то разновидность, да я всегда забываю слово. Я перечислил их в нисходящем порядке. По возрасту Джек относится к поколению фатов, но по своему складу он чистый денди — типичный персонаж Уайт-Мелвила. А что он такое, на твой взгляд?

— Лошади, пикет и невозмутимость.

— Долой шляпу, дорогая. Люблю смотреть на твои волосы.

Динни сняла шляпу.

— Я встретила там ещё одного человека — шафера Майкла.

Густые брови сэра Лоренса приподнялись:

— Что? Молодого Дезерта? Он опять вернулся? Лёгкий румянец выступил на щеках Динни.

— Да, — ответила она.

— Редкая птица, Динни.

Чувство, которого Динни ещё никогда не испытывала, охватило её.

Она не сумела бы его выразить, но оно напоминало ей о фарфоровой статуэтке, которую девушка подарила отцу в день его рождения две недели назад. Маленькая превосходно выполненная группа китайской работы: лиса и четыре забившихся под неё лисёнка. На морде лисы написаны нежность и насторожённость — то самое, что сейчас на душе у Динни.

— Почему редкая?

— Давняя история. Но тебе могу рассказать. Я точно знаю, что этот молодой человек увивался вокруг Флёр года два после её свадьбы. Из-за этого он и стал бродягой.

Вот, значит, что имел в виду Дезерт, упоминая об Исаве? Нет, дело не в том. Она помнит: когда он спрашивал о Флёр, у него было самое обычное выражение лица.

— Это же было сто лет назад! — возразила девушка.

— Ты права. Седая старина. Впрочем, ходят и другие слухи. Клубы рассадники жестокости.

Соотношение нежности и насторожённости, переполнявших Динни, изменилось: доля первой уменьшилась, второй возросла.

— Какие слухи? Сэр Лоренс покачал головой:

— Мне этот молодой человек нравится, и даже тебе, Динни, я не стану повторять то, о чём, в сущности, ничего не знаю. Стоит человеку начать жить иначе, чем другие, и люди готовы бог знает что о нём выдумать.

Он внезапно посмотрел на племянницу, но глаза Динни были прозрачны.

— Кто этот китайчонок наверху?

— Сын бывшего мандарина, который оставил семью здесь из-за неурядиц на родине. Милый малыш. Приятный народ китайцы. Когда приезжает

Хьюберт?

— Через неделю. Они летят из Италии. Вы же знаете, Джин — старый пилот.

— Что с её братом?

— С Аденом? Служит в Гонконге.

— Твоя тётка все ещё сокрушается, что у тебя с ним ничего не вышло.

— Милый дядя, я готова на все, чтобы угодить тёте Эм, но в данном случае, испытывая к нему чувства сестры, я боялась погрешить против библии.

— Не хочу, чтобы ты выходила замуж и уезжала в какую-нибудь варварскую страну, — сказал сэр Лоренс.

В голове Динни мелькнуло: «Дядя Лоренс просто волшебник!» — и глаза её стали ещё прозрачнее, чем раньше.

— Эта проклятая бюрократическая машина скоро поглотит всех наших близких, — продолжал баронет. — Обе мои дочери за морем: Селия в Китае, флора в Индии; твой брат Хьюберт в Судане; твоя сестра Клер уедет, как только обвенчается, — Джерри Корвен получил назначение на Цейлон; Чарли Масхем, по слухам, прикомандирован к канцелярии генерал-губернатора в Кейптауне; старший сын Хилери служит в индийской гражданской администрации, младший — во флоте. Ну их всех! Ты и Джек Масхем — единственные пеликаны в моей пустыне. Конечно, остаётся ещё Майкл.

— Дядя, вы часто встречаетесь с мистером Масхемом?

— Довольно часто: либо в «Бэртоне», либо он заходит ко мне в «Кофейню» поиграть в пикет, — мы с ним последние любители этой забавы. Но это только зимой, пока не начался сезон. Теперь я не увижу его до самого конца Ныомаркетских скачек.

— Он, наверно, замечательно разбирается в лошадях?

— Да, Динни. В остальном — нет, как все люди его типа. Лошадь — это такое животное, которое закупоривает поры нашей души, делает человека чересчур бдительным. Нужно следить не только за лошадью, но и за всеми, кто имеет к ней касательство. Как выглядит молодой Дезерт?

— Дезерт? — замялась Динни, чуть было не захваченная врасплох. — Он изжелта-тёмный. — Как пески под солнцем. Он ведь настоящий бедуин. Отец его живёт отшельником, они все немного странные. Майкл любит его, несмотря на ту историю. Это лучшее, что я могу о нём сказать.

— А что вы думаете о его стихах?

— Хаос и разлад: одной рукой творит, другой разрушает.

— Он, видимо, ещё не нашёл себе места в жизни. Глаза у него довольно красивые, вы не находите?

— Мне больше запомнился рот — нервный и горький.

— Глаза говорят о том, каков человек от природы, рот — о том, каким он стал,

— Да. Рот и брюшко.

— У него нет брюшка, — возразила Динни. — Я обратила внимание.

— Привычка питаться горстью фиников и чашкой кофе. Неправда, что арабы любят кофе. Их слабость — зелёный чай с мятой. Боже правый! Вот и твоя тётка. «Боже правый!» относилось не к ней, а к чаю с мятой.

Леди Монт сняла свой бумажный головной убор и перевела дух.

— Тётя, милая, — взмолилась Динни, — я забыла, что у вас день рождения и не принесла подарка.

— В таком случае поцелуй меня. Я всегда говорю, Динни, что ты целуешь особенно приятно. Как ты сюда попала?

— Я приехала за покупками для Клер.

— Ты захватила с собой ночную рубашку?

— Нет.

— Неважно. Возьмёшь мою. Ты их ещё носишь?

— Да, — ответила Динни.

— Умница. Не люблю женских пижам. Твой дядя тоже. От них такое ощущение, словно что-то ниже талии тебе мешает. Хочешь избавиться и не можешь. Майкл и Флёр остаются обедать.

— Благодарю, тётя Эм, я переночую у вас. Сегодня я не достала и половины того, что нужно Клер.

— Мне не нравится, что Клер выходит замуж раньше тебя, Динни.

— Этого следовало ожидать, тётя.

— Вздор! Клер — блестящая женщина: на таких, как правило, не женятся. Я вышла замуж в двадцать один.

— Вот видите, тётя!..

— Ты смеёшься надо мной! Я блеснула всего один раз. Помнишь слона,

Лоренс? Я хотела, чтобы он сел, а он становился на колени. Слоны могут наклоняться только в одну сторону. И я сказала, что он следует своим наклонностям.

— Тётя Эм! За исключением этого случая вы — самая блестящая женщина, какую я знаю. Все остальные чересчур последовательны.

— Мне так отрадно видеть твой нос, Динни. Я устала от горбатых.

У нас у всех такие — и у твоей тётки Уилмет, и у Хен, и у меня.

— Тётя, милая, у вас совсем незаметный изгиб.

— В детстве я ужасно боялась, что будет хуже. Я прижималась горбинкой к шкафу.

— Я тоже пробовала, только кончиком.

— Однажды, когда я этим занималась, твой отец спрыгнул со шкафа и прокусил себе губу. Представь себе, он спрятался там, как леопард, и подсматривал за мной.

— Какой ужас!

— Да, Лоренс, о чём ты задумался?

— Я думал о том, что Динни, по всей вероятности, не завтракала.

— Я собиралась проделать это завтра, дядя.

— Вот ещё! — возмутилась леди Монт. — Позвони Блору. Ты всё равно не пополнеешь, пока не выйдешь замуж.

— Пусть сначала Клер обвенчается, тётя Эм.

— Надо бы у Святого Георгия. Служит Хилери?

— Разумеется!

— Я поплачу.

— А почему, собственно, вы плачете на свадьбах, тётя?

— Невеста будет так похожа на ангела, а жених в чёрном фраке, с усиками даже не почувствует, что она о нём думает. Как это огорчительно!

— А вдруг он все почувствует? Я уверена, что так было и с Майклом, когда он женился на Флёр, и с дядей Эдриеном, когда Диана выходила за него.

— Эдриену пятьдесят три и у него борода. Кроме того, Эдриен — особая статья.

— Допускаю, что это несколько меняет дело. Но, по-моему, оплакивать следует скорее мужчину. Женщина переживает самую торжественную минуту в своей жизни, а у мужчины наверняка слишком узкий жилет.

— У Лоренса жилет не жал. Твой дядя всегда был худ как щепка. А я была тогда стройной, как ты, Динни.

— Вы, наверно, были изумительны в фате, тётя Эм. Правда, дядя?

Тут она заметила, какое непривычно тоскливое выражение приняли лица обоих её пожилых собеседников, и торопливо прибавила:

— Где вы встретились впервые?

— На охоте, Динни. Я увязла в болоте. Твоему дяде это не понравилось, он подошёл и вытащил меня.

— Идеальное место для знакомства!

— Слишком грязное. Потом мы целый день не разговаривали.

— Как же вы сошлись?

— Так уж всё сложилось. Я гостила у Кордроев, знакомых Хен, а твой дядя заехал посмотреть щенят. Ты почему меня допрашиваешь?

— Просто хочу знать, как это делалось в ваше время.

— Выясни лучше сама, как это делается в наши дни.

— Дядя Лоренс не хочет, чтобы я избавила его от себя.

— Все мужчины — эгоисты, кроме Майкла и Эдриена.

— Кроме того, я не желаю, чтобы вы из-за меня плакали.

— Блор, коктейль и сандвич для мисс Динни. Она не завтракала. Да, Блор, мистер и миссис Эдриен и мистер и миссис Майкл остаются обедать. И скажите Лауре, Блор, чтобы она отнесла мою ночную рубашку и прочее в синюю комнату для гостей. Мисс Динни ночует у нас. Ах, эта детвора!

И леди Монт, слегка раскачиваясь, выплыла из комнаты в сопровождении своего дворецкого.

— Какая она чудная, дядя!

— Я этого никогда не отрицал, Динни.

— Стоит мне её повидать, и на душе становится легче. Она когда-нибудь сердится?

— Иногда собирается, но раньше чем успеет выйти из себя, уже перескакивает на другое.

— Какое спасительное свойство!..

Вечером за обедом Динни всё время прислушивалась, не упомянет ли её дядя о возвращении Уилфрида Дезерта. Он не упомянул.

После обеда она подсела к Флёр, восхищаясь — как всегда чуточку недоуменно — своей родственницей, лицо и фигура которой были так прелестны, а глаза проницательны, которая держалась так мило и уверенно, не питала никаких иллюзий на собственный счёт и смотрела на Майкла сверху вниз и снизу вверх одновременно.

«Будь у меня муж, — думала Динни, — я была бы с ним не такой. Я смотрела бы ему прямо в глаза, как грешница на грешника».

— Флёр, вы помните вашу свадьбу? — спросила она.

— Помню, дорогая. Удручающая церемония.

— Я видела сегодня вашего шафера.

Круглые сверкающие белками глаза Флёр расширились.

— Уилфрида? Неужели вы его помните?

— Мне было тогда шестнадцать, и он привёл в трепет мои юные нервы.

— Это, конечно, главная обязанность шафера. Ну, как он выглядит?

— Очень смуглый и очень беспокойный.

Флёр расхохоталась.

— Он всегда был такой.

Динни взглянула на неё и решила не терять времени.

— Да, дядя Лоренс рассказывал мне, что он пытался внести беспокойство и в вашу жизнь.

— Я даже не знала, что Барт это заметил, — удивилась Флёр.

— Дядя Лоренс немножко волшебник, — пояснила Динни.

— Уилфрид вёл себя примерно, — понизила голос Флёр, улыбаясь воспоминанию. — Уехал на Восток послушно, как ягнёнок.

— Но не это же, надеюсь, удерживало его до сих пор на Востоке?

— Разве корь может удержать вас навсегда в постели? Нет, ему просто там нравится. Наверно, обзавёлся гаремом.

— Нет, — возразила Динни. — Он разборчив, или я ничего не понимаю в людях.

— Совершенно верно, дорогая. Простите меня за дешёвый цинизм. Уилфрид — удивительнейший человек и очень милый. Майкл его любил. Но, — прибавила Флёр, неожиданно взглянув на Динни, — женщине любить его невозможно: это олицетворённый разлад. Одно время я довольно пристально изучала его, — так уж пришлось. Он неуловим. Страсть и комок нервов. Мягкосердечный и колючий. Неизвестно, верит ли во что-нибудь.

— За исключением красоты и, может быть, правды, если он в состоянии их найти? — полувопросительно произнесла Динни.

Ответ. Флёр оказался неожиданным.

— Что ж, дорогая, все мы верим в них, когда видим вблизи. Беда в том, что их никогда вблизи не бывает, разве что… разве что они скрыты в нас самих. А последнее исключается, если человек в разладе с собой. Где вы его видели?

— У памятника. Фошу.

— А, вспоминаю! Он боготворил. Фоша. Бедный Уилфрид! Не везёт ему: контузия, стихи и семья — отец спрятался от жизни, мать, полуитальянка, убежала с другим. Поневоле будешь беспокойным. Самое лучшее в нём — глаза: возбуждают жалость и красивы — роковое сочетание. Ваши юные нервы не затрепетали снова?

— Нет. Но мне было интересно, не затрепещут ли ваши, если я упомяну о нём.

— Мои? Деточка, мне под тридцать, у меня двое детей и… — лицо Флёр потемнело, — мне сделали прививку. Я могла бы о ней рассказать только вам, Динни, но есть вещи, о которых не рассказывают.

У себя в комнате наверху Динни, несколько обескураженная, погрузилась в чересчур вместительную ночную рубашку тёти Эм и подошла к камину, в котором, несмотря на её протесты, развели огонь. Она понимала, как нелепы её переживания — странная смесь застенчивости и пылкой смелости в предчувствии близких и неотвратимых поступков. Что с ней? Она встретила человека, который десять лет тому назад заставил её почувствовать себя дурочкой, человека, судя по всем отзывам, совершенно для неё неподходящего. Динни взяла зеркало и стала рассматривать своё лицо поверх вышивок чересчур вместительной ночной рубашки. То, что она видела, могло бы её удовлетворить, но не удовлетворяло.

Такие лица приедаются, думала она. Всегда одно и то же боттичеллиевское выражение!

Он так привык к Востоку, к черным, томным глазам под чадрой, соблазнительным, скрытым одеждой формам, к женственности, тайне, белым, как жемчуга, зубам — см, в словаре статью «Гурия»! Динни показала зеркалу собственные зубы. На этот счёт она спокойна, — лучшие зубы в семье. И волосы у неё вовсе не рыжие: они, как любила выражаться мисс Бреддон, каштановые. Приятное слово! Жаль, что оно устарело. Разве разглядишь себя, когда на тебе покрытая вышивкой рубашка времён Виктории? Не забыть проделать это завтра перед ванной! Обрадует ли её то, что она увидит? Дай бог! Динни вздохнула, положила зеркало и легла в постель.

 

Глава 3

Уилфрид Дезерт все ещё сохранял за собой квартиру на Корк-стрит. Платил за неё лорд Маллиен, который пользовался ею в тех редких случаях, когда покидал своё сельское уединение. У пэра-отшельника было больше общего с младшим сыном, чем со старшим, членом парламента, хотя это ещё ничего не означало. Тем не менее встречи с Уилфридом он переносил не слишком болезненно. Но, как правило, в квартире обитал только Стэк, вестовой Уилфрида во время войны, питавший к нему ту сфинксообразную привязанность, которая долговечнее, чем любая словесно выраженная преданность. Когда Уилфрид неожиданно возвращался, он заставал квартиру в том же точно виде, в каком оставил, — не более пыльной, не более душной, те же костюмы на тех же плечиках, те же грибы и превосходно прожаренный бифштекс, чтобы утолить первый голод. Дедовская мебель, уставленная и увешанная вывезенными с Востока безделушками, придавала просторной гостиной незыблемо обжитой вид. Диван, стоявший перед камином, встречал Уилфрида так, словно тот никогда не расставался с ним.

На другое утро после встречи с Динни Дезерт лежал на нём и удивлялся, почему кофе бывает по-настоящему вкусным лишь тогда, когда его готовит Стэк. Восток — родина кофе, но турецкий кофе — ритуал, забава и, как всякий ритуал и всякая забава, только щекочет душу. Сегодня третий день пребывания в Лондоне после трёхлетнего отсутствия. За последние два года он прошёл через многое такое, о чём не хочется ни говорить, ни вспоминать — особенно об одном случае, которого он до сих пор не может себе простить, как ни старается умалить его значение. Иными словами, он вернулся, отягощённой тайной. Он привёз также стихи — в достаточном для четвёртой книжки количестве.

Он лежал на диване, раздумывая, не следует ли увеличить скромный сборник, включив в него самое длинное и, по мнению автора, самое лучшее из всего написанного им в стихах — поэму, навеянную тем случаем. Жаль, если она не увидит света. Но… И это «но» было столь основательным, что Уилфрид сто раз был готов разорвать рукопись, уничтожить её так же бесследно, как ему хотелось стереть воспоминание о пережитом. Но… Опять «но»! Поэма была его оправданием — она объясняла, почему он допустил, чтобы с ним случилось то, о чём, как он надеялся, никто не знал. Разорвать её — значит утратить надежду на оправдание: ведь ему уже никогда так полно не выразить всё, что он перечувствовал во время того случая; это значит — утратить лучшего защитника перед собственной совестью и, может быть, единственную возможность избавиться от кошмара: ведь ему иногда казалось, что он не станет вновь безраздельным хозяином собственной души, пока не объявит миру о случившемся.

Он перечитал поэму, решил: «Она куда лучше и глубже путаной поэмы

Лайела», — и без всякой видимой связи стал думать о девушке, которую встретил накануне. Удивительно! Столько лет прошло после свадьбы Майкла, а он все не забыл эту тоненькую, словно прозрачную девочку, похожую на боттичеллиевскую Венеру, ангела или мадонну, что, в общем, одно и то же. Тогда она была очаровательной девочкой! А теперь она очаровательная молодая женщина, полная достоинства, юмора и чуткости. Динни! Черрел! Фамилия пишется Черруэл, это он помнит. Он не прочь показать ей свои стихи: её суждениям можно доверять.

Отчасти из-за того, что думал о ней, отчасти из-за того, что взял такси, он опоздал и столкнулся с Динни у дверей Дюмурье как раз в ту минуту, когда она уже собиралась уйти.

Пожалуй, нет лучше способа узнать истинный характер женщины, чем заставить её одну ждать в общественном месте в час завтрака. Динни встретила его улыбкой:

— А я уже думала, что вы забыли.

— Во всём виновато уличное движение. Как могут философы утверждать, что время тождественно пространству, а пространство — времени? Чтобы это опровергнуть, достаточно двух человек, которые решили позавтракать вместе. От Корк-стрит до Дюмурье — миля. Я положил на неё десять минут и в результате опоздал ещё на десять. Страшно сожалею!

— Мой отец считает, что с тех пор как такси вытеснили кэбы, время нужно рассчитывать с запасом в десять процентов. Вы помните кэбы?

— Ещё бы!

— А я попала в Лондон, когда их уже не было.

— Если этот ресторан вам знаком, показывайте дорогу. Я о нём слышал, но сам здесь не бывал.

— Он помещается в подвале. Кухня — французская.

Они сняли пальто и заняли столик с краю.

— Мне, пожалуйста, поменьше, — попросила Динни. — Ну, скажем, холодного цыплёнка, салат и кофе.

— Что-нибудь со здоровьем?

— Просто привычка к умеренности.

— Ясно. У меня тоже. Вина выпьете?

— Нет, благодарю. Как вы считаете, мало есть — это хороший признак?

— Если это делается не из принципа, — да.

— Вам не нравятся вещи, которые делаются из принципа?

— Я не доверяю людям, которые их делают. Это фарисеи.

— Это чересчур огульно. Вы склонны к обобщениям?

— Я имел в виду тех, кто не ест потому, что видит в еде проявление плотских чувств. Надеюсь, вы так не считаете?

— О нет! — воскликнула Динни. — Я только не люблю чувствовать себя набитой. А чтобы это почувствовать, мне нужно съесть совсем немного. О плоти я мало что знаю, но чувства, по-моему, это хорошая вещь.

— Вероятно, единственная хорошая на свете.

— Поэтому вы и сочиняете стихи? Дезерт усмехнулся:

— Я думаю, у вас они тоже получались бы.

— Стишки — да, стихи — нет.

— Пустыня — вот место для поэзии. Бывали вы в пустыне?

— Нет, но хотела бы.

Она сказала это и сама удивилась своим словам, вспомнив, как отрицательно отнеслась к профессору американцу и его широким бескрайним просторам. Впрочем, трудно представить себе больший контраст, чем Халлорсен и этот смуглый беспокойный молодой человек, который смотрит на неё. Ох, эти глаза! Холодок снова пробежал у неё по спине. Динни разломила булочку и сообщила:

— Вчера я обедала с Майклом и Флёр.

Губы Дезерта искривились.

— Вот как? Когда-то я сходил с ума из-за Флёр. Она — совершенство… в своём роде, правда?

— Да, — согласилась Динни и глазами добавила: «Не надо её унижать!»

— Превосходное оснащение, редкая выдержка!

— Думаю, что вы её не знаете, — заметила девушка, — А я и подавно.

Он наклонился над столом:

— Вы кажетесь мне верным человеком. Откуда это в вас?

— Слово «верность» — наш фамильный девиз. От этого так просто не отделаешься, не так ли?

— Не знаю, — отрезал он. — Я не понимаю, что такое верность. Чему? Кому? В нашем мире нет ничего незыблемого — все относительно. Верность показатель статичности мышления или просто предрассудок. В любом случае она исключает пытливость ума.

— Есть вещи, которые стоят, чтобы им хранили верность. Например, кофе или религия.

Он посмотрел на неё так странно, что Динни почти испугалась.

— Религия? А вы сами веруете?

— В общем, пожалуй, да.

— Что? Вы способны проглотить догмы катехизиса? Считать одну легенду правдивее другой? Предположить, что один набор представлений о непознаваемом представляет собой большую ценность, чем остальные? Религия! Но у вас же есть чувство юмора. Неужели оно покидает вас, как только речь заходит о ней?

— Нет. Я только допускаю, что религия — просто ощущение присутствия всеобъемлющего духа и то этическое кредо, которое помогает служить ему.

— Гм!.. Довольно далеко от общепринятой точки зрения. Откуда же в таком случае вам известно, как лучше всего служить всеобъемлющему духу?

— Это мне подсказывает вера.

— Вот здесь мы и расходимся! — воскликнул Дезерт, и девушке показалось, что в голосе его зазвучало раздражение. — Вспомните, как мы пользуемся силой нашего мышления, нашими умственными способностями! Я беру каждую проблему, как она есть, оцениваю её, делаю вывод и действую. Словом, действую, решив с помощью разума, как лучше действовать.

— Лучше для кого?

— Для меня и для мира в широком смысле слова.

— Кто на первом месте — вы или мир?

— Это одно и то же.

— Всегда ли? Сомневаюсь. Кроме того, всё это предполагает такую длительную оценку, что я даже не представляю себе, как вам удаётся перейти к действию. Этические же нормы, несомненно, являются результатом бесчисленных решений, которые люди, сталкиваясь с одними и теми же проблемами, принимали в прошлом. Почему бы вам не следовать этим этическим нормам?

— Потому что ни одно из этих решений не было принято людьми, обладавшими моим темпераментом или находившимися в сходных со мной обстоятельствах.

— Понимаю. Вам нужно то, что называется судебным прецедентом.

Как это типично по-английски!

— Простите! — оборвал её Дезерт. — Я вам надоедаю. Хотите сладкого?

Динни оперлась локтями о стол, положила голову на руки и серьёзно посмотрела на него:

— Вы мне нисколько не надоели. Наоборот, ужасно меня заинтересовали. Я только думаю, что женщины действуют более импульсивно. Практически это означает, что они считают себя более похожими друг на друга, чем мужчины, и больше доверяют своему интуитивному восприятию коллективного опыта.

— Так было раньше. Как будет дальше — не знаю.

— Надеюсь, по-прежнему, — сказала Динни. — Мне кажется, что мы, женщины, никогда не станем вдаваться в оценку. А сладкого я хочу. Пожалуй, съем сливовый компот.

Дезерт взглянул на неё и расхохотался.

— Вы изумительная! Мы оба возьмём по компоту. У вас очень церемонная семья?

— Но то чтобы церемонная, но верит в традиции и в прошлое.

— А вы?

— Боюсь сказать. Бесспорно одно — я люблю старинные вещи, старинные здания и стариков. Люблю всё, что отчеканено, как монета. Люблю чувствовать, что у меня есть корни. Всегда увлекалась историей. Тем не менее не могу над этим не смеяться. В нас всех заложено что-то очень комическое: мы — как курица, которой кажется, что её привязали верёвкой, если по земле провести меловую черту от её клюва.

Дезерт протянул руку, и Динни вложила в неё свою.

— Пожмём друг другу руки и порадуемся этому спасительному свойству.

— Когда-нибудь вы мне ещё кое-что расскажете, — объявила Динни. — А пока скажите, на какую вещь мы идём.

— Играют ли где-нибудь пьесы человека по фамилии Шекспир? Не без труда им удалось обнаружить театр на заречной стороне города, где в этот день давали пьесу величайшего в мире драматурга. Они отправились туда, и после спектакля Дезерт неуверенно предложил:

— Не заедем ли ко мне выпить чаю? Динни улыбнулась, кивнула и сразу же почувствовала, как изменилось его обращение. Оно стало и более непринуждённым и более почтительным, как будто он сказал себе: «Она мне ровня».

Час, проведённый за чаем, который подал Стэк, странная личность с проницательными глазами и аскетическим обликом, показался девушке упоительным. Таких часов в её жизни ещё не было, и когда он кончился, Динни поняла, что влюбилась. Семя, брошенное в почву десять лет назад, проросло и стало цветком. Двадцатишестилетняя девушка, которая уже потеряла надежду влюбиться, сочла это таким невероятным чудом, что несколько раз задерживала дыхание и всматривалась в лицо Уилфрида. Откуда взялось это чувство? Оно нелепо! И оно будет мучительным, потому что он её не полюбит. А раз он не полюбит, она должна скрывать свою любовь, но как удержаться и не показать её?

— Когда я увижу вас снова? — спросил Дезерт, видя, что Динни собирается уходить.

— А вы хотите?

— Очень.

— Почему?

— А почему бы мне не хотеть? Вы — первая женщина, с которой я разговорился за последние десять лет, может быть, даже первая, с которой я вообще заговорил.

— Вы не будете смеяться надо мной, если мы снова увидимся?

— Над вами? Разве это мыслимо? Итак, когда?

— Когда?.. В настоящее время я сплю в чужой ночной рубашке на Маунт-стрит, хотя мне пора бы вернуться в Кондафорд. Но моя сестра через неделю венчается в Лондоне, а брат в понедельник возвращается из Египта. Поэтому я пошлю домой за вещами и останусь в городе. Где вы Хотите встретиться?

— Поедем завтра за город? Я тысячу лет не был в Ричмонде и Хэмптон-корте.

— А я никогда не была.

— Вот и прекрасно. Я подхвачу вас у памятника. Фошу в два часа дня при любой погоде.

— Буду счастлива видеть вас, юный сэр.

— Великолепно.

Он внезапно наклонился, взял её руку и поднёс к губам.

— В высшей степени учтиво, — промолвила Динни. — До свиданья.

 

Глава 4

Динни была так поглощена своей бесконечно важной для неё тайной, что в тот день ей больше всего на свете хотелось одиночества, но мистер, и миссис Эдриен Черрел пригласили её к обеду. После того как её дядя женился на Диане Ферз, новобрачные выехали из дома на Оукли-стрит, связанного с тяжёлыми воспоминаниями, и скромно устроились в одном из тех обширных кварталов Блумсбери, которые теперь вновь привлекают к себе аристократию, покинувшую их в тридцатых — сороковых годах прошлого века. Район был выбран ввиду близости его к «костям» Эдриена: памятуя о своём возрасте, тот дорожил каждой минутой, проведённой в обществе жены. Здоровая мужественность, которую, согласно предсказаниям Динни, должен был придать её дяде год, прожитый им с Халлорсеном в Новой Мексике, проявлялась теперь в более тёмном оттенке его морщинистых век и в улыбке, гораздо чаще мелькавшей на длинном лице Эдриена. Динни с неизменным удовольствием думала, что дала ему верный совет и что он последовал ему. Диана быстро обретала прежний блеск, обеспечивший ей место в высшем обществе до её замужества с несчастным Ферзом. Однако полная бесперспективность профессии Эдриена и время, которое она должна была уделять ему, препятствовали её возвращению в священный круг «света». Поэтому она все больше входила в роль жены и матери, что Динни, питавшая пристрастие к своему дяде, находила вполне нормальным. По дороге в Блумсбери она размышляла, говорить ей или нет о своих делах, и, не отличаясь склонностью к притворству и увёрткам, решила быть откровенной. «Кроме того, — думала она, — влюблённой девушке всегда приятно говорить о предмете своих чувств». К тому же, если без наперсника не обойтись, лучшего, чем дядя Эдриен, ей всё равно не найти: во-первых, он немного знаком с Востоком, а во-вторых, это дядя Эдриен.

Однако разговор за обедом естественно и прежде всего коснулся свадьбы

Клер и возвращения Хьюберта. Выбор сестры несколько тревожил Динни.

Сэр Джералд (Джерри) Корвен был сорокалетний мужчина среднего роста с энергичным и отважным лицом. Динни не отрицала за ним большого обаяния, именно это и пугало её. Он занимал высокое положение в министерстве колоний и был одним из тех людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы решить: «Он далеко пойдет!» Боялась Динни и того, что смелая, блестящая, наделённая душой игрока Клер слишком похожа на жениха и к тому же моложе его на семнадцать лет. Диана, хорошо знакомая с Корвеном, возразила:

— Семнадцать лет разницы — это как раз самое утешительное во всей истории. Джерри пора остепениться. Если он сумеет быть Клер и мужем и отцом одновременно, дело наладится. У него огромный жизненный опыт. Я рада, что они уезжают на Цейлон.

— Почему?

— Он избежит встреч со своим прошлым.

— А у него богатое прошлое?

— Дорогая моя, сейчас он слишком влюблён, по с таким человеком, как Джерри, нельзя загадывать — в нём масса обаяния и он постоянно стремится играть с огнём.

— Женитьба всех нас делает трусами, — вставил Эдриен.

— На Джерри Корвена она не повлияет: он клюёт на риск, как золотая рыбка на москита. Динни, Клер очень увлечена?

— Да. Но она сама любит играть с огнём.

— И всё же, — вмешался Эдриен, — я ни одного из них не назвал бы вполне современным. У обоих голова на плечах и оба умеют найти ей применение.

— Совершенно верно, дядя. Клер берет от жизни всё, что может, но бесконечно верит в неё. Она может стать второй Эстер Стенхоп.

— Браво, Динни! Но для этого ей сначала пришлось бы отделаться от Джералда Корвена. А Клер, насколько я в ней разбираюсь, способна испытывать угрызения совести.

Динни широко раскрыла глаза и посмотрела на дядю:

— Вы говорите так, дядя, потому, что знаете Клер, или потому, что вы Черрел?

— Вернее всего потому, что она тоже Черрел, дорогая моя.

— Угрызения совести? — повторила Динни. — Не верю, что тётя Эм испытывает их. А она такая же Черрел, как любой из нас.

— Эм, — возразил Эдриен, — напоминает мне кучу разрозненных первобытных костей, которые никак не составишь вместе. Трудно сказать, какой у неё скелет. Угрызения же совести всегда составляют единое целое.

— Пожалуйста, без «костей» за обедом, Эдриен, — попросила Диана. Когда приезжает Хьюберт? Мне не терпится увидеть его и юную Джин. Кто из них теперь кем командует после восемнадцати месяцев блаженства в Судане?

— Конечно, Джин, — ответил Эдриен.

Динни покачала головой:

— Не думаю, дядя.

— В тебе говорит сестринская гордость?

— Нет. В Хьюберте больше последовательности. Джин сразу набрасывается на все и хочет со всем управиться, а Хьюберт неуклонно идёт своей дорогой. Я в этом уверена. Дядя, где находится Дарфур и как надо произносить это название?

— Через «у» или через «о» — безразлично. Это область на западе Судана, пустынная и, кажется, очень труднодоступная местность. А что?

— Я завтракала сегодня с мистером Дезертом. Помните шафера Майкла? Он упомянул это название.

— Он был там?

— По-моему, он объездил весь Ближний Восток.

— Я знакома с его братом, — заметила Диана. — Чарлз Дезерт — один из самых напористых молодых политических деятелей. Он почти наверняка будет министром просвещения, как только консерваторы снова придут к власти. После этого лорд Маллиен окончательно станет затворником. С Уилфридом я никогда не встречалась. Он славный?

— Видите ли, я только на днях познакомилась с ним, — ответила Динни, стараясь быть беспристрастной. — Он вроде рождественского пирога с начинкой: берёшь кусок и не знаешь, с чем он, а если ты в состоянии съесть его целиком, тебе предстоит счастливый год.

— Я с удовольствием повидал бы этого молодого человека, — сказал Эдриен. — Он хорошо воевал, и я знаю его стихи.

— В самом деле, дядя? Я могу это устроить: мы с ним встречаемся каждый день.

— Вот как? — произнёс Эдриен и посмотрел на неё. — Мне хочется поговорить с ним о хеттском типе. Я полагаю, ты знаешь, Динни, что расовые признаки, которые мы привыкли считать безусловно иудейскими, на самом деле — чисто хеттские, как явствует из древних хеттских росписей.

— А разве иудеи и хетты относятся к разным расам?

— Несомненно, Динни. Израильтяне были ветвью арабов. Кем были хетты нам предстоит ещё выяснить. У современных евреев, как наших, так и немецких, тип скорее хеттский, чем семитический.

— Вы знакомы с мистером Джеком Масхемом, дядя?

— Только понаслышке. Он двоюродный брат сэра Лоренса и авторитет по части племенного коневодства. Помешан на том, чтобы вторично влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей. Если ему удастся улучшить породу, в этом есть смысл. Был ли молодой Дезерт в Неджде? Насколько мне известно, чистокровок можно достать только там.

— Не знаю, а где этот Неджд?

— В центре Аравии. Но Масхему никогда не провести свою идею в жизнь: аристократы, играющие на скачках, — наихудшая разновидность тугодумов. Он сам такой же во всём, кроме своего пунктика.

— Джек Масхем когда-то был романтически влюблён в одну из моих сестёр, — сказала Диана. — Это превратило его в женоненавистника.

— Гм! Таинственная история!

— Мне он показался довольно интересным, — призналась Динни.

— Великолепно носит костюм и слывёт человеком, ненавидящим все современное. Я не виделся с ним давно-давно, хотя раньше знал его довольно близко. А в чём дело, Динни?

— Я просто встретила его позавчера, и мне стало интересно, что он такое.

— Кстати о хеттах, — вмешалась Диана. — Я всегда была убеждена, что в старинных корнуэлских семьях, вроде Дезертов, есть что-то финикийское. Посмотрите на лорда Маллиена! Какой странный тип!

— Вернее, чудаковатый, любовь моя. Финикийские черты чаще встречаются у людей из народа. Дезерты из поколения в поколение женились не на корнуэлках. Чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем меньше шансов сохранить в чистоте первоначальный тип.

— А Дезерты очень старинная семья?

— Очень старинная и очень странная. Но мои взгляды на древность рода тебе известны, Динни, поэтому я не стану распространяться.

Динни кивнула: она отлично помнила мучительную прогулку по набережной Челси в день возвращения Ферза. Девушка с нежностью взглянула на дядю. Приятно думать, что он наконец добился своего…

Когда вечером Динни вернулась на Маунт-стрит, её тётка и дядя уже легли, но дворецкий ещё сидел в холле. Увидев девушку, он встал:

— Я не знал, что у вас свой ключ, мисс.

— Страшно сожалею, что потревожила вас, Блор: вы так сладко вздремнули.

— Верно, мисс Динни. Доживёте до известного возраста и сами увидите, как приятно вздремнуть в неподходящий момент. Вот возьмите сэра Лоренса. Он не любитель поспать, поверьте слову, но каждый день, когда вхожу к нему в кабинет, я вижу, как он открывает глаза, хотя сидит за работой. Миледи, та спит свои восемь часов, и всё равно я замечал, как ей случается вздремнуть, когда кто-нибудь слишком долго говорит, особенно липпингхоллский пастор мистер Тесбери. Такой учтивый старый джентльмен, а как действует на неё! И даже на мистера Майкла. Ну, да ведь тот в парламенте, там они к этому привыкли. Но я всё-таки думаю, мисс, что тут или война виновата, или просто люди ни на что больше не надеются, а бегать им приходится слишком много, и от этого их бросает в сон. Что ж, от него вреда нет. Поверите ли, мисс, я уже языком шевельнуть не мог, а вот поспал немного и снова готов разговаривать с вами хоть целый час.

— Это было бы чудесно, Блор, но меня тоже клонит ко сну по вечерам.

— Подождите, выйдете замуж — все переменится. Только, я надеюсь, ни ещё малость с этим повремените. Прошлой ночью я так и сказал миссис Блор: «Если у нас заберут мисс Динни, в доме вся жизнь замрёт, — души у него не будет». Мисс Клер я близко не знал, так что её замужество меня не трогает. Но я слышал, как миледи советовала вам вчера самой выяснить, как это делается, и сразу сказал миссис Блор: «Мисс Динни здесь всё равно как дочка и…» Ну, в общем, вы мои чувства знаете, мисс Динни.

— Милый Блор!.. Боюсь, что мне уже пора наверх — день был утомительный.

— Разумеется, мисс. Приятных снов!

— Доброй ночи.

Приятных снов! Да, сны наверно, будут приятными, а вот будет ли такой же действительность? В какую не отмеченную на карте страну вступила она, руководимая лишь своей путеводной звездой? А вдруг эта неподвижная звезда окажется лишь ослепительной мгновенной кометой? По меньшей мере пять мужчин хотели жениться на ней, и она всех их хорошо понимала, так что в замужестве не было особенного риска. Теперь она хочет выйти лишь за одного, но он — совершенно неизвестная величина. Ей ясно только, что он вызвал в ней не изведанное до сих пор чувство. Жизнь обманчива, как мешок с подарками на ярмарке; запускаешь в него руку, а что вытянешь? Завтра она едет с ним на прогулку. Они будут вместе смотреть на деревья и траву, дома и сады, реку и цветы, может быть, даже на картины. Она по крайней мере узнает, сходятся ли они во взглядах на многое из того, что ей дорого. А что делать, если они не сходятся? Изменит ли это её чувства? Нет, не изменит.

«Теперь я понимаю, — думала девушка, — почему все считают влюблённых сумасшедшими. Я хочу одного: пусть чувствует то же, что и я, пусть сходит с ума, как и я. Но разве он сойдёт? С чего бы?»

 

Глава 5

Поездка в Ричмонд-парк, оттуда через Хэм Коммон и Кингстонский мост в Хэмптон-корт и обратно через Туикэнхэм и Кью была примечательна тем, что вспышки разговорчивости то и дело перемежались минутами полного молчания. Динни, так сказать, взяла на себя роль лётчика-наблюдателя, возложив обязанности пилота на Уилфрида. Чувство делало её застенчивой, и, кроме того, ей было ясно, что Дезерт меньше всего похож на тех, кого можно направлять, — малейшее принуждение, и он не раскроется.

Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.

На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

— Соглашусь? Да я буду счастлива.

— Мне нужно услышать непредвзятое мнение.

— Вы его услышите, — обещала Динни. — Когда вы их мне дадите?

— Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.

— Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.

Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:

— Замечательный день! Благодарю вас!

— Это я вас должна благодарить.

— Вы? Да у вас больше друзей, чем «игл на взъярённом дикобразе».

А я одинокий пеликан.

— Прощайте, пеликан!

— Прощайте, цветок в пустыне!

Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.

Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под «Мост в Сан Луис

Рей»: она слушала, что говорит тётка.

— Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! — а тебе придётся.

— Мне нет.

— Придётся, если талия станет модной.

— Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.

— И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья — такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.

— Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.

— Потому что мало ешь.

— Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.

Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием «Барс», приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: «Может ли барс переменить пятна свои?»

Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.

Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.

— Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?

— Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.

Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.

— Ну? — спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.

— По-моему, замечательно.

— Серьёзно?

— Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.

— Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: «И вы ещё спрашиваете!»

— «Барс»?

— Да. Мне было больно читать.

— Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:

— Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?

— Нет. Как вы скажете, так и будет.

— Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.

— Иншалла!

— Почему вы сомневались?

— Чересчур обнажённо.

— Да, обнажённо, — согласилась Динни, — Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.

— Не очень модная точка зрения.

— Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.

— Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.

— Реакция желудка на конфеты, — усмехнулась Динни.

— Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.

— Художники — дети? Вы это имеете в виду?

— А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?

— Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?

— Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?

Прощаясь, Уилфрид спросил:

— Завтра воскресенье. Увидимся?

— Если хотите.

— Как насчёт Зоологического сада?

— Нет, только не там. Ненавижу клетки.

— Вот это правильно. Устроит вас Голландский сад у Кеисингтонского дворца?

— Да.

Так состоялась их пятая встреча.

Динни испытывала то же, что чувствует человек с наступлением хорошей погоды, когда каждый день ложишься спать с надеждой, что она продлится, и каждое утро встаёшь, протираешь глаза и видишь, что она продолжается.

Каждый день девушка отвечала на вопрос Уилфрида: «Увидимся?» — кратким: «Если хотите»; каждый день она старательно скрывала от всех, где, когда и с кем встречается, и это было так на неё не похоже, что Динни удивлялась: «Кто эта молодая женщина, которая тайком уходит из дома, встречается с молодым человеком и, возвращаясь, не чует под собой ног от радости? Уж не снится ли мне какой-то долгий сон?» Однако во сне никто не ест холодных цыплят и не пьёт чаю.

Наиболее показательным для состояния Динни был момент, когда Хьюберт и Джин вошли в холл дома на Маунт-стрит, где собирались пробыть до свадьбы Клер. Первая встреча с любимым братом после восемнадцатимесячной разлуки, казалось, должна была бы взволновать девушку. Но она обняла его с незыблемым, как скала, спокойствием и даже сохранив способность к трезвой оценке. Хьюберт выглядел великолепно, — он загорел и поправился, но сестра нашла его несколько прозаичным. Она силилась объяснить это тем, что ему больше ничто не угрожает, что он женат и вернулся на военную службу, но в глубине души сознавала, что сравнивает его с Уилфридом. Она словно только теперь поняла, что Хьюберт не способен на глубокий духовный конфликт: он принадлежит к тому хорошо знакомому ей типу людей, которые видят лишь проторённую дорогу и, не задавая липших вопросов, идут по ней. Кроме того, женитьба на Джин существенно сё меняла. Динни уже не станет для брата, а он для неё тем, чем они были до его брака.

Джин излучала здоровье и жизнерадостность. Весь путь от Хартума до Кройдона они проделали на самолёте, посадок было всего четыре. Динни с чувством стыда поймала себя на том, что проявляет лишь показной интерес к рассказам брата и невестки, а на самом деле слушает невнимательно. Только упоминание о Дарфуре заставило её насторожиться: в Дарфуре с Уилфридом что-то случилось. Насколько она поняла, там все ещё орудовали махдисты. Затем разговор перешёл на личность Джерри Корвена. Хьюберт восторгался огромной работой, которую тот проделал. Джин дополнила картину, сообщив, что жена одного из резидентов сходила с ума по Корвену. По слухам, он недостойно вёл себя в этой истории.

— Ну, ну! — вмешался сэр Лоренс. — Нечего женщинам сходить по нему с ума, раз им известно, какой он пират.

— Правильно, — поддержала его Джин. — В наши дни сваливать все на мужчин просто глупо.

— В прежнее время, — вмешалась леди Монт, — обольщали мужчины, а виноваты были женщины. Теперь обольщают женщины, а виноваты мужчины.

При этом поразительно логичном замечании все онемели от изумления. К счастью, леди Монт тут же прибавила:

— Я однажды видела двух верблюдов. Помнишь, Лоренс? Они такие приятные!

Хьюберт вернулся к прерванной теме:

— Не знаю, так ли уж это глупо. Он ведь женится на нашей сестре.

— Клер ему не уступит, — перебила его леди Монт. — Уступчивы только те, у кого носы с горбинкой. Пастор утверждает, что у всех Тесбери такие, — прибавила она, обращаясь к Джин. — Вот у вас не такой, а вздёрнутый. Зато у вашего брата Алена чуточку изогнутый.

Она взглянула на Динни и объявила:

— Он в Китае. Я же сказала, что он женится на дочке судового казначея.

— Боже правый! Он и не думает жениться, тётя Эм! — вскричала Джин.

— Я и не говорю. И потом, я уверена, что это очень порядочные девочки — не чета разным дочкам священников.

— Благодарю вас!

— Я имела в виду тех, которые попадаются в парке. Они всегда так представляются, когда хотят познакомиться. Я думала, это всем известно.

— Джин выросла в доме пастора, тётя Эм, — укоризненно произнёс Хьюберт.

— Но она уже два года замужем за тобой. Кто это сказал: «Плодитесь и размножайтесь»?

— Не Моисей ли? — предположила Динни.

— А почему бы и нет? Глаза леди Монт остановились на Джин. Та вспыхнула. Сэр Лоренс торопливо вставил:

— Надеюсь, Хилери обвенчает Клер так же быстро, как Джин и тебя, Хьюберт. Это был рекорд.

— Хилери — замечательный проповедник, — возгласила леди Монт. Когда скончался Эдуард, он сказал проповедь про Соломона во всей славе его. Трогательно! А когда мы вешали Кейсмента, помните? — страшная глупость с нашей стороны! — Хилери говорил про бревно и сучок. Оно было у нас в глазу.

— Я терплю проповеди лишь в том случае, когда их читает дядя Хилери, — заметила Динни.

— Да, — поддержала её леди Монт. — Он умел стянуть больше ячменного сахару, чем любой другой мальчишка, и при этом казаться невинным, как ангел. Твоя тётка Уилмет и я переворачивали его головой вниз — знаешь, как куклу, — и трясли, но обратно ничего не получали.

— Вы, видимо, были примерными детьми, тётя Эм?

— По мере сил. Наш отец, который тогда ещё был не на небесах, старался видеть нас поменьше. А мама, бедняжка, ничего не могла поделать. Мы были лишены чувства долга.

— Странно, что теперь его у всех вас больше, чем нужно.

— Разве у меня есть чувство долга, Лоренс?

— Решительно нет, Эм.

— Так я и думала.

— Дядя Лоренс, вы не находите, что у Черрелов в целом слишком много чувства долга?

— А разве его может быть слишком много? — отпарировала Джин.

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:

— Динни, я чую ересь.

— Чувство долга лишает человека широты, верно, дядя? И у отца, и у дяди Лайонела, и у дяди Хилери, и даже у дяди Эдриена первая мысль всегда одна и та же: что они должны сделать. Они отказываются считаться с тем, чего они хотят. Спору нет, это прекрасно, но довольно скучно.

Сэр Лоренс выронил свой монокль.

— Пример твоей семьи, — сказал он, — превосходно иллюстрирует мандарина как определённый человеческий тип. На нём стоит империя. Из поколения в поколение — закрытые школы, Осборн, Сэндхерст и многое другое! А до этого — семья, где с молоком матери всасывается мысль о служении церкви и государству. Такое служение — вещь очень интересная, очень редкая в наши дни и очень похвальная.

— Особенно когда помогает удержаться наверху, — пробормотала Динни.

— Чушь! — отрезал Хьюберт. — Когда служат, об этом не думают.

— Не думают потому, что нет надобности думать, а если уж понадобится, быстро сообразят.

— Несколько туманно выражено, Динни, — вмешался сэр Лоренс. — По-твоему, если бы таким, как мы, что-нибудь угрожало, мы воскликнули бы: «Нас нельзя устранить: мы — это всё»?

— А разве мы — это действительно «все», дядя?

— С кем ты общалась в последние дни, дорогая?

— Ни с кем. Просто надо иногда и самой думать.

— Это так огорчительно! — объявила леди Монт. — Русская революция, и вообще.

Динни почувствовала, что Хьюберт смотрит на неё и задаёт себе вопрос: «Что случилось с Динни?»

— Можно, конечно, вынуть чеку из оси, но тогда колесо соскочит, сказал он.

— Метко сказано, Хьюберт, — одобрил сэр Лоренс. — Ошибается тот, кто полагает, что можно создать в короткое время целый социальный тип или заменить его другим. Джентльменом не делаются, а рождаются — если под словом «рождение» понимать не только сам процесс, но и атмосферу дома, где он совершается. Но должен сознаться, этот тип быстро вымирает. Ж аль, что его нельзя как-нибудь сохранить, — например, устроив национальные заповедники, как в Америке для бизонов.

— Нет, не хочу, — объявила леди Монт.

— Чего вы не хотите, тётя Эм?

— Пить шампанское в пятницу. Отвратительная шипучка.

— А нужно ли его вообще подавать, дорогая?

— Я боюсь Блора. Он так привык. Я могу сказать ему, но он всё равно подаст.

— Динни, что слышно о Халлорсене? — неожиданно спросил Хьюберт.

— После возвращения дяди Эдриена — ничего. По-моему, он в Центральной Америке.

— Он был огромный, — сказала леди Монт. — Обе дочки Хилери, Шейла, Селия и маленькая Энн. Пять. Я рада, что обойдёмся без тебя, Динни. Конечно, это суеверие.

Динни откинулась назад — так, чтобы свет не падал ей на лицо:

— Быть подружкой невесты один раз — вполне достаточно, тётя Эм.

На другой день, встретившись с Уилфридом в Уоллесовской галерее, Динни спросила:

— Вы случайно не будете завтра на свадьбе Клер?

— У меня нет ни цилиндра, ни фрака, — я подарил их Стэку.

— Я помню, как вы замечательно выглядели тогда. У вас был серый галстук и гардения в петлице.

— А вы были в платье цвета морской волны.

— Eau-de-vi. Мне хочется, чтобы вы взглянули на мою семью. Там соберутся все наши. А мы могли бы потом поговорить о них.

— Я зайду как простой зритель и постараюсь не попадаться на глаза.

«Мне-то попадёшься!» — подумала Динни. Значит, ей не придётся жить два дня, не видя его!

При каждой новой встрече он, казалось, все больше примирялся с самим собой; иногда он так пристально посматривал на девушку, что сердце её начинало учащённо биться. Она же, глядя на него, — это случалось редко и лишь тогда, когда он этого не видел, — старалась, чтобы её глаза оставались ясными. Какое счастье, что женщина всё-таки в более выгодном положении, чем мужчины: она чувствует, когда они на неё смотрят, и умеет смотреть на них так, чтобы они этого не почувствовали!

На этот раз, прощаясь, он предложил:

— Едем снова в Ричмонд в четверг? Я подхвачу вас, как тогда, — в два часа у Фоша.

Динни ответила:

— Хорошо.

 

Глава 6

Свадьба Клер Черрел на Ганновер-сквер относилась к числу «фешенебельных», и отчёт о ней вместе со списком гостей должен был занять четверть газетной колонки, что, по мнению Динни, было «так лестно для приглашённых».

Накануне вечером Клер с родителями прибыла на Маунт-стрит. Леди Черрел и Динни, которая до последней минуты хлопотала вокруг младшей сестры, маскируя своё волнение юмором, приехали в церковь незадолго до невесты. Девушка задержалась, чтобы перекинуться словечком со старым причетником, и заметила Уилфрида: он стоял далеко позади в левом углу придела и смотрел на неё. Динни бегло улыбнулась ему, прошла через придел и присоединилась к матери, сидевшей на первой скамье слева. По дороге она поравнялась с Майклом, и тот шепнул ей:

— Народу-то наехало, а? Действительно, наехало! Клер хорошо знали и любили в обществе, Джерри Корвена знали ещё лучше, хотя любили меньше. Динни окинула взглядом собрание, — тех, кто присутствует на свадьбе, неудобно именовать сборищем. Лица гостей, очень разные и по-своему характерные, не поддавались классификации. Это были лица людей, у каждого из которых свои убеждения и взгляды. Собравшихся здесь нельзя было отнести ни к какому определённому единому типу, и это отличало их от немецкой офицерской касты с её безобразной одинаковостью.

На передней скамье рядом с Динни и её матерью сидели Хьюберт и Джин, дядя Лоренс и тётя Эм; на второй — Эдриен с Дианой, миссис Хилери и леди Элисон. Ещё подальше назад, на краю четвёртой или пятой скамьи, девушка заметила Джека Масхема. Высокий, элегантно одетый, вид скучающий. Он кивнул ей, и Динни удивилась: «Неужели он помнит меня?»

На правой стороне, где располагались родственники жениха, лица и фигуры были столь же разнообразны. Элегантно одеты только трое: Джек Масхем, жених и его шафер; остальные, кажется, меньше всего на свете озабочены своим костюмом. Но на всех этих лицах Динни читала веру в определённое житейское кредо. Ни одно из них не вызывало у неё того же чувства, что лицо Уилфрида, — ощущения духовной борьбы и разлада, исканий, боли и порыва. «Я привередничаю», — решила девушка, и глаза её остановились на Эдриене, сидевшем прямо позади неё. Над его козлиной бородкой, удлинявшей тонкое смуглое лицо, светилась спокойная улыбка. «У него милое лицо, не самодовольное, как у тех, кто носит бороду клинышком, — подумала Динни. — На свете нет человека лучше».

Она шепнула:

— Недурная коллекция костей, дядя, а?

— Пожалуй. Я охотно приобрёл бы для музея твой скелет, Динни.

— При чём тут музей? Я сожгла бы их и развеяла пепел. Тс-с!..

Вошли певчие, за ними священник. Джерри Корвен обернулся. Усики щёточкой, улыбается, как кот, резкие черты лица, дерзкие, настойчивые глаза! Динни, охваченная внезапным отчаянием, подумала: «Как Клер могла!.. Впрочем, я теперь сказала бы то же самое обо всех лицах — кроме одного. Я начинаю сходить с ума!» Затем под руку с отцом по приделу прошла Клер. «Выглядит чудесно! Дай бог ей счастья!» Волнение сдавило Динни горло, она взяла мать за руку. Бедная мама! Какая она бледная! Нет, церемония, в самом деле, нелепая. Зачем люди затягивают волнующие и мучительные минуты? Слава богу, старый фрак её отца выглядит ещё вполне прилично — она вывела пятна нашатырём. Отец держится так, словно стоит перед войсками, — она видела его на смотрах. Нарушь дядя Хилери установленную форму хоть словом, отец это заметит. Но никаких нарушений не произойдёт. Динни страстно захотелось уйти в угол, к Уилфриду, стать рядом с ним. Он сказал бы ей что-нибудь приятно еретическое, и они подбодрили бы друг друга незаметной улыбкой!

А вот и подружки! Её двоюродные сестрёнки Моника и Джоан, дочки Хилери, тоненькие, энергичные; маленькая Селия Мористон, прелестная как ангел (если только ангелы бывают женского рода); смуглая яркая Цейла. Ферз и ковыляющая позади крошка Энн — настоящая клёцка!

Динни преклонила колени, и это успокоило её. Она вспомнила, как они, трёхлетняя Клер и уже «большая» шестилетняя Динни, вот так же вставали В ночных рубашонках на молитву около своих кроваток. Она всегда опиралась подбородком о спинку кровати, чтобы коленкам было не так больно, а малышка Клер — какая она была прелестная! — вытягивала ручонки, как ребёнок на картине Рейнолдса! «Этот человек принесёт ей горе, — думала Динни. — Я знаю, так будет!» Она снова мысленно перенеслась на свадьбу Майкла. Десять лет назад она стояла вон там, в двух шагах от того места, где преклонила колени сейчас. Рядом с ней была незнакомая девочка кто-то из родственниц. Флёр. Взгляд Динни, с трепетным любопытством юности взиравший на все кругом, остановился тогда на Уилфриде: он стоял в стороне и наблюдал за Майклом. Бедный Майкл! В тот день он, казалось, совсем потерял голову от торжества. Динни отчётливо помнила, как подумала в ту минуту: «Вот Майкл и его падший ангел!» В лице Уилфрида было что-то презрительное и тоскливое, наводившее на мысль об утраченном навек счастье. Свадьба Майкла состоялась всего два года спустя после перемирия, и Динни знала теперь, какое разочарование и ощущение всеобщего краха испытал Уилфрид, когда кончилась война. Последние два дня он был настолько откровенен с нею, что, пренебрежительно иронизируя над собой, рассказал ей даже о своём увлечении Флёр через полтора года после той свадьбы, из-за чего, собственно, ему и пришлось бежать на Восток. Раньше война, заставшая Динни в десятилетнем возрасте, была связана для неё главным образом с воспоминаниями о том, как мать вечно тревожилась об отце и непрерывно вязала носки, — у них дома был целый склад; как все ненавидели немцев; как ей не давали сладостей, потому что они были сплошь приготовлены на сахарине, и, наконец, о том, как она горевала и волновалась, когда Хьюберт ушёл на фронт и письма от него стали приходить редко. За последние же дни, послушав Уилфрида, она гораздо отчётливей и болезненней представила себе, что война означала для тех, кто, подобно ему и Майклу, провёл несколько лет в самом пекле. Образность его речи помогла ей почувствовать, каково человеку, когда он теряет корни, подвергает безнадёжной переоценке все ценности и постепенно утрачивает веру в то, что установлено веками и освящено традицией. Уилфрид говорит, что больше не думает о войне. Возможно, он искренне в это верит, но его искалеченные нервы ещё не зажили и дают себя знать. Недаром же Динни, встречаясь с ним, всегда испытывает желание положить ему на лоб прохладную руку.

Кольцо было уже надето, роковые слова сказаны, напутствие произнесено. Новобрачные двинулись к алтарю. — Её мать и Хьюберт последовали за ними. Динни сидела не шевелясь, устремив глаза на восточное окно церкви. Брак! Он немыслим для неё ни с кем — кроме одного.

Над её ухом раздался шёпот:

— Дай мне платок, Динни. Мой совсем мокрый, а у твоегго дяди — синий.

Динни передала тётке кусочек батиста и украдкой попудрила себе нос.

— Это надо было делать в Кондафорде, — продолжала леди Монт. Тут столько народа. Так утомительно вспоминать, кто они такие. Это его мать, да? Значит, она ещё жива?

«Не взглянуть ли мне ещё раз на Уилфрида?» — подумала Динни.

— Когда я венчалась, все целовали меня, — прошептала её тётка. Такая неразбериха! Я знала девушку, которая вышла замуж для того, чтобы её поцеловал шафер жениха. Эгги Теллюсон. Странно, правда? Идут!

Да, идут. Динни хорошо знакома эта улыбка новобрачной. Как может

Клер чувствовать себя счастливой? Она ведь вышла не за Уилфрида! Динни встала и присоединилась к родителям. Хьюберт, оказавшийся рядом, шепнул ей: «Выше нос, старушка, — могло быть хуже!»

Динни, отчуждённая от брата всецело поглотившей её тайной, пожала ему руку. И в этот момент она увидела Уилфрида, — он смотрел на неё, скрестив руки на груди. Она снова бегло улыбнулась ему, а затем началась суматоха. Она опомнилась только у дверей гостиной на Маунт-стрит, когда тётя Эм попросила:

— Стань рядом со мной, Динни, и старайся вовремя ущипнуть меня.

Затем начался съезд гостей, сопровождаемый комментариями её тётки:

— Это его мать. Копчёная селёдка! Вот и Хен Бентуорт!.. Хен, Уилмет даже здесь и хочет поделиться с вами каким-то мнением… Здравствуйте! Не утомительно, не правда ли?.. Здравствуйте! Кольцо наделось очень легко, верно? Прямо фокусники!.. Динни, кто это?.. Здравствуйте! Отлично! Нет, Черрел. Не так, как пишется. Да, да, ужасно странно! Подарки, пожалуйста, вон туда, где стоит лакей и смотрит в сторону. По-моему, это глупо. Но всем так хочется… Здравствуйте! Вы Джек Масхем? Сегодня Лоренсу приснилось, что вы взлетели на воздух… Динни, позови Флёр: она всех знает.

Динни отправилась на поиски Флёр. Та разговаривала с новобрачным.

Когда они проталкивались к двери гостиной, Флёр спросила:

— Я видела в церкви Уилфрида Дезерта. Как он туда попал?

Честное слово. Флёр не в меру проницательна!

— Наконец-то явились! — встретила их леди Монт. — Кто из этих трёх дам герцогиня? А, тощая!.. Здравствуйте! Да, очаровательно! Какая скука эти свадьбы!: Флёр, проводите герцогиню туда, где подарки… Здравствуйте! Нет, мой брат Хилери. Он прекрасно венчает, правда? Лоренс говорит без осечки. Съешьте мороженого — внизу, в буфете… Динни, кто-нибудь присматривает за подарками? О, здравствуйте, лорд Бивенхэм! Это должна была бы делать моя племянница. Но она уклоняется — занята с Джерри… Динни, кто это сказал: «Питье, питье, питье!» Гамлет? Он страшно много говорит. Как! Не он?.. Ах, здравствуйте!.. Как поживаете?.. Доброго здоровья!.. Что? Вы нездоровы? Ещё бы, такая давка!.. Динни, дай твой Платок!

— Он в пудре, тётя.

— Ну вот, значит, я вымазалась?.. Здравствуйте! Ну, не глупо ли все это? Знаете, им ведь не нужны посторонние… А, вот и Эдриен! Дорогой мой, у тебя галстук сбился. Динни, поправь. Здравствуйте! Да, вот сюда. Не люблю цветов на похоронах — бедняжки лежат себе и умирают… Как ваша собачка? Разве у вас нет собаки? Совершенно верно!.. Динни, ты должна была меня ущипнуть… Здравствуйте! Здравствуйте! Я сказала моей племяннице, что ей следовало ущипнуть меня. У вас хорошая память на лица? Нет. Как приятно! Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!.. Ещё трое! Динни, кто эта образина?.. О, здравствуйте! Значит, вы приехали? Я думала, вы в Китае… Динни, напомни мне спросить у твоего дяди, Китай ли это был. Он так зло взгглянул на меня. Можно мне смыться от остальных? Где я подхватила такое выражение? Динни, передай Блору — напитки! Вот ещё целый выводок!.. Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Здрасте!.. Здрасс!.. Здра!.. Как мило с вашей стороны! Динни, мне хочется сказать: «Будьте вы все Прокляты!»

Разыскивая Блора, Динни прошла мимо Джин, беседовавшей с Майклом, и удивилась, как у такой здоровой и яркой женщины хватает терпения изнывать в этой толчее. Она нашла Блора и повернула обратно. Странное лицо Майкла, которое с каждым годом становилось симпатичнее, словно доброта оставляла на нём все более глубокий отпечаток, показалось ей взволнованным и несчастным. Она услышала, как он сказал:

— Я не верю этому. Джин.

— Конечно, по базарам ходят всякие слухи. А всё-таки дыма без огня не бывает, — ответила Джин.

— Бывает, и сколько угодно! Во всяком случае, он снова в Англии. Флёр видела его сегодня в церкви! Я спрошу у него.

— По-моему, не стоит, — возразила Джин. — Если это правда, он сам, наверно, вам все расскажет, если нет, зачем зря волновать человека?

Ясно! Они говорят об Уилфриде. Как бы узнать — что, не показав, насколько её это интересует? — подумала Динни и тут же решила: «Не стану, даже если смогу. Все важное он должен сказать мне сам. Не хочу слышать это от посторонних». Но девушка была встревожена, — интуиция всегда подсказывала ей, что на душе у него лежит какая-то непонятная тяжесть.

Когда долгое жертвоприношение на алтарь сердечности пришло к концу и новобрачная уехала, Динни ушла в кабинет дяди — единственное место в доме, где не было следов беспорядка, и опустилась в кресло. Её родители отправились обратно в Кондафорд, удивляясь, почему она не едет с ними. Действительно, оставаться в Лондоне, когда дома раскрылись тюльпаны, распускается сирень и яблони все гуще покрываются цветами, — это не похоже на Динни. Но при одной мысли, что, уехав, она лишится возможности ежедневно видеть Уилфрида, девушке становилось по-настоящему больно.

«Я увлеклась слишком сильно, сильнее, чем могла предполагать. Что же будет?» — думала Динни, полулёжа с закрытыми глазами.

Неожиданно она услышала голос дяди:

— Ах, Динни, как приятно отдохнуть от полчищ мадиамских! Мандарины в парадных одеяниях! Знаешь ли ты хоть четверть тех, кто сегодня был здесь? Зачем люди ходят на свадьбы? Затем, что, будь ты регистратор или император, это единственный способ не нарушать приличий. Твоя бедная тётка легла в постель. Насколько всё-таки удобней быть магометанином, если не считать того, что сейчас у них модно ограничиваться одной женой и не прятать её под чадру! Кстати, ходят слухи, будто молодой Дезерт принял ислам. Рассказывал он тебе что-нибудь об этом?

Поражённая Динни приподняла голову.

— Такое проделали на Востоке только двое моих знакомых, да и то французы, — они хотели завести гарем.

— Для этого нужно только одно, дядя, — деньги.

— Динни, ты становишься циником. Не забывай, люди любят, чтобы религия санкционировала их поступки. Но у Дезерта была другая причина.

Насколько я помню, он человек разборчивый.

— Дядя, какое значение имеет религия до тех пор, пока люди не вмешиваются в чужие дела?

— Видишь ли, у некоторых мусульман довольно примитивные представления о правах женщины. Они, например, полагают, что в случае неверности её следует замуровывать. Я видел в Маракеше одного шейха — отвратительный тип!

Динни вздрогнула.

— С незапамятных времён, как принято у нас выражаться, религия была виновницей всех наихудших злодейств, происходивших на земле, — продолжал сэр Лоренс. — Интересно, не решился ли молодой Дезерт на этот шаг, чтобы попасть в Мекку? Не думаю, чтобы он во что-нибудь верил, но ничего толком не знаю, — странная семья.

«Не хочу и не стану говорить о нём», — решила Динни.

— Дядя, как вы думаете, какой процент составляют верующие в наши дни?

— В северных странах? Трудно сказать. У нас, видимо, от десяти до пятнадцати среди взрослых. Во Франции и в южных странах, где есть крестьянство, — больше, по крайней мере с точки зрения внешней.

— А среди тех, кто был сегодня у вас?

— Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не христиане, и шокировано ещё больше, если бы их попросили отдать половину своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.

— Дядя Лоренс, а вы христианин?

— Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской привилегированной касты — не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении, мягкость с животными и с подчинёнными, ненавязчивость в жизни и стойкость перед лицом болезни и смерти.

— Чего же ещё желать? — спросила Динни, задумчиво наморщив носик. Пожалуй, одного — любви к прекрасному.

— Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.

— Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от других?

— Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя любить заход солнца.

— «Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остёр, племянница молвит ему». Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.

— А я останусь, Динни, и выпью шампанское.

Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озарённые закатом воды Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим была любовь.

 

Глава 7

Вспоминая второй день, проведённый в Ричмонд-парке, Динни так и не могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:

— Выйдете вы за меня, Динни, если придаёте значение браку? У неё так перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.

— Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.

— Вы — как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не полюбишь. И узнать его тоже нельзя.

Динни покачала головой:

— О, я совсем не таинственная.

— Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.

Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:

— Мы, вероятно, поставили рекорд.

Его губы тут же прижались к её губам, и, когда он отнял их, она лишилась чувств.

Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в её жизни, потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:

— Это лучшее, что ты мог сделать.

Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали; глаза, устремлённые на неё, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад, и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна, звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу в лицо.

Наконец Динни сказала:

— Все правила нарушены, — не было ни ухаживания, ни даже обольщения.

Он рассмеялся и обнял её. Девушка прошептала:

— «Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь». Бедная мама!

— Она милая женщина?

— Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.

— Что представляет собою твой отец?

— Самый милый из всех известных мне генералов.

— А мой — затворник. Тебе не придётся принимать его в расчёт. Мой брат — осел; мать убежала, когда мне было три года; сестёр у меня нет. Тебе будет трудно с таким бродягой и неудачником, как я.

— «Куда б ты ни пошёл, я за тобой». По-моему, с дороги на нас смотрит какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах, какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.

— Охота тебе обращать внимание?

— Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала, что она для меня не наступит.

— Ты никого не любила? Она покачала головой.

— Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?

— А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?

— Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.

— Конечно, юный сэр, — вы выше меня родом.

— Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я — кочевник и пишу язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.

— Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести — как Клер.

— Ох, слава богу, что хоть твоё состояние не будет препятствием! Динни повернулась к нему. В глазах её светилось трогательное доверие.

— Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это не имеет значения.

— Но для твоей семьи будет иметь.

Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:

— Ты написал «Барса» о самом себе? Он попытался вырвать руку.

— Это так?

— Да. Дарфур, арабы — фанатики. Я отрёкся, чтобы спасти свою шкуру. Теперь можешь прогнать меня.

Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:

— Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты — это ты!

К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и зарылся лицом в её колени.

— Родной мой! — прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. — Знает ли об этом ещё кто-нибудь, кроме меня?

— На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что добровольно.

— Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!

День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на котором они сидели; чётко очерченный край полосы солнечного света отступил за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к оде, мелькнула лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух, ярко-зелёная трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы — это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо происходили любовные свидания.

— Если мы ещё немножко посидим здесь, я превращусь в настоящую девчонку-кокни, — объявила наконец Динни. — И кроме того, дорогой мой, «вечерняя роса уже ложится»…

Поздно вечером в гостиной на Маунт-стрит её тётка неожиданно воскликнула:

— Лоренс посмотри на Динни! Динни, ты влюблена?

— Вы застали меня врасплох, тётя Эм. Да.

— Кто он?

— Уилфрид Дезерт.

— Я же говорила Майклу, что этот человек попадёт в беду. А он тебя тоже любит?

— Он настолько любезен, что утверждает это.

— Ах, боже мой! Я выпью лимонаду. Кто из вас сделал предложение?

— Фактически он.

— Говорят, у его брата не будет потомства.

— Бога ради, тётя Эм, не надо!

— Почему? Поцелуй меня.

Через плечо тётки Динни посмотрела на дядю. Тот молчал.

Позже, когда она направилась к дверям, он остановил её:

— Ты думаешь, что делаешь, Динни?

— Да. Вот уже девятый день.

— Не хочу быть дядей-брюзгой, но всё-таки спрошу: тебе известны его отрицательные стороны?

— Вероисповедание, Флёр, Восток. Что ещё?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами:

— Эта история с Флёр стоит у меня поперёк горла, как сказал бы старый Форсайт. Тот, кто позволит себе такое по отношению к другу, которого вёл к алтарю, не может быть верным мужем.

Динни вспыхнула.

— Не сердись, дорогая… Мы просто все очень любим тебя.

— Он откровенно рассказал мне все, дядя.

Сэр Лоренс вздохнул.

— Тогда, я полагаю, говорить больше не о чём. Но, прошу тебя, загляни вперёд, пока ещё не поздно. Существуют сорта фарфора, которые нельзя склеить. По-моему, ты сделана из такого же материала.

Динни улыбнулась, поднялась к себе, и мысли её немедленно возвратились к тому, что произошло.

Теперь ей было нетрудно представить себе физическое упоение любовью и не казалось больше невозможным открыть свою душу другому. Любовные истории, о которых она читала, любовные отношения, которые она видела, — каким пресным всё это было в сравнении с её чувством! А ведь она знает Уилфрида всего девять дней, если не считать мимолётной встречи десять лет тому назад! Неужели все эти годы над нею тяготело то, что называют комплексом? Или любовь, этот дикий цветок, чьи семена разносит ветер пустыни, всегда приходит внезапно?

Она долго сидела так, полураздетая, зажав руки между коленями, опустив голову, опьяняя себя наркотиком воспоминаний, и ей казалось — странное чувство! — что вся любовь, которая существует в мире, заключена сейчас в ней одной, сидящей на этой купленной у Палбреда с Тоттенхемкорд-род кровати.

 

Глава 8

Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким дождём.

Девушка нашла, что её родители усиленно стараются не «разводить трагедий» по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут держаться так же и в отношении её самой. Чувствуя себя, по своему же выражению, «чересчур огорожанившейся», она решила пройти испытание водой перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили её тело и повергли в уныние её сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была за границей трижды — в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз возвращалась домой ещё более влюблённой в Англию и в Кондафорд. Теперь она не знала, куда лежит её путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы, молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, волоса муэдзинов, взгляды из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и согласится время от времени гостить в нём. Отец Дезерта жил в замке, построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон — вот и всё, что Уилфрид, который провёл четыре года на войне и восемь лет на Востоке, знает об Англии.

«Мне предстоит открыть ему Англию, а он откроет мне Восток», — подумала Динни.

В ноябре прошлого года буря повалила несколько буков. Глядя на их обнажённые разлапые корни, Динни вспомнила, как Флёр говорила, что продать лес — единственный способ выполнить последний долг перед детьми. Но отцу Динни только шестьдесят два! Как вспыхнули щёки Джин в день приезда, когда тётя Эм процитировала: «Плодитесь и размножайтесь»! Она ждёт ребёнка! Разумеется, сына, — Джин из тех женщин, у которых родятся мальчики. Ещё одно поколение Черрелов по прямой линии!

А вдруг у неё с Уилфридом тоже будет малыш? Что тогда? С детьми кочевать нельзя. Тревога и неуверенность охватили Динни. Будущее — сплошное белое пятно на карте! Мимо застывшей на месте девушки пробежала белка и взобралась на дерево. Динни с улыбкой проводила взглядом проворного рыженького зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных. «Аллах и тот в свой рай ослов пускает». Он не может не полюбить Кондафорд, его лесных птиц, рощи, ручьи, высокие окна, магнолии, голубей и зелёные пастбища! Но понравятся ли ему её родные — Отец, мать, Хьюберт, Джин? Понравится ли он им? Нет, им он не понравится — слишком непринуждён, порывист, горек, прячет все лучшее, что в нём есть, словно стыдится этого. Они не оценят его поклонения красоте, а переход в другую веру повергнет их в удивление и замешательство, даже если они не узнают того, что он ей рассказал.

В Кондафорде не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала для объяснения тот момент, когда горничные, поставив графины и десерт на озарённый свечами стол из полированного ореха, удалились.

— Простите, что отвлекаю вас личными делами, — внезапно объявила Девушка. — Я помолвлена.

Сначала никто не ответил. Каждый из четырёх присутствовавших привык думать и говорить, хотя это не всегда одно и то же, что Динни создана Для брака; поэтому они могли только радоваться, что она выходит замуж. Затем Джин спросила:

— С кем, Динни?

— С Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена… Он был шафером Майкла…

— О! Но…

Динни обвела взглядом трёх остальных. Лицо отца невозмутимо, что вполне естественно, — он понятия не имеет об этом молодом человеке; тонкие черты её матери выражают вопрос и тревогу; Хьюберт, казалось, с трудом подавляет раздражение.

Наконец леди Черрел спросила:

— Динни, давно ты знакома с ним?

— Всего десять дней, но мы виделись ежедневно. Боюсь, что это любовь с первого взгляда, как и у тебя, Хьюберт. Мы помнили друг друга со свадьбы Майкла.

Хьюберт уставился в свою тарелку:

— Известно ли тебе, что он перешёл в мусульманство? По крайней мере, в Хартуме шли такие разговоры.

Динни кивнула.

— Неужели? — воскликнул генерал.

— В том-то и беда, сэр.

— Зачем он это сделал? Динни чуть не брякнула: «Не всё ли равно — ислам или христианство, если ты неверующий!» — но вовремя спохватилась. Вряд ли это было бы особенно лестной рекомендацией.

— Не понимаю людей, меняющих веру, — резко бросил генерал.

— Я вижу, что новость не вызвала особого восторга, — пробормотала Динни.

— До восторгов ли тут? Мы ведь его совсем не знаем, дорогая.

— Ты права, мама. Можно мне пригласить его сюда? Он в состоянии содержать семью, и тётя Эм говорит, что у его брата не будет потомства.

— Динни! — остановил её генерал.

— Я шучу, дорогой.

— Но он же вроде бедуина: вечно кочует, а это уже не шутки, — отозвался Хьюберт.

— Кочевать можно и вдвоём, Хьюберт.

— Ты всегда говорила, что тебе тяжело даже на время уезжать из Кондафорда.

— Я помню, как ты говорил, Хьюберт, что не видишь ничего хорошего в браке. Я уверена, что в своё время и вы с отцом, мама, говорили то же самое. Но разве вы утверждали это потом?

— Злючка! — отпарировала Джин, и это простое слово положило конец сцене.

Однако перед сном Динни зашла к матери и снова спросила:

— Значит, я могу пригласить Уилфрида?

— Разумеется, и когда захочешь. Мы будем рады познакомиться с ним.

— Я понимаю, мама, этот удар последовал слишком быстро за браком Клер. Но вы же знали, что рано или поздно я уйду от вас.

Леди Черрел вздохнула:

— Догадывались.

— Я забыла сказать, что он поэт, и притом настоящий.

— Поэт? — переспросила её мать, словно не хватало только этого штриха, чтобы довершить её опасения.

— В Вестминстерском аббатстве немало поэтов. Но не беспокойся, он туда не попадёт.

— Различие в религии — очень серьёзное обстоятельство, Динни, особенно когда дело касается детей.

— Почему, мама? Говорить о религиозных убеждениях человека, пока он не стал взрослым, просто смешно. Кроме того, к тому времени, когда подрастут мои дети, если они у меня будут, вопрос станет чисто академическим.

— Динни!

— Он уже почти стал им, если не считать узких религиозно настроенных кругов. Для нормальных людей религия все больше превращается в этическую проблему.

— Я слишком мало знаю, чтобы судить об этом, да и ты тоже.

— Мамочка, милая, погладь меня по голове.

— Ох, Динни, как мне хочется думать, что ты сделала разумный выбор!

— Не я, а меня выбрали, мама.

Динни чувствовала, что вряд ли успокоила мать таким способом, но, не зная другого, поцеловала её на сон грядущий и ушла.

У себя в комнате она села и написала:

«Кондафорд. Пятница.

Дорогой мой,

Это бесспорно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни, поэтому я едва ли сумею выразить мои чувства. По-моему, будет довольно, если я просто скажу: «Люблю тебя». Я объявила родным радостную весть. Она, естественно, заставила их призадуматься и пробудила в них желание поскорее тебя увидеть. Когда ты приедешь? Если ты будешь со мной, вся эта история перестанет мне казаться только прекрасным сном наяву. Жизнь у нас здесь простая. Мы, пожалуй, не стали бы жить на широкую ногу, даже если бы на это были средства. Три горничные, шофёр и два егеря — вот и вся наша прислуга. Я думаю, что моя мать тебе понравится, и не думаю, что ты сойдёшься с моим отцом и братом, хотя, надеюсь, его жена Джин расшевелит твоё поэтическое воображение: она удивительно яркая женщина. Сам же Кондафорд тебе полюбится, — в этом я уверена. Тут чувствуется подлинная старина. У нас можно поездить верхом; мы с тобой будем бродить и болтать, и я покажу тебе все мои любимые уголки и местечки. Погода, надеюсь, будет хорошая, — ведь ты так любишь солнце. Здесь для меня сейчас пасмурен каждый день, с тобой же любой станет погожим. Комната, которая тебе предназначена, — на отлёте; в ней царит прямо-таки неземная тишина. К ней ведут пять веерообразных ступеней, и называется она комнатой священника, потому что в ней был замурован Энтони Черрел, брат Джилберта, владевшего Кондафордом при Елизавете. Пищу ему Доставляли в корзинке, которую на верёвке спускали ночью к его окну. Он был священник и видный католик, а Джилберт, хотя и перешёл в протестантство, любил брата больше, чем религию, как и подобает порядочному человеку. Энтони скрывался там три месяца, а потом, однажды ночью, брат разобрал стену, переправил его через весь остров до самой Бьюли-ривер и посадил на флюгер. Стену, чтобы не вызвать подозрений, восстановили, и окончательно снёс её лишь мой прадед, последний из нашего рода, кто располагал более или менее значительными средствами. Стена действовала ему на нервы, и он с ней быстро разделался. Внизу, под ступенями, есть ванная. Окно, разумеется, расширили, и вид из него изумительный, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. У меня самой (если тебе это интересно) комната узкая и похожа на келью, но выходит она прямо на луга и холмы, за которыми виден лес. Я живу в ней с семи лет и не променяю ни на какую другую, пока ты не подаришь мне … на радость и на утешенье

Свет звёзд по ночам, по утрам птичье пеньё. Я склонна считать маленького «Стивенсона» своим любимым стихотворением; как видишь, во мне тоже есть что-то от кочевницы, хотя по натуре я домоседка. Между прочим, мой отец глубоко чувствует природу, любит животных, птиц и деревья. Мне кажется, большинство военных похожи на него, как это ни странно. Но, разумеется, они воспринимают лишь видимую и познаваемую, а не эстетическую сторону природы. Они усматривают в фантазии лишь проявление известной ненормальности. Я подумывала, не подсунуть ли нашим книжку твоих стихов, но решила, что, в общем, не стоит: они могут понять тебя слишком буквально. Человек всегда больше располагает к себе, чем его произведения. Уснуть не надеюсь, — сегодня, в первый раз с сотворения мира, я не видела тебя. Спокойной ночи, дорогой мой, желаю счастья и целую.

Твоя Динни.

P.S. Для тебя выбрана фотография, на которой я больше всего похожа на ангела, то есть та, где мой нос меньше всего вздёрнут. Пошлю её завтра, а пока вот тебе два моментальных снимка. Когда же, сэр, я получу вашу карточку?

Так закончился этот отнюдь не лучший день её жизни.

 

Глава 9

Сэр Лоренс Монт, недавно избранным членом Бэртон-клуба, вследствие чего он вышел из «Аэроплана» и остался лишь в так называемом «Снуксе», «Кофейне» и «Партенеуме», любил повторять, что, если он проживёт ещё лет десять, каждое посещение одного из этих клубов будет стоить ему целых двенадцать шиллингов шесть пенсов.

Однако на другой день после того, как Динни объявила ему о своей помолвке, он зашёл в «Бэртон», взял список членов и открыл на букве «Д». Так и есть: «Высокочт. Уилфрид Дезерт». Это естественно — клуб по традиции стремится монополизировать путешественников.

— Мистер Дезерт навещает вас? — спросил баронет у швейцара.

— Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого я не видел его несколько лет.

— Да, он большей частью живёт за границей. Когда он обычно приходит?

— Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.

— Ясно. А мистер Масхем здесь?

Швейцар покачал головой:

— Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.

— Да, конечно! Как это вы все запоминаете?

— Привычка, сэр Лоренс.

— Завидую.

Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к месту шёпотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.

«Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, — подумал сэр Лоренс, — Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот всё-таки явился».

Он взял томик «Арабских ночей» Бёртона, позвонил и заказал чай, но не успел уделить внимание ни книге, ни напитку, как оба собеседника покинули свой угол и подошли к нему.

— Не вставай, Лоренс, — с некоторой томностью произнёс Джек Масхем. Телфорд Юл — сэр Лоренс Монт, мой кузен.

— Я читал ваши сенсационные романы, мистер Кл, — сказал сэр Лоренс и подумал: «Странная личность!»

Худой смуглый человек с обезьяньим лицом осклабился и ответил:

— Жизнь бывает сенсационнее всякого романа.

— Юл вернулся из Аравии, — пояснил Джек Масхем с обычным для него видом человека, над которым не властно ни время, ни пространство. — Он разнюхивал, нельзя ли там раздобыть парочку чистокровных арабских кобыл, чтобы использовать их у нас. Жеребцы есть, маток не достать. В Неджде сейчас такое же положение, как в те времена, когда писал Палгрейв. Всё же дело, по-моему, двинулось. Владелец лучшего табуна требует самолёт, но, если мы забросим туда бильярд, ему наверняка придётся расстаться по крайней мере с одной дочерью солнца.

— Боже правый, какие низкие методы! — усмехнулся сэр Лоренс. — Все мы становимся иезуитами, Джек.

— Юл видел там интересные вещи. Кстати, об одной из них я хочу с тобой поговорить. Разрешишь присесть?

Он опустился в кресло и вытянулся во всю длину; смуглый человек уселся на другое, устремив чёрные мигающие глаза на сэра Лоренса, который инстинктивно насторожился.

— Когда Юл был в аравийской пустыне, — продолжал Джек Масхем, — бедуины рассказали ему о смутных слухах насчёт одного англичанина, которого арабы якобы поймали и вынудили перейти в мусульманство. Юл поскандалил с ними, заявив, что никто из англичан не способен на такое. Но когда он вернулся в Египет и вылетел в Ливийскую пустыню, он встретил Другую шайку бедуинов, возвращавшихся с юга, и услышал от них ту же самую историю, только в более подробном изложении — они утверждали, что это случилось в Дарфуре, и назвали даже имя отступника — Дезерт. Когда же Юл попал в Хартум, он услышал, что весь город только и говорит о том, что молодой Дезерт принял ислам. Юл, естественно, сделал из всего этого логические выводы. Но, конечно, весь вопрос в том, как это произошло. Одно дело переменить веру по доброй воле, другое — отречься от прежней под пистолетом. Англичанин, совершающий подобный поступок, предаёт всех нас.

Сэр Лоренс, который в продолжение речи своего кузена перепробовал все известные ему способы вставлять монокль, выронил его и сказал:

— Дорогой Джек, неужели ты не понимаешь, что, если человек принял мусульманство в мусульманской стране, молва обязательно представит дело так, как будто его к этому принудили.

Джек, извивавшийся на самом краю своего кресла, возразил:

— Я сперва так и подумал, но последние сведения были чрезвычайно определёнными. Мне сообщили даже имя шейха, который заставил его отречься, и месяц, когда это случилось. Я выяснил также, что мистер Дезерт действительно вернулся из Дарфура вскоре по истечении упомянутого месяца. Возможно, ничего и не было. Но так или иначе, мне незачем объяснять вам, что такого рода история, если она своевременно не опровергнута, обрастает сплетнями и вредит не только этому человеку, но и нашему общему престижу. Мне кажется, наш долг — поставить мистера Дезерта в известность о слухах, которые распространяют о нём бедуины.

— Кстати, он сейчас здесь, — мрачно бросил сэр Лоренс.

— Знаю, — ответил Джек Масхем, — Я видел его на днях, и он член этого клуба.

Беспредельное уныние волной захлестнуло сэра Лоренса. Вот они, последствия злосчастного решения Динни! Динни была дорога этому ироничному, независимому в суждениях и разборчивому в привязанностях человеку. Она поразительно украшала его давно установившееся представление о женщинах. Не будь он её дядей по браку, он мог бы даже влюбиться в неё, если бы снова стал молодым.

Пауза продолжалась. Сэр Лоренс отчётливо сознавал, что оба его собеседника чувствуют себя крайне неловко, и, странное дело, их замешательство лишь усугубляло в его глазах серьёзность положения. Наконец он сказал:

— Дезерт был шафером моего сына. Я должен поговорить с Майклом.

Мистер Юл, надеюсь, воздержится пока от дальнейших шагов.

— Непременно, — ответил К, л. — Хочу верить, что все это только сплетни. Мне нравятся его стихи.

— А ты, Джек?

— Моё дело сторона. Но я не примирюсь с мыслью, что англичанин способен на такой поступок, пока не буду убеждён в бесспорности этого факта так же, как в существовании собственного носа. Вот всё, что могу сказать. Юл, если мы хотим поспеть на ройстонский поезд, нам пора двигаться.

Оставшись в одиночестве, сэр Лоренс не встал с кресла. Ответ Джека

Масхема расстроил его ещё больше. Он доказывал, что, если наихудшие опасения подтвердятся, рассчитывать на снисходительность «настоящих саибов» не придётся. Наконец сэр Лоренс поднялся, взял с полки небольшой томик, снова сел и начал его перелистывать. Это были «Индийские стих»!» сэра Альфреда Лайела, а поэма, которую разыскивал баронет, называлась «Богословие перед казнью».

Он прочёл её, поставил книгу на место и стоял, потирая подбородок. Вещь, конечно, написана лет сорок с лишним тому назад, но можно не сомневаться, что взгляды, выраженные в ней, ни на йоту не изменились. Существует ещё стихотворение Доила о капрале Восточно-Кентского полка, который, когда его привели к китайскому генералу и предложили под страхом смерти поцеловать землю у ног врага, ответил: «В нашем полку так не принято!» — и погиб. Что поделаешь! Такое поведение и сейчас — закон для людей, принадлежащих к определённой касте и чтящих традиции. Война подтвердила это на бесчисленных примерах. Неужели молодой Дезерт действительно изменил традициям? Невероятно! А вдруг он в самом деле трус, несмотря на свой образцовый послужной список? Или, может быть, бьющая из него ключом горечь довела его до полного цинизма и он попрал традицию только ради того, чтобы её попрать?

Сэр Лоренс напряг все свои духовные способности и попробовал поставить себя перед аналогичным выбором. Но он был неверующим, и единственный вывод, который ему удалось сделать, сводился к следующему: «Мне бы страшно не хотелось, чтобы на меня оказали давление в таком вопросе». Понимая, что это заключение ни в коей мере не соответствует важности проблемы, он спустился в холл, закрылся в телефонной кабине и позвонил Майклу. Затем, опасаясь оставаться в клубе дольше: того и глядишь наскочишь на самого Дезерта, взял такси и отправился на Саутсквер.

Майкл только что вернулся из палаты, столкнулся с отцом в холле, и сэр Лоренс изъявил желание уединиться с сыном в его кабинете, интуитивно чувствуя, что Флёр при всей её проницательности не подходит роль участницы совещания по столь щекотливому пункту. Он начал с того, что объявил о помолвке Динни. Майкл выслушал это сообщение с такой странной смесью удовлетворения и тревоги, какая не часто выражается на человеческом лице.

— Что за плутовка! Как она умеет прятать концы в воду! — воскликнул он, — Флёр — та заметила, что Динни в последние дни выглядит уж как-то особенно невинно, но я сам никогда бы не подумал. Мы слишком привыкли к её безбрачию. Помолвлена, да ещё с Уилфридом! Ну что ж, теперь, надеюсь, парень покончит с Востоком.

— Остаётся ещё вопрос о его вероисповедании, — мрачно вставил сэр Лоренс.

— Не понимаю, какое это имеет значение. Динни — не фанатичка. Зачем Уилфрид переменил веру? Вот уж не предполагал, что он религиозен. Меня это прямо-таки ошеломило.

— Тут дело посложнее.

Когда сэр Лоренс кончил рассказывать, уши у Майкла стояли торчком и лицо было совершенно подавленное.

— Ты знаешь его ближе, чем кто бы то ни было, — закончил сэр Лоренс. — Твоё мнение?

— Мне тяжело так говорить, но возможно, что это правда. Для Уилфрида это, пожалуй, даже естественно, хотя никто никогда не поймёт — почему. Ужасная неприятность, папа, тем более что здесь замешана Динни.

— Дорогой мой, прежде чем расстраиваться, надо выяснить, насколько это верно. Удобно тебе зайти к нему?

— Было время — заходил запросто.

Сэр Лоренс кивнул:

— Мне всё известно. Но ведь с тех пор прошло столько лет.

Майкл тускло улыбнулся:

— Я подозревал, что вы кое-что заметили, но не был уверен. После отъезда Уилфрида на Восток мы виделись редко. Всё же зайти могу…

Майкл запнулся, потом прибавил:

— Если это правда, он, вероятно, все рассказал Динни. Он не мог сделать ей предложение, не сказав.

Сэр Лоренс пожал плечами:

— Кто струсил раз, струсит и в другой.

— Уилфрид — одна из самых сложных, упрямых, непонятных натур, какие только бывают на свете. Подходить к нему с обычной меркой — пустое занятие. Но если он и сказал Динни, от неё мы ни слова не добьёмся.

Отец и сын взглянули друг на друга.

— Помните, в нём много героического, но проявляется оно там, где не нужно: он ведь поэт.

Бровь сэра Лоренса задёргалась: верный признак того, что он пришёл к определённому решению.

— Придётся заняться этой историей вплотную. Люди не пройдут мимо неё — не такая у них природа. Мне, конечно, нет дела до Дезерта…

— Мне есть, — возразил Майкл.

— …но я беспокоюсь о Динни.

— Я тоже. Впрочем, она поступит так, как сочтёт нужным, папа, и переубеждать её — напрасный труд.

— Это одно из самых неприятных событий в моей жизни, — с расстановкой вымолвил сэр Лоренс. — Итак, мой мальчик, пойдёшь ты к нему или сходить мне?

— Пойду, — со вздохом ответил Майкл.

— Он скажет тебе правду?

— Да. Останетесь обедать?

Сам Лоренс покачал головой:

— Боюсь встречаться с Флёр, пока у меня на душе эта забота. Я полагаю, тебе не нужно напоминать, что до твоего разговора с ним никто ничего не должен знать, даже она?

— Разумеется. Динни ещё у вас?

— Нет, вернулась в Кондафорд.

— Её семья! — воскликнул Майкл и свистнул.

Её семья! Эта мысль не оставляла его за обедом, во время которого Флёр завела речь о будущем Кита. Она склонялась к тому, чтобы отдать его в Хэрроу, так как Майкл и его отец учились в Уинчестере. Майклу нравились оба варианта, и вопрос всё ещё оставался открытым.

— Вся родня твоей матери училась в Хэрроу, — убеждала Флёр. — Уинчестер кажется мне слишком педантичным и сухим. И потом, те, кто учился там, никогда не достигают известности. Если бы ты не кончил Уинчестер, ты давно бы уже стал любимцем газет.

— Тебе хочется, чтобы Кит стал известным?

— Да, но, разумеется, с хорошей стороны, как твой дядя Хилери. Знаешь, Майкл, Барт — чудесный, но я предпочитаю Черрелов твоей родне с отцовской стороны.

— Мне казалось, что Черрелы чересчур прямолинейны и чересчур служаки, — возразил Майкл.

— Согласна, но у них есть характер и держатся они как джентльмены.

— По-моему, ты хочешь отдать Кита в Хэрроу просто потому, что там все разыгрывают из себя лордов, — усмехнулся Майкл.

Флёр выпрямилась:

— Да, хочу. Я выбрала бы Итон, если бы это не было слишком уж откровенно. К тому же я не терплю светло-голубого.

— Ладно, — согласился Майкл. — Я всё равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.

— Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, — поправила Флёр. — Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита — это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.

Майкл кивнул:

— Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.

— Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.

— Он — «настоящий саиб», — подтвердил Майкл. — Никак не могу решить, что это — почётное прозвище или бранная кличка. Черрелы — лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что «в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости».

— Не всем дано божественное разумение.

Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намёк и подхватил:

— Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.

— В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждём, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.

— Если до тех пор Хэрроу ещё не закроется.

— Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.

— В следующую это уже не повторится.

— Значит, её не должно быть.

— Пока существуют «настоящие саибы», войны не избежать.

— Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.

Майкл взъерошил себе волосы:

— Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости «настоящего саиба». Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.

Флёр зевнула.

— Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.

 

Глава 10

После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, — Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.

Он шёл пешком и размышлял: «Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения». Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества — портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, — от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. «Мы были прямо как Давид с Ионафаном», — подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.

При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.

— Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.

— Как поживаете, Стэк?

— Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.

Майкл снял шляпу и вошёл.

Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:

— Хэлло!»

— Здравствуй, Уилфрид.

— Стэк, вина!

— Поздравляю, дружище!

— Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.

— Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.

— Не хочу говорить о ней, — тут слова бессильны.

— Привёз новые стихи, старина?

— Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?

— Ещё бы! Мой единственный успех.

— Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.

Стэк возвратился с подносом.

— Хозяйничай сам, Майкл.

Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.

— Когда женитесь?

— Брак зарегистрируем как можно скорее.

— А дальше куда?

— Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.

— Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:

— Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.

Майкл уставился себе под ноги, — рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.

— Старина… — вымолвил он.

— Да?

— Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?

— Фамилию слышал. Бульварный писака.

— Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.

Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.

— Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.

— Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.

— Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.

И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.

— Ну?

— Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.

Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!

— Прощать не за что. Это правда.

— Старина, дорогой!..

Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.

Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:

— На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:

— Потрясающе!

— Да, но ты никогда бы так не поступил.

— Понятия не имею, как бы я поступил!

— Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: «Стреляй и будь проклят!» Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.

— Пытка — жестокая штука.

— Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня — стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат — мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.

— В поэме про это нет ни слова, — вставил Майкл.

— Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием.

Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия — пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.

— А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.

— Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.

— Динни в курсе?

— Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.

Она держалась так, как никто бы не сумел, — изумительно!

— Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все — хотя бы ради

Динни.

— Нет, я просто обязан отказаться от неё.

— Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…

— Я тоже.

Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.

— Правильно! — одобрил Дезерт, следя за ним глазами. — Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.

— Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, — сказал Майкл с внезапной надеждой.

— Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.

Майкл положил ему руку на плечо:

— В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.

— Мне приклеят ярлык «трус», а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.

— Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:

— При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия — ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?

Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:

— Религия — символ!..

— Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело — за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?

— Мы обязаны это скрыть! — взорвался Майкл. — Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.

Уилфрид пожал плечами:

— Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.

— Что же ты собираешься делать?

— Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.

— По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.

— Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я — отверженный.

— А Динни?

— С ней я всё улажу.

Майкл взялся за шляпу:

— Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,

— Благодарю. Спокойной ночи!

Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, — это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, — кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.

«Конечно, — думал Майкл, — у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…»

Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.

На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления — средство, гарантирующее сон.

— Кэтрин? — спросила леди Монт. — Корь?

— Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.

— Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.

Майкл вытаращил глаза от удивления:

— Да, об Уилфриде.

— Эм, абсолютная тайна! — предупредил сэр Лоренс. — Ну, Майкл?

— Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.

— Что за история? — спросила леди Монт.

— Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.

— Какая нелепость!

«Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?» мелькнуло в голове у Майкла.

— Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? — мрачно произнёс сэр Лоренс.

Майкл кивнул,

— Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.

— Знаю. Он ничего не хочет слушать.

— Гроза, — неожиданно объявила леди Монт.

— Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.

Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и её. Папа, заставьте Юла i — Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.

— Всё сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и её родных. Ты говоришь, что Динни знает; но её родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, — уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, — так как всё равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, — дело слишком серьёзное.

— Огорчительное! — изрекла леди Монт. — Посоветуйтесь с Эдриеном.

— Лучше с Хилери, — возразил сэр Лоренс.

— Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, — вмешался Майкл. — Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут её родным.

— Если бы только Динни позволила ему оставить её! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!

— Не думаю, что Динни оставит его, — заметила леди Монт. — Она слишком долго выбирала. Мечта всей юности!

— Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить её. Ах, чёрт побери!

— Вернёмся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?

— Скорей объяснение.

— Горькое и бунтарское, как его прежние стихи? Майкл утвердительно кивнул.

— Из сострадания они, пожалуй, ещё промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.

— Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.

— Уповайте на отшельника, — изрекла леди Монт. — Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, — её ещё не выводили.

— Ладно. Сделаю, что могу, — обещал сэр Лоренс.

Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.

Он шёл домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжён со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: «Как бы я вёл себя в положении Уилфрида?» И чем дальше он шёл, тем больше крепло в нём убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишённой красоты ночью Майкл добрался до Саут-сквер и вошёл в дом.

 

Глава 11

Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от неё. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашёл того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолётного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флёр он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нём непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.

После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над «и» будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир всё равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины — красоту, цветы — благоухание, табак — крепость, музыка — власть над душой, кофе — аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или всё-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить её супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нём только вожделение, всё было бы гораздо проще, — они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его тёмную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от неё из-за этой проклятой истории?

Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло её первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.

«Такого посылать нельзя, — внезапно решил он. — Всё время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!» Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал её письмо. Затем подумал: «Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее — вот чем дышат эти люди. Немыслимо!»,

Он схватил листок бумаги и написал:

«Корк-стрит. Суббота.

Уилфрид».

Бесконечно благодарен за письмо. Приезжай в понедельник к завтраку. Нужно поговорить.

Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.

Динни получила его в понедельник утром и ощутила ещё большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о её помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание ещё более многозначительным.

Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: «Любовные письма пишутся по-другому», — и объяснила матери:

— Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.

Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:

— Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?

— Это могло бы значить бесконечно много, Динни.

Динни не ответила, — она хорошо поняла, что подразумевалось под словами «могло бы».

Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайд-парк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зелёную листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим её всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у неё так тяжело на душе, в то время как она идёт к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: всё идёт плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.

На углу Бэрлингтон-стрит, где на неё, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.

«Это означает одно, — я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть», — подумала она, и сердце её усиленно забилось.

Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. «Завтрак будет через пять минут, мисс». Чёрные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривлённые губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чём. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл её за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:

— Милый, если верить Стэку, завтрак был готов ещё минуту назад.

— Стэк не лишён такта.

Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.

— Всё раскрылось, Динни.

Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.

— Каким образом?

— Эту историю привёз сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племён. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а ещё через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.

Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.

— Боюсь, ты не до конца отдаёшь себе отчёт… — мягко начал он.

— В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всём. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.

— Я не имею права жениться на тебе!

— Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое ещё не произошло?

— Ложный героизм вовсе не в моём характере, но, мне кажется, ты всё-таки не отдаёшь себе отчёт…

— Отдаю, отдаю. Выпрямись и опять ходи в полный рост, а до тех, кто тебя не поймёт, нам нет дела.

— Значит, тебе нет дела до твоих близких?

— Нет, есть.

— Но не предполагаешь же ты, что они поймут?

— Я заставлю их понять.

— Бедная моя девочка! Его спокойная нежность показалась Динни зловещим предзнаменованием. Уилфрид продолжал:

— Я не знаком с твоими, но если они действительно такие, как ты их описала, то не обольщайся, — они не порвут с наследственными убеждениями, не поднимутся над ними. Просто не смогут.

— Они любят меня.

— Тем нестерпимей будет им думать, что ты связана со мной.

Динни чуть-чуть отстранилась и подпёрла подбородок руками. Затем, не глядя на Дезерта, спросила:

— Ты хочешь отделаться от меня, Уилфрид?

— Динни!

— Нет, отвечай! Он притянул её к себе. Наконец она сказала:

— Я верю тебе. Но раз ты не хочешь расстаться со мной, предоставь все мне. В любом случае незачем ускорять развязку. В Лондоне ещё ничего не знают. Подождём, пока узнают. Я понимаю, что до этого ты на мне не женишься. Значит, я должна ждать. Потом увидим, что делать. Но ты и тогда не смей разыгрывать из себя героя, — это обошлось бы мне слишком, слишком дорого…

Динни обняла Уилфрида, и он не успел возразить.

Прижавшись щекой к его щеке, она тихо спросила:

— Хочешь, я стану совсем твоей до свадьбы? Если да, возьми меня.

— Динни!

— Находишь меня чересчур смелой?

— Нет. Просто подождём. Я слишком сильно благоговею перед тобой.

Девушка вздохнула.

— Может быть, так оно и лучше.

Затем спросила:

— Значит, ты согласия, чтобы я сама рассказала моим?

— Я согласен на всё, что ты сочтёшь нужным.

— И не будешь возражать, если я захочу, чтобы ты встретился с кем-нибудь из них?

Уилфрид кивнул в знак согласия.

— Я не прошу тебя приехать в Кондафорд… пока. Итак, всё решено. Теперь рассказывай подробно, как ты об этом узнал.

Когда он закончил, Динни вдумчиво промолвила:

— Майкл и дядя Лоренс. Это облегчает задачу. А теперь я пойду, милый. Так лучше, — Стэк дома. Кроме того, я хочу подумать, а вблизи тебя я на это не способна.

— Ангел! Она стиснула ему голову руками:

— Перестань воспринимать все трагически. Я тоже не буду. Поедем в четверг за город? Чудесно! У Фоша в полдень. И запомни, я не ангел, а твоя любимая.

Когда Динни спускалась по лестнице, у неё кружилась голова. Теперь, оставшись одна, девушка до ужаса ясно понимала, какое испытание предстоит им обоим. Неожиданно Динни свернула на Оксфорд-стрит. «Зайду поговорю с дядей Эдриеном», — решила она.

Эдриен сидел у себя в музее и предавался спокойным раздумьям о недавно выдвинутой гипотезе, согласно которой колыбелью Homo sapiens объявлялась пустыня Гоби. Идея была запатентована, выброшена на рынок и, по всей видимости, должна была войти в моду. Он размышлял о неустойчивости антропологических концепций, когда ему доложили о приходе племянницы.

— А, Динни! Я все утро проблуждал в пустыне Гоби и уже подумывал насчёт чашки горячего чая. Что ты на это скажешь?

— От китайского чая у меня бывает икота, дядя.

— Мы не гонимся за так называемой роскошью. Моя дуэнья готовит мне добрый старый дуврский чай крупной резки. Кроме того, будут домашние булочки с изюмом.

— Великолепно! Я пришла сообщить вам, что отдала своё юное сердце.

Эдриен вытаращил глаза.

— История действительно жуткая. Поэтому я, с вашего позволения, сниму шляпу.

— Снимай, что хочешь, дорогая, — разрешил Эдриен. — Но прежде всего выпьем чаю. Вот и он.

Пока она пила чай, Эдриен смотрел на неё со спокойной улыбкой, терявшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом Динни в ещё большей степени, чем раньше, олицетворяла для него идеал племянницы. К тому же он заметил, что она в самом деле встревожена.

Затем Динни уселась в единственное кресло, откинула голову назад, вытянула ноги, сложила вместе кончики пальцев и показалась Эдриену такой воздушной, что он не удивился бы, если бы она улетела. Он с удовольствием остановил свой взгляд на шапке её каштановых волос. Но по мере того, как девушка излагала ему свою историю, длинное лицо её дяди вытягивалось все больше. Наконец она умолкла, но тут же попросила:

— Пожалуйста, дядя, не смотрите на меня так.

— А я смотрел?

— Да.

— Это не удивительно, Динни.

— Я хочу знать, как вы «отреагируете» (сейчас любят так выражаться) на поступок Уилфрида.

— Я лично? Никак. Я с ним не знаком и от суждений воздержусь.

— Я познакомлю вас, если вы ничего не имеете против.

Эдриен кивнул, и Динни прибавила:

— Можете сказать мне самое худшее. Что подумают и предпримут все остальные, кто его не знает?

— А как ты сама отреагировала, Динни?

— Я его знала.

— Всего неделю.

— И десять лет.

— Только не уверяй меня, что беглый взгляд и несколько слов, сказанных на свадьбе…

— Горчичное зерно, милый дядя! Кроме того, я прочла его поэму и по ней угадала, что он пережил. Он — неверующий. То, что с ним произошло, показалось ему просто чудовищной шуткой.

— Да, да, я читал его стихи. Скептицизм и культ красоты. Такой тип людей расцветает в результате долгих усилий нации, когда индивидуальность окончательно обесценена и государство отняло у неё всё, что могло. Вот тут «я» и вылезает на первый план, посылая к чёрту И государство и моральные нормы. Я понимаю это, но… Ты ведь не бывала за границей, Динни?

— Нет, бывала. Правда, только в Италии, Париже и Пиренеях.

— Они в счёт не идут. Ты никогда не бывала там, где Англии необходимо сохранять определённый престиж. В таких странах все англичане отвечают за одного и один за всех.

— Вряд ли он думал об этом в тот момент, дядя.

Эдриен взглянул на племянницу и покачал головой.

— Да, да, не думал, — настаивала Динни. — И слава богу, что не думал, иначе я никогда не увидела бы его. Разве человек обязан жертвовать собой во имя ложных ценностей?

— Не в том суть, дорогая. На Востоке, где религия до сих пор — все, переход в другую веру приобретает огромное значение. Ничто не роняет англичанина в глазах жителей Востока больше, чем отречение под пистолетом. Вот как стоял перед ним вопрос: «Настолько ли мне важно, какое мнение сложится о моей стране и моем народе, чтобы я предпочёл скорее умереть, чем унизить их?»

Динни помолчала, затем возразила:

— Я совершенно уверена, что Уилфрид предпочёл бы смерть унижению своей страны, если бы речь шла о чем-нибудь другом. Но он просто не мог допустить, чтобы восточное представление об англичанах зависело от того, христианин он или нет.

— Это особая статья. Он ведь не только отрёкся от христианства. Он принял ислам, сменив один набор суеверий на другой.

— Неужели вы не понимаете, дядя, что вся эта история казалась ему чудовищной шуткой?

— Нет, дорогая, не понимаю.

Динни откинулась в кресле, и Эдриен нашёл, что вид у неё совершенно измученный.

— Ну, если уж вы не понимаете, никто не поймёт. Я хочу сказать — никто из нашего круга.

У Эдриена защемило под ложечкой.

— Динни, у тебя за плечами двухнедельное увлечение, а впереди — вся жизнь. Ты сказала, что он готов отказаться от тебя. Уважаю его за это. Не лучше ли порвать — если уж не ради себя самой, так хоть ради него?

Динни улыбнулась:

— Дядя, вы ведь прославились тем, что бросаете друзей в беде. И вы так мало знаете о любви! Ждали каких-нибудь восемнадцать лет? Вам не смешно себя слушать?

— Смешно, — согласился Эдриен. — Не стану отрицать, слово «дядя» переубедило меня. И если бы я твёрдо знал, что Дезерт будет так же верен тебе, как ты ему, я сказал бы: «Идите своей дорогой, и да поможет вам бог не упасть под крестной ношей».

— Тогда вы просто обязаны познакомиться с ним.

— Да. Но помни: я видел людей, которые были влюблены так безоглядно, что разводились через год после брака. Я знал человека, настолько упоённого своим медовым месяцем, что ещё через два дня он завёл любовницу.

— Наше поколение не отличается такой пылкостью, — возразила Динни. Я столько раз видела в кино такие поцелуи, что во мне давно возобладало духовное начало.

— Кто в курсе дела?

— Майкл и дядя Лоренс, может быть, тётя Эм. Не знаю, стоит ли рассказывать в Кондафорде.

— Разреши мне посоветоваться с Хилери. Он взглянет на вещи свежим глазом и уж, конечно, не с ортодоксальной точки зрения.

— Разумеется, я не возражаю против дяди Хилери.

Динни встала:

— Значит, я могу привести к вам Уилфрида? Эдриен кивнул; затем проводил племянницу, снова подошёл к карте Монголии, и безлюдная Гоби показалась ему цветущим розовым садом в сравнении с той пустыней, по которой брела его любимая племянница.

 

Глава 12

Динни осталась обедать на Маунт-стрит, чтобы повидаться с дядей Лоренсом.

Она ждала его а кабинете и, когда он вошёл, сразу же спросила:

— Дядя Лоренс, тётя Эм знает то, что известно вам и Майклу?

— Да, Динни. Как ты догадалась?

— Она была что-то уж очень сдержанна. Я все рассказала дяде Эдриену. Он, кажется, тоже находит, что Уилфрид уронил престиж Англии на Востоке. Что это вообще за престиж? Я думала, что нас всюду считают просто нацией удачливых лицемеров. А в Индии, кроме того, — высокомерными хвастунами.

Бровь сэра Лоренса задёргалась.

— Ты смешиваешь репутацию народа с репутацией отдельных его представителей, а это совершенно разные вещи. На Востоке каждый англичанин рассматривается как человек, которого не возьмёшь на испуг, который держит слово и умеет постоять за своих.

Динни вспыхнула: она поняла, на что намекал её дядя.

— На Востоке, — продолжал сэр Лоренс, — англичанин, точнее британец, потому что он может быть и шотландцем, и валлийцем, и северным ирландцем, выступает обыкновенно как обособленная личность — путешественник, инженер, солдат, чиновник, частный человек, плантатор, врач, археолог, миссионер. Он почти всегда возглавляет небольшую самостоятельную группу и, сталкиваясь с трудностями, опирается на престиж англичанина вообще. Если один англичанин роняет своё достоинство, страдает репутация всех англичан, действующих обособленно. Наши это знают и считаются с этим. Вот к чему сводится проблема, и недооценивать её не следует. Нельзя требовать, чтобы люди Востока, для которых религия значит многое, понимали то, что для многих из нас она ничего не значит. Англичанин для них убеждённый христианин, и если он отрекается от своей веры, это истолковывается как отречение от самых дорогих для него убеждений.

— Тогда Уилфриду действительно нет оправдания в глазах людей, — сухо согласилась Динни.

— Боюсь, что да, Динни, — по крайней мере, в глазах людей, правящих империей. Да и может ли быть иначе? Если бы этих обособленных англичан не объединяла полная взаимная уверенность в том, что ни один из них не поддастся нажиму, не побоится принять вызов и не подведёт остальных, отказала бы вся машина. Ну, посуди сама!

— Я об этом не думала.

— Тогда поверь на слово. Майкл объяснил мне ход мыслей Дезерта, и с точки зрения человека неверующего, как, например, я сам, их нетрудно развить. Мне бы тоже безумно не хотелось погибнуть из-за такой вздорной причины. Но суть была не в ней, и если ты скажешь мне: «В тот момент он не понимал, что делает», — я, к сожалению, должен буду уточнить: «Не понимал из-за непомерной гордыни». А это не послужит ему оправданием, потому что гордыня — бич каждого, кто чему-то служит, да и вообще всего человечества. Это порок, навлёкший, если помнишь, неприятности на Люцифера.

Динни, которая слушала, не сводя глаз с подёргивающегося лица дяди, сказала:

— Просто поразительно, сколько может сделать человек, когда он один.

Сэр Лоренс недоуменно вставил в глаз монокль:

— Ты позаимствовала у тётки привычку перескакивать с одного на другое?

— Кто не встретил одобрения у мира, тот может обойтись и без него.

— «Отдать весь мир за любовь» — очень рыцарственный девиз, Динни, но его уже пробовали претворить в жизнь и сочли неосуществимым. Одностороннее самопожертвование — ненадёжная основа совместной жизни, потому что оскорбляет другую сторону.

— Я не требую больше счастья, чем получает большинство людей.

— Я мечтал об иной участи для тебя, Динни.

— Обедать! — скомандовала леди Монт, появляясь в дверях. — Динни, есть у вас дома пылесос?

По дороге в столовую она пояснила:

— Теперь этой машиной стали чистить лошадей.

— Хорошо бы пройтись ею по людям, чтобы выбить из них страхи и предрассудки, — отозвалась Динни. — Впрочем, дядя Лоренс не одобрил бы такое предложение.

— А, значит вы поговорили! Можете идти, Блор.

Когда дворецкий вышел, леди Монт прибавила:

— Я всё думаю о твоём отце, Динни.

— Я тоже.

— Мне удавалось убеждать его. Но ты ведь ему дочь. А всё-таки надо…

— Эм! — предостерёг сэр Лоренс.

В столовую вошёл Блор.

— Да, — объявила леди Монт, — обряды — это так тягостно! Я никогда не любила крестин. Только зря мучишь ребёнка и суёшь его в руки постороннему, а тому бы только купель да библия. А почему на купелях изображают папоротник? Нет, не на купелях, а на призовых кубках за стрельбу из лука. Дядя Катберт выиграл однажды такой кубок, когда был викарием. Так принято. Все это очень огорчительно.

— Тётя Эм, — сказала Динни, — пусть, мои мелкие личные дела никого не огорчают. Это всё, чего я прошу. Если люди не станут огорчаться и беспокоиться из-за нас, мы с Уилфридом можем быть счастливы.

— Ты умница! Лоренс, передай это Майклу. Блор, хересу мисс Динни.

Динни пригубила херес и взглянула через стол на тётку. Вид её действовал успокоительно — приподнятые брови, опущенные веки, орлиный нос и словно припудренная шевелюра над ещё красивыми шеей, плечами и бюстом.

В такси, увозившем её на Пэддингтонский вокзал, девушка так живо представила себе Уилфрида наедине с нависшей над ним угрозой, что чуть было не наклонилась, чтобы бросить шофёру: «На Корк-стрит». Машина сделала поворот. Прид-стрит? Да, видимо, так. Все горести мира рождаются из столкновения любви с любовью. Как всё было бы просто, если бы родные Динни не любили её, а она не любила их!

Носильщик спросил:

— Прикажете помочь, мисс?

— Благодарю, я без вещей.

В детстве она мечтала выйти замуж за носильщика! Потом за своего учителя музыки, выписанного из Оксфорда. Он ушёл на фронт, когда ей было десять. Динни купила журнал и села в поезд, но усталость так разморила её, что она сразу же прикорнула в углу на скамейке, — вагон был третьего класса, так как железнодорожные поездки тяжким бременем ложились на почти всегда пустой кошелёк девушки. Она откинула голову назад и уснула.

Когда Динни вылезла на своей станции, луна уже взошла и наступила ночь, ветреная и благоуханная. Домой предстояло возвращаться пешком. Было достаточно светло, и девушка решила пойти напрямик. Она проскользнула через живую изгородь и двинулась тропинкой через поле. Ей вспомнилась та ночь, почти два года тому назад, когда, вернувшись тем же поездом, она привезла новость об освобождении Хьюберта и застала отца в кабинете, где он сидел не в силах заснуть, измученный и поседевший. На сколько лет он помолодел, когда она принесла ему добрую весть! А теперь она везёт новость, которая причинит ему боль. Именно объяснение с отцом больше всего пугало девушку. С матерью — пожалуйста! Конечно, та, несмотря на свою доброту, упряма, но женщина всё-таки меньше верит в непререкаемость слова «нельзя», чем мужчина. Хьюберт? В былое время она прежде всего посчиталась бы с ним. Странно, но теперь он для неё потерян. Он, разумеется, ужасно расстроится, — он же непреклонен во всём, что касается его взглядов на «правила игры». Что ж, пусть. Его неудовольствие она перенесёт. Но отец! Нечестно причинить ему такое горе после сорока лет службы.

От изгороди к стогам метнулась коричневая сова. Совы любят лунные ночи. Сейчас в тихой мгле прозвучит жуткий вопль пойманной жертвы. И всё-таки как можно не любить сов, их неслышный, плавный и быстрый полет, их мерный и зловещий крик? Ещё один перелаз, и девушка была уже в своих владениях. На поле возвышался сарай, где находил себе по ночам пристанище старый строевой конь её отца. Кто это сказал — Плутарх или Плиний: «Я не продал бы даже старого вола, на котором пахал». Кто бы ни сказал хороший человек! Грохот поезда уже замер вдали, всюду царила тишина, слышался лишь шелест молодой листвы под ветром и топот старого Кысмета в сарае. Девушка пересекла ещё одно поле и вышла к узкому бревенчатому мостику. Ночь была так же сладостна, как чувство, которое теперь ни на минуту не покидало Динни. Она перебралась через деревянный настил и вошла под сень яблонь. Они, казалось, жили своей, особой, радостной жизнью между нею, ступавшей по земле, и залитым луною небом, где под ветром бежали облака. Казалось, деревья дышат и безмолвно поют, прославляя свои распускающиеся цветы. Они сверкали тысячами побелевших ветвей самой причудливой формы и были прекрасны, словно каждую из них изваял и залил звёздным светом какой-то страстно влюблённый в своё ремесло безумец. Так бывало здесь каждую весну на протяжении многих сотен лет. В такую лунную ночь мир всегда кажется полным чудес, но больше их всех Динни потрясало ежегодно свершавшееся чудо цветения яблонь. Она остановилась между их старых стволов, вдыхая воздух, пропитанный запахом мшистой коры, и ей припомнилась вся чудесная природа Англии. Горные луга и поющие над ними жаворонки; тихий шум капель, стекающих с листвы после дождя, когда проглядывает солнце; дрок на пустошах, где гуляет ветер; лошади, которые прочерчивают длинные рыжие борозды, поворачивают обратно и снова поворачивают, реки, то прозрачные, то зеленоватые в тени склонённых над водой ив; соломенные крыши, над которыми курится дымок; скошенные травы, золотистые поля пшеницы, голубые дали и вечно изменчивое небо, — все это, как драгоценные камни, светилось в памяти девушки, и все это затмевалось белым чародейством весны. Динни заметила, что насквозь промочила туфли и чулки, — высокую траву обильно увлажняла роса. Было достаточно светло, чтобы разглядеть в траве звёздочки жонкилей, гроздья гиацинтов и пока ещё неяркие чашечки тюльпанов. Встречались ещё белые буквицы, колокольчики и баранчики, но их было немного. Динни, осторожно ступая, поднялась вверх по склону, вышла из-под деревьев и опять на минуту остановилась, чтобы окинуть взглядом кипящую позади белизну. «Все словно с луны упало, — подумала она. — Боже, мои лучшие чулки!»

Через обнесённый невысокой стеной цветник и лужайку девушка приблизилась к террасе. Скоро двенадцать. В нижнем этаже светится только окно в кабинете отца. До чего похоже на ту ночь!

«Не скажу ему», — решила Динни и постучала в окно.

Отец впустил её:

— Хэлло, Динни! Ты не осталась на Маунт-стрит?

— Нет, папа. Я больше не в силах брать взаймы чужие ночные рубашки.

— Садись, выпьем чаю. Я как раз собирался заварить.

— Дорогой, у меня ноги до колен мокрые, — я прошла садом.

— Снимай чулки. Вот тебе старые шлёпанцы.

Динни стянула чулки и сидела, созерцая свои освещённые лампой ноги. Генерал разжигал спиртовку. Он не терпел, чтобы за ним ухаживали. Девушка смотрела, как он, наклонившись, хлопочет над чайной посудой, и думала, какие у него быстрые и точные движения, как ловки длинные пальцы его смуглых рук, поросших короткими чёрными волосами. Он выпрямился и, не шевелясь, следил за разгоравшимся пламенем.

— Пора сменить фитиль, — заметил он. — Похоже, что в Индии нас ждут неприятности.

— Она, кажется, начинает доставлять нам их столько, что уже не окупает их.

Генерал повернул к дочери лицо с высоко посаженными, но в меру широкими скулами. Глаза его остановились на ней, тонкие губы под седыми усиками улыбнулись.

— Это часто случается с имуществом, отданным во временное пользование. У тебя красивые ноги, Динни.

— Неудивительно, папа, если вспомнить, какие у меня родители.

— Мои хороши только в сапогах. Чересчур жилистые. Пригласила ты мистера Дезерта?

— Пока что нет.

Генерал сунул руки в карманы. После обеда он снял смокинг и был теперь в старой охотничьей куртке табачного цвета. Динни заметила, что манжеты у неё обтрепались и одной кожаной пуговицы недостаёт. Тёмные высокие брови отца сдвинулись к переносице, посередине лба обозначились три морщинки. Наконец он мягко сказал:

— Знаешь, Динни, не понимаю я, как можно отказаться от своей религии… С молоком или с лимоном?

— Лучше с лимоном.

«А почему бы не сейчас? Ну, смелей!» — решилась девушка.

— Два кусочка?

— Три, папа, — я же пью с лимоном.

Генерал взял щипцы. Он опустил в чашку три кусочка сахару, затем ломтик лимона, положил на место щипцы и нагнулся над чайником.

— Закипел, — объявил он, налил чашку, насыпал туда полную ложечку чая, вынул её и подал чашку дочери.

Динни сидела, потягивая прозрачную золотистую жидкость. Затем сделала глоток, опустила чашку на колени и подняла глаза на отца.

— Я тебе все объясню, папа, — сказала она и подумала: «После моих объяснений он окончательно перестанет что-нибудь понимать».

Генерал наполнил свою чашку и сел. Динни стиснула пальцами ложечку:

— Видишь ли, когда Уилфрид был в Дарфуре, он попал в руки фанатиков-арабов, которые держатся там со времён махди. Их начальник приказал привести пленника к себе в палатку и объявил, что сохранит ему жизнь, если тот примет ислам.

Девушка увидела, что рука отца конвульсивно сжалась. Чай плеснул на блюдечко. Генерал поднял чашку и слил чай обратно. Динни продолжала:

— Уилфрид такой же неверующий, как большинство из нас, только относится к религии гораздо непримиримее. Он не только не верит в христианского бога, но решительно ненавидит религию в любой её форме, считая, что она разобщает людей и приносит больше вреда и страданий, чем что бы то ни было. И потом, ты знаешь… вернее, знал бы, если бы прочёл его стихи, что война оставила в нём глубокий и горький след: он нагляделся, как швыряются человеческой жизнью. Просто выплёскивают её, как воду, по приказу тех, кто сам не понимает, чего хочет.

Рука генерала снова конвульсивно дёрнулась.

— Папа, Хьюберт рассказывал то же самое. Я ведь слышала. Во всяком случае, война научила Уилфрида ненавидеть всё, что попусту губит жизнь, и вселила в него глубочайшее недоверие ко всяким красивым словам и прописным истинам. Ему дали пять минут на размышление. Это была не трусость, а горькое презрение. Он не захотел примириться с тем, что люди могут лишать друг друга жизни ради верований, которые казались ему в равной степени бессмысленными. Он пожал плечами и согласился. А согласившись, должен был сдержать слово и пройти через установленные обряды. Конечно, ты его не знаешь. Поэтому бесполезно объяснять.

Динни вздохнула и одним глотком допила чай.

Генерал отставил свою чашку. Он встал, набил трубку, раскурил её и подошёл к камину. Его морщинистое лицо помрачнело и стало ещё более тёмным. Наконец он сказал:

— Это выше моего понимания. Значит, религия, которой веками придерживались наши отцы, ничего не стоит? Значит, по приказу какого-то араба можно послать к чёрту всё то, что сделало нас самой гордой нацией на свете? Значит, такие люди, как Лоуренсы, Джон Николе он, Чемберлен, Сендмен и тысячи других, отдавших свою жизнь во имя того, чтобы весь мир считал англичан смелыми и верными людьми, могут быть сброшены со счётов любым англичанином, которого припугнут пистолетом?

Чашка Динни заходила по блюдцу.

— Пусть даже не любым, а хотя бы одним. На каком основании, Динни?

Динни не ответила, — её била дрожь. Ни Эдриен, ни сэр Лоренс не вызвали у неё такой острой реакции: она в первый раз была задета и растрогана тем, с кем спорила. Отец затронул в ней какую-то древнюю струну, а может быть, её заразило волнение дорогого ей человека, которым она всегда восхищалась и который был всегда чужд красноречия. У девушки не находилось слов.

— Не знаю, верующий ли я, — снова заговорил генерал. — С меня довольно веры моих отцов.

Он махнул рукой, словно добавив: «Моё дело, конечно, сторона», — и продолжал:

— Я не мог бы подчиниться такому насилию. Да, не мог бы и не могу понять, как мог он.

Динни тихо ответила:

— Я не стану больше ничего объяснять, папа. Будем считать, что ты не понял. Почти каждый человек совершает в жизни такие поступки, которых окружающие не могли бы понять, если бы узнали о них. Вся разница в том, что поступок Уилфрида известен.

— Ты хочешь сказать, что стала известна угроза… причина, по которой…

Динни кивнула.

— Каким образом?

— Некий мистер Юл привёз эту историю из Египта; дядя Лоренс считает, что замять её не удастся. Я хочу, чтобы ты был готов к самому худшему.

Динни взяла в руку свои мокрые чулки и туфли:

— Папа, не поговорить ли мне вместо тебя с мамой и Хьюбертом? Она встала.

Генерал глубоко затянулся, в трубке всхлипнуло.

— Пора почистить твою трубку, милый. Завтра я этим займусь.

— Он же превратится в парию! — вырвалось у генерала. — Динни, Динни!

Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку, чем два эти короткие возгласа. Динни разом забыла о себе, опять стала альтруисткой и отказалась от возражений.

Она закусила губу и сказала:

— Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги. Спокойной ночи.

Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога оглянулась: её отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всём скаку.

Девушка поднялась к себе и села на кровать, потирая замёрзшие ноги одну об другую. Всё сказано. Теперь остаётся только преодолеть ту стену глухого сопротивления, которой отныне окружат её родные и через которую она должна перебраться, чтобы отстоять своё счастье. И чем дольше она сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встретили тайное сочувствие в её душе, ни в коей мере не умалив её чувства к Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего общего? Значит, древний образ слепого бога в самом деле исполнен правды? Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его ещё дороже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую вызывают к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против героической позы, раздражением при виде вознаграждённой добродетели.

«Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше моего, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлично, кто он и как поступает, раз он со мной?» — подумала Динни и внезапно ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь, со всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и восполняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть её любви к нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. «Дурное я чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту», — решила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была вконец разбита усталостью.

 

Глава 13

Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфортабельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пустовавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.

«В ней, — как писал один американский журналист, приехавший к «последнему денди» за интервью о чистокровках, — собраны предметы, свидетельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш великолепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетённая конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная г серебром мексиканская сбруя.

Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.

— О! — ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане, — в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства всегда была одна страсть — лошади, и мой отец счёл, что мне будет полезней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствиями.

— Не могли бы вы уточнить даты? — попросил я этого высокого худощавого патриция с зоркими глазами и томными манерами.

— Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.

— А во время войны? — поинтересовался я.

— О! — процедил он, и я почувствовал, что кажусь ему навязчивым, обычная история: сначала территориальная кавалерия, потом регулярный полк, окопы и всё прочее.

— Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? — спросил я.

— Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! — ответил он».

Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада, был предпослан заголовок:

БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ

ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ

Конский завод располагался в доброй миле от Ройстона, и точно без четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги или ещё куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал в то место, которое журналист окрестил «конским питомником». Джек Масхем любил демонстрировать своего пони, чтобы показать, чего можно добиться от лошади, если никогда не повышать на неё голос. Это была умная, на три четверти кровная кобылка-трёхлетка мышиной масти и с такими крапинами, словно на неё кто-то опрокинул бутылку чернил и не сумел дочиста отмыть пятна. Белой у неё была только подпалина в форме полумесяца на лбу; гриву лошадке подстригали коротко, а её длинный хвост опускался ниже подколенок. Глаза у неё были весёлые и кроткие, а зубы — для лошади — прямо-таки жемчужные. На ходу она почти не вскидывала ног и, сбившись с аллюра, легко брала его снова. Рот её не оскверняли уздечкой и перед ездой просто набрасывали ей на шею поводья. Рост её составлял четырнадцать с половиной пядей, ноги Масхема, которому приходилось сильно отпускать стремена, свисали довольно низко. Он утверждал, что ездить на ней — всё равно что сидеть в покойном кресле. Кроме него самого, иметь с ней дело разрешалось лишь одному мальчику жокею, выбранному за спокойные руки, голос, нервы и характер.

Джек Масхем слезал с пони у ворот образованного конюшнями квадратного двора и входил, держа в зубах янтарный мундштучок с сигаретой, — сигареты изготовляли для него по особому заказу. У лужайки в центре двора его встречал управляющий. Джек бросал сигарету, обходил конюшни, где в стойлах содержались матки с жеребятами и однолетки, или давал распоряжение вывести ту или иную лошадь для проминки на дорожку, которая шла мимо конюшни, опоясывая двор. Закончив осмотр, Джек Масхем и управляющий проходили через арку на задней стороне двора, как раз напротив ворот, и направлялись к загонам, где на свободе резвились матки, жеребята и однолетки. Дисциплина в конском питомнике Джека была образцовой; служащие его были так же спокойны, опрятны и вышколены, как и лошади, вверенные их попечениям. С момента приезда на завод и до той минуты, когда он отбывал обратно на своём пони мышиной масти, Джек говорил только о лошадях спокойно и деловито. Каждый день ему приходилось сталкиваться с таким количеством неотложных мелочей, что он редко возвращался домой раньше часа. Он никогда не пускался в обсуждение теоретических проблем коневодства с управляющим, несмотря на солидные познания этого должностного лица, потому что для Джека Масхема лошади были предметом такой же политики, как внешние сношения его страны для министра иностранных дел. Его решения о том, с каким производителем спарить ту или иную матку, принимались единолично и основывались на тщательном изучении вопроса, подкреплённом тем, что он сам назвал бы чутьём, а другие — предубеждениями. Звезды падали с неба, премьер-министры возводились в дворянское достоинство, эрцгерцоги восстанавливались в наследственных правах, землетрясения и всяческие иные катаклизмы сметали города, а Джек Масхем все так же занимался скрещиванием мужских потомков Сен-Симона и Ласточки с законными наследницами Хэмптона и Золотой Опояски или же, опираясь на более оригинальную теорию собственного изобретения, случал отпрысков старого Ирода с наследницами Де Санси, к родословному древу которых у корня и у вершины были сделаны прививки за счёт крови Карабина и Баркалдайна. Джек Масхем в сущности представлял собою мечтателя. Его идеал — выведение совершенной лошади, вероятно, был столь же неосуществим, как все другие идеалы, но, по крайней мере для самого Масхема, гораздо более привлекателен, хотя он никогда не высказывал этого вслух: о таких вещах не говорят! Он никогда не заключал пари, и поэтому земные страсти не влияли на его суждения. Высокий, в тёмно-коричневом, подбитом верблюжьей шерстью пальто, в буро-коричневых замшевых ботинках и с таким же буро-коричневым цветом лица, он был, пожалуй, самой заметной фигурой в Ньюмаркете. Только три члена Жокей-клуба соперничали с ним в авторитетности своих мнений. По существу Джек Масхем являл собой наглядный пример того высокого положения, какого может достичь на жизненном пути человек, безраздельно, молча и преданно посвятивший себя служению одной-единственной цели. Идеал «совершенной лошади» был поистине наиболее полным выражением души Джека Масхема. Будучи одним из последних приверженцев внешней формы в век всеобщего потрясения основ, он перенёс свою любовь к ней на лошадь. Объяснялось это отчасти тем, что судьба скаковой лошади неотделима от генеалогии чистокровных пород, отчасти тем, что это животное олицетворяет собою гармоническую соразмерность; отчасти и тем, что культ его служил Джеку Масхему прибежищем, куда он бежал от грохота, беспорядка, мишуры, крикливости, безграничного скепсиса и шумной назойливости эпохи, которую он именовал «веком ублюдков».

В Брайери было двое слуг, выполнявших всю работу по дому, кроме уборки, для которой приходила подёнщица. За исключением последней, ни — что в Брайери не напоминало о существовании на земле женщин. Здание отличалось тем монашеским обликом, который характерен для клубов, обходящихся без женской прислуги, но было меньше их и потому комфортабельнее. Потолки в первом из двух этажей были низкие; наверху, куда вели две широкие лестницы, — ещё ниже. Книги, если отбросить бесчисленные тома, посвящённые скаковой лошади, охватывали исключительно три жанра: путешествия, историю, детектив. Романы с их скептицизмом, жаргонной речью, описаниями, сентиментальностью и сенсационными выводами отсутствовали полностью, и лишь собрания сочинений Сертиза, УайтМелвила и Теккерея не подпали под общее правило.

Погоня людей за идеалом неизбежно приобретает лёгкую, но спасительную ироническую окраску. Так было и с Джеком Масхемом. Задавшись целью вывести идеально чистокровную лошадь, он по существу стремился отмести все, ранее считавшиеся безусловными, признаки чистокровности, начиная с морды и кончая крупом, и создать животное такой смешанной крови, какого ещё не знала «Родословная книга племенных производителей и маток».

Не отдавая себе отчёта в противоречивости своих стремлений, Джек Масхем обсуждал за завтраком с Телфордом Юлом вопрос о переброске кобыл из Аравии, когда слуга доложил о сэре Лоренсе Монте.

— Позавтракаешь с нами, Лоренс?

— Уже завтракал, Джек. Впрочем, от кофе не откажусь. От рюмки бренди тоже.

— Тогда перейдём в другую комнату.

— У тебя здесь настоящая холостяцкая квартира времён моей юности, какую я уже не надеялся ещё раз увидеть, — объявил баронет. — Джек — поразителен, мистер Юл. Человек, который в наши дни смеет идти не в ногу со временем, — гений. Что я вижу? Полные Сертиз и Уайт-Мелвил! Вы помните, мистер Юл, что сказал мистер Уафлз во время «увеселительной поездки» мистера Спонджа, когда они держали Кейнджи за пятки, чтобы у того из сапог и карманов вытекла вода?

Ироническая мордочка Юла расплылась в улыбке, но он промолчал.

— Так и есть! — воскликнул сэр Лоренс. — Теперь этого никто не знает. Он сказал: «Кейнджи, старина, ты выглядишь, как варёный дельфин под соусом из петрушки». А что ответил мистер Срйер в «Маркет Харборо», когда достопочтенный Крешер подъехал к заставе и осведомился: «Ворота, я полагаю, открыты?»

Лицо Юла расплылось ещё больше, словно было сделано из резины, но он по-прежнему молчал.

— Ай-ай-ай! Ты, Джек?

— Он ответил: «А я не полагаю».

— Молодец! — Сэр Лоренс опустился в кресло. — Кстати говоря, ворота были действительно закрыты. Ну, организовали вы похищение той кобылы? Великолепно. А что будет, когда её привезут?

— Я пущу её к наиболее подходящему производителю. Затем скрещу жеребёнка с наиболее подходящим производителем или маткой, каких только сумею подыскать. Затем случу их потомство с лучшей из наших чистокровок того же возраста. Если окажется, что я прав, я смогу внести моих арабских маток в «Родословную книгу». Между прочим, я пытаюсь раздобыть не одну, а трёх кобыл.

— Джек, сколько тебе лет?

— Около пятидесяти трёх.

— Прости, что спросил. Кофе у тебя хороший.

Затем все трое помолчали, выжидая, пока выяснится истинная цель визита. Наконец сэр Лоренс неожиданно объявил:

— Мистер Юл, я приехал по поводу истории с молодым Дезертом.

— Надеюсь, это неправда?

— К несчастью, правда. Он и не пытается скрывать.

И, направив свой монокль на лицо Джека Масхема, баронет увидел на нём именно то, что рассчитывал увидеть.

— Человек обязан соблюдать внешние формы, даже если он поэт, — с расстановкой произнёс Джек Масхем.

— Не будем обсуждать, что хорошо и что плохо, Джек. Я готов согласиться с тобой. Дело не в этом. — В голосе сэра Лоренса зазвучала непривычная торжественность. — Я хочу, чтобы вы оба молчали. Если эта история всплывёт, тогда уж ничего не поделаешь, но пока что я прошу, чтобы ни один из вас не вспоминал о ней.

— Мне этот парень не нравится, — кратко ответил Масхем.

— То же самое приложимо по меньшей мере к девяти десятым людей, которых мы встречаем. Довод недостаточно веский.

— Он один из пропитанных горечью современных молодых скептиков, лишённых подлинного знания жизни и не уважающих ничего на свете.

— Знаю, Джек, ты — защитник старины, но ты не должен привносить сюда свои пристрастия.

— Почему?

— Не хотел я рассказывать, но придётся. Он помолвлен с моей любимой племянницей Динни Черрел.

— С этой милой девушкой!

— Да. Помолвка не по душе никому из нас, кроме Майкла, который до сих пор боготворит Дезерта. Но Динни держится за него, и, думаю, её ничем не заставишь отступить.

— Она не может стать женой человека, от которого все отвернутся, как только его поступок получит огласку.

— Чем больше будут его сторониться, тем крепче она будет держаться за него.

— Люблю таких, — объявил Масхем. — Что скажете вы. Юл?

— Дело это не моё. Если сэру Лоренсу угодно, чтобы я молчал, я буду молчать.

— Разумеется, это не наше дело. Но если бы огласка могла остановить твою племянницу, я бы его разгласил. Чёрт знает какой позор!

— Результат был бы прямо противоположный, Джек. Мистер Юл, вы ведь хорошо знакомы с прессой. Предположим, что историей Дезерта займутся газеты. Это вполне возможно. Как они себя поведут?

Глаза Юла сверкнули.

— Сначала они туманно сообщат о некоем английском путешественнике; затем выяснят, не опровергнет ли Дезерт слухи; затем расскажут уже конкретно о нём, по обыкновению исказив целую кучу деталей, что печально, но всё-таки менее прискорбно, чем вся эта история. Если Дезерт признает факт, то возражать уже не сможет. Пресса в общем ведёт себя честно, хотя чертовски неточна.

Сэр Лоренс кивнул:

— Будь я знаком с человеком, который собирается стать журналистом, я сказал бы ему: «Будь абсолютно точен и будешь в своём роде уникумом». С самой войны я не встречал в газетах заметки, которая касалась бы личностей и была при этом достаточно точной.

— Такая уж у газет тактика, — пояснил Юл. — Наносят двойной удар: сперва неточное сообщение, потом поправки.

— Ненавижу газеты! — воскликнул Масхем. — Был у меня как-то американский журналист, вот тут сидел. Я его чуть не выставил. Уж не знаю, как он меня там расписал.

— Да, ты отстал от века, Джек. Для тебя Маркони и Эдисон — два величайших врага человечества. Значит, относительно Дезерта договорились?

— Да, — подтвердил Юл.

Масхем кивнул головой.

Сэр Лоренс быстро переменил тему:

— Красивые тут места. Долго пробудете здесь, мистер Юл?

— Мне надо быть в городе к вечеру.

— Разрешите вас подвезти?

— С удовольствием.

Они выехали через полчаса.

— Мой кузен Джек Масхем должен остаться в памяти нации. В Вашингтоне есть музей, где под стеклом стоят группы, изображающие первых обитателей Америки. Они курят из одной трубки, замахиваются друг на друга томагавками и так далее. Следовало бы экспонировать и Джека…

Сэр Лоренс сделал паузу.

— Вот тут возникает трудность. В какой позе законсервировать Джека? Увековечить невыразимое всегда сложно. Схватить то, что носится в воздухе, сумеет каждый. А как быть, если поза вечно одна и та же — насторожённая томность, и к тому же у человека осталось своё собственное божество.

— Внешняя форма, и Джек Масхем её пророк.

— Его, конечно, можно было бы представить дерущимся на дуэли, — задумчиво продолжал сэр Лоренс. — Дуэль — единственный человеческий акт, при котором полностью соблюдаются все внешние формы.

— Они обречены на исчезновение, — отрезал Юл.

— Гм, так ли? Нет ничего труднее, чем убить чувство формы. Что такое жизнь, как не чувство формы, мистер Юл? Сведите все на свете к мёртвому единообразию, форма останется даже тогда.

— Верно, — согласился Юл. — Но культ внешней формы доводит это чувство до совершенства и стандарта, а совершенство давно приелось нашим блестящим юнцам.

— Удачно сказано! Но разве они существуют и в жизни, а не только в книгах?

— А как же! Существуют и, выражаясь их же словечком, чихают на все. Да я лучше соглашусь до смерти кормиться в бесплатных столовых для безработных, чем хоть раз провести конец недели в обществе таких блестящих юнцов!

— Я что-то не сталкивался с ними, — усомнился сэр Лоренс.

— Тогда возблагодарите господа. И днём, и ночью, и даже совокупляясь, они заняты одним — разговорами.

— Вы, кажется, их недолюбливаете?

— Ещё бы! — выдавил Юл и стал похож на изваяние средневековой химеры. — Они не выносят меня, а я их. Надоедливая, хотя, к счастью, немногочисленная шайка!

— Надеюсь, Джек не впал в ошибку и не принял молодого Дезерта за их собрата? — осведомился сэр Лоренс.

— Масхем никогда не встречал блестящих юнцов. Нет, его просто раздражает лицо Дезерта. Оно у него чертовски странное.

— Падший ангел! Гордыня — враг мой! — сказал сэр Лоренс. — В нём есть что-то прекрасное.

Юл утвердительно кивнул головой:

— Лично я ничего против него не имею. И стихи он пишет хорошие. Но Масхем каждого бунтаря готов предать анафеме. Он любит интеллект с заплетённой гривой, выезженный и послушный узде.

— Мне кажется, что они с Дезертом могли бы столковаться, если бы предварительно обменялись парой выстрелов. Странный народ мы, англичане! — заключил сэр Лоренс.

 

Глава 14

Когда примерно в тот же час дня Эдриен, направляясь к брату, пересекал убогую улочку, которая вела к дому викария прихода святого Августина в Лугах, он увидел в шестом подъезде от угла картину, достаточно полно характеризующую англичан.

Перед этим лишённым будущего домом стояла санитарная карета, и на неё глазели все окрестные жители, которым она пока ещё была не нужна. Эдриен присоединился к кучке зрителей. Два санитара и сестра вынесли из жалкого здания безжизненно вытянувшегося ребёнка; за ними выскочили краснолицая женщина средних лет и бледный мужчина с обвислыми усами, рычащий от ярости.

— Что тут происходит? — спросил Эдриен полисмена.

— Ребёнка нужно оперировать. А эти орут, словно его не лечить, а резать собираются. А, вот и викарий! Ну, уж если он их не уймёт, тогда никому не справиться.

Эдриен заметил брата. Тот вышел из дома и приблизился к бледному мужчине. Рычание прекратилось, но женщина завопила ещё громче. Ребёнка положили в автомобиль; мать неуклюже рванулась к задней дверце машины.

— Рехнулись они, что ли? — удивился полисмен и шагнул вперёд.

Эдриен увидел, как Хилери опустил руку на плечо женщины. Та обернулась» видимо собираясь издать громогласное проклятие, но ограничилась тихим хныканьем. Хилери взял её под руку и неторопливо повёл в дом. Карета тронулась. Эдриен подошёл к бледному человеку и предложил ему сигарету. Тот принял её, сказал: «Благодарю, мистер», — и последовал за женой.

Всё закончилось. Кучка зрителей рассеялась, остался один полисмен.

— Наш викарий — просто чудо! — воскликнул он.

— Это мой брат, — сообщил Эдриен.

Полисмен взглянул на него гораздо почтительнее, чем раньше.

— Викарий — редкий человек, сэр.

— Согласен с вами. А ребёнок очень плох?

— Без операции до ночи не доживёт. Родители как нарочно тянули до последнего. Ещё счастье, что викарий оказался поблизости. Бывают же такие — скорей помрут, чем лягут в больницу, а уж детей и подавно туда не пустят.

— Чувство независимости, — пояснил Эдриен. — Я их понимаю.

— Ну, раз уж вы так рассуждаете, сэр, мне приходится соглашаться, но всё-таки странно: живут они жутко, а в больнице им дают все самое лучшее.

— Смирение — паче гордости, — процитировал Эдриен.

— И то верно. По-моему, они сами виноваты в том, что существуют трущобы. Здесь кругом самые трущобные кварталы, а попробуйте людей с места тронуть, — они вам покажут. Викарий вот затеял реконструкцию домов вроде бы так это называется. Хорошее дело! Я схожу за ним, если он вам нужен.

— Ничего, я подожду.

— Удивительно, чего только люди не терпят, чтобы никто в их жизнь не лез! — продолжал полисмен. — Эй, парень, проваливай! Нашёл место, где харкать!

Человек с ручной тележкой, который сложил губы так, словно собирался выкрикнуть: «Ух ты!» — мгновенно изменил их положение.

Эдриен, заинтересованный путаной философией полисмена, медлил в надежде услышать ещё что-нибудь, но в этот момент появился Хилери и подошёл к ним.

— Не их вина будет, если она выздоровеет, — буркнул он, поздоровался с полисменом и осведомился: — Ну как петунии, Белл? Растут?

— Растут, сэр. Моя жена на них не наглядится.

— Чудно! Вот что, Белл, когда сменитесь, зайдите в больницу, — вам ведь по дороге, — и справьтесь там от моего имени, как девочка. Если плохо, звоните мне.

— Обязательно зайду. Рад услужить вам.

— Благодарю, Белл. А теперь, старина, пойдём выпьем чаю.

Миссис Хилери была на собрании, и братья пили чай вдвоём.

— Я пришёл насчёт Динни, — объявил Эдриен и рассказал то, что было ему известно.

Хилери долго раскуривал трубку, потом заговорил:

— «Не судите, да не судимы будете». До чего же удобная заповедь, пока тебе самому никого судить не надо! А когда надо, так сразу видишь, что ей грош цена: всякое действие основано на суждении, вслух или про себя неважно. Динни сильно влюблена?

Эдриен кивнул. Хилери сделал глубокую затяжку.

— Не предвижу ничего хорошего. Мне всегда хотелось, чтобы небо над Динни было ясным, а эта история смахивает на самум. Мне кажется, сколько ни разубеждай девочку с точки зрения постороннего человека, толку будет всё равно мало.

— По-моему, вовсе не будет.

— Ты хочешь, чтобы я предпринял какие-то шаги? Эдриен покачал головой:

— Я только хотел знать, как ты отреагируешь.

— Очень просто: огорчусь, что Динни придётся пережить тяжёлые минуты. Что же касается отречения, то у меня при одной мысли о нём ряса дыбом встаёт. Может быть, потому, что я священник, может быть, потому, что я англичанин и воспитанник закрытой школы, — не знаю. Наверное, потому, что я такой, как все.

— Если Динни решила за него держаться» мы обязаны её поддержать, сказал Эдриен. — Я всегда считал так: если с человеком, которого ты любишь, делается такое, что тебе не по сердцу, выход один — со всем примириться. Я постараюсь привыкнуть к Дезерту и понять его точку зрения.

— У него её, вероятно, вовсе не было, — вставил Хилери. — Au fond он, как лорд Джим, просто взял и прыгнул. В душе он наверняка это сознаёт.

— Тем трагичнее для обоих и тем обязательнее нужно их поддержать.

Хилери кивнул:

— Бедный старик Кон! Это для него тяжёлый удар. Фарисеи-то до чего обрадуются! Я уже воочию представляю себе, как дамы подбирают юбки, чтобы случайно не коснуться парии.

— А может быть, современный скепсис возьмёт да и скажет, пожав плечами: «Ещё одному предрассудку конец»?

Хилери покачал головой:

— Людям в целом, в силу самой их природы, легче стать на иную точку зрения: он унизился, чтобы спасти свою шкуру. Как бы скептически наши современники ни относились к религии, патриотизму, империи, слову «джентльмен» и прочему, они, грубо говоря, всё-таки не любят трусости. Я не хочу сказать, что среди них самих мало трусов, но тем не менее в других они её не любят и, когда эту нелюбовь можно высказать без риска для себя, высказывают:

— А может быть, всё останется в тайне?

— Нет, так или иначе, а всплывёт. И чем скорее, тем лучше для молодого Дезерта, потому что это даст ему возможность снова обрести себя. Бедняжка Динни! Какой экзамен для её врождённого юмора! Ох, боже правый, я чувствую, как старею! Что говорит Майкл?

— Не видел его со дня рождения Эм.

— А Эм и Лоренс знают?

— Вероятно.

— Для всех остальных это секрет, так?

— Да. Ну, мне пора двигаться.

— А я, — сказал Хилери, — вырежу свои чувства на римской галере. Посижу над ней полчаса, пока не узнаю, жива ли девочка.

Эдриен пошёл по направлению к Блумсбери. По дороге он пытался поставить себя на место человека, над которым внезапно нависла угроза смерти. Впереди — ни минуты жизни, ни надежды ещё раз увидеть тех, кого любишь, ни упований, пусть даже смутных, на то, что в будущем тебя ждёт нечто похожее на земное бытие!

«Случай исключительный и неожиданный, как гром с неба, которому нет дела до человека. Кто из нас выдержал бы такое страшное испытание?» думал Эдриен.

Его братья — солдат и священник — приняли бы смерть покорно, как требует их долг. Так же, видимо, поступил бы и его брат — судья, хотя он постарался бы оспорить приговор и, возможно, переубедил бы своего палача. «А я? — спрашивал себя Эдриен. — Как ужасно умирать за убеждения, которых не разделяешь, умирать на краю света, не утешаясь даже тем, что твоя смерть кому-то принесёт пользу, что о ней кто-то узнает!» Когда человеку не нужно защищать кастовую или национальную честь, когда его ставят перед дилеммой, требующей немедленного решения, ему некогда взвешивать и обдумывать свои поступки и приходится полагаться на интуицию. Тут всё зависит от характера. А если характер таков, каким, судя по стихам, наделён молодой Дезерт; если человек привык противопоставлять себя окружающим или, по крайней мере, внутренне отчуждён от них; если он презирает условности и прозаическую английскую твердолобость; если он втайне, вероятно, больше симпатизирует арабам, чем своим соотечественникам, он почти неизбежно должен выбрать то, что выбрал Дезерт. «Бог знает, как поступил бы я сам, но я понимаю его и в какой-то мере сочувствую ему. Что бы ни было» я на стороне Динни и помогу ей, как она помогла мне в деле Ферза».

И, придя к заключению, Эдриен почувствовал, что ему стало легче.

Хилери вырезал модель римской галеры. В молодости он пренебрегал классическими науками и по этой причине стал священником, хотя давно уже перестал понимать, как это случилось. С чего ему тогда вздумалось, что он создан для духовного сана? Почему он не сделался лесничим или, скажем, ковбоем, не взялся за любое ремесло, которое позволило бы ему жить на воздухе, а не в самом центре прокопчённых городских трущоб? Верил он или нет в своё призвание? А если не верил, то к чему же он был призван? Размечая палубу корабля, подобную тем, под которыми по воле римлян, этой древнейшей разновидности твердолобых, исходило потом великое множество иноплеменников, Хилери размышлял: «Я служу идее, ставшей фундаментом для такой надстройки, которая не выдерживает критического рассмотрения». А всё-таки на благо человечества стоит поработать! Каждый делает своё дело — и врач, чья профессия сопряжена с шарлатанством и формализмом, и государственный деятель, прекрасно сознающий, что демократия, которая сделала его государственным деятелем, олицетворяет собой ничтожество и невежество. Каждый пользуется формами, в которые не верит; больше того, каждый призывает ближних уверовать в эти формы. Практически жизнь — это непрерывный компромисс. «Мы все — иезуиты и прибегаем к сомнительным средствам во имя благих целей, — подумал Хилери. — Мой долг — умереть, если нужно, за моё облачение, как солдат умирает за честь мундира. Но я, кажется, понёс ерунду!»

Зазвонил телефон, и в трубке раздалось:

— Викария!.. Да, сэр!.. По поводу девочки. Оперировать поздно. Хорошо бы вам приехать, сэр.

Священник положил трубку, схватил шляпу и выбежал из дому. Бдение у смертного одра Хилери считал самой тягостной из своих многообразных обязанностей, и, когда он выскочил из такси у подъезда больницы, на его морщинистом лице читалось подлинное смятение. Такая малышка! И он ничем ей не поможет, разве что пробормочет несколько молитв да подержит её за руку. Родители преступно запустили болезнь, оперировать поздно. Их стоило бы упрятать в тюрьму, но прежде нужно засадить туда всю британскую нацию, которая до последней минуты не позволяет ущемить свою независимость, а когда наконец позволит, уже бывает поздно!

— Сюда, сэр! — сказала сиделка.

В приёмном покое, сверкающем белизной и порядком, Хилери увидел распростёртую под белой простынёй фигурку с окаменевшим и помертвевшим лицом. Он сел рядом, подыскивая слова, которые могли бы скрасить последние минуты ребёнка.

«Молиться не буду, — решил он. — Слишком молода».

Глаза девочки, поборов вызванное морфием оцепенение, испуганно забегали по комнате и наконец остановились — сперва на белой фигуре сиделки, затем на халате врача. Хилери предостерегающе поднял руку и попросил:

— Вы не оставите меня с ней на минутку? Доктор и сестра вышли в соседнюю палату.

— Лу! — тихонько окликнул Хилери, Звук его голоса отвлёк девочку и рассеял её испуг. Глаза её перестали блуждать, — она поймала улыбку священника.

— Здесь чисто, хорошо, правда? Лу, что ты больше всего любишь?

С бескровных запёкшихся губ слетел чуть слышный ответ: «Кино».

— Тут показывают его каждый день, два раза в день. Ты подумай только! Теперь закрой глазки и как следует усни, а когда проснёшься, начнётся кино. Закрой глазки! Я тебе кое-что расскажу. Ничего здесь с тобой не случится, — я же рядом, видишь?

Ему показалось, что ребёнок закрыл глаза, но внезапно боль снова пронизала девочку. Она захныкала, потом вскрикнула.

— Боже милостивый! — тихо простонал Хилери. — Доктор, ещё укол, скорее!

Врач впрыснул морфий.

— Оставьте нас опять вдвоём.

Врач выскользнул из комнаты, и улыбка Хилери медленно притянула к себе взгляд девочки. Он притронулся пальцами к исхудалой ручонке:

— Ну, слушай, Лу.

Шёл плотник берегом морским плечом к плечу с моржом

И горевал, зачем там всё усеяно песком.

«Коль семь служанок, — молвил морж, — семь мётел взяли б враз,

Они бы берег привели в порядок хоть сейчас».

«Навряд ли!» — плотник возразил, смахнув слезинку с глаз.

Хилери все читал и читал «Алису в Стране Чудес». И под его шёпот глаза девочки закрылись и ручонка её похолодела.

Почувствовав, как холод леденит руку и ему, Хилери мысленно воскликнул: «А теперь, господи, если ты существуешь, покажи ей кино!»

 

Глава 15

Когда утром, после ночного разговора с отцом, Динни открыла глаза, она сперва никак не могла понять, что её тревожит, а поняв, так и осталась сидеть в постели, охваченная ужасом. Что, если Уилфрид решит бежать — обратно на Восток или ещё подальше?

«Я не могу ждать до четверга, — подумала она. — Нужно ехать. Если бы только у меня были деньги на случай…» Девушка вытащила свои безделушки и сгребла их в кучу. Два джентльмена с Саут-Молтон-стрит! В деле с изумрудной подвеской Джин они вели себя вполне достойно. Динни отобрала всё, что можно было заложить, и сделала из этого небольшой пакетик, не тронув лишь тех украшений, которые носила обычно. Ничего подлинно ценного у неё не было, и Динни не сомневалась, что при самом благожелательном к себе отношении не получит больше сотни фунтов.

За завтраком все держались так, словно ничего не произошло. Значит, всем известно самое худшее!

«Разыгрывают из себя ангелов!» — рассердилась Динни.

Когда отец объявил, что едет в город, девушка попросила захватить и её.

Генерал посмотрел на дочь. Так могла бы взглянуть обезьяна, недоумевая, вправе ли человек отрицать своё родство с ней. Динни удивилась, почему она раньше не замечала, какой печалью умеют светиться тёмные глаза её отца.

— Прекрасно, — согласился он.

— Хотите, я поведу машину? — предложила Джин.

— Принято с благодарностью, — ответила Динни.

Никто ни словом не коснулся, темы, занимавшей мысли всей семьи.

Динни сидела рядом с отцом в открытой машине. Весна в этом году несколько запоздала, но теперь май был в разгаре, всё цвело, и благоухание заглушало вонь бензина. В небе висели серые, набухшие дождём тучи. Черрелы, минуя Чилтернские холмы, ехали через Хэмпден, Грейт Миссенден, Челфонт и Чорли Вуд — местность настолько типично английскую, что, если привезти сюда спящего и неожиданно разбудить, он сразу понял бы: это Англия, а не другая страна. Обычно такие поездки никогда не оставляли Динни равнодушной. Однако сегодня ни весенняя зелень, ни радостный май, ни цветущие яблони, ни крутые повороты, ни старые деревушки не могли отвлечь внимание девушки от человека, бесстрастно сидевшего рядом с ней. Она инстинктивно чувствовала, что отец намерен увидеться с Уилфридом, а раз так — она тоже должна повидать его. Генерал говорил об Индии. Когда раскрывала рот Динни, она говорила о птицах. А Джин яростно гнала машину, ни разу не обернувшись назад. Только когда автомобиль выехал на Финчли-род, генерал спросил:

— Куда тебя отвезти, Динни?

— На Маунт-стрит.

— Значит, останешься там?

— Да, до пятницы.

— Мы забросим тебя, а потом я съезжу к себе в клуб. Отвезёте меня вечером домой, Джин?

Джин, не оборачиваясь, наклонила голову, и машина проскользнула между двумя ярко-красными автобусами, водители которых одновременно употребили одно и то же выразительное словечко.

В голове Динни шло бурное брожение. Решится ли она позвонить Стэку, чтобы тот протелефонировал ей, когда явится её отец? Если да, можно будет рассчитать с точностью до минуты, когда ей прийти к Уилфриду. Динни относилась к тем, кто умеет сразу находить общий язык с прислугой. Не успевала она проглотить картофелину, которую ей клал в тарелку лакей, как тот уже чувствовал, что девушка бессознательно признает его человеком. Она никогда не забывала прибавить «благодарю» и редко уходила, не сказав слугам двух-трёх слов, свидетельствовавших о её интересе к ближнему. Динни встречалась со Стэком всего три раза, но твёрдо знала, что для него она — человек, хотя и не родилась в Барнстепле. Она вызвала в памяти его облик: уже немолодое аскетическое лицо, чёрные волосы, крупный нос, выразительные глаза и губы, искривлённые иронической, но в то же время благожелательной улыбкой. Он держался прямо, двигался быстро. Она представляла себе, как он смотрит на неё с таким выражением, словно размышляет: «Смогу ли я поладить с ней, раз уж гак случилось? Смогу». Она догадывалась, что он безгранично предан Уилфриду. Динни решила рискнуть. Когда её высадили на Маунтстрит и машина уехала, девушка подумала: «Хорошо мне, — я никогда не буду отцом!»

— Можно позвонить, Блор?

— Разумеется, мисс.

Динни назвала номер Уилфрида.

— Это Стэк? Говорит мисс Черрел… Не окажете ли мне маленькую услугу? Мой отец зайдёт сегодня к мистеру Дезерту. Да, генерал сэр Конуэй Черрел. Не знаю, в котором часу, но хочу сама явиться в то же время… Вы позвоните мне сюда, как только он придёт? Буду ждать — Очень, очень признательна… Мистер Дезерт здоров?.. Не говорите, пожалуйста, что я приду… Да, да, ни ему, ни моему отцу. Ещё раз благодарю!

«Всё в порядке, — подумала она. — Если, конечно, я правильно поняла отца. Там напротив есть картинная галерея. Я увижу в окно, когда он выйдет».

До завтрака, за который она села вдвоём с тёткой, звонка не последовало.

— Твой дядя ездил к Джеку Масхему, — объявила леди Монт в середине завтрака. — В Ройстон. И привёз обратно второго, ну, этого, похожего на мартышку. Они будут молчать, но Майкл говорит, что не надо, Динни.

— Чего не надо, тётя Эм?

— Публиковать поэму.

— Да, но он всё-таки её опубликует.

— Зачем? Так хороша?

— Лучше всего, что он написал.

— Совершенно лишнее.

— Уилфрид не стыдится себя, тётя Эм.

— Как это неприятно для тебя! Я думаю, гражданский брак тебя не устроит?

— Я сама предложила ему это, милая тётя.

— Поражаюсь тебе, Динни!

— Он не согласился.

— Слава богу! Не хочу, чтобы ты попала в газеты.

— Я не больше, тётя.

— Флёр попала в газеты за клевету.

— Помню.

— Как называется та штука, которая летит обратно и бьёт тебя, если промахнёшься?

— Бумеранг.

— Я же знала, что это австралийское. Почему у австралийцев такой выговор?

— Право, не знаю, тётя.

— И там ещё кенгуру. Блор, налейте мисс Динни.

— Благодарю, тётя Эм. Я больше не хочу. Можно мне спуститься вниз?

— Спустимся вместе.

Леди Монт встала и, склонив голову набок, посмотрела на племянницу:

— Дышать поглубже и есть морковь для охлаждения крови. Что такое

Гольфштрем? Откуда он взялся?

— Из Мексики, тётя.

— Я читала, там водятся угри. Ты уходишь?

— Я жду телефонного звонка.

— Когда телефонистки говорят: «Выз-з-зываю», — у меня начинают ныть зубы. А они славные девушки, я уверена. Кофе?

— Да, пожалуйста!

— Действует. От него становишься сбитым, как пудинг.

«Тётя Эм всегда видит больше, чем мы предполагаем», — подумала

Динни.

— В деревне влюбляться хуже, — продолжала леди Монт. — Там кукушки. Кто-то говорил, что в Америке их нет. Может быть, там не влюбляются. Твой дядя, наверно, знает. Он привёз оттуда историю про какого-то папашу из Нупорта. Но это было давным-давно. Я вижу человека насквозь, — сделала непостижимый вывод леди Монт. — Куда поехал твой отец?

— В свой клуб.

— Ты сказала ему, Динни?

— Да.

— Ты же его любимица.

— Нет, не я, а Клер,

— Вздор!

— Ваш роман протекал гладко, тётя Эм?

— У меня была хорошая фигура, — ответила тётка. — Может быть, чуть пышноватая, но в то время так полагалось. Лоренс был у меня первым.

— Серьёзно?

— Если не считать мальчиков из хора, нашего грума и двух-трёх офицеров. Там был ещё один капитан с чёрными усиками. Но когда тебе четырнадцать, это не имеет значения.

— Ваш роман протекал, наверно, вполне пристойно?

— Нет, твой дядя был очень страстный. Девяносто первый год. Тридцать лет не было дождя.

— Такого сильного?

— Нет, вообще никакого. Я только забыла, где. Телефон!

Динни подбежала к аппарату на секунду раньше дворецкого:

— Это меня, Блор. Благодарю.

Она схватила трубку дрожащей рукой:

— Да?.. Понятно… Благодарю, Стэк… Очень, очень признательна…

Блор, не вызовете ли такси?

Динни примчалась на такси в галерею, расположенную напротив дома

Дезерта, купила каталог, поднялась наверх и встала у окна. Здесь, под предлогом детального изучения экспоната N 35, который именовался «Ритм», хотя, как показалось девушке, на то не было никаких оснований, она впилась глазами в подъезд на противоположной стороне улицы. После телефонного звонка прошло всего семь минут. Отец ещё не мог уйти. Однако вскоре она увидела, как он появился в дверях и вышел на улицу. Динни проводила его взглядом. Голова генерала была опущена, он несколько раз покачал ею. Лица не было видно, но девушка представляла себе, какое на нём сейчас выражение.

«Кусает усики, — подумала она. — Бедный, бедный!»

Как только генерал завернул за угол, Динни скатилась вниз по лестнице, перебежала улицу и взлетела на второй этаж. Остановилась у квартиры Уилфрида, протянула руку к звонку и помедлила. Затем позвонила.

— Я опоздала, Стэк?

— Генерал только что вышел, мисс.

— Вот как? Можно видеть мистера Дезерта? Не докладывайте.

— Слушаюсь, мисс, — ответил Стэк.

Приходилось ли ей когда-нибудь смотреть в столь же проницательные глаза?

Динни глубоко вздохнула и открыла дверь. Уилфрид стоял у камина, опираясь на него руками и опустив на них голову. Девушка подкралась к нему и замерла, ожидая, пока он ощутит её присутствие.

Внезапно он поднял голову и заметил её.

— Дорогой мой, прости, что мешаю, — извинилась Динни.

Подняв голову так, что шея обнажилась, и полураскрыв губы, она следила за внутренней борьбой, отражавшейся на его лице.

Уилфрид не выдержал и поцеловал её.

— Динни, твой отец…

— Знаю, я видела, как он выходил. «Мистер Дезерт, я полагаю? Моя дочь уведомила меня о помолвке и о вашем… э-э… положении. Я явился в этой… э-э… связи. Представляете ли вы себе, что произойдёт, когда ваше э-э… поведение на Востоке получит… э-э… огласку? Моя дочь совершеннолетняя, она вправе поступать, как ей заблагорассудится, но все мы горячо любим её, и, я надеюсь, вы согласитесь, что в предвидении таких… э-э… неприятностей вам не подобает… э-э… претендовать сейчас на её руку».

— Слово в слово.

— Что ты ответил?

— Что подумаю. Он совершенно прав.

— Он совершенно неправ. Я уже говорила тебе: «Любовь, — которая боится препятствий, — не любовь». Майкл считает, что ты не должен публиковать «Барса».

— Нет, должен. Мне нужно отвести душу. Когда тебя нет и я остаюсь один, я прямо схожу с ума.

— Знаю! Но, родной мой, те двое будут молчать. Может быть, это и не всплывёт? То, о чём долго не вспоминают, часто совсем забывается. Зачем лезть на рожон?

— Дело не в огласке. Во мне самом живёт проклятый страх, — я боюсь, не струсил ли я. Пусть всё будет известно. Тогда, трус я или не трус, я смогу высоко держать голову. Неужели ты не понимаешь, Динни?

Она понимала. Достаточно взглянуть на его лицо. «Мой долг — чувствовать так же, как чувствует он, что бы я при этом ни думала, — размышляла девушка. — Только таким путём я могу помочь ему и удержать его».

— Я все прекрасно понимаю. Майкл не прав. Мы выдержим эту свистопляску, и наши головы будут «в крови, но подняты высоко». Что бы ни случилось, душу свою мы в жертву не принесём.

И, вызвав у Дезерта улыбку, Динни села сама и усадила его рядом. Затем, после долгого молчания, открыла глаза и посмотрела на него долгим взглядом, как это умеют делать все женщины.

— Уилфрид, завтра четверг. Ты не будешь возражать, если мы по дороге домой заедем к дяде Эдриену? Он на нашей стороне. А что касается помолвки, то её можно и отрицать, а на деле всё останется как было. До свиданья, любовь моя.

Внизу, в подъезде, когда Динни открывала входную дверь, её окликнул Стэк:

— Прошу прощенья, мисс.

— Да. В чём дело?

— Я давно живу у мистера Дезерта и много о нём думал. Если не ошибаюсь, вы помолвлены с ним, мисс?

— И да, и нет, Стэк. Но я всё же надеюсь выйти за него.

— Понятно, мисс. И, с вашего позволения, очень хорошо сделаете. Мистер Дезерт — джентльмен стремительный, и я полагал, что, если бы мы с вами были, как говорится, заодно, это пошло бы ему на пользу.

— Совершенно согласна. Поэтому я позвонила вам утром.

— Я видел много разных молодых леди, но вы первая, мисс, на ком я желал бы ему жениться. Вот я и взял на себя смелость.

Динни протянула ему руку:

— Я ужасно рада. Это как раз то, чего я хотела, потому что дела плохи и, боюсь, будут ещё хуже.

Стэк вытер руку о штаны, принял руку девушки, и они обменялись горячим рукопожатием.

— Я чувствую, что он что-то задумал, — сказал слуга. — Конечно, не мне судить, но ему не впервой принимать внезапные решения. Вы бы дали мне номера ваших телефонов, — может, я и пригожусь вам обоим.

Динни записала номера.

— Это городской — моего дяди Лоренса Монта, Маунт-стрит; это иногородний — нашего дома в Кондафорде, Оксфордшир. Вы меня обязательно найдёте по одному из них. Бесконечно вам признательна. У меня камень с души свалился.

— И у меня, мисс. Мистер Дезерт может на меня положиться. Я ему хочу только добра. Мистер Дезерт не с каждым уживается, но, по мне, он хорош.

— И по мне, Стэк.

— Не люблю отпускать комплименты, мисс, но, с вашего позволения, скажу, что он счастливчик.

Динни улыбнулась:

— Нет, это я счастливица. До свидания, и ещё раз благодарю.

Обратно с Корк-стрит она не шла, а, так сказать, летела. У неё нашёлся союзник в самом логове льва, соглядатай в дружественном лагере, изменник-доброжелатель! Так, изобретая немыслимые катахрезы, она торопилась обратно к тётке: отец непременно зайдёт туда до возвращения в Кондафорд.

В холле дома Монтов она заметила его старый котелок, который невозможно было спутать с другим, и предусмотрительно сняла шляпу, прежде чем подняться в гостиную. Генерал разговаривал с сестрой, и, когда Динни вошла, оба смолкли. Теперь все замолкали, когда она входила! Спокойно и открыто взглянув на родных, девушка села.

Глаза генерала встретились с её глазами.

— Я был у мистера Дезерта, Динни.

— Знаю, дорогой. Он думает. В любом случае мы подождём, пока все не станет известно.

Генерал неловко поднялся.

— И, если тебе от этого станет легче, формально мы не помолвлены.

Генерал слегка поклонился, и Динни повернулась к тётке, которая обмахивала раскрасневшееся лицо куском фиолетовой промокательной бумаги.

Наступило молчание. Затем генерал спросил:

— Когда ты едешь в Липпингхолл, Эм?

— На будущей неделе, — ответила леди Монт. — А может быть, через две? Лоренс знает. Я показываю двух садовников на цветочной выставке в Челси. Босуэла и Джонсона, Динни.

— Как! Они все ещё держатся за вас?

— Крепче, чем раньше. Кон, вам нужно завести у себя анемии… Нет, не то слово. Ну, знаешь, такие яркие.

— Анемоны, тётя.

— Очаровательные цветы. Для них нужна глина.

— В Кондафорде нет глины, — возразил генерал. — Тебе, Эм, следовало бы это знать.

— В этом году азалии у нас — просто мечта, тётя Эм.

Леди Монт положила промокашку:

— Я говорила твоему отцу, Динни, чтобы тебя оставили в покое.

Динни, искоса наблюдавшая за мрачным лицом генерала, обошла скользкую тему:

— Тётя, знаете вы магазинчик на Бонд-стрит, где продают фигурки животных? Я купила там чудесную лисичку с лисенятами, чтобы папа перестал ненавидеть этих зверьков.

— Ах, охота! — вздохнула леди Монт. — Они такие трогательные, когда высовываются из норы!

— Даже папа не любит раскапывать их жилье и брать их прямо в земле. Правда, папа?

— Н-нет, не люблю, — ответил генерал.

— Они кусают детей до крови, — объявила леди Монт. — Я помню, как у тебя шла кровь. Кон.

— Грязный и бесцельный способ. В наше время к нему прибегают только охотники старой школы, приверженцы арапника.

— Кон выглядел тогда отвратительно, Динни.

— У тебя не хватает выдержки для такого способа, папа. Тут нужны курносые, рыжие, веснушчатые мальчишки, способные убивать ради того, чтобы убивать.

Генерал поднялся:

— Мне пора обратно в клуб. Джин заедет туда за мной. Когда мы увидим тебя, Динни? Твоя мать…

Он оборвал фразу.

— Тётя Эм оставляет меня у себя до субботы.

Генерал кивнул. Он принял поцелуи сестры и дочери с таким видом, как будто хотел сказать: «Да, но…»

Динни посмотрела ему вслед из окна, и сердце у неё сжалось.

— Твой отец! — раздался за спиной голос тётки. — Все это очень тягостно, Динни.

— Я считаю, что с папиной стороны крайне любезно не напоминать о своих правах на меня.

— Кон — чудный, — согласилась леди Мон. — Он сказал, что молодой человек был очень почтителен. Кто это ворчал: «Гр-гр»?

— Старый еврей в «Дэвиде Копперфилде».

— Вот, вот. Я чувствую себя точно так же.

Динни оторвалась от окна:

— Тётя! А я чувствую, что стала совсем другой, чем две недели назад. Тогда у меня не было никаких желаний; сейчас я — одно сплошное желание, и мне совершенно безразлично, пристойно я себя веду или нет. И не уверяйте, что это пройдёт.

Леди Монт потрепала племянницу по руке.

— «Почитай отца своего и матерь свою», — напомнила она. — Но ведь есть ещё: «Оставь все и следуй за мной». Никогда не — знаешь, какой заповедью руководствоваться.

— Нет, я знаю, — сказала Динни. — Как вы думаете, на что я сейчас надеюсь? На то, что завтра всё раскроется. Если это произойдёт, мы можем немедленно пожениться.

— Выпьем чаю, Динни. Блор, чаю! Индийского и покрепче.

 

Глава 16

На другой день Динни привела своего возлюбленного к дверям музея, где служил Эдриен, и там рассталась с ним. Оглянувшись, она увидела, что Уилфрид, высокий, перехваченный в талии поясом, снял шляпу и дрожит. Но он улыбнулся девушке, и его взгляд согрел её даже на расстоянии.

Эдриен, предупреждённый заблаговременно, принял молодого человека с «нездоровым», как он сформулировал про себя, любопытством и тут же мысленно сопоставил его с Динни. Удивительно несхожая между собой пара! Однако его чутье, обострённое, вероятно, длительным изучением скелетов, сразу же подсказало ему, что сточки зрения физической племянница выбрала правильно. Этот человек имел право стоять рядом с ней. Его мужественная грация и мускулистая элегантность была под стать её стильной хрупкости. А смуглое усталое и напоенное горечью лицо озарялось такими глазами, заглянув в которые даже Эдриен, воспитанник закрытой школы, не выносивший кинозвёзд мужского рода, признал, что они обладают притягательной силой для представительниц слабого пола. Разговор зашёл о костях, и это растопило первый лёд; когда же началась дискуссия о принадлежности к хеттской расе одного не слишком хорошо сохранившегося скелета, отношения стали почти сердечными. Люди и страны, с которыми они оба познакомились в несколько необычных условиях, явились следующим стимулом для упрочения взаимной симпатии. Но лишь взявшись за шляпу, Уилфрид наконец неожиданно спросил:

— Мистер Черрел, а как поступили бы вы? Эдриен поднял голову и молча окинул собеседника взглядом прищуренных глаз.

— Я плохой советчик, но за Динни стоит держаться.

— Да.

Эдриен наклонился и запер дверь кабинета:

— Сегодня утром, принимая ванну, я наблюдал за одиноким муравьём, который пытался отыскать дорогу и разобраться, куда он попал. Со стыдом признаюсь, что стряхнул на него пепел из трубки, — мне захотелось выяснить, что он будет делать. Провидение тоже постоянно осыпает нас пеплом и смотрит, каков результат. Я обдумал много вариантов и пришёл к такому выводу: если вы по-настоящему любите Динни…

Уилфрид судорожно передёрнулся, но всё кончилось тем, что пальцы его стиснули шляпу.

— …а я вижу, что это так, и знаю, что она всей душой с вами, то крепитесь и вместе с ней пробивайте себе путь сквозь пепел. Она охотнее сядет с вами в телегу, чем в пульман с любым из нас. Я уверен, — продолжал Эдриен, и лицо его засветилось искренностью, — что она из тех, о ком в Писании позабыли сказать: «И будут двое дух един».

Лицо молодого человека дрогнуло.

«Настоящий!» — решил Эдриен.

— Словом, думайте прежде всего о ней, но только не в таком плане: «Я люблю тебя, поэтому ничто не заставит меня жениться на тебе. Сделайте то, чего она хочет, если она, конечно, этого хочет. Ей здравого смысла не занимать. И, честно говоря, я не сомневаюсь, что никому из вас не придётся раскаиваться.

Дезерт шагнул к нему, и Эдриен увидел, что он глубоко тронут. Но молодой человек справился с наплывом чувств, не выдав его ничем, кроме судорожной улыбки, махнул рукой, повернулся и вышел.

Эдриен неторопливо задвинул ящики и запер дверцы шкафов, где хранились кости. «Да, у него самое своеобычное и в каком-то смысле самое красивое из всех лиц, виденных мною, — думал он. — Оно — глубокое озеро: дух шествует по его водам и порой чуть не тонет. Я, может быть, дал ему преступный совет. Хотелось бы знать, так ли это, ибо мне почему-то кажется, что он его примет».

Несколько минут Эдриен сидел молча, с язвительной усмешкой на губах. Доктринёры, экстремисты! Этот араб, приставивший пистолет к виску молодого Дезерта, олицетворял собой наихудшее свойство человеческой натуры. Идеи и кредо! Что они такое, как не полуправда, полезная лишь постольку, поскольку она помогает соблюдать равновесие в жизни? Географический журнал соскользнул с колен Эдриена.

Возвращаясь в Блумсбери, он задержался в сквере на площади перед домом, чтобы подставить лицо солнцу и послушать пение чёрного дрозда. Он обладал всем, чего желал от жизни: любимой женщиной: крепким здоровьем; приличным жалованьем — семьсот фунтов в год и надеждами на пенсию; двумя очаровательными детьми, притом неродными, так что его не терзали присущие родителям страхи. У него была увлекательная работа, он любил природу и мог прожить ещё лет тридцать. «Если бы сейчас мне приставили к виску пистолет и потребовали: «Эдриен Черрел, отрекись от христианской веры, или тебе размозжат башку!» — крикнул бы я, как Клайв в Индии: «Стреляйте и будьте прокляты»?» — задавал он себе вопрос и не мог на него ответить. Дрозд пел, молодая листва трепетала в воздухе, солнце грело Эдриену щеку, и в тиши этого когда-то фешенебельного сада жизнь казалась особенно желанной…

Динни, оставив мужчин на пороге знакомства, постояла в раздумье и двинулась на север, к приходу святого Августина в Лугах. Девушка инстинктивно стремилась прежде всего сломить сопротивление побочных родственников, чтобы обойти с тыла позиции прямых. Поэтому к центру практического приложения христианских догматов она приближалась с какой-то опасливой бодростью.

Тётя Мэй поила чаем двух молодых универсантов перед уходом их в клуб, где они заведовали кеглями, шашками, шахматами и пинг-понгом.

— Тебе нужен Хилери, Динни? Он собирался заседать сегодня в двух комитетах, но заседания могут и сорваться, потому что он чуть ли не единственный член обоих.

— Я полагаю, дядя в курсе моих дел? Миссис Хилери кивнула. На ней было пёстренькое платьице, и выглядела она очень молодо.

— Вы не расскажете мне, какое мнение сложилось у дяди?

— Я предпочла бы, чтобы он сделал это сам, Динни. Никто из нас не помнит мистера Дезерта как следует.

— Люди, которые его как следует не знают, не могут верно судить о нём. Но ведь ни вы, ни дядя не обращаете внимания на то, что говорят посторонние.

Динни произнесла эту фразу с простодушным видом, который ни в коей мере не обманул миссис Хилери, имевшую опыт работы в женских учреждениях.

— Как тебе известно, Динни, мы с Хилери оба не слишком ортодоксальны, но глубоко верим в то, чему учит христианство, и не надо притворяться, будто ты об этом не знаешь.

«Стоит ли эта вера больше, чем доброта, отвага, самопожертвование, и обязательно ли нужно быть христианином, чтобы ею обладать?» — мелькнуло в голове у Динни.

— Я воздержусь обсуждать твою помолвку. Боюсь сказать что-нибудь такое, что противоречит точке зрения Хилери.

— Тётя, какая вы примерная жена! Миссис Хилери улыбнулась, и Динни поняла, что ничего не сумеет вытянуть из неё.

Она посидела ещё, разговаривая о посторонних вещах, и наконец дождалась Хилери. Он был бледен и казался озабоченным. Тётя Мэй подала ему чай, провела рукой по его лбу и вышла.

Хилери вылил чашку и набил в трубку щепоть табаку, придавив его сверху бумажным кружком.

— Зачем только существуют муниципалитеты? Почему просто не собрать вместе трёх врачей, трёх архитекторов, трёх инженеров, прибавив к ним счётную машину и человека, который будет работать на ней и держать остальных в руках?

— У вас неприятности, дядя?

— Да. Очищать дома от жильцов, когда кредит в банке исчерпан, — достаточно сложно и без муниципального бюрократизма.

Глядя на его усталое, но улыбающееся лицо, Динни подумала: «Я просто не имею права лезть к нему со своими мелкими делами!»

— Не выкроите ли вы часок во вторник, чтобы посмотреть с тётей Мэй цветочную выставку в Челси? Вряд ли, да?

— Боже правый! — воскликнул Хилери, втыкая зажжённую спичку в центр бумажного кружка. — С каким наслаждением я постоял бы в павильоне, вдыхая запах азалий!

— Мы собирались пойти к часу, чтобы не угодить в самую давку. Тётя

Эм может прислать за вами машину.

— Обещать не могу, поэтому не присылайте. Если в час не увидите нас у главного входа, значит, такова воля провидения. Ну, что слышно у тебя? Эдриен мне рассказал.

— Не хочу надоедать вам, дядя.

Голубые проницательные глаза Хилери почти закрылись. Он выпустил облако дыма.

— То, что касается тебя, дорогая, не может мне надоесть. Словом, если не тяжело, — рассказывай. Ты считаешь, что должна выйти за него, так?

— Да, должна.

Хилери вздохнул.

— В таком случае остаётся с этим примириться. Но люди любят мучить себе подобных. Боюсь, что он получит, как говорится, плохую прессу.

— Я в этом уверена.

— Я смутно припоминаю его — высокий, надменный молодой человек в светло-коричневом жилете. Отделался он от своей надменности?

Динни улыбнулась:

— Сейчас он раскрылся для меня скорее с другой стороны.

— Надеюсь, он свободен от того, что называется всепожирающими страстями? — спросил Хилери.

— Насколько я могла заметить, да.

— Я хочу сказать, что, когда человек добился своего, в нём с особой силой проявляется порочность нашей натуры. Ты меня понимаешь?

— Да. Но я думаю, что в нашем случае речь идёт о «союзе душ».

— Тогда желаю счастья, дорогая! Только смотри, не раскаивайся, когда вас начнут побивать камнями. Ты идёшь на это сознательно и будешь не вправе жаловаться. Плохо, когда тебе наступают на ноги, но видеть, как топчут того, кого любишь, — ещё хуже. Поэтому с самого начала держи себя в руках, и чем дальше, тем крепче, не то ему станет совсем тошно. Я ведь помню, Динни, что бывают вещи, от которых и ты приходишь в бешенство.

— Постараюсь не приходить. Когда сборник Уилфрида появится, прочтите поэму «Барс» и вы поймёте его душевное состояние во время того случая.

— Как! Он оправдывается? Это ошибка, — отрезал Хилери.

— Майкл говорит то же самое. Прав он или нет — не знаю. Думаю, что в конечном итоге — нет. Так или иначе книжка выйдет.

— А тогда начнётся собачья свалка и будет уже бесполезно твердить «подставь другую щёку» или не «снисходи до ответа». Печатать поэму значит лезть на рожон. Вот всё, что можно сказать.

— Тут я бессильна, дядя.

— Понимаю, Динни. Я прихожу в уныние именно тогда, когда вспоминаю, сколько на свете такого, в чём мы бессильны. А как с Кондафордом? Тебе же придётся от него оторваться.

— Люди не меняются только в романах, да и там они либо меняются в конце, либо умирают, чтобы героиня могла быть счастлива. Дядя, вы замолвите за нас словечко отцу, если его увидите?

— Нет, Динни. Старший брат никогда не забывает, насколько он превосходил тебя, когда он был уже большим, а ты ещё нет.

Динни встала:

— Ну что ж, дядя, благодарю за то, что вы не верите в бесповоротное осуждение грешника, а ещё больше за то, что не высказываете этого вслух. Я все запомнила. Во вторник, в час, у главного входа; и не забудьте предварительно закусить, — обход выставки утомительное занятие.

Динни ушла. Хилери вторично набил трубку.

«И ещё больше за то, что вы не высказываете этого вслух!» — мысленно повторил он. — Девица умеет съязвить. Интересно, часто ли я говорю не то, что думаю, при исполнении своих профессиональных обязанностей?»

И, увидав в дверях жену, громко добавил:

— Мэй, считаешь ты, что я обманщик в силу своей профессии?

— Да, считаю. А как же иначе, мой дорогой?

— Ты хочешь сказать, что формы деятельности священника слишком узки и не могут охватить все разнообразие человеческих типов? А чьи могут? Хочешь пойти во вторник на выставку цветов в Челси?

«Динни могла бы пригласить меня сама», — подумала миссис Хилери и весёлым тоном ответила:

— Очень.

— Постарайся устроить все так, чтобы мы поспели туда к часу.

— Ты говорил с ней о её деле?

— Да.

— Она непоколебима?

— Предельно.

Миссис Хилери вздохнула.

— Ужасно её жаль. Разве человек выдержит такое?

— Двадцать лет назад я сказал бы: «Нет!» Теперь не знаю. Как ни странно, бояться им нужно отнюдь, не истинно религиозных людей.

— Почему?

— Потому что те их не тронут. Армия, имперский аппарат, англичане в колониях — вот с кем они придут в столкновение. И первый очаг враждебности — её собственная семья.

— Сделанного не воротишь, так что убиваться не стоит. Давай-ка напишем новое воззвание. Сейчас, к счастью, ожидается спад в торговле. Люди с деньгами ухватятся за нашу идею.

— Как хочется, чтобы в трудное время люди не стали прижимистее! Если станут, безработных будет ещё больше.

Хилери достал блокнот и застрочил. Жена заглянула в него через плечо мужа и прочла:

«Всем, кого это касается!

А разве найдётся человек, которого не касался бы факт существования рядом с ним тысяч людей, от рождения до смерти лишённых элементарных жизненных удобств, не знающих, что такое подлинная чистота, подлинное здоровье, подлинно свежий воздух, подлинно доброкачественная пища?»

— Хватит и одного «подлинно», милый.

 

Глава 17

Прибыв на цветочную выставку в Челси, леди Монт глубокомысленно объявила:

— Босуэл и Джонсон встречаются со мной у башмачков. Какая толчея!

— Да, тётя. И больше всего здесь людей из народа. Они пришли потому, что тянутся к красоте, которой лишены.

— Я не в силах заставить тянуться Босуэла и Джонсона. Вон Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. Бери деньги и беги за билетами, не то он сам уплатит.

Динни проскользнула к кассе с пятифунтовой бумажкой, стараясь не попасться дяде на глаза, взяла четыре билета и с улыбкой обернулась.

— Видел, видел твои змеиные повадки, — усмехнулся Хилери. — С чего начнём? С азалий? На выставке цветов я имею право быть чувственным.

Леди Монт двигалась так неторопливо, что в людском потоке то и дело возникали небольшие водовороты, и глаза её из-под приспущенных век рассматривали посетителей, призванных, так сказать, служить фоном для цветов.

Несмотря на сырой и холодный день, павильон, в который они вошли, был согрет человеческим теплом и благоуханием растений. Здесь перед искусно подобранными группами цветов предавались созерцанию их прелести самые различные представители людского рода, объединённые лишь тем непостижимым родственным чувством, которое порождается любовью к одному и тому же делу. Все вместе они составляли великую армию цветоводов — людей, выращивающих в горшках примулы, в лондонских садиках на задах — ирисы, настурции и гладиолусы, в маленьких пригородных усадебках — левкои, мальвы и турецкую гвоздику. Попадались среди них и служащие крупных цветоводств, владельцы теплиц и опытных участков, но таких было немного: они либо пришли раньше, либо должны были появиться позже. На лицах проходивших читалось любопытство, словно они присматривались к чему-то такому, за что им вскоре предстоит приняться; уполномоченные цветочных фирм отходили в сторону и делали заказы с видом людей, заключающих пари. Приглушённые голоса, которые обменивались замечаниями о цветах и выговаривали слова на все лады — лондонский, провинциальный, интеллигентский, сливались в единое жужжание, похожее на пчелиный гул, хотя и не такое приятное. Цветочный аромат и это приглушённое выражение национальной страсти, бурлившей меж парусиновых стен, оказали на Динни столь гипнотическое действие, что она притихла и переходила от одной блистательной комбинации красок к другой, растерянно поводя своим слегка вздёрнутым носиком.

Возглас тётки вывел её из оцепенения.

— Вот они! — объявила она, указывая вперёд подбородком.

Динни увидела двух мужчин, стоявших так неподвижно, что девушка подумала, не забыла ли эта пара, зачем явилась сюда. У одного были рыжеватые усы и печальные коровьи глаза; второй напоминал птицу с подшибленным крылом. Они стояли застыв, в неразношенных праздничных костюмах, не говоря ни слова и даже не глядя на цветы, как будто провидение закинуло их сюда, не дав им никаких предварительных инструкций.

— Который из них Босуэл, тётя?

— Тот, что без усов, — ответила леди Монт. — У Джонсона зелёная шляпа. Он глухой. Это так на них похоже!

Они направились к садовникам, и к Динни донёсся её возглас:

— А! Садовники вытерли руки о штаны, но по-прежнему молчали.

— Нравится? — услышала Динни вопрос тётки. Губы Босуэла и Джонсона зашевелились, но девушка не уловила ни одного членораздельного звука. Тот, кого она считала Босуэлом, приподнял шляпу и почесал голову. Затем тётка указала рукой на башмачки, и второй, тот, что в зелёной шляпе, внезапно заговорил. Он говорил так, что — как заметила Динни — даже её тётка не могла разобрать ни слова, но речь его все лилась и лилась и, казалось, доставляла ему немалое удовлетворение. Время от времени тётка восклицала: «А!» — но Джонсон продолжал говорить. Внезапно он умолк, леди Монт ещё раз воскликнула: «А!» — и снова присоединилась к племяннице.

— Что он сказал? — спросила Динни.

— Ничего. Ни слова, — ответила тётка. — Это просто немыслимо. Но ему приятно.

Она помахала рукой обоим садовникам, которые вновь застыли, и двинулась дальше.

Теперь они вошли в павильон роз. Динни взглянула на ручные часы, она условилась с Уилфридом встретиться здесь у входа.

Девушка торопливо оглянулась. Пришёл! Хилери идёт не оборачиваясь, тётя Мэй следует за ним, тётя Эм беседует с кем-то из цветоводов. Под прикрытием колоссальной группы розовых кустов Динни пробралась к выходу. Уилфрид сжал ей руки, и она позабыла, где находится.

— Хватит у тебя сил, милый? Здесь тётя Эм, мой дядя Хилери и его жена. Мне страшно хочется познакомить тебя с ними, — они ведь тоже иксы в нашем уравнении.

В эту минуту Уилфрид напоминал ей напрягшуюся перед прыжком лошадь, которой предстоит взять незнакомое препятствие.

— Как тебе угодно, Динни.

Они отыскали тётю Эм, занятую беседой с представителями Плентемских оранжерей.

— Для этих — солнечная сторона, известковая почва. А для немезий не надо. Их можно сажать где угодно. Они так впитывают влагу! Флоксы погибли. По крайней мере, они так сказали. Не знаю, правда ли. О, вот и моя племянница! Знакомься, Динни — мистер Плентем. Он часто присылает… О, мистер Дезерт! Я помню, как вы вели Майкла под руку в день его свадьбы.

Леди Монт подала Уилфриду руку и, видимо не очень спеша её отдёрнуть, приподняла брови и уставилась на него умеренно удивлённым взглядом.

— Дядя Хилери, — шёпотом напомнила Динни.

— Да, да, — спохватилась леди Монт. — Хилери, Мэй, — мистер Дезерт.

Дядя Хилери, разумеется, остался самим собою, но у тёти Мэй вид стал такой, точно она здоровается с деканом. И почти сразу же родственники, не сговариваясь, оставили Динни наедине с возлюбленным.

— Что ты скажешь о дяде Хилери?

— По-моему, он из тех, к кому можно обратиться, когда тебе трудно.

— Именно так. Он инстинктивно умеет не прошибать стены лбом, но зато непрерывно их обходит. Это у него привычка, — он ведь живёт в трущобах. Он согласен с Майклом, что публикация «Барса» — ошибка.

— Потому что я прошибаю стену лбом, да?

— Да.

— Жребий, как говорится, брошен. Жалею, если тебя это огорчает, Динни.

Рука Динни отыскала его руку.

— Нет. Мы не сложим оружия до конца. Но, Уилфрид, постарайся хоть ради меня принять всё, что произойдёт, так же спокойно, как я. Давай спрячемся за этим фейерверком фуксий и удерём. Мои к этому готовы.

Они выбрались из павильона и пошли к выходу на набережную мимо выложенных камнем цветочных клумб, перед каждой из которых, невзирая на сырость, стоял её создатель, всем своим видом говоря: «Полюбуйтесь на неё и дайте мне работу!»

— Люди создают такую красоту, а им ещё приходится упрашивать, чтобы на них обратили внимание! — возмутилась девушка.

— Куда пойдём, Динни?

— В Баттерси-парк.

— Тогда нам через мост.

— Ты был такой милый, когда разрешил представить тебя, только очень похож на лошадь, которая не даёт надеть хомут. Мне хотелось погладить тебя по шее.

— Я отвык от людей.

— Не зависеть от них — приятно.

— Люди — самая большая помеха в жизни. Но тебе, по-моему…

— Мне нужен один ты. У меня, наверно, собачья натура. Без тебя я просто пропаду.

Губы его дрогнули, и это было для неё красноречивее всякого ответа.

— Ты бывала в приёмнике для бездомных собак? Это вот тут.

— Нет. О бездомных собаках страшно думать. А надо бы. Зайдём!

Заведение всем своим видом напоминало больницу, то есть доказывало, что всё идёт как нельзя лучше, хотя на самом деле всё шло как нельзя хуже. Здесь раздавалось положенное количество лая, и собачьи морды выражали положенное количество растерянности. При появлении посетителей хвосты начинали вилять. Породистые собаки вели себя спокойнее и выглядели более печальными, чем численно преобладавшие здесь дворняги. В углу проволочной клетки, понурив длинноухую голову, сидел спаниель. Уилфрид и Динни подошли к нему.

— Как могли забыть такого замечательного пса? — удивилась Динни. — Он тоскует.

Уилфрид просунул пальцы сквозь сетку. Собака подняла голову. Они увидели красные ободки век и шелковистую чёлку, свисающую со лба. Животное медленно встало и начало подрагивать, словно в нём шла какая-то борьба или оно что-то соображало.

— Иди сюда, старина.

Пёс медленно подошёл. Он был весь чёрный, квадратный, с лохматыми ногами, словом, явно породистый, отчего пребывание его среди бездомных сородичей казалось ещё более необъяснимым. Он стоял так близко от проволоки, что до него можно было дотянуться. Сначала его короткий хвост повиливал, затем снова повис, как будто животное хотело сказать: «Я не пропускаю ни одной возможности, но вы — не то, что мне надо».

— Ну что, старина? — окликнул Уилфрид собаку.

Динни наклонилась к спаниелю:

— Поцелуй меня.

Собака взглянула на них, вильнула хвостом и снова опустила его.

— Не слишком общительный характер, — заметил Уилфрид.

— Ему не до разговоров. Он же тоскует.

Динни наклонилась ещё ниже. На этот раз ей удалось просунуть через сетку всю руку:

— Иди сюда, мой хороший! Пёс обнюхал её перчатку. Хвост его опять качнулся, розовый язык на мгновение высунулся, словно желая удостовериться в существовании губ. Динни отчаянным усилием дотянулась пальцами до его гладкой, как шёлк, морды.

— Уилфрид, он замечательно воспитан!

— Его, наверно, украли, а он удрал. Видимо, он из какой-нибудь загородной псарни.

— Вешала бы тех, кто крадёт собак! Тёмно-карие глаза пса были по краям подёрнуты влагой. Они смотрели на Динни с подавленным волнением, будто говоря: «Ты — не моё прошлое, а будет ли у меня будущее — не знаю».

Девушка подняла голову:

— Ох, Уилфрид!..

Он кивнул и оставил её наедине с собакой. Динни присела на корточки и стала почёсывать животное за ушами. Наконец вернулся Уилфрид в сопровождении служителя, который нёс цепочку и ошейник.

— Я забираю его, — объявил Уилфрид. — Срок вчера кончился, но его решили подержать ещё неделю, из-за того что он породистый.

Динни отвернулась, глаза её увлажнились. Она торопливо вытерла их и услышала, как служитель сказал:

— Я сперва надену на него ошейник, сэр, а потом уж выпущу. Он того гляди убежит. Никак не привыкнет к месту.

Динни обернулась:

— Если хозяин объявится, мы ею немедленно вернём.

— На это надежды мало, мисс. По-моему, владелец собаки просто умер. Она сорвала ошейник, отправилась искать хозяина и потерялась, а к нам послать за ней не догадались. Вы не промахнулись, — пёсик-то славный. Рад за него. Мне было бы жалко его прикончить: он ведь совсем молодой.

Служитель надел ошейник, вывел собаку и передал цепочку Уилфриду; тот оставил ему свою карточку.

— На тот случай, если наведается хозяин. Пойдём, Динни, прогуляем его. Идём, старина.

Безымянный пёс, услышав сладчайшее слово собачьего лексикона, кинулся вперёд, насколько позволяла цепочка.

— По-видимому, служитель прав. Дай бог, чтобы его предположение подтвердилось. Собака у нас приживётся, — заметил Уилфрид.

Выйдя на траву, они попытались завоевать доверие пса. Тот терпеливо переносил их заигрывании, но не отвечал на них. Он опустил глаза и поджал хвост, воздерживаясь от слишком поспешных выводов.

— Отвезём-ка его домой, — предложил Уилфрид. — Посиди с ним, а я сбегаю за такси.

Он обмахнул скамейку носовым платком, передал Динни цепочку и скрылся.

Динни села и стала наблюдать за псом. Тот рванулся вслед Уилфриду на всю длину цепочки, затем улёгся наземь в той же позе, в какой девушка увидела его впервые.

Насколько глубоко чувствуют собаки? Они, безусловно, понимают, что к чему: любят, ненавидят, страдают, покоряются, сердятся и радуются, как, люди. Но у них маленький запас слов и поэтому — никаких идей! И все-таки лучше любой конец, чем жить за проволокой и быть окружённой собаками, уступающими тебе в восприимчивости!

Пёс подошёл к Динни, потом повернул голову в том направлении, где скрылся Уилфрид, и заскулил.

Подъехало такси. Пёс перестал скулить, бока у него заходили.

«Хозяин!» Спаниель натянул цепочку.

Уилфрид подошёл к нему. Цепочка ослабела. Динни почувствовала, что пёс разочарован. Затем цепочка опять натянулась, и животное завиляло хвостом, обнюхивая отвороты брюк Уилфрида.

В такси пёс уселся на пол, цепочка опустилась на ботинок Уилфрида. На Пикадилли его охватило беспокойство, и он положил голову на колени девушки. Эта поездка между Уилфридом и псом привела эмоции Динни в такое смятение, что, выйдя из машины, она облегчённо вздохнула.

— Интересно, что скажет Стэк? — усмехнулся Уилфрид. — Спаниель — не слишком желанный гость на Корк-стрит.

По лестнице пёс поднялся спокойно.

— Приучен к дому, — растроганно констатировала Динни.

В гостиной спаниель долго обнюхивал ковёр. Наконец установил, что ножки мебели не представляют для него интереса и что подобные ему здесь не проживают, и положил морду на диван, кося краем глаза по сторонам.

— Хоп! — скомандовала Динни. Спаниель вскочил на диван.

— Боже! Ну и запах! — ужаснулся Уилфрид.

— Давай выкупаем его. Ступай напусти воды в ванну, а я тем временем его осмотрю.

Динни придержала пса, который порывался вдогонку Уилфриду, и принялась перебирать ему шерсть. Она заметила несколько жёлтых блох, но других насекомых не обнаружила.

— Плохо ты пахнешь, мой хороший! Спаниель повернул голову и лизнул девушке нос.

— Ванна готова, Динни.

— Я нашла только блох.

— Если хочешь помогать, надевай халат, не то испортишь платье.

Уилфрид встал к ней спиной. Динни сбросила платье и надела голубой купальный халат, смутно надеясь, что Уилфрид обернётся, и уважая его за то, что он этого не сделал. Она закатала рукава и встала рядом с ним. Когда спаниеля подняли над ванной, собака высунула длинный язык.

— Его не стошнит?

— Нет, собаки всегда так делают. Осторожно, Уилфрид, — они пугаются всплеска. Ну!

Спаниель, опущенный в воду, побарахтался и встал на ноги, опустив голову и силясь устоять на скользкой поверхности.

— Вот шампунь. Это всё-таки лучше, чем ничего. Я буду держать, а ты намыливай.

Динни плеснула шампунем на чёрную, словно полированную спину, окатила псу водой бока и принялась его тереть. Эта первая домашняя работа, которую она делала сообща с Уилфридом, рождала в девушке чистую радость, она сближала её и с любимым и с его собакой. Наконец она выпрямилась.

— Уф! Спина затекла. Отожми на нём, шерсть и спускай воду. Я его придержу.

Уилфрид спустил воду. Спаниель, который вёл себя так, словно был не слишком огорчён расставанием с блохами, яростно отряхнулся, и обоим пришлось отскочить.

— Не отпускай! — закричала Динни. — Его нужно вытереть тут же в ванне.

— Понятно. Обхвати его за шею и держи.

Закутанный в простыню, пёс с растерянным и несчастным видом потянулся к девушке мордой.

— Потерпи, бедный мой, сейчас всё кончится и ты будешь хорошо пахнуть.

Собака опять начала отряхиваться.

Уилфрид размотал простыню.

— Подержи его минутку, я притащу старое одеяло. Мы его завернём, пусть обсыхает.

Динни осталась с собакой, которая пыталась выскочить из ванны и уже поставила передние лапы на край. Девушка придерживала их, наблюдая за тем, как из глаз животного исчезает накопившаяся в них тоска.

— Вот так-то лучше! Они завернули притихшего пса в старое армейское одеяло и отнесли его на диван.

— Как мы назовём его, Динни?

— Давай перепробуем несколько кличек. Может быть, угадаем, как его зовут.

Собака не откликнулась ни на одну.

— Ладно, — сказала Динни. — Назовём его Фошем. Если бы не Фош, мы никогда бы не встретились.

 

Глава 18

Настроение, возобладавшее в Кондафорде после возвращения генерала, было тревожным и тяжёлым. Динни обещала вернуться в субботу, но настала среда, а она всё ещё находилась в Лондоне. Даже её слова: «Формально мы не помолвлены», — никому не принесли облегчения, потому что генерал пояснил: «Это просто вежливая отговорка». Под нажимом леди Черрел, жаждавшей точного отчёта о том, что произошло между ним и Уилфридом, сэр Конуэй лаконично ответил:

— Он почти всё время молчал. Вежлив, и, скажу честно, похоже, что не из трусливых. Отзывы о нём тоже прекрасные. Необъяснимый случай!

— Ты читал его стихи, Кон?

— Нет. Как их достать?

— У Динни где-то есть. Страшно горькие… Сейчас многие так пишут. Я готова примириться с чем угодно, лишь бы Динни была счастлива.

— Динни рассказывала, что у него в печати поэма, посвящённая этой истории. Парень, должно быть, тщеславен.

— Все поэты такие.

— Не знаю, кто может повлиять на Динни. Хьюберт говорит, что потерял с ней контакт. Начинать семейную жизнь, когда над головой нависла гроза!

— Мне кажется, мы, живя здесь, в глуши, перестали понимать, что вызывает грозу, а что нет, — возразила леди Черрел.

— В таких вопросах не может быть двух мнений, — по крайней мере, у людей, которые идут в счёт, — отрезал генерал.

— А разве в наши дни такие ещё сохранились? Сэр Конуэй промолчал. Затем жёстко произнёс:

— Аристократия осталась костяком Англии. Всё, что держит страну на плаву, — от неё. Пусть социалисты болтают что угодно, — тон у нас задают те, кто служит и хранит традиции.

Леди Черрел, удивлённая такой длинной тирадой, подняла голову.

— Допустим, — согласилась она. — Но что же всё-таки делать с Динни?

Сэр Конуэй пожал плечами:

— Ждать, пока не наступит кризис. Оставить её без гроша — устарелый приём, да о нём и вообще не может быть речи, — мы слишком любим Динни. Ты, конечно, поговори с ней, Лиз, если представится случай…

У Хьюберта и Джин дискуссия по этому вопросу приняла несколько иной оборот.

— Ей-богу. Джин, мне хочется, чтобы Динни вышла за твоего брата.

— Ален уже переболел. Вчера я получила от него письмо. Он в Сингапуре. По всей видимости, там у него кто-то есть. Дай бог, чтобы незамужняя. На Востоке мало девушек.

— Не думаю, чтобы он увлёкся замужней. Ален не из таких. Может быть, туземка? Говорят, среди малаек попадаются очень недурные.

Джин скорчила гримаску:

— Малайка после Динни! Затем помолчала и прибавила:

— А что, если мне повидаться с этим мистером Дезертом? Уж я-то ему объясню, что о нём подумают, если он втянет Динни в эту грязную заваруху.

— Смотри, с Динни надо быть начеку.

— Если можно взять машину, я завтра съезжу посоветуюсь с Флёр. Она должна его хорошо знать, — он был у них шафером.

— Я обратился бы не к ней, а к Майклу. Но, ради бога, будь осторожна, старушка.

На другой день Джин, привыкшая не отделять слов от дела, ускользнула, пока все ещё спали, и в десять утра была уже на Саут-сквер в Вестминстере. Майкл, как сразу же выяснилось, пребывал в своём избирательном округе.

— Он считает, что чем прочнее сидит в палате, тем чаще должен встречаться с избирателями. Благодарность — это у него своеобразный комплекс. Чем могу быть полезна?

Джин, созерцавшая Фрагонара с таким видом, будто находит его чересчур французским, медленно отвела от картины глаза, опушённые длинными ресницами, и Флёр чуть не подпрыгнула. В самом деле — тигрица!

— Дело касается Динни и её молодого человека. Я полагаю, вы знаете, что с ним случилось на Востоке.

Флёр кивнула.

— Что можно предпринять? Флёр насторожилась. Ей — двадцать девять, Джин — всего двадцать три, но держаться с ней, как старшая, бесполезно.

— Я давным-давно не видела Уилфрида.

— Кто-то должен сказать ему в глаза, что о нём подумают, если он втянет Динни в эту грязную заваруху.

— Я отнюдь не уверена, что она начнётся, даже если поэма увидит свет.

Люда склонны прощать Аяксам их безумства.

— Вы не бывали на Востоке.

— Нет, бывала, — я совершила кругосветное путешествие.

— Это совсем не то.

— Дорогая, простите, что я так говорю, — извинилась Флёр, — но Черрелы отстали от века лет на тридцать.

— Я — не Черрел.

— Верно. Вы — Тесбери, а эти ещё почище. Сельские приходы, кавалерия, флот, индийская гражданская администрация, — разве они теперь идут в счёт?

— Да, идут — для тех, кто связан с ними. А он связан, и Динни тоже.

— Ни один по-настоящему любящий человек ничем и ни с кем не связан.

Много вы раздумывали, когда выходили за Хьюберта? А ведь над ним тяготело обвинение в убийстве!

— Это совсем другое дело. Хьюберт не совершал ничего постыдного.

Флёр улыбнулась:

— Вы верны себе. Застану ли я вас врасплох, как выражаются в судебных отчётах, если скажу, что в Лондоне не найдётся и одного человека из двадцати, который не зевнул бы вам в лицо, если бы вы поинтересовались у него, заслуживает ли Уилфрид осуждения, и не найдётся даже одного из сорока, который не забыл бы обо всём этом ровно через две недели.

— Я вам не верю, — решительно отпарировала Джин.

— Дорогая, вы не знаете современного общества.

— Современное общество в счёт не идёт, — ещё решительнее отрезала Джин.

— Допустим. А что же тогда идёт?

— Вам известен его адрес? Флёр расхохоталась.

— Корк-стрит, напротив картинной галереи. Уж не собираетесь ли вы сцепиться с ним, а?

— Посмотрим.

— Уилфрид умеет кусаться.

— Ну, мне пора, — объявила Джин. — Благодарю.

Флёр восхищённо посмотрела на неё. Молодая женщина вспыхнула, и румянец на смуглых щеках придал ей ещё большую яркость.

— Что ж, дорогая, до свиданья. Заезжайте рассказать, чем всё кончилось. Я ведь знаю, — вы дьявольски отважны.

— Я не уверена, что пойду к нему. До свиданья! — попрощалась

Джин.

Она промчалась мимо палаты общин, кипя от злости. Темперамент так сильно увлекал её в сторону непосредственных действий, что светская мудрость Флёр лишь привела её в раздражение. Однако ясно, что отправиться к Уилфриду Дезерту и сказать: «Уйдите и оставьте мою золовку», — совсем не так просто, как казалось вначале. Тем не менее Джин доехала до Пэл-Мэл, оставила машину на стоянке у Партенеума и пешком вышла на Пикадилли. Встречные, в особенности мужчины, оборачивались и смотрели ей вслед, поражённые её грацией, гибкостью и цветом лица, которое словно светилось. Джин понятия не имела о Корк-стрит и знала только, что это по соседству с Бонд-стрит. Когда она всё-таки добралась туда, ей пришлось промерить улицу из конца в конец, прежде чем она обнаружила картинную галерею. «Его квартира, видимо, в подъезде напротив», — решила она, вошла и в нерешительности остановилась перед дверью без таблички с фамилией. Вслед за ней поднялся мужчина с собакой на поводке и остановился рядом с Джин:

— Чем могу служить, мисс?

— Я миссис Хьюберт Черрел. Здесь живёт мистер Дезерт?

— Да, мэм, но я не уверен, может ли он вас принять. Фош, к ноге! Ты умный пёс! Если вы подождёте минутку, я выясню.

Минутой позже, решительно глотнув воздух, она предстала перед Дезертом. «В конце концов, не страшнее же он приходского комитета, когда из того нужно выколачивать деньги», — подумала Джин.

Уилфрид стоял у окна. Лицо его выразило недоумение.

— Я — невестка Динни, — представилась Джин. — Прошу прощенья, что беспокою, но мне хотелось увидеться с вами.

Уилфрид поклонился.

— Фош, ко мне! Спаниель, обнюхивавший юбку Джин, повиновался только после второго окрика. Он лизнул Уилфриду руку и уселся за его спиной. Джин вспыхнула.

— Это страшное нахальство с моей стороны, но я надеялась, что вы не обидитесь. Мы на днях вернулись из Судана.

Взгляд Уилфрида остался, как прежде, ироническим, а ирония всегда выводила Джин из равновесия. Она запнулась и выдавила:

— Динни никогда не бывала на Востоке.

Уилфрид снова поклонился. Дело оборачивалось серьёзно, — это не заседание приходского комитета.

— Не соблаговолите ли присесть? — предложил он.

— О нет, благодарю вас, я на минутку. Видите ли, я хотела сказать, что Динни пока ещё не представляет себе, какое значение приобретают там некоторые вещи.

— Я, знаете ли, так вас и понял.

— О! Наступило минутное молчание. Румянец Джин стул ярче, улыбка Уилфрида — ироничнее. Наконец он сказал:

— Благодарю за визит. У вас ко мне ещё что-нибудь?

— Н-нет… До свиданья!

Спускаясь по лестнице, Джин острее, чем когда-либо в жизни, чувствовала себя маленькой и жалкой. Однако первый же мужчина, с которым она разминулась на улице, отскочил в сторону, потому что её взгляд тряхнул его, как электрический ток. Однажды в Бразилии этот прохожий дотронулся до электрического угря, но и тот произвёл на него меньшее впечатление. Как ни странно, возвращаясь к машине. Джин не злилась на Уилфрида, хотя он и нанёс ей поражение. И, ещё удивительнее, — рассеялось чувство, подсказывавшее ей, что Динни в опасности.

Джин добралась до машины и после лёгкой перебранки с полисменом повернула обратно в Кондафорд. Ведя автомобиль с угрожающей прохожим скоростью, она поспела домой к завтраку. Она не обмолвилась ни словом о своём приключении, объявив, что вернулась с дальней прогулки. И только вечером, лёжа на кровати с пологом в лучшей комнате для гостей, сказала Хьюберту:

— Я виделась с ним. Знаешь, Хьюберт, теперь я уверена, что у Динни всё будет в порядке. В нём есть обаяние.

— Боже мой! — удивился Хьюберт, приподнимаясь на локте. — Какое это имеет отношение к делу?

— Самое непосредственное, — ответила Джин. — Поцелуй меня и не рассуждай…

Когда странная юная посетительница ушла, Уилфрид бросился на диван и уставился в потолок. Он чувствовал себя как генерал, одержавший победу, то есть пребывал в полнейшей растерянности. Жизнь его сложилась так, что, прожив тридцать лет в атмосфере всеобщего эгоизма, он не привык к чувствам, которые пробудила в нём Динни с первой же минуты их знакомства. Старомодное слово «поклонение» выражало их весьма неполно, а более подходящего выражения не находилось. В её присутствии Уилфрид испытывал такое спокойствие и умиротворённость, что, когда она уходила, он сам себе казался человеком, вынувшим из себя душу и отдавшим её в заклад. Вместе с этим не изведанным до сих пор блаженством в нём крепла уверенность, что его собственное счастье не будет полным, если она не будет счастлива. Динни не раз говорила ему, что бывает счастливой, лишь когда он рядом. Но это абсурд! Он не может заменить ей все житейские интересы и привязанности, которые предшествовали их знакомству у памятника Фошу. А если не может, что он даст ей взамен? Именно об этом спрашивали Уилфрида глаза молодой женщины, продолжавшие сверкать перед ним и после её ухода. Ему удалось обратить её в бегство, но вопрос остался и носился в воздухе.

Спаниель, чуявший присутствие незримого острее своего хозяина, положил длинную морду на его колено. Даже собакой он обязан Динни! Он отвык от людей. Эта история, нависшая над ним, отрезала его от мира. Женившись на Динни, он обречёт на одиночество и её. Честно ли так поступать?

Но тут он вспомнил, что через полчаса у него назначена встреча с ней, и позвонил:

— Я ухожу, Стэк.

— Хорошо, сэр.

Уилфрид вывел собаку и направился к парку. У памятника кавалерии он сел в ожидании Динни, стал раздумывать, рассказать ли ей о посетительнице, и в этот момент заметил девушку.

Она торопливо шла со стороны Парк Лейн, но ещё не видела Уилфрида. Динни казалась стремительной, прямой и, по излюбленному в романах выражению, «воздушной». Она была как весна и улыбалась так, словно узнала что-то очень приятное для себя. Девушка не подозревала о его присутствии, и первый же взгляд, брошенный на неё Уилфридом, успокоил его. Пока она может быть такой довольной и беспечной, ему не о чём тревожиться. У бронзового коня, которого Динни окрестила «норовистым пузанчиком», она остановилась, высматривая Уилфрида, весело повертела головой из стороны в сторону, но на лице её выразилась некоторая тревога. Уилфрид поднялся. Девушка помахала ему рукой и перебежала через дорожку.

— Позировала перед Боттичелли, Динни?

— Нет, перед ростовщиком. На всякий случай рекомендую — Феруэн, Саут-Молтон-сквер.

— Ты — у ростовщика?

— Да, милый. У меня теперь в кармане столько собственных денег, сколько за всю жизнь не было.

— Зачем они тебе? Динни наклонилась и погладила собаку.

— С тех пор как я встретила тебя, я знаю, чем хороши деньги.

— Чем?

— Тем, что позволяют не расставаться с тобой из-за их отсутствия. Широкие бескрайние просторы — вот что теперь нам нужно. Спусти Фоша с поводка, Уилфрид. Он и так побежит за нами.

 

Глава 19

В таком литературном центре, как Лондон, где чуть ли не каждый день на прилавки выбрасываются добрых полдюжины книг, появление тоненького томика стихов обычно проходит незамеченным. Однако обстоятельства сложились так, что выход в свет сборника «Барс» и другие стихотворения» превратился в «литературное событие». Это была первая книга Уилфрида после четырёхлетнего молчания. Его одинокая фигура привлекала к себе всеобщее внимание редким в среде старинной аристократии поэтическим талантом, горечью и силой прежних стихов, постоянным пребыванием на Востоке и отчуждённостью от литературных кругов, а в последнее время и слухами о переходе его в мусульманство. Четыре года тому назад, когда вышла его третья книжка, кто-то прозвал его «Байроном в пелёнках», и определение стало крылатым. Кроме того, он сумел найти себе молодого издателя, который владел искусством «запускать машину», как он выражался. Немногие недели, прошедшие с момента поступления к нему рукописи Уилфрида, он только и делал, что завтракал и обедал с разными людьми, настоятельно советуя всем прочесть «Барса», который станет самой сенсационной поэмой со времён «Пса небес». На вопрос «почему?» он отвечал кивками, подмигиванием и улыбкой во весь рот. Правда ли, что молодой Дезерт перешёл в ислам? О да! Он в Лондоне? О да! Но он, конечно, самая неуловимая и редкая птица в литературных кругах.

Этот издатель, именовавший свою фирму «Компсон Грайс лимитед», с самого начала сообразил, что «Барс» — беспроигрышная ставка: поэмой не будут наслаждаться, но зато о ней заговорят. Задача Компсона Грайса сводилась, по существу, к тому, чтобы пустить снежный ком по склону, а это он, когда одушевлялся верой в успех, умел делать, как никто. За три дня до выхода книги он преднамеренно нечаянно встретился с Телфордом Юлом.

— Хэлло, Юл! Вернулись из Аравии?

— Как видите.

— Знаете, в понедельник у меня выходит изумительный сборник стихов «Барс» Уилфрида Дезерта. Хотите экземпляр? Заглавная поэма — нечто потрясающее.

— Неужели?

— Она станет в десять раз известней, чем поэма, из «Индийских стихов» Альфреда Лайела о человеке, который предпочёл умереть, но не изменил своей религии. Помните?

— Помню.

— Правда, что Дезерт перешёл в магометанство?

— Спросите у него.

— Он, видимо, написал эту поэму о самом себе. Она носит насквозь личный характер.

— В самом деле?

Компсону Грайсу внезапно пришла в голову мысль: «Эх, если бы так!.. Вот был бы шум!»

— Вы знакомы с ним, Юл?

— Нет.

— Вы Должны прочесть эту штуку. Я просто оторваться не мог.

— Вот как?

— Как человек решается печатать поэму о своих собственных переживаниях?

— Затрудняюсь ответить.

И ещё более внезапно Компсон Грайс подумал: «Эх, если бы так!.. Сто тысяч экземпляров распродать можно!»

Он вернулся к себе в контору, рассуждая: «Юл чертовски скрытен. Думаю, что я прав, — он знает об этой истории. Он только что вернулся, а на базарах, говорят, все уже известно. Теперь сообразим, что у нас получается. Сборник идёт по пять шиллингов. Разберут его нарасхват. После уплаты гонорара остаётся шесть пенсов чистой прибыли с экземпляра. Сто тысяч экземпляров дадут две с половиной тысячи фунтов. Дезерт получит столько же. Клянусь святым Георгием, для него слишком много! Нет, нет, честность в расчётах с клиентом превыше всего».

И тут на Компсона Грайса низошло вдохновение, которое нередко осеняет честных людей, узревших возможность заработать.

«Я должен указать ему на риск, связанный с тем, что поэму могут счесть выражением личных переживаний. Сделаю это сразу же по выходе книги. А пока что подготовлю второе издание».

Накануне появления сборника Марк Хенна, известный критик, который еженедельно отзванивал кому-нибудь заупокойную в соответствующем отделе «Колокола», где он сотрудничал, уведомил Компсона Грайса, что «выложил им все» в рецензии на поэму «Барс». Более молодой литературный деятель, известный своими пиратскими приёмами, ни о чём издателя не известил, но статью тоже подготовил. Обе рецензии были напечатаны в день выхода сборника. Компсон Грайс вырезал их и прихватил в собой в ресторан «Жасмин», куда он пригласил Уилфрида позавтракать.

Они встретились у входа и проследовали к столику в дальнем конце зала. Помещение было набито людьми, знавшими всех и всякого в мире литературы, искусства и театра. Компсон Грайс, умудрённый опытом угощения многих авторов, выждал, пока опорожнится бутылка «Мутон Ротшильд» 1870 года. Затем вытащил из кармана обе рецензии, положил перед собеседником статью Марка Хенны и спросил:

— Читали? Довольно сочувственная.

Уилфрид пробежал вырезку.

Критик действительно «выложил им все». Почти вся статья была посвящена превознесению «Барса», который объявлялся произведением, наиболее полно раскрывшим человеческую душу со времён Шелли.

— Чушь! Шелли раскрывается только в лирике.

— Шелли так Шелли! — отозвался Компсон Грайс. — Надо же ему на кого-то сослаться.

Рецензент утверждал, что поэма «срывает последние покровы лицемерия, к которому на протяжении всей истории литературы приходилось прибегать музе, как только дело касалось религии». Кончалась статья словами: «Эта поэма, которая представляет собой неудержимый поток повествования о муках души, поставленной перед жестокой дилеммой, есть поистине одно из высочайших достижений художественно-психологического анализа, известных нам в двадцатом столетии».

Подметив выражение, с каким его гость отложил вырезку, Компсон Грайс осторожно вставил:

— Очень неплохо! Личный пафос вещи — вот что всех покоряет.

Уилфрид судорожно передёрнулся.

— Есть у вас чем обрезать сигару? Компсон Грайс подал ему гильотинку вместе со второй рецензией:

— Думаю, что вам следует прочесть и эту, из «Дейли фейз».

Рецензии был предпослан заголовок:

ВЫЗОВ.

БОЛЬШЕВИЗМ ПРОТИВ ИМПЕРИИ.

Уилфрид взял статью.

— Кто такой Джеффи Колтем? — спросил он.

Рецензия начиналась с некоторых довольно точных сведений о прошлом поэта, его ранних работах и жизни вплоть до принятия им магометанства, о чём тоже упоминалось. Затем, после нескольких благосклонных замечаний об остальных стихотворениях сборника, рецензент переходил к «Барсу», который, по его словам, берет человека за горло мёртвой хваткой бульдога. Ниже он цитировал строки:

Пей скепсис иль иди на дно! — и с расчётливой жестокостью продолжал:

«Повествовательная форма поэмы — тонкий способ замаскировать ту всеразрушающую горечь, которую невольно хочется объяснить раной, нанесённой непомерной гордыне того, кто изменил и себе и всему британскому. Намеревался ли мистер Дезерт раскрыть в, поэме свой личный опыт и переживания в связи со своим обращением в ислам, религию, которой, заметим мимоходом, он, судя по вышеприведённым горьким и жалким строкам, достоин не более, чем христианства, — ответить мы, разумеется, не берёмся, но советуем автору быть до конца искренним и сказать нам правду. Раз в нашей среде находится поэт, который с безусловным талантом проникает к нам в душу, подрывая наши верования и наш престиж, мы имеем право знать, не является ли он таким же ренегатом, как и его герои».

— По-моему, это пасквиль, — невозмутимо констатировал Компсон Грайс.

Уилфрид глянул на него так, что тот впоследствии признавался: «Я не подозревал, что у Дезерта такие глаза».

— Да, я ренегат. Я перешёл в магометанство под пистолетом, и вы можете предать это гласности.

Еле удержавшись от возгласа: «Слава богу!» — Компсон Грайс протянул ему руку, но Уилфрид откинулся назад, и лицо его потонуло в клубе сигарного дыма. Издатель сполз на самый кончик стула:

— Значит, я должен послать в «Дейли фейз» письмо и заявить, что «Барс» написан вами на основании ваших личных переживаний? Так я вас понял?

— Так.

— Дорогой мой, это же замечательно! Это, если хотите знать, акт мужества!

Улыбка Уилфрида заставила Компсона Грайса отодвинуться назад к спинке стула, проглотить вертевшуюся на языке фразу: «Спрос на книгу чудовищно возрастёт», — и заменить её другой:

— Письмо чрезвычайно укрепит ваши позиции. Надо бы также щёлкнуть по носу этого парня.

— Пусть занимается своей стряпнёй!

— Пожалуй, верно, — согласился Компсон Грайс. Он был отнюдь не намерен впутываться в драку, — влиятельная «Дейли фейз» могла подвергнуть избиению издаваемых им авторов.

Уилфрид поднялся:

— Весьма признателен. Мне пора.

Компсон Грайс посмотрел ему вслед. Дезерт уходил медленным шагом, высоко подняв голову. «Бедняга! — подумал издатель. — Вот будет сенсация!»

Вернувшись в контору, он потратил некоторое время на поиски фразы, которую можно было бы вырвать из рецензии, чтобы использовать для рекламы. Наконец он подобрал нужную выдержку:

«Дейли фейз»: «В литературе последних лет поэма не имеет равных себе по мастерству».

(Остальную часть предложения Компсон Грайс опустил, потому что она гласила: «… выбивания почвы из-под ног у всего, на чём мы стоим».) Затем он сочинил письмо редактору газеты. Он пишет, сообщал Компсон Грайс, по просьбе мистера Дезерта, которому вовсе не нужно бросать вызов, чтобы добиться от него искренности, и который сам жаждет объявить во всеуслышание, что в основу «Барса» им действительно положены собственные переживания. Лично он, Компсон Грайс, считает такое откровенное признание самым поразительным актом мужества за последние годы. Он гордится тем, что первым печатает поэму, которая по своей психологической глубине, художественным достоинствам и чисто человеческой ценности представляет собой наиболее выдающееся явление современности.

Он подписался: «Ваш покорный слуга Компсон Грайс», — затем увеличил предполагаемый тираж второго издания, распорядился заранее подготовить объявление: «Первое издание разошлось; второй, расширенный тираж — в наборе», — и поехал к себе в клуб играть в бридж.

Компсон Грайс, как и Майкл, состоял членом «Полиглота» и поэтому наткнулся в холле на Монта. Волосы его бывшего компаньона были растрёпаны, уши стояли торчком, и заговорил он немедленно:

— Грайс, что вы собираетесь предпринять против этого молодого негодяя Колтема?

Компсон Грайс успокоительно улыбнулся и заверил:

— Не волнуйтесь! Я показал рецензию Дезерту, и он поручил мне вырвать у змеи жало, объявив, что он полностью все признает.

— О господи!..

— А что? Разве вы не знали?

— Знал, но…

Эти слова пролили бальзам на сердце Компсона Грайса, который усомнился было в правдивости признания Уилфрида. В самом деле, мог ли он решиться напечатать эту поему, если она написана о нём самом? Кто же станет разглашать такие подробности своей биографии? Но слова Монта разрешили его недоумение: тот в своё время открыл Дезерта и был ближайшим другом поэта.

— Словом, я написал в «Дейли фейз» и все объяснил.

— Так просил Уилфрид?

— Да, просил.

— Публикация поэмы — безумие. Quern Deus…

Майкл перехватил выражение, мелькнувшее на лице Компсона Грайса, и горько прибавил:

— Впрочем, вам ведь важно, чтобы была сенсация.

Тот холодно возразил:

— Покамест трудно сказать, что это нам принесёт — пользу или вред.

— Чушь! — вскипел Майкл. — Теперь все, будь они прокляты, кинутся читать поэму! Видели вы сегодня Уилфрида?

— Мы завтракали вместе.

— Как он выглядит?

«Как Азраил», — пришло на ум Компсону Грайсу, но ответил он подругому:

— О, прекрасно! Совершенно спокоен.

— Как грешник в аду! Слушайте, Грайс, если вы не встанете рядом с ним и не поддержите его всем, что только в ваших силах, я с вами навеки порву.

— За кого вы меня принимаете, дорогой друг? — не без достоинства осадил его Компсон Грайс и, одёрнув жилет, проследовал в карточный салон.

Майкл, бормоча под нос: «Рыбья кровь!» — помчался на Корк-стрит.

«Не знаю, захочет ли бедняга видеть меня», — тревожно думал он.

Но, дойдя до угла этой улицы, Майкл впал в такой ужас, что отправился не к Уилфриду, а на Маунт-стрит. Дворецкий сообщил ему, что его родителей нет дома, но мисс Динни приехала утром из Кондафорда.

— Хорошо, Блор. Если она не ушла, я её сам найду.

Он поднялся по лестнице и осторожно приоткрыл дверь гостиной.

В нише под клеткой с попугаем тётки тихо и прямо, как девочка на уроке, сидела Динни, сложив руки на коленях и устремив взгляд в пространство. Она не заметила Майкла, пока тот не положил ей руку на плечо:

— Маленькая моя!

— Как сделать так, чтобы тебе не хотелось убить человека?

— Ах, ядовитый гадёныш! Твои прочли «Дейли фейз»? Динни кивнула.

— Какая реакция?

— Молчание и поджатые губы.

Майкл кивнул:

— Бедная девочка! И ты всё-таки приехала?

— Да. Мы идём с Уилфридом в театр.

— Передай ему привет и скажи, что я буду у него, как только понадоблюсь. Да, вот что, Динни, постарайся дать ему почувствовать, что мы восхищены тем, как он сжёг мосты.

Динни подняла на Майкла глаза, и выражение их тронуло его.

— Он поступил так не от гордости, Майкл. В нём зреет что-то страшное. В глубине души он не доверяет себе: ему кажется, что он отрёкся из трусости. Я знаю, он не может выбросить это из головы. По его мнению, он обязан доказать, — и не столько другим, сколько себе, — что он не трус. О, я-то знаю, что он не такой! Но пока он не докажет этого себе и окружающим, от него можно ожидать всего.

Майкл кивнул. Из своей единственной встречи с Уилфридом он вынес примерно такое же впечатление.

— А тебе известно, что он сам просил издателя написать письмо?

— Что же теперь будет? — беспомощно спросила Динни.

Майкл пожал плечами.

— Майкл, неужели никто не поймёт, в каком положении он тогда оказался?

— Люди с воображением встречаются редко. Я не смею утверждать, что сам могу понять его. А ты можешь?

— Только потому, что это — Уилфрид.

Майкл стиснул ей руку:

— Я рад, что у тебя старомодный недуг, а не просто современная «физиологическая потребность».

 

Глава 20

Пока Динни одевалась, к ней в комнату вошла тётка:

— Твой дядя прочёл мне эту статью. Удивляюсь!

— Чему, тётя?

— Я знавала одного Колтема, но он умер.

— Этот тоже когда-нибудь умрёт.

— Динни, где ты заказываешь такие лифы на косточках? Очень удобные.

— У Хэрриджа.

— Твой дядя говорит, что Дезерт должен выйти из своего клуба.

— Уилфриду решительно наплевать на клуб, — он за всё время там и десяти раз не был. Но я не надеюсь, что он напишет туда о своём выходе.

— Заставь его.

— Тётя, мне никогда не придёт в голову заставлять его что-нибудь делать.

— Это так ужасно, когда тебе кладут чёрные шары!

— Тётя, милая, можно мне подойти к зеркалу? Леди Монт пересекла комнату и взяла с ночного столика тоненькую книжечку:

— «Барс»! Но он же изменил их, Динни.

— Нет, тётя. У него не было пятен, которые можно менять.

— А крещение, и вообще?

— Если в крещении есть какой-то смысл, значит, оно — надругательство над детьми, которые не в состоянии понять, в чём оно заключается.

— Динни!

— Да, я так считаю. Нельзя ни на что обрекать людей без их согласия. К тому времени, когда Уилфрид научился мыслить, у него уже не было веры.

— Значит, он не отрёкся, а принял.

— Он это знает.

— Поделом этому арабу, — объявила леди Монт, направляясь к двери. Какая навязчивость! Если тебе нужен ключ от двери, возьми у Блора.

Динни торопливо закончила туалет и побежала вниз. Блор был в столовой.

— Тётя Эм велела дать мне ключ, Блор, и вызовите, пожалуйста, такси.

Дворецкий позвонил на стоянку такси, принёс девушке ключ и сказал:

— Миледи привыкла высказывать свои мысли вслух, так что я поневоле все знаю, мисс. Утром я и говорю сэру Лоренсу: «Если бы мисс Динни могла его увезти в горную Шотландию, куда газеты не доходят, это сберегло бы им много нервов». В наше время, если замечали, мисс, что ни день — новое событие, да и память у людей не такая, как прежде. Вы простите, что я об этом заговорил.

Динни взяла ключ:

— Наоборот, я благодарна вам, Блор. Я и сама ничего лучшего не желала бы. Только боюсь, он сочтёт такой шаг недостойным.

— В наше время молодые леди умеют добиваться всего, чего захотят.

— Мужчинам всё-таки приходится соблюдать осторожность, Блор.

— Конечно, мисс. Родные — трудный народ, но все как-нибудь образуется.

— Думаю, что мы выдержим эту свистопляску.

Дворецкий сокрушённо покачал головой:

— По-моему, тот, кто её начал, изрядно виноват. Зачем без нужды причинять другим неприятности? Такси у подъезда, мисс.

В машине девушка опустила оба боковых стекла и наклонилась вперёд, чтобы ей обдувало сквозняком разгорячённые щеки. Она была полна таким сладостным волнением, что в нём тонули даже злоба и негодование, которое вызвала у неё рецензия. На углу Пикадили она увидела плакат: «Все на дерби!» Завтра дерби! Оказывается, она перестала замечать время! Дин ни ехала в Сохо, где они с Уилфридом собирались пообедать у Блафара, но такси двигалось медленно — накануне национального празднества уличное движение было особенно оживлённым. У дверей ресторана со спаниелем на поводке стоял Стэк. Он протянул ей конверт:

— Мистер Дезерт послал меня к вам с запиской, а я прихватил с собой пса, — пусть погуляет.

«Динни, родная,

Твой Уилфрид».

Прости, что сегодня подвёл. Весь день терзаюсь сомнениями. Дело вот в чём: пока я не узнаю, как на меня посмотрят после этой истории, мне не отделаться от мысли, что я не вправе компрометировать тебя. Ради тебя самой я должен избегать появляться с тобою на людях. Надеюсь, ты прочла «Дейли фейз»? Травля началась. С неделю хочу побыть один — посмотрю, как всё обернётся. Я не сбегу, мы сможем переписываться. Ты меня поймёшь. Собака стала моей отрадой. Ею я тоже обязан тебе. До скорого свидания, любимая.

Динни стоило величайшего напряжения не схватиться руками за сердце на глазах у шофёра. Вот и свершилось то, чего она всё время втайне боялась, — она отрезана в самый разгар боя. Сделав над собой ещё одно усилие, она дрожащими губами выдавила: «Подождите минутку», — и повернулась к Стэку:

— Я отвезу вас с Фошем домой.

— Благодарю, мисс.

Девушка нагнулась над собакой. Панический страх всё сильнее овладевал ею. Собака! Вот связующее их звено!

— Посадите его в машину, Стэк.

По дороге она вполголоса спросила:

— Мистер Дезерт дома?

— Нет, мисс, он дал мне записку и ушёл.

— Как он себя чувствует?

— По-моему, немного встревожен, мисс. Признаюсь честно, я бы не прочь поучить манерам джентльмена из «Дейли фейз».

— Значит, вы тоже прочли?

— Прочёл. Они не смели её пропускать, — вот что я вам доложу.

— Свобода слова, — пояснила Динни. Собака прижалась мордой к её колену. — Фош хорошо себя ведёт?

— С ним никаких хлопот, мисс. Он у нас настоящий джентльмен. Верно, старина?

Спаниель по-прежнему прижимался к ноге девушки, и его прикосновение успокаивало её.

Когда такси остановилось на Корк-стрит, Динни вынула из сумочки карандаш, оторвала чистый листок от письма Уилфрида и написала:

«Родной мой,

Делай как знаешь. Но помни: я с тобой навсегда. Нас не разлучит никто, пока ты меня любишь.

Твоя Динни.

Ты не сделаешь этого, правда? Ох, не надо!»

Она лизнула оставшийся на конверте клей, вложила туда половинку листка и сдавила письмо в пальцах. Когда клей схватился, Динни вручила конверт Стэку, поцеловала собаку в голову и сказала шофёру:

— Маунт-стрит, со стороны парка, пожалуйста. Спокойной ночи, Стэк.

— Спокойной ночи, мисс.

Взгляд и склад губ неподвижно стоявшего вестового выражали такое глубокое понимание происходящего, что девушка отвернулась. И на этом закончилась прогулка, которой она с нетерпением ждала с самого утра.

Динни вылезла на углу Маунт-стрит, зашла в парк и села на ту скамейку, где раньше сидела с Уилфридом. Она забыла, что с ней нет провожатого, что она без шляпы и в вечернем платье, что пробило уже восемь, и сидела, подняв воротник, втянув каштановую головку в плечи и пытаясь стать на точку зрения Уилфрида. Понять его нетрудно. Гордость! Она сама достаточно горда, чтобы его понять. Не впутывать других в свою беду — это же элементарное правило. Чем дороже тебе человек, тем сильнее хочется и оберечь его. Странная ирония судьбы: любовь разделяет людей именно тогда, когда они всего нужнее друг другу! И выхода, по-видимому, нет! Слабые звуки гвардейского оркестра донеслись до слуха девушки. Что играют? «Фауста»? Нет, «Кармен»! Любимая опера Уилфрида! Динни встала и по траве, напрямик, направилась туда, где играла музыка. Сколько здесь народу! Девушка отошла в сторону, отыскала свободный садовый стул, вернулась назад и села под кустом рододендронов. Хабанера! Первые такты всегда вызывают дрожь. Какая дикая, внезапная, непонятная и неотвратимая вещь — любовь! «Lгamour est lгenfant de Boheme…». В этом году поздние рододендроны. Какой красивый вон тот, тёмно-розовый! В Кондафорде у нас свои такие же… Ох, где он, где он сейчас? Почему, даже любя, нельзя сорвать с себя плотские покровы, чтобы призраком скользить рядом с Уилфридом, вложив в его руку свою? Лучше уж держаться за руку призрака, чем остаться одному! И неожиданно Динни почувствовала, что такое одиночество, почувствовала так остро, как ощущают его только по-настоящему влюблённые люди, когда мысленно рисуют себе жизнь без любимого существа. Отрезанная от Уилфрида, она поникнет, как поникают цветы на стебельках. «Хочу побыть один — посмотрю, как всё обернётся». Сколько он захочет пробыть один? Всю жизнь? При мысли об этом девушка вздрогнула. Какой-то прохожий, предположив, что она собирается с ним заговорить, остановился и взглянул на неё. Лицо девушки внесло поправку в его первое впечатление, и он пошёл дальше. Динни предстояло убить ещё два часа: она не желает, чтобы родные догадались, как печально кончился для неё вечер. Оркестр завершает концерт арией тореадора. Самая популярная и самая банальная мелодия оперы! Нет, не банальная, она нужна для того, чтобы её грохот заглушил безысходность смерти, точно так же, как страсть двух влюблённых тонет в грохоте окружающего их мира. Что он такое, как не бессмысленные и безжалостные подмостки, по которым движутся статисты-люди, сталкиваясь и на мгновение обнимая друг друга в тёмных закоулках кулис? Как странно звучат аплодисменты на открытом воздухе! Динни взглянула на ручные часики. Половина десятого. Окончательно стемнеет не раньше чем через час, но уже стало прохладно, в воздухе поплыл аромат трав и листвы, краски рододендронов потускнели, пеньё птиц смолкло. Люди шли и шли мимо Динни. Она не замечала в них ничего необычного, и они не замечали ничего необычного в ней. Динни подумала: «Да бывает ли вообще в жизни что-нибудь необычное? Бывает, — я не обедала». Зайти в кафе? Пожалуй, слишком рано. Но не может быть, чтобы здесь нигде нельзя было поесть! Не обедать, завтракать кое-как и не пить чаю, — кажется, так и полагается при любовных терзаниях? Динни направилась к Найтс-бридж, убыстряя шаг скорее инстинктивно, чем на основании опыта, потому что впервые бродила по Лондону в такой поздний час. Она без приключений добралась до ворот, пересекла проспект и пошла по Слоун-стрит. На ходу ей было легче, и Динни отметила про себя это обстоятельство. «Когда томишься от любви, — ходи!» Широкая и прямая улица была почти пуста, на Динни некому было обращать внимание. Тщательно запертые высокие и узкие дома с казённого вида фасадами и железными шторами на окнах, казалось, ещё более подчёркивали равнодушие упорядоченного мира к переживаниям одиноких прохожих вроде неё. На углу Кингз-род стояла женщина.

— Не скажете, где здесь поблизости можно поесть? — осведомилась Динни.

Только после этого она заметила, что у женщины, к которой она обратилась, круглое скуластое лицо с сильно подведёнными глазами, добродушный рот, губы немного мясистые, нос тоже. Выражение глаз было такое, словно они утратили соприкосновение с душой, — следствие постоянной привычки попеременно казаться то неприступными, то обольстительными. На тёмном облегающем платье поблёскивала нитка искусственного жемчуга. Динни не могла удержаться от мысли, что не раз видела в обществе женщин, похожих на эту.

— Налево недурной ресторанчик.

— Не хотите ли зайти со мной перекусить? — предложила Динни, не то повинуясь первому импульсу, не то уловив в глазах женщины голодный блеск.

— Ещё бы! — ответила та. — По правде сказать, вышла-то я не поевши. Да и в компании посидеть приятно.

Она свернула на Кингз-род, и Динни пошла рядом с ней, подумывая, что если встретит знакомых, может получиться неудобно, но в общем испытывая облегчение.

«Бога ради, Динни, держись естественно», — мысленно увещевала она себя.

Женщина привела её в небольшой ресторанчик, вернее — кабачок, потому что при нём был бар. В обеденном зале, куда вёл отдельный вход, было пусто. Они сели за столик, где стояли судок, ручной колокольчик, бутылка вустерской минеральной воды и вазочка с осыпающимися ромашками, которые, видимо, попали в неё уже несвежими. В воздухе припахивало уксусом.

— Я не отказалась бы от сигареты, — объявила женщина.

У Динни не было сигарет. Она позвонила.

— Какой сорт вы курите?

— А, любую дешёвку.

Появилась официантка, взглянула на женщину, взглянула на Динни и осведомилась: «Что вам?»

— Пачку «Плейере», пожалуйста. Мне большую чашку свежего кофе покрепче с кексом или булочкой. А вам?

Женщина посмотрела на Динни, словно оценивая её возможности, посмотрела на официантку и нерешительно попросила:

— По правде сказать, я здорово голодная. Холодного мяса и бутылку портера, что ли.

— Гарнир или салат? — спросила Динни.

— Благодарю, лучше салат.

— Прекрасно. Возьмём ещё пикули. И будьте добры, поскорее.

Официантка провела языком по губам, кивнула и ушла.

— Знаете, это очень мило с вашей стороны, — неожиданно выпалила женщина.

— С вашей стороны тоже очень любезно, что вы согласились. Без вас я совсем растерялась бы.

— Она не понимает, в чём дело, — сказала женщина, кивнув в сторону исчезнувшей официантки. — Сказать по правде, я тоже.

— Почему? Мы же обе хотим есть.

— Ну, в этом сомневаться не приходится, — согласилась женщина. — Увидите, как я буду уплетать. Ужасно рада, что вы заказали пикули. Обожаю маринады, хоть они мне и не по карману.

— Я забыла про коктейли, — смущённо призналась Динни. — Но, может быть, их тут не приготовляют?

— Сгодится и шерри. Сейчас принесу.

Женщина встала и вышла в бар.

Динни воспользовалась случаем и попудрила нос. Потом сунула руку за, лиф, где были спрятаны трофеи с Саут-Молтон-сквер, и вытащила пятифунтовую бумажку. Ею овладело какое-то мрачное возбуждение.

Женщина принесла два бокала:

— Я сказала, чтобы их приписали к счету. Выпивка здесь что надо.

Динни подняла бокал и пригубила. Женщина осушила свой одним глотком.

— Не могу без этого. Представляете себе страну, где не достанешь выпить!

— Люди все равно достают.

— Ещё бы! Но, говорят, спиртное там дрянь.

Динни отметила жадное любопытство, с каким глаза женщины скользнули по её пальто, платью и лицу.

— Простите, у вас свидание? — неожиданно спросила та.

— Нет. Я поем и пойду домой.

Женщина вздохнула.

— Скорей бы уж она принесла эти чёртовы сигареты! Официантка вернулась с бутылкой портера и пачкой сигарет. Поглядывая на волосы Динни, она откупорила бутылку.

— Уф! — вздохнула женщина, глубоко затянувшись своей «дешёвкой». Очень курить хотелось.

— Остальное сейчас подам, — объявила официантка.

— Я вас случайно не видела на сцене? — поинтересовалась женщина.

— Нет, я не актриса.

Возвращение официантки помешало очередному вопросу. Кофе оказалось горячим и лучше, чем предполагала Динни. Она успела выпить почти всю чашку и проглотить большой кусок сливового пирога, прежде чем женщина, сунув в рот маринованный орех, заговорила снова.

— В Лондоне живёте?

— Нет, я из Оксфордшира.

— Я тоже люблю деревню, только теперь почти не бываю за городом. Я ведь выросла около Мейдстоуна, — отсюда рукой подать.

Женщина испустила отдающий портером вздох.

— Говорят, коммунисты в России покончили с проституцией. Ну не здорово ли! Мне один американец рассказывал. Он был журналист. До чего бюджет изменился! Ничего подобного ещё не бывало, — продолжала она, с таким усердием выпуская клубы дыма, как будто это облегчало ей душу. — Жуткая у нас безработица!

— Да, она на всех отражается.

— Насчёт всех не знаю, а на мне здорово. — Взгляд женщины стал тяжёлым. — Вам, наверно, неудобно такие вещи слушать?

— В наши дни надо много наговорить, чтобы человеку стало неудобно.

— Вы же понимаете, я не с епископами путаюсь.

Динни расхохоталась.

— А они, что, не такие, как все? — вызывающе бросила женщина. — Правда, как-то раз я наскочила на одного священника. Вот он говорил так, как я ещё не слыхивала. Ну, конечно, я не могла сделать то, что он советовал.

— Пари держу, я его знаю, — отозвалась Динни. — Его фамилия Черрел.

— Точно! — воскликнула женщина, и глаза её округлились.

— Он мой дядя.

— Вот оно что! Так-так. Смешной всё-таки наш мир. И не такой уж большой. Хороший он был человек, — прибавила женщина.

— Он и сейчас жив.

— На свете таких мало.

Динни, ожидавшая этих неизбежных слов, подумала: «Вот тут и полагается заводить: «Заблудшая сестра моя!..»

Женщина насытилась и удовлетворённо вздохнула.

— С удовольствием поела, — объявила она и встала. — Очень вам благодарна. А теперь пойду, иначе ничего не заработаю: для нашего дела, поздно будет.

Динни звякнула колокольчиком. Официантка появилась с подозрительной быстротой.

— Счёт, пожалуйста. И не можете ли разменять вот это?

Официантка опасливо взяла кредитку.

— Я сейчас, — только приведу себя в порядок, — предупредила женщина и скрылась в дверях.

Динни допила кофе. Она пыталась понять, что значит жить так, как живёт эта женщина. Официантка принесла сдачу, получила на чай, поблагодарила и ушла. Динни вернулась к прерванным размышлениям.

— Ну, — раздался позади неё голос женщины, — не думаю, что нам приведётся встретиться, но всё-таки скажу: вы — молодчага.

Динни подняла на неё глаза:

— Вы сказали, что вышли без ничего. Это значит, что у вас и дома ничего не было?

— Ясное дело, — подтвердила женщина.

— Не откажите взять себе сдачу. Остаться в Лондоне без денег — просто ужасно.

Женщина кусала губы. Динни заметила, что они дрожат.

— Не хочется мне брать у вас денег: вы были так добры ко мне, — замялась женщина.

— А, пустяки! Ну, прошу вас, возьмите! И, схватив руку женщины, Динни сунула в неё деньги. К ужасу девушки, женщина громко засопела. Динни уже собралась удирать, как вдруг та воскликнула:

— Знаете, что я сделаю? Пойду домой и завалюсь спать. Ей-богу, пойду! Да, пойду домой и отосплюсь.

Динни торопливо возвратилась на Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов, с зашторенными окнами, она с облегчением почувствовала, что её тоска потеряла свою остроту. Надо спешить, — до Маунт-стрит не близко. Окончательно стемнело, и, несмотря на электрическую дымку, окутавшую город, в небе стали видны звёзды. Динни решила не пересекать парк вторично, а пошла вдоль решётки. Ей казалось, что она уже бесконечно давно простилась со Стэком и собакой на Корк-стрит. По мере приближения к Парк Лейн движение становилось всё оживлённее. Завтра все эти машины отхлынут к Эпсомскому ипподрому, город опустеет. И Динни с болью поняла, каким пустым всегда будет для неё Лондон, если отнять у неё Уилфрида и надежду на встречу с ним.

Девушка подошла к воротам напротив «норовистого пузанчика» и вдруг, как будто весь этот вечер ей только приснился, увидела, что у памятника стоит Уилфрид. Она глотнула воздух и ринулась вперёд. Он протянул руки и прижал её к себе.

Минуты встречи затягивать было нельзя, — вокруг сновали автомобили и пешеходы, и они под руку направились к Маунт-стрит. Динни молча прижалась к Уилфриду, он тоже не раскрывал рта. Но ведь он пришёл сюда, чтобы ощутить её близость, — и при одной мысли об этом девушка испытывала бесконечное облегчение.

Они ходили взад и вперёд мимо подъезда, как простые слуга и горничная, которым удалось вырваться на четверть часа. Происхождение и национальность, привычки и мораль, — все забылось, и, может быть, в эти короткие минуты среди всех семи миллионов лондонцев не было двух более взволнованных и прочнее слитых воедино людей.

Наконец чувство юмора взяло верх.

— Милый, нельзя же всю ночь провожать друг друга. Итак, последний поцелуй!.. Ну, ещё один!.. Ещё один!

Девушка взбежала по ступеням и повернула ключ.

 

Глава 21

Уилфрид расстался со своим издателем злой и встревоженный. Не вдаваясь в исследование душевных глубин Компсона Грайса, он тем не менее чуял какую-то махинацию. Весь этот тревожный день Дезерт пробродил по городу, раздираемый борьбою двух чувств: облегчения, потому что он сжёг корабли, и негодования, потому что он не желал примириться с неотвратимым. Поглощённый своими переживаниями, он даже не сообразил, каким ударом для Динни будет его записка, и только по возвращении домой, когда он получил её ответ, сердце его, а вслед за сердцем и тело потянулись к ней, и Уилфрид отправился туда, где она случайно столкнулась с ним. За те немногие минуты, которые они провели на Маунт-стрит, молча, полуобнявшись и прохаживаясь мимо дома Монтов, девушка сумела вселить в Уилфрида веру в то, что теперь миру противостоит не он один, а они вдвоём. Зачем же отстраняться и делать её несчастнее, чем нужно? Поэтому на другое утро Уилфрид послал ей через Стэка записку с приглашением «прокатиться». Но Уилфрид забыл про дерби, и, как только их машина тронулась, поток автомобилей подхватил её и унёс с собой.

— Я никогда не бывала на дерби, — сказала Динни. — Съездим?

Оснований поехать было тем больше, что никаких оснований не ехать не было.

Динни пришла в изумление при виде всеобщей сдержанности. Ни пьяных, ни лент, ни тележек, запряжённых осликами, ни приставных носов, ни шуток, ни экипажей четвёркой, ни разносчиков, ни торговок — один клинообразный неудержимый поток автобусов и машин, по большей части закрытых.

Когда наконец они вылезли из автомобиля на стоянке у ипподрома, съели свои сандвичи и смешались с толпой, их инстинктивно повлекло туда, где можно увидеть лошадь. Если картина Фрита «Дерби» и соответствовала когда-нибудь жизненной правде, то теперь, казалось, давно утратила это соответствие. На ней изображены живые люди, живущие настоящей минутой; толпа же, окружавшая Уилфрида и Динни, казалось, не жила, а только куда-то стремилась.

В паддоке, который, казалось, тоже заполнен исключительно одними людьми, Уилфрид неожиданно сказал:

— Мы сделали глупость, Динни, — нас кто-нибудь да увидит.

— Ну и пускай. Смотри, наконец-то лошади.

Действительно, на круге проминали лошадей. Динни заторопилась к ним.

— Они все такие красивые, — вполголоса заметила она. — Для меня они все как на подбор, кроме вон той. Не нравится мне её спина.

Уилфрид заглянул в программу:

— Это фаворит.

— А мне всё равно не нравится. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она какая-то угловатая — до хвоста ровно, а потом сразу вниз.

— Согласен, но ведь резвость не зависит от формы спины.

— Я поставлю на ту, которая понравится тебе, Уилфрид.

— Тогда подожди, пока я присмотрюсь.

Со всех сторон люди на ходу сыпали кличками лошадей.

Динни протискалась к барьеру, Уилфрид встал позади неё.

— Не лошадь, а сущая свинья, — объявил кто-то слева от Динни. — Ни за что не поставлю больше на эту клячу.

Девушка взглянула на говорившего. Широкоплечий мужчина, рост футов пять с половиной, на шее жирная складка, на голове котелок, во рту сигара. Лучше уж быть лошадью, чем таким.

Дама, сидевшая на раскладной трости справа от неё, негодовала:

— Неужели нельзя очистить дорогу? Лошади того и гляди споткнутся. В позапрошлом году я из-за этого проиграла.

Рука Уилфрида легла на плечо девушки.

— Мне нравится вон тот жеребец — Бленхейм, — шепнул он. — Пойдём поставим на него.

Они проследовали туда, где перед окошечками, вернее перед отверстиями, напоминавшими голубиные гнезда, стояли недлинные очереди.

— Побудь здесь, — попросил Уилфрид. — Я только положу яичко и назад.

Динни остановилась, глядя ему вслед.

— Здравствуйте, мисс Черрел! Перед нею стоял высокий мужчина в сером цилиндре, с переброшенным через плечо большим футляром от полевого бинокля.

— Мы встречались с вами у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры.

Помните?

— Ну как же! Вы — мистер Масхем.

Сердце девушки учащённо забилось. Она старалась не смотреть в сторону Уилфрида.

— Сестра пишет?

— Да, было письмо из Египта. В Красном море они, видимо, попали в страшную жару.

— Выбрали, на какую поставить?

— Нет ещё.

— Я не связывался бы с фаворитом, — не вытянет.

— Мы хотели на Бленхейма.

— Что ж, хорошая лошадь и на поворотах послушная. Но у её владельца в конюшне есть другая, поинтереснее. Я вижу, вы — новичок. Подскажу вам две приметы, мисс Черрел, и смотрите, чтобы у вашей лошади была хоть одна из них: во-первых, подъемность сзади; во-вторых, индивидуальность, не внешний вид, а именно индивидуальность.

— Подъемность сзади? То есть круп выше, чем остальная спина? Джек Масхем улыбнулся:

— Примерно так. Как только заметите это в лошади, особенно если ей надо брать подъем, ставьте не колеблясь.

— А что такое индивидуальность? Это, когда она поднимает голову и смотрит поверх людей в пространство? Я однажды видела такую.

— Честное слово, из вас получилась бы замечательная ученица. Вы прямо-таки прочли мою мысль.

— Но я не знаю, какая это была лошадь, — призналась Динни.

— Очень странно.

Девушка увидела, что благожелательный интерес словно застыл на лице

Масхема. Он приподнял шляпу и отвернулся. За её спиной раздался голос

Уилфрида.

— Ну, я поставил десятку.

— Пойдём на трибуну и посмотрим скачки.

Уилфрид, по-видимому, не заметил Масхема, и Динни, идя с ним под руку, старалась забыть внезапно застывшее лицо её собеседника. Вид толпы, где каждый изо всех сил протискивался вперёд, чтобы поскорее «узнать свою судьбу», готвлек девушку, и, когда они подошли к трибуне, ей уже было безразлично все на свете, кроме Уилфрида и лошадей. Им достались стоячие места у барьера, поблизости от букмекеров.

— Я запомнила — зелёный и шоколадный, как конфеты. Фисташки — моя любимая начинка. Сколько я могу выиграть, милый?

— Послушаем.

В общем шуме они различили слова:

— Бленхейм — восемнадцать против одного.

— Сто восемьдесят! — воскликнула Динни. — Вот замечательно!

— Видишь, у Бленхейма прочная репутация, она идёт не из конюшен.

Скоро следующий заезд. Смотри, уже выводят. Жокеев в зелёном и шоколадном двое. Вторая из лошадей — наша.

Парад, упоительный для всех, кроме самих лошадей, позволил Динни разглядеть выбранного ими гнедого, масть которого прекрасно гармонировала с цветами наездника.

— Нравится он тебе, Динни?

— Мне почти все лошади нравятся. Правду говорят, что можно определить по виду, какая лучше?

— Нет, неправду.

Лошади повернули и лёгким галопом проскакали мимо трибун.

— Ты не находишь, что у Бленхейма круп выше остальной спины?

— Нет. Красиво идут. А почему ты спрашиваешь?

Но Динни только прижала к себе его руку и слегка вздрогнула.

Биноклей у них не было, и когда начался заезд, они ничего не смогли разглядеть толком. Позади них какой-то мужчина то и дело вскрикивал:

— Фаворит ведёт!.. Фаворит ведёт!..

Когда лошади прошли Тэттенхэм Корнер, тот же мужчина, захлёбываясь, переменил мнение:

— Паша… Паша возьмёт!.. Нет, Фаворит… Нет, не он!.. Илиада!.. Илиада вырвалась!..

Уилфрид стиснул руку Динни.

— Наш! Смотри — вон там! — бросил он.

Динни увидела на другой стороне круга лошадь под розово-коричневым жокеем, которого обходил шоколадно-зелёный. Обошёл, обошёл! Они выиграли!

Толпа пришла в замешательство и умолкла, а они стояли и улыбались друг другу. Этот выигрыш — знамение!

— Я получу твои деньги, разыщем машину и домой.

Уилфрид настоял, чтобы Динни взяла себе все деньги, и она присоединила их к своему сокровищу. Лишняя гарантия на тот случай, если ему вздумается избавить её от себя!

На обратном пути они снова заехали в Ричмонд-парк и долго сидели среди молодых папоротников, слушая кукушек и чувствуя себя бесконечно счастливыми в успокоительно шепчущей тишине солнечного дня.

Они пообедали в одном из ресторанов Кенсингтона, и Уилфрид в конце концов расстался с ней на углу Маунт-стрит.

Ночью Динни не тревожили ни сны, ни сомнения, и к завтраку она вышла с ясными глазами и лёгким загаром на щеках. Её дядя читал «Дейли фейз». Он отложил газету и сказал:

— Пробеги её, Динни, когда выпьешь кофе. В ней есть кое-что, заставляющее усомниться в том, что редакторы — тоже люди и наши братья. И кое-что, не оставляющее сомнений в том, что издатели к последним не относятся.

Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под шапкой:

ОТСТУПНИЧЕСТВО МИСТЕРА ДЕЗЕРТА.

НАШ ВЫЗОВ ПРИНЯТ.

ПРИЗНАНИЕ.

Под заголовком были помещены две строфы из поэмы сэра Альфреда

— Да, — печально вымолвил сэр Лоренс, наблюдая на нею, — дело сделано, как сказал бы старый Форсайт. Тем не менее я вчера разговаривал с одним человеком, и он считает, что в наше время больше нет неизгладимых пятен. Сжульничал в карты? Украл ожерелье? Поезжай за границу года на два, — и все забудется. А сексуальные аномалии, с его точки зрения, давно уже в порядке вещей. Так что мы можем ещё утешаться!

— Меня возмущает лишь одно: теперь каждый червяк будет вправе болтать всё, что ему заблагорассудится.

Сэр Лоренс кивнул:

— Чем крупнее червяк, тем больше он убеждён в своих правах. Но бес покоиться надо не о червях, а о тех, кто «блюдёт англичанина имя и честь». Такие ещё попадаются.

— Дядя, каким способом Уилфрид может публично доказать, что он не трус?

— Он хорошо воевал.

— Кто же помнит о войне!

— Может быть, бросить бомбу в его автомобиль на Пикадилли? — печально усмехнулся сэр Лоренс. — Пусть небрежно взглянет на неё и закурит сигарету. Умнее ничего придумать не могу.

— Вчера я видела мистера Масхема.

— Значит, была на дерби? Баронет вытащил из кармана крошечную сигару:

— Джек убеждён, что ты — жертва.

— Ох, ну что бы людям оставить нас в покое!

— Очаровательных нимф не оставляют в покое. Джек ведь женоненавистник.

Динни безнадёжно рассмеялась.

— Смешно, наверно, смотреть на чужие переживания.

Она встала и подошла к окну. Ей казалось, весь мир вокруг неё лает, как собаки на загнанную в угол кошку, и, однако, Маунт-стрит была совершенно пустынной, если не считать фургона, развозившего молоко.

 

Глава 22

Когда скачки задерживали Джека Масхема в Лондоне, он ночевал в Бэртон-клубе. Он прочёл в «Дейли фейз» отчёт о дерби и лениво перевернул страницу. Остальные отделы «этой газетёнки» обычно мало интересовали его. Её стиль был несовместим с его приверженностью к внешним формам, новости, печатаемые в ней, претили его вкусу, а политические убеждения раздражали тем, что слишком напоминали его собственные. Тем не менее у него всё же хватило внимания заметить шапку: «Отступничество мистера Дезерта». Прочтя половину набранной под ней колонки, Джек Масхем отшвырнул газету и сказал себе: «Парня придётся осадить!»

Упиваясь своей трусостью, Дезерт добьётся того, что и эту милую девушку сделает парией! Он настолько непорядочен, что осмеливается появляться с ней на людях в тот самый день, когда публично признал свою трусость в такой же грязной, как он сам, газете!

В век, когда терпимость и всепрощение стали чуть ли не повальной болезнью, Джек Масхем не стеснялся следовать своим антипатиям и выражать их. Он невзлюбил молодого Дезерта с первого же взгляда. У парня даже фамилия и та ему под стать. И подумать только, что эта милая девушка, которая безо всякой подготовки делает такие меткие замечания о скаковых лошадях, испортит себе жизнь из-за хвастуна и трусливого мальчишки! Нет, это уж чересчур! Если бы не Лоренс, давно пора бы принять меры. Внезапно Масхем мысленно запнулся. Как!.. Человек публично признается в своём позоре. Старая уловка — вырвать жало у критики, выдать необходимость за доблесть. Похваляться дезертирством! Петушок не стал бы драться, будь у него другой выход!.. Но тут Масхем опять запнулся. Конечно, не дело посторонних вмешиваться. Но если открыто и явно не осудить поведение этого типа, вся история будет выглядеть так, словно она никого не касается.

«Чёрт побери! — воскликнул он про себя. — Пусть хоть клуб возвысит голос и выскажет своё мнение. Нам в «Бэртоне» не нужны крысы!»

В тот же вечер Джек Масхем поставил вопрос на заседании правления и чуть не ужаснулся, увидев апатию, с какой тот был встречен. Из семи присутствовавших, — председательствовал Уилфрид Бентуорт, Помещик, — четверо считали, что все это, во-первых, дело личной совести молодого Дезерта, а во-вторых, смахивает на газетную утку. С тех пор как Лайел написал свою поэму, времена изменились! Один из четырёх вообще заявил, что не желает связываться: он не читал «Барса», не знает Дезерта и терпеть не может «Дейли фейз».

— Я тоже, — согласился Джек Масхем. — Но вот поэма.

Он утром послал лакея купить её и читал целый час после завтрака.

— Позволите прочесть вам отрывок?

— Бога ради, Джек, не надо! Пятый член, который до сих пор хранил молчание, высказался в том смысле, что, если Масхем настаивает, придётся всем прочесть эту вещь.

— Да, настаиваю.

Помещик, не проронивший покамест ни слова, объявил:

— Секретарь достанет нужные экземпляры и разошлёт членам правления. Следует послать им, кроме того, по номеру сегодняшней «Дейли фейз». Правление обсудит вопрос на будущей неделе в пятницу. Так как же, покупаем кларет?

И они перешли к рассмотрению текущих дел.

Давно замечено, что, когда газета откапывает факт, который даёт ей возможность выступить в роли поборницы добродетели и ударить в литавры собственной политики, она эксплуатирует этот факт в пределах, допускаемых законом о клевете, и не считается с чувствами отдельных личностей. Застрахованная от неприятностей письмом Компсона Грайса с признанием Уилфрида, «Дейли фейз» максимально использовала свои возможности и за неделю, предшествовавшую очередному заседанию правления, лишила членов последнего всяких оснований ссылаться на неосведомлённость или выказывать равнодушие. В самом деле, весь Лондон читал «Барса» или говорил о нём, а утром в день заседания «Дейли фейз» напечатала длинную и прозрачную передовую о чрезвычайной важности достойного поведения британцев на Востоке. В номере был также помещён большой анонс: «Барс» и другие стихотворения» Уилфрида Дезерта, издание Компсона Грайса; распродано 40 000 экземпляров; третий, расширенный тираж поступает в продажу».

Обсуждение вопроса о предании остракизму одного из сочленов, естественно, должно было привлечь на заседание большинство остальных; поэтому на правление явились лица, которые никогда на нём не бывали.

Джек Масхем поставил на обсуждение следующую формулировку:

«На основании 23-го параграфа устава предложить достопочтенному Уилфриду Дезерту отказаться от членства в Бэртон-клубе ввиду поведения, не подобающего члену такового».

Он открыл заседание следующими словами:

— Каждый из вас получил по экземпляру поэмы Дезерта «Барс» и по номеру «Дейли фейз» за прошлую неделю. Дело не вызывает сомнений. Дезерт публично признался, что отрёкся от своей религии под пистолетом, и я заявляю, что он не вправе оставаться членом нашего клуба. Последний был основан в честь великого путешественника, который не отступил бы даже перед силами ада. Нам не нужны люди, презирающие английские традиции и открыто хвастающиеся этим.

Наступило краткое молчание, после чего пятый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, возразил:

— А поэма всё-таки чертовски хороша! Известный королевский адвокат, который когда-то совершил поездку в Турцию, прибавил:

— Не следует ли пригласить его на заседание?

— Зачем? — спросил Джек Масхем. — Он не скажет больше, чем сказано в поэме и письме его издателя.

Четвёртый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, объявил:

— Я не собираюсь обращать внимание на «Дейли фейз».

— Не наша вина, что он выбрал именно эту газетёнку, — отпарировал Джек Масхем.

— Вмешиваться в вопросы совести — всегда противно, — продолжал четвёртый член правления. — Многие ли из нас решатся утверждать, что не поступили бы так же на его месте?

Послышался звук, напоминающий шарканье ног, и сморщенный знаток раннецейлокской цивилизации прохрипел:

— По-моему, Дезерт заслуживает нагоняя не за отступничество, а за шум, поднятый им вокруг этого. Приличия ради он обязан был молчать, а не рекламировать свою книгу! Она выходит уже третьим изданием, её все читают. Делать из подобной истории деньги — это переходит всякие границы.

— Вряд ли он думал о деньгах, — возразил четвёртый член. — Спрос на книгу — следствие сенсации.

— Он мог изъять книгу из продажи.

— Смотря какой договор. Кроме того, такое решение могло быть истолковано, как бегство от бури, которую он сам же поднял. По существу, открыто во всём признаться — очень порядочно с его стороны.

— Театральный жест! — бросил королевский адвокат.

— Будь это военный клуб, там не стали бы миндальничать, — заявил Джек Масхем.

Один из присутствующих, автор книги «Второе открытие Мексики», сухо отпарировал:

— Наш клуб не военный.

— Не знаю, можно ли мерить поэтов той же меркой, что и обычных людей, — задумчиво произнёс пятый член.

— В вопросах житейских — безусловно, — ответил знаток цейлонской цивилизации.

Человечек, сидевший в конце стола, напротив председателя, поёжился, как от сквозняка, и прошипел:

— Ах, эта «Д-дейли ф-фейз»!

— Об этой истории говорит весь Лондон, — заметил королевский адвокат.

— Мои дети смеются над ней, — вмешался человек, до сих пор молчавший. — Они заявляют: «Кому какое дело до его поступка!» — рассуждают о лицемерии, издеваются над поэмой Лайела и считают, что империи будет только полезно, если с неё пособьют спесь.

— Именно так! — поддержал его Джек Масхем. — Вот их современный жаргон! Все нормы летят за борт. А мы будем терпеть?

— Знаком ли кто-нибудь из присутствующих с молодым Дезертом? — осведомился пятый член.

— Я. Но знакомство шапочное, — отозвался Джек Масхем.

Больше никто в знакомстве не сознался.

Очень смуглый человек с глубокими живыми глазами неожиданно воскликнул:

— Только бы это не дошло до Афганистана! Я через месяц еду туда.

— Почему вас это беспокоит? — спросил четвёртый член.

— Просто потому, что это усугубит презрение, с которым там и без того ко мне отнесутся.

Последнее замечание, исходившее от известного путешественника, произвело большее впечатление, чем все ранее сказанное. Два члена правления, которые, равно как и председатель, ещё не брали слова, одновременно выпалили:

— Верно!

— Я не привык осуждать человека, не выслушав его, — заметил королевский адвокат.

— Ваше мнение, Бентуорт? — осведомился у председателя четвёртый член.

Помещик, куривший трубку, вынул её изо рта:

— Хочет ещё кто-нибудь высказаться?

— Да, — откликнулся автор «Второго открытия Мексики». — Ему нужно вынести порицание за то, что он опубликовал эту поэму.

— Нельзя, — проворчал Джек Масхем. — В этой истории всё связано друг с другом. Вопрос ясен: достоин он быть членом нашего клуба или нет? Прошу председателя поставить вопрос на голосование.

Но Помещик по-прежнему посасывал трубку. Опыт руководства многими и различными комитетами подсказывал ему, что время голосовать ещё не наступило. Пусть сначала люди выговорятся. Споры, конечно, ни к чему не приведут, но зато убедят всех, что вопрос обсуждён должным образом.

Джек Масхем сидел молча. Его длинное лицо было бесстрастно, длинные ноги вытянуты. Дискуссия продолжалась.

— Ну, что же решим? — спросил наконец член правления, вторично открывший Мексику.

Помещик выколотил трубку и сказал:

— Я полагаю, следует попросить мистера Дезерта изложить нам причины, побудившие его опубликовать поэму.

— Слушайте! Слушайте! — возгласил королевский адвокат.

— Верно! — поддержали два члена правления, уже сделавшие тот же вывод несколько раньше.

— Согласен! — одобрил знаток Цейлона.

— Кто против? — осведомился Помещик.

— Считаю нецелесообразным, — бросил Джек Масхем. — Он струсил и сознался в этом.

Поскольку других возражений не оказалось. Помещик продолжал:

— Секретарь предложит ему явиться и дать объяснения. Повестка дня исчерпана, джентльмены.

Хотя всем было ясно, что дело ещё остаётся sub judice, три члена правления, включая самого Джека Масхема, в тот же день подробно информировали сэра Лоренса, а он к обеду доставил эти сведения на Саут-сквер.

После опубликования поэмы и письма Компсона Грайса Майкл и Флёр, осаждаемые настоятельными расспросами всех своих знакомых, только и делали, что говорили о Дезерте. Мнения их радикально расходились. Майкл, который первоначально возражал против публикации поэмы, теперь, когда она вышла, отважно превозносил честность и смелость Уилфрида, решившегося на подобное признание. Флёр не могла простить Дезерту того, что она именовала «противоестественной глупостью». Если бы он сидел себе тихо да поменьше носился со своей совестью и гордостью, все мгновенно забылось бы, не наложив на него никакого пятна. Поступать так, как Уилфрид, утверждала Флёр, нечестно по отношению к Динни и бессмысленно с точки зрения его собственных интересов, но ведь он всегда был такой. Флёр и поныне помнила, как он не пошёл на компромисс восемь лет назад, когда просил её стать его любовницей, и, получив отказ, бежал на Восток. Когда сэр Лоренс сообщил Майклу и ей о заседании в «Бэртоне», она сказала только:

— А на что ещё он мог надеяться?

Майкл удивился:

— Чем он так насолил Джеку Масхему?

— Одни собаки бросаются друг на друга с первого взгляда. Другие распаляются постепенно. Здесь же, по-видимому, сочетались оба варианта. Мне кажется, костью послужила Динни.

Флёр расхохоталась.

— Джек Масхем и Динни!

— Подсознательно, дорогая. Нам не постичь ход мыслей женоненавистника. Это умеют только в Вене. Там все могут объяснить — даже, природу икоты.

— Сомневаюсь, чтобы Уилфрид явился на правление, — мрачно вставил Майкл.

— Конечно, не явится, Майкл, — подтвердила Флёр.

— Что же тогда будет?

— Его почти наверняка исключат, подведя под любой параграф устава.

Майкл пожал плечами:

— Плевать ему на это. Одним клубом больше, одним меньше — велика разница!

— Ты не прав, — возразила Флёр. — Делу дан ход, в городе лишь о нём и говорят. Исключение из клуба будет означать, что Дезерт окончательно осуждён. Только это и нужно, чтобы общественное мнение высказалось против него.

— И за него.

— Да, и за него тоже. Но ведь нам заранее известно, кто за него вступится — кучка недовольных, самое большее.

— Зря на него накинулись, — проворчал Майкл. — Я-то знаю, что мучит Уилфрида. Его первым побуждением было не поддаваться арабу, и он горько раскаивается, что уступил.

Сэр Лоренс кивнул:

— Динни спрашивала меня, как Дезерту публично доказать, что он не трус. На первый взгляд, придумать что-нибудь такое легко, а на деле совсем не просто. Люди упорно не желают подвергаться смертельной опасности ради того, чтобы их спасителями занялись газеты. Ломовые лошади на Пикадилли тоже бесятся не часто. Конечно, можно сбросить кого-нибудь с Вестминстерского моста и прыгнуть вдогонку, но это расценят как убийство и самоубийство. Странно! В мире так много героизма и так мало возможностей проявить его, когда это тебе нужно.

— Он должен явиться на заседание и, надеюсь, явится, — сказал Майкл. — Он мне признался в одной вещи, Звучит глупо, но, зная Уилфрида, нетрудно понять, что для него она существенно все меняла.

Флёр поставила локти на полированный стол, подпёрла подбородок руками и наклонилась вперёд. В такой позе она выглядела совсем как та девочка, которая разглядывает китайские тени на картине Альфреда Стевенса, доставшейся Флёр от отца.

— Ну, в какой? — спросила она.

— Он сказал, что пожалел своего палача.

Ни жена Майкла, ни его отец не шелохнулись. У них только слегка приподнялись брови. Майкл с вызовом в голосе продолжал:

— Разумеется, это звучит абсурдно, но он сказал, что араб умолял не принуждать его к выстрелу, — он дал обет обратить неверного.

— Рассказывать об этом членам правления — всё равно, что угощать их баснями, — с расстановкой произнёс сэр Лоренс.

— Он и не подумает рассказывать, — заверила свёкра Флёр. — Он скорей умрёт, чем даст себя высмеять.

— Вот именно! Я упомянул об этом лишь с одной целью — показать, что с Уилфридом всё обстояло не так просто, как воображают настоящие саибы.

— Давно я не слышал ничего более парадоксального, — задумчиво вымолвил сэр Лоренс. — Но от этого Динни не легче.

— По-моему, я должен ещё раз зайти к нему, — сказал Майкл.

— Самый простой выход для него — немедленно отказаться от членства, заключила Флёр.

И на этом практичном выводе дискуссия оборвалась.

 

Глава 23

Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, а возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. — Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чём говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашёл к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась ещё бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на её лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая её, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник её горестей — молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась.

И тут произошёл случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но всё же принёсший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания.

Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтонхаус-террас. Динни, увлечённая разговором о прерафаэлитах, «сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило её оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчётливо произнёс:

— Это переходит все границы, Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трёх ярдах от неё; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида:

— Вы трус и хам, вот вы кто! Затем последовало молчание, показавшееся ей нескончаемым. Её глаза перебегали с судорожно искажённого лица Уилфрида то на каменное, угрожающее лицо Масхема, то на человечка-терьера, уставившегося на противника. Она услышала, как человечек сказал: «Пойдём, Джек!» — и увидела, как Масхем, вздрогнув всем телом, сжал кулаки и разжал губы:

— Слышали, Юл? Человечек взял его под руку и потянул в сторону; высокий Масхем повернулся, и оба пошли дальше. Уилфрид присоединился к ней.

— Трус и хам! — повторял он. — Трус и хам! Слава богу, что я ему все выложил.

Он поднял голову, перевёл дух и бросил:

— Так оно лучше. Извини, Динни.

Смятение, овладевшее девушкой, помешало ей ответить. Эта по-первобытному грубая стычка вселила в Динни кошмарный страх, что дело не ограничится только словами. Интуиция также подсказывала ей, что она сама послужила поводом и тайной причиной выходки Масхема. Ей вспомнились слова сэра Лоренса: «Джек убеждён, что ты — жертва». Ну и что, если даже так? Неужели этому длинному фланёру, который ненавидит женщин, есть до неё дело? Абсурд! Она услышала, как Уилфрид бормочет:

— «Переходит границы»! Мог бы, кажется, понять, каково другому!

— Но, родной мой, если бы мы понимали, каково другому, мы давно уже стали бы ангелами. А он всего лишь член Жокей-клуба.

— Он сделал всё возможное, чтобы выставить меня, и даже сейчас не пожелал воздержаться от хамства!

— Сердиться должна я, а не ты. Это я заставляю тебя всюду ходить со мной. Что поделаешь? Мне так нравится. Я, дорогой, уже ничего не боюсь. Зачем мне твоя любовь, если ты не хочешь быть со мной откровенным.

— К чему тревожить тебя тем, чего не изменишь?

— Я существую для того, чтобы ты меня тревожил. Пожалуйста, очень прошу, тревожь меня!

— Динни, ты — ангел!

— Повторяю тебе — нет. У меня в жилах красная кровь.

— Эта история — как боль в ухе: трясёшь, трясёшь головой, а оно всё болит. Я надеялся покончить с этим, издав «Барса». Не помогло, Динни, скажи, трус я или не трус?

— Я не любила бы тебя, если бы ты был трусом.

— Ах, не знаю! Женщины всяких любят.

— Мы прежде всего ценим в мужчинах смелость. Это же старо, как поговорка. Слушай, я буду откровенной до жестокости. Ответь мне: твои терзания вызваны тем, что ты сомневаешься в своей смелости? Или тем, что в ней сомневаются другие?

Он горько рассмеялся.

— Не знаю. Я знаю только одно — меня гложет сомнение.

Динни взглянула на него:

— Ох, родной, не страдай! Я так не хочу, чтобы ты страдал.

Они на секунду остановились, глядя друг другу в глаза, и торговец спичками, которому безденежье не позволяло предаваться духовным терзаниям, предложил:

— Не угодно ли коробочку, сэр? Хотя этот вечер как-то особенно сблизил Динни с Уилфридом, она вернулась на Маунт-стрит совершенно раздавленная страхом. Она не могла забыть ни выражения лица Масхема, ни его вопроса: «Слышали, Юл?»

Как глупо бояться! В наши дни такие столкновения-вспышки кончаются всего-навсего удовлетворением в судебном порядке. Но среди её знакомых именно Масхема труднее всего представить себе в роли истца, взывающего к закону. В холле девушка заметила чью-то шляпу, а проходя мимо кабинета дяди, услышала голоса. Не успела она снять свою шляпу, как он уже прислал за нею. Динни застала сэра Лоренса за беседой с человечком-терьером, который сидел верхом на стуле, словно был скаковой лошадью.

— Знакомься, Динни. Мистер Телфорд Юл — моя племянница Динни Черрел.

Человечек склонился к её руке.

— Юл рассказал мне о стычке. У него неспокойно на душе, — объяснил сэр Лоренс.

— У меня тоже, — отозвалась Динни.

— Я уверен, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова услышали.

— Не согласна. По-моему, хотел.

Юл пожал плечами. Он был явно расстроен, и Динни даже нравилась его до смешного уродливая мордочка.

— Во всяком случае он не хотел, чтобы их услышали вы.

— Напрасно. Мне полезно было их услышать. Мистер Дезерт предпочитает не появляться со мной в общественных местах. Я сама заставляю его.

— Я пришёл предупредить вашего дядю. Когда Джек избегает о чем-нибудь говорить, — значит, дело принимает серьёзный оборот. Я ведь давно его знаю.

Динни молчала. От румянца на её щеках осталось только два красных пятнышка. А мужчины смотрели на неё и, наверно, думали, что такие испытания не под силу этой хрупкой девушке с васильковыми глазами и копной каштановых волос. Наконец она спросила:

— Что я могу предпринять, дядя Лоренс?

— Я не знаю, кто вообще может что-нибудь предпринять при таком положении, дорогая. Мистер Юл говорит, что простился с Джеком, когда тот собирался обратно в Ройстон. Не съездить ли нам, с тобой к нему завтра, чтобы объясниться? Он — странная личность; не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы. Такие столкновения, как правило, остаются без последствий.

Динни подавила внезапную дрожь.

— Что вы имеете в виду, называя его человеком прошлого столетия? Сэр Лоренс посмотрел на Юла и ответил:

— Мы не хотим выглядеть смешными. Насколько мне известно, в Англии уже лет семьдесят — восемьдесят как прекратились дуэли. Но Джек — пережиток. Мы не знаем, что и думать. Грубости — не в его стиле; суды тоже. Но всё-таки нельзя предполагать, что он оставит оскорбление без ответа.

— Может быть, он поразмыслит и поймёт, что виноват больше, чем Уилфрид? — спросила Динни, собравшись с духом.

— Нет, не поймёт, — ответил Юл. — Поверьте, мисс Черрел, я глубоко сожалею о случившемся.

Динни поклонилась:

— Вы очень любезны, что пришли; Благодарю вас.

— Я думал, ты вряд ли сможешь заставить Дезерта послать Джеку свои извинения, — с сомнением в голосе промолвил сэр Лоренс.

«Вот зачем я им понадобилась!» — мелькнуло в голове у Динни.

— Нет, дядя, не смогу. Больше того — даже не заикнусь об этом. Я заранее уверена, что он не согласится.

— Понимаю, — мрачно бросил сэр Лоренс.

Динни поклонилась Юлу и направилась к двери. В холле ей показалось, что она видит сквозь стену, как они снова пожимают плечами, как мрачнеют их расстроенные лица, и она поднялась к себе. Извинения? Сама мысль о них оскорбляла девушку, — перед нею стояло затравленное, измученное лицо Уилфрида. Он задет за живое тем, что его мужество поставлено под сомнение, и ни за что не станет извиняться. Динни долго и печально бродила по комнате, затем вытащила его фотографию. Любимое лицо глянуло на неё со скептическим безразличием посмертной маски. Своенравный, переменчивый, надменный, эгоистичный, глубоко двойственный — какой угодно, но только не жестокий, не трусливый.

«Любимый!» — подумала Динни и спрятала карточку.

Она подошла к окну и высунулась. Прекрасный вечер! Сегодня пятница Эскотской недели — первой из двух, когда в Англии почти всегда хорошая погода. В среду был форменный потоп, а сейчас уже лето в полном разгаре. К дому подъехало такси, — её дядя и тётка приглашены куда-то на обед. Они выходят в сопровождении Блора; тот усаживает их и стоит, глядя им вслед. Теперь слуги включат радио. Так и есть. Grand opera. «Риголетто». Щебет давно знакомых мелодий донёсся к девушке во всём великолепии века, который лучше, чем нынешний, умел выражать порывы своенравных сердец.

Гонг! Хорошо бы не спускаться, — есть совсем не хочется, но придётся, иначе она расстроит Блора и Огюстину. Динни торопливо умылась, кое-как переоделась и сошла вниз.

За обедом девушкой овладело ещё большее беспокойство, словно сидение за столом, где приходится медлительно заниматься одним делом, до предела обострило её тревогу. Дуэль? В наши дни — немыслимо! И всё же дядя Лоренс — человек проницательный, а Уилфрид в таком состоянии, что пойдёт на все, лишь бы доказать своё бесстрашие. Запрещены ли дуэли во Франции? Слава богу, что она не истратила деньги. Нет, это абсурдно! Вот уже целое столетие, как люди безнаказанно поносят друг друга. Волноваться нет смысла. Завтра они с дядей Лоренсом поедут к этому человеку. Как ни странно, всё произошло из-за неё. Как поступил бы один из членов её собственной семьи — отец, брат, дядя Эдриен, если бы его обозвали трусом и хамом? Что они могли предпринять? Хлыст, кулаки, суд? Безнадёжно грубо и уродливо. И впервые Динни почувствовала, что Уилфрид поступил дурно, употребив такие слова. Как! Разве он не имел права ответить ударом на удар? Конечно, имел! Девушка снова увидела его откинутую назад голову, услышала слова: «Так оно лучше!»

Проглотив кофе, Динни встала и перешла в гостиную. На диване валялось вышивание её тётки; девушка без особого интереса стала рассматривать его. Сложный старинный французский рисунок, — на такой нужна шерсть многих цветов. Серые зайцы поглядывают через плечо на странных длинных рыжих собак, которые сидят на ещё более рыжих задних лапах, поблёскивая красными глазами и высунув языки; деревья, листва, кое-где на ветвях птички; фон из тёмно-коричневой шерсти; десятки тысяч стежков. Потом работа будет кончена, ляжет под стекло на маленький столик и останется там долго-долго, пока все не умрут и никто уже не вспомнит, кем она сделана. Tout lasse, tout passe. Снизу все ещё доносятся звуки «Риголетто». Наверное, Огюстина пережила в молодости какую-то драму, раз она способна прослушать целую оперу разом.

«La donna е mobile!»

Динни взялась за «Мемуары Хэрриет Уилсон», книгу, в которой любимым изменяют все, кроме самой писательницы. Да и та соблюдала верность лишь в своём понимании этого слова, — у этой распущенной, блестящей, остроумной, тщеславной и добросердечной кокотки был действительно всего один большой роман, но зато целая куча лёгких интрижек.

«La donna е mobile!» Мелодия насмешливо взлетает по лестнице, словно тенор уже достиг Мекки своих желаний. «Mobile!». Нет. Это скорее относится к мужчине, чем к женщине. Женщина не меняется. Она любит — и теряет. Динни сидела, закрыв глаза, пока не замерли последние звуки последнего акта; затем легла спать. Ночь она провела тревожную, видела дурные сны и была разбужена стуком в дверь.

— Мисс Динни, вас к телефону.

— Меня? А который час?

— Половина восьмого, мисс.

Она села на постели:

— Иду. Кто просит?

— Он не сказал, мисс, но говорит, что вы нужны ему по важному делу.

«Уилфрид!» — подумала она, вскочила, накинула халатик и домашние туфли и побежала вниз.

— У телефона. Кто говорит?

— Это Стэк, мисс. Простите, что беспокою так рано, но ничего другого не оставалось. Мистер Дезерт, мисс, лёг вчера в обычное время, но утром собака начала скулить у него в комнате. Я вошёл и увидел, что постель не смята. Он, видимо, ушёл очень рано, потому что сам я встал примерно в половине седьмого. Я не стал бы вас тревожить, мисс, но только вид его мне вчера не понравился… Вам слышно, мисс?

— Да. Он взял с собой одежду или другие вещи?

— Нет, мисс.

— Был у него кто-нибудь вечером?

— Нет, мисс. Но примерно в половине десятого пришло письмо. Я как раз подавал ему виски и заметил, что он не в себе. Возможно, ничего и не случилось, но ведь он такой стремительный, и я… Вам слышно, мисс?

— Да. Я оденусь и сейчас же еду. Стэк, вы достанете мне такси или лучше машину на целый день к тому моменту, когда я буду у вас?

— Я достану машину, мисс.

— А он не мог уехать на континент?

— До девяти утра нет никакого транспорта.

— Постараюсь быть у вас как можно скорее.

— Понятно, мисс. Не волнуйтесь, мисс. Может быть, он просто вышел погулять…

Динни повесила трубку и взлетела наверх.

 

Глава 24

Такси Уилфрида, который распорядился полностью заправить бак, медленно перевалило через Хейверсток-хилл в направлении Спаньярдз-род. Дезерт взглянул на часы. До Ройстона сорок миль. Он поспеет туда к девяти даже на этой колымаге. Уилфрид вытащил письмо и перечитал его.

«Ливерпул-стрит-стейшн.

Дж. Масхем. Брайери, Ройстон».

Пятница.

Сэр,

Вы, надеюсь, согласитесь, что сегодняшний случай не может остаться без последствий. Поскольку закон отказывает мне в подобающем удовлетворении, я заблаговременно уведомляю Вас, что публично отстегаю Вас хлыстом при первой же встрече в любом месте, где Вас не будет охранять присутствие дамы.

С совершенным почтением

«При первой же встрече в любом месте, где вас не будет охранять присутствие дамы»! Свинья! Встреча произойдёт скорее, чем он предполагает! Какая жалость, что этот тип намного старше его!

Такси достигло вершины и, выехав на пустынную Спаньярдз-род, набирало скорость. Местность, залитая лучами раннего солнца, заслуживала внимания поэта, но Уилфрид, поглощённый своими мыслями, полулежал на сиденье, не глядя по сторонам. Он должен ответить на удар! Любой ценой помешать этому типу и дальше глумиться над ним! У Дезерта не было никакого определённого плана. Прочитав слова: «где Вас не будет защищать присутствие дамы», — он просто искал любой возможности столкнуться с Масхемом на людях. Этот тип считает, что он прячется за женскую юбку? Жаль, что невозможна настоящая дуэль! Ему вспомнились дуэли, воспетые литературой. Милый друг, Базаров, доктор Слеммер, сэр Львиное сердце, д'Артаньян, сэр Тоби, Уинкл, все эти вымышленные герои, вселившие в читателя почтение к дуэли. Но обе жемчужины мелодрамы — дуэли и налёты на банки ушли в прошлое. Что ж, он, во всяком случае, побрился — не согрев воды — и оделся с такой тщательностью, словно его ждёт не вульгарная уличная драка. Денди Джек Масхем и грубое рукоприкладство! До чего забавно! Такси спустилось с холма и, гудя, прокладывало себе дорогу среди ещё редких тележек огородников и молочников. Уилфрид подрёмывал после почти бессонной ночи. Машина проскочила Бернет и Хэтфилд, объехала Уэлвин-гарден-сити, миновала Небуорт и вытянутые вдоль дороги деревни Стивенедж, Грейвли и Болдок. Дома и деревья, окутанные прозрачной утренней дымкой, казались какими-то нереальными. Этот фантастический пейзаж был населён лишь почтальонами, служанками, мелькавшими в дверях домов, мальчишками верхом на фермерских лошадях и попадавшимися там и сям велосипедистами. А Уилфрид с кривой улыбкой полулежал на подушках, упираясь ногами в переднее сиденье и почти закрыв глаза. Ему не надо ни обдумывать сцену заранее, ни затевать ссору. Он должен лишь попасться Масхему на глаза, — так ведь сказано в письме… Что ж, за ним дело не станет.

Такси замедлило ход.

— Подъезжаем к Ройстону, хозяин; теперь куда?

— Остановитесь у гостиницы.

Шофёр дал газ. Утренний свет стал ярче. Вплоть до возвышавшихся по сторонам буковых рощиц всё стало отчётливым. Справа от дороги, на травянистом склоне, Уилфрид увидел вереницу покрытых попонами скаковых лошадей, медленно возвращавшихся с выездки. Машина промчалась по длинной деревенского вида улице и остановилась в конце её, у гостиницы. Уилфрид вылез:

— Поставьте машину в гараж. Отвезёте меня обратно.

— Слушаю, хозяин.

Уилфрид вошёл и заказал завтрак. Ровно девять! За едой он спросил официанта, где находится Брайери.

— Прямо задами и направо, сэр. Такое длинное низкое здание. Но если вам нужен мистер Масхем, вы просто выйдите на улицу и подождите у ворот. Он появится на своём пони в пять минут одиннадцатого. Когда нет скачек и он едет на завод, по нему часы ставить можно.

— Благодарю. Это избавит меня от лишних хлопот.

Без пяти десять Уилфрид с сигаретой в зубах занял позицию у ворот гостиницы. Подтянутый, неподвижный, он стоял и улыбался, вновь и вновь припоминая сцену между Томом Сойером и слишком нарядным мальчиком, когда они примериваются друг к другу и выкладывают весь запас ритуальных оскорблений, перед тем как вихрем закружиться в схватке. Сегодня ритуал не будет соблюдён! «Если смогу сбить его с ног, собью!» — решил Уилфрид. Руки его, заложенные в карманы, сжались, но в остальном Дезерт был так же неподвижен, как воротный столб, к которому он прислонился; прозрачный дымок сигареты полускрывал его лицо. Он с удовлетворением отметил, что его шофёр вышел за ворота и разговаривает с другим шофёром, что на другой стороне улицы какой-то мужчина моет окна и стоит тележка мясника. Масхем не сошлётся на отсутствие свидетелей! Если он, как и сам Уилфрид, не дрался со школьных лет, сцена превратится в самую низкопробную потасовку. Что ж, тем больше шансов испытать и причинить боль! Вдали, над вершинами деревьев, встало солнце; свет упал на лицо Уилфрида. Он сделал несколько шагов в сторону и подставил голову лучам. Солнце! Всё, что есть в жизни хорошего, — от солнца. И внезапно он подумал о Динни. Для неё солнце не было тем же, чем было для него. Не приснилась ли она ему? Или, вернее, не была ли она и вся эта история с Англией неожиданным и кратковременным пробуждением от сна? Бог его знает! Уилфрид переступил с ноги на ногу и взглянул на часы. Три минуты одиннадцатого. Вот он! Как и предсказывал официант, в конце улицы показался всадник, невозмутимо, равнодушно и уверенно восседавший на маленькой породистой лошадке. Он ничего не подозревает. Ближе, ближе! Всадник посмотрел по сторонам, подбородок его дёрнулся. Он поднёс руку к шляпе, осадил пони, повернул и поскакал обратно.

«Ага, отправился за хлыстом!» — подумал Уилфрид и раскурил вторую сигарету от первой. Позади него раздался голос:

— Что я вам говорил, сэр? Это мистер Масхем.

— Он, видимо, что-то забыл.

— Ну? — удивился официант. — Обычно он точен. На заводе говорят, что он сущий турок там, где дело касается порядка. Смотрите, уже возвращается. Не очень-то он любит копаться, верно?

Масхем приближался лёгким галопом. Ярдах в тридцати от ворот он остановился и слез. Уилфрид слышал, как он скомандовал пони: «Стоять, Бетти!» Сердце Уилфрида забилось, руки в карманах сжались ещё крепче, но он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам. Официант отошёл, но уголком глаза Уилфрид видел, что тот задержался на пороге гостиницы, словно желая взглянуть, как пройдёт встреча, которой он способствовал. Шофёр всё ещё был занят одним из тех нескончаемых разговоров, каким так любят предаваться водители; лавочник все ещё мыл свои окна; мясник вернулся к тележке. Масхем неторопливо приближался, держа в руке плетёный хлыст.

«Вот оно!» — подумал Уилфрид.

Не доходя трёх ярдов, Масхем остановился:

— Готовы? Уилфрид вытащил руки из карманов, выплюнул сигарету и кивнул. Высокая фигура взмахнула хлыстом и прыгнула. Масхем успел нанести удар, но Уилфрид сразу же обхватил врага. Бой завязался на такой короткой дистанции, что хлыст только мешал, и Масхем отбросил его. Противники качнулись, прижались к воротам, потом, словно осенённые одной и той же мыслью, разжали руки и встали в позицию. С первых же секунд стало ясно, что ни тот ни другой не искушены в боксе. Они бросались друг на друга неумело, но зато исступлённо. На стороне одного были рост и вес, на стороне другого — молодость и ловкость. Несмотря на град ударов и неистовое ожесточение схватки, Уилфрид успел заметить, что вокруг них собирается толпа. Они стали потехой для уличных зевак! Бой был таким всепоглощающе яростным, что безмолвие противников передалось зрителям — в толпе лишь тихо перешёптывались. Вскоре у обоих на разбитых губах выступила кровь, оба начали задыхаться и словно отупели. В полном изнеможении они опять обхватили друг друга и топтались на месте, качаясь и силясь поймать врага за горло.

Кто-то крикнул:

— Так его, мистер Масхем! Этот голос словно подстегнул Уилфрида. Он оторвал от себя руки противника и прыгнул вперёд; Масхем встретил его ударом кулака в грудь, но вытянутые руки Уилфрида уже сомкнулись на шее врага. Они зашатались и с шумом рухнули на землю. Затем, словно их опять осенила одна и та же мысль, отпустили друг друга и вскочили на ноги. Несколько секунд они переводили дух, свирепо поглядывая друг на друга и выжидая удобного случая, чтобы начать снова. Затем оба торопливо осмотрелись по сторонам, и Уилфрид увидел, что окровавленное лицо Масхема изменилось и застыло, он опустил руки, сунул их в карманы, круто повернулся и пошёл прочь. И внезапно Уилфрид понял — почему. На другой стороне улицы в открытой машине стояла Динни, одной рукой зажимая себе рот и закрыв другой глаза.

Уилфрид повернулся не менее круто и вошёл в гостиницу.

 

Глава 25

Одеваясь, а затем мчась по пустынным улицам, Динни торопливо обдумывала положение. Письмо, доставленное Уилфриду поздно вечером, неоспоримо доказывает, что причина его раннего ухода — Масхем. Поскольку Уилфрид потерялся, как иголка в стогу сена, единственный выход для неё — начать действовать с другого конца. Зачем ждать, пока её дядя переговорит с Джеком Масхемом? Она и сама сумеет поговорить с ним. Так будет не хуже, а, может быть, даже лучше. В восемь девушка добралась до Коркстрит и сразу же осведомилась:

— Стэк, у мистера Дезерта есть револьвер?

— Да, мисс.

— Он взял его?

— Нет.

— Я спрашиваю потому, что вчера у него вышла ссора.

Стэк погладил рукой небритый подбородок:

— Я, конечно, не знаю, куда вы собираетесь, мисс, но не поехать ли и мне с вами?

— Лучше справьтесь, не сел ли он в поезд, согласованный с пароходным расписанием.

— Хорошо, мисс. Я прихвачу с собой собаку и схожу узнаю.

— Машина внизу у подъезда — для меня?

— Да, мисс. Верх опустить?

— Пожалуйста. Чем больше воздуха, тем лучше.

Вестовой кивнул; его глаза и нос показались Динни особенно большими и понятливыми.

— Как мне связаться с вами, если я первым найду мистера Дезерта?

— Я справлюсь на почте в Ройстоне, нет ли телеграммы до востребования. Я еду туда к мистеру Масхему. Ссора вышла с ним.

— Вы что-нибудь ели, мисс? Не приготовить ли вам чашку чая?

— Благодарю, я уже пила.

Это была ложь, но она экономила девушке время.

Поездка по незнакомой дороге показалась Динни бесконечной, тем более что у неё в ушах раздавались слова дяди: «Не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы… Джек — пережиток». А вдруг сейчас в каком-нибудь укромном уголке — Ричмонд-парке, Кен Вуде, да где угодно, они воздают эту старомодную дань чести? Динни рисовала себе сцену: Джек Масхем, высокий, уравновешенный; Уилфрид, перетянутый поясом, дерзкий; вокруг деревья, воркуют лесные голуби; противники медленно поднимают руки, прицеливаются!.. Да, но кто подаст команду? Где им взять пистолеты? В наши дни люди не таскают в карманах дуэльные пистолеты. Будь её предположение правильным, Уилфрид уж, конечно, захватил бы с собой револьвер! Что сказать, если она застанет Масхема дома? «Пожалуйста, не обращайте внимания на то, что вас обозвали хамом и трусом, считайте эти слова выражением дружеских чувств»? Уилфрид не должен узнать о том, что она пыталась вмешаться. Это ещё больше ранило бы его гордость. Раненая гордость! Существует ли более древняя, глубокая, неискоренимая и в то же время более естественная и простительная причина бед, постигающих людей? Как тяжело тому, кто сознаёт, что изменил себе? Побеждённая силой, не признающей ни законов, ни разума, Динни любила Уилфрида целиком, и то, что он изменил себе, не умаляло её любви, но она не закрывала глаза на его вину. С тех пор как фраза отца о «любом англичанине, которого припугнут пистолетом», задела какую-то сокровенную струну её души, Динни чувствовала, что раздваивается между своей любовью и своим бессознательным представлением об англичанине и его долге.

Шофёр остановил такси, чтобы осмотреть заднюю шину. С холма потянуло ветерком, к Динни донёсся запах цветущей бузины. Девушка закрыла глаза. Скромные белые пахучие цветы! Шофёр сел на место, машина рванулась вперёд. Неужели жизнь всегда будет вот так же отрывать её от любви? Неужели любовь никогда не убаюкает её, опьянённую и счастливую, в своих объятиях?

«Ужасно! — подумала она. — Лучше бы уж я избрала члена Жокей-клуба!»

Начался Ройстон, девушка попросила шофёра:

— Остановите, пожалуйста, у почты.

— Слушаю, мисс.

Телеграммы для Динни не было; тогда она осведомилась, как найти мистера Масхема. Служащая взглянула на часы:

— Это почти напротив, мисс, но если вам нужен лично мистер Масхем, так он только что проехал мимо, я сама видела. Он направлялся к себе на завод. Прямо через весь город, потом направо.

Динни села в такси, и машина медленно двинулась дальше.

Впоследствии девушка так и не могла вспомнить, кто из них — она или шофёр — остановил машину, повинуясь инстинкту. Когда он обернулся и предупредил: «Похоже, что здесь драка, мисс», — Динни уже вскочила на ноги, пытаясь заглянуть через головы зрителей, стоявших кольцом на мостовой. Она увидела окровавленные лица мужчин, градом сыплющиеся удары, отчаянную и молчаливую схватку. Она открыла дверцу, но подумала: «Он никогда мне не простит!» — снова захлопнула её и прикрыла рукой глаза, зажав другою рот и чувствуя, что шофёр тоже стоит.

— Вроде как всерьёз сцепились! — услышала она его восхищённый возглас.

Каким страшным, диким выглядит Уилфрид! Но голыми руками они друг друга не убьют. К ужасу девушки примешивалось ликование: он приехал сюда для того, чтобы драться! И всё же ей казалось, что каждый удар падает на её тело, что она сама повторяет каждое усилие и движение борющихся.

— Как назло ни одного полисмена! Так ему! Ставлю на молодого! — горячился увлечённый зрелищем шофёр.

Динни увидела, как противники расцепились, как Уилфрид, вытянув руки, ринулся вперёд; услышала, как кулак Масхема ударился о его грудь; затем они снова обхватили друг друга, зашатались, рухнули, опять вскочили, задыхаясь и обмениваясь свирепыми взглядами. Потом она увидела, что её заметили — сначала Масхем, за ним Уилфрид. Противники отвернулись, и всё кончилось. Шофёр пробормотал: «Эх, жаль!» Динни опустилась на сиденье и тихо попросила:

— Поезжайте, пожалуйста.

Прочь, прочь отсюда! Достаточно того, что они видели её, — может быть, более чем достаточно!

— Проезжайте ещё немного вперёд, затем разворачивайтесь и обратно в город.

Снова они не начнут.

— Драться-то как следует ни один не умеет, но ребята смелые.

Динни кивнула. Рукой она всё ещё прикрывала рот, потому что губы у неё дрожали.

— Вы что-то побледнели, мисс. Крови испугались? Вы зашли бы куда-нибудь да выпили глоток бренди.

— Не здесь, — выдавила Динни. — В следующей деревне.

— В Болдоке? Ладно.

И шофёр дал газ.

Когда они снова проезжали мимо гостиницы, толпа уже разошлась. На улице не было никаких признаков жизни, если не считать двух собак, мужчины, мывшего окна, и полисмена.

В Болдоке Динни кое-как позавтракала. Понимая, что теперь, когда взрыв произошёл, ей должно стать легче, она с удивлением ощутила, что на неё навалилось какое-то мрачное предчувствие. Не возмутил ли Уилфрида её приезд? Он может вообразить, что она явилась его защищать! Её случайное появление прервало драку, она видела их растерзанными, окровавленными, утратившими достоинство. Девушка решила никому не рассказывать, где была, — даже Стэку и дяде.

Но подобные предосторожности бесполезны в столь цивилизованной стране, как Англия. Уже в вечернем номере «Ивнинг сан», под заголовком «Кулачная расправа в высшем свете», появилось красочное, хотя и не совсем точное, сообщение о «стычке в Ройстоне между известным коннозаводчиком мистером Джеком Масхемом, кузеном баронета сэра Чарлза Масхема, и высокочтимым Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена и автором поэмы «Барс», вызвавшей недавно такую сенсацию». Написано оно было живо и образно и кончалось следующими словами: «Полагают, что причиной ссоры явилась, вероятно, позиция мистера Масхема в вопросе о пребывании мистера Дезерта в членах некоего клуба. Мистер Масхем, видимо, возражал против оставления мистера Дезерта в списках клуба, поскольку тот довёл до всеобщего сведения, что «Барс» написан им на основе личных переживаний. Хотя эта стычка вряд ли поднимет престиж аристократии в глазах народа, она, несомненно, свидетельствует о большом мужестве обеих сторон».

За обедом дядя, ни слова не говоря, положил газету перед Динни и воздержался от комментариев. Девушка напустила на себя бесстрастный вид и хранила его, пока баронет не спросил прямо:

— Ты была там, Динни?

«Проницателен, как всегда», — подумала девушка и кивнула, потому что даже теперь, приобретя привычку манипулировать правдой, она всё-таки была не способна на заведомую ложь.

— В чём дело? — осведомилась леди Монт.

Динни подвинула газету тётке, которая пробежала заметку, щуря глаза, так как страдала дальнозоркостью.

— Кто одолел, Динни?

— Никто. Они просто прекратили драку.

— Где находится Ройстон?

— В Кембриджшире.

— Из-за чего дрались? Этого ни Динни, ни сэр Лоренс не знали.

— Он спрятал тебя в багажник, Динни?

— Нет, тётя. Я просто случайно проезжала мимо.

— Религия ужасно разжигает страсти, — изрекла леди Монт.

— Да, — с горечью согласилась Динни.

— Их остановило твоё присутствие? — спросил сэр Лоренс.

— Да.

— Мне это не нравится. Я предпочёл бы полисмена или нокаут.

— Я старалась, чтобы они меня не заметили.

— Виделась ты с ним потом? Динни покачала головой.

— Мужчины тщеславны, — объявила тётка.

На этом разговор прервался.

После обеда Стэк по телефону сообщил ей о возвращении своего хозяина, но интуиция подсказала Динни, что ей не следует искать встречи с Уилфридом.

Она провела беспокойную ночь и с утренним поездом вернулась в Кондафорд. Было воскресенье, и все ушли к обедне. Как поразительно далека она теперь от семьи! У Кондафорда тот же вид и тот же запах, живут в нём те же люди, занимаясь теми же делами, что и раньше, и однако всё стало иным! Даже шотландский терьер и спаниели обнюхивают её с таким выражением, словно сомневаются, своя ли она.

«А может быть, я уже чужая? — спросила себя Динни. — «Не слышит человек благоуханья, когда он сердцем далеко».

Первой вернулась Джин, так как леди Черрел осталась у причастия, генерал подсчитывал кружечный сбор, а Хьюберт отправился осмотреть деревенское поле для крикета. Она застала Динни сидящей около старых солнечных часов перед клумбой дельфиниумов. Расцеловавшись с золовкой, Джин с минуту постояла, глядя на неё, потом посоветовала:

— Выпей чего-нибудь, дорогая, иначе ты совсем обессилеешь.

— Мне нужен только завтрак, — ответила Динни.

— Мне тоже. Раньше я думала, что проповеди моего отца даже после моей цензуры — настоящая пытка, но у вас здесь пастор ещё почище.

— Да, его всегда нужно останавливать.

Джин снова сделала паузу, и глаза её впились в лицо Динни.

— Динни, я целиком на твоей стороне. Выходи за него немедленно и уезжай.

Динни усмехнулась.

— В брак вступают двое, а не один.

— Статейка в сегодняшней газете насчёт драки в Ройстоне — правда?

— Вероятно, нет.

— Я хочу сказать — драка была?

— Да.

— Из-за чего они подрались?

— Из-за меня. Я единственная женщина во всей этой истории.

— Ты очень изменилась, Динни.

— Да, я перестала быть милой и бескорыстной.

— Ну, вот что! — объявила Джин. — Если тебе доставляет удовольствие играть роль страждущей от любви девицы, я мешать не стану.

Динни успела поймать её за юбку. Джин опустилась на колени и обняла её:

— Ты держалась молодцом по отношению ко мне, когда я была против вашего брака.

Динни рассмеялась.

— Что говорят теперь отец и Хьюберт?

— Твой отец молчит и ходит мрачный. А Хьюберт ворчит: «Надо что-то предпринять» или «Это переходит всякие границы».

— Мне ни до чего нет дела, — внезапно призналась Динни. — Все уже в прошлом.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как он поступит? Но он должен поступить так, как захочешь ты.

Динни снова рассмеялась.

— Боишься, что он может сбежать и бросить тебя? — спросила Джин с изумительной проницательностью и присела на корточки, чтобы видеть лицо Динни. — Да, он может. Знаешь, я ведь была у него.

— Неужели?

— Да, он меня совершенно подавил. Я не сумела слова сказать. Он очень обаятелен, Динни.

— Тебя послал Хьюберт?

— Нет, я поехала сама. Я хотела объяснить ему, что о нём подумают, если он женится на тебе, но не смогла. Я предполагала, что он тебе рассказывал. Видимо, он решил, что это огорчит тебя.

— Не знаю, — ответила Динни. Она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.

Джин молча и яростно обрывала ранний одуванчик.

— На твоём месте я соблазнила, бы его, — наконец сказала она. — Если бы ты хоть раз принадлежала ему, он не бросил бы тебя.

Динни поднялась:

— Обойдём сад, посмотрим, что расцвело.

 

Глава 26

Поскольку сама Динни ни словом не обмолвилась о деле, занимавшем всех, никто из её родных также не сказал о нём ни слова, за что девушка была им искренне признательна. Следующие три дня стоили ей постоянного напряжения, — она старалась скрыть, что несчастна. Ни известий от Стэка, ни писем от Уилфрида; если бы что-нибудь случилось, он, конечно, дал бы ей знать. На четвёртый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флёр и осведомилась, нельзя ли ей приехать к ним.

Лица её родителей, когда она объявила им, что должна уехать, растрогали девушку, как трогают нас морды и хвосты собак, которых приходится покинуть. Насколько всё-таки сильнее действует на человека молчаливое горе, чем нытье!

В поезде девушкой овладела паника. Неужели её обманула интуиция, советовавшая ей выждать, пока Уилфрид не сделает первый шаг? Может быть, ей следовало сразу же кинуться к нему? Поэтому, приехав в Лондон, она бросила шофёру:

— Корк-стрит.

Но Уилфрида не оказалось дома, и Стэк не знал, когда он вернётся. Поведение слуги тоже показалось девушке странным. Похоже было, что он занял выжидательную позицию и не собирается её менять. Здоров ли мистер Дезерт? Да. А как собака? С собакой всё в порядке. Динни уехала в совершенном отчаянии. На Саут-сквер дома тоже никого не оказалось. Весь мир словно сговорился дать ей почувствовать, как она одинока. Она позабыла про Уимблдон, выставку лошадей и прочие события, приходившиеся на данное время года. Все эти проявления интереса к жизни настолько противоречили теперешнему состоянию духа девушки, что она просто не понимала, как могут люди заниматься подобными делами.

У себя в комнате она села за письмо к Уилфриду. Больше нет никаких оснований молчать, — Стэк все равно скажет, что она заходила.

Динни написала:

«Саут-сквер, Вестминстер.

С самой субботы я мучилась сомнениями — писать тебе или ждать, пока ты напишешь. Милый, у меня и в мыслях не было вмешиваться в твои дела. Я просто ехала к мистеру Масхему, намереваясь сказать ему, что во всём виновата я одна, что это я заставила тебя «перейти границы», как он имел глупость выразиться. Я никак не предполагала, что ты можешь там оказаться. В сущности, я даже не слишком надеялась застать его. Пожалуйста, позволь повидаться с тобой.

Твоя несчастная

Динни».

Девушка сама опустила письмо в ящик. На обратном пути она встретила

Кита, который возвращался домой в сопровождении гувернантки, собаки и двух младших детей тёти Эдисон. Они казались совершенно счастливыми; Динни стало стыдно не казаться такой же, и она отправилась вместе с ними пить чай в классную комнату Кита. Чаепитие ещё не закончилось, когда вернулся Майкл. Динни, редко видевшая его в обществе сынишки, была очарована непринуждённостью их взаимоотношений. Глядя на них, трудно было сказать, кто старше, хотя некоторая разница в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Час, проведённый с детьми, был для Динни самым счастливым за пять дней, прошедших с тех пор, как она рассталась с Уилфридом. Затем она отправилась вместе с Майклом к нему в кабинет.

— Что-то случилось, Динни? Перед ней лучший друг Уилфрида, человек, которому легче всего излить душу, а у неё нет слов! И вдруг, опустившись в кресло Майкла, подперев голову руками и глядя не на него, а в пространство, словно присматриваясь к своему будущему, Динни заговорила. Майкл устроился на подоконнике; лицо его попеременно принимало то горестное, то чудаковатое выражение; время от времени он тихо вставлял успокоительное словечко. Ничто не испугало бы её, говорила Динни, ни общественное мнение, ни газеты, ни даже её семья, если бы в самом Уилфриде не таилась глубокая горькая тревога, всепоглощающее сомнение в правильности своего поступка, если бы он не стремился постоянно доказывать другим, а главное, самому себе, что он не трус. Динни впервые решилась дать выход долго сдерживаемой тревоге, которую вселяло в неё ощущение того, что она словно пробирается по болоту и каждую минуту может провалиться в бездонную трясину, прикрытую лишь тонким и обманчивым слоем дёрна. Наконец она замолчала и бессильно откинулась на спинку кресла.

— Но разве он не любит тебя по-настоящему, Динни? — мягко спросил Майкл.

— Не знаю, Майкл. Раньше я думала, что да. Теперь не знаю. За что ему меня любить? Я — обыкновенный человек, он — нет.

— Все мы кажемся себе обыкновенными. Не хочу тебе льстить, но ты кажешься мне гораздо менее обыкновенной, чем Уилфрид.

— О нет!

— Поэты доставляют окружающим одно беспокойство, — мрачно констатировал Майкл. — Итак, что же будем делать?

Вечером после обеда он ушёл якобы на вечернее заседание палаты, а на самом деле отправился на Корк-стрит.

Уилфрида дома не оказалось, и Майкл попросил у Стэка разрешения подождать. Сидя на диване в этой причудливо обставленной и плохо освещённой комнате, он корил себя за то, что пришёл. Намекнуть, что его послала Динни? Бесполезно и даже вредно. Кроме того, она же тут ни при чём. Он пришёл сам, чтобы попробовать выяснить, в самом ли деле Уилфрид любит её. Если не любит, — что ж, тем легче и быстрее она переживёт своё горе. Новость, может быть, разобьёт ей сердце, и всё же лучше это, чем гоняться за призраком. Майкл знал или догадывался, что Уилфрид совершенно не способен поддерживать односторонние отношения. Самое страшное для Динни — связать себя с ним, переоценив его чувство к ней. Возле дивана на маленьком столике с виски лежала вечерняя почта — всего два письма. Одно из них, как заметил Майкл, — от Динни. Дверь приоткрылась, и вошла собака. Она обнюхала брюки Майкла и легла, положив морду на лапы и уставившись на дверь. Он заговорил с ней, но она не обратила на него внимания. Учёная собака! «Буду ждать до одиннадцати», — решил Майкл, и почти сразу же вслед за этим вошёл Уилфрид. На щеке у него был кровоподтёк, подбородок заклеен пластырем. Собака завертелась у него под ногами.

— Похоже, вы крепко подрались, старина? — осведомился Майкл.

— Да. Виски?

— Нет, благодарю.

Он наблюдал за Уилфридом. Тот взял письма, отвернулся и вскрыл их.

«Я должен был догадаться, что он это сделает! — подумал Майкл. Пропали мои надежды! Теперь он просто обязан притворяться, что влюблён в Динни».

Уилфрид, все ещё стоя спиной к гостю, налил себе виски и выпил. Затем обернулся и спросил:

— Ну? Обескураженный таким кратким обращением и мыслью, что он пришёл выспрашивать друга, Майкл молчал.

— Что ты хотел спросить?

— Любишь ли ты Динни, — отрезал Майкл.

Уилфрид рассмеялся.

— Ну, знаешь ли!..

— Знаю. Так не может больше продолжаться. Чёрт побери, Уилфрид, ты обязан подумать о ней.

— Я думаю.

Уилфрид бросил это с таким измученным и отрешённым видом, что Майкл решил: «Не лжёт».

— Тогда, бога ради, докажи ей это! — взмолился он. — Не заставляй её терзаться.

Уилфрид отвернулся к окну и, не глядя назад, сказал:

— Ты никогда не был вынужден доказывать, что ты не трус. И не пытайся — все равно случай не подвернётся. Он приходит, когда не нужно, а не тогда, когда ты его ищешь.

— Естественно. Но это же не вина Динни, дружище.

— Её беда.

— Как же быть? Уилфрид повернулся на каблуках:

— О, чёрт бы тебя побрал, Майкл! Уходи! В такие вещи нельзя вмешиваться. Они слишком личные.

Майкл вскочил и взялся за шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чём он и сам думал перед его приходом.

— Ты совершенно прав, — смиренно согласился он. — Спокойной ночи, старина. Хороший у тебя пёс.

— Прости, — извинился Уилфрид. — У тебя добрые намерения, но тут ты бессилен. Тут все бессильны. Спокойной ночи.

Майкл вышел и спустился с лестницы, напоминая побитую собаку.

Когда он вернулся домой, Динни уже поднялась к себе, но Флёр ждала его внизу. Он не собирался поведать ей о своём визите, но жена пристально посмотрела на него и объявила:

— Ты не был в палате, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.

Майкл кивнул.

— Ну как?

— Ничего не вышло.

— Я заранее могла сказать тебе то же самое. Как ты поступишь на улице, увидев, что мужчина ссорится с женщиной?

— Перейду на другую сторону, если, конечно, успею вовремя их заметить.

— Тогда в чём же дело?

— Они же не ссорятся.

— Допустим. Но у них свой особый мир, вход в который закрыт для всех остальных.

— Так Уилфрид и ответил.

— Естественно.

Майкл пристально посмотрел на Флёр. У неё тоже был однажды свой особый мир. И не с ним!

— Это глупость с моей стороны. Но я вообще глуп.

— Нет, ты не глупый. Ты чересчур благожелательный. Идёшь спать?

Поднимаясь наверх, Майкл не мог отделаться от странной уверенности, что не он хочет лечь с ней в постель, а она с ним. Что ж, в постели все разом изменится, — такова уж природа мужчины!

Через окно своей комнаты, расположенной над спальней Майкла и Флёр,

Динни услышала тихое журчание их голосов и, уронив голову на руки, дала волю отчаянию. Звезды враждебны ей! Внешние препятствия можно разрушить или обойти, но путь к сердцу любимого человека, когда им владеет глубокий душевный разлад, закрыт непреодолимой преградой, которую нельзя ни отодвинуть, ни пробить, ни сломать. Девушка взглянула на враждебные ей звезды. Неужели древние действительно верили во влияние светил, или у них, как и у неё самой, просто была такая манера выражаться? Неужели этим ярким бриллиантам, поблёскивающим на синем бархате ночного простора, есть дело до крошечных людей, человекообразных насекомых, которые рождаются из объятия, встречают себе подобного, сливаются с ним, умирают и становятся прахом? Всуе ли поминаются названия этих пылающих солнц, вокруг которых вращаются крошечные осколки-планеты, или воистину их бег и расположение предвещают грядущее?

Нет, человек всегда переоценивает свою значимость. Он пытается впрячь вселенную в ничтожное колесо своей судьбы. Спускайся вниз, милый Возничий! Но он не спускается, а уносит человека с собой в бесконечность…

 

Глава 27

Два дня спустя Черрелы в полном составе собрались на семейный совет, так как Хьюберт получил приказ срочно вернуться в свой суданский полк и требовал, чтобы до его отъезда было принято решение относительно Динни. Поэтому четверо братьев Черрел, сэр Лоренс, Майкл и сам Хьюберт сошлись у Эдриена в музее, после того как мистер Черрел-судья освободился из присутствия. Все знали, что совещание, видимо, ни к чему не приведёт, поскольку, — как понимает даже правительство, — бесполезно принимать решения, которые невозможно провести в жизнь.

Майкл, Эдриен и генерал, лично встречавшиеся с Уилфридом, оказались наименее разговорчивыми; больше всех разглагольствовали сэр Лоренс и судья; Хьюберт и Хилери то подавали голос, то замолкали.

Предпосылка у всех была одна и та же: «Это дело скверное», — но, развивая её, ораторы разделились на два лагеря: Эдриен, Майкл и отчасти Хилери утверждали, что сделать ничего нельзя, надо подождать и посмотреть, чем всё кончится, остальные считали, что сделать можно очень многое, но ничего конкретно не предлагали.

Майкла, впервые увидевшего всех своих четырёх дядей одновременно, поразило сходство черт и цвета их лиц, сходство почти полное, за исключением глаз — серо-голубых у Хилери и Лайонела, карих у генерала и Эдриена. У всех были скупые жесты, неторопливые движения. В Хьюберте эти характерные приметы подчёркивались молодостью; его карие глаза по временам казались почти серыми.

— Не даёт ли закон возможности помешать ей, Лайонел? — услышал Майкл голос отца.

Эдриен нетерпеливо перебил:

— Оставьте Динни в покое. Пытаться решать за неё — нелепо. У неё горячее сердце, бескорыстная натура и достаточно здравого смысла.

Хьюберт возразил:

— Все мы знаем это, дядя, но дело кончится для неё большим горем, и мы должны сделать, что можем.

— А что мы можем?

«Вот именно!» — подумал Майкл и сказал:

— Она сейчас и сама не знает, что делать.

— Почему бы тебе не увезти её с собой в Судан, Хьюберт? — спросил судья.

— Я потерял всякий контакт с нею.

— Если бы кто-нибудь очень нуждался в ней… — начал и не кончил фразу генерал.

— Даже это реально лишь в том случае, если она будет совершенно уверена, что больше не нужна Дезерту, — отпарировал Эдриен.

Хилери вынул трубку изо рта:

— Кто-нибудь говорил с Дезертом?

— Я был у него один раз, — отозвался генерал.

— Я два, — подхватил Майкл.

— Теперь съезжу к нему я, — мрачно предложил Хьюберт.

— Нет, мой мальчик, если только ты не ручаешься, что сумеешь держать себя в руках, — вмешался сэр Лоренс.

— Я никогда в этом не поручусь.

— Поэтому не езди.

— Не сходишь ли ты сам, папа? — спросил Майкл.

— Я?

— Он всегда уважал тебя.

— Но ведь я даже не кровный родственник!

— Пожалуй, вам стоит попробовать, Лоренс, — поддержал Майкла Хилери.

— Почему?

— Потому что по тем или иным причинам ни одному из нас не стоит пробовать.

— Какие, собственно, соображения препятствуют браку Динни с Дезертом? — осведомился Эдриен.

Генерал круто повернулся к нему:

— На неё навсегда ляжет пятно.

— А что было с тем парнем, который продолжал держаться за жену и после того, как её осудили? Все только стали больше уважать его.

— Нет хуже ада, чем видеть, как все указывают пальцами на спутника твоей жизни, — сказал судья.

— Динни научится ничего не замечать.

— Простите, но все вы не понимаете, в чём суть, — вмешался Майкл. — А суть в переживаниях самого Уилфрида. Если он женится на ней, оставаясь в разладе с самим собой, вот тогда её действительно ждёт ад. И чем сильнее Динни будет любить Уилфрида, тем тяжелее ей придётся.

— Ты прав, Майкл, — неожиданно согласился сэр Лоренс. — Если я сумею втолковать ему это, мне стоит сходить.

Майкл вздохнул.

— Куда ни кинь, для Динни все равно ад.

— Утро вечера мудренее, — уронил Хилери сквозь облако табачного дыма.

— Вы верите в это, дядя Хилери?

— Не слишком.

— Динни двадцать шесть. Он — её первая любовь. Что она будет делать, если кончится плохо?

— Выйдет замуж.

— За другого? Хилери кивнул.

— Весело!

— Жизнь вообще весёлая штука.

— Ну, Лоренс, пойдёте? — в упор спросил генерал.

Сэр Лоренс посмотрел на шурина и ответил:

— Пойду.

— Благодарю.

Никто не представлял себе, что получится из такого решения, но его, по крайней мере, можно было выполнить.

В тот же вечер на углу Корк-стрит сэр Лоренс встретил Уилфрида. Кровоподтёк на лице Дезерта уже почти рассосался, а подбородок освободился от пластыря. Баронет спросил:

— Не возражаете, если я пройдусь с вами?

— Нисколько, сэр.

— Вы никуда не, торопитесь? Уилфрид пожал плечами, и они пошли вместе. Наконец сэр Лоренс заговорил:

— Нет хуже, чем не знать, куда идёшь.

— Вы правы.

— Тогда зачем вообще идти, особенно если вы тащите с собой другого человека. Простите за прямолинейность, но я хочу спросить: расстроила бы вас эта история, не будь Динни? Что, кроме неё, привязывает вас к Англии?

— Ничто. Но я не склонен входить в обсуждение. Простите, мне лучше уйти.

Сэр Лоренс остановился:

— Ещё одну минуту, и потом уйду я. Понимаете ли вы, что человек, находящийся в разладе с самим собой, не годится для совместной жизни, пока не избавится от этого разлада? Вот всё, что я хотел сказать, но это не так уж мало. Поразмыслите над моими словами.

И, приподняв шляпу, сэр Лоренс удалился. Ей-богу, дёшево отделался!

Какой трудный молодой человек! В конце концов ему сказано всё, что нужно.

Баронет шёл по направлению к Маунт-стрит, размышляя, в каких тисках держат человека традиции. Если бы не они, разве стал бы Уилфрид обращать внимание на то, считают его трусом или нет? Разве написал бы Лайел свою проклятую поэму? Разве не согласился бы капрал Восточно-Кентского полка коснуться лицом земли? Был ли хоть один из Черрелов, присутствовавших на семейном совете, подлинно верующим христианином? Головой можно ручаться, — Хилери и тот не религиозен! И всё-таки ни один из них не в силах примириться с отступничеством Дезерта. Не религия, а отказ принять вызов вот в чём для них загвоздка! Обвинение в трусости или, по меньшей мере, в пренебрежении добрым именем страны? Что ж, ради него на войне погибло около миллиона британцев. Неужели все они умерли за пустой звук? Дезерт сам чуть не погиб ради спасения этого доброго имени, за что и получил «Военный крест», или орден «За боевые заслуги», или что-то в этом роде! Как все противоречиво! Тот, кто готов постоять за свою страну на людях, забывает о ней в пустыне, тот, кто умирал за неё во Франции, не хочет умирать в Дарфуре.

Сэр Лоренс услышал за спиной торопливые шаги, обернулся и увидел Дезерта. Его потрясло измождённое, потемневшее лицо Уилфрида с искривлённым ртом и глубокими страдальческими глазами.

— Вы были совершенно правы, — выдавил Дезерт. — Я решил, что лучше поставить вас в известность. Можете сказать её родным, я уезжаю.

Столь полный успех возложенной на него миссии поверг сэра Лоренса в уныние.

— Будьте осторожны, — предупредил он, — иначе вы нанесёте ей тяжёлую рану.

— Это неизбежно в любом случае. Благодарю за всё, что вы сказали. У меня открылись глаза. До свидания.

Дезерт повернулся и ушёл.

Его страдальческий вид так подействовал на сэра Лоренса, что тот долго смотрел ему вслед. Баронет вернулся домой, побаиваясь, как бы лекарство не оказалось страшней болезни. Пока он вешал шляпу и ставил в угол трость, по лестнице к нему спустилась леди Монт:

— Мне так грустно, Лоренс. Куда ты ходил?

— К молодому Дезерту и, кажется, внушил ему, что, пока он не научился жить в мире с самим собой, ему нельзя ни с кем жить.

— Это жестоко.

— Как!

— Он уедет. Я всегда знала, что он уедет. Ты сейчас же должен рассказать Динни о том, что наделал.

И леди Монт устремилась к телефону.

— Это вы, Флёр?.. О, Динни!.. Это тётя Эм… Да… Можешь ты приехать немедленно?.. Почему нет?.. Это не основание… Ты должна! Лоренсу нужно с тобой поговорить… Да, немедленно. Он сделал большую глупость… Что?.. Нет… Он тебе объяснит… Через десять минут?.. Хорошо…

«Боже правый!» — подумал сэр Лоренс. Ему внезапно открылась великая истина: чтобы утратить чутье в любом вопросе, нужно только посидеть на совещании, посвящённом ему. Когда правительство попадает в затруднительное положение, оно назначает комиссию. Когда человек совершает ложный шаг, он идёт совещаться со стряпчим или адвокатом. Разве он отправился бы к молодому Дезерту и совершил непоправимое, если бы не посидел предварительно на семейном совете? Заседание притупило его чутье. Он пошёл к Уилфриду, как присяжный выходит и оглашает вердикт после многодневного сидения на процессе. Теперь придётся оправдываться перед Динни, а как тут, чёрт возьми, оправдаешься! И сэр Лоренс удалился в кабинет, зная, что жена следует за ним по пятам.

— Лоренс, расскажи ей точно, что ты сказал и как он это принял. Иначе может оказаться слишком поздно. Я не уйду, пока ты не расскажешь.

— Эм, поскольку тебе неизвестно, ни что я сказал, ни что он ответил, ты, по-моему слишком усердствуешь.

— Нет, — отрезала леди Монт. — Нельзя переусердствовать, когда исправляешь ошибку.

— Меня заставили пойти и переговорить с ним твои же родственники.

— Тебе следовало быть умнее. Если с поэтом обращаются, как с трактирщиком, он взрывается.

— Напротив, он благодарил меня.

— Ещё хуже! Я распоряжусь, чтобы такси Динни не отпускали.

— Эм, предупреди меня, когда вздумаешь составлять завещание, — попросил сэр Лоренс.

— Зачем?

— Затем, чтобы я настроил тебя на последовательный лад прежде, чем ты начнёшь писать.

— Все, чем я владею, перейдёт под опеку Майкла для Кэтрин, — объявила леди Монт. — А если я умру, когда Кит уже поступит в Хэрроу, он получит «прощальный кубок» моего деда, тот, что стоит у меня в липпингхоллской гостиной. Но пусть он не берет его с собой в школу, потому что там его расплавят или будут варить в нём мятные лепёшки, и вообще. Ясно?

— Совершенно.

— В таком случае приготовься и начинай, как только Динни войдёт, приказала леди Монт.

— Хорошо, — кротко согласился сэр Лоренс, — Но как, чёрт возьми, изложить это Динни?

— Просто рассказывай и ничего не выдумывай.

Сэр Лоренс забарабанил пальцами по подоконнику, выстукивая какой-то мотив. Жена его уставилась в потолок. В таком положении застала их Динни.

— Задержите такси мисс Динни, Блор.

Взглянув на племянницу, сэр Лоренс понял, что действительно утратил чутье. Её лицо под шапкой каштановых волос заострилось и побледнело, а глаза и вовсе не понравились баронету.

— Начинай, — потребовала леди Монт.

Сэр Лоренс, как будто защищаясь, приподнял худое плечо:

— Моя дорогая, твой брат отозван в полк, и меня попросили сходить поговорить с молодым Дезертом. Я пошёл. Я сказал ему, что раз он в разладе с самим собой, он не может ни с кем жить, пока не переборет себя. Он ничего не ответил и ушёл. Затем нагнал меня уже на нашей улице и признал, что я прав. Попросил передать твоим родным, что уезжает. У него был очень странный и расстроенный вид. Я предупредил: «Будьте осторожны, иначе вы нанесёте ей тяжёлую рану». Он возразил: «Это неизбежно в любом случае», — и ушёл. С тех пор прошло минут двадцать.

Динни взглянула на дядю, потом на тётку, зажала рот рукой и выбежала.

Через несколько секунд они услышали, как отъехало такси.