ГЛАВА I

ОБЩЕСТВО

Хорошо одетый мужчина с загорелым лицом и светлой бородкой скромно остановился у книжного киоска на Дуврском вокзале. Его звали Шелтон. Он направлялся в Лондон и занял место в углу вагона третьего класса, положив туда свой саквояж. После долгих странствий по чужим краям ему казались приятными и заунывный голос продавца, предлагавшего последнюю литературную новинку, и независимый тон бородатого кондуктора, и чинное прощание мужа с женой. Проворные носильщики, пробегавшие мимо со своими тележками, мрачное здание вокзала, добротный крепкий юмор, чувствовавшийся в людях, в звуке их голосов, в самом воздухе, - все говорило ему, что он дома. Он стоял в нерешительности у прилавка, не зная, купить ли книгу под названием "Харборо", которую он уже читал и, наверное, с удовольствием прочтет еще раз, или же "Французскую революцию" Карлейля, которую он не читал и вряд ли будет читать с удовольствием; он чувствовал, что следовало бы купить вторую книгу, но не в силах был отказаться от первой. Пока он мешкал, не зная, на что решиться, его купе стало наполняться народом; тогда, быстро купив обе книги, он поспешил в вагон, намереваясь отстаивать свои права на занятое место.

"Нигде так не узнаешь людей, как в дороге", - подумал он.

Почти все места были уже заняты; он положил саквояж в багажную сетку и сел. В самую последнюю минуту в купе втиснулся еще один пассажир молоденькая девушка с бледным лицом.

"Сглупил я, что поехал третьим классом", - подумал Шелтон, загородившись газетой и украдкой рассматривая своих соседей.

Пассажиров было семеро. В дальнем углу расположился немолодой сельский житель. Изо рта его, точно ручка трости, торчала погасшая трубка, повернутая чубуком книзу, а на лице запечатлелось сознание собственного ничтожества, свойственное тем, чья жизнь проходит лишь среди повседневных житейских забот. Рядом с ним краснощекий, широкоплечий человек и его сосед - седой мужчина с острым лицом хорька - беседовали о своих садах; Шелтон стал наблюдать за ними, и его поразило странное выражение их глаз: в них было настороженное дружелюбие и вместе с тем) дружелюбное недоверие, а в оживленной, даже сердечной беседе все время звучали опасливые нотки. Взгляд Шелтона скользнул дальше и чуть не споткнулся о надутое и на редкость самодовольное лицо полной дамы с римским профилем, одетой в черный с белым костюму она читала "Стрэнд мэгэзин", придерживая его одной рукой, а другая рука, с которой она сняла черную перчатку, лежала у нее на коленях, гладкая и пухлая, украшенная толстым золотым браслетом с часами. Сидевшая рядом с ней женщина помоложе, застенчивая, с ярким румянцем на щеках, разглядывала бледную девушку, которая только что вошла в купе.

"Что-то им не нравится в ней", - подумал Шелтон. В карих глазах девушки, несомненно, таился испуг; по покрою платья видно было, что она иностранка. И вдруг Шелтон встретился, взглядом с другой парой глаз: молодой человек с тонким искривленным носом тотчас же отвернулся, но Шелтон успел заметить в этих голубых навыкате глазах тень насмешки. Ему показалось, что незнакомец оценивает его и смеется над ним, хочет понравиться и словно привлекает на свою сторону. Шелтон не отвел глаз: это насмешливое, живое лицо с двухдневной рыжеватой щетиной, длинным носом и толстыми губами озадачивало его.

"Физиономия циника", - мелькнула у него мысль. "Но человек чуткий", мелькнула другая, и вновь первая мысль: "Однако слишком уж циничный".

Странный молодой человек сидел, широко раздвинув колени и скрестив под скамьею ноги в изношенных брюках и пыльных башмаках; пожелтевшие кончики его пальцев были сжаты, словно скручивали невидимую папиросу. Печать отчужденности лежала на этом человеке в потрепанной одежде; в сетке над его головой не было и намека на какой-либо багаж.

Испуганная девушка сидела рядом с этим непонятным субъектом. Возможно, более чем скромный костюм соседа побудил ее обратиться именно к нему.

- Простите, мосье, не говорите ли вы по-французски? - спросила она.

- Конечно, говорю.

- Тогда скажите, пожалуйста, где берут билеты?

Молодой человек покачал головой.

- Не знаю, - сказал он. - Я иностранец.

Девушка тяжело вздохнула.

- Но что с вами, мадмуазель?

Девушка не ответила и только крепче сжала руки на старой сумке, которая лежала у нее на коленях. В купе воцарилась тишина - так затихают животные, почуяв приближение опасности; взоры всех пассажиров были устремлены на чужестранцев.

- М-да, - прервал молчание краснощекий человек, - он был немножко навеселе в тот вечер, наш старый Том.

- Угу, - заметил его сосед, - это с ним бывает.

Как видно, что-то положило конец их взаимному недоверию. Пухлая, гладкая рука дамы с римским профилем судорожно сжалась, и это движение отвечало тревожному чувству, наполнившему сердце Шелтона. Казалось, и ее рука и его сердце боятся, как бы к ним не обратились с какой-нибудь просьбой.

- Мосье, - сказала девушка дрожащим голосом, - я очень несчастна. Посоветуйте, как мне быть. У меня нет денег на билет.

В лице молодого иностранца что-то дрогнуло.

- Да? - произнес он. - Это, конечно, с кем угодно может случиться.

- Что мне за это будет? - проговорила девушка со вздохом.

- Не падайте духом, мадмуазель. - Молодой человек обвел глазами пассажиров, и взгляд его остановился на Шелтоне. - Впрочем, пока что ваше положение кажется мне безвыходным.

- Ах, мосье, - вздохнула девушка, и хотя было ясно, что никто, кроме Шелтона, не понимает, о чем они говорят, в купе все же почувствовался холодок.

- Я был бы рад помочь вам, - сказал молодой иностранец, - но, к сожалению... - Он пожал плечами и снова перевел взгляд на Шелтона.

Тот сунул руку в карман.

- Могу я быть чем-нибудь полезен? - спросил он по-английски.

- Конечно, сэр. Вы могли бы оказать величайшую услугу этой молодой леди, одолжив ей денег на билет.

Шелтон вытащил соверен. Молодой человек взял его и, передавая девушке, воскликнул:

- Тысяча благодарностей! Voila une belle action!

Тут на Шелтона напали сомнения, всегда сопутствующие случайной благотворительности; ему было стыдно, что у него возникли подобные сомнения, и было бы стыдно, если бы они не возникли; он украдкой посматривал на иностранца, который говорил теперь с девушкой на неизвестном Шелтону языке. Иностранец этот выглядел настоящим оборванцем, но выражение его лица говорило о тонком, остром уме и силе воли, какие редко можно обнаружить на лице заурядного человека; переведя взгляд на других пассажиров, Шелтон уловил на их лицах своеобразное сочетание презрительного возмущения и любопытства. Откинувшись назад и полузакрыв глаза, он попытался определить то новое, что появилось в атмосфере их купе. Ни в выражении лиц, ни в поведении его соседей не было ничего такого, к чему можно было бы придраться и что можно было бы втайне осудить, и это озадачивало его. Они продолжали беседовать с удивительным, чуть нарочитым бесстрастием, и все же Шелтон твердо знал, словно услышал по секрету от каждого, что этот подозрительный эпизод вывел их из состояния покоя. Случилось нечто противоречащее их понятиям о благопристойности, нечто опасное, мешающее им благодушествовать, и потому непростительное. Каждый по-своему проявлял неудовольствие: одни - с юмором, другие философски или презрительно, с раздражением или с насмешкой. Внезапно, словно прозрев, Шелтон понял, что и у него в глубине души притаились те же чувства. И он рассердился на своих соседей и на себя за то, что разделяет их неудовольствие. Он взглянул на пухлую, гладкую руку дамы с римским профилем. От этой холеной, белой руки веяло необычайным самодовольством и обособленностью; какая-то уверенная праведность в ее изгибе, чопорная жеманность отставленного толстого мизинца - все это приобрело совершенно необъяснимую значимость, словно олицетворение приговора, который вынесли его спутники по купе, приговора Общества, ибо Шелтон знал, что любые восемь человек, собравшиеся хотя бы в купе третьего класса, представляют собой зародыш Общества, даже если они и внушают отвращение благовоспитанному человеку.

Однако Шелтон был влюблен и недавно помолвлен, а потому у него были все основания не поддаваться чувству какого бы то ни было недовольства; перед его мысленным взором вновь возникло бесстрастное красивое лицо, быстрые движения и ослепительная улыбка той, чей образ не покидал его во все время добровольного изгнания; он достал последнее письмо своей невесты, но голос молодого иностранца, обратившегося к нему скороговоркой по-французски, заставил его поспешно спрятать конверт.

- Судя по тому, что она мне рассказала, сэр, - начал незнакомец, наклоняясь к Шелтону, чтобы девушка не могла расслышать его слов, положение ее весьма печально. Я был бы рад помочь ей, но, как видите... - Он сделал жест, и Шелтон понял, что ему пришлось, расстаться с жилетом. - Я не Ротшильд! Она приехала в Дувр с человеком, который обещал на ней жениться, а потом бросил ее. Посмотрите, - он быстрым взглядом! указал на их спутниц, отодвинувшихся подальше от француженки, - как они стараются, чтобы их одежда не коснулась ее! Это добродетельные женщины, сэр. И какая же чудесная вещь добродетель! А еще чудеснее сознавать, что обладаешь ею, особенно когда нечего бояться искушений!

Шелтон не мог удержаться от улыбки, а когда он улыбался, выражение его лица тотчас смягчалось.

- Замечали ли вы, - продолжал молодой иностранец, - что люди, которым по складу их характера и условиям жизни меньше всего подобает судить других, как раз и выступают обычно в роли судей? Суждения Общества всегда бывают детски наивными, потому что оно состоит в основном из людей, которым никогда не приходилось солоно. И потом те, у кого есть деньги, рискуют лишиться своих капиталов, если они перестанут считать неимущих мошенниками и идиотами.

Шелтона поразило это стремление бедно одетого юноши поделиться с ним, человеком совсем незнакомым, своими умозаключениями, поразило и то, что этот юноша так оригинально выразил его собственные затаенные мысли. Поддавшись странному обаянию незнакомца, Шелтон перестал раздумывать над необычностью создавшегося положения.

- Вы, вероятно, приезжий? - спросил он.

- Я уже семь месяцев в Англии, но до сих пор еще не бывал в Лондоне, ответил тот. - Я рассчитываю найти себе там полезное применение - давно пора! - На секунду губы его тронула горькая и вместе с тем жалостная улыбка. - Не я буду виноват, если мне не повезет. Вы англичанин, сэр?

Шелтон кивнул.

- Простите, что я спрашиваю вас об этом. В вашем тоне я не слышу того, что замечал почти у всех англичан: особого... - comment cela s'appelle? - апломба, в котором проявляется одно из величайших достоинств вашей нации.

- Какое же это? - с улыбкой опросил Шелтон.

- Самодовольство, - ответил молодой иностранец.

- Самодовольство! - повторил Шелтон. - И вы называете это великим достоинством?

- Вернее, мосье, я назвал бы это серьезным недостатком народа, который всегда был великим. Вы, несомненно, самая культурная нация на земле, и это обстоятельство вас несколько испортило. Будь я английским проповедником, я стремился бы прежде всего доказать вам всю никчемность вашего самодовольства.

Шелтон откинулся на спинку скамьи и стал обдумывать это дерзкое замечание.

- Гм, - проговорил он наконец, - ваши проповеди едва ли пользовались бы успехом. Не думаю, чтобы мы были самоувереннее какой-либо другой нации.

Иностранец вздохнул, как бы соглашаясь с этим мнением.

- Это действительно довольно распространенная болезнь, - сказал он. Посмотрите на них. - И он быстрым взглядом указал на сидевших в купе пассажиров, обычных, заурядных людей. - Что дает им право кичиться своей добродетелью и отворачивать нос от тех, кто живет иначе, чем они? Впрочем, вон тот старик земледелец, пожалуй, не такой: он вообще никогда не думает; зато посмотрите на эту пару: как они увлеклись своей глупой болтовней о ценах на хмель, о видах на урожай картофеля, о проделках какого-то Джорджа и о тысяче подобных мелочей! Взгляните на их лица! Я ведь сам из буржуа, и я вас спрашиваю: проявили ли эти люди хоть раз такие качества, которые давали бы им право гладить себя по головке? Куда там! Они знают только, как растить картошку; и все непонятное внушает им ужас и презрение. А таких миллионы! Voila la societe! Этим людям свойственно одно: трусость! Я воспитывался у иезуитов, - заметил он в заключение, - они научили меня, как надо думать.

При обычных обстоятельствах Шелтон, следуя правилам хорошего тона, произнес бы: "Ах, вот как!" - и уткнулся бы носом в спасительные страницы "Дейли телеграф". Но сейчас, повинуясь непонятному побуждению, он взглянул на молодого человека и спросил:

- Почему вы говорите все это именно мне?

Бродяга - ибо, если судить по его башмакам, он вряд ли мог быть кем-либо иным - минуту помедлил и затем, словно решившись говорить правду, ответил:

- Когда вот так постранствуешь по свету, как я, появляется особый инстинкт, который подсказывает, кого следует выбирать в собеседники и каким тоном с ним разговаривать. Все в жизни диктуется необходимостью, и, если хочешь жить, нужно научиться всем этим премудростям, иначе пропадешь.

Шелтон, который и сам обладал довольно гибким умом, не мог не заметить, что под этими словами скрыт тонкий комплимент. Молодой человек словно хотел сказать ему: "Я уверен, что вы не поймете меня превратно и не сочтете бездельником только потому, что я изучаю человеческую природу".

- Но разве ничего нельзя сделать для этой бедной девушки?

Новый знакомый Шелтона пожал плечами.

- Разбитая чашка, - сказал он. - Ее теперь уже не склеишь. Она едет к своей кузине в Лондон и надеется, что та ей поможет. Вы дали ей денег, чтобы добраться до Лондона, и это все, что вы можете для нее сделать. Что ждет ее в дальнейшем, слишком хорошо известно.

- Но это же ужасно! - с искренним возмущением проговорил Шелтон. Разве нельзя убедить ее вернуться домой? Я бы с радостью...

Молодой человек покачал головой.

- Mon cher monsieur, - сказал он, - вы, видимо, до сих пор не имели случая узнать, что такое семья. Семья не любит подпорченного товара: у нее не найдется доброго слова для сына, который запустил руку в кассу, или для дочери, которую нельзя уже выдать замуж. На что она им, черт возьми, такая? Уж лучше привязать ей камень на шею и сразу утопить. Все мы христиане, но быть христианином далеко не то же, что быть добрым самаритянином.

Шелтон взглянул на девушку, которая сидела неподвижно, сложив руки на сумке, и в душе его поднялось возмущение против несправедливости жизни.

- Да, - заметил иностранец, словно угадывая его мысли, - то, что мы называем добродетелью, почти всегда не более как удача. - И он обвел взглядом своих соседей, как бы говоря: "Ну, конечно, сила условностей! Пожалуйста, придумывайте себе условности, только не кичитесь, как павлины, тем, что вы их придерживаетесь: все в мире только трусость и удача, друзья мои, только трусость и удача!"

- Послушайте, - сказал Шелтон, - я дам ей мой адрес, и если она захочет вернуться домой, пусть напишет мне.

- Она никогда не вернется домой: у нее не хватит на это мужества.

Шелтон поймал подобострастный взгляд девушки; в ее слегка отвисшей нижней губе было что-то чувственное, и Шелтон понял, что молодой человек прав.

"Лучше им, пожалуй, не давать моего домашнего адреса", - подумал он, взглянув на лица сидевших напротив него молодых людей, и написал следующее: "Контора Парамора и Херринга, Линкольнс-Инн-Филдс, для Ричарда Парамора Шелтона".

- Вы очень добры, сэр. Меня зовут Луи Ферран. Адреса пока не имеется. Я постараюсь растолковать ей, в чем дело: сейчас она невменяема.

Шелтон снова уткнулся в газету, но он был слишком взволнован, чтобы читать: слова молодого незнакомца продолжали звучать у него в ушах. Он поднял глаза. Пухлая рука дамы с римским профилем по-прежнему лежала у нее на коленях, только теперь она была втиснута в черную перчатку с толстым белым швом. В хмуром взгляде дамы, устремленном на него, сквозило недоверие, словно он оскорбил ее чувство приличия.

- Он не получил с меня ни гроша, - громко сказал краснощекий мужчина в заключение разговора о сборщиках налогов.

Раздался громкий свисток паровоза, и Шелтон снова взялся за газету. Он скрестил ноги, твердо решив на сей раз насладиться чтением репортажа о последнем убийстве, и снова поймал себя на том, что разглядывает насмешливое лицо длинноносого незнакомца.

"Этот парень много видел и много перечувствовал, - подумал он, - раз в десять больше, чем я, хотя он моложе меня лет на десять".

Чтобы отвлечься от этих мыслей, Шелтон стал смотреть на пробегающий мимо пейзаж с ровными рядами изгородей и родными его сердцу рощицами, на апрельские облака. Но странные мысли не оставляли его в покое, и он досадовал на себя: этот молодой иностранец и разговор с ним вывели его из равновесия. Он словно вступил на неведомый ему дотоле путь размышлений и познаний.

 

ГЛАВА II

АНТОНИЯ

За пять лет до описанного выше путешествия, в конце летних состязаний по гребле, Шелтон стоял на пристани, принадлежащей колледжу, в котором он раньше учился. Он уже несколько лет как вышел из стен университета, но гребные гонки по-прежнему привлекали его в Оксфорд.

Лодки как раз проходили мимо пристани; все устремились к перилам, и в эту минуту плечо Шелтона коснулось мягкого девичьего плеча. Он увидел рядом девушку с белокурыми волосами, перехваченными лентой; лицо ее разгорелось от возбуждения. Изящная линия подбородка, тонкая шея, пушистые волосы, быстрые движения и спокойная сила, дремлющая в серо-голубых глазах, мгновенно поразили воображение Шелтона.

- Но мы должны догнать их! - прошептала она.

- Ты не знаком! с моей семьей, Шелтон? - раздался голос у него за спиной, и вслед за тем девушка подарила его быстрым и застенчивым прикосновением руки, потом) он коснулся теплых пальцев дамы с добрыми глазами зайчихи и почувствовал крепкое пожатие джентльмена с тонким орлиным носом на загорелом насмешливом лице.

- Зто вы и есть тот самый мистер Шелтон, который играл на барабане в Итоне? - спросила дама. - Мы так много слышали о вас от Бернарда. Вы ведь были его идеалом! Как мне жаль этих бедных юношей в лодках!

- Но это для них удовольствие, мама! - воскликнула девушка.

- Антонии надо бы самой заняться греблей, - заметил ее отец. Его фамилия была Деннант.

Шелтон пошел проводить их до отеля, где они остановились, и, шагая рядом с Антонией по лужайкам колледжа Крайстчерч, рассказывал ей эпизоды из своей университетской жизни. В тот вечер он обедал вместе с ними и, уходя, чувствовал себя так, словно выпил бокал шампанского.

Деннанты жили в шести милях от Оксфорда, в своем имении Холм-Окс; два дня спустя Шелтон побывал у них с визитом. И с тех пор, где бы он ни бы готовился ли к адвокатуре, играл ли в крикет, участвовал ли в гонках или охотился, стоило ему почувствовать в воздухе свежее дуновение - запах сена, жимолости, клевера, - как перед ним вставал образ Антонии, нежные краски ее лица и прямой, открытый взгляд холодных глаз. Но прошло два года, прежде чем он вновь увидел ее. Он приехал тогда к Деннантам по приглашению Бернарда играть в крикет с владельцами Холм-Окса против владельцев соседнего имения; вечером- устроили танцы на лужайке. Белокурые волосы Антонии были теперь зачесаны кверху, но глаза остались прежними. Шелтон и Антония словно всю жизнь танцевали вместе: они кружились по скользкой траве дольше всех остальных пар. Это, видимо, и заставило Антонию проникнуться к нему уважением. Шелтон был строен, немного выше ее ростом, и, должно быть, говорил о том, что интересовало ее. Он узнал, что ей семнадцать лет; она же узнала, что ему двадцать девять. В последующие два года Шелтон приезжал в Холм-Окс всякий раз, как его туда приглашали; эти годы были для него полны очарования: игры, охота на лисят, любительские спектакли и доносящиеся издали звуки музыкальных упражнений. В глазах Антонии с каждым разом появлялось все больше теплоты и любопытства, а в его собственных - все больше застенчивости, сдержанности и затаенного огня. Затем смерть его отца, кругосветное путешествие и, наконец, это странное смешение самых противоречивых чувств, когда однажды утром, в марте, он сошел с парохода в Марселе и сел на поезд, отправлявшийся в Йер.

Антония жила в одном из тех первоклассных отелей, окруженных соснами, куда съезжаются сливки английского общества вкупе с праздными американцами, русскими княгинями и богатыми евреями; Шелтон не был бы шокирован, если бы она жила где-либо в другом месте, но это удивило бы его. Быстрым, внимательным взглядом голубых глаз она окинула его загорелое лицо и недавно отращенную бородку, которой он почему-то бесконечно гордился и за которую теперь, казалось, извинялся всем своим видом, и в глазах ее промелькнуло очень дружелюбное и вместе с тем вовсе не дружелюбное выражение. Глаза эти как будто говорили: "Ну вот, вы снова с нами. Как я рада! Но... что же дальше?"

Он был милостиво допущен к их отдельному, священному и неприкосновенному столику в ресторане отеля. Продолговатый, накрытый белоснежной скатертью, столик этот стоял в глубине просторной ниши; тут дважды в день, наслаждаясь созданной ими особой атмосферой, восседали высокородная миссис Деннант, мисс Деннант и высокородная Шарлотта Пенгвин чахоточная старая дева, доводившаяся Антонии теткой.

Шелтону стало немного не по себе, когда он впервые увидел их за завтраком. Почему от них веяло такой странной обособленностью?

Миссис Деннант склонилась над фотографическим аппаратом.

- Вы знаете, боюсь, что недодержка, - промолвила она.

- Какая жалость! Котенок был такой милый!

Старая дева положила свое вязанье - красный шелковый галстук - рядом с тарелкой и устремила на Шелтона проникновенный благовоспитанный взор.

- Смотрите, тетушка: опять этот забавный человечек! - быстро проговорила Антония своим звонким голосом.

- О, - произнесла старая дева и при этом улыбнулась, обнажив верхние зубы; глазами она искала забавного человечка (который не был англичанином), - он такой милый!

Шелтон не стал искать глазами забавного человечка; украдкой он бросил взгляд на Антонию - только на ее чистый лоб, слегка взлетающие кверху брови, волосы, еще растрепанные после прогулки на ветру. С этого мгновения он стал ее рабом.

- Мистер Шелтон, вы что-нибудь понимаете в этих стереоскопических аппаратах? - донесся до него голос миссис Деннант. - Ими так удобно снимать здания, но все здания такие неинтересные! Главное - это интересный человеческий материал, не так ли?

И взгляд ее рассеянно скользнул мимо Шелтона в поисках интересного человеческого материала.

- Мама, вы не записали, какие сделали снимки!

Миссис Деннант достала маленькую кожаную книжечку из маленькой кожаной сумочки.

- Так легко забыть, что снимаешь, - проронила она. - Вот ведь досада!

Обособленность Деннантов перестала вызывать в Шелтоне чувство неловкости: ни сами они, ни дела их уже не возмущали его. Было что-то прямо бесподобное в том, как они выходили из столовой; не замечая, какими смешными кажутся всем тем, кого сами находили смешными, когда сидели за столом; и он выходил вслед за ними из зала, неестественно выпрямившись и чувствуя себя полнейшим дураком.

В последующие две недели он не раз сиживал напротив Антонии в экипаже, когда она выезжала на прогулку в сопровождении своей тетушки, ибо миссис Деннант не любила кататься; он играл с Антонией в теннис; но лишь по вечерам, в долгие вечерние часы, которые они проводили, сидя в плетеных креслах возможно дальше от отопления, он, казалось, по-настоящему ощущал присутствие Антонии. Это уединение сближало их. Тут он превращался из товарища в друга, которому она могла поведать о всех своих надеждах и мечтах. В такие часы, даже когда она сидела молча, безмятежно и старательно делая наброски в альбоме, который никогда ему не показывала, самая поза девушки, исходившая от нее нежная свежесть, быстрые взгляды, которые она с чувством оскорбленного достоинства бросала на окружающих, казалось, говорили, что он ей нужен. Но Шелтон даже не сознавал этого; словно завороженный, он не мог ни размышлять, ни наблюдать, и даже недостатки Антонии очаровывали его. Крошечные веснушки на носу, худощавая девичья фигура, узкие бедра и плечи, изгиб тонкой шеи - все лишь увеличивало ее обаяние. В ней было что-то, напоминавшее о ветре и дожде, какой-то аромат родины, и на прогулках по залитым солнцем дорогам, испещренным черными тенями пальм, она казалась олицетворением туманного английского дня.

Однажды Шелтон пошел с нею играть в теннис к знакомым, а потом они решили прогуляться по ее любимым местам. Сады и пригорки, окаймлявшие дорогу в Тулон, тонули в оранжевой дымке; в воздухе веяло вечерней прохладой; вместе с жарой исчезло и оцепенение, сковывавшее тело, и кровь быстрее побежала по жилам. Справа от дороги какой-то француз играл в шары. Он привел в восхищение Шелтона: огромный, деловитый и довольный, он умилительно трусил рысцой по площадке, не сгибая могучего тела. А на лице Антонии, бросившей мельком взгляд на гиганта, отразилось отвращение. Вдали показались развалины старинной башни, и Антония вдруг побежала к нам.

Шелтон не старался нагнать девушку: он смотрел, как она прыгает с камня на камень, по временам она оборачивалась, и во взгляде ее сквозил вызов, Она достигла вершины холма, и он остановился, любуясь ею. Она, как статуя, возвышалась над простиравшимся далеко внизу прекрасным миром. Щеки ее разрумянились, глаза блестели, юная грудь дышала взволнованно и глубоко, длинные рукава платья ниспадали широкими свободными складками, - казалось, что она парит в воздухе.

Шелтон одним прыжком очутился возле нее; сердце его так билось, что он задыхался и был бледен, как мертвец.

- Антония, - прошептал он, - я люблю вас!

Она вздрогнула, словно эти слова, ворвавшись в мир ее грез, вернули ее на землю; но лицо Шелтона, должно быть, дышало такой страстью, что промелькнувшая в глазах девушки досада тотчас исчезла.

Несколько минут они стояли молча, потом повернулись и пошли домой. Шелтон мучительно старался догадаться, что означает румянец, заливший ее лицо. Неужели он может надеяться? Неужели... А вечером! некий инстинкт, ниспосылаемый порою влюбленным взамен рассудка, заставил его уложить чемодан и отправиться в Канны.

Через два дня Шелтон вернулся; войдя в зимний сад, он увидел группу, сидевшую посреди комнаты, и услышал голос тетушки, читавшей вслух статью из "Морнинг пост".

- Не правда ли, как мило! - донеслось до Шелтона, и тут она увидела его. - А, вот и вы! Очень мило, что вы вернулись.

Шелтон опустился в плетеное кресло. Антония, оторвавшись от своего альбома, быстро подняла на него глаза и протянула руку, но не сказала ни слова.

Шелтон смотрел на ее склоненную головку, и постепенно радость его испарялась, уступая место унынию. Целых пять томительных минут он с вымученным" оживлением отвечал на расспросы тетушки, интересовавшейся, где он был и что делал. Но вот старая дева снова принялась за чтение "Морнинг пост".

Легкое прикосновение к рукаву заставило его вздрогнуть.

- Хотите взглянуть на мои наброски? - спросила Антония, наклонившись к нему; матовая белизна ее шеи резко подчеркивала яркий румянец, разлитый по щекам.

Почтенная старая дева продолжала читать почтенную газету, и звук ее монотонного голоса казался Шелтону, склонившемуся над альбомом с рисунками, самой сладостной музыкой на свете...

- Милый Дик, - сказала миссис Деннант Шелтону две недели спустя, - мы хотели бы, чтобы вы, после того как уедете отсюда, до июля не встречались с Антонией. Я, конечно, знаю, что вы уже считаете себя женихом и получили по этому поводу немало поздравительных писем. Но Алджи полагает, что вы должны дать друг другу время обдумать ваше решение. Молодежь не всегда знает, чего она хочет. Да и ждать придется недолго.

- Три месяца! - ахнул Шелтон.

Ему пришлось проглотить эту горькую пилюлю, и он старался по возможности не показывать своего разочарования. Выбора не было. Антония торжественно и даже с каким-то странным удовольствием повиновалась матери, словно ожидая, что отсрочка пойдет ей на пользу.

- По крайней мере, нам будет чего ждать, Дик, - сказала она.

Шелтон как можно дольше откладывал свой отъезд и уехал в Англию только в конце апреля. Антония провожала его одна. Моросил дождь, но она, казалось, была равнодушна к непогоде, и ее высокая тонкая фигура в плаще резко выделялась среди дрожавших от холода местных жителей. Шелтон с тоскою пожал ее руку, ощущая теплоту кожи сквозь мокрую перчатку; ее улыбка была до того ослепительна, что казалась бессердечной.

- Вы ведь будете мне писать? - прошептал он.

- Ну, конечно! Не надо быть таким глупым, Дик, милый!

Поезд тронулся, она побежала рядом, и, перекрывая стук колес, до него донеслось ее "до свидания" - пронзительное и звонкое. Он видел, как она вскинула руку, махая зонтиком, а потом все слилось вдали в одну сплошную массу, из которой выделялось лишь яркое пятно ее пунцового берета.

 

ГЛАВА III

ЗВЕРИНЕЦ

В Лондоне, когда Шелтон получал на вокзале багаж, мимо него прошла молодая иностранка - его соседка по вагону, - и хотя Шелтону хотелось сказать ей несколько ободряющих слов, он ничего не сумел придумать и лишь виновато улыбнулся. Девушка скоро исчезла из виду, смешавшись с толпой; тут Шелтон обнаружил, что один из его чемоданов еще не доставлен, и это обстоятельство заставило его забыть о ней. Но кэб, отвозивший его домой, обогнал молодого иностранца, который шел враскачку, большими шагами по направлению к Пэл-Мэлу, - во всей его фигуре чувствовались сосредоточенное внимание и разочарованность.

Прошли первые дни суматохи после приезда, и время потянулось для Шелтона мучительно долго. Июль казался таким далеким, словно до него было еще сто лет; перед Шелтоном вставали глаза Антонии, в них был безнадежный, робкий призыв. Ведь она и в Англию-то вернется не раньше чем через месяц!

"В поезде по дороге из Дувра я встретил одного молодого иностранца, писал он Антонии. - Престранный тип! Разговор с ним подействовал на меня, точно яд. Все окружающее представляется мне теперь таким плоским и бессмысленным; только Ваши письма и приносят отраду. - Вчера со мной обедал Джон Нобл; бедняга пытался убедить меня выставить свою кандидатуру в парламент. Но есть ли у меня основания считать, что я могу издавать законы для несчастных, которых мы во множестве встречаем на улицах? Если по выражению лица можно судить, счастлив ли человек, то мне не хотелось бы нести никакой ответственности за то..."

И действительно, улицы Лондона, которые Шелтон теперь вновь увидел после долгого пребывания на Востоке, давали немалую пищу для размышлений: удивительное самодовольство на лицах прохожих; нескончаемая суета; ужасающие контрасты - жалкие измученные женщины и рядом с ними упитанные мужчины с похотливым, тупым взглядом бычьих глаз, - Шелтон видел их повсюду: в окнах клубов, на уличных перекрестках, на козлах, у входов в отели - всюду, где они исполняли свои повседневные обязанности; крикливо одетые женщины с жестким, алчным! взглядом и бледные мужчины с глазами затравленного животного; блестящие дамы в роскошных экипажах и оборванные нищие в измятых кепках все то же самое, и никому ни до кого нет дела!

Как-то в мае Шелтон получил письмо, написанное по-французски:

"3, Блэнк-Роу,

Вестминстер.

Дорогой сэр,

Простите, что я осмеливаюсь напомнить Вам о том, что Вы любезно предложили мне свою помощь в тот день, когда мы ехали в одном вагоне из Дувра в Лондон и мне посчастливилось познакомиться с таким! человеком, как Вы. Я обегал весь город, готовый взяться за любую работу; деньги мои подходят к концу, состояние духа самое подавленное, - вот я и решился воспользоваться Вашим разрешением и, зная Ваше доброе сердце, обратиться к Вам. Со времени нашей встречи я пережил бездну всевозможных несчастий, и, кажется, не осталось ни одной двери, в которую бы я не постучал! Я заходил в контору, которую Вы мне указали, но там отказались сообщить Ваш адрес, ибо я, к сожалению, очень оборван. Не правда ли, как это характерно для англичан? Мне предложили написать Вам письмо и обещали его переслать. Вы моя единственная надежда, и, какое бы решение Вы ни приняли, я останусь по-прежнему

преданный Вам Луи Ферран".

Шелтон еще раз взглянул на письмо и увидел, что оно написано неделю тому назад. Перед ним возникло лицо молодого человека - выразительное, живое, насмешливое, в ушах зазвучал его быстрый французский говор, и по какой-то странной ассоциации одновременно, с поразительной ясностью, возник образ Антонии. Ведь он встретил француза в конце своего путешествия из Йера в Лондон, и это как бы давало молодому человеку право рассчитывать на его помощь.

Шелтон надел шляпу я поспешил на Блэнк-Роу. Он отпустил кэб на углу Виктория-стрит и с трудом нашел нужный номер дома. Это была ночлежка, а потому подъезд отсутствовал: прямо от входа начинался коридор, выложенный каменными плитами. Шелтон постучал в опускающееся окошечко, какие бывают в кассах, чтобы привлечь внимание неряшливой женщины с хлопьями мыльной пены на руках; она сообщила ему, что молодой человек, о котором он спрашивает, уехал, не оставив адреса,

- А нельзя ли у кого-нибудь узнать о нем? - спросил Шелтон.

- Как же, тут есть один француз.

Она приоткрыла дверь, ведущую внутрь дома, и, рявкнув: "Эй, француз! Зовут", - исчезла.

На ее зов вышел маленький, весь высохший человечек с желтым лицом, таким опустошенным и потрепанным, словно жизнь провела по нему паровым катком; он остановился, как будто обнюхивая Шелтона, и тот подумал, что он странно похож на зверька в клетке.

- Он уехал отсюда дней десять тому назад вместе с одним мулатом. Могу я полюбопытствовать, зачем он вам нужен? - Желтое лицо француза недоверчиво сморщилось.

Шелтон вынул письмо.

- А, так я знаю вас. - Бледная улыбка резче обозначила морщинки у глаз. - Он говорил о вас. "Если только я сумею найти его, - говорил он, - я спасен". Мне нравился этот молодой человек: у него был живой ум.

- Нельзя ли найти его через вашего консула?

Француз покачал головой.

- Это все равно, что искать алмазы на дне моря, - сказал он.

- А не может он сюда вернуться, как вы думаете? Впрочем, вы тогда и сами вряд ли будете здесь.

Француз иронически усмехнулся, блеснув зубами.

- Я? Ну нет, сэр! Было время, я тешил себя надеждой, что всплыву когда-нибудь на поверхность, но теперь я больше себя не обманываю. Я брею здешнюю публику, чтобы заработать себе кусок хлеба, и буду этим заниматься до судного дня. Но вы все-таки оставьте у меня письмо: Ферран вернется. У него тут заложено пальто, - он получил за него немного денег, а оно стоит куда больше. Да, конечно, он вернется: это принципиальный юноша. Оставьте у меня письмо, я всегда здесь.

Шелтон колебался, но последние слова француза - "Я всегда здесь" тронули его своей простотой. Ничего более страшного этот человек не мог бы сказать.

- В таком! случае принесите мне, пожалуйста, листок бумаги, - попросил Шелтон. - Сдачу оставьте себе за труды.

- Благодарю вас, - просто ответил француз. - Ферран говорил мне, что у вас доброе сердце. Если вы не возражаете, я провожу вас на кухню, там вы сможете спокойно написать письмо.

На кухне, тоже выложенной каменными плитами, Шелтон присел к столу и стал писать; в комнате, кроме него, сидел высохший старик, который без конца бормотал что-то себе под нос, и Шелтон, подозревая, что он пьян, старался не привлекать его внимания. Однако, когда Шелтон уже собрался уходить, старик вдруг обратился к нему с вопросом.

- Скажите, мистер, бывали вы когда-нибудь у зубного врача? - с легким ирландским! акцентом спросил он, стараясь иссохшими пальцами выдернуть шатающийся зуб. - Я вот как-то пошел к врачу, который утверждал, что пломбирует зубы без боли; мошенник и впрямь запломбировал мне зубы без боли, да только разве эти пломбы удержались? Как бы не так, все вылетели, не успел я и глазом моргнуть. Ну, скажите на милость, разве это можно назвать лечением зубов? - И, устремив взгляд на воротничок Шелтона, который, как на грех, был высокий и чистый, он продолжал с пьяной злобой: - И все так в этой фарисейской стране! Одни разговоры о высокой нравственности, об англосаксонской цивилизации! Никогда еще мир не падал так низко! А какая здесь, к черту, нравственность? Высокая нравственность лавочников! В каком состоянии находится искусство в этой стране?! Какие идиоты кривляются на сцене! Какие картины и книги находят тут сбыт! Я-то знаю, что говорю, хоть я и человек-реклама! А в чем секрет? В том, что эта страна - большая лавка, мой милый. Невыгодно добираться до сути вещей! Пощекотать - пожалуйста, но ударить ножом - нет! Мы не выносим вида крови. Верно я говорю?

Шелтон стоял растерянный, не зная, отвечать или нет, а старик помолчал немного, поджав губы, и продолжал:

- Видите ли, сэр, в этой отравленной туманами стране не существует крайностей. Как, по-вашему, такая мразь, как я, должна существовать? Почему же буржуа не уничтожают нас? Все полумеры да полумеры, а почему? Потому что они против крайностей. Взгляните на женщин: ведь здешние улицы - позор на весь свет! Буржуа не признают, что все это существует; они так задрали носы, что и знать ничего не хотят! Они закрывают глаза на то, что творится в этой торгашеской стране. Это им выгодно, мой милый, - сообщил он Шелтону, понизив голос. - Вы говорите: почему бы им так не поступать? - заметил он, хотя Шелтон за все время не проронил ни слова. - Ну, что ж, пусть себе, на здоровье! Только не уверяйте меня тогда, что это высокая нравственность, что это цивилизация! Чего же можно ждать от страны, где живым страстям никогда и никак не дозволено проявляться! Ну, и что получается? Получается мой милый, сплошное сюсюканье - этакая желтая штука с голубыми разводами, вроде плесени или стилтонского сыра. Пойдите в театр и посмотрите, что они там играют! Разве это пища для взрослых людей? Это сладкая кашица для детей и приказчиков! Я сам был актером, черт подери!

Слова старого актера и забавляли и страшили Шелтона; он слушал его до тех пор, пока старик не умолк, сгорбившись на своем табурете у стола.

- Вы, наверно, никогда не напиваетесь, - внезапно заметил тот, - как видно, в вас слишком силен английский дух.

- Да, я пью очень редко, - сказал Шелтон.

- Жаль! Вы себе и представить не можете, как много удовольствия в забвении! Я вот напиваюсь каждый вечер.

- Сколько же вы протянете, если будете так пить?

- Вот в вас и заговорил англичанин! Стоит ли отказываться от единственного наслаждения, чтобы продлить столь жалкую жизнь, как моя? Если у человека еще есть, ради чего быть трезвым, - пусть будет трезвым, пожалуйста; а если нет, то чем скорее напьешься, тем лучше, - ясно, как день.

В коридоре Шелтон спросил у француза, кто этот старик.

- Какой-то англичанин. Да, да, из Белфаста. Пьяница невероятный. Все вы, англичане, пьяницы. - И он махнул рукой. - Вот этот уж больше и есть не может: все нутро у него сгорело. Очень жаль: он человек с умом... Кстати, мосье, если вы никогда не видели подобных дворцов, я с удовольствием покажу вам наши покои.

Шелтон достал портсигар.

- Да, да, - продолжал француз, - я-то уж привык к здешнему воздуху. Он поморщился и взял предложенную Шелтоном папиросу. - А вот вы разумно поступаете, что курите: тут у нас далеко не гарем.

И Шелтон устыдился своей брезгливости. Француз провел его наверх и открыл дверь.

- Вот полюбуйтесь на эти апартаменты, - сказал он. - Такие здесь отводятся принцам крови.

В комнате стояли четыре железные кровати; француз с видом заправского гида подошел к одной из них и откинул край грязного ватного одеяла.

- Жильцы уходят утром, - продолжал он, - зарабатывают ровно столько, чтобы напиться, потом заваливаются спать, и на следующее утро все начинается сначала. Так и проходит их жизнь. Есть люди, которые считают, что таких субъектов следует перевоспитать, но, mon cher monsieur, нужно все-таки немножко считаться с действительностью, даже здесь, в Англии. Было бы куда лучше, если бы эти субъекты занялись перевоспитанием высшего общества. Ведь именно высшее общество порождает их - что посеешь, то и пожнешь. Selon moi, - продолжал он, опустив край одеяла и пуская дым через нос, - между вашим высшим обществом и вот этими субъектами нет большой разницы: как те, так и другие жаждут удовольствий, как те, так и другие думают только о себе, и это вполне естественно. Одним повезло, ну, а другим - сами видите! - И он пожал плечами. - Компания тут скверная. Меня уже обкрадывали раз пять. Если у вас новые башмаки, хороший пиджак или пальто, вам мало одной пары глаз... А насекомые тут!.. Попробуйте лечь на чужую постель, и вы определенно не будете спать в одиночестве. Via ma clientele! Половина мне даже не платит! - Он щелкнул желтыми костлявыми пальцами. - Бритье - пенни, стрижка - два. Quelle vie! Вот здесь, - продолжал он, останавливаясь у одной из кроватей, - ночует джентльмен, который должен мне пять пенсов. А вот тут спит бывший солдат. Это конченый человек! Все они затравленные, ни у одного не осталось и капли мужества. Но, видите ли, мосье, - проговорил он, открывая другую дверь, - уж если человек опустился до жизни в таких домах, у него непременно должен быть какой-то порок: здесь он так же необходим, как воздух для легких. Неважно, какой у вас порок, но вы должны иметь его, чтоб было хоть маленькое облегчение - un peu de soulagement. Так вот, прежде чем осуждать этих свиней, поразмыслите немного о том, что такое жизнь. Я-то испытал все это; и, знаете, мосье, не очень приятно себя чувствуешь, когда не знаешь, будет ли у тебя сегодня обед. Сытые джентльмены, у которых достаточно денег в карманах и которые знают, что завтра у них опять будут деньги, никогда не думают о подобных вещах, pas de danger! . Все клетки тут одинаковые. Пойдемте вниз - вы посмотрите нашу буфетную.

Через кухню, которая, видимо, заменяла в этом заведении гостиную, он провел Шелтона в чулан, заваленный грязными ножами, чашками, блюдцами и тарелками. Тут тоже был камин, в котором горел огонь.

- У нас всегда есть горячая вода, - пояснил француз, - а три раза в неделю топят вон ту печь, - и он указал на подвальное помещение, - чтобы наши клиенты пропаривали своих вшей. Ничего не скажешь, полный комфорт!

Шелтон вернулся на кухню и тут же распростился с маленьким французом, а тот, желая подольше удержать Шелтона, чтобы снискать его расположение и, быть может, превратить в своего покровителя, сказал:

- Будьте спокойны, мосье, если только этот молодой человек вернется, он тут же получит ваше письмо. Моя фамилия Каролан, Жюль Каролан, и я всегда к вашим услугам.

 

ГЛАВА IV

В ТЕАТРЕ

Шелтон вышел на улицу с таким ощущением, словно он только что очнулся от тяжелого кошмара. "Этот старик актер просто пьян, - думал он, - и, конечно, он ирландец, но все же в его словах есть доля правды. Я фарисей, как и все те, кто не на дне. Моя порядочность - не более как счастливая случайность. Неизвестно, чем бы я стал, родись я в таких условиях, как этот актер". Шелтон всматривался в человеческий поток, выливавшийся из магазинов, стараясь угадать, что скрывается под невозмутимым самодовольством, написанным на лицах. Что, если бы все эти леди и джентльмены очутились там, на дне, куда он только что заглянул? Сумел бы хоть один из них выбраться оттуда? Но Шелтон был не в силах представить себе их на дне: слишком уж это казалось невероятным, нелепым и невероятным.

Среди грязи, грохота и суеты мрачных, уродливых, бесшабашно веселых улиц его внимание привлекла одна пара - красивый крупный мужчина с женой, выступавшие рядышком в чинном молчании; видимо, они купили что-то и были очень довольны покупкой. В их манере держаться не было ничего оскорбительного, они, казалось, просто не замечали проходящей мимо толпы. От фигуры мужчины, широкоплечей и плотной, веяло непоколебимой самоуверенностью, присущей тем, у кого есть лошади, охотничьи ружья и несессеры. Его жена, уютно уткнувшись подбородком в мех, шла рядом, не отрывая серых глаз от земли; когда же она заговорила, ее ровный, невозмутимо спокойный голос долетел до слуха Шелтона, несмотря на грохот улицы. Он звучал размеренно и неторопливо, словно его обладательница никогда и ничего не говорила сгоряча, словно в нем никогда не прорывались ни усталость, ни страсть, ни страх. Разговор их, как и разговор многих десятков других благопристойных пар, прибывших из своих поместий и наводнявших в эту пору Лондон, вертелся вокруг того, где пообедать, в какой театр пойти, кого навестить, что купить. И Шелтон знал, что целый день, с утра и до вечера, и даже в постели, то будут единственные темы их разговора. Это были чрезвычайно благовоспитанные люди, каких он встречал в поместьях своих друзей и чье существование принимал как должное, хотя неясные сомнения и шевелились порою в его душе. Дом Антонии, например, был всегда полон ими. Это были чрезвычайно благовоспитанные люди, которые занимаются благотворительностью, знают всех и каждого, обо всем судят уверенно и спокойно и относятся нетерпимо к поведению, считающемуся, на их взгляд, "невозможным", - ко всякого рода преступлениям против морали, таким, как промахи в соблюдении этикета или же бесчестные поступки, проявления страсти или сочувствия. В строго определенных случаях последнее, конечно, допускалось: например, в связи с законной печалью, когда кто-нибудь умирал в их семье или в их кругу. Каким благополучием веет от них!.. Воспоминание о ночлежке, словно яд, разъедало мозг Шелтона. Он сознавал, что хороший костюм и сдержанная уверенность походки делают его похожим на ту пару, которая привлекла его внимание. "До чего же мы пошлы в своей утонченности", подумал он. Но он сам едва ли верил в искренность своего негодования. Эти люди такие благопристойные, у них такие хорошие манеры, они гак хорошо держатся, что, право, непонятно, чем они, собственно, раздражают его. Что в "их такого неладного? Они выполняют свои обязанности, у них хороший аппетит, чистая совесть - все, что необходимо примерному гражданину; они лишены только органов чувств, - Шелтон читал где-то, что они атрофируются у растений и животных, которые потеряли необходимость в них. Некий редкий, присущий всей нации дар видеть лишь то, что бросается в глаза и что представляет конкретную, ощутимую ценность, лишил этих людей способности улавливать краски и запахи, проносящиеся справа или слева от них.

Дама взглянула на мужа. В ее безмятежных серых глазах сквозила спокойная привязанность собственницы, и отблеск этого законного чувства освещал ее лицо, слегка покрасневшее от ветра. Муж тоже посмотрел на нее спокойным, деловитым, покровительственным взглядом. Как они похожи друг на друга! Он выглядит, конечно, так же, когда подходит к ней вечером в белоснежной рубашке и просит поправить ему белый галстук; так же выглядит и она, стоя перед трюмо и застегивая на шее подаренное им колье. Спокойные, благодушные собственники! Шелтон обогнал их и пошел следом за другой, менее изысканной парой, все поведение которой говорило о взаимной неприязни, столь же несомненной и естественной, как и безмятежное согласие и любовь первой пары. Впрочем, неприязнь эта тоже была вполне благопристойным чувством и вызвала в Шелтоне примерно такие же ощущения. Словом, замкнутый круг: пара за парой, и все одинаковые, - казалось, что стучишься в наглухо заколоченную дверь. Толпа была безлика - все гладко и плоско, как картон. Люди погрязли в житейской трясине: ни одна нога не торчит из этой топи, ни одна голая мокрая рука не тянется к небесам; лавочники, аристократы, рабочие, чиновники - все выглядят одинаково респектабельно. Да и у самого Шелтона вид не менее респектабельный, чем у любого из них.

В таком подавленном! настроении Шелтон вернулся к себе и, поддавшись минутному порыву, как это бывало с ним всякий раз, когда он собирался совершить что-либо неразумное, схватил перо, чтобы поделиться с Антонией хотя бы частью своих дум.

"...Какие все мы мелочные, дорогая! Да, вот то слово, которое может служить нам характеристикой: все мы убоги - и герцоги и мусорщики - убоги, как черви! Оградить свою собственность и свой покой от всяких посягательств, проявлять сочувствие умеренно, лишь настолько, чтобы это не повредило нам самим, - вот предел наших стремлений! В людях есть что-то крайне отталкивающее, и чем они высоконравственнее, тем более отталкивающими они мне кажутся..."

Он на минуту задумался, покусывая перо. Пожалуй, любой из его знакомых, увидев эти строки, посоветовал бы ему сходить к врачу. Ну, разве земля может вертеться, разве общество может существовать без здравого смысла, практицизма и душевной черствости?

Шелтон взглянул в открытое окно. Внизу, на улице, стояла коляска, и лакей прикрывал пледом колени сидевшей в ней дамы, - их лица, которые отчетливо видны были Шелтону, своей чинной неподвижностью напоминали части хорошо смазанной машины.

Он встал и начал ходить взад и вперед по комнате. Он жил на небольшой площади, примыкавшей к Белгрэвии в квартире, где ничто не менялось со смерти его отца, сделавшей Шелтона состоятельным человеком. Шелтон выбрал ее в свое время из-за удачного местоположения. Комнаты были обставлены крайне разностильно; они не казались голыми, но при более внимательном осмотре обнаруживалось, что в каждом предмете обстановки есть какой-нибудь изъян и что ни один из них, по-видимому, не пользуется особой любовью владельца. Все его вещи были подарками или случайными приобретениями - первым, что в минуту крайней необходимости попадалось ему в магазине. В комнате, конечно, не было грязно, но на всем, лежал легкий слой пыли, как обычно бывает в квартирах людей, которые никогда не выговаривают прислуге. А самое главное - ничто не указывало на пристрастие их владельца к чему бы то ни было.

Через три дня Шелтон получил ответ от Антонии;

"...Вы пишете: "...чем люди высоконравственнее, тем более отталкивающими они мне кажутся". Я не вполне понимаю, что Вы хотите этим сказать. Разве не нравственность делает человека совершенным? Я не признаю безнравственных людей. Прочитав Ваше письмо, я почувствовала себя такой несчастной, - пришлось для утешения сесть за противный рояль. Последнее время великолепно поиграла в теннис, наконец-то стал получаться удар слева. Урра!"

С той же почтой Шелтон получил записку, написанную твердым почерком:

"Здравствуй, Грач! (Так звали Шелтона в университете.)

Жена на несколько дней уехала к своим, и я остался en garcon. Если тебе нечего делать, заходи часов в семь, пообедаем, а потом пойдем в театр. Я не видел тебя целую вечность.

Искренне твой Б. М. Хэлидом".

Шелтон сразу решил, что ему нечего делать, ибо очень любил обеды, которые с редким умением устрани вал его друг Хэлидом. И вот в семь часов он отправился на Честер-сквер. Шелтон застал своего друга в кабинете: при свете электрической лампы Хэлидом читал Мэтью Арнольда. Стены комнаты были увешаны дорогими гравюрами; подбор их говорил об устойчивом и безошибочном вкусе хозяина; во всем - начиная с резьбы на камине и кончая переплетами книг, начиная с изумительно раскрашенных пенковых трубок и кончая филигранными ручками каминных щипцов, - во всем чувствовались роскошь без претензий, порядок и какая-то утонченность, все указывало на продуманный, строго размеренный уклад жизни. Все в этой комнате было тщательно подобрано. Хозяин поднялся навстречу Шелтону. Это был представительный брюнет, гладко выбритый, с орлиным носом и красивыми глазами; держался он внушительно, с сознанием собственного достоинства, проистекавшего из уверенности в своей правоте.

Взяв Шелтона за лацкан фрака, он притянул его поближе к лампе и, слегка улыбаясь, оглядел его.

- Рад тебя видеть, старина! А знаешь, ты мне даже нравишься с бородой, - заявил он с грубоватой прямолинейностью. Эта фраза наглядно доказывала его способность всегда и обо всем иметь собственные суждения, способность, неизменно восхищавшую Шелтона.

Хэлидом не извинился за скромность обеда, который состоял из восьми блюд и вин трех сортов, подавался дворецким совместно с лакеем и был столь же изысканным, как и вся обстановка; впрочем, Хэлидом никогда и ни в чем не извинялся, а если и делал это, то с той же веселой грубоватостью, которая была куда хуже самого проступка. Он высказывал свое одобрение или неодобрение мягко, но неоспоримо и веско, и эта его манера казалась Шелтону смешной и одновременно принижающей собеседника, но то ли потому, что эгоизм его друга был таким человеческим, здоровым! и глубоко укоренившимся, то ли просто потому, что они долго не виделись, Шелтона не раздражала смесь противоречивых чувств, которые возбуждал в нем Хэлидом.

- Кстати, поздравляю тебя, старина, - сказал Хэлидом, когда они ехали в театр: он никогда не поздравлял с вульгарной торопливостью, она не была ему свойственна. - Деннанты - очень приятные люди.

Шелтону показалось, что к его выбору приложили печать.

- Где вы намерены поселиться? Вам следовало бы обосноваться в городе и жить где-нибудь поблизости от нас. Тут можно купить великолепнейший особняк. Вообще район тут великолепный. Ты бросил адвокатуру? Но ведь что-то нужно же делать. Безделье погубит тебя. Вот что, Грач: ты должен выставить свою кандидатуру в совет графства.

Шелтон ничего не успел ответить, так как в эту минуту они подъехали к театру и с великим трудом пробрались к своим местам в партере. До начала спектакля еще оставалось время, и Шелтон успел оглядеть своих соседей. Рядом с ним оказалась дама, с отменной щедростью выставлявшая напоказ полные, пышущие здоровьем плечи; дальше сидел ее муж - краснощекий, лысый, с обвисшими бурыми усами, а за ним - двое мужчин, которых Шелтон знал по Итону. Один из них был темноволосый, с гладко выбритым обветренным лицом; маленький рот с выпирающей вперед верхней губой и настороженные глаза, прикрытые тяжелыми веками, придавали его лицу решительное и насмешливое выражение. Все в нем, казалось, говорило: "Эге, дружище, я держу тебя за хвост!" - как если бы он всю жизнь только и делал, что охотился на лисиц. Рачьи глаза другого были устремлены на Шелтона с какой-то раздражающей усмешкой; густые волосы, расчесанные на прямой пробор и приглаженные мокрой щеткой, аккуратно подстриженные усы и восхитительный жилет - все говорило о том, что это денди, презирающий женщин, Со своих школьных товарищей Шелтон перевел взгляд на Хэлидома, который откашлялся и теперь сидел, глядя прямо перед собой, на занавес. И Шелтон вспомнил слова Антонии: "Я не признаю безнравственных людей". Что ж, эти люди были бесспорно высоконравственны: они словно бросали вызов природе, отказываясь принять от нее что-либо, кроме нравственности. В эту минуту занавес взвился.

Постепенно и нехотя Шелтон, человек по природе доверчивый, вынужден был признать, что разыгрываемая на сцене пьеса принадлежит к числу шедевров современной драмы, где автор, создавая свои персонажи, исходит из принципа, что не моральные устои выдуманы людьми, а, наоборот, люди существуют для моральных устоев. И Шелтон стал следить за развитием этой драмы, отмечая, как тщательно соблюдается в ней чередование серьезного с веселым.

Замужняя женщина жаждет избавиться от своего мужа - такова суть пьесы; и вот перед Шелтоном развертывается ряд искусно сделанных сцен, в ходе которых приводится сотня доводов, доказывающих всю неправомерность и безрассудность подобного желания. Большую часть этих доводов изрекает хорошо сохранившийся пожилой джентльмен, призванный, видимо, играть роль некоего поставщика морали.

Шелтон повернулся к Хэлидому и шепнул:

- Этот старый ханжа просто невыносим!..

- Какой старый ханжа? - спросил Хэлидом, удивленно посмотрев на приятеля своими красивыми глазами.

- Да этот старый осел со своими банальностями!

На лице Хэлидома появилось холодное, немного оскорбленное выражение: казалось, ему нанесли личную обиду.

- Ты говоришь о Пэрбрайте? - спросил он. - По-моему, он великолепен.

Получив этот щелчок по носу, Шелтон снова устремил глаза на сцену, ему было не по себе сидеть в кресле, за которое заплатил приятель, и проявить такую невоспитанность! И он принялся следить за развитием действия еще более критически, чем до сих пор. Ему снова пришли на память слова Антонии: "Я не терплю безнравственных людей", - сейчас они словно пролили яркий свет на всю пьесу: да, вот это вещь вполне нравственная!

Наступил кульминационный момент.

Сцена изображала гостиную, освещенную мягким светом электрических ламп; на коврике спала кошка (Шелтон никак не мог понять, настоящая она или нет).

Муж, плотный, высоконравственный мужчина во фраке, пил чистое виски. Наконец он поставил стакан и неторопливо чиркнул спичкой; потом еще более неторопливо зажег сигарету с золотым ободком...

Шелтон был достаточно опытным зрителем. Он уселся поудобнее, чувствуя, что предстоит нечто важное, и, когда спичка полетела в камин, даже наклонился вперед.

Муж налил себе еще виски, залпом осушил стакан и направился было к двери, но внезапно обернулся к зрителям, словно желая открыть им тайну некоего знаменательного решения, и пустил в зал кольца дыма. Он вышел из комнаты, потом вернулся и снова наполнил стакан.

Тут вошла бледнолицая и темноокая дама - его жена. Муж пересек сцену и остановился у камина, широко расставив ноги, - Шелтон почему-то был уверен, что он примет именно такую позу. Муж произнес: "Идите сюда и закройте за собой дверь".

Внезапно Шелтон понял, что перед ним один из тех немых поединков, какие происходят между двумя людьми, испытывающими жгучую ненависть друг к другу, - ненависть, порожденную физической близостью двух не подходящих друг другу существ. И ему вдруг пришла на память сцена, которую он видел однажды в ресторане. Он вспомнил все до малейших подробностей: мужа и жену, сидевших друг против друга, - их разделяла лишь узкая полоска белой скатерти, а на ней свеча под дешевым абажуром и тонкая зеленая ваза с желтыми цветами. Он вспомнил, какое презрение и гнев чувствовались в их разговоре, хотя они и говорили вполголоса, так что до Шелтона долетали лишь отдельные слова. Он вспомнил холодное отвращение, сквозившее в их взглядах. И самое главное - он вспомнил собственные мысли: впечатление у него было такое, что подобные сцены происходят и будут происходить между ними каждый день. Расплатившись по счету и надевая пальто, он тогда спросил себя: "Чего ради эти люди продолжают жить вместе?" И теперь, прислушиваясь к голосам актеров, обменивавшихся на сцене колкостями, он подумал: "К чему весь этот разговор? Тут словами не поможешь". Занавес опустился, и Шелтон взглянул на сидевшую рядом даму. Она пожала плечами в ответ на замечание мужа, чье лицо, отмеченное печатью высокой нравственности, выражало возмущение.

- Терпеть не могу безнравственных женщин, - говорил он, но, заметив взгляд Шелтона, вдруг резко повернулся в кресле и насмешливо фыркнул.

Лицо однокашника Шелтона по-прежнему выражало спокойную иронию; на нем была маска легкого любопытства, смешанного с презрением, словно он присутствовал при чем-то крайне неприятном. Его сосед с рачьими глазами зевал.

- Неужели тебе нравится эта пьеса? - спросил Шелтон Хэлидома.

- Не нравится; в последней сцене, по-моему, уж слишком разгорелись страсти.

Шелтон так и подскочил: он хотел сказать, что в последней сцене не чувствовалось никаких страстей.

- Держу пари, что я правильно отгадаю, как все пойдет дальше, - сказал он. - Этот старый осел - как его там зовут? - подкрепится котлетами и шампанским, перед тем как прочесть лекцию заблудшей жене. Вот увидишь, он докажет ей, как безнравственны ее чувства, затем возьмет ее за руку и изречет: "Скажите, дорогая, что в этом несчастном мире важнее доброго мнения общества?" - при этом он сделает вид, будто смеется над собственными словами, но совершенно ясно, что этот ханжа именно так и думает. Потом он обрисует положение, в которое она попала, - причем будет изображать все совсем не так, как это было в действительности, а как, по его мнению, должно было бы быть, - и докажет, что для нее единственный путь к спасению поцеловать своего мужа. - И Шелтон усмехнулся. - Во всяком случае, держу пари, что он возьмет ее за руку и изречет: "Скажите, дорогая!.."

Хэлидом неодобрительно посмотрел на него и повторил:

- По-моему, Пэрбрайт великолепен!

А дальше под громкие аплодисменты публики все произошло именно так, как предсказал Шелтон.

 

ГЛАВА V

ПРИМЕРНЫЙ ГРАЖДАНИН

Прежде чем покинуть театр, приятели постояли немного в вестибюле, надевая пальто; поток белоснежных манишек несколько задерживался у дверей, образуя водовороты, словно каждому на мгновение становилось страшно выйти из этого рассадника фальшивых чувств и морали на мокрые, пронизанные ветром улицы, где под суровым, бесстрастным небом расцветают и чахнут человеческие цветы, прорастают и гибнут человеческие сорняки. Свет фонарей падал на множество спесивых лиц, сверкал на бесчисленных драгоценностях и шелке цилиндров, струился по мокрым от дождя плитам тротуара, озаряя неровными бликами лошадей, физиономии кучеров и фигуры случайно здесь оказавшихся жалких созданий - тех, что обычно прячутся подальше в тень.

- Пойдем пешком, - предложил Хэлидом.

- Ты замечал, что в современных пьесах непременно выводится "хор сплетников", который выступает в роли чуть ли не бога? - спросил вместо ответа Шелтон.

- Ты чертовски привередлив, - сказал, многозначительно покашливая, Хэлидом.

- Я не склонен смешивать две разные вещи, - продолжал Шелтон. - Конец этой пьесы вызывает тошноту.

- Почему? - удивился Хэлидом. - Какой же тут мог быть другой конец? Не хочешь же ты, чтобы после пьесы оставался дурной привкус во рту?

- Как раз эта пьеса и оставляет такой привкус.

Хэлидом, который шел широким шагом, ибо и в ходьбе, как и во всем остальном, считал необходимым быть всегда впереди, еще больше ускорил шаг.

- Что ты хочешь этим сказать? - вежливо осведомился он. - По-твоему, было бы лучше, если б эта женщина совершила неблаговидный поступок?

- Я имею в виду мужчину.

- Какого мужчину?

- Мужа.

- А что в нем особенного? Правда, он немного невоспитан.

- Не понимаю мужчину, который требует, чтобы женщина жила с ним, когда она этого не хочет.

В тоне Шелтона прозвучал вызов, и это, скорее чем высказанная им мысль, заставило его приятеля с достоинством ответить:

- По этому поводу говорится много всякого вздора. А на самом деле женщинам все равно, просто они наслушались всякой чепухи.

- Ну, с тем же успехом" можно сказать голодному: "На самом деле ты ничего не хочешь, просто наслушался всякой чепухи!" Таким способом ничего не докажешь, милый мой.

Ничто не могло больнее уколоть Хэлидома, чем это обвинение в нелогичности, ибо он гордился своей железной логикой.

- Глупости, - сказал он.

- Ничего подобного, старина. В данном случае перед нами женщина, которая жаждет свободы, а ты вдруг утверждаешь, что она ее вовсе не жаждет.

- Такие женщины не заслуживают внимания, они совершенно невозможны, поэтому не будем о них говорить.

Взвесив в уме слова приятеля, Шелтон вдруг улыбнулся: он вспомнил, как один его знакомый, когда от него ушла жена, распустил слух, что она сумасшедшая, - теперь это показалось Шелтону крайне забавным. Но тут же у него мелькнула мысль: "Да ведь он, бедняга, вынужден был назвать ее сумасшедшей! Не сделать этого - значило бы признать, что он внушает отвращение, а такого признания от человека трудно ожидать, как бы оно ни было справедливо". Взглянув на Хэлидома, Шелтон понял, что при подобных обстоятельствах и этот тоже может объявить свою жену сумасшедшей.

- Но послушай, - заметил он, - мужчина обязан быть джентльменом даже по отношению к собственной жене.

- В том случае, если она ведет себя, как леди.

- Ах вот как? Я не вижу, какая тут связь.

Хэлидом на минуту перестал возиться с ключом от входной двери; в его красивых глазах сверкнула злая усмешка.

- Знаешь, дорогой мой, - сказал он, - ты слишком сентиментален.

Слово "сентиментален" уязвило Шелтона.

- Либо человек - джентльмен, либо он не джентльмен, и это вовсе не зависит от поведения других людей,

Хэлидом повернул ключ в замке и распахнул дверь в переднюю; свет камина падал на столик с графинами и огромные кресла, придвинутые к огню.

- Ну, нет, Грач, - сказал Хэлидом, вновь обретая всю свою вежливость и закладывая руки за фалды фрака, - разговоры разговорами, но подожди, пока ты сам женишься. Мужчина должен быть в своем доме хозяином и должен дать это почувствовать.

Шелтону пришла в голову забавная мысль.

- Послушай, Хэл, - сказал он, - а как бы ты поступил, если бы твоей жене надоело жить с тобой?

Эта мысль, видимо, показалась Хэлидому нелепой и даже не заслуживающей внимания.

- Я, конечно, не думаю, что это может с тобой случиться, но попробуй представить себя в таком положении.

Хэлидом вынул зубочистку, резким движением ковырнул ею в зубах и потом ответил:

- Я бы не потерпел никаких глупостей! Увез бы ее путешествовать, развлек: она бы живо образумилась.

- Но если бы она и в самом деле чувствовала к тебе отвращение?

Хэлидом прочистил горло. Такая мысль была явно неприличной: как мог кто-либо чувствовать к нему отвращение? Однако он не потерял самообладания и, глядя на Шелтона, как на дерзкого, но забавного ребенка, ответил:

- В таких случаях приходится очень многое принимать во внимание.

- Мне кажется, - сказал Шелтон, - что тут все дело просто в самолюбии. Как можно требовать от женщины того, чего она не хочет?

- Мужчина не должен страдать из-за женских истерик, - наставительным тоном произнес Хэлидом, разглядывая свой стакан. - Нельзя забывать о существовании общества, детей, дома, всяких денежных обстоятельств и тысячи других вещей. Все это хорошо на словах... Тебе нравится это виски?

- Вот вам главное свойство примерного гражданина, - сказал Шелтон, инстинкт самосохранения!

- Нет, здравый смысл, - возразил Хэлидом. - Я так считаю: прежде всего - справедливость, а уж потом всякие чувства. - Он выпил виски и, затянувшись, пустил дым прямо в лицо Шелтону. - К тому же для многих брак связан с религиозными убеждениями.

- Мне всегда казалось странным! - заметил Шелтон, - что люди, которые называют себя христианами, утверждают, будто брак дает им право поступать по принципу "око за око, зуб за зуб". Что побуждает людей отстаивать свои права, как не уязвленное самолюбие и желание оградить себя от всяких неудобств?.. Пусть люди выставляют какие угодно причины, но мыто с тобой знаем, что это - сплошное притворство!

- Я так не считаю, - заявил Хэлидом, становившийся тем высокомернее, чем больше горячился Шелтон. - Отстаивая свои права, ты поступаешь так не только ради себя, но и ради всего общества. Если ты стоишь за отмену брака, почему бы не сказать об этом прямо?

- Да нет же! - сказал Шелтон. - С чего ты взял? Ведь я... - И он запнулся: слова "сам собираюсь жениться" чуть не сорвались у него с языка, но ему вдруг показалось, что это был бы далеко не самый веский и возвышенный довод. - Я могу лишь сказать, - продолжал он более спокойным тоном, - что нельзя насильно заставлять лошадь пить. Великодушие - самый верный путь к сердцам тех людей, в которых есть хоть капля порядочности, а что до остальных - так нужно прежде всего воспрепятствовать их размножению.

Хэлидом усмехнулся.

- Странный ты человек, - оказал он.

Шелтон бросил папиросу в огонь.

- Я тебе вот что скажу. - По ночам его проницательность обострялась. Все наши разговоры о том, что мы руководствуемся в своих поступках интересами общества, - сплошное ханжество. Нам важно самим удержаться на поверхности.

Но Хэлидома трудно было вывести из равновесия.

- Прекрасно, - заметил он, - называй это как тебе угодно. Но мне неясно, почему именно я должен идти на дно? Ведь от этого никому не станет легче.

- Следовательно, ты согласен, - сказал Шелтон, - что в основе всей нашей морали лежит присущий каждому инстинкт самосохранения?

Хэлядом потянулся всем своим великолепным телом и зевнул.

- Не знаю, право, так ли это, - начал он, - но...

И вдруг Шелтону показались смешными и упрямо самодовольный взгляд красивых глаз Хэлидома, и эта его поза, исполненная достоинства, и его здоровое тело, и высокомерно узкий лоб, и налет культуры, который, несмотря на врожденную грубость, придает ему вид человека вполне гуманного.

- Да ну тебя, Хэл! - воскликнул он, вскакивая со стула. - Вот ведь старый лицемер! Я пошел домой.

- Нет, постой, - сказал Хэлидом, взяв Шелтона за лацкан; на лице его появилась легкая тень сомнения. - Ты не прав...

- Вполне возможно. Доброй ночи, старина!

Шелтон шел домой, вдыхая полной грудью весенний воздух. Была суббота, и ему повстречалось по дороге немало молчаливых парочек. Повсюду, где только был хоть кусочек тени, он различал очертания двух фигур, которые стояли или сидели, тесно прижавшись друг к другу; и в их присутствии, казалось, ни одно слово не смело нарушить тишину. Ветер шелестел в распускающейся листве; звезды то вспыхивали, как брильянты, то снова гасли. В кварталах победнее было много пьяных, но это отнюдь не смущало Шелтона. Все, что происходило на этих мрачных улицах, казалось ему лучше, чем только что виденная драма, чем холеные мужчины, невозмутимые женщины и правоверные взгляды - лучше, чем нерушимо прочное благосостояние его приятеля.

"Итак, значит, - размышлял он, - со всех точек зрения - и с социальной, и с религиозной, и с житейской - позволительно навязывать свое общество тем, кому оно противно. Да, в браке есть несомненные преимущества: приятно чувствовать себя уважаемым человеком, хоть ты и поступаешь так, что, будь это не жена, а кто-нибудь другой, тебя бы стали презирать за такие поступки. Если б старина Хэлидом дал мне понять, что я ему надоел, а я продолжал бы у него бывать, он счел бы меня скотиной; но если бы его жена сказала ему, что он стал ей противен, а он продолжал бы навязывать ей свое общество, это отнюдь не мешало бы ему считать себя безупречным джентльменом. И у него еще хватает наглости ссылаться на религию... на религию, которая учит: "Как хочешь, чтоб с тобой поступали люди, так и ты поступай с ними".

Но в отношении Хэлидома Шелтон был неправ: он забыл, что тот не в силах представить себе, как это женщина может питать к нему отвращение.

Шелтон добрался до своего дома и, прежде чем войти, постоял с минуту, наслаждаясь ярким светом фонарей, легким дуновением! ветерка, замирающим шумом улицы.

"Неужели, женившись, я стану такой же скотиной, как этот тип в пьесе? подумал он. - Впрочем, что ж тут удивительного. Каждый хочет получить за свои денежки все, что ему причитается - свой фунт мяса! И зачем только мы употребляем эти прекрасные слова: общество, религия, мораль! Сплошное ханжество!"

Он вошел к себе, распахнул окно и долго стоял, засунув руки в карманы, опустив голову и задумчиво хмурясь; силуэт его отчетливо вырисовывался в светлом квадрате окна над темной площадью. Полупьяный старик оборванец, полисмен и какой-то субъект в соломенной шляпе остановились внизу, переговариваясь о чем-то.

- Ну да, - говорил оборванец, - я мразь и бездельник, но вот что я вам скажу: ежели все мы были бы на один манер, что стало бы с миром?

И они пошли дальше, а перед взором Шелтона возникло невозмутимо спокойное лицо Антонии, лицо Хэлидома - олицетворение благопристойности и чувства собственного достоинства, голова человека с рачьими глазами и прилизанными волосами, разделенными посредине ровной ниточкой пробора. Казалось, некий луч света упал на них, осветив их существование, как лампа с зеленым абажуром освещала страницы Мэтью Арнольда, и перед Шелтоном во всей своей безмятежности предстал этот элизиум, где люди не ведают страстей и не впадают в крайности, - мир деспотичный, самодовольный, властолюбивый и такой же приглаженный, как пейзаж в Средней Англии. Здоровые, богатые, мудрые! У них одно стремление - к совершенствованию, к самосохранению: ведь выживают только наиболее приспособленные! "Вот они, примерные граждане, - подумал Шелтон. - Да, если б все мы были на один манер, так что стало бы с миром!"

 

ГЛАВА VI

БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ

"Дорогой Ричард, - писал Шелтону на другой день его дядя, - я был бы рад видеть тебя завтра, в три часа дня, чтобы побеседовать о твоем брачном контракте..."

И вот в назначенный час Шелтон направился в Линкольнс-Инн-Филдс, где на каменной стене у входа жирные черные буквы гласили: "Парамор и Херринг (адвокаты)". Волнуясь, поднялся он по массивным ступеням и следом за невысоким рыжеволосым юнцом прошел в заднюю комнату на втором этаже. Здесь за столом сидел и писал джентльмен с гладко выбритым лицом, напоминавшим мопса; стол был поставлен как раз посредине, словно затем, чтобы ему удобнее было держать под наблюдением свой маленький мирок.

- А, мистер Ричард! - сказал он. - Рад вас видеть, сэр. Присядьте. Ваш дядюшка сейчас освободится. - При упоминании о хозяине в тоне его послышалось ироническое одобрение, появляющееся со временем у старых и верных слуг. - Все хочет сам делать, - добавил клерк, хитро сощурив честные зеленоватые глазки, - а ведь не мальчик.

При взгляде на клерка своего дядюшки Шелтона всякий раз поражало все возрастающее довольство и преуспеяние, которыми так и дышали его черты. На лице этого старого друга их семьи не было заметно и следа изнеможения, появляющегося у большинства людей после пятидесяти лет, - наоборот, лица его, словно из солидарности со всей нацией, с течением времени все более расплывалось, становясь чуть благодушнее, чуть жирнее, чуть грубее. Сквозь эту внешнюю оболочку все отчетливее проступали презрительно-терпимое отношение к людям, которые ничего не добились в жизни, и глубокая убежденность в собственной непогрешимости.

- Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, сэр? - продолжал он. - Для вас особенно важно быть в добром здоровье именно сейчас, когда вы собираетесь... - И он невольно подмигнул, обдумывая, как бы поделикатнее выразить свою мысль: - ...обзавестись семейством. Мы узнали об этом из газет. Жена говорит мне как-то утром за завтраком: "Послушай, Боб! Тут какой-то мистер Ричард Парамор Шелтон собирается жениться. Это не родственник ли твоего мистера Шелтона?" А я говорю: "Как же, как же, моя дорогая, он самый".

Оказывается, старый друг их семьи отнюдь не проводит всю жизнь, сидя за письменным столом посреди комнаты, а где-то (тут перед взором Шелтона возникли ряды маленьких серых домиков) живет совсем иною жизнью, и там кто-то зовет его "Боб", - это открытие даже взволновало Шелтона. Боб! Вот это новость! Боб!.. Ну, конечно, только так и могли его звать.

Зазвенел колокольчик.

- Это ваш дядюшка. - И снова в голосе старшего клерка прозвучала ирония. - Будьте здоровы, сэр.

И словно выключив разговор, как выключают свет, он принялся писать, а рыжеволосый юнец провел Шелтона в огромную комнату окнами на улицу, где его ждал дядя.

Эдмунду Парамору было семьдесят лет. Среднего роста, с бронзовым, гладко выбритым лицом, он держался очень прямо; его седые шелковистые волосы были зачесаны набок и взбиты в виде кока над красивым, высоким лбом. Он стоял спиной к камину; в его манере держаться угадывались подвижность и легкость, свойственные людям, которые до старости не полнеют. В глазах его порою вспыхивал юношеский задор, хоть и видно было, что он немало пережил, а уголки рта неожиданно кривила улыбка. Комната была под стать хозяину просторная, отнюдь не казенная и почти без мебели; вдоль стен не стояли несгораемые сейфы, на столе не высились груды бумаг; в единственном шкафу хранился полный комплект судебных отчетов, а на своде законов, в стакане с водой, красовалась одна-единственная пунцовая роза. Казалось, что владелец этой комнаты - человек рассудительно-великодушный, не мелочный, умеющий вникать в самую суть вещей; человек, перед улыбкой которого не могли выстоять мелкое шарлатанство и обман.

- А, Дик! Как здоровье матушки? - спросил он.

Шелтон ответил, что она вполне здорова.

- Скажи ей, что я все же решил продать ее восточные акции и вложить деньги в медь. Можешь передать, что это дело солидное.

Шелтон скорчил гримасу.

- Мама считает, что на свете нет несолидных дел, - сказал он.

Дядя устремил на него пытливый, пронизывающий взгляд своих страдальческих глаз, и легкая улыбка искривила его губы.

- Она неподражаема! - произнес он.

- Да, - повторил Шелтон, - она неподражаема.

Впрочем, перепродажа акций вовсе не интересовала его, дядя решал подобные дела так быстро и разумно, что Шелтону и в голову не пришло бы усомниться в его суждениях.

- Ну-с, займемся твоим контрактом.

Мистер Парамор трижды позвонил в колокольчик и в ожидании принялся ходить взад и вперед по кабинету.

- Принесите мне проект брачного контракта мистера Ричарда, - сказал он вошедшему рослому клерку, и тот через минуту вернулся, неся требуемый документ.

- Итак, Дик, - начал мистер Парамор, - насколько я понимаю, за невестой не значится никакого приданого. Почему?

- Я отказался от него, - ответил Шелтон, невольно смутившись.

Губы мистера Парамора дрогнули в легкой усмешке; он придвинул к себе бумагу, взял синий карандаш и, сжав руку Шелтона повыше локтя, принялся читать контракт пункт за пунктом. Шелтон, едва успевавший следить за быстрыми объяснениями старика, с облегчением вздохнул, когда тот внезапно остановился.

- Если ты умрешь и она снова выйдет замуж, - сказал мистер Парамор, она лишается права пользоваться доходом с твоего капитала, понятно?

- Вот как? - сказал Шелтон. - Одну минуту, дядя Тед!

Мистер Парамор умолк и стал ждать, покусывая карандаш; на губах его промелькнула улыбка, которую он тут же тактично подавил. Теперь уже Шелтон принялся ходить по комнате.

"Если она снова выйдет замуж", - повторил он про себя.

Мистер Парамор, страстный рыболов, следил за племянником, словно тот был рыбой, которую он только что вытащил на берег.

- Это обычное условие, - заметил он.

Шелтон сделал еще один круг по комнате.

"Она лишается права... - думал он. - Да, конечно".

Это единственный способ удержать при себе жену даже после своей смерти. Да, конечно!

Мистер Парамор не сводил проницательных глаз с лица племянника. И взгляд его, казалось, говорил: "Ну, дурачок, в чем же дело?"

Да, конечно! Почему она должна пользоваться его деньгами, вторично выйдя замуж? Она лишится их. Какая утешительная мысль! Шелтон вернулся к столу и еще раз внимательно перечел соответствующий пункт контракта: ему хотелось подойти к этому вопросу чисто по-деловому и скрыть то, что в действительности занимало его ум.

- Если я умру и она снова выйдет замуж, - повторил он вслух, - она лишается права пользоваться доходом с моего капитала.

Может ли существовать более мудрое законоположение для человека, страстно влюбленного?

Дядюшка наконец отвел от него взгляд: чувство сострадания побудило его отвернуться, чтобы не видеть последних судорог пойманной рыбы.

- Я не хочу привязывать ее к себе, - внезапно заявил Шелтон.

Легкая усмешка приподняла уголки губ мистера Парамора.

- Ты хочешь вычеркнуть этот пункт? - спросил он. Кровь бросилась в лицо Шелтону: он почувствовал, что дядя уличил его в излишней сентиментальности,

- Д-да, - с запинкой произнес он.

- В самом деле?

- Конечно!

Ответ прозвучал несколько угрюмо.

Карандаш дядюшки опустился на обреченный параграф, и мистер Парамор вновь принялся за чтение проекта; но Шелтон уже не мог следить за содержанием: его слишком занимали мысли о том, что именно так позабавило мистера Парамора, и, чтобы решить этот вопрос, он, не отрываясь, смотрел на старика. Грубоватые, но приятные черты лица, быстрые, но не суетливые движения, волосы не прямые и не вьющиеся, не короткие и не длинные; печальные глаза и улыбающийся рот, костюм - не поношенный и не щеголеватый, ловкие красивые руки, а главное - размеренное скольжение по бумаге синего карандаша, - все создавало впечатление полной гармонии между головой и сердцем, чувством и разумом, теорией и противоположностью.

-"...на время замужества", - прочел мистер Парамор и снова остановился. - Ты, конечно, понимаешь, что, если вы не уживетесь и разъедетесь, она по-прежнему будет пользоваться твоими деньгами.

Если они не уживутся!.. Шелтон улыбнулся. Но мистер Парамор не улыбался, и Шелтон снова почувствовал, что столкнулся с чем-то внешне мягким, но непреклонным. И он с раздражением заметил:

- Если мы не будем жить вместе, тем больше оснований сохранить за ней это право.

На сей раз дядюшка улыбнулся. Но Шелтон не мог сердиться за эту ироническую усмешку, которая так же внезапно исчезала, как и появлялась: она не могла вызвать раздражение, ибо не относилась непосредственно к собеседнику, и за ней скрывалось такое глубокое знание человеческой природы!

- Если... гм... Ну, а в другом случае, - сказал мистер Парамор, брачный контракт теряет силу, во всяком случае, для нее. Понимаешь, дружок, мы обязаны все предусмотреть.

Шелтон еще отчетливо помнил содержание пьесы и свой разговор с Хэлидомом. Сам он вполне способен был допустить - теоретически, - что жена может изменить ему.

- Хорошо, дядя Тэд, - сказал он.

На мгновение у него мелькнула безумная мысль: предусмотреть в брачном контракте возможность развода. Ведь сделать женщину независимой, предоставить ей свободу полюбить другого, не терзаясь мыслью о денежных затруднениях, - разве это не долг всякого благородного мужчины? Для этого нужно было лишь вычеркнуть слова "на время замужества".

Шелтон почти с тревогой посмотрел на дядюшку. На этом мудром челе под высоким зачесом волос нельзя было прочесть и тени мелочности, но и одобрения на нем не было. Лицо дядюшки, казалось, говорило: "Донкихотство, конечно, имеет свои достоинства, но..." Да и сама эта необъятная комната с высокими окнами обескураживала Шелтона: казалось, здесь совершается лишь то, что диктует здравый смысл. Должно быть, бесконечное множество мужчин, хорошо воспитанных и придерживающихся самых разумных правил, покупали себе здесь жен. Воздух был пропитан мудростью и запахом юридических книг в кожаных переплетах. Здесь безраздельно царил прецедент. Шелтон склонил перед ним свое копье и снова присел к столу, чтобы закончить сделку с покупкой жены.

- Не понимаю, почему ты так спешишь с этим? Ведь ваша свадьба будет не раньше осени, - сказал мистер Парамор, окончив наконец чтение контракта. Он положил синий карандаш рядом с чернильницей, вынул красную розу из стакана с водой и понюхал ее. - Хочешь пройтись со мной до Пэл-Мэла? Я решил сегодня устроить себе отдых, но для стадиона сейчас, пожалуй, холодновато.

Они вышли на Стрэнд.

- Вы не видели новой пьесы Борогрова? - спросил Шелтон, когда они проходили мимо театра, где он был с Хэлидомом.

- Я никогда не смотрю современных пьес, - ответил мистер Парамор. - Уж слишком они мрачны.

Шелтон взглянул на него: дядя шел, немного сдвинув цилиндр на затылок, держа зонтик на плече; его печальный взгляд был устремлен куда-то вдаль.

- Психология вас не интересует, дядя Тэд?

- Психология? Это когда выражают словами то, что нельзя ими выразить?

- Французам это удается, - возразил Шелтон. - И русским тоже. Почему бы и нам не попробовать?

Мистер Парамор остановился, намереваясь заглянуть в рыбный магазин.

- То, что годится для французов и русских, Дик, - сказал он, - не подходит для нас. Мы, когда хотим быть настоящими, только становимся более фальшивыми... Взгляни! Правда, неплохо было бы поймать такого? Давай пошлем его твоей мотушке.

Он зашел в магазин и купил лосося,

- А теперь скажи мне на милость, - продолжал он, когда они пошли дальше, - разве это пристойно, чтобы мужчины и женщины извивались на сцене, словно угри? Разве жизнь и без того не достаточно сложна?

Внезапно у Шелтона мелькнула мысль, что, несмотря на всю свою улыбчивость, лицо дядюшки отмечено печатью глубокого страдания. Возможно, впрочем, что это ему только почудилось при более ярком освещении, когда они вышли на простор Трафальгарской площади.

- Вот уж не знаю, - ответил Шелтон. - Я, пожалуй, предпочитаю правду.

- Плохой конец и все прочее? - спросил мистер Парамор, остановившись перед одним из львов, сторожащих памятник Нельсону, и взял Шелтона за пуговицу. - Правда - величайшее зло!

Он стоял очень прямо, глядя на племянника своими печальными глазами. Шелтон подумал, что его оптимизм - это трогательная смесь нежности и нетерпимости, личной правдивости и понятий, заимствованных у других. Подобно возвышавшемуся над ним льву, мистер Парамор словно говорил жизни: "Как ни старайся, а я не буду смотреть тебе в лицо".

- Да, дружок, - заметил он, протягивая шестипенсовую монету метельщику, - чувства - это змеи, которых надо держать в банках с притертыми пробками. Ты не зайдешь со мной в клуб? В таком случае до свидания, мой милый. Поклонись матушке, когда увидишь ее.

И он зашагал через площадь, а Шелтон пошел дальше, в свой собственный клуб, и ощущение у него было такое, словно он распростился не только с дядюшкой, но и со всей нацией, к которой они оба принадлежали по своему рождению и воспитанию.

 

ГЛАВА VII

В КЛУБЕ

Шелтон зашел в библиотеку клуба и взял "Книгу пэров" Бэрка. Когда его дядюшка узнал о помолвке, его первые слова были: "Деннант? Это те Деннанты, что живут в Холм-Оксе? Его жена - урожденная Пенгвин".

Никому из знакомых Парамора и в голову не приходило считать его снобом, но тогда в тоне его ясно прозвучало: "Вот это хорошо, такая семья нам под стать".

Шелтон принялся искать Балтиморов. Он прочел: "Чарлз Пенгвин, пятый барон Балтимор. Потомство: Алиса, род. 184- ,вышла замуж в 186- за Алджернона Деннанта, эсквайра, Холм-Оке, Крое Итон, Оксфордшир". Он отложил "Книгу пэров" и взял "Календарь дворян-землевладельцев". Там значилось: "Деннант, Алджернон Кафф, старший сын покойного Алджернона Каффа Деннанта, эсквайра, мирового судьи, и Айрин, 2-й дочери высокород. Филиппа и леди Лилиан Марч Мэллоу. Образование: Итон и колледж Крайстчерч, Оксфорд; мировой судья графства Оксфордшир. Проживает: Холм-Оке" и т. д. и т. д. Отложив "Календарь", Шелтон взял томик сказок "1001 ночь", который кто-то из членов клуба оставил на прикрепленном к креслу пюпитре, но читать не стал, а принялся рассматривать тех, кто находился в комнате. Почти все места были заняты: тут сидели и читали или дремали джентльмены, каждый из которых счел бы одну из Пенгвинов вполне подходящей для себя партией. Шелтону впервые бросилась в глаза та величавая неторопливость, с какою они переворачивали страницы, поигрывали чайными ложечками или похрапывали в своих креслах. А ведь здесь не было и двух человек, похожих друг на друга: один был высокий, темноусый, с розовыми пухлыми щеками и густой шевелюрой; другой - лысый и сутулый; там, дальше, - дородный старый щеголь с седой бородкой клинышком, в необъятном белом жилете; гладко выбритый пожилой франт с птичьим профилем; высокий, болезненного вида мизантроп и сангвиник, уснувший сном младенца. Спали они или бодрствовали, читали или храпели, были толстыми или тощими, густоволосыми или лысыми - на всех лицах, и красных и бледных, лежала печать полнейшей обособленности. Все они были отлично воспитаны. И так - то разглядывая своих соседей, то вновь углубляясь в чтение "1001 ночи" - Шелтон провел время до обеда.

Не успел он усесться в ресторане клуба, как в зал вошел его дальний родственник и сел за соседний столик.

- А, Шелтон! Уже вернулись? Мне кто-то говорил, что вы путешествуете вокруг света. - Он вставил в глаз монокль и принялся изучать меню. Бульон!.. Читали речь Джеллаби? Презанятно он разделался со всей этой компанией. Лучший оратор в парламенте, честное слово.

Шелтон на мгновение перестал жевать спаржу: он, бывало, тоже восхищался Джеллаби, а теперь это казалось ему странным. Красное, гладко выбритое лицо его соседа, оттененное ослепительной белизною крахмальной манишки, расплылось в благодушной улыбке: его жесткие, ничем не примечательные глазки словно уже видели заказываемые блюда.

"Успех! - внезапно пришло в голову Шелтону. - Именно умение преуспевать и восхищает нас в Джеллаби. Все мы хотим добиться успеха".

- Да, - согласился он вслух, - удачливый тип.

- Ах, я и забыл, - сказал его сосед. - Вы ведь из числа его противников?

- Да нет. Откуда вы это взяли?

- Мне почему-то так казалось, - произнес тот, окинув небрежным взглядом комнату; и Шелтону послышалось в его словах: "В вас есть что-то не совсем высоконравственное".

- Что вас так восхищает в Джеллаби? - спросил Шелтон.

- Он знает, чего хочет, - ответил его сосед. - А вот про других этого не скажешь... Рыба никуда не годится, ее и кошка не стала бы есть... Да, умная голова этот Джеллаби! Серьезный малый! Вы когда-нибудь слышали, как он говорит? Преинтересно бывает, когда он разносит оппозицию! А они - ну и жалкие же людишки! - И он расхохотался: то ли мысль о Джеллаби, разносящем крохотную кучку "меньшинства", так развеселила его, то ли пузырьки шампанского в бокале.

- На меньшинство всегда грустно смотреть, - сухо заметил Шелтон.

- То есть как это?

- Я говорю, неприятно смотреть на людей, у которых нет шансов на успех, которые всегда проваливаются, на всех этих фанатиков и им подобных.

Сосед с любопытством взглянул на него.

- М-да, несомненно, - сказал он. - Вы не любите мятный соус? Я всегда считал, что это - самое приятное в бараньем жарком.

Огромный зал с бесчисленным множеством столиков, расставленных с таким расчетом, чтобы каждый из обедающих имел возможность покрасоваться на фоне золотых стен, вновь завладел вниманием Шелтона. Сколько раз, бывало, он сидел здесь, старательно раскланиваясь со знакомыми, и был счастлив, если находил свое привычное место незанятым, мог почитать газету с отчетом о последних скачках и, испытывая легкое опьянение от выпитого вина, болтать с кем-нибудь из людей своего круга. Счастлив! Да, счастлив, как лошадь, которая никогда не покидает своего стойла.

- Бедняга этот Бинг: пыхтит, точно паровоз, - сказал сосед Шелтона, указывая на иссохшего, сгорбленного официанта. - У него жуткая астма, даже с улицы слышно, как он хрипит.

По-видимому, его это забавляло.

- А как вы думаете, существует моральная астма? - спросил Шелтон.

Его сосед выронил из глаза монокль.

- Послушайте, заберите это обратно: мясо совсем пережарено, - сказал он лакею. - Принесите мне порцию баранины.

Шелтон отодвинул стул от столика.

- Всего хорошего! - сказал он. - Стилтонский сыр здесь превосходен.

Его сосед поднял брови и снова уставился в тарелку.

Проходя через холл, Шелтон по привычке встал на весы. "Семьдесят килограммов! Опять прибавил", - подумал он и, срезав кончик у сигары, направился в курительную и сел читать роман.

Почитав с полчаса, он бросил книгу: уж очень она была пустая, несмотря на захватывающий сюжет и уйму родовитых персонажей. Но автор, видимо, и не хотел ничего сказать своей книгой. Шелтон посмотрел, кто же автор, - все весьма похвально отзывались о романе. И глубоко задумался, пристально глядя на огонь в камине...

Кто-то наклонился над ним, и, подняв глаза, он увидел одного из братьев Антонии, служившего в стрелковом полку; на лице его играла ленивая улыбка, багровый румянец указывал на то, что он навеселе.

- Поздравляю, старина! - воскликнул он. - По какому поводу вы отрастили этакую страшенную бородищу?

Шелтон усмехнулся.

- "Пилюли герцогини", - прочитал младший Деннант, взяв книгу. - Это вы читаете? Великолепная книга, правда?

- Совершенно великолепная, - ответил Шелтон.

- Великолепный сюжет! Когда берешь в руки роман, совсем неохота, копаться во всей этой - как ее там называют! - психологии, просто хочешь развлечься, не так ли?

- Да, пожалуй, - пробормотал Шелтон.

- Здорово интересно, когда президент крадет у нее бриллианты... А вот и Бенджи! Привет, Бенджи!

- Привет, Билл, дружище!

Этот Бенджи был молодой человек с гладко выбритой физиономией, чье лицо, голос и манеры являли собой редкостную смесь железной выдержки и удивительной мягкости.

Молодой человек - такой веселый, с такой мягкой повадкой и в то же время такой жесткий - подошел не один: с ним был седой джентльмен с острой бородкой и глазами мизантропа, по имени Страуд, и еще другой - ровесник Шелтона, с усами и небольшой плешью величиною с крону; он круглый год околачивался в клубе, во всяком случае, все вечера, когда не было скачек, ради которых нужно было бы ехать в другой город.

- Знаете, - начал младший Деннант, - этот нахал, - и он хлопнул Бенджи по колену, - завтра женится на мисс Кэссерол... знаете, Кэссеролы из Манкестер-Гейт.

- Черт побери! - сказал Шелтон, обрадовавшись, что может наконец произнести нечто понятное всей компании.

- Младший Чампион будет шафером, и я тоже. Знаете что, старина, продолжал Деннант, обращаясь к Шелтону, - вам надо бы поехать туда со мной, посмотреть на всю эту кутерьму: у вас вряд ли будет другая такая возможность попрактиковаться. Бенджи пришлет вам приглашение.

- Буду очень рад! - пробормотал Бенджи.

- А где состоится церемония?

- В церкви святого Брайабаса, в половине третьего. Приходите посмотреть, как обкручивают людей. Я заеду за вами в час. Мы позавтракаем, а потом отправимся. - И Деннант снова похлопал Бенджи по колену.

Шелтон кивнул в знак согласия; его покоробил равнодушно-легкомысленный тон, каким эти люди говорили о женитьбе, как о пикантном приключении, и он украдкой посмотрел на "железного" Бенджи, который за все это время ни на минуту не утратил вкрадчивой мягкости манер и, казалось, куда больше интересовался предстоящими скачками, нежели своим браком. Но Шелтон по собственному опыту знал, что в действительности так не бывает; такое поведение было продиктовано лишь желанием соблюдать правила "хорошего тона" и казаться человеком благовоспитанным: джентльмен не должен выдавать своих чувств. И ему стало жаль Бенджи, особенно когда он заметил, каким взглядом впился в жениха Страуд из-под своих нависших бровей и каким жадным любопытством горят глаза любителя скачек.

- Кто этот малый с парализованной ногой? - спросил любитель скачек. Он вечно тут торчит.

И Шелтон увидел человека с болезненно желтым лицом, обращавшего на себя внимание отсутствием пробора и некоторой нервозностью.

- Его фамилия Бэйз, - сказал Страуд. - Полжизни провел с китайцами: должно быть, у него зуб против них! А теперь, с тех пор, как у него повреждена нога, он уже больше не может туда ездить.

- С китайцами? Что же он там делал?

- То ли библиями их снабжал, то ли оружием. Кто его знает! Авантюрист какой-то.

- Во всяком случае, человек не нашего круга, - сказал любитель скачек.

Шелтон взглянул на сдвинутые брови старика Страуда и сразу понял, что такого человека, который может охотиться в любом лесу и имеет уйму свободного времени для игры в бридж и сплетен в клубе, должен раздражать самый вид людей, живущих столь неупорядоченной жизнью. Минуту спустя "малый с парализованной ногой" прошел позади его стула, и Шелтон сразу почувствовал, как ощетинились завсегдатаи клуба. У Бэйза были глаза, какие нередко можно встретить у англичан, - словно угли, горящие за стальной решеткой; он производил впечатление человека, который способен совершать поступки, выходящие за рамки "хорошего тона", - человека, который способен быть даже благородным. Он посмотрел прямо в глаза Шелтону: в его непреклонном взгляде было что-то говорившее, как бесконечно он одинок, - в общем, человек, которому совсем не место в таком клубе. Шелтону пришли на память слова одного из друзей его отца, который как-то сказал ему: "Да, Дик, разного рода люди состоят членами этого клуба, и они приходят сюда по разным причинам, а многие приходят потому, что им, беднягам, некуда больше идти"; и, переводя взгляд с "паралитика" на Страуда, Шелтон подумал, что, ведь, может быть, и старик Страуд такой же бедняга. Кто его знает! Он посмотрел на Бенджи - такого собранного и веселого - и сразу успокоился. Вот счастливчик! Ему больше не надо будет приходить сюда! И мысль, что очень скоро он сам будет проводить здесь свой последний вечер, наполнила Шелтона острым ощущением радости, почти граничащим с болью.

- Партию на бильярде, Бенджи, - предложил Билл Деннант.

Страуд и любитель скачек отправились смотреть на игру, и Шелтон вновь остался наедине со своими думами.

"Правила хорошего тона! - подумал он. - Этот малый, должно быть, из железа сделан... Сейчас они еще куда-нибудь поедут отсюда; полночи проиграют в покер или какую-нибудь другую ерунду затеют".

Он подошел к окну. Начался дождь; на опустевших улицах гулял ветер. Кэбмены натягивали дождевики. Пробежали две женщины под одним зонтом, и какой-то плохо одетый человек с угрюмым отчаянием прошагал мимо. Пробравшись между кресел, Шелтон вернулся на прежнее место. Перед его мысленным взором промелькнула вереница его друзей по школе и университету. Все они - да и он тоже - получили одинаковое воспитание, которое не могло привить им ничего, кроме "правил хорошего тона". Разве их знакомили с настоящей жизнью? Стоило лишь призадуматься, и становилось ясно, до чего все они невероятно глупы. Вид у них такой, словно они знают все на свете, а на самом деле они ни в чем не разбираются: ни в законах природы, ни в искусстве, ни в чувствах, ни в тех узах, что связывают людей. Да ведь по правилам "хорошего тона" даже сами слова эти не полагается произносить: все выходящее за пределы узкого круга их представлений уже не может быть "хорошим тоном". У них твердо установившиеся взгляды на жизнь, ибо все они питомцы определенных школ, университетских колледжей, полков. И эти-то люди вершат судьбы государства, диктуют законы, возглавляют науку, армию, религию. Вот они и создали себе кодекс: не вступать в жизнь слишком молодыми, заложить здоровую основу, которую жизнь и опыт отшлифуют в дальнейшем.

"Успех! - подумал Шелтон и чуть не упал, споткнувшись о лакированные штиблеты, принадлежавшие круглолицему, добродушного вида джентльмену в золотом пенсне. - О да, это называется преуспеть в жизни!"

Кто-то подошел к столу, взял ту самую книгу, которая натолкнула Шелтона на все эти мысли, и принялся читать ее. Шелтон заметил, какое удовольствие доставляло этому человеку чтение. Глаза его, неподвижно устремленные на книгу, не выражали никаких эмоций. Ничто в ней не удивляло его, ничто не наводило на размышления.

Круглолицый джентльмен в лакированных штиблетах подошел k Шелтону и заговорил о своей недавней поездке на юг Франции. У него имелась про запас парочка пикантных анекдотов, и его лунообразная физиономия, украшенная золотым пенсне, так и сияла; это был грузный мужчина, знавший такое множество забавных светских сплетен, что просто невозможно было не оценить его болтовни; чувствовалось, что он наслаждается жизнью и ни в чем себе не отказывает.

- Однако, всего хорошего! - буркнул он вдруг. - Меня ждут...

И он ушел, оставив Шелтона под приятным впечатлением, что в предстоящем - этому человеку свидании есть что-то восхитительно-запретное.

Взяв со стола бокал, Шелтон медленно выпил вино: он благодушествовал. Он чувствовал свое превосходство над всеми этими людьми - членами одного с ним клуба, - и это утешало его. Он ясно видел, какой бутафорией была их клубная жизнь, какое убожество - это преклонение перед успехом, какая мишура вся эта литература, написанная романистами в лайковых перчатках, эти "правила хорошего тона", эти "законы приличия", эта безупречность нашего воспитания. Приятно было вот так проникнуть в самую суть вещей, приятно чувствовать свое превосходство; и, утонув в мягких глубинах кресла, Шелтон задумчиво выпустил дым и протянул ноги к огню, а огонь в ответ осторожно и благоговейно озарил его своим светом.

 

ГЛАВА VIII

СВАДЬБА

Верный своему слову, Билл Деннант ровно в час заехал за Шелтоном.

- Бьюсь об заклад, что бедняге Бенджи сейчас очень не по себе, - сказал он, когда, отпустив кэб у церкви, они проходили между двумя рядами любопытных, которые, не принадлежа к кругу избранных, толпились на панели, пожирая приглашенных грустными глазами.

Женщина с землистым лицом, державшая на руках ребенка, в то время как два других стояли рядом, уцепившись за ее юбку, с таким волнением смотрела на свадьбу, словно ей не пришлось испытать горькие муки нищего брака. Шелтон вошел в церковь с чувством необъяснимой неловкости: на деньги, которые он заплатил за свой галстук, эта семья смогла бы иметь пищу и кров в течение целой недели. Он проследовал за своим будущим шурином к одной из скамей, где расположились родственники и друзья жениха, ибо каждая из сторон, фигурирующих в брачном контракте, выступала сомкнутым строем, - и вот, инстинктивно поддерживая извечную борьбу полов, они сидели друг против друга, и стрелы взглядов, полных недоверия, непрестанно скрещивались над центральным проходом церкви.

В глазах Билла Деннанта появились веселые искорки. - Глядите, вон старина Бенджи! - прошептал он, и Шелтон увидел героя дня.

Сквозь маску вышколенной бесстрастности на его гладко выбритом лице проступала бледность, но притворная ледяная улыбка благовоспитанного человека, которой он одаривал гостей, была, по обыкновению, безупречно любезна; На его стройной фигуре и на всей его одежде лежал отпечаток нарочитой непринужденности, которая выделяет жениха незаурядного из толпы обычных женихов. Его броня была непроницаема, ни один дерзкий взгляд не мог бы сквозь нее проникнуть.

- Славный малый этот Бенджи! - прошептал младший Деннант. - А знаете, Кэссеролам все же недостает породы.

Шелтон, который был знаком с этой семьей, только улыбнулся в ответ. Атмосфера чувственной святости, царившая в церкви, начала оказывать свое действие и на него. Аромат цветов и женских платьев соперничал со своеобразным запахом, присущим церкви; шелест юбок и оживленный шепот нарушали извечную тишину приделов. От скуки Шелтон принялся рассматривать сидевшую перед ним даму; почему-то он стал думать о ее внешности: так же ли красиво ее лицо, как линии спины, подчеркнутые узким лифом светло-серого платья; потом он скользнул взглядом по алтарю, украшенному цветами, по исполненным торжественной деловитости лицам священников; тут раздались могучие звуки органа, заигравшего свадебный марш.

- Идут! - прошептал младший Деннант.

Словно дрожь пробежала по рядам присутствующих, и Шелтону вспомнился бой быков, который он видел в Испании. По проходу между скамьями медленно шествовала невеста. "Вот так же будет выглядеть и Антония, - подумал он. - И в церкви будет такая же публика... И все будут смотреть на Антонию - для них это спектакль..." В эту минуту невеста поравнялась с ним, и простая деликатность побудила его отвести взгляд: ему было неловко смотреть на серебристое таинство ее безупречного наряда, на эту склоненную головку головку скромной девушки, преисполненной, вне всякого сомнения, самых высоких чувств и самых чистых желаний, красивой девушки, которая совсем не думает о том, как она выглядит сегодня, именно сегодня, когда на нее смотрит весь Лондон, горделивой девушки, которая, уж, конечно, не способна унизиться до опасений, что она держит себя без подобающего достоинства.

Шелтон понимал всю драматичность того, что происходило перед его глазами; он сидел, стиснув зубы, как человек, присутствующий при жертвоприношения. До слуха его донеслись роковые слова: "И в радости и в горе, и в богатстве и в бедности, и в болезни и в здравии.,."; он раскрыл молитвенник, в который не заглядывал с тех пор, как был мальчиком, отыскал в нем венчальную службу и стал читать; в душе его теснились странные чувства.

Ведь и он скоро должен будет пройти через это! Он продолжал читать молитвенник в каком-то странном оцепенении, из которого его вывел Билл Деннант, прошептавший: "Вот тоска, еще проповедь слушать!" Вокруг зашуршали платья, и Шелтон увидел, как высокий проповедник поднялся на кафедру и замер. Широкоплечий и красивый, с глубоко запавшими глазами, возвышался он над черной кафедрой, которая лишь резче подчеркивала снежную белизну его одежд, прикрытых малиновой епитрахилью; можно было подумать, что его пригласили сюда за красоту. Шелтон все еще рассматривал швы на своей перчатке, когда орган снова заиграл свадебный марш. Все улыбались, а некоторые, вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть новобрачную, вытирали слезы. "Какая выставка искусственных переживаний!" - подумал Шелтон; следуя примеру других, он тоже поглядел на новобрачную и, взяв в руки цилиндр, стал пробираться к двери, деланно улыбаясь по дороге знакомым.

И вот он наконец в доме Кэссеролов разглядывает свадебные подарки вместе со старшей дочерью - высокой девушкой в сиреневом платье, которая была главной подружкой невесты.

- По-моему, все сошло очень хорошо, правда, мистер Шелтон? - спросила вдруг девушка.

- О да!

- По-моему, жених должен чувствовать себя ужасно, дожидаясь невесты у алтаря.

- Да-а, - протянул Шелтон.

- А правда, подружкам невесты лучше не надевать шляп: так куда наряднее!

Шелтон не заметил этого нововведения, но поспешил согласиться с мнением своей собеседницы.

- Это я придумала: мне кажется, так шикарнее... Смотрите, молодым подарили пятнадцать чайных сервизов! Глупо, правда?

- Черт побери, - поспешил ответить Шелтон.

- Но, конечно, ужасно полезно иметь уйму ненужных вещей: ведь потом их можно обменять на что-нибудь нужное.

Казалось, в эту комнату было свезено все содержимое лондонских магазинов; Шелтон взглянул на мисс Кэссерол и был поражен, увидев, сколько алчности светится в ее маленьких глазках.

- Это ваш будущий шурин? - спросила она, указывая легким движением подбородка на Билла Деннанта. - По-моему, он такой блестящий юноша! Приходите оба к обеду, вы поможете поддержать веселье за столом. После венчания всегда так смертельно скучно...

И Шелтон пообещал, что они придут.

Теперь, в ожидании отъезда новобрачной, они перешли в холл. Лицо молодой, когда она сошла вниз, было спокойно и весело, только в глазах притаилась смутная тревога; и снова Шелтон испытал странное чувство стыда, словно совершил неблаговидный поступок. Совсем рядом с ним в толпе стояла старая няня новобрачной; лицо ее выражало сильнейшее душевное волнение, по желтым одутловатым щекам катились слезы. Она пыталась что-то сказать, но ее слова потонули в царившем вокруг гомоне. Все бросились на улицу; посыпались рис и цветы; в быстро поднятое окно кареты полетел башмачок. За стеклом на мгновение мелькнуло учтиво-холодное гладко выбритое лицо Бенджи, лакей скрестил руки на груди, и карета отъехала, торжественно заскрипев колесами.

- Отлично все сошло, - сказал кто-то справа от Шелтона.

- Она была немного бледна, - сказал кто-то слева от Шелтона.

Он провел рукой по лбу; позади него всхлипывала старая няня.

- Дик, - наклоняясь к его уху, шепнул младший Деннант, - давайте удерем, здесь совсем неинтересно.

Они пошли по направлению к парку, и Шелтон вряд ли мог бы сказать, откуда у него эта легкая тошнота: то ли от выпитого днем шампанского, то ли от свадьбы, которая сошла так хорошо.

- Да что с вами? - спросил Деннант. - Вы сегодня мрачны, как старая обезьяна.

- Ничего особенного, - сказал Шелтон. - Просто я думал о том, какие мы все лицемеры.

Билл Деннант остановился посреди улицы.

- Ну, если вы собираетесь сесть на своего конька, - сказал он, хлопнув будущего зятя по плечу, - то я пошел.

 

ГЛАВА IX

ОБЕД

На обед к Кэссеролам были приглашены лишь те знакомые и друзья молодой, которые чем-то обратили на себя внимание во время брачной церемонии. За столом Шелтон оказался между декольтированной мисс Кэссерол и другой, не менее обнаженной, дамой. Напротив него сидел мужчина с ястребиным носом и черными усами; на его белоснежной манишке блестел крупный бриллиант. Нужно сказать, что дом Кэссеролов был весьма интересный. Семья принадлежала к крупной буржуазии, возымевшей вкус к "шикарному" обществу. Члены этого семейства, люди осторожные, экономные и цепкие, по природе своей стяжатели, почему-то прониклись почтением к слову "шикарный". В результате в доме собиралась всевозможная человеческая накипь и царила атмосфера доморощенного порока. Помимо заядлых кутил и прожигателей жизни, Шелтон встретил здесь двух-трех дам, которых, несмотря на то, что они были разведены или собирались разводиться, продолжали принимать в свете. Разведенных дам, которые не сумели сохранить своего положения в свете, Кэссеролы не приняли бы у себя: они питали слишком большое уважение к браку. Шелтон встретил тут и американок (но только не американцев), которых все считали "страшно забавными", и евреев - банкиров или любителей скачек, - а также нескольких джентльменов, занимавшихся или собиравшихся заняться кое-какими сделками, которые то ли "выгорят", то ли "не выгорят", или же взявших, а может, только еще собиравшихся взять подряды, на которых они, возможно, попадутся, а возможно, и нет.

Шелтон знал, что в этом доме не станут принимать тех, кто в самом деле попал в беду, ибо этих леди и джентльменов ценили отнюдь не из сочувствия к ним - к чему такая сентиментальность! - а за их "шик", их туалеты, остроты, осведомленность по части скаковых лошадей, за их умение играть в бридж и за их автомобили.

Короче говоря, это был один из тех семейных домов, в котором ищут прибежища люди, чей слишком "шикарный" образ жизни едва ли позволит им долго продержаться на поверхности.

Хозяин дома - делец из Сити, с седой шевелюрой, гладко выбритым лицом и выпяченной верхней губой - силился понять смелые намеки своей дамы, громкий голос которой был слышен на другом конце стола. А Шелтон уже больше не пытался понять своих соседок и все внимание сосредоточил на обеде, который все гости, несмотря на разнородность вкусов, были вынуждены признать настоящим чудом кулинарного искусства. Он даже вздрогнул от неожиданности, когда мисс Кэссерол повернулась к нему и сказала:

- Я всегда говорю, что самое главное - быть веселой. Даже если вам совсем не смешно, все равно надо смеяться: это так шикарно - быть занимательной! Вы со мной не согласны?

Превосходная философия!

- Не все мы гении, но быть веселыми мы все можем.

Шелтон поспешил изобразить на лице веселость.

- Когда родитель бывает не в духе, я говорю ему, чтоб он немедленно перестал дуться, а то я закрою дом и уеду. Что пользы в том, что человек сидит с несчастным видом и хандрит? Кстати, вы не собираетесь покататься в коляске четверней? Мы едем целой компанией. Будет страшно весело; самое шикарное общество!

Пышные плечи, волнистые волосы (явно не более двух часов назад побывавшие в руках парикмахера) могли бы заставить Шелтона усомниться в добродетели мисс Кэссерол, но сквозившая в ее взгляде расчетливость и то, как старательно она проглатывала окончания слов, неопровержимо доказывали ее принадлежность к наиболее респектабельной части присутствующих. До сих пор Шелтону никогда не приходило в голову, до чего это "шикарная" женщина, и, сделав над собой усилие, он предался такому вымученному веселью, от какого затосковал бы любой француз.

Когда мисс Кэссерол покинула его, Шелтон вдруг вспомнил взгляд, который она бросила на сидевшую напротив них даму - настоящую хищницу. Этот завистливый, испытующий взгляд, казалось, спрашивал: "В чем же секрет этого твоего шика?" Раздумывая над тем, что могло вызвать подобную зависть, Шелтон заметил, с каким заискивающим, почтительным видом хозяин дома расхваливает человеку с ястребиным носом достоинства поданного на стол портвейна, зрелище довольно жалкое, ибо человек с ястребиным носом был явно из породы отпетых мошенников. Чем порок так притягивает к себе степенных буржуа? Что это: желание прослыть оригинальным, боязнь казаться скучным или просто они "с жиру бесятся"? Шелтон снова взглянул на хозяина дома, который еще не кончил перечислять великолепные качества своего портвейна, и ему снова стало жаль его.

- Так, значит, вы женитесь на Антонии Деннант? - послышался голос справа; по небрежной грубоватости, с какою были произнесены эти слова, в говорившем можно было сразу признать человека родовитого. - Прехорошенькая девушка! Кстати, у этих Деннантов прекрасное поместье. Вы, знаете ли, счастливчик!

Это говорил старый баронет с маленькими глазами и смугло-красным лицом, брюзгливым и хитрым. Он вечно сидел без гроша, но со всеми был запанибрата и, как человек предприимчивый, знался не только с лучшими, но и с худшими людьми, а потому каждый день обедал где-нибудь в гостях.

- Этакий вы счастливчик! - повторил он. - У него чертовски хорошая охота, у этого Деннанта! Только дичь там! летает уж очень высоко: в последний раз, когда я у них охотился, хоть бы одну птицу подстрелил. Прехорошенькая девушка! Этакий счастливчик!

- Вы правы, - скромно согласился Шелтон.

- Хотел бы я быть на вашем месте! Кстати, кто это сидел рядом с вами, с другой стороны? Я так чертовски близорук... Миссис Каррузер? Ну конечно!

И губы его расплылись в улыбке, которую, не будь он баронетом, можно было бы назвать плотоядной.

Шелтон понял, что в кладовой его памяти хранится табличка, исписанная анекдотами, цифрами и фактами, касающимися этой дамы. "Старое пугало считает меня счастливчиком, - подумал Шелтон, - потому что у него не заведено таблички на Антонию".

Но старый баронет уже отвернулся и с улыбкой лощеного циника стал прислушиваться к тому, о чем злословили его соседи справа.

Слева от Шелтона двое джентльменов вели оживленный разговор.

- Как! - воскликнул один из них. - Вы ничего не коллекционируете? Не может быть! Все что-нибудь да коллекционируют. Я просто не знаю, что я стал бы делать без моих картин!

- Нет, я ничего не коллекционирую. Бросил после того, как меня надули с Уокерами.

Шелтон, ожидавший услышать какую-нибудь более возвышенную причину, принялся медленно потягивать мадеру. Хозяин дома "коллекционирует" это вино, а цена на него непрерывно растет. Каждый день его не попьешь: оно стоит две гинеи бутылка! А как увеличивается его ценность при одной мысли, что оно недоступно для других! Восхитительный напиток, и цены на него все растут! Скоро его совсем нигде не достанешь - это потрясающе! Тогда никто, вообще никто не сможет отведать его!

- Хотелось бы мне иметь немножко такой мадеры, - сказал старый баронет, - но я уже выпил все свои запасы!

"Бедный старикан, - подумал Шелтон. - Ведь если разобраться, не такой уж он плохой... Мне бы его цепкость!.. У него, должно быть, очень здоровая печень".

Гостиная была полна народу; все играли в настольную игру "Лошадки". И Шелтону пришлось принять участие в этой игре, затянувшейся до утра. Наконец, совсем измученный, он откланялся и уехал.

Он вспомнил свадьбу, вспомнил все подробности обеда и какое он пил вино. Настроение его стало портиться.

Эти люди не могут быть естественными, даже самые "шикарные", самые респектабельные: они как бы кладут удовольствие на чашу весов и стараются получить за свои деньги как можно больше.

Проезжая мимо нескончаемого ряда темных, мирно спящих домов, растянувшихся на многие и многие мили, Шелтон думал об Антонии; город только начинал пробуждаться, когда он добрался до своей квартиры. Повеял свежий предутренний ветерок; небо порозовело, но заря еще не разгорелась; на деревьях чуть дрожала листва, нигде ни звука; все молчало вокруг, слышалось лишь биение его сердца. Внезапно город словно вздохнул, и Шелтон увидел, что он не один: у его дверей спало какое-то не замеченное им ранее существо в рваных башмаках.

 

ГЛАВА X

ЧУЖЕСТРАНЕЦ

Человек, сидевший на ступеньках подъезда, дремал, уткнувшись головой в колени. О степени его благосостояния яснее всего говорили порыжевшее пальто и какие-то тряпки вместо носков. Шелтон хотел было незаметно проскользнуть мимо, но спящий вдруг проснулся.

- Ах, это вы, мосье! - сказал он. - Я получил ваше письмо сегодня вечером и, как видите, даром времени не терял. - Он посмотрел на свои ноги и как-то жалко хихикнул, словно говоря: "Ну и вид же у меня!"

Действительно, молодой иностранец выглядел куда хуже, чем во время их первой встречи.

- Вы понимаете, - лепетал Ферран, идя вслед за Шелтоном, который пригласил его зайти, - на этот раз я ни за что не хотел упустить случая встретиться с вами. Когда попадаешь вот в такое положение... - И лицо его искривила гримаса.

- Я очень рад, что вы пришли, - неуверенно сказал Шелтон.

Лицо его гостя обросло рыжеватой щетиной недельной давности, темный загар придавал ему здоровый вид; который никак не вязался с приступом сильной дрожи, охватившей его, как только он вошел в комнату.

- Садитесь, садитесь, - сказал Шелтон. - Ведь вы совсем больны!

Ферран улыбнулся.

- Это пустое, - сказал он. - Просто недоедание... - И он присел на краешек кресла.

Шелтон вышел и вскоре вернулся, неся виски.

- Если 6 я мог приодеться, - сказал Ферран, сделав глоток. - Сейчас для меня это главное. Очень уж я обносился.

И это было верно. Шелтон отнес кое-что из одежды в ванную и предложил гостю располагаться как дома. Пока тот принимал ванну, Шелтон вкушал всю прелесть самопожертвования: отбирал ненужные ему вещи и укладывал их в два чемодана. Покончив с этим, он стал ждать своего гостя.

Молодой иностранец наконец появился, все такой же небритый и без башмаков, но что касается остального, то даже почти нарядный.

- Вот теперь совсем другое дело, - сказал он. - Башмаки же, боюсь... и, сняв свои носки, вернее, носки Шелтона, он показал потертости величиною с полкроны. - Что посеешь, то и пожнешь. Я сильно похудел, - просто заметил он. - Да, кто хочет видеть мир, должен страдать. Voyager, c'est plus fort que moi!.

Молодой человек произнес это не без грусти, словно намекая на некие несбывшиеся возможности, и потому Шелтону и в голову не пришло, что за его словами может крыться врожденная нелюбовь к труду.

- Я распростился со своими иллюзиями, - продолжал молодой человек, затягиваясь папиросой. - Когда поголодаешь несколько раз, многое начинаешь понимать по-иному. Savoir, c'est mon metier; mais remarquez ceci, monsieur: далеко не всегда преуспевают те, кто способен мыслить.

- Ну, а если вы даже находите работу, то, наверное, скоро от нее отказываетесь? - заметил Шелтон.

- Вы обвиняете меня в непоседливости? Позвольте мне разъяснить свою точку зрения. Я непоседлив, потому что честолюбив: я хочу снова быть независимым и всеми силами стараюсь добиться этого, но как только я вижу, что работа не сулит мне ничего в будущем, я бросаю ее и отправляюсь на поиски чего-то лучшего. Je ne veux pas etre "rond de cuir", гнуть спину, чтобы за день сэкономить шесть пенсов и, прослужив сорок лет, отложить крохотную сумму, которая кое-как позволила бы мне дотащиться до конца моих тяжких дней. Такая жизнь не в моем характере.

Этот остроумный вариант общеизвестного "мне очень скоро все приедается" он произнес с таким видом, словно сообщал Шелтону некую важную тайну.

- Да, это, должно быть, тяжело, - согласился тот.

Ферран пожал плечами.

- Жизнь - это не вечный праздник, - заметил он. - Иной раз приходится отбросить в сторону всякую щепетильность. Откровенность - единственная черта во мне, которой я горжусь.

Словно опытный аптекарь, он умело преподносил Шелтону свои идеи в таких дозах, чтобы тот мог глотать и переваривать их. "Да, да, - казалось, говорил он, - вы бы, конечно, хотели, чтоб я думал, будто вы прекрасно знаете жизнь: у вас нет ни моральных принципов, ни предрассудков, ни иллюзий; вы бы хотели, чтоб я думал, будто вы считаете себя равным мне, - просто сидят два человекоподобных существа и разговаривают друг с другом, и их ничто не разделяет - ни положение, ни богатство, ни одежда, ничто, - a c'est un peu trop fort! Вы лучшая из всех подделок, какие я встречал среди людей вашего класса, хоть вы и получили столь неудачное воспитание, и я вам очень благодарен, но рассказывать вам все, о чем я думаю, значило бы нанести ущерб моим планам. На это вы не рассчитывайте".

В старом сюртуке Шелтона он выглядел вполне прилично, тем более что обладал врожденной, почти чрезмерной утонченностью. Он, казалось, сроднился с окружающей обстановкой, и, что еще удивительнее, Шелтон чувствовал себя с ним так просто, словно этот молодой человек был часть его самого. Шелтон с удивлением осознал, какое место занял в его мыслях этот молодой иностранец. Его манера держать голову и широко расставлять ноги - несколько угловатая, но не лишенная известной грации, скептическая складка рта, выходившие из этого рта кольца дыма - все указывало на то, что это бунтарь, стремящийся ниспровергнуть существующий порядок. Его тонкий, слегка искривленный нос, быстрый взгляд широко раскрытых, навыкате глаз говорили о необычайной ироничности, - он был воплощенным отрицанием всего общепринятого.

- Чем! я живу во время моих скитаний? - продолжал Ферран. - Что ж, для этого имеются консулы. Конечно, чтобы обращаться к ним, нужно отбросить излишнюю щепетильность, но, когда умираешь с голоду, многое становится дозволенным; к тому же ведь эти джентльмены только для того и существуют. В Париже есть целая компания немецких евреев, которые живут исключительно за счет консулов.

Он поколебался какую-то долю секунды и тут же продолжал:

- Да, мосье, если бумаги у вас подходящие, можно попытать счастья у шести-семи консулов в одном и том же городе. Нужно только знать два-три языка, но в большинстве своем эти джентльмены сами не очень сильны в языке той страны, которую они представляют. Вы скажете: это значит добывать средства обманным путем? Пусть так. Но в конечном-то счете какая же разница между всей этой глубокоуважаемой компанией директоров, модных врачей, фабрикантов, жуликоватых подрядчиков, военных, сельских священников да, пожалуй, и самих консулов, которые получают деньги и ничего не делают взамен, и несчастными бедняками, которые проделывают то же самое, но при этом подвергают себя куда большему риску? Нужда диктует свои законы. Да если б эти джентльмены оказались в моем положении, вы думаете, они бы стали колебаться?

- Впрочем, вы правы, - поспешил добавить Ферран, заметив сомнение на лице Шелтона. - Они, конечно, стали бы колебаться, но только из страха, а не из принципа. Ведь щепетильность теряешь лишь в тех случаях, когда тебя уж очень крепко прижмет. Копните поглубже, и вы увидите, какие некрасивые поступки совершают ежедневно наши самые уважаемые граждане, и по причинам, далеко не столь серьезным, как желание утолить голод.

Шелтон закурил папиросу, - ведь и он получал доходы, за которые не расплачивался никаким трудом.

- Я приведу вам один пример, - сказал Ферран, - который показывает, чего можно добиться решительностью. Как-то раз в одном немецком городе, etant dans la misere, я решил обратиться к французскому консулу. Я, правда, как вы знаете, фламандец, но мне необходимо было где-то раздобыть денег. Консул отказался принять меня; тогда я сел и стал ждать. Часа через два чей-то голос проревел: "Как, эта скотина все еще здесь?" - И в комнате появляется сам консул.

"У меня ничего нет для таких, как ты, - говорит он. - A ну, убирайся отсюда!"

"Взгляните на меня, мосье, - говорю я. - На что я похож - одна кожа да кости. Я, право, очень нуждаюсь в помощи".

"Убирайся отсюда, - кричит он, - или я позову полицию!"

Я не двинулся с места. Прошел еще час, и в комнате снова появился консул.

"Ты все еще здесь? - говорит он. - Позовите полицейского".

Приходит полицейский.

"Сержант, - говорит консул, - вышвырните отсюда этого субъекта".

"Сержант, - говорю я, - этот дом - территория Франции!"

Разумеется, я сказал это с тонким расчетом: в Германии не питают особой любви к тем, кто защищает интересы французов.

"Он прав, - говорит полицейский. - Я тут ничего не могу поделать".

"Вы отказываетесь?"

"Категорически".

И он ушел.

"Ты думаешь, что чего-нибудь добьешься, если будешь здесь торчать?" спрашивает консул.

"Мне нечего есть и пить и негде спать", - говорю я.

"Сколько тебе дать, чтобы ты ушел?"

"Десять марок".

"Держи и убирайся вон!"

- Уверяю вас, мосье, нужно иметь очень толстую кожу, чтобы жить на счет консулов, - закончил свой рассказ Ферран.

Его пожелтевшие от табака пальцы медленно вертели окурок, а губы насмешливо подергивались. Шелтон же подумал о том, как мало он знает жизнь. Кажется, не было случая, чтобы о" хоть раз лег спать с пустым желудком.

- Вы, видимо, часто голодали, - едва слышно произнес он. Ему, который всегда ел вкусно и вдоволь, голод представлялся чем-то романтичным.

Ферран усмехнулся.

- Самое большее - четыре дня подряд, - ответил он. - Вы, пожалуй, этому не поверите... Дело было в Париже, и я проиграл последние деньги на скачках. Мне должны были прислать кое-что из дому, но я все не получал перевода. Четверо суток я жил на одной воде. Я был превосходно одет, и у меня были драгоценности, но мне даже в голову не приходило заложить их. Больше всего я страдал от мысли, что люди могут догадаться о моем бедственном положении. Сейчас вам трудно представить себе меня таким, правда?

- Сколько вам было тогда лет? - спросил Шелтон.

- Семнадцать. Забавно вспомнить, каким бываешь в эти годы.

И перед мысленным взором Шелтона сразу возникла фигура хорошо одетого юноши с нежным выразительным лицом, который без устали бродит по улицам Парижа, опасаясь, как бы окружающие не заметили, до чего он голоден. Рассказ Феррана мог служить весьма ценной иллюстрацией скудности житейского опыта Шелтона. Но Шелтон был внезапно выведен из раздумья: взглянув на Феррана, он, к своему ужасу, увидел, что по щекам молодого человека катятся слезы.

- Я слишком много страдал, - пробормотал тот. - Не все ли мне теперь равно, что со мной будет?

Шелтону стало очень не по себе: ему хотелось как-то выразить свое сочувствие, но, будучи истым англичанином, он лишь молча отвел глаза.

- Судьба еще улыбнется вам... - сказал он наконец.

- Ах, проживите такую жизнь, как я, тогда и у вас не останется ничего святого. У меня вместо сердца одни клочья. Найдите мне в этом зверинце хоть что-нибудь, чего бы стоило добиваться!

Хоть и очень растроганный, Шелтон ерзал на стуле, не зная, как быть, ибо врожденный инстинкт англичанина или какая-то болезненная сдержанность не позволяли ему выказывать свои чувства и заставляли уходить а себя, когда их проявляли другие. Такие проявления чувства он допускал на сцене или в книге, но в жизни он их не допускал.

Когда Ферран ушел, неся в каждой руке по чемодану с вещами, Шелтон сел писать Антонии.

"...Бедняга был не в силах совладать с собой и расплакался, как ребенок, но вместо того, чтобы почувствовать к нему сострадание, я словно окаменел. И чем больше мне хотелось выказать ему сочувствие, тем холоднее я становился. Что же мешает нам проявлять наши чувства - боязнь показаться смешными или назойливыми, а может быть, желание быть независимыми в своих суждениях?"

Он написал ей и о том, как Ферран предпочел четыре дня голодать, но не пошел в ломбард; а когда перечитывал письмо, прежде чем вложить его в конверт и надписать адрес, перед ним вдруг возникли лица трех женщин, какими он их видел за продолговатым столом, накрытым белоснежной скатертью: лицо Антонии, такое красивое, спокойное, разрумянившееся от ходьбы на ветру; лицо ее матери, изборожденное морщинками, которые оставило на нем время и пребывание на свежем воздухе; лицо тетушки, пожалуй, уж слишком худое, - все они, казалось, нагнулись к нему через стол, настороженно вслушиваясь в его слова, но все же не забывая о "правилах хорошего тона", и в ушах его прозвучал их дружный возглас: "Это очень мило!" Он пошел на почту опустить письмо и заодно послал пять шиллингов маленькому цирюльнику Каролану в благодарность за то, что тот передал Феррану его записку. Однако он не указал на переводе своего адреса, - было ли это продиктовано деликатностью или же осторожностью, он и сам затруднился бы сказать. Но ему, несомненно, стало стыдно и вместе с тем приятно, когда он получил через Феррана следующий ответ:

"3, Блэнк-Роу,

Вестминстер.

Благородные люди отзывчивы! Тысяча благодарностей. Сегодня утром получил Ваш почтовый перевод. Ваше сердце для меня отныне выше всяких похвал.

Ж. Каролан".

 

ГЛАВА XI

ВИДЕНИЕ

Через несколько дней Шелтон получил от Антонии письмо, наполнившее его радостным волнением:

"...Тетя Шарлотта чувствует себя несравненно лучше, и потому мама думает, что мы можем вернуться домой. Ура! Только она говорит, что мы с Вами должны по-прежнему соблюдать условие, о котором договорились, и не встречаться до июля. Быть так близко и в то же время находить в себе силы, чтобы не встречаться, - в этом есть какая-то прелесть... Все англичане уже уехали. И здесь стало так пусто! А люди здесь такие нелепые - все иностранцы - и какие-то скучные. Ах, Дик, как чудесно, когда есть идеал и можно к нему стремиться! Напишите мне немедленно в отель "Бруэрс" и скажите, что Вы со мной согласны... Мы приезжаем в воскресенье, в половине восьмого, на вокзал Чэринг-Кросс; два дня проживем в отеле "Бруэрс", а во вторник отправимся в Холм-Окс...

Всегда Ваша Антония".

"Завтра! - пронеслось у него в голове. - Она приезжает завтра!" - И, позабыв о недоеденном завтраке, Шелтон выскочил на улицу, чтобы пройтись и немного успокоиться.

Близ площади, на которой он жил, начиналась одна из трущоб, какие все еще можно встретить рядом! с самыми фешенебельными кварталами, и здесь внимание Шелтона привлекла кучка любопытных, собравшихся поглазеть на дерущихся собак; Одной из них приходилось плохо, и Шелтон стал озираться по сторонам, ища глазами полисмена, ибо на улице была грязь, а он, как всякий благовоспитанный англичанин, испытывал ужас при одной мысли, что может привлечь к себе внимание даже вполне благовидным поступком. Полисмен стоял поблизости, наблюдая за тем, чтобы драка велась по всем правилам, и Шелтон попросил его вмешаться. В ответ на это полисмен заявил, что лучше бы ему не выводить на улицу такого задиристого пса, и посоветовал окатить дерущихся собак холодной водой.

- Но это вовсе не мой пес, - сказал Шелтон.

- Так чего же вы беспокоитесь? - заметил явно удивленный полисмен.

Шелтон обратился к стоявшему вокруг простонародью, прося кого-нибудь разнять собак. Но все боялись, что собаки искусают их.

- Не стал бы я, на вашем месте, ввязываться в это дело, - сказал один из них.

- Ну и дрянь же этот пес!

И Шелтону пришлось забыть о своей респектабельности; выпачкав брюки и перчатки, сломав зонтик и уронив в грязь шляпу, он сумел наконец разнять собак. Когда все было кончено, кто-то из простонародья с пристыженным видом сказал:

- Вот уж никогда бы не подумал, что вы сможете с ними справиться, сэр.

Как и все пассивные натуры, Шелтон приходил в самое сильное возбуждение, когда все уже оставалось позади.

- А чтоб вас всех! - разразился он. - Нельзя же стоять и смотреть, как гибнет собака.

И, приспособив носовой платок вместо цепочки, он зашагал прочь, ведя за собой покалеченного пса и бросая на безобидных прохожих грозные взгляды. Теперь, когда он дал выход своим чувствам, Шелтон считал себя вправе строго судить о людях, с которыми ему пришлось столкнуться на улице.

"Скоты, - думал он, - и пальцем не пошевельнут, чтобы спасти несчастное бессловесное животное... ну, а полиция..." Но, поостыв намного, Шелтон понял, что люди, несущие тяжелое бремя "честного труда", не могут рисковать целостью своих брюк или пальцев и что даже полисмен, хоть он и кажется полубогом, тоже простой смертный. Шелтон привел собаку домой и послал за ветеринаром, чтобы тот наложил ей швы.

Его уже мучили сомнения: а может быть, рискнуть и пойти на вокзал встречать Антонию? И вот, отправив слугу с собакой по адресу, указанному на ошейнике, он решил зайти к своей матери, смутно рассчитывая, что она, возможно, подскажет ему, как быть. Она жила в Кенсингтоне; Шелтон пересек Бромптон-Род и вскоре очутился среди домов, в архитектуре которых строители, казалось, запечатлели девиз: "Блюди свое достояние - жену, деньги, дом в респектабельном квартале и все блага высоконравственной жизни!"

Шелтон шел в глубоком раздумье, глядя на бесконечный ряд домов, - дом за домом, и все такие сугубо респектабельные, что даже собаки не лаяли на них. Кровь все еще бурлила в нем; иной раз прямо поражаешься, как самый незначительный случай может натолкнуть человека на размышления о самых высоких материях. Он читал как-то в своем любимом журнале статью, восхвалявшую свободу деятельности и инициативу, благодаря которым крупная буржуазия могла стать столь прекрасной основой общества, и сейчас, вспомнив об этом, иронически кивнул головой. "Да, инициатива и свобода! - думал он, глядя по сторонам. - Свобода и инициатива!"

Фасады всех домов выглядели холодно, официально; каждый из них служил убежищем владельцу, обладающему доходом" в три - пять тысяч фунтов в год, и каждый давал отпор нежелательным толкам соседей какой-то вызывающей правильностью линий. "Я горд своей прямолинейностью, во мне нет ничего лишнего, вот почему я могу смело смотреть на мир. У человека, который проживает во мне, после уплаты подоходного налога остается ежегодно всего четыре тысячи двести пятьдесят пять фунтов". Вот что, казалось, рассказывали эти дома.

Шелтон обгонял на своем пути дам, которые в одиночку, парами или по трое направлялись в магазины за покупками или же шли на уроки рисования или кулинарии, а может быть, на медицинские курсы. Мужчин на улице почти не было, а те, что встречались, были по преимуществу полисмены. Краснощекие няньки в сопровождении великого множества мохнатых или гладкошерстных собачонок везли в колясочках в парк уже разочарованных в жизни детей.

В миссис Шелтон - крошечной женщине с добрым взглядом, розовыми щечками и вечно зябнущими ногами - можно было усмотреть нечто родственное широкому либерализму ее брата: она любила, точно кошка, греться у огня, свернувшись в кресле, и всегда рада была кому-нибудь посочувствовать, не разбирая, кому и в чем. Сына своего она встретила с восторгом, расцеловала и, по обыкновению, тотчас заговорила о его помолвке. И, слушая ее, сын впервые почувствовал легкое сомнение; точка зрения матери раздражала его, как вид платья в голубую и пунцовую полоску: все представлялось ей в слишком уж розовом свете. Ее радужный оптимизм нагонял на него грусть - так мало он вязался с доводами рассудка.

"Почему она так уверена в моем счастье? - спрашивал он себя. - Мне это кажется прямо каким-то богохульством".

- Ах, душенька! - заворковала миссис Шелтон. - Так, значит, она приезжает завтра? Ура! Я безумно хочу ее видеть!

- Но вы же знаете, мама, что мы договорились не встречаться до июля.

Миссис Шелтон покачала ножкой и, склонив, точно птичка, голову набок, посмотрела на сына сияющими глазами.

- Дик, дорогой мой, как ты, должно быть, счастлив! - воскликнула она.

Шелтон ощутил исходившие от нее волны сочувствия, которым она уже полвека одаряла всевозможные браки - и счастливые, и несчастные, и средние.

- Я думаю, мне не следует ехать на вокзал встречать ее, - мрачно сказал Шелтон.

- Не унывай! - сказала мать, и от этих ее слов сын совсем упал духом.

Эти слова "не унывай" - целительный бальзам, который помогал ей бездумно и радостно переносить все невзгоды, - казались ему столь же бессмысленными, как вино без букета.

- Как ваш ишиас? - спросил он.

- О, совсем плохо, - ответила миссис Шелтон. - Впрочем, я думаю, что все будет в порядке. Не унывай! - Она вытянула ноги и еще больше склонила набок головку.

"Удивительная женщина!" - подумал Шелтон.

И в самом деле, подобно многим своим соотечественникам, она упорно не замечала темных сторон жизни и, наслаждаясь со спокойной совестью всеми благами общепринятого жизненного уклада, сохранила душевную молодость и наивность тридцатилетней девственницы.

Шелтон ушел от нее, так и не решив, надо ли ему встречать Антонию. До самого вечера он не находил себе места.

Следующий день - день ее приезда - был воскресеньем. Еще раньше он обещал Феррану пойти с ним послушать одного проповедника, который выступал в трущобах, и, готовый ухватиться за что угодно, лишь бы избавиться от гнетущего волнения, он решил выполнить свое обещание. Этот проповедник-любитель, по словам Феррана, весьма оригинально распоряжался теми деньгами, которые ему удавалось собрать: мужчинам из своей паствы он не давал ничего, некрасивым женщинам - очень мало, а хорошеньким - все остальное. Ферран сделал из этого соответствующий вывод, но ведь он был иностранец, тогда как англичанин Шелтон предпочитал думать, что проповедником руководит чисто абстрактная любовь к красоте. Говорил он, во всяком случае, так красноречиво, что, выйдя из церкви, Шелтон почувствовал тошноту.

Еще не было семи часов; чтобы как-то убить оставшиеся до приезда Антонии полчаса, Шелтон пригласил Феррана зайти в итальянский ресторанчик, заказал для него бутылку вина, а для себя чашку кофе и, закурив папиросу, продолжал сидеть молча, крепко сжав губы. Сердце у него замирало странно и сладко. Ферран, и не подозревавший 6 том, что творится в душе Шелтона, спокойно пил вино, крошил в пальцах булочку и, выпуская носом дым, с явной насмешкой разглядывал ряды столиков, дешевые зеркала, люстры, ярко-красный бархат обивки. Его сочные губы, казалось, шептали: "Эх, знали бы вы, сколько грязи под этим блестящим оперением!" Шелтон с отвращением наблюдал на ним. Хотя одет он был теперь вполне прилично, ногти у него были не очень чистые, а концы пальцев желтые, словно желтизна пропитала их до самых костей. Худосочный официант, в рубашке четырехдневной давности, с жирными пятнами на одежде, стоял, перекинув через руку измятую салфетку, и, облокотившись на стойку, где красовались вазы с фруктами сомнительной свежести, читал итальянскую газету. Он устало переминался с ноги на ногу - олицетворенное переутомление! Когда же он двигался, каждый мускул в нем словно бросал упрек убогой роскоши стен. В дальнем углу залы сидела за столиком дама; в зеркале напротив отражалась ее шляпа с перьями, круглое плоское лицо, покрытое толстым слоем пудры, черные глаза; и, глядя на нее, Шелтон почувствовал непреодолимое отвращение. А его спутник пристально рассматривал ее.

- Извините, мосье, - сказал он наконец. - Мне кажется, я знаю эту даму!

И, встав из-за столика, он пересек зал, подошел к даме, поклонился и сел с ней рядом. С чисто фарисейской деликатностью Шелтон отвернулся, чтобы не смотреть в ту сторону. Но Ферран почти тотчас возвратился, а дама встала и вышла из ресторана - она плакала. Ферран весь покраснел, лицо его искривила гримаса; больше он не притрагивался к вину.

- Я был прав, - сказал он. - Это жена одного моего старого приятеля. Я хорошо знал ее когда-то.

Он был взволнован и расстроен, но человек, не столь поглощенный собственными мыслями, как Шелтон, пожалуй, уловил бы в тоне Феррана удовлетворение, словно он как гурман, любящий смаковать самые разные блюда, какие подносит ему жизнь, радовался тому, что может подать своему покровителю новое, приправленное трагедией кушанье.

- Таких, как она, сотни на ваших улицах, и, однако, ничто не заставит этих добродетельных леди, - и Ферран кивком головы указал на проносившийся мимо поток экипажей, - не отворачиваться при виде женщин ее сорта. Она приехала в Лондон ровно три года назад.

Год спустя один из ее мальчиков заболел горячкой, - все стали избегать ее лавку; потом заразился ее муж и вскоре умер. Вот она и осталась с двумя детьми на руках, а все ее имущество ушло на оплату долгов. Она пыталась найти работу, но никто не помог ей в этом. У нее не было денег, чтобы нанять человека для присмотра за детьми, а работой, которую она доставала у себя в доме, невозможно было прокормить их. Характер у нее не из сильных. Вот она и отдала детей на воспитание, а сама пошла на улицу. Первую неделю было очень страшно, а теперь она привыкла - ведь ко всему можно привыкнуть...

- И ей ничем нельзя помочь? - спросил потрясенный Шелтон.

- Нет, - ответил его собеседник. - Я знаю таких женщин: если уж она ступила на этот путь - все кончено. Потом они привыкают к достатку. Тем, кто хлебнул горя, не так-то легко от этого отказаться. Она рассказала мне, что дела ее идут неплохо; детям живется хорошо, - она теперь может платить сколько нужно на их содержание и иногда навещать их. Между прочим, она из хорошей семьи; очень любила мужа и многим пожертвовала ради него. Что поделаешь! Уверяю вас, что три четверти ваших добродетельных леди поступили бы точно так же, окажись они на ее месте и обладай подходящей наружностью.

Ясно было, что Ферран расстроен этой встречей, и Шелтон понял, какую большую роль играет личное знакомство даже для такого бродяги.

- Вот тут она и дежурит, - заметил молодой иностранец, когда они проходили мимо ярко освещенного перекрестка, где по ночам скользят тени женщин и лицемеров.

Напутствуемый этим изречением о сущности христианской морали, Шелтон отправился на вокзал Чэринг-Кросс. Он стоял, с замиранием сердца ожидая прибытия поезда, и думал о том, как странно, что всего несколько минут тому назад он был в обществе какого-то бродяги.

И вот среди потока пассажиров, который хлынул из подошедшего поезда, он увидел Антонию. Она шла рядом с матерью, дававшей указания лакею; за ними следовала горничная с картонкой и носильщик с чемоданами. Антония уткнула подбородок в воротник пелерины; высокая, стройная и строгая, она резко выделялась на фоне суетившейся вокруг толпы своим нетерпеливым и высокомерным видом. Ее глаза, несколько утомленные путешествием, внимательно смотрели по сторонам; казалось, все, что она видит, доставляет ей удовольствие; прядь волос выбилась из-под шапочки над ухом; на щеках играл легкий румянец. Внезапно она увидела Шелтона и остановилась, глядя на него, изящно, точно лань, изогнув шею; губы ее приоткрылись в сияющей улыбке, и дрожь пробежала по телу Шелтона. Да, вот она - воплощение всего, к чему он так долго стремился! Он не мог бы сказать, что скрывалось за ее улыбкой была ли то страстная тоска или что-то неуловимо-бесплотное, чистое и ледяное. Эта улыбка как бы скользила мимо него, освещая весь мрачный вокзал. В ее ослепительном блеске не было ни трепета, ни неуверенности, ни намека на ликование невесты - она излучала ровный свет, словно улыбка звезды. Но не все ли равно? Ведь главное, что Антония здесь, улыбается ему, прекрасная, как нарождающийся день! И она принадлежит ему, - совсем немного времени отделяет их от торжественной минуты. Он шагнул к ней, но она тотчас опустила глаза, и лицо ее вновь приняло надменное выражение; окруженная матерью, лакеем, горничной и носильщиком, она проследовала к экипажу, села в него и уехала.

Вот и все: она видела его, улыбнулась ему; но к его восторгу примешивалось какое-то другое чувство, и - какая жестокая шутка! - вместо ее лица перед его глазами всплыло лицо дамы из ресторана - плоское, круглое, сильно напудренное, с подведенными тушью глазами. Какое мы имеем право презирать ее и ей подобных? Разве у них есть матери, лакеи, носильщики, горничные? Он вздрогнул, но на этот раз от физического отвращения; напудренное лицо с подведенными глазами исчезло, и перед ним вновь возникла фигура девушки на вокзале - прекрасной и такой далекой.

Шелтон долго сидел за обедом, потягивал вино и мечтал, и еще долго сидел потом, курил и опять мечтал, а когда он наконец поехал домой, голова у него слегка кружилась, одурманенная вином и мечтами. Фонари, мелькающие в быстром танце, луна, как сливочный сыр, полоски яркого света на мокрой сбруе лошади, позвякиванье колокольчика на кэбе, стук колес, ночной воздух и ветви деревьев - все было так прекрасно! Шелтон распахнул дверцу: ему хотелось ощутить прикосновение теплого ветерка. Он испытывал невыразимое наслаждение при виде толпы прохожих на тротуарах, - они казались тенями, счастливыми тенями, населявшими чудесный сон, и среди этого водоворота людей стояла она, олицетворявшая для него весь мир.

 

ГЛАВА XII

В ХАЙД-ПАРКЕ

На следующее утро Шелтон проснулся с головной болью; ощущая какое-то непонятное беспокойство, полный надежд и глубоко несчастный, он сел на лошадь и направился в Хайд-парк.

В небе мешались самые нежные и самые яркие краски весны. Деревья и цветы, казалось, пробудились от сна, купаясь в лучах света, пробивавшихся сквозь розоватые облака. Воздух был омыт дождем, и на всех прохожих лежал отпечаток беззаботного спокойствия, словно легкомысленный вид небосвода на время рассеял все земные тревоги.

На Роттен-Роу Дорожка для верховой езды в Хайд-парке. было оживленно и тесно от множества верховых.

Близ ворот, выходящих на Пикадилли, внимание Шелтона привлек человек, одиноко стоявший у ограды. Прямой и тонкий, в сюртуке и коричневом котелке, лихо сдвинутом на затылок, человек этот, застывший в задумчивой позе, слегка приподняв одно плечо, столь резко выделялся среди окружающих, что где угодно бросился бы в глаза. То был Ферран, который явно дожидался часа, когда можно будет пойти позавтракать со своим покровителем. Шелтону захотелось понаблюдать за ним, оставаясь незамеченным, и, укрывшись за деревом, он придержал лошадь.

В этом месте наездники, доехав до конца дорожки, один за другим поворачивают обратно, - вот тут и стоял Ферран, птица перелетная, стоял, чуть наклонив голову набок, и смотрел, как они проезжают мимо него галопом, шагом! или рысью.

Как раз в эту минуту трое мужчин, шедших вдоль ограды, совсем одинаковым движением и с совершенно одинаковым выражением лица приподняли цилиндры, приветствуя проезжавшую наездницу, словно они испытывали огромное удовлетворение, выполняя этот старинный обычай в соответствии с последними требованиями моды.

Шелтон заметил усмешку, искривившую губы Феррана. "Большое спасибо, джентльмены! - казалось, говорила она. - Один очаровательный жест - и мне ясно, что вы собой представляете".

Что за удивительный дар у этого парня сдергивать с жизни покровы, срывать с людей личины и маски! Шелтон повернул лошадь и поскакал прочь: мысли его были полны Антонией, и ему не хотелось, чтобы кто-то развеял эти чары.

Шелтон посмотрел на небо, по которому ползли тучи, готовые вот-вот разразиться жесточайшим ливнем, как вдруг чей-то голос окликнул его сзади и, обернувшись, кого, вы думаете, он увидел? - Билл Деннант и Антония нагоняли его!

Они скакали галопом: у девушки горели щеки - как в тот день, когда она стояла на развалинах старой башни в Йере, только сейчас вся она светилась, радостью, тогда как в ту минуту в ней чувствовалось спокойствие победителя. Поравнявшись с Шелтоном, они, к великому его восторгу, не стали его обгонять, и все трое поскакали рядом по дорожке, между деревьями и оградой. Взгляд, который бросила ему Антония, казалось, говорил: "Пускай нельзя, я не желаю с этим считаться", - но сама она не сказала ни слова. Шелтон не мог оторвать от нее глаз. До чего же она хороша - эта решительная осанка, золото волос, выбившихся из-под шляпы, румянец на щеках, горящих словно от поцелуев!

- Как чудесно быть дома! Поскакали быстрее! - воскликнула она.

- Натяни-ка поводья. А то еще заберут в полицию, - с усмешкой проворчал ее братец.

Они попридержали лошадей на повороте и мелкой рысцой затрусили обратно; за все это время Антония так и не сказала ни слова Шелтону, да и Шелтон разговаривал только с Биллом Деннантом. Он боялся заговорить с Антонией, ибо знал, что она воспринимает эту случайную встречу, состоявшуюся вопреки всем запретам, совсем иначе, чем он.

Они подъехали к воротам, близ которых, прислонясь к ограде, все еще стоял Ферран, и Шелтон, успевший забыть о его существовании, был неприятно поражен, когда перед его глазами внезапно выросла эта бесстрастная фигура. Шелтон только было собрался помахать ему рукой, но вовремя заметил, что молодой иностранец, догадавшись о его чувствах, решил держаться соответственно. Они так и не обменялись приветствиями, если не считать вопроса, промелькнувшего в глазах Феррана и тотчас уступившего место полнейшей безучастности. Но Шелтон уже не ощущал той беспричинной, бездумной радости, которая еще совсем недавно наполняла все его существо, - его раздражало молчание Антонии. Оно становилось все мучительнее, тем более, что Билл Деннант отстал, заболтавшись с приятелем, и Шелтон с Антонией были теперь одни; они ехали шагом, не говоря ни слова, даже не глядя друг на друга. Он то хотел ускакать вперед, оставив ее в одиночестве, то собирался нарушить обет молчания, который она словно бы наложила на него, и все время его не покидала неотвязная мысль: "Нужно на что-то решиться. Больше я так не выдержу!" Ее спокойствие начало действовать ему на нервы: девушка, казалось, заранее решила, как далеко она может зайти, хладнокровно наметила некий предел. В ее счастливой молодости и красоте, в ее ослепительной холодности наиболее ярко проявлялось здоровое начало, присущее девяти человекам из десяти, которых знал Шелтон. "Долго я так не выдержу", - подумал он и вдруг произнес это вслух. Услышав его голос, она нахмурила брови и пустила лошадь вскачь. Когда Шелтон догнал ее, она улыбалась, подставляя лицо дождю, который начал расходиться не на шутку. Чуть заметно кивнув Шелтону, она махнула рукой, словно отсылая его прочь, когда же он не послушался, снова нахмурила брови. В эту минуту Шелтон увидел, что их догоняет Билл Деннант, и, осознав всю нелепость своего положения, приподнял шляпу и поскакал прочь.

Теперь уже дождь лил как из ведра, и все заспешили, ища, куда бы укрыться. На повороте Шелтон оглянулся и различил вдали силуэт Антонии, она ехала не торопясь, запрокинув голову и наслаждаясь ливнем. И зачем только она догоняла его, а уж если решила догнать, то почему не воспользовалась этой минутой счастья, ниспосланной свыше? Ему казалось преступлением упустить такой случай; не доезжая до ворот, он снова оглянулся в надежде, что она сменила гнев на милость.

Раздражение его скоро прошло, но желание видеть Антонию осталось. Что могло быть прекраснее ее в ту минуту, когда она ехала, запрокинув голову, подставив лицо дождю? Она, как видно, любит дождь; он служит ей таким хорошим фоном, - гораздо лучшим, чем солнечные дали юга. Да, она англичанка до кончиков ногтей! Шелтон вернулся домой расстроенный и озадаченный. Феррана не было, и в тот день он вообще не явился.

Это послужило Шелтону лишним доказательством деликатности молодого иностранца, которая как-то уживалась в нем с цинизмом.

К вечеру Шелтон получил записку.

"Видите ли, Дик, - прочел он, - мне не следовало бы к Вам подъезжать, но я словно совсем лишилась рассудка: здесь, дома, все кажется мне таким восхитительным, - даже душный старый Лондон. Конечно, мне страшно хотелось поговорить с Вами - ведь очень многое трудно выразить на бумаге, но потом я пожалела бы об этом. Я все рассказала маме. Она считает, что я поступила совершенно правильно, но она вряд ли поняла, в чем, собственно говоря, дело. Вы, наверное, согласитесь со мной, что самое главное в жизни - иметь идеал и так бережно охранять его, чтобы всегда было к чему стремиться, и сознавать... мне трудно выразить свою мысль".

Шелтон закурил и нахмурился. Как странно, что Антония придает куда больше значения какому-то "идеалу", чем их встрече - первой и единственной за много недель.

"Пожалуй, она права, - подумал он, - пожалуй, права. Напрасно я пытался заговорить с ней!"

Но на самом деле он вовсе не считал, что она права.

 

ГЛАВА XIII

В ГОСТЯХ

Во вторник утром Шелтон отправился бродить по городу и дошел до Пэддингтонского вокзала, надеясь увидеть Антонию, которая в этот день уезжала в Холм-Окс; но боязнь показаться смешным, с детства прививавшаяся ему, была так сильна, что он не решился войти в вокзал и там дождаться приезда Антонии. Повернув назад, он с тяжелым чувством разочарования снова прошел весь путь от Прэд-стрит до Хайд-парка и, войдя за ограду, уже больше не пытался подстерегать свою невесту. Днем он нанес несколько визитов, главным образом ее родне, и, выбрав в поверенные тетушку Шарлотту, с грустью поведал ей о своей встрече с Антонией на РоттенРоу. Но тетушка только сказала "как мило", а в ответ на его попытку растолковать ей свои сомнения пролепетала, что это "даже романтично, не правда ли?"

- И все же мне очень тяжело, - сказал Шелтон.

Ушел он от нее с чувством глубокой тоски.

Когда он переодевался к обеду, взгляд его упал на карточку с приглашением в гости от одной из его двоюродных сестер. Муж ее был композитор, и у Шелтона мелькнула мысль, что в доме композитора должно дышаться необычайно свободно. И вот, пообедав в клубе, он отправился в Челси. Гостей принимали в большой комнате на первом этаже; когда Шелтон вошел, в ней было уже полно народу. Гости стояли и сидели группами, с застывшими улыбками на губах, и свет ламп, прикрытых матовыми шарами, падал бликами на головы, руки, плечи. Кто-то только что исполнил на рояле собственное произведение. Человек опытный сразу сумел бы отличить среди аплодировавших гостей музыкантов-профессионалов, ибо глаза их горели и они выражали свой восторг с весьма кислой улыбкой. Их крепко спаяла между собой чисто сектантская нетерпимость, и они с таким единодушным пренебрежением передергивали плечами, словно одно из высоких окон вдруг растворилось и в комнату ворвалась струя холодного майского воздуха.

Шелтон подошел к своей двоюродной сестре - хрупкой седой даме в черном бархатном платье, отделанном венецианским кружевом. Улыбаясь лучистыми глазами, она стояла и разговаривала с ним до тех пор, пока, следуя установившемуся на подобных приемах обычаю, ей, как хозяйке дома, не пришлось прервать разговор именно в ту минуту, когда он стал интересовать Шелтона. Тогда Шелтон был передан на попечение другой даме, уже беседовавшей с двумя джентльменами, и так как беседа у них шла чрезвычайно оживленная, Шелтону оставалось лишь взять на себя роль наблюдателя. Он почему-то ожидал, что здесь будут обсуждать серьезные вопросы, но, прислушавшись, понял, что все занимаются сплетнями или с серьезным видом толкуют о том, куда поехать летом или где найти новую прислугу. С кофейными чашечками в руках они разбирали по косточкам своих собратьев по профессии, точь-в-точь как это делали в прошлый раз его приятели из высшего света, разбирая своих собратьев по "шикарному" обществу, и на всех лицах отражался блеск натертых полов, золотых рам и рояля. Шелтон с чувством глубокой тоски переходил от группы к группе.

Под японской гравюрой стоял, вытянув руку ладонью кверху, высокий, представительный мужчина; его грузное тело и тонкие ноги подрагивали в такт модуляциям вкрадчивого голоса.

- Война не есть необходимость, - говорил он. - Война не есть необходимость. Надеюсь, я достаточно ясно выражаю свои мысли. Война не есть необходимость; она вызывается разделением людей на нации, но ведь и нации не необходимы. - Он склонил голову набок. - Зачем существуют нации? Уничтожим границы, и пусть идет война в торговле. Если, к примеру, я вижу, что Франция заинтересовалась Брайтоном, - он почти совсем положил голову на плечо и улыбнулся Шелтону, - что я делаю? Говорю: "Руки прочь?". Нет. "Берите, говорю я, - берите!" - И он хитро усмехнулся. - Но вы думаете, французы взяли бы Брайтон?

Шелтон, как зачарованный, следил за его вкрадчиво-мягкими жестами.

- Солдат, - продолжал мужчина, стоявший под гравюрой, - в умственном, да, в умственном отношении, естественно, стоит на более низкой ступени, нежели филантроп. Он не так остро ощущает страдания, он вознаграждает себя за них громкой славой. Вы со мной согласны? - И он помолчал немного для большей убедительности. - Скажем - в чисто отвлеченном плане - я страдаю; но разве я говорю об этом? - Однако, заметив чей-то пристальный взгляд, устремленный на его дородную фигуру, он решил пояснить свою мысль на другом примере. - Скажем, у меня есть акр земли и корова, и у моего брата есть акр земли и корова, - разве я стремлюсь отобрать их у него?

- Но, может быть, вы слабее брата? - рискнул вставить Шелтон.

- Ах, оставьте! Взять хотя бы положение женщин: что до меня, то я считаю наши законы о браке просто варварскими!

Впервые в жизни Шелтон почувствовал уважение к этим законам; он развел руками и, опасаясь, как бы дальнейшая беседа не опровергла все его прочно устоявшиеся воззрения, поспешил присоединиться к разговору другой группы гостей. Среди них стоял, весь изогнувшись, какой-то ирландский скульптор и с жаром утверждал:

- Люди труда, черт бы их всех побрал, совсем не такие уж невежды...

А какой-то шотландский художник, с усмешкой слушавший его, очевидно, пытался доказать ложность этого утверждения, которое, по его мнению, относилось и к буржуазии. И хотя Шелтон был согласен с ирландцем!, он немного испугался его непомерной горячности. А рядом, под сенью пышной шевелюры какого-то сочинителя романсов, две американки беседовали о чувствах, которые пробуждают в них оперы Вагнера.

- Они рождают во мне какое-то странное состояние, - сказала та, что потоньше.

- Они божественны, - сказала та, что потолще.

- Не знаю, право, можно ли назвать божественными чисто плотские вожделения, - возразила та, что потоньше, заглядывая в глаза сочинителю романсов.

Вокруг стоял гул голосов, вились клубы табачного дыма, а Шелтона неотступно преследовало ощущение, что все здесь происходящее - не более как следование определенному ритуалу. Он оказался зажатым между каким-то голландцем и прусским поэтом, но, не понимая ни того, ни другого, придал лицу возможно более умное выражение и стал раздумывать о том, что для человека свободной профессии, видимо, столь же обязательна оригинальность мнений, как для обычных людей отсутствие таковых. Он невольно спрашивал себя: а что, если все они зависят друг от друга в такой же мере, как обитатели Кенсингтона? Что, если они, подобно паровозам, совсем не смогут двигаться без этой возможности выпускать пар? Да и вообще, что от них останется, когда весь пар выйдет? Только что кончил играть скрипач, и в группе гостей, рядом с которой стоял Шелтон, тотчас заговорили об этике. Честолюбивые мечты витали в воздухе, словно стаи голодных призраков. И Шелтон вдруг понял, что мысли хороши только тогда, когда их не высказывают вслух.

Снова заиграл скрипач.

- Пребожственно! - вдруг воскликнул по-английски прусский поэт, как только умолкла скрипка. - Kolossal! Aber, wie ist er grossartig!

- Вы читали эту книжонку Бизома? - раздался чей-то пронзительный голос позади Шелтона.

- Ох, дорогой мой! Мерзость невообразимая. Его повесить мало!

- Кошмарный человек, - еще более пронзительно продолжал все тот же голос. - Его может вылечить только извержение вулкана.

Шелтон в смятении оглянулся, чтобы посмотреть, от кого исходят подобные высказывания. Он увидел двух литераторов, беседующих о третьем.

- C'est un grand naif, vous savez, - произнес второй собеседник.

- О таких людях вообще не стоит говорить, - отрезал первый; его маленькие глазки горели зеленым огнем, а выражение лица было такое, словно его вечно что-то грызет.

И Шелтон, хотя и не был литератором, при виде этих глазок сразу понял, с каким наслаждением были произнесены слова: "О таких людях вообще не стоит говорить".

- Бедный Бизом! Вы знаете, что сказал Молтер...

Шелтон отвернулся, словно подошел слишком близко к человеку, от волос которого пахнет помадой; оглядев комнату, он нахмурился. За исключением его двоюродной сестры, он был здесь, как видно, единственным англичанином. Тут были американцы, евреи, ирландцы, итальянцы, немцы, шотландцы и русские. Шелтон вовсе не относился к ним с презрением только потому, что они иностранцы, - просто бог и климат сделали его немножко не таким, как они.

Но тут, как это часто бывает, его вывод был опровергнут: его представили англичанину - майору (фамилии он не разобрал) с гладко прилизанными волосами и белокурыми усиками, с красивыми глазами и в красивейшем мундире. Майору, казалось, было немного не по себе в этом обществе. Он сразу понравился Шелтону, - отчасти потому, что тот и сам чувствовал себя здесь неважно, а отчасти потому, что военный с такой ласковой улыбкой смотрел на свою жену. И не успел Шелтон вымолвить "здравствуйте", как уже оказался вовлеченным в спор о целесообразности империи.

- Пусть так, - говорил Шелтон, - но меня возмущает ханжеское утверждение, будто мы облагодетельствовали весь мир нашими методами насаждения так называемой цивилизации.

Майор задумчиво посмотрел на него.

- А вы уверены, что это лишь ханжеское утверждение?

Шелтон понял, что его довод находится под ударом. Ведь если мы и в самом деле так думаем, разве это ханжество? Но тем не менее он спросил:

- По какому праву мы считаем себя - незначительную часть населения земного шара - образцом для всех народов мира? Если это не ханжество, то чистейшая глупость.

- Но глупость-то, как видно, неплохая, коль скоро благодаря ей мы стали такой нацией, - ответил майор, не вынимая рук из карманов, а лишь движением головы подчеркивая искренность и правильность своих суждений.

Шелтон был ошеломлен. Кругом стоял несмолкаемый гул голосов; до него донеслись слова улыбающегося пророка: "Альтруизм, альтруизм!", - и что-то в его тоне словно говорило: "Надеюсь, я произвожу хорошее впечатление!"

Шелтон посмотрел на точеную голову майора, на его ясные глаза с расходящимися от них еле заметными морщинками, на традиционные усы и позавидовал твердости убеждений, скрытых под этим безупречным пробором.

- Я бы предпочел, чтобы мы были прежде всего людьми, а уж потом англичанами, - пробормотал Шелтон. - По-моему, эти наши убеждения - своего рода иллюзии, разделяемые всей нацией, а я терпеть не могу иллюзий.

- Ну, если на то пошло, - заявил майор, - весь мир живет иллюзиями. Возьмите историю, и вы увидите, как на всем своем протяжении она только и делала, что создавала иллюзии, не так ли?

Этого Шелтон не мог отрицать.

- В таком случае, - продолжал майор (который был явно человеком высокообразованным), - коль скоро вы признаете, что движение, труд, прогресс и все прочее существуют, собственно для того, чтобы создавать эти иллюзии, что они... м-м-м... так сказать, являются... м-м-м... продуктом! непрерывного совершенствования нашего мира (эти слова он произнес очень быстро, словно стыдился их), так почему же вы хотите их уничтожить?

На минуту Шелтон задумался, потом решительно скрестил руки на груди и ответил:

- Да, конечно, прошлое сделало нас такими, какие мы есть, и его нельзя уничтожить, но что вы скажете о будущем? Не пора ли впустить к нам струю свежего воздуха? Соборы великолепны, и всякий любит запах ладана, но если столетиями не проветривать помещение, можно себе представить, какая там будет атмосфера.

Майор улыбнулся.

- Следуя вашим же собственным утверждениям, - сказал он, - вы лишь создали бы себе новые иллюзии.

- Да, - подтвердил Шелтон, - но они по крайней мере соответствовали бы потребностям настоящего.

Зрачки у майора сузились: он явно считал, что разговор становится банальным.

- Не понимаю, какой смысл всячески принижать себя, - сказал он.

Шелтон подумал, что его могут счесть фантазером, но все же сказал:

- Нужно полагаться на свой разум; я, например, никогда не могу заставить себя поверить в то, во что я не верю.

Минутой позже, крепко пожав руку Шелтона, майор простился с ним, и Шелтон долго следил, как он, пропуская жену вперед, пробирался к выходу.

- Дик, разрешите вас познакомить с мистером Уилфридом Керли, послышался сзади голос хозяйки, и молодой человек с выпуклым лбом и свежим! румянцем на щеках застенчиво пожал ему руку и пролепетал, робея:

- Очень рад. Как вы поживаете?.. Я? Да, благодарю вас, превосходно!

Теперь Шелтон вспомяил, что обратил внимание на этого молодого человека, как только вошел в комнату, - тот стоял в уголке и улыбался собственным мыслям. В нем было что-то необычное: казалось, он влюблен в жизнь, казалось, считает ее каким-то живым существом, которому можно задавать бесконечные вопросы - вопросы интересные, остроумные, самые волнующие. Он производил впечатление человека робкого, учтивого, с независимыми взглядами и, несомненно, тоже был англичанином.

- Вы умеете спорить? - спросил Шелтон, не зная, с чего начать разговор.

Молодой человек покраснел, улыбнулся, отбросил волосы со лба.

- Да... нет... право, не знаю, - ответил он. - Мне кажется, у меня голова недостаточно быстро работает, чтобы участвовать в споре. Вы ведь знаете, какую огромную работу проделывает каждая мозговая клетка. Это страшно интересно.

И, согнувшись под прямым углом, он вытянул ладонь и стал пояснять Шелтону свою мысль.

Шелтон смотрел на руку молодого человека, на выражение его лица, когда он хмурил брови или слегка ударял себя по лбу, подыскивая нужные слова, и все это было крайне интересно. Внезапно молодой человек прервал свои рассуждения и взглянул на часы.

- Мне, кажется, пора, - проговорил он, весь залившись краской. - Я должен быть в "Берлоге" не позже одиннадцати.

- Мне тоже нужно идти, - сказал Шелтон.

И, попрощавшись с хозяйкой дома, они пошли за своими шляпами и пальто.

 

ГЛАВА XIV

В ВЕЧЕРНЕМ КЛУБЕ

- Могу я полюбопытствовать, что такое "Берлога"? - спросил Шелтон молодого человека, когда они вышли на улицу, где дул холодный ветер.

- Да просто вечерний клуб, - улыбнувшись, ответил его спутник. - Мы дежурим там по очереди. Мой день - четверг. Не хотите ли зайти? Вы там увидите много интересных типов. Это совсем близко, за углом.

Шелтон с минуту поколебался и ответил:

- С удовольствием.

Они подошли к дому, стоявшему на углу мрачной улицы; дверь была открыта, и в нее только что вошли двое мужчин. Шелтон и молодой человек поднялись следом за ними по деревянной свежевымытой лестнице и оказались в большой комнате с дощатыми стенами, где пахло опилками, газом, дешевым кофе и старым платьем. В ней был бильярдный стол, два или три деревянных столика, несколько деревянных скамей и книжный шкаф. Кругом стояли и сидели на скамьях юноши и люди постарше, из рабочих, - Шелтону показалось, что у них на редкость удрученный вид. Один читал; другой, прислонясь к стене, с разочарованным видом пил кофе; двое играли в шахматы, а четверо без конца стучали бильярдными шарами.

К вновь прибывшим, кисло улыбаясь, тотчас же подошел невысокого роста человечек в черном костюме, бледный, с тонкими губами и глубоко запавшими глазами, окруженными чернотой, - видимо, распорядитель.

- Вы что-то поздновато сегодня, - сказал он, обращаясь к Керли, и, окинув Шелтона взглядом отшельника и аскета, спросил, не дожидаясь, пока их познакомят:

- Вы играете в шахматы? А то вон Смит ждет партнера.

Молодой человек с безжизненным лицом, который уже расположился перед засиженной мухами шахматной доской, мрачно спросил Шелтона, какими он будет играть - черными или белыми. Шелтон выбрал белые. Атмосфера добродетельности, царившая в комнате, действовала на него угнетающе.

Человечек с запавшими глазами остановился возле них в неловкой позе и принялся наблюдать за игрой.

- Вы стали лучше играть, Смит, - сказал он. - Я думаю, что вы сможете дать Бэнксу коня вперед!

И он впился в Шелтона мрачным взглядом фанатика; говорил он монотонно, в нос, страдальческим голосом и все время кусал губы, точно твердо решил всеми силами смирить плоть.

- Вы должны почаще приходить сюда, - сказал он, когда Шелтон проиграл партию. - Сможете неплохо попрактиковаться. У нас есть несколько отличных шахматистов... Вам, конечно, далеко еще до Джонса и Бартоломью, - добавил он, обращаясь к противнику Шелтона, словно считал своим долгом поставить его на место. - Вы должны почаще приходить сюда, - повторил он, вновь обращаясь к Шелтону. - Среди членов нашего клуба есть немало превосходных молодых людей. - И он не без самодовольства оглядел унылую комнату. - Сегодня у нас меньше народу, чем обычно. Где, например, Тумс и Води?

Шелтон тоже с тревогой поглядел по сторонам. Он невольно почувствовал симпатию к Тумсу и Води.

- Что-то они, мне кажется, развинтились, - заметил человечек с запавшими глазами. - Наш принцип - развлекать всех и каждого. Одну минутку: я вижу, Карпентер ничего не делает.

Он направился к мужчине, который стоял на другом конце комнаты и пил кофе, но не успел Шелтон взглянуть на своего противника, пытаясь придумать, что бы такое сказать, как маленький человечек уже снова был возле него.

- Вы что-нибудь понимаете в астрономии? - спросил он Шелтона. - У нас тут несколько человек очень интересуются астрономией. Неплохо было бы, если бы вы с ними побеседовали.

Шелтон испуганно вздрогнул.

- Ах, нет... - проговорил он. - Я...

- Я был бы рад видеть вас иногда здесь по средам: в этот день у нас бывают крайне интересные беседы, а потом богослужения. Мы все время стремимся привлекать новые силы... - Говоря это, он окинул взглядом загорелое, обветренное лицо Шелтона, словно прикидывая, много ли в нем сил. - Керли говорит, что вы недавно вернулись из кругосветного путешествия; вы могли бы сообщить нам много интересного.

- Скажите, пожалуйста, а из кого состоит ваш клуб? - спросил Шелтон.

Маленький человечек вновь принял самодовольный и блаженно-умиротворенный вид.

- О, мы принимаем всех, лишь бы человек ничем не был скомпрометирован, - ответил он. - За этим следит "Дневное общество". Конечно, мы не принимаем тех, против кого общество возражает. Вы бы пришли как-нибудь на заседание нашего комитета, мы собираемся по понедельникам, в семь часов. У нас есть и женский клуб...

- Благодарю вас, - сказал Шелтон. - Вы очень любезны.

- Мы будем очень рады, - сказал маленький человечек, и лицо его исказилось страданием. - Сегодня у нас собралась главным образом холостая молодежь, но бывают здесь и женатые люди. Конечно, мы тщательно следим за тем, чтобы это были люди действительно женатые, - поспешил он добавить, словно испугавшись, что его слова могли шокировать Шелтона, - и чтобы не было ни пьянства, ни проявления каких-либо преступных инстинктов, ну, вы сами понимаете...

- Скажите, а вы оказываете также и денежную помощь?

- О да, - ответил маленький человечек. - Если вы придете на заседание нашего комитета, то сами сможете убедиться в этом. Мы тщательнейшим образом расследуем каждый случай, стремясь отделить плевелы от пшеницы.

- Я думаю, вы находите немало плевел, - заметил Шелтон.

Маленький человечек улыбнулся скорбной улыбкой. Его монотонный голос зазвучал чуть пронзительнее.

- Как раз сегодня я вынужден был отказать одному мужчине - мужчине и женщине, совсем молодой паре с тремя малыми детьми. Он болен и сейчас без работы, но видите ли, когда мы навели справки, выяснилось, что они не состоят в браке.

Наступила небольшая пауза; маленький человечек, не отрываясь, смотрел на свои ногти и вдруг с видимым удовольствием принялся грызть их. Шелтон слегка покраснел.

- А что же делать женщинам и детям в таких случаях? - спросил он.

В глазах маленького человечка вспыхнул огонек.

- Мы, конечно, взяли себе за правило не поощрять греха... Виноват, одну минутку: я вижу, там кончили играть на бильярде.

Он поспешил к играющим, и в тот же миг шары снова застучали. Сам он играл с притворным воодушевлением, бегал за шарами и всячески подбодрял игроков, которыми, казалось, овладело полное безразличие.

Шелтон пересек комнату и подошел к Керли. Тот сидел на скамейке, улыбаясь собственным мыслям.

- Вы еще долго пробудете здесь? - спросил Шелтон.

Керли торопливо вскочил с места.

- К сожалению, сегодня здесь нет никого из интересных людей, - сказал он.

- Что вы, совсем наоборот! - успокоил его Шелтон. - Просто у меня сегодня был довольно утомительный день, и мое настроение не соответствует атмосфере вашего клуба.

Лицо его нового знакомого озарилось улыбкой.

- Правда? Вы считаете... то есть я хочу сказать... Но он не успел докончить фразу, так как в эту минуту стук бильярдных шаров прекратился и послышался голос человечка с запавшими глазами:

- Кто хочет получить книгу, пусть напишет здесь свою фамилию. В среду, как всегда, будет молитвенное собрание. Очень прошу расходиться без шума. Я сейчас потушу свет.

Один газовый рожок погас, а другой внезапно вспыхнул ярким пламенем. Свет стал резче, и от этого унылая комната стала еще безотраднее. Посетители один за другим исчезали в дверях. Маленький человечек остался один посреди комнаты; он стоял, подняв руку к крану газового рожка, и горящими глазами одержимого глядел вслед удаляющимся членам своего клуба.

- Вам знакома эта часть Лондона? - спросил Керли Шелтона, когда они вышли на улицу. - Здесь, право, забавно; самый глухой закоулок в Лондоне, честное слово. Если хотите, я могу повести вас в такое опасное место, куда даже полиция не заглядывает.

Он, видимо, так жаждал этой чести, что Шелтону не захотелось разочаровывать его.

- Я бываю здесь довольно часто, - продолжал Керли, когда они свернули куда-то и начали подыматься по темному узкому переулку, змеившемуся между глухой стеной с одной стороны и рядом домов - с другой.

- Зачем? - спросил Шелтон. - Здесь не очень-то хорошо пахнет.

Молодой человек запрокинул голову и с такою жадностью втянул воздух, словно всякий новый запах пополнял его знание жизни.

- Да, но это-то и интересно, - сказал он. - Человек должен все знать. Вот ведь и эта тьма - презабавная штука: тут что угодно может случиться... На прошлой неделе неподалеку отсюда убили кого-то; здесь это всегда может случиться.

Шелтон в изумлении уставился на своего собеседника, но этого розовощекого юношу трудно было заподозрить в болезненном пристрастии к ужасам.

- Вот тут поблизости есть великолепная сточная канава, - продолжал юный гид. - А в этих трех домах люди мрут от тифа, как мухи. - У первого же фонарного столба молодой человек повернул к Шелтону свое младенчески серьезное лицо и кивком головы указал на дома: - Если б мы были в Ист-Энде, я показал бы вам места почище этих. Есть там один содержатель кофейни, который знает всех воров в Лондоне. Замечательно интересный тип! - добавил он, с некоторым беспокойством глядя на Шелтона. - Но я боюсь, что это место не вполне безопасно для вас. Я - другое дело: они уже стали признавать меня. И притом, как видите, взять с меня нечего.

- Боюсь, что сегодня я не смогу пойти туда с вами, - сказал Шелтон. Мне пора домой.

- Можно мне вас проводить? При звездах город выглядит преинтересно!

- Буду очень рад, - сказал Шелтон. - А вы часто посещаете этот клуб?

Его спутник снял шляпу и провел рукой по волосам.

- Видите ли, очень уж у них все чинно, - сказал он. - Я люблю бывать там, где люди едят, - на каких-нибудь пикниках на лоне природы или на школьных празднествах. Так приятно смотреть, когда люди едят. Они ведь, как правило, никогда не наедаются вдоволь, у них все идет на питание мозга и мышц, а костям-то не хватает. Есть такие места, где зимой раздают беднякам хлеб и какао. Вот туда я люблю ходить.

- Я однажды был в таком месте, - заметил Шелтон. - Но мне стало стыдно, что я туда сунулся.

- О, эти люди не обращают на вас никакого внимания: ведь большинство из них еле живы от голода. Там можно встретить замечательно интересных типов массу алкоголиков, например... Очень полезно побродить ночью по городу, заметил он, когда они проходили мимо полицейского участка. - Узнаешь куда больше, чем днем. На прошлой неделе я провел презабавную ночь в Хайд-парке вот где можно изучить человеческую природу!

- А вас это интересует? - спросил Шелтон.

Его спутник улыбнулся.

- Чрезвычайно, - ответил он. - Я видел, как один парень три раза залезал в чужие карманы.

- Ну и как же вы поступили?

- О, у меня с ним был презабавный разговор!

Шелтон вспомнил человечка с запавшими глазами, который взял себе за правило не поощрять греха.

- Это, знаете ли, был профессиональный карманник из Ноттинг-Хилла, продолжал Керли. - Он рассказал мне свою историю. Конечно, у него не было никакой возможности выбиться в люди. Но самое интересное произошло, когда я рассказал ему, что видел, как он обчищал карманы: словно вползал в погреб, не зная, что там внутри.

- Ну и...?

- Он показал мне свою добычу: всего пять с половиной пенсов.

- И что же сталось потом с вашим приятелем? - спросил Шелтон.

- Да ничего - ушел... У него был восхитительно низкий лоб.

Они подошли к дому, где жил Шелтон.

- Не зайдете ли ко мне выпить бокал вина? - предложил он.

Юноша улыбнулся, весь вспыхнул и покачал головой.

- Нет, благодарю вас, - сказал он. - Мне еще нужно дойти до Уайтчепела Один из беднейших кварталов Лондона.. Я теперь питаюсь одной овсянкой замечательно укрепляет кости. В конце каждого месяца я обычно неделю живу на овсянке. Это наилучшая диета, когда нет денег.

И, снова покраснев, он улыбнулся и исчез.

Шелтон поднялся к себе и сел на кровать. На душе у него было тяжело. Он печально и медленно развязывал белый галстук, и вдруг ему представилась Антония, глядящая на него широко раскрытыми, удивленными глазами. И этот взгляд был для него словно откровение: как-то утром, выглянув из окна на улицу, он увидел прохожего, который внезапно остановился и почесал ногу, тогда тоже точно молния озарила все вокруг, и Шелтон понял, что этот человек одинаково с ним думает и чувствует. А вот что на самом деле чувствует и о чем думает Антония, он никогда не узнает. "Пока я не увидел ее на вокзале, я и сам не знал, как сильно люблю ее и как мало ее знаю", - подумал он и, глубоко вздохнув, поспешил раздеться и лечь.

 

ГЛАВА XV

ДВА ПОЛЮСА

С каждым днем ожидание июля становилось все более невыносимым, и если бы не Ферран, который по-прежнему ежедневно приходил к нему завтракать, Шелтон бежал бы из столицы. Первого июня молодой иностранец явился позже обычного и сообщил, что, как он узнал через одного знакомого, в отеле в Фолкстоне требуется переводчик.

- Если б у меня были деньги на необходимые расходы, - сказал он, быстро перебирая желтыми пальцами пачку засаленных бумажек, словно стараясь выяснить, кто же он на самом деле такой, - я б уехал сегодня же. Ваш Лондон гнетет меня.

- А вы уверены, что получите это место? - спросил Шелтон.

- Думаю, что да, - ответил молодой иностранец. - У меня есть неплохие рекомендации.

Шелтон невольно бросил недоверчивый взгляд на бумаги, которые Ферран держал в руках. Резко очерченные губы бродяги под еле пробивающимися рыжими усиками искривились в обиженной усмешке.

- По-вашему, человек с поддельными рекомендациями - все равно что вор? Нет, нет, я никогда не стану вором: у меня было немало возможностей стать им, и тем не менее, - сказал он горделиво и горько, - это не в моем характере. Я никогда никому не причинял зла. Вот это, - и он указал на бумаги, - конечно, некрасивая штука, но вреда от нее никому не будет. Если у человека нет денег, он должен иметь рекомендации: только они и спасают его от голодной смерти. У общества зоркий глаз на слабых: оно никогда не наступает человеку на горло, пока тот окончательно не свалился.

И взгляд Феррана, устремленный на Шелтона, казалось, говорил: "Это вы сделали меня тем, что я есть, - вот и миритесь теперь с моим существованием".

- Но ведь имеются работные дома, - произнес наконец Шелтон.

- Работные дома! - воскликнул Ферран. - Да, конечно, настоящие дворцы! Я вам вот что скажу: никог4 да в жизни я не видел более безотрадных мест, чем ваши работные дома, они лишают человека всякого мужества.

- А я всегда считал, - холодно заметил Шелтон, - что наша система помощи бедным лучше, чем в других странах.

Ферран нагнулся вперед и оперся локтем о колено, - он всегда принимал эту позу, когда был особенно уверен в своей правоте.

- Что ж, - заметил он, - никому не возбраняется быть высокого мнения о собственной стране. Но, откровенно говоря, я покидал такие места крайне обессиленный и физически и морально, и вот почему. - Горькая складка у рта разгладилась, и перед Шелтоном предстал художник, рассказывающий о том, что он пережил. - Вы щедро тратите деньги, у вас прекрасные здания, исполненные чувства собственного достоинства чиновники, но вам чужд дух гостеприимства. Причина ясна: вы питаете отвращение к нуждающимся. Вы приглашаете нас в свои работные дома, а когда мы туда приходим, вы обращаетесь с нами пусть не жестоко, но так, словно мы не люди, а лишь номера, преступники, не заслуживающие даже презрения, - так, словно мы вас лично оскорбили; ну и естественно, что мы выходим оттуда совсем приниженными.

Шелтон закусил губу.

- Сколько вам нужно денег на дорогу и на то, чтобы начать новую жизнь? - спросил он.

Ферран сделал невольное движение, показавшее, какими зависимыми людьми оказываются даже самые независимые мыслители, когда у них нет ни гроша в кармане, и взял банковый билет, который протягивал ему Шелтон.

- Тысяча благодарностей, - сказал он. - Я никогда не забуду, как много вы для меня сделали.

И хотя при прощании голос Феррана звучал весело, Шелтон не мог не почувствовать, что тот и в самом деле тронут.

Шелтон еще долго стоял у окна и смотрел вслед Феррану, снова уходившему на поиски счастье; потом он оглянулся на свою уютную комнату, на множество вещей, скопившихся здесь за долгие годы, - на фотографии бесчисленных друзей, на старинные кресла и набор разноцветных трубок. С прощальным пожатием влажной руки бродяги беспокойство снова овладело Шелтоном. Нет, он не в силах дольше сидеть в Лондоне и дожидаться июля.

Шелтон взял шляпу и, не задумываясь над тем, куда идет, зашагал по направлению к реке. День был ясный, солнечный, но холодный ветер то и дело нагонял тучи, разражавшиеся проливным дождем. И вот, когда полил очередной ливень, Шелтон вдруг заметил, что находится на Блэнк-Роу.

"Интересно, как поживает тот маленький француз, которого я тогда видел здесь", - подумал он.

В хорошую погоду Шелтон, наверное, перешел бы на другую сторону улицы и прошествовал мимо, но поскольку начался дождь, он вошел и постучал в знакомое окошечко.

Все оставалось по-старому в доме Э 3 по Блэнк-Роу, все так же уныло белел каменный пол, все та же неряшливая женщина ответила на его стук. Да, Каролан всегда здесь: он никогда не выходит, точно боится нос высунуть на улицу! Маленький француз тотчас же явился на зов привратницы, словно кролик по мановению фокусника. Лицо у него было совсем желтое, цвета золотой монеты.

- Ах, это вы, мосье! - воскликнул он.

- Да, - сказал Шелтон. - Ну, как поживаете?

- Я всего пять дней как вышел из больницы, - пробормотал маленький француз, похлопывая себя по груди. - Все здешний поганый воздух наделал. Я ведь живу взаперти - все равно что в коробке; ну, а это мне вредно, потому что я южанин. Чем могу быть вам полезен, мосье? Я с удовольствием сделаю для вас все, что в моих силах.

- Да нет, мне ничего не нужно, - ответил Шелтон. - Просто я проходил мимо и решил вас навестить.

- Пойдемте на кухню, мосье, там никого нет, Брр! Il fait un froid etonnant!

- Какие же у вас теперь клиенты? - спросил Шелтон, входя в кухню.

- Да все те же, - ответил маленький француз. - Правда, сейчас их у меня не так много: ведь на дворе лето!

- Неужели вы не можете найти себе никакого более прибыльного занятия?

Парикмахер насмешливо прищурился.

- Когда я в первый раз приехал в Лондон, - сказал он, - мне удалось получить место в одном из ваших приютов. Я решил, что судьба моя устроена. И вот представьте себе, мосье, что в этом высокопочтенном заведении мне приходилось за одно пенни брить десять клиентов! Здесь, правда, они платят мне далеко не всегда; зато уж если платят, так платят по-настоящему. В вашем климате, да еще человеку poitrinaire, нельзя рисковать. Здесь я и окончу свои дни. Скажите, вы видели того молодого человека, который в свое время интересовал вас? Вот вам еще один такой же! Это человек смелый, каким и я был когда-то; il fait de la philosophie, подобно мне, и увидите, мосье, это доконает его. В нашем мире нельзя быть смелым. Смелость губит людей.

Шелтон взглянул украдкой на маленького француза, заметил сардоническую улыбку на его желтом, полумертвом лице и, почувствовав всю несуразность слова "смелый" в применении к нему, улыбнулся с таким состраданием, что его улыбка стоила потока слез.

- Давайте посидим, - сказал он, протягивая французу портсигар.

- Merci, monsieur, всегда приятно выкурить хорошую папиросу. Помните старого актера, который произнес перед вами такую прочувствованную речь? Ну, так он умер. Только я и был рядом с ним, когда он умирал. Un vrai drole! Он тоже был смелый. И вот вы увидите, мосье, что молодой человек, которым вы интересуетесь, умрет в больнице для бедных или в какой-нибудь дыре, а может, и просто на большой дороге; заснет как-нибудь в пути - в холодную ночь - и конец; а все потому, что некий внутренний голос протестует в нем против существующих порядков, и он всегда будет убежден, что все нужно изменить к лучшему. Il n'y a rien de plus tragique!

- Послушать вас, так выходит, что всякий бунт обречен на провал, сказал Шелтон, которому вдруг показалось, что разговор принял чересчур личный характер.

- О, это очень сложная тема, - сказал маленький француз с поспешностью человека, для которого нет большего удовольствия, чем посидеть под навесом кафе и потолковать о жизни. - Тот, кто бунтует, большей частью вредит самому себе, да и другим не бывает от него никакой пользы. Так уж повелось. Но я обратил бы ваше внимание вот на что... - Он умолк, словно собираясь поведать о некоем важном открытии, и задумчиво выпустил дым через нос. - Если человек бунтует, то скорее всего потому, что его побуждает к этому его натура. Уж это вернее верного. Но как бы то ни было, нужно всячески стараться не сесть между двух стульев: это уж совсем непростительно, - добродушно закончил он, Шелтон подумал, что еще не видел человека, о котором можно было бы с большим основанием сказать, что он уселся между двух стульев; к тому же он безошибочно почувствовал, что от чисто теоретического протеста маленького парикмахера до действий, логически вытекающих из такого протеста, далеко, как от земли до неба.

- По натуре своей, - продолжал маленький француз, - я оптимист; потому-то я и ударился теперь в пессимизм. У меня всю жизнь были идеалы. И вот, поняв, что они для меня уже недостижимы, я стал жаловаться. Жаловаться очень приятно, мосье!

"Какие же это были у него идеалы?" - с недоумением подумал Шелтон и, не найдя ответа, только кивнул головой и снова протянул собеседнику портсигар, ибо тот, как истый южанин, уже бросил папиросу, докурив ее только до половины.

- Величайшее удовольствие в жизни - поговорить с человеком, который способен понять тебя, - с легким поклоном продолжал француз. - С тех пор как умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы поговорить по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта. Бунтовать - c'etait son metier; он посвятил этому свою жизнь, подобно тому, как другие посвящают свою жизнь погоне за деньгами; а когда он утратил способность активно возмущаться, он стал пить. В последнее время это был для него единственный способ протестовать против порядков нашего Общества. Преинтересная личность - je le regrette beaucoup! Но, как видите, он умер в большой нужде; подле него не было ни души, некому было даже сказать ему последнее прости, - сам я, понятно, не иду в счет. Он умер пьяный, мосье. C'etait un homme!

Шелтон продолжал доброжелательно глядеть на маленького француза.

- Не всякий сумеет так кончить свою жизнь, - поспешил добавить парикмахер. - У человека бывают минуты слабости.

- Да, конечно, - согласился Шелтон.

Маленький парикмахер украдкой бросил на него скептический взгляд.

- Впрочем, - заметил он, - ведь это важно только для неимущих. Если есть деньги, то все эти проблемы...

Он пожал плечами. Легкая усмешка отчетливее обозначила морщинки у глаз, и он махнул рукой, словно хотел сказать, что об этом не стоит больше говорить.

Шелтону показалось, что француз отгадал его тайные мысли.

- Значит, по-вашему, недовольство свойственно лишь неимущим? - спросил он.

- Плутократ, мосье, - ответил маленький парикмахер, - отлично знает, что, попади он на эту galere, и ему будет хуже, чем бездомному псу.

Шелтон встал.

- Дождь прошел, - сказал он. - Надеюсь, что вы скоро поправитесь. Не откажите принять от меня вот это... в память о старом актере.

И Шелтон сунул французу соверен. Тот поклонился.

- Заходите, мосье, когда будете поблизости, я всегда счастлив видеть вас, - с жаром проговорил он,

И Шелтон ушел.

"...хуже, чем бездомному псу... - подумал он. - Что он хотел этим сказать?"

Шелтон сам почувствовал себя чем-то вроде такого бездомного пса. Еще месяц разлуки может убить всю сладость ожидания, может даже убить любовь. Его чувства и нервы были так напряжены из-за этого постоянного ожидания, что он реагировал на все слишком остро; все приобретало в его глазах преувеличенное значение, - так раздражает здоровых людей искусство, в котором слишком много жизненной правды. Самая сущность вещей обнаруживалась теперь для него со всею ясностью, подобно костям, проступающим сквозь кожу похудевшего лица: слишком уж явным было убожество невыносимо тяжелой действительности. Вдруг Шелтон увидел, что стоит перед домом своей матери, казалось, некая жажда утешения, некий инстинкт привели его в Кенсингтон. Судьбе словно нравилось перебрасывать его от одного полюса к другому.

Миссис Шелтон не выезжала из города и, хотя было первое июня, грелась у камина, протянув ноги к огню; на ее розовом личике, у глаз, были такие же морщинки, как у маленького парикмахера, только рожденные жизнерадостностью, а не духом протеста. Она заулыбалась при виде сына, и морщинки ее словно ожили.

- Мой дорогой мальчик, как чудесно, что ты приехал, - сказала она. - А как поживает наша милочка?

- Благодарю вас, отлично, - ответил Шелтон.

- Она, должно быть, такая душенька!

- Мама, - запинаясь, проговорил Шелтон, - я так больше не могу!

- Не можешь? Что не можешь, дорогой Дик? Вид у тебя очень озабоченный. Пойди сюда, сядь рядом и давай уютненько побеседуем. Не унывай. - И, склонив головку набок, миссис Шелтон с подкупающей улыбкой посмотрела на сына. А он, натолкнувшись на ее неиссякаемый оптимизм, почувствовал себя таким подавленным и несчастным, как никогда еще за все время своего испытания.

- Мама, я не могу больше ждать! - сказал он.

- Да что же случилось, мой мальчик?

- Все очень плохо!

- Плохо? - воскликнула миссис Шелтон. - Ну-ка, расскажи мне подробно!

Но Шелтон только покачал головой.

- Вы, надеюсь, не поссорились?..

Она запнулась: вопрос показался ей таким вульгарным, - его можно было бы задать разве что слуге.

- Нет, - чуть ли не со стоном ответил Шелтон.

- Знаешь, мой дорогой Дик, мне это кажется немного странным, проворковала мать.

- Я знаю, что это кажется странным.

- Послушай, ты никогда раньше не был таким, - сказала миссис Шелтон, беря его за руку.

- Да, я никогда не был таким, - с усмешкой подтвердил Шелтон.

Миссис Шелтон плотнее закуталась в индийскую шаль.

- О, мне так понятно, что ты переживаешь, - весело, с сочувствием проговорила она.

Шелтон сидел, сжав голову руками и пристально глядя на огонь - веселый и изменчивый, как лицо его матери.

- Но ведь вы так обожаете друг друга, - продолжала она. - И Антония такая прелестная девушка!

- Вы не понимаете, - угрюмо пробормотал Шелтон. - Дело не в ней... и вообще ничего не случилось - дело во мне...

Миссис Шелтон снова схватила его руку и на сей раз прижала ее к своей мягкой, теплой щеке, давно утратившей упругость молодости.

- О, я знаю! - воскликнула она. - Мне так понятно, что ты переживаешь!

Но по сияющей безмятежности ее глаз Шелтон увидел, что она решительно ничего не понимает. И надо отдать ему справедливость, он был вовсе не так глуп, чтобы пытаться что-то разъяснить ей. Миссис Шелтон вздохнула.

- Как было бы чудесно, если бы, проснувшись утром, ты посмотрел на все иначе. На твоем месте, голубчик, я прежде всего совершила бы большую прогулку, а затем отправилась бы в турецкую баню; потом я взяла и написала бы ей и все бы ей объяснила. Последуй моему совету, и сам увидишь, как все отлично уладится.

Загоревшись этой мыслью, миссис Шелтон встала и, слегка потянувшись всем своим крошечным, еще таким молодым телом, в экстазе молитвенно сложила руки.

- Дик, мой дорогой, ну сделай это! - воскликнула она. - Ты сам увидишь, как все будет чудесно!

Шелтон улыбнулся: у него не хватало духу рассеять ее иллюзии.

- И передай ей мой самый горячий привет, - продолжала она. - Скажи, что я жду не дождусь свадьбы. Ну, дорогой мой мальчик, обещай же мне, что ты так и поступишь.

Шелтон сказал:

- Я подумаю.

Миссис Шелтон, несмотря на свой ишиас, стояла выпрямившись, упираясь ножкой в каминную решетку.

- Не унывай! - воскликнула она. Глаза ее сияли; она явно наслаждалась собственным сочувствием.

Удивительная женщина! Сын не унаследовал от нее этого простодушного оптимизма, не покидавшего ее ни в радости, ни в беде.

Да, в этот день жизнь перебросила Шелтона от одного полюса к другому от француза-парикмахера, чей ум воспринимал все только критически и чьи худые пальцы трудились целый день, чтобы спасти его от голодной смерти, - к родной матери, которая готова была примириться с чем угодно, лишь бы это было представлено ей в надлежащем свете, и которая за всю свою жизнь не ударила палец о палец.

Вернувшись домой, Шелтон написал Антонии:

"Я не могу больше сидеть в Лондоне и ждать; уезжаю в Байдфорд, откуда намерен совершить небольшое путешествие пешком. Дойду до Оксфорда и побуду там до тех пор, пока мне не будет разрешено приехать в Холм-Окс. Я пришлю Вам свой адрес. Пожалуйста, пишите, как обычно".

Он собрал все фотографии Антонии - любительские групповые снимки, сделанные миссис Деннант - и спрятал их в карман охотничьей куртки. На одном из снимков Антония стояла возле своего маленького брата, который сидел на садовой ограде, свесив ноги. В ее полузакрытых глазах, в округлости ее шеи и чуть выдающемся вперед подбородке была какая-то холодная настороженность словно она охраняла сорванца, взобравшегося на высокую стену. Шелтон положил эту фотографию отдельно, чтобы смотреть на нее каждый день, утром и вечером, как люди молятся богу.