После ужина Майкл вышел из дома, не сказав, куда идет. С тех пор как умер тесть и он узнал о Флер и Джоне Форсайте, отношения Майкла с женой оставались как будто прежними; однако в них произошла небольшая, но разительная перемена – Майкл перестал быть подневольным человеком в собственном доме. О том, что случилось почти четыре года назад, не было сказано ни слова: с тех пор у него ни разу не возникало сомнений в верности жены; измена была задушена и погребена. Но хотя внешне Майкл ничуть не изменился, внутренне он стал чувствовать себя более независимо, и Флер это знала. Насчет Уилфрида отец предупреждал его зря. Он все равно ничего бы не сказал Флер. И не потому, что боялся, как бы она не проболталась, – она была не из болтливых, – просто Майкл подсознательно чувствовал, что в таком деле Флер ему не помощник.
Майкл пошел пешком. «Уилфрид влюблен, – думал он, – значит, к десяти он будет дома, разве что на него нашло вдохновение; однако нельзя же писать стихи в такой сутолоке, на улице или в клубе, всякое вдохновение может иссякнуть!» Он пересек Пэл-Мэл и окунулся в лабиринт узеньких улочек, – прибежище холостяков, а потом вышел на Пикадилли, где еще царило затишье перед бурей, которая разразится тут во время театрального разъезда. Пройдя переулком, заселенным ангелами-хранителями мужчин – портными, букмекерами и ростовщиками, – Майкл свернул на Корк-стрит. Когда он остановился возле памятного ему дома, было ровно десять часов. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые увидел Флер, и у него чуть не закружилась голова от охвативших его воспоминаний. Целых три года, пока его друг не воспылал вдруг этой нелепой страстью к Флер, которая испортила их отношения, Майкл был fidus Achates Уилфрида. «Ну прямо Давид и Ионафан!» – подумал он, поднимаясь по лестнице, и на сердце у него стало, как прежде, тепло.
Монашеский лик Стака просиял, когда он отворил Майклу дверь.
– Мистер Монт? Приятно вас видеть, сэр.
– Как поживаете, Стак?
– Малость постарел, а в общем, спасибо, держусь. Мистер Дезерт дома.
Майкл вошел и положил шляпу.
Лежавший на диване Уилфрид сразу сел. На нем был темный халат.
– Кого я вижу!
– Как живешь?
– Стак! Дайте нам чего-нибудь выпить!
– Поздравляю тебя, старина.
– Знаешь, а ведь я первый раз увидел ее у тебя на свадьбе.
– Да, почти десять лет назад. Тебе достался цвет нашей семьи, Уилфрид; мы все влюблены в Динни.
– Поверь, я все это отлично знаю, но не хочу о ней говорить.
– Есть новые стихи?
– Да, завтра сдаю в печать книжку, тому же издателю. А ты помнишь первую?
– А как же! Единственное, на чем мне удалось нажиться.
– Эта лучше. Там есть настоящая поэма.
Вошел Стак, неся поднос с напитками.
– Наливай себе, Майкл.
Майкл налил немного коньяку и чуть-чуть разбавил его водой. Потом закурил и сел.
– Когда же свадьба?
– Зарегистрируемся, и как можно скорее.
– Ах так? Ну, а потом?
– Динни хочет показать мне Англию. Пока светит солнце, мы, наверно, будем где-нибудь тут.
– И снова в Сирию?
Дезерт поерзал на мягком диване.
– Еще не знаю, может быть, двинемся куда-нибудь дальше, – пусть решает она.
Майкл поглядел себе под ноги, на персидский ковер упал пепел.
– Послушай… – начал он.
– Что?
– Ты знаешь такого типа, Телфорда Юла?
– Понаслышке; он, кажется, что-то пишет.
– Только что вернулся не то из Аравии, не то из Судана и привез оттуда один анекдот… – Не поднимая глаз, он почувствовал, что Уилфрид выпрямился. – Он касается тебя; история странная и для тебя неприятная. Юл считает, что ты должен об этом знать.
– Ну?
Майкл невольно вздохнул.
– Короче говоря, дело такое: бедуины говорят, будто ты перешел в мусульманство под дулом пистолета. Эту историю рассказали Юлу в Аравии, а потом и в Ливийской пустыне, назвав имя шейха, место в Дарфуре и твою фамилию. – Все еще не поднимая глаз, он чувствовал, что Уилфрид смотрит на него в упор и что у него самого выступил на лбу пот.
– Ну?
– Юл хочет, чтобы ты знал, поэтому он сегодня рассказал все это в клубе моему отцу, а отец передал мне. Я пообещал, что зайду к тебе. Ты уж меня прости.
Молчание. Майкл поднял голову. Какое удивительное лицо – прекрасное, страдальческое!
– Нечего извиняться; все это правда.
– Ах, дружище! – вырвалось у Майкла, но продолжать он не смог.
Дезерт встал, открыл ящик стола и вынул оттуда рукопись.
– На, прочти.
Двадцать минут, пока Майкл читал поэму, царила мертвая тишина, только шелестели страницы. Майкл наконец отложил рукопись.
– Великолепно!
– Да, но ты бы никогда так не поступил.
– А я понятия не имею, как бы я поступил.
– Нет, имеешь. Ты бы никогда не позволил, чтобы какая-то дурацкая заумь или еще бог знает что подавили первое движение твоей души, как это было со мной. Душа мне подсказывала сказать им: «Стреляйте, и будьте вы прокляты». Господи, как я жалею, что этого не сделал! Тогда меня сейчас бы здесь не было. Странная вещь, но если бы они угрожали мне пыткой, я бы устоял. А ведь я, конечно, предпочитаю смерть пытке.
– В пытке есть что-то подлое.
– Фанатики – не подлецы. Из-за меня он пошел бы в ад, но, ей-богу, ему совсем не хотелось меня убивать; он меня умолял; стоял, наведя пистолет, и молил не вынуждать его меня убивать. Его брат – большой мой друг. Фанатизм – это поразительная штука! Он готов был спустить курок и молил меня спасти его. В этом было что-то удивительно человечное. Как сейчас вижу его глаза. Он ведь дал обет. Ты себе не представляешь, какое этот человек почувствовал облегчение!
– В поэме обо всем этом не сказано ни слова, – заметил Майкл.
– Жалость к палачу вряд ли может мне служить оправданием. И нечего ею хвастать, особенно потому, что она все же спасла мне жизнь. К тому же я не уверен, что настоящая причина в этом. Если не веришь в бога, любая религия – надувательство. А мне ради этого надувательства грозило беспросветное ничто! Уж если суждено умереть, то хоть ради чего-то стоящего!
– А ты не думаешь, что тебе имело бы смысл опровергнуть эту историю? – неуверенно спросил Майкл.
– Ничего опровергать я не буду. Если вышла наружу – тут уж ничего не попишешь.
– А Динни знает?
– Да. Она читала поэму. Сначала я не хотел ей рассказывать, но потом все-таки рассказал. Она приняла это так, как не смог бы, наверно, никто другой. Удивительно!
– Но, может, ты должен опровергнуть эту историю, хотя бы ради нее.
– Нет, но с Динни я, видно, должен расстаться.
– Ну об этом надо спросить ее. Если Динни полюбила, то уж не на шутку.
– Я тоже!
Майкл встал и налил себе еще коньяку. Как выбраться из этого тупика?
– Вот именно! – воскликнул Дезерт, не сводя с него глаз. – Подумай, что будет, если об этом пронюхают газеты! – И он горько усмехнулся.
– По словам того же Юла, об этом пока говорят только в пустыне, – пытаясь его приободрить, сказал Майкл.
– Сегодня – в пустыне, завтра – на базарах. Пропащее дело. Придется испить чашу до дна.
Майкл положил руку ему на плечо.
– На меня ты всегда можешь положиться. Помни: только не вешай головы. Но я себе представляю, сколько ты еще хлебнешь горя!
– «Трус»! На мне будет это клеймо: может предать в любую минуту. И они будут правы.
– Чепуха! – воскликнул Майкл.
Уилфрид не обратил на него внимания.
– И вместе с тем все во мне восстает, когда я думаю, что должен был умереть ради позы, в которую ни на грош не верю. Все эти басни, суеверия, – как я их ненавижу! Я охотно отдам жизнь, чтобы с ними покончить, но умирать за них не желаю! Если бы меня заставили мучить животных, повесить кого-нибудь или изнасиловать женщину, я бы, конечно, предпочел смерть. Но какого дьявола мне умирать, чтобы угодить тем, кого я презираю? Тем, кто верит в обветшалые догмы, причинившие людям больше зла, чем что бы то ни было на свете! Чего ради? А?
Эта вспышка покоробила Майкла; он опустил голову, помрачневший и огорченный.
– Символ… – пробормотал он.
– Символ? Я могу постоять за все, что того достойно: честность, человеколюбие, отвагу, – ведь я все же провоевал войну; но стоит ли драться за то, что я считаю мертвечиной?
– Эта история не должна выйти наружу! – с жаром воскликнул Майкл. – Нельзя допустить, чтобы всякая шваль могла тебя презирать.
Уилфрид пожал плечами.
– А я и сам себя презираю. Никогда не подавляй первого движения твоей души, Майкл.
– Но что же ты думаешь делать?
– А не все ли равно? Ведь ничего не изменится. Никто меня не поймет, а если и поймет – не посочувствует. Да и с какой стати? Я ведь и сам себе не сочувствую.
– Думаю, что в наши дни многие будут тебе сочувствовать.
– Те, с кем я не хотел бы лежать рядом даже мертвый. Нет, я отщепенец.
– А Динни?
– Это мы будем решать с ней.
Майкл взял шляпу.
– Помни, я всегда буду рад помочь тебе всем, чем могу. Спокойной ночи, дружище.
– Спокойной ночи. Спасибо!
Майкл пришел в себя только на улице. Да, ничего не поделаешь. Уилфрид загнан в угол! Его подвело презрение к условностям. Но национальный характер англичанина не терпит никаких отклонений от нормы; стоит человеку отойти от нее хоть в чем-нибудь, и это будет считаться изменой всему. А что касается этого нелепого сочувствия своему палачу – кто же в это поверит, не зная Уилфрида? Какая трагическая ирония судьбы! Теперь на него ляжет несмываемое клеймо трусости.
«У него, конечно, найдутся защитники, – думал Майкл, – одержимые индивидуалисты, большевики, – но от этого ему не станет легче. Что может быть обиднее поддержки людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя? И чем такая поддержка поможет Динни, еще более далекой от этих людей, чем Уилфрид? Ах ты, дьявольщина!»
Мысленно выругавшись, он пересек Бонд-стрит и пошел по Хей-хилл на Беркли-сквер. Если он сегодня же не повидает отца, ночью ему не уснуть.
На Маунт-стрит Блор поил отца и мать особым, бледным грогом, который, как уверяли, нагоняет сон.
– Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?
– Нет, мне просто надо поговорить с папой.
– Об этом молодом человеке, перешедшем в какую-то другую веру… У меня от него всегда начинались колики, – не боялся молнии, и все такое…
Майкл с изумлением взглянул на нее.
– Ты права, это касается Уилфрида.
– Эм, – сказал сэр Лоренс, – имей в виду, это абсолютно между нами. Ну, что там, Майкл?
– Все правда; он ничего не отрицает и не собирается отрицать. Динни знает.
– Что правда? – спросила леди Монт.
– Он отрекся от веры под страхом смерти, которой ему грозили арабы-фанатики.
– Какая скука!
«Господи, – подумал Майкл, – если бы все отнеслись к этому так!»
– Значит, придется сказать Юлу, что никто ничего опровергать не будет? – нахмурившись, спросил сэр Лоренс.
Майкл кивнул.
– Но если так, дело этим не кончится.
– Конечно, но ему уже все равно.
– Молния! – вдруг произнесла леди Монт.
– Совершенно верно, мама. Он написал об этом стихи, и очень хорошие. Посылает их завтра издателю. Но, папа, заставь хоть Юла и Джека Маскема держать язык за зубами. В конце концов им-то какое дело?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами, – в семьдесят два года они были уже не такими прямыми, как раньше.
– В этом деле, Майкл, у нас две задачи, и, насколько я понимаю, их лучше не путать. Первая: как положить конец клубным сплетням. Вторая касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни все знает, но родные ее ничего не знают, если не считать нашей семьи, а судя по тому, что Динни ничего не сказала нам, она не скажет и дома. Это нехорошо. И неразумно, – продолжал он, не дожидаясь возражений Майкла, – потому что эта история все равно выйдет наружу, и они никогда не простят Дезерту, если он женится на Динни, скрыв от них свой позор. Да и я бы не простил, дело слишком серьезное.
– Вот неприятность, – пробормотала леди Монт. – Спроси Адриана.
– Лучше Хилери, – сказал сэр Лоренс.
– Вторую задачу, папа, по-моему, может решить только Динни, – заметил Майкл. – Ее надо предупредить, что пошли разговоры, и тогда либо она, либо Уилфрид скажут ее родным.
– Вот если бы он от нее отказался! Не может ведь он жениться теперь, когда пошли эти толки!
– Что-то мне не верится, чтобы Динни его бросила, – пробормотала леди Монт. – Слишком уж долго она его подбирала. Весна любви!
– По словам Уилфрида, он понимает, что должен от нее отказаться. Ах, будь оно все проклято!
– Вернемся тогда к нашей первой задаче, Майкл. Я могу, конечно, попробовать, но сильно сомневаюсь, выйдет ли у меня что-нибудь, особенно если появится его поэма. А что он в ней пишет – пытается оправдаться?
– Скорее объяснить.
– Столько же желчи и бунтарства, как и в его ранних стихах?
Майкл кивнул.
– Джек и Юл могут смолчать из жалости, но горе Дезерту, если он будет вести себя вызывающе, – я ведь знаю Маскема. Его коробит, когда молодежь кичится своим скепсисом.
– Трудно сказать, чем все это кончится, но, по-моему, нужно изо всех сил играть на оттяжку.
– Мечты, мечты… – пробормотала леди Монт. – Спокойной ночи, мальчик, я пойду к себе. Не забудь про собаку, ее еще не выводили.
– Ну что ж, постараюсь сделать все, что возможно, – сказал сэр Лоренс.
Майкл подставил матери щеку для поцелуя, пожал руку отцу и вышел.
На сердце у него было тяжело, ибо беда грозила людям, которых он любил, а уберечь их обоих от страданий, очевидно, нельзя. Его неотступно преследовала мысль: «А что бы сделал я на месте Уилфрида?» И, шагая домой, он решил, что никто не знает заранее, как поступит на месте другого. Была ветреная весенняя ночь, не лишенная своей прелести; Майкл наконец добрался до Саут-сквер и вошел в дом.