Получив в ответ на свое письмо коротенькую записку, от которой ей ничуть не стало легче, Динни провела последние два дня в отчаянной тревоге. Когда сэр Лоренс сообщил ей о том, что произошло, ей почему-то показалось страшно важным добраться до Корк-стрит раньше Уилфрида – она сидела в такси, стиснув руки и уставившись взглядом в спину шоферу, – впрочем, спина была такая широкая, что, казалось, она отгораживала от Динни весь остальной мир. Нечего заранее загадывать, что она ему скажет, – лишь бы увидеть его, а уж там она найдет, что сказать! Его лицо ей это подскажет. Она понимала, что если Уилфрид уедет из Англии, то лучше забыть, что они когда-то встречались. Остановив такси на Барлингтон-стрит, она побежала к его дому. Если он пошел прямо к себе, он уже здесь! За последние дни она поняла, что Стак заметил в Уилфриде какую-то перемену и тоже вел себя теперь иначе. Поэтому, когда он отпер дверь, она ему сразу сказала:
– Пожалуйста, впустите меня, Стак, я должна видеть мистера Дезерта. – И, проскользнув мимо него, отворила дверь прямо в гостиную. Уилфрид шагал по комнате.
– Динни!
Она почувствовала: одно неосторожное слово – и всему конец; поэтому она только улыбнулась. Он прикрыл руками глаза, и, воспользовавшись этим, Динни, подкралась к нему и обхватила его за шею.
Может быть, Джин права? Может быть, она должна…
Но в открытую дверь вошел Фош. Он ткнулся плюшевой мордой ей в руку, и Динни присела, чтобы его поцеловать. Когда она подняла голову, Уилфрид стоял к ней спиной. Она тут же поднялась на ноги, не зная, что делать дальше, сама не понимая, о чем она сейчас думает, думает ли вообще и способна ли что-нибудь чувствовать. В душе была какая-то пустота. Уилфрид распахнул окно и высунулся наружу, сжав голову руками. А вдруг он выбросится из окна? Динни сделала над собой страшное усилие и позвала его очень нежно:
– Уилфрид!
Он обернулся и взглянул на нее. «Боже мой, он меня ненавидит!» – подумала она. Потом выражение его лица изменилось и стало таким, каким она его знала, и ее снова поразило, каким потерянным бывает человек с уязвленным самолюбием, каким неуравновешенным, горячим, непостоянным…
– Ну? – сказала она. – Что мы будем делать?
– Не знаю. Все это – чистое безумие. Мне давно надо было сбежать в Сиам.
– Хочешь, я останусь с тобой?
– Да! Нет! Не знаю.
– Уилфрид, почему ты так мучаешься? Разве любовь для тебя ничего не значит? Ровно ничего не значит?
Вместо ответа он вынул письмо Джека Маскема.
– Прочти!
Она прочла письмо.
– Понятно. И мой приезд туда был уж совсем некстати.
Он бросился на диван и молча глядел на нее.
«Если я уйду, – думала Динни, – я все равно буду рваться сюда опять». Она спросила:
– Где ты собираешься ужинать?
– Стак, кажется, что-то мне приготовил.
– Хватит и на меня?
– Еще останется, если тебе так же хочется есть, как мне.
Она нажала звонок.
– Я буду у вас ужинать, Стак. Мне надо самую малость.
И, желая выиграть минуту, чтобы овладеть собой, она сказала:
– Можно мне умыться, Уилфрид?
Вытирая лицо и руки, она изо всех сил старалась успокоиться, но вдруг ее охватило полное безразличие. Что бы она ни решила, все равно это будет ошибкой, все равно принесет страдания, а может, сделает жизнь невыносимой. Будь что будет!
Когда она вернулась в гостиную, Уилфрида там не было. Дверь в спальню была открыта, но его не было и там. Динни кинулась к окну. На улице она его тоже не увидела. Послышался голос Стака:
– Прошу прощения, мисс, мистера Дезерта вызвали. Он просил передать, что напишет. Ужин будет готов сию минуту.
Динни посмотрела ему прямо в глаза.
– Ваше первое впечатление обо мне, Стак, было правильно. А теперь вы не правы. Я ухожу. Мистеру Дезерту нечего меня бояться. Так ему, пожалуйста, и скажите.
– Я же говорил вам, мисс, что он человек горячий, но этого я от него не ожидал. Мне очень жаль, мисс, но, боюсь, тут дело гиблое. Нечего себя обманывать. Смогу я вам чем-нибудь услужить, – рассчитывайте на меня.
– Если он уедет из Англии, – сказала Динни, – пусть отдаст мне Фоша.
– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он решил уехать. Я заметил, что он все больше склоняется к этой мысли с той самой ночи, как получил письмо, – помните, накануне того дня, когда вы сюда пришли рано утром.
– Что ж, – протянула ему руку Динни, – прощайте и помните, что я сказала.
Они обменялись рукопожатием, и, все еще как-то неестественно бодро, она спустилась по лестнице. Шла она быстро, голова у нее как-то странно кружилась, а в мозгу стучало одно только слово: «Вот!» Все, что она перечувствовала, вылилось в одно это короткое слово. Никогда еще в жизни не ощущала она себя такой отрешенной от всего, такой опустошенной, такой безразличной к тому, куда она идет, что сделает, кого увидит. Почему говорят, что конца света не будет, когда вот он, конец, настал! Она не верила, что он заранее решил так грубо порвать с ней. Он не настолько хорошо ее знал. Однако он выбрал самый верный, самый бесповоротный путь. Гоняться за мужчиной? Нет, на это она не способна! И тут нечего рассуждать, это инстинкт.
Динни три часа бродила по лондонским улицам и повернула наконец к Вестминстеру, понимая, что еще минута – и она упадет. Когда она вошла в дом на Саут-сквер, ей пришлось напрячь последние силы, чтобы выдавить веселую улыбку, но стоило ей уйти к себе в комнату, как Флер сказала:
– Случилось что-то очень нехорошее, Майкл!
– Бедная Динни! Что еще выкинул этот чертов сын?
Подойдя к окну, Флер отдернула штору. На улице еще не совсем стемнело, но, кроме двух кошек, такси справа от дома и человека на тротуаре, рассматривавшего небольшую связку ключей, ничего не было видно.
– Может, мне пойти наверх и попытаться с ней поговорить?
– Не надо. Когда она захочет, сама к нам придет. Если ты права, сейчас она никого не хочет видеть. У нее бесовская гордыня, она ни за что не признается, что загнана в угол.
– Ох, как я ее ненавижу, эту гордыню! – сказала Флер, задергивая штору и направляясь к двери. – Она обуревает тебя помимо воли и кладет на обе лопатки. Если хочешь преуспеть в жизни, – забудь о гордыне, – и она вышла.
«Не знаю, есть ли у меня гордыня, – подумал Майкл, – но не могу сказать, что я так уж преуспел в жизни». Он медленно двинулся наверх и постоял, прислушиваясь, на пороге своей спальни, но сверху не доносилось ни звука…
А Динни в это время лежала, уткнувшись лицом в подушку. Вот и конец! Зачем же эта сила, которую люди зовут любовью, подняла ее до небес, измучила, а потом швырнула наземь, опустошенную, беспомощную, истерзанную? Теперь ее удел только горе. Любовь или гордость – что сильнее? Видно, не зря люди говорят, что гордость, – теперь она это знает, не зря о своей беде она может поведать только подушке. Что победит: ее любовь или его гордость? Ее любовь или ее собственная гордость? Конечно, победит гордость. Ну разве это не обидно? Из всего, что было в этот вечер, в память ее врезалось только одно: как он обернулся к ней от окна, и как она тогда подумала: «Он меня ненавидит!» Еще бы! Ведь она только растравляет его уязвленное самолюбие, мешает крикнуть им всем: «Будьте вы прокляты! И прощайте навсегда!»
Ну что ж, теперь он может это им крикнуть и уехать. А что остается ей? Мучиться, пока не утихнет боль. Может, когда-нибудь она и утихнет? Нет! Надо ее подавить, заглушить этой подушкой! Внушить себе, что все ерунда, все пройдет, – хоть сердце и разрывается на части. Может, всего этого она и не смогла бы выразить словами, но в борьбе, которую она вела с собой, молча, задыхаясь от горя, было неосознанное желание преодолеть свою напасть. Разве она могла поступить иначе? Чем она виновата, что Маскем написал ему, будто он прячется за спиной женщины! Разве могла она не поехать в Ройстон? Что она сделала дурного? Как все это несправедливо, жестоко. Наверно, всякая любовь несправедлива и жестока? Динни казалось, что ночь отстукивает минуту за минутой, – как хрипло тикают старинные часы! Это ночь проходит или жизнь моя – одинокая, разбитая, ненужная?