PART II — ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «The Man of Property — Собственник»

I.

Progress of the House — Дом строится

The winter had been an open one.	Зима выдалась бесснежная.
Things in the trade were slack; and as Soames had reflected before making up his mind, it had been a good time for building. The shell of the house at Robin Hill was thus completed by the end of April.	В делах особой спешки не было, и, поразмыслив, прежде чем прийти к окончательному решению, Сомс понял, что сейчас самое подходящее время для стройки. Таким образом, к концу апреля остов дома в Робин-Хилле был готов.
Now that there was something to be seen for his money, he had been coming down once, twice, even three times a week, and would mouse about among the debris for hours, careful never to soil his clothes, moving silently through the unfinished brickwork of doorways, or circling round the columns in the central court.	Теперь, когда деньги его принимали видимую форму, Сомс ездил в Робин-Хилл один, два, а то и три раза в неделю и часами бродил по участку, стараясь не запачкаться, безмолвно проходил сквозь рамки будущих дверей, кружил на дворе у колонн.
And he would stand before them for minutes' together, as though peering into the real quality of their substance.	Возле колонн Сомс застаивался по нескольку минут, словно стараясь прощупать взглядом их добротность.
On April 30 he had an appointment with Bosinney to go over the accounts, and five minutes before the proper time he entered the tent which the architect had pitched for himself close to the old oak tree.	На тридцатое апреля у него с Боснии была назначена проверка счетов, и за пять минут до условленного времени Сомс вошел в палатку, которую архитектор разбил для себя возле старого дуба.
The accounts were already prepared on a folding table, and with a nod Soames sat down to study them.	Счета были уже разложены на складном столе, и Сомс, молча кивнув, углубился в них.
It was some time before he raised his head.	Прошло довольно долгое время, прежде чем он поднял голову.
"I can't make them out," he said at last; "they come to nearly seven hundred more than they ought."	— Ничего не понимаю, — сказал он наконец. — Тут же перерасходовано чуть ли не семьсот фунтов!
After a glance at Bosinney's face he went on quickly:	Бросив взгляд на лицо Босини, он быстро добавил:
"If you only make a firm stand against these builder chaps you'll get them down.	— Надо быть потверже с этим народом, сдерживайте их.
They stick you with everything if you don't look sharp….	Если не присматривать, они будут драть без всякого стеснения.
Take ten per cent. off all round.	Сбрасывайте на круг процентов десять.
I shan't mind it's coming out a hundred or so over the mark!"	Я не буду возражать, если вы перерасходуете какую-нибудь сотню фунтов!
Bosinney shook his head:	Босини покачал головой.
"I've taken off every farthing I can!"	— Я сократил все, что мог, до последнего фартинга!
Soames pushed back the table with a movement of anger, which sent the account sheets fluttering to the ground.	Сомс раздраженно толкнул стол, так что все счета разлетелись по земле.
"Then all I can say is," he flustered out, "you've made a pretty mess of it!"	— Ну, знаете, — взволнованно сказал он, — натворили вы дел!
"I've told you a dozen times," Bosinney answered sharply, "that there'd be extras.	— Я вам сто раз говорил, — резко ответил архитектор, — что расходы сверх сметы неизбежны.
I've pointed them out to you over and over again!"	Я же предупреждал вас об этом!
"I know that," growled Soames: "I shouldn't have objected to a ten pound note here and there.	— Знаю, — буркнул Сомс, — и я бы не стал спорить из-за каких-нибудь десяти фунтов.

How was I to know that by 'extras' you meant seven hundred pounds?"	Но кто мог предположить, что ваше «сверх сметы» вырастет в семь сотен?
The qualities of both men had contributed to this not-inconsiderable discrepancy.	Это далеко не пустяковое столкновение обострялось характерными особенностями их обоих.
On the one hand, the architect's devotion to his idea, to the image of a house which he had created and believed in-had made him nervous of being stopped, or forced to the use of makeshifts; on the other, Soames' not less true and wholehearted devotion to the very best article that could be obtained for the money, had rendered him averse to believing that things worth thirteen shillings could not be bought with twelve.	Увлечение своей идеей, образом дома, который он создал и мысленно видел осуществленным, заставляло Босини нервничать при мысли, что его остановят на середине работы или заставят пойти на компромисс; не менее искреннее и горячее желание Сомса получить за свои деньги все самое лучшее лишало его способности понять, почему вещи стоимостью в тринадцать шиллингов нельзя купить за двенадцать.
"I wish I'd never undertaken your house," said Bosinney suddenly.	— Не надо мне было связываться с вашим домом, — сказал вдруг Босини.
"You come down here worrying me out of my life.	— Вы не даете мне ни минуты покоя.
You want double the value for your money anybody else would, and now that you've got a house that for its size is not to be beaten in the county, you don't want to pay for it.	Вам хочется получить за свои деньги ровно вдвое больше, чем получил бы на вашем месте другой, а теперь, когда я выстроил вам дом, равного которому не будет во всем графстве, вы отказываетесь платить за него.
If you're anxious to be off your bargain, I daresay I can find the balance above the estimates myself, but I'm d--d if I do another stroke of work for you!"	Если вам хочется расторгнуть договор, я найду средства покрыть перерасход, но будь я проклят, если хоть пальцем шевельну для вашего дома!
Soames regained his composure.	Сомс взял себя в руки.
Knowing that Bosinney had no capital, he regarded this as a wild suggestion.	Зная, что у Боснии нет денег, он счел его угрозу нелепой.
He saw, too, that he would be kept indefinitely out of this house on which he had set his heart, and just at the crucial point when the architect's personal care made all the difference.	Кроме того, он понимал, что постройка дома, захватившая его целиком, оттянется на неопределенное время и как раз в тот критический момент, когда личное наблюдение архитектора решает все дело.
In the meantime there was Irene to be thought of!	Уж не говоря о том, что надо подумать и об Ирэн!
She had been very queer lately.	Она очень странно держится последнее время.
He really believed it was only because she had taken to Bosinney that she tolerated the idea of the house at all.	Сомс был убежден, что Ирэн примирилась с мыслью о новом Доме только из расположения к Боснии.
It would not do to make an open breach with her.	Не стоит идти на открытую ссору с ней.
"You needn't get into a rage," he said.	— Вы напрасно злитесь, — сказал он.
"If I'm willing to put up with it, I suppose you needn't cry out.	— Уж если я как-то мирюсь с этим, то вам нечего выходить из себя.
All I meant was that when you tell me a thing is going to cost so much, I like to-well, in fact, I-like to know where I am."	Я только хотел сказать, что, раз вы называете мне определенную сумму, я хочу… я хочу наконец составить себе ясную картину.

"Look here!" said Bosinney, and Soames was both annoyed and surprised by the shrewdness of his glance.	— Послушайте меня, — сказал Боснии, и Сомса неприятно поразила злоба, горевшая в его глазах.
"You've got my services dirt cheap.	— Вы купили мои знания баснословно дешево.
For the kind of work I've put into this house, and the amount of time I've given to it, you'd have had to pay Littlemaster or some other fool four times as much.	За те труды и за то количество времени, которые я вкладываю в эту постройку, вам пришлось бы уплатить Литлмастеру или какомунибудь другому болвану в четыре раза больше.
What you want, in fact, is a first-rate man for a fourth-rate fee, and that's exactly what you've got!"	В сущности говоря, вы ищете первосортного архитектора за третьесортный гонорар, и вы нашли как раз то, что вам нужно!
Soames saw that he really meant what he said, and, angry though he was, the consequences of a row rose before him too vividly.	Сомс понял, что Боснии не шутит, и, несмотря на все свое раздражение, живо представил себе последствия ссоры.
He saw his house unfinished, his wife rebellious, himself a laughingstock.	Постройка не докончена, жена взбунтовалась, сам он — всеобщее посмешище.
"Let's go over it," he said sulkily, "and see how the money's gone."	— Давайте просмотрим счета как следует, — угрюмо сказал он, — и выясним, куда ушли деньги.
"Very well," assented Bosinney. "But we'll hurry up, if you don't mind.	— Хорошо, — согласился Босини, — только не будем затягивать.
I have to get back in time to take June to the theatre."	Мне еще надо заехать за Джун перед театром.
Soames cast a stealthy look at him, and said:	Сомс покосился на него и спросил:
"Coming to our place, I suppose to meet her?"	— Где вы встретитесь с Джун, у нас?
He was always coming to their place!	Босини вечно торчал на Монпелье-сквер!
There had been rain the night before—a spring rain, and the earth smelt of sap and wild grasses.	Накануне ночью был дождь — весенний дождь, и от земли шел сочный запах трав.
The warm, soft breeze swung the leaves and the golden buds of the old oak tree, and in the sunshine the blackbirds were whistling their hearts out.	Теплый, мягкий ветер шевелил листья и золотистые почки на старом дубе, черные дрозды, пригретые солнцем, высвистывали сердце до дна.
It was such a spring day as breathes into a man an ineffable yearning, a painful sweetness, a longing that makes him stand motionless, looking at the leaves or grass, and fling out his arms to embrace he knows not what.	Был один из тех дней, когда весна вдруг вдохнет в человека смутное томление, сладкую тоску, негу, и он станет недвижно, смотрит на листья, цветы и протягивает руки навстречу сам не зная чему.
The earth gave forth a fainting warmth, stealing up through the chilly garment in which winter had wrapped her.	Земля дышала слабым теплом, украдкой пробивавшимся сквозь холодные покровы, в которые ее укутала зима.
It was her long caress of invitation, to draw men down to lie within her arms, to roll their bodies on her, and put their lips to her breast.	Своей долгой лаской земля манила людей лечь в ее объятия, приникнуть к ней всем телом, прижать губы к ее груди.
On just such a day as this Soames had got from Irene the promise he had asked her for so often.	В такой же день Сомс добился от Ирэн слова, которого ему пришлось так долго ждать.

Seated on the fallen trunk of a tree, he had promised for the twentieth time that if their marriage were not a success, she should be as free as if she had never married him!	Сидя на стволе упавшего дерева, он в двадцатый раз повторял ей, что, если брак их окажется неудачным, она получит свободу, полную свободу!
"Do you swear it?" she had said.	— Поклянитесь! — сказала тогда Ирэн.
A few days back she had reminded him of that oath.	Несколько дней назад она напомнила ему об этой клятве.
He had answered:	Он ответил:
"Nonsense!	— Глупости!
I couldn't have sworn any such thing!"	Я не мог обещать подобный вздор!
By some awkward fatality he remembered it now.	И, как нарочно, сейчас Сомс вспомнил об этом.
What queer things men would swear for the sake of women!	Чего только влюбленный не наобещает женщине!
He would have sworn it at any time to gain her!	Тогда он готов был поклясться в чем угодно, лишь бы завоевать ее!
He would swear it now, if thereby he could touch her-but nobody could touch her, she was cold-hearted!	Он повторил бы свою клятву и сейчас, если б этим можно было расшевелить Ирэн, но ее ничем не расшевелишь, у нее ледяная кровь!
And memories crowded on him with the fresh, sweet savour of the spring wind-memories of his courtship.	И вместе со сладкой свежестью весеннего ветра на Сомса нахлынули воспоминания — воспоминания о его сватовстве.
In the spring of the year 1881 he was visiting his old school-fellow and client, George Liversedge, of Branksome, who, with the view of developing his pine-woods in the neighbourhood of Bournemouth, had placed the formation of the company necessary to the scheme in Soames's hands.	Весной 1881 года он гостил у своего школьного товарища и клиента Джорджа Ливерседжа, который, решив заняться разработкой лесных участков, имевшихся у него по соседству с Борнмутом, поручил Сомсу образовать компанию из подходящих людей для проведения этих планов в жизнь.
Mrs. Liversedge, with a sense of the fitness of things, had given a musical tea in his honour.	Миссис Ливерседж, полагая, что такая затея будет вполне уместна, устроила в честь Сомса музыкальный вечер.
Later in the course of this function, which Soames, no musician, had regarded as an unmitigated bore, his eye had been caught by the face of a girl dressed in mourning, standing by herself.	Когда развлечение это, от которого Сомс — человек не музыкальный — ничего, кроме скуки, не испытывал, подходило к концу, взгляд его остановился на девушке в трауре, стоявшей поодаль от других гостей.
The lines of her tall, as yet rather thin figure, showed through the wispy, clinging stuff of her black dress, her black-gloved hands were crossed in front of her, her lips slightly parted, and her large, dark eyes wandered from face to face.	Черное платье из легкой, облегающей материи обрисовывало линии ее стройного, еще совсем худенького тела, руки в черных перчатках были сложены, губы слегка улыбались, большие темные глаза блуждали с одного лица на другое.
Her hair, done low on her neck, seemed to gleam above her black collar like coils of shining metal.	Ее волосы, собранные в узел низко на затылке, поблескивали над черным воротником, словно кольца отполированного металла.

And as Soames stood looking at her, the sensation that most men have felt at one time or another went stealing through him—a peculiar satisfaction of the senses, a peculiar certainty, which novelists and old ladies call love at first sight.	И пока Сомс глядел на нее, им незаметно овладело то чувство, которое рано или поздно настигает многих людей, — чувство какого-то странного удовлетворения, какой-то странной полноты; словом, то, что романисты и пожилые дамы называют любовью с первого взгляда.
Still stealthily watching her, he at once made his way to his hostess, and stood doggedly waiting for the music to cease.	Продолжая украдкой наблюдать за девушкой, Сомс подошел к хозяйке и, став рядом, стал упрямо ждать, когда кончится музыка.
"Who is that girl with yellow hair and dark eyes?" he asked.	— Кто эта блондинка с темными глазами? — спросил он.
"That—oh! Irene Heron.	— А, это мисс Эрон.
Her father, Professor Heron, died this year.	Ее отец, профессор Эрон, умер в этом году.
She lives with her stepmother.	Она живет у мачехи.
She's a nice girl, a pretty girl, but no money!"	Славная девушка, хорошенькая, но совсем без денег!
"Introduce me, please," said Soames.	— Представьте меня, пожалуйста, — сказал Сомс.
It was very little that he found to say, nor did he find her responsive to that little.	Тем для беседы с ней у Сомса нашлось не много, да и это немногое не помогло ей разговориться.
But he went away with the resolution to see her again.	Но Сомс уехал с твердым намерением снова повидать ее.
He effected his object by chance, meeting her on the pier with her stepmother, who had the habit of walking there from twelve to one of a forenoon.	Он достиг своей цели случайно, встретив Ирэн как-то на набережной в обществе мачехи, которая обычно прогуливалась здесь между двенадцатью и часом дня.
Soames made this lady's acquaintance with alacrity, nor was it long before he perceived in her the ally he was looking for.	Сомс не замедлил познакомиться с этой дамой и вскоре же распознал в ней ту союзницу, которая и была ему нужна.
His keen scent for the commercial side of family life soon told him that Irene cost her stepmother more than the fifty pounds a year she brought her; it also told him that Mrs. Heron, a woman yet in the prime of life, desired to be married again.	Безошибочное чутье к материальной подоплеке семейной жизни быстро помогло ему разобраться в том, что Ирэн стоила мачехе гораздо больше тех пятидесяти фунтов в год, которые оставил ей отец; кроме того, он понял, что миссис Эрон — женщина в расцвете лет — мечтает о вторичном замужестве.
The strange ripening beauty of her stepdaughter stood in the way of this desirable consummation.	Необычная расцветающая красота падчерицы мешала осуществлению этих мечтаний.
And Soames, in his stealthy tenacity, laid his plans.	И Сомс, вкрадчивый и упорный, как и всегда, составил себе план действий.
He left Bournemouth without having given himself away, but in a month's time came back, and this time he spoke, not to the girl, but to her stepmother.	Он уехал из Борнмута, ничем не выдав своих чувств, но через месяц вернулся и на этот раз повел разговор не с самой девушкой, а с мачехой.
He had made up his mind, he said; he would wait any time.	Он пришел к окончательному решению, он согласен ждать сколько угодно.

And he had long to wait, watching Irene bloom, the lines of her young figure softening, the stronger blood deepening the gleam of her eyes, and warming her face to a creamy glow; and at each visit he proposed to her, and when that visit was at an end, took her refusal away with him, back to London, sore at heart, but steadfast and silent as the grave.	И Сомсу пришлось ждать долго, а тем временем Ирэн расцветала, смягчались линии ее девической фигуры, молодая кровь зажигала ее глаза, согревала теплом матовые щеки; и, встречаясь с Ирэн, Сомс всякий раз делал ей предложение и после каждой встречи с тяжестью на сердце, но попрежнему настойчивый и безмолвный, как могила, уезжал обратно в Лондон, увозя с собой ее отказ.
He tried to come at the secret springs of her resistance; only once had he a gleam of light.	Он пытался уяснить себе тайные причины ее упорства, но проблеск истины мелькнул перед ним только раз.
It was at one of those assembly dances, which afford the only outlet to the passions of the population of seaside watering-places.	Это было на одном из тех танцевальных вечеров, которые служат единственной отдушиной для темперамента курортной публики.
He was sitting with her in an embrasure, his senses tingling with the contact of the waltz.	Сомс сидел рядом с Ирэн в нише окна, взволнованный вальсом, который только что протанцевал с ней.
She had looked at him over her, slowly waving fan; and he had lost his head.	Она взглянула на него поверх медленно колыхавшегося веера, и Сомс потерял голову.
Seizing that moving wrist, he pressed his lips to the flesh of her arm.	Схватив ее руку, он прижался к ней губами повыше кисти.
And she had shuddered-to this day he had not forgotten that shudder-nor the look so passionately averse she had given him.	Ирэн содрогнулась — до сих пор он не может забыть ни той дрожи, ни того неудержимого отвращения, которое было в ее глазах.
A year after that she had yielded.	Спустя год она уступила.
What had made her yield he could never make out; and from Mrs. Heron, a woman of some diplomatic talent, he learnt nothing.	Что побудило ее к этому, Сомс так и не мог узнать; он не добился объяснений и от миссис Эрон — женщины, не лишенной дипломатических талантов.
Once after they were married he asked her,	Как-то раз, уже после свадьбы, он спросил Ирэн:
"What made you refuse me so often?"	«Почему ты столько раз отказывала мне?»
She had answered by a strange silence.	Она ответила молчанием.
An enigma to him from the day that he first saw her, she was an enigma to him still….	Загадка с первого же дня встречи — она осталась неразгаданной и до сих пор…
Bosinney was waiting for him at the door; and on his rugged, good-looking, face was a queer, yearning, yet happy look, as though he too saw a promise of bliss in the spring sky, sniffed a coming happiness in the spring air.	Боснии стоял в дверях палатки; на его красивом, резко очерченном лице мелькало какое-то странное, и тоскливое и радостное, выражение, словно он тоже ждал, что весеннее небо пошлет ему блаженство, и чуял близость счастья в весеннем воздухе.
Soames looked at him waiting there.	Сомс смотрел на архитектора.
What was the matter with the fellow that he looked so happy?	Почему у него такой счастливый вид?
What was he waiting for with that smile on his lips and in his eyes?	Что значат эти улыбающиеся губы и глаза? Чего он ждет?

Soames could not see that for which Bosinney was waiting as he stood there drinking in the flower-scented wind.	Сомс не понимал, чего может ждать Боснии, вдыхая всей грудью ветер, несущий запах цветов.
And once more he felt baffled in the presence of this man whom by habit he despised.	И снова Сомс почувствовал неловкость в присутствии этого человека, которого привык презирать.
He hastened on to the house.	Он быстро пошел к дому.
"The only colour for those tiles," he heard Bosinney say,-"is ruby with a grey tint in the stuff, to give a transparent effect.	— Единственный подходящий цвет для изразцов, — услышал Сомс, — красный с сероватым отливом, это даст впечатление прозрачности.
I should like Irene's opinion.	Мне бы хотелось посоветоваться с Ирэн.
I'm ordering the purple leather curtains for the doorway of this court; and if you distemper the drawing-room ivory cream over paper, you'll get an illusive look.	Я заказал лиловые кожаные портьеры для дверей во внутренний двор; а если стены в гостиной покрыть легким слоем кремовой краски, то впечатление прозрачности еще усилится.
You want to aim all through the decorations at what I call charm."	Надо добиться, чтобы вся внутренняя отделка была пронизана тем, что я бы назвал обаянием.
Soames said: "You mean that my wife has charm!"	— Вы хотите сказать, что у моей жены есть обаяние?
Bosinney evaded the question.	Босини уклонился от ответа.
"You should have a clump of iris plants in the centre of that court."	— В центре двора нужно посадить ирисы.
Soames smiled superciliously.	Сомс высокомерно улыбнулся.
"I'll look into Beech's some time," he said, "and see what's appropriate!"	— Я загляну как-нибудь к Бичу, — сказал он, — посмотрим, что у него найдется.
They found little else to say to each other, but on the way to the Station Soames asked:	Больше говорить было не о чем, но по дороге на станцию Сомс спросил:
"I suppose you find Irene very artistic."	— Вы, вероятно, очень высокого мнения о вкусе Ирэн?
"Yes."	- Да .
The abrupt answer was as distinct a snub as saying:	В этом резком ответе ясно послышалось:
"If you want to discuss her you can do it with someone else!"	«Если вам хочется поговорить о ней, найдите себе другого собеседника!»
And the slow, sulky anger Soames had felt all the afternoon burned the brighter within him.	И угрюмая тихая злоба, не оставлявшая Сомса все это утро, разгорелась в нем еще сильнее.
Neither spoke again till they were close to the Station, then Soames asked:	Дальше они шли молча, и только у самой станции Сомс спросил:
"When do you expect to have finished?"	— Когда вы думаете кончить?
"By the end of June, if you really wish me to decorate as well."	— К концу июня, если вы действительно хотите поручить мне и отделку.
Soames nodded.	Сомс кивнул.

"But you quite understand," he said, "that the house is costing me a lot beyond what I contemplated.	— Но вы, конечно, сами понимаете, — сказал он, — что дом обходится мне гораздо дороже, чем я рассчитывал.
I may as well tell you that I should have thrown it up, only I'm not in the habit of giving up what I've set my mind on."	Не мешает вам также знать, что я мог бы отказаться от постройки, но не в моих правилах бросать начатое дело!
Bosinney made no reply.	Боснии промолчал.
And Soames gave him askance a look of dogged dislike-for in spite of his fastidious air and that supercilious, dandified taciturnity, Soames, with his set lips and squared chin, was not unlike a bulldog….	И Сомс покосился на него с выражением какой-то собачьей злости в глазах, ибо, несмотря на всю его утонченность и высокомерную выдержку денди, квадратная челюсть и линия рта придавали ему сходство с бульдогом.
When, at seven o'clock that evening, June arrived at 62, Montpellier Square, the maid Bilson told her that Mr. Bosinney was in the drawing-room; the mistress-she said-was dressing, and would be down in a minute.	Когда в тот же вечер Джун приехала к семи часам на Монпелье-сквер, горничная Билсон сказала ей, что мистер Босини в гостиной, миссис Сомс одевается и сейчас сойдет.
She would tell her that Miss June was here.	Она доложит ей, что мисс Джун приехала.
June stopped her at once.	Но Джун остановила ее.
"All right, Bilson," she said,	— Ничего, Билсон, — сказала она.
"I'll just go in.	— Я пройду в комнаты.
You, needn't hurry Mrs. Soames."	Не торопите миссис Сомс.
She took off her cloak, and Bilson, with an understanding look, did not even open the drawing-room door for her, but ran downstairs.	Джун сняла пальто, а Билсон, даже не открыв перед ней дверь в гостиную, с понимающим видом убежала вниз, в кухню.
June paused for a moment to look at herself in the little old-fashioned silver mirror above the oaken rug chest—a slim, imperious young figure, with a small resolute face, in a white frock, cut moon-shaped at the base of a neck too slender for her crown of twisted red-gold hair.	Джун задержалась на секунду перед небольшим старинным зеркалом в серебряной раме, висевшим над дубовым сундучком, — стройная, горделивая фигурка, решительное личико, белое платье, вырезанное полумесяцем вокруг шеи, слишком тоненькой для такой копны золотисто-рыжих вьющихся волос.
She opened the drawing-room door softly, meaning to take him by surprise.	Она тихонько открыла дверь в гостиную, чтобы захватить Босини врасплох.
The room was filled with a sweet hot scent of flowering azaleas.	В комнате плавал сладкий, душный запах цветущих азалий.
She took a long breath of the perfume, and heard Bosinney's voice, not in the room, but quite close, saying.	Джун глубоко вдохнула аромат и услышала его голос не в самой комнате, а где-то совсем близко:
"Ah! there were such heaps of things I wanted to talk about, and now we shan't have time!"	— Мне так хотелось поговорить с вами, а теперь уже нет времени!
Irene's voice answered:	Голос Ирэн ответил:
"Why not at dinner?"	— А за обедом?
"How can one talk…."	— Как можно говорить, когда…

June's first thought was to go away, but instead she crossed to the long window opening on the little court.	Первой мыслью Джун было уйти, но вместо этого она прошла через всю комнату к стеклянной двери, выходившей во дворик.
It was from there that the scent of the azaleas came, and, standing with their backs to her, their faces buried in the golden-pink blossoms, stood her lover and Irene.	Запах азалий шел оттуда, и спиной к Джун, низко склонясь над золотисто-розовыми цветами, стояли ее жених и Ирэн.
Silent but unashamed, with flaming cheeks and angry eyes, the girl watched.	Молча, но не чувствуя ни малейшего стыда, с пылающим лицом и горящими гневом глазами девушка смотрела на них.
"Come on Sunday by yourself-We can go over the house together."	— Приезжайте в воскресенье одна, я покажу вам дом.
June saw Irene look up at him through her screen of blossoms.	Джун видела, как Ирэн взглянула на него поверх азалий.
It was not the look of a coquette, but-far worse to the watching girl-of a woman fearful lest that look should say too much.	Это не был взгляд кокетки — нет, Джун уловила в нем нечто худшее для себя: так могла смотреть только женщина, боявшаяся сказать своим взглядом слишком много.
"I've promised to go for a drive with Uncle…."	— Я обещала поехать кататься с дядей…
"The big one!	— С тем толстым?
Make him bring you; it's only ten miles—the very thing for his horses."	Пусть привезет вас в Робин-Хилл; каких-нибудь десять миль — и лошади его промнутся.
"Poor old Uncle Swithin!"	— Бедный дядя Суизин!
A wave of the azalea scent drifted into June's face; she felt sick and dizzy.	Запах азалий повеял Джун в лицо; она почувствовала дурноту и головокружение.
"Do! ah! do!"	— Приезжайте! Я прошу вас!
"But why?"	— Зачем?
"I must see you there—I thought you'd like to help me…."	— Мне нужно, чтобы вы приехали, я думал, что вы хотите помочь мне.
The answer seemed to the girl to come softly with a tremble from amongst the blossoms:	Девушке показалось, что ответ прозвучал так мягко, словно это затрепетали цветы:
"So I do!"	— Я и хочу помочь!
And she stepped into the open space of the window.	Джун шагнула в открытую дверь.
"How stuffy it is here!" she said;	— Как здесь душно! — сказала она.
"I can't bear this scent!"	— Я задыхаюсь от этого запаха!
Her eyes, so angry and direct, swept both their faces.	Ее глаза, гневные, смелые, смотрели им прямо в лицо.
"Were you talking about the house?	— Вы говорили о доме?
I haven't seen it yet, you know-shall we all go on Sunday?"'	Я его еще не видела, давайте поедем в воскресенье!
From Irene's face the colour had flown.	Румянец сбежал с лица Ирэн.

"I am going for a drive that day with Uncle Swithin," she answered.	— В воскресенье я поеду кататься с дядей Суизином, — ответила она.
"Uncle Swithin!	— С дядей Суизином!
What does he matter?	Вот еще.
You can throw him over!"	Его можно отставить!
"I am not in the habit of throwing people over!"	— Нет, это не в моих привычках!
There was a sound of footsteps and June saw Soames standing just behind her.	Раздались шаги. Джун обернулась и увидела Сомса.
"Well! if you are all ready," said Irene, looking from one to the other with a strange smile, "dinner is too!"	— Ну что ж, все ждут обеда, — сказала Ирэн, со странной улыбкой переводя взгляд с одного лица на другое, — а обед ждет нас.

II.

June's Treat — Праздник Джун

Dinner began in silence; the women facing one another, and the men.	Обед начался в молчании: Джун сидела напротив Ирэн, Босини — напротив Сомса.
In silence the soup was finished-excellent, if a little thick; and fish was brought.	В молчании был съеден суп — прекрасный, хотя чуточку и густоватый; подали рыбу.
In silence it was handed.	В молчании разложили ее по тарелкам.
Bosinney ventured:	Босини отважился:
"It's the first spring day."	— Сегодня первый весенний день.
Irene echoed softly:	Ирэн тихо отозвалась:
"Yes—the first spring day."	— Да, первый весенний день.
"Spring!" said June: "there isn't a breath of air!"	— Какая это весна! — сказала Джун. — Дышать нечем!
No one replied.	Никто не возразил ей.
The fish was taken away, a fine fresh sole from Dover.	Рыбу унесли — чудесную дуврскую камбалу.
And Bilson brought champagne, a bottle swathed around the neck with white….	И Билсон подала бутылку шампанского, закутанную вокруг горлышка белой салфеткой.
Soames said:	Сомс сказал:
"You'll find it dry."	— Шампанское сухое.
Cutlets were handed, each pink-frilled about the legs.	Подали отбивные котлеты, украшенные розовой гофрированной бумагой.
They were refused by June, and silence fell.	Джун отказалась от них, и снова наступило молчание.
Soames said:	Сомс сказал:
"You'd better take a cutlet, June; there's nothing coming."	— Советую тебе съесть котлету, Джун. Больше ничего не будет.
But June again refused, so they were borne away.	Но Джун снова отказалась, и котлеты унесли.
And then Irene asked:	Ирэн спросила:
"Phil, have you heard my blackbird?"	— Фил, вы слышали моего дрозда?

Bosinney answered:	Босини ответил:
"Rather-he's got a hunting-song.	— Как же! Он теперь заливается по-весеннему.
As I came round I heard him in the Square."	Я еще в сквере его слышал, когда шел сюда.
"He's such a darling!"	— Он такая прелесть!
"Salad, sir?"	— Прикажете салату, сэр?
Spring chicken was removed.	Унесли и жареных цыплят.
But Soames was speaking:	Заговорил Сомс:
"The asparagus is very poor.	— Спаржа неважная.
Bosinney, glass of sherry with your sweet?	Босини, стаканчик хереса к сладкому?
June, you're drinking nothing!"	Джун, ты совсем ничего не пьешь!
June said:	Джун сказала:
"You know I never do.	— Ты же знаешь, что я никогда не пью.
Wine's such horrid stuff!"	Вино — гадость!
An apple charlotte came upon a silver dish, and smilingly Irene said:	Подали яблочную шарлотку на серебряном блюде. И, улыбаясь, Ирэн сказала:
"The azaleas are so wonderful this year!"	— Азалии в этом году необыкновенные!
To this Bosinney murmured:	Босини пробормотал в ответ:
"Wonderful!	— Необыкновенные!
The scent's extraordinary!"	Совершенно изумительный запах!
June said:	Джун сказала:
"How can you like the scent?	— Не понимаю, как можно восхищаться этим запахом!
Sugar, please, Bilson."	Билсон, дайте мне сахару, пожалуйста.
Sugar was handed her, and Soames remarked:	Ей подали сахар, и Сомс заметил:
"This charlottes good!"	— Шарлотка удалась!
The charlotte was removed.	Шарлотку унесли.
Long silence followed.	Наступило долгое молчание.
Irene, beckoning, said:	Ирэн подозвала Билсон и сказала:
"Take out the azalea, Bilson.	— Уберите азалии.
Miss June can't bear the scent."	Мисс Джун не нравится их запах.
"No; let it stay," said June.	— Нет, пусть стоят, — сказала Джун.
Olives from France, with Russian caviare, were placed on little plates.	По маленьким тарелочкам разложили французские маслины и русскую икру.
And Soames remarked:	И Сомс спросил:
"Why can't we have the Spanish?"	— Почему у нас не бывает испанских маслин?
But no one answered.	Но никто не ответил ему.

The olives were removed.	Маслины убрали.
Lifting her tumbler June demanded:	Подняв бокал, Джун попросила:
"Give me some water, please."	— Налейте мне воды, пожалуйста.
Water was given her.	Ей налили.
A silver tray was brought, with German plums.	Принесли серебряный поднос с немецкими сливами.
There was a lengthy pause.	Долгая пауза.
In perfect harmony all were eating them.	Все мирно занялись едой.
Bosinney counted up the stones:	Босини пересчитал косточки:
"This year-next year-some time."	— Нынче — завтра — сбудется…
Irene finished softly:	Ирэн докончила мягко:
"Never!	— Нет…
There was such a glorious sunset.	Какой сегодня красивый закат!
The sky's all ruby still-so beautiful!"	Небо красное как рубин.
He answered:	Он ответил:
"Underneath the dark."	— А сверху тьма.
Their eyes had met, and June cried scornfully:	Глаза их встретились, и Джун воскликнула презрительным тоном:
"A London sunset!"	— Лондонский закат!
Egyptian cigarettes were handed in a silver box.	Подали египетские сигареты в серебряном ящичке.
Soames, taking one, remarked:	Взяв одну. Сомс спросил:
"What time's your play begin?"	— Когда начало спектакля?
No one replied, and Turkish coffee followed in enamelled cups.	Никто не ответил; подали турецкий кофе в эмалевых чашечках.
Irene, smiling quietly, said:	Ирэн сказала, спокойно улыбаясь:
"If only…."	— Если бы…
"Only what?" said June.	— Если бы что? — спросила Джун.
"If only it could always be the spring!"	— Если бы всегда была весна!
Brandy was handed; it was pale and old.	Подали коньяк; коньяк был старый, почти бесцветный.
Soames said:	Сомс сказал:
"Bosinney, better take some brandy."	— Боснии, наливайте себе.
Bosinney took a glass; they all arose.	Боснии выпил рюмку коньяку; все поднялись из-за стола.
"You want a cab?" asked Soames.	— Позвать кэб? — спросил Сомс.
June answered:	Джун ответила:

"No!	— Нет.
My cloaks please, Bilson."	Принесите мне пальто, Билсон.
Her cloak was brought.	Пальто принесли.
Irene, from the window, murmured:	Ирэн подошла к окну и тихо сказала:
"Such a lovely night!	— Какой чудесный вечер!
The stars are coming out!"	Вон уж и звезды.
Soames added:	Сомс прибавил:
"Well, I hope you'll both enjoy yourselves."	— Ну, желаю вам хорошо провести время.
From the door June answered:	Джун ответила с порога:
"Thanks.	— Благодарю.
Come, Phil."	Пойдемте, Фил.
Bosinney cried:	Боснии отозвался:
"I'm coming."	— Иду.
Soames smiled a sneering smile, and said:	Сомс улыбнулся язвительной улыбкой и сказал:
"I wish you luck!"	— Всего хорошего!
And at the door Irene watched them go.	Стоя в дверях, Ирэн провожала их взглядом.
Bosinney called:	Боснии крикнул:
"Good night!"	— Спокойной ночи!
"Good night!" she answered softly….	— Спокойной ночи! — мягко ответила Ирэн.
June made her lover take her on the top of a 'bus, saying she wanted air, and there sat silent, with her face to the breeze.	Джун потащила жениха на империал омнибуса, сказав, что ей хочется подышать воздухом, и всю дорогу просидела молча, подставив лицо ветру.
The driver turned once or twice, with the intention of venturing a remark, but thought better of it.	Кучер оглянулся на них разок-другой, собираясь пуститься в разговор, но передумал.
They were a lively couple!	Не очень-то веселая парочка!
The spring had got into his blood, too; he felt the need for letting steam escape, and clucked his tongue, flourishing his whip, wheeling his horses, and even they, poor things, had smelled the spring, and for a brief half-hour spurned the pavement with happy hoofs.	Весна хозяйничала и у него в крови. Ему не терпелось поболтать, он причмокивал губами, размахивал кнутом, подгоняя лошадей, и даже они, бедняжки, учуяли весну и целых полчаса весело цокали копытами по мостовой.
The whole town was alive; the boughs, curled upward with their decking of young leaves, awaited some gift the breeze could bring.	Весь город ожил в этот вечер; ветви в уборе молодой листвы, тянувшиеся к небу, ждали, что ветерок принесет им какой-то дар.
New-lighted lamps were gaining mastery, and the faces of the crowd showed pale under that glare, while on high the great white clouds slid swiftly, softly, over the purple sky.	Недавно зажженные фонари мало-помалу разгоняли сумрак, и человеческие лица Казались бледными под их светом, а наверху большие белые облака быстро и легко летели по пурпурному небу.

Men in, evening dress had thrown back overcoats, stepping jauntily up the steps of Clubs; working folk loitered; and women-those women who at that time of night are solitary-solitary and moving eastward in a stream-swung slowly along, with expectation in their gait, dreaming of good wine and a good supper, or-for an unwonted minute, of kisses given for love.	Мужчины во фраках шли, распахнув пальто, бойко взбегали по ступенькам клубов; рабочий люд бродил по улицам; и женщины — Те женщины, которые гуляют одиночками в этот час, одиночками движутся против течения, — медленной, выжидающей походкой проходили по тротуару, мечтая о хорошем вине, хорошем ужине да изредка, урывками, о поцелуях, не оплаченных деньгами.
Those countless figures, going their ways under the lamps and the moving-sky, had one and all received some restless blessing from the stir of spring.	Эти люди, бесконечной вереницей проходившие в свете уличных фонарей, под небом, затянутым бегущими облаками, все как один несли с собой будоражащую радость, которую вселило в них пробуждение весны.
And one and all, like those clubmen with their opened coats, had shed something of caste, and creed, and custom, and by the cock of their hats, the pace of their walk, their laughter, or their silence, revealed their common kinship under the passionate heavens.	Все до одного, как те мужчины в пальто нараспашку, они сбросили с себя броню касты, верований, привычек и лихо заломленной шляпой, походкой, смехом и даже молчанием раскрывали то, что единило их всех под этим пылающим страстью небом.
Bosinney and June entered the theatre in silence, and mounted to their seats in the upper boxes.	Боснии и Джун молча вошли в театр и поднялись на свои места в ложе верхнего яруса.
The piece had just begun, and the half-darkened house, with its rows of creatures peering all one way, resembled a great garden of flowers turning their faces to the sun.	Пьеса уже началась, и полутемный зал с правильными рядами людей, смотрящих в одном направлении, напоминал огромный сад, полный цветов, которые повернули головки к солнцу.
June had never before been in the upper boxes.	Джун еще ни разу в жизни не была в верхнем ярусе.
From the age of fifteen she had habitually accompanied her grandfather to the stalls, and not common stalls, but the best seats in the house, towards the centre of the third row, booked by old Jolyon, at Grogan and Boyne's, on his way home from the City, long before the day; carried in his overcoat pocket, together with his cigar-case and his old kid gloves, and handed to June to keep till the appointed night.	С тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет, она всегда ходила с дедушкой в партер, и не просто в партер, а на самые лучшие места — в середину третьего ряда кресел, — которые старый Джолион задолго до спектакля заказывал у Грогэна и Бойнза по дороге домой из Сити; билеты клались во внутренний карман пальто, туда, где лежал портсигар и неизменная пара кожаных перчаток, а потом передавались Джун, с тем чтобы она держала их у себя до дня спектакля.
And in those stalls-an erect old figure with a serene white head, a little figure, strenuous and eager, with a red-gold head-they would sit through every kind of play, and on the way home old Jolyon would say of the principal actor:	И в этих креслах они терпеливо высиживали любую пьесу — высокий, прямой старик с величаво-спокойной седой головой и миниатюрная девушка, подвижная, возбужденная, с золотисто-рыжей головкой, — а на обратном пути Джолион неизменно говорил об актере, исполнявшем главную роль:
"Oh, he's a poor stick!	— Э-э, какое убожество!
You should have seen little Bobson!"	Ты бы посмотрела Бобсона!

She had looked forward to this evening with keen delight; it was stolen, chaperone-less, undreamed of at Stanhope Gate, where she was supposed to be at Soames'.	Джун предвкушала много радости от этого вечера: они пошли в театр, никому не сказавшись, без провожатых; на Стэнхоп-Г ейт и не подозревали об этом — там считалось, что Джун уехала к Сомсу.
She had expected reward for her subterfuge, planned for her lover's sake; she had expected it to break up the thick, chilly cloud, and make the relations between them which of late had been so puzzling, so tormenting-sunny and simple again as they had been before the winter.	Джун надеялась получить вознаграждение за эту маленькую хитрость, на которую она пошла ради жениха: она надеялась, что сегодняшний вечер разгонит плотное холодное облако, и их отношения — такие странные, такие мучительные за последнее время — станут снова простыми и радостными, как это было до зимы.
She had come with the intention of saying something definite; and she looked at the stage with a furrow between her brows, seeing nothing, her hands squeezed together in her lap.	Она пришла сюда с твердым намерением добиться определенности и теперь смотрела на сцену, сдвинув брови, ничего не видя перед собой, крепко стиснув руки.
A swarm of jealous suspicions stung and stung her.	Ревнивые подозрения терзали и терзали ее сердце.
If Bosinney was conscious of her trouble he made no sign.	Может быть, Босини и догадывался о том, что происходит с ней, но виду он не показывал.
The curtain dropped.	Опустился занавес.
The first act had come to an end.	Первый акт кончился.
"It's awfully hot here!" said the girl;	— Здесь страшно жарко! — сказала девушка.
"I should like to go out."	— Мне хочется на воздух.
She was very white, and she knew-for with her nerves thus sharpened she saw everything-that he was both uneasy and compunctious.	Она была очень бледна, и она прекрасно знала — нервы ее были напряжены, и ничто не могло ускользнуть от ее внимания, — что Босини и неловко и мучительно с ней.
At the back of the theatre an open balcony hung over the street; she took possession of this, and stood leaning there without a word, waiting for him to begin.	В глубине театра был балкон, выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит.
At last she could bear it no longer.	Наконец она не выдержала:
"I want to say something to you, Phil," she said.	— Я хотела поговорить с вами. Фил.
"Yes?"	— Да?
The defensive tone of his voice brought the colour flying to her cheek, the words flying to her lips:	Настороженная нотка в его голосе заставила ее вспыхнуть, слова сами слетели с губ:
"You don't give me a chance to be nice to you; you haven't for ages now!"	— Вы не позволяете мне быть ласковой с вами; вот уже сколько времени я…
Bosinney stared down at the street.	Босини пристально смотрел на улицу.
He made no answer….	Он молчал.
June cried passionately:	Джун горячо продолжала:
"You know I want to do everything for you-that I want to be everything to you…."	— Вы же знаете, ради вас я готова на все — я хочу быть всем для вас…

A hum rose from the street, and, piercing it with a sharp 'ping,' the bell sounded for the raising of the curtain.	С улицы донесся шум, и, смешавшись с ним, пронзительный звонок возвестил о конце антракта.
June did not stir.	Джун не шевельнулась.
A desperate struggle was going on within her.	В ее душе происходила отчаянная борьба.
Should she put everything to the proof?	Поставить все на карту?
Should she challenge directly that influence, that attraction which was driving him away from her?	Бросить вызов тому влиянию, той притягательной силе, которые отнимают у нее Босини?
It was her nature to challenge, and she said:	Не в ее характере было отступать, и она сказала:
"Phil, take me to see the house on Sunday!"	— Фил, возьмите меня в Робин-Хилл в воскресенье!
With a smile quivering and breaking on her lips, and trying, how hard, not to show that she was watching, she searched his face, saw it waver and hesitate, saw a troubled line come between his brows, the blood rush into his face.	Улыбаясь робкой улыбкой, то и дело сбегавшей с ее губ, прилагая все старания — какие старания! — к тому, чтобы он не заметил пытливости ее взгляда, Джун впилась глазами в его лицо, увидела, как оно дрогнуло в нерешительности, увидела беспокойную складку, залегшую между бровями, румянец, заливший его щеки.
He answered:	Он ответил:
"Not Sunday, dear; some other day!"	— Только не в это воскресенье, дорогая, как-нибудь в другой раз.
"Why not Sunday?	— Почему не в это?
I shouldn't be in the way on Sunday."	Я не помешаю вам.
He made an evident effort, and said:	Он сделал над собой видимое усилие и сказал:
"I have an engagement."	— Я буду занят.
"You are going to take…."	— Вы поедете с…
His eyes grew angry; he shrugged his shoulders, and answered:	Глаза Босини загорелись гневом; он пожал плечами и ответил:
"An engagement that will prevent my taking you to see the house!"	— Я буду занят и не смогу показать вам дом!
June bit her lip till the blood came, and walked back to her seat without another word, but she could not help the tears of rage rolling down her face.	Джун до крови закусила губу; она пошла обратно в зал, не сказав больше ни слова, но не смогла сдержать слезы гнева, залившие ей лицо.
The house had been mercifully darkened for a crisis, and no one could see her trouble.	К счастью, огни были уже потушены, и никто не видел ее горя.
Yet in this world of Forsytes let no man think himself immune from observation.	Но в мире Форсайтов ни один человек не может считать себя застрахованным от посторонних взглядов.
In the third row behind, Euphemia, Nicholas's youngest daughter, with her married-sister, Mrs. Tweetyman, were watching.	Из третьего ряда за ними следили Юфимия — младшая дочь Николаса — и ее замужняя сестра, миссис Туитимен.
They reported at Timothy's, how they had seen June and her fiance at the theatre.	Они рассказали у Тимоти, что видели в театре Джун и ее жениха.

"In the stalls?"	— В партере?
"No, not in the…."	— Нет, не в…
"Oh! in the dress circle, of course.	— А! В амфитеатре.
That seemed to be quite fashionable nowadays with young people!"	У молодежи теперь считается очень модным ходить в амфитеатр!
Well-not exactly.	— Да нет, не в этом дело…
In the….	Они были в…
Anyway, that engagement wouldn't last long.	Вообще вся эта история не надолго.
They had never seen anyone look so thunder and lightningy as that little June!	Маленькая Джун просто метала гром и молнии!
With tears of enjoyment in their eyes, they related how she had kicked a man's hat as she returned to her seat in the middle of an act, and how the man had looked.	Со слезами восторга они рассказали, как Джун, возвращаясь на свое место посредине действия, отшвырнула ногой чей-то цилиндр и каким взглядом ответил на хозяин цилиндра.
Euphemia had a noted, silent laugh, terminating most disappointingly in squeaks; and when Mrs. Small, holding up her hands, said:	Юфимия имела привычку закатываться беззвучным смехом, в конце неожиданно переходившим в визг, и когда миссис Смолл всплеснула руками, сказав:
"My dear!	"Господи боже!
Kicked a ha-at?" she let out such a number of these that she had to be recovered with smelling-salts.	Отшвырнула цилиндр? Юфимия начала так взвизгивать, что пришлось приводить ее в чувство нюхательными солями.
As she went away she said to Mrs. Tweetyman:	Выйдя от тетушек, она сказала миссис Туитимен:
"Kicked a-ha-at!	— Отшвырнула цили-индр!
Oh!	О-о!
I shall die."	Я больше не могу!
For 'that little June' this evening, that was to have been 'her treat,' was the most miserable she had ever spent.	Для «маленькой Джун» этот вечер, задуманный, как праздник, был самым тяжелым за всю ее жизнь.
God knows she tried to stifle her pride, her suspicion, her jealousy!	Видит бог, она делала все, чтобы задушить свою гордость, свои подозрения, свою ревность!
She parted from Bosinney at old Jolyon's door without breaking down; the feeling that her lover must be conquered was strong enough to sustain her till his retiring footsteps brought home the true extent of her wretchedness.	Прощаясь с женихом у дверей дома, Джун все еще крепилась; сознание, что Босини нужно отвоевать во что бы то ни стало, поддерживало ее, и, только прислушиваясь к его удаляющимся шагам, она поняла, как велико ее несчастье.
The noiseless 'Sankey' let her in.	Безмолвный «миссионер» открыл ей дверь.
She would have slipped up to her own room, but old Jolyon, who had heard her entrance, was in the dining-room doorway.	Она хотела проскользнуть незамеченной к себе в комнату, но старый Джолион, услышав ее шаги, вышел из столовой.
"Come in and have your milk," he said.	— Зайди выпить молока, — сказал он.
"It's been kept hot for you.	— Тебе оставили горячее.

You're very late.	Как ты поздно!
Where have you been?"	Где ты была?
June stood at the fireplace, with a foot on the fender and an arm on the mantelpiece, as her grandfather had done when he came in that night of the opera.	Джун стала у камина в той самой позе, в какой стоял ее дед, вернувшись в тот июньский вечер из оперы: поставив одну ногу на решетку, опершись рукой — о каминную доску.
She was too near a breakdown to care what she told him.	Каждую минуту готовая разрыдаться, она не заботилась о своих словах.
"We dined at Soames's."	— Мы обедали у Сомса.
"H'm! the man of property!	— Гм! У этого собственника!
His wife there and Bosinney?"	Кто там был? Его жена, Босини?
"Yes."	- Да .
Old Jolyon's glance was fixed on her with the penetrating gaze from which it was difficult to hide; but she was not looking at him, and when she turned her face, he dropped his scrutiny at once.	От глаз старого Джолиона, прикованных к внучке, было так трудно скрыть что-нибудь; но в эту минуту Джун не смотрела на деда, а когда она повернулась к нему, старый Джолион сейчас же опустил глаза.
He had seen enough, and too much.	Того, что он видел, было достаточно, вполне достаточно.
He bent down to lift the cup of milk for her from the hearth, and, turning away, grumbled:	Старый Джолион нагнулся к камину достать молоко и, отвернувшись, проворчал:
"You oughtn't to stay out so late; it makes you fit for nothing."	— Не надо так поздно засиживаться в гостях: ты совсем расклеилась.
He was invisible now behind his paper, which he turned with a vicious crackle; but when June came up to kiss him, he said:	Он закрылся газетой, сердито зашуршав страницами; но когда Джун подошла поцеловать его, старый Джолион сказал
"Good-night, my darling," in a tone so tremulous and unexpected, that it was all the girl could do to get out of the room without breaking into the fit of sobbing which lasted her well on into the night.	«Спокойной ночи, родная!» таким взволнованным, таким необычным для него голосом, что девушке не оставалось ничего другого, как поскорее выйти из комнаты, чтобы не разразиться при нем рыданиями, которые стихли в ее спальне только поздно ночью.
When the door was closed, old Jolyon dropped his paper, and stared long and anxiously in front of him.	Когда дверь за Джун затворилась, старый Джолион бросил газету и уставился прямо перед собой долгим, тревожным взглядом.
' The beggar!' he thought.	"Негодяй! — думал он.
' I always knew she'd have trouble with him!'	— Я так и знал, что она хлебнет с ним горя!"
Uneasy doubts and suspicions, the more poignant that he felt himself powerless to check or control the march of events, came crowding upon him.	Тревожные мысли и подозрения, тем более мучительные, что он чувствовал себя бессильным остановить или повернуть по-своему ход событий, надвинулись на старого Джолиона со всех сторон.
Was the fellow going to jilt her?	Уж не собирается ли этот субъект играть ею?
He longed to go and say to him:	Ему хотелось пойти и крикнуть:
"Look here, you sir!	"Эй вы, сэр!

Are you going to jilt my grand-daughter?"	Уж не собираетесь ли вы играть моей внучкой?"
But how could he?	Но разве это возможно?
Knowing little or nothing, he was yet certain, with his unerring astuteness, that there was something going on.	Зная мало, вернее, ничего не зная, он все же с безошибочной проницательностью чувствовал что-то неладное.
He suspected Bosinney of being too much at Montpellier Square.	Он подозревал, что Босини слишком зачастил на Монпельесквер.
'This fellow,' he thought, 'may not be a scamp; his face is not a bad one, but he's a queer fish.	"Может быть, он и не мерзавец, — думал старый Джолион. — У него хорошее лицо, но что-то странное в нем есть.
I don't know what to make of him.	Я не понимаю этого человека!
I shall never know what to make of him!	И никогда не пойму!
They tell me he works like a nigger, but I see no good coming of it.	Говорят, он работает как вол, но ничего путного из этого пока что не получается.
He's unpractical, he has no method.	Он совершенно непрактичный, беспорядочный.
When he comes here, he sits as glum as a monkey.	Приходит сюда и сидит, как — сыч.
If I ask him what wine he'll have, he says:	Спросишь, каким вином его угостить, отвечает:
"Thanks, any wine."	«Благодарю вас! Все равно!»
If I offer him a cigar, he smokes it as if it were a twopenny German thing.	Предложишь сигару — он курит ее с таким видом, словно это дешевая немецкая гадость.
I never see him looking at June as he ought to look at her; and yet, he's not after her money.	Я никогда не замечал, чтобы он смотрел на Джун так, как ему полагалось бы смотреть; а между тем, он не гонится за ее деньгами.
If she were to make a sign, he'd be off his bargain to-morrow.	Достаточно одного ее знака, и он сейчас же вернет ей слово.
But she won't-not she!	Но она никогда не пойдет на это никогда!
She'll stick to him!	Будет цепляться за него!
She's as obstinate as fate-She'll never let go!'	Упорная как рок! Она от него не отступится!"
Sighing deeply, he turned the paper; in its columns, perchance he might find consolation.	Глубоко вздохнув, старый Джолион взялся за газету; может быть, хоть здесь он найдет утешение.
And upstairs in her room June sat at her open window, where the spring wind came, after its revel across the Park, to cool her hot cheeks and burn her heart.	А Джун сидела у себя в комнате, и весенний ветерок, набушевавшись вволю в парке, врывался в открытое окно, охлаждая ее пылающие щеки и сжигая ей сердце.

III.

Drive with Swithin — Поездка с Суизином

Two lines of a certain song in a certain famous old school's songbook run as follows:	В одном всем известном старинном сборнике школьных песен есть такие строки:
'How the buttons on his blue frock shone, tra-la-la!	Смотрите! пуговицы в ряд на синем фраке как горят!
How he carolled and he sang, like a bird!…'	Поет, свистит он, точно дрозд, — тра-ля-ля-ля-тра-ля-ля-ля!
Swithin did not exactly carol and sing like a bird, but he felt almost like endeavouring to hum a tune, as he stepped out of Hyde Park Mansions, and contemplated his horses drawn up before the door.	Не то чтобы Суизин пел и свистал, как дрозд, но, выйдя из дому и осмотрев свой выезд, остановившийся у подъезда, он был близок к тому, чтобы промурлыкать себе под нос какой-нибудь мотивчик.
The afternoon was as balmy as a day in June, and to complete the simile of the old song, he had put on a blue frock-coat, dispensing with an overcoat, after sending Adolf down three times to make sure that there was not the least suspicion of east in the wind; and the frock-coat was buttoned so tightly around his personable form, that, if the buttons did not shine, they might pardonably have done so.	Утро было теплое, как в июне. Подтверждая слова старинной песенки, Суизин нарядился в синий фрак и решил обойтись без пальто, предварительно сгоняв Адольфа три раз подряд на улицу, чтобы окончательно убедиться, что сегодня нет ни малейшего намека на восточный ветер; синий фрак так плотно облегал его внушительную фигуру, что, вздумай пуговицы действительно гореть на солнце, это было бы простительно с их стороны.
Majestic on the pavement he fitted on a pair of dog-skin gloves; with his large bell-shaped top hat, and his great stature and bulk he looked too primeval for a Forsyte.	Огромный и величественный, он стоял на панели, натягивая лайковые перчатки; высокий, похожий на колокол цилиндр и величавость осанки придавали облику Суизина первобытность, пожалуй, чрезмерную для Форсайта.
His thick white hair, on which Adolf had bestowed a touch of pomatum, exhaled the fragrance of opoponax and cigars—the celebrated Swithin brand, for which he paid one hundred and forty shillings the hundred, and of which old Jolyon had unkindly said, he wouldn't smoke them as a gift; they wanted the stomach of a horse!	От его густых, совершенно белых волос, которые Адольф слегка напомадил, шел аромат опопанакса и сигар — тех самых сигар по сто сорок шиллингов сотня, о которых старый Джолион так пренебрежительно отозвался, заявив, что не стал бы курить их и даром; для таких сигар надо иметь лошадиный желудок!..
"Adolf!"	— Адольф!
"Sare!"	— Сэр!
"The new plaid rug!"	— Дайте новый плед!
He would never teach that fellow to look smart; and Mrs. Soames he felt sure, had an eye!	Никакими силами не добьешься, чтобы у этого бездельника был элегантный вид; а у миссис Сомс на этот счет глаз, наверное, наметан!
"The phaeton hood down; I am going-to-drive—a-lady!"	— Откиньте верх у фаэтона; я еду… кататься… с дамой!
A pretty woman would want to show off her frock; and well-he was going to drive a lady!	Хорошенькой женщине непременно захочется показать свой наряд. Да, он едет с дамой!
It was like a new beginning to the good old days.	Словно опять вернулись прежние золотые денечки.
Ages since he had driven a woman!	Вот уже целая вечность, как Суизин не катался с женщиной!
The last time, if he remembered, it had been Juley; the poor old soul had been as nervous as a cat the whole time, and so put him out of patience that, as he dropped her in the Bayswater Road, he had said:	Последний раз, если память ему не изменяет, это была Джули; несчастная старушенция волновалась всю дорогу как кошка, и до такой степени вывела его из себя, что, высадив ее на Бэйсуотер-Род, Суизин заявил:
"Well I'm d--d if I ever drive you again!"	«Чтобы я еще раз повез тебя кататься?! Да никогда в жизни!»

And he never had, not he!	И так и не возил, нет, слуга покорный!
Going up to his horses' heads, he examined their bits; not that he knew anything about bits-he didn't pay his coachman sixty pounds a year to do his work for him, that had never been his principle.	Подойдя к лошадям, Суизин внимательно осмотрел удила: вряд ли, впрочем, он понимал что-нибудь в удилах — не за тем он платит кучеру шестьдесят фунтов в год, чтобы брать на себя чужую работу, это не в его принципах.
Indeed, his reputation as a horsey man rested mainly on the fact that once, on Derby Day, he had been welshed by some thimble-riggers.	В сущности говоря, его репутация знатока лошадей покоилась главным образом на том факте, что однажды на дерби он попался на удочку мошенникам.
But someone at the Club, after seeing him drive his greys up to the door-he always drove grey horses, you got more style for the money, some thought-had called him	Но кто-то из товарищей по клубу, увидев, как Суизин подкатил к дверям на своей серой упряжке — он всегда держал серых лошадей, деньги те же, а элегантности больше, — прозвал Суизина
' Four-in-hand Forsyte.'	«Форсайт четверкой».
The name having reached his ears through that fellow Nicholas Treffry, old Jolyon's dead partner, the great driving man notorious for more carriage accidents than any man in the kingdom-Swithin had ever after conceived it right to act up to it.	Прозвище дошло до ушей Суивина благодаря Николасу Трефри, покойному компаньону старого Джолиона — любителю лошадей, славившемуся чуть ли не самым большим во всем королевстве количеством несчастных случаев во время езды по улицам, — и Суизин счел себя обязанным не снижать репутации.
The name had taken his fancy, not because he had ever driven four-in-hand, or was ever likely to, but because of something distinguished in the sound.	Прозвище поразило его воображение не потому, что он действительно правил или собирался когда-нибудь править четверкой, но в самом звуке этих слов ему чудилось какое-то благородство.
Four-in-hand Forsyte!	«Форсайт четверкой!»
Not bad!	Недурно!
Born too soon, Swithin had missed his vocation.	Родившись на свет слишком рано, Суизин не мог должным образом развить свои склонности.
Coming upon London twenty years later, he could not have failed to have become a stockbroker, but at the time when he was obliged to select, this great profession had not as yet became the chief glory of the upper-middle class.	Появись он в Лондоне двадцатью годами позже, его не миновала бы профессия маклера, но в то время, когда Суизин должен был сделать окончательный выбор, эта великая профессия еще не успела увенчать славой класс крупной буржуазии.
He had literally been forced into land agency.	Суизину просто не оставалось ничего другого, как заняться аукционами.
Once in the driving seat, with the reins handed to him, and blinking over his pale old cheeks in the full sunlight, he took a slow look round-Adolf was already up behind; the cockaded groom at the horses' heads stood ready to let go; everything was prepared for the signal, and Swithin gave it.	Усевшись в фаэтон, он взял вожжи и, щурясь от яркого солнца, бившего ему прямо в бледное старческое лицо, медленно осмотрелся по сторонам. Адольф уже занял свое место позади; грум с кокардой на фуражке держал лошадей под уздцы, готовый каждую минуту отскочить в сторону; все дожидалось знака Суизина, и он подал этот знак.

The equipage dashed forward, and before you could say Jack Robinson, with a rattle and flourish drew up at Soames' door.	Экипаж рванулся вперед и в мгновение ока с грохотом подкатил к дому Сомса.
Irene came out at once, and stepped in-he afterward described it at Timothy's-"as light as-er-Taglioni, no fuss about it, no wanting this or wanting that;" and above all, Swithin dwelt on this, staring at Mrs. Septimus in a way that disconcerted her a good deal, "no silly nervousness!"	Ирэн не заставила себя ждать и села в фаэтон, как Суизии рассказывал потом у Тимоти, "с легкостью… э-э… с легкостью Тальони, без всякой суетни, без всяких этих «ах! мне неудобно, ах! мне тесно! », а главное Суизин особенно напирал на это, глядя на миссис Смолл, которая не знала, куда деваться от смущения, — без всяких дурацких страхов!"
To Aunt Hester he portrayed Irene's hat.	Тете Эстер он описал шляпу Ирэн так:
"Not one of your great flopping things, sprawling about, and catching the dust, that women are so fond of nowadays, but a neat little-" he made a circular motion of his hand, "white veil-capital taste."	— Ничего похожего на теперешние лопухи, которые собирают на себя пыль, — маленькая, аккуратненькая, — он описал рукой круг, — с белой вуалеткой, столько вкуса!
"What was it made of?" inquired Aunt Hester, who manifested a languid but permanent excitement at any mention of dress.	— А из чего она? — спросила тетя Эстер, с томным воодушевлением встречавшая всякое упоминание о нарядах.
"Made of?" returned Swithin; "now how should I know?"	— Из чего? — переспросил Суизин.
He sank into silence so profound that Aunt Hester began to be afraid he had fallen into a trance.	— Ну почем я знаю? — и погрузился в такое глубокое молчание, что тетя Эстер начала побаиваться, не столбняк ли у него.
She did not try to rouse him herself, it not being her custom.	Она не пыталась растолкать Суизина, это было не в ее обычаях.
'I wish somebody would come,' she thought; 'I don't like the look of him!'	"Хоть бы пришел кто-нибудь, — думала тетя Эстер, — не нравится мне его вид!"
But suddenly Swithin returned to life.	Но вдруг Суизин очнулся.
"Made of" he wheezed out slowly, "what should it be made of?"	— — Из чего? — протянул он хрипло. — Из чего же она была сделана?..
They had not gone four miles before Swithin received the impression that Irene liked driving with him.	Не успели проехать и четырех миль, как Суизин окончательно уверился, что Ирэн довольна поездкой.
Her face was so soft behind that white veil, and her dark eyes shone so in the spring light, and whenever he spoke she raised them to him and smiled.	Ее лицо было так нежно под белой вуалью, темные глаза так сияли на весеннем солнце, а когда Суизин говорил что-нибудь, она взглядывала на него и улыбалась.
On Saturday morning Soames had found her at her writing-table with a note written to Swithin, putting him off.	В субботу утром Сомс застал Ирэн за письмом к Суизину, в котором она отказывалась от поездки.
Why did she want to put him off? he asked.	Почему ей вдруг понадобилось отказывать ляде Суизину, спросил Сомс.
She might put her own people off when she liked, he would not have her putting off his people!	Пусть отказывает своей родне, но его родственникам он не позволит отказывать.
She had looked at him intently, had torn up the note, and said:	Она пристально посмотрела на Сомса, разорвала записку и сказала:

"Very well!"	— Хорошо!
And then she began writing another.	И начала писать другую.
He took a casual glance presently, and saw that it was addressed to Bosinney.	Он случайно заглянул ей через плечо и увидел, что записка адресована Босини.
"What are you writing to him about?" he asked.	— О чем ты ему пишешь? — спросил Сомс.
Irene, looking at him again with that intent look, said quietly:	Ирэн посмотрела на него все тем же пристальным взглядом и спокойно ответила:
"Something he wanted me to do for him!"	— Он просил меня кое-что сделать для него.
"Humph!" said Soames,-"Commissions!"	— Гм! — сказал Сомс. — Комиссии!
"You'll have your work cut out if you begin that sort of thing!" He said no more.	В таком случае тебе скоро придется забросить все свои дела! — и замолчал.
Swithin opened his eyes at the mention of Robin Hill; it was a long way for his horses, and he always dined at half-past seven, before the rush at the Club began; the new chef took more trouble with an early dinner—a lazy rascal!	Суизин вытаращил глаза, услышав о Робин-Хилле; для его лошадей это был солидный конец, и он привык обедать в половине восьмого, до того, как в клубе наберется народ; новый шеф внимательнее относится к ранним обедам — ленивая бестия!
He would like to have a look at the house, however.	Однако Суизину хотелось взглянуть на постройку.
A house appealed to any Forsyte, and especially to one who had been an auctioneer.	Такая вещь, как дом, способна заинтересовать любого Форсайта, в особенности Форсайта, работавшего когда-то по части аукционов.
After all he said the distance was nothing.	В конце концов расстояние — пустяки.
When he was a younger man he had had rooms at Richmond for many years, kept his carriage and pair there, and drove them up and down to business every day of his life.	В молодые годы он снимал комнаты в Ричмонде, держал экипаж и пару лошадей и каждый божий день ездил по делам в город.
Four-in-hand Forsyte they called him!	Недаром ему дали прозвище «Форсайт четверкой»!
His T-cart, his horses had been known from Hyde Park Corner to the Star and Garter.	Его кабриолет и лошадей хорошо знали между Хайд-парком и «Звездой и подвязкой».
The Duke of Z…. wanted to get hold of them, would have given him double the money, but he had kept them; know a good thing when you have it, eh?	Герцог Z. хотел купить у него выезд, давал двойную цену, но он не продал; он сам умеет отличить плохое от хорошего, так ведь?
A look of solemn pride came portentously on his shaven square old face, he rolled his head in his stand-up collar, like a turkey-cock preening himself.	Квадратное, чисто выбритое старческое лицо Суизина озарилось горделивым торжеством, он повел головой между уголками стоячего воротничка, охорашиваясь, как индюк.
She was really—a charming woman!	Какая очаровательная женщина!
He enlarged upon her frock afterwards to Aunt Juley, who held up her hands at his way of putting it.	Он подробно описал ее платье тете Джули, которая только всплескивала руками, приходя в ужас от его выражений.
Fitted her like a skin-tight as a drum; that was how he liked 'em, all of a piece, none of your daverdy, scarecrow women!	Облегающее, как перчатка, ни одной морщинки, как на барабане; вот это ему нравится, не то что теперешние общипанные пугала!

He gazed at Mrs. Septimus Small, who took after James-long and thin.	Он уставился на миссис Септимус Смолл, которая была копией Джемса — такая же длинная и тощая.
"There's style about her," he went on, "fit for a king!	— В ней чувствуешь стиль, — продолжал Суиэин. — Такая подстать самому королю!
And she's so quiet with it too!"	И вместе с тем как спокойно держится!
"She seems to have made quite a conquest of you, any way," drawled Aunt Hester from her corner.	— Она, кажется, совсем тебя покорила, — протянула из своего угла тетя Эстер.
Swithin heard extremely well when anybody attacked him.	Когда кто-нибудь нападал на Суизина, он прекрасно все слышал.
"What's that?" he said.	— Что такое?
"I know a-pretty-woman when I see one, and all I can say is, I don't see the young man about that's fit for her; but perhaps-you-do, come, perhaps-you-do!"	Я сумею… отличить… хорошенькую… женщину от дурнушки и заявляю, что среди нашей молодежи для нее нет достойного человека; может быть… ты знаешь такого… ну… может быть… ты знаешь?
"Oh?" murmured Aunt Hester, "ask Juley!"	— А, — протянула тетя Эстер, — спроси Джули!..
Long before they reached Robin Hill, however, the unaccustomed airing had made him terribly sleepy; he drove with his eyes closed, a life-time of deportment alone keeping his tall and bulky form from falling askew.	Однако еще задолго до Робин-Хилла Суизин, не привыкший к таким прогулкам, почувствовал неодолимую сонливость; он правил с закрытыми глазами, и только благодаря многолетней выдержке его высокая статная фигура не клонилась набок.
Bosinney, who was watching, came out to meet them, and all three entered the house together; Swithin in front making play with a stout gold-mounted Malacca cane, put into his hand by Adolf, for his knees were feeling the effects of their long stay in the same position.	Боснии, поджидавший их, вышел навстречу, и все трое направились к дому. Суизин впереди, поигрывая тяжелой тростью с золотым набалдашником, которую Адольф сунул ему в руку, ибо езда в экипаже сказывалась на коленях Суизина.
He had assumed his fur coat, to guard against the draughts of the unfinished house.	Он надел меховое пальто, предвидя, что в недостроенном доме будут гулять сквозняки.
The staircase-he said-was handsome! the baronial style!	Лестница великолепная! Как во дворце!
They would want some statuary about!	Не мешало бы здесь поставить какую-нибудь статую!
He came to a standstill between the columns of the doorway into the inner court, and held out his cane inquiringly.	Он остановился как вкопанный между колоннами внутреннего дворика и с недоумевающим видом поднял трость.
What was this to be-this vestibule, or whatever they called it?	— А здесь что будет, в этом вестибюле, или как это называется?
But gazing at the skylight, inspiration came to him. "Ah! the billiard-room!"	— Суизин взглянул на стеклянный потолок, и вдруг его осенило: — А-а! бильярдная!
When told it was to be a tiled court with plants in the centre, he turned to Irene:	Услышав, что здесь будет мощеный двор с клумбой посередине, он повернулся к Ирэн:
"Waste this on plants?	— Загубить столько места под цветы?
You take my advice and have a billiard table here!"	Послушайтесь моего совета и поставьте здесь бильярд!

Irene smiled.	Ирэн улыбнулась.
She had lifted her veil, banding it like a nun's coif across her forehead, and the smile of her dark eyes below this seemed to Swithin more charming than ever.	Она подняла вуаль, повязав ее вокруг лба, как монашескую косынку, и темные глаза, улыбавшиеся из-под белой вуали, показались Суизину еще более очаровательными.
He nodded.	Он кивнул.
She would take his advice he saw.	Он знает, что Ирэн последует его совету.
He had little to say of the drawing or dining-rooms, which he described as "spacious"; but fell into such raptures as he permitted to a man of his dignity, in the wine-cellar, to which he descended by stone steps, Bosinney going first with a light.	Мало что найдя сказать о гостиной и столовой, Суизин отметил лишь, что комнаты эти «поместительные», зато пришел в восторг — насколько ему позволяло чувство собственного достоинства — от винного погреба, куда он спустился по каменным ступенькам вслед за Босини, освещавшим путь фонарем.
"You'll have room here," he said, "for six or seven hundred dozen—a very pooty little cellar!"	— Здесь хватит места для шести — семисот дюжин, — сказал Суизин, солидный погребок!
Bosinney having expressed the wish to show them the house from the copse below, Swithin came to a stop.	Босини выразил желание показать им дом с опушки рощицы под откосом, но Суизин решительно остановился.
"There's a fine view from here," he remarked; "you haven't such a thing as a chair?"	— Отсюда тоже прекрасный вид, — сказал он, — у вас тут найдется что-нибудь вроде стула?
A chair was brought him from Bosinney's tent.	Стул принесли из палатки Босини.
"You go down," he said blandly; "you two!	— Вы ступайте, — кротко сказал он, — ступайте вдвоем!
I'll sit here and look at the view."	А я посижу здесь, полюбуюсь видом.
He sat down by the oak tree, in the sun; square and upright, with one hand stretched out, resting on the nob of his cane, the other planted on his knee; his fur coat thrown open, his hat, roofing with its flat top the pale square of his face; his stare, very blank, fixed on the landscape.	Суизин сел под дубом, на солнышке: квадратный, прямой, он вытянул одну руку, опиравшуюся на трость, другую положил на колени; меховое пальто нараспашку, плоские поля цилиндра, как кровля, нависшая над бледным квадратом его лица; взгляд неподвижный, пустой, устремленный на расстилавшийся перед ним вид.
He nodded to them as they went off down through the fields.	Суизин закивал головой, глядя, как они идут полем внизу.
He was, indeed, not sorry to be left thus for a quiet moment of reflection.	В сущности говоря, нечего жалеть, что его оставили одного посидеть спокойно и подумать.
The air was balmy, not too much heat in the sun; the prospect a fine one, a remarka….	Воздух был мягкий, на солнце не очень припекало, вид отсюда прекрасный, замеча…
His head fell a little to one side; he jerked it up and thought: Odd!	Его голова склонилась немного набок. Он встрепенулся и подумал: "Странно!
He-ah!	Я, кажется…"
They were waving to him from the bottom!	Они машут ему снизу!
He put up his hand, and moved it more than once.	Он поднял руку и тоже помахал им.
They were active—the prospect was remar….	"Вон куда забрались, вид заме…"

His head fell to the left, he jerked it up at once; it fell to the right. It remained there; he was asleep.	Г олова у него склонилась влево; он снова встрепенулся; голова склонилась вправо и так и осталась: он спал.
And asleep, a sentinel on the-top of the rise, he appeared to rule over this prospect-remarkable-like some image blocked out by the special artist, of primeval Forsytes in pagan days, to record the domination of mind over matter!	И спящий Суизин, страж на вершине холма, царил над, этим видом — замечательным! — как некое изваяние, высеченное художником в далекие языческие времена по заказу первобытного Форсайта в знак торжества духа над материей!
And all the unnumbered generations of his yeoman ancestors, wont of a Sunday to stand akimbo surveying their little plots of land, their grey unmoving eyes hiding their instinct with its hidden roots of violence, their instinct for possession to the exclusion of all the world-all these unnumbered generations seemed to sit there with him on the top of the rise.	И все его бесчисленные предки, которые по воскресным дням выходили, бывало, подбоченясь, окинуть свои поля взглядом серых неподвижных глаз, таивших захватнический инстинкт, инстинкт обладания, исключавший все интересы, кроме своих собственных, — все эти бесчисленные поколения, казалось, собрались вокруг Суизина на вершине холма.
But from him, thus slumbering, his jealous Forsyte spirit travelled far, into God-knows-what jungle of fancies; with those two young people, to see what they were doing down there in the copse-in the copse where the spring was running riot with the scent of sap and bursting buds, the song of birds innumerable, a carpet of bluebells and sweet growing things, and the sun caught like gold in the tops of the trees; to see what they were doing, walking along there so close together on the path that was too narrow; walking along there so close that they were always touching; to watch Irene's eyes, like dark thieves, stealing the heart out of the spring.	Но жадный форсайтский дух Суизина бодрствовал; он пустился в далекое странствование по неведомым чащам фантазии, вслед за теми двумя, посмотреть, что они делают в роще — в той роще, которую Весна наполнила запахом земли и набухающих почек, пением птиц без числа, полчищем колокольчиков и нежной молодой травы, золотом! солнца, разлившимся по верхушкам деревьев; посмотреть, как те двое идут рядом, плечо к плечу, по узкой тропинке, идут так близко, что то и дело касаются друг друга; заглянуть в темные глаза Ирэн, от которых Весна, словно от воришек, не уберегла своего сердца.
And a great unseen chaperon, his spirit was there, stopping with them to look at the little furry corpse of a mole, not dead an hour, with his mushroom-and-silver coat untouched by the rain or dew; watching over Irene's bent head, and the soft look of her pitying eyes; and over that young man's head, gazing at her so hard, so strangely.	И дух его, как незримый страж, останавливался вместе с ними взглянуть на мертвый пушистый комочек крота, серебристую шкурку которого еще не тронули ни роса, ни дождь; посмотреть на склоненную голову Ирэн, на ее мягкие, подернувшиеся грустью глаза; на молодого человека, не сводившего с нее пристального, странного взгляда.
Walking on with them, too, across the open space where a wood-cutter had been at work, where the bluebells were trampled down, and a trunk had swayed and staggered down from its gashed stump.	Дух Суизина шел с ними дальше, через вырубку, расчищенную топором дровосека, по смятому ковру колокольчиков, мимо срубленного дерева, лежавшего рядом с зияющим раной пнем.
Climbing it with them, over, and on to the very edge of the copse, whence there stretched an undiscovered country, from far away in which came the sounds, 'Cuckoo-cuckoo!'	Вместе с ними перелез через упавший ствол и отправился дальше, к опушке, откуда открывалась неведомая страна, издалека славшая им свое «ку-ку! ку-ку!»
Silent, standing with them there, and uneasy at their silence!	Молча стоит он рядом с ними, встревоженный их молчанием!
Very queer, very strange!	Очень странно, очень подозрительно!

Then back again, as though guilty, through the wood-back to the cutting, still silent, amongst the songs of birds that never ceased, and the wild scent-hum! what was it-like that herb they put in-back to the log across the path….	Потом назад, словно виноватый, через рощицу, назад к вырубке, все еще молча, среди пения птиц, не затихавших ни на минуту, среди буйных запахов… гм! чем это пахнет? Похоже на ту травку, которую кладут в…
And then unseen, uneasy, flapping above them, trying to make noises, his Forsyte spirit watched her balanced on the log, her pretty figure swaying, smiling down at that young man gazing up with such strange, shining eyes, slipping now—a-ah! falling, o—oh! sliding-down his breast; her soft, warm body clutched, her head bent back from his lips; his kiss; her recoil; his cry:	Нажал к стволу, лежавшему поперек тропинки. А потом дух Суизина — невидимый, тревожный — носится, стараясь прошуметь крыльями у них над головой, видит, как она встает на упавшее дерево, ее прекрасное тело чуть покачивается, она улыбается молодому человеку, а он смотрит на нее странными, сияющими глазами; вот она скользит а! падает ему на грудь — а-ах! ее мягкое теплое тело в его объятиях, лицо прячется от его губ; поцелуй; она отпрянула назад; возглас:
"You must know—I love you!"	«Вы же знаете, я люблю вас!»
Must know-indeed, a pretty…?	Она знает — вот как?
Love!	Любовь!
Hah!	Ха!
Swithin awoke; virtue had gone out of him.	Суизин проснулся, чувствуя себя совершенно разбитым.
He had a taste in his mouth.	Во рту неприятный вкус.
Where was he?	Где это он?
Damme!	Ах черт!
He had been asleep!	Заснул!
He had dreamed something about a new soup, with a taste of mint in it.	Ему снился какой-то новый суп, пахнувший мятой.
Those young people-where had they got to?	Где эти двое? Куда они забрались?
His left leg had pins and needles.	Левая нога у него затекла.
"Adolf!"	— Адольф!
The rascal was not there; the rascal was asleep somewhere.	Этого бездельника тоже нет; бездельник спит где-нибудь!
He stood up, tall, square, bulky in his fur, looking anxiously down over the fields, and presently he saw them coming.	Он вытянулся во весь рост, квадратный, массивный в меховом пальто, тревожно посмотрел вниз, на поле, и вскоре увидел их.
Irene was in front; that young fellow-what had they nicknamed him-'The Buccaneer?' looked precious hangdog there behind her; had got a flea in his ear, he shouldn't wonder.	Ирэн шла впереди; этот молодчик — как его прозвали? «пират»? — с унылым видом плелся сзади: ему, должно быть, здорово влетело.
Serve him right, taking her down all that way to look at the house!	Поделом! Нечего было таскать ее бог знает куда, чтобы посмотреть на дом!
The proper place to look at a house from was the lawn.	На любой дом лучше всего смотреть с лужайки.
They saw him.	Они заметили его.

He extended his arm, and moved it spasmodically to encourage them.	Он поднял руку и судорожно замахал им.
But they had stopped.	Но они остановились.
What were they standing there for, talking-talking?	Зачем остановились? О чем они говорят, говорят без конца?
They came on again.	Вот опять пошли.
She had been, giving him a rub, he had not the least doubt of it, and no wonder, over a house like that—a great ugly thing, not the sort of house he was accustomed to.	Она, должно быть, отчитывает его, у Суиэина нет на этот счет никаких сомнений: за такой дом следует отчитать — экая уродина, он таких домов и не видывал.
He looked intently at their faces, with his pale, immovable stare.	Суизин воззрился на их лица белесыми неподвижными глазами.
That young man looked very queer!	У этого молодчика очень странный вид!
"You'll never make anything of this!" he said tartly, pointing at the mansion;-"too newfangled!"	— Ничего хорошего у вас не получится! — брюзгливо сказал он, показывая на дом. — Слишком новомодно!
Bosinney gazed at him as though he had not heard; and Swithin afterwards described him to Aunt Hester as "an extravagant sort of fellow very odd way of looking at you—a bumpy beggar!"	Босини посмотрел на Суизина, как будто не слыша его слов. И Суизин впоследствии описал его тете Эстер так: "Экстравагантная личность! Весьма странная манера смотреть на своего собеседника… Корявый субъект!"
What gave rise to this sudden piece of psychology he did not state; possibly Bosinney's, prominent forehead and cheekbones and chin, or something hungry in his face, which quarrelled with Swithin's conception of the calm satiety that should characterize the perfect gentleman.	Что дало ему повод к таким психологическим прозрениям, Суизин не сказал; возможно, виной тому были крутой лоб, выдающиеся скулы и подбородок Босини или какое-то голодное выражение его лица, что в корне расходилось с представлением Суизина о той спокойной сытости, которая является неотъемлемым качеством истого джентльмена.
He brightened up at the mention of tea.	Он оживился при упоминании о чае.
He had a contempt for tea-his brother Jolyon had been in tea; made a lot of money by it-but he was so thirsty, and had such a taste in his mouth, that he was prepared to drink anything.	Правда, чай презренный напиток Джолион торговал чаем и нажил на нем большие деньги, — но теперь, чувствуя жажду и неприятный вкус во рту, Суизин был готов пить все что угодно.
He longed to inform Irene of the taste in his mouth-she was so sympathetic-but it would not be a distinguished thing to do; he rolled his tongue round, and faintly smacked it against his palate.	Ему очень хотелось рассказать Ирэн, какой у него неприятный вкус во рту — она всегда ему сочувствует, — "но говорить на такие темы не принято; он провел языком по деснам и легонько прищелкнул им о небо.
In a far corner of the tent Adolf was bending his cat-like moustaches over a kettle.	В углу палатки Адольф возился с чайником, склонив над ним свои кошачьи усы.
He left it at once to draw the cork of a pint-bottle of champagne.	Как только они вошли, он оставил чайник и занялся бутылкой шампанского.
Swithin smiled, and, nodding at Bosinney, said:	Суизин улыбнулся и, кивнув в сторону Босини, сказал:
"Why, you're quite a Monte Cristo!"	— Да вы настоящий Монте-Кристо!

This celebrated novel-one of the half-dozen he had read-had produced an extraordinary impression on his mind.	Этот знаменитый роман, одна из пяти-шести книг, прочитанных Суизином, произвел на него неизгладимое впечатление.
Taking his glass from the table, he held it away from him to scrutinize the colour; thirsty as he was, it was not likely that he was going to drink trash!	Взяв со стола бокал, Суизин отставил руку, разглядывая вино на свет: хоть он и чувствует сильную жажду, но всякую бурду пить не станет!
Then, placing it to his lips, he took a sip.	Затем, поднеся бокал к губам, сделал глоток.
"A very nice wine," he said at last, passing it before his nose; "not the equal of my Heidsieck!"	— Хорошее вино, — сказал он наконец, водя бокалом перед самым носом, — но далеко до моего Хайдсика!
It was at this moment that the idea came to him which he afterwards imparted at Timothy's in this nutshell:	В эту минуту у него и мелькнула мысль, которую позднее, уже у Тимоти, он изложил так:
"I shouldn't wonder a bit if that architect chap were sweet upon Mrs. Soames!"	— Ни капельки бы не удивился, если бы мне сказали, что этот архитектор неравнодушен к миссис Сомс!
And from this moment his pale, round eyes never ceased to bulge with the interest of his discovery.	И с этих пор его белесые круглые глаза уже не покидало выражение любопытства, рожденного таким интересным открытием.
"The fellow," he said to Mrs. Septimus, "follows her about with his eyes like a dog—the bumpy beggar!	— Он смотрел на нее как собачонка, — рассказывал Суизин миссис Смоллm — корявый субъект.
I don't wonder at it-she's a very charming woman, and, I should say, the pink of discretion!"	И ничего удивительного — она очаровательная женщина и, надо отдать ей должное, скромна, как полевой цветок!
A vague consciousness of perfume caging about Irene, like that from a flower with half-closed petals and a passionate heart, moved him to the creation of this image.	— Смутное воспоминание об аромате, исходившем от Ирэн, как от цветка, который прикрывает лепестками свое благоухающее сердце, исторгло из Суизина этот образ.
"But I wasn't sure of it," he said, "till I saw him pick up her handkerchief."	— Но я не был окончательно уверен в этом, пока не заметил, как он поднял ее платок.
Mrs. Small's eyes boiled with excitement.	Глаза миссис Смолл загорелись от волнения.
"And did he give it her back?" she asked.	— И отдал ей? — спросила она.
"Give it back?" said Swithin:	— Отдал?! — сказал Суизин.
"I saw him slobber on it when he thought I wasn't looking!"	— Так и присосался к нему — воображал, что я ничего не вижу.
Mrs. Small gasped-too interested to speak.	У миссис Смолл перехватило дыхание — она лишилась дара речи от любопытства.
"But she gave him no encouragement," went on Swithin; he stopped, and stared for a minute or two in the way that alarmed Aunt Hester so-he had suddenly recollected that, as they were starting back in the phaeton, she had given Bosinney her hand a second time, and let it stay there too….	— Но с ее стороны не чувствовалось ни малейшего поощрения… — начал было Суизин, но запнулся и минуты две молча таращил глаза, опять приведя тетю Эстер в замешательство: он вдруг вспомнил, что, уже сидя в фаэтоне, Ирэн вторично подала руку Боснии и к тому же долго не отнимала ее…
He had touched his horses smartly with the whip, anxious to get her all to himself.	Тогда Суизин лихо стегнул лошадей, не желая ни с кем делиться обществом Ирэн.

But she had looked back, and she had not answered his first question; neither had he been able to see her face-she had kept it hanging down.	Но она оглянулась и даже не ответила на его первый вопрос; и лица ее Суизин не мог рассмотреть — она опустила голову.
There is somewhere a picture, which Swithin has not seen, of a man sitting on a rock, and by him, immersed in the still, green water, a sea-nymph lying on her back, with her hand on her naked breast.	Есть где-то картина (Суизин ее, конечно, не видел), на которой изображен человек, сидящий на скале, а рядом с ним, омываемая тихой зеленой волной, положив руку на обнаженную грудь, лежит морская нимфа.
She has a half-smile on her face—a smile of hopeless surrender and of secret joy.	Легкая улыбка блуждает на ее губах — улыбка, которая говорит о полной покорности и о затаенном счастье.
Seated by Swithin's side, Irene may have been smiling like that.	Может быть, и Ирэн улыбалась той же улыбкой, сидя рядом с Суизином.
When, warmed by champagne, he had her all to himself, he unbosomed himself of his wrongs; of his smothered resentment against the new chef at the club; his worry over the house in Wigmore Street, where the rascally tenant had gone bankrupt through helping his brother-in-law as if charity did not begin at home; of his deafness, too, and that pain he sometimes got in his right side.	Разомлев от шампанского, чувствуя, что теперь уж он завладел Ирэн полностью, Суизин поделился с ней всеми своими горестями: глухим раздражением, которое вызывал у него новый шеф в клубе; беспокойством по поводу дома на Уигмор-стрит, съемщик которого разорился, подлец, помогая своему зятю — заботился бы лучше о своих собственных делах; пожаловался и на глухоту и на боль в правом боку.
She listened, her eyes swimming under their lids.	Она слушала, и в ее полузакрытых глазах стояли слезы.
He thought she was thinking deeply of his troubles, and pitied himself terribly.	Суизин решил, что его горести повергли Ирэн в глубокое раздумье, и ему стало ужасно жалко самого себя.
Yet in his fur coat, with frogs across the breast, his top hat aslant, driving this beautiful woman, he had never felt more distinguished.	И вместе с тем меховое пальто на шелковых шнурах через всю грудь, цилиндр, сдвинутый набекрень, и красивая женщина, сидевшая в его фаэтоне, придавали ему такую элегантность, какой он не чувствовал в себе еще никогда в жизни.
A coster, however, taking his girl for a Sunday airing, seemed to have the same impression about himself.	Но какой-то лавочник, выехавший со своей девицей на воскресное катанье, был о себе, по-видимому, столь же высокого мнения.
This person had flogged his donkey into a gallop alongside, and sat, upright as a waxwork, in his shallopy chariot, his chin settled pompously on a red handkerchief, like Swithin's on his full cravat; while his girl, with the ends of a fly-blown boa floating out behind, aped a woman of fashion.	Этот субъект разогнал своего ослика в галоп рядом с фаэтоном Суизина и восседал в таратайке, прямой и неподвижный, словно восковая кукла, величественно уткнув подбородок в красный шарф точь-в-точь, как Суизин свой — в пышный галстук; а девица с развевающимся по ветру потрепанным боа корчила из себя светскую даму.
Her swain moved a stick with a ragged bit of string dangling from the end, reproducing with strange fidelity the circular flourish of Swithin's whip, and rolled his head at his lady with a leer that had a weird likeness to Swithin's primeval stare.	Ее кавалер помахивал палкой с обрывком веревки на конце, с поразительной точностью воспроизводя взмахи кнута Суизина, и, пяля глаза на свою даму, становился до странности похожим на Суизина с его первобытно-неподвижным взглядом.

Though for a time unconscious of the lowly ruffian's presence, Swithin presently took it into his head that he was being guyed.	Сначала Суизин не обращал внимания на это ничтожество, но мало-помалу пришел к убеждению, что его передразнивают.
He laid his whip-lash across the mares flank.	Он стегнул лошадей.
The two chariots, however, by some unfortunate fatality continued abreast.	Однако оба экипажа, как нарочно, продолжали катиться рядом.
Swithin's yellow, puffy face grew red; he raised his whip to lash the costermonger, but was saved from so far forgetting his dignity by a special intervention of Providence. A carriage driving out through a gate forced phaeton and donkey-cart into proximity; the wheels grated, the lighter vehicle skidded, and was overturned.	Желтое одутловатое лицо Суизина покраснело; он замахнулся кнутом, чтобы вытянуть лавочника, и только вмешательство провидения уберегло его от недостойного поступка: навстречу из ворот выехала повозка, фаэтон и таратайка столкнулись, задели друг друга колесами, и более легкий экипаж опрокинулся.
Swithin did not look round.	Суизин даже не оглянулся.
On no account would he have pulled up to help the ruffian.	Ни за что на свете не станет он останавливать лошадей и помогать этому негодяю.
Serve him right if he had broken his neck!	Сломал шею? — и поделом.
But he could not if he would.	Но он не мог бы остановить экипаж, даже если б захотел помочь.
The greys had taken alarm.	Лошади понесли.
The phaeton swung from side to side, and people raised frightened faces as they went dashing past.	Фаэтон бросало из стороны в сторону, прохожие поворачивали испуганные лица вслед мчавшимся лошадям.
Swithin's great arms, stretched at full length, tugged at the reins.	Толстые руки Суизина, вытянутые во всю длину, изо всех сил натягивали вожжи.
His cheeks were puffed, his lips compressed, his swollen face was of a dull, angry red.	Щеки его надулись, губы были сжаты, одутловатое лицо побагровело от гнева.
Irene had her hand on the rail, and at every lurch she gripped it tightly.	Ирэн держалась за поручни и при каждом толчке крепко сжимала их рукой.
Swithin heard her ask:	Суизин расслышал ее голос:
"Are we going to have an accident, Uncle Swithin?"	— Мы разобьемся, дядя Суизин?
He gasped out between his pants:	Он ответил, еле переводя дух:
"It's nothing; a-little fresh!"	— Пустяки, горячатся немного!
"I've never been in an accident."	— Я первый раз такое испытываю.
"Don't you move!"	— Не шевелитесь!
He took a look at her.	— Он покосился на нее.
She was smiling, perfectly calm.	Она улыбалась и была абсолютно спокойна.
"Sit still," he repeated.	— Сидите смирно! — повторил он.
"Never fear, I'll get you home!"	— Не бойтесь, я доставлю вас домой.

And in the midst of all his terrible efforts, he was surprised to hear her answer in a voice not like her own:	Ив этот момент, когда Суизин напрягал все усилия, чтобы остановить лошадей, его поразили слова Ирэн, произнесенные голосом, непохожим на ее обычный голос:
"I don't care if I never get home!"	— Мне все равно, попаду я дом или нет!
The carriage giving a terrific lurch, Swithin's exclamation was jerked back into his throat.	Фаэтон так тряхнуло, что возглас удивления застрял у Суизина в горле.
The horses, winded by the rise of a hill, now steadied to a trot, and finally stopped of their own accord.	Подъем лошади взяли уже тише, перешли на рысь и, наконец, остановились сами.
"When"-Swithin described it at Timothy's-"I pulled 'em up, there she was as cool as myself.	— Когда я их остановил, — рассказывал Суизин у Тимоти, — она сидела такая же спокойная, как я сам.
God bless my soul! she behaved as if she didn't care whether she broke her neck or not!	Черт возьми! Точно ей было совершенно безразлично, сломает она себе шею или не сломает!
What was it she said:	Как это она сказала?
'I don't care if I never get home?" Leaning over the handle of his cane, he wheezed out, to Mrs. Small's terror: "And I'm not altogether surprised, with a finickin' feller like young Soames for a husband!"	«Мне все равно, попаду я домой или нет!» — Наклонясь над своей тростью, он прохрипел к величайшему ужасу миссис Смолл: — И ничего удивительного — с такой деревяшкой вместо мужа, как ваш Сомс!
It did not occur to him to wonder what Bosinney had done after they had left him there alone; whether he had gone wandering about like the dog to which Swithin had compared him; wandering down to that copse where the spring was still in riot, the cuckoo still calling from afar; gone down there with her handkerchief pressed to lips, its fragrance mingling with the scent of mint and thyme.	Суизин не задумался над тем, что делал Босини, оставшись один после их отъезда, — пошел ли он бродить, как собачонка, с которой Суизин сравнил его; бродить в роще, где все еще бушевала весна, все еще слышался издалека зов кукушки; прижимал ли он к губам платок Ирэн, вдыхая его аромат вместе с запахом мяты и тмина.
Gone down there with such a wild, exquisite pain in his heart that he could have cried out among the trees.	Бродил ли с болью в сердце, такой острой, такой невыносимой, что вот еще немного и роща услышит его рыдания.
Or what, indeed, the fellow had done.	В самом деле, что он делал там один?
In fact, till he came to Timothy's, Swithin had forgotten all about him.	Откровенно говоря, по дороге к Тимоти Суизин успел окончательно забыть о Босини.

IV.

James Goes to See for Himself — Джемс решил убедиться собственными глазами

Those ignorant of Forsyte 'Change would not, perhaps, foresee all the stir made by Irene's visit to the house.	Люди, не имеющие представления о Форсайтской Бирже, наверное, не смогли бы предугадать то волнение, которое вызвала среди Форсайтов поездка Ирэн в РобинХилл.
After Swithin had related at Timothy's the full story of his memorable drive, the same, with the least suspicion of curiosity, the merest touch of malice, and a real desire to do good, was passed on to June.	После того как Суизин сделал у Тимоти полный отчет об этом памятном дне, рассказ его, уже с едва уловимым оттенком любопытства, не без легкого коварства, но с искренним желанием сделать добро, был передан Джун.
"And what a dreadful thing to say, my dear!" ended Aunt Juley; "that about not going home.	— Ты только подумай; милочка, какой ужас! — закончила тетя Джули. Заявить, что ей не хочется ехать домой!
What did she mean?"	Что это значит?
It was a strange recital for the girl.	Рассказ тетки показался Джун диким.
She heard it flushing painfully, and, suddenly, with a curt handshake, took her departure.	Она выслушала его, мучительно краснея, и вдруг поднялась, быстро пожала тете Джули руку и ушла.
"Almost rude!" Mrs. Small said to Aunt Hester, when June was gone.	— Она прямо-таки груба! — сказала миссис Смолл тете Эстер после ухода внучки.
The proper construction was put on her reception of the news.	То, как Джун восприняла эту новость, получило соответствующее истолкование.
She was upset.	Она взволновалась.
Something was therefore very wrong.	Значит, там происходит что-то неладное.
Odd!	Странно!
She and Irene had been such friends!	Ведь они с Ирэн были такими друзьями!
It all tallied too well with whispers and hints that had been going about for some time past.	Все это слишком хорошо подтверждало те намеки и слухи, которые циркулировали последнее время.
Recollections of Euphemia's account of the visit to the theatre-Mr. Bosinney always at Soames's?	Вспоминался рассказ Юфимии о театре… Мистер Босини постоянно бывает у Сомса?
Oh, indeed!	Вот как?
Yes, of course, he would be about the house!	Впрочем, конечно, что ж тут удивительного — ведь он строит дом!
Nothing open.	Обо всем говорилось обиняками.
Only upon the greatest, the most important provocation was it necessary to say anything open on Forsyte 'Change.	Необходимость говорить открыто возникала на Форсайтской Бирже только в крайних, совершенно исключительных случаях.
This machine was too nicely adjusted; a hint, the merest trifling expression of regret or doubt, sufficed to set the family soul so sympathetic-vibrating.	Аппарат этот был слишком хорошо налажен: малейшего намека, выраженного мимоходом сожаления или недоверия было достаточно, чтобы душа семьи — такая отзывчивая — заволновалась.
No one desired that harm should come of these vibrations-far from it; they were set in motion with the best intentions, with the feeling, that each member of the family had a stake in the family soul.	Никто из Форсайтов не хотел, чтобы это волнение причинило комунибудь неприятность — совсем нет; они действовали с самыми лучшими намерениями в твердой уверенности, что каждый из них связан крепкими узами с душой семьи.
And much kindness lay at the bottom of the gossip; it would frequently result in visits of condolence being made, in accordance with the customs of Society, thereby conferring a real benefit upon the sufferers, and affording consolation to the sound, who felt pleasantly that someone at all events was suffering from that from which they themselves were not suffering.	И в основе всех пересудов лежала доброта; она проскальзывала в визитах, которые наносились с целью проявить участие, согласно лучшим обычаям общества, оказать истинное благодеяние страждущим, а заодно утешиться мыслью, что люди страдают от того, от чего не страдаю я сам.

In fact, it was simply a desire to keep things well-aired, the desire which animates the Public Press, that brought James, for instance, into communication with Mrs. Septimus, Mrs. Septimus, with the little Nicholases, the little Nicholases with who-knows-whom, and so on.	В сущности говоря, только потребность «провентилировать вопрос», потребность, на которой держится и наша пресса, привела, например, Джемса к миссис Септимус, миссис Септимус к детям Николаса, детей Николаса к кому-то еще и так далее, и так далее.
That great class to which they had risen, and now belonged, demanded a certain candour, a still more certain reticence.	Великий класс, принявший Форсайтов в свое лоно как полноправных членов, требовал от них большой прямоты и еще большей сдержанности.
This combination guaranteed their membership.	Такое сочетание обеспечивало им право на участие в жизни этого великого класса.
Many of the younger Forsytes felt, very naturally, and would openly declare, that they did not want their affairs pried into; but so powerful was the invisible, magnetic current of family gossip, that for the life of them they could not help knowing all about everything.	Форсайтская молодежь, как и следовало ожидать, в большинстве случаев восставала против контроля над собой, часто заявляя об атом совершенно открыто; но не приметный для глаза магнетический ток семейных пересудов обладал такой силой, что они просто не могли не знать друг о друге всей подноготной.
It was felt to be hopeless.	Оставалось только махнуть рукой и подчиниться.
One of them (young Roger) had made an heroic attempt to free the rising generation, by speaking of Timothy as an 'old cat.'	Один из них (молодой Роджер) сделал героическую попытку высвободить молодое поколение из-под ига и наззал Тимоти «старым хрычом».
The effort had justly recoiled upon himself; the words, coming round in the most delicate way to Aunt Juley's ears, were repeated by her in a shocked voice to Mrs. Roger, whence they returned again to young Roger.	Отдача после такого выстрела дала себя почувствовать немедленно же: слова его в самой деликатной форме были переданы тете Джули, которая возмущенным голосом повторила их миссис Роджер, и отсюда уже они вернулись к молодому Роджеру.
And, after all, it was only the wrong-doers who suffered; as, for instance, George, when he lost all that money playing billiards; or young Roger himself, when he was so dreadfully near to marrying the girl to whom, it was whispered, he was already married by the laws of Nature; or again Irene, who was thought, rather than said, to be in danger.	И ведь в конце концов страдания выпадали только на долю тех, кто поступал дурно: например, на долю Джорджа, проигравшего такие деньги на бильярде, или того же молодого Роджера, который чуть не женился на девушке, по слухам, уже связанной с ним узами естества, или опять же на долю Ирэн, которая, как все думали, хоть и не произносили этого вслух, ступила на опасный путь.
All this was not only pleasant but salutary.	Семейные толки приносили с собой не только удовольствие, но и пользу.
And it made so many hours go lightly at Timothy's in the Bayswater Road; so many hours that must otherwise have been sterile and heavy to those three who lived there; and Timothy's was but one of hundreds of such homes in this City of London—the homes of neutral persons of the secure classes, who are out of the battle themselves, and must find their reason for existing, in the battles of others.	Столько часов пробежало незаметно в доме Тимоти на Бэйсуотер-Род — часов, которые могли бы показаться и пустыми и долгими для троих его обитателей, а в необъятном Лондоне дом Тимоти был всего-навсего одним из сотен домов, где живут нейтральные представители обеспеченного класса, те, что уже не участвуют в битвах и ищут оправдания своей жизни в интересе к битвам других людей.

But for the sweetness of family gossip, it must indeed have been lonely there.	Тоскливым было бы существование на Бэйсуотер-Род, если бы лишить его сладости семейных сплетен.
Rumours and tales, reports, surmises-were they not the children of the house, as dear and precious as the prattling babes the brother and sisters had missed in their own journey?	Слухи и толки, пересуды, предположения наполняли дом жизнью, были дороги и милы сердцу, как те малютки, лепета которых не хватало брату и сестрам на их жизненном пути.
To talk about them was as near as they could get to the possession of all those children and grandchildren, after whom their soft hearts yearned.	Разговоры ближе всего подводили к обладанию этими детьми и внуками, к которым страстно тянулись их добрые сердца.
For though it is doubtful whether Timothy's heart yearned, it is indubitable that at the arrival of each fresh Forsyte child he was quite upset.	Правда, вряд ли сердце Тимоти тянулось так уж страстно, но достоверно известно, что появление на свет новых Форсайтов совершенно выводило его из равновесия.
Useless for young Roger to say,	Напрасно молодой Роджер говорит:
"Old cat!" for Euphemia to hold up her hands and cry:	«Старый хрыч! », напрасно Юфимия всплескивает руками:
"Oh! those three!" and break into her silent laugh with the squeak at the end.	«Ох, уж эта троица! », заливается беззвучным смехом и взвизгивает.
Useless, and not too kind.	Напрасно, и не так уж хорошо с их стороны.
The situation which at this stage might seem, and especially to Forsyte eyes, strange-not to say 'impossible'-was, in view of certain facts, not so strange after all.	Положение, создавшееся к этому времени, могло показаться, особенно на взгляд Форсайтов, странным, чтобы не сказать «немыслимым», однако, учитывая некоторые факты, придется признать, что ничего странного в нем не было.
Some things had been lost sight of.	Кое-что Форсайты упускали из виду.
And first, in the security bred of many harmless marriages, it had been forgotten that Love is no hot-house flower, but a wild plant, born of a wet night, born of an hour of sunshine; sprung from wild seed, blown along the road by a wild wind.	И прежде всего, привыкнув к степенности благополучных браков, они забывали, что Любовь не тепличный цветок, а свободное растение, рожденное сырой ночью, рожденное мигом солнечного тепла, поднявшееся из свободного семени, брошенного возле дороги свободным ветром.
A wild plant that, when it blooms by chance within the hedge of our gardens, we call a flower; and when it blooms outside we call a weed; but, flower or weed, whose scent and colour are always, wild!	Свободное растение, которое мы зовем цветком, если волей случая оно распускается у нас в саду, зовем плевелом, если оно распускается на воле; но цветок это или плевел — в запахе его и красках всегда свобода!
And further—the facts and figures of their own lives being against the perception of this truth-it was not generally recognised by Forsytes that, where, this wild plant springs, men and women are but moths around the pale, flame-like blossom.	Кроме того — факты и цифры, из которых складывалась жизнь Форсайтов, мешали им осознать эту истину, — они не всегда понимали, что стоит только подняться этому свободному растению, как люди, словно мошки, летят на бледный язычок его пламени.

It was long since young Jolyon's escapade-there was danger of a tradition again arising that people in their position never cross the hedge to pluck that flower; that one could reckon on having love, like measles, once in due season, and getting over it comfortably for all time-as with measles, on a soothing mixture of butter and honey-in the arms of wedlock.	История с молодым Джолионом отошла далеко в прошлое: они снова были готовы считать, что люди их круга не выходят за ограду, чтобы сорвать этот цветок; что любовь — это нечто вроде кори, настигающей человека в положенное время, с тем чтобы он отделался от нее раз и навсегда и, излечившись от любви, как от кори, целительной смесью из масла и меда, обрел спокойствие в брачном союзе.
Of all those whom this strange rumour about Bosinney and Mrs. Soames reached, James was the most affected.	Странные слухи, ходившие о Боснии и миссис Сомс, никого так не волновали, как Джемса.
He had long forgotten how he had hovered, lanky and pale, in side whiskers of chestnut hue, round Emily, in the days of his own courtship.	Джемс забыл то время, когда, худой, с рыжеватыми бакенбардами, обрамлявшими его бледное лицо, он неотступно следовал за Эмили в дни своего сватовства.
He had long forgotten the small house in the purlieus of Mayfair, where he had spent the early days of his married life, or rather, he had long forgotten the early days, not the small house,-a Forsyte never forgot a house-he had afterwards sold it at a clear profit of four hundred pounds.	Забыл и маленький домик около Мейфера [7], где он провел первые дни после женитьбы, точнее, забыл первые дни, но не домик — Форсайт никогда не забудет дома; впоследствии Джемс продал его с прибылью в четыреста фунтов чистых.
He had long forgotten those days, with their hopes and fears and doubts about the prudence of the match (for Emily, though pretty, had nothing, and he himself at that time was making a bare thousand a year), and that strange, irresistible attraction which had drawn him on, till he felt he must die if he could not marry the girl with the fair hair, looped so neatly back, the fair arms emerging from a skin-tight bodice, the fair form decorously shielded by a cage of really stupendous circumference.	Джемс давно забыл то время, полное надежд и страхов и сомнений относительно благоразумия такого брака (у хорошенькой Эмили не было денег, а сам он зарабатывал какую-нибудь тысячу в год), и то странное, непреодолимое чувство, которое овладело им с такой силой, что ему не оставалось ничего другого, как умереть или жениться на этой девушке с прекрасными волосами, собранными на затылке жгутом, прекрасными плечами, выступавшими над плотно облегающим ее грудь корсажем, прекрасной фигуркой, запрятанной в клетку криколина Необъятной ширины.
James had passed through the fire, but he had passed also through the river of years which washes out the fire; he had experienced the saddest experience of all-forgetfulness of what it was like to be in love.	В свое время Джемс прошел сквозь горнило любви, но он прошел и сквозь поток долгих лет, потушивших огонь в этом горниле, он принял от жизни самый печальный дар ее — забыл, что такое любовь.
Forgotten!	Забыл!
Forgotten so long, that he had forgotten even that he had forgotten.	Забыл так основательно, что забыл и то, что все уже забыто.
And now this rumour had come upon him, this rumour about his son's wife; very vague, a shadow dodging among the palpable, straightforward appearances of things, unreal, unintelligible as a ghost, but carrying with it, like a ghost, inexplicable terror. He tried to bring it home to his mind, but it was no more use than trying to apply to himself one of those tragedies he read of daily in his evening paper.	И вдруг до него дошли слухи, слухи о жене сына. Смутные, они пронеслись тенью среди осязаемого, понятного мира вещей; странные, неуловимые, они казались призраками и, подобно призракам, вселяли необъяснимый страх, Джемс пытался разобраться в этих слухах, но с таким же успехом он мог бы применить к себе одну из тех житейских драм, которые ежедневно Попадаются в вечерних газетах.

He simply could not.	Он просто был не в состоянии понять, в чем тут дело.
There could be nothing in it. It was all their nonsense.	Все это пустяки Все это глупые выдумки.
She didn't get on with Soames as well as she might, but she was a good little thing—a good little thing!	У нее не такие гладкие отношения с Сомсом, какие могли бы быть, но она милая, славная женщина — милая, славная!
Like the not inconsiderable majority of men, James relished a nice little bit of scandal, and would say, in a matter-of-fact tone, licking his lips,	Подобно значительному большинству людей. Джемс любил посмаковать скандальные истории, и нередко можно было услышать, как он, облизнув губы, деловито отпускав такое замечание:
"Yes, yes-she and young Dyson; they tell me they're living at Monte Carlo!"	"Да-да, она с молодым Дайсоном; говорят, их видели в Монте-Карло!"
But the significance of an affair of this sort-of its past, its present, or its future-had never struck him. What it meant, what torture and raptures had gone to its construction, what slow, overmastering fate had lurked within the facts, very naked, sometimes sordid, but generally spicy, presented to his gaze.	Но над подлинным значением таких историй — над тем, как они начинаются, как протекают и что ждет их в будущем — он никогда не задумывался; он не знал, что таилось под ними, из каких мук и восторгов они складывались, какой медлительный грозный рок вырастал за этими иногда неприглядными в своей наготе, но большей частью пикантными фактами, которые открывались его взору.
He was not in the habit of blaming, praising, drawing deductions, or generalizing at all about such things; he simply listened rather greedily, and repeated what he was told, finding considerable benefit from the practice, as from the consumption of a sherry and bitters before a meal.	Он не порицал, не хвалил, таких историй, не делал из них каких-либо выводов или обобщающих заключений, а просто жадно прислушивался к ним и повторял то, что слышал, получая от этих пересудов большое удовольствие, как от предобеденной рюмки хереса или английской горькой.
Now, however, that such a thing-or rather the rumour, the breath of it-had come near him personally, he felt as in a fog, which filled his mouth full of a bad, thick flavour, and made it difficult to draw breath.	Теперь же, когда самого Джемса коснулось нечто подобное, вернее — какой-то слух, легчайшие намеки, он почувствовал себя, точно в тумане, который наполняет рот чем-то тошнотворным и липким и мешает дышать.
A scandal!	Скандал!
A possible scandal!	Это грозит скандалом!
To repeat this word to himself thus was the only way in which he could focus or make it thinkable.	Только повторяя это слово, мог Джемс сосредоточиться на нем, вникнуть в его смысл.
He had forgotten the sensations necessary for understanding the progress, fate, or meaning of any such business; he simply could no longer grasp the possibilities of people running any risk for the sake of passion.	Он забыл уже те ощущения, без которых нельзя понять развития, судьбы и сущности подобных событий, ему уже не дано было знать, что люди могут идти на риск ради страсти.

Amongst all those persons of his acquaintance, who went into the City day after day and did their business there, whatever it was, and in their leisure moments bought shares, and houses, and ate dinners, and played games, as he was told, it would have seemed to him ridiculous to suppose that there were any who would run risks for the sake of anything so recondite, so figurative, as passion.	Одно предположение, будто среди его знакомых, тех, что изо дня в день ходят в Сити и вершат там свои дела, а в свободное время покупают акции, дома, обедают, может быть, даже играют в карты, одно предположение, что среди них найдется человек, способный рисковать ради такой непонятной, такой фантастической вещи, как страсть, показалось бы ему просто нелепым.
Passion!	Страсть!
He seemed, indeed, to have heard of it, and rules such as	Действительно, он кое-что слышал о ней, и такие правила, как
'A young man and a young woman ought never to be trusted together' were fixed in his mind as the parallels of latitude are fixed on a map (for all Forsytes, when it comes to 'bed-rock' matters of fact, have quite a fine taste in realism); but as to anything else-well, he could only appreciate it at all through the catch-word 'scandal.'	«Никогда нельзя оставлять вдвоем молодого мужчину и молодую женщину», залегли у него в мозгу, точно параллели на географической карте (когда дело касается «основы основ», Форсайты обнаруживают подлинный вкус в реалистическом подходе к жизни), но все, что начиналось дальше, Джемс воспринимал только через магическое слово «скандал».
Ah! but there was no truth in it-could not be.	Да нет! Это неправда, этого не может быть.
He was not afraid; she was really a good little thing.	Он и не думает тревожиться. Ирэн — славная, милая женщина.
But there it was when you got a thing like that into your mind.	Но стоит только подпустить к себе такие мысли — и кончено!
And James was of a nervous temperament-one of those men whom things will not leave alone, who suffer tortures from anticipation and indecision.	Характер у Джемса был беспокойный — он принадлежал к тому типу людей, которым нелегко отделаться от раз запавшего в голову подозрения и которые мучаются тревожными предчувствиями и собственной нерешительностью.
For fear of letting something slip that he might otherwise secure, he was physically unable to make up his mind until absolutely certain that, by not making it up, he would suffer loss.	Боясь выпустить из рук что-то такое, что можно было бы удержать, действуй ты иным способом, Джемс просто физически не мог прийти к определенному решению без твердой веры в то, что всякий иной путь привел бы его к потерям.
In life, however, there were many occasions when the business of making up his mind did not even rest with himself, and this was one of them.	Однако в жизни Джемса было много таких случаев, когда окончательное решение зависело не от него. Так случилось и на этот раз.
What could he do?	Что предпринять?
Talk it over with Soames?	Поговорить с Сомсом?
That would only make matters worse.	Но этим только испортишь дело.
And, after all, there was nothing in it, he felt sure.	Да в конце концов все это пустяки, он уверен, что пустяки.
It was all that house.	Всему причиной дом.
He had mistrusted the idea from the first.	Эта затея не нравилась ему с самого начала.
What did Soames want to go into the country for?	Зачем Сомсу понадобилось перебираться за город?

And, if he must go spending a lot of money building himself a house, why not have a first-rate man, instead of this young Bosinney, whom nobody knew anything about?	Наконец, если ему так уж хочется швырять деньги яа постройку дома, почему не пригласить первоклассного архитектора вместо этого Боснии, о котором никто ничего не знает толком?
He had told them how it would be.	Он ведь предупреждал.
And he had heard that the house was costing Soames a pretty penny beyond what he had reckoned on spending.	Вот теперь говорят, что постройка обойдется Сомсу куда дороже, чем он рассчитывал.
This fact, more than any other, brought home to James the real danger of the situation.	Последнее обстоятельство больше всего остального и помогло Джемсу уяснить всю опасность положения.
It was always like this with these 'artistic' chaps; a sensible man should have nothing to say to them.	С этими «талантами» всегда так; разумному человеку не стоит с ними и связываться.
He had warned Irene, too.	Он ведь и Ирэн предостерегал.
And see what had come of it!	Вот смотрите теперь, что получилось!
And it suddenly sprang into James's mind that he ought to go and see for himself.	И вдруг Джемса осенило: надо поехать в Робин-Хилл я убедиться во всем собственными глазами.
In the midst of that fog of uneasiness in which his mind was enveloped the notion that he could go and look at the house afforded him inexplicable satisfaction.	Мысль, что можно самому взглянуть на этот дом, рассеяла тревогу, обволакивавшую Джемса, как туман, и почему-то доставила ему удовольствие.
It may have been simply the decision to do something-more possibly the fact that he was going to look at a house-that gave him relief.	Душевный покой принесло ему, вероятно, само решение предпринять что-то — точнее, съездить и посмотреть какой-то дом.
He felt that in staring at an edifice of bricks and mortar, of wood and stone, built by the suspected man himself, he would be looking into the heart of that rumour about Irene.	Джемсу казалось, что, всматриваясь в здание из кирпича и известки, из камня и дерева — в то самое здание, которое выстроила эта подозрительная личность, он проникнет в тайну слухов, ходивших вокруг имени Ирэн.
Without saying a word, therefore, to anyone, he took a hansom to the station and proceeded by train to Robin Hill; thence-there being no 'flies,' in accordance with the custom of the neighbourhood-he found himself obliged to walk.	И, не сказав никому ни слова. Джемс отправился в кэбе на вокзал, доехал поездом до Робин-Хилла и, не найдя на станции лошадей, как это и полагалось в здешних местах, был вынужден пойти дальше пешком.
He started slowly up the hill, his angular knees and high shoulders bent complainingly, his eyes fixed on his feet, yet, neat for all that, in his high hat and his frock-coat, on which was the speckless gloss imparted by perfect superintendence. Emily saw to that; that is, she did not, of course, see to it-people of good position not seeing to each other's buttons, and Emily was of good position-but she saw that the butler saw to it.	Он медленно поднимался в гору, сутулясь, с трудом сгибая свои острые колени, опустив голову, но все такой же опрятный, в сверкающем чистотой цилиндре и пальто, всегда находившихся дома под тщательным наблюдением, за вещами Джемса следила Эмили; то есть сама она, конечно, не следила женщины с положением не следят за тем, пришиты ли у членов их семьи пуговицы, а Эмили была женщина с положением — она следила за тем, чтобы следил лакей.

He had to ask his way three times; on each occasion he repeated the directions given him, got the man to repeat them, then repeated them a second time, for he was naturally of a talkative disposition, and one could not be too careful in a new neighbourhood.	Джемсу пришлось трижды спросить дорогу; и каждый раз он повторял полученные указания, затем просил снова повторить их и повторял сам еще раз; Джемс был человек разговорчивый, а кроме того, когда идешь по незнакомым местам, излишняя осторожность делу не повредит.
He kept assuring them that it was a new house he was looking for; it was only, however, when he was shown the roof through the trees that he could feel really satisfied that he had not been directed entirely wrong.	Всем попадавшимся на пути Джемс внушал, что ищет новый дом; только тогда, когда ему показали крышу, видневшуюся из-за деревьев, он окончательно убедился, что его посылают по правильной дороге.
A heavy sky seemed to cover the world with the grey whiteness of a whitewashed ceiling.	Низкие облака, застилавшие небо, казалось, нависали над землей, как покрытый сероватой известью потолок.
There was no freshness or fragrance in the air.	В воздухе не чувствовалось ни свежести, ни запаха травы.
On such a day even British workmen scarcely cared to do more then they were obliged, and moved about their business without the drone of talk which whiles away the pangs of labour.	В такой день даже английские рабочие делали только то, что с них требовалось, и на постройке не было слышно обычного гула разговоров, под которые быстрее пробегают часы труда.
Through spaces of the unfinished house, shirt-sleeved figures worked slowly, and sounds arose-spasmodic knockings, the scraping of metal, the sawing of wood, with the rumble of wheelbarrows along boards; now and again the foreman's dog, tethered by a string to an oaken beam, whimpered feebly, with a sound like the singing of a kettle.	По недостроенному дому не спеша ходили люди, слышалось то постукивание молотка, то грохот железа или звон пилы, то тачка катилась по деревянному настилу; собака десятника, привязанная к дубовой балке, время от времени начинала тихо скулить, выводя голосом нотки, напоминавшие пение закипающей в чайнике воды.
The fresh-fitted window-panes, daubed each with a white patch in the centre, stared out at James like the eyes of a blind dog.	Только что вставленные и замазанные мелом стекла смотрели на Джемса, как глаза слепого пса.
And the building chorus went on, strident and mirthless under the grey-white sky.	Звуки стройки поднимались к сероватому небу, сливаясь в хор, нестройный и унылый.
But the thrushes, hunting amongst the fresh-turned earth for worms, were silent quite.	Но дрозды, искавшие червей в только что разрытой земле, молчали.
James picked his way among the heaps of gravel—the drive was being laid-till he came opposite the porch.	Джемс пробрался между кучами гравия — к дому уже прокладывалась дорога — и подошел к подъезду.
Here he stopped and raised his eyes.	Здесь он остановился и поднял глаза.
There was but little to see from this point of view, and that little he took in at once; but he stayed in this position many minutes, and who shall know of what he thought.	С этого места не так уж много можно было увидеть, и это немногое Джемс сразу же окинул взором; но в таком положении он простоял не одну минуту, и кто знает, какие мысли бродили у него в голове.

His china-blue eyes under white eyebrows that jutted out in little horns, never stirred; the long upper lip of his wide mouth, between the fine white whiskers, twitched once or twice; it was easy to see from that anxious rapt expression, whence Soames derived the handicapped look which sometimes came upon his face.	Светло-голубые глаза Джемса, смотревшие из-под седых, похожих на маленькие рожки бровей, не двигались; выдававшаяся вперед длинная верхняя губа, обрамленная пышными седыми бакенбардами, дрогнула раз-другой; глядя на сосредоточенное выражение его лица, нетрудно было догадаться, от кого Сомс унаследовал свой угрюмый вид.
James might have been saying to himself:	Джемс словно повторял про себя:
' I don't know-life's a tough job.'	"Да, сложная штука — жизнь!"
In this position Bosinney surprised him.	В таком положении застал его Босини.
James brought his eyes down from whatever bird's-nest they had been looking for in the sky to Bosinney's face, on which was a kind of humorous scorn.	Джемс перевел взгляд с заоблачных высот на лицо Босини, который посматривал на него с насмешливо-презрительным видом.
"How do you do, Mr. Forsyte?	— Здравствуйте, мистер Форсайт!
Come down to see for yourself?"	Приехали убедиться собственными глазами?
It was exactly what James, as we know, had come for, and he was made correspondingly uneasy.	Как мы уже знаем. Джемс именно за этим и приехал, и ему сразу стало не по себе.
He held out his hand, however, saying:	Тем не менее он протянул руку и сказал:
"How are you?" without looking at Bosinney.	«Здравствуйте!» — не глядя на Босини.
The latter made way for him with an ironical smile.	Босини с насмешливой улыбкой пропустил его вперед.
James scented something suspicious in this courtesy.	Эта любезность заставила Джемса насторожиться.
"I should like to walk round the outside first," he said, "and see what you've been doing!"	— Давайте сначала обойдем кругом, — сказал он, — посмотрим, что у вас тут происходит!
A flagged terrace of rounded stones with a list of two or three inches to port had been laid round the south-east and south-west sides of the house, and ran with a bevelled edge into mould, which was in preparation for being turfed; along this terrace James led the way.	Терраса, выложенная тесаным камнем, с бордюром в три-четыре дюйма высотой, огибала дом с юга-востока и юга-запада, спускаясь по краям к свежевзрыхленной земле, приготовленной под газон. Джемс пошел вдоль террасы.
"Now what did this cost?" he asked, when he saw the terrace extending round the corner.	— Во сколько же все это обошлось? — осведомился он, увидев, что терраса заворачивает за угол дома.
"What should you think?" inquired Bosinney.	— Как вы думаете? — спросил Босини.
"How should I know?" replied James somewhat nonplussed; "two or three hundred, I dare say!"	— Понятия не имею! — ответил Джемс, слегка озадаченный. — Фунтов двести — триста, наверно!
"The exact sum!"	— Совершенно правильно!
James gave him a sharp look, but the architect appeared unconscious, and he put the answer down to mishearing.	Джемс испытующе взглянул на архитектора, но тот даже глазом не моргнул, и Джемс решил, что не расслышал ответа.
On arriving at the garden entrance, he stopped to look at the view.	У входа в сад он остановился и посмотрел на открывавшийся перед ним вид.

"That ought to come down," he said, pointing to the oak-tree.	— Это надо срубить, — сказал он, показывая на старый дуб.
"You think so?	— Вот как?
You think that with the tree there you don't get enough view for your money."	Вам кажется, что за свои деньги вы недостаточно пользуетесь видом из-за этого дерева?
Again James eyed him suspiciously-this young man had a peculiar way of putting things:	Джемс снова недоверчиво посмотрел на Босини — странный подход к вещам у этого молодого человека.
"Well!" he said, with a perplexed, nervous, emphasis, "I don't see what you want with a tree."	— Не понимаю, — сказал он растерянным, взволнованным голосом, — зачем вам понадобилось это дерево.
"It shall come down to-morrow," said Bosinney.	— Завтра же оно будет срублено, — сказал Босини.
James was alarmed.	Джемс испугался.
"Oh," he said, "don't go saying I said it was to come down!	— Не вздумайте сказать, что это я велел срубить.
I know nothing about it!"	Я тут совершенно ни при чем!
"No?"	— Да?
James went on in a fluster:	Джемс взволнованно продолжал:
"Why, what should I know about it?	— При чем здесь я?
It's nothing to do with me!	Какое это имеет ко мне отношение?
You do it on your own responsibility."	Делайте все под свою ответственность.
"You'll allow me to mention your name?"	— Вы позволите сослаться на вас?
James grew more and more alarmed:	Джемс окончательно перепугался.
"I don't know what you want mentioning my name for," he muttered; "you'd better leave the tree alone.	— Не понимаю, зачем вам понадобилось ссылаться на меня, — пробормотал он, — и вообще оставьте дерево в покое.
It's not your tree!"	Это не ваше дерево!
He took out a silk handkerchief and wiped his brow.	Он вынул шелковый носовой платок и вытер лоб.
They entered the house.	Они вошли в дом.
Like Swithin, James was impressed by the inner court-yard.	Внутренний двор поразил Джемса не меньше, чем Суизина.
"You must have spent a deuce of a lot of money here," he said, after staring at the columns and gallery for some time.	— Вы, должно быть, всадили сюда уйму денег, — сказал он после долгого созерцания колонн и галереи.
"Now, what did it cost to put up those columns?"	— Во что, например, обошлись эти колонны?
"I can't tell you off-hand," thoughtfully answered Bosinney, "but I know it was a deuce of a lot!"	— Не могу вам точно сказать, — задумчиво ответил Босини, — но действительно сюда всажена уйма денег!
"I should think so," said James.	— Ну еще бы, — сказал Джемс.
"I should…."	— Еще бы…

He caught the architect's eye, and broke off.	Он поймал на себе взгляд архитектора и осекся.
And now, whenever he came to anything of which he desired to know the cost, he stifled that curiosity.	И в дальнейшем, собираясь спросить, сколько стоила та или другая вещь, Джемс каждый раз старался подавить свое любопытство.
Bosinney appeared determined that he should see everything, and had not James been of too 'noticing' a nature, he would certainly have found himself going round the house a second time.	Босини, по-видимому, решил показать ему все, и, будь Джемс менее наблюдательным, архитектор обвел бы его вокруг дома во второй раз.
He seemed so anxious to be asked questions, too, that James felt he must be on his guard.	Кроме того, Босини проявлял такую готовность отвечать на любые вопросы, что Джемс все время был настороже.
He began to suffer from his exertions, for, though wiry enough for a man of his long build, he was seventy-five years old.	Он начал уже уставать от прогулки, ибо, несмотря на то, что поджарое тело его отличалось выносливостью, все-таки семьдесят пять лет давали себя чувствовать.
He grew discouraged; he seemed no nearer to anything, had not obtained from his inspection any of the knowledge he had vaguely hoped for.	Джемс приуныл; все оставалось по-прежнему, осмотр дома не принес ему облегчения, на которое он смутно надеялся.
He had merely increased his dislike and mistrust of this young man, who had tired him out with his politeness, and in whose manner he now certainly detected mockery.	Появились только еще более сильная неприязнь и недоверие к этому молодому человеку, утомившему его своей вежливостью, сквозь которую явно проскальзывало издевательство.
The fellow was sharper than he had thought, and better-looking than he had hoped.	Этот молодчик был умнее, чем он думал, и красивее, чем ему хотелось бы.
He had a—a 'don't care' appearance that James, to whom risk was the most intolerable thing in life, did not appreciate; a peculiar smile, too, coming when least expected; and very queer eyes.	Джемса, который меньше всего на свете мирился с готовностью некоторых людей идти на риск, коробил беззаботно-небрежный тон Боснии. И улыбка у него тоже непростая, появляется, когда ее меньше всего ожидаешь, и глаза какие-то странные.
He reminded James, as he said afterwards, of a hungry cat.	Босини напоминал Джемсу, как он потом выразился, голодную кошку.
This was as near as he could get, in conversation with Emily, to a description of the peculiar exasperation, velvetiness, and mockery, of which Bosinney's manner had been composed.	Точнее он не мог передать Эмиля своего впечатления от той сдержанной злобы, вкрадчивости и насмешки, из которых складывалась повадка Босини.
At last, having seen all that was to be seen, he came out again at the door where he had gone in; and now, feeling that he was wasting time and strength and money, all for nothing, he took the courage of a Forsyte in both hands, and, looking sharply at Bosinney, said:	Наконец, осмотрев решительно все до мелочей, Джемс снова прошел в ту дверь, через которую попал в дом, и чувствуя, что время, силы и деньги потрачены понапрасну, призвал на помощь все свое форсайтское мужество и, пристально глядя на Босини, спросил:
"I dare say you see a good deal of my daughter-in-law; now, what does she think of the house?	— Вы, кажется, часто встречаетесь с моей невесткой. Ну как, ей нравится дом?
But she hasn't seen it, I suppose?"	Впрочем, она, должно быть, еще не видела его?

This he said, knowing all about Irene's visit not, of course, that there was anything in the visit, except that extraordinary remark she had made about 'not caring to get home'-and the story of how June had taken the news!	Он спрашивал, прекрасно зная о поездке Ирэн; разумеется, ничего дурного в самой поездке не было, если не считать этих странных слов: «Мне все равно, попаду я домой или нет», — и того, как отнеслась ко всему этому Джун.
He had determined, by this way of putting the question, to give Bosinney a chance, as he said to himself.	Джемс, как он мысленно сказал себе, решил испытать Босини этим вопросом.
The latter was long in answering, but kept his eyes with uncomfortable steadiness on James.	Архитектор ответил не сразу и долго смотрел на Джемса, смущая его пристальностью своего взгляда.
"She has seen the house, but I can't tell you what she thinks of it."	— Она видела дом, но я не знаю ее мнения.
Nervous and baffled, James was constitutionally prevented from letting the matter drop.	Взволнованный, сбитый с толку, Джемс уже органически не мог остановиться.
"Oh!" he said, "she has seen it?	— А! — сказал он. — Видела?
Soames brought her down, I suppose?"	Значит она была здесь с Сомсом?
Bosinney smilingly replied:	Босини ответил с улыбкой:
"Oh, no!"	— Нет, не с ним!
"What, did she come down alone?"	— Как? Она приезжала одна?
"Oh, no!"	— Нет, не одна.
"Then-who brought her?"	— Так с кем же тогда?
"I really don't know whether I ought to tell you who brought her."	— Вряд ли мне следует рассказывать, с кем она приезжала.
To James, who knew that it was Swithin, this answer appeared incomprehensible.	Джемсу, прекрасно знавшему, что Ирэн приезжала с Суизином, такой ответ показался совершенно непонятным.
"Why!" he stammered, "you know that…." but he stopped, suddenly perceiving his danger.	— Как так! — забормотал он. — Вы же знаете, что… — И запнулся, почувствовав вдруг, что становится на опасный путь.
"Well," he said, "if you don't want to tell me I suppose you won't!	— Ну что ж, — сказал он, — не хотите говорить, не надо.
Nobody tells me anything."	Мне никогда ничего не рассказывают.
Somewhat to his surprise Bosinney asked him a question.	К его удивлению, архитектор задал ему вопрос.
"By the by," he said, "could you tell me if there are likely to be any more of you coming down?	— Кстати, — сказал он, — кто-нибудь еще из ваших собирается приехать сюда?
I should like to be on the spot!"	Я бы хотел быть на месте в это время!
"Any more?" said James bewildered, "who should there be more?	— Кто-нибудь еще? — повторил Джемс, совершенно ошеломленный. — Кто же сюда поедет?
I don't know of any more.	Я ничего не знаю.
Good-bye?"	До свидания!

Looking at the ground he held out his hand, crossed the palm of it with Bosinney's, and taking his umbrella just above the silk, walked away along the terrace.	Он протянул руку, не поднимая глаз, сунул свою ладонь в ладонь Босини и, взяв зонтик чуть повыше шелка, зашагал по террасе.
Before he turned the corner he glanced back, and saw Bosinney following him slowly-'slinking along the wall' as he put it to himself, 'like a great cat.'	Заворачивая за угол, Джемс оглянулся и увидел, что Босини медленно идет за ним следом -"крадется вдоль стены, — мелькнуло у него, — точно кошка".
He paid no attention when the young fellow raised his hat.	Джемс не ответил архитектору, когда тот приподнял шляпу.
Outside the drive, and out of sight, he slackened his pace still more.	Выйдя на дорогу и скрывшись из виду у Босини, Джемс совсем замедлил шаги.
Very slowly, more bent than when he came, lean, hungry, and disheartened, he made his way back to the station.	Сгорбившись больше обычного, худой, голодный, обескураженный, побрел он на станцию.
The Buccaneer, watching him go so sadly home, felt sorry perhaps for his behaviour to the old man.	Глядя на его печальное возвращение, «пират», быть может, пожалел, что так круто обошелся со стариком.

V.

Soames and Bosinney Correspond — Сомс и Босини переписываются

James said nothing to his son of this visit to the house; but, having occasion to go to Timothy's one morning on a matter connected with a drainage scheme which was being forced by the sanitary authorities on his brother, he mentioned it there.	Джемс ничего не сказал сыну о своей поездке; но, зайдя однажды утром к Тимоти по поводу канализации, которую городские власти заставили провести в доме на Бэйсуотер-Род, он упомянул о постройке в Робин-Хилле.
It was not, he said, a bad house.	Дом, по словам Джемса, был неплохой.
He could see that a good deal could be made of it.	Из него может кое-что получиться.
The fellow was clever in his way, though what it was going to cost Soames before it was done with he didn't know.	Этот Босини по-своему толковый малый, но во что влетит Сомсу такая постройка, вот в чем вопрос!
Euphemia Forsyte, who happened to be in the room-she had come round to borrow the Rev. Mr. Scoles' last novel,	Юфимия Форсайт, бывшая тут же, — она приехала к теткам за последним романом достопочтенного мистера Скоулза
'Passion and Paregoric', which was having such a vogue-chimed in.	«Страсть и смирение», который пользовался таким успехом, — вмешалась в разговор:
"I saw Irene yesterday at the Stores; she and Mr. Bosinney were having a nice little chat in the Groceries."	— Я видела вчера Ирэн в универсальном магазине; она очень мило разговаривала с мистером Босини в колониальном отделе.
It was thus, simply, that she recorded a scene which had really made a deep and complicated impression on her.	Такими невинными, в сущности, словами. Юфимия описала сцену, которая на самом деле произвела на нее глубокое и очень сложное впечатление.

She had been hurrying to the silk department of the Church and Commercial Stores-that Institution than which, with its admirable system, admitting only guaranteed persons on a basis of payment before delivery, no emporium can be more highly recommended to Forsytes-to match a piece of prunella silk for her mother, who was waiting in the carriage outside.	Она торопилась в отдел шелковых тканей при магазине церковно-экономического общества — учреждении, идеальная система организации которого, основанная на подборе солидной клиентуры, оплачивающей покупки до получения их на дом, заслуживала всяческого доверия со стороны Форсайтов, — чтобы подобрать шелк для матери, ожидавшей ее в экипаже.
Passing through the Groceries her eye was unpleasantly attracted by the back view of a very beautiful figure.	Проходя через колониальный отдел, Юфимия с некоторым неудовольствием заметила прекрасную фигуру какой-то дамы, стоявшей спиной к ней.
It was so charmingly proportioned, so balanced, and so well clothed, that Euphemia's instinctive propriety was at once alarmed; such figures, she knew, by intuition rather than experience, were rarely connected with virtue-certainly never in her mind, for her own back was somewhat difficult to fit.	Незнакомка была так идеально сложена, так изящна, так хорошо одета, что Юфимия инстинктивно почувствовала во всем этом какое-то нарушение благопристойности: такая внешность, как подсказывала ей скорее интуиция, чем опыт, редко сочетается с добродетелью — по крайней мере в представлении самой Юфимии, спина которой всегда доставляла много хлопот портнихам.
Her suspicions were fortunately confirmed.	Ее подозрения оправдались.
A young man coming from the Drugs had snatched off his hat, and was accosting the lady with the unknown back.	Молодой человек, появившийся из аптекарского отдела, поспешно снял шляпу и подошел к этой неизвестной даме.
It was then that she saw with whom she had to deal; the lady was undoubtedly Mrs. Soames, the young man Mr. Bosinney.	И тут Юфимия узнала обоих: дама, несомненно, была миссис Сомс, молодой человек — мистер Боснии.
Concealing herself rapidly over the purchase of a box of Tunisian dates, for she was impatient of awkwardly meeting people with parcels in her hands, and at the busy time of the morning, she was quite unintentionally an interested observer of their little interview.	Спешно занявшись покупкой тунисских фиников — неудобно же, в самом деле, показываться знакомым нагруженной свертками, да еще в такой ранний час, — Юфимия стала невольной, но весьма заинтересованной свидетельницей их короткой встречи.
Mrs. Soames, usually somewhat pale, had a delightful colour in her cheeks; and Mr. Bosinney's manner was strange, though attractive (she thought him rather a distinguished-looking man, and George's name for him, 'The Buccaneer'-about which there was something romantic-quite charming).	Лицо миссис Сомс, обычно бледное, покрылось нежным румянцем; мистер Босини держался как-то странно, хотя был очень интересен (Юфимия находила, что у него благородная внешность, а кличка «пират», которой его наградил Джордж, казалась ей чрезвычайно романтичной — просто очаровательной).
He seemed to be pleading.	Босини точно просил о чем-то.
Indeed, they talked so earnestly-or, rather, he talked so earnestly, for Mrs. Soames did not say much-that they caused, inconsiderately, an eddy in the traffic.	Они так увлеклись своим разговором — вернее, Боснии увлекся, потому что миссис Сомс больше молчала, что загородили дорогу другим.
One nice old General, going towards Cigars, was obliged to step quite out of the way, and chancing to look up and see Mrs. Soames' face, he actually took off his hat, the old fool!	Какому-то старенькому генералу, пробиравшемуся в табачное отделение, пришлось обойти их, но, взглянув на миссис Сомс, этот старый дуралей снял шляпу!
So like a man!	Как это похоже на мужчин!

But it was Mrs. Soames' eyes that worried Euphemia.	Но больше всего заинтриговали Юфимию глаза миссис Сомс.
She never once looked at Mr. Bosinney until he moved on, and then she looked after him.	Она ни разу не взглянула на мистера Босини во время разговора, но когда он уходил, посмотрела ему вслед.
And, oh, that look!	Боже, какими глазами!
On that look Euphemia had spent much anxious thought.	Взгляд Ирэн Юфимия долго не могла забыть.
It is not too much to say that it had hurt her with its dark, lingering softness, for all the world as though the woman wanted to drag him back, and unsay something she had been saying.	Не будет преувеличением, если мы скажем, что ее поразили тоска и нежность, светившиеся в этих глазах, словно она хотела вернуть его и взять обратно свои слова.
Ah, well, she had had no time to go deeply into the matter just then, with that prunella silk on her hands; but she was 'very intriguee'-very!	Впрочем, где уж тут заниматься наблюдениями, когда надо идти покупать шелк, но Юфимия была «ужасно заинтригована, ужасно!»
She had just nodded to Mrs. Soames, to show her that she had seen; and, as she confided, in talking it over afterwards, to her chum Francie (Roger's daughter),	Юфимия кивнула миссис Сомс, чтобы та знала, что ее видели; и, рассказывая после об этой встрече своей приятельнице Фрэнси (дочери Роджера), добавила:
"Didn't she look caught out just?…"	"Она так смутилась!.."
James, most averse at the first blush to accepting any news confirmatory of his own poignant suspicions, took her up at once.	Джемс, не хотевший сразу же поверить в это новое доказательство правильности своих опасений, прервал Юфимию:
"Oh" he said, "they'd be after wall-papers no doubt."	— Они, вероятно, выбирали обои.
Euphemia smiled.	Юфимия улыбнулась.
"In the Groceries?" she said softly; and, taking 'Passion and Paregoric' from the table, added: "And so you'll lend me this, dear Auntie?	— В колониальном отделе? — мягко сказала она и, взяв со стола книгу, спросила: — Значит, вы разрешаете почитать ее, тетечка?
Good-bye!" and went away.	До свидания! — и вышла из комнаты.
James left almost immediately after; he was late as it was.	Джемс встал почти следом за ней; он и так засиделся.
When he reached the office of Forsyte, Bustard and Forsyte, he found Soames, sitting in his revolving, chair, drawing up a defence.	Зайдя в контору «Форсайт, Бастард и Форсайт», он застал сына за составлением протеста по судебному делу.
The latter greeted his father with a curt good-morning, and, taking an envelope from his pocket, said:	Сомс сдержанно поздоровался с отцом и, вынув из кармана письмо, сказал:
"It may interest you to look through this."	— Посмотрите, вас это должно заинтересовать.
James read as follows:	Джемс прочел следующее:
'309D, SLOANE STREET, May 15,	"Слоун-стрит, 309Д. 15 мая.
'DEAR FORSYTE,	Дорогой Форсайт!
'The construction of your house being now completed, my duties as architect have come to an end.	Постройка Вашего дома закончена, и я считаю свои обязанности выполненными.

If I am to go on with the business of decoration, which at your request I undertook, I should like you to clearly understand that I must have a free hand.	Но прежде чем продолжать внутреннюю отделку, которую я взял на себя по Вашей просьбе, мне бы хотелось предупредить Вас, что я согласен работать только в том случае, если мне будет предоставлена полная свобода действий.
'You never come down without suggesting something that goes counter to my scheme.	Приезжая на стройку. Вы всякий раз привозите с собой новые предложения, которые идут вразрез с моими планами.
I have here three letters from you, each of which recommends an article I should never dream of putting in.	У меня имеются три Ваших письма, в каждом из них Вы настаиваете на какой-нибудь детали, которая мне самому и в голову бы не пришла.
I had your father here yesterday afternoon, who made further valuable suggestions.	Вчера днем на постройку приезжал Ваш отец и сделал целый ряд не менее ценных замечаний.
'Please make up your mind, therefore, whether you want me to decorate for you, or to retire which on the whole I should prefer to do.	Я еще раз прошу Вас обдумать, намерены ли Вы поручить мне отделку дома или нет. Что касается меня, то я предпочел бы последнее.
'But understand that, if I decorate, I decorate alone, without interference of any sort.	Но имейте в виду, что, взяв на себя эту работу, я буду действовать совершенно самостоятельно и не потерплю никакого вмешательства.
If I do the thing, I will do it thoroughly, but I must have a free hand.	Если я возьмусь за дело, я выполню его как следует, но мне нужна полная свобода действий.
' Yours truly, 'PHILIP BOSINNEY.'	Готовый к услугам Филип Босини".
The exact and immediate cause of this letter cannot, of course, be told, though it is not improbable that Bosinney may have been moved by some sudden revolt against his position towards Soames-that eternal position of Art towards Property-which is so admirably summed up, on the back of the most indispensable of modern appliances, in a sentence comparable to the very finest in Tacitus:	Трудно сказать, почему Боснии написал такое письмо, — не исключена возможность, что одним из поводов был протест, внезапно вспыхнувший в нем против взаимоотношений с Сомсом — извечных взаимоотношений между Искусством и Собственностью, выраженных на многих необходимейших приспособлениях нашего века с предельным лаконизмом, который не уступит лаконизму лучших строк Тацита:
THOS.	Томас Т.
T. SORROW, Inventor. BERT M. PADLAND, Proprietor.	Сорроу, изобретатель, Берт. М. Пэдленд. владелец изобретения.
"What are you going to say to him?" James asked.	— Что же ты думаешь ответить? — спросил Джемс.
Soames did not even turn his head.	Сомс даже не повернул головы.
"I haven't made up my mind," he said, and went on with his defence.	— Я еще не решил, — сказал он и снова занялся составлением протеста.
A client of his, having put some buildings on a piece of ground that did not belong to him, had been suddenly and most irritatingly warned to take them off again.	Один из его клиентов застроил чужой участок и совершенно неожиданно получил неприятное уведомление о необходимости снести все постройки.

After carefully going into the facts, however, Soames had seen his way to advise that his client had what was known as a title by possession, and that, though undoubtedly the ground did not belong to him, he was entitled to keep it, and had better do so; and he was now following up this advice by taking steps to-as the sailors say-'make it so.'	Внимательно изучив обстоятельства дела. Сомс, однако, усмотрел за своим клиентом так называемое право добросовестного владения, и хотя участок, несомненно, принадлежал кому-то другому, застройщик имел все основания не выпускать его из рук и должен был этими основаниями воспользоваться; и, дав такой совет, Сомс следовал теперь морской команде: «Так держать».
He had a distinct reputation for sound advice; people saying of him:	Дельные указания Сомса создали ему прекрасную репутацию; о нем говорили:
"Go to young Forsyte—a long-headed fellow!" and he prized this reputation highly.	"Обратитесь к молодому Форсайту — толковый малый!" И Сомс ценил такую репутацию превыше всего.
His natural taciturnity was in his favour; nothing could be more calculated to give people, especially people with property (Soames had no other clients), the impression that he was a safe man.	Природная молчаливость чрезвычайно помогала ему; ничто другое не могло в такой же степени внушить клиентам, в особенности клиентам состоятельным (а других у Сомса не было), абсолютной уверенности, что они имеют дело с надежным человеком.
And he was safe.	Да он и был надежный.
Tradition, habit, education, inherited aptitude, native caution, all joined to form a solid professional honesty, superior to temptation-from the very fact that it was built on an innate avoidance of risk.	Традиции, привычки, воспитание, унаследованные склонности, природная осторожность — все это вместе складывалось в профессиональную честность, не поддающуюся никаким соблазнам уже по одному тому, что в основе ее лежало врожденное отвращение к риску.
How could he fall, when his soul abhorred circumstances which render a fall possible—a man cannot fall off the floor!	Как мог он пасть, если душа его восставала против всего того, что ведет к падению! Человек, стоящий обеими ногами на полу, не может упасть.
And those countless Forsytes, who, in the course of innumerable transactions concerned with property of all sorts (from wives to water rights), had occasion for the services of a safe man, found it both reposeful and profitable to confide in Soames.	И все те бесчисленные Форсайты, которым приходилось пользоваться услугами надежного человека для ведения нескончаемых дел, касающихся того или иного вида собственности (начиная с жен и кончая правом пользования водными источниками), находили, что обращаться к Сомсу можно без всякого риска и с выгодой для себя.
That slight superciliousness of his, combined with an air of mousing amongst precedents, was in his favour too—a man would not be supercilious unless he knew!	Надменный вид и умение выискивать всевозможные прецеденты тоже шли ему на пользу — ни с того, ни с сего человек не станет держаться так надменно!

He was really at the head of the business, for though James still came nearly every day to, see for himself, he did little now but sit in his chair, twist his legs, slightly confuse things already decided, and presently go away again, and the other partner, Bustard, was a poor thing, who did a great deal of work, but whose opinion was never taken.	Сомс был фактически главой фирмы, хотя Джемс до сих пор чуть ли не ежедневно заходил в контору убедиться собственными глазами, все ли тут в порядке; правда, выражалось это в том, что он садился в кресло, скрестив под столом ноги, слегка путал уже решенные вопросы и вскоре уходил; на третьего же компаньона — Бастарда, человека ничтожного, взваливали груду дел, но с мнением его никогда не считались.
So Soames went steadily on with his defence.	Итак, Сомс упорно работал над составлением протеста.
Yet it would be idle to say that his mind was at ease.	Однако из этого не следует, что он был совершенно спокоен.
He was suffering from a sense of impending trouble, that had haunted him for some time past.	Вот уже сколько дней его мучило предчувствие неминуемой беды.
He tried to think it physical—a condition of his liver-but knew that it was not.	Он пытался объяснить свое состояние нездоровьем — печень пошаливает, — но знал, что это неправда.
He looked at his watch.	Сомс посмотрел на часы.
In a quarter of an hour he was due at the General Meeting of the New Colliery Company-one of Uncle Jolyon's concerns; he should see Uncle Jolyon there, and say something to him about Bosinney-he had not made up his mind what, but something-in any case he should not answer this letter until he had seen Uncle Jolyon.	Через пятнадцать минут надо быть на общем собрании акционеров «Новой угольной компании», возглавляемой дядей Джолионом; там он увидится с дядей и поговорит относительно Босини; что именно будет сказано, Сомс еще не решил, но во всяком случае до разговора с дядей Джолионом он не станет отвечать на это письмо.
He got up and methodically put away the draft of his defence.	Сомс встал и спрятал черновик протеста в ящик стола.
Going into a dark little cupboard, he turned up the light, washed his hands with a piece of brown Windsor soap, and dried them on a roller towel.	Пройдя в маленькую темную уборную, он зажег свет, вымыл руки коричневым виндзорским мылом и насухо вытер их полотенцем.
Then he brushed his hair, paying strict attention to the parting, turned down the light, took his hat, and saying he would be back at half-past two, stepped into the Poultry.	Затем причесал волосы, стараясь не спутать пробора, потушил свет, взял шляпу и, сказав, что вернется к половине третьего, вышел на Полтри.
It was not far to the Offices of the New Colliery Company in Ironmonger Lane, where, and not at the Cannon Street Hotel, in accordance with the more ambitious practice of other companies, the General Meeting was always held.	До конторы «Новой угольной компании» было недалеко: она находилась на Айронмонгер-Лейн. Там, — а не в «Кэннон-стрит отеле», облюбованном другими компаниями, ставившими дело на более широкую ногу, — и происходили общие собрания пайщиков «Новой угольной».
Old Jolyon had from the first set his face against the Press.	Старый Джолион с самого начала взбунтовался против репортеров.
What business-he said-had the Public with his concerns!	Какое кому дело до его компаний, говорил он.
Soames arrived on the stroke of time, and took his seat alongside the Board, who, in a row, each Director behind his own ink-pot, faced their Shareholders.	Сомс пришел минута в минуту и занял свое место среди членов правления, сидевших в ряд против акционеров, каждый за своей чернильницей.

In the centre of this row old Jolyon, conspicuous in his black, tightly-buttoned frock-coat and his white moustaches, was leaning back with finger tips crossed on a copy of the Directors' report and accounts.	В самом центре ряда бросались в глаза черный наглухо застегнутый сюртук и седые усы старого Джолиона, который сидел, откинувшись на спинку кресла и сомкнув кончики пальцев над отчетом правления.
On his right hand, always a little larger than life, sat the Secretary, 'Down-by-the-starn' Hemmings; an all-too-sad sadness beaming in his fine eyes; his iron-grey beard, in mourning like the rest of him, giving the feeling of an all-too-black tie behind it.	По правую руку от Джолиона восседал всегда казавшийся чуточку неправдоподобным секретарь Хэммингс Похоронное Бюро; в его красивых глазах светилась глубокая-преглубокая печаль; за седеющей бородой, траурной, как и весь Хэммингс, угадывалось присутствие черногопречерного галстука.
The occasion indeed was a melancholy one, only six weeks having elapsed since that telegram had come from Scorrier, the mining expert, on a private mission to the Mines, informing them that Pippin, their Superintendent, had committed suicide in endeavouring, after his extraordinary two years' silence, to write a letter to his Board.	Повод для созыва собрания был действительно печальный: не прошло и шести недель с тех пор, как эксперт Скорьер, уехавший на рудники со специальным заданием, прислал телеграмму, извещавшую «Новую угольную» о том, что управляющий рудниками Пиппин покончил жизнь самоубийством, собравшись после двухлетнего молчания написать письмо в Лондон.
That letter was on the table now; it would be read to the Shareholders, who would of course be put into possession of all the facts.	Письмо это лежало сейчас на столе; его зачитают акционерам, которые безусловно должны быть посвящены во все обстоятельства дела.
Hemmings had often said to Soames, standing with his coat-tails divided before the fireplace:	Стоя спиной к камину и раздвинув фалды сюртука, Хэммингс не раз говорил Сомсу:
"What our Shareholders don't know about our affairs isn't worth knowing.	— То, чего наши акционеры не знают, и не стоит знать.
You may take that from me, Mr. Soames."	Поверьте мне, мистер Сомс.
On one occasion, old Jolyon being present, Soames recollected a little unpleasantness.	Сомс вспомнил, как во время одного из таких разговоров, при котором присутствовал старый Джолион, произошла маленькая неприятность.
His uncle had looked up sharply and said:	Дядя сердито взглянул на секретаря и сказал:
"Don't talk nonsense, Hemmings!	— Не говорите глупостей, Хэммингс!
You mean that what they do know isn't worth knowing!"	Не стоит знать то, что они знают, — вы, вероятно, это и хотели сказать!
Old Jolyon detested humbug.	Старый Джолион не любил слушать вздор.
Hemmings, angry-eyed, and wearing a smile like that of a trained poodle, had replied in an outburst of artificial applause:	Злобно сверкнув глазами и заулыбавшись, как дрессированный пудель, Хэммингс разразился нарочито бурными аплодисментами и ответил:
"Come, now, that's good, sir-that's very good.	— Вот это я понимаю! Хорошо сказано, сэр, прекрасно сказано.
Your uncle will have his joke!"	Ваш дядя, мистер Сомс, не упустит случая сострить!
The next time he had seen Soames he had taken the opportunity of saying to him:	В следующую встречу с Сомсомон воспользовался, первой свободной минутой, чтобы сказать:

"The chairman's getting very old!-I can't get him to understand things; and he's so wilful-but what can you expect, with a chin like his?"	— Наш председатель сильно постарел за последнее время — трудно с ним; невероятно упрям, но чего, же и ждать от человека с таким подбородком?
Soames had nodded.	Сомс кивнул.
Everyone knew that Uncle Jolyon's chin was a caution.	Все знали, что подбородок этот говорит об очень многом.
He was looking worried to-day, in spite of his General Meeting look; he (Soames) should certainly speak to him about Bosinney.	Сегодня дядя Джолион казался встревоженным, несмотря на грозный вид, который он напускал на себя в дни общих собраний; Сомс окончательно решил поговорить с ним о Босини.
Beyond old Jolyon on the left was little Mr. Booker, and he, too, wore his General Meeting look, as though searching for some particularly tender shareholder.	Слева от старого Джолиона сидел маленький мистер Букер. Этот тоже с грозным видом поглядывал по сторонам, словно выискивая среди присутствующих самого придирчивого акционера.
And next him was the deaf director, with a frown; and beyond the deaf director, again, was old Mr. Bleedham, very bland, and having an air of conscious virtue-as well he might, knowing that the brown-paper parcel he always brought to the Board-room was concealed behind his hat (one of that old-fashioned class, of flat-brimmed top-hats which go with very large bow ties, clean-shaven lips, fresh cheeks, and neat little, white whiskers).	Рядом с ним хмурился глухой член правления, а сзади глухого с кроткой миной сидел старый мистер Блидхэм, исполненный чувства собственной добродетели — вполне оправданного чувства, так как мистер Блидхэм твердо знал, что коричневый сверток, сопутствующий ему на всех заседаниях, надежно спрятан за цилиндром (одним из тех цилиндров с прямыми полями, которые неизменно связываются в нашем представлении с пышным бантом галстука, чисто выбритыми щеками, ярким румянцем и седыми, аккуратно подстриженными бачками).
Soames always attended the General Meeting; it was considered better that he should do so, in case 'anything should arise!'	Сомс всегда посещал общие собрания; его присутствие считалось весьма желательным на тот случай, если вдруг «возникнет какое-нибудь недоразумение».
He glanced round with his close, supercilious air at the walls of the room, where hung plans of the mine and harbour, together with a large photograph of a shaft leading to a working which had proved quite remarkably unprofitable.	С надменным, непроницаемым видом он осматривал комнату, на стенах которой висели планы рудника и гавани и большая фотография ствола шахты, оказавшейся на редкость нерентабельной.
This photograph—a witness to the eternal irony underlying commercial enterprise-still retained its position on the wall, an effigy of the directors' pet, but dead, lamb.	Эта фотография — свидетельство извечной иронии, таящейся во всех коммерческих начинаниях, все еще сохраняла свое место на стене как изображение нежно любимого, но мертвого детища директоров.
And now old Jolyon rose, to present the report and accounts.	И вот старый Джолион встал, чтобы огласить собравшимся свой отчет.
Veiling under a Jove-like serenity that perpetual antagonism deep-seated in the bosom of a director towards his shareholders, he faced them calmly.	Пряча под олимпийским спокойствием вечную вражду, глубоко сидящую в груди каждого члена правления по отношению к акционерам, он спокойно смотрел на них.
Soames faced them too.	Смотрел на них и Сомс.
He knew most of them by sight.	Почти всех он знал в лицо.

There was old Scrubsole, a tar man, who always came, as Hemmings would say, 'to make himself nasty,' a cantankerous-looking old fellow with a red face, a jowl, and an enormous low-crowned hat reposing on his knee.	Вот, пристроив на коленях громадный цилиндр с низкой тульей, сидит Скрабсоул — поставщик дегтя, который, по выражению Хэммингса, является на собрания, только чтобы «устроить какую-нибудь гадость», сварливый старик с красным лицом и массивной челюстью.
And the Rev. Mr. Boms, who always proposed a vote of thanks to the chairman, in which he invariably expressed the hope that the Board would not forget to elevate their employees, using the word with a double e, as being more vigorous and Anglo-Saxon (he had the strong Imperialistic tendencies of his cloth).	Дальше — его преподобие мистер Бомз, всегда предлагающий вынести благодарность председателю, в которой неизменно выражается надежда, что правление не забывает о воспитании христианского духа в своих служащих.
It was his salutary custom to buttonhole a director afterwards, and ask him whether he thought the coming year would be good or bad; and, according to the trend of the answer, to buy or sell three shares within the ensuing fortnight.	У мистера Бомза был благой обычай ловить кого-нибудь из членов после собрания и выспрашивать, каковы перспективы на будущий год; в зависимости от ответа мистер Бомз в ближайшие же две недели покупал или продавал парочку акций.
And there was that military man, Major O'Bally, who could not help speaking, if only to second the re-election of the auditor, and who sometimes caused serious consternation by taking toasts-proposals rather-out of the hands of persons who had been flattered with little slips of paper, entrusting the said proposals to their care.	Был среди присутствующих и майор О'Бэлли, который обычно не мог удержаться от коротенькой речи, хотя бы смысл ее заключался только в том, чтобы поддержать переизбрание контролера, и частенько внушал страх своей способностью перехватывать тосты — вернее, пожелания — у тех, кому в виде особой чести поручалось огласить эти пожелания, заранее записанные на маленьком листке бумаги.
These made up the lot, together with four or five strong, silent shareholders, with whom Soames could sympathize-men of business, who liked to keep an eye on their affairs for themselves, without being fussy-good, solid men, who came to the City every day and went back in the evening to good, solid wives.	Группа собравшихся ограничивалась этими да еще пятью-шестью солидными молчаливыми акционерами, к которым Сомс относился довольно сочувственно: хорошие дельцы, любят сами присмотреть за делами без лишней суетни — солидные, почтенные люди, ежедневно бывают в Сити и возвращаются вечером домой к солидным, почтенным женам.
Good, solid wives!	Солидные, почтенные жены!
There was something in that thought which roused the nameless uneasiness in Soames again.	Мысль эта снова разбудила в Сомсе какое-то неясное беспокойство.
What should he say to his uncle?	Что сказать дяде?
What answer should he make to this letter?	Как ответить на это письмо?..
. . . . "If any shareholder has any question to put, I shall be glad to answer it."	— Если кто-нибудь из акционеров желает задать вопрос, я готов ответить.
A soft thump.	Мягкий стук.
Old Jolyon had let the report and accounts fall, and stood twisting his tortoise-shell glasses between thumb and forefinger.	Старый Джолион бросил отчет на стол и замолчал, поворачивая большим и указательным пальцами очки в черепаховой оправе.
The ghost of a smile appeared on Soames' face.	На губах Сомса промелькнула улыбка.
They had better hurry up with their questions!	Пусть поторопятся со своими вопросами!

He well knew his uncle's method (the ideal one) of at once saying:	Он прекрасно знал, что дядя сейчас же скажет (идеальный метод):
"I propose, then, that the report and accounts be adopted!"	«В таком случае предлагаю считать отчет утвержденным!»
Never let them get their wind-shareholders were notoriously wasteful of time!	Не надо давать им возможности прицепиться к чему-нибудь — акционеры народ медлительный!
A tall, white-bearded man, with a gaunt, dissatisfied face, arose:	Поднялся высокий седобородый человек с изможденным, недовольным лицом.
"I believe I am in order, Mr. Chairman, in raising a question on this figure of L5000 in the accounts.	— Господин председатель, мне кажется, я имею право задать вопрос относительно указанной в отчете суммы в пють тысяч фунтов стерлингов
'To the widow and family"' (he looked sourly round), "'of our late superintendent,' who so-er-ill-advisedly (I say-ill-advisedly) committed suicide, at a time when his services were of the utmost value to this Company.	"Вдове и семье (он сердито посмотрел по сторонам) покойного управляющего", который совершил такой… э-э… неблагоразумный (я подчеркиваю: неблагоразумный) поступок, покончив с собой в то время, когда компания так нуждалась в его работе.
You have stated that the agreement which he has so unfortunately cut short with his own hand was for a period of five years, of which one only had expired—I-"	Вы сказали, что договор, так злополучно расторгнутый им же самим, был подписан на пять лет, из которых истек только один год, и я…
Old Jolyon made a gesture of impatience.	Старый Джолион сделал нетерпеливый жест.
"I believe I am in order, Mr. Chairman—I ask whether this amount paid, or proposed to be paid, by the Board to the er-deceased-is for services which might have been rendered to the Company-had he not committed suicide?"	— Господин председатель, мне кажется, я имею право… я хотел бы знать, рассматривает ли правление выданную или назначенную к выдаче сумму как вознаграждение… э-э… покойному за те услуги, которые он мог бы оказать компании, если бы не покончил с собой, или нет?
"It is in recognition of past services, which we all know-you as well as any of us-to have been of vital value."	— За прошлые услуги, которые, как известно всем нам и вам в том числе, очень ценились правлением.
"Then, sir, all I have to say is that the services being past, the amount is too much."	— В таком случае, сэр, я должен сказать, что, поскольку услуги нашего управляющего дело прошлое, я считаю такую сумму чрезмерной.
The shareholder sat down.	Акционер сел на место.
Old Jolyon waited a second and said:	Старый Джолион переждал минуту и начал:
"I now propose that the report and-"	— Предлагаю считать…
The shareholder rose again:	Акционер снова встал:
"May I ask if the Board realizes that it is not their money which—I don't hesitate to say that if it were their money…."	— Осмелюсь спросить, отдают ли члены правления себе отчет в том, что они распоряжаются не своими… я не побоюсь сказать, что будь это их деньги…
A second shareholder, with a round, dogged face, whom Soames recognised as the late superintendent's brother-in-law, got up and said warmly:	Второй акционер, круглолицый, упрямый на вид — Сомс узнал в нем зятя покойного управляющего, — встал и заявил с жаром:
"In my opinion, sir, the sum is not enough!"	— Я считаю сумму недостаточной, сэр!
The Rev. Mr. Boms now rose to his feet.	Тогда поднялся его преподобие мистер Бомз.
"If I may venture to express myself," he said, "I should say that the fact of the-er-deceased having committed suicide should weigh very heavily-very heavily with our worthy chairman.	— Осмеливаясь высказать свое мнение, — начал он,- я должен отметить, что наш достойнейший председатель учитывает — по всей вероятности, учитывает — самый факт самоубийства, совершенного… э-э… покойным управляющим.
I have no doubt it has weighed with him, for—I say this for myself and I think for everyone present (hear, hear)-he enjoys our confidence in a high degree.	Я не сомневаюсь, что председатель принял этот факт во внимание, так как — я говорю от своего имени, думаю, и от имени всех присутствующих («Браво, браво») — он пользуется нашим глубочайшим доверием.
We all desire, I should hope, to be charitable.	Никто из нас не откажется, надеюсь, совершить акт милосердия.
But I feel sure" (he-looked severely at the late superintendent's brother-in-law) "that he will in some way, by some written expression, or better perhaps by reducing the amount, record our grave disapproval that so promising and valuable a life should have been thus impiously removed from a sphere where both its own interests and-if I may say so-our interests so imperatively demanded its continuance.	Но я уверен — он строго посмотрел на зятя покойного управляющего, — что наш председатель сумеет как-нибудь отметить, занесением ли в протокол или, быть может, лучше уплатой несколько меньшей суммы, наше глубочайшее сожаление, что столь нужный и ценный человек столь неблагочестивым путем покинул ту сферу, в которой дальнейшая его деятельность была бы в интересах как его самого, так и, смею сказать, в наших собственных.
We should not-nay, we may not-countenance so grave a dereliction of all duty, both human and divine."	Мы не должны — нет, мы не можем! — поощрять такое пренебрежение долгом по отношению к человечеству и всевышнему.
The reverend gentleman resumed his seat.	Его преподобие мистер Бомэ опустился на место.
The late superintendent's brother-in-law again rose:	Зять покойного управляющего снова встал.
"What I have said I stick to," he said; "the amount is not enough!"	— Я настаиваю на своих словах, — сказал он, — сумма недостаточна!
The first shareholder struck in:	Заговорил первый акционер:
"I challenge the legality of the payment.	— Я оспариваю законность такой выплаты.
In my opinion this payment is not legal.	Я считаю ее незаконной.
The Company's solicitor is present; I believe I am in order in asking him the question."	Здесь присутствует поверенный компании: полагаю, что я вправе осведомиться у него.
All eyes were now turned upon Soames.	Взоры всех обратились на Сомса.
Something had arisen!	Недоразумение возникло!
He stood up, close-lipped and cold; his nerves inwardly fluttered, his attention tweaked away at last from contemplation of that cloud looming on the horizon of his mind.	Он встал, сжав губы; от всей его фигуры веяло холодом, нервы были натянуты, он наконец-то оторвался от созерцания облака, которое смутно маячило у него в мозгу.
"The point," he said in a low, thin voice, "is by no means clear.	— Вопрос отнюдь не ясен, — сказал он тихим, тонким голосом.

As there is no possibility of future consideration being received, it is doubtful whether the payment is strictly legal. If it is desired, the opinion of the court could be taken."	— И поскольку дальнейшее расследование этого дела не представляется возможным, законность такой выплаты вызывает большие сомнения Если это признают желательным, дело можно передать в суд.
The superintendent's brother-in-law frowned, and said in a meaning tone:	Зять управляющего нахмурился и сказал значительным тоном:
"We have no doubt the opinion of the court could be taken.	— Мы не сомневаемся, что дело может быть передано в суд.
May I ask the name of the gentleman who has given us that striking piece of information?	Могу я узнать фамилию джентльмена, давшего нам такую полезную справку?
Mr. Soames Forsyte?	Мистер Сомс Форсайт?
Indeed!"	Ах вот как!
He looked from Soames to old Jolyon in a pointed manner.	Он перевел выразительный взгляд с Сомса на старого Джолиона.
A flush coloured Soames' pale cheeks, but his superciliousness did not waver. Old Jolyon fixed his eyes on the speaker.	Бледные щеки Сомса вспыхнули, но надменность его осталась непоколебленной Старый Джолион пристально посмотрел на говорившего.
"If," he said, "the late superintendents brother-in-law has nothing more to say, I propose that the report and accounts…."	— Если, — начал он, — зять покойного управляющего не имеет ничего сказать больше, я предлагаю считать отчет правления…
At this moment, however, there rose one of those five silent, stolid shareholders, who had excited Soames' sympathy.	Но в эту минуту встал один из тех пяти молчаливых солидных акционеров, которые внушали симпатию Сомсу.
He said:	Акционер сказал:
"I deprecate the proposal altogether.	— Я категорически возражаю против этого пункта.
We are expected to give charity to this man's wife and children, who, you tell us, were dependent on him.	Нам предлагают сделать пожертвование в пользу жены и детей этого человека, которых, как говорят, он содержал.
They may have been; I do not care whether they were or not.	Возможно, что так оно и было; но меня это совершенно не касается.
I object to the whole thing on principle.	Я возражаю с принципиальной точки зрения.
It is high time a stand was made against this sentimental humanitarianism.	Пора, наконец, покончить с этой сентиментальной филантропией.
The country is eaten up with it.	Она губит страну.
I object to my money being paid to these people of whom I know nothing, who have done nothing to earn it.	Я не желаю, чтобы мои деньги попадали к людям, о которых мне ничего не известно, которые никак не заслужили этих денег.
I object in toto; it is not business.	Я протестую in toto [8]; это не деловая постановка вопроса.
I now move that the report and accounts be put back, and amended by striking out the grant altogether."	Предлагаю отложить утверждение отчета и изъять из него этот пункт.
Old Jolyon had remained standing while the strong, silent man was speaking.	Старый Джолион стоя выслушал речь солидного молчаливого акционера.

The speech awoke an echo in all hearts, voicing, as it did, the worship of strong men, the movement against generosity, which had at that time already commenced among the saner members of the community.	Она нашла отклик в сердцах присутствующих — в ней звучал культ солидного человека, протест против великодушной щедрости, уже возникавший в те времена у здравых умов общества.
The words 'it is not business' had moved even the Board; privately everyone felt that indeed it was not.	Слова «это не деловая постановка вопроса» нашли отклик даже среди членов правления; в глубине души каждый чувствовал, что так оно и есть на самом деле.
But they knew also the chairman's domineering temper and tenacity.	Но все они знали властный характер и упрямство председателя.
He, too, at heart must feel that it was not business; but he was committed to his own proposition.	А он, вероятно, тоже понимал, что это не деловая постановка вопроса, но чувствовал себя связанным.
Would he go back upon it?	Откажется он от своего предложения?
It was thought to be unlikely.	Весьма сомнительно.
All waited with interest.	Все с интересом ждали, что будет дальше.
Old Jolyon held up his hand; dark-rimmed glasses depending between his finger and thumb quivered slightly with a suggestion of menace.	Старый Джолион поднял руку; зажатые между большим и указательным пальцем очки в темной оправе угрожающе дрогнули.
He addressed the strong, silent shareholder.	Он обратился к солидному молчаливому акционеру:
"Knowing, as you do, the efforts of our late superintendent upon the occasion of the explosion at the mines, do you seriously wish me to put that amendment, sir?"	— Зная заслуги нашего покойного управляющего во время взрыва на рудниках, сэр, вы все-таки с полной серьезностью предлагаете изъять эту сумму из отчета?
"I do."	- Да
Old Jolyon put the amendment.	Старый Джолион поставил вопрос на голосование.
"Does anyone second this?" he asked, looking calmly round.	— Кто поддерживает это предложение? — спросил он, спокойно оглядывая акционеров.
And it was then that Soames, looking at his uncle, felt the power of will that was in that old man.	И в эту минуту, глядя на дядю Джолиона, Сомс понял, какой силой воли обладает этот старик.
No one stirred.	Никто не шелохнулся.
Looking straight into the eyes of the strong, silent shareholder, old Jolyon said:	Не сводя глаз с молчаливого солидного акционера, старый Джолион сказал:
"I now move, 'That the report and accounts for the year 1886 be received and adopted.'	— Предлагаю считать отчет правления за тысяча восемьсот восемьдесят шестой год принятым.
You second that?	Поддерживаете?
Those in favour signify the same in the usual way.	Кто за?
Contrary-no.	Кто против? Никого.
Carried.	Принято.
The next business, gentlemen…."	Следующий вопрос, джентльмены…

Soames smiled.	Сомс улыбнулся.
Certainly Uncle Jolyon had a way with him!	Дядя Джолион умеет поставить на своем!
But now his attention relapsed upon Bosinney.	Но тут внимание Сомса опять переключилось на Босини.
Odd how that fellow haunted his thoughts, even in business hours.	Как странно, что мысли об этом человеке преследуют его даже в часы работы.
Irene's visit to the house-but there was nothing in that, except that she might have told him; but then, again, she never did tell him anything.	Поездка Ирэн в Робин-Хилл… ничего особенного тут нет, хотя она могла бы все-таки сказать ему об этом; но ведь она никогда ничего не рассказывает.
She was more silent, more touchy, every day.	С каждым днем Ирэн становится все молчаливее, все неприветливее.
He wished to God the house were finished, and they were in it, away from London.	Поскорее бы достроить дом, переехать туда, разделаться с Лондоном.
Town did not suit her; her nerves were not strong enough.	Ей не годится жить в городе; у нее не такие уж крепкие нервы.
That nonsense of the separate room had cropped up again!	Опять начались глупые разговоры об отдельной комнате!
The meeting was breaking up now.	Акционеры стали расходиться.
Underneath the photograph of the lost shaft Hemmings was buttonholed by the Rev. Mr. Boms.	Стоя под фотографией злосчастной шахты, его преподобие мистер Бомз донимал Хэммингса разговорами.
Little Mr. Booker, his bristling eyebrows wreathed in angry smiles, was having a parting turn-up with old Scrubsole.	Сердито улыбаясь и морща лохматые брови, маленький мистер Букер сцепился на прощание с дряхлым Скрабсоулом.
The two hated each other like poison.	Они не терпели друг друга.
There was some matter of a tar-contract between them, little Mr. Booker having secured it from the Board for a nephew of his, over old Scrubsole's head.	Неприязнь эта возникла из-за договора на поставку дегтя, который правление заключило с племянником маленького мистера Букера, обойдя старика Скрабсоула.
Soames had heard that from Hemmings, who liked a gossip, more especially about his directors, except, indeed, old Jolyon, of whom he was afraid.	Сомс знал об этом от Хэммингса, любившего посплетничать, в особенности на счет членов правления, исключая, конечно, старого Джолиона, которого он побаивался.
Soames awaited his opportunity.	Сомс выждал подходящий момент.
The last shareholder was vanishing through the door, when he approached his uncle, who was putting on his hat.	Когда последний акционер скрылся за дверью, он подошел к дяде, который уже взялся за цилиндр.
"Can I speak to you for a minute, Uncle Jolyon?"	— Мне нужно поговорить с вами, дядя Джолион.
It is uncertain what Soames expected to get out of this interview.	Трудно сказать, каких результатов он ждал от этого разговора.

Apart from that somewhat mysterious awe in which Forsytes in general held old Jolyon, due to his philosophic twist, or perhaps-as Hemmings would doubtless have said-to his chin, there was, and always had been, a subtle antagonism between the younger man and the old.	Несмотря на то мистическое благоговение, которое все Форсайты питали к старому Джолиону, побаиваясь его философских наклонностей или, может быть, его подбородка, как сказал бы Хэммингс, между дядей и племянником всегда чувствовалась какая-то враждебность.
It had lurked under their dry manner of greeting, under their non-committal allusions to each other, and arose perhaps from old Jolyon's perception of the quiet tenacity ('obstinacy,' he rather naturally called it) of the young man, of a secret doubt whether he could get his own way with him.	Она сквозила в том холодке, с которым они здоровались, в той уклончивости, с которой они отзывались друг о друге, и, вероятно, возникла потому, что старый Джолион ощущал спокойное упорство (он называл это упрямством) племянника и втайне сомневался, сумеет ли он выйти победителем в случае столкновения с Сомсом.
Both these Forsytes, wide asunder as the poles in many respects, possessed in their different ways-to a greater degree than the rest of the family-that essential quality of tenacious and prudent insight into 'affairs,' which is the highwater mark of their great class.	Эти два Форсайта, при всей их подчас полярной противоположности, обладали, каждый по-своему, — в значительно большей степени, чем остальные члены семьи, — способностью твердо и разумно подходить к делам, что является наивысшим достоинством великого класса собственников.
Either of them, with a little luck and opportunity, was equal to a lofty career; either of them would have made a good financier, a great contractor, a statesman, though old Jolyon, in certain of his moods when under the influence of a cigar or of Nature-would have been capable of, not perhaps despising, but certainly of questioning, his own high position, while Soames, who never smoked cigars, would not.	И тот и другой при удачно сложившихся обстоятельствах могли бы сделать прекрасную карьеру; и тот и другой могли бы стать хорошими предпринимателями, государственными деятелями, — впрочем, старый Джолион, поддавшись настроению, — под влиянием сигары или красивого ландшафта, — был бы способен если не пренебречь своими успехами, то во всяком случае усомниться в них, тогда как Сомс, не куривший сигар, был застрахован от этого.
Then, too, in old Jolyon's mind there was always the secret ache, that the son of James-of James, whom he had always thought such a poor thing, should be pursuing the paths of success, while his own son…!	Кроме того, старый Джолион не мог отделаться от ощущения боли при мысли, что сын Джемса — Джемса, которого он всегда считал глуповатым, преуспевает в жизни, а его собственный сын…
And last, not least-for he was no more outside the radiation of family gossip than any other Forsyte-he had now heard the sinister, indefinite, but none the less disturbing rumour about Bosinney, and his pride was wounded to the quick.	И большую роль во всем этом играли те зловещие, неясные, но тем не менее тревожные слухи о Босини, которые докатились и до него; семейные сплетни не миновали старого Джолиона, как и остальных Форсайтов, и старик чувствовал себя уязвленным до глубины души.
Characteristically, his irritation turned not against Irene but against Soames.	Но характерная вещь: его раздражение было направлено не против Ирэн, а против Сомса.
The idea that his nephew's wife (why couldn't the fellow take better care of her—Oh! quaint injustice! as though Soames could possibly take more care!)-should be drawing to herself June's lover, was intolerably humiliating.	Мысль о том, что жена племянника (неужели он не может присмотреть за ней? О несправедливость! Как будто Сомс и так недостаточно присматривал!) отнимает жениха у его внучки, была невыносимо унизительна.
And seeing the danger, he did not, like James, hide it away in sheer nervousness, but owned with the dispassion of his broader outlook, that it was not unlikely; there was something very attractive about Irene!	И, видя надвигавшуюся опасность, старый Джолион не старался укрыться от нее за нервозностью, как это делал Джемс, но сознавал своим ясным, спокойным умом, что такая вещь вполне правдоподобна: в Ирэн есть что-то очень привлекательное!
He had a presentiment on the subject of Soames' communication as they left the Board Room together, and went out into the noise and hurry of Cheapside.	Выйдя из конторы компании на шумный, суетливый Чипсайд, старый Джолион уже предчувствовал, о чем будет говорить Сомс.
They walked together a good minute without speaking, Soames with his mousing, mincing step, and old Jolyon upright and using his umbrella languidly as a walking-stick.	Некоторое время оба молчали; племянник семенил осторожными шажками, дядя держался очень прямо и устало Опирался на зонтик, как на трость.
They turned presently into comparative quiet, for old Jolyon's way to a second Board led him in the direction of Moorage Street.	Вскоре они свернули на сравнительно спокойную улицу, так как путь старого Джолиона лежал в направлении Мургэйт-стрит, где помещалась контора другой компании.
Then Soames, without lifting his eyes, began:	Сомс заговорил, не поднимая глаз:
"I've had this letter from Bosinney.	— Я получил письмо от Босини.
You see what he says; I thought I'd let you know.	Прочтите; мне думается, что вас следует поставить в известность.
I've spent a lot more than I intended on this house, and I want the position to be clear."	Я истратил на этот дом гораздо больше, чем предполагал, и хотел бы выяснить положение.
Old Jolyon ran his eyes unwillingly over the letter:	Старый Джолион нехотя пробежал письмо.
"What he says is clear enough," he said.	— Тут все ясно, — сказал он.
"He talks about 'a free hand,'" replied Soames.	— Он говорит о «свободе действий», — ответил Сомс.
Old Jolyon looked at him.	Старый Джолион взглянул на него.
The long-suppressed irritation and antagonism towards this young fellow, whose affairs were beginning to intrude upon his own, burst from him.	Долго сдерживаемый гнев и неприязнь к этому молокососу, который начинает впутывать его в свои дела, подымались в нем.
"Well, if you don't trust him, why do you employ him?"	— Если ты не доверяешь Босини, зачем же было приглашать его?
Soames stole a sideway look:	Сомс покосился на дядю.
"It's much too late to go into that," he said,	— Теперь уже поздно сожалеть об этом, — сказал он.
"I only want it to be quite understood that if I give him a free hand, he doesn't let me in.	— Мне бы хотелось только иметь твердую уверенность, что он не заведет меня бог знает куда, если я предоставлю ему свободу действий.
I thought if you were to speak to him, it would carry more weight!"	Может быть, вы согласитесь поговорить с ним, вас он послушает!
"No," said old Jolyon abruptly; "I'll have nothing to do with it!"	— Нет, — отрезал старый Джолион, — я не желаю вмешиваться в это дело!
The words of both uncle and nephew gave the impression of unspoken meanings, far more important, behind.	В словах дяди и племянника чувствовался затаенный смысл, делавший их разговор гораздо более значительным, чем это могло показаться.

And the look they interchanged was like a revelation of this consciousness.	И взгляд, которым они обменялись, свидетельствовал о том, что они знают это.
"Well," said Soames; "I thought, for June's sake, I'd tell you, that's all; I thought you'd better know I shan't stand any nonsense!"	— Хорошо, — сказал Сомс, — я считал, что мне надо поговорить с вами хотя бы ради Джун; имейте в виду, я, не потерплю никаких глупостей!
"What is that to me?" old Jolyon took him up.	— Какое мне до этого дело? — оборвал его старый Джолион.
"Oh! I don't know," said Soames, and flurried by that sharp look he was unable to say more.	— Ну, не знаю, — сказал Сомс и, смущенный взглядом дяди, не мог продолжать.
"Don't say I didn't tell you," he added sulkily, recovering his composure.	— Только не пеняйте потом, что я не предупредил вас, — хмуро добавил он, овладев собой.
"Tell me!" said old Jolyon;	— Не предупредил?
"I don't know what you mean.	Не понимаю, что ты хочешь сказать этим.
You come worrying me about a thing like this.	Пристаешь ко мне со всякой ерундой.
I don't want to hear about your affairs; you must manage them yourself!"	Я знать не хочу о твоих делах; улаживай их сам!
"Very well," said Soames immovably, "I will!"	— Хорошо, — невозмутимо ответил Сомс, — так я и сделаю!
"Good-morning, then," said old Jolyon, and they parted.	— До свидания, — сказал старый Джолион, и они расстались.
Soames retraced his steps, and going into a celebrated eating-house, asked for a plate of smoked salmon and a glass of Chablis; he seldom ate much in the middle of the day, and generally ate standing, finding the position beneficial to his liver, which was very sound, but to which he desired to put down all his troubles.	Сомс повернул обратно и, зайдя в один прославленный ресторан, заказал себе копченую семгу и стакан шабли; обычно среди дня он ел мало, большей частью закусывал прямо у буфета, находя, что стоячее положение полезно для его печени, которая была в совершенном порядке, но казалась Сомсу причиной всех его горестей.
When he had finished he went slowly back to his office, with bent head, taking no notice of the swarming thousands on the pavements, who in their turn took no notice of him.	Позавтракав, он медленно пошел в контору, опустив голову, не замечая людей, тысячами кишевших на улице, и эти люди в свою очередь тоже не замечали Сомса.
The evening post carried the following reply to Bosinney:	С вечерней почтой Босини получил следующий ответ на свое письмо:
'FORSYTE, BUSTARD AND FORSYTE,	"Форсайт, Бастард и Форсайт.
' Commissioners for Oaths,	Поверенные в делах.
'92001, BRANCH LANE, POULTRY, EC.,	Полтри. Бранч-Лейн, 2001,
' May 17, 1887.	17 мая 1887 г.
'DEAR BOSINNEY,	Дорогой Босини!
'I have, received your letter, the terms of which not a little surprise me.	Ваше письмо немало удивило меня.

I was under the impression that you had, and have had all along, a "free hand"; for I do not recollect that any suggestions I have been so unfortunate as to make have met with your approval.	Мне казалось, что Вы всегда пользовались абсолютной «свободой действий», так как я не помню ни одного случая, чтобы те соображения, которые я имел несчастье высказывать, были бы приняты Вами во внимание.
In giving you, in accordance with your request, this "free hand," I wish you to clearly understand that the total cost of the house as handed over to me completely decorated, inclusive of your fee (as arranged between us), must not exceed twelve thousand pounds-L12,000.	Предоставляя Вам, согласно Вашей просьбе, «полную свободу действий», я бы хотел, чтобы Вы уяснили себе, что общая стоимость дома со всей отделкой, включая Ваше вознаграждение (согласно нашей договоренности), не должна превышать двенадцати тысяч фунтов (12000).
This gives you an ample margin, and, as you know, is far more than I originally contemplated.	Эта сумма дает Вам очень широкие возможности и, как Вы знаете, сильно превышает мои первоначальные расчеты.
' I am, 'Yours truly, 'SOAMES FORSYTE.'	Всегда готовый к услугам Сомс Форсайт".
On the following day he received a note from Bosinney:	На следующий день он получил от Босини коротенькое письмо:
'PHILIP BAYNES BOSINNEY,	"Филип Бейнз Боснии.
'Architect,	Архитектор.
'309D, SLOANE STREET, S.W.,	Слоун-стрит, 309Д.
' May 18.	18 мая.
'DEAR FORSYTE,	Дорогой Форсайт!
'If you think that in such a delicate matter as decoration I can bind myself to the exact pound, I am afraid you are mistaken.	Если Вам кажется, что в таком сложном вопросе, как отделка дома, я могу связать себя определенной суммой, то Вы ошибаетесь.
I can see that you are tired of the arrangement, and of me, and I had better, therefore, resign.	Я вижу, что Вы тяготитесь нашим договором и мной самим, и поэтому предпочитаю отказаться.
' Yours faithfully, 'PHILIP BAYNES BOSINNEY.'	Ваш Филип Бейнз Босини".
Soames pondered long and painfully over his answer, and late at night in the dining-room, when Irene had gone to bed, he composed the following:	Сомс долго и мучительно обдумывал ответ и поздно вечером, когда Ирэн уже ушла спать, написал в столовой следующее письмо:
' 62, MONTPELLIER SQUARE, S.W.,	"Монпелье-сквер, 62.
' May 19, 1887.	19 мая 1887 г.
'DEAR BOSINNEY,	Дорогой Босини!
'I think that in both our interests it would be extremely undesirable that matters should be so left at this stage.	Я думаю, что в наших обоюдных интересах было бы крайне нежелательно бросать дело на данной стадии.
I did not mean to say that if you should exceed the sum named in my letter to you by ten or twenty or even fifty pounds, there would be any difficulty between us.	Я вовсе не хотел сказать, что перерасход суммы, указанной в моем письме, на десять, двадцать и даже пятьдесят фунтов послужит поводом для каких-либо недоразумений между нами.
This being so, I should like you to reconsider your answer.	Поэтому прошу Вас подумать еще, прежде чем отказываться.

You have a "free hand" in the terms of this correspondence, and I hope you will see your way to completing the decorations, in the matter of which I know it is difficult to be absolutely exact.	Вам предоставлена «полная свобода действий» в пределах, указанных в нашей переписке, и я надеюсь, что при этих условиях Вы сумеете закончить отделку дома, которую, как я знаю, трудно ограничить определенной суммой.
' Yours truly, 'SOAMES FORSYTE.'	Готовый к услугам Сомс Форсайт".
Bosinney's answer, which came in the course of the next day, was:	Ответ Босини, полученный на следующий день, гласил:
May 20.	"20 мая.
'DEAR FORSYTE,	Дорогой Форсайт!
' Very well.	Согласен.
'PH. BOSINNEY.'	Ф. Босини".

VI.

Old Jolyon at the Zoo — Старый Джолион в зоологическом саду

Old Jolyon disposed of his second Meeting-an ordinary Board-summarily.	Со вторым совещанием старый Джолион покончил быстро — присутствовали только члены правления.
He was so dictatorial that his fellow directors were left in cabal over the increasing domineeringness of old Forsyte, which they were far from intending to stand much longer, they said.	Он держался таким диктатором, что после его ухода все взбунтовались против самоуправства старика Форсайта, которое, как было сказано, просто нет сил сносить дальше.
He went out by Underground to Portland Road Station, whence he took a cab and drove to the Zoo.	Старый Джолион проехал подземной дорогой до остановки на Портлэнд-Род и оттуда нанял кэб до Зоологического сада.
He had an assignation there, one of those assignations that had lately been growing more frequent, to which his increasing uneasiness about June and the 'change in her,' as he expressed it, was driving him.	Там у него было назначено свидание, одно из тех свиданий, которые за последнее время назначались все чаще и чаще и на которые его толкало беспокойство по поводу Джун и «перемены в ней», как он выражался.
She buried herself away, and was growing thin; if he spoke to her he got no answer, or had his head snapped off, or she looked as if she would burst into tears.	Она пряталась, заметно худела; если он задавал какойнибудь вопрос, она отмалчивалась, или отвечала резко, или готова была разрыдаться.
She was as changed as she could be, all through this Bosinney.	Она невероятно изменилась, и все из-за этого Босини.
As for telling him about anything, not a bit of it!	Хоть бы рассказала, что с ней творится, — да нет, куда там!
And he would sit for long spells brooding, his paper unread before him, a cigar extinct between his lips.	И дома он не раз сидел в тяжелом раздумье за непрочитанной газетой, зажав в зубах потухшую сигару.
She had been such a companion to him ever since she was three years old!	Каким товарищем она была для него еще трехлетней крошкой!
And he loved her so!	И как он любил ее!

Forces regardless of family or class or custom were beating down his guard; impending events over which he had no control threw their shadows on his head.	Силы, не считавшиеся ни с семьей, ни с классом, ни с обычаями, врывались в его жизнь; надвигавшиеся события, отвратить которые он был не властен, отбрасывали тень на его голову.
The irritation of one accustomed to have his way was roused against he knew not what.	И в старом Джолионе, привыкшем все делать по-своему, закипал гнев — он и сам не знал против кого.
Chafing at the slowness of his cab, he reached the Zoo door; but, with his sunny instinct for seizing the good of each moment, he forgot his vexation as he walked towards the tryst.	Досадуя на медленную езду, старый Джолион добрался наконец до ворот сада; и здоровый инстинкт, позволявший ему находить радость везде, где был хоть малейший намек на нее, прогнал его раздражение, пока он шел к условленному месту встречи.
From the stone terrace above the bear-pit his son and his two grandchildren came hastening down when they saw old Jolyon coming, and led him away towards the lion-house.	Увидев старого Джолиона с каменной террасы, окружавшей ров с медведями, сын и внучата заторопились ему навстречу и повели его ко львам.
They supported him on either side, holding one to each of his hands,-whilst Jolly, perverse like his father, carried his grandfather's umbrella in such a way as to catch people's legs with the crutch of the handle.	Малыши прильнули к деду с обеих сторон, взяли его за руки, причем Джолли испорченный мальчишка, весь в отца — волочил дедушкин зонтик по земле с таким расчетом, чтобы цеплять прохожих за ноги ручкой.
Young Jolyon followed.	Молодой Джолион шел сзади.
It was as good as a play to see his father with the children, but such a play as brings smiles with tears behind.	Забавно было видеть отца и детей вместе, но это забавное зрелище вызывало у него улыбку сквозь слезы.
An old man and two small children walking together can be seen at any hour of the day; but the sight of old Jolyon, with Jolly and Holly seemed to young Jolyon a special peep-show of the things that lie at the bottom of our hearts.	Старик, гуляющий с двумя маленькими детьми, не такая уж редкость; однако молодому Джолиону казалось, что, глядя на отца в обществе Джолли и Холли, он проникает взором в то сокровенное, что таится в глубине наших сердец.
The complete surrender of that erect old figure to those little figures on either hand was too poignantly tender, and, being a man of an habitual reflex action, young Jolyon swore softly under his breath.	Полная покорность, с которой старик отдавал всего себя этим малышам, уцепившим его за руки, была так трогательна, что молодой Джолион, быстро реагировавший на все явления жизни, шел сзади, бормоча себе под нос какие-то весьма выразительные словечки.
The show affected him in a way unbecoming to a Forsyte, who is nothing if not undemonstrative.	Это зрелище подействовало на него так, как оно не могло бы подействовать на истого Форсайта, которого можно обвинить в чем угодно, только не в экспансивности.
Thus they reached the lion-house.	Так они дошли до клетки со львами.
There had been a morning fete at the Botanical Gardens, and a large number of Forsy…'-that is, of well-dressed people who kept carriages had brought them on to the Zoo, so as to have more, if possible, for their money, before going back to Rutland Gate or Bryanston Square.	В тот день в Ботаническом саду было праздничное гулянье, и множество Форс… то есть хорошо одетых людей, которые держат собственные выезды, заполнило и Зоологический сад, чтобы как можно больше насмотреться всего за собственные деньги, прежде чем уехать обратно на РэтлендГейт или Брайанстон-сквер.

"Let's go on to the Zoo," they had said to each other; "it'll be great fun!"	— Давайте заедем в Зоологический! — говорили они друг другу. — Там очень забавно!
It was a shilling day; and there would not be all those horrid common people.	Вход стоил шиллинг, значит простого народа там не бывало.
In front of the long line of cages they were collected in rows, watching the tawny, ravenous beasts behind the bars await their only pleasure of the four-and-twenty hours.	Они выстроились перед длинным рядом клеток и смотрели, как кровожадные рыжие звери мечутся за решеткой в ожидании единственного удовольствия, выпадающего им за сутки.
The hungrier the beast, the greater the fascination.	Чем голоднее зверь, тем интереснее.
But whether because the spectators envied his appetite, or, more humanely, because it was so soon to be satisfied, young Jolyon could not tell.	Но почему это зрелище привлекало их — потому ли, что они завидовали такому аппетиту или проявляли более гуманные чувства и радовались, глядя, как быстро звери утоляют голод, — молодой Джолион не знал.
Remarks kept falling on his ears:	До его слуха доносились обрывки разговоров:
"That's a nasty-looking brute, that tiger!"	«Какой страшный тигр!» -
"Oh, what a love!	"Ну что за прелесть!
Look at his little mouth!"	Посмотри, какой у него ротик". -
"Yes, he's rather nice!	"Да, славный зверь!
Don't go too near, mother."	Мама, не подходи так близко!"
And frequently, with little pats, one or another would clap their hands to their pockets behind and look round, as though expecting young Jolyon or some disinterested-looking person to relieve them of the contents.	И время от времени то один, то другой оглядывался по сторонам и похлопывал себя легонько по карманам, словно опасаясь, — как бы молодой Джолион или кто-нибудь еще не покусился на их содержимое, предварительно напустив на себя безразличный вид.
A well-fed man in a white waistcoat said slowly through his teeth:	Какой-то толстяк в белом жилете процедил сквозь зубы:
"It's all greed; they can't be hungry. Why, they take no exercise."	— Жадность — и больше ничего, не голодные же они в самом деле: сидят без движения.
At these words a tiger snatched a piece of bleeding liver, and the fat man laughed.	В это время тигр схватил кусок кровавой печенки, и толстяк рассмеялся.
His wife, in a Paris model frock and gold nose-nippers, reproved him:	Его жена в нарядном парижском туалете и В пенсне с золотой оправой возмутилась:
"How can you laugh, Harry?	— Что тут смешного, Гарри!
Such a horrid sight!"	Ужасное зрелище!
Young Jolyon frowned.	Молодой Джолион нахмурился.
The circumstances of his life, though he had ceased to take a too personal view of them, had left him subject to an intermittent contempt; and the class to which he had belonged—the carriage class-especially excited his sarcasm.	Обстоятельства его жизни — правда, теперь он смотрел на них уже с большим хладнокровием — сплошь и рядом вызывали у него вспышки презрения к окружающим; и свой сарказм молодой Джолион чаще всего изливал на представителей одного с ним класса — класса, который держит собственные выезды.

To shut up a lion or tiger in confinement was surely a horrible barbarity.	Засадить льва или тигра в клетку — самое настоящее варварство.
But no cultivated person would admit this.	Однако ни один цивилизованный человек не признает этого.
The idea of its being barbarous to confine wild animals had probably never even occurred to his father for instance; he belonged to the old school, who considered it at once humanizing and educational to confine baboons and panthers, holding the view, no doubt, that in course of time they might induce these creatures not so unreasonably to die of misery and heart-sickness against the bars of their cages, and put the society to the expense of getting others!	Отцу, например, вряд ли когда приходило в голову, что держать диких зверей за решеткой — варварство; он принадлежал к старой школе, считавшей, что павианы и пантеры, посаженные в клетку, являют собой весьма возвышенное и поучительное зрелище, вдобавок животные эти могут умереть от тоски и горя и заставить общество позаботиться о покупке новых зверей.
In his eyes, as in the eyes of all Forsytes, the pleasure of seeing these beautiful creatures in a state of captivity far outweighed the inconvenience of imprisonment to beasts whom God had so improvidently placed in a state of freedom!	В глазах отца, как и в глазах всех Форсайтов, удовольствие, которое они испытывали, глядя на прекрасных животных, сидевших в заточении, перевешивало все неудобства этого заточения для самих животных, коим бог столь неосмотрительно повелел жить на свободе.
It was for the animals good, removing them at once from the countless dangers of open air and exercise, and enabling them to exercise their functions in the guaranteed seclusion of a private compartment!	Им же самим лучше — клетка оберегает от бесчисленных опасностей, что подстерегают их на воле, дает возможность спокойно существовать в надежном, отгороженном от остального мира уголке!
Indeed, it was doubtful what wild animals were made for but to be shut up in cages!	Да и вообще сомнительно, чтобы у диких зверей было какое-нибудь другое назначение, кроме как сидеть за решеткой!
But as young Jolyon had in his constitution the elements of impartiality, he reflected that to stigmatize as barbarity that which was merely lack of imagination must be wrong; for none who held these views had been placed in a similar position to the animals they caged, and could not, therefore, be expected to enter into their sensations.	Но так как беспристрастие было не чуждо молодому Джолиону, то он пришел к выводу, что называть варварством то, что есть лишь отсутствие воображения, — несправедливо: ведь никому из них не приходилось очутиться на месте зверя, посаженного в клетку, и напрасно было бы ждать, что эти люди поймут ощущения животного, лишенного свободы.
It was not until they were leaving the gardens-Jolly and Holly in a state of blissful delirium-that old Jolyon found an opportunity of speaking to his son on the matter next his heart.	Они вышли из сада — Джолли и Холли в состоянии блаженного исступления, — и только тогда старому Джолиону представился случай поговорить с сыном о том, что лежало у него на сердце.
"I don't know what to make of it," he said; "if she's to go on as she's going on now, I can't tell what's to come.	— Просто теряюсь, — сказал он, — если так будет продолжаться, я не знаю, чем она кончит.
I wanted her to see the doctor, but she won't.	Просил ее позвать доктора — не желает.
She's not a bit like me.	Ничего в ней нет моего.
She's your mother all over.	Вся в бабушку.
Obstinate as a mule!	Упряма как мул!

If she doesn't want to do a thing, she won't, and there's an end of it!"	Уж если заартачится, так кончено дело!
Young Jolyon smiled; his eyes had wandered to his father's chin.	Молодой Джолион улыбнулся; глаза его скользнули по подбородку отца.
'A pair of you,' he thought, but he said nothing.	«Оба хороши!» — подумал он, но промолчал.
"And then," went on old Jolyon, "there's this Bosinney.	— А тут еще этот Боснии, — продолжал старый Джолион.
I should like to punch the fellow's head, but I can't, I suppose, though—I don't see why you shouldn't," he added doubtfully.	— Меня так и подбивает всыпать этому молодчику как следует, но я не могу, а вот почему бы тебе не попробовать? — добавил он с сомнением в голосе.
"What has he done?	— Что же он, собственно, сделал?
Far better that it should come to an end, if they don't hit it off!"	По-моему, пусть лучше расходятся, если не могут поладить.
Old Jolyon looked at his son.	Старый Джолион взглянул на него.
Now they had actually come to discuss a subject connected with the relations between the sexes he felt distrustful.	Затронув вопрос, касающийся взаимоотношений между полами, он сразу же почувствовал недоверие к сыну.
Jo would be sure to hold some loose view or other.	Джо, наверное, придерживается на этот счет весьма сомнительных взглядов.
"Well, I don't know what you think," he said;	— Не знаю, как ты на это смотришь, — сказал он.
"I dare say your sympathy's with him-shouldn't be surprised; but I think he's behaving precious badly, and if he comes my way I shall tell him so."	— Мне кажется, ты становишься на его сторону. Что ж, это не удивительно, но я считаю, что Боснии ведет себя безобразно, и если он попадется мне когда-нибудь, я ему так и скажу.
He dropped the subject.	Старый Джолион замолчал.
It was impossible to discuss with his son the true nature and meaning of Bosinney's defection.	Невозможно обсуждать с сыном всю недопустимость поведения Боснии.
Had not his son done the very same thing (worse, if possible) fifteen years ago?	Разве сам он не совершил такого же (даже худшего) поступка пятнадцать лет назад?
There seemed no end to the consequences of that piece of folly.	И последствиям этого безумия не видно конца!
Young Jolyon also was silent; he had quickly penetrated his father's thought, for, dethroned from the high seat of an obvious and uncomplicated view of things, he had become both perceptive and subtle.	Молодой Джолион тоже молчал; он сразу же понял мысли отца, так как, будучи свергнутым с тех высот, откуда все кажется слишком простым и очевидным, он поневоле приобрел проницательность и чуткость.
The attitude he had adopted towards sexual matters fifteen years before, however, was too different from his father's.	Его взгляды на вопросы пола, сложившиеся пятнадцать лет назад, в корне расходились со взглядами отца.
There was no bridging the gulf.	Этой пропасти не перешагнешь.
He said coolly:	Он сказал холодно:
"I suppose he's fallen in love with some other woman?"	— Босини, верно, увлекся другой?

Old Jolyon gave him a dubious look:	Старый Джолион недоверчиво посмотрел на него.
"I can't tell," he said; "they say so!"	— Не знаю, — сказал он, — говорят.
"Then, it's probably true," remarked young Jolyon unexpectedly; "and I suppose they've told you who she is?"	— Должно быть, так оно и есть, — неожиданно ответил сын. — Вам, вероятно, сказали, кто она?
"Yes," said old Jolyon,	— Да, — проговорил старый Джолион.
"Soames's wife!"	— Жена Сомса.
Young Jolyon did not whistle: The circumstances of his own life had rendered him incapable of whistling on such a subject, but he looked at his father, while the ghost of a smile hovered over his face.	Молодой Джолион не свистнул от изумления. Жизнь отучила его свистать в подобных случаях; он посмотрел на отца с еле заметной усмешкой.
If old Jolyon saw, he took no notice.	Может быть, старый Джолион и заметил эту усмешку, но не показал вида.
"She and June were bosom friends!" he muttered.	— Они с Джун были такими друзьями! — пробормотал он.
"Poor little June!" said young Jolyon softly.	— Бедная девочка! — мягко сказал молодой Джолион.
He thought of his daughter still as a babe of three.	В его представлении Джун все еще была трехлетним ребенком.
Old Jolyon came to a sudden halt.	Старый Джолион вдруг остановился.
"I don't believe a word of it," he said, "it's some old woman's tale.	— Я не верю ни одному слову в этой истории, — сказал он, — сплетни старых баб!
Get me a cab, Jo, I'm tired to death!"	Позови мне кэб, Джо, я смертельно устал!
They stood at a corner to see if an empty cab would come along, while carriage after carriage drove past, bearing Forsytes of all descriptions from the Zoo.	Они остановились на углу, поджидая свободный кэб, а мимо них одна за другой проезжали кареты, уносившие из Зоологического сада Форсайтов всех родов и оттенков.
The harness, the liveries, the gloss on the horses' coats, shone and glittered in the May sunlight, and each equipage, landau, sociable, barouche, Victoria, or brougham, seemed to roll out proudly from its wheels:	Упряжь, ливреи, начищенные крупы лошадей сверкали и поблескивали на майском солнце, и каждый экипаж, ландо, кабриолет, карета, шарабан, фаэтон, казалось, горделиво отстукивал колесами:
'I and my horses and my men you know,' Indeed the whole turn-out have cost a pot.	Я сам и лошади мои и кучер Да, черт возьми, весь выезд стоит уйму денег,
But we were worth it every penny.	Но деньги плачены не даром.
Look At Master and at Missis now, the dawgs!	Полюбуйтесь На нашего хозяина, хозяйку!
Ease with security-ah! that's the ticket!	Полны достоинства! Вот у кого учиться!
And such, as everyone knows, is fit accompaniment for a perambulating Forsyte.	И эти слова, как известно каждому, служат весьма достойным аккомпанементом к поездкам, которые совершают Форсайты.
Amongst these carriages was a barouche coming at a greater pace than the others, drawn by a pair of bright bay horses.	Один кабриолет, запряженный парой светло-гнедых лошадей, мчался быстрее других.

It swung on its high springs, and the four people who filled it seemed rocked as in a cradle.	Кузов его подпрыгивал на высоких рессорах, и четверо седоков раскачивались в кабриолете, как в колыбели.
This chariot attracted young Jolyon's attention; and suddenly, on the back seat, he recognised his Uncle James, unmistakable in spite of the increased whiteness of his whiskers; opposite, their backs defended by sunshades, Rachel Forsyte and her elder but married sister, Winifred Dartie, in irreproachable toilettes, had posed their heads haughtily, like two of the birds they had been seeing at the Zoo; while by James' side reclined Dartie, in a brand-new frock-coat buttoned tight and square, with a large expanse of carefully shot linen protruding below each wristband.	Экипаж этот привлек внимание молодого Джолиона; и вдруг в одном из сидевших лицом к лошадям он узнал дядю Джемса. Бакенбарды у дяди поседели еще больше, но не узнать его было невозможно. Напротив с раскрытыми зонтиками в руках, в нарядных туалетах, высокомерно подняв головы, точно те птицы, которых они только что видели в Зоологическом саду, восседали Рэчел Форсайт и ее старшая замужняя сестра Уинифрид Дарти; а рядом с Джемсом, откинувшись на спинку, сидел сам Дарти в новом с иголочки сюртуке, с тщательно выпущенной из-под обшлагов широкой полоской манжет.
An extra, if subdued, sparkle, an added touch of the best gloss or varnish characterized this vehicle, and seemed to distinguish it from all the others, as though by some happy extravagance-like that which marks out the real 'work of art' from the ordinary 'picture'-it were designated as the typical car, the very throne of Forsytedom.	Неуловимый блеск лежал на этом экипаже; казалось, по нему лишний раз прошлись самой лучшей краской или лаком; он выделялся из всех остальных, словно какая-то чрезвычайно удачная экстравагантная черточка, подобная той, которая отличает настоящее «произведение искусства» от обыкновенной «картины», помогла ему стать символической колесницей Форсайтов — троном, воздвигнутым в их царстве.
Old Jolyon did not see them pass; he was petting poor Holly who was tired, but those in the carriage had taken in the little group; the ladies' heads tilted suddenly, there was a spasmodic screening movement of parasols; James' face protruded naively, like the head of a long bird, his mouth slowly opening.	Старый Джолион не видел кабриолета: он был занят бедняжкой Холли, уставшей от прогулки, но те, кто сидел в кабриолете, заметили эту маленькую группу; дамы вздернули головы и поспешно загородились зонтиками; Джемс простодушно вытянул шею и стал похож на долговязую птицу; рот его медленно приоткрылся.
The shield-like rounds of the parasols grew smaller and smaller, and vanished.	Круглые щиты-зонтики становились все меньше, меньше и наконец исчезли.
Young Jolyon saw that he had been recognised, even by Winifred, who could not have been more than fifteen when he had forfeited the right to be considered a Forsyte.	Молодой Джолион понял, что его узнала даже Уинифрид, а ей было не больше пятнадцати лет, когда он потерял право называться Форсайтом.
There was not much change in them!	Они-то мало изменились за это время!
He remembered the exact look of their turn-out all that time ago: Horses, men, carriage-all different now, no doubt-but of the precise stamp of fifteen years before; the same neat display, the same nicely calculated arrogance ease with security!	Молодой Джолион помнил, как выглядел когда-то их выезд: лошади, кучер, экипаж уже другие, конечно, но на всем лежит тот же отпечаток, что и пятнадцать лет назад; тот же опрятный вид, то же точно выверенное высокомерие — полны достоинства!
The swing exact, the pose of the sunshades exact, exact the spirit of the whole thing.	Как и прежде, покачиваются на рессорах, как и прежде, держат зонтики, прежний дух сквозит во всех мелочах.
And in the sunlight, defended by the haughty shields of parasols, carriage after carriage went by.	А залитые солнцем экипажи катились один за другим, кивая надменными щитами зонтиков.

"Uncle James has just passed, with his female folk," said young Jolyon.	— Вон проехал дядя Джемс со своими дамами, — сказал молодой Джолион.
His father looked black.	Отец помрачнел.
"Did your uncle see us?	— Он видел нас?
Yes?	Да?
Hmph!	Гм!
What's he want, coming down into these parts?"	Что ему здесь понадобилось?
An empty cab drove up at this moment, and old Jolyon stopped it.	В эту минуту показался свободный кэб, и старый Джолион остановил его.
"I shall see you again before long, my boy!" he said.	— До скорого свидания, мой мальчик! — сказал он.
"Don't you go paying any attention to what I've been saying about young Bosinney—I don't believe a word of it!"	— Не думай о Босини — я не верю ни одному слову в этой истории!
Kissing the children, who tried to detain him, he stepped in and was borne away.	Поцеловав детей, которые не хотели отпускать его, старый Джолион сел в кэб и уехал.
Young Jolyon, who had taken Holly up in his arms, stood motionless at the corner, looking after the cab.	Взяв Холли на руки, молодой Джолион неподвижно стоял на углу и смотрел вслед удаляющемуся экипажу.

VII.

Afternoon at Timothy's — Съезд у Тимоти

If old Jolyon, as he got into his cab, had said:	Если бы старый Джолион, садясь в кэб, сказал:
'I won't believe a word of it!' he would more truthfully have expressed his sentiments.	«Я не хочу верить ни одному слову», — он выразил бы свои чувства более точно.
The notion that James and his womankind had seen him in the company of his son had awakened in him not only the impatience he always felt when crossed, but that secret hostility natural between brothers, the roots of which-little nursery rivalries-sometimes toughen and deepen as life goes on, and, all hidden, support a plant capable of producing in season the bitterest fruits.	Мысль о том, что Джемс со своим курятником видел его в обществе сына, разбудила в старом Джолионе не только раздражение против того, что становилось помехой на его пути, но и столь понятную между братьями скрытую вражду, корни которой — детское соперничество — с течением жизни нередко крепнут, уходят в глубину и, скрытые от глаз, питают дерево, приносящее в свое время горькие плоды.
Hitherto there had been between these six brothers no more unfriendly feeling than that caused by the secret and natural doubt that the others might be richer than themselves; a feeling increased to the pitch of curiosity by the approach of death-that end of all handicaps-and the great 'closeness' of their man of business, who, with some sagacity, would profess to Nicholas ignorance of James' income, to James ignorance of old Jolyon's, to Jolyon ignorance of Roger's, to Roger ignorance of Swithin's, while to Swithin he would say most irritatingly that Nicholas must be a rich man.	До сих пор между шестью братьями нельзя было заметить ничего более серьезного, чем недружелюбие, которое объяснялось скрытым, но вполне естественным "опасением, что кто-то из пяти богаче меня, шестого; чувство это начинало переходить в любопытство в связи с близостью смерти — конца всякого соперничества — и упорным «отмалчиванием» их поверенного, который, будучи человеком предусмотрительным, уверял Николаса, что не знает доходов Джемса, Джемсу говорил то же самое о старом Джолионе, Джолиону о Роджере, Роджеру — о Суизине, а Суизину, к его великому неудовольствию, заявлял, что Николас, вероятно, очень богатый человек.
Timothy alone was exempt, being in gilt-edged securities.	Один Тимоти оставался в стороне со своими консолями.
But now, between two of them at least, had arisen a very different sense of injury. From the moment when James had the impertinence to pry into his affairs-as he put it-old Jolyon no longer chose to credit this story about Bosinney.	Но теперь, по крайней мере между этими двумя братьями, замешалось новое чувство обиды С той минуты, как Джемс имел наглость сунуть нос не в свое дело, по выражению старого Джолиона, он отказался верить россказням о Босини.
His grand-daughter slighted through a member of 'that fellow's' family!	Кто-то из членов семьи «этого Джемса» посмел не посчитаться с его внучкой!
He made up his mind that Bosinney was maligned.	Старый Джолион решил, что Боснии просто оклеветали.
There must be some other reason for his defection.	Причина его поведения кроется в чем-то другом.
June had flown out at him, or something; she was as touchy as she could be!	Наверно, Джун повздорила с ним; ее вспыльчивость всем известна!
He would, however, let Timothy have a bit of his mind, and see if he would go on dropping hints!	Он не станет церемониться с Тимоти, тогда посмотрим, прекратятся эти намеки или нет!
And he would not let the grass grow under his feet either, he would go there at once, and take very good care that he didn't have to go again on the same errand.	И нечего откладывать в долгий ящик, надо ехать сейчас же и действовать решительно, чтобы не пришлось ездить второй раз за тем же самым.
He saw James' carriage blocking the pavement in front of 'The Bower.'	Подступ к дому Тимоти загораживал экипаж Джемса.
So they had got there before him-cackling about having seen him, he dared say!	И тут пролезли раньше всех — уже судачат, наверно, на его счет!
And further on, Swithin's greys were turning their noses towards the noses of James' bays, as though in conclave over the family, while their coachmen were in conclave above.	А чуть дальше от подъезда стояли серые Суизина и, повернувшись мордами к гнедым Джемса, словно переговаривались о форсайтских делах, и кучера тоже переговаривались с высоты своих козел.
Old Jolyon, depositing his hat on the chair in the narrow hall, where that hat of Bosinney's had so long ago been mistaken for a cat, passed his thin hand grimly over his face with its great drooping white moustaches, as though to remove all traces of expression, and made his way upstairs.	Старый Джолион положил цилиндр на стул в том самом маленьком холле, где когда-то шляпу Босини приняли за кошку, усталым движением провел худой рукой по лицу и длинным усам, словно стирая малейшие признаки волнения, и поднялся по лестнице.
He found the front drawing-room full.	В большой гостиной было тесно.
It was full enough at the best of times-without visitors-without any one in it-for Timothy and his sisters, following the tradition of their generation, considered that a room was not quite 'nice' unless it was 'properly' furnished.	Она казалась тесной и в лучшие минуты своей жизни, когда в ней не было ни единого гостя, так как Тимоти и сестры, следуя традициям своего поколения, считали, что комната будет «неуютной», если ее не обставить «как следует».
It held, therefore, eleven chairs, a sofa, three tables, two cabinets, innumerable knicknacks, and part of a large grand piano.	Поэтому в гостиной стояли одиннадцать кресел, диван, три столика, две этажерки, заставленные бесконечным количеством безделушек, и часть рояля.

And now, occupied by Mrs. Small, Aunt Hester, by Swithin, James, Rachel, Winifred, Euphemia, who had come in again to return	И теперь, когда здесь собрались миссис Смолл, тетя Эстер, Суизин, Джемс, Рэчел, Уинифрид, Юфимия, которая заехала вернуть роман
'Passion and Paregoric' which she had read at lunch, and her chum Frances, Roger's daughter (the musical Forsyte, the one who composed songs), there was only one chair left unoccupied, except, of course, the two that nobody ever sat on-and the only standing room was occupied by the cat, on whom old Jolyon promptly stepped.	«Страсть и смирение», прочитанный за завтраком, и ее приятельница Фрэнсис — дочь Роджера (единственная музыкантша среди Форсайтов — сочинительница романсов), в гостиной оставалось только одно незанятое кресло, конечно за исключением тех двух, куда никто не садился, а единственное свободное местечко посередине пола было занято кошкой, на которую старый Джолион не замедлил наступить.
In these days it was by no means unusual for Timothy to have so many visitors.	В те дни такие съезды у Тимоти происходили довольно часто.
The family had always, one and all, had a real respect for Aunt Ann, and now that she was gone, they were coming far more frequently to The Bower, and staying longer.	Члены семьи, все до одного, питали глубокое уважение к тете Энн, и теперь, когда ее не стало, они заезжали на Бэйсуотер-Род гораздо чаще и оставались там подолгу.
Swithin had been the first to arrive, and seated torpid in a red satin chair with a gilt back, he gave every appearance of lasting the others out.	Суизин приехал первым; неподвижно возвышаясь в красном шелковом кресле с золоченой спинкой, он всем своим видом говорил, что намерен пересидеть остальных.
And symbolizing Bosinney's name 'the big one,' with his great stature and bulk, his thick white hair, his puffy immovable shaven face, he looked more primeval than ever in the highly upholstered room.	Оправдывая своим одутловатым, чисто выбритым лицом, густыми, совершенно белыми волосами и всей своей массивной фигурой прозвище, которое дал ему Босини («толстяк! »), Суизин казался в этой загроможденной мебелью комнате еще более первобытным, чем всегда.
His conversation, as usual of late, had turned at once upon Irene, and he had lost no time in giving Aunts Juley and Hester his opinion with regard to this rumour he heard was going about.	Как это постоянно случалось теперь, он сразу же заговорил об Ирэн и, не теряя даром ни минуты, изложил тете Джули и тете Эстер свое мнение относительно тех слухов, которые, как ему известно, начали носиться за последнее время.
No-as he said-she might want a bit of flirtation—a pretty woman must have her fling; but more than that he did not believe.	Нет, нет, говорил Суизин, ей, вероятно, захотелось поразвлечься, надо же хорошенькой женщине пользоваться жизнью; но он уверен, что это не серьезно.
Nothing open; she had too much good sense, too much proper appreciation of what was due to her position, and to the family!	Все в границах приличий; она слишком умна, слишком ценит свое положение, свою семью, чтобы поступиться ими.
No sc-, he was going to say 'scandal' but the very idea was so preposterous that he waved his hand as though to say-'but let that pass!'	Не может быть и речи о публичном ск… Суизин чуть было не выпалил «скандале», но самая мысль показалась ему такой чудовищной, что он только махнул рукой, словно говоря: «Ну, довольно об »том!"
Granted that Swithin took a bachelor's view of the situation-still what indeed was not due to that family in which so many had done so well for themselves, had attained a certain position?	Допустим, что Суизин придерживался холостяцкой точки зрения на этот вопрос, но, в самом деле, чем только нельзя поступиться ради этой семьи, многие представители которой сумели так выдвинуться, достичь такого положения?

If he had heard in dark, pessimistic moments the words 'yeomen' and 'very small beer' used in connection with his origin, did he believe them?	Если Суизину и доводилось переживать безнадежно мрачные минуты в жизни, когда слова «иомен» и «мелкота» употреблялись в связи с его происхождением, то верил ли он этим словам?
No! he cherished, hugging it pathetically to his bosom the secret theory that there was something distinguished somewhere in his ancestry.	Нет, он в тайне лелеял и с трогательной нежностью хранил в своем сердце теорию, по которой следовало, что в жилах его отдаленных предков текла благородная кровь.
"Must be," he once said to young Jolyon, before the latter went to the bad.	— Я уверен в этом, — сказал он как-то молодому Джолиону еще до того, как тот сошел с пути истинного.
"Look at us, we've got on!	— Посмотри, как мы процветаем.
There must be good blood in us somewhere."	Я уверен, что в нас есть благородная кровь.
He had been fond of young Jolyon: the boy had been in a good set at College, had known that old ruffian Sir Charles Fiste's sons—a pretty rascal one of them had turned out, too; and there was style about him-it was a thousand pities he had run off with that half-foreign governess!	Суизин очень любил молодого Джолиона; в Кэмбридже мальчик вращался в хорошем обществе, был знаком с сыновьями этого старого шалопая сэра Чарлза Фиста — правда, один из них впоследствии оказался порядочным мерзавцем; в мальчике было что-то изысканное — какая жалость, что он ушел к этой иностранке, к какой-то бонне!
If he must go off like that why couldn't he have chosen someone who would have done them credit!	Если уж на то пошло, неужели нельзя было сделать выбора, который не унизил бы их всех!
And what was he now?-an underwriter at Lloyd's; they said he even painted pictures-pictures!	И что он теперь? Страховой агент у Ллойда; говорят даже, рисует картины — картины!
Damme! he might have ended as Sir Jolyon Forsyte, Bart., with a seat in Parliament, and a place in the country!	Черт знает что! Мог бы стать сэром Джолионом Форсайтом, баронетом, прошел бы в парламент, имел бы поместье!
It was Swithin who, following the impulse which sooner or later urges thereto some member of every great family, went to the Heralds' Office, where they assured him that he was undoubtedly of the same family as the well-known Forsites with an 'i,' whose arms were 'three dexter buckles on a sable ground gules,' hoping no doubt to get him to take them up.	Повинуясь импульсу, который рано или поздно овладевает кем-нибудь из представителей каждой большой семьи, Суизин отправился как-то в Геральдическое управление, где его всячески заверили, что он является потомком известных Форситов, носивших в гербе «три червленые пряжки на черном поле вправо»; в управлении, очевидно, надеялись, что он не откажется от герба.
Swithin, however, did not do this, but having ascertained that the crest was a 'pheasant proper,' and the motto	Однако Суизин отказался, но, убедившись, что клейнод [9] составлен из «натурального цвета фазана» и девиза
'For Forsite,' he had the pheasant proper placed upon his carriage and the buttons of his coachman, and both crest and motto on his writing-paper.	«За Форситов», он посадил натурального цвета фазана на дверцы кареты и на пуговицы кучера, а клейнод и девиз на почтовую бумагу.

The arms he hugged to himself, partly because, not having paid for them, he thought it would look ostentatious to put them on his carriage, and he hated ostentation, and partly because he, like any practical man all over the country, had a secret dislike and contempt for things he could not understand he found it hard, as anyone might, to swallow 'three dexter buckles on a sable ground gules.'	Самый же герб Суизин смаковал только мысленно, отчасти потому, что не уплатил за него и считал, что на карете он покажется слишком кричащим, а Суизин не любил ничего кричащего, отчасти же потому, что, как и всякий практический англичанин, он втайне недолюбливал и презирал вещи, казавшиеся непонятными: Суизину, да и не одному ему трудно было одолеть «три червленые пряжки на черном поле вправо».
He never forgot, however, their having told him that if he paid for them he would be entitled to use them, and it strengthened his conviction that he was a gentleman.	Однако Суизин не забыл, что стоит только уплатить за герб, и он будет иметь на него полное право, и это еще более укрепило его веру в себя как в джентльмена.
Imperceptibly the rest of the family absorbed the 'pheasant proper,' and some, more serious than others, adopted the motto; old Jolyon, however, refused to use the latter, saying that it was humbug meaning nothing, so far as he could see.	Мало-помалу и остальные члены семьи обзавелись «натурального цвета фазаном», а кое-кто посерьезнее присовокупил к нему и девиз; старый Джолион отверг девиз, сказав, что по его мнению, это чепуха, полнейшая бессмыслица.
Among the older generation it was perhaps known at bottom from what great historical event they derived their crest; and if pressed on the subject, sooner than tell a lie-they did not like telling lies, having an impression that only Frenchmen and Russians told them-they would confess hurriedly that Swithin had got hold of it somehow.	Старшее поколение, очевидно, догадывалось, какому великому историческому событию они обязаны своим клейнодом; и если кто-нибудь уж очень донимал их вопросами, они не отваживались лгать — у Форсайтов ложь была не в ходу, им казалось, что лгут только французы и русские — и торопились заявить, что обо всем этом надо справиться у Суизина.
Among the younger generation the matter was wrapped in a discretion proper.	Молодое поколение обходило этот предмет «натуральным» молчанием.
They did not want to hurt the feelings of their elders, nor to feel ridiculous themselves; they simply used the crest….	Они не хотели оскорблять чувства старших, не хотели казаться смешными и попросту пользовались одним клейнодом…
"No," said Swithin, "he had had an opportunity of seeing for himself, and what he should say was, that there was nothing in her manner to that young Buccaneer or Bosinney or whatever his name was, different from her manner to himself; in fact, he should rather say…." But here the entrance of Frances and Euphemia put an unfortunate stop to the conversation, for this was not a subject which could be discussed before young people.	Нет, говорил Суизин, он сам все видел и должен сказать, что Ирэн обращалась с этим «пиратом», или Босини, или как его там зовут, точно так же, как с ним самим; откровенно говоря, он даже… но, к несчастью, появление Фрэнсис и Юфимии заставило его прекратить этот разговор, так как обсуждать подобную тему в присутствии молодых девушек не полагается.
And though Swithin was somewhat upset at being stopped like this on the point of saying something important, he soon recovered his affability.	Суизин остался несколько недоволен тем, что его прервали как раз в ту минуту, когда он собирался сказать нечто очень значительное, но благодушное настроение вскоре вернулось к нему.
He was rather fond of Frances-Francie, as she was called in the family.	Фрэнсис, или, как ее звали в семье, Фрэнси, ему нравилась.
She was so smart, and they told him she made a pretty little pot of pin-money by her songs; he called it very clever of her.	Она была очень элегантна и, по слухам, зарабатывала своими романсами приличные деньги на мелкие расходы; Суизин называл ее толковой девушкой.

He rather prided himself indeed on a liberal attitude towards women, not seeing any reason why they shouldn't paint pictures, or write tunes, or books even, for the matter of that, especially if they could turn a useful penny by it; not at all-kept them out of mischief.	Он всегда гордился своим свободомыслием в отношении женщин — пожалуйста! Пусть рисуют, сочиняют романсы, даже пишут книги, раз уж на то пошло, особенно если этим можно заработать кое-что. Меньше будут думать о всяких глупостях!
It was not as if they were men!	Ведь это не мужчины.
'Little Francie,' as she was usually called with good-natured contempt, was an important personage, if only as a standing illustration of the attitude of Forsytes towards the Arts.	«Маленькая Фрэнси», как ее с добродушным презрением звали родственники, была особой весьма значительной, хотя бы потому, что в ней воплощалось отношение Форсайтов к искусству.
She was not really 'little,' but rather tall, with dark hair for a Forsyte, which, together with a grey eye, gave her what was called 'a Celtic appearance.'	Фрэнси была далеко не «маленькая», а высокая девушка, с довольно темной для Форсайтов шевелюрой, что в сочетании с серыми глазами придавало ее внешности «что-то кельтское».
She wrote songs with titles like	Она сочиняла романсы вроде
'Breathing Sighs,' or	«Трепетные вздохи» или
'Kiss me, Mother, ere I die,' with a refrain like an anthem:	«Последний поцелуй» с рефреном, звучавшим, как церковное песнопение:
'Kiss me, Mother, ere I die;	Унесу с собою, ма-ама.
Kiss me-kiss me, Mother, ah!	Твой последний поцелуй!
Kiss, ah! kiss me e-ere I-	Твой последний, о-о! последний.
Kiss me, Mother, ere I d-d-die!'	Твой последний поце-е-луй!
She wrote the words to them herself, and other poems. In lighter moments she wrote waltzes, one of which, the	Слова к этим романсам, а также и другие стихи Фрэнси писала сама В более легкомысленные минуты она сочиняла вальсы, и один из них
'Kensington Coil,' was almost national to Kensington, having a sweet dip in it.	«Кенсннгтонское гулянье» — своей мелодичностью чуть ли не заслужил славу национального гимна Кенсингтона. Он начинался так:
It was very original.	Очень оригинальный вальс.
Then there were her	Кроме того, у Фрэнси были
'Songs for Little People,' at once educational and witty, especially	«Песенки для малышей» — весьма нравоучительные и в то же время не лишенные остроумия. Особенно славились
'Gran'ma's Porgie,' and that ditty, almost prophetically imbued with the coming Imperial spirit, entitled	«Бабушкины рыбки» и еще одна, почти пророчески возвещавшая дух грядущего империализма:
'Black Him In His Little Eye.'	«Что там думать, целься в глаз!»
Any publisher would take these, and reviews like	От них не отказался бы любой издатель, а такие журналы, как
'High Living,' and the	«Высший свет» или
'Ladies' Genteel Guide' went into raptures over: 'Another of Miss Francie Forsyte's spirited ditties, sparkling and pathetic.	«Спутник модных дам», захлебывались от восторга по поводу "новых песенок талантливой мисс Фрэнси Форсайт, полных веселья и чувства.

We ourselves were moved to tears and laughter.	Слушая их, мы не могли удержаться от слез и смеха.
Miss Forsyte should go far.'	У мисс Форсайт большое будущее".
With the true instinct of her breed, Francie had made a point of knowing the right people-people who would write about her, and talk about her, and people in Society, too-keeping a mental register of just where to exert her fascinations, and an eye on that steady scale of rising prices, which in her mind's eye represented the future.	С безошибочным инстинктом, свойственным всей ее породе, Фрэнси заводила знакомства с нужными людьми — с теми, кто будет писать о ней, говорить о ней, а также и с людьми из высшего света; составив в уме точный список тех мест, где следовало отпускать в ход свое очарование, она не пренебрегала и неуклонно растущими гонорарами, в которых, по ее понятиям, и заключалось будущее.
In this way she caused herself to be universally respected.	Этим Фрэнси заслужила всеобщее уважение.
Once, at a time when her emotions were whipped by an attachment-for the tenor of Roger's life, with its whole-hearted collection of house property, had induced in his only daughter a tendency towards passion-she turned to great and sincere work, choosing the sonata form, for the violin.	Однажды, когда чувство влюбленности подхлестнуло все ее эмоции — весь уклад жизни Роджера, целиком подчиненный идее доходного дома, способствовал тому, что единственная дочь его выросла девушкой с весьма чувствительным сердцем, — Фрэнси углубилась в большую настоящую работу, избрав для нее форму скрипичной сонаты.
This was the only one of her productions that troubled the Forsytes.	Это было единственное ее произведение, которое Форсайты встретили с недоверием.
They felt at once that it would not sell.	Они сразу почувствовали, что сонату продать не удастся.
Roger, who liked having a clever daughter well enough, and often alluded to the amount of pocket-money she made for herself, was upset by this violin sonata.	Роджер, очень довольный своей умной дочкой и не упускавший случая упомянуть о карманных деньгах, которые она зарабатывала собственными трудами, был просто удручен этим.
"Rubbish like that!" he called it.	— Чепуха! — сказал он про сонату.
Francie had borrowed young Flageoletti from Euphemia, to play it in the drawing-room at Prince's Gardens.	Фрэнси на один вечер заняла у Юфимии Флажолетти, и он исполнил ее произведение в гостиной на Принсез-Гарденс.
As a matter of fact Roger was right.	В сущности говоря, Роджер оказался прав.
It was rubbish, but-annoying! the sort of rubbish that wouldn't sell.	Это и была чепуха, но — вот в чем горе! — чепуха того сорта, которая не имеет сбыта.
As every Forsyte knows, rubbish that sells is not rubbish at all-far from it.	Как известно каждому Форсайту, чепуха, которая имеет сбыт, вовсе не чепуха — отнюдь нет.
And yet, in spite of the sound common sense which fixed the worth of art at what it would fetch, some of the Forsytes-Aunt Hester, for instance, who had always been musical-could not help regretting that Francie's music was not 'classical'; the same with her poems.	И все-таки, несмотря на здравый смысл, заставлявший их оценивать произведение искусства сообразно его стоимости, кое-кто из Форсайтов — например, тетя Эстер, любившая музыку, — всегда сожалел, что романсы Фрэнси были не «классического содержания»; то же относилось и к ее стихам.

But then, as Aunt Hester said, they didn't see any poetry nowadays, all the poems were 'little light things.'	Впрочем, говорила тетя Эстер, теперешняя поэзия — это все «легковесные пустячки».
There was nobody who could write a poem like	Теперь уже никто не напишет таких поэм, как
'Paradise Lost,' or	«Потерянный рай» или
'Childe Harold'; either of which made you feel that you really had read something.	«Чайльд Гарольд»; после них, по крайней мере, что-то остается в голове.
Still, it was nice for Francie to have something to occupy her; while other girls were spending money shopping she was making it!	Конечно, это очень хорошо, что Фрэнси есть чем себя занять: другие девушки транжирят деньги по магазинам, а она сама зарабатывает!
And both Aunt Hester and Aunt Juley were always ready to listen to the latest story of how Francie had got her price increased.	Тетя Эстер и тетя Джули всегда были рады послушать рассказы о том, как Фрэнси удалось добиться повышения гонорара.
They listened now, together with Swithin, who sat pretending not to, for these young people talked so fast and mumbled so, he never could catch what they said.	Они внимали ей и сейчас, вместе с Суизином, который делал вид, что не прислушивается к разговору, потому что молодежь теперь так быстро и так невнятно говорит, что у них ни слова не разберешь!
"And I can't think," said Mrs. Septimus, "how you do it.	— Просто не могу себе представить, — сказала миссис Смолл, — как это ты решилась.
I should never have the audacity!"	У меня бы не хватило смелости!
Francie smiled lightly.	Фрэнси весело улыбнулась.
"I'd much rather deal with a man than a woman.	— Я всегда предпочитаю иметь дело с мужчинами.
Women are so sharp!"	Женщины такие злюки!
"My dear," cried Mrs. Small,	— Ну что ты, милая! — воскликнула миссис Смолл.
"I'm sure we're not."	— Какие же мы злюки?
Euphemia went off into her silent laugh, and, ending with the squeak, said, as though being strangled:	Юфимия залилась беззвучным смехом и, взвизгнув, проговорила сдавленным голосом, будто ее душили:
"Oh, you'll kill me some day, auntie."	— О-о! Вы меня когда-нибудь уморите, тетечка!
Swithin saw no necessity to laugh; he detested people laughing when he himself perceived no joke.	Суизин не видел в этом ничего забавного; он терпеть не мог, когда люди смеялись, а ему самому не было смешно.
Indeed, he detested Euphemia altogether, to whom he always alluded as	Да, откровенно говоря, он просто не переносил Юфимии и отзывался о ней так:
'Nick's daughter, what's she called—the pale one?'	"Дочь Ника, как ее там зовут — бледная такая?"
He had just missed being her god-father-indeed, would have been, had he not taken a firm stand against her outlandish name. He hated becoming a godfather.	Он чуть не сделался ее крестным отцом собственно, он сделался бы им неизбежно, если бы не восстал так решительно против ее иностранного имени: Суизину совсем не улыбалось стать крестным отцом.
Swithin then said to Francie with dignity:	Повернувшись к Фрэнси, он с достоинством сказал:

"It's a fine day-er-for the time of year."	— Прекрасная погода… э-э… для мая месяца.
But Euphemia, who knew perfectly well that he had refused to be her godfather, turned to Aunt Hester, and began telling her how she had seen Irene-Mrs. Soames-at the Church and Commercial Stores.	Но Юфимия, знавшая, что дядя Суизин не захотел сделать ее своей крестницей, повернулась к тете Эстер и начала рассказывать о встрече с Ирэн — миссис Сомс — в магазине церковно-экономического общества.
"And Soames was with her?" said Aunt Hester, to whom Mrs. Small had as yet had no opportunity of relating the incident.	— И Сомс тоже там был? — спросила тетя Эстер, которой миссис Смолл еще не удосужилась ничего рассказать.
"Soames with her?	— Сомс?
Of course not!"	Конечно нет!
"But was she all alone in London?"	— Неужели она поехала по магазинам одна?
"Oh, no; there was Mr. Bosinney with her.	— Не-ет! С ней был мистер Босини.
She was perfectly dressed."	Она изумительно одета.
But Swithin, hearing the name Irene, looked severely at Euphemia, who, it is true, never did look well in a dress, whatever she may have done on other occasions, and said:	Но Суизин, услышав имя Ирэн, строго взглянул на Юфимию, которая, по правде говоря, всегда выглядела непрезентабельно, во всяком случае в платье, и сказал:
"Dressed like a lady, I've no doubt.	— Одета, как и подобает изящной леди.
It's a pleasure to see her."	На нее всегда приятно посмотреть.
At this moment James and his daughters were announced.	В эту минуту доложили о приезде Джемса с дочерьми.
Dartie, feeling badly in want of a drink, had pleaded an appointment with his dentist, and, being put down at the Marble Arch, had got into a hansom, and was already seated in the window of his club in Piccadilly.	Дарти, захотевший выпить, слез у Мраморной арки, заявив, что ему надо быть у дантиста, взял кэб и к этому времени уже восседал у окна своего клуба на Пикадилли.
His wife, he told his cronies, had wanted to take him to pay some calls.	Жена, сообщил Дарти своим приятелям, собиралась потащить его с визитами.
It was not in his line-not exactly.	Но он этого терпеть не может — благодарю покорно.
Haw!	Ха!
Hailing the waiter, he sent him out to the hall to see what had won the 4.30 race.	Кликнув лакея, Дарти послал его в холл узнать результаты заезда в 4.30.
He was dog-tired, he said, and that was a fact; had been drivin' about with his wife to 'shows' all the afternoon.	Устал как собака, продолжал Дарти; таскался с женой все утро.
Had put his foot down at last.	Хватит с него.
A fellow must live his own life.	В конце концов, есть же у человека личная жизнь.

At this moment, glancing out of the bay window-for he loved this seat whence he could see everybody pass-his eye unfortunately, or perhaps fortunately, chanced to light on the figure of Soames, who was mousing across the road from the Green Park-side, with the evident intention of coming in, for he, too, belonged to	Взглянув в эту минуту в окно, около которого он всегда садился, чтобы видеть прохожих, Дарти, к несчастью, а может быть, и к счастью, заметил Сомса, осторожно переходившего улицу со стороны Грин-парка с очевидным намерением зайти в
' The Iseeum.'	«Айсиум», членом которого он тоже состоял.
Dartie sprang to his feet; grasping his glass, he muttered something about 'that 4.30 race,' and swiftly withdrew to the card-room, where Soames never came.	Дарти вскочил с места; схватив стакан, он пробормотал что-то насчет "этого заезда в 4.30" и поспешно скрылся в комнату для карточной игры, куда Сомс никогда не заглядывал.
Here, in complete isolation and a dim light, he lived his own life till half past seven, by which hour he knew Soames must certainly have left the club.	Сидя там в полутьме, он в полном уединении наслаждался личной жизнью до половины восьмого, зная, что к этому времени Сомс наверняка уйдет из клуба.
It would not do, as he kept repeating to himself whenever he felt the impulse to join the gossips in the bay-window getting too strong for him-it absolutely would not do, with finances as low as his, and the 'old man' (James) rusty ever since that business over the oil shares, which was no fault of his, to risk a row with Winifred.	Нечего и думать, повторял Дарти, чувствуя, что его одолевает соблазн присоединиться к разговорам у окна, — просто нечего и думать идти на риск и ссориться с Уинифрид сейчас, когда его финансы в таком плачевном состоянии, а «старик» (Джемс) все еще дуется после той истории с нефтяными акциями, в которой Дарти совершенно не виноват.
If Soames were to see him in the club it would be sure to come round to her that he wasn't at the dentist's at all.	Если Сомс увидит его в клубе, до Уинифрид обязательно дойдут слухи, что Дарти не был у дантиста.
He never knew a family where things 'came round' so.	Дарти не знал другой семьи, где бы слухи «доходили» с такой быстротой.
Uneasily, amongst the green baize card-tables, a frown on his olive coloured face, his check trousers crossed, and patent-leather boots shining through the gloom, he sat biting his forefinger, and wondering where the deuce he was to get the money if Erotic failed to win the Lancashire Cup.	Лакированные ботинки Дарти поблескивали в сумерках, он сидел посреди зеленых ломберных столиков с хмурой гримасой на оливковом лице и, скрестив ноги в клетчатых брюках, покусывал палец и ломал себе голову, где же раздобыть деньги, если «Эрос» не выиграет Ланкаширского кубка.
His thoughts turned gloomily to the Forsytes.	Его мрачные мысли обратились к Форсайтам.
What a set they were!	Что за народ!
There was no getting anything out of them-at least, it was a matter of extreme difficulty.	Ничего из них не выжмешь — во всяком случае, Сколько надо труда на это ухлопать.
They were so d--d particular about money matters; not a sportsman amongst the lot, unless it were George.	В денежных делах — выжиги; и хоть бы один спортсмен среди них нашелся, разве только Джордж, больше никого.
That fellow Soames, for instance, would have a fit if you tried to borrow a tenner from him, or, if he didn't have a fit, he looked at you with his cursed supercilious smile, as if you were a lost soul because you were in want of money.	Взять этого Сомса, например: попробуй занять у него десятку, да его удар хватит, а нет, так он подарит тебя такой надменной улыбочкой, как будто конченный ты человек, раз уж решился просить взаймы.

And that wife of his (Dartie's mouth watered involuntarily), he had tried to be on good terms with her, as one naturally would with any pretty sister-in-law, but he would be cursed if the (he mentally used a coarse word)-would have anything to say to him-she looked at him, indeed, as if he were dirt-and yet she could go far enough, he wouldn't mind betting.	А жена этого Сомса! Рот Дарти непроизвольно наполнился слюной. Он пробовал подружиться с ней, вполне естественно, что человеку хочется дружить с хорошенькой свойственницей, но будь он проклят, если у этой (мысленно Дарти употребил очень грубое выражение) нашлось для него хоть единое словечко: смотрит на него, как будто перед ней так, мразь какая-то, а между тем она способна на многое — Дарти готов об заклад биться.
He knew women; they weren't made with soft eyes and figures like that for nothing, as that fellow Soames would jolly soon find out, if there were anything in what he had heard about this Buccaneer Johnny.	Уж он-то знает женщин; такие мягкие глаза, такая фигура что-нибудь да значат, и Сомс в этом очень скоро убедится, если в слухах, которые ходят относительно «лихого пирата», есть хоть доля правды.
Rising from his chair, Dartie took a turn across the room, ending in front of the looking-glass over the marble chimney-piece; and there he stood for a long time contemplating in the glass the reflection of his face.	Встав с кресла, Дарти сделал круг по комнате и остановился у мраморного камина перед зеркалом; он простоял там довольно долго, созерцая собственное отражение.
It had that look, peculiar to some men, of having been steeped in linseed oil, with its waxed dark moustaches and the little distinguished commencements of side whiskers; and concernedly he felt the promise of a pimple on the side of his slightly curved and fattish nose.	Как и у многих мужчин его типа, лицо Дарти с темными нафабренными усами и благообразными бачками казалось пропитанным льняным маслом. С озабоченным видом потрогав свой Довольно толстый нос, Дарти почувствовал там намек на будущий прыщик.
In the meantime old Jolyon had found the remaining chair in Timothy's commodious drawing-room.	Тем временем старый Джолион нашел единственное свободное кресло в поместительной гостиной Тимоти.
His advent had obviously put a stop to the conversation, decided awkwardness having set in.	Своим приходом он, по-видимому, помешал какому-то разговору, все чувствовали явную неловкость.
Aunt Juley, with her well-known kindheartedness, hastened to set people at their ease again.	Тетя Джули, известная своей добротой, поторопилась прийти на выручку.
"Yes, Jolyon," she said, "we were just saying that you haven't been here for a long time; but we mustn't be surprised.	— Знаешь, Джолион, — сказала она, — мы как раз вспоминали, что ты давно уже у нас не показывался; впрочем, ничего удивительного в этом нет.
You're busy, of course?	Ты, должно быть, занят?
James was just saying what a busy time of year…."	Вот Джемс говорит, что сейчас такое горячее время…
"Was he?" said old Jolyon, looking hard at James.	— Да? — Старый Джолион пристально посмотрел на Джемса.
"It wouldn't be half so busy if everybody minded their own business."	— Не такое уж горячее время, надо только поменьше совать нос в чужие дела.

James, brooding in a small chair from which his knees ran uphill, shifted his feet uneasily, and put one of them down on the cat, which had unwisely taken refuge from old Jolyon beside him.	Джемс, с угрюмым видом сидевший в таком низеньком кресле, что колени его углом торчали кверху, беспокойно задвигал ногами и наступил на кошку, неосмотрительно спрятавшуюся здесь от старого Джолиона.
"Here, you've got a cat here," he said in an injured voice, withdrawing his foot nervously as he felt it squeezing into the soft, furry body.	— Тут, кажется, кошка, — проворчал он обиженным тоном, почувствовав, что нога его попала во что-то мягкое и пушистое.
"Several," said old Jolyon, looking at one face and another; "I trod on one just now."	— И не одна, — сказал старый Джолион, оглядывая всех присутствующих, — я только что наступил на какую-то.
A silence followed.	Последовало молчание.
Then Mrs. Small, twisting her fingers and gazing round with 'pathetic calm', asked:	Миссис Смолл сплела пальцы и, переводя свой трогательно безмятежный взгляд с одного лица на другое, спросила:
"And how is dear June?"	— А как поживает наша Джун?
A twinkle of humour shot through the sternness of old Jolyon's eyes.	В суровых глазах старого Джолиона промелькнула усмешка.
Extraordinary old woman, Juley!	Поразительная женщина эта Джули!
No one quite like her for saying the wrong thing!	Второй такой не найдешь — всегда ухитрится сказать что-нибудь некстати!
"Bad!" he said;	— Плохо! — ответил он.
"London don't agree with her-too many people about, too much clatter and chatter by half."	— Лондон ей вреден — слишком много народа кругом, слишком много всяких пересудов и болтовни!
He laid emphasis on the words, and again looked James in the face.	Он подчеркнул эти слова и посмотрел на Джемса.
Nobody spoke.	Снова наступило молчание.
A feeling of its being too dangerous to take a step in any direction, or hazard any remark, had fallen on them all.	Все чувствовали, что предпринять сейчас какой-нибудь шаг или отважиться на какое-нибудь замечание слишком опасно.
Something of the sense of the impending, that comes over the spectator of a Greek tragedy, had entered that upholstered room, filled with those white-haired, frock-coated old men, and fashionably attired women, who were all of the same blood, between all of whom existed an unseizable resemblance.	Ощущение неотвратимости рока, знакомое зрителям греческой трагедии, нависло и в этой загроможденной мебелью комнате, где собрались седовласые старики, нарядно одетые женщины — все люди одной крови, люди, объединенные неуловимым семейным сходством.
Not that they were conscious of it—the visits of such fateful, bitter spirits are only felt.	Они не сознавали этой неотвратимости — роковое, холодное дыхание ее можно только чувствовать.
Then Swithin rose.	Суизин встал.
He would not sit there, feeling like that-he was not to be put down by anyone!	Он-то не намерен оставаться здесь, он никому не позволит себя запугивать!
And, manoeuvring round the room with added pomp, he shook hands with each separately.	И, с подчеркнутой величавостью пройдясь по комнате, он каждому по очереди пожал руку.

"You tell Timothy from me," he said, "that he coddles himself too much!" Then, turning to Francie, whom he considered 'smart,' he added: "You come with me for a drive one of these days." But this conjured up the vision of that other eventful drive which had been so much talked about, and he stood quite still for a second, with glassy eyes, as though waiting to catch up with the significance of what he himself had said; then, suddenly recollecting that he didn't care a damn, he turned to old Jolyon: "Well, good-bye, Jolyon!	— Передайте Тимоти, — сказал Суизин, — что он напрасно так носится с собой! — затем, повернувшись к Фрэнси, которую считал «элегантной», прибавил: — Ас тобой мы как-нибудь на днях поедем кататься, — и сейчас же перед ним встала картина той знаменательной поездки, о которой шло столько разговоров за последнее время, и он замер на месте, глядя прямо перед собой остекленевшими глазами, словно стараясь осмыслить всю важность своих же собственных слов; затем, вспомнив вдруг, что ему «решительно все равно», повернулся к старому Джолиону: — До свидания, Джолион!
You shouldn't go about without an overcoat; you'll be getting sciatica or something!"	Напрасно ты ходишь без пальто — схватишь ишиас или еще какую-нибудь гадость!
And, kicking the cat slightly with the pointed tip of his patent leather boot, he took his huge form away.	И, легонько подтолкнув кошку узким носком лакированного башмака, Суизин величественно выплыл из гостиной.
When he had gone everyone looked secretly at the others, to see how they had taken the mention of the word 'drive'—the word which had become famous, and acquired an overwhelming importance, as the only official-so to speak-news in connection with the vague and sinister rumour clinging to the family tongue. Euphemia, yielding to an impulse, said with a short laugh:	После его ухода все тайком переглянулись, стараясь проверить друг на друге впечатление от слова «кататься», которое уже получило известность в семье, приобрело глубочайший смысл, будучи единственным, так сказать, достоверным фактом, имевшим непосредственное отношение к тому, что порождало столько неясных, зловещих толков, Юфимия не сдержалась и заговорила с коротким смешком:
"I'm glad Uncle Swithin doesn't ask me to go for drives."	— Как хорошо, что дядя Суизин не приглашает меня кататься!
Mrs. Small, to reassure her and smooth over any little awkwardness the subject might have, replied:	Желая утешить ее и сгладить неловкость, которую мог вызвать разговор на подобные темы, миссис Смолл ответила:
"My dear, he likes to take somebody well dressed, who will do him a little credit.	— Милочка, дядя Суизин любит катать элегантных женщин, ему приятно немного покрасоваться в их обществе.
I shall never forget the drive he took me.	Никогда не забуду своей поездки с ним.
It was an experience!"	Как я трусила!
And her chubby round old face was spread for a moment with a strange contentment; then broke into pouts, and tears came into her eyes.	На мгновение пухлое старческое лицо тети Джули расплылось от удовольствия, затем сморщилось, и на глазах у нее навернулись слезы.
She was thinking of that long ago driving tour she had once taken with Septimus Small.	Она вспомнила одну свою давнишнюю поездку в обществе Септимуса Смолла.
James, who had relapsed into his nervous brooding in the little chair, suddenly roused himself:	Джемс, с мрачным видом сидевший в низеньком кресле, вдруг очнулся.
"He's a funny fellow, Swithin," he said, but in a half-hearted way.	— Чудак Суизин, — сказал он вяло.

Old Jolyon's silence, his stern eyes, held them all in a kind of paralysis.	Молчаливость старого Джолиона и его суровый взгляд держали всех в состоянии, близком к параличу.
He was disconcerted himself by the effect of his own words-an effect which seemed to deepen the importance of the very rumour he had come to scotch; but he was still angry.	Старый Джолион и сам был смущен впечатлением, создавшимся после его слов, — оно только подчеркивало всю серьезность слухов, которые он пришел опровергнуть; но гнев все еще не покидал его.
He had not done with them yet-No, no-he would give them another rub or two.	Он не кончил — нет, нет, — он еще проучит их как следует!
He did not wish to rub his nieces, he had no quarrel with them—a young and presentable female always appealed to old Jolyon's clemency-but that fellow James, and, in a less degree perhaps, those others, deserved all they would get.	Старый Джолион не хотел «учить» племянниц, он с ними не ссорился молодые хорошенькие женщины всегда могли рассчитывать на его милосердие, — но этот Джемс и остальная публика — правда, в меньшей степени — заслужили хороший урок.
And he, too, asked for Timothy.	И старый Джолион тоже справился о Тимоти.
As though feeling that some danger threatened her younger brother, Aunt Juley suddenly offered him tea:	Словно почувствовав опасность, грозившую младшему брату, миссис Смолл предложила Джолиону чаю.
"There it is," she said, "all cold and nasty, waiting for you in the back drawing room, but Smither shall make you some fresh."	— Правда, он совсем остыл, пока ты сидишь тут, — сказала она, — но Смизер заварит свежий.
Old Jolyon rose:	Старый Джолион встал.
"Thank you," he said, looking straight at James, "but I've no time for tea, and-scandal, and the rest of it!	— Благодарю, — ответил он, в упор глядя на Джемса, — мне некогда пить чай, разводить сплетни и тому подобное!
It's time I was at home.	Пора домой!
Good-bye, Julia; good-bye, Hester; good-bye, Winifred."	До свидания, Джули, до свидания, Эстер, до свидания, Уинифрид!
Without more ceremonious adieux, he marched out.	И без дальнейших церемоний вышел из комнаты.
Once again in his cab, his anger evaporated, for so it ever was with his wrath-when he had rapped out, it was gone.	В кэбе гнев его испарился. Так бывало всегда: стоило ему только дать волю своему гневу — и он исчезал.
Sadness came over his spirit.	Старому Джолиону стало грустно.
He had stopped their mouths, maybe, but at what a cost!	Может быть, он и заткнул им рты, но какой ценой!
At the cost of certain knowledge that the rumour he had been resolved not to believe was true.	Старый Джолион знал теперь, что в слухах, которым он отказался верить, была правда.
June was abandoned, and for the wife of that fellow's son!	Джун брошена, и брошена ради жены сынка Джемса!
He felt it was true, and hardened himself to treat it as if it were not; but the pain he hid beneath this resolution began slowly, surely, to vent itself in a blind resentment against James and his son.	Он чувствовал, что все это правда, и упрямо решил считать эту правду вздором; а боль, которая таилась под таким решением, медленно, но верно переходила в слепую злобу против Джемса и его сына.

The six women and one man left behind in the little drawing-room began talking as easily as might be after such an occurrence, for though each one of them knew for a fact that he or she never talked scandal, each one of them also knew that the other six did; all were therefore angry and at a loss.	Шесть женщин и один мужчина, оставшиеся в комнате, занялись разговором, насколько разговор мог удаться после всего, что произошло; каждый считал себя совершенно непричастным к сплетням, но был твердо уверен, что остальные шестеро сплетнями не гнушаются; поэтому все сидели злые и растерянные.
James only was silent, disturbed, to the bottom of his soul.	Один только Джемс сохранял молчание, взволнованный до глубины души.
Presently Francie said:	Фрэнси сказала:
"Do you know, I think Uncle Jolyon is terribly changed this last year.	— По-моему, дядя Джолион ужасно изменился за последний год.
What do you think, Aunt Hester?"	Правда, тетя Эстер?
Aunt Hester made a little movement of recoil:	Тетя Эстер съежилась.
"Oh, ask your Aunt Julia!" she said;	— Ах, спроси тетю Джули! — сказала она.
"I know nothing about it."	— Я не знаю.
No one else was afraid of assenting, and James muttered gloomily at the floor:	Остальные не побоялись подтвердить слова Фрэнси, а Джемс мрачно пробормотал, не поднимая глаз от пола:
"He's not half the man he was."	— Ничего прежнего в нем не осталось.
"I've noticed it a long time," went on Francie; "he's aged tremendously."	— Я уже давно это заметила, — продолжала Фрэнси,- он ужасно постарел.
Aunt Juley shook her head; her face seemed suddenly to have become one immense pout.	Тетя Джули покачала головой; лицо ее превратилось в сплошную гримасу сострадания.
"Poor dear Jolyon," she said, "somebody ought to see to it for him!"	— Бедный Джолион! — сказала она. — За ним нужен уход!
There was again silence; then, as though in terror of being left solitarily behind, all five visitors rose simultaneously, and took their departure.	Снова наступило молчание; затем все пятеро гостей встали сразу, словно каждый из них боялся задержаться здесь дольше других, и простились.
Mrs. Small, Aunt Hester, and their cat were left once more alone, the sound of a door closing in the distance announced the approach of Timothy.	Миссис Смолл, тетя Эстер и кошка снова остались одни; вдалеке хлопнула дверь, возвещая о приближении Тимоти.
That evening, when Aunt Hester had just got off to sleep in the back bedroom that used to be Aunt Juley's before Aunt Juley took Aunt Ann's, her door was opened, and Mrs. Small, in a pink night-cap, a candle in her hand, entered:	В тот же вечер, когда тетя Эстер только что задремала у себя в спальне, которая принадлежала тете Джули до того, как тетя Джули перебралась в спальню тети Энн, дверь приотворилась и вошла миссис Смолл в розовом чепце и со свечой в руках.
"Hester!" she said.	— Эстер! — сказала она.
"Hester!"	— Эстер!
Aunt Hester faintly rustled the sheet.	Тетя Эстер слабо зашевелилась под одеялом.
"Hester," repeated Aunt Juley, to make quite sure that she had awakened her, "I am quite troubled about poor dear Jolyon.	— Эстер, — повторила тетя Джули, желая убедиться, что сестра проснулась, — я так беспокоюсь о бедном Джолионе.

What," Aunt Juley dwelt on the word, "do you think ought to be done?"	Как ему помочь? — она сделала ударение на этом слове. — Что ты посоветуешь?
Aunt Hester again rustled the sheet, her voice was heard faintly pleading:	Тетя Эстер снова завозилась под одеялом, в голосе ее послышались умоляющие нотки:
"Done?	— Как помочь?
How should I know?"	Откуда же я знаю?
Aunt Juley turned away satisfied, and closing the door with extra gentleness so as not to disturb dear Hester, let it slip through her fingers and fall to with a 'crack.'	Тетя Джули вышла из комнаты вполне удовлетворенная и с удвоенной осторожностью притворила за собой дверь, чтобы не беспокоить Эстер, но ручка выскользнула у нее из пальцев и дверь захлопнулась с грохотом.
Back in her own room, she stood at the window gazing at the moon over the trees in the Park, through a chink in the muslin curtains, close drawn lest anyone should see.	Вернувшись к себе, тетя Джули остановилась у окна и сквозь щелку между кисейными занавесками, плотно задернутыми, чтобы с улицы ничего не было видно, стала смотреть на луну, показавшуюся над деревьями парка.
And there, with her face all round and pouting in its pink cap, and her eyes wet, she thought of 'dear Jolyon,' so old and so lonely, and how she could be of some use to him; and how he would come to love her, as she had never been loved since-since poor Septimus went away.	И, стоя там в розовом чепчике, обрамлявшем ее круглое, печально сморщившееся лицо, она проливала слезы и думала о «бедном Джолионе» — старом, одиноком, и о том, что она могла бы помочь ему и он привязался бы к ней и любил бы ее так, как ее никто не любил после… после смерти бедного Септимуса.

VIII.

Dance at Roger's — Бал у Роджера

Roger's house in Prince's Gardens was brilliantly alight.	Дом Роджера на Принсез-Гарденс был ярко освещен.
Large numbers of wax candles had been collected and placed in cut-glass chandeliers, and the parquet floor of the long, double drawing-room reflected these constellations.	Множество восковых свечей горело в хрустальных канделябрах, и паркет длинного зала отражал эти созвездия.
An appearance of real spaciousness had been secured by moving out all the furniture on to the upper landings, and enclosing the room with those strange appendages of civilization known as 'rout' seats.	Впечатление простора достигалось тем, что вся мебель была вынесена наверх и в комнате остались только причудливые продукты цивилизации, известные под названием «мебели для раутов».
In a remote corner, embowered in palms, was a cottage piano, with a copy of the	В самом дальнем углу, осененное пальмами, стояло пианино с раскрытым на пюпитре вальсом
'Kensington Coil' open on the music-stand.	«Кенсингтонское гулянье».
Roger had objected to a band.	Роджер не захотел пригласить оркестр.
He didn't see in the least what they wanted with a band; he wouldn't go to the expense, and there was an end of it.	Он не мог понять, зачем нужен оркестр; он не согласен на такой расход — и кончено.
Francie (her mother, whom Roger had long since reduced to chronic dyspepsia, went to bed on such occasions), had been obliged to content herself with supplementing the piano by a young man who played the cornet, and she so arranged with palms that anyone who did not look into the heart of things might imagine there were several musicians secreted there.	Фрэнси (ее мать, давно уже доведенная Роджером до хронической ипохондрии, в таких случаях ложилась в постель) пришлось удовольствоваться одним пианино, присовокупив к нему некоего молодого человека, игравшего на корнет-а-пистоне: но она постаралась расставить пальмы с таким расчетом, чтобы люди не очень прозорливые могли заподозрить за ними присутствие нескольких музыкантов.
She made up her mind to tell them to play loud-there was a lot of music in a cornet, if the man would only put his soul into it.	Фрэнси решила сказать, чтобы играли погромче, — из одного только корнета можно извлечь массу звуков, если играть с душой.
In the more cultivated American tongue, she was 'through' at last-through that tortuous labyrinth of make-shifts, which must be traversed before fashionable display can be combined with the sound economy of a Forsyte.	Наконец все было закончено. Фрэнси выбралась из мучительного лабиринта всяческих ухищрений, которого не минуешь, затеяв сочетать фешенебельный прием с разумной экономностью Форсайтов.
Thin but brilliant, in her maize-coloured frock with much tulle about the shoulders, she went from place to place, fitting on her gloves, and casting her eye over it all.	Худенькая, но элегантная, она расхаживала с места на место в светло-желтом платье, отделанном на плечах пышными воланами из тюля, и натягивала перчатки, в последний раз оглядывая зал.
To the hired butler (for Roger only kept maids) she spoke about the wine.	С нанятым на сегодняшний вечер лакеем (Роджер держал только женскую прислугу) она обсудила вопрос о вине.
Did he quite understand that Mr. Forsyte wished a dozen bottles of the champagne from Whiteley's to be put out?	Понятно ли ему, что мистер Форсайт приказал подать дюжину бутылок шампанского от Уитли?
But if that were finished (she did not suppose it would be, most of the ladies would drink water, no doubt), but if it were, there was the champagne cup, and he must do the best he could with that.	Но если дюжины не хватит (вряд ли, конечно, — большинство дам будет пить воду), но если не хватит, есть еще крюшон — пусть обходится как умеет.
She hated having to say this sort of thing to a butler, it was so infra dig.; but what could you do with father?	Неприятно говорить лакею такие вещи — ужасно унизительно, но что поделаешь с отцом?
Roger, indeed, after making himself consistently disagreeable about the dance, would come down presently, with his fresh colour and bumpy forehead, as though he had been its promoter; and he would smile, and probably take the prettiest woman in to supper; and at two o'clock, just as they were getting into the swing, he would go up secretly to the musicians and tell them to play	И правда, Роджер всегда ворчал из-за этих балов, а потом появлялся в гостиной — румяный, крутолобый — с таким видом, словно все это была его собственная затея: он улыбался и даже приглашал к ужину самую хорошенькую женщину, а в два часа, когда начиналось настоящее веселье, незаметно подходил к музыкантам, приказывал сыграть
' God Save the Queen,' and go away.	«Боже, храни королеву» и удалялся к себе.
Francie devoutly hoped he might soon get tired, and slip off to bed.	Фрэнси только на то и надеялась, что он быстро устанет и отправится спать.

The three or four devoted girl friends who were staying in the house for this dance had partaken with her, in a small, abandoned room upstairs, of tea and cold chicken-legs, hurriedly served; the men had been sent out to dine at Eustace's Club, it being felt that they must be fed up.	В обществе двух-трех преданных подруг, которые явились в дом с утра, Фрэнси поела холодной курятины и выпила чаю, наспех сервированного в пустой маленькой комнатке наверху; мужчин послали обедать в клуб Юстаса — им надо поесть как следует.
Punctually on the stroke of nine arrived Mrs. Small alone.	Ровно в девять часов приехала миссис Смолл.
She made elaborate apologies for the absence of Timothy, omitting all mention of Aunt Hester, who, at the last minute, had said she could not be bothered.	В очень сложных выражениях она извинилась за Тимоти и обошла молчанием отсутствие тети Эстер, которая в последнюю минуту попросила оставить ее в покое.
Francie received her effusively, and placed her on a rout seat, where she left her, pouting and solitary in lavender-coloured satin—the first time she had worn colour since Aunt Ann's death.	Фрэнси приняла тетку очень радушно, усадила на маленький стульчик и ушла; тетя Джули, впервые после смерти тети Энн надевшая светло-лиловое шелковое платье, надула губы и осталась сидеть в полном одиночестве.
The devoted maiden friends came now from their rooms, each by magic arrangement in a differently coloured frock, but all with the same liberal allowance of tulle on the shoulders and at the bosom-for they were, by some fatality, lean to a girl.	Вскоре из верхних комнат спустились преданные подруги, словно по волшебству оказавшиеся в платьях разных цветов, но с одинаковыми пышными воланами из тюля на плечах и на груди, так как все они по странному совпадению были как на подбор очень худощавы.
They were all taken up to Mrs. Small.	Подруг подвели к миссис Смолл.
None stayed with her more than a few seconds, but clustering together talked and twisted their programmes, looking secretly at the door for the first appearance of a man.	Каждая поговорила с ней несколько секунд, потом они все сбились в кучку, болтали, теребили в руках программы и украдкой поглядывали на дверь в ожидании прихода кого-нибудь из приглашенных мужчин.
Then arrived in a group a number of Nicholases, always punctual—the fashion up Ladbroke Grove way; and close behind them Eustace and his men, gloomy and smelling rather of smoke.	Вошли группой сыновья Николаса, всегда пунктуальные — на Лэдброк-Гров пунктуальность была в моде, — следом за ними Юстас с братьями — мрачные, пропахшие табачным дымом.
Three or four of Francie's lovers now appeared, one after the other; she had made each promise to come early.	Один за другим появились два-три поклонника Фрэнси; с них она заранее взяла слово приехать вовремя.
They were all clean-shaven and sprightly, with that peculiar kind of young-man sprightliness which had recently invaded Kensington; they did not seem to mind each other's presence in the least, and wore their ties bunching out at the ends, white waistcoats, and socks with clocks.	Все они были чисто выбриты и оживлены той оживленностью, которая с некоторых пор была в таком ходу среди кенсингтонской молодежи; друг к другу эти юноши относились весьма благодушно; у них были пышные галстуки, белые жилеты и носки со стрелками.
All had handkerchiefs concealed in their cuffs.	Носовой платок каждый прятал под обшлаг.
They moved buoyantly, each armoured in professional gaiety, as though he had come to do great deeds.	Они двигались с непринужденной веселостью, вооружившись привычным оживлением, словно знали, что от них ждут здесь великих деяний.

Their faces when they danced, far from wearing the traditional solemn look of the dancing Englishman, were irresponsible, charming, suave; they bounded, twirling their partners at great pace, without pedantic attention to the rhythm of the music.	Отказавшись от традиционной торжественной маски танцующего англичанина, они танцевали с безмятежным, очаровательным, учтивым выражением на лице; подпрыгивали и кружили вихрем своих дам, считая излишним педантически следовать ритму.
At other dancers they looked with a kind of airy scorn-they, the light brigade, the heroes of a hundred Kensington 'hops'-from whom alone could the right manner and smile and step be hoped.	На остальных танцоров поклонники Фрэнси поглядывали с легким презрением: только у этой веселой команды, у них, героев кенсингтонских танцулек, можно научиться умению держать себя, улыбаться и танцевать.
After this the stream came fast; chaperones silting up along the wall facing the entrance, the volatile element swelling the eddy in the larger room.	Поток гостей увеличивался; мамаши расселись вдоль стены напротив дверей, более подвижная публика влилась в толпу танцующих.
Men were scarce, and wallflowers wore their peculiar, pathetic expression, a patient, sourish smile which seemed to say:	Мужчин не хватало, и дамы, оставшиеся без кавалеров, смотрели на танцы с тем патетическим выражением, с той терпеливой, кислой улыбкой, которая, казалось, говорила:
"Oh, no! don't mistake me, I know you are not coming up to me.	"О нет! Не обманете! Я знаю, что вы не ко мне.
I can hardly expect that!"	Я на это и не надеюсь!"
And Francie would plead with one of her lovers, or with some callow youth:	И Фрэнси то и дело упрашивала своих поклонников или кого-нибудь из неискушенных:
"Now, to please me, do let me introduce you to Miss Pink; such a nice girl, really!" and she would bring him up, and say:	— Ну, сделайте мне удовольствие, пойдемте, я вас познакомлю с мисс Пинк; она очаровательная девушка! — и подводила их к ней.
"Miss Pink-Mr. Gathercole.	— Мисс Пинк — мистер Гэтеркоул.
Can you spare him a dance?"	У вас, может быть, остались свободные танцы?
Then Miss Pink, smiling her forced smile, colouring a little, answered:	Улыбаясь деланной улыбкой и слегка краснея, мисс Пинк отвечала:
"Oh! I think so!" and screening her empty card, wrote on it the name of Gathercole, spelling it passionately in the district that he proposed, about the second extra.	— Да, кажется, остались! — и, заслонив рукой чистое карнэ, лихорадочно записывала Гэтеркоула где-то в самом конце под тем танцем, который он предлагал.
But when the youth had murmured that it was hot, and passed, she relapsed into her attitude of hopeless expectation, into her patient, sourish smile.	Но стоило только молодому человеку отойти, пробормотав что-то насчет духоты, она снова застывала в позе безнадежного ожидания, снова улыбалась терпеливой, кислой улыбкой.
Mothers, slowly fanning their faces, watched their daughters, and in their eyes could be read all the story of those daughters' fortunes.	Мамаши наблюдали за дочерьми, медленно обмахиваясь веерами, и в глазах их можно было прочесть всю повесть об успехах дочерей.
As for themselves, to sit hour after hour, dead tired, silent, or talking spasmodically-what did it matter, so long as the girls were having a good time!	Что же касается бесконечного сидения здесь, усталости, молчания, изредка прерываемого коротким разговором, то чего только не вытерпишь, лишь бы девочки веселились!
But to see them neglected and passed by!	Но видеть, что их не замечают, проходят мимо!

Ah! they smiled, but their eyes stabbed like the eyes of an offended swan; they longed to pluck young Gathercole by the slack of his dandified breeches, and drag him to their daughters—the jackanapes!	Ах! Они улыбались, но глаза их метали молнии, как глаза потревоженного лебедя; им хотелось вцепиться в модные брюки молодого Гэтеркоула и подтащить его к дочери — нахала!
And all the cruelties and hardness of life, its pathos and unequal chances, its conceit, self-forgetfulness, and patience, were presented on the battle-field of this Kensington ball-room.	И вся жестокость, вся суровость жизни — ее пафос, ее переменчивое счастье, тщеславие, самопожертвование, покорность — все было здесь на поле брани кенсингтонской гвстиной.
Here and there, too, lovers-not lovers like Francie's, a peculiar breed, but simply lovers-trembling, blushing, silent, sought each other by flying glances, sought to meet and touch in the mazes of the dance, and now and again dancing together, struck some beholder by the light in their eyes.	То тут, то там влюбленные, не похожие на поклонников Фрэнси — эти были совсем особой породы, — нет, просто влюбленные, дрожащие, краснеющие, молчаливые, искали друг друга мимолетными взглядами, искали встреч и прикосновений в сумятице бала и время от времени танцевали вместе, сиянием глаз привлекая к себе внимание случайного наблюдателя.
Not a second before ten o'clock came the Jameses-Emily, Rachel, Winifred (Dartie had been left behind, having on a former occasion drunk too much of Roger's champagne), and Cicely, the youngest, making her debut; behind them, following in a hansom from the paternal mansion where they had dined, Soames and Irene.	В десять часов — минута в минуту — появились Эмкли, Рэчел, Уинифрид (Дарти оставили дома, потому что в прошлый раз он выпил у Роджера слишком много шампанского) и Сисили, самая младшая, — это был ее первый выезд; следом за ними прямо с обеда в отчем доме приехали Ирэн и Сомс.
All these ladies had shoulder-straps and no tulle-thus showing at once, by a bolder exposure of flesh, that they came from the more fashionable side of the Park.	Платья у этих дам были очень открытые и без всякого тюля — более откровенные туалеты сразу же показывали, что обладательницы их приехали из более фешенебельных кварталов по ту сторону парка.
Soames, sidling back from the contact of the dancers, took up a position against the wall.	Отступив перед танцующими парами, Сомс занял место у стены.
Guarding himself with his pale smile, he stood watching.	Он вооружился бледной улыбкой и стал смотреть на танцы.
Waltz after waltz began and ended, couple after couple brushed by with smiling lips, laughter, and snatches of talk; or with set lips, and eyes searching the throng; or again, with silent, parted lips, and eyes on each other.	Вальс следовал за вальсом, пара за парой проносилась мимо — с улыбками, смехом, обрывками разговоров; или же с твердо сжатыми губами и с взглядом, ищущим кого-то в толпе; или тоже молча, с еле заметной улыбкой, с глазами, устремленными друг на друга.
And the scent of festivity, the odour of flowers, and hair, of essences that women love, rose suffocatingly in the heat of the summer night.	И аромат бала, запах цветов, волос и духов, которые так любят женщины, подымался душной волной в теплом воздухе летнего вечера.
Silent, with something of scorn in his smile, Soames seemed to notice nothing; but now and again his eyes, finding that which they sought, would fix themselves on a point in the shifting throng, and the smile die off his lips.	Молчаливый, насмешливо улыбающийся Сомс, казалось, ничего не видел вокруг себя; но время от времени глаза его находили в толпе то, что он искала устремлялись туда, и улыбка исчезала с его губ.
He danced with no one.	Он ни с кем не танцевал.

Some fellows danced with their wives; his sense of 'form' had never permitted him to dance with Irene since their marriage, and the God of the Forsytes alone can tell whether this was a relief to him or not.	Некоторые мужья танцуют с женами, но чувство «приличия» не позволяло Сомсу танцевать с Ирэн со времени их свадьбы, и только одному богу Форсайтов известно, приносило ли это ему облегчение или нет.
She passed, dancing with other men, her dress, iris-coloured, floating away from her feet.	Она проносилась мимо, танцуя с другими мужчинами, платье цвета ирисов развевалось вокруг ее ног.
She danced well; he was tired of hearing women say with an acid smile:	Она танцевала хорошо; ему уже надоело выслушивать комплименты дам, говоривших с кислой улыбкой:
"How beautifully your wife dances, Mr. Forsyte-it's quite a pleasure to watch her!"	«Как прекрасно танцует ваша жена, мистер Форсайт, просто наслаждение смотреть!»
Tired of answering them with his sidelong glance:	Надоело отвечать, искоса поглядывая на них:
"You think so?"	«Вы находите?»
A young couple close by flirted a fan by turns, making an unpleasant draught.	Одна пара неподалеку от него кокетливо обмахивалась по очереди веером, и Сомсу был неприятен ветер, который они подняли.
Francie and one of her lovers stood near.	Тут же рядом остановилась Фрэнси с кем-то из своих поклонников.
They were talking of love.	Они говорили о любви.
He heard Roger's voice behind, giving an order about supper to a servant.	Позади себя Сомс услышал голос Роджера, отдававшего горничной распоряжения относительно ужина.
Everything was very second-class!	Все здесь далеко не первого сорта!
He wished that he had not come!	Не надо было приезжать.
He had asked Irene whether she wanted him; she had answered with that maddening smile of hers	Перед тем как собираться, он спросил Ирэн, нужно ли ему ехать; она ответила со своей обычной улыбкой, сводившей его с ума:
"Oh, no!"	«О нет!»
Why had he come?	Зачем же он поехал?
For the last quarter of an hour he had not even seen her.	Последние четверть часа он даже не видел ее.
Here was George advancing with his Quilpish face; it was too late to get out of his way.	А вот Джордж направляется к нему с сардоническим видом; теперь от него уже не скроешься.
"Have you seen	— Видал «пирата»? — спросил этот присяжный остряк.
'The Buccaneer'?" said this licensed wag; "he's on the warpath-hair cut and everything!"	— Он в боевой готовности — подстригся и все такое прочее!
Soames said he had not, and crossing the room, half-empty in an interval of the dance, he went out on the balcony, and looked down into the street.	Сомс сказал, что не видел, пересек залу, опустевшую на время перерыва между танцами, вышел на балкон и взглянул на улицу.

A carriage had driven up with late arrivals, and round the door hung some of those patient watchers of the London streets who spring up to the call of light or music; their faces, pale and upturned above their black and rusty figures, had an air of stolid watching that annoyed Soames. Why were they allowed to hang about; why didn't the bobby move them on?	Подъехала карета с запоздавшими гостями; около дверей стояла кучка тех терпеливых зевак — завсегдатаев лондонской улицы, — которых так притягивают освещенные окна и музыка; их запрокинутые лица, выделявшиеся бледным пятном над темными фигурами, смотрели вверх с тупым упорством, раздражавшим Сомса: зачем им позволяют слоняться по улицам, почему полисмен не прогонит их отсюда?
But the policeman took no notice of them; his feet were planted apart on the strip of crimson carpet stretched across the pavement; his face, under the helmet, wore the same stolid, watching look as theirs.	Но полисмен не обращал на зевак никакого внимания; широко расставив ноги, он стоял на красной дорожке, постеленной через тротуар; его лицо, видневшееся из-под каски, смотрело вверх с тем же тупым упорством.
Across the road, through the railings, Soames could see the branches of trees shining, faintly stirring in the breeze, by the gleam of the street lamps; beyond, again, the upper lights of the houses on the other side, so many eyes looking down on the quiet blackness of the garden; and over all, the sky, that wonderful London sky, dusted with the innumerable reflection of countless lamps; a dome woven over between its stars with the refraction of human needs and human fancies-immense mirror of pomp and misery that night after night stretches its kindly mocking over miles of houses and gardens, mansions and squalor, over Forsytes, policemen, and patient watchers in the streets.	Напротив, за решеткой, при свете фонарей виднелись ветки деревьев, блестящие, чуть трепещущие на легком ветерке; дальше — освещенные окна домов на другой стороне улицы, словно глаза, смотрящие вниз, в безмятежную темноту сада; а надо всем этим — небо, поразительное лондонское небо, подсвеченное заревом бесчисленных огней; звездный покров, вытканный из людских нужд, людских мечтаний, — необъятное зеркало, отражающее пышность и убожество, ночь за ночью дарящее свою мягкую усмешку множеству домов, парков, дворцов, лачуг, Форсайтам, полисменам и терпеливой кучке уличных зевак.
Soames turned away, and, hidden in the recess, gazed into the lighted room.	Сомс повернулся и из-за своего прикрытия снова посмотрел в освещенный зал.
It was cooler out there.	На балконе прохладнее.
He saw the new arrivals, June and her grandfather, enter.	Он видел, как вошли запоздалые гости — Джун с дедом.
What had made them so late?	Что их так задержало?
They stood by the doorway.	Они остановились в дверях.
They looked fagged.	Вид у обоих был измученный.
Fancy Uncle Jolyon turning out at this time of night!	Подумать только! Дядя Джолион выбрался из дому в такой поздний час!
Why hadn't June come to Irene, as she usually did, and it occurred to him suddenly that he had seen nothing of June for a long time now.	Почему Джун не заехала, как всегда, за Ирэн? И Сомс вдруг вспомнил, что Джун давно уже не показывалась у них в доме.
Watching her face with idle malice, he saw it change, grow so pale that he thought she would drop, then flame out crimson.	Глядя на нее с беспричинным злорадством. Сомс заметил, как Джун вдруг изменилась в лице, побледнела так, что, казалось, вот-вот упадет без чувств, потом залилась румянцем.
Turning to see at what she was looking, he saw his wife on Bosinney's arm, coming from the conservatory at the end of the room.	Повернувшись в направлении ее взгляда, Сомс увидел жену, выходившую под руку с Босини из зимнего сада в противоположном конце гостиной.

Her eyes were raised to his, as though answering some question he had asked, and he was gazing at her intently.	Она подняла на Босини глаза, вероятно, отвечая на какой-то его вопрос, и он тоже пристально смотрел на нее.
Soames looked again at June.	Сомс опять взглянул на Джун.
Her hand rested on old Jolyon's arm; she seemed to be making a request.	Она держала старого Джолиона под руку и как будто просила его о чем-то.
He saw a surprised look on his uncle's face; they turned and passed through the door out of his sight.	Сомс уловил удивленный взгляд дяди; они повернулись и исчезли за дверью.
The music began again—a waltz-and, still as a statue in the recess of the window, his face unmoved, but no smile on his lips, Soames waited.	Снова заиграла музыка — начали вальс; неподвижный, точно статуя в нише окна, не дрогнув ни одним мускулом, но уже без улыбки. Сомс ждал, что будет дальше.
Presently, within a yard of the dark balcony, his wife and Bosinney passed.	Вскоре в нескольких шагах от балкона мимо него промелькнули Ирэн и Босини.
He caught the perfume of the gardenias that she wore, saw the rise and fall of her bosom, the languor in her eyes, her parted lips, and a look on her face that he did not know.	Сомс уловил запах ее гардений, увидел, как волнуется ее грудь, увидел ее томный взгляд, полуоткрытые губы, поймал не знакомое до сих пор выражение ее лица.
To the slow, swinging measure they danced by, and it seemed to him that they clung to each other; he saw her raise her eyes, soft and dark, to Bosinney's, and drop them again.	Под медленный ритмичный вальс они проплыли мимо, и Сомсу казалось, что тела их прильнули друг к другу; он видел, как Ирэн подняла на Босини глаза — мягкие, темные — и снова опустила их.
Very white, he turned back to the balcony, and leaning on it, gazed down on the Square; the figures were still there looking up at the light with dull persistency, the policeman's face, too, upturned, and staring, but he saw nothing of them.	Бледный как полотно. Сомс повернулся спиной к залу и, облокотившись на перила, стал смотреть вниз на сквер; зеваки все еще торчали около дома, с тупым упорством глядя на освещенные окна, полисмен по-прежнему стоял, запрокинув голову, но Сомс не замечал всего этого.
Below, a carriage drew up, two figures got in, and drove away….	К подъезду подали карету, в нее сели двое, и карета отъехала…
That evening June and old Jolyon sat down to dinner at the usual hour.	В тот вечер Джун и старый Джолион спустились к обеду в обычный час.
The girl was in her customary high-necked frock, old Jolyon had not dressed.	Девушка пришла в будничном закрытом платье, старый Джолион тоже был одет по-домашнему.
At breakfast she had spoken of the dance at Uncle Roger's, she wanted to go; she had been stupid enough, she said, not to think of asking anyone to take her.	Еще за завтраком Джун сказала, что собирается на бал к дяде Роджеру. Так глупо, она ни с кем не сговорилась.
It was too late now.	А теперь уже поздно.
Old Jolyon lifted his keen eyes.	Старый Джолион поднял на нее свои проницательные глаза.
June was used to go to dances with Irene as a matter of course! and deliberately fixing his gaze on her, he asked:	Раньше Джун ездила с Ирэн, так уж издавна повелось. И, нарочно не спуская с внучки взгляда, он спросил:
"Why don't you get Irene?"	— Почему бы тебе не поехать с Ирэн?

No!	Нет!
June did not want to ask Irene; she would only go if-if her grandfather wouldn't mind just for once for a little time!	Джун не хочет просить Ирэн; она поедет только в том случае, если… если дедушка согласится поехать, ну один-единственный раз — хоть не надолго!
At her look, so eager and so worn, old Jolyon had grumblingly consented.	У нее был такой взволнованный, такой измученный вид, что старый Джолион, ворча, согласился.
He did not know what she wanted, he said, with going to a dance like this, a poor affair, he would wager; and she no more fit for it than a cat!	Что ей за охота ехать на этот бал, говорил он, наверно, жалкое зрелище, можно пари держать; да вообще нечего носиться по балам!
What she wanted was sea air, and after his general meeting of the Globular Gold Concessions he was ready to take her.	Морской воздух — вот что ей нужно; дайте ему только провести общее собрание пайщиков «Золотопромышленной концессии» — и он увезет ее на море.
She didn't want to go away?	Она не хочет уезжать?
Ah! she would knock herself up!	Хочет себя вконец измучить!
Stealing a mournful look at her, he went on with his breakfast.	И, с грустью посмотрев на Джун, он снова занялся едой.
June went out early, and wandered restlessly about in the heat.	Джун рано вышла из дому и долго бродила по жаре.
Her little light figure that lately had moved so languidly about its business, was all on fire.	Маленькая, легкая, такая неторопливая и вялая последнее время, сейчас она горела точно в огне.
She bought herself some flowers.	Она купила цветов.
She wanted-she meant to look her best.	Ей хотелось — во что бы то ни стало хотелось выглядеть сегодня как можно привлекательнее.
He would be there!	Он будет там!
She knew well enough that he had a card.	Она отлично знала, что ему послали приглашение.
She would show him that she did not care.	Она докажет ему, что ей решительно все равно.
But deep down in her heart she resolved that evening to win him back.	Но в глубине души Джун решила отвоевать его сегодня вечером.
She came in flushed, and talked brightly all lunch; old Jolyon was there, and he was deceived.	Она вернулась возбужденная, много говорила за столом; старый Джолион тоже был дома, и ей удалось провести его.
In the afternoon she was overtaken by a desperate fit of sobbing. She strangled the noise against the pillows of her bed, but when at last it ceased she saw in the glass a swollen face with reddened eyes, and violet circles round them.	Позже, среди дня, вдруг пришли безудержные слезы Джун зарылась лицом в подушку, чтобы заглушить рыдания, а когда приступ кончился, она увидела в зеркале вспухшее лицо с темными кругами у покрасневших глаз.
She stayed in the darkened room till dinner time.	До самого обеда она просидела у себя, спустив в комнате шторы.
All through that silent meal the struggle went on within her.	За обедом, который прошел в полном молчании, Джун боролась с собой.

She looked so shadowy and exhausted that old Jolyon told 'Sankey' to countermand the carriage, he would not have her going out….	Она была так бледна, так измучена, что старый Джолион приказал отложить карету: он не позволит Джун ехать.
She was to go to bed!	Пусть ложится в постель!
She made no resistance.	Джун не стала прекословить.
She went up to her room, and sat in the dark.	Она поднялась к себе в комнату и сидела Там в темноте.
At ten o'clock she rang for her maid.	К десять часов она позвонила горничной.
"Bring some hot water, and go down and tell Mr. Forsyte that I feel perfectly rested.	— Дайте горячей воды и скажите мистеру Форсайту, что я отдохнула.
Say that if he's too tired I can go to the dance by myself."	Если он устал, я поеду одна.
The maid looked askance, and June turned on her imperiously.	Горничная недоверчиво посмотрела на нее, и Джун повторила повелительным тоном:
"Go," she said, "bring the hot water at once!"	— Идите и сейчас же подайте мне горячей воды!
Her ball-dress still lay on the sofa, and with a sort of fierce care she arrayed herself, took the flowers in her hand, and went down, her small face carried high under its burden of hair.	Бальное платье все еще лежало на диване, она оделась с какой-то яростной тщательностью, взяла цветы и сошла вниз, высоко неся голову с тяжелой копной волос.
She could hear old Jolyon in his room as she passed.	Проходя мимо комнаты старого Джолиона, Джун слышала, как он шагает там, за дверью.
Bewildered and vexed, he was dressing.	Он одевался" сбитый с толку, рассерженный.
It was past ten, they would not get there till eleven; the girl was mad.	Сейчас уже одиннадцатый час, раньше одиннадцати они не попадут туда; Джун сошла с ума.
But he dared not cross her—the expression of her face at dinner haunted him.	Но он не решался спорить — выражение ее лица за обедом не выходило у него из головы.
With great ebony brushes he smoothed his hair till it shone like silver under the light; then he, too, came out on the gloomy staircase.	Большими щетками черного дерева он пригладил волосы до серебряного блеска; затем вышел на темную лестницу.
June met him below, and, without a word, they went to the carriage.	Джун встретила его внизу, и, не обменявшись ни словом, они сели в карету.
When, after that drive which seemed to last for ever, she entered Roger's drawing-room, she disguised under a mask of resolution a very torment of nervousness and emotion.	Когда эта поездка, тянувшаяся вечность, кончилась, Джун вошла в зал Роджера, пряча под маской решительности волнение и мучительную тревогу.
The feeling of shame at what might be called 'running after him' was smothered by the dread that he might not be there, that she might not see him after all, and by that dogged resolve-somehow, she did not know how-to win him back.	Чувство стыда при мысли, что кто-нибудь может подумать, будто она «бегает за ним», было подавлено страхом: а вдруг его нет здесь, вдруг она так и не увидит его, подавлено решимостью какнибудь — она сама еще не знала как — отвоевать Боснии.

The sight of the ballroom, with its gleaming floor, gave her a feeling of joy, of triumph, for she loved dancing, and when dancing she floated, so light was she, like a strenuous, eager little spirit.	При виде бального зала, сверкающего паркетом, Джун почувствовала радость и торжество: она любила танцевать и, танцуя, порхала — легкая, как веселый, полный жизни альф.
He would surely ask her to dance, and if he danced with her it would all be as it was before.	Он, конечно, пригласит ее, а если они будут танцевать, все станет, как раньше.
She looked about her eagerly.	Джун нетерпеливо оглядывалась по сторонам.
The sight of Bosinney coming with Irene from the conservatory, with that strange look of utter absorption on his face, struck her too suddenly.	Появление Боснии и Ирэн в дверях зимнего сада и полная отрешенность от всего на свете, которую она уловила на его лице, были слишком большой неожиданностью для Джун.
They had not seen-no one should see-her distress, not even her grandfather.	Они ничего не видели — никто не должен видеть ее отчаяния, даже дедушка.
She put her hand on Jolyon's arm, and said very low:	Джун дотронулась до руки старого Джолиона и сказала чуть слышно:
"I must go home, Gran; I feel ill."	— Поедем домой, дедушка, мне нехорошо.
He hurried her away, grumbling to himself that he had known how it would be.	Старый Джолион поторопился увести ее, ворча про себя: «Я знал, чем все это кончится».
To her he said nothing; only when they were once more in the carriage, which by some fortunate chance had lingered near the door, he asked her:	Но Джун он ничего не сказал и только, уже сидя в карете, которая, к счастью, задержалась у подъезда, спросил:
"What is it, my darling?"	— Что с тобой, родная?
Feeling her whole slender body shaken by sobs, he was terribly alarmed.	Чувствуя, как ее худенькое тело содрогается от рыданий, старый Джолион перепугался.
She must have Blank to-morrow.	Завтра же позвать Бланка.
He would insist upon it.	Он настоит на этом.
He could not have her like this….	Так дальше не может продолжаться.
There, there!	— Ну, перестань, перестань!
June mastered her sobs, and squeezing his hand feverishly, she lay back in her corner, her face muffled in a shawl.	Она подавила рыдания, судорожно сжала его руку и забилась в угол кареты, прикрыв лицо шалью.
He could only see her eyes, fixed and staring in the dark, but he did not cease to stroke her hand with his thin fingers.	Старый Джолион видел только глаза Джун, неподвижно устремленные в темноту, и его худые пальцы не переставая гладили ее руку.

IX.

Evening at Richmond — Вечер в Ричмонде

Other eyes besides the eyes of June and of Soames had seen 'those two' (as Euphemia had already begun to call them) coming from the conservatory; other eyes had noticed the look on Bosinney's face.	Не только глаза Джун и Сомса видели, как «эти двое» (так уже называла их Юфимия) вышли из зимнего сада; не только их глаза уловили выражение лица Боснии.
There are moments when Nature reveals the passion hidden beneath the careless calm of her ordinary moods-violent spring flashing white on almond-blossom through the purple clouds; a snowy, moonlit peak, with its single star, soaring up to the passionate blue; or against the flames of sunset, an old yew-tree standing dark guardian of some fiery secret.	Бывают мгновения, когда Природа обнажает страсть, затаенную под беззаботным спокойствием повседневности: сквозь багряные облака буйная весна вдруг метнет белое пламя на цветущий миндаль; залитая лунным светом снежная вершина с одинокой звездой над ней взмоет к страстной синеве; или старый тис на фоне заката вдруг выступит, словно страж, охраняющий какую-то пламенеющую тайну неба.
There are moments, too, when in a picture-gallery, a work, noted by the casual spectator as ' Titian-remarkably fine,' breaks through the defences of some Forsyte better lunched perhaps than his fellows, and holds him spellbound in a kind of ecstasy.	И бывают такие мгновения, когда картина в музее, отмеченная случайным посетителем, как *** Тициана — превосходная вещь", пробивает броню кого-нибудь из Форсайтов, может быть, позавтракавшего в этот день плотнее своих собратьев, и повергает его в состояние, близкое к экстазу.
There are things, he feels-there are things here which-well, which are things.	Есть что-то — чувствует он — есть что-то такое, что… словом, что-то такое есть.
Something unreasoning, unreasonable, is upon him; when he tries to define it with the precision of a practical man, it eludes him, slips away, as the glow of the wine he has drunk is slipping away, leaving him cross, and conscious of his liver.	Непонятное, неосознанное овладевает им; как только он со свойственной практическому человеку дотошностью, начинает подыскивать непонятному точное определение, оно ускользает, улетучивается, как улетучиваются винные пары, заставляя его хмуриться и то и дело вспоминать о своей печени.
He feels that he has been extravagant, prodigal of something; virtue has gone out of him.	Он чувствует, что допустил какую-то экстравагантность, какое-то излишество, потерял свою добродетель.
He did not desire this glimpse of what lay under the three stars of his catalogue.	Ему вовсе не хотелось проникать взором за эти три звездочки, поставленные в каталоге.
God forbid that he should know anything about the forces of Nature!	Боже упаси! Он не желает иметь дело с тайными силами Природы!
God forbid that he should admit for a moment that there are such things!	Боже упаси! Неужели он способен допустить хоть на минуту существование «чего-то такого»?
Once admit that, and where was he?	Стоит только задуматься над этим — и кончено дело!
One paid a shilling for entrance, and another for the programme.	Заплатил шиллинг за билет, второй — за каталог, и все.
The look which June had seen, which other Forsytes had seen, was like the sudden flashing of a candle through a hole in some imaginary canvas, behind which it was being moved—the sudden flaming-out of a vague, erratic glow, shadowy and enticing.	Взгляд, который поймала Джун, который поймали Другие Форсайты, был, как пламя свечи, внезапно мелькнувшее сквозь неплотно сдвинутый занавес, позади которого кто-то шел с этой свечой, как внезапная вспышка смутного блуждающего огонька, призрачного, манящего.
It brought home to onlookers the consciousness that dangerous forces were at work.	Зрителям стало ясно, что грозные силы начали свою работу.

For a moment they noticed it with pleasure, with interest, then felt they must not notice it at all.	В первую минуту все отметили это с удовольствием, с интересом, а затем почувствовали, что лучше бы не замечать этого совсем.
It supplied, however, the reason of June's coming so late and disappearing again without dancing, without even shaking hands with her lover.	Однако теперь было понятно, почему Джун так запоздала, почему она исчезла, не протанцевав ни одного танца, даже не поздоровавшись с женихом.
She was ill, it was said, and no wonder.	Г оворят, она больна, — что ж, ничего удивительного.
But here they looked at each other guiltily.	Но тут они поглядывали друг на друга с виноватым видом.
They had no desire to spread scandal, no desire to be ill-natured.	Никому не хотелось распускать сплетни, не хотелось причинять зло.
Who would have?	Да и кому захочется?
And to outsiders no word was breathed, unwritten law keeping them silent.	И посторонним не было сказано ни слова: неписаный закон заставил их промолчать.
Then came the news that June had gone to the seaside with old Jolyon.	А затем пришло известие, что Джун и старый Джолион уехали на море.
He had carried her off to Broadstairs, for which place there was just then a feeling, Yarmouth having lost caste, in spite of Nicholas, and no Forsyte going to the sea without intending to have an air for his money such as would render him bilious in a week.	Он повез ее в Бродстэрз, начинавший тогда входить в моду, звезда Ярмута уже закатилась, несмотря на аттестацию Николаса, а если Форсайт едет на море, он намеревается дышать за свои деньги таким воздухом, от которого в первую же неделю глаза на лоб полезут.
That fatally aristocratic tendency of the first Forsyte to drink Madeira had left his descendants undoubtedly accessible.	Фатальная привязанность первого Форсайта к мадере перешла к его потомству в виде ярко выраженной склонности к аристократическим замашкам.
So June went to the sea.	Итак, Джун уехала на море.
The family awaited developments; there was nothing else to do.	Семья ждала дальнейших событий; ничего другого не оставалось делать.
But how far-how far had 'those two' gone?	Но как далеко, как далеко зашли «те двое»?
How far were they going to go?	Как далеко собираются они зайти?
Could they really be going at all?	И собираются ли вообще?
Nothing could surely come of it, for neither of them had any money.	Вряд ли это кончится чем-нибудь серьезным, ведь они оба без всяких средств.
At the most a flirtation, ending, as all such attachments should, at the proper time.	Самое большее — флирт, который прекратится вовремя, как и подобает таким историям.
Soames' sister, Winifred Dartie, who had imbibed with the breezes of Mayfair-she lived in Green Street-more fashionable principles in regard to matrimonial behaviour than were current, for instance, in Ladbroke Grove, laughed at the idea of there being anything in it.	Сестра Сомса, Уинифрид Дарти, впитавшая вместе с воздухом Мейфера она жила на Грин-стрит — более модные взгляды на супружеские отношения, чем, например, те, которых придерживались на Лэдброк-Гров, смеялась над такими домыслами.

The 'little thing'-Irene was taller than herself, and it was real testimony to the solid worth of a Forsyte that she should always thus be a 'little thing'—the little thing was bored.	«Крошка» — Ирэн была выше ее ростом, и тот факт, что она вечно сходила за «крошку», служил лишним доказательством солидности Форсайтов -«крошка» просто скучает.
Why shouldn't she amuse herself?	Почему не поразвлечься?
Soames was rather tiring; and as to Mr. Bosinney-only that buffoon George would have called him the Buccaneer-she maintained that he was very chic.	Сомс человек довольно нудный; а что касается мистера Боснии, то только этот клоун Джордж мог прозвать его «пиратом» — Уинифрид считала, что в нем есть шик.
This dictum-that Bosinney was chic-caused quite a sensation. It failed to convince.	Это изречение насчет шика Босини произвело сенсацию, но мало кого убедило.
That he was 'good-looking in a way' they were prepared to admit, but that anyone could call a man with his pronounced cheekbones, curious eyes, and soft felt hats chic was only another instance of Winifred's extravagant way of running after something new.	Он «недурен собой», с этим еще можно согласиться, но утверждать, что в человеке с выдающимися скулами и странными глазами — в человеке, который носит фетровую шляпу, есть шик, могла только Уинифрид с ее экстравагантностью и вечной погоней за новизной.
It was that famous summer when extravagance was fashionable, when the very earth was extravagant, chestnut-trees spread with blossom, and flowers drenched in perfume, as they had never been before; when roses blew in every garden; and for the swarming stars the nights had hardly space; when every day and all day long the sun, in full armour, swung his brazen shield above the Park, and people did strange things, lunching and dining in the open air.	Стояло то незабываемое лето, когда экстравагантность была в моде, когда сама земля была экстравагантна: буйно цвели каштаны, и клумбы благоухали как никогда; розы распускались в каждом саду; и ночи не могли вместить всех звезд, высыпавших на небе, а солнце целые дни напролет вращало свой медный щит над парком, и люди совершали странные поступки завтракали и обедали на воздухе.
Unprecedented was the tale of cabs and carriages that streamed across the bridges of the shining river, bearing the upper-middle class in thousands to the green glories of Bushey, Richmond, Kew, and Hampton Court.	Никто не запомнит такого количества кэбов и карет, которые вереницей тянулись по мостам через сверкающую реку, увозя богачей под зеленую сень Буши, Ричмонда, Кью и Хэмптон-корта.
Almost every family with any pretensions to be of the carriage-class paid one visit that year to the horse-chestnuts at Bushey, or took one drive amongst the Spanish chestnuts of Richmond Park.	Почти каждая семья, претендующая на принадлежность к классу крупной буржуазии, который держит собственные выезды, посетила хотя бы по одному разу каштановую аллею в Буши или прокатилась мимо испанских каштанов в Ричмонд-парке.
Bowling smoothly, if dustily, along, in a cloud of their own creation, they would stare fashionably at the antlered heads which the great slow deer raised out of a forest of bracken that promised to autumn lovers such cover as was never seen before.	Они проезжали не спеша в облаке пыли, поднятой ими же самими, и, чувствуя себя вполне светскими людьми, поглядывали на больших медлительных оленей, поднимающих ветвистые рога из зарослей папоротника, который к осени обещал влюбленным такие укромные уголки, каких еще никто никогда не видел.
And now and again, as the amorous perfume of chestnut flowers and of fern was drifted too near, one would say to the other:	И время от времени, когда дурманящее благоухание цветущих каштанов и папоротника доносилось слишком явственно, они говорили друг другу:

"My dear!	"Ах, милая!
What a peculiar scent!"	Какой странный запах!"
And the lime-flowers that year were of rare prime, near honey-coloured.	И липы в этом году были необыкновенные, золотые, как мед.
At the corners of London squares they gave out, as the sun went down, a perfume sweeter than the honey bees had taken—a perfume that stirred a yearning unnamable in the hearts of Forsytes and their peers, taking the cool after dinner in the precincts of those gardens to which they alone had keys.	Когда солнце садилось, на углах лондонских площадей стоял запах слаще того меда, что уносили пчелы, запах, наполнявший странным томлением сердца Форсайтов и им подобных — всех, кто выходил после обеда подышать прохладой в уединении садов, ключи от которых хранились только у них одних.
And that yearning made them linger amidst the dim shapes of flower-beds in the failing daylight, made them turn, and turn, and turn again, as though lovers were waiting for them-waiting for the last light to die away under the shadow of the branches.	И это томление заставляло Форсайтов в сумерках замедлять шаги возле неясных очертаний цветочных клумб, оглядываться по сторонам не раз и не два, словно возлюбленные поджидали их, поджидали той минуты, когда последний свет угаснет под тенью веток.
Some vague sympathy evoked by the scent of the limes, some sisterly desire to see for herself, some idea of demonstrating the soundness of her dictum that there was 'nothing in it'; or merely the craving to drive down to Richmond, irresistible that summer, moved the mother of the little Darties (of little Publius, of Imogen, Maud, and Benedict) to write the following note to her sister-in-law:	Может быть, какое-то неясное сочувствие, пробужденное запахом цветущих лип, может быть, намерение по-сестрински убедиться во всем собственными глазами и доказать правильность своих слов — «ничего серьезного в этом нет» — или просто желание проехаться в Ричмонд, влекущий к себе в то лето решительно всех, побудило мать маленьких Дарти (Публиуса. Имоджин, Мод и Бенедикта) написать невестке следующее письмо:
' DEAR IRENE,	30 июня.
' June 30.	Дорогая Ирэн!
'I hear that Soames is going to Henley tomorrow for the night.	Я слышала, что Сомс уезжает завтра с ночевкой в Хэнли.
I thought it would be great fun if we made up a little party and drove down to, Richmond.	Было бы очень недурно съездить в Ричмонд небольшой компанией.
Will you ask Mr. Bosinney, and I will get young Flippard.	Пригласите мистера Боснии, а я раздобуду молодого Флиппарда.
'Emily (they called their mother Emily-it was so chic) will lend us the carriage.	Эмили (они звали мать Эмили — это считалось очень шикарным) даст нам коляску.
I will call for you and your young man at seven o'clock.	Я заеду за Вами и за Вашим спутником в семь часов.
' Your affectionate sister,	Любящая Вас сестра Уинифрид Дарти.
'WINIFRED DARTIE.	Монтегью уверяет, что в
'Montague believes the dinner at the Crown and Sceptre to be quite eatable.'	«Короне и скипетре» кормят вполне прилично".
Montague was Dartie's second and better known name-his first being Moses; for he was nothing if not a man of the world.	Монтегью было второе, пользовавшееся большей известностью, имя Дарти; первое же было Мозес; в чем другом, а в светскости Дарти никто не откажет.

Her plan met with more opposition from Providence than so benevolent a scheme deserved.	Провидение нагромоздило перед Уинифрид гораздо больше препятствий, чем этого заслуживали ее благожелательные планы.
In the first place young Flippard wrote:	Прежде всего пришел ответ от молодого Флиппарда:
'DEAR Mrs. DARTIE,	"Дорогая миссис Дарти!
' Awfully sorry.	Страшно огорчен.
Engaged two deep.	Не могу — вечер занят.
' Yours, 'AUGUSTUS FLIPPARD.'	Ваш Огастос Флиппард".
It was late to send into the by-ways and hedges to remedy this misfortune.	Бороться с такой неудачей и подыскивать заместителя где-то на стороне было поздно.
With the promptitude and conduct of a mother, Winifred fell back on her husband.	С проворством и чисто материнской находчивостью Уинифрид обратилась к мужу.
She had, indeed, the decided but tolerant temperament that goes with a good deal of profile, fair hair, and greenish eyes.	Характер у нее был решительный, но терпеливый, что прекрасно сочетается с резко очерченным профилем, светлыми волосами и твердым взглядом зеленоватых глаз.
She was seldom or never at a loss; or if at a loss, was always able to convert it into a gain.	Она не терялась ни при каких обстоятельствах; если же обстоятельства все же были не в ее пользу, Уинифрид всегда ухитрялась повернуть их выгодной стороной.
Dartie, too, was in good feather.	Дарти тоже был в ударе.
Erotic had failed to win the Lancashire Cup.	Эрос не получил Ланкаширского кубка.
Indeed, that celebrated animal, owned as he was by a pillar of the turf, who had secretly laid many thousands against him, had not even started.	Этот знаменитый скакун, принадлежавший одному из столпов скаковой дорожки, поставившему втихомолку против Эроса не одну тысячу, даже не стартовал.
The forty-eight hours that followed his scratching were among the darkest in Dartie's life.	Первые сорок восемь часов после этого провала были самыми мрачными в жизни Дарти.
Visions of James haunted him day and night.	Призрак Джемса преследовал его день и ночь.
Black thoughts about Soames mingled with the faintest hopes. On the Friday night he got drunk, so greatly was he affected.	Черные мысли о Сомсе перемежались со слабой надеждой, В пятницу вечером он напился — так велико было его огорчение.
But on Saturday morning the true Stock Exchange instinct triumphed within him.	Но в субботу утром инстинкт биржевого дельца взял верх.
Owing some hundreds, which by no possibility could he pay, he went into town and put them all on Concertina for the Saltown Borough Handicap.	Заняв несколько сотен фунтов, вернуть которые он не смог бы никакими силами, Дарти отправился в город и поставил их на Концертину, участвовавшую в сэлтаунском гандикапе.
As he said to Major Scrotton, with whom he lunched at the Iseeum: "That little Jew boy, Nathans, had given him the tip.	За завтраком в «Айсиуме» он сказал майору Скроттону, что этот еврейчик Натане сообщил ему кое-какие сведения.
He didn't care a cursh.	Будь что будет.
He wash in—a mucker.	Он сейчас совсем на мели.

If it didn't come up-well then, damme, the old man would have to pay!"	Если дело не выгорит — что ж… придется старику раскошелиться!
A bottle of Pol Roger to his own cheek had given him a new contempt for James.	Бутылка Поль-Рожера, выпитая для придания себе бодрости, только распалила его презрение к Джемсу.
It came up.	Дело выгорело.
Concertina was squeezed home by her neck—a terrible squeak!	Концертина пришла к столбу на шею впереди остальных задала она ему страху!
But, as Dartie said: There was nothing like pluck!	Но, как говорил Дарти, уж если повезет, то повезет!
He was by no means averse to the expedition to Richmond.	К поездке в Ричмонд Дарти отнесся весьма благосклонно.
He would 'stand' it himself!	Расходы он берет на себя.
He cherished an admiration for Irene, and wished to be on more playful terms with her.	Ирэн всегда нравилась Дарти, и ему захотелось завязать с ней более непринужденные отношения.
At half-past five the Park Lane footman came round to say: Mrs. Forsyte was very sorry, but one of the horses was coughing!	В половине шестого с Парк-Лейн прислали лакея сказать, что миссис Форсайт просит извинения, но одна из лошадей кашляет!
Undaunted by this further blow, Winifred at once despatched little Publius (now aged seven) with the nursery governess to Montpellier Square.	Не сдавшись и после этого удара, Уинифрид сразу же снарядила маленького Публиуса (которому уже исполнилось семь лет) и гувернантку на Монпелье-сквер.
They would go down in hansoms and meet at the Crown and Sceptre at 7.45.	Они поедут в кэбах и встретятся в «Короне и скипетре» в 7.45.
Dartie, on being told, was pleased enough.	Услышав об этом, Дарти остался очень доволен.
It was better than going down with your back to the horses!	Гораздо лучше, чем сидеть всю дорогу спиной к лошадям!
He had no objection to driving down with Irene.	Он не возражает против того, чтобы прокатиться с Ирэн.
He supposed they would pick up the others at Montpellier Square, and swop hansoms there?	Дарти предполагал, что они заедут на Монпелье-сквер, а там можно будет поменяться местами.
Informed that the meet was at the Crown and Sceptre, and that he would have to drive with his wife, he turned sulky, and said it was d--d slow!	Когда же ему сообщили, что встреча назначена в «Короне и скипетре» и что он поедет с женой, Дарт надулся и сказал: — Так мы черт знает когда туда доберемся!
At seven o'clock they started, Dartie offering to bet the driver half—a-crown he didn't do it in the three-quarters of an hour.	Выехали в семь часов, и Дарти предложил кэбмену пари на полкроны, что тот не довезет их в три четверти часа.
Twice only did husband and wife exchange remarks on the way.	За всю дорогу муж и жена только два раза обменялись замечаниями.
Dartie said:	Дарти сказал:
"It'll put Master Soames's nose out of joint to hear his wife's been drivin' in a hansom with Master Bosinney!"	— Придется мистеру Сомсу поморщиться, когда он услышит, что его жена каталась в кэбе вдвоем с мистером Босини!

Winifred replied:	Уинифрид ответила:
"Don't talk such nonsense, Monty!"	— Перестань говорить глупости, Монти!
"Nonsense!" repeated Dartie.	— Глупости? — повторил Дарти.
"You don't know women, my fine lady!"	— Ты не знаешь женщин, моя дорогая!
On the other occasion he merely asked:	Во второй раз он просто осведомился:
"How am I looking?	— Какой у меня вид?
A bit puffy about the gills?	Немножко осовелый?
That fizz old George is so fond of is a windy wine!"	От этого вина, которым угощает Джордж, хоть кого разморит!
He had been lunching with George Forsyte at the Haversnake.	Он завтракал с Джорджем у Хаверснейка.
Bosinney and Irene had arrived before them.	Босини и Ирэн приехали первыми.
They were standing in one of the long French windows overlooking the river.	Они стояли у большого окна, выходившего на реку.
Windows that summer were open all day long, and all night too, and day and night the scents of flowers and trees came in, the hot scent of parching grass, and the cool scent of the heavy dews.	В то лето окна держали открытыми весь день и всю ночь; и днем и ночью запах цветов и деревьев врывался в комнаты, душный запах травы, нагретой солнцем, свежий запах обильной росы.
To the eye of the observant Dartie his two guests did not appear to be making much running, standing there close together, without a word.	Наблюдательный Дарти сразу же подумал, что у его гостей дела подвигаются плохо.
Bosinney was a hungry-looking creature-not much go about him.	У Босини глаза голодные — по всему видно, что мямля!
He left them to Winifred, however, and busied himself to order the dinner.	Он оставил их на попечение Уинифрид, а сам занялся составлением меню.
A Forsyte will require good, if not delicate feeding, but a Dartie will tax the resources of a Crown and Sceptre.	Форсайты потребляют пищу, может быть, не слишком тонкую, но сытную, Люди же породы Дарти обычно исчерпывают все ресурсы «Корон и скипетров».
Living as he does, from hand to mouth, nothing is too good for him to eat; and he will eat it.	Не имея привычки думать о завтрашнем дне, Дарти считают, что нет такой роскоши, которой они не могли бы себе позволить; и позволят, несмотря ни на что!
His drink, too, will need to be carefully provided; there is much drink in this country 'not good enough' for a Dartie; he will have the best.	Выбор вин тоже требует большой тщательности: в этой стране слишком много всякой дряни, «не подходящей» для таких, как Дарти, — им Подавай все самое лучшее.
Paying for things vicariously, there is no reason why he should stint himself.	Платить будут другие, чего же стесняться!
To stint yourself is the mark of a fool, not of a Dartie.	Пусть стесняются дураки, а Дарти не станут.
The best of everything!	Всё самое лучшее!
No sounder principle on which a man can base his life, whose father-in-law has a very considerable income, and a partiality for his grandchildren.	Нельзя подвести более крепкого фундамента под существование человека, тесть которого имеет весьма солидные доходы и питает нежные чувства к внукам.
With his not unable eye Dartie had spotted this weakness in James the very first year after little Publius's arrival (an error); he had profited by his perspicacity.	Не лишенный наблюдательности, Дарти обнаружил слабое место Джемса в первый же год после появления на свет маленького Публиуса (не доглядели!); такая наблюдательность принесла ему большую пользу.
Four little Darties were now a sort of perpetual insurance.	Четверо маленьких Дарти стали чем-то вроде пожизненной страховки.
The feature of the feast was unquestionably the red mullet.	Гвоздем обеда была, бесспорно, кефаль.
This delectable fish, brought from a considerable distance in a state of almost perfect preservation, was first fried, then boned, then served in ice, with Madeira punch in place of sauce, according to a recipe known to a few men of the world.	Эту восхитительную рыбу, доставленную издалека почти в идеальной сохранности, сначала поджарили, затем вынули из нее все кости, затем подали во льду, залив пуншем из мадеры вместо соуса, согласно рецепту, который был известен только небольшому кругу светских людей.
Nothing else calls for remark except the payment of the bill by Dartie.	Все остальные подробности можно опустить, за исключением разве того факта, что по счету уплатил Дарти.
He had made himself extremely agreeable throughout the meal; his bold, admiring stare seldom abandoning Irene's face and figure. As he was obliged to confess to himself, he got no change out of her-she was cool enough, as cool as her shoulders looked under their veil of creamy lace.	За обедом он был чрезвычайно мил; его дерзкий восхищенный взор почти не отрывался от лица и фигуры Ирэн; однако Дарти пришлось признаться, что расшевелить Ирэн ему не удалось, — она относилась к нему с холодком, и тот же холодок, казалось, шел от ее плеч, просвечивающих сквозь желтоватое кружево.
He expected to have caught her out in some little game with Bosinney; but not a bit of it, she kept up her end remarkably well.	Дарти старался поймать ее на какой-нибудь «шалости» с Босини; но тщетно: Ирэн держалась безупречно!
As for that architect chap, he was as glum as a bear with a sore head-Winifred could barely get a word out of him; he ate nothing, but he certainly took his liquor, and his face kept getting whiter, and his eyes looked queer.	Что же касается этого архитектора, то он сидел мрачный, как медведь, у которого разболелась голова, — Уинифрид с трудом удалось вытянуть из него несколько слов; он не притронулся к еде, но про вино не забывал, и лицо его бледнело все больше и больше, а в глазах появилось какое-то странное выражение.
It was all very amusing.	Все это было очень забавно.
For Dartie himself was in capital form, and talked freely, with a certain poignancy, being no fool.	Дарти чувствовал себя в ударе, говорил без умолку, острил, будучи человеком неглупым.
He told two or three stories verging on the improper, a concession to the company, for his stories were not used to verging.	Он рассказал два-три анекдота, сумев как-то удержаться в границах приличия, — уступка присутствующим, так как обычно в его анекдотах эти границы стирались.
He proposed Irene's health in a mock speech.	Провозгласил шутливый тост за здоровье Ирэн.
Nobody drank it, and Winifred said:	Его никто не поддержал, а Уинифрид сказала!

"Don't be such a clown, Monty!"	— Перестань паясничать, Монти!
At her suggestion they went after dinner to the public terrace overlooking the river.	По ее предложению после обеда все отправились на террасу, выходившую к реке.
"I should like to see the common people making love," she said, "it's such fun!"	— Мне хочется посмотреть, как в простонародье ухаживают, — сказала Уинифрид, — это ужасно забавно!
There were numbers of them walking in the cool, after the day's heat, and the air was alive with the sound of voices, coarse and loud, or soft as though murmuring secrets.	Гуляющих было много, все пользовались прохладой после жаркого дня, и в воздухе раздавались голоса, грубые, громкие, или тихие, словно нашептывающие какие-то тайны.
It was not long before Winifred's better sense-she was the only Forsyte present-secured them an empty bench.	Не прошло и нескольких минут, как практичная Уинифрид — единственная представительница рода Форсайтов в этой компании — отыскала свободную скамейку.
They sat down in a row.	Они уселись в ряд.
A heavy tree spread a thick canopy above their heads, and the haze darkened slowly over the river.	Развесистое дерево раскинуло над ними свой густой шатер, над рекой медленно сгущалась тьма.
Dartie sat at the end, next to him Irene, then Bosinney, then Winifred.	Дарти сел с краю, рядом с ним Ирэн, затем Босини, затем Уинифрид.
There was hardly room for four, and the man of the world could feel Irene's arm crushed against his own; he knew that she could not withdraw it without seeming rude, and this amused him; he devised every now and again a movement that would bring her closer still.	Сидеть вчетвером было тесно, и светский человек чувствовал своим локтем локоть Ирэн; он знал, что Ирэн не захочет показаться грубой и не станет отодвигаться, и это забавляло его; он то и дело ерзал на скамейке, чтобы прижаться к Ирэн еще ближе.
He thought:	Дарти думал:
' That Buccaneer Johnny shan't have it all to himself!	«Не все же должно достаться одному »пирату".
It's a pretty tight fit, certainly!'	А положение пикантное!"
From far down below on the dark river came drifting the tinkle of a mandoline, and voices singing the old round:	Откуда-то издали, с реки, доносились звуки мандолины и голосов, певших старинную песенку:
'A boat, a boat, unto the ferry, For we'll go over and be merry; And laugh, and quaff, and drink brown sherry!'	Эй, лодку на воду спустить! Мы будем по волнам скользить, Шутить, смеяться, херес пить!
And suddenly the moon appeared, young and tender, floating up on her back from behind a tree; and as though she had breathed, the air was cooler, but down that cooler air came always the warm odour of the limes.	И вдруг показался месяц — молодой, нежный. Лежа навзничь, он выплыл из-за дерева, и в воздухе потянуло прохладой, словно от его дыхания, а сквозь эту волну прохлады доносился теплый запах лип.
Over his cigar Dartie peered round at Bosinney, who was sitting with his arms crossed, staring straight in front of him, and on his face the look of a man being tortured.	Куря сигару, Дарти поглядывал на Босини, который сидел, скрестив руки на груди, уставившись в одну точку с таким выражением, будто его мучили.

And Dartie shot a glance at the face between, so veiled by the overhanging shadow that it was but like a darker piece of the darkness shaped and breathed on; soft, mysterious, enticing.	И Дарти взглянул на лицо рядом с собой, так слившееся с тенью, падавшей от дерева, что оно казалось лишь более темным пятном на фоне тьмы, которая словно обрела контуры, согретые дыханием, — нежные, загадочные, манящие.
A hush had fallen on the noisy terrace, as if all the strollers were thinking secrets too precious to be spoken.	На шумной террасе вдруг наступила тишина, как будто гуляющие погрузились в свои тайные мысли, слишком дорогие, чтобы доверять их словам.
And Dartie thought:	И Дарти подумал:
' Women!'	«Женщины!»
The glow died above the river, the singing ceased; the young moon hid behind a tree, and all was dark.	Отсветы над рекой погасли, пение смолкло; молодой месяц спрятался за дерево, и стало совсем темно.
He pressed himself against Irene.	Он прижался к Ирэн.
He was not alarmed at the shuddering that ran through the limbs he touched, or at the troubled, scornful look of her eyes.	Дарти не смутила ни дрожь, пробежавшая по телу, которого он коснулся, ни испуганный, презрительный взгляд ее глаз.
He felt her trying to draw herself away, and smiled.	Он почувствовал, как Ирэн старается отодвинуться от него, и улыбнулся.
It must be confessed that the man of the world had drunk quite as much as was good for him.	Нужно сказать, что светский человек выпил столько, сколько ему требовалось для хорошего самочувствия.
With thick lips parted under his well-curled moustaches, and his bold eyes aslant upon her, he had the malicious look of a satyr.	Толстые губы, раздвинувшиеся в улыбку под тщательно закрученными усами, и наглые глаза, искоса поглядывавшие на Ирэн, придавали ему сходство с коварным сатиром.
Along the pathway of sky between the hedges of the tree tops the stars clustered forth; like mortals beneath, they seemed to shift and swarm and whisper.	На дорожку неба между рядами деревьев выбежали новые звезды; казалось, что они, как и люди внизу, переходят с места на место, собираются кучками, шепчутся.
Then on the terrace the buzz broke out once more, and Dartie thought:	На террасе снова стало шумно, и Дарти подумал:
'Ah! he's a poor, hungry-looking devil, that Bosinney!' and again he pressed himself against Irene.	«Какой голодный вид у этого Босини!» — и еще теснее прижался к Ирэн.
The movement deserved a better success.	Этот маневр заслуживал лучших результатов.
She rose, and they all followed her.	Она встала, и за ней поднялись остальные.
The man of the world was more than ever determined to see what she was made of.	Светский человек тверже, чем когда-либо, решил познакомиться с Ирэн поближе.
Along the terrace he kept close at her elbow.	Пока шли по террасе, он не отставал от нее.
He had within him much good wine.	Доброе вино давало себя чувствовать.
There was the long drive home, the long drive and the warm dark and the pleasant closeness of the hansom cab-with its insulation from the world devised by some great and good man.	А впереди еще длинная дорога домой, длинная дорога и приятная теснота кэба с его обособленностью от всего мира, которой люди обязаны какому-то доброму мудрецу.

That hungry architect chap might drive with his wife-he wished him joy of her!	Этот голодный архитектор может ехать с его женой — на здоровье, желаю приятно провести время!
And, conscious that his voice was not too steady, he was careful not to speak; but a smile had become fixed on his thick lips.	И, зная, что язык будет плохо его слушаться, Дарти старался молчать; но улыбка не сходила с его толстых губ.
They strolled along toward the cabs awaiting them at the farther end.	Они пошли к экипажам, поджидавшим их у дальнего конца террасы.
His plan had the merit of all great plans, an almost brutal simplicity- he would merely keep at her elbow till she got in, and get in quickly after her.	План Дарти отличался тем же, чем отличаются все гениальные планы, — почти грубой простотой: он не отстанет от Ирэн, а когда она будет садиться в кэб, вскочит следом за ней.
But when Irene reached the cab she did not get in; she slipped, instead, to the horse's head.	Но Ирэн, вместо того чтобы сесть в кэб, подошла к лошади.
Dartie was not at the moment sufficiently master of his legs to follow.	Ноги плохо слушались Дарти, и он отстал.
She stood stroking the horse's nose, and, to his annoyance, Bosinney was at her side first.	Ирэн стояла, поглаживая морду лошади, и, к величайшей досаде Дарти, Босини очутился там первым.
She turned and spoke to him rapidly, in a low voice; the words 'That man' reached Dartie.	Она повернулась к нему и быстро проговорила что-то вполголоса; до слуха Дарти долетели слова: «этот человек».
He stood stubbornly by the cab step, waiting for her to come back.	Он упорно стоял у подножки, дожидаясь Ирэн.
He knew a trick worth two of that!	Дарти на эту удочку не поймаешь!
Here, in the lamp-light, his figure (no more than medium height), well squared in its white evening waistcoat, his light overcoat flung over his arm, a pink flower in his button-hole, and on his dark face that look of confident, good-humoured insolence, he was at his best—a thorough man of the world.	Стоя под фонарем, в белом вечернем жилете, плотно облегавшем его фигуру (отнюдь не статную), с легким пальто, переброшенным через руку, с палевым цветком в петлице и с добродушно-наглым выражением на смуглом лице, Дарти был просто великолепен — светский человек с головы до ног!
Winifred was already in her cab.	Уинифрид уже села в другой кэб.
Dartie reflected that Bosinney would have a poorish time in that cab if he didn't look sharp! Suddenly he received a push which nearly overturned him in the road.	Дарти только успел подумать, что Босини здорово поскучает с ней, если вовремя не спохватится, как вдруг неожиданный толчок чуть не поверг его наземь.
Bosinney's voice hissed in his ear:	Босини прошипел ему на ухо:
"I am taking Irene back; do you understand?"	— С Ирэн поеду я; поняли?
He saw a face white with passion, and eyes that glared at him like a wild cat's.	Дарти увидел лицо, побелевшее от ярости, глаза, сверкнувшие, как у дикой кошки.
"Eh?" he stammered.	— Что? — еле выговорил он.
"What?	— Что такое?
Not a bit.	Ничего подобного!
You take my wife!"	Вы поедете с моей женой!

"Get away!" hissed Bosinney-"or I'll throw you into the road!"	— Убирайтесь, — прошипел Босини, — или я вышвырну вас вон!
Dartie recoiled; he saw as plainly as possible that the fellow meant it.	Дарти отступил; он понял яснее ясного, что этот субъект не шутит.
In the space he made Irene had slipped by, her dress brushed his legs.	Тем временем Ирэн проскользнула мимо, ее платье задело его по ногам.
Bosinney stepped in after her.	Босини вскочил в кэб следом за ней.
"Go on!" he heard the Buccaneer cry.	Дарти услышал, как Босини крикнул: «Трогай!»
The cabman flicked his horse.	Кэбмен стегнул лошадь.
It sprang forward.	Лошадь рванула вперед.
Dartie stood for a moment dumbfounded; then, dashing at the cab where his wife sat, he scrambled in.	Несколько секунд Дарти стоял совершенно ошеломленный; затем бросился к кэбу, где сидела жена.
"Drive on!" he shouted to the driver, "and don't you lose sight of that fellow in front!"	— Погоняй! — заорал он. — Держись за тем кэбом!
Seated by his wife's side, he burst into imprecations.	Усевшись рядом с Уинифрид, он разразился градом проклятий.
Calming himself at last with a supreme effort, he added:	Затем с великим трудом пришел в себя и сказал:
"A pretty mess you've made of it, to let the Buccaneer drive home with her; why on earth couldn't you keep hold of him?	— Хороших дел ты натворила! Они поехали вместе; неужели нельзя было удержать его?
He's mad with love; any fool can see that!"	Он же без ума от Ирэн, это каждому дураку ясно.
He drowned Winifred's rejoinder with fresh calls to the Almighty; nor was it until they reached Barnes that he ceased a Jeremiad, in the course of which he had abused her, her father, her brother, Irene, Bosinney, the name of Forsyte, his own children, and cursed the day when he had ever married.	Дарти заглушил протесты Уинифрид, снова разразившись бранью, и, только подъехав к Барнсу, прекратил свои иеремиады, в которых поносил Уинифрид, ее отца, брата, Ирэн, Босини, самое имя Форсайтов, собственных детей и проклинал тот день, когда женился.
Winifred, a woman of strong character, let him have his say, at the end of which he lapsed into sulky silence.	Уинифрид, женщина с твердым характером, дала ему высказаться, и, закончив свои излияния, Дарти надулся и замолчал.
His angry eyes never deserted the back of that cab, which, like a lost chance, haunted the darkness in front of him.	Его злые глаза не теряли из виду первый кэб, маячивший в темноте, словно напоминание об упущенной возможности.
Fortunately he could not hear Bosinney's passionate pleading-that pleading which the man of the world's conduct had let loose like a flood; he could not see Irene shivering, as though some garment had been torn from her, nor her eyes, black and mournful, like the eyes of a beaten child.	К счастью. Дарти не слышал страстных слов мольбы, вырвавшихся у Босини, — страстных слов, которые поведение светского человека выпустило на волю; он не видел, как дрожала Ирэн, словно кто-то сорвал с нее одежды, не видел ее глаз, темных, печальных, как глаза обиженного ребенка.

He could not hear Bosinney entreating, entreating, always entreating; could not hear her sudden, soft weeping, nor see that poor, hungry-looking devil, awed and trembling, humbly touching her hand.	Он не слышал, как Босини умолял, без конца умолял ее о чем-то; не слышал ее внезапных тихих рыданий, не видел, как этот жалкий «голодный пес», дрожа от благоговения, робко касался ее руки.
In Montpellier Square their cabman, following his instructions to the letter, faithfully drew up behind the cab in front.	На Монпелье-сквер кэбмен, с точностью выполнив полученное приказание, остановился вплотную к первому экипажу.
The Darties saw Bosinney spring out, and Irene follow, and hasten up the steps with bent head.	Уинифрид и Дарти видели, как Босини вышел из кэба, как Ирэн появилась вслед за ним и, опустив голову, взбежала по ступенькам.
She evidently had her key in her hand, for she disappeared at once.	Очевидно, у нее был свой ключ, потому что она сейчас же скрылась за дверью.
It was impossible to tell whether she had turned to speak to Bosinney.	Трудно было уловить, сказала она что-нибудь Босини на прощанье или нет.
The latter came walking past their cab; both husband and wife had an admirable view of his face in the light of a street lamp.	Босини прошел мимо их кэба; его лицо, освещенное уличным фонарем, было хорошо видно мужу и жене.
It was working with violent emotion.	Черты этого лица искажало мучительное волнение.
"Good-night, Mr. Bosinney!" called Winifred.	— До свидания, мистер Босини! — крикнул" Уинифрид.
Bosinney started, clawed off his hat, and hurried on.	Босини вздрогнул, сорвал с головы шляпу и торопливо зашагал дальше.
He had obviously forgotten their existence.	Он, очевидно, совершенно забыл об их существовании.
"There!" said Dartie, "did you see the beast's face?	— Ну, — сказал Дарти, — видела эту физиономию?
What did I say?	Что я говорил?
Fine games!"	Хорошие дела творятся!
He improved the occasion.	И он со вкусом распространился на эту тему.
There had so clearly been a crisis in the cab that Winifred was unable to defend her theory.	В кэбе только что произошло объяснение — это было настолько очевидно, что Уинифрид уже не могла защищать свои позиции.
She said:	Она сказала:
"I shall say nothing about it.	— Я не буду об этом рассказывать.
I don't see any use in making a fuss!"	Не стоит поднимать шум.
With that view Dartie at once concurred; looking upon James as a private preserve, he disapproved of his being disturbed by the troubles of others.	С такой точкой зрения Дарти немедленно согласился. Считая Джемса чем-то вроде своего заповедника, он не имел ни малейшего желания расстраивать его чужими неприятностями.
"Quite right," he said; "let Soames look after himself.	— Правильно, — сказал Дарти, — это дело Сомса.
He's jolly well able to!"	Он отлично может сам о себе позаботиться.

Thus speaking, the Darties entered their habitat in Green Street, the rent of which was paid by James, and sought a well-earned rest.

С этими словами чета Дарти вошла в свое обиталище на Грин-стрит, оплачиваемое Джемсом, и вкусила заслуженный отдых.

The hour was midnight, and no Forsytes remained abroad in the streets to spy out Bosinney's wanderings; to see him return and stand against the rails of the Square garden, back from the glow of the street lamp; to see him stand there in the shadow of trees, watching the house where in the dark was hidden she whom he would have given the world to see for a single minute-she who was now to him the breath of the lime-trees, the meaning of the light and the darkness, the very beating of his own heart.

Была полночь, и на улицах уже не попадалось ни одного Форсайта, который мог бы проследить скитания Боснии; проследить, как он вернулся и стал около решетки сквера, спиной к уличному фонарю; увидеть, как он стоит там в тени деревьев и смотрит на дом, скрывающий в темноте ту, ради минутной встречи с которой он отдал бы все на свете, — ту, которая стала для него теперь дыханием цветущих лип, сущностью света и тьмы, биением его собственного сердца.

X.

Diagnosis of a Forsyte — Симптомы форсайтизма

It is in the nature of a Forsyte to be ignorant that he is a Forsyte; but young Jolyon was well aware of being one.	Форсайту, не свойственно сознавать себя Форсайтом; во про молодого Джолиона этого нельзя было сказать.
He had not known it till after the decisive step which had made him an outcast; since then the knowledge had been with him continually. He felt it throughout his alliance, throughout all his dealings with his second wife, who was emphatically not a Forsyte.	Он не видел в себе ничего форсайтского до того решительного шага, который сделал его отщепенцем, а с тех пор не переставал чувствовать себя Форсайтом, и это сознание не оставляло его в семейной жизни и в отношениях со второй женой, в которой совсем уж не было ничего форсайтского.
He knew that if he had not possessed in great measure the eye for what he wanted, the tenacity to hold on to it, the sense of the folly of wasting that for which he had given so big a price-in other words, the 'sense of property' he could never have retained her (perhaps never would have desired to retain her) with him through all the financial troubles, slights, and misconstructions of those fifteen years; never have induced her to marry him on the death of his first wife; never have lived it all through, and come up, as it were, thin, but smiling.	Молодой Джолион знал, что, не будь у него умения добиваться своей цели, не будь упорства, ясного сознания, что нелепо терять то, за что заплачено такой большой ценой, — другими словами, не будь у него «чувства собственности», он не мог бы удержать эту женщину подле себя (может быть, и не захотел бы удерживать) в течение пятнадцати лет, заполненных нуждой, обидами и недомолвками; не мог бы убедить ее выйти за него замуж после смерти первой жены; не мог бы одолеть эту жизнь и выйти из нее таким, каким он вышел — несколько полинявшим, но усмехающимся.
He was one of those men who, seated cross-legged like miniature Chinese idols in the cages of their own hearts, are ever smiling at themselves a doubting smile.	Молодой Джолион принадлежал к тому сорту людей, которые, словно маленькие китайские божки, сидят, поджав ноги, в собственном своем сердце и улыбаются сами себе недоверчивой улыбкой.
Not that this smile, so intimate and eternal, interfered with his actions, which, like his chin and his temperament, were quite a peculiar blend of softness and determination.	Но улыбка эта — сокровенная, извечная улыбка — никак не отражалась на его поведении, в котором, как и в подбородке и темпераменте молодого Джолиона, своеобразно сочетались мягкость и решительность.
He was conscious, too, of being a Forsyte in his work, that painting of water-colours to which he devoted so much energy, always with an eye on himself, as though he could not take so unpractical a pursuit quite seriously, and always with a certain queer uneasiness that he did not make more money at it.	Он чувствовал в себе Форсайта и за работой — за своими акварелями, которым отдал столько сил, не переставая в то же время посматривать на себя со стороны, словно его брало сомнение, можно ли с полной серьезностью предаваться такому непрактичному занятию, и всегда ощущая какую-то странную неловкость, что картины приносят так мало денег.
It was, then, this consciousness of what it meant to be a Forsyte, that made him receive the following letter from old Jolyon, with a mixture of sympathy and disgust:	И вот это ясное представление о том, что значит быть Форсайтом, заставило его прочесть нижеследующее письмо старого Джолиона со смешанным чувством сострадания и брезгливости.
' SHELDRAKE HOUSE, 'BROADSTAIRS,	"Шелдренк-Хаус, Бродстэрз.
' July 1. 'MY DEAR JO,'	1 июля. Дорогой Джо!
(The Dad's handwriting had altered very little in the thirty odd years that he remembered it.)	(Почерк отца почти не изменился за тридцать лет.)
'We have been here now a fortnight, and have had good weather on the whole.	Мы живем здесь вот уже две недели, погода в общем хорошая.
The air is bracing, but my liver is out of order, and I shall be glad enough to get back to town.	Морской воздух действует неплохо, но печень моя пошаливает, и я с удовольствием вернусь в Лондон.
I cannot say much for June, her health and spirits are very indifferent, and I don't see what is to come of it.	О Джун ничего хорошего сказать не могу, здоровье и состояние духа у нее скверное, и я не знаю, чем все это кончится.
She says nothing, but it is clear that she is harping on this engagement, which is an engagement and no engagement, and-goodness knows what.	Она продолжает отмалчиваться, но по всему видно, что в голове у нее сидит эта помолвка, впрочем, можно ли считать их помолвленными или уже нельзя — кто их разберет.
I have grave doubts whether she ought to be allowed to return to London in the present state of affairs, but she is so self-willed that she might take it into her head to come up at any moment.	Не знаю, следует ли пускать ее в Лондон при теперешнем положении дел, но она" такая своевольная, что в любую минуту может собраться и уехать.
The fact is someone ought to speak to Bosinney and ascertain what he means.	Я полагаю, что кто-то должен поговорить с Босини и выяснить его намерения.
I'm afraid of this myself, for I should certainly rap him over the knuckles, but I thought that you, knowing him at the Club, might put in a word, and get to ascertain what the fellow is about.	Мне очень бы не хотелось брать это на себя, потому что разговор наш непременно кончится тем, что я его поколочу. Ты знаком с Босини по клубу и, по-моему, можешь поговорить с ним и выведать, что он, собственно, намерен делать.
You will of course in no way commit June.	Ты, конечно, не станешь компрометировать Джун.
I shall be glad to hear from you in the course of a few days whether you have succeeded in gaining any information.	Буду очень рад, если ты в ближайшие дни известишь меня, удалось ли тебе что-нибудь узнать.
The situation is very distressing to me, I worry about it at night.	Все это меня очень беспокоит, и я не сплю по ночам.
With my love to Jolly and Holly.	Поцелуй Джолли и Холли.

' I am, 'Your affect. father, 'JOLYON FORSYTE.'	Любящий тебя отец Джолион Форсайт".
Young Jolyon pondered this letter so long and seriously that his wife noticed his preoccupation, and asked him what was the matter.	Молодой Джолион так долго и так пристально читал это письмо, что жена обратила внимание на его сосредоточенный вид и спросила, в чем дело.
He replied:	Он ответил:
"Nothing."	— Так, ничего.
It was a fixed principle with him never to allude to June.	Молодой Джолион взял себе за правило никогда не говорить о Джун.
She might take alarm, he did not know what she might think; he hastened, therefore, to banish from his manner all traces of absorption, but in this he was about as successful as his father would have been, for he had inherited all old Jolyon's transparency in matters of domestic finesse; and young Mrs. Jolyon, busying herself over the affairs of the house, went about with tightened lips, stealing at him unfathomable looks.	Жена может разволноваться, кто ее знает, что она подумает; и он поторопился согнать с лица все следы задумчивости, но успел в этом не больше, чем успел бы на его месте отец, так как неуклюжесть старого Джолиона во всем, что касалось тонкостей домашней политики, перешла и к нему; и миссис Джолион, хлопотавшая по хозяйству, ходила с плотно сжатыми губами и изредка бросая на мужа испытующие взгляды.
He started for the Club in the afternoon with the letter in his pocket, and without having made up his mind.	В тот же день с письмом в кармане он отправился в клуб, еще не решив, что предпринять.
To sound a man as to 'his intentions' was peculiarly unpleasant to him; nor did his own anomalous position diminish this unpleasantness.	Выведывать чьи-то «намерения» — задача мало приятная; кроме того, неловкость, которую испытывал молодой Джолион, усугубляло то не совсем нормальное положение, которое он сам занимал в семье.
It was so like his family, so like all the people they knew and mixed with, to enforce what they called their rights over a man, to bring him up to the mark; so like them to carry their business principles into their private relations.	Как это похоже на его родственников, на всех тех людей, в обществе которых они вращались, — навязывать посторонним свои так называемые права, диктовать кому-то поступки; как это похоже на них — переносить деловые приемы на личные отношения!
And how that phrase in the letter-'You will, of course, in no way commit June'-gave the whole thing away.	А эта фраза: «Ты, конечно, не станешь компрометировать Джун», — ведь она же выдает их с головой.
Yet the letter, with the personal grievance, the concern for June, the 'rap over the knuckles,' was all so natural.	Но вместе с тем письмо, в котором было столько горечи, столько заботы о Джун, и эта угроза «поколотить Босини» казались такими естественными.
No wonder his father wanted to know what Bosinney meant, no wonder he was angry.	Не удивительно, что отец хочет узнать намерения Босини, не удивительно, что он сердится.
It was difficult to refuse!	Отказывать трудно!
But why give the thing to him to do?	Но зачем поручать такое дело именно ему?
That was surely quite unbecoming; but so long as a Forsyte got what he was after, he was not too particular about the means, provided appearances were saved.	Это просто неудобно. Впрочем, Форсайты умеют добиваться своего, а в средствах они не очень разборчивы, им лишь бы соблюсти внешние приличия.
How should he set about it, or how refuse?	Как же это сделать или как отказаться?
Both seemed impossible.	И то и другое невозможно.

So, young Jolyon!	Так-то, молодой Джолион!
He arrived at the Club at three o'clock, and the first person he saw was Bosinney himself, seated in a corner, staring out of the window.	Он пришел в клуб к трем часам, и первый, кто попался ему на глаза, был сам Босини, сидевший у окна в углу комнаты.
Young Jolyon sat down not far off, and began nervously to reconsider his position.	Молодой Джолион сел неподалеку и, волнуясь, стал обдумывать положение.
He looked covertly at Bosinney sitting there unconscious.	Он украдкой поглядывал на Босини, не замечавшего, что за ним наблюдают.
He did not know him very well, and studied him attentively for perhaps the first time; an unusual looking man, unlike in dress, face, and manner to most of the other members of the Club-young Jolyon himself, however different he had become in mood and temper, had always retained the neat reticence of Forsyte appearance.	Молодой Джолион знал его мало и, может быть, впервые так внимательно приглядывался к нему: очень странный на вид, ни одеждой, ни лицом, ни манерами не похожий на других членов клуба, — сам молодой Джолион, несмотря на большую внутреннюю перемену, навсегда сохранил благообразную внешность истого Форсайта.
He alone among Forsytes was ignorant of Bosinney's nickname.	Он единственный среди Форсайтов не знал прозвища Босини.
The man was unusual, not eccentric, but unusual; he looked worn, too, haggard, hollow in the cheeks beneath those broad, high cheekbones, though without any appearance of ill-health, for he was strongly built, with curly hair that seemed to show all the vitality of a fine constitution.	Архитектор выглядел не как все; не то чтобы в нем было что-то эксцентричное, но он не как все. Вид усталый, измученный, лицо худое, с широкими выдающимися скулами, но ничего болезненного в нем нет: крепкое телосложение, кудрявые волосы — признак большой жизнеспособности очень здорового организма.
Something in his face and attitude touched young Jolyon.	Выражение лица Босини и его поза тронули молодого Джолиона.
He knew what suffering was like, and this man looked as if he were suffering.	Он знал, что такое страдание, а этот человек, судя по его виду, страдал.
He got up and touched his arm.	Он подошел и коснулся его руки.
Bosinney started, but exhibited no sign of embarrassment on seeing who it was.	Босини вздрогнул, но не выказал ни малейшего смущения, увидев, кто это.
Young Jolyon sat down.	Молодой Джолион сел рядом.
"I haven't seen you for a long time," he said.	— Мы давно не виделись, — сказал он.
"How are you getting on with my cousin's house?"	— Ну, как дом моего двоюродного брата — работа подвигается?
"It'll be finished in about a week."	— Через неделю закончу.
"I congratulate you!"	— Поздравляю!
"Thanks—I don't know that it's much of a subject for congratulation."	— Благодарю, хотя поздравлять, кажется, не с чем.
"No?" queried young Jolyon;	— Да? — удивился молодой Джолион.
"I should have thought you'd be glad to get a long job like that off your hands; but I suppose you feel it much as I do when I part with a picture—a sort of child?"	— А я думал, вы рады свалить с плеч такую большую работу; но с вами, наверное, бывает то же, что и со мной: расстаешься с картиной точно с ребенком.
He looked kindly at Bosinney.	Он ласково посмотрел на Босини.

"Yes," said the latter more cordially, "it goes out from you and there's an end of it.	— Да, — сказал тот уже более мягко, — создал ведь — и кончено.
I didn't know you painted."	Я не знал, что вы пишете.
"Only water-colours; I can't say I believe in my work."	— Акварели всего-навсего; да я не особенно верю в свою работу.
"Don't believe in it?	— Не верите?
There-how can you do it?	Как же тогда можно работать?
Work's no use unless you believe in it!"	Какой же смысл в вашей работе, если вы в нее не верите?
"Good," said young Jolyon; "it's exactly what I've always said.	— Правильно, — сказал молодой Джолион, — я всегда говорил то же самое.
By—the-bye, have you noticed that whenever one says	Кстати, вы замечали, что когда с вами соглашаются, то неизменно добавляют:
'Good,' one always adds 'it's exactly what I've always said'!	«Я всегда так говорил!»
But if you ask me how I do it, I answer, because I'm a Forsyte."	Но раз уж вы спрашиваете, придется ответить: я Форсайт!
"A Forsyte!	— Форсайт!
I never thought of you as one!"	Никогда не думал о вас как о Форсайте!
"A Forsyte," replied young Jolyon, "is not an uncommon animal.	— Форсайт, — ответил молодой Джолион, — не такое уж редкостное животное.
There are hundreds among the members of this Club.	Наш клуб насчитывает их сотнями.
Hundreds out there in the streets; you meet them wherever you go!"	Сотни Форсайтов ходят по улицам; их встречаешь на каждом шагу.
"And how do you tell them, may I ask?" said Bosinney.	— А разрешите поинтересоваться, как их распознают? — спросил Босини.
"By their sense of property.	— По их чувству собственности.
A Forsyte takes a practical-one might say a commonsense-view of things, and a practical view of things is based fundamentally on a sense of property.	Форсайт смотрит на веши с практической — я бы даже сказал, здравой — точки зрения, а практическая точка зрения покоится на чувстве собственности.
A Forsyte, you will notice, never gives himself away."	Форсайт, как вы сами, вероятно, заметили, никому и ничему не отдает себя целиком.
"Joking?"	— Вы шутите?
Young Jolyon's eye twinkled.	В глазах молодого Джолиона промелькнула усмешка.
"Not much.	— Да нет.
As a Forsyte myself, I have no business to talk.	Мне, как Форсайту, следовало бы молчать.
But I'm a kind of thoroughbred mongrel; now, there's no mistaking you: You're as different from me as I am from my Uncle James, who is the perfect specimen of a Forsyte.	Но я полукровка; а вот в вас уж никто не ошибется. Между вами и мною такая же разница, как между мной и дядей Джемсом, который является идеальным образцом Форсайта.

His sense of property is extreme, while you have practically none.	У него чувство собственности развито до предела, а у вас его просто нет.
Without me in between, you would seem like a different species.	Не будь меня посредине, вы двое казались бы представителями различных пород.
I'm the missing link.	Я же — промежуточное звено.
We are, of course, all of us the slaves of property, and I admit that it's a question of degree, but what I call a	Все мы, конечно, рабы собственности, вопрос только в степени, но тот, кого я называю
'Forsyte' is a man who is decidedly more than less a slave of property.	«Форсайтом», находится в безоговорочном рабстве.
He knows a good thing, he knows a safe thing, and his grip on property-it doesn't matter whether it be wives, houses, money, or reputation-is his hall-mark."	Он знает, что ему нужно, умеет к этому подступиться, и то, как он цепляется за любой вид собственности — будь то жены, дома, деньги, репутация, — вот это и есть печать Форсайта.
"Ah!" murmured Bosinney.	— Да! — пробормотал Босини.
"You should patent the word."	— Вам нужно взять патент на это слово.
"I should like," said young Jolyon, "to lecture on it:	— Мне хочется прочесть лекцию на эту тему, — сказал молодой Джолион. -
"Properties and quality of a Forsyte: This little animal, disturbed by the ridicule of his own sort, is unaffected in his motions by the laughter of strange creatures (you or I).	"Отличительные свойства и качества Форсайта. Это мелкое животное, опасающееся прослыть смешным среди особей одного с ним вида, не обращает ни малейшего внимания на смех других существ (вроде нас с вами).
Hereditarily disposed to myopia, he recognises only the persons of his own species, amongst which he passes an existence of competitive tranquillity."	Унаследовав от предков предрасположение к близорукости, оно различает лишь особей одного с ним вида, среди которых и протекает его жизнь, заполненная мирной борьбой за существование".
"You talk of them," said Bosinney, "as if they were half England."	— Вы так говорите, — сказал Босини, — как будто они составляют половину Англии.
"They are," repeated young Jolyon, "half England, and the better half, too, the safe half, the three per cent. half, the half that counts.	— Да, половину Англии, — повторил молодой Джолион, — и лучшую половину, надежнейшую половину с трехпроцентными бумагами, половину, которая идет в счет.
It's their wealth and security that makes everything possible; makes your art possible, makes literature, science, even religion, possible.	Ее богатство и благополучие делают возможным все: делают возможным ваше искусство, литературу, науку, даже религию.
Without Forsytes, who believe in none of these things, and habitats but turn them all to use, where should we be?	Не будь Форсайтов, которые ни во что это не верят, но умеют извлечь выгоду из всего, что бы мы с вами делали?
My dear sir, the Forsytes are the middlemen, the commercials, the pillars of society, the cornerstones of convention; everything that is admirable!"	Форсайты, уважаемый сэр, — это посредники, коммерсанты, столпы общества, краеугольный камень нашей жизни с ее условностями; Форсайты — это то, что вызывает в нас восхищение!
"I don't know whether I catch your drift," said Bosinney, "but I fancy there are plenty of Forsytes, as you call them, in my profession."	— Не знаю, правильно ли я понял вашу мысль, — сказал Босини, — но мне кажется, что среди людей моей профессии есть много таких Форсайтов, как вы их называете.

"Certainly," replied young Jolyon.	— Разумеется! — ответил молодой Джолион.
"The great majority of architects, painters, or writers have no principles, like any other Forsytes.	— Большинство архитекторов, художников, писателей люди совершенно беспринципные, как и всякий Форсайт.
Art, literature, religion, survive by virtue of the few cranks who really believe in such things, and the many Forsytes who make a commercial use of them.	Искусство и религия существуют благодаря небольшой кучке чудаков, которые действительно верят в это, и благодаря множеству Форсайтов, извлекающих из искусства и религии выгоду.
At a low estimate, three-fourths of our Royal Academicians are Forsytes, seven-eighths of our novelists, a large proportion of the press.	По самому скромному подсчету три четверти наших академиков, семь восьмых наших писателей и значительный процент журналистов — Форсайты.
Of science I can't speak; they are magnificently represented in religion; in the House of Commons perhaps more numerous than anywhere; the aristocracy speaks for itself.	Об ученых не берусь судить, но в религии Форсайты представлены блестяще; в палате общин их, может быть, больше, чем где бы то ни было; про аристократию и говорить нечего.
But I'm not laughing.	Но я не шучу.
It is dangerous to go against the majority and what a majority!" He fixed his eyes on Bosinney:	Опасно идти против большинства — и какого большинства! — он пристально посмотрел на" Босини.
"It's dangerous to let anything carry you away—a house, a picture, a-woman!"	— Опасно, когда позволяешь чему-нибудь захватить тебя целиком, будь то дом, картина… женщина!
They looked at each other.-And, as though he had done that which no Forsyte did-given himself away, young Jolyon drew into his shell.	Они взглянули друг на друга. Словно почувствовав, что он сделал то, чего же делают Форсайты, то есть увлекся, молодой Джолион снова ушел в свою раковину.
Bosinney broke the silence.	Босини первый прервал молчание.
"Why do you take your own people as the type?" said he.	— Почему вы считаете именно свою родню такой типичной? — сказал он.
"My people," replied young Jolyon, "are not very extreme, and they have their own private peculiarities, like every other family, but they possess in a remarkable degree those two qualities which are the real tests of a Forsyte—the power of never being able to give yourself up to anything soul and body, and the 'sense of property'."	— Моя родня, — ответил молодой Джолион, — ничего особенного собой не представляет, у нее есть свои характерные черточки, как и во всякой другой семье, но зато в них чрезвычайно ярко выражены те два основных свойства, которые и обличают истинного Форсайта, — они никому и ничему не отдаются целиком, не увлекаются, и у них есть «чувство собственности».
Bosinney smiled:	Боснии улыбнулся:
"How about the big one, for instance?"	— Ну, а толстяк, например?
"Do you mean Swithin?" asked young Jolyon.	— Суизин? — спросил молодой Джолион.
"Ah! in Swithin there's something primeval still.	— А! В Суизине есть что-то первозданное.
The town and middle-class life haven't digested him yet.	Город и быт обеспеченного класса еще не успели его обработать.

All the old centuries of farm work and brute force have settled in him, and there they've stuck, for all he's so distinguished."	В Суизине, несмотря на все его джентльменство, сидят вековые традиции и грубая сила фермера.
Bosinney seemed to ponder.	Босини задумался.
"Well, you've hit your cousin Soames off to the life," he said suddenly.	— Да, вы очень метко охарактеризовали вашего кузена Сомса, — сказал он вдруг.
"He'll never blow his brains out."	— Этот уж наверно не пустит себе пули в лоб!
Young Jolyon shot at him a penetrating glance.	Молодой Джолион испытующе посмотрел на него.
"No," he said; "he won't.	— Да, — сказал он, — это верно.
That's why he's to be reckoned with.	Вот почему с ним приходится считаться.
Look out for their grip!	Берегитесь их хватки!
It's easy to laugh, but don't mistake me.	Смеяться может всякий, но я не шучу.
It doesn't do to despise a Forsyte; it doesn't do to disregard them!"	Не стоит презирать Форсайтов; не стоит пренебрегать ими!
"Yet you've done it yourself!"	— Однако вы сами это сделали?
Young Jolyon acknowledged the hit by losing his smile.	Удар был меткий, и молодой Джолион перестал улыбаться.
"You forget," he said with a queer pride, "I can hold on, too-I'm a Forsyte myself.	— Вы забываете, — сказал он с какой-то странной гордостью, — что я могу за себя постоять — я ведь тоже Форсайт.
We're all in the path of great forces.	Великие силы подстерегают нас на каждом шагу.
The man who leaves the shelter of the wall-well-you know what I mean.	Человек, покидающий спасительную сень стены… ну… вы меня понимаете.
I don't," he ended very low, as though uttering a threat, "recommend every man to-go-my-way.	Я бы, — закончил он совсем тихо, словно с угрозой, я бы мало кому посоветовал… идти… моей… дорогой.
It depends."	Все зависит от человека.
The colour rushed into Bosinney's face, but soon receded, leaving it sallow-brown as before.	Кровь бросилась в лицо Босини, потом отхлынула, и на его щеках снова разлилась бледная желтизна.
He gave a short laugh, that left his lips fixed in a queer, fierce smile; his eyes mocked young Jolyon.	Он ответил коротким смешком, раздвинувшим его губы в странную, едкую улыбку; глаза насмешливо смотрели на молодого Джолиона.
"Thanks," he said.	— Благодарю вас, — сказал он.
"It's deuced kind of you.	— Это чрезвычайно мило с вашей стороны.
But you're not the only chaps that can hold on."	Но не вы один способны постоять за себя.
He rose.	Он встал.
Young Jolyon looked after him as he walked away, and, resting his head on his hand, sighed.	Молодой Джолион посмотрел ему вслед и, подперев голову рукой, вздохнул.

In the drowsy, almost empty room the only sounds were the rustle of newspapers, the scraping of matches being struck.	В сонной тишине почти пустой комнаты слышалось только шуршанье газет и чирканье спичками.
He stayed a long time without moving, living over again those days when he, too, had sat long hours watching the clock, waiting for the minutes to pass-long hours full of the torments of uncertainty, and of a fierce, sweet aching; and the slow, delicious agony of that season came back to him with its old poignancy.	Молодой Джолион долго сидел не двигаясь, снова переживая те дни, когда и он следил за часами, отсчитывая минуты, — те дни, полные мучительной неизвестности и пронзительной, сладкой боли; и медленная, сладостная мука тех лет охватила его с прежней силой.
The sight of Bosinney, with his haggard face, and his restless eyes always wandering to the clock, had roused in him a pity, with which was mingled strange, irresistible envy.	Вид Босини, его измученное лицо и беспокойные глаза, то и дело поднимавшиеся к часам, пробудили в молодом Джолионе жалость, к которой примешивалось странное, непреодолимое чувство зависти.
He knew the signs so well.	Все эти признаки были слишком хорошо знакомы ему.
Whither was he going-to what sort of fate?	Куда идет Босини навстречу какой судьбе?
What kind of woman was it who was drawing him to her by that magnetic force which no consideration of honour, no principle, no interest could withstand; from which the only escape was flight.	Что представляет собой эта женщина, влекущая его с той неумолимой силой, перед которой отступают и понятия о чести, и принципы, и все другие интересы, — с той силой, от которой можно спастись только бегством?
Flight!	Бегство!
But why should Bosinney fly?	Но почему Босини должен бежать?
A man fled when he was in danger of destroying hearth and home, when there were children, when he felt himself trampling down ideals, breaking something.	Убегают лишь тогда, когда боятся разрушить семейный очаг, когда есть дети, когда не хотят попирать чьи-то идеалы, ломать что-то.
But here, so he had heard, it was all broken to his hand.	Но тут, как он слышал, все уже и так сломано.
He himself had not fled, nor would he fly if it were all to come over again.	Он сам не спасся бегством и не стал бы спасаться, даже если бы пришлось начинать сызнова.
Yet he had gone further than Bosinney, had broken up his own unhappy home, not someone else's: And the old saying came back to him:	И все же он пошел дальше Босини, разрушил свою неудачную семейную жизнь, а не чью-нибудь другую. Молодой Джолион вспомнил старое изречение:
' A man's fate lies in his own heart.'	«Сердце человека вершит судьбу его».
In his own heart!	Сердце вершит судьбу!
The proof of the pudding was in the eating-Bosinney had still to eat his pudding.	Чтобы оценить пудинг, надо его съесть, — Босини еще не съел своего пудинга.
His thoughts passed to the woman, the woman whom he did not know, but the outline of whose story he had heard.	Мысли молодого Джолиона обратились к той женщине — к женщине, которую он не знал, но о которой кое-что слышал.
An unhappy marriage!	Неудачный брак!

No ill-treatment-only that indefinable malaise, that terrible blight which killed all sweetness under Heaven; and so from day to day, from night to night, from week to week, from year to year, till death should end it.	Не может быть и речи о дурном обращении — этого нет, есть только какая-то смутная неудовлетворенность, какая-то тлетворная ржа, которая губит всякую радость жизни; и так день за днем, ночь за ночью, неделя за неделей, год за годом, пока смерть не положит конца всему!
But young Jolyon, the bitterness of whose own feelings time had assuaged, saw Soames' side of the question too.	Но молодой Джолион, в котором горечь смягчилась с годами, мог поставить себя и на месте Сомса.
Whence should a man like his cousin, saturated with all the prejudices and beliefs of his class, draw the insight or inspiration necessary to break up this life?	Откуда такому человеку, как его двоюродный брат — человеку, пропитанному всеми предрассудками и верованиями своего класса, — откуда ему взять проницательность, чем вдохновиться, чтобы покончить с такой жизнью?
It was a question of imagination, of projecting himself into the future beyond the unpleasant gossip, sneers, and tattle that followed on such separations, beyond the passing pangs that the lack of the sight of her would cause, beyond the grave disapproval of the worthy.	Для этого надо иметь воображение, надо заглянуть в будущее, когда неприятные толки, смешки, пересуды, всегда сопутствующие разводам, останутся позади, останется позади и преходящая боль разлуки и суровый суд достойных.
But few men, and especially few men of Soames' class, had imagination enough for that.	Но мало у кого хватит воображения на это, особенно среди людей такого класса, к которому принадлежит Сомс.
A deal of mortals in this world, and not enough imagination to go round!	Сколько народу на свете — на всех воображения не хватает!
And sweet Heaven, what a difference between theory and practice; many a man, perhaps even Soames, held chivalrous views on such matters, who when the shoe pinched found a distinguishing factor that made of himself an exception.	И — боже правый! — какая пропасть между теорией и практикой! Может быть, многие, может быть, даже и Сомс, придерживаются рыцарских взглядов, а как только дело коснется их самих, они найдут серьезные причины для того, чтобы счесть себя исключением.
Then, too, he distrusted his judgment.	К тому же молодой Джолион не был уверен в правильности своих суждений.
He had been through the experience himself, had tasted too the dregs the bitterness of an unhappy marriage, and how could he take the wide and dispassionate view of those who had never been within sound of the battle?	Он испытал все это на себе, испил до дна горькую чашу неудачного брака, — откуда же ему взять хладнокровие и широту взглядов, свойственные тем, кто даже не слышал звуков битвы?
His evidence was too first-hand-like the evidence on military matters of a soldier who has been through much active service, against that of civilians who have not suffered the disadvantage of seeing things too close.	Его показания — это показания очевидца, а штатские люди, которым не пришлось понюхать пороха, не могут равняться со старым солдатом.
Most people would consider such a marriage as that of Soames and Irene quite fairly successful; he had money, she had beauty; it was a case for compromise.	Многие сочли бы брак Сомса и Ирэн вполне удачным: у него деньги, у нее красота — значит, компромисс возможен.
There was no reason why they should not jog along, even if they hated each other.	Пусть не любят друг друга, но почему не поддерживать сносных отношений?

It would not matter if they went their own ways a little so long as the decencies were observed—the sanctity of the marriage tie, of the common home, respected.	То, что они будут жить каждый своей жизнью, делу не помешает, лишь бы были соблюдены приличия, лишь бы уважались священные узы брака и семейный очаг.
Half the marriages of the upper classes were conducted on these lines: Do not offend the susceptibilities of Society; do not offend the susceptibilities of the Church.	В высших классах половина всех супружеств покоится на двух правилах: не оскорбляй лучших чувств общества, не оскорбляй лучших чувств церкви.
To avoid offending these is worth the sacrifice of any private feelings.	Ради них можно принести в жертву свои собственные чувства.
The advantages of the stable home are visible, tangible, so many pieces of property; there is no risk in the statu quo.	Преимущества незыблемого семейного очага слишком очевидны, слишком осязаемы, они исчисляются реальными вещами; status quo — дело верное.
To break up a home is at the best a dangerous experiment, and selfish into the bargain.	Ломка семьи — в лучшем случае опасный эксперимент и к тому же весьма эгоистичный.
This was the case for the defence, and young Jolyon sighed.	Вот какие выводы может выставить защита, и молодой Джолион вздохнул.
'The core of it all,' he thought, 'is property, but there are many people who would not like it put that way.	"Все упирается в собственничество, — думал он, — но такая постановка вопроса мало кого обрадует.
To them it is "the sanctity of the marriage tie"; but the sanctity of the marriage tie is dependent on the sanctity of the family, and the sanctity of the family is dependent on the sanctity of property.	У них это называется «святостью брачных уз», но святость брачных уз покоится на святости семьи, а святость семьи — на святости собственности.
And yet I imagine all these people are followers of One who never owned anything.	И вместе с тем, наверное, все эти люди считают себя последователями того, кто никогда и ничем не владел.
It is curious!	Как странно!"
And again young Jolyon sighed.	И молодой Джолион снова вздохнул.
'Am I going on my way home to ask any poor devils I meet to share my dinner, which will then be too little for myself, or, at all events, for my wife, who is necessary to my health and happiness?	"Вот по дороге домой мне попадется какой-нибудь бродяга — позову я его разделить со мной обед, которого тогда не хватит мне самому или моей жене, а ведь без нее у меня не будет ни здоровья, ни счастья?
It may be that after all Soames does well to exercise his rights and support by his practice the sacred principle of property which benefits us all, with the exception of those who suffer by the process.'	В конце концов Сомс, вероятно, хорошо делает, что настаивает на своих правах и подтверждает на практике священные принципы собственности, которые служат на благо всем нам, за исключением тех, кто является здесь жертвой".
And so he left his chair, threaded his way through the maze of seats, took his hat, and languidly up the hot streets crowded with carriages, reeking with dusty odours, wended his way home.	Молодой Джолион встал, пробрался сквозь лабиринт кресел и стульев, взял шляпу и по душным улицам, в пыли, поднимаемой вереницами экипажей, медленно пошел домой.
Before reaching Wistaria Avenue he removed old Jolyon's letter from his pocket, and tearing it carefully into tiny pieces, scattered them in the dust of the road.	Не доходя до Вистариа-авеню, он вынул из кармана письмо старого Джолиона и, старательно разорвав его на мелкие кусочки, бросил в пыль.

He let himself in with his key, and called his wife's name.	Он отпер дверь своим ключом и позвал жену.
But she had gone out, taking Jolly and Holly, and the house was empty; alone in the garden the dog Balthasar lay in the shade snapping at flies.	Но она ушла, взяв с собой Джолли и Холли, — дома никого не было; только пес Балтазар лежал в саду в полном одиночестве и занимался ловлей блох.
Young Jolyon took his seat there, too, under the pear-tree that bore no fruit.	Молодой Джолион тоже прошел в сад и сел под грушевым деревом, которое уже давно не приносило плодов.

XI.

Bosinney on Parole — Босини отпущен на честное слово

The day after the evening at Richmond Soames returned from Henley by a morning train.	На другой день после поездки в Ричмонд Сомс вернулся из Хэнли с утренним поездом.
Not constitutionally interested in amphibious sports, his visit had been one of business rather than pleasure, a client of some importance having asked him down.	Не чувствуя расположения к водному спорту, он посвятил свое пребывание там не удовольствиям, а делу: ему пришлось съездить в Хэнли по вызову весьма солидного клиента.
He went straight to the City, but finding things slack, he left at three o'clock, glad of this chance to get home quietly.	Сомс отправился прямо в Сити, но дел там особенных не было, и в три часа он уже освободился, радуясь случаю пораньше вернуться домой.
Irene did not expect him.	Ирэн не ждала его.
Not that he had any desire to spy on her actions, but there was no harm in thus unexpectedly surveying the scene.	Он вовсе не хотел застать ее врасплох, но считал, что иногда не мешает нагрянуть неожиданно.
After changing to Park clothes he went into the drawing-room.	Переодевшись для прогулки, Сомс сошел в гостиную.
She was sitting idly in the corner of the sofa, her favourite seat; and there were circles under her eyes, as though she had not slept.	Ирэн, ничем не занятая, сидела на своем излюбленном месте в уголке дивана; у нее были темные круги под глазами, как будто после бессонной ночи.
He asked:	Сомс спросил:
"How is it you're in?	— Почему ты дома?
Are you expecting somebody?"	Ждешь кого-нибудь?
"Yes that is, not particularly."	— Да… то есть особенно никого не жду.
"Who?"	— Кто должен прийти?
"Mr. Bosinney said he might come."	— Мистер Босини хотел заглянуть.
"Bosinney.	— Босини?
He ought to be at work."	Он должен быть на стройке.
To this she made no answer.	На это Ирэн ничего не ответила.
"Well," said Soames, "I want you to come out to the Stores with me, and after that we'll go to the Park."	— Так вот что, — сказал Сомс, — пойдем по магазинам, а потом погуляем в парке.
"I don't want to go out; I have a headache."	— Я не хочу выходить. У меня болит голова.
Soames replied:	Сомс сказал:

"If ever I want you to do anything, you've always got a headache.	— Стоит мне только попросить о чем-нибудь, и у тебя всякий раз начинает болеть голова.
It'll do you good to come and sit under the trees."	Посидишь на воздухе, под деревьями, и все пройдет.
She did not answer.	Она ничего не ответила ему.
Soames was silent for some minutes; at last he said:	Сомс помолчал несколько минут, потом снова заговорил:
"I don't know what your idea of a wife's duty is.	— Интересно бы знать, в чем, по-твоему, заключаются обязанности жены?
I never have known!"	Меня это всегда интересовало!
He had not expected her to reply, but she did.	Он не ожидал ответа, но она ответила:
"I have tried to do what you want; it's not my fault that I haven't been able to put my heart into it."	— Я пробовала делать так, как ты хочешь; не моя вина, если я не могу стать хорошей женой.
"Whose fault is it, then?"	— Чья же это вина?
He watched her askance.	Он смотрел на нее искоса.
"Before we were married you promised to let me go if our marriage was not a success.	— Перед свадьбой ты обещал отпустить меня, если наш брак окажется неудачным.
Is it a success?"	Что же, можно его назвать удачным?
Soames frowned.	Сомс нахмурился.
"Success," he stammered-"it would be a success if you behaved yourself properly!"	— Удачным! — проговорил он, запинаясь. — Был бы удачным, если бы ты вела себя как следует!
"I have tried," said Irene.	— Я пробовала, — сказала Ирэн.
"Will you let me go?"	— Ты отпустишь меня?
Soames turned away.	Сомс отвернулся.
Secretly alarmed, he took refuge in bluster.	Почувствовав в глубине души тревогу, он замаскировал ее спасительным гневом.
"Let you go?	— Отпустить?
You don't know what you're talking about.	Ты сама не понимаешь, что говоришь.
Let you go?	Отпустить!
How can I let you go?	Как я могу отпустить тебя?
We're married, aren't we?	Ведь мы женаты!
Then, what are you talking about?	Чего же ты просишь?
For God's sake, don't let's have any of this sort of nonsense!	И о чем тут вообще рассуждать?
Get your hat on, and come and sit in the Park."	Надень шляпу, и пойдем посидим в парке.
"Then, you won't let me go?"	— Так ты не хочешь отпустить меня?
He felt her eyes resting on him with a strange, touching look.	В ее глазах, смотревших на Сомса, было что-то необычное и трогательное.

"Let you go!" he said; "and what on earth would you do with yourself if I did?	— Отпустить! — сказал он. — Куда же ты денешься, если я тебя отпущу?
You've got no money!"	Ведь у тебя нет своих средств.
"I could manage somehow."	— Как-нибудь проживу.
He took a swift turn up and down the room; then came and stood before her.	Он быстро прошелся по комнате взад и вперед; потом остановился около нее.
"Understand," he said, "once and for all, I won't have you say this sort of thing.	— Пойми раз и навсегда, — сказал он, — я не хочу больше подобных разговоров.
Go and get your hat on!"	Пойди надень шляпу!
She did not move.	Она не двигалась.
"I suppose," said Soames, "you don't want to miss Bosinney if he comes!"	— Тебе, должно быть, не хочется упустить Босини, если он зайдет! сказал Сомс.
Irene got up slowly and left the room.	Ирэн медленно встала и вышла из комнаты.
She came down with her hat on.	Вернулась она в шляпе.
They went out.	Они вышли.
In the Park, the motley hour of mid-afternoon, when foreigners and other pathetic folk drive, thinking themselves to be in fashion, had passed; the right, the proper, hour had come, was nearly gone, before Soames and Irene seated themselves under the Achilles statue.	В Хайд-парке уже схлынула пестрая толпа иностранцев и другой сентиментальной публики, которая разъезжает в полдень по дорожкам, чувствуя себя необычайно элегантной; на смену полдню пришел час настоящего, солидного гулянья, но и он уже близился к концу, когда Сомс и Ирэн уселись под статуей Ахиллеса.
It was some time since he had enjoyed her company in the Park.	Сомс уже давно не бывал с ней в парке.
That was one of the past delights of the first two seasons of his married life, when to feel himself the possessor of this gracious creature before all London had been his greatest, though secret, pride.	Эти совместные прогулки были для него самым большим удовольствием в первые два года после женитьбы, когда сознание, что весь Лондон смотрит на него, обладателя этой очаровательной женщины, наполняло его сердце великой, хотя и затаенной гордостью.
How many afternoons had he not sat beside her, extremely neat, with light grey gloves and faint, supercilious smile, nodding to acquaintances, and now and again removing his hat.	Сколько раз он сидел с ней рядом, безукоризненно одетый, в светло-серых перчатках, с легкий, надменной улыбкой на губах, и кивал знакомым, изредка приподнимая цилиндр!
His light grey gloves were still on his hands, and on his lips his smile sardonic, but where the feeling in his heart?	Остались светло-серые перчатки, осталась презрительная улыбка на губах, но что теперь у него на сердце?
The seats were emptying fast, but still he kept her there, silent and pale, as though to work out a secret punishment.	Стулья быстро пустели, но Сомс не уходил, словно заставляя Ирэн вытерпеть наказание.
Once or twice he made some comment, and she bent her head, or answered "Yes" with a tired smile.	Раза два он заговаривал с ней, и она наклоняла голову или с усталой улыбкой отвечала «да».

Along the rails a man was walking so fast that people stared after him when he passed.	Вдоль ограды шел какой-то человек; он шагал так быстро, что прохожие оборачивались и смотрели ему вслед.
"Look at that ass!" said Soames; "he must be mad to walk like that in this heat!"	— Посмотри на этого болвана! — сказал Сомс. — Бежит сломя голову по такой жаре!
He turned; Irene had made a rapid movement.	Ирэн быстро повернулась в ту сторону; он взглянул на нее.
"Hallo!" he said: "it's our friend the Buccaneer!"	— А! — сказал Cofllic. — Это наш приятель «пират»!
And he sat still, with his sneering smile, conscious that Irene was sitting still, and smiling too.	И он сидел не двигаясь и насмешливо улыбался, чувствуя, что Ирэн тоже затихла и тоже улыбается.
"Will she bow to him?" he thought.	«Поздоровается она с ним или нет?» — думал Сомс.
But she made no sign.	Но Ирэн не поздоровалась.
Bosinney reached the end of the rails, and came walking back amongst the chairs, quartering his ground like a pointer.	Боснии дошел до ограды и повернул назад, пробираясь между стульями, точно пойнтер по следу.
When he saw them he stopped dead, and raised his hat.	Увидев их, он остановился как вкопанный и приподнял шляпу.
The smile never left Soames' face; he also took off his hat.	Улыбка не сходила с лица Сомса; он тоже снял цилиндр.
Bosinney came up, looking exhausted, like a man after hard physical exercise; the sweat stood in drops on his brow, and Soames' smile seemed to say:	Босини подошел к ним, вид у него был совершенно измученный, как у человека, уставшего после тяжелого физического напряжения; пот каплями выступил на лбу, и улыбка Сомса, казалось, говорила:
"You've had a trying time, my friend….	"Трудно тебе пришлось, любезный!.."
What are you doing in the Park?" he asked.	— И вы тоже в парке? — спросил Сомс.
"We thought you despised such frivolity!"	— А мы думали, что вы презираете такое легкомысленное времяпрепровождение!
Bosinney did not seem to hear; he made his answer to Irene:	Босини, казалось, ничего не слышал; его ответ предназначался Ирэн:
"I've been round to your place; I hoped I should find you in."	— Я заходил к вам; думал застать вас дома.
Somebody tapped Soames on the back, and spoke to him; and in the exchange of those platitudes over his shoulder, he missed her answer, and took a resolution.	Кто-то сзади окликнул Сомса и заговорил с ним; обмениваясь со знакомым ничего не значащими словами. Сомс не расслышал ее ответа, и в голове у него созрело решение.
"We're just going in," he said to Bosinney; "you'd better come back to dinner with us."	— Мы идем домой, — сказал он Босини, — пойдемте с нами, пообедаем вместе.
Into that invitation he put a strange bravado, a stranger pathos:	В его словах была какая-то бравада, какой-то странный пафос.
"You, can't deceive me," his look and voice seemed saying, "but see—I trust you-I'm not afraid of you!"	"Вы не обманете меня, — говорил его взгляд и голос, — смотрите, я доверяю вам, я не боюсь!"

They started back to Montpellier Square together, Irene between them.	Они отправились втроем на Монпелье-сквер, Ирэн шла посредине.
In the crowded streets Soames went on in front.	На людных улицах Сомс шагал впереди.
He did not listen to their conversation; the strange resolution of trustfulness he had taken seemed to animate even his secret conduct.	Он не прислушивался к их разговору; внезапно принятое решение довериться им овладело всеми его мыслями.
Like a gambler, he said to himself:	Как игрок, он повторял себе:
'It's a card I dare not throw away—I must play it for what it's worth.	"Я не могу отбросить эту карту — надо сыграть и на нее.
I have not too many chances.'	У меня не так уж много шансов".
He dressed slowly, heard her leave her room and go downstairs, and, for full five minutes after, dawdled about in his dressing-room.	Сомс торопливо переоделся, услышал, как Ирэн вышла и спустилась по лестнице, и после этого еще целых пять минут помедлил у себя в комнате.
Then he went down, purposely shutting the door loudly to show that he was coming.	Затем он сошел вниз, нарочно хлопнув дверью, чтобы предупредить их.
He found them standing by the hearth, perhaps talking, perhaps not; he could not say.	Они стояли у камина, кажется, разговаривали, а может быть, и нет; он не разобрал.
He played his part out in the farce, the long evening through-his manner to his guest more friendly than it had ever been before; and when at last Bosinney went, he said:	Весь долгий вечер Сомс разыгрывал свою роль в этом фарсе — в его обращении с гостем дружелюбия было даже больше, чем обычно; и когда, наконец, Босини поднялся, он сказал:
"You must come again soon; Irene likes to have you to talk about the house!"	— Заходите почаще, Ирэн любит поговорить с вами о постройке!
Again his voice had the strange bravado and the stranger pathos; but his hand was cold as ice.	И опять в его голосе прозвучала какая-то бравада, какой-то странный пафос; но рука его была холодна как лед.
Loyal to his resolution, he turned away from their parting, turned away from his wife as she stood under the hanging lamp to say good-night-away from the sight of her golden head shining so under the light, of her smiling mournful lips; away from the sight of Bosinney's eyes looking at her, so like a dog's looking at its master.	Верный своему решению, он отвернулся, чтобы не видеть их прощания, отвернулся, чтобы не видеть жены, не видеть ее волос, отливающих золотом при свете висячей лампы, ее скорбных улыбающихся губ, не видеть глаз Босини, который смотрел на нее, как смотрит собака на своего хозяина.
And he went to bed with the certainty that Bosinney was in love with his wife.	И Сомс лег спать в полной уверенности, что Босини влюблен в его жену.
The summer night was hot, so hot and still that through every opened window came in but hotter air.	Ночью было душно, так душно и тихо, что даже из окон, открытых настежь, шла духота.
For long hours he lay listening to her breathing.	Он долго лежал, прислушиваясь к ее дыханию.
She could sleep, but he must lie awake.	Вот она может спать, а он лежит не смыкая глаз.
And, lying awake, he hardened himself to play the part of the serene and trusting husband.	И, лежа без сна. Сомс твердо решил играть роль спокойного, доверчивого супруга.
In the small hours he slipped out of bed, and passing into his dressing-room, leaned by the open window.	Перед рассветом он тихо встал и, пройдя в соседнюю комнату, остановился у открытого окна.
He could hardly breathe.	Ему нечем было дышать.

A night four years ago came back to him—the night but one before his marriage; as hot and stifling as this.	Он вспомнил ночь четыре года назад — ночь накануне свадьбы, такую же душную и жаркую.
He remembered how he had lain in a long cane chair in the window of his sitting-room off Victoria Street.	Он лежал тогда в кресле у окна своей гостиной на Виктория-стрит.
Down below in a side street a man had banged at a door, a woman had cried out; he remembered, as though it were now, the sound of the scuffle, the slam of the door, the dead silence that followed.	В соседнем переулке кто-то с грохотом ломился в дверь, вскрикнула женщина; он помнил, как будто это случилось совсем недавно, драку, стук захлопнутой двери, мертвую тишину, наступившую вслед за тем.
And then the early water-cart, cleansing the reek of the streets, had approached through the strange-seeming, useless lamp-light; he seemed to hear again its rumble, nearer and nearer, till it passed and slowly died away.	А потом в призрачном, уже не нужном свете уличных фонарей появился поливальщик улиц со своей тележкой; Сомсу казалось, что он опять слышит ее грохот — все ближе и ближе; вот тележка проехала, и звуки постепенно замерли вдали.
He leaned far out of the dressing-room window over the little court below, and saw the first light spread.	Он высунулся из окна, выходившего во дворик, и увидел первые рассветные лучи.
The outlines of dark walls and roofs were blurred for a moment, then came out sharper than before.	На мгновение контуры стен и крыши расплылись, затем выступили снова уже более четко.
He remembered how that other night he had watched the lamps paling all the length of Victoria Street; how he had hurried on his clothes and gone down into the street, down past houses and squares, to the street where she was staying, and there had stood and looked at the front of the little house, as still and grey as the face of a dead man.	Он вспомнил, как фонари заливали бледным светом всю Виктория-стрит; вспомнил, как он торопливо оделся и вышел, миновал дома и сквер и, очутившись на той улице, где жила она, остановился, глядя на маленький дом — тихий, посеревший, как лицо мертвеца.
And suddenly it shot through his mind; like a sick man's fancy: What's he doing?-that fellow who haunts me, who was here this evening, who's in love with my wife-prowling out there, perhaps, looking for her as I know he was looking for her this afternoon; watching my house now, for all I can tell!	И вдруг, как бред в мозгу больного, перед ним пронеслась мысль: "А что делает он — этот человек, который не дает мне покоя, который был здесь сегодня вечером, который влюблен в мою жену; может быть, бродит там на улице, ищет ее, как искал сегодня днем; может быть, не спускает глаз с моего дома?"
He stole across the landing to the front of the house, stealthily drew aside a blind, and raised a window.	Он прокрался через площадку лестницы, осторожно отодвинул штору и растворил окно.
The grey light clung about the trees of the square, as though Night, like a great downy moth, had brushed them with her wings.	Сероватая мгла окутывала деревья в сквере, словно ночь, как большая пушистая бабочка, пролетая, задела их крыльями.
The lamps were still alight, all pale, but not a soul stirred-no living thing in sight.	Фонари все еще горели бледным светом, но на улице было пустынно, ни живой души кругом!
Yet suddenly, very faint, far off in the deathly stillness, he heard a cry writhing, like the voice of some wandering soul barred out of heaven, and crying for its happiness.	И вдруг в мертвой тишине откуда-то издали, еле слышный, донесся крик, взметнувшийся, словно голос чьей-то души, изгнанной из рая и тоскующей о своем счастье.
There it was again-again!	Вот опять, опять!
Soames shut the window, shuddering.	Сомс вздрогнул и затворил окно.
Then he thought:	И вспомнил:

' Ah! it's only the peacocks, across the water.'

«А! Это павлины кричат в парке».

XII.

June Pays some Calls — Джун ездит с визитами

Jolyon stood in the narrow hall at Broadstairs, inhaling that odour of oilcloth and herrings which permeates all respectable seaside lodging-houses.	Старый Джолион стоял в тесном холле гостиницы в Бродстэрзе, вдыхая запах клеенки и сельди, которым бывают пропитаны все респектабельные пансионы на морском побережье.
On a chair—a shiny leather chair, displaying its horsehair through a hole in the top left-hand corner-stood a black despatch case.	На кресле — лоснящемся кожаном кресле с продранной в левом углу спинки обивкой, сквозь которую виднелся конский волос, — стоял черный саквояж.
This he was filling with papers, with the Times, and a bottle of Eau-de Cologne.	Старый Джолион укладывал в него бумаги, номера «Таймса» и флакон одеколона.
He had meetings that day of the	На сегодня были назначены заседания
' Globular Gold Concessions' and the	«Золотопромышленной концессии» и
'New Colliery Company, Limited,' to which he was going up, for he never missed a Board; to 'miss a Board' would be one more piece of evidence that he was growing old, and this his jealous Forsyte spirit could not bear.	«Новой угольной», и он собирался в город, так как никогда не пропускал заседаний. «Пропустить заседание» означало бы лишний раз признаться в своей старости, а жадный форсайтский дух старого Джолиона никак не мирился с этим.
His eyes, as he filled that black despatch case, looked as if at any moment they might blaze up with anger.	Он укладывал вещи в черный саквояж, и его глаза готовы были каждую минуту загореться гневом.
So gleams the eye of a schoolboy, baited by a ring of his companions; but he controls himself, deterred by the fearful odds against him.	Так поблескивают глаза у мальчишки, загнанного в угол оравой школьных товарищей, хоть он и сдерживается, видя, что перевес на их стороне.
And old Jolyon controlled himself, keeping down, with his masterful restraint now slowly wearing out, the irritation fostered in him by the conditions of his life.	И старый Джолион тоже сдерживал себя — усилием воли, уже сдававшей мало-помалу, старался подавить раздражение, которое вызывали в нем некоторые обстоятельства жизни.
He had received from his son an unpractical letter, in which by rambling generalities the boy seemed trying to get out of answering a plain question.	Он получил от сына бестолковое письмо, в котором мальчик старался замазать общими фразами свое явное желание уклониться от ответа на простой вопрос.
'I've seen Bosinney,' he said; 'he is not a criminal.	"Я говорил с Босини, — писал Джо, — он не преступник.
The more I see of people the more I am convinced that they are never good or bad-merely comic, or pathetic.	Чем больше я вижу людей, тем больше убеждаюсь, что не надо искать в них доброго или злого — они скорее смешны или трогательны.
You probably don't agree with me!'	Но Вы, вероятно, не согласитесь со мной".

Old Jolyon did not; he considered it cynical to so express oneself; he had not yet reached that point of old age when even Forsytes, bereft of those illusions and principles which they have cherished carefully for practical purposes but never believed in, bereft of all corporeal enjoyment, stricken to the very heart by having nothing left to hope for-break through the barriers of reserve and say things they would never have believed themselves capable of saying.	Старый Джолион, конечно, не согласился; такие речи казались ему циничными. Он еще не достиг того возраста, когда даже Форсайты, отрешившись от иллюзий и правил, которым они следовали с практическими целями, совершенно в них не веря, лишаются физической радости жизни и, постигнув всем существом своим, что им уже не на что надеяться, не видят больше необходимости обуздывать себя, ломают все преграды и говорят то, что раньше им и в голову не пришло бы сказать.
Perhaps he did not believe in 'goodness' and 'badness' any more than his son; but as he would have said: He didn't know-couldn't tell; there might be something in it; and why, by an unnecessary expression of disbelief, deprive yourself of possible advantage?	Старый Джолион, должно быть, верил в «добро» и «зло» не больше, чем его сын; но… неизвестно… трудно сказать; может быть, во всем этом что-нибудь и есть; и зачем высказывать бесполезное недоверие и лишать себя возможных преимуществ?
Accustomed to spend his holidays among the mountains, though (like a true Forsyte) he had never attempted anything too adventurous or too foolhardy, he had been passionately fond of them.	Проводя каникулы в горах, хотя (как истый Форсайт) он никогда не предпринимал ничего слишком рискованного или слишком смелого, старый Джолион очень полюбил их.
And when the wonderful view (mentioned in Baedeker-'fatiguing but repaying')-was disclosed to him after the effort of the climb, he had doubtless felt the existence of some great, dignified principle crowning the chaotic strivings, the petty precipices, and ironic little dark chasms of life.	И когда после трудного подъема (обозначенного у Бедекера как «утомительный, но вознаграждающий путешественника сторицей») перед ним открывался чудесный вид, он не мог не верить в существование какого-то великого, возвышенного принципа, венчающего всю беспорядочную суету, все неглубокие стремнины и маленькие темные бездны жизни.
This was as near to religion, perhaps, as his practical spirit had ever gone.	Это, вероятно, было самым близким к религии переживанием, какое допускал его практический дух.
But it was many years since he had been to the mountains.	Но прошло уже много лет с тех пор, как он последний раз был в горах.
He had taken June there two seasons running, after his wife died, and had realized bitterly that his walking days were over.	Первые два года после смерти жены он проводил там каникулы с Джун и тогда же с горечью убедился, что дни прогулок для него миновали.
To that old mountain-given confidence in a supreme order of things he had long been a stranger.	Та уверенность в существовании высшего порядка вещей, которой его наградили горы, давно уже не посещала старого Джолиона.
He knew himself to be old, yet he felt young; and this troubled him.	Он знал, что стареет, но чувствовал себя молодым, и это тревожило его.
It troubled and puzzled him, too, to think that he, who had always been so careful, should be father and grandfather to such as seemed born to disaster.	Тревожила и смущала мысль, что он, такой осторожный, стал отцом и дедом людей, словно рожденных для несчастий.
He had nothing to say against Jo-who could say anything against the boy, an amiable chap?-but his position was deplorable, and this business of June's nearly as bad.	Пре Джо ничего плохого не скажешь — да разве можно сказать что-нибудь плохое про такого славного молодца? Однако его положение в жизни никуда не годится; история с Джун тоже ничем не лучше.

It seemed like a fatality, and a fatality was one of those things no man of his character could either understand or put up with.	Во всем этом было что-то роковое, а человек с его характером не мог ни понять рока, ни примириться с ним.
In writing to his son he did not really hope that anything would come of it.	Решив написать сыну, старый Джолион не надеялся, что из этого выйдет что-нибудь путное.
Since the ball at Roger's he had seen too clearly how the land lay-he could put two and two together quicker than most men-and, with the example of his own son before his eyes, knew better than any Forsyte of them all that the pale flame singes men's wings whether they will or no.	Еще на балу у Роджера ему стало ясно, к чему все это клонится; чтобы высчитать, сколько будет дважды два, старому Джолиону требовалось гораздо меньше времени, чем многим другим, а имея перед глазами пример собственного сына, он знал лучше всех остальных Форсайтов, что бледное пламя опаляет людям крылья, хотят они этого или нет.
In the days before June's engagement, when she and Mrs. Soames were always together, he had seen enough of Irene to feel the spell she cast over men.	До помолвки Джун, когда она и миссис Сомс были неразлучны, старый Джолион достаточно часто встречался с Ирэн, чтобы почувствовать ее обаяние.
She was not a flirt, not even a coquette-words dear to the heart of his generation, which loved to define things by a good, broad, inadequate word-but she was dangerous.	Она не была ни вертушкой, ни кокеткой — слова, милые сердцу людей его поколения, любивших называть вещи добротными, обобщающими и не совсем точными именами; но в ней чувствовалось что-то опасное.
He could not say why.	Он и сам не мог сказать, в чем тут дело.
Tell him of a quality innate in some women—a seductive power beyond their own control!	Попробуйте поговорить с ним о свойствах, присущих некоторым женщинам, о той обольстительности, которая не зависит даже от них самих!
He would but answer:	Он ответит вам:
' Humbug!'	«Вздор!»
She was dangerous, and there was an end of it.	В Ирэн чувствуется что-то опасное, и дело с концом!
He wanted to close his eyes to that affair.	Ему хотелось закрыть глаза на все это.
If it was, it was; he did not want to hear any more about it-he only wanted to save June's position and her peace of mind.	Раз уже случилось, пусть так оно и будет; он не желает больше об этом слышать, ему хочется только одного: спасти Джун и вернуть ей душевный покой.
He still hoped she might once more become a comfort to himself.	Старый Джолион все еще надеялся снова найти в Джун свое утешение.
And so he had written.	Итак, он отправил письмо.
He got little enough out of the answer.	Ответ был мало вразумительный.
As to what young Jolyon had made of the interview, there was practically only the queer sentence:	Что же касается самого разговора с Боснии, то о нем, в сущности говоря, упоминалось всего-навсего одной странной фразой:
'I gather that he's in the stream.'	«Насколько я понимаю, его захватило потоком».
The stream!	Потоком!

What stream?	Каким потоком?
What was this new-fangled way of talking?	Что теперь за странная манера выражать свои мысли!
He sighed, and folded the last of the papers under the flap of the bag; he knew well enough what was meant.	Старый Джолион вздохнул и сунул последние бумаги во внутренний карман саквояжа; он прекрасно знал, что подразумевалось под «потоком».
June came out of the dining-room, and helped him on with his summer coat.	Джун вышла из столовой и помогла ему надеть пальто.
From her costume, and the expression of her little resolute face, he saw at once what was coming.	По костюму и по решительному выражению ее лица старый Джолион сразу же понял, что последует дальше.
"I'm going with you," she said.	— Я тоже поеду, — сказала она.
"Nonsense, my dear; I go straight into the City.	— Глупости, дорогая; я прямо в Сити.
I can't have you racketting about!"	Нечего тебе слоняться по городу.
"I must see old Mrs. Smeech."	— Мне надо повидать миссис Смич.
"Oh, your precious 'lame ducks!" grumbled out old Jolyon.	— Опять ты вздумала возиться со своими «несчастненькими!» — проворчал старый Джолион.
He did not believe her excuse, but ceased his opposition.	Он не поверил этому предлогу, но спорить не стал.
There was no doing anything with that pertinacity of hers.	С ее упрямством все равно не сладишь.
At Victoria he put her into the carriage which had been ordered for himself—a characteristic action, for he had no petty selfishnesses.	На вокзале он усадил Джун в приехавший за ним самим экипаж — очень характерный поступок для старого Джолиона, совсем не страдавшего эгоизмом.
"Now, don't you go tiring yourself, my darling," he said, and took a cab on into the city.	— Только не очень утомляйся, дорогая, — сказал он и, подозвав кэб, уехал в Сити.
June went first to a back-street in Paddington, where Mrs. Smeech, her 'lame duck,' lived-an aged person, connected with the charring interest; but after half an hour spent in hearing her habitually lamentable recital, and dragooning her into temporary comfort, she went on to Stanhope Gate.	Джун отправилась сначала в один из переулочков Пэддингтона, где жила «несчастненькая» миссис Смич — пожилая особа, по профессии судомойка; но, послушав с полчаса ее как всегда горестные излияния и чуть ли не насильно заставив старушку примириться на время со своей участью, она поехала на Стэнхоп-Гейт.
The great house was closed and dark.	Большой дом стоял пустой и темный.
She had decided to learn something at all costs.	Джун решила выведать хоть что-нибудь, выведать любой ценой.
It was better to face the worst, and have it over.	Лучше узнать самое худшее и покончить со всем этим.
And this was her plan: To go first to Phil's aunt, Mrs. Baynes, and, failing information there, to Irene herself.	План ее был таков: поехать сначала к тетке Фила, миссис Бейнз, а если там ничего не добьешься, — к самой Ирэн.
She had no clear notion of what she would gain by these visits.	Она не отдавала себе ясного отчета в том, что ей, собственно, дадут эти визиты.

At three o'clock she was in Lowndes Square.	В три часа Джун приехала на Лаундес-сквер.
With a woman's instinct when trouble is to be faced, she had put on her best frock, and went to the battle with a glance as courageous as old Jolyon's itself.	Повинуясь инстинкту, появляющемуся у женщин в минуты опасности, она надела самое лучшее платье и отправилась на поле битвы, глядя вперед с такой же отвагой, как старый Джолион.
Her tremors had passed into eagerness.	Ее страхи уступили место нетерпению.
Mrs. Baynes, Bosinney's aunt (Louisa was her name), was in her kitchen when June was announced, organizing the cook, for she was an excellent housewife, and, as Baynes always said, there was 'a lot in a good dinner.'	В ту минуту, когда доложили о приезде Джун, тетка Босини, миссис Бейнз (звали ее Луиза), находилась на кухне и присматривала за кухаркой — миссис Бейнз была великолепная хозяйка, а, как всегда говорил сам Бейнз, "хороший обед — великое дело".
He did his best work after dinner.	Ему лучше всего работалось в послеобеденные часы.
It was Baynes who built that remarkably fine row of tall crimson houses in Kensington which compete with so many others for the title of 'the ugliest in London.'	Этот самый Бейнз и построил блистательный ряд высоких красных домов в Кенсингтоне, которые вместе со многими другими домами оспаривают славу «самых уродливых построек в Лондоне».
On hearing June's name, she went hurriedly to her bedroom, and, taking two large bracelets from a red morocco case in a locked drawer, put them on her white wrists-for she possessed in a remarkable degree that 'sense of property,' which, as we know, is the touchstone of Forsyteism, and the foundation of good morality.	Услыхав о приезде Джун, миссис Бейнз поспешила в спальню и, вынув из запертого в комоде красного сафьянового футляра два больших браслета, надела их на свои белые руки — миссис Бейнз в значительной степени было присуще то самое «чувство собственности», которое, как мы знаем, является пробным камнем форсайтизма и основой высокой нравственности.
Her figure, of medium height and broad build, with a tendency to embonpoint, was reflected by the mirror of her whitewood wardrobe, in a gown made under her own organization, of one of those half-tints, reminiscent of the distempered walls of corridors in large hotels.	Зеркало гардероба отражало невысокую коренастую фигуру миссис Бейнз, явно склонную к полноте и одетую в платье, сшитое под ее собственным присмотром из материи весьма неопределенных тонов, напоминающих окраску коридоров в больших гостиницах.
She raised her hands to her hair, which she wore a la Princesse de Galles, and touched it here and there, settling it more firmly on her head, and her eyes were full of an unconscious realism, as though she were looking in the face one of life's sordid facts, and making the best of it.	Она подняла руки к волосам, причесанным a la Princesse de Galles, и поправила их кое-где, чтобы прическа лучше держалась; взгляд ее был полон бессознательной трезвости, словно она присматривалась к какому-то очень неприглядному факту и старалась повернуть его к себе выгодной стороной.
In youth her cheeks had been of cream and roses, but they were mottled now by middle-age, and again that hard, ugly directness came into her eyes as she dabbed a powder-puff across her forehead.	В юности на щеках миссис Бейнз цвели розы, но преклонный возраст покрыл эти щеки пятнами, и в то время как она проводила по лбу пуховкой, глаза ее смотрели в зеркало с черствой, отталкивающей прямотой.

Putting the puff down, she stood quite still before the glass, arranging a smile over her high, important nose, her chin, (never large, and now growing smaller with the increase of her neck), her thin-lipped, down-drooping mouth. Quickly, not to lose the effect, she grasped her skirts strongly in both hands, and went downstairs.	Положив пуховку, она несколько минут стояла перед зеркалом неподвижно, пристраивая на лицо улыбку, в которой участвовали и ее прямой величественный нос, и подбородок (никогда не отличавшийся своими размерами, а сейчас и вовсе еле заметный по соседству с могучей шеей), и тонкие поджатые губы — Быстро, чтобы сохранить эффект улыбки, она подобрала обеими руками подол и спустилась по лестнице.
She had been hoping for this visit for some time past.	Миссис Бейнз давно поджидала визита Джун.
Whispers had reached her that things were not all right between her nephew and his fiancee.	До нее уже дошли слухи, что между племянником и его невестой происходит что-то неладное.
Neither of them had been near her for weeks.	Ни тот, ни другая не заглядывали к ней уже несколько недель.
She had asked Phil to dinner many times; his invariable answer had been	Она много раз приглашала Фила к обеду, но на эти приглашения он неизменно отвечал:
' Too busy.'	«Занят».
Her instinct was alarmed, and the instinct in such matters of this excellent woman was keen.	Миссис Бейнз тревожилась инстинктивно, а чутье у этой достойнейшей женщины было необычайно острое.
She ought to have been a Forsyte; in young Jolyon's sense of the word, she certainly had that privilege, and merits description as such.	Ей следовало родиться в семье Форсайтов; с точки зрения молодого Джолиона, вкладывавшего в это слово особый смысл, у миссис Бейнз были, конечно, все права на такую привилегию, и поэтому она заслуживает особой характеристики.
She had married off her three daughters in a way that people said was beyond their deserts, for they had the professional plainness only to be found, as a rule, among the female kind of the more legal callings.	Миссис Бейнз ухитрилась так удачно выдать замуж трех дочерей, что, по мнению многих, девушки этого даже не заслуживали, так как они отличались той невзрачностью, какую, как правило, можно встретить только в семьях, имеющих отношение к более почтенным профессиям.
Her name was upon the committees of numberless charities connected with the Church-dances, theatricals, or bazaars-and she never lent her name unless sure beforehand that everything had been thoroughly organized.	Ее имя числилось в комитетах, ведавших множеством благотворительных дел: балами, спектаклями, базарами, которые возглавляла церковь, — миссис Бейнз давала свое имя только в тех случаях, когда чувствовала твердую уверенность, что все будет организовано под надлежащим присмотром.
She believed, as she often said, in putting things on a commercial basis; the proper function of the Church, of charity, indeed, of everything, was to strengthen the fabric of 'Society.'	По ее собственным словам, она стояла за то, чтобы подводить деловую основу решительно подо все; функции церкви, благотворительных комитетов — да всего, чего угодно, — должны заключаться в упрочении Общества.
Individual action, therefore, she considered immoral.	Поэтому неорганизованность миссис Бейнз считала безнравственной.
Organization was the only thing, for by organization alone could you feel sure that you were getting a return for your money.	Все Дело в организации, ибо только организация даст чувство уверенности, что ваши деньги потрачены не зря.

Organization-and again, organization!	Организация — и еще раз организация.
And there is no doubt that she was what old Jolyon called her-"a 'dab' at that"-he went further, he called her "a humbug."	Не, может быть никакого сомнения, что миссис Бейнз была тем, чем считал ее старый Джолион, — докой по этой части; правда, он шел дальше и называл ее «трещоткой».
The enterprises to which she lent her name were organized so admirably that by the time the takings were handed over, they were indeed skim milk divested of all cream of human kindness.	Все начинания, под которыми ставилось и ее имя были так идеально организованы, что к тому времени, когда под — считывали барыши, начинания эти становились похожими на молоко, с которого сняты все сливки человеческой сердечности.
But as she often justly remarked, sentiment was to be deprecated.	Но, по справедливому замечанию миссис Бейнз, сентименты тут неуместны.
She was, in fact, a little academic.	По правде говоря, она была чуть-чуть академична.
This great and good woman, so highly thought of in ecclesiastical circles, was one of the principal priestesses in the temple of Forsyteism, keeping alive day and night a sacred flame to the God of Property, whose altar is inscribed with those inspiring words:	Эта достойная женщина, пользовавшаяся большим уважением в церковных кругах, была одной из старших жриц в храме форсайтизма, денно и нощно поддерживающих неугасимый огонь в светильнике, горящем перед богом собственности, на алтаре которого начертаны возвышенные слова:
'Nothing for nothing, and really remarkably little for sixpence.'	«Ничего даром, а за пенни самую малость».
When she entered a room it was felt that something substantial had come in, which was probably the reason of her popularity as a patroness.	Когда миссис Бейнз входила в комнату, чувствовалось появление чего-то весьма солидного; в этом, вероятно, и заключался секрет ее популярности как дамы-патронессы.
People liked something substantial when they had paid money for it; and they would look at her-surrounded by her staff in charity ballrooms, with her high nose and her broad, square figure, attired in an uniform covered with sequins-as though she were a general.	Такая солидность по душе людям, которые платят деньги; и на балах они взирали на прямоносую дородную миссис Бейнз, стоявшую в платье с блестками в окружении своих помощников, как на полководца.
The only thing against her was that she had not a double name.	Единственное, чего ей не хватало, — это второго имени.
She was a power in upper middle-class society, with its hundred sets and circles, all intersecting on the common battlefield of charity functions, and on that battlefield brushing skirts so pleasantly with the skirts of Society with the capital 'S.'	Она играла большую роль в своем обществе — среди представителей крупной буржуазии, во всех его группах и кружках, встречавшихся на общем поле битвы благотворительной деятельности — на том поле битвы, где все они получали такое удовольствие от соприкосновения с людьми Общества, которое пишется с большой буквы.
She was a power in society with the smaller 's,' that larger, more significant, and more powerful body, where the commercially Christian institutions, maxims, and 'principle,' which Mrs. Baynes embodied, were real life-blood, circulating freely, real business currency, not merely the sterilized imitation that flowed in the veins of smaller Society with the larger ' S.'	Она играла роль в обществе, которое пишется с маленькой буквы, в той гораздо более широкой, более значительной и могущественной корпорации, где христианско-коммерческие институты, правила и принципы, нашедшие свое воплощение в ней самой, были горячей кровью, свободно разливавшейся по жилам, — твердой валютой, а не тем суррогатом, что наполнял вены маленького Общества, начинающегося с большого «О».
People who knew her felt her to be sound—a sound woman, who never gave herself away, nor anything else, if she could possibly help it.	Люди, знавшие миссис Бейнз, чувствовали в ней трезвость — трезвость женщины, которая ничему не отдается целиком и вообще старается уделять другим как можно меньше.
She had been on the worst sort of terms with Bosinney's father, who had not infrequently made her the object of an unpardonable ridicule.	У миссис Бейнз были самые скверные отношения с отцом Босини, для которого она нередко служила объектом совершенно непростительных с его стороны издевательств.
She alluded to him now that he was gone as her 'poor, dear, irreverend brother.'	Теперь, вспоминая умершего, она называла его своим «милым непочтительным братом».
She greeted June with the careful effusion of which she was a mistress, a little afraid of her as far as a woman of her eminence in the commercial and Christian world could be afraid-for so slight a girl June had a great dignity, the fearlessness of her eyes gave her that.	Миссис Бейнз встретила Джун с тщательно разыгранным радушием, на что она была мастерица, и с некоторой опаской, если такая известная в деловых и церковных кругах женщина вообще могла опасаться кого-либо. Джун, несмотря на всю свою хрупкость, обладала большим чувством собственного достоинства, и это чувство собственного достоинства сквозило в ее бесстрашных глазах.
And Mrs. Baynes, too, shrewdly recognized that behind the uncompromising frankness of June's manner there was much of the Forsyte.	И миссис Бейнз прекрасно понимала, что в этой непреклонной прямоте Джун было много форсайтского.
If the girl had been merely frank and courageous, Mrs. Baynes would have thought her 'cranky,' and despised her; if she had been merely a Forsyte, like Francie-let us say-she would have patronized her from sheer weight of metal; but June, small though she was-Mrs. Baynes habitually admired quantity-gave her an uneasy feeling; and she placed her in a chair opposite the light.	Будь эта девушка просто откровенна и смела, миссис Бейнз сочла бы ее «сумасбродкой» и ничем, кроме презрения, не удостоила бы; будь в ней просто много форсайтских черт, как, скажем, у Фрэнси, она покровительствовала бы ей из чистого уважения к благородному металлу; но Джун, несмотря на всю свою миниатюрность (миссис Бейнз обычно приводили в восторг вещи внушительных размеров), вселяла в нее какое-то чувство неловкости; и она усадила Джун в кресло лицом к окну.
There was another reason for her respect which Mrs. Baynes, too good a churchwoman to be worldly, would have been the last to admit-she often heard her husband describe old Jolyon as extremely well off, and was biassed towards his granddaughter for the soundest of all reasons.	Ее уважение к Джун объяснялось еще одним обстоятельством, признать которое миссис Бейнз — женщина набожная и не поддающаяся мирским соблазнам — вряд ли согласилась бы: она часто слышала от мужа, что старый Джолион богатый человек, и Джун очень выигрывала в ее глазах благодаря этому чрезвычайно резонному обстоятельству.
To-day she felt the emotion with which we read a novel describing a hero and an inheritance, nervously anxious lest, by some frightful lapse of the novelist, the young man should be left without it at the end.	Сегодня миссис Бейнз испытывала те же чувства, с какими мы читаем роман о некоем молодом человеке в наследстве и трепещем от страха, как бы автор не совершил ужасного промаха, оставив своего героя к концу книги ни с чем.
Her manner was warm; she had never seen so clearly before how distinguished and desirable a girl this was.	В ее обращении с Джун было много теплоты; миссис Бейнз никогда еще не видела с такой ясностью, какая это редкая и достойная девушка.
She asked after old Jolyon's health.	Она справилась о здоровье старого Джолиона.
A wonderful man for his age; so upright, and young looking, and how old was he?	Поразительно сохранился для своего возраста; такой статный, моложавый, сколько ему лет?
Eighty-one!	Восемьдесят один!
She would never have thought it!	Никогда бы не дала!
They were at the sea!	Они живут на море?
Very nice for them; she supposed June heard from Phil every day?	Чудесно! Фил, наверное, пишет Джун каждый день?
Her light grey eyes became more prominent as she asked this question; but the girl met the glance without flinching.	Ее светло-серые глаза широко открылись; но девушка выдержала этот взгляд не дрогнув.
"No," she said, "he never writes!"	— Нет, — сказала она, — совсем не пишет!
Mrs. Baynes's eyes dropped; they had no intention of doing so, but they did.	Миссис Бейнз потупилась: ее веки опустились невольно, но все-таки опустились.
They recovered immediately.	Через мгновение все было попрежнему.
"Of course not.	— Ну, разумеется!
That's Phil all over-he was always like that!"	Как это похоже на Фила — он всегда такой!
"Was he?" said June.	— Разве? — сказала Джун.
The brevity of the answer caused Mrs. Baynes's bright smile a moment's hesitation; she disguised it by a quick movement, and spreading her skirts afresh, said:	Этот вопрос чуть было не прогнал широкую улыбку с лица миссис Бейнз; чтобы скрыть свое замешательство, она слегка заерзала на месте, оправила платье и сказала:
"Why, my dear-he's quite the most harum-scarum person; one never pays the slightest attention to what he does!"	— Ах, милочка, он такой сумбурный; ну кто станет обращать внимание на его поступки!
The conviction came suddenly to June that she was wasting her time; even were she to put a question point-blank, she would never get anything out of this woman.	Джун вдруг поняла, что напрасно теряет здесь время: если даже поставить вопрос прямо, от этой женщины все равно ничего не добьешься.
'Do you see him?' she asked, her face crimsoning.	— Вы видаетесь с ним? — спросила она, залившись румянцем.
The perspiration broke out on Mrs. Baynes' forehead beneath the powder.	На запудренном лбу миссис Бейнз выступила испарина.
"Oh, yes!	— Да, конечно!

I don't remember when he was here last-indeed, we haven't seen much of him lately.	Не помню, когда он был последний раз, — по правде сказать, мы его не видели это время.
He's so busy with your cousin's house; I'm told it'll be finished directly.	У него столько хлопот с домом вашего кузена; говорят, постройка скоро закончится.
We must organize a little dinner to celebrate the event; do come and stay the night with us!"	Надо будет устроить обед в честь такого события; приезжайте как-нибудь и оставайтесь ночевать!
"Thank you," said June.	— Благодарю вас, — сказала Джун.
Again she thought:	И опять подумала:
'I'm only wasting my time.	"Я зря трачу время.
This woman will tell me nothing.'	Она ничего не скажет".
She got up to go.	Джун встала.
A change came over Mrs. Baynes.	В миссис Бейнз произошла перемена.
She rose too; her lips twitched, she fidgeted her hands.	Она тоже поднялась; губы ее дрогнули, она беспокойно сжала руки.
Something was evidently very wrong, and she did not dare to ask this girl, who stood there, a slim, straight little figure, with her decided face, her set jaw, and resentful eyes.	Происходило что-то неладное, а она ни о чем не осмеливалась спросить эту хрупкую стройную девушку, стоявшую перед ней с таким решительным личиком, стиснутыми губами и обидой в глазах.
She was not accustomed to be afraid of asking questions-all organization was based on the asking of questions!	Миссис Бейнз никогда не боялась задавать вопросы — вся организационная деятельность зиждется на вопросах и ответах.
But the issue was so grave that her nerve, normally strong, was fairly shaken; only that morning her husband had said:	Но дело было настолько серьезно, что нервы ее, обычно довольно крепкие, сейчас сдали; еще сегодня утром муж сказал:
"Old Mr. Forsyte must be worth well over a hundred thousand pounds!"	— У старика Форсайта, наверно, больше ста тысяч фунтов.
And this girl stood there, holding out her hand-holding out her hand!	И вот эта девушка стоит перед ней и протягивает руку — протягивает руку!
The chance might be slipping away-she couldn't tell—the chance of keeping her in the family, and yet she dared not speak.	Может быть, сейчас ускользнет возможность — кто знает! — возможность удержать ее в семье, а миссис Бейнз не решается заговорить.
Her eyes followed June to the door.	Она проводила Джун взглядом до самой двери.
It closed.	Дверь закрылась.
Then with an exclamation Mrs. Baynes ran forward, wobbling her bulky frame from side to side, and opened it again.	Миссис Бейнз ахнула и бросилась следом за Джун, Переваливаясь на ходу всем своим тучным телом.
Too late!	Поздно.
She heard the front door click, and stood still, an expression of real anger and mortification on her face.	Она услышала, как захлопнулась входная дверь, и замерла на месте с выражением неподдельного гнева и обиды на лице.
June went along the Square with her bird-like quickness.	Быстрая как птица, Джун неслась по улице.

She detested that woman now whom in happier days she had been accustomed to think so kind.	Она ненавидела теперь эту женщину, которая в прежние счастливые дни казалась ей такой доброй.
Was she always to be put off thus, and forced to undergo this torturing suspense?	Неужели от нее вечно будут так отделываться, вечно будут мучить неизвестностью?
She would go to Phil himself, and ask him what he meant.	Она пойдет к Филу и спросит его самого.
She had the right to know.	Она имеет право знать все.
She hurried on down Sloane Street till she came to Bosinney's number.	Джун быстро прошла Слоун-стрит и поравнялась с домом, где жил Босини.
Passing the swing-door at the bottom, she ran up the stairs, her heart thumping painfully.	Затворив за собой входную дверь, она с мучительно бьющимся сердцем взбежала по лестнице.
At the top of the third flight she paused for breath, and holding on to the bannisters, stood listening.	На площадке третьего этажа она замедлила шаги, чтобы перевести дыхание, и, взявшись рукой за перила, прислушалась.
No sound came from above.	Наверху было тихо.
With a very white face she mounted the last flight.	Бледная как полотно, Джун прошла последний пролет.
She saw the door, with his name on the plate.	Она увидела дверь, прочла его имя на дощечке.
And the resolution that had brought her so far evaporated.	И решимость, с которой она пришла сюда, вдруг покинула ее.
The full meaning of her conduct came to her.	Джун ясно поняла все значение своего поступка.
She felt hot all over; the palms of her hands were moist beneath the thin silk covering of her gloves.	Ее бросило в жар; ладони под тонкими шелковыми перчатками были влажны.
She drew back to the stairs, but did not descend.	Она отошла от двери, но не спустилась вниз.
Leaning against the rail she tried to get rid of a feeling of being choked; and she gazed at the door with a sort of dreadful courage.	Прислонившись к перилам, она старалась побороть в себе чувство, близкое к удушью, и смотрела на дверь с отчаянной отвагой.
No! she refused to go down.	Нет, она не сойдет вниз.
Did it matter what people thought of her?	Не все ли равно, что о ней будут думать?
They would never know!	Никто не узнает.
No one would help her if she did not help herself!	Помощи ждать не от кого, надо действовать самой.
She would go through with it.	Надо покончить с этим.
Forcing herself, therefore, to leave the support of the wall, she rang the bell.	И, заставив себя отойти от стены, она дернула звонок.
The door did not open, and all her shame and fear suddenly abandoned her; she rang again and again, as though in spite of its emptiness she could drag some response out of that closed room, some recompense for the shame and fear that visit had cost her.	Дверь не отперли, и весь ее стыд и страх вдруг исчезли; она позвонила еще и еще раз, словно добиваясь у запертой квартиры ответа и вознаграждения за тот стыд и страх, с которыми она пришла сюда.

It did not open; she left off ringing, and, sitting down at the top of the stairs, buried her face in her hands.	Дверь не отворили; Джун перестала звонить и, опустившись на ступеньку, закрыла лицо руками.
Presently she stole down, out into the air.	Потом она тихонько сошла вниз на улицу.
She felt as though she had passed through a bad illness, and had no desire now but to get home as quickly as she could.	У нее было такое чувство, словно она только что встала после тяжелой болезни; ей хотелось лишь одного: как можно скорее добраться домой.
The people she met seemed to know where she had been, what she had been doing; and suddenly-over on the opposite side, going towards his rooms from the direction of Montpellier Square-she saw Bosinney himself.	Ей казалось, что на улице все знают, где она была, что она делала; и вдруг через дорогу она увидела Босини, идущего к своему дому со стороны Монпелье-сквер.
She made a movement to cross into the traffic.	Она хотела перебежать улицу.
Their eyes met, and he raised his hat.	Глаза их встретились, и он приподнял шляпу.
An omnibus passed, obscuring her view; then, from the edge of the pavement, through a gap in the traffic, she saw him walking on.	Проехал омнибус, и на минуту она потеряла Босини, потом, стоя на краю тротуара, увидела сквозь вереницу экипажей его удаляющуюся фигуру.
And June stood motionless, looking after him.	И Джун замерла на месте, глядя ему вслед.

XIII.

Perfection of the House — Постройка дома закончена

'One mockturtle, clear; one oxtail; two glasses of port.'	— Порцию телячьего бульона, порцию супа из бычьих хвостов, два стакана портвейна.
In the upper room at French's, where a Forsyte could still get heavy English food, James and his son were sitting down to lunch.	В верхнем зале у Френча, где Форсайт все еще может получить сытные английские блюда, сидели за завтраком Джемс и его сын.
Of all eating-places James liked best to come here; there was something unpretentious, well-flavoured, and filling about it, and though he had been to a certain extent corrupted by the necessity for being fashionable, and the trend of habits keeping pace with an income that would increase, he still hankered in quiet City moments after the tasty fleshpots of his earlier days. Here you were served by hairy English waiters in aprons; there was sawdust on the floor, and three round gilt looking-glasses hung just above the line of sight.	Этот ресторан Джемс предпочитал всем остальным; все здесь было скромно, без претензий, вкусно, сытно, и хотя Джемс был уже до некоторой степени испорчен необходимостью следить за модой и привычки его складывались соответственно доходам, которые неуклонно продолжали расти, но в минуты затишья среди работы его все еще одолевала тоска по вкусной, обильной пище, которую он едал в молодости, У Френча подавали настоящие английские официанты — заросшие волосами, в передниках; пол посыпался опилками, а три круглых зеркала в позолоченных рамах висели как раз на такой высоте, чтобы в них нельзя было смотреться.
They had only recently done away with the cubicles, too, in which you could have your chop, prime chump, with a floury-potato, without seeing your neighbours, like a gentleman.	И кабинки здесь уничтожили совсем недавно, кабинки, где можно было съесть бифштекс из вырезки с рассыпчатым картофелем, не видя своих соседей, — по-джентльменски.
He tucked the top corner of his napkin behind the third button of his waistcoat, a practice he had been obliged to abandon years ago in the West End.	Джемс заткнул салфетку за третью пуговицу жилета — привычка, от которой ему давно пришлось отказаться в Вест-Энде.
He felt that he should relish his soup—the entire morning had been given to winding up the estate of an old friend.	Он чувствовал, что будет есть суп с аппетитом, — все утро ушло на оформление бумаг по продаже поместья одного старого приятеля.
After filling his mouth with household bread, stale, he at once began:	Набив рот черствым хлебом здешней выпечки. Джемс заговорил:
"How are you going down to Robin Hill? You going to take Irene?	— Ты поедешь в Робин-Хилл один или с Ирэн.
You'd better take her.	Возьми ее с собой.
I should think there'll be a lot that'll want seeing to."	Там, наверное, будет еще много возни.
Without looking up, Soames answered:	Не поднимая глаз. Сомс ответил:
"She won't go."	— Она не хочет ехать.
"Won't go?	— Не хочет?
What's the meaning of that?	Как так?
She's going to live in the house, isn't she?"	Разве она не собирается жит — в Робин-Хилле?
Soames made no reply.	Сомс промолчал.
"I don't know what's coming to women nowadays," mumbled James; "I never used to have any trouble with them.	— Не понимаю, что теперь творится с женщинами,- забормотал Джемс, у меня с ними никаких хлопот не было.
She's had too much liberty.	Ты слишком много позволяешь ей.
She's spoiled…."	Она избалована.
Soames lifted his eyes:	Сомс поднял на него глаза.
"I won't have anything said against her," he said unexpectedly.	— Я не желаю слышать о ней ничего дурного, — сказал он вдруг.
The silence was only broken now by the supping of James's soup.	В наступившем молчании было только слышно, как Джемс тянет суп с ложки.
The waiter brought the two glasses of port, but Soames stopped him.	Официант принес два стакана портвейна, но Сомс остановил его.
"That's not the way to serve port," he said; "take them away, and bring the bottle."	— Так портвейн не подают, — сказал он, — унесите это и подайте всю бутылку.
Rousing himself from his reverie over the soup, James took one of his rapid shifting surveys of surrounding facts.	Покончив с супом и с размышлениями. Джемс подвел краткий итог общему положению дел.
"Your mother's in bed," he said; "you can have the carriage to take you down.	— Мама лежит, — сказал он, — можешь воспользоваться экипажем.
I should think Irene'd like the drive.	Я думаю, Ирэн с удовольствием проедется.
This young Bosinney'll be there, I suppose, to show you over."	Этот Боснии сам вам все покажет?
Soames nodded.	Сомс кивнул.
"I should like to go and see for myself what sort of a job he's made finishing off," pursued James.	— Я тоже не прочь посмотреть, как он там закончил отделку, — продолжал Джемс.
"I'll just drive round and pick you both up."	— Надо, пожалуй, заехать за вами обоими.
"I am going down by train," replied Soames.	— Я поеду поездом, — ответил Сомс.

"If you like to drive round and see, Irene might go with you, I can't tell."	— А если вы захотите побывать в Робин-Хилле, Ирэн, может быть, согласится съездить с вами; впрочем, не знаю.
He signed to the waiter to bring the bill, which James paid.	Он подозвал официанта и попросил счет, по которому уплатил Джемс.
They parted at St. Paul's, Soames branching off to the station, James taking his omnibus westwards.	Они расстались у собора св. Павла: Сомс поехал на вокзал, а Джемс сел в омнибус и отправился в западную часть города.
He had secured the corner seat next the conductor, where his long legs made it difficult for anyone to get in, and at all who passed him he looked resentfully, as if they had no business to be using up his air.	Он выбрал себе угловое место рядом с кондуктором, загородив пассажирам дорогу своими длинными ногами, и на всех входивших в омнибус смотрел с неодобрением, точно они не имели права дышать его воздухом.
He intended to take an opportunity this afternoon of speaking to Irene.	Джемс решил воспользоваться случаем и поговорить с Ирэн.
A word in time saved nine; and now that she was going to live in the country there was a chance for her to turn over a new leaf!	Вовремя сказанное слово многое значит; а раз она собирается переезжать за город, пусть не упускает возможности начать новую жизнь.
He could see that Soames wouldn't stand very much more of her goings on!	Вряд ли Сомс потерпит, если так будет продолжаться.
It did not occur to him to define what he meant by her 'goings on'; the expression was wide, vague, and suited to a Forsyte.	Он не вдумывался в то, что значило это «продолжаться»; смысл выражения был достаточно широк, расплывчат и как нельзя более подходил Форсайту.
And James had more than his common share of courage after lunch.	А после завтрака Джемс был куда храбрее обычного.
On reaching home, he ordered out the barouche, with special instructions that the groom was to go too.	Добравшись домой, он велел подать ландо и распорядился, чтобы ехал и грум.
He wished to be kind to her, and to give her every chance.	Джемс хотел подойти к Ирэн поласковей, сделать для нее все, что можно.
When the door of No.62 was opened he could distinctly hear her singing, and said so at once, to prevent any chance of being denied entrance.	Когда дверь дома № 62 отворилась, он совершенно явственно расслышал пение Ирэн и сразу же заявил об этом, чтобы ему не отказали в приеме.
Yes, Mrs. Soames was in, but the maid did not know if she was seeing people.	Да, миссис Сомс дома, но горничная не знала, принимает ли она.
James, moving with the rapidity that ever astonished the observers of his long figure and absorbed expression, went forthwith into the drawing-room without permitting this to be ascertained.	С проворством, не раз удивлявшим тех, кто наблюдал за его тощей фигурой и отсутствующим выражением лица, Джемс двинулся в гостиную, не дав горничной времени принести отрицательный ответ.
He found Irene seated at the piano with her hands arrested on the keys, evidently listening to the voices in the hall.	Ирэн сидела за роялем, положив руки на клавиши и, по-видимому, прислушивалась к голосам в холле.
She greeted him without smiling.	Она не улыбнулась ему.
"Your mother-in-law's in bed," he began, hoping at once to enlist her sympathy.	— Ваша свекровь лежит, — начал Джемс, рассчитывая, сразу же завоевать ее сочувствие.
"I've got the carriage here.	— Меня ждет экипаж.
Now, be a good girl, and put on your hat and come with me for a drive.	Будьте умницей, подите наденьте шляпу, и мы поедем кататься.
It'll do you good!"	Вам полезно подышать воздухом!
Irene looked at him as though about to refuse, but, seeming to change her mind, went upstairs, and came down again with her hat on.	Ирэн взглянула на него, словно собираясь отказаться, но, очевидно передумав, пошла наверх и вернулась уже в шляпе.
"Where are you going to take me?" she asked.	— Куда вы меня повезете? — спросила она.
"We'll just go down to Robin Hill," said James, spluttering out his words very quick; "the horses want exercise, and I should like to see what they've been doing down there."	— Мы поедем в Робин-Хилл, — быстро забормотал Джемс, — лошади застоялись, а я хочу посмотреть, что там делается.
Irene hung back, but again changed her mind, and went out to the carriage, James brooding over her closely, to make quite sure.	Ирэн заколебалась, но снова передумала и пошла к экипажу, а Джемс последовал за ней по пятам — так будет вернее.
It was not before he had got her more than half way that he began:	Проехали уже больше половины дороги, когда Джемс заговорил:
"Soames is very fond of you-he won't have anything said against you; why don't you show him more affection?"	— Сомс так любит вас, не позволяет задеть ни одним словом; почему вы так холодны с ним?
Irene flushed, and said in a low voice:	Ирэн вспыхнула и сказала чуть слышно:
"I can't show what I haven't got."	— Я не могу дать ему то, чего у меня нет.
James looked at her sharply; he felt that now he had her in his own carriage, with his own horses and servants, he was really in command of the situation.	Джемс строго посмотрел на нее; она сидела в его собственном экипаже, ее везли его собственные лошади и слуги — он чувствовал себя хозяином положения.
She could not put him off; nor would she make a scene in public.	Теперь ей не так просто будет отделаться; и устраивать сцену на людях она тоже не захочет.
"I can't think what you're about," he said.	— Я не понимаю вас, — сказал он.
"He's a very good husband!"	— Сомс прекрасный муж!
Irene's answer was so low as to be almost inaudible among the sounds of traffic.	Ответ Ирэн прозвучал так тихо, что шум уличного движения почти заглушил ее голос.
He caught the words:	Он уловил слова:
"You are not married to him!"	— Ведь вы не замужем за ним!
"What's that got to do with it?	— Ну и что же из этого?
He's given you everything you want.	Он вам ни в чем не отказывает.
He's always ready to take you anywhere, and now he's built you this house in the country.	Готов сделать что угодно, вот теперь выстроил вам загородный дом.
It's not as if you had anything of your own."	Ведь у вас как будто нет собственных средств?
"No."	— Нет.
Again James looked at her; he could not make out the expression on her face.	Джемс снова посмотрел на Ирэн; он не мог понять выражение ее лица.

She looked almost as if she were going to cry, and yet….	Похоже было, что она вот-вот расплачется, а вместе с тем…
"I'm sure," he muttered hastily, "we've all tried to be kind to you."	— Уж мы-то всегда к вам хорошо относились, — торопливо забормотал он.
Irene's lips quivered; to his dismay James saw a tear steal down her cheek.	У Ирэн задрожали губы; к своему ужасу. Джемс увидел, как по щеке ее скатилась слеза.
He felt a choke rise in his own throat.	Он чувствовал, что в горле у него стал комок.
"We're all fond of you," he said, "if you'd only"-he was going to say, "behave yourself," but changed it to-"if you'd only be more of a wife to him."	— Мы очень любим вас. Если бы вы только… — он чуть не сказал: «вели себя как следует», но передумал: — если бы вы только захотели стать хорошей женой.
Irene did not answer, and James, too, ceased speaking.	Ирэн ничего не ответила, и Джемс тоже замолчал.
There was something in her silence which disconcerted him; it was not the silence of obstinacy, rather that of acquiescence in all that he could find to say.	Она сбивала его с толку; в ее молчании чувствовалось не упрямство, а скорее подтверждение всего, что он мог сказать.
And yet he felt as if he had not had the last word.	И вместе с тем у Джемса было ощущение, что последнее слово осталось не за ним.
He could not understand this.	Он не понимал, в чем тут дело.
He was unable, however, to long keep silence.	Однако замолчать надолго Джемс не мог.
"I suppose that young Bosinney," he said, "will be getting married to June now?"	— Вероятно, Босини теперь скоро женится на Джун, — сказал он.
Irene's face changed.	Ирэн изменилась в лице.
"I don't know," she said; "you should ask her."	— Не знаю, — сказала она, — спросите у нее.
"Does she write to you?"No.	— Она пишет вам?
"No."	— Нет.
"How's that?" said James.	— Почему? — спросил Джемс.
"I thought you and she were such great friends."	— Я думал, что вы друзья.
Irene turned on him.	Ирэн повернулась к нему.
"Again," she said, "you should ask her!"	— И об этом, — сказала она, — спросите у нее.
"Well," flustered James, frightened by her look, "it's very odd that I can't get a plain answer to a plain question, but there it is."	— Ну, знаете, — пробормотал Джемс, испуганный ее взглядом, — все-таки это очень странно, что я не могу получить простой ответ на простой вопрос, но ничего не поделаешь.
He sat ruminating over his rebuff, and burst out at last:	Он замолчал, переваривая такой отпор, и наконец разразился:
"Well, I've warned you.	— По крайней мере я вас предупредил.
You won't look ahead.	Вы не хотите заглядывать вперед.
Soames he doesn't say much, but I can see he won't stand a great deal more of this sort of thing.	Сомс много говорить не станет, но я уже вижу, что он долго этого не потерпит.

You'll have nobody but yourself to blame, and, what's more, you'll get no sympathy from anybody."	Вам придется винить только самое себя — больше того: не ждите к себе сочувствия.
Irene bent her head with a little smiling bow.	Ирэн улыбнулась и сказала, чуть склонив голову:
"I am very much obliged to you."	— Я вам очень признательна.
James did not know what on earth to answer.	Джемс не нашел, что ответить на это.
The bright hot morning had changed slowly to a grey, oppressive afternoon; a heavy bank of clouds, with the yellow tinge of coming thunder, had risen in the south, and was creeping up.	На смену ясному жаркому утру пришел серый душный день; тяжелая гряда туч, желтых по краям и предвещавших грозу, надвигалась с юга.
The branches of the trees dropped motionless across the road without the smallest stir of foliage.	Ветви деревьев неподвижно свисали над дорогой, не шевеля ни единым листочком.
A faint odour of glue from the heated horses clung in the thick air; the coachman and groom, rigid and unbending, exchanged stealthy murmurs on the box, without ever turning their heads.	В раскаленном воздухе стоял запах лошадиного пота; кучер и грум, сидевшие навытяжку, время от времени украдкой переговаривались, ее поворачиваясь друг к другу.
To James' great relief they reached the house at last; the silence and impenetrability of this woman by his side, whom he had always thought so soft and mild, alarmed him.	Наконец, к величайшему облегчению Джемса, экипаж подъехал к дому; молчание и непробивемость этой женщины, которую он привык считать такой кроткой и мягкой, пугали его.
The carriage put them down at the door, and they entered.	Экипаж остановился у самого подъезда, и они вошли в дом.
The hall was cool, and so still that it was like passing into a tomb; a shudder ran down James's spine.	В холле было прохладно и тихо, как в могиле, — по спине у Джемса пробежал холодок.
He quickly lifted the heavy leather curtains between the columns into the inner court.	Он торопливо отдернул кожаную портьеру, скрывавшую внутренний дворик.
He could not restrain an exclamation of approval.	И не мог удержаться от одобрительного возгласа.
The decoration was really in excellent taste.	В самом деле, дом был отделан с безукоризненным вкусом.
The dull ruby tiles that extended from the foot of the walls to the verge of a circular clump of tall iris plants, surrounding in turn a sunken basin of white marble filled with water, were obviously of the best quality.	Темно-красные плиты, покрывавшие пространство между стенами и врытым в землю белым мраморным бассейном, обсаженным высокими ирисами, были, очевидно, самого лучшего качества.
He admired extremely the purple leather curtains drawn along one entire side, framing a huge white-tiled stove.	Джемс пришел в восторг от лиловой кожаной портьеры, которой была задернута одна сторона двора, сбоку от большой печи, выложенной белым изразцом.
The central partitions of the skylight had been slid back, and the warm air from outside penetrated into the very heart of the house.	Стеклянная крыша была раздвинута посередине, и теплый воздух лился сверху в самое сердце дома.
He stood, his hands behind him, his head bent back on his high, narrow shoulders, spying the tracery on the columns and the pattern of the frieze which ran round the ivory-coloured walls under the gallery.	Джемс стоял, заложив руки за спину, склонив голову на худое плечо, и разглядывал резьбу колонн и фриз, проложенный вдоль галереи на желтой, цвета слоновой кости, стене.
Evidently, no pains had been spared.	По всему видно, что трудов здесь не пожалели.

It was quite the house of a gentleman.	Настоящий джентльменский особняк.
He went up to the curtains, and, having discovered how they were worked, drew them asunder and disclosed the picture-gallery, ending in a great window taking up the whole end of the room.	Джемс подошел к портьере, исследовал, как она отдергивается, раздвинул ее в обе стороны и увидел картинную галерею с огромным, во всю стену, окном.
It had a black oak floor, and its walls, again, were of ivory white.	Пол здесь был черного дуба, а стены окрашены под слоновую кость, так же как и во дворе.
He went on throwing open doors, and peeping in.	Джемс отворял одну дверь за другой и заглядывал в комнаты.
Everything was in apple-pie order, ready for immediate occupation.	Всюду идеальный порядок, можно переезжать хоть сию минуту.
He turned round at last to speak to Irene, and saw her standing over in the garden entrance, with her husband and Bosinney.	Повернувшись, наконец, к Ирэн, он увидел, что она стоит у двери в сад с мужем и Боснии.
Though not remarkable for sensibility, James felt at once that something was wrong.	Не отличаясь особой чуткостью. Джемс все же сразу заметил, что происходит что-то неладное.
He went up to them, and, vaguely alarmed, ignorant of the nature of the trouble, made an attempt to smooth things over.	Он подошел к ним уже встревоженный и, не зная еще, в чем дело, попытался как-то смягчить создавшееся положение.
"How are you, Mr. Bosinney?" he said, holding out his hand.	— Здравствуйте, мистер Боснии, — сказал он, протягивая руку.
"You've been spending money pretty freely down here, I should say!"	— Я вижу, вы не поскупились на отделку.
Soames turned his back, and walked away.	Сомс повернулся к нему спиной и отошел.
James looked from Bosinney's frowning face to Irene, and, in his agitation, spoke his thoughts aloud:	Джемс перевел взгляд с хмурого лица Боснии на Ирэн и от волнения высказал свои мысли вслух:
"Well, I can't tell what's the matter.	— Не понимаю, что тут происходит.
Nobody tells me anything!"	Мне никогда ничего не рассказывают.
And, making off after his son, he heard Bosinney's short laugh, and his	И, повернувшись вслед за сыном, услышал короткий смешок архитектора и слова:
"Well, thank God!	— И благодарение богу.
You look so…."	Стоило ли так…
Most unfortunately he lost the rest.	К несчастью, конца фразы Джемс уже не разобрал.
What had happened?	Что случилось?
He glanced back.	Он оглянулся.
Irene was very close to the architect, and her face not like the face he knew of her.	Иран стояла рядом с Боснии, и выражение лица у нее было такое, какого раньше Джемс никогда не видел.
He hastened up to his son.	Он поспешил к сыну.
Soames was pacing the picture-gallery.	Сомс шагал по галерее.
"What's the matter?" said James.	— В чем дело? — спросил Джемс.

"What's all this?"	— Что у вас там?
Soames looked at him with his supercilious calm unbroken, but James knew well enough that he was violently angry.	Сомс взглянул на него со своим обычным надменным спокойствием, но Джемс знал, что сын взбешен.
"Our friend," he said, "has exceeded his instructions again, that's all.	— Наш приятель, — сказал он, — снова превысил свои полномочия.
So much the worse for him this time."	На этот раз пусть пеняет на себя.
He turned round and walked back towards the door.	Сомс пошел к выходу.
James followed hurriedly, edging himself in front.	Джемс поспешил за ним, стараясь протиснуться вперед.
He saw Irene take her finger from before her lips, heard her say something in her ordinary voice, and began to speak before he reached them.	Он видел, как Ирэн отняла палец от губ, услышал, как она сказала что-то своим обычным тоном, и заговорил, еще не поравнявшись с ними:
"There's a storm coming on.	— Будет гроза.
We'd better get home.	Надо ехать домой.
We can't take you, I suppose, Mr. Bosinney?	Нам кажется, не по дороге, мистер Боснии?
No, I suppose not.	Нет?
Then, good-bye!"	Тогда до свидания!
He held out his hand.	Он протянул руку.
Bosinney did not take it, but, turning with a laugh, said:	Боснии не принял ее и, отвернувшись, сказал со смехом:
"Good-bye, Mr. Forsyte.	— До свидания, мистер Форсайт.
Don't get caught in the storm!" and walked away.	Смотрите, как бы гроза не застала вас в дороге! — и отошел в сторону.
"Well," began James, "I don't know…."	— Ну, — сказал Джемс, — я не знаю…
But the sight of Irene's face stopped him.	Но, взглянув на Ирэн, запнулся.
Taking hold of his daughter-in-law by the elbow, he escorted her towards the carriage.	Ухватив невестку за локоть, он проводил ее до коляски.
He felt certain, quite certain, they had been making some appointment or other….	Джемс был уверен, совершенно уверен, что они назначили друг другу свидание…
Nothing in this world is more sure to upset a Forsyte than the discovery that something on which he has stipulated to spend a certain sum has cost more.	Ничто в мире не может так взбудоражить Форсайта, как открытие, что вещь, на которую он положил истратить определенную сумму, обошлась гораздо дороже.
And this is reasonable, for upon the accuracy of his estimates the whole policy of his life is ordered.	И это понятно, потому что на точности расчетов построена вся его жизнь.
If he cannot rely on definite values of property, his compass is amiss; he is adrift upon bitter waters without a helm.	Если Форсайт не может рассчитывать на совершенно определенную ценность вещей, значит компас его начинает пошаливать; он несется по бурным волнам, выпустив кормило изру к .

After writing to Bosinney in the terms that have already been chronicled, Soames had dismissed the cost of the house from his mind.	Оговорив в письме к Босини свои условия, о которых уже упоминалось выше. Сомс перестал думать о деньгах.
He believed that he had made the matter of the final cost so very plain that the possibility of its being again exceeded had really never entered his head.	Он считал, что окончательная стоимость постройки установлена совершенно точно, и возможность превышения ее просто не приходила ему в голову.
On hearing from Bosinney that his limit of twelve thousand pounds would be exceeded by something like four hundred, he had grown white with anger.	Услышав от Босини, что сверх сметы в двенадцать тысяч фунтов истрачено еще около четырех сотен. Сомс побелел от ярости.
His original estimate of the cost of the house completed had been ten thousand pounds, and he had often blamed himself severely for allowing himself to be led into repeated excesses.	По первоначальным подсчетам, законченный дом должен был обойтись в десять тысяч фунтов, и Сомс уже не раз бранил себя за бесконечные расходы сверх сметы, которые он позволил архитектору.
Over this last expenditure, however, Bosinney had put himself completely in the wrong.	Однако последние траты прямо-таки непростительны со стороны Босини.
How on earth a fellow could make such an ass of himself Soames could not conceive; but he had done so, and all the rancour and hidden jealousy that had been burning against him for so long was now focussed in rage at this crowning piece of extravagance.	Как это он так сглупил, Сомс не мог понять; но факт был налицо, и вся злоба, вся затаенная ревность, которой давно уже горел Сомс, вылилась в ярость против этой совсем уже возмутительной выходки Босини.
The attitude of the confident and friendly husband was gone. To preserve property-his wife-he had assumed it, to preserve property of another kind he lost it now.	Позиция доверчивого, дружески настроенного мужа была оставлена — Сомс занял ее, чтобы сохранить свою собственность — жену, теперь он переменил позицию, чтобы сохранить другой вид собственности.
"Ah!" he had said to Bosinney when he could speak, "and I suppose you're perfectly contented with yourself.	— Ах так! — сказал он Босини, когда к нему вернулся дар речи — И вы, кажется, в восторге от самого себя.
But I may as well tell you that you've altogether mistaken your man!"	Но позвольте заметить, что вы не на таковского напали.
What he meant by those words he did not quite know at the time, but after dinner he looked up the correspondence between himself and Bosinney to make quite sure.	Что он хотел сказать этим, ему самому еще было неясно, но после обеда он просмотрел свою переписку с Босини, чтобы действовать наверняка.
There could be no two opinions about it—the fellow had made himself liable for that extra four hundred, or, at all events, for three hundred and fifty of it, and he would have to make it good.	Двух мнений здесь быть не могло: этот молодчик обязан возместить перерасход в четыреста фунтов или во всяком случае в триста пятьдесят! — пусть и не пробует отвертеться.
He was looking at his wife's face when he came to this conclusion.	Придя к этому заключению. Сомс посмотрел на лицо жены.
Seated in her usual seat on the sofa, she was altering the lace on a collar.	Сидя на своем обычном месте в уголке дивана, Ирэн пришивала кружевной воротничок к платью.
She had not once spoken to him all the evening.	За весь вечер она не обмолвилась с ним ни словом.

He went up to the mantelpiece, and contemplating his face in the mirror said:	Он подошел к камину и, рассматривая в зеркале свое лицо, сказал:
"Your friend the Buccaneer has made a fool of himself; he will have to pay for it!"	— Твой «пират» свалял большого дурака; придется ему расплачиваться за это!
She looked at him scornfully, and answered:	Она презрительно взглянула на него и ответила:
"I don't know what you are talking about!"	— Не понимаю, о чем ты говоришь!
"You soon will.	— Скоро поймешь.
A mere trifle, quite beneath your contempt-four hundred pounds."	Так, пустячок, не стоящий твоего внимания, — четыреста фунтов.
"Do you mean that you are going to make him pay that towards this hateful, house?"	— Ты на самом деле собираешься взыскать с него за этот несчастный дом?
"I do."	— Собираюсь.
"And you know he's got nothing?"	— А тебе известно, что у него ничего нет?
"Yes."	- Да
"Then you are meaner than I thought you."	— Я думала, что на такую низость ты не способен.
Soames turned from the mirror, and unconsciously taking a china cup from the mantelpiece, clasped his hands around it as though praying.	Сомс отвернулся от зеркала, машинально снял с каминной полки фарфоровую чашку и взял ее в обе руки, точно молясь над ней.
He saw her bosom rise and fall, her eyes darkening with anger, and taking no notice of the taunt, he asked quietly:	Он видел, как тяжело дышит Ирэн, как потемнели от гнева ее глаза, но пропустил колкость мимо ушей и спокойно спросил:
"Are you carrying on a flirtation with Bosinney?"	— Ты флиртуешь с Босини?
"No, I am not!"	— Нет, не флиртую.
Her eyes met his, and he looked away.	Глаза их встретились, и Сомс отвернулся.
He neither believed nor disbelieved her, but he knew that he had made a mistake in asking; he never had known, never would know, what she was thinking.	Он верил и не верил ей и знал, что вопрос этот задавать не стоило; он никогда не знал и никогда не узнает ее мыслей.
The sight of her inscrutable face, the thought of all the hundreds of evenings he had seen her sitting there like that soft and passive, but unreadable, unknown, enraged him beyond measure.	Непроницаемое лицо Ирэн, воспоминание о всех тех вечерах, когда она сидела здесь все такая же мягкая и пассивная, но непонятная, загадочная, накалили его неудержимой яростью.
"I believe you are made of stone," he said, clenching his fingers so hard that he broke the fragile cup.	— Ты точно каменная, — сказал он и так стиснул пальцы, что хрупкая чашка разлетелась вдребезги.
The pieces fell into the grate.	Осколки упали на каминную решетку.
And Irene smiled.	И Ирэн улыбнулась.
"You seem to forget," she said, "that cup is not!"	— Ты, кажется, забыл, — сказала она, — что чашка все-таки не каменная!
Soames gripped her arm.	Сомс схватил ее за руку.
"A good beating," he said, "is the only thing that would bring you to your senses," but turning on his heel, he left the room.	— Хорошая трепка, — сказал он, — это единственное, что может тебя образумить, — и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

XIV.

Soames Sits on the Stairs — Сомс сидит на лестнице

Soames went up-stairs that night with the feeling that he had gone too far.	Сомс поднялся к себе в тот вечер, чувствуя, что хватил через край.
He was prepared to offer excuses for his words.	Он был готов принести извинения за свои слова.
He turned out the gas still burning in the passage outside their room.	Он потушил газ, все еще горевший в коридоре.
Pausing, with his hand on the knob of the door, he tried to shape his apology, for he had no intention of letting her see that he was nervous.	Взявшись за ручку двери, остановился на секунду, чтобы обдумать извинения, так как ему не хотелось выдавать ей свое беспокойство.
But the door did not open, nor when he pulled it and turned the handle firmly.	Но дверь не отворилась и не подалась даже тогда, когда он дернул ее и налег на ручку.
She must have locked it for some reason, and forgotten.	Ирэн, должно быть, заперла почему-нибудь спальню на ключ и забыла потом отпереть.
Entering his dressing-room, where the gas was also lighted and burning low, he went quickly to the other door.	Войдя в свою комнату, тоже освещенную низко прикрученной газовой лампой, он быстро направился к двери в спальню.
That too was locked.	И эта дверь была заперта на ключ.
Then he noticed that the camp bed which he occasionally used was prepared, and his sleeping-suit laid out upon it.	Тут Сомс заметил, что складная кровать, на которой он изредка спал, была постлана. На подушке лежала его ночная сорочка.
He put his hand up to his forehead, and brought it away wet.	Сомс приложил руку ко лбу, рука стала влажной.
It dawned on him that he was barred out.	Значит, его выставили?
He went back to the door, and rattling the handle stealthily, called:	Он вернулся к двери и, осторожно постучав ручкой, сказал:
"Unlock the door, do you hear?	— Отопри мне, слышишь?
Unlock the door!"	Отопри дверь!
There was a faint rustling, but no answer.	В комнате раздался шорох, но ответа не было.
"Do you hear?	— Ты слышишь?
Let me in at once—I insist on being let in!"	Впусти меня сию же минуту — я требую!
He could catch the sound of her breathing close to the door, like the breathing of a creature threatened by danger.	Он слышал ее дыхание около самой двери — так дышат те, кому угрожает опасность.
There was something terrifying in this inexorable silence, in the impossibility of getting at her.	В этом гробовом молчании, в невозможности добраться до нее было что-то страшное.
He went back to the other door, and putting his whole weight against it, tried to burst it open.	Сомс вернулся к другой двери и, навалившись на нее всем телом, попытался выломать.
The door was a new one-he had had them renewed himself, in readiness for their coming in after the honeymoon.	Дверь была новая — перед свадебным путешествием он сам распорядился заново переделать оба входа.
In a rage he lifted his foot to kick in the panel; the thought of the servants restrained him, and he felt suddenly that he was beaten.	Не помня себя от ярости. Сомс занес ногу, чтобы ударить в дверь; но его остановила мысль о прислуге, и он вдруг почувствовал себя побежденным.

Flinging himself down in the dressing-room, he took up a book.	Бросившись на складную кровать у себя в комнате, он схватился за книгу.
But instead of the print he seemed to see his wife-with her yellow hair flowing over her bare shoulders, and her great dark eyes-standing like an animal at bay.	Но вместо букв перед глазами у него стояла жена, он видел ее золотистые волосы, рассыпавшиеся по обнаженным плечам, видел ее большие темные глаза — вот она стоит там, как затравленный зверь.
And the whole meaning of her act of revolt came to him.	И Сомс понял все значение ее бунта.
She meant it to be for good.	Она решила, что так будет и дальше.
He could not sit still, and went to the door again.	Он не мог лежать спокойно и снова подошел к двери.
He could still hear her, and he called:	Он знал, что Ирэн все еще стоит там, и крикнул:
"Irene!	— Ирэн!
Irene!"	Ирэн!
He did not mean to make his voice pathetic.	Против воли голос его прозвучал жалобно.
In ominous answer, the faint sounds ceased.	В ответ на ото слабый шорох за дверью прекратился, и наступила зловещая тишина.
He stood with clenched hands, thinking.	Сомс стоял, стиснув руки, и думал.
Presently he stole round on tiptoe, and running suddenly at the other door, made a supreme effort to break it open.	Потом вышел на цыпочках и с разбегу навалился на другую дверь.
It creaked, but did not yield.	Она затрещала, но не подалась.
He sat down on the stairs and buried his face in his hands.	Сомс опустился на ступеньки и закрыл лицо руками.
For a long time he sat there in the dark, the moon through the skylight above laying a pale smear which lengthened slowly towards him down the stairway.	Он долго сидел так в темноте; сквозь стеклянный люк в потолке луна бросала на лестницу светлый блик, который медленно вытягивался по направлению к Сомсу.
He tried to be philosophical.	Он попробовал взглянуть на все происходящее по-философски.
Since she had locked her doors she had no further claim as a wife, and he would console himself with other women.	Заперев дверь на ключ, она больше не может претендовать на права жены — значит, он будет искать утешения у других женщин.
It was but a spectral journey he made among such delights-he had no appetite for these exploits.	Но мысли Сомса не задержались на этих соблазнительных картинах — такие развлечения были не в его вкусе.
He had never had much, and he had lost the habit. He felt that he could never recover it.	В прошлом их у него насчитывалось немного, а за последнее время он и подавно отвык от всего этого и вряд ли теперь привыкнет.
His hunger could only be appeased by his wife, inexorable and frightened, behind these shut doors.	Его голод могла утолить только жена — неумолимая, испуганная, спрятавшаяся от него в запертой комнате.
No other woman could help him.	Другие женщины ему не нужны.

This conviction came to him with terrible force out there in the dark.	Сидя в темноте. Сомс почувствовал, насколько сильна в нем эта уверенность.
His philosophy left him; and surly anger took its place.	Его философская выдержка исчезла, уступив место угрюмой злобе.
Her conduct was immoral, inexcusable, worthy of any punishment within his power.	Поведение Ирэн безнравственно, непростительно, оно заслуживает самого жестокого наказания, какое только можно придумать.
He desired no one but her, and she refused him!	Ему не нужна никакая другая женщина, а она отталкивает его.
She must really hate him, then!	Значит, правда, что он ненавистен ей!
He had never believed it yet.	До сих пор Сомс не мог этому поверить.
He did not believe it now.	Да и сейчас не верил.
It seemed to him incredible.	Это немыслимо.
He felt as though he had lost for ever his power of judgment.	Ему казалось, что он потерял способность рассуждать.
If she, so soft and yielding as he had always judged her, could take this decided step-what could not happen?	Если та, которую он всегда считал мягкой и покорной, могла решиться на такой шаг, то чего же надо ждать дальше?
Then he asked himself again if she were carrying on an intrigue with Bosinney.	И он снова спрашивал себя, правда ли, что у нее роман с Боснии.
He did not believe that she was; he could not afford to believe such a reason for her conduct—the thought was not to be faced.	Он не верил в это; не решался дать такое объяснение ее поступкам — с этой мыслью лучше не сталкиваться.
It would be unbearable to contemplate the necessity of making his marital relations public property.	Невыносимо думать о том, что он будет вынужден сделать свои супружеские отношения достоянием гласности.
Short of the most convincing proofs he must still refuse to believe, for he did not wish to punish himself.	Пока нет более веских доказательств, не надо верить в это, ведь он не станет наказывать самого себя.
And all the time at heart-he did believe.	И все же в глубине души Сомс верил.
The moonlight cast a greyish tinge over his figure, hunched against the staircase wall.	Луна бросала сероватый отблеск на его фигуру, прижавшуюся к стене.
Bosinney was in love with her!	Босини влюблен в нее.
He hated the fellow, and would not spare him now.	Он ненавидит этого человека и не намерен теперь щадить его.
He could and would refuse to pay a penny piece over twelve thousand and fifty pounds—the extreme limit fixed in the correspondence; or rather he would pay, he would pay and sue him for damages.	Он имеет право отказаться и откажется платить, не даст ни одного пенни сверх двенадцати тысяч пятидесяти фунтов — крайней суммы, установленной в письме. Нет, лучше заплатить! Заплатить, а потом предъявить ему иск и взыскать убытки.
He would go to Jobling and Boulter and put the matter in their hands.	Он пойдет к «Джоблингу и Боултеру» и поручит им вести дело.
He would ruin the impecunious beggar!	Он разорит этого оборванца!

And suddenly-though what connection between the thoughts?-he reflected that Irene had no money either.	И вдруг — но разве существовала какая-нибудь связь между этими двумя мыслями? — Сомс подумал, что у Ирэн тоже нет средств.
They were both beggars.	Оба нищие.
This gave him a strange satisfaction.	И эта мысль принесла ему странное удовлетворение.
The silence was broken by a faint creaking through the wall.	Тишину нарушил легкий скрип за стеной.
She was going to bed at last.	Наконец-то она легла!
Ah!	А!
Joy and pleasant dreams!	Приятных сновидений!
If she threw the door open wide he would not go in now!	Пусть даже распахнет настежь двери, теперь он все равно не войдет.
But his lips, that were twisted in a bitter smile, twitched; he covered his eyes with his hands….	Но его губы, по которым пробежала горькая усмешка, дрогнули; он закрыл глаза руками…
It was late the following afternoon when Soames stood in the dining-room window gazing gloomily into the Square.	Вечер был уже близок, когда на следующий день Сомс остановился у окна столовой и хмуро посмотрел на сквер.
The sunlight still showered on the plane-trees, and in the breeze their gay broad leaves shone and swung in rhyme to a barrel organ at the corner.	Солнце все еще заливало платаны, и на легком ветерке широкие яркие листья блестели в лучах, танцуя под звуки шарманки, игравшей на углу.
It was playing a waltz, an old waltz that was out of fashion, with a fateful rhythm in the notes; and it went on and on, though nothing indeed but leaves danced to the tune.	Уныло отстукивая такт, шарманка играла вальс, старинный вальс, уже вышедший из моды; играла, играла без конца, хотя только одни листья танцевали под эту музыку.
The woman did not look too gay, for she was tired; and from the tall houses no one threw her down coppers.	У женщины, вертевшей ручку шарманки, вид был невеселый, устала, должно быть; из окон высоких домов не бросили ни одного медяка.
She moved the organ on, and three doors off began again.	Она подняла шарманку и, пройдя три дома, снова заиграла.
It was the waltz they had played at Roger's when Irene had danced with Bosinney; and the perfume of the gardenias she had worn came back to Soames, drifted by the malicious music, as it had been drifted to him then, when she passed, her hair glistening, her eyes so soft, drawing Bosinney on and on down an endless ballroom.	Это был тот самый вальс, под который на балу у Роджера танцевали Ирэн с Босини; и вместе с коварной музыкой Сомс услышал запах гардений, как тогда на балу, когда мимо него промелькнули отливающие золотом волосы и мягкие глаза Ирэн, увлекавшие Босини все дальше и дальше по бесконечному залу.
The organ woman plied her handle slowly; she had been grinding her tune all day-grinding it in Sloane Street hard by, grinding it perhaps to Bosinney himself.	Женщина медленно вертела ручку; она играла свой вальс весь день — играла на Слоун-стрит, играла, может быть, и для Босини.
Soames turned, took a cigarette from the carven box, and walked back to the window.	Сомс отошел, взял папиросу из резного ящичка и снова вернулся к окну.

The tune had mesmerized him, and there came into his view Irene, her sunshade furled, hastening homewards down the Square, in a soft, rose-coloured blouse with drooping sleeves, that he did not know.	Мелодия гипнотизировала его, и вдруг он увидел Ирэн; держа в руке нераскрытый зонтик, она быстро шла через сквер к дому; этой легкой розовой кофточки с широкими рукавами Сомс еще ни разу не видел на ней.
She stopped before the organ, took out her purse, and gave the woman money.	Она остановилась около шарманки, вынула кошелек и протянула женщине монету.
Soames shrank back and stood where he could see into the hall.	Сомс отшатнулся от окна и стал так, чтобы видеть холл.
She came in with her latch-key, put down her sunshade, and stood looking at herself in the glass.	Она отперла дверь своим ключом, поставила зонтик и остановилась перед зеркалом.
Her cheeks were flushed as if the sun had burned them; her lips were parted in a smile.	Ее щеки горели, словно обожженные солнцем; губы улыбались.
She stretched her arms out as though to embrace herself, with a laugh that for all the world was like a sob.	Она протянула руки, точно хотела обнять себя в зеркале, но смех ее был похож на рыдание.
Soames stepped forward.	Сомс шагнул вперед.
"Very-pretty!" he said.	— Очень мило! — сказал он.
But as though shot she spun round, and would have passed him up the stairs.	Но Ирэн метнулась, как подстреленная, и хотела пройти мимо него по лестнице.
He barred the way.	Сомс загородил ей дорогу.
"Why such a hurry?" he said, and his eyes fastened on a curl of hair fallen loose across her ear….	— Что за спешка? — сказал он, и его глаза остановились на завитке волос, упавшем ей на ухо.
He hardly recognised her.	Сомс едва узнавал ее.
She seemed on fire, so deep and rich the colour of her cheeks, her eyes, her lips, and of the unusual blouse she wore.	Она горела точно в огне, такими яркими казались ее щеки, глаза, губы и эта незнакомая ему кофточка.
She put up her hand and smoothed back the curl.	Ирэн подняла руку и поправила завиток.
She was breathing fast and deep, as though she had been running, and with every breath perfume seemed to come from her hair, and from her body, like perfume from an opening flower.	Она дышала часто и глубоко, точно запыхавшись после быстрого бега, и от ее волос, от ее тела шел аромат, как идет аромат от распустившегося цветка.
"I don't like that blouse," he said slowly, "it's a soft, shapeless thing!"	— Мне не нравится эта кофточка, — медленно проговорил Сомс, — слишком легкая, бесформенная!
He lifted his finger towards her breast, but she dashed his hand aside.	Он протянул палец к ее груди, но она оттолкнула его руку.
"Don't touch me!" she cried.	— Не прикасайтесь ко мне! — крикнула она.
He caught her wrist; she wrenched it away.	Он сжал ее кисть; она вырвалась.
"And where may you have been?" he asked.	— Где же ты была? — спросил он.
"In heaven-out of this house!"	— В раю — не у вас в доме!
With those words she fled upstairs.	— И с этими словами она взбежала по ступенькам.
Outside-in thanksgiving-at the very door, the organ-grinder was playing the waltz.	А на улице — в знак благодарности — у самых дверей шарманка играла вальс.
And Soames stood motionless.	И Сомс стоял не двигаясь.
What prevented him from following her?	Что помешало ему пойти за ней?
Was it that, with the eyes of faith, he saw Bosinney looking down from that high window in Sloane Street, straining his eyes for yet another glimpse of Irene's vanished figure, cooling his flushed face, dreaming of the moment when she flung herself on his breast—the scent of her still in the air around, and the sound of her laugh that was like a sob?	Может быть, он видел мысленно, как на Слоун-стрит Босини выглядывает из окна, напрягает зрение, чтобы хоть еще раз поймать глазами удаляющуюся фигуру Ирэн, как он подставляет ветру разгоряченное лицо, вспоминая тот миг, когда она приникла к его груди… а в комнате все еще сохранился ее аромат, все еще звучит ее смех, похожий на рыдание.

Название книги

The Man of Property — Собственник

Голсуорси Джон

PART II — ЧАСТЬ ВТОРАЯ