Четыре дня спустя Гарц рано утром не спеша брел домой. Тени облаков скользили по виноградникам и исчезали в путанице городских крыш и зеленых шпилей. С гор дул свежий ветер, ветви деревьев раскачивались, снежинками осыпались лепестки запоздавших цветов. Среди нежных зеленых сережек жужжали майские жуки, и на дорожке всюду виднелись их коричневые тельца.
Гарц прошел мимо скамейки, на которой сидела и рисовала какая-то девушка. Порыв ветра швырнул ее рисунок на землю; Гарц подбежал, чтобы подмять его. Девица наклонила голову в знак благодарности, но когда Гарц повернулся, чтобы идти, разорвала рисунок пополам.
- Зачем вы это сделали? - спросил он.
Держа по куску разорванного рисунка в каждой руке, перед ним стояла хрупкая и стройная девушка с серьезным и спокойным выражением лица. Она смотрела на Гарца большими ясными зеленоватыми глазами; в выражении ее губ и в упрямо вздернутом подбородке читался вызов, но лоб оставался безмятежно гладким.
- Он мне не нравится.
- Разрешите взглянуть. Я художник. - Не стоит, а впрочем... если хотите...
Гарц сложил половинки рисунка.
- Вот видите! - сказала она. - Я же говорила вам.
Гарц не ответил, продолжая рассматривать рисунок. Девушка нахмурилась.
Гарц вдруг спросил ее:
- Почему вы рисуете?
Она покраснела и сказала:
- Покажите мне, что здесь не так.
- Я не могу показать вам, что здесь не так, здесь все так... Но почему вы рисуете?
- Не понимаю.
Гарц пожал плечами.
- Это нехорошо, - сказала девушка обиженно. - Я хочу знать.
- Вы не вкладываете в свои рисунки души, - сказал Гарц.
Она ошеломленно поглядела на Гарца, и взгляд ее стал задумчивым.
- Пожалуй, вы правы. Есть много других занятий...
- Других занятий не должно быть, - сказал Гарц.
- Я не хочу всегда заниматься только собой, - перебила его девушка. - Я полагаю...
- Ах, вот как! Ну, раз уж вы полагаете!..
Девушка вызывающе посмотрела ему прямо в глаза и снова разорвала рисунок.
- Вы хотите сказать, что если дело не захватывает целиком, то не стоит им заниматься вообще. Не знаю, правы ли вы... Нет, думаю, вы правы.
Позади них послышалось нервное покашливание, и, обернувшись, Гарц увидел своих недавних гостей: мисс Нейлор, протягивающую ему руку, покрасневшую Грету, которая стояла с букетом полевых цветов и пристально смотрела ему в лицо, и терьера, обнюхивающего его брюки.
Мисс Нейлор нарушила неловкое молчание: - Мы хотели посмотреть, здесь ли вы еще, Кристиан. Извините, что помешали... я не знала, что вы знакомы с мистером... герром...
- Меня зовут Гарц... мы только что говорили...
- О моем рисунке. Ох, Грета, не щекочись! Пойдемте к нам, позавтракаем вместе, герр Гарц? Это будет ответный визит.
Гарц, оглядев свою пыльную одежду, вежливо отказался.
Но Грета сказала умоляюще:
- Ну пойдемте же! Вы понравились Скрафу. И потам так скучно завтракать без гостей.
Мисс Нейлор скривила губы. Гарц поспешно ответил:
- Благодарю вас. Я буду очень рад... если вы не станете обращать внимания на мой грязный вид.
- О нет, не станем! Тогда мы тоже не пойдем умываться, а после я покажу вам своих кроликов.
Мисс Нейлор, переминаясь с ноги на ногу, как птичка на жердочке, воскликнула:
- Надеюсь, вы не пожалеете... завтрак очень простой... девочки так порывисты... приглашают без всяких церемоний... мы будем очень рады!..
Но тут Грета тихонько потянула сестру за рукав, и Кристиан, собрав свои карандаши и бумагу, первой тронулась в путь.
Удивленный Гарц последовал за ней; ничего подобного с ним! не приключалось никогда. Он бросал на девушек робкие взгляды и, заметив задумчивое и простодушное выражение глаз Греты, улыбнулся. Вскоре они подошли к двум большим тополям, которые, как часовые, стояли у начала усыпанной гравием и обсаженной сиреневыми кустами дорожки, ведущей к бледно-розовому дому с зелеными ставнями, крытому зеленоватым шифером. Над дверью виднелась выцветшая красная надпись: "Вилла Рубейн".
- А эта тропинка ведет на конюшню, - сказала Грета, указывая на дорожку у забора, где грелось на солнцепеке несколько голубей. - Дядя Ник держит там своих лошадей: Княгиню и Кукушку. Имена их начинаются с "К" в честь Кристиан. Они очень красивые. Дядя Ник говорит, что на них можно ездить до второго пришествия и они совершенно не устанут. Поклонитесь и скажите "доброе утро" нашему дому! Гарц поклонился.
- Папа говорит, что все гости должны так делать, и я думаю, это приносит счастье.
В дверях она оглянулась на Гарца и исчезла в доме.
На пороге появился толстый, коренастый румяный человек с жесткими, зачесанными назад волосами, короткой рыжеватой густой, разделенной надвое бородой и темными пенсне на толстом носу.
- А ну, девочки мои, - сказал он грубовато-добродушным голосом, поцелуйте меня быстренько! Как сегодняшнее утречко? Хорошо прогулялись, hein?
Послышались торопливые поцелуи.
- Ха, фрейлейн, хорошо! - Он увидел Гарца, стоявшего в дверях. - Und der Herr?
Мисс Нейлор поспешно все объяснила.
- Отлично! Художник! Kommen Sie herein, очень рад. Будете завтракать? Я тоже... да, да, девочки мои... я тоже буду завтракать с вами. У меня волчий аппетит.
К этому времени Гарц успел его рассмотреть: толстяк средних лет и среднего роста, в просторной полотняной куртке, белоснежной накрахмаленной рубашке, перепоясанной голубым шелковым шарфом, - он производил впечатление человека чрезвычайно чистоплотного. Держался он с видом светского льва, и от него веяло тончайшим ароматом отличных сигар и лучших парикмахерских эссенций.
Комната, в которую они вошли, была длинная и довольно скудно обставленная; на стене висела огромная карта, а под ней стояли два глобуса на изогнутых, подставках, напоминавшие надутых лягушек на задних лапках. В углу стояло небольшое пианино, рядом - письменный стол, заваленный книгами и бумагами; этот уголок, принадлежавший Кристиан, был какими-то инородным в комнате, где все отличалось сверхъестественной аккуратностью. Обеденный стол был накрыт для завтрака, сквозь распахнутые двери лился нагретый солнцем воздух.
Завтрак проходил очень весело; за столом герр Пауль фон Моравиа всегда бывал в ударе. Слова извергались из него потоком. Беседуя с Гарцем об искусстве, он как бы давал понять: "Мы не мним себя знатоками - pas si bete - но тоже кое в чем разбираемся, que diable!» Он порекомендовал Гарцу табачную лавку, где торгуют "недурными сигарами". Поглотив овсяную кашу и съев омлет, он перегнулся через стол и влепил Грете звонкий поцелуй, пробормотав при этом: "Поцелуй меня быстренько!" - выражение, которое он в незапамятные времена подцепил в каком-то лондонском мюзик-холле и считал весьма chic. Расспросив дочерей об их планах, он дал овсянки терьеру, который презрительно отверг ее.
- А ведь наш гость, - вдруг сказал он, взглянув на мисс Нейлор, - даже не знает наших имен!
Маленькая гувернантка торопливо представила их друг другу.
- Отлично! - сказал герр Пауль, выпячивая губы. - Вот мы и познакомились! - И, взбив кверху кончики усов, он потащил Гарца в другую комнату, изобиловавшую подставками для трубок, фотографиями танцовщиц, плевательницами, французскими романами и газетами, а также креслами, которые были пропитаны табачным дымом.
Семейство, обитавшее на вилле Рубейн, действительно отличалось пестротой и носило весьма любопытный характер. Посредине обоих этажей проходили коридоры, и таким образом вилла делилась на четыре части, и в каждой из них жили разные люди. И вот как это получилось.
Когда умер старый Николас Трефри, его имение, находившееся на границе с Корнуэллом, было продано, а вырученные деньги поделены между тремя оставшимися в живых детьми: Николасом, самым старшим, совладельцем известной чайной фирмы "Форсайт и Трефри"; Констанс, вышедшей замуж за человека по имени Диси; и Маргарет, помолвленной незадолго до смерти отца с помощником местного священника Джоном Девореллом, который затем получил приход. Они поженились, и у них родилась девочка, названная Кристиан. Вскоре после ее рождения священник получил наследство и тут же умер, оставив его жене без всяких обязательств. Прошло три года, и, когда девочке минуло шесть лет, миссис Деворелл, еще молодая и хорошенькая, переехала жить в Лондон к брату Николасу. И там она познакомилась с Паулем фон Моравицем - последним отпрыском старинного чешского рода, жившего в течение многих сотен лет на доходы с имений, которые находились неподалеку от Будвейсса. Пауль остался сиротой в возрасте десяти лет, не получив в наследство ни единого акра родовых земель. Зато он унаследовал уверенность, что потомок древнего рода фон Моравицев имеет право на все земные блага. Позже его savoir faire научил его посмеиваться над такой уверенностью, но где-то в глубине души она его не покидала. Отсутствие земли не привело к серьезным последствиям, так как мать его, дочь венского банкира, оставила ему приличное состояние. Фон Моравицу приличествовало служить только в кавалерии, но, не приспособленный к тяготам солдатской жизни, он вскоре оставил службу; ходили слухи, что у него были разногласия с полковым командиром из-за качества пищи, которой пришлось довольствоваться во время каких-то маневров, но другие утверждали, что он подал в отставку, потому что не мог подобрать коня себе по ногам, которые были, надо признаться, весьма толстыми.
У него была восхитительная тяга к удовольствиям, и жизнь светского бездельника вполне устраивала его. Он вел веселый, легкомысленный и дорогостоящий образ жизни в Вене, Париже, Лондоне. Он любил только эти города и хвастался, что в любом из них чувствует себя, как дома. В нем сочетались бьющая через край энергия и изощренность вкуса, но эти качества пригодились ему только на то, чтобы стать великим знатоком женщин, табаков и вин; а самое главное, он обладал отличнейшим пищеварением. Ему было тридцать лет, когда он встретил миссис Деворелл. И она вышла за него замуж, потому что он не был похож на тех мужчин, которые ее окружали. Никогда еще не сочетались браком столь разные люди. Пауля, завсегдатая кулис, привлекли в ней наивность, спокойствие, душевная ясность и несомненное целомудрие; он уже промотал более половины своего состояния, и то обстоятельство, что у нее были деньги, тоже, очевидно, не было упущено из виду. Но как бы там ни было, он привязался к жене и, будучи человеком мягкосердечным, стал привыкать к тихим семейным радостям.
Через год после свадьбы у них родилась Грета. Однако тяга к "свободе" отнюдь не умерла в Пауле; он стал игроком. Никто особенно не препятствовал ему проигрывать остаток своего состояния. Но когда он принялся за состояние своей жены, это, естественно, оказалось более сложным. Впрочем, в ее капитале образовалась уже порядочная брешь, прежде чем вмешался Николас Трефри и заставил сестру перевести то, что уцелело, на имя дочерей, обеспечив себя и Пауля пожизненной рентой. Денежный источник иссяк, и добряк бросил карты. Но тяга к "свободе" по-прежнему жила в его душе; он стал пить. Он никогда не напивался до потери сознания, но и редко бывал трезв. Жену его очень расстраивала эта новая страсть; ее и без того слабое здоровье было вскоре совсем подорвано. Врачи отправили ее в Тироль. Пребывание там пошло ей на пользу, и семья поселилась в Боцене. На следующий год, когда Грете только исполнилось десять лет, мать ее умерла. Пауль тяжело переживал этот удар. Он бросил пить, стал заядлым курильщиком и домоседом. Он был привязан к обеим девочкам, но совсем не понимал их; Грета, родная дочь, была его любимицей. Они продолжали жить на вилле Рубейн; она была дешевой и просторной. Пауль стал сам вести хозяйство, и денег постоянно не хватало.
К этому времени вернулась в Англию сестра его жены миссис Диси, муж которой скончался на Востоке. Пауль предложил ей поселиться у них на вилле. У нее были свои комнаты, собственная прислуга; такое положение дел вполне устраивало Пауля - это давало значительную экономию, и в доме всегда был человек, чтобы присматривать за девочками. По правде говоря, он опять стал ощущать тягу к "свободе"; приятно было время от времени улизнуть в Вену или хотя бы поиграть в пикет в местном клубе, украшением которого он был, словом, немного "проветриться". Нельзя же горевать всю жизнь... даже если это была не женщина, а ангел; тем более что пищеварение у него осталось таким же превосходным, как прежде.
Четвертую часть виллы занимал Николас Трефри, который никак не мог привыкнуть к тому, что ему каждый год приходится на время покидать Англию. Он и его молоденькая племянница Кристиан питали друг к другу ту особую привязанность, которая таинственно, как и все в жизни, зарождается между пожилым человеком и совсем юным существом и для обоих кажется целью и смыслом существования, пока в юное сердце не входит новое чувство.
Он давно уже был опасно болен, и врачи настоятельно советовали ему избегать английской зимы. И вот с наступлением каждой весны он появлялся в Боцене, куда полегоньку добирался на собственных лошадях из Итальянской Ривьеры, в которой проводил самые холодные месяцы года. Здесь он обычно оставался до июня, а потом возвращался в свой лондонский клуб, но до этого и дня не проходило, чтобы он не ворчал на иностранцев, на их обычаи, еду, вино и одежду, словно большой добродушный пес. Болезнь его сломила; ему было семьдесят, но выглядел он старше своего возраста. У него был преданный слуга по имени Доминик, уроженец Лугано. Николас Трефри нашел его в одном отеле, где тот работал, как вол, и нанял, предупредив: "Смотри, Доминик! Я и обругать могу!" На это Доминик, смуглый, мрачноватый, но не лишенный чувства юмора, ответил только: "Tres bien, m'sieur!".