Перстень Матильды

Голуб Алексей

Данелия Борис

В книге две сатирические повести-памфлета: «Чемодан царя Владимира» и «Перстень Матильды», написанные на основе подлинных событий и фактов. Они рассказывают о том, кого использует американская разведка в идеологической войне и к каким приемам прибегают диверсанты.

К ЧИТАТЕЛЮ

Помните мелкого чиновника Поприщина из «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя? В «год 2000 апреля 43 числа» он сделал открытие, ошеломившее его до полной потери сознания: «В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я…» И на служебных бумагах стал горделиво расписываться: «Фердинанд VIII».

Теперь уже можно совершенно точно сказать, что Гоголь прозорливо предвидел доподлинный случай, но допустил несущественные неточности: подобное любопытное событие действительно приключилось, но не в 2000 году, а в наши дни — в Испании отыскался царь, «Глава Российского Императорского Дома, законный Преемник прав и обязанностей Императоров Всероссийских», как он называет себя всерьез.

Новоявленный царь учел наивность Поприщина — тот не додумался заиметь секретаря, который бы своей подписью заверял, что он и вправду Фердинанд VIII. У Владимира Первого есть собственный секретарь, авторитетно удостоверяющий его подпись: «С подлинным верно. Начальник Походной Канцелярии Николай Вуич».

И конечно, мелочь, на которую не стоит обращать внимания, что отыскавшийся «Император всея Руси» немец, никогда не был в России. Поприщин тоже не испанец и никогда не был в Испании, но ведь это нисколько не помешало ему объявить себя королем Испании?

В отличие от Фердинанда VIII Владимиру Первому пока еще не обрили голову, как это полагается, из гуманных медицинских соображений, не втолкнули из тех же соображений в изолированную от всего мира комнатку с решетками. Но он учел возможность такой участи и в январе 1970 года через газетку «Знамя России» поспешил оповестить «российские народы», что если с ним что-либо случится, то «Главой Императорского Дома Романовых» станет его «Первородная Дочь», «Государыня Великая Княжна Мария Владимировна».

О самозванном «Императоре всея Руси» и его «Императорском Доме» рассказывается в сатирической повести-памфлете «Чемодан царя Владимира». Ее персонажи и события не выдуманы, их подлинность мог бы заверить собственноручной подписью и круглой печатью начальник походной канцелярии «его величества» Николай Вуич.

О пропитании царя заботится редактор издающегося в Нью-Йорке монархического вестника «Знамя России» Н. Чухнов, один из персонажей «Чемодана царя Владимира», из номера в номер он отчаянно взывает: «Жертвуйте в казну Великого Князя!» И тут же для воодушевления сообщает, что, мол, проявили сознательность такие-то: «Борис Критский — 1 доллар, А. Акаемов — 1 доллар…»

Но наивно думать, что «Императорский Дом» существует только на подачки частных лиц. Многие сами бедствуют. Например, престарелые участники организаций, вызывающих улыбку уже своими названиями — «Союз Императорской Конницы и Конной Артиллерии», «Союз бывших Императорских кадетов», — и рады были бы что-либо пожертвовать, да нечего. И ограничиваются тем, что в день рождения «Великого Князя» устраивают в складчину молебен. Предприимчивый «император» для пополнения своей казны сам приторговывает чем бог пошлет — то автомобильными покрышками, то горячительными напитками, изготовленными по русским рецептам.

У Чухнова же богатые хозяева — разведки. В прошлом белоэмигрант Чухнов во время второй мировой войны добровольно предложил себя фашистской Германии, участвовал в формировании в Югославии специального «охранного корпуса СС», лично расстреливал партизан. С циничной откровенностью он поведал об этом сам, издав в качестве приложения к «Знамени России» свои мемуары. Написал их Чухнов для того, чтобы передать реакционным кругам США опыт использования гитлеровцами различного рода предателей. Редактируемая им газетка, в которой активное участие принимает и самозваный «царь» Владимир Первый, до отказа заполнена антисоветчиной.

В антисоветской, антикоммунистической клевете «Знамени России» не уступают и другие якобы чисто монархические газетки — «Наша страна» (Буэнос-Айрес), «Россия» (Нью-Йорк) и немонархическая «Новое русское слово» (Нью-Йорк), ставшая рупором сионизма.

Но не все эмигранты плохо относятся к нам. Немало из них, оказавшись за рубежом по недомыслию, по случайному стечению обстоятельств, горько сожалеют о случившемся, безнадежно тоскуют по Родине. Уместно сказать, что в том же Нью-Йорке, например, выходит газета русской прогрессивной общественности «Русский голос», возглавляемая истинным патриотом, большим искренним другом советского народа генералом В. А. Яхонтовым.

В годы Великой Отечественной войны значительная часть эмигрантов выступала против немецко-фашистских оккупантов. В числе героев движения Сопротивления во Франции были княгиня Вера Оболенская, правнук великого революционера Александра Радищева — Кирилл Радищев. Указом Президиума Верховного Совета СССР они посмертно награждены правительственными наградами. Веру Оболенскую гестаповцы пытались склонить к предательству, но патриотка гневно бросила им в лицо: «Я русская, прожившая всю жизнь во Франции, никогда не изменю ни моей Родине, ни стране, где я выросла!»

Мать Кирилла Радищева, Софья Михайловна, в письме в Советский Союз по поводу награждения сына сказала: «…Этим указом наша Родина, которую так глубоко любил Кирилл, еще больше утверждает себя великой страной… Я верю, что у моего сына будут дети по духу, которые взрастят в себе семя любви к Родине, превратив его в могучий дуб неустанного служения ей и своему народу, и что его пример, как пример его предка русского писателя-революционера Александра Радищева, укрепит многих в минуту слабости».

Но были и Чухновы, помогавшие гитлеровской Германии. Уцелев от возмездия, они продались империалистическим разведкам.

Кого используют эти разведки, и в первую очередь в идеологической войне, на которую противник делает сейчас главную ставку, к каким приемам прибегают идеологические диверсанты, — этому посвящена документальная повесть-памфлет «Перстень Матильды».

В «Перстне Матильды» описано подлинное событие, причем в той последовательности, в какой оно проходило и так скандально закончилось для главарей так называемого «Народно-трудового союза» (НТС) Романова, Поремского, Околовича. Они, видимо, решили и уже доложили своим хозяевам, что им наконец-то удалось поймать на провокационную удочку целую группу советских юношей. А поймались-то они сами.

А ведь какой опыт подрывной деятельности против СССР у главарей НТС! В Великую Отечественную войну Романов, Поремский, Околович добросовестно служили фашистской Германии. Затем продались английской разведке, которая и присвоила им упоминаемые в повести-памфлете клички: «Шуба-1», «Шуба-2», «Шуба-3», Потом стали шпионами и идеологическими диверсантами других империалистических разведок.

Из кожи вон лезут эти отщепенцы, чтобы найти в нашей стране простачков. Всякими путями добывают адреса советских людей, пишут им письма, выдавая себя вначале за кристально честных и далеких от политики филателистов, книголюбов или еще за кого-либо. А потом стремятся постепенно втянуть их в антисоветскую деятельность, превратить в шпионов, предателей.

Авторы «Перстня Матильды» сведения о «шубах» и многоликой Ариадне Ширинкиной — она же филателист Леви, коммивояжер Алекс Липперт, утаивший свою профессию Андрей Липинский — получили от тех советских людей, которых Ширинкина пыталась толкнуть на путь предательства.

Откроем книгу, познакомимся с невыдуманными сатирическими персонажами «Чемодана царя Владимира», «Перстня Матильды». Сатирическими они стали даже не по воле авторов книги Алексея Голуба и Бориса Данелия, а потому, что комичны их потуги выставить себя спасителями человечества. Но книга написана не только для того, чтобы развлечь и посмешить читателя, а для того, чтобы еще раз напомнить: идет ожесточенная идеологическая война, в которой не может быть нейтральных.

Подчеркнем, что в наши дни к самым существенным особенностям идеологической войны, развязанной противником, надо отнести следующие: во-первых, противник в качестве главных, решающих избрал различные формы идеологических диверсий; во-вторых, в современной обстановке идеологические диверсии неразрывно, органически связаны с разведывательной и иной враждебной деятельностью империалистического лагеря, являясь одним из важных компонентов «тайной войны», «тайного фронта» — бескомпромиссной классовой борьбы двух миров — социалистического и капиталистического.

Долг каждого советского гражданина перед Родиной, перед народом, перед своей совестью — не проходить мимо любого проявления, рецидива буржуазной идеологии, не говоря уже о явной идеологической диверсии.

Быть бдительным!

Политическая бдительность заключается не только в умении своевременно распознавать тщательно замаскировавшегося врага, вовремя предотвращать его преступные действия, но и в том, чтобы стойко противостоять любым формам влияния буржуазной идеологии.

Сергей Ананьин

ЧЕМОДАН ЦАРЯ ВЛАДИМИРА

ДРУЖНАЯ ВЕСНА

Весна 1919 года в Крыму выдалась дружной.

Когда с гор побежали звонкие ручьи, в садах зацвели персики и распустились первые розы, жители Ялты вдруг стали свидетелями необычайного зрелища: аристократическую набережную и тенистые аллеи приморского парка неожиданно запрудили кавалерийские лошади. В одиночку, парами и целыми табунами они прогуливались по фешенебельному русскому курорту.

Пробежав резвым аллюром сотни километров по степям Украины и Крыма, лихие скакуны доставили к морю своих седоков и теперь оказались предоставленными самим себе. Гнедые, вороные, буланые, серые в яблоках и в белых чулках, они заглядывали в кафе, с любопытством рассматривали себя в зеркалах, украшающих вестибюль гостиницы «Ореанда», и грелись на пляже. В целом лошади вели себя благопристойно, если не считать одного разнузданного жеребца, который в приливе восторга разнес копытами стеклянную витрину фруктового магазина братьев Кариакиди.

В то время когда созерцательно настроенные кабардинские, скакуны и обозные тяжеловесы наслаждались комфортом жемчужины Тавриды, их изрядно потрепанные седоки, отбросив в сторону благородные навыки светского воспитания, спешили погрузиться на стоявшие в гавани суда союзников. Бухта кишела французскими пароходами, турецкими фелюгами и шаландами греков коммерсантов, стремившихся воспользоваться внезапно представившейся возможностью заработать на оптовых перевозках.

Те, кому не доставалось места на палубах хорошо оснащенных пароходов, довольствовались шаландами и даже рыбацкими баркасами. Но ни пароходы, ни фелюги, ни шаланды не могли вместить всех желающих отправиться в морское странствие. Поэтому даже неказистые моторки и облупленные ялики внезапно подскочили в цене и продавались по стоимости королевских яхт.

Над палубами судов и суденышек возвышался лес головных уборов. Казачьи папахи торчали вперемежку с пехотинскими фуражками, драгунскими киверами и штатскими котелками.

По берегу носился обезумевший от страха бравый казачий есаул, которому не досталось места на судне.

— Станичники! — не своим голосом кричал он. — Побойтесь бога! На кого покидаете?!

Видя, что на его зов никто не обращает ни малейшего внимания, есаул стал спихивать в воду валявшееся на берегу бревно.

Первыми гавань покинули французские пароходы. За ними тронулись шаланды, яхты и фелюги. Когда эскадра вытянулась в кильватерную колонну и французский флагман повел ее на Константинополь, на горизонте показался дымок. Навстречу беженцам к крымским берегам на всех парах спешил военный корабль английского королевского флота «Марлборо». Поравнявшись с флотилией бегущего воинства, корабль выбросил на мачте сигнал: «Приветствую доблестных союзников!» — и на полном ходу проследовал мимо.

Ощетинившийся пушками английский корабль миновал Ялту и бросил якоря напротив Ливадийского дворца — летней резиденции бывшего российского монарха. С корабля спустили командирский бот. На берегу у груды саквояжей и шляпных картонок взволнованно толпилась группа мужчин и женщин. Это были те члены свергнутого российского императорского дома, которых не постигло справедливое возмездие. Окруженные фрейлинами и камергерами, великие князья и княгини проявляли явное нетерпение, желая поскорее покинуть «Великие, Малые и Белые Земли».

Первыми гавань покинули французские пароходы. За ними тронулись шаланды, яхты и фелюги.

Едва бот причалил к берегу, как у родовитых беженцев появилось непреодолимое желание прыгнуть на легкое суденышко и оказаться под защитой английского королевского флага. Но всякие беспорядочные действия и в особенности прыжки высокорожденным особам возбранялись дворцовым этикетом. Первой на судно должна была ступить мать бывшего русского царя — вдовствующая императрица Мария Федоровна. Но Мария Федоровна в эту историческую минуту, к общему неудовольствию, все еще пребывала в своих покоях.

Где-то за Ай-Петри гремела артиллерийская канонада.

Командир корабля нервничал.

— Господа! — с холодной английской вежливостью сказал он, поглядывая на часы. — Ровно через сорок пять минут корабль поднимет якоря. Британия не может рисковать лучшим кораблем королевского флота!

Великий князь, генерал от кавалерии Николай Николаевич, ступая через три-четыре ступеньки, поспешил в покои императрицы. Мария Федоровна в теплом халате и в чепчике сидела на террасе в соломенной качалке и на ломберном столике раскладывала пасьянс.

— Ваше величество! — почтительно обратился к ней Николай Николаевич. — На рейде вас ждет английский корабль!

— Но вы же знаете, князь, — возразила Мария Федоровна, — что я не переношу морской качки?!

У Николая Николаевича задергалось правое веко.

— Разрешите напомнить, — сказал он, — что здесь нам грозит опасность. Мы не можем медлить ни минуты!

Из-за Ай-Петри снова донесся гул канонады. Генерал от кавалерии с тревогой посмотрел на море. Из труб английского корабля валил дым. «Марлборо» готов был в любую минуту скрыться за горизонтом.

Когда вдовствующая императрица появилась на причале, воспитанные в духе преданности конституционной монархии рослые английские матросы взяли на караул.

Несмотря на то, что английский корабль не был приспособлен для перевозок сиятельного груза, на нем все же нашлось достаточно места, чтобы разместить родовитых пассажиров. Особы, некогда владевшие великолепными дворцами в разных концах России — от южной Таврии до Северной Пальмиры, потеснившись, разместились в трех офицерских каютах и двух матросских кубриках.

Выйдя в открытое море, «Марлборо» вскоре настиг армаду золотопогонных беженцев. На мачте английского корабля взвился сигнал: «Желаю счастливого плавания!» Обогнав пестрое сборище судов, «Марлборо» взял курс на Константинополь.

…Поскольку легкие турецкие фелюги, ялики и моторки не были приспособлены для дальних переходов, беглое воинство покинуло их, едва эскадра причалила к берегам Турции. Расположившись биваком под жарким солнцем Галлиполии, потрепанные белогвардейские полки пытались сохранить видимость боевых формирований. В ожидании высочайших указаний пехотинское и казачье офицерство устраивало карточные сражения, коротало время на тараканьих бегах.

Светлейших пассажиров «Марлборо» высадил на берег туманного Альбиона. В Лондоне стояло сырое холодное утро. Позеленевшие от морской болезни пассажиры сошли на берег. Прибытие высоких гостей в дружественную державу на этот раз не сопровождалось пушечной пальбой и фейерверком. Рядовой чиновник английского министерства препроводил их в довольно скромный отель и дал понять, что отныне они должны заботиться о себе сами.

Николай Николаевич, доводившийся бывшему русскому царю дядей и теперь принявший на себя обязанности местоблюстителя уже несуществующего престола, озабоченно поскреб затылок. Этот чисто мирской жест объяснялся тем, что на его плечи ложилось нелегкое бремя забот о членах семейства. Впервые в жизни великому князю пришлось задуматься над тем, что хлеб насущный — это не манна небесная и за него надо платить. А наличных было маловато.

Николай Николаевич сразу помрачнел. Настроение у него окончательно испортилось после осмотра отеля. Комнаты были обставлены довольно дешевой, прослужившей немало лет мебелью. С первого этажа проникали кухонные запахи и доносились хриплые звуки граммофона.

В другое время гримаса недовольства, появившаяся на челе персоны, привыкшей распоряжаться судьбами миллионов, могла вызвать серьезные осложнения во взаимоотношениях между государствами. Но на владельца отеля помрачневшее лицо высокопоставленной особы не произвело ровно никакого впечатления.

— Сэр! — бестрепетно обратился он к Николаю Николаевичу. — В моем отеле останавливаются самые уважаемые люди, и они всегда остаются довольны нашим гостеприимством.

В это время в отель вошел немолодой тучный мужчина в широкополой фермерской шляпе.

— О, мистер Холмс! — бросился навстречу посетителю хозяин гостиницы. — Прошу, прошу! Ваши комнаты всегда к вашим услугам! О, мистер Холмс! Это лучшие комнаты в моем отеле!

Николай Николаевич круто повернулся на каблуках и удалился в свои покои. В его душе созрело решение немедленно покинуть берега неприветливого Альбиона и переселиться в веселую столицу Франции.

Мария Федоровна восприняла сообщение Николая Николаевича с достоинством все еще царствующей особы. Решение своего шурина она расценила как официальное приглашение французского правительства.

— Итак, князь, вы считаете, что визит в Париж отложить нельзя?! — озабоченно проговорила старушка.

— Я думаю, — сказал Николай Николаевич, — что ориентация на Францию в данной обстановке будет более правильной. Да и к России ближе…

— Тогда передайте правительству Франции, что мы принимаем его приглашение! — с важностью произнесла Мария Федоровна и тут же пустилась в воспоминания: — О Париж! Это прекрасный город!..

ТАНЕЦ С КИНЖАЛАМИ

Прибытие именитых путешественников в столицу Франции не сопровождалось помпезностью. У дверей вагона не толпились официальные лица, на перроне не были выстроены гвардейцы в медных касках и местоблюститель престола был избавлен от необходимости принимать рапорт почетного караула.

Для того чтобы добраться до отеля, августейшему семейству пришлось выйти на привокзальную площадь и воспользоваться услугами парижского таксомотора. Короче говоря, прибытие высоких гостей в столицу Франции не вызвало никакой сенсации.

…Париж жил своей обычной жизнью. В ресторанах гремела музыка, знаменитые шансонье в интимном полумраке ночных кабаре шептали песни о любви, стройные длинноногие девицы отплясывали темпераментный канкан, а любители острых ощущений со всего света совершали паломничество на Монмартр. Париж оставался Парижем.

Но в то же время в облике французской столицы появилось нечто новое. Высадившиеся где-то у Константинополя русские офицерские фуражки, казачьи папахи и штатские котелки петербургского покроя теперь маячили на улицах самого веселого города Европы. По соседству со старыми вывесками столичных ресторанов, предлагавших обильное меню и массу вечерних развлечений, красовались новые, необычные для парижан названия: «Казачий ресторан Тарас Бульба», «Интимный кабачок Шехерезада», «Лучший в Париже кавказский ресторан Шато Коказьен».

«Тарас Бульба» вместо набивших оскомину французам омаров и устриц предлагал аппетитные галушки. В «Шехерезаде» русская водка конкурировала со знаменитыми французскими коньяками, а на закуску подавались блины с семгой и икрой.

Что же касается «Шато Коказьен», то там гостей угощали сильно приправленными перцем кавказскими блюдами, огненной лезгинкой и танцами с кинжалами.

«Шато Коказьен» в переводе с французского означает кавказский замок. Но владелец ресторана, истинный кавказец, толковал это название на свой лад:

— Коказьен — это Кавказ! — жестикулировал он. — Может, слыхал песню: на Кавказе есть гора. Шота — это имя. Я Шота. Все вместе значит — Шота с Кавказа! Заходи, дорогой мсье! Шашлык, уф, какой шашлык!..

Коронным номером вечерней программы в кавказском ресторане был танец с шашлыками. Около полуночи в зале создавался полумрак, и под визгливые звуки восточного оркестра появлялись затянутые в черкески джигиты. Поводя широкими плечами и ступая на носках, они несли на вытянутых руках облитые коньяком пылающие шашлыки, нанизанные на штыки от русских трехлинеек образца 1897 года.

Царственный дом Романовых ни для Парижа, в частности, ни для Европы вообще уже не представлял былого интереса. Единственно, кто не хотел мириться с реальной действительностью, — это сами Романовы да запрудившие столицу Франции люди в русских генеральских мундирах, беглые помещики, банкиры и промышленники. Они устраивали сборища, организовывали заговоры, обивали пороги кабинетов европейских сановников и министров, требуя материальной поддержки и решительных действий против Советской России.

Сами европейские политиканы тоже не прочь были расправиться с новым опасным соседом на востоке. Но гром революции прокатился и над Европой, и теперь кое-кто из них думал не столько о судьбе Романовых, сколько о своей собственной.

Обосновавшись в Париже, Николай Николаевич после перенесенных дорожных лишений устроил себе маленькие каникулы. Начинавший дряхлеть генерал от кавалерии облачился в модный штатский костюм и, изготовив себе у лучшего парижского дантиста новые вставные челюсти, с головой окунулся в светскую жизнь. Появляясь в самых модных ночных клубах, он то и дело ослепительно улыбался, выставляя напоказ искусственные зубы.

Пользуясь правами местоблюстителя престола, молодящийся дядюшка бывшего русского царя бесконтрольно распоряжался семейным бюджетом и придумывал для себя все новые удовольствия. Лишенные этой возможности, остальные члены семейства откровенно высказывали недовольство поведением старшего в роде. Больше всех Николаю Николаевичу доставалось от ставшей не в меру сварливой Марии Федоровны.

— Князь! — наставляла она. — Мне кажется, что ваше пребывание в столице Франции должны ощущать на себе не только шансонетки. Пора подумать и о деловых связях. И вообще от этой гнилой парижской зимы я чувствую себя совершенно разбитой и у меня прескверное настроение.

— Но ведь в Петербурге сейчас тоже несладко! — выкручивался Николай Николаевич. — Та же слякоть и тот же туман!

— В Петербурге у нас дворец, — нервничала Мария Федоровна. — А здесь мои внуки, великие князья Андрей и Дмитрий, поставили у меня в спальне какой-то чугунный аппарат, который они называют бур… бурж…

— «Буржуйка», ваше величество, — с апломбом сказал князь Дмитрий.

— Вот-вот, «буржуйка»! От нее то слишком жарко, то совсем никакого тепла.

Но отвлечь Николая Николаевича от веселой парижской жизни было не так-то просто. Только летом 1922 года главнокомандующий созвал наконец военный совет, на котором присутствовали генералы Врангель, Кутепов, генерал от кавалерии Эрдели, бывший главнокомандующий на Северном Кавказе, офицеры и доверенные штатские лица. Желая подчеркнуть, что ему не чужды демократические веяния времени, генерал Кутепов явился на совет в новом парижском костюме.

— Какие вести? — осведомился Николай Николаевич.

— Народ ждет! — объявил Кутепов. — Но нужен, ваше высочество, лозунг!

— Лозунг известен: «За веру, царя и отечество!»

— Господа офицеры! — вырвалось у горячего Кутепова, и его черные, раскосые глаза при этом сверкнули.

Участники совещания вскочили со своих мест и, вытянувшись в струнку, замерли.

— Итак, если я вас правильно понял, господа, — торжественно произнес Николай Николаевич, — я должен принять на себя высокий сан…

Присутствующий на совете неизвестный прапорщик, возведенный на скорую руку в командующие соединением, поспешил выразить свои верноподданнические чувства:

— Сла-авный, держа-авный, царь правосла-авный, — срывающимся голосом запел он. — Боже-е-е, царя храни-и-и!

Покончив с процедурными вопросами, совет приступил к обсуждению военных мероприятий, связанных с организацией похода против Советов. Мнения генералов Врангеля и Кутепова разошлись. Горячий Кутепов делал ставку на внутренний взрыв. Врангель отстаивал свой план вторжения в Россию через Кавказ и Закавказье. Генералы сцепились.

Николай Николаевич заметался между двумя лагерями.

— Господа генералы! Господа генералы! — взывал он. — Образумьтесь!

Разработку единого стратегического плана решили временно отложить и пока ограничиться смотром боевых сил.

Командующие армейскими соединениями и полками занялись подготовкой к параду. Однако желающих принять участие в смотре нашлось немного — два-три десятка человек. Что же касается остального доблестного воинства, то оно, трезво оценивая действительность и примирившись с реальностью, ни о каком походе не помышляло.

Бывшие генералы от кавалерии и инфантерии стояли за прилавками газетных киосков и, соперничая с мальчишками-газетчиками, зычно, как на плацу, зазывали:

— Экстренное сообщение… Последние новости! Советский дипломат Красин прибывает в Париж!.. Большевики электрифицируют Россию!..

Военные чины рангом ниже тоже делали карьеру. Полковники, ротмистры и штабс-капитаны уже служили швейцарами в дорогих ресторанах, лифтерами в фешенебельных отелях и управляли конюшнями в состоятельных домах. От старой армейской закваски у них остались лишь казенные царские сапоги и поношенные галифе с леями.

Для участия в военном параде, организованном парижским белогвардейским центром, собралась горстка не успевших еще оправиться после бегства через Черное море офицеров. Сборище было наименовано сводным офицерским полком, хотя и выглядело оно довольно пестро.

На параде присутствовал архангельский купец Чудинов, намеревавшийся финансировать военную кампанию. Кутепов и Врангель, возлагавшие на купца все финансовые надежды, держались браво. Но практичный купец, привыкший иметь дело с солидными, кредитоспособными компаньонами, видел, что игра не стоит свеч. Не дождавшись конца военного шествия, он покинул воинский плац и на следующий же день купил небольшой отель «Наполеон», вложив в это предприятие весь наличный капитал. Узнав об этом, генерал Эрдели махнул рукой на военную карьеру и пошел устраиваться водителем таксомотора.

Сборище было наименовано сводным офицерским полком, хотя и выглядело оно довольно пестро.

Упадочнические настроения коснулись и самого августейшего семейства. Вслед за генералом Эрдели в таксисты подался и принц крови, прямой потомок русских царей, великий князь Федор. Выходка великого князя была встречена в штыки его родственниками. Но Федора это нисколько не смутило. Понеся некоторый моральный урон, он добился стабилизации своего материального положения. Высокий княжеский титул будил пылкое воображение падких на экзотику парижан и обеспечивал таксисту неплохой заработок.

Надежды тульских, рязанских и орловских помещиков на организацию в ближайшее время похода в свои бывшие имения окончательно рухнули. Верноподданный прапорщик, без труда достигший высокого положения командующего соединением, оказался не у дел и был вынужден перейти на иждивение жены. К счастью, его не избалованная богатством супруга оказалась более практичным человеком. Она выучилась шить галстуки на дому. Они обеспечивали дневной прожиточный минимум. Иной раз оставалось и на развлечения. Тогда можно было посидеть в соседнем бистро за кружкой пива.

Вскоре к жене прапорщика присоединились статские советницы и другие титулованные дамы. Мужья, которые большую часть времени проводили дома, экономя франки, помогали женам. Николай Николаевич от скуки учился вязать на спицах.

Фаворитом судьбы, как и прежде, оставался лишь князь Юсупов. Ему опять везло. Бывший повар князя Иван Корнилов во Франции неожиданно разбогател. Соорудив из бутербродов копию Триумфальной арки, он завоевал первенство на конкурсе парижских кулинаров, что принесло ему первый приз, славу, а главное — деньги.

Бывший повар завел собственное дело и теперь подкармливал своего прежнего хозяина. По вечерам Юсупов приходил в принадлежащий Корнилову ресторан и усаживался за отведенный ему столик в дальнем углу.

— Гришка! — кричал Корнилов официанту. — Покорми князя. Да не забудь гранд-стопочку поднести!

Разбогатевший повар оказывал князю благодеяние не из одной милости. Хваткий мужичишко использовал Юсупова для рекламы.

— Обратите внимание, ваше превосходительство, на господина в углу, — придерживаясь российской табели о рангах, заговаривал владелец ресторана с важным посетителем. — Сам князь Феликс Феликсович Юсупов. Тот самый, который Распутина убил. Богач был великий. Неимоверный проказник в прошлом. Бывало, вырядится в девичье платье, свяжет веревку из жемчугов матери, графини Сумароковой, — и в офицерское собрание. Офицеры думают, что перед ними барышня, и ну ухаживать!.. А князь заигрывает, как девица… Потом облюбует какого-нибудь стройного гусара и на глазах у всех накинет на него жемчужный аркан… А однажды заарканенный гусар рванулся, и по всему полу на миллион рублей жемчуга рассыпалось. Маменька тогда их пожурили, а папенька сильно разгневаны были… Он у нас каждый вечер здесь, этот князь Юсупов…

Водки для Юсупова Иван Корнилов не жалел. Когда князь изрядно хмелел, владелец ресторана, поддерживая своего бывшего хозяина под руку, выводил его на улицу. У ресторана, как правило, постоянно дежурили со своими таксомоторами великий князь Федор и генерал от кавалерии Эрдели. Корнилов пальцем подзывал одного из них, вручал несколько франков и, усадив Юсупова в автомобиль, говорил:

— Ты уж доставь его, голубчик, в целости и сохранности!

Поначалу нищие богачи, графини-белошвейки и титулованные таксисты привлекали всеобщее внимание. Но со временем о них стали забывать. Даже падкая на сенсацию пресса перестала упоминать их имена и в политических обозрениях, и в разделе светской хроники. Мировую общественность уже не интересовали политиканы без политического багажа, царские сановники без департаментов, орловские помещики без знаменитых рысаков.

Мир внимательно следил за событиями, которые развертывались на одной шестой части земного шара. Мировая пресса все больше внимания уделяла первым коммунам в СССР, новой экономической политике, ликбезам и рабфакам. Международный лексикон пополнялся новыми, пока еще не очень понятными словами и выражениями, от которых веяло грандиозными переменами, происходящими в Советской России.

И только никому не известный соотечественник, Петр Ярема, как в доброе старое время, при каждом удобном случае не забывал через газету засвидетельствовать почтение своим именитым землякам. При этом он не скупился на расходы и помещал в газетах платные объявления:

С праздничком

Рождества Христова и Новым годом

поздравляет

похоронное бюро

Петра Яремы.

И хотя праздничные поздравления Петра Яремы больше напоминали некрологи, его именитые земляки были признательны и за это.

МЕБЛИРОВАННАЯ ИМПЕРИЯ

Николай Николаевич проводил дни, сидя в глубоком кресле у окна, со спицами в руках. Его экспансивная супруга черногорка Стана нервничала.

— Николя, не кажется ли тебе, что ты занимаешься не своим делом. Вместо того чтобы вершить государственные дела, ты, как какая-нибудь рязанская баба, вяжешь варежки!

— Что за тон, Стана! — укоризненно говорил князь. — Вот довяжу рукавичку и пойду…

Инертность местоблюстителя престола вызывала негодование не только черноокой Станы, но и остальных членов семейства. Не полагаясь больше на государственную мудрость занятого рукоделием главнокомандующего, великие князья в ноябре 1922 года собрались на совет у Кирилла Владимировича Романова. Князь Федор на совещании не присутствовал, В этот день он был занят исполнением своих прямых обязанностей — дежурил с таксомотором на вокзале и по этой причине передал свой голос великому князю Роману Петровичу.

Поскольку все собравшиеся были членами одного семейства, совещание проходило без процедурных формальностей за чашкой чая.

— На династию и Россию обрушилось страшное бедствие, — говорил князь Александр Михайлович. — Революция забралась в умы и сердца людей. Мне кажется, что даже у местоблюстителя престола появились какие-то вольтерьянские настроения.

Роман Петрович, выделявшийся среди всех Романовых крошечной головкой и грубым низким голосом, беспокойно заерзал на стуле.

— Ну это уж слишком! — прогремел он. — Великий князь Николай Николаевич — вольтерьянец!.. Я и передавший мне свой голос князь Федор…

— Не вольтерьянец, а вегетарианец, — сострил Андрей Владимирович. — Объедается спаржей и вяжет варежки!

— Таким образом, — овладевая инициативой, заговорил Александр Михайлович, — связь династии Романовых с судьбой Русского государства если не навсегда, то, во всяком случае, в настоящее время парализована. Местоблюститель престола — человек слабохарактерный. Нужна твердая императорская рука. Считаю уместным напомнить основные российские законы, которые с полной ясностью указывают, что право на престол принадлежит старшему члену нашей семьи, каковым в настоящее время…

Николай Николаевич проводил дни, сидя в глубоком кресле у окна, со спицами в руках.

Александр Михайлович сделал паузу, втайне надеясь, что присутствующие назовут его имя. Но тут Кирилл Владимирович, до этого равнодушно смотревший по сторонам, неожиданно поднялся со своего места.

— Таковым в настоящее время являюсь я! — глухо сказал он. — А посему, исполняя долг совести перед господом богом и народом русским, я, великий князь Кирилл Владимирович, принимаю принадлежащий мне как старшему в роде титул императора всероссийского!

Обладатель двух голосов Роман Петрович пробасил:

— От своего лично имени и от имени передавшего мне свой голос князя Федора выражаю решительный протест!

— Все, все! — махнул на него рукой Кирилл. — Время позднее, пора расходиться!

Нетрудно догадаться, что эта своеобразная коронация монарха несуществующей монархии не сопровождалась малиновым перезвоном колоколов. Домашний спектакль прошел незамеченным даже для соседей.

…Подвластная князю Кириллу территория империи состояла из трех меблированных комнат, арендованных у вдовы погибшего в Африке французского пехотного капитана. Империя простиралась от прихожей до опочивальни, омывалась городским водопроводом и граничила с мясной лавочкой мсье Шарля, у которого государь пользовался неограниченным кредитом.

В отличие от безынициативного Николая Николаевича, который всецело был поглощен шансонетками и кабаре, Кирилл ударился в другую крайность. Он увлекся игрой в солдатики. Самодержец трехкомнатной империи не забывал повышать в чине офицеров армии и флота, давно уже переквалифицировавшихся в швейцары, издавал высочайшие рескрипты и принимал петиции на высочайшее имя.

Не был обойден августейшей милостью и мсье Шарль. Желая показать мяснику, что его заслуги перед престолом ценятся высоко и принимаются близко к сердцу, Кирилл возвел французского лавочника в потомственные русские дворяне.

Правда, титул дворянина мсье Шарлю никакой реальной выгоды не давал, но в рекламных целях мог пригодиться. И действительно, вскоре над мясной лавочкой француза появилась новая вывеска; «Мясная торговля Шарля Дворянинова».

Щедрость нового монарха была тут же использована его ближайшими сподвижниками. Искушенные царедворцы и придворные политики торопились воспользоваться добрым расположением высочайшей особы, чтобы нахватать чинов, званий и орденов. Как знать, рассуждали они, а вдруг пригодятся?

Бурная канцелярско-распорядительная деятельность повелителя меблированной империи продолжалась ровно пятнадцать лет. За эти годы он израсходовал добрый бочонок фиолетовых чернил и тележку бумаги. Запасы канцелярских принадлежностей время от времени приходилось пополнять. Тогда самодержец вешал на руку зонтик и отправлялся в ближайший писчебумажный магазин. Там он покупал на полфранка почтовой бумаги и торжественно удалялся.

Но однажды господин с зонтиком вместо простой почтовой бумаги сварливо потребовал гербовую с изображением двуглавого орла и вензелями Российского императорского дома.

— Прошу прощения, мсье, — засуетился приказчик, — но такой бумагой наш магазин не торгует.

— Как это не торгует?! — возмутился господин с зонтиком. — Не забывайте, что вы являетесь поставщиком двора его императорского величества!

Гневно топнув ногой, старик направился к выходу. Присутствовавшая при этом разговоре дородная дама, выбиравшая тетради для своего сына, проводила старика удивленным взглядом.

— О мадам! — стал жаловаться продавец. — От этих коронованных особ скоро не будет прохода. На своем веку я уже повидал трех Наполеонов, двух герцогов Букингемских, четырех президентов Соединенных Штатов и даже одного китайского императора. А тут еще русский царь!.. А какой был клиент! — приказчик сокрушенно покачал головой.

С этого дня князь Кирилл перестал появляться на улице. Он сидел в своей спальне и, кутаясь в ватное одеяло, словно в горностаевую мантию, без устали строчил указы. Он пожаловал титул графини проживавшей этажом выше прачке и произвел в полковники лейб-гвардии полка зеленщика. Подписав очередной рескрипт, император весело хихикал и прыгал на одной ножке.

Встревоженный поведением Кирилла, камердинер поспешил оповестить членов августейшего семейства. Именитые члены романовского дома не замедлили явиться на зов. Старик лежал на широкой деревянной кровати, уставившись в потолок немигающими глазами, и что-то про себя мурлыкал.

— Ну как, все собрались? — продолжая смотреть в потолок, осведомился Кирилл. — А где наследник цесаревич Владимир?

Вперед выдвинулся рослый увалень в спортивной рубашке с тяжелой челюстью и маленькими злыми глазками. Отрок, похожий на бычка. Это был единственный сын Кирилла — студент Питсборского колледжа Владимир Романов.

— Вот вам государь! — ткнул в него пальцем Кирилл Владимирович. — Согласно соборной грамоте, уложению, приложению и моему высочайшему повелению.

Роман Петрович, как всегда, что-то громко прокричал. Остальные родственники с жалостью смотрели на угасающего старика.

— Ступайте, ступайте, — захихикал его величество. — Нам тут с Владимиром Первым поговорить нужно…

Кирилл лукаво подмигнул наследнику.

Родственники неохотно вышли в соседнюю комнату, где уже собрались охваченные тревожным предчувствием ревнители российского престола: тугоухий полковник Олехнович, произведенный незадолго до этого в генералы, лихой кавалерист с профессионально искривленными ногами, почетный казак кубанского войска Науменко и обладатель самой пышной в империи бороды генерал Глазенап, заполучить которого в швейцары жаждали все парижские рестораны. В дальнем углу, стараясь не привлекать к себе внимания, тихо сидел никому не известный человек в черной пелерине со скорбным лицом.

Всем было ясно, что император не может завещать своему наследнику даже меблированной империи, поскольку имущественное право на нее принадлежало вдове пехотного капитана. Единственное недвижимое имущество, которым располагал Кирилл, был двуглавый орел, прикрепленный к изголовью его кровати.

Однако настойчивое желание старика остаться наедине с наследником заинтриговало его родственников.

— За этими стариками нужен глаз да глаз, — сказал Дмитрий Александрович. — Все они нищие… Тут один стоял у Триумфальной арки… со спичками… Умер, а в матраце два миллиона долларов нашли! Американскую валюту собирал… подлец…

При упоминании о чьем-то избавлении от земной юдоли сидевший в углу человек в черной пелерине вышел из своего убежища.

— На все воля божья, — умиротворяюще заговорил он, переходя от одного члена семьи к другому. — Похороним наилучшим образом. Прошу ознакомиться с проспектом и прейскурантом.

Отпечатанные на твердой глянцевой бумаге карточки обещали утешить скорбящих и в то же время избавить их от больших материальных затрат. Проспект гласил:

Похоронное бюро

Петра Яремы.

Лучшие похороны за самую дешевую цену.

Часовни с аппаратами охлаждения во

всех районах.

Августейшие родственники были шокированы. Кирилл хотя был плох, но великое таинство еще не свершилось. И к тому же князей интересовала не предстоящая траурная церемония, а то, что происходило за закрытыми дверьми.

Дмитрий Александрович с общего молчаливого одобрения нажал на дверную ручку и осторожно приоткрыл дверь в опочивальню. До его слуха донесся голос старика. Но разобрать слова было невозможно. К счастью, рядом оказался тугоухий генерал Олехнович со своей слуховой трубочкой, которую он всегда носил при себе. Встретившись взглядом с великим князем, успешно продвигавшийся по службе военачальник понял, что ему суждено сыграть в судьбе России историческую роль, и он с готовностью протянул Дмитрию Александровичу свой слуховой аппарат.

Великий князь Дмитрий Александрович просунул трубку в дверную щель и, приложив к ней ухо, совершенно отчетливо услышал обрывки фраз:

— …Лондонский банк… четыреста миллионов рублей…

Дмитрий Александрович побледнел и отпрянул от двери, беззвучно шевеля губами. Он силился что-то сказать, но звук застрял где-то в горле.

— Он говорит, — прохрипел наконец князь, — что в каком-то лондонском банке четыреста миллионов золотых рублей…

Весть о хранившемся в сейфах одного из лондонских банков громадном состоянии повергла присутствующих в полнейшее смятение. Они стали строить догадки и предположения.

— Теперь я вспоминаю, что это произошло в тысяча девятьсот двенадцатом или тысяча девятьсот тринадцатом году… Или в тысяча девятьсот шестом, — стала гадать страдающая хроническим безденежьем княгиня Вера Константиновна. — Тогда государь-император, как помню, отправил в Лондон специального дипкурьера с двумя тяжелыми кожаными чемоданами.

— Насколько мне известно, дорогая кузина, — не без иронии заметил Борис Владимирович, — дипкурьеров в Лондон отправляли чуть ли не каждую неделю.

— Вы совершенно правы, кузен, — охотно согласилась Вера Константиновна, — именно это я и имела в виду. В каком-то году с каким-то дипкурьером государь-император мог отправить в какой-то банк значительную сумму.

— Я не могу себе позволить лишних перчаток! — послышался голос Романа Петровича. — Сам, можно сказать, стираю себе носки, чтобы поддержать престиж российского императорского дома. А в лондонском банке лежат четыреста миллионов. И теперь за нашей августейшей спиной…

Дверь царской опочивальни распахнулась, и появился Владимир. Все застыли в напряженном ожидании. Мешковатый отрок остановился посредине комнаты и носком ботинка стал ковырять паркет. Решив, что наследник престола еще не освоился с новой ролью и, видимо, не знает, с чего начать, Дмитрий Александрович пришел ему на помощь:

— Что император, ваше высочество? Плох?

Владимир принялся тереть глаза здоровыми кулачищами. Наступила приличествующая моменту пауза. Вскоре, однако, неуравновешенный Роман Петрович не выдержал.

— Его высочество, по-видимому, намерен сообщить нам о завещании императора? — навязывая наследнику собственную волю, сказал он.

— Конечно, намерен! Конечно, намерен! — подхватила Вера Константиновна, двоюродная тетя наследника, которая хотела побыстрее убедиться, что князь Дмитрий не ослышался и в лондонском банке действительно лежат четыреста миллионов. — Царевич Владимир понимает, что между членами нашего семейства не может быть никаких тайн, и то, что сказал ему Кирилл Владимирович, касается всех нас!

Новоиспеченный царевич опустил голову еще ниже и пробубнил:

— Если бы это касалось всех, то он бы всем и сказал!

Великий князь Федор, который в этот день не собирался садиться за руль такси и по этому случаю уже успел пропустить пару порций аперитива, неожиданно взбунтовался.

— Я требую предать гласности все тайные договора! — загремел он. — В противном случае я…

— По части тайных договоров, — поспешил вступить в разговор Роман Петрович, — я поддерживаю князя Федора. Тем более что всем нам и так известно, что в лондонском банке хранятся четыреста миллионов. И я бы сказал, что скрывать это просто бесчестно!

— Это вы нас обвиняете в бесчестности?! — вспыхнула сестра наследника Кира. — Вы, чей двоюродный дядюшка, покойный князь Александр Михайлович, занимался всевозможными махинациями!

— Позволю себе напомнить, княгиня, — с сарказмом произнес Роман Петрович, — что великий князь Александр Михайлович доводился вам дедом! Так же, как и князь Николай Константинович, который крал бриллианты не только у своей матушки, но даже у самой императрицы. А когда драгоценности стали от него убирать подальше, он перешел на табакерки. Так что клептомания, ваше высочество, у нас, что называется, в роду. Но это не порок, а болезнь. И поэтому неудивительно, что теперь, когда речь идет о четырехстах миллионах, никто из нас не может быть спокоен.

— А вы напрасно беспокоитесь, — сварливо сказала Кира. — Если есть миллионы, то у них есть и хозяин. Глава российского императорского дома!

Продолжавший стоять в той же позе отрок согласно мотнул головой.

Охваченные земными страстями претенденты на наследство не видели, что у дверей, ведущих в спальню Кирилла, уже давно стоит осиротевший слуга повелителя меблированной империи. Обнаружив эту оплошность, все придали своим лицам скорбное выражение.

— Перед лицом постигшего нас горя, — монотонно заговорил Борис Владимирович, — вспомним о наших священных обязанностях, подумаем о нашем долге, о том, что нас сплачивает…

Тактично державшиеся до сих пор в тени верноподданные генералы Глазенап и Олехнович подошли к Владимиру и дружно гаркнули:

— Да здравствует император всея Руси, его высочество Владимир Кириллович!

Изрядно поотвыкшие от русской речи придворные провозгласили здравицу по-французски. Не понимавший ни одного французского слова почетный казак кубанского войска Науменко вопросительно посмотрел на них. Однако, узнав, в чем дело, казак стал во фрунт и троекратно прокричал «Ура!».

НАДПИСЬ НА ФРОНТОНЕ

Смутные слухи о том, что Николай II еще за пять лет до революции разместил в иностранных банках сотни миллионов золотых рублей и ценные бумаги, уже не раз будоражили членов романовского семейства. С этими миллионами они связывали все свои надежды, ибо деньги могли не только обеспечить благополучное существование, но и помочь им приобрести кое-какой вес на политической арене.

Самая крупная сумма, по слухам, хранилась в одном из лондонских банков. Однако лондонские банкиры хранили на этот счет загадочное молчание и никаким образом не выдавали тайны. И вот теперь заявление, сделанное Кириллом на смертном одре, вновь пробудило угасшие было надежды.

Сразу же после траурной церемонии Владимир отбыл в Англию. Поскольку поездка носила сугубо конфиденциальный характер, приближенные к новоиспеченному главе семейства сделали из этого далеко идущие выводы. Предполагалось, что Владимир предпринял путешествие с целью заключения тайных договоров и укрепления дружеских связей с английским королевским двором. На самом же деле Владимир преследовал более житейские цели. Прибыв в Англию, он первым делом отправился в Питсборский колледж, чтобы забрать из студенческого общежития свой чемодан.

Узнав о том, что студент первого курса инженерного факультета Романов собирается покинуть учебное заведение, наставники серьезно обеспокоились. Но не потому, что имевший добрую репутацию колледж боялся лишиться способного воспитанника. Как и все Романовы, Владимир не отличался особенной сообразительностью и остротой ума. Он, как и все его предки, имел другое достоинство — увесистые кулаки. Именно это качество обеспечивало ему прочное положение в питсборском храме науки. Всякий раз, когда команда регбистов выходила на поле, чтобы сразиться со своими соперниками, мощные кулаки Романова расчищали ей путь к победе.

И вдруг такой регбист уходит! Да еще в разгар спортивного сезона. Преподаватели и наставники распрощались со своим воспитанником довольно сухо. Что касается студентов, то те высказались по этому поводу куда более решительно.

— Вздуть бы эту каналью как следует, — дружно решили они. — Вот тогда бы знал!

И никому не приходило в голову, что перед ними уже не студент, а августейшая особа, которой не пристало протирать брюки о студенческие парты и принимать участие в студенческих играх тем более.

Владимиру пришлось объясниться.

— Джентльмены! — стараясь держаться соответственно своей новой роли, сказал он. — Я должен вас поставить в известность, что со вчерашнего дня на меня легла забота о благе моих верноподданных. Дело в том, что отныне я глава российского императорского дома! Выражаю вам свое сожаление, но прошу на меня больше не рассчитывать!

Владимир высокомерным взглядом окинул столпившихся вокруг него однокашников и, взяв свой чемодан, величественно удалился.

В тот же день обитатели лондонского Сити могли видеть скромно одетого молодого человека, который бестрепетно приблизился к дверям самого крупного банка, держа в руках изрядно потертый вместительный чемодан. На мгновение задержавшись у входа, молодой человек окинул взором выведенную золотыми буквами по всему фронтону надпись: «Деньги — это власть!» — и уверенно прошел в здание. Когда через час молодой человек выходил из банка, его провожал услужливый клерк, который помог погрузить чемодан в такси и, подобострастно изогнувшись, сказал:

— Всегда к вашим услугам, сэр!

В Париж Владимир возвратился поздно ночью. Все попытки поймать такси закончились безуспешно, домой пришлось добираться пешком. Судорожно сжимая ручку чемодана, он брел по темным улицам, стараясь не привлекать к себе внимания. На углу Дю-Норд и Реомюр через дорогу метнулись какие-то две тени…

— По-ли-ци-я! — дико завопил насмерть перепуганный Владимир и бросился наутек. Стремясь уйти от опасности, он свернул в ближайший переулок и с маху ударился о чугунную грудь ажана, который спешил на крик.

— Ага-а, попался! — воскликнул полицейский, хватая беглеца за шиворот.

Ощутив на загривке тяжелую ладонь представителя закона, Владимир от неожиданности выронил чемодан.

— А ну-ка подними! — строго сказал полицейский. — Теперь не открутишься!

В полицейском участке Владимир вел себя высокомерно.

— Я выражаю протест! Это нарушение экстерриториальности! — заявил он. — Ставлю вас в известность, что я русский монарх, временно проживающий на территории Франции!

— Монарх? Ого! Дюран, дайте-ка отмычку!

Замок щелкнул. Полицейский заглянул в чемодан и тут же с любопытством уставился на его владельца.

— Так вы говорите, что вы император?.. М-да-а…

Дежуривший в полицейском участке репортер бросился к телефону.

— Алло! Алло! — завопил он в трубку. — Кто это? Я спрашиваю, кто? А, Мэри! Примите сообщение в утренний номер! Диктую… Чемодан царя Владимира… Сегодня ночью на одной из улиц Парижа был задержан подозрительный субъект с большим чемоданом из русской кожи. В полицейском участке задержанный категорически возражал против осмотра его личных вещей, ссылаясь на право экстерриториальности. Однако сержант Шевалье, который является отцом двух белокурых девочек и счастливым супругом одной из самых очаровательных женщин на бульваре Себастополь, рискуя своим семейным благополучием и служебной карьерой, принял на себя ответственность за могущий возникнуть международный конфликт. Содержимое чемодана, в котором, кроме одной пары ношеных носок, ничего другого не оказалось, поставило опытного детектива в тупик. Тем более что задержанный продолжал настаивать, что является русским царем Владимиром, в доказательство чего предъявил грамоту, датированную 1613 годом и снабженную двуглавым орлом. В беседе с нами сержант Шевалье заявил: «Я надеюсь, что министерство иностранных дел учтет, что я действовал лишь в интересах общественного порядка»: Вместе с тем сержант, чтобы рассеять последние сомнения, просит изучить вопрос о существовании орлов с двумя головами, так как до сих пор был убежден, что таких птиц в природе не существует.

…Осмотр личных вещей Владимира в полицейском участке показал, что предпринятое им путешествие в Англию было преждевременным. В банке ему разъяснили, что для получения денег в любой валюте — фунтах, долларах или рублях — одного только чемодана недостаточно. Если у клиента имеется вклад, то должна быть и чековая книжка. Если же господин претендует на наследство, то наследственное право должно быть соответствующим образом оформлено.

В Париж Владимир прибыл, полный решимости подтвердить свои права на четыреста миллионов. Ночное происшествие несколько задержало развитие событий. Но в то время, когда парижане читали заметку о русском «царе», сам «царь» уже сидел в солидной адвокатской конторе и излагал свое дело маститому юристу — специалисту по гражданским делам.

— Итак, мсье Романов, вы претендуете на вклад в размере четырехсот миллионов рублей, — резюмировал адвокат. — Четырехсот миллионов рублей, которые были депонированы в лондонском банке русским царем Николя! Претендуете как глава нынешнего российского императорского дома. Правильно я вас понял?

Клиент утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, — продолжал рассуждать адвокат, — вы не единственный наследник! Более того, вы вообще не наследник! Вы никто! Потому что все достояния бывшей Российской империи национализированы!

Клиент побледнел.

— Но поговорим об этом наследстве в другом аспекте. Бывший царь Николя приходился вам кем?

— Двоюродным дядюшкой…

— А вы доводитесь ему кем?

— Двоюродным племянником…

— О!

— Но мне хотелось бы, — напрягаясь, заговорил Владимир, — мне, понимаете, хотелось бы… Ну не как племяннику, а как царю, что ли…

Адвокат несколько раз подпрыгнул в кресле и, сорвавшись со своего места, забегал по кабинету.

— Да поймите же вы, господин, как вас?..

— Царь Владимир.

— Царь! Царь! Вот что, молодой человек, в нашей демократической стране царь тот, у кого деньги! Но вы пока только двоюродный племянник двоюродного дядюшки. Как это по-русски называется?..

Адвокат взял с полки толстый фолиант и стал лихорадочно листать страницы.

— О! По-русски это называется, — седьмая вода на киселе. Поэтому, чтобы доказать ваши права на наследство, мне придется немало потрудиться. Тем более что Романовых в России столько же, сколько Смиттов в Англии или Мюллеров в Германии. Зато, когда вы с моей помощью получите свои миллионы, можете именоваться царем, императором и вообще кем угодно. Можете построить дворец, нанять придворных. И даже заказать себе царскую корону… Но, для того чтобы отстоять ваше право на наследство, есть только один путь — суд. И я думаю, что нам удастся отстоять это право!

У недавнего регбиста разыгралось воображение и в голову ударила голубая кровь. Но глава адвокатской конторы уже перевел разговор в другое русло:

— А теперь поговорим о моем гонораре…

Известный адвокат, которому Владимир поручал свое дело, предвидел ожидавшие его трудности, но полагался на свою изворотливость и эрудицию. Однако в действительности все оказалось намного сложнее. Владимир был не единственным претендентом на якобы хранившиеся в лондонском банке четыреста миллионов. В то время, когда бывший студент Питсборского колледжа обсуждал со своим адвокатом детали предстоящего процесса, перед гамбургским судом уже стояла кокетливая дама со страусовым пером в шляпке, которая доказывала, что именно она является единственной и прямой наследницей лондонского вклада.

Суд скрупулезно изучал обстоятельства дела.

— Назовите свое имя, истица?

— Анна-Мария-Генрих-Анастасия.

— Фамилия?

— Романова-Андерсон.

— Андерсон — это фамилия по мужу?

— Псевдоним в целях конспирации.

— И вы утверждаете, что являетесь…

— Покойной дочерью покойного русского царя, княжной Анастасией.

Судья пододвинул к себе толстый том дела и, найдя какой-то документ, стал внимательно изучать его.

— Из имеющихся в распоряжении суда документов видно, — поднял глаза на истицу председатель суда, — что все семейство русского царя Николая II в тысяча девятьсот восемнадцатом году было приговорено к смертной казни. В том числе и дочь Анастасия. Приговор приведен в исполнение. — Судья сделал паузу. — Вы все еще продолжаете утверждать, что вы и есть Анастасия?

— Да, я настаиваю…

— В таком случае объясните суду, каким образом вам удалось избежать участи, определенной приговором?

— Царевна Анастасия, то есть я, в молодости была самой красивой из всех царских дочерей, — жеманно сообщила Анна Андерсон и устремила на судью кокетливый взгляд.

Убедившись в том, что этот довод не произвел ожидаемого впечатления, дама принялась излагать историю о своем чудесном избавлении более подробно. Господа судьи напрасно воспринимают ее слова с таким недоверием. Если бы они имели возможность видеть ее в то время, они убедились бы, что ни один мужчина не мог оставаться к ней равнодушным. Поэтому, как только царская семья оказалась под арестом, все конвоиры без исключения готовы были отдать за нее жизнь. Каждый предлагал бежать с ним, но ни один ей не нравился. Но однажды она увидела у дверей мужественного матроса с перекрещенными на груди пулеметными лентами. Когда он предложил ей руку, она поняла, что это ее судьба…

В зале кто-то всхлипнул. Растроганный судья достал носовой платок и, нарушая царившую вокруг гробовую тишину, громко высморкался.

— Итак, истица, не можете ли вы подтвердить свое заявление какими-либо доказательствами? — сочувственно спросил судья, пряча в карман носовой платок.

Анна-Мария-Генрих-Анастасия Андерсон-Романова протянула судье пожелтевшую листовку, якобы изданную Уральским реввоенсоветом, в которой русским шрифтом вперемешку с французскими словами доводилось до всеобщего сведения, что из-под стражи бежала «принцесса мадемуазель Анастасия Романова».

Под тяжестью этого аргумента чаша весов правосудия стала склоняться в пользу истицы. Суд собрался удалиться на совещание.

— Господа судьи! — неожиданно раздался из публики хорошо поставленный голос, и к судейскому столу прошел немолодой господин в модном костюме. — Прошу приобщить к делу этот документ!

С этими словами адвокат Дюпре вручил судье четыре странички машинописного текста. Это было мотивированное заявление, из которого явствовало, что стоявшая перед судом кокетливая дама Анна-Мария-Генрих-Анастасия Андерсон никакая не Романова, а наглая самозванка. Следовательно, никакого права на капиталы, размещенные русским царем в иностранных банках, она не имеет.

Но адвокат сделал это заявление не для того, чтобы прекратить процесс, а для того, чтобы представить суду единственно уцелевшего члена романовского семейства — дочь Николая II Ольгу, проживавшую в Германии под именем графини фон Мекленбург и являвшуюся прямой наследницей всех капиталов бывшего русского царя.

Адвоката Дюпре сопровождала дама в такой же, как и ее предшественница, шляпке со страусовым пером.

Судья положил на стол очки и с нескрываемым удивлением стал рассматривать обеих женщин.

— Истица Андерсон-Романова! — водворяя очки на переносицу, строго сказал он. — Вы узнаете стоящую рядом с вами женщину?

— Какая она мне сестра?! — неожиданно взорвалась графиня фон Мекленбург.

Андерсон-Романова, не зная содержания документа, который только что был вручен судье, но предчувствуя недоброе, даже не удостоила некстати появившуюся в зале особу взглядом.

— Не имею чести!

— Тогда разрешите представить, — иронически скривил губы судья, — это ваша родная сестра Ольга. Графиня фон Мекленбург-Романова!

— Какая она мне сестра?! — неожиданно взорвалась графиня фон Мекленбург. — Эта Андерсон в лучшем случае дворовая девка! Какая наглость выдавать себя за несчастную царевну! За мою бедную сестру…

Графиня промокнула глаза черным кружевным платочком.

— Но насколько суду известно, — обернулся судья к графине фон Мекленбург, — вы, то есть Ольга Романова, также были приговорены…

— Да, это так, — подтвердила графиня… — О, это были ужасные дни!.. И только то, что я была самой красивой из царских дочерей, меня спасло…

И графиня фон Мекленбург изложила суду историю своего чудесного спасения. Если бы господа судьи могли видеть ее в то время, они бы убедились, что ни один мужчина не мог оставаться к ней равнодушным. Все конвоиры готовы были отдать за нее жизнь… Однажды она увидела у дверей мужественного матроса…

В подтверждение своих слов графиня извлекла из сумочки пожелтевшую листовку, которая русскими буквами вперемешку с немецкими словами оповещала, что из-под стражи бежала «принцесса Ольга Романоф».

Пораженный таким удивительным совпадением, судья захлопнул том дела. Судебное заседание было прервано на неопределенное время. Адвокаты обеих сторон тут же принялись строчить ходатайства в высшие судебные инстанции. Непризнанные дочери русского самодержца, оглашая храм правосудия стонами и рыданиями, продолжали выяснять родственные отношения. При этом каждая из них норовила вырвать страусовое перо из шляпы своей соперницы и тем самым развенчать ее царственное происхождение.

— Если ви есть тохтер майнер фатер, — кричала Ольга фон Мекленбург, — тогда назови девчачий фамилий своей муттер!

— Я не буду отвечать на этот дурацкий кестьен, — увиливала от ответа Андерсон-Романова. — Чичас я иду магазин пур провизьон, а то бы я вам показала!

— О мерзавец! — благородно негодовала графиня. — Вас надо спускать по лестницам!

— Фи, видала я такие модели! — сбрасывая с себя аристократический флер, популярно изъяснялась Анна Андерсон. — Попробуй ходи на улиц, я тебя ауто задавлю! А теперича молчи!

Это была первая, но далеко не последняя встреча двух единокровных сестер. В дальнейшем дамам еще не раз предоставлялась возможность совершенствоваться в русской разговорной речи. Поскольку истицы претендовали на роль прямых наследниц, Владимиру, который доводился бывшему русскому самодержцу всего лишь двоюродным племянником, волей-неволей пришлось отступить на второй план.

Претендентки на наследство не желали уступать друг другу и вслед за своими адвокатами носились по судам. Судебное разбирательство затянулось.

Чемодан Владимира был по-прежнему пуст.

ЗАГОВОР ТУГОУХИХ

Немногие вдовы французских офицеров, сложивших головы в знойной Африке, могут похвастать тем, что им приходилось оказывать приют и покровительство двум подряд российским монархам. За отсутствием другой суверенной территории Владимир поселился в той же парижской трехкомнатной империи, в которой царствовал его покойный батюшка.

Каждое государство решает вопросы, соответствующие его масштабам. Первая государственная проблема, с которой пришлось столкнуться новому государю, были внезапно осложнившиеся отношения с мясником той самой лавочки, которая граничила с монархией на западе. Мсье Шарль, несмотря на свою принадлежность к сословию потомственных русских дворян, неожиданно отказал Владимиру в кредите. Этот недружественный акт западного союзника был вызван тем, что Владимир не захотел признавать долги своего покойного батюшки.

Сложности, вызванные отсутствием в распоряжении монархии свежего мяса, вынудили Владимира срочно созвать заседание государственного совета. Этот правительственный орган состоял из тех же столпов империи, на которые монархия опиралась в прошлом и с которыми связывала все надежды на будущее.

Справа от Владимира расположился обладатель самой пышной в Париже уникальной бороды Глазенап. Почетное право на это место им было завоевано не сегодня. Еще в декабре 1917 года Глазенап под началом Корнилова сражался против молодой Советской республики. Семнадцать солдат и белогвардейских офицеров были тем боевым подразделением, которым он тогда командовал. Но прошло немного времени, и Глазенап уже лихо скакал впереди эскадрона, а еще через каких-нибудь два месяца ходил в должности командира пехотного полка «добровольческой армии».

Во время разгула контрреволюции Глазенапу как верному слуге монархии был пожалован пост Ставропольского губернатора. В 1919 году бравый рубака Глазенап отличился при расправе над мирным населением, за что и был произведен в генерал-майоры. В том же году он принял командование армией от Юденича, а затем еще и приложил руку к формированию белогвардейских сил на территории панской Польши.

Сейчас же о прошлом этого преданного слуги престола напоминали лишь его пышная борода, унаследованная от предков, да зловещая биография.

Слева от Владимира занял место казачий атаман Науменко, который хотя и не был так популярен, как Глазенап, но имел не меньше заслуг перед империей. Уроженец станицы Петровской Кубанского казачьего войска Науменко после революции участвовал в так называемых первом и втором кубанских походах. В декабре 1918 года был произведен в полковники белой армии, а затем за «боевые отличия» в генерал-майоры. Годом позже вместе со всей убегающей армадой совершил морской переход по маршруту Ялта — Галлипольский полуостров и по непроверенным данным был тем самым кавалеристом, который в форме казачьего есаула верхом на бревне пытался догнать спасающееся бегством белогвардейское воинство.

Что касается третьего члена совета при мешковатом отроке — Олехновича, то о нем известно, что предки его тоже исправно служили русским царям. Сам он рьяно боролся против большевиков, а в генерал-майоры был произведен покойным батюшкой Владимира — щедрым на чины и награды Кириллом. Другие подробности об этом сподвижнике престола остаются неизвестными, так как никаких письменных свидетельств не сохранилось, а сам Олехнович из-за своего физического недостатка на все вопросы отвечал невпопад!

Собравшимся было ясно, что молодой развивающийся организм государя без мяса обойтись не может. Тем более что у Владимира как у бывшего регбиста потребность в белковых веществах была повышенной. После предварительного изучения обстоятельств дела генерал Глазенап был отправлен на переговоры с мсье Шарлем. Но французский лавочник остался непреклонным.

— Если я должен бесплатно снабжать вашего монарха мясом, — сказал мсье Шарль, — то не хочу быть русским дворянином, а останусь французским гражданином.

С тем Глазенап и возвратился на заседание совета.

Выход из создавшегося тяжелого положения предложил казачий атаман Науменко.

— А что, если заняться разведением кроликов?! — горячо воскликнул он. — У нас, например, на Кубани кролик — первое кушанье! Мясо белое, как у курицы, а на вкус — вустрица! Плюс шкурка!

Привыкший к английским ростбифам регбист брезгливо поморщился. Глазенап укоризненно покачал головой.

— Мясо-то у кролика белое, но неблагородное. Не царское!..

Тугоухий Олехнович, как ни старался, никак не мог понять, какую проблему обсуждают государственные мужи. Но как член совета все же посчитал необходимым высказаться:

— В завершение всего сказанного я должен выразить еще одно недоумение, оно касается по демократическим понятиям самого животрепещущего обстоятельства — свободы печати и свободы слова. Как нам с этим быть?

— Тут жрать, можно сказать, нечего, — со злостью вырвалось у казачьего атамана, — а этот глухарь со своей свободой печати лезет!

— Ась? — переспросил Олехнович и вопросительно посмотрел на членов государственного совета.

Помимо проблем, связанных с обеспечением провизией кухни его величества, совет занимался и другими вопросами. Однако продовольственные затруднения были столь велики, что, какие бы вопросы ни стояли на повестке дня, разговор в конце концов сводился к кулебякам, начиненным гречневой кашей, поросятам и паровым осетрам.

Начинал, как правило, Глазенап. Он расправлял на столе худосочный эмигрантский листок и принимался изучать новости, о которых сообщала газета. Закончив информацию о политических событиях, генерал заглядывал на последнюю страницу.

— А теперь почитаем, — оживляясь, говорил он, — что нам сообщает гастроном Балаклицкий. Так-так… Ага, вот оно самое… Гастрономический магазин А. Балаклицкого. Получены русские консервы: опенки, боровики, масленки, лисички. Все чисто русское. Варенье: клубничное и клюквенное. Ожидаются рыбные консервы… Имеются целебные травы. Прекрасный чай «индар» оптом и в розницу… Требуйте прейскурант… — Прочитав объявление, Глазенап складывал газету и недовольно восклицал: — Вот каналья! Который год уже обещает рыбные консервы!

— Да разве ж это рыба! — делал презрительную гримасу Науменко. — Щука в банке! Или, скажем, судак в томате! Рыбу — ее надо бреднем и прямо в котел!

— Эх и жили люди на Руси! — восхищался Науменко. — В Мариуполе, например, в портовом городе, рыба была дешевой, а мясо дороже. Да. А в духовной семинарии, где я поначалу учился, кормили плоховато. Дьякон-эконом был прижимист. Недаром грек. В постные дни он был весел, а в скоромные печален. Как же! Надо давать мясо! Так мы, ученики, спасались тем, что после обеда удирали в город за собор. Там сидели бабы, готовившие борщ, котлеты, и за все брали пятачок.

— Так, может, пойдем в бистро? — глотая слюнки, перебивал Глазенап. — Пора уж…

— Подожди, ваше превосходительство, дай досказать. Так вот я и говорю, бабы, значит. Стол серого дерева, занавеска над ним, а сзади на тележке — кухня. Сядешь это за стол, умнешь тарелки две борща, кусок мяса, пару котлет с кашей, хлеба сколько влезет, заплатишь — и пошел барином домой. В постные дни бабы жарили камбалу, свежие селедки, скумбрию, кефаль. И все по той же цене — за пятак!

— А какой ей прок так дешево? — недоверчиво поглядывал на рассказчика Глазенап. — Самой небось дороже обходилось.

— Так ведь баба — она баба и есть! Что с нее возьмешь! Другой раз сидишь ешь, придет здоровенный детина, рядом сядет. Уж тот уминает как следует.

На этом месте терпение Глазенапа обычно иссякало.

— Полно врать-то! А то государь Владимир Кириллович и в самом деле подумает, что вся наша держава только на жратве да на бабах держалась.

— В ресторанах оно, конечно, дороже было, — продолжал доказывать Науменко. — А баба, что она? Дура! Другой раз нашего брата и без денег кормили!

О том, что титулованные старцы на своих совещаниях судачат о кулебяках и предаются мысленному чревоугодию, немногочисленным приверженцам монархии известно не было. Перед ними старикашки держались с видом крупных государственных деятелей, занятых решением мировых проблем, вопросов войны и мира. При этом они всячески старались возвысить в глазах верноподданных недоучившегося студента.

Однако нужно сказать, что и тут не все проходило гладко и на этом пути генералы сталкивались с серьезными помехами. Их чинили Анна Андерсон и фон Мекленбург. Эти две смертельно враждующие стороны становились совершенно единодушны, как только речь заходила о Владимире.

— Этот оболтус такой же выскочка, как и его отец! — негодовала графиня фон Мекленбург. — Деньги моего родителя ему нужны, а на свою троюродную сестру наплевать!

Анна Андерсон формулировала свое отношение к Владимиру более определенно:

— Император? А вот это он видел?..

И Анна Андерсон подкрепляла свою мысль здоровенным кукишем.

Мнимые дочери Николая II доставляли Владимиру немало огорчений. Но были в его жизни и светлые минуты. На третьем году царствования, накануне праздника рождества Христова в канцелярию меблированной империи вместе с несколькими поздравительными открытками был доставлен засургученный пакет внушительных размеров. Пакет был из далекой Австралии.

Содержание находившегося в пакете документа в корне изменяло положение Владимира. В донесении сообщалось, что на далеком Австралийском континенте дислоцируются императорские вооруженные силы, а также действует сплоченное монархическое объединение. Судя по тому, что под документом стояли подписи командующего императорским флотом капитана первого ранга Фомина и командующего сухопутными силами полковника Стафиевского, Владимиру стало ясно, что где-то там в полной боевой готовности пребывают армия и флот, готовые по его высочайшему повелению в любую минуту начать боевые действия.

Не дочитав сообщение до конца, Владимир велел созвать придворных. Генерал Глазенап и почетный казак Науменко тотчас же явились. Замешкался где-то Олехнович. Новоиспеченный генерал, у которого к глухоте недавно прибавился еще и радикулит, грелся во дворе на солнышке.

— Сейчас я его кликну, — засуетился Науменко и, высунувшись из окна, закричал:

— Ваше превосходительство! Его высочество велели нашему превосходительству позвать ваше превосходительство!

— Чего там? — заорал снизу Олехнович.

— Сюда давай! — помахал ему рукой Науменко. — Его высочество кличут!

Собравшиеся наконец верноподданные не узнали своего монарха. Воспрянувший духом последний отпрыск Романовых встретил их стоя посреди комнаты, величественно положив на спинку кресла пехотного капитана тяжелую руку регбиста и надменно откинув голову. Перед его мысленным взором в эту минуту маршировали гвардейские полки и, ощетенившись стальными жерлами орудий, проплывали военные корабли. Владимир воображал себя монархом, способным разговаривать с другими странами не только на языке дипломата, но и языком пушек.

С восторгом восприняв сообщение из Австралии, не страдавшие отсутствием фантазии приближенные Владимира высказались за немедленное начало военной кампании и тут же извлекли неосуществленные в свое время военные планы Кутепова и Врангеля. План Кутепова, рассчитанный на внутренний взрыв, отпадал. Его похоронило само время, так как прошло немало лет, а никакого взрыва не последовало. Оставался план Врангеля — вторжение через Кавказ.

— Я всегда был горячим сторонником стратегического плана моего друга и соратника Врангеля, — с достоинством заговорил Глазенап. — Его план остается лучшим и на сегодняшний день. Из Атлантического океана, через Гибралтар — я думаю, с англичанами договоримся, — мы вводим флот в Средиземное море. Кстати, по пути в Галлиполию, к нам присоединяются все еще находящиеся там боевые формирования. Далее Босфор! Черное море! Удар в направлении Батуми — Туапсе — Севастополь! После чего императорский дом возвращается в Крым через ту же Ялту и после отдыха в своем Ливадийском дворце отбывает в Петербург.

В то время пока Владимир с помощью Глазенапа и казачьего атамана детализировал план боевых операций, генерал Олехнович, лишенный возможности участвовать в общей беседе, углубился в изучение австралийской реляции.

— Что-то я тут ничего не разберу, милостивые государи, — с недоумением проговорил он. — Как это так? Два человека и вдруг три организации. Императорская армия, флот и к тому же еще монархическое объединение. Допустим, один человек — флот. Второй — армия. А кто третий?

Смысл заявления тугоухого генерала не сразу дошел до окружающих. Но, поскольку Олехнович не унимался, присутствующим пришлось возвратиться к содержанию документа. И тут выяснилось, что проживающие в Австралии Стафиевский и Фомин доносили совсем не то, что хотелось бы Владимиру и его приближенным. Они сообщали, что хотя возглавляемые ими организации и состоят всего из двух человек, но представляют собой силу, на которую российский императорский дом может всецело положиться.

«Эти три монархические организации (других нет), — говорилось в донесении, — работают дружно и тесно. Председатель Австралийского общемонархического объединения полковник Стафиевский одновременно является командующим сухопутными силами и заместителем командующего флотом капитана первого ранга Фомина. В свою очередь, капитан первого ранга Фомин является заместителем командующего сухопутными войсками полковника Стафиевского. Из них же состоит и общемонархическое объединение.

Отсюда полная согласованность этих трех организаций в их работе».

К донесению был приложен приказ по Австралийскому военному округу, в котором капитан первого ранга Фомин объявлял благодарность за безупречную службу Стафиевскому, а полковник Стафиевский отмечал активную деятельность капитана первого ранга Фомина. Вот и все, о чем хотели сообщить два приверженца русской монархии, затерявшиеся на далеком Австралийском континенте.

Иллюзии о стоявших в полной боевой готовности гвардейских полках и ощетинившихся пушками кораблях рассеялись так же внезапно, как и возникли. Владимир сразу же сник и утратил надменный вид. Ставший за это время изощренным царедворцем казак Науменко тотчас же уловил настроение своего повелителя.

— Вот сволочи! — выругался он. — Сидят там в своей Австралии со своими кенгуру и мутят воду. А его высочество должен тут из-за них голову ломать! Всыпать бы им шомполов за такие штучки! Чтоб знали, как дурака валять!

— А по-моему, австралийский опыт весьма поучителен, — попытался исправить положение Глазенап. — Пусть двое, и все-таки им удалось создать монархическое объединение и военный округ с армией и флотом. А нас здесь трое. Посему предлагаю состоящие при высочайшей особе силы именовать Главным военным ведомством. А Австралийский округ подчинить нам на правах воинского соединения.

— Это другое дело, — тут же перестроился Науменко, — тех двое, нас трое… Да еще казаки. Казачество, ваше высочество, всегда было опорой престола.

— А что казаки? — заинтересовался Владимир.

— Да вот, ваше высочество, — обрадовался польщенный вниманием Науменко, — депеша у меня имеется…

Почетный казак вынул из-за пазухи смятую бумажку и прочитал:

— Первого октября в Фельдкирхе Афанасий Иванович Быстров, возвращаясь из кафаны домой в нетрезвом виде, погиб под автомобилем и похоронен. Покойный казак станицы Есауловской служил в десятой сотне первого полка. Далее… Шестого декабря в Ред-Бэнке скончался Иван Тонкий станицы Гривенской Кубанского казачьего войска. Похоронен без священника и на средства города. Все пропивал и не имел денег. Покойник был семидесяти одного года, служил в запасной роте.

Науменко сделал паузу, а затем с гордостью добавил:

— Так что не сгинуло оно, казачество-то!

Размечтавшиеся царедворцы уже не могли остановиться. Желание выдать фантазию за действительность было так велико, что они готовы были и Америку и Европу объявить губерниями несуществующей монархии. С увлеченностью мальчишек, играющих в казаки-разбойники, три отставных старикашки в компании с тщеславным недоучкой приступили к формированию воинских подразделений, к военной реорганизации своей воображаемой империи.

С увлеченностью мальчишек, играющих в казаки-разбойники, три отставных старикашки в компании с тщеславным недоучкой приступили к формированию воинских подразделений.

Париж и его окрестности, включая Монмартр, Елисейские поля и Булонский лес, были объявлены Парижским округом. Американский город Ред-Бэнк, где, по сведениям Науменко, еще оставались в живых два казака, был переименован в казачью станицу. А немецкий городишко Фельдкирх в память о погибшем под колесами автомобиля Афанасии Быстрове окрещен казачьим хутором.

Владимир, который в глаза никогда не видел России, поскольку родился в Финляндии, учился в Англии и проживал во Франции, в русских административных понятиях ничего не смыслил.

— К-кутор? — переспросил он. — А что такое кутор?

— Хутор, ваше высочество, это у нас, казаков, — пояснил Науменко, — дом вроде бы из кирпича, а на самом деле из кизяка…

— Кизяк? — снова переспросил Владимир. — А что такое кизяк?

— Так вот, — дипломатично обошел щекотливый вопрос Науменко, — дом, значит. А за домом кукуруза или там подсолнух. Это хутор. А десяток-другой домов, лавка и церковь — это уже станица.

Владимир удовлетворенно засопел. Теперь он и впрямь чувствовал себя настоящим хозяином земли русской. Хутора и станицы у него были. Оставалось укомплектовать владения губернскими городами, объявив таковыми Нью-Йорк, Лондон и Токио. Но от этого шага властитель вынужден был воздержаться из-за острой нехватки руководящих сановников, которых необходимо было откомандировать в эти города на должности генерал-губернаторов. Пришлось ограничиться самыми необходимыми назначениями.

Украшение двора — пышнобородый Глазенап был произведен в командующие императорскими армией и флотом. Вооруженный слуховой трубочкой генерал-майор Олехнович отныне именовался начальником генерального штаба. Участник белогвардейских казачьих походов Науменко был произведен в донские, кубанские, терские и прочие атаманы.

В распоряжении Владимира оставалось еще два человека — поручик Чухнов и ротмистр Вуич. Поручик Чухнов, который в молодости любил баловаться стишками, получил редакторское кресло в придворном вестнике с претенциозным названием «Знамя России». Ротмистр Вуич был назначен начальником походной канцелярии при его императорском высочестве.

Он верил в монархию, владел витиеватым слогом и писарским почерком, что и послужило основанием для назначения его на эту должность.

Таким образом, Владимиру в отличие от его батюшки не приходилось самому сочинять высочайшие рескрипты и указы. Ротмистр Вуич не только педантично регистрировал, подшивал и пронумеровывал все исходящие и входящие бумаги, но и навел при дворе необходимый порядок. Начальник походной канцелярии бдительно следил за соблюдением дворцового этикета и никого не допускал к государю без доклада. Теперь Глазенап, Олехнович и Науменко, прежде чем получить высочайшую аудиенцию, по нескольку часов дожидались во дворе.

Вскоре, как это всегда бывает при появлении фаворита, среди придворных начались интриги. Глазенап, считая Вуича выскочкой, стал нашептывать на него своему старому товарищу по оружию Олехновичу. Но этот заговор был без труда раскрыт коварным фаворитом государя, который решил разрушить направленный против него союз. Оставалось дождаться удобного случая. И такой случай вскоре подвернулся. Однажды, когда Олехнович явился на прием к государю по личному делу, начальник походной канцелярии заставил его чуть ли не целый день просидеть на солнцепеке, отчего немолодого генерала хватил солнечный удар, вскоре после которого он скончался.

Это печальное для империи событие дало возможность редактору придворного органа Чухнову блеснуть своим литературным дарованием. Чухнов посвятил кончине генерала полный литературного блеска и в то же время трогательный некролог:

«К кончине генерала А. С. Олехновича.

Неожиданная, скоропостижная кончина начальника генерального штаба Императорских Армии и Флота, доблестного генерал-майора А. С. Олехновича явилась тяжким ударом для всего состава Армии и Флота.

Оставил нас по воле Божьей в такое тяжелое и неустойчивое время столь необходимый и дельный возглавитель и руководитель жизнью Армии и Флота, всегда верный присяге старый офицер, неутомимый слуга Престола, безупречно честный труженик «За Веру, Царя и Отечество».

Да примет Господь Бог душу почившего в Царство Небесное, а оплакивающим усопшего пошлет свое Христово утешение».

Прекрасно понимая, что после двух-трех таких случаев от его вооруженных сил останется одно воспоминание, Владимир учинил своему фавориту разнос и распорядился соорудить во дворе небольшой навес для защиты от солнца. На строительство понадобились ассигнования. Однако финансирование столь грандиозного сооружения казне было не под силу. Тем более что генерал Глазенап требовал средств на военные нужды.

— Как-никак, ваше высочество, — докладывал Глазенап, — а без сапог мне нельзя. Ведь я представляю не кого-нибудь. Боевой генерал, а хожу в штатских полуботиночках. Уж я вас попрошу, ваше высочество, пусть Вуич ассигнует.

Рассчитывать на помощь других государств некредитоспособная держава Владимира не могла. Оставался единственный путь — использовать внутригосударственные резервы. В придворном вестнике, который распространялся по казачьим хуторам и станицам, было опубликовано воззвание. Оно гласило:

Казна Великого князя!

Жертвуйте в казну Великого князя.

Чеки или мони-ордера надлежит выписывать на имя……

…………………

Однако, к великому разочарованию двора, верноподданные не спешили раскошеливаться. Отдельные пожертвования, которые после долгого ожидания поступили наконец в казну, были невелики, и экономическое процветание империи не наступало. В частности, с казачьего хутора Фельдкирх, в котором, по сведениям походной канцелярии, проживало три казака, вместо ожидаемых полутора долларов поступил всего один. Походная канцелярия учтиво напомнила хуторянам, что обязательный взнос каждого должен составлять не менее пятидесяти центов, и попросила выслать недостающую сумму. На это фельдкирхские казаки ответили, что походной канцелярии не следовало бы забывать о безвременной кончине казака 10-й сотни Афанасия Быстрова, погибшего под колесами автомобиля при возвращении из кафаны.

Положение было спасено мони-ордером на десять долларов, неожиданно поступившим из Соединенных Штатов Америки от проживающего там князя Белосельского-Белозерского. В приложенном к мони-ордеру пространном сопроводительном письме сообщалось, что князь Сергей Сергеевич Белосельский-Белозерский, Рюрикович по рождению, потомок удельных князей, готов продолжить служение престолу и посылает пять долларов от себя лично и пять от своей супруги Люси. Мисс Люси американка, родилась в Соединенных Штатах в семье миллионера, сообщал князь, но считает себя истинно русской. Она приняла имя Светланы Ричардовны и готова и впредь оказывать российскому императорскому дому материальную помощь.

Широкий жест князя Белосельского-Белозерского вызвал среди придворных совершенно неожиданную реакцию.

— Тут славные сыны России, можно сказать, босиком маршируют, — недовольно ворчал Глазенап, пряча в карман доллары, которые Владимир ассигновал на покупку сапог, — а эта заокеанская акула со своей американской стервой скупердяйничает!

Возвратился Глазенап без денег и без сапог, но с песней на устах.

На недоуменный взгляд Владимира главнокомандующий, едва ворочая языком, ответил:

— Да р-разве за эт-ти д-деньги сапоги купишь?!

Владимир обвинил служаку в казнокрадстве и подрыве военной мощи империи.

— Глазенапы никогда не совершали недостойных поступков, — ударился в амбицию подвыпивший генерал. — Что я, разгласил военную тайну? Нет! Продался врагу? Нет! Подумаешь, сапоги пропил. Не х-хочу больше командовать!.. П-прошу п-принять мою отставку!..

Поскольку Глазенапа заменить было некем, Владимир пошел на попятную.

— Да это я просто так сказал, — стал оправдываться он. — Вы же сами требовали сапоги. Значит, придется пока походить в туфлях.

ОТСТАВНОЙ КОЗЫ БАРАБАНЩИКИ

Грандиозные преобразования, предпринятые Владимиром, вопреки его ожиданиям абсолютно ничего в мире не изменили. Никого не обеспокоило и то, что американские штаты и французские департаменты втайне от мира были переименованы на русский старорежимный лад. Более того, обыватели немецкого городка Фельдкирх даже не подозревали, что они стали хуторянами, завсегдатаям Елисейских полей не приходило в голову, что они проживают на территории императорского военного округа, а американские индейцы, обитающие в Ред-Бэнке, не догадывались, что с некоторых пор они оказались причисленными к русскому казачеству.

Словом, попытка потрясти мир и приобрести какой-то вес на политической арене оказалась совершенно безуспешной. Президенты, премьер-министры и короли почему-то не торопились устанавливать дипломатические контакты с империей, которая простиралась от прихожей до опочивальни и омывалась городским водопроводом.

Окружающая монархию обстановка политического вакуума усугублялась еще и тем, что мясная лавочка по-прежнему придерживалась недружелюбного курса. Мсье Шарль, несмотря на все обещания, всякого рода заигрывания и гарантии, упорно отказывался отпускать в кредит.

Финансовый кризис поневоле отодвигал на задний план большие политические проблемы и ставил на повестку дня требующие немедленного решения экономические вопросы. Владимир теребил своего адвоката. Однако перспективы получить подкрепление из лондонского банка были по-прежнему весьма неопределенными. Анна-Анастасия и Ольга продолжали обивать пороги судебных инстанций. Кокетливые дамы уже успели превратиться в кокетливых старушек, но настойчивости у них ничуть не поубавилось.

И вполне возможно, что тяжба из-за миллионов так и осталась бы единственным занятием недоучившегося студента, если бы от этого дела его не отвлекла внезапно разразившаяся вторая мировая война.

Двор Владимира перешел на военное положение. Императорская армия в лице Глазенапа тотчас вступила в тесное взаимодействие с вооруженными силами «третьего рейха». Немецкое командование во имя общих интересов разрешило царскому генералу посещать лагеря военнопленных и вербовать желающих сражаться за святую Русь, фюрера и великую Германию.

Казачий атаман Науменко, который в силу одолевшей его подагры уже не держался в седле и по этой причине не мог принять участие в военных походах, изъявил желание передать в фонд фюрера свое золотое Георгиевское оружие.

Однако самым доблестным воином, которого императорский дом дал великой Германии, оказался любимец муз и служитель лиры поручик Чухнов. Он облачился в мундир фашистского унтер-офицера с нашивками карателя на рукаве.

— Хайль Гитлер! Боже, царя храни! — выкидывая вперед руку, провозгласил он, представ перед своим государем.

Вероломное нападение фашистской Германии на Советский Союз породило радужные надежды не только у прихвостней Владимира. Оно окрылило и кое-кого из тех битых вояк, которых в памятном 1919-м морской прибой разбросал от берегов Константинополя до Гибралтара и Ютландского полуострова. Окрылило тех, кто за годы бродяжничества по белому свету утратил свою национальность, забыл родной язык, но сохранил ненависть к рабочему классу и крестьянству, изгнавшим их из России. Эта ненависть клокотала в них, искала выход и наконец нашла.

Значительная группа белогвардейских офицеров осела в Югославии. Это были люди без гражданства, не имевшие подчас ничего общего ни в своих взглядах, ни в программах. Большинство из них с первыми залпами на советской границе почувствовали тревогу за судьбу России и безоговорочно встали на сторону СССР. Но среди осевшего в Югославии воинства нашлись и такие, которым снова начали мерещиться их бывшие имения, усадьбы и дворцы. С лозунгом «За веру, царя и отечество!» они готовы были встать под любое знамя. И таким знаменем стал украшенный свастикой фашистский флаг.

Боясь упустить подходящий момент и прибыть в Россию к шапочному разбору, они перешли к решительным действиям. В их разгоряченных головах родилась идея создать русские воинские формирования, которые рука об руку с фашистскими головорезами должны были вступить в покоренную Москву.

Практически осуществить эту идею взялся доживавший свои дни в общественной богадельне бывший царский генерал Скородумов. Послужной список этого матерого вешателя свидетельствует, что он взялся за это дело не случайно. Вот как описывает «боевой путь» Михаила Скородумова один из его однокашников:

«Михаил Федорович Скородумов, будучи протезным инвалидом, прошел весь путь «добровольческой армии» в строю. В конной атаке при взятии Киева был снова ранен. Участвовал в боях на Перекопе. После Галлиполии проживал в Югославии, где непрерывно был занят антикоммунистической деятельностью».

Итак, за свои походы Скородумов в свое время поплатился одной ногой. На другой он ускакал подальше от Перекопа. Теперь он готов был прыгать на одной ножке перед новым своим хозяином.

— Только Германия способна искоренить коммунизм в нашем отечестве! — провозгласил протезный инвалид, покидая богадельню. — Ибо всем ясно, что национал-социализм и III Интернационал — понятия, исключающие одно другое!

Рубака Скородумов был скорее практиком. Теоретическую основу под провозглашенный им лозунг подвел уже знакомый нам редактор придворного вестника «Знамя России» Н. Чухнов. Узнав о готовящихся в Югославии русских формированиях, придворный лирик на перекладных примчался в Белград, с тем чтобы стать правой рукой Скородумова.

«Рыцарское уважение к русской доблести у германского командного состава, — подкреплял он мысль своего генерала в специально выпущенном номере «Знамя России», — и чуть ли не преклонение перед русскими царями укрепило меня в мысли, что немцы и только немцы могут быть нашими реальными союзниками».

Через какие-нибудь полторы недели после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз из Белграда в Берлин полетело ходатайство: «Просим разрешить формирование русской дивизии для Восточного фронта». Из Берлина пришел ответ: «Благодарим, справимся сами».

Но, охваченный военным психозом, протезный инвалид уже не мог остановиться. Надеясь, что немцы в конце концов примут его услуги, Скородумов на свой страх и риск заготовил проект приказа о мобилизации, которым призывались под ружье все проживавшие в Югославии русские мужчины в возрасте от восемнадцати до пятидесяти пяти лет.

Желая изменить в свою пользу настроение немецкого командования и еще раз подчеркнуть, что он собирается действовать на благо Германии, генерал из богадельни назначил начальником своего штаба фон Штейфона — немца русского происхождения.

Начальник штаба решил в первую очередь ознакомиться со скородумовским приказом.

— Как вы думаете, господа, — желая выразить заинтересованность в русских делах, обратился начальник штаба к своим подчиненным, — не следует ли внести в текст приказа немного пафоса?

— Несомненно, несомненно, — поспешил проявить себя редактор придворного вестника «Знамя России» Чухнов. — Хорошо было бы закончить приказ фразой: с божьей помощью я приведу вас в Москву!

— Напишем, в Россию! — безапелляционно объявил Штейфон. — А в Москву нас приведет не Скородумов, а фюрер! Хайль Гитлер!

Приказ был размножен и распространен.

Но на следующий день командующий так называемым отдельным русским корпусом не появился в своем штабе, расквартированном в особняке на улице Натальи. В то время когда персонал штаба ломал голову над тем, куда мог исчезнуть генерал, шеф белградского гестапо вел со Скородумовым душеспасительную беседу.

— Так что же, господин генерал, вы не признаете власти рейха? — журил протезного инвалида оберштурмбаннфюрер Краус. — Так, может быть, вы замаскировавшийся русский партизан?

— Да что вы, бог с вами! — крестился Скородумов. — Мы же верой и правдой хотим послужить его величеству фюреру!

— Если ваши услуги понадобятся, вас позовут! — строго сказал Краус. — А пока сидите и ждите!

Гестапо определило и место, где Скородумову надлежало сидеть. Правда, сидеть и ждать в каталажке пришлось не особенно долго. Против немецких оккупантов в Сербии росло и ширилось партизанское движение. Вскоре народные мстители оказались вблизи Белграда, за горой Авалой, откуда то и дело доносились пулеметные очереди и ружейная стрельба. Для того чтобы удержать город в своих руках, гитлеровцы должны были отозвать регулярные части с фронта. Но с фронта никого отзывать было нельзя. На фронте и без того было туго…

И тут немецкое командование вспомнило о принадлежащей Скородумову идее создания белогвардейских воинских формирований. Скородумова немедленно выпустили из каталажки. Но командовать так называемым русским корпусом ему не суждено было. Во главе соединения был поставлен срочно произведенный в генерал-майоры немец русского происхождения фон Штейфон.

Так Скородумов, желая угодить гитлеровцам и пригласив себе в помощники немца, подложил самому себе свинью.

— А вы, — сказал Скородумову шеф гестапо оберштурмбаннфюрер Краус, — если хотите доказать верность Германии, можете начать службу рядовым!

Формирование русского корпуса закончил немец. Митрополит Анастасий (Братановский), присоединившийся к белогвардейскому воинству еще в 1919 году, размахивая кадилом, окропил добровольцев святой водой.

— За веру, царя и отечество! — иерихонской трубой прозвучал бас сопровождавшего митрополита протопресвитера Граббе.

— Аминь! За фюрера! — негромко поправил митрополит.

— Тогда, ваше святейшество, не аминь, а хайль! — вежливо заметил протопресвитер Граббе, который тоже был немцем русского происхождения.

Митрополит обиженно поджал губы.

— Во имя отца и сына и святого духа, — продолжил он молебствие, — да сохранит вас госпо-одь!.. И ныне и присно во веки веко-ов!.. Аминь!.. Ха-а-айль!

— Хайль! — громыхнул Граббе.

— Хайль! — пронеслось над шеренгами гитлеровско-белогвардейского воинства, собравшегося в поход против своего отечества.

…При сложившейся ситуации Владимира, продолжавшего квартировать в своей трехкомнатной империи, волновало уже не мифическое лондонское наследство, а судьба московского престола. Если его царственное намерение будет осуществлено, то вопрос о всех капиталах, размещенных в зарубежных банках, разрешится сам по себе. Что же касается двух авантюристок — Анны Андерсон и фон Мекленбург, то Владимир позаботится, чтобы им отвели самые глухие кельи в Соловецком монастыре.

Именно по этим соображениям Владимир не только не возражал против сотрудничества его верноподданных с немецким вермахтом, но и сам был готов установить тесный контакт с гитлеровским командованием.

Но «третий рейх» к прозрачным намекам Владимира отнесся без должного понимания. Судя по всему, немецкое командование не особенно стремилось к такому союзу. Оно, по-видимому, считало, что императорские армии и флот, состоящие из двух генералов в Европе, полковника и капитана в Австралии, не смогут оказать существенного влияния на исход войны. Правда, этих отставной козы барабанщиков можно было использовать для боевых действий на кухне, вооружив их ножами для чистки картофеля. Что же касается Владимира, то он из-за своей высокородной спеси не годился и для этого. Тем более что в качестве вознаграждения за услуги русский царь желал получить не солдатский котелок с кашей, а старомодный московский трон.

Несговорчивость Берлина объяснялась еще и тем, что на должность русского императора он прочил свою кандидатуру — короля без королевства, принца Луиса Фердинанда Прусского. Владимир узнал об этом чисто случайно от своей сестры Киры, когда она явилась к нему, чтобы одолжить в путешествие фамильный кожаный чемодан. Кира незадолго до того ухитрилась вступить в брак с немецким кандидатом на русский престол и теперь вместе со своим Фердинандом собиралась в Москву.

Взаимоотношения между братом и сестрой были испорчены.

К счастью, ссора длилась недолго. Кире с ее немецким супругом с полдороги пришлось возвращаться обратно. С завидной прытью бежал на запад русский корпус немецкого генерала фон Штейфона.

Но победителем в этой гонке вышел все тот же одноногий генерал Скородумов.

Набрав рекордную скорость, он уже не смог остановиться в Европе и финишировал за океаном, в Соединенных Штатах Америки, где нашел себе пристанище в одной из богаделен Лос-Анджелеса.

Так все иллюзии рассеялись как дым. На смену розовым мечтам пришла реальная действительность. Фамильный чемодан Романовых занял свое место под кроватью в меблированной империи.

Но победителем в этой гонке вышел все тот же одноногий генерал Скородумов.

Перед Владимиром вставала все та же финансовая проблема. Ибо, едва успела пронестись военная буря, как не подававшие о себе все эти годы никаких известий две старушки вновь запустили судебную машину.

В придворном вестнике «Знамя России» публиковались знакомые объявления, призывающие верноподданных жертвовать в казну великого князя.

ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

И вот однажды, когда Владимир был занят привычными заботами о хлебе насущном, начальник походной канцелярии ротмистр Вуич доложил:

— Багратиони-Мухранский! Царь Карталинский, Имеретинский, Мингрельский, Абхазский и всех грузин!

С тех пор как Владимир поселился в квартире офицерской вдовы, у него не было ни одной встречи на высоком уровне. И вдруг сам грузинский царь! Не означало ли это, что окружающий русского царя политический вакуум начинал заполняться?!

Ираклий Багратиони-Мухранский подвизался на Западе в качестве отпрыска грузинского царственного рода. Он выдавал себя за прямого потомка Ираклия II, Давида-Стройтеля, царицы Тамары и, опираясь на этих трех китов династии Багратидов, претендовал на роль грузинского царя. В том же немецком обозе, в котором Кира Романова со своим Фердинандом путешествовала в Москву и обратно, он двигался в Тбилиси. С тех пор Ираклий не тешил себя надеждами на грузинский трон, хотя царственный титул продолжал носить.

В Париже человек, именующий себя грузинским царем, представлял одну из американских фирм по торговле автомобильными шинами. Несмотря на скромное общественное положение, он был довольно популярен. Его знал и Старый и Новый Свет. Но скорее не как удачливого коммерсанта, а как пылкого любовника. Некоторые газеты даже описывали его похождения в разделе светской хроники.

К тому времени, когда Мухранский появился у Владимира, ему было за пятьдесят. Но держался он не по годам браво. Перед Владимиром предстал смуглолицый мужчина с гладко причесанными волосами и тоненькими усиками-тире. Одетый в элегантный светлый костюм из английской шерсти и модные ботинки, Мухранский выглядел человеком обеспеченным и выгодно отличался от своего русского коллеги.

Владимир при виде Мухранского принял подобающую его сану позу. Это должно было напомнить визитеру, что грузинские цари всегда были вассалами русских.

— Послушай, дорогой, брось эти церемонии! — сказал Мухранский. — Кстати, не возражаешь, если буду называть тебя на «ты»?! Нет?! Конечно, какие между нами могут быть церемонии! Ты — царь, и я — царь!

Владимир, который в своем непрезентабельном костюме чувствовал себя скованно, неопределенно кашлянул.

— Я, дорогой, к тебе по объявлению, — фамильярно беря русского царя за пуговицу, продолжал Мухранский. — Я, понимаешь, где-то прочитал, что ты уже милостыню собираешь…

— Позвольте! — возмутился Владимир. — Мы, как и каждый монарх, опираемся на своих верноподданных! Верные нам казаки и генералы решили пополнить государственную казну…

— Казна! Казна! — передразнил Мухранский. — А сам ходишь в таком костюме… Скажу тебе как брат брату: зря возишься с этими глупыми казаками и старыми генералами! С такой конторой, как у тебя, далеко не уедешь! Царь должен жить как царь! И бог!

Мухранский, как выяснилось в дальнейшем, посетил Владимира не ради того, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. У коммивояжера был коммерческий план, в котором русскому самодержцу отводилось не последнее место. Но как человек широкой натуры он не привык вести деловые разговоры за пустым столом.

— Слушай, ты уже обедал? — спросил он.

Владимир, который не мог предложить высокому гостю достойного угощения, замялся.

— Я приглашаю! — не давая ему раскрыть рот, сказал Мухранский. — Давай собирайся!

В ресторане «Шато Коказьен» Ираклий чувствовал себя как дома. Едва он переступил порог этого шикарного заведения, как к нему со всех ног бросились официанты.

— Накрыть стол по-царски! — распорядился Мухранский, направляясь со своим спутником в глубину зала.

— Зелень? Лобио?

Мухранский одобряюще кивнул головой.

— Сыр сулугуни на сковородке? На вертеле?

— На вертеле. Рыбу, шашлык и все остальное… Полдюжины кахетинского!

— Кахетинского нету, ваше величество! Это же Франция, ваше величество!

В «Шато Коказьен» у Мухранского имелся постоянный столик. Он стоял в неглубокой нише, стены которой были задрапированы текинским ковром. На ковре по восточному обычаю было развешано украшенное серебром кавказское оружие. Пол ниши несколько возвышался над общим уровнем, что давало Мухранскому возможность свободно обозревать весь зал.

— Здесь мы можем спокойно поговорить, — сказал Мухранский, пропуская Владимира вперед. — Можешь чувствовать себя как дома. Мой столик — твой столик!

Пока Владимир с любопытством изучал царившую в ресторане экстравагантную обстановку, два официанта священнодействовали у столика, доставляя одно за другим экзотические изделия кавказской кухни. За их действиями пристально наблюдал метрдотель, одетый в черкеску с серебряными газырями. Желая засвидетельствовать уважение своему венценосцу, кавказец то и дело свирепо округлял глаза и покрикивал на своих подчиненных.

— Осторожно, негодяй, тарелка горячая! Смотри не обожги его высочество!

Поскольку при всем этом Мухранскому уделялось гораздо больше внимания, чем его спутнику, американский коммивояжер вынужден был прояснить обстановку. Он подозвал метрдотеля и, наклонив голову в сторону Владимира, сказал:

— Этот господин тоже его высочество. Русский царь!

В этот момент официант с тяжело нагруженным подносом слегка задел Владимира локтем.

— Этот господин тоже его высочество. Русский царь!

— Что ты делаешь, бездельник! — набросился на официанта метрдотель. — Я же сказал тебе, что это их высочество! Оглох, да?!

Официант оторопело посмотрел на Владимира и недоумевающе уставился на метрдотеля.

— Ну чего смотришь? — рассердился метрдотель. — Этот господин его высочество, и тот господин его высочество! Два его высочества, понимаешь?

После двух-трех бокалов Мухранский продолжил начатый у Владимира разговор.

— Знаешь, что я тебе хотел сказать? Давай объединим твою контору с моей конторой. Понимаешь? Два двора — одна контора! Не понимаешь? Тогда слушай!

Представитель американской фирмы предложил Владимиру организовать беспошлинную перевозку грузов через франко-испанскую границу. Перевозки должны осуществляться под видом поставок грузинского царя русскому царю. Грузы, адресованные одной августейшей особой другой августейшей особе, пользуются дипломатической неприкосновенностью и обложению таможенными сборами не подлежат. Беспошлинные грузы дадут реальный экономический эффект Барыш на двоих. Но для этого Владимиру следует переехать в Испанию и основать там свой двор. Он должен будет вывесить на воротах андреевский флаг, поддерживать хорошие отношения с испанским каудильо и ходить в гости к проживающему в Мадриде Симеону Болгарскому. Все остальное сделают другие.

— Только двор должен быть как двор! — уточнил Мухранский. — С высоким забором! Чтобы пи-тич-ка не пролетела!

Владимир нервно скомкал салфетку. Двор, окруженный высоким забором, в Мадриде — это, конечно, не трон в Москве. Но зато он не будет больше в кабале у капризного французского лавочника! В общем и целом предложение Мухранского заслуживало внимания. Но в то же время возникали и некоторые опасения.

— Ну а вдруг все это раскроете? Возникнет, так сказать, пограничный инцидент?! Ведь это будет скандал!

— Что значит скандал? Две суверенные державы заключили договор! Ведут какой-то обмен! Кто имеет право вмешиваться?!

Владимира охватил коммерческий азарт. Он согласился участвовать в деле, но как представитель более могущественной короны потребовал себе львиную долю от предполагаемых прибылей.

— Пятьдесят процентов меня не устраивает. Шестьдесят и ни на один процент меньше!

— Двадцать и ни на один процент больше!

— Двадцать? Вы же сказали, барыш пополам!

— Я сказал барыш на двоих. Двадцать процентов тебе — восемьдесят процентов мне. Каждый получает столько, сколько вкладывает. Сколько можешь вложить?

Русский самодержец залпом осушил бокал. Единственный вклад, который он мог внести в общее дело, был андреевский флаг, да и то без древка.

— Вообще-то, — неуверенно сказал он, — в лондонском банке у меня четыреста миллионов золотых рублей. Но сейчас наша казна испытывает временные затруднения. Поэтому даже двадцать процентов…

— Знаю! — перебил Мухранский. — Двадцати процентов у тебя тоже нет. Деньги за тебя внесет твоя жена.

— К моему превеликому сожалению, этот выход для меня неприемлем, — возразил Владимир.

— Почему неприемлем?

— Бракосочетание монарха является ответственным государственным актом. У меня пока нет венценосной подруги.

— Как нет?! Она ждет тебя в Мадриде! — торжественно объявил Мухранский. — Скучает! Все время спрашивает: когда приедет, когда приедет?

Отпрыск Романовых не подозревал, что его будущий компаньон намерен не только вести с ним на паях дело, но и собирается с ним породниться, пристроив за него свою сестру. Он хотел было внести в эту щекотливую ситуацию ясность, но Мухранский его перебил:

— Перестань задавать глупые вопросы! Ты эту женщину видишь? — кивнул он в сторону какой-то очаровательной блондинки.

— Ну вижу…

— Твоя жена в десять раз лучше!

Захмелевший Владимир что-то неопределенно промямлил.

— Ну вот и договорились! — подвел итог Мухранский. — Молодец!

Так молниеносно и совершенно неожиданно был решен вопрос о переезде в Мадрид. Собственно, Владимиру было безразлично, где жить — в Париже или в Мадриде. К тому же в Мадриде, по заверениям Мухранского, его ожидали какие-то перспективы.

Подготовка к путешествию, как и любые сборы в дальнюю дорогу, была связана с немалыми хлопотами. Прежде всего Владимиру нужно было придать приличествующий вид. Это был тот случай, когда не считаются с расходами и приглашают лучшего портного. Но времени оставалось мало, ждать Мухранский не мог. Пришлось воспользоваться услугами магазина готового платья.

Правда, это был самый модный и самый шикарный в Париже магазин «Маделиос», где можно было купить все — от носового платка и запонок до элегантного вечернего туалета. Но даже администрация «Маделиос» впервые за все время существования этой солидной торговой фирмы оказалась в затруднительном положении: настолько нестандартной оказалась фигура у его высочества. Перемерив добрых две дюжины костюмов разных покроев, Владимир остановился на спортивной паре. Костюм был безусловно хорош, но немного тесноват. Трещавшие в локтях рукава и коротковатые брюки делали Владимира похожим на здоровенного бутуза, выросшего из своих штанишек.

В ближайшее же воскресенье к подъезду парижского вокзала Сен-Жермен подкатили два таксомотора Из первого вышли Владимир и Мухранский. Во втором прибыли сопровождающие лица. Высадив пассажиров, водители оставили автомобили на стоянке и присоединились к провожающим. Это были великий князь Федор и генерал от кавалерии Эрдели.

Вслед затем в придворном вестнике «Знамя России» появилось официальное сообщение: «На днях Глава Российского Императорского Дома Его высочество Государь Великий Князь Владимир Кириллович отбыл в столицу Испании — Мадрид. При этом Его сопровождали Его высочество грузинский царь Ираклий Багратиони-Мухранский и начальник Походной канцелярии Его Императорского высочества граф Вуич.

На вокзале Его Высочество провожали командующий Императорскими Армией и Флотом генерал Глазенап, начальник Генерального Штаба полковник лейб-гвардии егерского полка Усов, назначенный вместо почившего в бозе генерала Олехновича, и казачий атаман Науменко».

К этому лаконичному сообщению остается лишь добавить, что, отправляясь в Испанию, Владимир, помимо всего прочего, вез свой старый чемодан.

КОРОЛЕВА НОЧНОГО МАДРИДА

Древняя испанская столица — город пышных коррид, знаменитых тореадоров и ночных серенад — с некоторых пор стала той землей обетованной, где нашли приют низложенные венценосцы, разжалованные президенты и беглые диктаторы. Она напоминала зал ожидания для привилегированных пассажиров при железнодорожной станции, на которую давно перестали прибывать поезда.

Облагодетельствованные гостеприимством испанского каудильо, здесь проводили свои дни Симеон Болгарский, бывший повелитель Египта король Фарук и отставной румынский царь Михай.

Владимир почувствовал себя здесь в своей среде. С помощью Мухранского он обзавелся собственным особняком на улице Веласкез, 92. Особняк обнесли высоким глухим забором.

Сиятельная мадридская публика коротала вечера в знаменитом столичном казино «Альтазар». За столиками, попивая вино, сидели гордые короли-одиночки, спесивые диктаторы со своими подручными и бывшие премьеры с укомплектованными кабинетами. Здесь было столько всяких экс-правителей и экс-повелителей, что если бы в какую-нибудь часть света внезапно понадобилось полдюжины королей и дюжина премьеров, то для этого достаточно было бы сделать заказ официанту.

— О, господин, вам требуется глава парламентской республики? — услужливо воскликнул бы официант. — Вы обратились по адресу. Найдется и конституционный монарх. Сегодня у нас как раз свежайшие кальмары и изумительные монархи! О господин, я не настаиваю! Вы можете выбирать по своему вкусу!

…Мадрид, как и Париж, не был для Мухранского чужим городом. Он знал все злачные места, и повсюду, где бы ни появлялся общительный грузинский князь, его встречали как своего человека.

Вскоре по приезде в столицу Испании Мухранский предложил Владимиру провести вечер в «Альтазаре». Как и в парижском «Шато Коказьен», Мухранский абонировал здесь отдельную ложу. Только вместо кавказского оружия ложа была украшена скрещенными шпагами тореадора, над которыми красовалась могучая голова некогда самого свирепого в Испании быка — великолепного Хулиана. Этот трофей был добыт Мухранским не на арене мадридского цирка, а приобретен за приличную цену у знаменитого тореадора вместе со шпагами, которыми был повержен неукротимый Хулиан.

Мухранский посоветовал Владимиру отведать коронное блюдо «Альтазара» — искусно приготовленного детеныша осьминога и, кося глазами, стал сообщать своему партнеру пикантные подробности о присутствующей в зале публике. Настоящая жизнь в «Альтазаре» начиналась где-то после полуночи. К этому времени все завсегдатаи были в сборе. В зале появлялись сверкающие драгоценностями полуобнаженные женщины, вина лились рекой. Вышколенные официанты, извиваясь ужами, скользили между столиками. В разгар веселья на сцене появлялся кордебалет. Стройные девицы в черных чулках и с пунцовыми розами в прическах исполняли огненные испанские танцы. Зал горячо аплодировал. Но все это было лишь прелюдией к номеру, которого с нетерпением ожидала вся публика. После кордебалета на эстраде появлялась звезда стриптиза красавица Леонида. Она считалась украшением не только казино «Альтазар», но и всего ночного Мадрида.

Наблюдая, с какой жадностью Владимир пожирает глазами балерин, Мухранский с удовольствием предвкушал то впечатление, которое на Владимира должна будет произвести неотразимая Леонида.

Исполнив номер, кордебалет удалился. Висевшие под потолком люстры постепенно стали гаснуть, и в зале установился таинственный полумрак. Под приглушенные звуки оркестра на затемненной эстраде появился женский силуэт. Вокруг силуэта заметался ищущий луч прожектора. Неожиданно луч выхватил из темноты полуобнаженную женскую фигуру. Освещенная ярким светом Леонида один за другим стала сбрасывать с себя предметы своего легкомысленного туалета.

Загипнотизированная гибким и стройным телом танцовщицы, сиятельная публика затаила дыхание. Оркестр смолк. В зале воцарилась напряженная тишина. Рука танцовщицы скользнула к бедру…

Но… В эту секунду луч прожектора, пугливо метнувшись к потолку, померк. В зале послышался долго сдерживаемый вздох. Оркестр заиграл бравурную мелодию.

Мухранский потащил Владимира за кулисы, в артистическую уборную Леониды. Звезда стриптиза перед зеркалом поправляла грим.

— Разреши, дорогая, — по-домашнему обратился к ней Мухранский, — представить тебе императора всероссийского, моего друга и твоего будущего супруга Владимира Романова!

Красавица Леонида, урожденная Багратиони-Мухранская, и была сестрой коммивояжера, которую он прочил в жены Владимиру.

Вблизи любимица казино выглядела далеко не так эффектно, как на сцене. Леонида была в том возрасте, когда женщины уже начинают скрывать свои годы. В свое время Леонида совсем недурно устроила свои дела. В том же «Альтазаре» на заре своей артистической карьеры она вскружила голову богатому итальянскому банкиру. Но их счастье длилось недолго. Богатый супруг вскоре скончался. Овдовевшая Леонида оказалась довольно состоятельным человеком и могла бы предаваться праздности. Но после вынужденного супружеского затворничества истосковавшаяся по свету рампы, аплодисментам и поклонникам, она охотно вернулась к прежнему занятию. Не ради денег, а из желания находиться в центре внимания.

Багратиони-Мухранская протянула Владимиру руку для поцелуя.

— Я весьма польщена, ваше высочество, — сказала она, очаровательно улыбнувшись, — постараюсь быть вашим верным другом и разделить с вами тяжкое бремя государственных забот.

Владимир, который до сих пор не очень серьезно воспринимал разговоры Мухранского о женитьбе, опешил. Внимательно наблюдавший за этой сценой Мухранский решил ковать железо, пока оно горячо.

— Гарсон! — крикнул он в коридор. — Шампанского!

Выстрел шампанского прозвучал как пушечный салют из одного орудия, возвестивший о заключении нового царственного союза.

— Благословляю ваш брак, друзья! — на правах старшего брата невесты дрогнувшим голосом провозгласил Мухранский и притворно приложил к глазам носовой платок. — Пусть он послужит на благо наших обоих государств и народов!

На этом помолвка двух августейших особ, состоявшаяся в задней комнате ночного ресторана, была завершена. Из казино Владимир уходил уже официальным женихом звезды ночного Мадрида. По дороге сопровождавший его Мухранский с увлечением излагал свои коммерческие планы и в ярких красках обрисовывал радужные перспективы, которые открывало будущее содружество двух царственных династий.

Слушая Мухранского, Владимир в то же время был занят собственными мыслями. Он не знал, как отнесутся придворные к неожиданному финалу, которым закончилось посещение ночного казино. Леонида принадлежала к царственному роду, и никто не сможет упрекнуть его в том, что их брак будет являться не морганатическим. Правда, небезупречная биография Леониды может поколебать основы и без того не особенно прочно стоявшей на ногах империи. Но в то же время материальная обеспеченность супруги позволит ему начать коммерческое дело на паях с Мухранским.

Противоречия, раздиравшие Владимира, Мухранского нисколько не волновали. Он неудержимо стремился к осуществлению своей цели. Деловой договор, в основу которого должно было лечь бракосочетание, уже вступил в силу. Мухранский принялся за дело с такой же точно энергией, которую он развивал во время очередной коммерческой сделки.

Свадьбу решили отпраздновать в новом особняке Владимира в узком семейном кругу.

— По нынешним временам мы не можем устраивать пышных празднеств, — говорил Мухранский, — поэтому мы пригласим самых близких нам людей. Но я надеюсь, что со временем этот династический акт станет известен всему миру!

При бракосочетании Владимира с красавицей Леонидой, которая отныне должна была именоваться государыней и великой княгиней, присутствовали августейшие родственники с обеих сторон. Подробности этого торжества были описаны на страницах придворного вестника «Знамя России». В специальном сообщении говорилось, что молодые были встречены звуками марша лейб-гвардии конного полка. Букеты цветов, поднесенные невесте и великой княгине Кире Кирилловне, яркое сочетание красок, красивая сервировка свадебного стола, вечерние дамские туалеты, мужские смокинги и темные костюмы — все это создавало праздничную атмосферу.

Первый тост за Владимира и Леониду. Георгиевну был провозглашен супругом великой княгини Киры Кирилловны, принцем Луисом Фердинандом Прусским. Тост этот вызвал дружные рукоплескания, крики «Ура!», «Горько!». «В заключение, — писал вестник, — А. Г. Торсаидзе, соотечественник и друг грузинского князя Мухранского, обращаясь к тетке жениха Великой Княгине Вере Константиновне по-английски, разъяснил ей смысл и содержание предыдущих выступлений».

Впрочем, Вера Константиновна была на свадьбе не единственной русской, которая нуждалась в переводе с родного языка на иностранный. Только для одних приходилось переводить на английский, для других на испанский, для третьих — на немецкий, ибо все изъяснялись на разных языках и никто друг друга как следует не понимал. Но в целом торжество удалось, а несколько бутылок шампанского помогли установить полное взаимопонимание.

В первое же утро после свадьбы Владимир, выйдя на улицу, был приятно поражен, обнаружив стоявших у подъезда в почетном карауле двух испанских гвардейцев в парадной форме и развевающийся над домом андреевский флаг. Этих привилегий в качестве свадебного подарка для своего зятя добился у испанского правительства Багратиони-Мухранский. Обошлись они ему недешево. Но коммивояжер свято верил, что все расходы окупятся сторицей.

Основанная Мухранским компания начала свою жизнедеятельность сразу же после свадьбы. Владимир не успел еще насладиться своим положением молодожена и предаться утехам медового месяца, как оказался вовлеченным в коммерческие операции. Леонида внесла за него оговоренные двадцать процентов. Расторопные люди Мухранского беспрепятственно переправляли через границу большие партии автомобильных шин и складывали их в штабеля при дворе его высочества. Темными южными ночами к особняку на улице Веласкез подъезжали грузовики, и бесшумно скользившие тени в широкополых сомбреро под звуки испанских серенад наполняли автомобили шинами.

Поправив свои материальные дела, Владимир сменил таксомотор на шикарную «Рено-каравеллу», приобрел виллу в мадридском предместье Пуэрто де Хиерро и, развесив в своей испанской гостиной русские иконы в золотых ризах, отдался высочайшему долгу. Он регулярно наносил визиты бывшим королям и президентам, аккуратно слал поздравления каудильо и мечтал о восстановлении монархии в России.

— Русский народ, я это знаю, — убеждал Владимир каждого, кто готов был его слушать, — не мыслит жизни без монарха. Там, в крестьянской избе, собравшись у горящей лучины, мужики и бабы мечтают о царе. Царское время, царская монополка, сапоги-то прямо царские — вот обиходные фразы! Или, скажем, взять выражение — без царя в голове!..

Свежую информацию о положении в России ему регулярно поставлял все тот же редактор придворного вестника Н. Чухнов, который после войны, стараясь держаться на приличной дистанции от заседавших в Европе военных трибуналов, вместе с государевым вестником перебрался за океан. Незадачливый поэт, уже сменивший однажды лиру на плоский немецкий котелок, сейчас выступал в качестве главного идеолога самодержавия.

— Как вы изволили, наверное, заметить, — докладывал Владимиру Чухнов во время очередного наезда в Испанию из США, — в последнем номере вестника мы сообщили, что в Советской России нет мыла. До революции на Россию работала вся парфюмерная промышленность Франции, а сейчас там мыло добывают лишь из американских посылок. Думаю, что этот тонкий политический маневр произведет кое на кого должное впечатление!

— Очень эффектно! Очень эффектно! — восторгался Владимир, делая пометки в своем блокноте.

— С мылом мы, разумеется, несколько загнули, — открывал карты Чухнов, — но цель, как говорится, оправдывает средства.

— Очень справедливо! Очень справедливо! — охотно одобрял государь.

У придворного идеолога, помимо кучи самых всевозможных сведений, имелся продуманный план реставрации царизма. Главное — это не скупиться на заверения и обещать русскому мужику, что новая монархия будет демократичной, основанной на волеизъявлении земского собора, учредительного собрания или даже плебисцита.

— Земский собор, куда ни шло, пообещать можно, — рассуждал Владимир. — А вот насчет плебисцита не пойдет! Хватит с нас и семнадцатого года!

— Этот пункт программы, — спешил разъяснить свои замыслы Чухнов, — словесная дань демократии. А когда дойдет до дела — сто шомполов, и весь плебисцит!

Теоретические изыскания придворного идеолога имели как своих сторонников, так и противников.

Глазенап затею с земским собором и плебисцитом считал такой же беспочвенной, как и существовавшую в свое время надежду Кутепова на внутренний взрыв.

— Знаем мы эти взрывы, — поддерживал Глазенапа атаман Науменко. — Вот уже сколько лет ждем взрыва, а оно все не взрывается!

Руководители военного ведомства самым верным путем к цели считали военную интервенцию силами американской армии. В связи с этим они предлагали уже сейчас попросить у Америки во временное пользование Аляску для образования там своей государственности и впоследствии в знак благодарности отдать ей за это Кавказ.

Владимир к соображениям военачальников относился так же благосклонно, как и к политическим прожектам Чухнова. Он хотел лишь расположить к себе представителей прессы, чтобы с их помощью посвятить в свои планы мировое общественное мнение. К сожалению, репортеры наведывались нечасто. Поэтому, когда около загородной виллы в местечке Пуэрто де Хиерро ненароком остановился проезжавший мимо корреспондент английской газеты «Санди экспресс» Фентон Бресслер, Владимир не преминул воспользоваться благоприятным случаем.

Владелец виллы с большой готовностью поставил корреспондента в известность, что в справочной книге он до сих пор именуется «Его высочеством» и является императором всероссийским.

— И вы надеетесь возвратиться на русский престол? — полюбопытствовал корреспондент.

Владимир объявил:

— Я не исключаю такой возможности. Чудеса иногда случаются.

— А как бы вы стали действовать, если бы оказались на престоле?

— Монархия и Россия примут более демократические формы. Но… в руках царя должен быть реальный и определенный контроль.

Корреспондент «Санди экспресс» записал ответ и напомнил собеседнику о существовании других претендентов на царский трон.

— Я был бы бесконечно рад обнять своих дорогих сестер, — заявил Владимир. — Но, к сожалению, Анна Андерсон и графиня фон Мекленбург всего только самозванки. Эти две, простите, авантюристки мешают мне воспользоваться законными правами на наследство и отвлекают меня от государственных дел.

В заключение корреспондент поинтересовался, как относится к претензиям Владимира на престол русский народ.

— Народ?.. — На секунду замешкался Владимир. — Там, в крестьянской избе, собравшись у горящей лучины, русские мужики и бабы мечтают о жизни при царе…

Владимир поднял голову, чтобы проверить, какое впечатление производят его аргументы на представителя прессы. Но репортер уже исчез.

Внезапный отъезд корреспондента раздосадовал Владимира. Чтобы как-то избавиться от неприятного впечатления, вызванного скоротечным финалом интервью, он отправился в Мадрид провести вечер в казино «Альтазар». Подъезжая к своему особняку, его высочество внезапно обнаружил, что у подъезда вместо почетных стражей испанской гвардии стоит полицейский. Владимир из предосторожности проехал мимо особняка и остановил «Рено-каравеллу» за углом.

В автомобиль прыгнул неизвестно откуда появившийся Мухранский.

— Давай гони! — задыхаясь, проговорил он.

— Куда?!

— Куда хочешь! В свадебное путешествие!..

Испанские таможенники, до сих пор с благоговейным трепетом относившиеся к дипломатическим бумагам с царскими вензелями, большой государственной печатью и августейшей подписью, проникли наконец в сущность нехитрой комбинации. Разразился скандал, дело перешло в руки полиции. Выставленный у подъезда особняка полицейский терпеливо ждал появления хозяина. Но Владимир так и не появился.

Вскоре его походная канцелярия распространила сообщение:

«Их Императорские Высочества Государь Великий Князь Владимир Кириллович и Государыня Великая Княгиня Леонида Георгиевна отбыли через Париж и Франкфурт-на-Майне в длительное путешествие воздушным, частью морским путем.

При этом Их Императорские Высочества посетят Аляску, Токио и другие города Японии, Гонконг, Формозу, Манилу, Сингапур, Малайзию, Джибути, Порт-Саид и через Суэцкий канал, Рим, Геную и Марсель возвратятся в Париж.

На Аляске Великим Князем и Великой Княгиней будут осмотрены наиболее примечательные места, в которых сохранились следы прежней России.

Возвратившись с Аляски, Государь Великий Князь Владимир Кириллович и Государыня Великая Княгиня Леонида Георгиевна прибудут в Европу для присутствия при бракосочетании своей племянницы Принцессы Марии-Цецилии Прусской, старшей дочери Их Императорских и Королевских Высочеств Принца Луиса-Фердинанда Прусского и Государыни Великой Княгини Киры Кирилловны, с Герцогом Фридрихом-Августом Ольденбургским.

Начальник походной канцелярии

Николай Вуич».

Ознакомившись с этим сообщением, шеф мадридской уголовной полиции понял, что птичка улетела.

МИТРА БЛАЖЕННОГО АНАСТАСИЯ

Хотя двор и переехал в Мадрид, штаб-квартира Владимира по-прежнему оставалась в Париже. Из Испании сюда поступали высочайшие распоряжения, и уже отсюда, облеченные в лаконичную форму приказов и размноженные, они рассылались рассеянным по свету немногочисленным поклонникам монархии.

Количество входящих и исходящих бумаг было невелико, и у генералов оставалась масса свободного времени. С утра они еще находили для себя кое-какую работу — передвигали с места на место единственный числящийся на вооружении военного ведомства стол. Но этой работы хватало на какие-нибудь полчаса, а затем персонал штаб-квартиры отдавался воспоминаниям о прежнем житье-бытье. Потом, как водится, читали придворную газетку «Знамя России», смаковали объявления гастронома А. Балаклицкого об опенках и боровиках и в который раз слушали россказни казачьего атамана Науменко о поджарых семинаристах и щедрых на угощение мариупольских бабах.

Известие о том, что Владимир с супругой отправились в путешествие по странам Азии, Европы и Америки, внесло в тематику предобеденных бесед некоторое разнообразие. Никто, разумеется, не подозревал, что его высочество предпринял кругосветное странствие не из любознательности, а из-за натянутых отношений с мадридской уголовной полицией.

Верноподданные с напряженным вниманием следили за каждым шагом монарха и мысленно сопровождали его в пути. Однако сам монарх меньше всего интересовался переживаниями своих верноподданных. Душевное состояние Владимира было таково, что на него не производили впечатления ни развалины римского Колизея, ни каналы Венеции, ни даже знаменитая китайская кухня. Он старался нигде подолгу не задерживаться — ни в Токио, ни в Гонконге, ни в Сингапуре. Главой российского императорского дома овладела страсть к перемене мест. Он стремился побыстрее оказаться на Аляске, где плотность полицейских на один квадратный километр намного меньше, чем в других географических широтах с более благоприятным климатом.

Длительное путешествие и в самом деле оказало на Владимира благоприятное воздействие. И не только на него. Каудильо за это время тоже успел заметно поостыть. Правда, рассчитывать на почетный караул у подъезда мадридского особняка больше не приходилось, но зато можно было и не опасаться угодить под надзор полицейской стражи.

В конце декабря, как и предполагалось, путешественники возвратились в Европу, чтобы присутствовать на свадьбе любимой племянницы — Марии-Цецилии Прусской. Празднество продолжалось три дня, и все это время августейшая чета находилась на полном пансионе у своих родственников. На четвертый день между супругами неожиданно разразился семейный скандал.

В это утро Леонида, лежа в постели, как всегда, ожидала чашечку дымящегося шоколада. Но вот прошел уже битый час, а горничная почему-то не появлялась. Любимица экс-королей и диктаторов сердито ткнула локотком безмятежно спящего супруга.

— Вова, почему не несут шоколад?

— Шоколад, дорогая, я отменил. Ты же знаешь, путешествие стоило нам немало…

— Но ведь это не значит, что мы теперь не будем завтракать?!

— Конечно, нет. Но для этого нам придется спуститься вниз. Я думаю, что великолепные сосиски с тушеной капустой…

— Сосиски?! А о моей фигуре, которой восхищался весь Мадрид, ты подумал?

Выведенная из себя Леонида не преминула напомнить своему супругу о двадцати процентах, о том, что он до сих пор живет на деньги покойного итальянского банкира и что ему давно пора взяться за ум.

— И вообще, — негодовала Леонида, — перед тем как жениться, мужчина должен подумать, чем он будет кормить свою семью!

На это Владимир ответил, что инициатива супружества исходила не от него. И если она хочет, то брак можно расторгнуть. В свою очередь, Леонида не осталась в долгу и, отпустив парочку язвительных замечаний, еще сильнее раздула бушевавший пожар. Она заявила, что в казино «Альтазар» встречались более состоятельные женихи, и, если бы не Владимир, она могла бы устроить свою жизнь намного лучше.

Глубоко оскорбленный, Владимир схватил шляпу и выбежал на улицу. Ему хотелось немедленно сослать в Соловецкий монастырь не только Анну Андерсон и фон Мекленбург, но и свою капризную супругу. Но больше всего его возмущало то, что часть его верноподданных не выполняла своего долга перед государем. Если генералы и казаки регулярно отдавали ему свои пятьдесят центов, то находящиеся за рубежом служители православного культа не оказывали своему монарху никакой материальной поддержки.

В годы гражданской войны спешившие укрыться за границей русские иереи вывезли немало церковных ценностей. В свое время покойный родитель Владимира пытался обратить вывезенные церковные богатства на общее благо. Но святые отцы, лицемерно закатив глаза к небу и осеняя себя крестным знамением, клятвенно заверили Кирилла, что у них ничего нет. Теперь же они потихоньку выковыривали из церковной утвари драгоценные камешки и, превращая их в звонкую монету, обжирались кулебяками.

Святым отцам следовало напомнить, что если на небе их владыка — бог, то на земле помазанник божий — царь.

— Царь я или не царь? — вслух воскликнул Владимир, стоя около лотка с пирожками. Продавец пирожков испуганно посмотрел на растрепанного господина в измятой шляпе и в рубашке без воротничка.

В отель Владимир возвратился энергичный и собранный.

Через несколько дней штаб-квартира опубликовала в вестнике высочайшее обращение:

«Для сведения верных мне русских людей объявляю, что хочу с новыми силами и с помощью любящей и одинаково мыслящей со мной супруги продолжать служение Родине, которое является моим долгом и целью моей жизни. Да поможет мне всеблагий Господь.

Владимир».

Ссылка на всеблагого господа в этом обращении была сделана не только ради соблюдения традиционной формы. Первый экземпляр этого документа специальный императорский курьер, к тому же наделенный особыми полномочиями, доставил в Мюнхен, на Донауштрассе, 5 и вручил в собственные руки благословлявшего когда-то белогвардейское воинство в поход против большевизма и теперь перебазировавшегося сюда главы синода так называемой русской зарубежной церкви, Карловацкому митрополиту Анастасию (Братановскому).

Ознакомившись с посланием, Анастасий истово перекрестился.

— Да благословит господь благие начинания государя нашего! И да пребудет с ним вечная помощь святой православной церкви!

— Именно на это, ваше святейшество, государь и рассчитывает.

— Передайте, что церковь будет молиться за упокой души покойного императора и за здравие его достойного наследника.

— Что еще, ваше святейшество?

— Передайте, что мы отслужим торжественную литургию перед чудотворным образом и совершим молебен с акафистом божьей матери.

— Что еще?

Блаженный Анастасий стал смутно догадываться, что государь ждет от него не духовной поддержки, а посягает на нечто более существенное. Высокопрехитрейший владыка Анастасий сделал попытку укрыться в дебрях церковной гомелетики.

— В среду Преполовения Пятидесятницы, — воздев руки к небу, заговорил он, — мы, архиереи русской зарубежной церкви, соберемся в синодальном соборе Пресвятые Богородицы в честь ее иконы Знамения и по пропетии Христос Воскрес и тропарей Преполовения Пятидесятницы и Знамения иконы Пресвятые Богородицы помолимся о ниспослании божьего благословения на сие всемогущего бога…

Анастасий выжидательно посмотрел на курьера. Лицо государева гонца выражало кроткое смирение. Митрополит почувствовал облегчение и подставил руку для поцелуя, давая понять, что аудиенция окончена.

— Государь нисколько не сомневался в вашем участии, — продолжил разговор гонец, делая вид, что не замечает руки митрополита, — и повелел мне не утруждать святых отцов. Поэтому, если будет на то ваше благословение, я мог бы сейчас же заняться переговорами с солидной ювелирной фирмой, которая готова по хорошей цене приобрести золотые и серебряные изделия.

Лицо святого старца стало каменным. Тихим, размеренным голосом он стал уверять, что его высочество глубоко заблуждается. Церковь никакими богатствами, кроме духовных, не располагает. Об этом было известно еще покойному Кириллу Владимировичу. Даже этот наперсный крест, который государев посланник видит на его, митрополита, груди, украшен не драгоценными камнями, а обыкновенными разноцветными стеклышками.

На этот раз глава раскольнического синода русской церкви если и кривил душой, то всего лишь наполовину. Во время переезда в Мюнхен из тридцати ящиков церковного золотого запаса, еще остававшихся после долгих лет эмиграции, ровно половина исчезла. Все попытки обнаружить пропавшие драгоценности до сих пор ни к чему не привели. И поэтому святой старец, утверждая, что он гол как сокол, сам искренне верил в свои слова.

Разочарованный гонец откланялся. Митрополит Анастасий вышел на балкон и предался горестным раздумьям о пропавших ценностях. Особенно его угнетало то, что вместе с церковной утварью была украдена его митра, в которой он появлялся на торжественных богослужениях. Собственно, сожалел Анастасий не о самой митре, а об украшавшем ее бриллиантовом крестике, которому не было цены.

— И все-таки я узнаю имена святотатцев, посягнувших на имущество святой церкви! — грозно сверкнув очами, произнес он. — Узнаю и предам анафеме! Прокляну до седьмого колена!

Ограбленный митрополит не подозревал, что похищенная церковная утварь находилась на соседней улице, в доме его верного помощника и ближайшего сподвижника протопресвитера Юрия Граббе, которому он доверил секретно переправить в Мюнхен церковный золотой запас.

— Не забывайте, — строго предупреждал его тогда митрополит, — в этих ящиках все наше будущее. В том числе и ваше тоже!

Протопресвитер Граббе поручил наблюдать за золотом в пути кроткому и исполнительному священнику Константинову. Священник, хилый кривоногий человек с впалой грудью и редкой бородкой, ни на минуту не спускал глаз с порученного его заботам золотого груза. На каждой остановке он обегал грузовик, семеня кривыми ножками, заглядывал под брезент и по нескольку раз в день пересчитывал обитые железом ящики. Но в мюнхенскую резиденцию митрополита кроткий и исполнительный священник доставил лишь половину груза, Пятнадцать ящиков он выгрузил в местечке Ланцгуд и припрятал в укромном сарайчике на одинокой крестьянской ферме.

Протопресвитер Граббе расследовал дело сам. Он вызвал к себе Константинова и, занеся над его головой тяжелый крест, добился смиренного покаяния. Украденные ценности были доставлены в собственный дом протопресвитера. Но Граббе, бывший волынский помещик, ставший священнослужителем, и не подумал известить об этом своего духовного наставника.

В тот момент когда ослепленный яростью святой старец Анастасий, стоя на балконе, изрыгал страшные проклятия, протопресвитер в уютной гостиной вел горячий торг с американским бизнесменом Эдманом.

Русского графа, священнослужителя Ю. Граббе и гражданина США Эдмана давно связывали общие интересы. В свое время на взаимовыгодных условиях они основали союз креста и доллара. Протопресвитер поставлял бизнесмену грешников, которые желали скрыть свое прошлое и покинуть послевоенную Европу, чтобы укрыться в более безопасном месте. Эдман переправлял этот живой товар в любую часть света, принимая плату в любой конвертируемой валюте, а также драгоценными камнями и изделиями из благородных металлов вплоть до зубных коронок. За каждую грешную голову американец выплачивал протопресвитеру вознаграждение в размере семисот марок.

Поэтому, заполучив пятнадцать ящиков с церковной утварью, священнослужитель знал, кому ее предложить. Разложив перед Эдманом церковные золотые чаши, архиерейские панагии, дискосы и звездицы, пастырь торговался за каждый цент.

— Да на вас креста нет, господин Эдди! — энергично жестикулируя, доказывал протопресвитер. — Вы только взгляните на этот дискос! Работа гениального мастера пятнадцатого столетия! Понимаете, пятнадцатого! Да за это блюдечко любой ваш богатый баламут отдаст свое лучшее авто! Или вот митра самого Анастасия!

— Вы считаете меня болваном, дорогой патер, — не меняя позы, возражал американец. — Возможно, этот старинный цилиндр и представляет какую-нибудь ценность. Но я уверен, что покупателя на него не найдется.

— А что выскажете о бриллиантовом крестике, который украшает, как вы сказали, да простит вас господь, этот цилиндр? — ехидно вопрошал Граббе. — Только учтите, это не какая-нибудь американская синтетика, а настоящие русские алмазы!

— Крестик я беру, — согласился американец, — называйте цену и можете накинуть полтора доллара на ту старую шляпу, которая того не стоит.

— Благодарю вас, — сказал Граббе. — Очень сожалею, что не могу сообщить о вашем богоугодном поступке митрополиту. Но господь бог все видит и за все воздаст…

ТУРНИР ПРЕТЕНДЕНТОВ

Сидеть в Париже больше не имело смысла. Пора было возвращаться в Мадрид на улицу Веласкез. Владимир и Леонида стали собираться в дорогу.

Буквально накануне отъезда к Владимиру прибежал расстроенный Глазенап. Он был бледен как полотно. Бравый генерал, все еще не терявший надежду раздобыть деньги на сапоги, частенько толкался по торговым рядам. Заодно он любил пройтись по антикварным магазинам, чтобы полюбоваться различными древностями. То, что он увидел сегодня в одном из таких магазинов, повергло его в ужас.

— Разрешите отдышаться, ваше высочество, — с трудом переводя дыхание, проговорил Глазенап. — Сейчас немного приду в себя и все доложу по порядку.

Глазенап тяжело опустился на стул, достал большой клетчатый носовой платок и вытер струившийся по лицу пот.

— Святыня русских государей, ваше высочество, — срывающимся голосом заговорил он, — выставлена на всеобщее поругание!

— Какая святыня?

— Символ! А рядом турецкий горшок!

— Да объяснитесь вы наконец!

Глазенап вскочил со стула и, не сдерживая возмущения, рассказал, что в одном из антикварных магазинов рядом с турецкой вазой выставлена для продажи подлинная корона русской императрицы.

— Да случись это раньше, — рубанул он воздух рукой, — разговор был бы короткий! Шашки наголо! Пушки — пли! И нет твоего Константинополя!

Владимир вместе с Леонидой и придворными экспертами поспешил на место происшествия.

Сверкающая драгоценными камнями корона была выставлена на витрине рядом с греческой амфорой, которую Глазенап сгоряча принял за турецкую вазу.

— Вы уверены, что это корона русской императрицы? — обратился Владимир к Глазенапу, внимательно изучая семейную реликвию.

— Начинаю сомневаться, ваше высочество… На короне императрицы была небольшая вмятинка, — заколебался Глазенап. — Совсем малюсенькая. Еще со времен Екатерины II, а эта новенькая, как будто с иголочки.

— Новенькая? — оживилась Леонида. — Тем лучше. По-моему, мне она в самый раз. Мсье, будьте любезны!

— Вы действительно хотите приобрести эту вещь, мадам? В таком случае на витрине всего лишь копия. Подлинник хранится у меня в сейфе.

Через минуту владелец магазина поставил на прилавок сафьяновый футляр.

— Мадам, это уникальная вещь! — расхваливал он, извлекая корону из футляра. — Заранее предупреждаю, имеется небольшая вмятинка. Но это лишь подтверждение ее подлинности.

Сомнений больше не оставалось. В парижском антикварном магазине за семьдесят пять тысяч долларов продавалась корона, которая в свое время украшала голову не одной русской императрицы.

В это время в магазин с озабоченным видом торопливо вошла изящная блондинка в дорогом меховом манто. Ее сопровождал респектабельный мужчина с военной выправкой.

Привлеченные ослепительным сиянием золота и бриллиантов, у прилавка стали собираться любопытные посетители магазина. Леонида сняла шляпку и дрожащими руками взяла корону. В это время в магазин с озабоченным видом торопливо вошла изящная блондинка в дорогом меховом манто. Ее сопровождал респектабельный мужчина с военной выправкой. Блондинка, опередив своего спутника, метнулась к прилавку. Увидев, что Леонида собирается возложить на свою голову царственный венец, она сделала предупреждающий жест:

— Простите, но это наша фамильная драгоценность, и нам бы не хотелось, чтобы она попала в чужие руки!

Леонида застыла в изумлении, продолжая держать над головой корону. Владимир резко обернулся.

— Глава российского императорского дома Владимир! — высокомерно процедил он. — С кем имею честь?

— Рад познакомиться, дорогой кузен! — покровительственно взял Владимира за плечо человек с военной выправкой. — Царевич Алексей Николаевич Романов! Много лет, дорогой брат, я вынужден был скрываться под именем военнослужащего бывшей польской армии полковника Голеневского. Но теперь, слава богу, я могу во всеуслышание объявить свое настоящее имя. Кстати, благодарю вас, что вы поспешили сюда, дабы избавить род Романовых от позора. От дальнейших хлопот я вас освобождаю. Корона будет свадебным подарком моей невесте и будущей императрице Маргарет.

На лице Владимира появилась презрительная гримаса. Самое лучшее сейчас было бы вынуть чековую книжку и выписать чек на семьдесят пять тысяч долларов. Но, к сожалению, этого жеста Владимир позволить себе не мог. Поэтому оставалось просто-напросто отчитать наглеца.

— Вы обыкновенный шарлатан! — вспылил Владимир. — И не смейте ко мне приставать!

Человек, назвавшийся царевичем Алексеем, не обратил на оскорбление никакого внимания.

— Заверните! — сказал он владельцу магазина. — Я это покупаю!

…Разразившийся вокруг семейной реликвии скандал мог перевернуть всю жизнь Владимира вверх дном. Если до сих пор мнимые наследники посягали на его материальное благополучие, то Голеневский, выдававший себя за родного сына Николая II, собирался лишить Владимира всех его привилегий и уже успел заграбастать корону. Выпускать из поля зрения опасного шулера не следовало. Отъезд в Мадрид пришлось отложить.

Между тем новый претендент, прекрасно понимая, что одного лишь удостоверения на имя бывшего полковника Михаила Голеневского еще недостаточно, чтобы играть роль царевича Алексея, спешил обзавестись необходимыми документами. Умудренный жизненным опытом, перебежавший на Запад полковник не стал ходить по судам, а решил опереться на авторитет церкви и отправился в канцелярию мюнхенского синода. Там судьба свела его с уже знакомым нам протопресвитером Граббе. Святой отец, успешно продвигаясь по службе, занимал уже пост правителя канцелярии синода.

Выслушав нуждавшегося в выписке из церковной книги просителя, протопресвитер, который за семьсот марок выдавал любое свидетельство, охотно взялся за дело. Граббе извлек из конторки форменный бланк и, вооружившись старомодной ручкой, обмакнул перо в чернильницу.

— Фамилия, имя, отчество?

— Романов Алексей Николаевич.

— Отец?

— Николай Александрович.

— Мать?

— Александра Федоровна, урожденная Алиса Марштадская.

Граббе отложил в сторону ручку и, откинувшись в кресле, уставился на просителя.

— Это какого же Николая вы сыном будете?

— Российского императора.

Протопресвитер поправил на груди тяжелый серебряный крест.

— Та-а-ак! А кто это, собственно, может подтвердить?

— Директор Центрального разведывательного управления США. Могу предъявить справку.

Из выданной ЦРУ справки было видно, что военнослужащий Михаил Голеневский по роду своих занятий имеет право на перемену имени и фамилии и отныне может именоваться Алексеем Николаевичем Романовым. По национальности русский, вероисповедание католическое.

Граббе с почтением взял отпечатанный на меловой бумаге документ и внимательно изучил его.

— Справка не вызывает сомнений, — тоном опытного эксперта констатировал он. — Но вы же католик. А католики проходят по ведомству папы Римского.

— В справке имеются некоторые неточности, — объяснил Голеневский. — Дело в том, что из лона католической церкви я уже выбыл. Католиком я был по служебной необходимости. А вообще и я и Николай II всегда были православными. Правда, матушка Алиса Марштадская была лютеранкой, но впоследствии и она приняла православие.

— Так-то оно так, — как будто бы согласился Граббе. — Но бумага есть бумага. Я не могу не верить такой уважаемой организации, как Центральное разведывательное управление.

— В таком случае, — занервничал Голеневский, — дайте мне справку, что эта справка недействительна, и тогда я потребую справку, что в этой справке допущена ошибка. Но только же это махровый бюрократизм!

— Возможно, — с олимпийским спокойствием сказал протопресвитер, — но таков порядок. Если хотите, то желательно, чтобы вы действительно заручились справкой о том, что в этой справке допущена ошибка. Но почему я должен давать справку о том, что вам нужна справка, непонятно?!

Педантизм правителя канцелярии святого синода совершенно сразил Голеневского.

— Хорошо! Пусть я католик, магометанин или даже буддист! Пусть будет так! Но имею же я право принять православие?!

— Православие? Пожалуйста. Но имейте в виду, что тогда я должен буду не только выдать вам документ, а еще провести специальный церковный обряд. А это, как вы понимаете…

— Расходы меня не смущают, — прервал Голеневский, — но надеюсь, вы не заставите меня раздеваться и лезть в купель?

— Вообще-то полагается. Но из уважения к господину директору Центрального разведывательного управления я готов провести обряд по сокращенному варианту. Становитесь на колени!

Граббе, глотая слова, скороговоркой прочитал молитву и, сняв с груди тяжелый крест, занес его над головой новорожденного. Голеневский, которому были известны случаи, когда святой отец использовал тяжелый наперсный крест как орудие членовредительства, невольно зажмурился.

Окрестив обращенного в православие католика, протопресвитер заполнил остававшиеся пустыми графы метрического свидетельства и подписал документ.

— Между прочим, — прощаясь с посетителем, сказал он, — вашу матушку величали не Алисой Марштадской, а Алисой Дармштадской. Запомните. Я так и написал.

— Первый раз в жизни вижу такого формалиста, — облегченно вздохнул Голеневский. — Даже в отделе анализов и документации Центрального разведывательного управления и то так не придираются к каждой букве.

Первыми нового претендента на роль законного наследника признали Анна Андерсон и фон Мекленбург. Почти уже потеряв надежды на благополучный исход судебной тяжбы, они выразили готовность объединиться с Голеневским, чтобы на худой конец поделить четыреста миллионов хотя бы на троих. Встреча сестер с долго отсутствовавшим братцем была трогательной.

— Их бин твой сестра! Мой брудер! — щебетала графиня фон Мекленбург, обвивая шею полковника сухими старческими руками. — О я зер щастлива!

— И я тоже, — стараясь оттеснить соперницу, рвалась вперед Андерсон. — Такая рандеву! Такая рандеву! Я как узнала и сразу в свою кару!

— Добже, добже, паненьки сестрички, — радовался счастливый царевич. — Добже, добже. Прошу садиться!

Царевич нежно обнял сестер и подал знак заранее приглашенным летописцам с фотоаппаратами:

— Снимайте, Панове! Снимайте!

Семейная фотография, на которой были запечатлены дети Николая II, была пущена в обращение. На ней воскресший царевич выглядел не безродным перебежчиком, а членом благородного семейства, в окружении ближайших родственников.

В противовес двору Владимира Голеневский создал свой двор. Само собой разумеется, что Анна Андерсон и графиня фон Мекленбург заняли при новом дворе самое почетное место. Тут же была и белокурая Маргарет, которая хотя и являлась только невестой беглого полковника, однако держалась как императрица.

Царевич любил время от времени ошарашить своих придворных воспоминаниями о своем детстве.

— Григория Ефимовича некоторые элементы обзывают святым чертом. Полнейшая чепуха! — повествовал он. — Если бы не этот умный мужик, меня бы давно не было в живых. Я, как известно, с детства болею гемофилией. Однажды летом в Беловежской пуще, где я находился вместе со своими родителями, я прыгнул в лодку и сильно оцарапал ногу. Для другого пустяки, а для меня — смерть. Придворный медик Деревенко и профессор Федоров опустили руки. Батюшка — в слезы, матушка — в слезы. Могло помочь только чудо. Матушка Александра Федоровна велела известить о несчастье Григория Ефимовича Новых, которого недруги престола прозвали Распутиным. Жил он в селе Никольском, на Тоболе. Оттуда телеграмма: молюсь, будет жив… Кровоизлияние тут же прекратилось…

Осведомленность Голеневского не только импонировала его слушателям, но и сеяла сомнение в душах верноподданных Владимира.

— Гемофилия — болезнь царская! — глубокомысленно рассуждал Глазенап. — И насчет Гришки Распутина тоже все достоверно. Чем черт не шутит. Может быть, полковник и есть царевич?

— Царевич так царевич! — с готовностью отозвался служака Науменко. — Нам, казакам, все едино. Казаки всегда были опорой престола!..

— А может, и самозванец, — продолжал размышлять Глазенап. — Возможно, и болезнь у него не настоящая, а так, выдумка.

— Может, и выдумка, — соглашался Науменко. — Вот Владимир Кириллович, он хотя и царь, а ничем не болеет.

Сам Владимир хранил высокомерное молчание, давая понять, что отвечать на происки какого-то авантюриста он считает ниже своего достоинства.

Однако ни Владимир, ни его царедворцы еще не предвидели, какую опасность таит в себе новая фигура. Голеневский вдруг потребовал, чтобы Владимир официально выразил к нему свое отношение. Это означало, что полковник-цесаревич больше не намерен терпеть двоевластия и предлагает Владимиру сложить оружие. Владимир ответил, что отношение к Голеневскому он выразил в антикварном магазине и больше возвращаться к этому вопросу не желает.

Тогда Голеневский выступил по радио и апеллировал к общественному мнению. В своей высокопарной речи он заявил, что представил еще не все доказательства своего происхождения, и сослался на некую компетентную организацию, которая может это подтвердить. Заодно оратор изложил свою политическую программу. Он заверил, что как только получит четыреста миллионов рублей, депонированных в западном банке пятьдесят с лишним лет тому назад, то не станет подобно Владимиру разъезжать по белу свету, а обратит эти деньги на борьбу с коммунизмом.

Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, на какую компетентную организацию намекал Голеневский. Владимир в душе отдал должное находчивости полковника и сам сделал реверанс в адрес той же организации.

— Если я и разъезжал по белу свету, то на деньги, которые собирали для меня верноподданные, — парировал он выпад Голеневского. — И нечего меня в этом упрекать. Что же касается заявления Голеневского о том, что он обратит деньги моего двоюродного дяди на борьбу с большевизмом, то эту идею он украл у меня, равно как и титул убиенного царевича Алексея!

Однако компетентную организацию кандидатура Голеневского по-видимому устраивала больше. Через несколько дней агентство «Юнайтед Пресс Интернэшнл» распространило заявление Германа Кимси, бывшего начальника отдела анализов и документации Центрального разведывательного управления США. Кимси свидетельствовал, что, по его мнению, американский шпион — перебежчик Голеневский — великий князь Алексей, единственный сын Николая II.

Владимир в панике заметался по штаб-квартире.

— Так царь я или не царь? — вопрошал он, стараясь незаметно смахнуть слезы обиды.

— Ну конечно же, царь, ваше высочество, — успокаивал его Глазенап.

— А ты что скажешь, Науменко?

— Я? А что тут говорить, ваше высочество. Казаки, они всегда были верны престолу. Где царь — там и мы.

ПРИНЦ И НИЩИЙ

Михаил Голеневский и его невеста Маргарет переживали счастливые дни. С утра они ездили по магазинам и возвращались в отель в сопровождении посыльного, нагруженного покупками. Всю вторую половину дня Маргарет проводила перед зеркалом. Она с жадностью распечатывала коробки и картонки, примеряла наряды.

Вот и сегодня возлюбленные только что возвратились из магазина.

— Дорогой, пожалуйста, не смотри на меня, — томно произнесла Маргарет. — Я хочу примерить мое подвенечное платье.

— Ради бога, дорогая, мне как раз нужно прочесть утреннюю газету, — сказал жених, незаметно подглядывая за своей невестой в зеркало.

Маргарет расправила фату и замерла в величественной позе.

— Я тебе нравлюсь, милый? — кокетливо спросила она. — Надеюсь, государь доволен своей императрицей?

— Корона, которая украсит эту очаровательную головку, только выиграет, — сделал комплимент жених, — твой император в восторге!

Маргарет признательно чмокнула счастливого полковника в лысину.

— Скорее бы прошли эти формальности, — сказала она однажды. — Я так мечтаю о свадебном путешествии.

— Ты же знаешь, радость моя, что никакого путешествия не будет. Разве ты не помнишь моего выступления по радио? Я обещал все четыреста миллионов использовать в политических целях.

Впрочем, и предполагаемый брак отважного полковника, как и любой царственный союз, был продиктован не столько пылкими чувствами, сколько деловыми соображениями. Обвенчавшись под именем царевича Алексея, он тем самым добивался официального признания церкви и обретал еще одного могущественного союзника — на этот раз в лице синода.

После многолетних раздумий он вдруг понял, что к прошлому возврата нет, и понес на барахолку романовский герб.

Одним словом, Голеневский готовился нанести Владимиру сокрушительный удар. И конечно же, при такой ситуации сидеть сложа руки и довольствоваться излияниями верноподданнических чувств со стороны своих приближенных глава Российского императорского дома больше не мог. Подобное его поведение могли расценить как полную беспомощность и капитуляцию.

Но Владимир считал себя далеко не беспомощным. Он мог опереться на членов своего дома — великих князей и княгинь. Кроме того, в его распоряжении имелся корпус императорских армии и флота во главе с такими военными авторитетами, как генерал Глазенап и казачий атаман Науменко. Наконец, не следовало забывать и о суверенном грузинском царе Ираклии Мухранском, который всегда был готов прийти на помощь как родственник и компаньон.

Это были силы, которые могли выдержать длительную осаду и успешно противостоять не только какому-то полковнику-одиночке, но и целому воинскому формированию.

Брешь в крепости была пробита совершенно неожиданно. И нанес этот предательский удар не кто иной, как сам великий князь Дмитрий Александрович. После многолетних раздумий он вдруг понял, что к прошлому возврата нет, и понес на барахолку романовский герб. Двуглавого орла со скипетром, короной и державой приобрела на этикетку водочная фирма «Ганция и Канелли». И теперь изображенный на бутылках орел парил по всему свету.

Походная канцелярия получила указание произвести тщательное расследование вопиющего поступка князя, лишившего дом Романовых монопольного права на царственный атрибут. Начальник канцелярии Вуич приобрел сосуд с напитком и после дегустации доложил Владимиру, что водка довольно задиристая. Однако Владимир счел, что это нисколько не смягчает вину Дмитрия Александровича, и уведомил князя, а заодно и всех его пятерых братьев, что отныне они не Романовы и не князья императорской крови.

Вопреки ожиданиям, суровый приговор главы императорского дома не вызвал в душе опального князя ни сожаления, ни раскаяния. Более того, в газете «Сидней морнинг геральд» появилось интервью Дмитрия Александровича, в котором он глубоко анализировал международное и внутреннее положение двора Владимира. Вкратце оно сводилось к четырем пунктам.

1. Невероятно, чтобы русская монархия была когда-нибудь восстановлена, и единственно, что можно было из нее извлечь — это та наличная сумма, которую водочная фирма уплатила за двуглавого орла.

2. Он не понимает, от какого дома его отлучили, потому что от того, чего нет, никого отлучить нельзя.

3. Великокняжеский титул, который носит Владимир, так же, как и титул наследника-цесаревича, были ему пожалованы в 1924 году его отцом Кириллом Владимировичем, который сам никогда императором не был и никому ничего жаловать не мог. Поэтому затея со двором и придворными не больше чем кукольный театр.

4. С тех пор как Владимир породнился с коммивояжером Мухранским, Дмитрий Александрович считает зазорным поддерживать с ним какие-либо отношения. Этот человек, называющий себя грузинским царем, на самом деле владел лишь десятью баранами, а раньше на Кавказе у кого было десять баранов — тот и считался князем. Что же касается его сестры Леониды, то ее если можно именовать царицей, то только царицей кабаре. И вообще он, Дмитрий Александрович, не понимает, как можно было ради денег взять в жены особу на двенадцать лет старше себя.

Так, сам того не желая, Владимир одним ударом обрубил пять сучьев своего генеалогического древа. Оставалось еще два второстепенных отростка — князья Всеволод и Ростислав и хилая сухая веточка в образе великой княгини Веры Константиновны.

Рассчитывать на боевые качества угасающей старушки было бы неблагоразумно, и ее тут же пришлось сбросить со счета. Вслед за Верой Константиновной отпал и князь Всеволод. Занимавшийся мелкооптовой виноторговлей Всеволод Романов под благовидным предлогом уклонился от объявленной Владимиром мобилизации, сославшись на неотложные дела, связанные с закупками молодого вина.

Зато князь Ростислав на зов Владимира откликнулся без промедления. Он извещал своего родственника, что вот уже около двух лет мужественно борется с подлым самозванцем. Подобно своим великим предкам, он отстаивает честь короны и не жалеет ради этого своей жизни так же, как и они не жалели живота своего на поле Куликовом. До недавнего времени князь Ростислав вел безбедное существование. Он был младшим компаньоном русского штабс-капитана, владельца небольшого ресторана в Чикаго. Князь предоставлял хозяину право использовать его имя и титул для рекламы, а тот, в свою очередь, обеспечивал его бесплатными обедами и выдавал деньги на сигареты. Но однажды в ресторане появился некий Майкл Джонсон, оказавшийся великим проходимцем. Увидев, что заведение процветает, Майкл Джонсон прямо из ресторана отправился в суд и заменил дарованное ему родителями имя на другое — принц Майкл Романов.

Присвоив себе чужое имя, этот басурман открыл свой ресторан. Он завел медный самовар, расписал стены в обеденном зале двуглавыми орлами, а на вывеске изобразил царскую корону и аршинными буквами написал: «Принц Майкл Романов». Заведение штабс-капитана сразу же лопнуло, после чего он, Ростислав, остался без горячей пищи. Более того, проходимец, лишивший его куска хлеба, снова обратился в суд и добивается, чтобы его, Ростислава, либо лишили великокняжеского титула и законного имени, либо запретили появляться в ресторанах, так как это наносит истцу материальный ущерб.

В заключение великий князь просил Владимира оказать ему материальную помощь и обещал, что, как только он разделается с чикагским самозванцем, они совместными усилиями возьмутся за мюнхенского.

Короче говоря, потрепанное житейскими бурями генеалогическое древо Романовых оказалось трухлявым и, что называется, без сучка, без задоринки, без единой веточки. На него не только нельзя было опереться, но даже и пустой авоськи повесить было не на что.

Теперь вся надежда возлагалась на армию и флот. Они должны были воспрепятствовать осуществлению замыслов самозванца, расстроить свадьбу, которая должна была состояться в Свято-Отеческом храме в Мюнхене.

Наконец-то настал час, когда генерал Глазенап мог проявить себя как стратег и военачальник.

Но перед этим ему необходимо было утрясти некоторые организационные вопросы личного порядка. Дело в том, что командующий императорской армией и флотом вот уже много лет занимал пост швейцара в одном из дорогих отелей, где его держали за бравый вид, строевую выправку и пушистую фирменную бороду. Самому Глазенапу эта должность тоже импонировала, так как давала возможность появляться в штаб-квартире в ливрее с золотыми галунами, напоминавшей прежний генеральский мундир. Генерал дорожил своим местом и теперь, когда ему понадобилось отлучиться по делам Владимира, пошел испросить разрешения у хозяина.

— Меня эта ваша династическая война нисколько не интересует, — возразил владелец отеля в ответ на просьбу Глазенапа. — И то, что вы там чем-то командуете, меня не касается. Впрочем, вы собираетесь в Мюнхен? Оттуда я как раз жду партию пива. И если вы согласитесь проследить за отгрузкой, я могу вас отпустить. Но за ваш счет.

Первым в Мюнхен для рекогносцировки выехал Мухранский. Вслед за ним в поход двинулся Глазенап со своей армией в составе шести человек. Ожидали подкрепления из Австралии. Оттуда прибыла депеша, в которой командующий австралийским округом капитан первого ранга Фомин выражал свою поддержку и мысленно присоединялся к походу. Бывалый моряк глубоко сожалел, что операция является сухопутной и флот не может принять в ней участие. Потомок Рюриковичей, князь Белосельский-Белозерский прислал в поддержку кампании десять долларов. При этом он снова не забыл подчеркнуть, что пять долларов от него и пять от его супруги.

— Как был скупердяем, так скупердяем и остался! — буркнул Глазенап. — В такую историческую минуту — десять долларов! Не мог больше прислать…

Генерал окинул воинство орлиным взором и, перекрестившись, подал команду:

— Ну с богом! Черт с ним, с этим Белозерским и его американкой…

ГЛАЗЕНАП В ПОХОД СОБРАЛСЯ

До станции междугородных автомобильных линий глазенаповская армия добиралась на трамвае. Здесь пересели в автобус, отправлявшийся в Мюнхен. По пути, в Фельдкирхе, войско должно было пополниться казаками, поступавшими под командование атамана Науменко. Занять Мюнхен предполагалось на рассвете и до восхода солнца блокировать Свято-Отеческий храм. Гвардия и казаки должны будут встать на паперти стеной и, прикрывая вход грудью, не допустить к алтарю самозванца и его кикимору.

Засидевшееся в ожидании настоящего дела воинство рвалось в бой. Казалось, что автобус, следовавший со всеми остановками, ползет, словно черепаха. Но дорога была дальняя, и в конце концов все стали клевать носами. В Фельдкирх прибыли поздно ночью, когда пассажиры крепко спали. Из автобуса доносился громкий и сплоченный храп. Когда время стоянки истекло и водитель собрался трогать в дальнейший путь, на площади появился грузный человек в тирольской шляпе с пером, тяжелых чеботах, буклированном пиджаке и с бабочкой вместо галстука.

Открыв дверцу автобуса, он просунул внутрь голову и гаркнул:

— Гей, иде здесь его благородие?

— В чем дело? — проснулся Науменко.

— Вячеслав Григорьевич! — радостно завопил человек в чеботах. — А ну дайте я вас почеломкаю!

— Кошелев?! — узнал Науменко. — Казак первой роты запасного полка?! Так это, значит, и есть тот самый хутор Фюльхенхирхен?!

— Так точно, ваше благородие!

— Вы чего тут разорались? — сонно проворчал Глазенап. — Не видите — люди спят?!

— Что значит разорались?! — топнул ногой атаман. — Казаки встретились! Пополнение, можно сказать, принимаю! А ему, понимаешь, спать хочется! Вот доложу государю!

— Тогда давайте поскорее занимайте места! — примирительно сказал Глазенап. — Нечего терять время!

— Нет уж, я попрошу ваши благородия! — стащил с головы тирольскую шляпу с пером казак. — Сегодня праздничек святого Миколая-угодника. Так что милости прошу к нашему шалашу!

Глазенап хотел решительно отклонить приглашение фельдкирхского казака, но воинство, не дожидаясь приказа, уже вылезло из автобуса. Атаман Науменко, который изрядно проголодался и не прочь был подкрепиться, принял сторону Кошелева.

— Ну чего ты кипятишься? Чего кипятишься? — сдерживал он Глазенапа. — У нас и по диспозиции привал в Фюльхенхирхене. Пропустим по стопочке, как у нас на Руси полагается, закусим там кнедликами — и в путь!

Вопреки диспозиции и заверениям Науменко привал в Фельдкирхе затянулся. Кошелев закатил пир. На, самом почетном месте за столом усадили атамана. По правую руку от него расположился Глазенап, с другой стороны — сосед Кошелева — румяный здоровенный мясник. Старший сын казака, которого отец куда-то услал еще до начала пиршества, привел трех заспанных субъектов в косоворотках и в одинаковых черных пиджаках с разрезом.

— Наши, русские — представил Кошелев.

— Казаки? — встрепенулся Науменко.

— Да не, иногородние, мюнхенские. Лагерем тут стоят, прахтику проходят.

— И мы в Мюнхен! — оживился Глазенап.

— В Мюнхен? — переспросил один из трех. — А по какому делу?

Надеясь привлечь в свои ряды еще три боевые единицы, Глазенап ввел новых знакомых в курс дела.

— А сколько вам платит этот ваш царь? — поинтересовался новый знакомый.

— Когда настанет час, его высочество Владимир Кириллович не забудет тех, кто в эту трудную минуту встанет под его знамя!

Трое в черных пиджаках иронически переглянулись:

— В солдатики играете. А мы работаем. Как ты думаешь, этот пиджак сколько ношеный?

Один из монархистов попробовал пиджак на ощупь.

— Да почти новый…

— Во-о-от! А нам их бесплатно дают. И еще сыр в банках присылают. Прямо оттуда, из-за океана.

Трое в черных пиджаках были курсантами мюнхенской шпионско-диверсионной школы. Создана эта школа была небезызвестной «Сикрет интеллидженс сервис», английской разведкой, и укомплектована власовцами, дезертирами и прочими перебежчиками разного толка. В феврале 1956 года на состоявшемся в Лондоне совещании английская разведка перепродала это учреждение вместе с живой силой, мягким и жестким инвентарем американской разведке.

Практичные янки не давали своим питомцам прохлаждаться и заставляли их отрабатывать стоимость сыра и ношеных пиджаков.

— Мы тут не какой-нибудь ерундой занимаемся, — бахвалился подвыпивший владелец пиджака, — а к большевикам в гости ходим. Через границу. Туда-сюда сходишь — получай банку сыра! Ага! А ты что думал?!

— Это кто же вы будете? — с уважением осведомился недогадливый Науменко.

— Шпионы мы!

— А-а-а!

Встревоженный тем, как бы рассказы о дармовом сыре не соблазнили кого-нибудь из его людей, Глазенап стал торопить в дорогу. Но, несмотря на все его усилия, водворить разгулявшееся воинство в автобус удалось только к вечеру следующего дня. Хлебосольный фельдкирхский казак перед самым отъездом уснул, и все попытки разбудить его не дали результатов. Кошелев только мычал и дрыгал обутыми в тяжелые чеботы ногами.

Тем не менее настроение у всех было приподнятое. Едва автобус тронулся, как все хором грянули походную песню, не смолкавшую до самого Мюнхена.

В Мюнхене на паперти Свято-Отеческого храма участников экспедиции встретил взбешенный Мухранский.

— Двое суток я грудью прикрываю этот вход, — заорал он не своим голосом. — Грудью! А вы приехали пьяные как собаки!

— Становись! — подал команду Глазенап, стараясь скрыть смущение. — Слева направо рассчитайсь! Занимай позицию!

— Что занимай? Куда занимай? Кого занимай? — брызгал слюной Мухранский. — Сюда я их не пустил, теперь они на квартире у Граббе венчаются. А я на две части не могу разорваться!

Задержка в Фельдкирхе оказалась роковой. Когда сторонники Владимира прибыли на Донауштрассе, 18, свадебный обряд был уже окончен и из дома протопресвитера выходили новобрачные — Алексей и его царственная супруга Маргарет Романова.

В своем роскошном подвенечном платье новобрачная была так ослепительна, что у впечатлительного грузинского царя перед глазами поплыли оранжевые круги.

— К-ка-какая женщина! — захлебнулся от восторга Мухранский. — Настоящая тигра полосатая!

Кто-то из атакующих пальнул в воздух из пистолета.

— Ур-р-р-р-а-а! — грянул Науменко, восприняв выстрел как сигнал к атаке.

— От большевиков ушел, а от нас не уйдешь! — рванулся вперед однопоходец Юденича Глазенап.

Но было уже поздно. Автомобиль Голеневского успел скрыться за углом.

Сторонники Владимира направились к синоду. Там уже заседали перепуганные святые отцы, которые, прослышав о вооруженном инциденте у дома Граббе, спешили отмежеваться от протопресвитера. Чтобы утихомирить посланцев Владимира, синод пошел на попятную. Митрополит спустился в приемную и, с опаской поглядывая на Мухранского, объявил, что венчание, совершенное не в святом храме, а на дому у Граббе, считается недействительным.

Бравое воинство во главе с Глазенапом покинуло резиденцию митрополита и с песней двинулось на автобусную станцию.

У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА

«Открытое письмо Президенту США Линдону Б. Джонсону. Спикеру Палаты Представителей Джону В. Мак-Кормику и Членам Конгресса США.

Милостивые государи!

Я была принуждена лететь с моим мужем в США по причине его добровольной службы в разведке США и их западных союзников, как это удостоверяется Центральным разведывательным управлением в Меморандуме Службы Иммиграции и Натурализации за № 5507, что мой муж: «…сотрудничал с Правительством выдающимся образом и в обстоятельствах личного риска, он продолжает вносить главный вклад в дело государственной безопасности США. Его основной мотив предложения работать с Правительством был и остается — желание противодействовать опасности советского коммунизма.

По причинам, содержащимся в моих прилагаемых здесь последних письмах в Палату Представителей, я сама здесь, в США, нахожусь в очень серьезном и тяжелом положении, которое вынуждает меня на это открытое письмо. В течение 24 месяцев более чем 20 заказных писем было отправлено моим мужем, равно как и некоторыми адвокатами и мною лично. Все эти письма имеют однородное содержание, показывающее, что мы просим помощи и разрешения нашей проблемы. Мне очень неприятно констатировать, что все усилия и петиции до сего времени остались безрезультатными.

Я не могу принять за ответ письмо ко мне Службы Иммиграции и Натурализации, которое я получила, за подписью Помощника Комиссионера М. Т. Ното. Это письмо было мне послано с указанием моей правильной фамилии на конверте, но адресовано в тексте на имя, которое никогда не было моим. Названное письмо содержало целый ряд противоречий и повторений спорных решений, не имеющих значения в разрешении главного вопроса. В то же время конгрессмен М. А. Фейган никак не ответил на мое письмо. Несмотря на это, я вызывала четыре раза по телефону его оффис и послала ему телеграмму неделю спустя. И до сего дня от М. А. Фейгана я не имею никакого ответа.

Принимая во внимание состояние моего слабого здоровья, болезнь крови моего мужа, а также в интересах нашей дочери, родившейся в промежутке этого времени, я вынуждена сейчас этим путем обратить внимание Правительства США на наше дело.

На основании изложенного я прошу Президента и Конгресс США вынести решение о нашем жизненном вопросе и облегчить наше тяжелое положение, которое явилось следствием бюрократической небрежности некоторых представителей США.

Заранее благодарю Вас. С совершенным уважением

Ирмгард

(Маргарет Романова)».

Разгромленный наголову противник бежал в США, прихватив с собой на память о сражении за царские миллионы чужую фамилию. Настал момент, когда глава уважаемой адвокатской конторы мог поздравить своего клиента с успешным окончанием дела о наследстве.

— Я вас предупреждал, что борьба будет нелегкой, — тепло пожимая руку Владимира, говорил адвокат. — Двадцать девять лет тому назад, когда вы впервые пришли ко мне, оба мы были намного моложе. Но деньги всегда нужны. И может быть, в старости они нужны не меньше, чем в молодости. А может быть, и больше. В общем, желаю успехов…

В Лондон за наследством Владимир поехал все с тем же фамильным чемоданом, с которым он все эти годы связывал осуществление своих надежд. На пути к парадному подъезду лондонского банка больше не существовало никаких преград. Притязания Анны Андерсон были отклонены. Графине фон Мекленбург не удалось утвердиться в роли царевны Ольги. Сгинул, не сумев доказать своего тождества с царевичем Алексеем, и беглый полковник Голеневский.

Стальные двери английского банка, за которыми, по семейному преданию, хранились несметные богатства последнего русского самодержца, готовы были открыться перед его единственным наследником.

По мере того как Владимир поднимался по широкой мраморной лестнице банка, ему казалось, что с каждой ступенькой чемодан становится тяжелее. В операционном зале клерк указал окошко, куда следует обратиться. Оттуда наследнику пришлось перейти ко второму окошку, затем к третьему. Там банковский чиновник, краем уха выслушав клиента, посмотрел на него поверх очков и молча указал на прикрепленное около окошка объявление:

В связи с тем, что в английский банк обращаются разные лица по поводу 400 миллионов рублей, якобы депонированных свыше пятидесяти лет тому назад русским царем, правление банка доводит до всеобщего сведения, что русский царь никаких вкладов в английском банке не имел и слухи об этих деньгах являются вымышленными.

В этот день обитатели лондонского Сити видели, как из дверей крупного английского банка вышел пожилой грузный мужчина с потертым чемоданом. Поставив чемодан на тротуар, он тяжело опустился на него и вперил отрешенный взор в надпись на фронтоне: «Деньги — это власть!» Через некоторое время грузный мужчина поднялся и, нетвердо ступая, поплелся по улице.

— Сэр! — окликнул его швейцар. — Вы оставили свой чемодан!

Но мужчина не оглянулся.

В эту минуту около банка по чистой случайности оказался полицейский репортер из Парижа. Увидев брошенный на тротуаре знакомый чемодан, он радостно воскликнул:

— О, да ведь это чемодан царя Владимира!

И бросился к телефону.

ПЕРСТЕНЬ МАТИЛЬДЫ

ДВА «ЯГУАРА» В ОДНОМ КАПКАНЕ

Однажды в полночь в одной из московских квартир зазвонил телефон.

— «Ягуар-101»? — послышался в трубке мужской голос. — Говорит «Ягуар-102». Напоминаю: «Комета» стартует ровно в девять. «Кобра» все приготовила… «Амазонка» может отправляться налегке…

— Вас понял, — ответил «Ягуар-101». — Старт ровно в девять!

Об этом ночном разговоре мы могли ничего не знать, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что под кличкой «Ягуар-101» фигурировал один из нас, а под кличкой «Ягуар-102» — другой.

К эзоповскому языку и кличкам мы стали прибегать с тех пор, как одна из иностранных разведок занесла нас в свою картотеку. Какая именно эта была разведка — английская «Интеллидженс сервис», западно-германская служба безопасности или американское ЦРУ, мы еще не знали. Но поскольку сам факт не вызывал никаких сомнений, мы поспешили законспирироваться.

В эту одиссею нас втравил юный практикант Женя Лифанов. Женя был страстным собирателем марок и состоял в личной переписке с французским филателистом господином Леви.

Письма от господина Леви приходили каждую неделю. Иногда парижанин в знак внимания вкладывал в конверт небольшой презент — две-три пластинки жевательной резинки.

— Полезная штука! — отправляя в рот жевательную резинку, бравировал своими международными контактами Женя. — Ароматизирует полость рта… Развивает мышцы лица, предупреждает от преждевременных морщин!

Сотрудничество двух коллекционеров было плодотворным и, возможно, со временем могло обогатить мировую филателию. Но вот однажды Женя обнаружил в своем почтовом ящике письмо не из Парижа, а из Франкфурта-на-Майне. Адрес на конверте был написан незнакомым почерком.

В письме говорилось:

«Уважаемый коллега!

Ваш адрес я получил от Леви из Франции, с которым Вы обменивались марками. Я же не филателист (чем, вероятно, огорчу Вас), но могу Вам посылать некоторые новинки, выходящие в нашей стране.

Лично я интересуюсь современной художественной литературой и поэзией.

Если Вы интересуетесь еще чем-либо, кроме марок, то я охотно помогу Вам.

Вероятно, у нас найдутся общие интересы. А мне переписка на русском языке доставит большое удовольствие, так как знание этого языка я получил от матери и интересуюсь жизнью России.

Надеюсь на Ваш скорый ответ.

С приветом и уважением к Вам

Алекс Липперт».

Вывод напрашивался сам собой: господин Леви отказывался от дальнейшего сотрудничества с Женей. Юного филателиста охватило глубокое возмущение. Во-первых, французский филателист, денонсировав договор, даже не удосужился лично уведомить об этом коллегу. Во-вторых, в переписку представителей двух стран бесцеремонно вмешалась третья держава.

— Коллега! Какой я ему коллега?! — вскипел практикант. — Сам же говорит, что к филателии не имеет никакого отношения! Короче говоря, не хочу знать никаких Липпертов, и пошли они все к дьяволу!

— Не надо горячиться, — сказали мы. — Ты посмотрел на этот факт с одной стороны, а теперь посмотри с другой. Человек протягивает руку и ждет ответного рукопожатия. А ты?

— А я пошел сдавать экзамены! — отрезал практикант. — Его хобби литература, а мое марки! А если уж вы так хотите обучать этого немца русской литературе, то пишите ему сами!

Тоскливый зов пятидесятипроцентного россиянина, доносившийся с берегов Майна, затронул наши чувствительные души. Человеку, в котором заговорил голос крови, хотелось помочь. Но при этом мы рисковали оказаться в таком же положении, что и господин Липперт, вторгшийся в чужую переписку.

Эти сомнения легко разрешил все тот же Женя.

— А вы пишите ему от моего имени, — сказал он. — Считайте себя моими секретарями.

Охваченные благородным порывом, мы принялись сочинять первое письмо в западногерманский город Франкфурт-на-Майне. В ту минуту мы еще не догадывались, что сантименты господина Липперта — это всего лишь искусно расставленный капкан.

«О’КЭЙ» ИЛИ «ЗЕР ГУТ»?

Господин Липперт отрекомендовался коммивояжером торговой фирмы. Ему было сорок шесть лет, он состоял в браке и был любящим отцом двухлетней белокурой девчушки.

Коммивояжер держался бесхитростно, с подкупающей простотой.

«Дорогой Евгений! — писал он. — Разрешите, я буду обращаться к Вам по имени. И Вы меня можете называть просто Алекс…»

— Рубаха парень! — умилился один из нас.

— Поистине русская душа у этого немца! — воскликнул другой.

Письма из Франкфурта поступали непрерывным потоком. Коммивояжер вязал дружественные контакты крепким морским узлом.

— Давайте откровенно меняться мыслями, — предложил он. — Стихи Исаковского прочитал. Понравились. Что же касается «Анны Карениной», то, на мой взгляд, она не стоит затраченных на нее средств.

— Позвольте! — горячо запротестовали мы. — Но ведь это же Толстой!

— Возможно! — охотно согласился Липперт. — Но человек — существо мыслящее! И это очень плохо, когда он старается думать так, как это желательно официальной критике, а не так, как ему подсказывает совесть. По-моему, ради одного самоубийства не стоило писать такую толстую книгу! И вообще, присылайте мне только то, что я прошу, а не все то, что лежит на прилавках книжных магазинов!

С коммивояжером можно было поспорить. Но мы не стали этого делать, дабы господин Липперт не подумал, что мы заставляем его поступать так, как это угодно официальной критике. Возможно, у господина Липперта была своя собственная программа знакомства с нашей страной.

— Ну что ж, пожалуйста!

Коммивояжер благодарно кивнул головой.

— Да, — сказал он. — Я не прочь был бы почитать ваши газеты.

Но и в этом случае господин Липперт не желал идти по проторенной дорожке. Свое знакомство с нашей страной он предпочитал начать не с солидных столичных изданий, а с малоформатных многотиражных газет. Тем более, обосновывал он свою просьбу, что один его знакомый немец, прежде проживавший в России, интересуется событиями в когда-то родных ему местах.

Вслед за этим господин Липперт уточнял: газета могла быть не только из указанного района, но из любого другого. И даже из нескольких сразу. Чем больше, тем лучше. Вероятно, кроме знакомого немца, у господина Липперта была еще куча друзей, каждый из которых был не прочь скоротать вечер с вестником районных новостей из далекой России. Создавалось впечатление, что там, во Франкфурте, эти газеты даже читают вслух.

Представляете! Солидный немецкий бюргер усаживает в кружок своих домочадцев и, украсив переносицу роговыми очками, устраивает громкую читку. Все сидят затаив дыхание. Сообщение о трудовых успехах животноводов какого-нибудь рязанского села или лесорубов затерянного в сибирских лесах леспромхоза приводит всех в умиление. Растроганная бюргерша смахивает набежавшую на глаза слезу. Старший сын, двенадцатилетний Вилли, торжественно объявляет родителям, что все решено. Он будет трактористом!

Но в то же время господин Липперт отнюдь не отвергал все монументальные издания. К письму был приложен список книг, которые он хотел бы иметь в своей домашней библиотеке. Преимущественно это были трактаты по экономическому районированию СССР, линейному программированию и труды по электронике.

Заодно он просил прислать телефонные справочники как городского, так и внутриведомственного пользования.

— Телефонные справочники — это от бессонницы! — сразу же догадался один из нас. Впечатлительным людям рекомендуется перед сном просматривать прейскуранты и даже бухгалтерские отчеты…

Господин Липперт эту догадку подтвердил. По его словам, напряженный ритм двадцатого века и нервные перегрузки отрицательно действуют на его нервную систему. Поэтому, прежде чем заснуть, он долго ворочается с боку на бок.

Послать во Франкфурт какой-нибудь телефонный справочник было нетрудно. Но наш иногородний адресат упоминал о справочниках не в единственном числе, а во множественном. Мы прикинули на глазок, как бы выглядела такая посылка.

Справочники министерств, главков и ведомств! Предприятий бытового обслуживания и таксомоторных парков! В том числе справочник Генерального штаба, штаба ракетных войск и командования авиации стратегического назначения!

Получалась не посылка, а целый контейнер. Контейнер снотворного!

Сама собой возникла проблема равноценного заменителя. Неожиданно просветлев, один из нас хватил себя по лбу:

— Тюбик! Тюбик обыкновенного снотворного!

Прежде чем остановить свой выбор на том или ином патентованном средстве, мы решили выслушать рекомендации наших коллег, которые давно уже не ладят с Морфеем. На состоявшемся консилиуме крупнейших авторитетов в этой области было названо до десятка новейших препаратов.

— Все это не то, не то! — замахал руками один из участников консилиума, страдающий хроническим недосыпанием. — Пи-поль-фен! Вот средство!

Поскольку эта рекомендация не вызвала никаких возражений, мы тут же снарядили курьера Таню в аптеку.

Но вопреки предсказаниям авторитетного хроника апробированный пипольфен подействовал на господина Липперта возбуждающе.

— В следующий раз мне придется, вероятно, давать вам более безобидные поручения, — принялся отчитывать нас господин Липперт в ответ на наш дружеский жест с пипольфеном. — Давайте надеяться, что своим упорством и стремлением к лучшим взаимоотношениям и пониманию мы пересилим препятствия и косность…

Было очевидно, что бешеный ритм и нервные перегрузки века пагубно отражались на психике господина Липперта. Свое сумбурное послание он ни с того ни с сего заканчивал просьбой срочно сообщить ему техническую характеристику нашего радиоприемника.

Просьба была хотя и странная, но вполне выполнимая.

Вскоре из Франкфурта-на-Майне пришло еще одно письмо. Оно состояло из одного-единственного листка — графика передач зарубежных радиостанций, ведущих вещание на русском языке.

В установленный час мы настроили наш радиоприемник на заданную волну.

— Слушайте голос свободного радио! — донесся из динамика чужой далекий голос. — Сегодня в выпуске… Визит государственного секретаря Соединенных Штатов в страны Ближнего Востока… Сахарный бунт в Воронеже… Несколько интимных деталей из жизни Бриджит Бардо…

Отбарабанив скороговоркой «последние известия», диктор представил радиослушателям политического обозревателя Романа Редлиха.

— …Человек — шущештво мышлящее, — шамкая, провозгласил обозреватель, — и это очень штрашно, когда его штараютшя жаштавить думать так, как это желательно офичиальной критике. Об этом лишний раж швидетельштвует ражыгравшаяшя на днях трагедия в Воронеже. Когда гружовик ш шахаром подъехал к чентральному гаштроному, тышячная толпа…

Шамкающий радиообозреватель преподносил слушателям те же глубокомысленные выкладки, которые излагал в своих письмах франкфуртский коммивояжер…

Мы разинули рты. Шамкающий радиообозреватель преподносил слушателям те же глубокомысленные выкладки, которые излагал в своих письмах франкфуртский коммивояжер, добавляя к этому еще и несусветные небылицы.

Так кто же он? Роман Редлих или Александр Липперт? А может быть, просто у Алекса Липперта не одна фамилия? И не одно лицо?

Вот тебе и рубаха парень!

Мы дали понять господину Липперту, что теперь нам многое стало ясно. Расценив наше признание по-своему, коммивояжер радостно воскликнул:

— О’кэй!

Хотя как человеку с немецкой фамилией и перебивающемуся на боннских хлебах ему полагалось воскликнуть:

— Зер гут!

ЧАЕПИТИЕ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ…

Скромный коммивояжер солидной западногерманский фирмы, оказывается, торговал не тем товаром, который рекламировал. Предлагая для всеобщего обозрения фирменный чемодан с образцами мирной продукции, он в действительности имел дело с бесшумными пистолетами, зашитыми в воротник ампулами и нашпигованными фальшивками подсадными радиоутками. Словом, это был джентльмен плаща и кинжала.

Как правило, джентльмены такого рода собственных плащей не имеют. Всю амуницию они получают по ведомству с какого-нибудь склада материально-технического снабжения, из рук своего хозяина. То, что Алекс Липперт состоял на довольствии в одном из таких складов, сомнений не оставляло. Мраком неизвестности пока было покрыто лишь то, кому этот склад принадлежал.

С одной стороны, Алекс Липперт, как истинный немец, не мог обойтись без традиционной кружки пива и отдавал дань сосискам. Но с другой — при любом удобном случае он старался щегольнуть английским словечком, которое более естественно прозвучало бы в Лондоне или в Вашингтоне…

Мы задумались: кому же все-таки служит Алекс Липперт? Но сам коммивояжер уже не делал из этого никакой тайны. В этом нас убедили последовавшие вскоре события.

В один из ближайших дней почта доставила загадочное письмо от какого-то неизвестного Андрея Липинского.

«Здравствуй, дорогой Евгений! — писал незнакомец. — Как ты поживаешь? Я так давно не имею от тебя писем, что и не могу вспомнить дату получения твоего последнего письма. Но не в этом самое главное. Главное заключается в том, чтобы ты был здоров. Дочка подрастает, и ей приходится уделять много времени, как на прогулки с нею, так и на занятия. Постепенно надо подготавливать к поступлению в школу. Начинаю учить ее английскому языку, она уже понимает такую фразу:

— The letter heat with an iron!

Ты ведь тоже изучаешь английский язык, так что поймешь и оценишь ее успехи в изучении иностранного языка.

В отношении музыкальных пластинок пока ничего нового. Я все-таки надеюсь, что ты не оставил своего желания и цели стать «рыцарем пера». Крепко жму руку. Твой Андрей».

— Какой-то бред! — сказал один из нас.

— Чушь! — воскликнул другой.

Повертев письмо и так и эдак, мы уставились друг на друга и стали нашептывать загадочную английскую фразу:

— The letter heat with an iron!

Дойдя до полного отупения, мы решили освежить мозги стаканом крепкого чая. Наполнив стаканы кипятком, один из нас впопыхах поставил горячий чайник прямо на загадочное письмо. И вдруг под воздействием горячего чайника на письме между строк, написанных фиолетовыми чернилами, стали проступать какие-то грязно-желтые буквы.

Письмо имело второй, скрытый текст, исполненный симпатическими чернилами. Внизу отчетливо проступала надпись:

«…Ваш друг, Алекс Липперт».

— Heat the letter with an iron! — осененный догадкой, прошептал один из нас.

— Утюг! — завопил другой. — Это значит: прогладь горячим утюгом!

В нашей редакции было все. Телетайпы, магнитофоны и пишущие машинки. Был телевизор, вентиляторы и круглый электрический рефлектор. Не было только утюга.

— Утюг? Какой еще утюг? — удивилась завредакцией.

— Обыкновенный электрический!

— Ну знаете ли, это уж слишком! — строго сказала она.

— Но это же в творческих целях!

— В таком случае, — последовала ироническая улыбка, — обратитесь в ателье за углом.

Мы хотели тут же последовать этому совету, но вовремя опомнились. Выручила нас старший курьер Мария Андреевна.

— А ну, Таня, — повелительно сказала старший курьер младшему. — Сбегай-ка ко мне домой за утюжком! Он у меня хоть и старенький, но греется хорошо!

Вооружившись утюгом Марии Андреевны, мы разложили письмо на подоконнике и принялись гладить. От бумаги пошел ядовитый дымок.

— Э-э, ребята! — всполошилась Мария Андреевна. — Вы так, чего доброго, подоконник мне испортите! А ну дайте-ка сюда утюжок!

Старший курьер сбрызнула письмо водой и поплевала на утюг. Затем она уверенно провела им несколько раз по письму, и сокровенные мысли господина Липперта полезли наружу, словно веснушки при первых лучах весеннего солнца.

Вот что хотел сообщить по секрету Алекс:

«Дорогой Евгений!

Это письмо пишет тебе твой друг по переписке Александр.

Я прибегаю к такому способу в нашей переписке для того, чтобы наиболее безопасным путем поделиться с тобой своими мыслями. Это письмо я пересылаю через одного туриста и надеюсь, что оно избежит контроля. Я хочу обеспечить тебя средством для надежной и безопасной переписки.

Должен тебе сообщить, что я являюсь членом Российской революционной организации НТС, которая ставит своей первоочередной задачей уничтожение коммунистической диктатуры на родине путем народно-освободительной революции. Это задача большой важности и трудности. Ты, имея знакомства в интернациональных кругах, мог бы оказать большую услугу нашему делу.

Для того чтобы наша переписка продолжалась успешно, я предлагаю пользоваться тайнописью. Открытый текст письма невинного содержания ты должен подписывать вымышленным именем. Отвечать на письма я буду тоже тайнописью. Для того чтобы прочитать такое письмо, его надо прогладить горячим утюгом. Письма в открытом тексте я буду подписывать «Андрей».

Я надеюсь, что ты ответишь на мое письмо тайнописью и сообщишь свое мнение по затронутым вопросам. Слушаешь ли ты радио?

Крепко жму руку, Александр».

…Мы вспомнили людей, идущих на штурм Зимнего, опоясанных пулеметными лентами, с поднятой гранатой в руке и неистребимой верой в глазах. Людей, которые отдавали жизнь за революцию.

Но при чем здесь Алекс Липперт?

При всей фантазии мы никак не могли представить среди сражавшихся на баррикадах франкфуртского «коммивояжера». Нет, нет, образ революционера с Алексом Липпертом никак не вязался!

Вообразить его в этой роли было тем более невозможно, что истинное лицо организации, членом которой он представился, довольно хорошо известно. Так называемый Народно-трудовой союз (НТС), от имени которого выступал Алекс Липперт, — это кучка одряхлевших белоэмигрантов, власовцев и других военных преступников, бежавших на Запад и оказавшихся на службе у иностранных разведок. Он ничем не отличается от какого-нибудь пансиона благородных девиц, под вывеской которого скрыта диверсионная школа, или общества покровителей африканского племени замбу-мамбу, в стенах которого функционируют спецкурсы по повышению шпионской квалификации.

Это самый обыкновенный филиал американской разведки, дислоцированный во Франкфурте-на-Майне. Его кодовое название «Шуба». Соответствующие клички носят и главари этого филиала: «Шуба-1», «Шуба-2», «Шуба-3»… Но вместе с тем это все-таки союз. Союз типа пресловутого «союза рыжих», который всю жизнь занимается запрещенным промыслом.

Когда-то, на заре туманной юности, эта, с позволения сказать, организация, усвоив несколько фраз по-польски, служила разведке буржуазной Польши. Вслед за тем она работала на японскую разведку. Потом добывала сведения для итальянцев и даже получала деньги от англичан…

Словом, натерпелась, пока не сошлась с богатым американским дядюшкой из ЦРУ.

Частая смена хозяев, разумеется, не могла не наложить своего отпечатка. Поэтому теперь, когда члены этого «трудового союза» собираются вместе, разговор между ними выглядит примерно так:

— Аната сигарета кундаса! — начинает один.

— Вечно ты побираешься, пся крев! — отвечает другой.

— Дона уна цигарета! — канючит третий.

— Да пошли вы все к черту! — взрывается обладатель сигарет.

— О’кэй! — огорченно восклицают все хором и расходятся по местам.

Вот эта разноязыкая компания и пытается обзавестись агентурой в нашей стране. Из этой затеи чаще всего, разумеется, ничего не получается. Однако американский дядюшка не намерен заниматься филантропией. Он хочет знать, за что платит деньги.

Для того чтобы перед ним отчитаться, приходится ловчить. Стряпать сенсации из критических заметок в районных газетах, добывать адреса и фамилии из телефонных справочников, заводить переписку под видом собирателей почтовых миниатюр и нумизматов…

Действовать приходится на авось. А вдруг кто-нибудь да клюнет. В данном случае объектом такой обработки оказались мы.

Господин Липперт совал свой нос во все дырки, нисколько не задумываясь над тем, что его могут прищемить. Бесшабашное обращение со своим собственным носом было достойно удивления. Красный и мясистый отросток, украшавший физиономию какого-нибудь агента 375–240, а может быть, 240–375, соблазнительно маячил перед нами. За него было удобно ухватиться. Не воспользоваться этой возможностью мы не могли.

…В тот же день курьер Таня опустила в почтовый ящик адресованное во Франкфурт-на-Майне ответное послание.

БОЛЬШОЙ ДЕНЬ В ЗОССЕНХАЙМЕ

До сих пор вся наша переписка с Франкфуртом-на-Майне носила ни к чему не обязывающий характер. Однако там каждое наше письмо являлось предметом пристального внимания и тщательного изучения.

На первом этапе его глубоко анализировал специалист, который пытался в тексте или между строк обнаружить какие-нибудь обнадеживающие намеки. Затем письмо передавалось одному греку, выдававшему себя за индийского астролога-графолога. Тот с помощью астрологических тайн проводил графологическую экспертизу, определяя перспективность работы с адресатом.

Неизвестно, кто именно дал благоприятное заключение, то ли специалист по намекам, то ли грек-астролог, но так или иначе агент, скрывавшийся под кличкой Алекс Липперт, решил, что игру в прятки можно кончать.

Отправив нам письмо с тайнописным текстом, он теперь с нетерпением ожидал результатов предпринятой акции. Его человек ежедневно проверял почтовый ящик на Центральном франкфуртском почтамте, куда поступала конспиративная почта «Шубы».

Наконец настал день, когда почтальон «Шубы» обнаружил в почтовом ящике долгожданное письмо. Торопливо сунув конверт в плоский металлический сейф-портфель, он быстро зашагал к автобусной остановке.

Путь почтальона лежал на окраину Франкфурта, в Зоссенхайм. Здесь в укромном местечке за высокой оградой возвышалось несколько невзрачных строений, торчали мачты радиостанции. По ту сторону глухих ворот стояла сторожевая будка, около которой прогуливалась служебная овчарка.

Это и была штаб-квартира «Шубы».

В тот момент, когда посыльный с походным сейфом, миновав проходную, ступил на огороженную территорию, там как раз царил революционный подъем. Сигналом к этому событию послужил телефонный звонок некой Натальи Ивановны Кунгурцевой (Трубициной) из франкфуртского центра американской разведки, официально именующего себя «Обществом американских друзей русской свободы».

— Тут для вас кое-что прибыло, — сообщила Кунгурцева. — Присылайте людей и автомашину…

Теперь эта автомашина стояла посреди двора. Над ней во весь рост возвышался один из активных революционеров по фамилии Матюков и по кличке Куркуль. Остальные, облепив машину со всех сторон, ему жадно внимали.

— Господа революционеры! — провозглашал Куркуль с высоты своего положения. — В адрес нашей организации поступили из Америки консервы мясные, сыр в банках и кое-что из одежонки!..

Посылка из-за океана в жизни революционно настроенных обитателей Зоссенхайма событие не такое уж и частое, и при дележке, как правило, возникали нежелательные инциденты, грозившие расколоть революционные силы на несколько непримиримых лагерей. Поэтому идеолог этой организации некто Поремский разработал специальную «молекулярную теорию». По этой теории всех обитателей резиденции разделили на группы из трех-четырех человек — «молекулы». Во главе каждой «молекулы» поставили старосту, которого здесь на немецкий манер окрестили фюрером.

Содержимое посылок между «молекулами» делили поровну, по принципу солидарности, отчего обитатели Зоссенхайма стали именовать себя солидаристами. После этого окрыленный успехом идеолог пошел дальше. Опыт Зоссенхайма он решил перенести на целые страны и народы и теперь носился с идеей создания солидаристического государства с «молекулами» и «фюрерами».

— Прошу фюреров стать в очередь! — объявил Куркуль. — Остальные пусть отойдут!

Получив причитающуюся долю, фюреры отводили свою «молекулу» в сторону и принимались делить продукты. Банка мясных консервов на двоих, банка сыра — на троих. Пальто, пиджаки и брюки после примерки каждый получал индивидуально. Это были не новые пальто, не новые пиджаки и бывшие в употреблении брюки. Но вполне годные для носки.

Заокеанские подарки таяли на глазах. Обеспокоенный посыльный, позабыв о своих обязанностях, бросился к автомашине и, расталкивая фюреров, полез вперед.

— Куда прешь без очереди? — заорал Куркуль. — Где же твоя революционная сознательность? А еще солидарист! Господа фюреры спокойно стоят, а ты прешь!

Получив причитающуюся долю, фюреры отводили свою «молекулу» в сторону и принимались делить продукты.

Подобное поведение посыльного не только противоречило правилам внутреннего распорядка, но и вступало в непримиримое противоречие со всей «молекулярной» теорией. Как член «молекулы» он должен был получить паек от своего фюрера.

Почтальон обиженно махнул портфельчиком и скрылся в дверях барака, где находилась канцелярия. Слева по коридору располагался «открытый сектор», справа — «закрытый». Прямо по коридору оперативный — «оперативка».

По заведенному порядку вся секретная почта немедленно вручалась одному из главарей организации, «Шубе-1». Под этой кличкой фигурировал некто Романов — рыхлый лысеющий толстяк, с округлыми женственными бедрами, которые были под стать любой представительной гранд-даме. Он громко именовался руководителем «закрытого сектора» и в отличие от других занимал отдельную комнату с зарешеченными окнами.

Вскрыв письмо, «Шуба-1» передал его для проявления в лабораторию. Она была оборудована по последнему слову техники. Помимо новенького утюга, имелась еще и универсальная гладильная доска, на которой можно было гладить как письма, так и предметы личного туалета.

Обнаруженная тайнопись явилась приятным сюрпризом.

В кабинет Романова поспешно вошли пожилой фат с угрюмым взглядом и помятой физиономией Поремский — «Шуба-2» и сухопарый, со скуластым приплюснутым лицом Околович — «Шуба-3».

Все три «шубы», можно сказать, были на одно лицо. Их послужной список был таким же извилистым, как и скользкий путь самой организации.

Кадровый агент «Интеллидженс сервис» Околович, позднее переметнувшийся к гитлеровцам, в годы второй мировой войны руководил группой провокаторов-подрывников в Смоленске и Орше.

Начавший свою карьеру клерком парижской уголовной полиции Поремский сотрудничал с французскими фашистами и немало порадел для гитлеровцев в роли осведомителя гестапо.

Теперь оба, так же как и Романов, входили в состав солидаристской верхушки.

Поступившая из самой Москвы тайнопись для всех троих была не менее радостным событием, чем машина с американским пайком для остального персонала «Шубы». До сих пор все предпринимаемые в этом направлении попытки ни к чему не приводили. И вдруг такая удача!

Это был поистине большой день в Зоссенхайме!

— Я должен, — засуетился Романов, — обрадовать наших американских друзей!

Для того чтобы доклад выглядел обстоятельным, понадобилось заслушать информацию сотрудника, обеспечившего успех операции.

— Пригласите, пожалуйста, мадам Ару! — высунулся за дверь Романов.

На зов явилась молодящаяся дама с фигурой, пышность которой не мог скрыть даже туго стянутый корсет. Она считалась непревзойденным специалистом по обработке юношеских умов, в чем ей немало помогал опыт собственной, бурно проведенной молодости.

Кроме всего прочего, дама являлась искушенным мастером по подделке почерков, владея сорока его разновидностями. Так, например, только нам она за короткий срок успела продемонстрировать три образчика своего искусства.

Это была Ариадна Ширинкина. Она же филателист Леви, коммивояжер Алекс Липперт и не назвавший своей профессии Андрей Липинский.

Информация Ширинкиной была довольно скудной и малосодержательной, но Романов нетерпеливо потянулся к телефонной трубке. Набрав известный ему одному номер небольшой фирмы по распродаже подержанной мебели, он попросил к телефону герра Крафта.

— Крафт слушает! — буркнул в трубку недовольный бас.

«Шуба-1» попросил назначить встречу.

— О’кэй, герр Крафт! — подобострастно заулыбался он. — Сенкью, сенкью!

Закончив разговор, Романов сообщил присутствующим, что встреча с господином Смитом состоится сегодня вечером в отеле «Рекс».

— Со Смитом? — удивился Околович. — Вы же говорили с Крафтом!

— Да, да, — раздраженно отмахнулся Романов. — Я говорил с Крафтом! Но он же и Смит! Он же… И вообще подлинное имя нашего американского друга Берка не известно никому. Я думаю, что оно неизвестно даже ему самому…

Желая убедить своих американских друзей в том, что жизнь главарей «Шубы» постоянно подвергается опасности, ехать в отель решили в сопровождении телохранителей. Романов, Поремский и Околович отправились к месту встречи в черном «мерседесе». За ним последовал дребезжащий «фольксваген», в котором один на другом сидело шесть субъектов в разномастных пиджаках из только что распакованной заокеанской посылки.

Беспрепятственно пройти в отель удалось только пассажирам «мерседеса». Перед телохранителями, которые в заморских нарядах казались друг другу вполне элегантными, швейцар поспешно захлопнул дверь. Отель «Рекс» имел безупречную репутацию.

Конспиративную явку мистера Смита, которая находилась в дорогом трехкомнатном номере отеля, верховоды «Шубы» покинули где-то около полуночи. Впереди, угодливо заглядывая американцу в глаза и что-то на ходу доказывая, семенил широкобедрый Романов. «Шуба-2» и «Шуба-3» следовали чуть позади.

Американец, пожелавший переговорить с Романовым с глазу на глаз, расположился в черном «мерседесе». Поремский и Околович, которым дали понять, что их присутствие при этой беседе нежелательно, с недовольными физиономиями втиснулись в «фольксваген».

— Вот увидите, — алчно сверкнул глазами Околович, — он выкачает из этого америкашки свой куш! Будьте уверены, своего не упустит! Подумать только, акция «Семинарист»!

Перегруженный «фольксваген», выпустив облако дыма, задребезжал по Брудергреммштрассе.

Так закончился большой день в Зоссенхайме.

«КОМЕТА» СТАРТУЕТ В ДЕВЯТЬ…

При встрече в отеле «Рекс» с мистером Смитом «Шуба-1» не пожалел красок, чтобы нарисовать картину назревающей революционной ситуации. При этом он размахивал письмом с тайнописью и оперировал громкими терминами, полными взрывной силы. Став в позу крупного политического деятеля, Романов рьяно доказывал, что коль скоро его организация сумела установить тесную связь с широкими студенческими массами, то все остальное уже не за горами и события могут последовать со дня на день.

Перегруженный «фольксваген», выпустив облако дыма, задребезжал по Брудергреммштрассе.

Мистер Смит со свойственной американцам деловитостью пресек эти разглагольствования.

— Конкретно! — потребовал Смит.

— Я к-конкретно… — осекся Романов.

— Я спрашиваю, — уточнил американец, — какую информацию вы можете предложить? Военную, политическую, экономическую? Не забывайте, мистер «Шуба», что вы находитесь в тесном кругу своих коллег, а не перед публикой!

Поскольку ни один из приглашенных на явку ничего определенного сообщить не мог, американец бесцеремонно перенес разговор на то время, когда у его агентов появится что-нибудь конкретное.

Таков был итог встречи в отеле «Рекс».

Неудивительно, что на другой день в Зоссенхайме был объявлен аврал. В кабинете Романова с раннего утра совещались специалисты по агентурной работе. Они уточняли детали готовящейся акции под кодовым названием «Семинарист». Из барака в барак носился взмокший связной.

Он то и дело выкрикивал:

— Господина Зайцева в «оперативку»!

— …Попандопулоса и мадам Ширинкину в «оперативку»!

Вахтер у ворот стоял принаряженный, все время поправляя сползавшую на глаза новую широкополую ковбойскую шляпу.

На случай, если возникнет необходимость заслать в Москву своих контролеров и связных, специальная группа проходила тренировку по переходу советской сухопутной границы. Макет границы был оборудован за бараком № 1 и состоял из четырех метров вспаханной полосы, двух рядов колючей проволоки и наблюдательной вышки. На вышке восседал тренер группы Куркуль, изображавший в то же время пограничника. Два солидариста — Скорина и Чикарлеев ползали на четвереньках взад-вперед, преодолевая полосу препятствий.

— Головы опустите ниже! Головы! — командовал с вышки Куркуль. — А то я как пырну штыком! Либо шашкой!

— У-y, черт, набрался с утра шнапса, — огрызался солидарист Скорина. — А ты сойди с вышки да сам попробуй, как оно на пузе носом землю пахать!

— Те тоже нажрались вчера с этим америкашкой, — присоединялся к бунту Чикарлеев. — А нам, телохранителям, и стопочки не поднесли.

— Р-р-разговорчики! — неслось с вышки.

По другую сторону вышки несколько других солидаристов, обряженных в одинаковые сатиновые трусы, зажав пальцами нос, один за другим прыгали в пожарный бассейн, имитировавший Черное море. Они готовились к переходу морской границы и высадке с подводной лодки где-то в районе Нового Афона или Очамчире.

О том волнении, которое вызвало в Зоссенхайме наше тайнописное послание, мы тогда еще не знали. Но то, что нами заинтересовались не на шутку и в расчете на нас строили далеко идущие планы, мы вскоре убедились.

Они готовились к переходу морской границы и высадке с подводной лодки…

Не прошло и двух недель, как на нашем рабочем столе появилось письмо со штемпелем Московского почтамта.

Какой-то неизвестный Кирилл ни с того ни с сего спешил известить нас о своем визите в Харьков.

«Там я посетил наших знакомых и недурно провел время в обществе местных дам, — откровенничал Кирилл. — Распили дюжину шампанского, вспомнили детские шалости. В отношении Мари ты был прав. Она просто душка и, главное, без предрассудков. В общем, я получил море удовольствия».

Под конец Кирилл спрашивал, как поживает Петр, и передавал привет от Мефодия.

Но никакие Кириллы и Мефодии уже не могли ввести нас в заблуждение.

— Надо гладить! — сказали мы Марии Андреевне. — А ну-ка, где утюжок?

Поднаторевшая на секретной работе Мария Андреевна разогрела утюг и вмиг вывела Кирилла и Мефодия на чистую воду.

Наш шеф мадам Ара, продолжавшая по-прежнему маскироваться под Алекса Липперта, сообщала:

«Ваш № 1 получил. Большое спасибо. К сожалению, прочитать удалось всего две-три строчки. Вероятно, у вас не хватает навыка. Недостающие пришлось восстанавливать по смыслу. В общем, все поняли. Прекрасно! Браво!..»

К письму повторно прилагалась подробная инструкция по тайнописи и конспиративный адрес мелкого швейцарского лавочника монсеньера Марселя. Желая создать нам все условия для плодотворного сотрудничества, мадам Ара высылала нам про запас несколько листков копирки. Что касается карандаша, которым мы должны были выполнять тайнопись, то шеф, подробно объяснив, как его затачивать, рекомендовала пользоваться карандашом из детского рисовального набора «Пионер», который мы должны были приобрести за свой счет.

По роду своей профессии нам приходилось иметь дело с копиркой. В нашем представлении это черная или синяя папиросная бумага, которая оставляет следы на пальцах. Копирка, присланная из Франкфурта-на-Майне, выглядела совсем по-иному. На этот раз мы держали в руках обыкновенный листок, как бы вырванный из школьной тетради. Он выглядел невинно и безмятежно. На самом же деле это была одна из подлинных шпионских принадлежностей.

Секретное послание мадам Ары венчал перечень первоочередных заданий, к выполнению которых нам предлагалось приступить немедленно.

1. Разыскивать и пересылать рукописи неопубликованных по тем или иным причинам литературных произведений (желательно «анти»).

2. Создавать революционные «молекулы», привлекая в них близких родственников (брат, сестра, жена, невеста, теща), которые должны способствовать росту революционного движения.

3. Регулярно собирать всевозможную, необходимую «нашему делу» военную, экономическую и политическую информацию.

4. Провести всенародный референдум о государственном переустройстве в СССР (парламентарная республика или конституционная монархия).

Мадам Ара взваливала на нас явно непосильную ношу. О том, чтобы справиться с таким обширным заданием вдвоем, нечего было и думать. Правда, у нас уже были два помощника — старший курьер Мария Андреевна и младший курьер Таня. Согласившуюся в конце концов приобрести электрический утюг завредакцией тоже можно было считать человеком, внесшим свою лепту в общее дело.

Итого пять человек. Для одной «молекулы» много, для двух мало. К счастью, редакционный столяр Петр Егорович тоже оказался человеком покладистым.

— А что? Я всегда! — сказал он. — Гвоздь там забить или крышку к посылке прибить! Это всегда можно!

На первом же конспиративном совещании, которое состоялось в малом зале редакции, стало ясно, что мы располагаем достаточными силами для создания целого боевого штаба «легкой кавалерии».

Два человека вошли в «закрытый сектор», два — в «открытый» и один в «оперативку».

Не получил официальной должности только Петр Егорович.

— По-вашему, раз столяр, так ничего не понимаю в оперативной работе? — оскорбился Петр Егорович. — Да я кого хошь объегорю! Раз я буду закрывать посылки, то самое мое место в «закрытом секторе»!

Пришлось согласиться. Взяли и Петра Егоровича в «закрытый сектор».

Как известно, любой знающий себе цену агент должен быть оснащен черными очками, отмычкой и иметь конспиративную кличку. Очки у нас были, вместо отмычек в кармане позвякивали ключи от квартиры. Зато с кличками пришлось попотеть.

Перед тем как стать «ягуарами», мы хотели назваться Антонием и Клеопатрой.

— Я буду Антонием, — сказал один из нас, — а ты Клеопатрой!

— Нет, почему же, — самолюбиво возразил другой, — почему это я, особа мужского пола, должен называться женским именем?

— Но ведь это даже лучше! — продолжал настаивать первый. — Все будут думать, что ты женщина, а ты мужчина!

— Великолепно! — воскликнул другой. — В таком случае ты будешь Клеопатрой, а я Антонием. И не сверкай глазами, как ягуар!

— Ягуары! Эврика!

Так мы стали «ягуарами». Жена одного из нас отныне именовалась «Коброй», а жена другого «Амазонкой». Таким образом, приведенный в начале повествования таинственный ночной разговор: «Комета» отправляется ровно в девять. «Кобра» все приготовила. «Амазонка» может отправляться налегке…» — ничего секретного не содержал. Он означал лишь, что наутро мы собирались совершить семейную прогулку на теплоходе «Комета», который отправлялся с Химкинского речного вокзала ровно в девять.

СЕКРЕТ ТУРЕЦКОГО СУЛТАНА

Прежде чем приступить к составлению первого донесения, надо было отыскать источник, из которого мы могли бы черпать нужную информацию.

Кое-какая военная информация была у нас под руками. Она представляла несомненный интерес и после небольшой обработки могла быть передана во Франкфурт-на-Майне. Эта информация содержалась в наших записных книжках и касалась секретных сооружений на территории Москвы. Мы ее получили из первых рук от одного знакомого водителя такси.

Однажды один богатый иностранец, прибыв в качестве туриста в Москву, поздно ночью отправился на Казанский вокзал и стал уговаривать водителей такси, чтобы они показали ему секретную стартовую площадку для запуска ракет.

— Площадку? — с готовностью отозвался один из таксистов. — Пожалуйста!

Услужливый московский водитель вмиг домчал иностранного гостя на Ленинские горы, туда, где, упираясь в небо, на берегу реки, возвышается лыжный трамплин.

— Вот это она и есть! — сказал водитель.

— О-ля-ля! — воскликнул иностранец и стал совать шоферу стодолларовую бумажку.

— С вас полтора рубля! — сказал шофер. — По счетчику.

Возможно, «военные сведения», которые раздобыл иностранец, могли бы как раз пригодиться и мадам Аре?

В то время как один из нас рылся в записных книжках, другой лихорадочно листал подшивку популярного дореволюционного журнала «Нива». Старый санкт-петербургский журнал оказался поистине неисчерпаемым кладезем самой разнообразной информации. В нем, например, из номера в номер печаталось сообщение о последней технической новинке — кабинетной пепельнице «Ка-ка». Агрегат, сочетавший в себе пепельницу с писсуаром, настойчиво рекомендовался на случай войны как для гражданских учреждений, так и для военных ведомств.

Страницы журнала пестрели сообщениями о студенческих волнениях в Москве и Казани, о голодных бунтах в Поволжье. Здесь же рекламировались новейшие средства от угрей, бальзам для ращения волос и ароматная фабра для усов. Во весь голос заявляли о себе еще не признанные и малоизвестные литературные таланты.

Возможность немедленно передать всю эту богатейшую информацию в швейцарский адрес была заманчивой, но многоопытная мадам Ара, которая прошла на шпионском поприще огонь, воду и медные трубы, могла что-то заподозрить. На первый раз мы решили действовать более осмотрительно.

Наш выбор пал на опубликованный в «Ниве» стишок малоизвестного поэта — барона фон дер Розена «Снежинки».

По улице тихой Мы вместе идем. За снежною дымкой Уж виден наш дом. Окно наше светит Звездою вдали, — Вечерние тени На город легли…

В аннотации к стишку говорилось, что его автор ушел из жизни семнадцатилетним юношей, так и не успев до конца раскрыть свое поэтическое дарование. Стихотворение взято из его семейного альбома.

Это лирическое излияние вместе с аннотацией мы и решили переслать мадам Аре как образец литературы, которая не находит издателя.

Но, кроме стихов, надо было снабдить шефа чем-либо более существенным. Для нас это тоже не составляло никакого труда. В той же «Ниве» была представлена подробная карта турецкого театра военных действий времен султаната:

а) Константинополь и его окрестности,

б) карта всей Турции,

в) Босфорский пролив.

Поскольку эти сведения носили сугубо военный характер, мы были вправе донести во Франкфурт, что располагаем ценной стратегической информацией и по первому требованию можем выслать турецкую военную карту.

Когда схема донесения в общих чертах определилась, мы решили обсудить ее на заседании оперативного штаба.

— Какие будут мнения? — спросил «Ягуар-101».

— Какие тут могут быть еще мнения, — сказала Мария Андреевна. — Полностью утвердить! Чего с этими шаромыгами лимонничать!

Петр Егорович в знак своего согласия стукнул молотком по столу.

— Точка! — сказал он. — И все!

Но едва мы разложили шифровальные принадлежности, как в дверях появился председатель месткома.

— Товарищи, товарищи! — укоризненно воскликнул он. — Все вас давно ждут, а вы тут заседаете! Давайте не срывать мероприятие! Оперативный штаб в полном составе попрошу в зал!

Впопыхах мы забыли, что наша операция включена в план работы месткома и зашифровку тайнописи мы должны были проводить на глазах у всего коллектива, чтобы наглядно продемонстрировать коварные методы иностранных разведок.

Оперативный штаб в полном составе отправился в зал. Впереди с электрическим утюгом шла Мария Андреевна, за ней следовала Таня, для которой мы раздобыли такой же металлический портфельчик, как и у почтальона «Шубы». Мы несли копирку и карандаш. Петр Егорович замыкал шествие.

Председатель месткома предоставил слово «Ягуару-101».

— Вот этот листочек из школьной тетради, — сказал он, — и есть копирка для тайнописи. Подлинная шпионская принадлежность. А это карандаш…

«Ягуар-101» взял листок гладкой бумаги и, действуя строго по инструкции, аккуратно расстелил его на середине стола. «Ягуар-102» наложил на бумагу копирку и вооружился карандашом из рисовального набора «Пионер». Для того чтобы копирка не ерзала по бумаге, Мария Андреевна придерживала ее пальцем сверху, а Петр Егорович прижал своим пальцем снизу. Таня стояла с портфельчиком наготове.

Когда все было готово, мы показали присутствующим бумагу с нанесенными на ней невидимыми письменами. Она сверкала незапятнанной белизной как первый снег, и только с помощью горячего утюга можно было вырвать доверенную ей тайну — стих юного барона и обещание выдать военную карту турецкого султана.

Тайнописное послание было вложено в конверт и вручено курьеру Тане, которая тут же, позвякивая железным портфельчиком, побежала на почту. И в этот момент всем присутствующим внезапно представилась возможность наглядно убедиться, какие превратности судьбы подстерегают на каждом шагу секретного агента.

Из экспедиции доставили новое письмо от мадам Ары. Вскрыв конверт, «Ягуар-101» попросил Марию Андреевну прогладить его и принялся читать вслух.

Шеф извещала, что швейцарская явка провалилась. Монсеньер Марсель оказался не тем, за кого себя выдавал, и нам следует соблюдать всяческую осторожность.

«Открытый текст писем старайтесь писать измененным почерком, — наставляла мадам. — В письмах не давайте никаких персональных данных о себе, ставьте вымышленного отправителя и вымышленную подпись. Передвигаясь по городу, опасайтесь слежки КГБ. Чаще меняйте транспорт, обращайте внимание на поведение лиц, с которыми вы сталкиваетесь на лестнице и в подъезде».

— Пропади он пропадом, этот швейцарский лавочник! — разозлились мы. — Придется теперь начинать все сначала!

Редакцию наш штаб покидал в полном составе. В подъезде мы столкнулись с каким-то человеком в дубленке и пыжиковой шапке.

— Вы видели, как он посмотрел на Таню? — всполошилась Мария Андреевна. — Как Серый Волк на Красную Шапочку!

Мы подняли воротники и, втянув головы в плечи, метнулись в разные стороны.

КОЗНИ ПОКОЙНОГО БАРОНА

Провал швейцарского конспиративного адреса сулил нам кучу хлопот. Это непредвиденное обстоятельство грозило на неопределенное время нарушить наши контакты с Франкфуртом-на-Майне.

К счастью, все обошлось благополучно. «Шубе» все-таки удалось где-то на полпути перехватить наше шифрованное донесение. Об этом мы узнали уже из следующего письма.

«Ваш № 2 получили, — сообщала мадам Ара. — Письмо говорит о том, что вы правильно поняли свои задачи. Все, что вы сообщаете, очень интересно. Рады, что вам удалось создать боевой оперативный штаб. Революционная ситуация назревает. Это, в частности, видно из присланного вами стихотворения. Мысли в нем интересные и в основном правильные. Стихотворение мы опубликовали. Правда, для этого нам пришлось основательно поработать».

К тайнописи была приложена вырезка из распространяемого «Шубой» листка. В опубликованной аннотации к стихотворению теперь говорилось:

«Автор «Снежинок», семнадцатилетний студент одного из московских высших учебных заведений, пал жертвой тирании. Не пожелав мириться с существующими в институте порядками, он покончил жизнь самоубийством, так и не успев до конца раскрыть свое большое дарование. Публикуемое стихотворение является его протестом и политическим завещанием. В Москве оно распространяется в списках и прислано нам членами нашей подпольной организации «Сокол».

Само стихотворение теперь выглядело так:

По улице тихой Мы вместе идем. За снежною дымкой Звезда над Кремлем. Она нам не светит, Не греет вдали. Зловещие тени На город легли.

— Вот тебе и на! — удивленно воскликнули мы. — Этот покойный барон Розен оказался довольно каверзной личностью. Едва появившись за кордоном, он воскрес и ударился в политику. А затем еще раз поверг в горе своих близких, покончив жизнь самоубийством.

Поведение барона Розена в какой-то степени роднило его с бароном Мюнхгаузеном. Но мадам Ара, не давая нам вникнуть в суть этих превращений, перешла к делам более существенным. Ее интересовала военная карта Турции, которую она просила выслать незамедлительно в любой из двух адресов: синьориты Розанжелы в Италии или норвежского фермера Ганса Холлера.

Но в «Шубе» думали не только о делах. Там позаботились и о том, чтобы сделать нам приятный сюрприз. Оказывается, выслать карту нам предлагалось не безвозмездно, а за определенную мзду в размере десяти западногерманских марок, которые уже были переведены на наш текущий счет в одном из солидных иностранных банков. Помимо этого аккордного вознаграждения, нам сулили еще по полторы марки за каждую машинописную страницу донесения.

— Десять марок! — воскликнул «Ягуар-101». — Сколько же это процентов от тридцати сребреников?

— Сколько процентов, я не знаю, — сказал «Ягуар-102». — Но до сих пор мне казалось, что на подрывную работу там ассигнуют куда больше! Видимо, «Шубе» крепко подрезали финансы!

Деньги для обитателей Зоссенхайма всегда являлись предметом вожделения, были их больным местом. «Шуба-3» всегда подозревал, что его обманывает «Шуба-2». Тот, в свою очередь, недоверчиво поглядывал на «Шубу-1». Фунты, доллары и марки являлись тем самым яблоком раздора, перед которым оказалась бессильной даже «молекулярная теория».

Нам захотелось наступить «шефам» на любимую мозоль. Составив широкую программу нашего материального вознаграждения, мы отправили ее сразу в два адреса — итальянской синьорите Розанжеле и норвежскому фермеру Гансу Холлеру.

Ответ не заставил себя ждать.

— Ваши замашки достойны удивления! — восклицала мадам Ара. — Деньги — это еще не все. Главное — идея. И потом мы собирались выслать вам пачку жевательной резинки. И не местной, а настоящей — заокеанской! В общем-то гонорар, конечно, символический, но не в нем дело…

— Карта настоящая, а гонорар символический! — вертели мы носом.

— Тогда можем вам выслать еще модный клетчатый пиджак, — соблазняла нас мадам Ара. — Его можно носить с любыми брюками!

— Не хотим пиджака! — упирались мы. — Давайте говорить о банковском счете!

Наша несговорчивость явно ставила под удар репутацию непревзойденного мастера по обработке молодых умов. Даже державшийся в стороне от политики распорядитель финансов «Шубы», бухгалтер Вернгоф, к которому она обратилась за субсидией, не мог удержаться, чтобы не сделать в адрес Ширинкиной колкого замечания.

— Что-то вы в последнее время, мадам, — многозначительно глядя на нее поверх пенсне, сказал он, — все чаще заговариваете о деньгах. Сколько марок я вам вчера выдал?

— О майн гот! — оправдывалась Ширинкина. — Те деньги были на акцию «Епископ», а эти на акцию «Семинарист»…

— Знаю я эти ваши акции, — безнадежно махнул рукой умудренный жизнью бухгалтер. — Можете мне поверить, что этот юнгер герр с красной рожей никакой не епископ, а самый обыкновенный бабник. А теперь у вас еще и семинарист! И вообще вы, по-моему, чересчур ударились в религию!

Задетая за живое, Ширинкина взялась за дело с удвоенной энергией. Она старалась убедить нас, что их филиал существует исключительно на добровольные пожертвования. Поэтому все те, кто помогает организации, не только не думают ни о каком материальном вознаграждении, но и сами оказывают ей бескорыстную помощь. В подтверждение она приводила список лиц, которые, не жалея собственных средств, содействуют подготовке революционного взрыва:

«Баронесса О. Штромберг — 100 марок.

С. Бодягин — 50 марок.

В. Афендульев — 30 марок.

Свободный чех — карманные часы «Павел Буре».

Русский из Италии — 40 марок.

Сын казака — 5 марок и настоящую казачью папаху».

При этом мадам недобросовестно умалчивала о субсидиях, получаемых еще от одного жертвователя — Центрального разведывательного управления.

Подобное поведение Ширинкиной выглядело мелким, недостойным случая стяжательством. Но мы решили не давать ей спуску и принялись изображать из себя матерых хищников.

«Современный молодой человек, — писали мы, — это не какой-нибудь фон-барон, а здоровый волк. Ему нужны деньги, и об этом не следует молчать. Жаль, что вы этого до сих пор не поняли и ведете себя необдуманно и стихийно. В общем, занимаетесь какой-то самодеятельностью, которая никогда не приводила к успеху. Для того чтобы впредь нам действовать согласованно, давайте кончать разговоры и переходить к делу…»

Ощущавшие трепетное уважение к людям с волчьей хваткой главари «Шубы» восприняли такую постановку вопроса с одобрением.

— Мне эти ребята определенно нравятся! — объявил шеф «закрытого сектора» Романов. — Кстати, кто дал этой молекуле кодовое название «Сокол»?

— Я! — с английской чопорностью шаркнул ногой старый служака «Интеллидженс сервис» Околович!

— О’кэй! — одобрительно кивнул головой шеф «закрытого сектора».

Прошедший британскую школу Околович без лишних разглагольствований взял наш меморандум и принялся его препарировать. Вскоре в одном из очередных номеров невзрачного нелегального листка появилось сообщение. Оно гласило:

«Секретный корпункт «Сокол». От нашего московского корреспондента. Автору 20 лет.

Мы, современная молодежь, достаточно хорошо поняли, какие задачи ставит перед собой НТС и какие требования он предъявляет нам. Жаль, что пока все идет стихийно и неорганизованно и еще не привело нас к конечным успехам. Для того чтобы добиться успеха, надо кончать разговоры и переходить к действиям…»

Желая поощрить наше сотрудничество, «Шуба» вскоре уведомила нас, что наше продвижение по службе идет успешно. Теперь мы не только тайные агенты, но еще и секретные корреспонденты. На наш текущий счет в солидном иностранном банке начислен повышенный гонорар в размере пятнадцати марок. Кроме того, нам выслана ценная бандероль.

«Все остальное зависит от вас, — писала мадам, — постепенно ваши накопления будут расти, и со временем вы можете оказаться обладателями значительной суммы. А с деньгами на Западе можно сделать многое…»

В качестве вещественного доказательства тех благ, которые сулил Запад, перед нами лежали присланные из Франкфурта-на-Майне две пластинки с новейшими шлягерами, пачка жевательной резинки и портрет американской кинозвезды Одри Хэпбэрн.

Мы привычно схватили утюг и прогладили обратную сторону фотографии. Из-под утюга полезли знакомые грязно-желтые буквы.

«Постарайтесь найти какого-нибудь моряка, — вещал портрет Одри, — бывающего в зап. европейских (некоммунистических) портах, с которым вы могли бы передать карту. На этот случай даю телефон… Ваш посланец называет себя ИГОРЬ МИХАЙЛОВИЧ и просит передать АЛЕКСАНДРУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ, что прибыл, где находится, условия встречи и свои приметы».

Мы тут же составили ответ:

«Попали в поле зрения КГБ. Ощущаем постоянную слежку. Полагаем, что это результат вашей неосторожности со швейцарским лавочником. Связь временно прекращаем, переходим на нелегальное положение. «Сокол».

СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА…

Это утро в Зоссенхайме началось с того, что к почтальону «Шубы» были применены превентивные санкции. Исправного служаку, добросовестно дежурившего на франкфуртском почтамте в ожидании московской корреспонденции, внезапно вызвали в канцелярию, взяли подписку о неразглашении тайны и, намазав ему пальцы черной краской, сняли с них отпечатки.

— И смотри у меня, чтобы ни гугу! — строго предупредил шеф «закрытого сектора».

— Да какое может быть гугу? — обиделся почтальон. — Когда я нигуга не знаю. Мое дело доставить айн бриф и дальше хоть доннер веттер!

— Распишись! — сказал «Шуба-1». — Вот здесь… Теперь мы найдем тебя где угодно и тебе не поможет даже пластическая операция!

Но несмотря на все предосторожности слух о том, что московскую «молекулу» нащупало КГБ, все-таки распространился.

Первым опасность учуял всегда державший ухо востро Куркуль. Он незаметно пробрался в свою каптерку, где хранилось кое-что из заокеанских подарков, и стал готовиться к эвакуации. Набив до отказа два здоровенных чемодана пиджаками, штиблетами и почти новеньким бельем, он поволок их в кусты у забора.

Но в тот момент, когда каптенармус, крякнув, подхватил один из чемоданов, чтобы перебросить его через забор, задуманная им тайная акция была неожиданно пресечена. Охранявшая этот участок сторожевая овчарка впилась Куркулю в ногу своими острыми клыками, показав тем самым, что она не зря получает паек с американской базы «Друзей русской свободы».

Истошный крик Куркуля всполошил весь лагерь. Солидаристы Скорина и Чикарлеев, которые в эту минуту на четвереньках переходили «государственную границу», от страха зарылись в мягкую землю вспаханной полосы. Два аквалангиста, плававшие в бассейне, поспешно стали карабкаться на берег, а сидевшие на суше в ожидании очереди без команды попрыгали в бассейн.

Бегство Куркуля удалось предотвратить. Но это только усугубило положение. Теперь беспокойство охватило весь лагерь. Разбившись на кучки, солидаристы обсуждали тревожную весть:

— Что? Опять ЧК?

— Вот пся крев! В сорок пятом едва унес ноги, а теперь того и гляди здесь заграбастают!

— Это у них айн, цвай, драй — и в каталажку! Одного даже в Австралии прихватили!

— Да чего там в Австралии! Выглянул я вчера из проходной, а там двое стоят. Немцы не немцы. И конечно, в плащах… Я как увидел их — и назад!

Создавшаяся обстановка обеспокоила главарей «Шубы».

— Надо что-то срочно предпринимать, — сказал Романов. — А то они все до одного разбегутся!

— Да, но, может быть, эта депеша, всего-навсего инспирация КГБ? — с неуместным апломбом сказал Поремский. — А мы уже ударились в панику!

— «В панику»! «В панику»! — передразнил многоопытный Околович. — Да если это инспирация, то тем хуже! Значит, КГБ давно раскрыло московскую «молекулу» и все ваши фигли-мигли! Понимаете? Все!

— «Молекулярная теория» исключает всякий провал! — полез в драку Поремский. — Это возможно только в том случае, если наша организация инфильтрована агентами КГБ!

— Я вам дам инфильтрована! — подпрыгнул Романов. — Вы еще, чего доброго, ляпнете это нашим американским друзьям!

В тот же день всех солидаристов перевели на казарменное положение. Их отпустили по домам всего на один час — за тюфяками и подушками. В соответствии с разработанным планом охраны лагеря специальная группа особого назначения, вооружившись топорами и пилами, прошла вдоль всего забора и тщательно заколотила в нем все дыры. Сторожевых псов спустили с привязи. Эта мера должна была избавить отдельных I малодушных членов организации от искушения приобщиться к царившей за забором мирской суете.

Картину всеобщей боевой готовности венчал вахтер на проходной в стальной немецкой каске, которую ему выдали взамен ковбойской шляпы.

Однако суматоха, вызванная переводом лагеря на осадное положение, отвлекла солидаристов от мрачных мыслей всего на один день. Затем опять настроение испортилось. Прекратились тренировки на «погранполосе», и даже под угрозой карцера никто не хотел прыгать в пожарный бассейн с холодной водой.

Когда все административные меры были исчерпаны, пришлось пустить в ход такое испытанное средство, как «идеологическая закалка». Под этим термином в «Шубе» подразумевались коллективные вылазки в ресторан и рейды по ночным увеселительным заведениям.

Возглавлял эти походы Поремский. Несмотря на преклонный возраст, в груди «главного идеолога» жарко горел огонь пылкого тореодора, сохранившего вкус к соленому анекдоту и горячим чувствам.

Как правило, такие вылазки приурочивались к пасхе, масленице, благовещению и другим религиозным праздникам. Как раз приближалось рождество.

Для предстоящего бала арендовали отдельный зал в ресторане «Мазурка». У проходной вывесили объявление:

СЕГОДНЯ! ГРАНДИОЗНЫЙ! ВЕЧЕР!

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ

ЕЛКА

— танцы до утра

в ресторане МАЗУРКА

Франкфурт-на-Майне

(малый зал)

БУФЕТ — РОЗЫГРЫШИ — ИГРЫ

ВСЕХ МИЛОСТИ ПРОСИМ!

ВЕЧЕР

дружбы

— любви

взаимопонимания

народов России

захватывающий

концерт

при входе пожертвования принимаются с благодарностью Справки у господина В. Д. Поремского

В целях конспирации хозяину «Мазурки» сказали, что его гостями будут туристы из Турции, тяготеющие к христианству. Владелец заведения, желая подчеркнуть свое гостеприимство, вывесил у входа флаг с полумесяцем и вышел навстречу гостям в красной турецкой феске с кисточкой.

На рождественский антураж в виде нарядной елки, украшенной зайчиками, снежинками и стеклянными шариками, никто не обратил внимания. Все сразу полезли за стол и схватились за бутылки. Пропустив по паре стаканчиков, сумрачные солидаристы повеселели и принялись выкаблучивать кто во что горазд. Кто-то прошелся вокруг стола вприсядку. Кто-то бодро затянул «соловей, соловей, пташечка!..».

Поремский постучал вилкой по бокалу.

— Господа! — дожевывая кусок бифштекса, провозгласил он. — Сегодня за этим рождественским столом собрались наши лучшие силы! А наша сила — вера в идею, в ее силу и в свою силу…

— А я не боюсь! — неожиданно выкрикнул солидарист Чикарлеев, рванув на себе казенную рубашку. — Не боюсь ЧК, и все! Я в Белоруссии партизан не вешал! Я в Индокитае был! А вот ты!..

Чикарлеев обвел присутствующих взглядом, выбирая, на кого указать пальцем.

— Вот ты, гнида, — ткнул он в Куркуля. — Ты вешал! И стрелял! И ты, Околович, вешал! И ты, Поремский, тоже сиди со своей идеей!

Личный телохранитель «главного идеолога» Дзамболат, чтобы разрядить обстановку, включил на полную громкость радиолу и объявил конкурс на лучшее исполнение танго и твиста. Но даже мощная радиола не могла заглушить чей-то голос:

— Это у них айн, цвай, драй — и в каталажку! Одного даже в Австралии заграбастали!.. Вот выйдешь за дверь — а они тут как тут!

Пьяный Чикарлеев поднялся со стула, чтобы облобызать своего дублера по переходу границы Скорину.

Скорины за столом не было.

— Санька! — заорал Чикарлеев. — Санька, где ты?

— Что! Нету твоего Саньки? — сказал специалист по Австралии. — Нету? А я что говорил? Айн, цвай, драй и битте-дритте, майн либер!

Обследование всего ресторана, в том числе клозета и гардероба, ничего не дало.

Солидарист Скорина исчез бесследно.

Швейцар ресторана, краснощекий баварец, после настойчивых расспросов сказал, что он видел, как два каких-то господина вели под руки к автомобилю третьего. Но был ли этот третий турецкий гость Скорина, он утверждать не мог.

БУДУАР НА ЭЛЬКЕНБАХШТРАССЕ, 57/59

Глава солидаристов «Шуба-1» не любил задерживаться в Зоссенхайме. Казенные бараки и бродившие по лагерю угрюмые солидаристы вызывали в нем чувство брезгливости. Сын царского полковника, польский шляхтич Жура Островский, впоследствии принявший фамилию Романов, тяготел к роскоши. Все деловые встречи он проводил в уютном ресторане фешенебельного отеля «Рекс». Но чаще всего «Шуба-1» спешил в «мерседесе» через весь город в свою собственную квартиру на Элькенбахштрассе.

«Шуба-1-» облачался в шелковый домашний халат, несколько напоминавший дамский пеньюар, и, пододвинув атласный пуфик, располагался перед зеркалом.

Здесь Жура преображался. Он вешал в гардероб свой модный костюм из английской шерсти и проходил прямо в спальню. Комната была выдержана в розовых тонах и своим убранством напоминала не столько жилище старого холостяка, сколько будуар модницы XVII века. Порывшись в шифоньере, «Шуба-1» облачался в шелковый домашний халат, несколько напоминавший дамский пеньюар, и, пододвинув атласный пуфик, располагался перед зеркалом.

«Шуба-1» внимательно осматривал на своем лице каждый прыщик, растирал кремом морщинки под глазами и с помощью пинцета приводил в порядок брови. Иногда, в особых случаях, Жура слегка подкрашивал губы, отдавая предпочтение перламутровой помаде фирмы «Коти».

Если во время этого занятия раздавался телефонный звонок, «Шуба-1» поднимал трубку и томно, по-женски произносил:

— Я слушаю!.. Да, это я, Матильда!

Матильда — это было интимное имя «Шубы-1», которое, как и номер стоявшего в розовой спальне телефона, знали далеко не многие. Так его называли только очень близкие друзья, которых Романов не любил особенно афишировать. Среди них был даже один американский генерал, который однажды в память о своем визите преподнес хозяину дома изящный перстень с редким голубым камушком. И хотя перстень был дамский, Жура так дорожил вниманием высокопоставленного янки, что никогда не расставался с этим украшением и постоянно носил его на среднем пальце.

Рождественский вечер Матильда проводил в обществе своего ближайшего сподвижника по солидаризму Александра Артемова (Зайцева). Предоставив гостя на некоторое время самому себе, Матильда порхал по квартире, позвякивая рюмочками и столовыми принадлежностями. Из кухни доносился аромат жареного гуся с яблоками, собственноручно приготовленного Матильдой.

Через некоторое время Матильда выкатил сервированный на двоих столик на колесиках, в центре которого возвышалось серебряное ведерко с торчавшей из него бутылкой настоящего французского шампанского.

Интимный ужин был внезапно прерван резким звонком в передней. Романов на цыпочках подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояли взъерошенные Поремский, Околович и Ширинкина.

— Кто там? — не доверяя собственным глазам, спросил Романов.

— Мы, — послышался в ответ голос Поремского.

Романов лихорадочно сорвал с себя шелковый халатик и, поспешно стирая с губ помаду, принялся натягивать первый попавшийся под руки пиджак.

— Пароль? — стараясь оттянуть время, потребовал он.

— Здесь проживает фрау Шмит? — прошептал в замочную скважину Околович.

— Фрау Шмит переехала в соседний дом, — ответил Романов, — но здесь осталась ее племянница… Входите.

Увидев на лице Романова следы губной помады, Ширинкина не преминула пустить шпильку.

— О, простите! — воскликнула она. — У вас, кажется, дама?

Не ожидавший встречи со своими собратьями Зайцев заметался по комнате в поисках убежища. Но было уже поздно.

— Мы… тут как раз с Александром Николаевичем кое-что обсуждали, — неуверенно попытался объяснить присутствие Артемова Романов. — Так что вы как раз кстати…

Поремский и Околович, перебивая друг друга, рассказали о загадочном происшествии, случившемся в разгар бала в ресторане «Мазурка».

То, что исчез именно Скорина, Матильду ошеломило. Если уж на то пошло, то объектом похищения должен был стать он — «Шуба-1». Не исключено, что внимание к себе мог привлечь и старый служака «Интеллидженс сервис» Околович. На худой конец похитители могли остановить свой выбор на «главном идеологе».

Но жалкий, ничтожный Скорина! Это было не только необъяснимо, но в какой-то мере даже обидно!

Рядовой солидарист Скорина считался самым неквалифицированным сотрудником и использовался для мелких поручений. Он не только не имел постоянного угла, но даже постельных принадлежностей и собственной подушки. Единственным принадлежащим ему имуществом было хорошо отполированное полено, которое он, ложась спать, клал под голову.

И вдруг человек, на которого все давно махнули рукой, похищен!

— Похищение я исключаю! — убежденно сказала Ширинкина. — А вот то, что этот тип был к нам инфильтрован и теперь сбежал, вполне может быть!

Надо было немедленно ехать в Зоссенхайм, чтобы на месте произвести тщательное расследование. Романов взял из ящика письменного стола браунинг и, поставив его на предохранитель, сунул в задний карман. Околович вынул из кармашка металлическую коробочку с ампулами и протянул одну из них Поремскому:

— Возьмите на всякий случай!

— Нет, нет, — побледнел Поремский, — оставьте лучше для себя…

Когда главари «Шубы» прибыли в лагерь, там все уже крепко спали. Романов приказал вахтеру немедленно поднять дружка Скорины — Чикарлеева. Но сделать это оказалось не так-то просто. Вдребезги пьяный солидарист что-то нечленораздельно мычал и отпихивал вахтера ногами.

Потерявшие терпение представители администрации вынуждены были сами отправиться в казарму. Романов подошел к спящему Чикарлееву и своей холеной рукой довольно резко похлопал его по щеке.

— Солидарист Чикарлеев, встаньте!

Привести Чикарлеева в чувство удалось только с помощью ведра холодной воды. Но ничего полезного об исчезновении Скорины он сказать не мог. По его словам, Скорина все эти дни был спокоен и не высказывал за свою судьбу никаких опасений.

Кроме Чикарлеева, у исчезнувшего солидариста во Франкфурте был еще один человек, с которым он знался, — горничная Гертруда из небольшого отеля в Бад-Гомбурге.

Через несколько минут черный «мерседес» Романова, сопровождаемый стареньким, дребезжащим «фольксвагеном», в котором сидели разбуженные по тревоге телохранители, уже мчался по дороге в Бад-Гомбург.

В жилище Гертруды ночные гости ввалились бесцеремонно вместе со своими телохранителями.

Полусонная горничная, застенчиво перебирая пуговки на своем ночном халатике, стала уверять, что никаких солидаристов никогда не знала и знать не желает. Если же господа имеют в виду того русского, который выдает себя за часового мастера, то она не видела его уже больше трех недель.

Вся компания направилась к выходу. Но, перед тем как распрощаться с Гертрудой, кадровый служака английской разведки Околович подошел к кровати и как бы невзначай потянул за край перины. Перина сползла на пол, и взору присутствующих предстал свернувшийся калачиком сладко спящий Скорина.

— В чем дело? — недовольно забормотал Скорина. — Где это я?

Прямо из теплой постели Скорина был доставлен в Зоссенхайм и за нарушение дисциплины водворен на пятнадцать суток в холодный карцер.

Перина сползла на пол, и взору присутствующих предстал свернувшийся калачиком сладко спящий Скорина.

Положив под голову свое отполированное полено, рядовой Скорина продолжил прерванный сон.

ОПЕРАЦИЯ «ПЕРСТЕНЬ МАТИЛЬДЫ»

Эта акция началась в 18 часов 10 минут московского времени, в стеклянном вестибюле первого этажа дома № 14 по Бумажному проезду. В перечне заданий мадам Ары она значилась под номером четыре и была сформулирована следующим образом:

«Провести всенародный референдум о государственном переустройстве в СССР (парламентарная республика или конституционная монархия)».

Перед тем как приступить к этой акции, ей надо было дать кодовое название. Перебрав 189 наименований — от священной Брамапутры до солнцеликого Аменхотепа, мы так ни на чем и не остановились. Одни казались нам эффектными, но недостаточно загадочными. Другие — загадочными, но не особенно эффектными.

Опыт подсказывал, что если муза капризничала, то насиловать ее бесполезно. Акцию пришлось временно оставить безымянной.

Мы спустились в вестибюль, натянули пальто и, как обычно, раскланялись с вахтером.

— Будьте здоровы! — сказал вахтер.

— Кстати, — вдруг спохватился один из нас, — вот вы здесь дежурите!

— А то как же! — с достоинством подтвердил вахтер. — Через два дня на третий! По графику!

— Вот-вот! — уцепился второй из нас. — Два дня в полном вашем распоряжении! Значит, и отдохнуть можно и порыбачить! И подумать о том, о сем!

— Думать, оно нигде не возбраняется, — сказал вахтер. — Вот выпровожу сейчас всех, а потом сяду и могу себе думать сколько угодно!

— Так, так, — сказали мы, — а не задумывались ли вы над тем, что вам больше по душе — парламентарная республика или конституционная монархия?

— Это вы что, про царя, что ли? — прыснул вахтер. — Ну и шутники! Вас, фельетонистов, только послушай!

Было очевидно, что вахтер не склонен воспринимать выдвинутую нами проблему всерьез. Мы подняли воротники и выскочили на улицу. У стоянки маршрутного такси выстроилась очередь.

— Граждане пассажиры! — без всяких околичностей начал один из нас. — Мы проводим референдум о государственном переустройстве!

— Давайте говорить прямо! — подхватил второй. — Вы за что? За парламентарную республику или конституционную монархию?

Стоявший в хвосте немолодой мужчина в фетровых ботах и с пышными усами сделал шаг в нашу сторону и, придерживая очки, принялся нас внимательно разглядывать. Вполне возможно, что он собирался высказать свое мнение по затронутому вопросу. Но тут как раз подошел маршрутный «рафик», и очередь устремилась к автобусу. Мы ухватили гражданина за рукав.

— Вы чего привязываетесь?! — неожиданно громким басом рявкнул усатый. — Хулиганье!

— На вид как будто приличные люди, — заверещала дама в синтетической шубе под леопарда, спеша на всякий случай укрыться в автобусе. — А водкой от них так и разит! Так и разит!

— Безобразие! — гаркнул усатый в ботах.

— В вытрезвитель бы этих парламентариев! — высунулась из автобуса та же дама. — Вместе с их республикой!

Мы не успели и глазом моргнуть, как уже сидели в милицейском мотоцикле с коляской. Попутно, чтобы не терять времени понапрасну, мы продолжили референдум.

— Хорошо, хорошо, — сказал милиционер, — на месте разберемся. Там будет вам и республика, и монархия, и холодный душ!

Вытрезвитель оказался довольно уютным учреждением, где на окнах висели занавесочки, а весь обслуживающий персонал был одет в войлочные тапочки и белоснежные халаты. Симпатичная медсестра предупредительно усадила нас в кресла-коляски и подкатила к столу, за которым сидел суровый медик в высоком белом колпаке.

Он вручил нам по стеклянной, напоминающей сигарету трубочке и приказал:

— Дуйте!

Вскоре медик отобрал у нас трубочки.

— Проба Шинкаренко отрицательная, — негромко сообщил он сестре, — признаков опьянения нет. Вероятно, случай более трудный, чем можно было предположить.

Сестра развернула кресла на колесиках так, чтобы мы сидели лицом к свету, и суровый медик начал нас пристально изучать.

— Так что вас беспокоит, уважаемые? — ласково заговорил он. — Какая там у вас республика?

Мы выложили все как на духу.

— Значит, вы выполняете задание «Шубы»? — уточнил медик. — Очень хорошо! А не случается с вами, что у вас перед глазами будто прыгают чертики?

От чертей мы тут же открестились.

— Так, так, — кивнул головой врач, записывая что-то в карточку. — Тогда, быть может, кто-то из вас Наполеон, а кто-то Жозефина?

— Нет, нет! — стали уверять мы. — Это в самом начале мы хотели называться Антонием и Клеопатрой. А сейчас мы оба «ягуары»!

— Ах, ягуары! — радостно воскликнул врач, бросив победоносный взгляд на миловидную медсестру. — Так ведь это же великолепно! Типичнейший случай! Ягуары! А?!

Вполне возможно, что наше пребывание в этом учреждении не без основания могло несколько затянуться. Но, к счастью, наш оперативный штаб не дремал. Глубокие раздумья сурового медика были внезапно прерваны стуком в дверь, вслед за которым на пороге появились сотрудники «закрытого сектора» и «открытого сектора» во главе с Марией Андреевной.

Как только врачу стало известно, что мы состоим на службе у сатиры, он сразу заволновался.

— Я юмор, конечно, понимаю! — с упреком сказал он. — Но разве так шутят? Загнули о какой-то республике, монархии! Ярко выраженный признак параноидной шизофрении! Типичный случай! Ну знаете, такими вещами шутить нельзя!

Мы с чувством облегчения сели в ожидавшую нас у подъезда штабную машину и принялись ломать головы: как же все-таки назвать эту все еще безымянную акцию?..

В подобном же затруднительном положении пребывали в эту минуту и наши «шефы» во Франкфурте-на-Майне. Все три «Шубы» во главе с мистером Смитом на его конспиративной квартире в отеле «Рекс» тоже уточняли название акции, связанной с существованием нашей подпольной «молекулы».

Этому предшествовал подробный оперативный доклад «Шубы-1». После того как Скорина из теплой постели горничной Гертруды был благополучно переправлен в холодный карцер, тревога среди главарей «Шубы» несколько поулеглась. Однако наша последняя шифрованная депеша по-прежнему не давала им покоя, и они спешили поскорее реализовать скоропортящийся товар.

— Это широко разветвленная и хорошо вооруженная организация, — ловил золотую рыбку в мутной воде «Шуба-1». — Во главе с популярным среди молодежи студенческим вожаком.

— О’кэй! — кивал головой американец.

— Нам впервые удалось создать целый оперативный штаб! — захлебывался шеф «закрытого сектора». — Организация имеет доступ к военным документам и располагает данными о потенциальных союзниках и возможных противниках России в будущей войне! В частности, о Турции.

— О’кэй! — кивал головой американец.

— Но согласитесь, мистер Смит, что без денег… — пытался ухватить золотую рыбку за хвост «Шуба-1».

Как только речь заходила о деньгах, в душе деловитого янки просыпались те же сомнения, что у распорядителя финансов «Шубы» бухгалтера Вернгофа.

— Как вы назвали эту вашу акцию? — попросил напомнить он.

— Акция «Семинарист»! — веско сказал Романов.

Мистер Смит скорчил брезгливую гримасу.

— Незагадочно и неэффектно, — сказал он. — И вообще все ваши акции как две капли воды похожи одна на другую. «Семинарист», «Епископ», «Иеромонах»… Не хватает еще только «Паникадила»!

Смит уставился на Романова пристальным взглядом. Матильда принялся нервно вертеть на пальце памятный перстень, преподнесенный ему американским генералом.

— Кодовое название акции, — тут янки сделал эффектный жест, — в ваших руках, мистер «Шуба».

— Простите, — смутился Романов, — не понимаю вашего намека!

— «Перстень»! — сказал янки.

Так акция «Семинарист» получила свое второе крещение. Отныне она была делом не только «Шубы», но и ее хозяев. В картотеке франкфуртского «Общества друзей русской свободы» появился новый агентурный формуляр.

Однако, планируя акцию под новым кодовым названием, участники встречи в отеле «Рекс» не знали, что эта акция уже завершена. Ее последним этапом был референдум о государственном переустройстве, закончившийся для нас вояжем в вытрезвитель.

ТРИ ЗВОНКА НА ЗАПАД

Солидаристы, вступая в игру, всякий раз стремятся обеспечить за собой преимущество. Оно заключается в том, что им известно подлинное имя своего адресата, а адресат, думая, что он переписывается с каким-то Леви или Липпертом, на самом деле пребывает в глубоком заблуждении.

В данном случае все было наоборот. «Шуба» полагала, что ведет успешную работу со своей «молекулой», а в действительности она исправно поставляла материал сатирикам.

Когда этих материалов накопилось вполне достаточно, мы решили преподнести нашим «шефам» из Зоссенхайма небольшой сюрприз. Во-первых, рассеять их заблуждение насчет московской «молекулы». И, во-вторых, предоставить им возможность изложить свои взгляды открыто, не прибегая к тайнописи.

Мы вызвали по международной телефонной связи Франкфурт-на-Майне и соединились с квартирой Романова, главаря «Шубы». В трубке послышался испуганный голос, который с одинаковым успехом мог принадлежать как мужчине, так и женщине.

— Вам кого?

— Мы хотели бы поговорить…

— Его нет дома…

— Простите, а вы кто?

— Я?.. Это неважно… А в чем дело?

— Это из Москвы два журналиста!

— Позвоните завтра… в десять утра… Но я ничего не обещаю…

— Простите, а с кем мы говорим?

Наступила пауза. Потом на другом конце провода кто-то по-мужски кашлянул, и в трубке неожиданно прозвучал баритон:

— Называйте меня… Ольга Ивановна.

Но на другой день в условленное время квартира Матильды не ответила. Не то «Шуба-1» не брал телефонную трубку, не то он со своим тюфяком срочно перебазировался в Зоссенхайм. Нам не оставалось ничего другого, как позвонить в штаб-квартиру.

У телефона оказалась активный член организации Ирина Перекрестова. Услышав, что вызывает Москва, она поспешила объявить себя рядовой телефонисткой и заявила, что ни на какие вопросы отвечать не уполномочена.

После повторного звонка телефонную трубку снял один из завсегдатаев будуара Матильды, Артемов (Зайцев).

— Это Вашингтон? — радостно воскликнул он.

— Нет, Москва!

В трубке послышалось напряженное сопение. Судя по отдельным доносившимся с противоположного конца провода приглушенным голосам, у аппарата шло лихорадочное совещание.

— Что вы хотите? — откликнулся наконец Артемов.

— Нельзя ли пригласить к телефону Романова?

— Ого!

— Так можно или нельзя?

— Романова нет… Я за него!

— Скажите, на какие средства существует ваша контора?

— ?!

— Так на какие же все-таки?

— Видите ли, мы не склонны вести разговоры по телефону.

Нам казалось, что как члены одной из «молекул» мы имели право быть в курсе финансовых дел организации. Но Артемов о наших связях с НТС, по-видимому, ничего не знал. Поэтому мы решили представиться.

— Вы знаете Липперта? — спросили мы. — Алекса Липперта?! Это наш шеф. А мы «Ягуар-101» и «Ягуар-102»!

— Кого, кого?

— Алекса Липперта?.. Лип-пер-та!

Тут, видимо, до абонента дошел смысл нашего звонка.

— Липперт? Впервые слышу! — поспешил отмежеваться от своего коммивояжера дружок Матильды.

Выслушав слугу, мы были обязаны выслушать и его хозяина.

— Hallo! CIA?

— Ies!

Это был Вашингтон. Голос Центрального разведывательного управления США.

Москва. Мы хотели бы поговорить с кем-нибудь из отдела кадров или из отдела русской эмиграции.

Вашингтон. Один момент… (Пауза.)

Вашингтон. Алло! Это Хэлби.

Москва. С кем мы говорим?

Вашингтон. Это дежурный офицер безопасности.

Москва. Нас интересует организация НТС и люди, которые с ней связаны.

Вашингтон. НТС? По буквам!..

Москва. (Диктуем по буквам.)

Вашингтон. Угу. Видите ли, в данный момент здесь никого из этих людей нет… Может быть, я смогу ответить на ваш вопрос? Повторите его.

Москва. (Повторяем вопрос.)

Вашингтон. Вы можете обождать одну минуту?.. (Пауза.) Еще обождите… (Пауза.) Я тут переговорил кое с кем из одного нашего отдела, и их служба безопасности считает, что по затронутому вопросу вам нужно обратиться непосредственно к американскому посольству в Москве.

Москва. Итак, вы не хотите ничего сказать по этому вопросу, не так ли?

Вашингтон. Да. Вы должны обратиться в американское посольство у себя в Москве.

Москва. Благодарим вас.

На что именно намекал офицер безопасности ЦРУ, мы так и не поняли. Что в американском посольстве лучше осведомлены о деятельности НТС? А разве им не руководят из Вашингтона?

Так или иначе и хозяева, и их слуги постарались уклониться от прямого разговора. Да это и понятно. Чего еще можно было ожидать от людей, деятельность которых не терпит дневного света.

ДАМА С БИРЮЛЬКАМИ

Сатирический памфлет был написан и вскоре опубликован в журнале.

— Операция «Перстень Матильды» завершена! — объявил бывший «Ягуар-101» членам оперативного штаба. — Прошу приступить к выполнению своих прямых обязанностей. Благодарю за участие в операции!

Младший курьер Таня с готовностью положила портфельчик, в котором носила конспиративную почту, старший курьер Мария Андреевна взяла с подоконника утюжок. А мы стали готовиться к очередной командировке.

Мы полагали, что нам больше никогда не придется сталкиваться с дамами, украшающими себя мужскими кличками, и с мужчинами, предпочитающими женские имена. Но вот, возвратившись из командировки, мы обратились к ожидавшей нас почте и, вскрыв первый же конверт, наткнулись на знакомое имя: «Алекс Липперт». Что, опять мадам Ара? Слава богу, нет. Прочитав письмо от начала до конца, мы установили, что оно не содержит никакой тайнописи и исполнено обычными школьными чернилами. Это подтверждала и подпись, принадлежавшая одному из наших читателей — учителю армавирской школы О. В. Веревенко.

Учитель из Армавира сообщал, что шесть лет назад с ним пытался завязать переписку какой-то коммивояжер из Франкфурта-на-Майне, тоже Алекс Липперт. Ему, как и Липперту, упомянутому в нашем памфлете, было сорок шесть лет, он состоял в браке и был отцом двухлетней белокурой девчушки. Девочка изучала английский язык и умела членораздельно произносить английскую фразу, которая в переводе означала «прогладь горячим утюгом».

«Так не тот ли это прохвост, — спрашивал О. В. Веревенко, — который набивался вам в приятели и просил регулярно присылать телефонные справочники и районные газеты? Но тогда каким образом он за эти шесть лет нисколько не постарел и по-прежнему остался сорокашестилетним крепышом, а его дочь — все той же двухлетней девчушкой?»

Если бы учитель Веревенко знал, что подлинным автором писем и в том и в другом случае являлась все та же дамочка-агент, никаких недоумений у него не возникало бы. Женщине, как известно, столько лет, на сколько она выглядит.

«Теперь я предпочитаю не иметь дела с укрывшимися во Франкфурте любителями русской словесности, — писал Веревенко. — Русский язык и литературу я преподаю в школе. Продолжаю коллекционировать марки, видовые открытки, значки. И обогащаю свою коллекцию без помощи Липпертов».

В ворохе поступившей почты обращал на себя внимание самодельный конверт-великан, сделанный из толстой оберточной бумаги. Донецкий инженер Б. Оранский пересылал нам пачку писем, полученных им из того же Франкфурта. Так же, как и учитель из Армавира, он подвергся нападению среди бела дня. Стоило его фамилии появиться в болгарском журнале эсперантистов, как к нему тут же прицепился проживающий во Франкфурте-на-Майне Мариан Вихман.

«Здравствуй, дорогой Борис! — запросто обращался незнакомец. — Я, правда, не эсперантист, но уверен, что между нами завяжется дружба. Срочно прошу тебя сообщить, какие проблемы интересуют вашу молодежь. Какие из современных писателей пользуются у вас в народе и особенно среди молодежи популярностью… Я согласен на обмен книгами, журналами и другими вещами.

С дружеским приветом, обнимаю, твой Мариан». Письма от непрошеного друга стали приходить чуть ли не каждую неделю. Все они были написаны на один манер и одним почерком. Зато фамилия автора всякий раз претерпевала метаморфозу:

«…твой друг Мариан Вихман».

«…с приветом Марлен Бирох».

«…с наилучшими пожеланиями Мери Бирюкова».

«…шлю привет, целую. Мария Бирюлькина».

Но в последнем письме Б. Оранскому Мариан Вихман внезапно разоткровенничался и доверительно сообщил, что он не Марлен, не Мери и не Мария, а… Алекс Липперт.

Писем, авторы которых рассказывали о том, как с ними пытались заигрывать франкфуртские коммивояжеры, было сравнительно немного. Однако в каждой такой истории ясно проглядывали ушки конспиративной дамочки.

В поступившей почте обращали на себя внимание несколько конвертов со штемпелями зарубежных почтамтов. Авторы этих писем были эмигрантами, проживающими на Западе. Но они отнюдь не собирались разделять позиции людей с агентурными кличками и прозвищами. Наоборот, они спешили отмежеваться от тех, кто встал на путь профессионального предательства.

Я уже не один десяток лет живу на Западе, — обращался к нам соотечественник С. из Франции. — Не знаю, представляете ли вы, как это трудно — навсегда лишиться своей родины. Не хочется ворошить прошлое, но это большое несчастье, постигшее нас, и это чувство нас никогда не покидает.

Мы рады любому случаю, когда можно услышать родную речь или встретить земляка. Поэтому тем более отвратительно, когда некоторые русские вместо того, чтобы сохранять любовь к своей земле и всегда оставаться русскими, предают эту землю.

Не думайте, что таких много, но они есть. И не один уважающий себя русский не подаст им руки».

Мы целиком и полностью присоединились к мнению автора этого письма. Далеко не все, кого житейскими бурями забросило на чужбину, утратили чувство родины и пошли на службу к ее врагам. И их желание при удобном случае определить свои позиции вполне закономерно.

А вот еще один конверт — из Англии. Неизвестный доброжелатель вложил в него две визитные карточки, принадлежащие одному и тому же лицу — Чикарлееву.

Вот одна из них:

ПОСЕВ

ежемесячный общественно-политический журнал

ЧИКАРЛЕЕВ ЮРИИ ВАСИЛЬЕВИЧ

член редакционной коллегии специальный корреспондент

А вот и вторая:

АЛСКО — КОМПАНИЯ С ОГРАНИЧЕННОЙ

ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ

ОБСЛУЖИВАНИЕ ТУАЛЕТОВ ПОЛОТЕНЦАМИ

6 Франкфурт н. М. — Захсенхаузен

Нирштайнер Штрассе, 20

ТЕЛ. 61-20-27

ВАС ПОСЕТИТ

ГЕОРГ ЧИКАРЛЕЕВ

АЛСКО-отделения

в Австралии Южной Америке США Европе

Южной Африке

До сих пор рядовой обитатель Зоссенхайма Чикарлеев был известен тем, что исправно стоял в очереди за американскими консервами, а затем честно отрабатывал паек на макете погранполосы. А он, оказывается, еще и литератор! Но если поразмыслить, то ничего удивительного в этом нет. При том недостатке кадров, который испытывает НТС, неудивительно, что его сотрудники совмещают по две, а то и по три профессии. Да и дела «Посева», видимо, не так уж и хороши, если члены его редакционной коллегии вынуждены подрабатывать обслуживанием туалетов полотенцами.

А что, если совмещающий две профессии Чикарлеев, явившись к кому-нибудь по заданию АЛСКО, впопыхах вручит клиенту экземпляр «Посева»? Так пусть это не смущает потребителя. Товар, распространяемый компанией с ограниченной ответственностью, и журнал «Посев» — продукция одного, так сказать, профиля.

Кстати, вторая визитная карточка помогла понять, почему НТС так кичится своими международными связями и утверждает, будто имеет свои конспиративные явки во всех уголках земного шара. В этом, по-видимому, помогает им компания АЛСКО, которая обслуживает туалеты не только в Соединенных Штатах, но и в Европе, Южной Америке и Южной Африке.

ПРЕДАТЕЛИ НА ПИРСЕ

Было бы преувеличением сказать, что «Перстень Матильды» свалился на обитателей Зоссенхайма как снег на голову. Перед тем как обнародовать его, мы сделали три звонка на Запад: один в Вашингтон и два во Франкфурт-на-Майне. Мы официально представились своим оппонентам и не скрывали своих намерений. А раз так, то во Франкфурте имели все основания ожидать нашего отчета, и на этот раз не тайнописного; а гласного.

Но вряд ли это чтение доставило им удовольствие. Незамысловатые агентурные методы были раскрыты, клички расшифрованы, конспиративный адрес швейцарского лавочника мсье Марселя окончательно провален.

Мало того, достоянием гласности стало и то, как они морочили голову своему самонадеянному работодателю, выколачивая из него пухлые пачки долларов в обмен на тайны турецкого султана и мифические акции типа «Епископ» и «Семинарист».

Нет, с каким, спрашивается, видом они должны были предстать перед своим заокеанским боссом?! Скандал и все вытекающие из этого последствия!

Самое лучшее, что можно было придумать в их положении, это сесть и написать покаянный рапорт, в котором чистосердечно во всем признаться и торжественно пообещать, что подобного никогда не повторится. Но во франкфуртской штаб-квартире и на этот раз остались верны себе. Вместо покаянного письма они на деньги того же ЦРУ экстренно отшлепали листовку.

Судьба подобной макулатуры, как показывает практика, всегда одинакова. Запихнув весь тираж в рюкзак, эмиссар Матильды закидывает его за спину и отправляется в один из портов, где швартуются советские корабли. Стараясь не попасться на глаза постовому полисмену, он прячется среди штабелей портовых грузов до третьего пароходного гудка. Корабль вот-вот уже отчалит, а полисмен все не уходит. Что делать? Возвращаться с поклажей в штаб-квартиру? А что скажет начальство?

Как только с капитанского мостика раздается команда «Отдать концы!», эмиссар выскакивает из-за пакгауза и сломя голову мчится к кораблю. Приплясывая на пирсе, он с лихорадочной поспешностью высвобождается из лямок рюкзака, прижимает свою поклажу к груди… На мгновение рюкзак повисает в воздухе, а затем шлепается в воду, где присоединяется к плавающим на поверхности банановым коркам, бутылочным пробкам, окуркам и прочему мусору.

И концы, как говорится, в воду!

От всего тиража, как правило, остается два экземпляра. Один в бронированном сейфе НТС, второй — в архиве ЦРУ. Но на этот раз, кроме двух обязательных экземпляров, уцелел еще и третий, который нам любезно переслали из Франкфурта-на-Майне.

Стоило пробежать листовку глазами, как сразу же стало очевидно: единственно, что вдохновляло ее авторов взяться за перо, это хмурая физиономия заокеанского шефа и жажда реабилитировать себя в его глазах.

Перво-наперво они постарались продемонстрировать свою сообразительность и показать, что все сатирические козни им нипочем и, несмотря на коварные приемы со всякими там эпитетами и метафорами, им удалось докопаться до сути выступления журнала.

А суть его, как они и установили, вот в чем, цитируем:

«1. НТС — просто филиал американской разведки. 2. Члены НТС — все люди сумасбродные, психически больные, не способные к какой-либо толковой деятельности и склонные к половым извращениям. 3. Пропаганда НТС не находит в СССР никакого отклика».

Что ж, воздадим должное авторам этого откровения. Что правда, то правда. Именно это мы и хотели сказать. И они правильно расставили все точки над «и».

Но в то же время в листовке есть места — будем до конца принципиальными, с которыми нельзя согласиться.

«А если рассмотреть дело по существу, — говорится там, — то сатирический роман обращает на себя внимание прежде всего своей противоречивостью. Подумайте только: стала бы разведка одной из мировых держав возиться с ненормальными и неспособными людьми? Одно ведь исключает другое».

Нет уж, просим нас извинить. Во-первых, никакого противоречия тут нет, а во-вторых, мы прекрасно понимаем, чем вызвана такая постановка вопроса. Это ни более ни менее как льстивый реверанс в сторону мистера Смита. Не такой уж он, мол, профан, чтобы брать на службу всяких идиотов.

Но вот настойчивость, с которой авторы доказывают свою психическую полноценность, может и на самом деле показаться странной. Судите сами.

«Далее те же самые сатирики заявляют, будто они позвонили во Франкфурт, в штаб НТС, и получили дальнейшее подтверждение того, что мы все безнадежно «чокнутые» люди».

Вот видите, опять «чокнутые» и много-много слов по поводу того, что если бы это было действительно так, то… но поскольку… и так далее и тому подобное.

Но ведь все это только слова! А слова, как известно, к делу не подошьешь! Не вернее было бы, господа, пройти медицинское обследование, обзавестись соответствующей справкой и шлепнуть ее мистеру Смиту на стол?!

Итак, листовка, изданная на деньги ЦРУ и адресованная ему же, — не очень доброкачественный набор слов. И только. Факты, приведенные в памфлете, обойдены полным молчанием. А молчание, как известно, знак согласия. Следовательно, как принято говорить в таком случае, факты подтвердились.

Единственно, на что осталась в претензии штаб-квартира в Зоссенхайме, это то, что в памфлете не назван номер телефона, по которому мы вызывали Матильду.

Ну знаете ли, господа, это уж слишком. Мы не телефонная станция, не справочное бюро. Тем более что этот телефон никого не интересует.

Антисоветские потуги обосновавшихся во Франкфурте-на-Майне отщепенцев с их пахнущими ладаном враждебными акциями и надеждой сокрушить наш общественный строй с помощью жевательной резинки не могут не вызвать иронической улыбки.

Правда, Матильда и компания пытаются представить все несколько иначе. Если о нас пишут, доказывают они, следовательно, мы что-то значим. Но нам придется их разочаровать. Сами они интересуют нас не больше чем дивиденды держателей акций АЛСКО — компании с ограниченной ответственностью. Речь идет о другом.

На территории одной из стран в центре Европы открыто и не таясь расположились лагерем уголовные и военные преступники. Они разгуливают по городу с расстегнутыми кобурами, водят на поводке свирепых псов, выставляют в небо мачты радиостанций, извергающих клевету и инсинуации. Все это происходит среди бела дня на глазах у всех, а официальные власти делают вид, будто до всего происходящего им нет никакого дела.

Москвич Д. Лабовский, участвовавший в плавании вокруг Европы, рассказал нам, как в одном из греческих портов ему вдруг стал навязывать свое знакомство некий Константин Попандопуло. Советский турист, с полуслова поняв, с кем имеет дело, попытался тут же положить этому знакомству конец. Однако назойливый Попандопуло цепко ухватил Лабовского за пиджак и потребовал, чтобы тот до конца выслушал его политический меморандум.

К счастью, на помощь Лабовскому подоспел дежурный полисмен. Но действовал он так решительно отнюдь не по инструкции, а в силу своей симпатии к советским людям. Полисмену было известно, что выдававший себя за сына греческого подданного субъект был никакой не Попандопуло, а русский военный преступник, энтээсовец Константин Пухленко.

Люди, которые по всем юридическим нормам должны быть давно изолированы от общества, ведут себя нагло и безнаказанно. И это объясняется просто. Действуют они не на свой страх и риск, а выполняют задания заморского дядюшки.

Принцип такого сотрудничества довольно прост: деньги на бочку — и баста. Что ж, при такой постановке дела можно нанять сколько угодно всяких греков, липпертов и прочих отщепенцев, которые потом, сев в лужу, будут доказывать свою психическую полноценность.

Впрочем, подбор кадров для ЦРУ — это забота самого ЦРУ. Если оно считает необходимым содержать специальную организацию, которая поставляла бы материал для сатирических произведений, что ж, пусть содержит.

Давайте, господа, старайтесь!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ссылки

[1] Здесь и далее имеется в виду группа антисоветски настроенных церковников, отколовшихся после революции от русской православной церкви. (Примечание авторов.)