#img_1.jpg
#img_2.jpg
Мир без милосердия
Голубев Анатолий Дмитриевич
ОТ АВТОРА
Он стал феноменом XX века. Полноправной сферой жизни современного общества. Он стал социально, экономически, политически и нравственно неизмеримо значимей, чем прежде, еще четверть века назад. И он стал потому еще более противоречив и сложен. О чем это?! Неужели все о нем, о современном спорте?! Полноте: бег на сто метров или бросок по баскетбольной корзине — и столь громкие понятия, как «социология», «экономика», «политика»?! И тем не менее это так.
Спорт стал сегодня жизненно необходимой формой деятельности человека, политикой сегодняшнего дня.
Доказательством тому могут служить серьезные проблемы, вставшие перед современным спортивным движением вообще и олимпийским в частности. Все настойчивее звучат голоса, становятся все громче, и вещают они о том, что время Олимпиад прошло... Прошло время прекрасных, каждый раз по-своему неповторимых фестивалей мирового спорта. Неужели уроки истории древнегреческого олимпизма не пойдут впрок современному человечеству?
Увы... Если когда-то Олимпийские игры пресекали не только распри общин, но и войны между народами, то в наше просвещенное время, которым мы по праву гордимся (еще бы, цивилизация сделала такой ощутимый шаг на более высокую ступень своего развития), — войны стали отменять Олимпиады. Токийские игры, назначенные на 1940 год, состоялись лишь четверть века спустя, когда утихло эхо величайшей из мировых войн.
И проблема выживания современного олимпийского движения, которая волнует так сторонников бессмертной идеи гармонического развития человека, — а это невозможно без спорта, без физической культуры, — естественно, не появилась вдруг, не родилась внезапно. Симптомы организационной болезни возникали исподволь, множились в разных формах, в разных странах, и прежде всего в космополитическом мире профессионального спорта, который так люб обществу всеобщего потребления, наживы и делячества... Эти симптомы лишь накапливались в мире без милосердия, чтобы однажды, когда-нибудь, превратиться в реальную угрозу самому существованию спорта, угрозу, столь трудно предотвратимую человеческим сообществом.
Зачем живет человек на Земле? Что заставляет его брать на себя, и без того безмерно уставшего от сумасшедших скоростей и нагрузок нашего бурного века, еще и тяжести боев на спортивных ристалищах?
Не просто ответить на такие вопросы. Сколько людей — столько и мнений. Да и вряд ли однозначный ответ поможет понять что-либо человеку, решившему поглубже разобраться в проблемах современного спорта.
Убежден, что ответы на многие вопросы лежат сегодня в душах тех, кто занимается спортом, любительским или профессиональным, кто его организует, кто его направляет.
Романы «Тогда умирает футбол» и «Никто не любит Крокодила» написаны в разное время, хотя побудительная причина их написания было одна — погибли люди. Первый раз это случилось в метельном феврале 1958 года, когда английская футбольная команда «Манчестер юнайтед» разбилась в самолете, потерпевшем аварию при взлете с бетонной полосы Мюнхенского международного аэропорта. Второй раз — когда я узнал о смерти моего хорошего знакомого, английского профессионального велогонщика Тома Симпсона, принявшего допинг и умершего от этого во время затяжного подъема на горе Венту в середине тринадцатого этапа крупнейшей велогонки «Тур де Франс».
За что сражаются в смертельной схватке спортивный журналист Дональд Роуз и прославленный король дорог французский велогонщик Роже Дюваллон по кличке Крокодил?!
Разные страны, разные виды спорта, и очень разные люди, но все они вертятся в одном круговороте, который называется погоней за наживой. В этой чертовой мельнице гибнут лучшие сыны наций. В этой безудержной гонке за призрачным благополучием рушатся судьбы, калечатся души...
Оба предлагаемых читателю романа показывают внутренний мир героев, тот, что сокрыт для неистовствующей публики на трибунах. И проникнуть в который больше всего на свете жаждет истинный болельщик. И он прав. Ибо происходящее в пределах состязательного времени готовится годами и повязано многими факторами, имеющими к спорту на первый взгляд порой лишь косвенное отношение. На самом деле действие человеческого тела и духа в период наивысшего напряжения, в момент спортивной борьбы, подготовлено всей жизнью человека, всем, что он накопил и пережил к этому моменту. А эта зависимость от всего, что сопровождает спортсмена сквозь его недолгую, полную риска жизнь в спортивном мире, очень важна для понимания спорта в целом.
Я люблю этот мир спорта. И свежий, росный запах зеленой травы на футбольном газоне во время утренней тренировки, и едкий, пьянящий запах клея для «однотрубок», плывущий вечерами в командном гараже, где механики готовят велосипеды к завтрашнему этапу. Я люблю людей, которые живут в нелегком мире спорта. И если порой критикую за что-то, то лишь для того, чтобы и они, и этот мир спорта стали чище и лучше.
У каждого человека свое восприятие мира, в том числе и спортивного. Сам я играл в футбол и в хоккей, и для меня, скажем, велосипедный спорт был чем-то второразрядным. С вершин футбольно-хоккейного снобизма он казался мне праздным катанием. И, только пройдя пять гонок, даже не в велосипедном седле, а в кресле водителя командной «технички», и посмотрев, каким трудом дается не только победа, но и само движение по трассе многодневки, проникся я особым уважением к людям в форме велогонщиков.
Вряд ли после всего сказанного выше надо объяснять, почему же тогда я назвал мир, который люблю, «миром без милосердия». Разве можно любить такой мир?! Можно и нужно. Хотя бы для того, чтобы сделать его прекраснее, чтобы в самой жесткой схватке милосердие, в широком смысле этого слова, озаряло спортивный небосвод. Подлинный спорт немыслим без высочайшей нравственности. Легко быть высоконравственным, когда от тебя ничего не требуется, когда тебе это ничего не стоит. А если каждый день, каждый час ты должен поверять максимальные усилия своей души и тела, свои успехи и поражения высочайшим словом «нравственность»?! Иначе нельзя, иначе спорт превратится в примитивные гладиаторские бои, ценность которых как зрелища и тем более средства воспитания весьма сомнительна.
И все-таки, каким бы ни был мир спорта — порочным или благостным, — мы всегда будем отдавать ему должное за то, что он помогает переоценивать многие кажущиеся стоящими жизненные ценности.
ТОГДА УМИРАЕТ ФУТБОЛ
#img_3.jpg
#img_4.jpg
1
Мрачный вокзал метрополитена встретил Дональда ласковой прохладой. После зноя и суеты римских улиц холодок подземки освежал. Контролер-автомат с громким треском проштамповал билет, и Роуз протиснулся на платформу.
В поезде зажатый со всех сторон людьми, вцепившимися в мягкие кожаные поручни, Дональд впервые пожалел, что отправился на Лидо.
«Не стоило тащиться туда в воскресенье. На пляжах, наверно, столько людей, что к воде не проберешься. Да и какой, к дьяволу, отдых, если тебя так измотает за дорогу?! А что будет вечером, на обратном пути?!»
Дональд машинально ощупал задний карман брюк, где у него лежал абонемент.
«25 тысяч лир за право провести на песке одни сутки. Гм-м... Такой песок должен быть золотым».
Собственно, и на пляж он поехал скорее из любопытства, а не потому, что действительно устал. Вчера последний материал в Лондон он передал еще до полуночи и около двух часов просидел в баре, прежде чем отправиться спать. Марчелло, спортивный обозреватель газеты «Паэзе сера», прощаясь, протянул ему редакционный абонемент на самый дорогой пляж Лидо.
— Пойди отдохни! Ты славно потрудился в эти дни! На Лидо есть девочки. Обворожительные создания! Только не обожгись — они стоят миллионы лир! Лучше выбери себе какую-нибудь красотку лет под сорок, и ты отлично сможешь повеселиться. В Риме это трудно сделать без машины. А у таких старушек всегда найдется четверка роскошных колес...
Тогда Дональд пожал плечами, не зная, воспользуется ли он любезным предложением Марчелло.
В переполненный автобус, который шел вдоль вытянувшихся плавной дугой белоснежных разнокалиберных отелей, он втиснулся с трудом. Поленившись идти пешком, Роуз обрек себя на десятиминутную баню. Вдобавок ко всему он не смог вовремя пробиться к двери.
«Идешь в чужой дом, найди сначала выход!» — эту восточную поговорку он вспомнил, лишь когда автобус пронесся мимо его фешенебельного пляжа, мимо еще десятка других, более дешевых. В автобусе ехала молодежь. Она направлялась на самый дальний, самый дешевый конец песчаной полосы Лидо. Через несколько минут толпа молодых итальянцев вынесла его из автобуса на краю пестрого ряда особняков. Роуз собрался было пересесть на машину, идущую обратно, но передумал и, заплатив сто восемьдесят лир, вошел на пляж.
Среди обнаженных тел Дональд едва отыскал свободный «пятачок». Раздеваясь, он с любопытством смотрел, как черномазые от загара парни умудрялись играть в футбол здесь же, на песке, успевая обводить друг друга и перепрыгивать через отдыхающих. Частенько мяч ударял кого-нибудь по спине, но пострадавший отвечал лишь улыбкой на дружный хор голосов: «Извините, синьор! Ради бога, синьорина!»
Перед пляжным кафе на маленькой бетонной площадке с десяток пар в купальных костюмах танцевали под звуки музыкального комбайна, педантично глотавшего большие тяжелые монеты по пятьдесят лир. Во время одного из танцев Дональда заинтересовала необычная пара. Постепенно, кроме нее, все прекратили танцевать и, дружно отбивая ладонями ритм, стали подбадривать оставшихся на площадке танцоров. Дональд встал и подошел ближе.
В центре круга изящно двигалась женщина лет тридцати пяти, высокая даже для англичанки, с красивой, слегка полноватой фигурой. Перед ней неуклюже топтался трехлетний малыш в полосатых трусиках. Мать учила сына танцевать «Ча-ча-ча». Малыш, забавно вскинув руки, старательно имитировал движение маминых бедер, и его маленький таз смешно вилял из стороны в сторону.
Мать раскраснелась. Длинные черные волосы бились на ее плечах в такт музыке.
Дональд огляделся. Открытые от восхищения рты... Смеющиеся глаза... Дергающиеся в музыкальном экстазе головы... Босые ступни, отшлепывающие ритм по бетону...
Дональду самому захотелось потанцевать. Он присел на корточки, радуясь внезапному развлечению.
Потом, когда пары вновь закружились в танце, а мать с сыном пошли купаться, Роуз отправился вдоль берега от пляжа к пляжу. Он с наслаждением шагал по влажному песку, который неутомимо и тщательно подметали прозрачные волны.
Чувство непринужденности оставляло Дональда по мере того, как он вступал на более дорогие пляжи. Людей на песке нежилось все меньше и меньше. Замкнутость и тишина. Купались лишь редкие посетители. И те скучно плескались возле самого берега. Пляжи так не походили друг на друга, словно их разделяли глухие границы, а не тонкая проволока, через которую легко перешагивал Дональд.
Подойдя к ультрасовременным лимонного цвета строениям, аккуратно, даже с пунктуальной точностью, расставленным в пятидесяти метрах от воды, Роуз убедился, что это нужная ему купальня.
Никто не остановил его, когда он перешагнул через ограду: видно, посторонние на такой пляж никогда не заглядывали.
Он без труда нашел свой домик. Вернее, полагавшуюся ему половину. Крохотная терраска. Просторная комната. Большая двухспальная кровать с синеватым в полумраке бельем. Белая коробка телефонного аппарата. Плоский телевизор на шесть каналов. Стол и два кресла. Вделанный в стену шкаф. Вот, пожалуй, и все. Повесив костюм, Дональд вышел на терраску и с наслаждением растянулся в качалке.
«В комнате очень мило. Но и только... За что же все-таки брать такую уйму денег? Разве вот за те катера?»
И чем внимательнее Дональд присматривался к окружающему, тем больше открывал своеобразия.
И не в двух пластмассовых катерах, будто пришитых недалеко от берега, сказывалось оно, не в водных велосипедах, популярных на дешевых пляжах, а здесь за ненадобностью выброшенных к откосу, не в ковровых дорожках до самой воды, не в идеальной чистоте, так пришедшейся Роузу по душе, а в том едва уловимом и непривычном для него настроении, которое царило среди желтых домиков.
Несколько мужчин, полных, лет за пятьдесят, с не тронутой загаром белоснежной кожей, устроились, как и он, в качалках на соседних террасах. В тени одного из домов дамы примерно того же возраста играли в покер. Четверо перебрасывались картами, а пятеро других, холодных и чопорных, потягивая коньяк, следили за игрой равнодушно, словно она их совершенно не интересовала. Несколько молодых пар лежали на самом откосе, под яркими «грибками» из нейлона, к целовались так же лениво, как пожилые женщины метали карты.
Только двое мальчишек, увлеченно игравших с мячом, оживляли картину. Царившая вокруг лень еще не коснулась их. Кожаный шар с грохотом бил в легкую деревянную стену домика, заменявшую футбольные ворота.
Дональд, ухмыльнувшись, представил себе, как весело живется в нем хозяину. Он увлекся наблюдением за мальчишками и даже испугался за них, когда старший случайным ударом послал мяч в голову пожилого итальянца, дремавшего в качалке.
«Не миновать скандала... Стоило платить бешеные деньги, чтобы тебя будили таким способом!»
Мужчина действительно вскочил, недоуменно озираясь. Но, поняв, что это лишь удар мячом, которым играют ребята, с улыбкой погрозил пальцем и улегся вновь.
«Что это — леность или всепрощение футболу?»
Затем Роуз увидел двух парней, вразвалочку направившихся к воде. Взобравшись на катер, они запустили семидесятисильный «Эвенруд», и суденышко, громко хлюпая днищем по мелкой зяби залива, сделало большой плавный круг. Не доходя до берега метров сто, парни заглушили мотор, бросились в воду и поплыли, оставив катер болтаться по волнам.
Роуз не заметил, откуда появилась безмолвная фигура человека в белом костюме. Он быстро погнал к катеру крохотный ялик.
Загорелый, с тяжелым торсом негра-молотобойца, гребец был ничуть не старше катавшихся на катере молодых людей, которые в эту минуту выбирались на берег.
Служащий пригнал брошенный парнями катер и поставил его на место. А потом скрылся в небольшом, напоминавшем конуру, домике, спрятанном так, что его почти не было видно с пляжа.
Двое же молодых людей подошли к черноволосой девушке в розовом купальнике и улеглись рядом. В то время как они ей что-то говорили, она продолжала читать модный — в виде свитка египетского папируса, — ярко раскрашенный детектив. Порой она поднимала длинный, сантиметров в пятьдесят, мундштук и затягивалась.
Парни взяли девушку за ноги и, перевернув вниз лицом, поволокли по песку к воде. Стащили ее в море и теперь уже втроем поплыли к катеру. Вновь запустили мотор. Вновь дали большой плавный круг. Вновь бросили катер метрах в ста от берега. Так же бесшумно появился из своего домика ловкий итальянец и, пригнав катер, поставил его на место.
Дональд даже выругался.
«Какого черта я на всякую ерунду обращаю внимание?!»
Но, странное дело, на этом пляже все мелочи принимали самостоятельное, гипертрофированное значение, словно только в них и был смысл жизни.
Роуз направился к выходу, чтобы в киоске, увешанном журнальными обложками, купить свежую газету. Вернувшись на террасу, он раскрыл континентальный выпуск «Дейли экспресс». Привычно пробежав первую и вторую полосы, он собрался было углубиться в отдел спорта. Неожиданно в глаза ему бросился жирный, в несколько строк заголовок. В первое мгновенье до сознания дошли только два слова «Манчестер Рейнджерс».
«В отделе судебной хроники? Странно!..»
Содержание самой заметки настолько поразило Роуза, что он даже растерялся.
«Манчестер Рейнджерс» требует четверть миллиона!»
«Из неофициальных, хорошо осведомленных кругов Английской футбольной лиги стало известно, что руководство клуба «Манчестер Рейнджерс» намерено возбудить процесс против компании Британских европейских авиалиний.
В феврале 1958 года под Мюнхеном разбился самолет «Лорд Беверли», принадлежавший этой авиакомпании. В катастрофе погибло несколько известных футболистов первой команды «Манчестер Рейнджерс». И вот спустя почти три года клуб решил потребовать от БЕА возмещения убытков.
Требования, выдвигаемые руководством клуба, явно не укладываются в обычные юридические рамки. Дирекция требует, в частности, возместить материально потерю клубного престижа, вызванную гибелью лучших футболистов. Предъявляет счет за убытки, понесенные в результате отмены нескольких матчей, не состоявшихся из-за катастрофы. В особую статью выделена потеря продажной стоимости ведущих «звезд».
В случае удовлетворения иска авиационной компании придется расстаться с крупной суммой в 253 тысячи 24 фунта стерлингов...»
«Потеря продажной стоимости ведущих «звезд»... С точностью до 24 фунтов. Ну, это уж слишком! Можно всякое писать, но такое... Надо же было вспомнить кому-то о страшной катастрофе 1958 года! Ничего себе утка, да еще в отделе судебной хроники!»
Дональд с отвращением отбросил газету.
«А если это правда?! Не может быть. Я же разговаривал с Уинстоном Мейслом перед самым отлетом в Рим, и он ничего не сказал. Мейсл не стал бы скрывать от меня такую серьезную штуку, как процесс. Нет, это ужасно! Имена ребят, которых мы так любили, называли «надеждой Англии», будут трепать по газетным полосам».
Он встал и пошел к телефону. С третьей попытки дозвонился Марчелло, когда уже совсем отчаялся услышать его голос.
— Добрый день, Дон! Что-нибудь случилось?! Тебе, наверно, нужен тот самый миллион, который стоит девочка, лежащая рядом? Так скажи ей, что он у тебя в швейцарском банке, а ты сможешь получить его лишь завтра!
— Подожди, Марчелло! — остановил его Роуз. — Ты читал «Дейли экспресс»?
— А как же?! Я ведь дежурный и готовлю сегодняшний номер! Половина «Дейли экспресс», как всегда, будет перепечатана нашими машинистками, и ты вечером спокойно прочтешь у нас все, что не успел выудить в оригинале. Это называется «по сообщениям зарубежных корреспондентов».
— Я имею в виду сообщение о «Манчестер Рейнджерс», — перебил, раздражаясь, Дональд.
— А-а!.. О твоих любимцах... Читал... Они затеяли недурное дельце. С материальной стороны, конечно... Но, прости, такое не пришло бы в голову даже на нашей грешной итальянской земле.
— Так это правда? Не просто газетная утка?
— Думаю, что нет. Мы получили ленту агентства «Рейтер». Их парень взял интервью у директора клуба...
— У Мейсла?!
— Да, вроде бы у него. И тот подтвердил официально. Веселенькая может быть история! Не плохая кормушка для нашего брата журналиста, а?!
— Ужасно все это, Марчелло...
— О, да я вижу, ты там сидишь без девочек и совсем загрустил! Вместо отдыха ты опять занимаешься делами большой спортивной политики.
Огорченный Дональд задумчиво опустил трубку на рычаг, не дослушав острот Марчелло.
«Если процесс не утка, надо ехать домой. Жаль, так хотелось поболтаться пару дней в Риме! Ничего не выйдет. Завтра с аэродрома позвоню Барбаре... Она-то должна что-нибудь знать о процессе...»
Он стал собираться в город, хотя до вечера было еще далеко. Дональд не думал о том, как проведет остаток дня в душном Риме, ибо мысли его были уже там, в Манчестере, дома.
На вопрос пляжного швейцара: «Вы еще сегодня вернетесь, синьор?» — он вежливо раскланялся: «Нет. Спасибо!»
Роуз был, пожалуй, единственный, кто в этот полуденный час спешил в Рим, а не из пыльного города к морю.
2
Утром, выпив натощак стакан вина, самого легкого «кьянти», и проглотив бутерброд с холодным вареным мясом, он поехал на аэродром. С Марчелло они попрощались по телефону, и перед уходом Дональду пришлось оставить вчерашний абонемент у портье.
В аэропорт он поехал заведомо рано, чтобы успеть переговорить с Манчестером. Заказав разговор с Барбарой, Роуз направился к билетной кассе.
— Синьора выдаст билет до Манчестера на имя Роуза? Я бронировал вчера.
— Первый класс?
— Нет. Туристский. На рейс № 110.
Едва он успел получить билет, как его вызвали на переговорный пункт.
В трубке он услышал знакомый, очень явственный, словно Манчестер не лежал отсюда в четырех часах полета на «боинге», голос Барбары.
— Барбара?! Как ты себя чувствуешь?
— Дон?! Рада слышать твой голос! Я — отлично! Как у тебя дела?
— Говорят, все дела у вас. Послушай, Барбара... Я сегодня буду дома и вечером зайду к тебе. Мне хотелось просто узнать, что ты никуда не уехала. И еще... Ты ничего не слышала о решении совета директоров? Во вчерашних газетах сообщалось, что Мейсл намерен судиться с БЕА?
— Да. Я встретила на днях Криса. И он сказал, что процесс состоится. Не знаю, плохо ли это или хорошо, но я не заметила особого восторга на лице старого Марфи. А процесс как-нибудь нарушает твои римские планы? И ты вынужден вернуться?
— Мне просто хочется как можно скорее быть дома.
— Жду. Только умоляю, не рассказывай соседям по самолету об ужасах авиационных катастроф.
— Обещаю... До встречи!
Роуз усмехнулся. Барбара всегда напоминала о его злой привычке пугать спутников рассказами о самых страшных случаях на воздушных трассах. Знал он их сотни и рассказывал мастерски. В течение всего полета соседи боялись шевельнуться, будто от их неловкого движения мог пополниться список чудовищных происшествий, о которых они только что слышали. Дональд не был садистом. Наоборот, ему доставляло огромное удовольствие видеть, как после посадки соседи радовались счастливому исходу путешествия, словно сами пережили по крайней мере половину возможных злоключений.
Но предупреждение Барбары было излишним. Машина шла почти пустой. В салоне сидел, угрюмо уставившись в иллюминатор, полноватый немец. Где-то за портьерой, в первом классе, громко спорили два американца — в их рокочущий говор вплетался легкий свист моторов. Прошла по машине женщина с ребенком лет четырех — вот и все, пожалуй, кто мог бы слушать страшные рассказы Дональда.
Но сейчас ему и не хотелось с кем-то говорить. Он сидел, глубоко забившись в мягкое кресло, и никак не мог отделаться от одного воспоминания...
3
Был ненастный февральский вечер. Дональд только что вернулся с Мюнхенского аэродрома в гостиницу, когда у него в номере зазвонил телефон. Нехотя снял трубку и услышал голос Тони Гарднера, журналиста из «Ивнинг ньюс», с которым чуть больше часа назад простился в холле аэропорта. Тони летел с командой «Манчестер Рейнджерс» из Белграда после трудной ничьей в матче на кубок европейских чемпионов. Это был один из центральных поединков в футбольной летописи 1958 года накануне чемпионата мира.
Дональд от всей души поздравил ребят: ведь ничья на чужом поле почти равна победе. Он не стал дожидаться отправления самолета, приземлившегося лишь затем, чтобы заправиться горючим.
— Вы еще не улетели, Тони?
— Несчастье, Дон... Наш самолет упал при взлете... Приезжай быстрее... Что-то страшное, Дон... Многих уже нет... Все. Телефон перегружен. Сам понимаешь...
Их разъединили. Роуз стремглав бросился вниз.
Поймав такси, он через двадцать минут уже подъезжал к аэродрому. По тому, как с бешеной скоростью в том же направлении под вой сирен пронеслись, обгоняя их, санитарные машины с огненными красными крестами, Дональд понял, что произошло действительно страшное несчастье.
По ухабам проселочной дороги, которой, видно, не пользовались с осени, машина пробралась к небольшой деревне возле самого летного поля. Десяток прожекторов настойчиво пробивали пелену густого снега, медленно падавшего на изуродованное тело самолета. Громоздкая машина лежала с расплющенным носом, развороченными моторами, подмяв крыло, словно чайка, выброшенная на скалистый берег во время шторма.
Голубоватыми глазами вспыхивали в темноте огни газовой резки. Все почерневшее, перепаханное машинами и тягачами снежное поле было оцеплено двойным рядом полиции и солдат. Офицер придирчиво проверил удостоверение английского корреспондента и, козырнув, тихо сказал Дональду:
— Я вам очень сочувствую...
Вокруг груды искореженного алюминия кипела работа. Люди в белом вытаскивали тела из перекошенного люка и из вырезанных автогеном окон. Резчики пытались пробраться в хвост самолета снаружи, ибо двери из салона в салон заклинило наглухо.
Тони он нашел возле большой, наспех установленной палатки «Скорой помощи», куда сносили тех, кого успели достать из самолета.
— Дональд, это страшно... — Тони стоял, держась за плечо, по его лбу из под белой свежей повязки сочилась кровь и капала на блокнот. Время от времени он пытался что-то машинально записать, но кровь, таявшие снежинки и чернила смешивались в непонятного цвета жидкость, расплывавшуюся по бумаге.
— Давай я тебе помогу. — Дональд взял у него блокнот и достал паркеровскую ручку с несмываемыми чернилами. — Ты можешь диктовать. Я запишу...
— Спасибо. А то чертовски болит голова и плечо. Никак не могу прийти в себя после падения. После всего этого ужаса. Я тебе говорил — уже достали Дункана. Сказали, мертв...
— Тейлор?!
— Да. Он лежит вон там, за палаткой. Туда складывают трупы. Лесли Уайт, Нед Гринхэм... Дик Пегг и Генри Томсон... тоже там... Марфи в очень тяжелом состоянии, но пока жив...
— Что же случилось, Тони?
— Кто знает... Было очень весело. Ты понимаешь, ведь мы в дороге не скучаем. В хвостовом отсеке сидели трепачи Альф из «Ивнинг кроникл», Эрик из «Дейли мейл», Арчи из «Дейли миррор». Говорят, раньше чем за час до них не добраться... Да, ты спрашиваешь, что произошло? Никто не знает...
Тони говорил как во сне, не сводя глаз с громады самолета, жадно всматриваясь в лица рабочих:
«Скоро ли вынесут остальных? А может быть, они выйдут сами?»
— Все началось, как обычно. Одна из стюардесс «Лорда Беверли» едва успела сообщить условия полета, как машина словно клюнула... Потом страшный удар... еще удар... еще... Я очнулся только на улице. Стоял по щиколотку в снегу, далеко от самолета. До сих пор не могу себе представить, как выскочил из машины, пробежал эти десятки метров... Думал — сейчас начнут рваться бензобаки, и тогда все...
Но взрыва не было. Я побрел обратно к машине. Забрался внутрь. Кресла сорваны со своих мест... Стоны... Хрипенье... Битые бутылки... Тройка пик — карта из последней розданной для бриджа колоды... Мягкие сумки вспороты, словно во время обыска. Не понимаю, как из этого кошмара я смог выбраться живым...
Тони умолк. Тем временем вскрыли обшивку хвостовой части машины, и они перешли поближе к палатке.
— Председатель Мюнхенской комиссии безопасности Ганс Ритшель, — отрекомендовался стоявший рядом человек в летной форме. Он довольно свободно говорил по-английски, но с резким акцентом баварца. — Вот список ваших ребят, которых успели достать. Кто погиб и кого отправили в больницу...
— А не могли бы вы сказать, что все-таки произошло с самолетом? — спросил Дональд, тупо уставившись на лист бумаги, разделенный надвое жирной красной линией: слева — мертвые, справа — раненые.
— Сейчас трудно сказать. Наблюдатель с контрольного пункта видел, как машина оторвалась от земли футов на шестьдесят и упала. Рация передала лишь два слова: «Бог мой!..» Наблюдатель сразу же дал сигнал тревоги. Техническая группа — в ней прекрасные специалисты нашего гражданского авиационного института — сейчас обследует мотор и машину в целом. То, что от нее осталось. Маловероятно в таком хаосе сразу найти причину аварии. Возможно, что-нибудь разъяснит командир корабля Джеймс Пейн, если я не ошибаюсь. Он почти не пострадал.
Между тем к месту катастрофы все прибывали и прибывали журналисты. Кощунственно вспыхивали импульсные лампы. Мальчики-курьеры хватали кассеты и бросались к машинам, унося первые снимки в экстренные выпуски газет. А фотокорреспонденты продолжали бродить по площадке, заговорщически перемигиваясь синими всполохами.
— Боже, Дон... В хвостовом отсеке все мертвые... Понимаешь?! И Дэвид Сеттерс и Джордж Эвардс... Они тоже...
Роуз положил руку на плечо Тони.
— Я пойду к врачам. Может быть, кто-то лишь ранен... Сейчас нелегко разобраться.
Через несколько минут Дональд вернулся как-то сразу осунувшийся.
— Они погибли... — Он говорил, с трудом выжимая из себя слова. — Я видел их своими глазами... У Бэна Солмана тяжелая контузия. У Роджера Комптона помяты ребра, перелом ноги. А насчет Дункана Тейлора ошиблись — он пока жив. Его отправили в больницу... — Дональд заглянул в блокнот, — «Рехтс дер изар». Это в центре города. Но говорят, он безнадежен — увезли в кислородной камере. И Джо Гест с ним... Ты знаешь его, отличный парень из «Дейли уоркер». Тоже плох, но считают, что есть слабая надежда.
Дональд мельком взглянул на часы.
— Через пятнадцать минут можешь идти передавать: на проводе будет твоя газета.
— Спасибо. Я совсем растерялся и забыл, что надо работать. Шеф не простит мне молчания. Коль я все-таки выжил...
— Звони, а я вернусь к самолету... В машине еще осталось несколько человек.
Дональд разыскал членов комиссии безопасности английской авиационной компании, которые только что прибыли и со скрупулезной точностью устанавливали степени увечий и имена погибших. Страховые полисы не любят неточностей! А врачи давали противоречивые сведения. Ганс Ритшель был едва ли не единственным, кто представлял себе все размеры катастрофы.
— Я пока ничего не могу добавить к тому, что вы видите, — сдержанно сказал представитель БЕА. — Спросите капитана Пейна. Может быть, он вам сообщит что-нибудь интересное.
Подойдя к капитану, безучастно взиравшему на все, что творилось вокруг, Дональд попытался вытянуть из него дополнительные сведения для Тони. Капитан стоял, засунув руки в карманы брюк и покачиваясь с носков на пятки, туда и обратно. Туда и обратно. Как маятник.
— Часа через три состоится пресс-конференция экипажа и пассажиров, которые смогут на ней присутствовать. Там узнаете все, что вас интересует, — нехотя ответил командир корабля.
Но не успел Роуз возмутиться, как тот, смягчившись, а скорее чтобы отвести душу, заговорил вновь:
— Извините... Кажется, у меня сдают нервы... Я летаю много лет, но... Самое чудовищное — в непонятности происшедшего. Вчера, когда я заводил моторы на Белградском аэродроме, оба работали с полной нагрузкой. Правда, мне не понравился звук одного из них. Я немедленно вернул машину на профилактический осмотр. Но ничего не было обнаружено — осматривал лучший механик авиакомпании. До этого «Лорд Беверли» пробыл в воздухе более восьми тысяч часов и спокойно мог продержаться еще столько же. Думаю, подобное несчастье могло произойти с любой машиной.
— Это ужасно! Пожалуй, с этой катастрофой сравнится лишь итальянская трагедия. Если помните, самолет, на борту которого летела футбольная команда «Торино», врезался в кафедральный собор в самом центре города.
— Я помню эту историю... Но здесь нет ничего общего. Даже кафедрального собора. И столько смертей сразу!.. Бедняга Рейнмент! Это был его первый полет в качестве старшего офицера. И последний...
«Ему жаль своего офицера... А что делать, когда ты знал близко почти всех погибших, когда со многими из них ты провел рядом не один час?..»
Подошел Тони.
— Я связывался с лорд-мэром Манчестера. Он потрясен. Он уже знает о трагедии. И знают семьи... К нему все время звонят. Он держит у телефона специального человека. Здесь журналисты пронюхали о разговоре, который якобы состоялся между контрольной вышкой аэродрома и пилотом перед роковой попыткой взлета. Но представитель БЕА категорически запретил сообщать прессе какие-либо подробности. Мне не удалось узнать ничего особенного. Судя по всему, БЕА отделается легким испугом и выплатой страховых полисов.
4
— Вам плохо? Простите, что я вас побеспокоила.
Над ним склонилась стюардесса.
— Нет, ничего. — Дональд с трудом очнулся от воспоминаний.
Мюнхенская катастрофа, которую он уже столько раз мысленно переживал за эти три года, продолжала стоять перед глазами.
— Я чувствую себя вполне прилично. А мы еще летим?
— Да. — Стюардесса не могла понять скрытой иронии. Она улыбалась с профессиональным спокойствием, пока он внимательно осматривал ее.
— Ну, раз летим, тогда рюмочку коньяка. Если вас не затруднит.
Подавая коньяк, она сказала:
— Через час будем на месте.
— Возможно...
Но и на этот раз стюардесса не обратила внимания на мрачный подтекст.
— Вы давно летаете? — спросил Дональд, с удовольствием поглядывая на миловидную блондинку, которой очень шла темно-синяя с серебряными крыльями на рукавах форма.
— Два месяца, — зардевшись, ответила она.
«Немного. В таком случае что ты можешь знать! Ведь в школе стюардесс вряд ли рассказывают о погибших самолетах. Впрочем, какие-то инструкции на случай аварии им дают».
Остаток пути он пытался думать о встрече с Барбарой. Но мысли его невольно возвращались к мюнхенской катастрофе и к предстоящему, судя по всему, процессу. Он взял из кармана кресла первую попавшуюся газету. Пошелестел и бросил — читать не хотелось. Окинул взглядом пустой самолет.
«Пустой самолет... Пустой самолет? Ах, да!»
Вспомнил рассказ Джо Геста, бедного Джо, которого похоронили после Мюнхена...
Они встретились с Гестом в «Гадюшнике». Дональд до этого не был знаком с Джо, хотя много слышал о нем. У них была общая черта — оба не любили «Гадюшник» и редко бывали в этой журналистской таверне, где обычно собирались газетчики среднего калибра.
Своими сенсационными разоблачительными репортажами из гитлеровской Германии перед самой войной Гест скомпрометировал себя в глазах осторожных политиканов и вынужден был уйти из «Гардиан». Ему пришлось сменить несколько редакций. В последнее время он работал в «Дейли уоркер».
Дональду было абсолютно безразлично направление этой газеты. Он был далек от идеи установить на земле коммунистическое общество, и все идеологические споры проходили стороной, почти не касаясь его. Но он отдавал дань уважения ребятам, работавшим в «Дейли уоркер», которые в столь жестокой конкуренции с гораздо более богатыми редакциями, имеющими отличные журналистские кадры, неограниченные материальные и технические возможности, умудрялись так здорово вести газету. Когда «Дейли уоркер» впервые получила Большой приз за лучшую верстку среди английских газет, Роуз искренне порадовался за этих энергичных, смелых ребят, многих из которых он знал только по их материалам.
Одним из таких и был Джо. Он, пожалуй, слыл самым известным и талантливым журналистом, работавшим в коммунистической газете. Джо прекрасно разбирался в спорте и, как показала командировка в Германию, неплохо в политике. Во всяком случае, перед войной репортажи из Берлина наделали много шума в английской печати.
В тот вечер, когда они впервые встретились в «Гадюшнике», Гест неожиданно разговорился. Он рассказал, хотя делал это обычно неохотно, о создании своей блестящей книги политических памфлетов «Прежде чем забыть», вышедшей в 1943 году. В ней он поведал историю своей поездки в предвоенную нацистскую Германию на бой тяжеловесов немца Шмеллинга и южноафриканца Бена Фурда. Матч был обставлен со всей нацистской пышностью и пропагандистской истерией. Гест мог ограничиться передачей в «Гардиан» чисто спортивных репортажей, которые он честно писал в течение более чем двадцати лет, — о боксе, футболе, крикете и других видах спорта. Но он рассказал об атмосфере вокруг матча, об истинном лице нацистской Германии.
Разговор о фашизированном спорте на протяжении двух недель не сходил со страниц «Гардиан», нажившей на этом солидный политический багаж и массу неприятностей от правительства. Джо показал всему миру, как боксерский поединок был превращен в расистскую манифестацию, проходившую под пение «Германия превыше всего» и «Хорст Вессель».
— Я обратил внимание, — рассказывал в «Гадюшнике» Гест, — что даже иностранные журналисты, порой не знавшие слов этих бредовых гимнов, молча открывали рты и вскидывали руки в нацистском приветствии, чтобы не показаться нелояльными по отношению к «великому фюреру». Насмотревшись на гнусный маскарад, я так хотел поскорее забиться в свой маленький отель и лечь спать. Но я стал чрезвычайно «популярной» личностью у фашистских спортивных руководителей. Они не оставляли меня своим «вниманием» ни днем, ни ночью в течение всего пребывания в Германии. Накануне вылета из Гамбургского аэропорта некто позвонил по телефону и сказал, что в четырнадцатиместном самолете я полечу один, только один. И что он не гарантирует счастливого полета, но желает мне его «от души». Меня хотели припугнуть.
Наплевав на угрозы, я отправился на аэродром и, надо сказать, пережил немало тоскливых минут за время своего путешествия в абсолютно пустом самолете.
Как ни печально, конечно, но репортажи, которые я позднее переделал в книгу, не понравились кое-кому в Англии. Мне пришлось уйти из «Гардиан», хотя мой труд щедро оплатили. Позднее, работая в «Дейли уоркер», я не раз имел «удовольствие» летать в пустом самолете.
Гест помолчал, медленно выцедив порцию виски с содовой. Потом заметил:
— Особенность нашей профессии в том, что ты можешь врать, сколько тебе захочется, но в границах определенного течения. Стоит же тебе сказать правду, стать поперек — и держись, ты полетишь в пустом самолете.
«В пустом самолете... В пустом самолете? Неужели мне тоже придется летать в пустом самолете?»
С этой мыслью Дональд и прибыл на Манчестерский аэродром.
Прямо из аэропорта Роуз, не удержавшись, позвонил в клуб. К телефону вместо Марфи, этого великого «Наполеона менеджеров», как его громко величала пресса, подошел старый Дасслер, клубный сапожник. Он сразу же узнал Дональда.
— С прибытием, Дон. Ни Криса, ни ребят нет. Они будут завтра. Все отправились на встречу с болельщиками.
— Послушайте, Джекки. Я знаю, что вы кладезь мудрости и можете по шипу узнать, кто шил пару истлевших бутсов. Но скажите мне, правда ли, что наши клубные боссы затевают процесс с БЕА?
Дасслер помолчал, вздохнул и как-то неохотно, чтобы было понятно без слов, прохрипел в трубку:
— Точно не знаю... Но слухи ходят разные.
«Стреляный воробей! Ничего не сказал — и сказал все. Об этом уже много говорят в клубе. Да и в городе».
Сразу же Дональд позвонил Барбаре и договорился с ней, что зайдет через час. Купив сигарет в ближайшем киоске, он отправился домой. Принял ванну, побрился и переоделся. По дороге к Тейлор пришлось завернуть на заправочную станцию, поскольку в его маленькой «волво» не оказалось и галлона горючего.
Тейлор жила одна в большом, несколько вычурном по архитектуре доме с хорошим зеленым газоном во дворе, на котором покойный Дункан делал по утрам зарядку и играл с ней в гольф.
Это было первое и последнее крупное приобретение Дункана Тейлора. Став «звездой» первой величины, он за три года заработал солидную сумму денег. И все-таки после покупки дома поползли слухи, что Тейлоры живут не по средствам. Дональд не придавал значения сплетням, хотя признавал, что неразумно на месте Дункана выкладывать все денежки наличными, когда можно купить в рассрочку. Но Тейлор заупрямился, настоял на своем и оказался прав: после несчастья Барбара ничего не платила, кроме налога, и у нее оставалась солидная недвижимость, которая в трудную минуту могла быть обращена в звонкую монету. При экономном расходовании ей, одинокой женщине, этих денег хватило бы надолго.
Отношения Роуза с Барбарой зашли за последние шесть месяцев так далеко, что Дональд твердо решил жениться на ней к рождеству. Не доставало малого — согласия самой Барбары. После смерти мужа Роуз стал для нее самым близким человеком. Дональд знал это и со своей стороны делал все, чтобы Барбаре не пришлось в этом раскаиваться. Барбара нравилась Дональду, когда еще был жив Дункан. Он был не прочь поухаживать за ней, но Тейлоры составляли тогда такую подходящую и, казалось бы, ничем не разлучимую пару, что Дональд, несмотря на свои симпатии к всегда изящно одетой, следящей за собой Барбаре, не думал о ней, как о женщине. Она занимала в его жизни место, которое обычно отводится жене одного из многочисленных добрых друзей.
Но после гибели Дункана Дональд очень часто — это получилось как-то само собой — бывал в доме Тейлоров, стараясь поддержать Барбару, тяжело и искренне переживавшую потерю мужа. Он развлекал ее, таскал по танцевальным залам и на концерты, даже на загородные пикники, которые устраивал клуб. Делал все, чтобы вдова не ощущала одиночества. Она была, пожалуй, единственным в мире человеком, при котором он никогда бы не рискнул заговорить об авиационных катастрофах.
Он сам отнюдь не был уверен, что ему легко удастся избавиться от тени Дункана, незримо вставшей между ними. И когда их отношения стали особенно близкими, он это явственно почувствовал. Все разговоры, которые он начинал о женитьбе, заканчивались при упоминании имени Дункана.
Барбара, руководствуясь непонятной Роузу женской логикой, доказывала, будто теперешние их отношения более порядочны перед памятью покойного мужа, чем законный брак. Они спорили долго, порой до ссоры. В конце концов она соглашалась, убежденная его доводами, но потом вновь отказывалась от своего же признания. Дональда чаще раздражала не столько неопределенность, сколько довольно не умное (иногда он подыскивал более мягкое слово, например, «женское») поведение Барбары. Рано или поздно все должно кончиться браком, и в этом Дональд не сомневался.
...Барбара встретила его ласковым воркованием, которое так не вязалось с ее крупной фигурой, строгим, восточного типа лицом. Она была в легкой шелковой пижаме, гладкие лоснящиеся волосы собирались сзади в тяжелый пук. Большие, чуть навыкате глаза, которым, казалось, было тесно в глубоких глазницах, смотрели мягко и успокаивающе.
В полутемном холле, занимавшем весь первый этаж просторного, в пять спальных комнат, дома, горела лишь лампа старинного торшера. Диванчик на колесиках был придвинут к самому камину, в котором вяло плескалось пламя. На экране телевизора лицо комика Тэда Мильброка, любимого актера Барбары, выглядело не мертвенно-синюшным, как всегда, а натуральным — его подкрашивали розоватые отблески каминных углей. Дональд не удивился, когда Барбара вдруг решительно выключила телевизор и показала на место рядом с собой.
— Садись и рассказывай.
Это было ее обычное начало любого разговора после возвращения Дональда из командировок. Барбара с неестественной жадностью любила слушать о светской жизни и модах страны, из которой он приехал.
Роуз поначалу хотел немедленно поговорить с Барбарой о предстоящем процессе. Но, увлекшись рассказом об Италии, пляжах Лидо, согретый теплом и ласками Барбары, решил отложить этот, наверное, неприятный для нее разговор. К тому же завтра в клубе он предполагал узнать все от самого Уинстона Мейсла.
5
Здание клуба «Манчестер Рейнджерс» открывалось внезапно за поворотом на широкую Тринити-роуд. Нарядный ансамбль зданий из красного кирпича с величественной лестницей главного входа, сложным хитросплетением башенок и колонн, неизменно приковывал взгляд любого прохожего, оказывавшегося здесь впервые или много лет подряд ходившего по этой дороге. Главный корпус в викторианском стиле — масса воздуха, высокие потолки, огромные оконные проемы, отчего комнаты становились как будто прозрачными — обрамлялся изумрудным газоном, охваченным, в свою очередь, резной чугунной решеткой.
Все здание выглядело настолько солидным и капитальным, что казалось, житейские штормы скорее развалят Букингемский дворец, чем колыбель «Манчестер Рейнджерс».
В этом году исполнялось девяностолетие клуба, и с его славной историей можно было ознакомиться здесь же, шагая по просторным холлам, уставленным сувенирами и призами. Они красовались везде, даже на цоколях теплых угольных каминов.
В этом доме настоящее соседствовало с прошлым.
Под светом современных голубоватых ламп рядом с фотографиями первых команд «рейнджерсов» висел документ, подтверждающий, что только в прошлом году чистый доход клуба составил огромную сумму в сто двадцать семь тысяч фунтов.
За парадным залом находилась комната, деревянные потемневшие от времени панели которой вот уже десятки лет были немыми свидетелями заседаний совета директоров клуба. И столько же лет висел на стене балансовый счет, гласивший, что первый доход клуба исчислялся тремя шиллингами девятью пенсами. Этот счет — словно катализатор деятельности людей, вершащих в этой комнате судьбами одного из крупнейших английских клубов и оказывающих влияние на развитие английского футбола.
Торопливо здороваясь со знакомыми, Дональд натолкнулся на Вернона Фокса, секретаря клуба. Сорок лет он занимает свой пост благодаря особому таланту вовремя замечать все и вся и, не без расчета — он никогда не забывал о себе, — расставив акценты, докладывать директорам.
«Мистер Детектив», как зовут его игроки за глаза, благоговейно сидел среди реликвий клуба, словно стараясь впитать в себя дух честной спортивной борьбы и рыцарской самоотверженности, которым они дышат.
«Вряд ли тебя это облагородит», — с усмешкой думает Дональд, направляясь в комнату Марфи. В боковых залах никого нет — все спустились в раздевалки.
«Я, кажется, опоздал, — глядя на часы, прикидывает Дональд. — Через пятнадцать минут начнется утренняя тренировка первой команды. Старик Марфи будет занят».
Когда он без стука вошел в небольшое рабочее помещение менеджера Криса Марфи, тот уже стоял в тренировочном костюме, готовый спуститься вниз, в раздевалку, — к команде. В комнате все сияло больничной чистотой.
Марфи сердечно и, как всегда, многословно поздоровался с Роузом.
— Приятно видеть тебя, мой мальчик, в полном здравии и величии, — заговорил он быстро, продолжая смахивать со стола в ящик какие-то бумаги. — Читал твои римские репортажи. Рад, что сумел рассмотреть дырки в игре этих зазнаек из «Астон Виллы». И хорошо, что пришел как раз перед самой тренировкой — я смогу тебе показать нашу новую штучку, которую мои ребята преподнесут завтра «Челси».
Дональд, улыбаясь, ждал, когда закончится хотя бы первая тирада Марфи. Перебивать его было бесполезно, Дональд знал это. Марфи считался не только крупнейшим менеджером: никто не смотрел на футбол серьезнее его и никто не знал тайны футбольного колдовства лучше. Он слыл и чемпионом по продолжительности телефонных бесед. Любовь поговорить была самой большой после футбола страстью пожилого, но по-мальчишески подвижного человека.
В позапрошлом году Дональд дал о «дядюшке Марфи» веселый репортаж, который до слез растрогал самого старика. История, рассказанная Роузом, несомненно, показалась большинству читателей анекдотом, хотя в ней с начала и до конца не было ни одного выдуманного факта.
Однажды Роуз разговаривал с Марфи по телефону в течение двух часов пяти минут. За это время Дональд сумел выпить три чашки чая, набросать планы двух корреспонденции, раз сто перекинуть телефонную трубку из правой руки в левую и только дважды вставить: «Да, Крис!» Тем временем и сам Марфи умудрился открыть дверь почтальону, попрощаться с секретаршей, которой диктовал с утра главу из своей новой книги, сбегать в кухню, чтобы перевернуть «этот проклятый бифштекс». Все это — не прекращая односторонней беседы с Дональдом о проблемах английского футбола.
Марфи успел выложить все. Это был сочный салат из комментариев, мнений, извлечений из истории и теории спорта. Одним словом, Марфи пользовался телефоном, как аппаратом-распылителем, чтобы рассеивать вокруг свои мысли и соображения, из которых он никогда не делал секрета.
Многие хорошо знавшие Марфи дважды не набирали номер, услышав короткие гудки. В «Гадюшнике» пошла гулять легенда, будто репортер, которому срочно потребовалось интервью с Марфи, нанял такси и отправился к нему домой, услышав, что телефон «Наполеона менеджеров» занят. Он проехал в часы «пик» десять миль до домика, где жил Марфи, и вошел к нему раньше, чем тот закончил разговор со своим собеседником.
Когда правительство ввело плату за пользование телефоном, исходя из времени работы аппарата, Дональд первым послал старому Крису телеграмму с «выражением своего искреннего соболезнования», за что тот при встрече дружески накрутил ему ухо.
Монолог Криса оборвался на полуслове, будто воспроизводился магнитофоном и внезапно закончилась пленка. Крис посмотрел на часы и направился к двери, приглашая Дональда следовать за собой.
Пока они шли вниз по крутой, мореного дуба лестнице, Дональд выяснил, что Уинстона Мейсла в клубе сегодня нет. Он в Лондоне, но ожидается с часу на час. В последнее время размеренный распорядок рабочего дня президента совета директоров полетел насмарку. Он нервничает, часто не в духе и весь ушел в подготовку к процессу.
— Ты, конечно, слышал о том, что Мейсл собирается судиться? — Марфи спросил, совершенно не интересуясь ответом. — Юристы у нас в клубе сейчас самые частые гости. Как, в сезон большой распродажи игроков.
— И вы спокойно говорите об этом? Процесс обольет грязью доброе имя клуба, которому вы отдали столько лет жизни, — и вы спокойны?! — Дональд поразился равнодушному тону Криса.
— Забота менеджера — поддерживать технический уровень команды, а не соваться в финансовые дела. — Марфи, говоря о себе в третьем лице, невольно высказал свое отношение к процессу, хотя, как Дональд почувствовал, Марфи не хотел этого.
Дональд не удержался:
— Разве вам, учившему жить и играть тех, за трупы которых завтра будут торговаться, безразлично все это?
Марфи промолчал.
И если еще вчера в Дональде зародился протест против процесса, больше основывавшийся на эмоциональном потрясении, то с каждым новым разговором о предстоящем судилище мысль о неприятии его все прочнее захватывала сознание Дональда.
Они спустились в гимнастический зал, расположенный прямо под главным холлом. Команда в сине-белых тренировочных костюмах уже сидела на низких скамейках, расставленных вдоль стен, и приветствовала Марфи дружным криком.
Спортивный зал, эта мастерская атлетизма, был одним из основных рабочих мест Марфи. Сила и выносливость ковались в этих стенах так же буднично и кропотливо, как в сельской кузне отбивается подкова.
Крису пришлось выдержать жестокий бой с руководством клуба, пока он не доказал, что нужен гимнастический зал, оборудованный по последнему слову спортивной техники. И Уинстон Мейсл, у него был отличный нюх на выгодные дела, согласился с Марфи. Совет директоров отпустил денег значительно больше, чем требовал Крис.
С тех пор «Манчестер Рейнджерс» обладал едва ли не самым совершенным спортивным залом во всей Англии. Он одновременно напоминал стеклянный аквариум и строгий деловой кабинет. Широкие двери зала вели на тщательно ухоженную территорию Рейнджерс-парка, в котором находились тренировочные поля и центральный стадион клуба.
В тенистых аллеях и на великолепных зеленых полях мужчины прокладывали себе дорогу к футбольному Олимпу. Самые удачливые и талантливые занимали одиннадцать почетных мест в составе первой команды. Многие пришли сюда школьниками. Стали футболистами мирового класса. А потом бизнесменами: деньги, полученные в кассе клуба, позволили им по окончании футбольной карьеры открыть магазины и фирмы. Леонард Радефорд теперь солидный издатель — у него печатался первый роман Роуза. У Джо Стивенса — крупнейший магазин женского платья. Ну, а кто так и остался шустрым парнем с пустым карманом — не вина клуба. Просто у парня оказалась слаба деловая жилка.
Все сидящие сейчас в этом зале дружны и веселы. Клуб возглавляет таблицу высшей лиги, и нет причин огорчаться. Увы, бывает иначе.
Жители Манчестера тяжелей, чем лондонцы, воспринимают проигрыш любимой команды. Таков закон провинции. Ибо в городе все говорят только о двух вещах — футболе и деньгах. И самое яркое, что связано у них с двумя этими понятиями, непосредственно связано и с «Манчестер Рейнджерс». Когда клуб сразу же после войны неожиданно вылетел во вторую лигу, это вызвало, пожалуй, не меньший психологический шок, чем сигнал воздушной тревоги во время первой кровавой бомбардировки Манчестера немецкими самолетами.
Дональд мог бы безошибочно сказать, как будут вести себя эти ребята, переходящие от одного спортивного снаряда к другому, в минуты огорчения, в минуты торжества. Он почти написал книгу об истории клуба. До сдачи ее в набор осталось около двух месяцев. Дональд рассчитывал уложиться в срок, если ничто постороннее не отвлечет его от работы.
Вместе с командой, разобравшей мячи, Дональд вышел в парк и устроился на скамейке, глядя, как Марфи что-то доказывает главному тренеру Элмеру Бродбенту, кивая в сторону ворот. Потом Крис подозвал ассистента тренера Брайана Слейтора, сыгравшего за клуб в свое время более двухсот раз, и направился вместе с ним к вратарям.
Разбившись на группы, игроки трудились, как муравьи, до бесконечности перебрасывая мячи друг другу. Истинную цену этому бесхитростному занятию знал лишь один человек — Крис Марфи. Мальчишки непрерывной лентой вытянулись вдоль бровки поля. Сотни восхищенных, изучающих глаз...
«Сколько среди них Дунканов Тейлоров?» — думал Дональд, взирая на привычную, знакомую до мелочей картину.
Не дожидаясь конца тренировки и обещанного Марфи сюрприза, он отправился в кабинет Мейсла, но секретарша ответила, что «шефа нет и он даже не звонил, а его с утра разыскивают из городской регистратуры».
Оттого, что он второй день не может увидеть Уинстона Мейсла, Дональду стало тревожно, как солдату перед концом затянувшегося затишья: потому ли, что сознает, какой суровый предстоит бой, или потому, что даже предполагает, чем он может для него закончиться.
6
Утром Дональд позвонил в редакцию и узнал, что на отчет о сегодняшнем матче с «Челси» отводится двести строк. Игра обещала быть интересной, и редактор спортивного отдела напомнил, чтобы Роуз смотрел в оба.
Дональд отшутился:
— Марфи еще вчера рассказал мне, как будет проходить матч и какой сюрприз приготовили они лондонцам, так что на стадионе мне и делать нечего.
На что редактор ответил:
— Ну и великолепно, Дон. Можешь сидеть дома, только вовремя пришли отчет. До вечера!
Сразу же после разговора Роуз отправился в клуб. Уинстон только что пришел и был свободен. Секретарша доложила и в дверях шепнула:
— Торопитесь, он собирается уходить.
Мейсл очень дружелюбно, Дональду даже стало неловко, поздоровался с ним, выйдя из-за своего огромного, в полкомнаты, письменного стола, по слухам, купленного у одного из отпрысков королевской фамилии.
Дональд всегда искренне восхищался Мейслом. Высокий, поджарый, похожий на чистокровного скакуна, застывшего перед стартовыми воротами на весенних скачках, Уинстон в свои шестьдесят пять лет был не просто красивым мужчиной. Он был красавцем. Седина элегантно мешалась с черными как смоль волосами, за которыми он следил не менее тщательно, чем первая модница. Большие («Как у Барбары!» — подумал Роуз) глаза смотрели спокойно, и в них нельзя было прочитать ничего, кроме того, что хотел бы сказать посетителю их хозяин.
Как всегда, Мейсл был одет в черный костюм. Других цветов он не признавал, хотя в ходу были синие тона. В спортивной среде манчестерцев, которые, подобно истым англичанам, не уделяли своему туалету особого внимания, Мейсл выглядел франтоватым.
Несмотря на почтенный возраст, Уинстон Мейсл обладал недюжинным здоровьем. Никто не помнит, чтобы он был когда-нибудь болен и пропустил хотя бы одну игру своего клуба. Вопреки всем предостережениям врачей, с которыми он совершенно не считался и в клубе терпел, поскольку это требовалось для дела, Уинстон глотал в день дюжину чашек кофе такой крепости, что его не могли пить отъявленные «кофейщики» секретарь Верной Фокс и второй директор Кларенс Хьюджис. В довершение всего он ежедневно в полдень поглощал фунтовый ковбойский бифштекс, который, казалось, только для проформы подносился к огню.
Зазвонили сразу два телефона на маленьком столике, и Мейсл, извинившись, быстро переговорил с обоими собеседниками, дав Дональду возможность собраться с мыслями. Роуз решил вести себя осторожно — пусть Мейсл сам заговорит о процессе.
Попросив секретаршу больше не соединять его ни с кем, кроме лондонского юриста, Мейсл, извинившись еще раз, повернулся к Дональду. Он начал расспрашивать о поездке, об Италии, мимоходом поведав одну из пикантных историй, «бывших с ним когда-то», хотя Дональд прекрасно знал, что таких историй не меньше случается и сейчас. Мейсл похвалил отчет из Рима, который, судя по замечаниям, прочитал внимательно.
Беседа велась о случайных вещах, время уходило, а разговора о процессе все не было. Дональд понимал, что такой разговор не доставит особого удовольствия Мейслу, и боялся показаться неблагодарным.
В последние годы Уинстон Мейсл относился к Дональду не только явно покровительственно, но даже отечески. Он опекал его сколько мог. Покупал абонементы в дорогие клубы города, открывая тем самым доступ к богатой информации, без которой немыслим настоящий журналист. Мейсл не скрывал, что ему нравятся серьезный тон материалов Дональда и стиль его работы — капитальный и четкий. Нередко Мейсл в шутку называл Дональда «пресс-атташе». Он фактически своей властью дал исключительное право писать о «Манчестер Рейнджерс» лишь Роузу, сделав его, таким образом, штатным корреспондентом клуба, о котором Дональд и рассказывал в печати уже более восьми лет. Такова была воля Мейсла, вознесшая Роуза на Олимп спортивной журналистики, и Дональд знал силу этой воли.
Насколько Дональд помнил, Мейсл всего один раз обрушил на него свой гнев, когда он, не посоветовавшись, разразился нашумевшей критической статьей, высмеяв существовавший тогда в клубе принцип «пусть плохо, но выиграть». Правда, потом президент согласился с доводами Дональда, неожиданно поддержанного и Марфи. И наконец, он и никто иной дал ему щедрый денежный аванс, предложив написать книгу об истории клуба. Эти деньги позволили Роузу спокойно закончить второй роман и расплатиться со всеми долгами за маленький домик в две спальни, который он приобрел недалеко от Рейнджерс-парка.
И вот теперь этот разговор. Для Дональда было совершенно ясно, что принять процесс он не сможет никогда. А это значит, что он выступит против Мейсла и всего руководства клуба, хотя в душе Poyз надеялся, что и само руководство, несмотря на бурную подготовку, не окончательно решилось судиться с авиационной компанией.
— Мистер Мейсл, это правда, что клуб возбуждает дело против БЕА? — Этим вопросом Дональд сам начал разговор о процессе, уже не надеясь, что это сделает президент. Однако приступил к нему в неподходящую минуту и так внезапно переменил тему разговора, что Мейсл вздрогнул.
— С этим вы пришли ко мне? — вопросом на вопрос ответил он, и Дональд понял, что Мейсл мучительно ищет причину, побудившую Роуза говорить о деле, которое в общем-то его совершенно не касается. Но потом, очевидно, Мейсл прикинул что-то в уме, потому что спокойно сказал:
— Да, мы приняли такое решение на последнем заседании совета директоров, когда вы были в Риме. И я весьма сожалею, что не первый сообщил вам о нашем намерении.
— И вы можете пойти на этот процесс с чистой совестью? — резко, хотя и пытался сдержать себя, спросил Дональд.
Мейсл как будто понял, что тревожило Дональда, и теперь вновь выглядел тем же хладнокровным, уверенным Мейслом, который умел надежно укрыться за маской внешнего спокойствия.
— Конечно, — мягко ответил он, — интересы клуба дороги мне так же, как и вам, и всем, кто связан с этим славным именем «Манчестер Рейнджерс». Меня удивляет ваш вопрос!
Последнее замечание было явно направлено на то, чтобы заставить Дональда высказаться. Но, почему-то передумав, Мейсл, не дожидаясь объяснений Роуза, сказал:
— Впрочем, вам сейчас трудно, Дон, судить обо всем, что стоит за этим процессом. Нам потребовалось немало времени, чтобы подготовиться к нему. Да и сегодня еще не все готово. Ловкие ребята из «Гадюшника», к сожалению, пронюхали о процессе слишком рано. Во всяком случае, раньше, чем того бы хотелось. Я думаю, лучше пока оставить процесс в покое. Разговор о нем сложен и требует времени, которого, мне кажется, сегодня ни у вас, ни у меня нет. Вечером матч. И суббота к тому же мало удобный для работы день. Я обещаю, что постараюсь объяснить нашу точку зрения на процесс и переговорить обо всем... — Он взглянул на свой деловой календарь в плотном кожаном переплете. — Вас устроит встреча в понедельник в десять утра?
Получив утвердительный ответ Дональда, он встал, тем самым давая понять, что беседа закончена.
— Кстати, Дональд, позвоните, пожалуйста, сыну. Он от вас без ума и все время спрашивает, не вернулся ли мистер Роуз. Сейчас он на ипподроме, где-то в конюшнях, но скоро вернется домой. Право, Рандольф будет очень рад встретиться с вами. Как, впрочем, и я. — Мейсл улыбнулся Дональду неожиданно мягко, по-человечески, а не той дежурной улыбкой, которая отводилась у него для деловых встреч.
Роуз вышел из кабинета, проклиная себя за свою нерешительность.
«Единственное, и это, впрочем, немало, что я узнал, — процесс будет. Значит, будет бой...»
И сразу вся теплота улыбки Мейсла остыла для него.
«Я не могу допустить, чтобы Мейсл спекулировал именами Дункана, Дэвиса, Неда и всех, кто погиб в этой проклятой катастрофе, чтобы он наживался на памяти погибших... Мейсл прекрасно понимает, что делает, и, судя по разговору, не собирается отступать от задуманного. А что, собственно, нужно мне?! Может быть, я действительно лезу не в свое дело?»
Дональд попытался представить ход судебного процесса.
«Обвиняющая сторона перечисляет фантастические способности игроков, погибших под Мюнхеном. Пересчитывает до шиллинга все деньги, потерянные из-за срыва очередных матчей. Доказывает, что за Тейлора недоплачено столько-то и столько-то за Эвардса... Перед завсегдатаями судебных залов будут стоять гигантские цифры — продажные стоимости игроков. Грязные «пепптокс» — торги из-за каждого фунта стерлингов — будут внесены в святыню правосудия! Ерунда! Суд откажется рассматривать подобное дело! Это же всемирное посмешище! Ну, конечно, суд не будет рассматривать дело!»
Последняя мысль несколько успокоила Дональда. Он начал искать всевозможные доводы в пользу своего заключения. Но потом вспомнил о Мейсле и понял, что питает тщетную надежду, — такой человек, как Мейсл, не привык заниматься пустым делом.
Сомнения терзали его до самого вечера. В служебной ложе стадиона «Манчестер Рейнджерс», бетонный квадрат которого вмещал более восьмидесяти тысяч зрителей, он появился перед самым свистком судьи.
Матч — это зримый кульминационный момент деятельности огромного делового предприятия, каким является современный футбольный клуб. Поединок игроков — лишь спектакль, которым тешат себя тысячи болельщиков, которым тешит себя и он, спортивный журналист, копаясь во внутренностях футбольного организма.
Правда, Дональд не был столь слеп, как эти толпы неосведомленных болельщиков, занятых только результатом матча, положением команды в таблице да походкой своего кумира. Он и раньше был знаком с закулисной кухней, хотя и не слишком хорошо. Но пока это не касалось его так близко, не затрагивало его чувств и взглядов, он отмахивался от многих фактов, которые отнюдь не считал соответствующими высоким принципам спортивной борьбы и гражданской честности.
Сегодня он, быть может, в первый раз вошел в раздевалку «Манчестер Рейнджерс», не испытывая ни игрового возбуждения, ни тревоги за исход матча. Такое происходит с человеком, который всю жизнь верил в святость своего дела и вдруг увидел, что годами творил неладное.
Дональд вошел тихо, без приветствий и уселся в уголке, стараясь, как всегда, послушать, что говорится в комнате, наполненной нервным ожиданием борьбы. В этой комнате, со стенами канареечного цвета, отделанными темно-коричневыми деревянными панелями, он собирал те крупицы сведений о закулисной жизни команды, которые всегда заставляли «играть» его репортажи.
Независимо от того, с кем — с сильным или слабым противником — предстояло встречаться, в этой комнате жили смех и юмор.
«И заводилой был Дункан Тейлор! — невольно подумал Роуз. — Опять Тейлор! Нет, это становится выше моих сил!» И чтобы отвлечься, начал осматривать комнату, вслушиваясь в разговор.
Глядя на развешанную по толстым деревянным крюкам одежду, Дональд мог, не опуская глаз вниз, на общую скамью, где расселась команда, угадать хозяина. Так небрежно вешает костюм только Бен Солман. Ни у кого другого нет более яркого и безвкусного галстука, чем у Ральфа Мея. Неряшливостью Солмана и безвкусицей Мея отличается вратарь Денни Прегг. И наоборот, никто так не аккуратен и не изыскан, как Роджер Камптон.
Посередине комнаты красуется нечто среднее между операционным столом и высокой двухспальной кроватью, покрытой хрустящей простынью. Дробно перебирая шипами по деревянному полу, главный тренер Элмер Бродбент топчется вокруг стола и делает массаж Бену Солману.
Крис Марфи, одетый элегантно, как на прием, — черный костюм, белая рубашка, галстук бабочкой, букетом топорщащийся из кармана носовой платок, — по очереди переходит от Бобби Нилена к Гарри Миллару и что-то шепчет на ухо каждому. В ответ получает или улыбку, или громовой раскат смеха, или возглас удивления. Марфи верен себе до конца. Сегодняшняя игра с «Челси» — предварительный дележ первого места в лиге, а он шутит, словно это обычный бенефисный матч, скажем, Денни Прегга.
Марфи каждую минуту, даже перед самым выходом на поле, действует, руководствуясь своим излюбленным законом: «Хорошим футболистом рождаются, великие же футболисты воспитываются!» И сам неустанно воспитывает. Его глаз наметан, как у первоклассного портного, который, пройдя мимо случайного встречного, может сказать, сколько сантиметров надо убрать по шву на его пиджаке.
Дональд с улыбкой смотрит, как, добродушно ворча, Марфи подходит к Туфу Беккеру. Когда Крис в отличном настроении, он шутит напропалую и при этом очень сентиментально кладет голову на плечо игроку.
Прижавшись к Туфу, Марфи воркует ему на ухо так, что слышно во всей раздевалке.
— Что, мой мальчик, трясешься? Но так будет всю твою футбольную карьеру. Работа нервов. Я-то знаю. И меня в свое время знатно трясло перед матчем. Но это нормальное явление. Это часть того, за что тебе платят деньги...
«Наш Туф», как его называют болельщики, родился всего двадцать лет назад. Он шотландец, и этим уже многое сказано. Он второй сын потомственного торгового моряка. Месяц спустя после смерти мужа Лилиан Беккер забрала сыновей и переехала в Мадевал, ибо Ливерпуль зверски бомбили немцы. Оттуда Туф и прибыл в команду. У него страшный шотландский акцент. Немало мук приходится испытать журналисту, прежде чем он возьмет интервью у Беккера. Перед репортером встают две проблемы: как Туфа вообще заставить говорить и как разобраться в его ужасном произношении, если он все-таки заговорит? Такое случается с ним весьма редко. Вот и сейчас какая-то реплика Марфи, вызвавшая общий хохот команды, на Беккера почти не подействовала — он только улыбнулся, зашнуровывая бутсу.
Дональд обратил на него внимание отнюдь не из-за его экзотического характера. Роуза в свое время поразил очень серьезный, не часто встречающийся в обстановке футбольного мира взгляд на жизнь. Забив тридцать голов в прошлом сезоне, Беккер стал отличным товаром — один из шотландских клубов предлагал за него двадцать тысяч фунтов стерлингов. Мейсл дал согласие на сделку, но Туф воспротивился, заявив, что, пока он не получит диплом инженера, он будет играть в Манчестере, даже если за него будут давать пятьдесят тысяч и он лишится полагающихся ему лично десяти процентов с этой суммы.
И Мейсл оставил Туфа в клубе. Дональда поразила эта мужская решительность, уживающаяся в Туфе с явным ребячеством — страстным коллекционированием самых модных джазовых пластинок и мечтой водить скоростные автомобили.
Судейская сирена, в гулких бетонных коридорах скорее похожая на рев заводского гудка, заставила всех встать и отправиться по местам. Команду — на поле. Марфи и тренеров — на скамейку за воротами. Дональда — в служебную ложу.
Поднимаясь туда на лифте, Дональд представил себе, как «рейнджерсы» гуськом выбегают на поле. Кто-то из команды мальчиков стоит возле выхода из тоннеля и дает каждому по пакетику жевательной резинки. «Прегг возьмет, Ральф откажется, Бен возьмет и подарит мальчику, Роджер пройдет мимо молча...»
Когда Роуз вошел в ложу, там уже сидели и Мейсл и совет директоров в полном составе.
— Дон! Дон! — закричал Рандольф Мейсл из дальнего угла. — Я занял тебе место!
Дональд благодарно помахал рукой и, извиняясь, стал пробираться к Мейслу-младшему.
— Ну, как живешь, старина! — дружески хлопнув его по плечу, спросил Роуз.
Весь зардевшись от удовольствия, отпрыск Мейслов солидно произнес:
— Скрипим помаленьку!
И, не выдержав, расхохотался. Он не скрывал, что ему приятно чувствовать себя на равных с известным журналистом.
Это был славный девятнадцатилетний парень, с которым у Роуза сложились дружеские отношения. Рандольф тянулся к Дональду. Несмотря на всю сумбурность характера, у Мейсла-младшего была одна постоянная страсть — футбол. И здесь он был, как назло, абсолютно бесталанным. Он пробовал играть на всех местах в детских и юношеских командах клуба. Из уважения к отцу его старались натаскать, но у парня хватало самокритичности и ума, чтобы понять: он в команде обуза. Поэтому Мейсл-младший довольствовался игрой только в диких командах да той атмосферой футбольной жизни, которой он мог дышать вдоволь. Отец ни разу не пытался «пристроить» сына в своем же клубе силой власти. Более того, по слухам, именно ему принадлежат слова, сказанные по адресу сына: «Лучше пусть растет великолепным шалопаем, чем бездарным футболистом».
Мейсл-младший и Роуз в какой-то мере были друзьями по несчастью. Оба неудачники в спорте: Рандольф по причине бесталанности, Дональда вышибла из спортивного седла тяжелая травма. А в свое время ему прочили славу не менее громкую, чем у Стенли Мэтьюза. И кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не злосчастный перелом ноги, заставивший навсегда отказаться от карьеры футболиста и взяться за перо — единственная возможность служить футболу.
Мейсл-младший тоже мечтал о карьере спортивного журналиста, словно всем неудачникам в спорте только и остается, что идти в газету. Он всегда старался сидеть в ложе рядом с Дональдом и смотреть, как тот работает. Роуз писал сразу же на машинке, по ходу матча фиксируя все перипетии игры и сопровождая их комментариями. После финального свистка ему надо было лишь вставить несколько обобщений, критических замечаний и выводов. На это уходило минут двадцать, и он спокойно отправлялся к телефону диктовать отчет в редакцию.
Дональд огляделся.
— Полный сбор, — перехватив его взгляд, заметил Рандольф.
Этим замечанием он невольно отбил у Роуза желание браться за работу. Ему всегда стоило большого труда задать первый вопрос или отпечатать первую строку на машинке. Потом он мог работать сутками, забывая о пище и отдыхе. Но начало всегда было для него мукой. В этом отношении он походил на Прегга, вратаря «рейнджерсов», который нервничал до спазмы в желудке, пока в руки не попадал мяч, а затем действовал с ледяным спокойствием. Первое прикосновение к мячу играло роль бутылки валерьяновых капель.
— Ты прав. Сегодня тесновато, — запоздало ответил Дональд.
— На стадионе все восемьдесят тысяч, не считая пары тысяч безбилетников, — авторитетно уточнил Мейсл-старший.
«Да, славный клуб! Ему есть чем гордиться! Своим президентом совета директоров, своим менеджером и, наконец, своими болельщиками. Кажется, нет в Англии другого клуба с такой обширной организацией болельщиков, которым нечего делать, черт их побери, разве только организовываться. Десять тысяч человек платят членские взносы за право носить клубный значок «Манчестер Рейнджерс»! И они не только платят членские взносы, тратятся на билеты, которые получают в первую очередь, — они выкладывают еще деньги, и немалые, на поездки вслед за клубом. На полуфинальный матч в прошлом году эта организация отправила шестьдесят автобусов с болельщиками и два специальных поезда. Штатные болельщики дают заметную прибыль клубу. Только за последние пятнадцать лет, ведя борьбу с хулиганством и надзор за порядком на трибунах, организация болельщиков «Манчестер Рейнджерс» спасла клубу несколько тысяч фунтов стерлингов. Экономия на полицейских! Вот на таких бобби!»
Дональд поздоровался с полицейским, который уже несколько лет из матча в матч дежурит возле их ложи. Он стоит, оглядывая трибуны безразличным взглядом, будто его не касается футбольная суета. Он возвышается над всеми своей большой головой, закованной в шлем. Маленький козырек прикрывает бычью шею, губы привычно жуют ремешок, нависающий на подбородок.
«Как начать репортаж? С настроения этого полицейского? Но он выручал меня уже трижды. Пусть отдохнет. А то потребует часть гонорара, и вполне справедливо».
Роуз открыл футляр маленькой, размером в два бумажника, пишущей машинки цвета слоновой кости и заложил чистый лист. Со вздохом отбил пять ударов, открывая красную строку...
7
Ночь прошла в тревожной дремоте.
Наутро, приготовив нехитрый холостяцкий завтрак, Роуз сел за стол, разложив перед собой блокноты с записями о мюнхенской трагедии. Он решил подготовиться к сегодняшней встрече с Мейслом. Чем больше копался в записях, чем ярче оживали страшные картины катастрофы, тем увереннее становился Дональд. Он убеждал себя — Уинстону Мейслу нечего будет сказать, когда речь зайдет не о деловой, финансовой, а о человеческой, моральной стороне судебного процесса.
Но первые же слова президента совета директоров повергли его в растерянность. Мейсл сам заговорил о человечности. Они сидели в кабинете президента, и у них была уйма времени до того момента, когда Уинстону подадут его ковбойский бифштекс.
— Я хорошо себе представляю, Дональд, ваше состояние и о чем вы передумали за последнее время, услышав о процессе. Насколько понимаю, вы против процесса. Но я надеюсь, что вы сумеете преодолеть свой односторонний, предвзятый, как мне кажется, взгляд на инициативу клуба. И согласитесь, что ничего особенно страшного, — он подчеркнул слова «особенно страшного», — в процессе нет.
И, не замечая протестующего жеста Роуза, продолжал:
— Я с удовольствием открою все карты, поскольку вы свой человек в клубе, не правда ли? — спросил он и сам же ответил: — Конечно! Поэтому я буду откровенен. Тем более что разговор полезен для вашей работы над книгой об истории клуба, которая, я знаю, уже близка к завершению.
Он сделал глубокий вдох, будто собирался нырнуть.
Дональд решил вести себя тактичнее, чем в прошлый раз, — не спорить по пустякам, а дать Мейслу высказаться. В этом его утвердил открытый, как показалось Дональду, намек, что Роуз не должен забывать, на кого он работает и что его книга о клубе уже оплачена.
Между тем Мейсл начал свою речь точно заправский оратор, предварительно взглянув на часы:
— Не мне говорить вам, нашему бывшему игроку, в каком состоянии находились дела «Манчестер Рейнджерс» после второй мировой войны. Вряд ли кто в Англии тогда предполагал, что какие-то «рейнджерсы» из Манчестера, несмотря на их славную родословную, так быстро смогут подняться из руин. И стать одним из самых знаменитых английских футбольных клубов. Так же, впрочем, как никто не подозревал, что тем ужасным февральским днем 1958 года клуб, который мог завоевать кубок европейских чемпионов, клуб, который получал многие тысячи фунтов стерлингов чистого дохода, развалится столь внезапно. И уж совсем по пальцам можно было пересчитать спортивных деятелей, да и вас, журналистов, которые бы верили, что клуб после этого воскреснет вновь.
Но они не знали могучего духа «рейнджерсов»!.. — вдруг с ложным пафосом, резанувшим ухо Роуза, воскликнул Мейсл. Он и сам понял, что дал «петуха».
«Совсем как Бродбент, — неприязненно подумал Дональд. — Главного тренера хлебом не корми, дай поговорить о высокой клубной материи — «особом духе», «великом призвании»... Тот любит каждого нового парня встречать мелодраматической галиматьей вроде: «Ты, малыш, удостоился наивысшей чести в футболе — ты стал игроком нашего славного клуба. Ты должен гордиться званием «рейнджерса». Но ведь так говорит слизняк Бродбент, и это совсем не идет такому человеку, как Мейсл».
А тот, помолчав, будто молчание могло загладить неловкость последней фразы, продолжал:
— Я тоже человек, Дональд, и у меня есть свои мечты. Не скрою их от вас... Мне хотелось бы видеть наш стадион самым современным, всегда переполненным... Чтобы трибуны ревели, следя за самыми сенсационными матчами сезона... Чтобы смотрели жерла телевизионных камер... Чтобы королева была в ложе... Но жизнь слишком часто разбивает мечты. Вместо грез — суровая реальность. Деньги, а они достаются нелегко, которые я столько лет вкладывал в дела клуба, испарились в одну минуту с падением самолета... Четверть миллиона наличными... Как по-вашему, это сумма?
Он встал, прошелся до окна и вновь вернулся за свой стол.
— Вы знаете, Дональд, я во многом не похож на руководителей других клубов. Прежде всего тем, что немножко знаю футбол, и люблю его, и иду ради него на любые жертвы. Кроме собственного разорения, естественно, на которое не пойдет никто, даже святой.
Я всегда предоставлял клубу свободу и никогда не раскаивался в этом. Я никогда не возражал против телевизионных репортажей, которые удовлетворяли тщеславие моих ребят.
Я всегда считал, что найдется достаточное количество истинных ценителей футбола, которые придут посмотреть на реальные вещи, а не на жалкий телевизионный слепок с футбольного матча, которым упиваются ничтожества, сидя в мягких домашних креслах... — с усмешкой, почти незаметной, сказал Мейсл.
Роуз поуютнее устроился в кресле черной кожи с высокой резной спинкой и внимательно слушал плавную речь Уинстона Мейсла.
— Я не боюсь врагов, даже если этот враг — всесильное телевидение, даже если оно запускает руку в мой карман. Но уж если я вложил миллион в стадион, то должен вложить не меньше в команду. Такова формула дела. А тот, кто не считается с деловыми законами, всегда проигрывает. Всегда! — жестко подчеркнул он. — Поэтому я считаю себя вправе сражаться за свои же деньги, которые у меня отнимают пусть даже волей всевышнего...
Мейсл нажал кнопку и вызвал Эллен. Секретарша внесла две чашки черного кофе и поставила на стол перед каждым. Уходя, она ободряюще улыбнулась Дональду, видимо догадываясь, что разговор идет на высоких тонах.
Мейсл осторожными, мелкими глотками отхлебнул кофе и слегка отодвинул чашку.
— Хорошая игра, вы знаете, Дональд, приносит хороший доход, лишь когда она стабильна. Хорошая игра современного футбольного клуба — дело, требующее не меньших усилий организатора и финансиста, чем любое деловое начинание.
Игроков надо воспитывать или... покупать. История рождения и возвеличивания «Арсенала» рассказана уже сотни раз. Столько же раз повторялось имя Герберта Гапмана, который, скупив футбольные таланты в начале тридцатых годов, создал из них команду, заложившую основу клуба и его престижа. Если бы не было Гапмана с его деньгами, Англия никогда бы не имела «Арсенала», который за всю свою историю ни разу не спускался в розыгрыше чемпионата лиги ниже шестого места.
В последних словах Мейсла послышались нотки почти детского хвастовства. Он так явственно намекал на общность своей роли в футбольной истории с ролью Гапмана, что Дональд невольно взглянул на Мейсла с удивлением — то ли президент волнуется, капитально излагая свою точку зрения, то ли слишком заинтересован в результате разговора.
— Сейчас очень трудно гоняться за «звездами», поскольку «звезды» — это деньги. Игроки, получающие не менее двадцати пяти фунтов стерлингов в неделю, уже не особенно нуждаются в приглашениях. Когда-то «Манчестер Рейнджерс» мог предложить футболисту знаменитые бутсы старика Дасслера и тем привлечь молодого парня. Теперь сотнями такие бутсы выбрасываются на рынок обувными фабриками. Игроки стремятся теперь сами купаться в потоке славы. И лишь капли ее скупо роняют на свой клуб. А прежде сражались за славу клуба и лишь время от времени окунались в ее живительные лучи.
Вам, Дональд, приходилось не раз слышать вопрос: «Сколько стоит футболист?» И насколько я знаю, вы принимали этот вопрос, как подобает серьезному, деловому человеку, разбирающемуся в футболе. Я далек от мысли льстить вам, Дональд, но думаю, что не скажу ничего нового, если напомню, что стоимость игрока в фунтах стерлингов целиком зависит от запросов конкретного покупающего клуба и конкретного времени.
Если мне, чтобы создать настоящий футбольный ансамбль, нужен левый край, я заплачу за него вдвое, втрое дороже, чем он стоит. Но для этого я должен... должен иметь свободные деньги... Я ударяюсь в эту область финансовых рассуждений только для того, чтобы напомнить вам одну истину. В жизни далеко не всегда можно и нужно руководствоваться чувствами и симпатиями. Я надеюсь, вы простите мне этот небольшой экскурс в область экономики. Но она, как ничто, позволяет нам видеть в критическую минуту все, что скрывается за чувствами людей, их стремлениями.
Крепкой, жилистой рукой он сжимал нож для обрезки сигар и отдельные, на его взгляд, самые важные мысли отбивал ударом кулака по деревянной крышке тяжелого старинного стола.
— Итак, переводя все на язык финансистов, игрок всегда, конечно, более выгоден клубу, чем сумма, которая за него заплачена при переходе, если ее положить в банк. Игрок, обретший стоимость, — это основной капитал клуба. И если его нет, клуб жить не может. А чтобы покупать игроков, я должен вернуть деньги, которые унесла эта проклятая катастрофа... Я никогда не позволю, чтобы «Манчестер Рейнджерс» умер, чего бы мне это ни стоило... Я думаю, что Тейлор, Уайт, Эвардс, так много раньше сделавшие для славы клуба, в эту трудную минуту поддержали бы меня.
Вот почему совет директоров решил возбудить судебный процесс против авиакомпании, хотя, может быть, это и получит некоторую дурную окраску, если мы не примем соответствующих мер. Надеемся, что вы, Дональд, поможете нам со своей стороны.
«На языке военных это называется ультиматум. Не уверен, хитрая лиса, что ты добьешься своего».
— Спасибо за откровенность, мистер Мейсл. Единственное, чем я могу отплатить вам сейчас, — взаимной откровенностью.
Прежде всего я не могу принять этого процесса как друг Тейлора и других погибших, как человек, отдавший футболу силы, здоровье и только по воле судьбы не отдавший свою жизнь так же, как они. Простите меня за столь грубоватый довод, но вы вряд ли обрадовались бы, узнав, что кто-то после вашей смерти судился, пытаясь доказать, будто при жизни Уинстон Мейсл стоил на два шиллинга или на сто тысяч — это не играет роли — дороже, чем ему заплатили за вашу смерть.
Мейсл спокойно перенес удар, занятый обрезкой сигары, полдюжины которых он выкуривал за день.
— Я не могу принять этот процесс еще и потому, что был там, на заснеженном поле Мюнхенского аэродрома, когда из разбитой машины доставали исковерканные тела ребят. Неужели и вы считаете, что побывавшие в мюнхенской катастрофе и играющие сегодня согласятся выступить на этом процессе? А ведь вам не обойтись без свидетелей. Согласится ли на это Марфи?! Вы спросили его?!
— Возможно, Марфи и не согласится. Ведь он, как и каждый человек, имеет право на собственную точку зрения...
— Однако сделаете все, чтобы победила ваша?!
— Только потому, что оставляю и за другими право защищать свои взгляды! — решительно закончил Мейсл, давая понять, что подобная перепалка ему не нравится и ни к чему не приведет.
Дональд и сам понимал это, но не мог удержаться. «Черт возьми, если я буду психовать по пустякам, дела мои дрянь! Взвинченные нервы — плохой союзник в споре».
— И к тому же, мистер Мейсл, не могу согласиться с вашим экономическим расчетом. Вы, конечно, не забыли, что в успешно прошедшую кампанию по сбору средств и оказанию посильной помощи нашему клубу вложена и доля моего труда. Со своей стороны, хотелось тоже кое-что напомнить вам. В те дни, когда совершенно незнакомые люди из многих стран мира вместе со своими соболезнованиями присылали деньги в фонд помощи пострадавшему клубу, наша касса пополнилась значительной суммой. Склонен думать, она вполне покрыла иск, который дирекция выставляет сегодня.
Ни один мускул не дрогнул на лице Мейсла при этом косвенном обвинении в нечистоплотности затеянной им игры.
— Лорд-мэр Манчестера может сказать точно, сколько тысяч фунтов стерлингов собрали и передали клубу газеты, бизнесмены и тысячи мелких безвестных жертвователей-болельщиков. Сколько монет упало в копилки, выставленные тогда владельцами почти всех магазинов Манчестера! Только Ассоциация свободных промоутеров, если мне не изменяет память, прислала чек на тысячу фунтов стерлингов. Бесплатный переход из Ливерпуля центра нападения сборной Англии можно также рассматривать как подарок, по самым скромным подсчетам, в двадцать тысяч фунтов. А сколько стоит монопольное право клуба покупать любых игроков в середине сезона, любезно предоставленное правлением футбольной лиги и ассоциации?!
Я бы прибавил сюда восемнадцатифунтовую коробку шоколада, отправленную городским магистратом в Мюнхен для сестер, ухаживавших за пострадавшими игроками «Манчестер Рейнджерс».
Мейсл, внимательно, даже почтительно слушая Дональда, больше ни разу не подал виду, как неприятны ему эти слова.
— Вы говорите о падении престижа... Я не вижу, чтобы он особенно упал, и о удовольствием признаю в этом вашу огромную заслугу. Что вы называете падением престижа?! Призыв президента Белградского футбольного клуба считать команду «Манчестер Рейнджерс» почетным обладателем кубка европейских чемпионов 1958 года? Или те двадцать пять тысяч сочувственных телеграмм и пятнадцать тысяч новых членов клуба, вставших под его знамена за последние три года? Те десятки заявок от зарубежных команд с приглашением на товарищеские игры, принесшие столько денег кассе клуба?!
Что же дает вам право начинать неслыханный по своему цинизму процесс?! Думаю, после него даже одиннадцать Томми Лаутонов и Стенли Мэтьюзов будут не в состоянии восстановить престиж клуба в глазах всего спортивного мира.
— Вы многое преувеличиваете в этом деле, Дональд. Поверьте моему опыту и возрасту — самой большой ошибкой человека является односторонний взгляд на вещи. Я, кажется, уже повторяюсь. Я говорил вам это сегодня. Но мне очень хочется, чтобы вы стали выше минутных настроений. Я собирался попросить вас вести дела прессы в связи с процессом...
— Ну, знаете... — Дональд даже привстал с кресла, но Мейсл легким, повелительным движением руки усадил его на место.
— ...Но теперь передумал. Не потому, что перестал доверять вам, Дональд. Я всегда относился к вам по-отечески, и мое отношение не изменилось после нашей беседы. Мне даже нравится ваша горячность. Просто я не намерен ломать ваши взгляды, Дональд, и насиловать вашу волю. Не сомневаюсь, что со временем, а оно у нас есть, поскольку дело лишь готовится, вы поймете и поддержите решение клуба, честь которого вам дорога, так же как и мне. Посоветуйтесь с кем-нибудь. Например, с Марфи. Знаю, что вы очень высоко цените его познания в футболе. Могу вам сказать больше — я очень ценю и его жизненный опыт.
Мейсл позвонил. Цокая каблуками, вошла Эллен.
— Мою машину, пожалуйста.
— Ждет у подъезда.
— Спасибо, — ласково кивнул Мейсл и широко развел руками, как бы извиняясь перед Дональдом — дескать, должен ехать. — А пока, очевидно, нам не о чем спорить, Дональд. Если у вас будут какие-то сомнения — к вашим услугам. Надеюсь, что и вы не в претензии ко мне после сегодняшней беседы, исключая, конечно, принципиальные разногласия по вопросу о процессе, — смеясь, закончил Мейсл. И от этого смеха маленькие, старящие его красивое лицо морщинки разбежались вокруг глаз.
8
Сидя с друзьями в «Гадюшнике», Дональд тянул пиво. Он старался избавиться от неприятных мыслей после утреннего разговора с Уинстоном Мейслом.
«Гадюшник» был довольно оригинальной таверной, расположенной в живописном подвале старинного здания. Однако, насколько помнили старожилы, она стала популярной среди пишущей братии лишь после того, как была названа «Гадюшником».
Официально таверна называлась громко — «Крокодилом», что также не менее точно определяло состав постоянных посетителей. Небольшой крокодильчик, кованный из черненого металла, держал в зубах старинный, такого же металла фонарь, светивший тусклым теплым огоньком, вызывавшим невольное желание подойти и раздуть его. Тяжелая дверь из дерева, потемневшего от дождей и ветров, никогда не закрывалась. Таверна работала круглые сутки.
Это был своего рода пресс-клуб городских журналистов, где можно было получить любую информацию — касающуюся ли последних запусков русских ракет в космос или достоинств нового средства, обезболивающего роды.
Длинная стрелообразная лестница в сорок одну ступеньку вонзалась прямо в центральный зал. Эта лестница поставляла богатый материал для бесконечных анекдотов, так как для одних она становилась тяжкой дорогой вверх по причине обильного возлияния, а для других опасной слаломной трассой — все по той же причине. Нередко такой скоростной спуск приводил в госпиталь, благо находящийся в трех минутах ходьбы от таверны.
Сбросив мокрые плащи в небольшой, залитой мерцающим светом газового фонаря нише гардероба, посетители попадали в центральный зал, предварительно вновь выйдя на лестницу. Такой крутой поворот влево, в нишу, было не под силу выполнить многим прибывшим в таверну уже навеселе. Кому удавалось проделать все эти далеко не сложные маневры, оказывались под мрачными сводами зала, который по упорным, но, как обычно, непроверенным слухам некогда служил комнатой пыток.
Обстановка, во всяком случае, не разубеждала посетителя. Со стен свисали тяжелые, источенные временем кольца, к которым, возможно, приковывали пытаемого. С потолка в двух местах, подобно клювам хищных птиц, глядели черные крючья непонятного назначения. Обрывки цепей сохранились почти на каждой массивной колонке, сложенной из аккуратных кроваво-красных тонких кирпичиков. Светильники на семь свечей представляли собой подделку под старину — три свечи были электрическими и горели днем. Вечером над массивными дубовыми столами, лавками, деревянной посудой и прочим реквизитом старины горели четыре другие свечи каждого светильника, уже настоящие. Все это поддерживало в таверне «добрый старый дух», о котором столько пишется и говорится в последнее время.
По мнению завсегдатаев, свет свечей хоть и портил зрение, но зато располагал к работе. Половина всех газетных материалов писалась в этой таверне, как и треть всей сенсационной информации, которой живут газеты, рождалась здесь же, за кружкой эля.
В «Гадюшнике» пили, ели, работали, бездельничали и творили гадости коллегам. Возможно, поэтому таверна и называлась столь грубо и звонко. Так или иначе, но не один талантливый журналист бесславно закончил свою многообещавшую карьеру за столиком под этими средневековыми сводами.
Хозяин таверны до сих пор исполнял по совместительству обязанности шеф-повара, хотя доходы таверны давно позволяли ему не показываться на кухне. Идя навстречу пожеланиям посетителей, он купил пять отличных американских пишущих машинок и сделал из кладовки уютную рабочую комнату, где можно было отстучать материалы и передать их в редакцию.
Между рабочей комнатой и центральным залом шла целая анфилада небольших зальчиков. Под каждым столом стояло по телефонному аппарату, и многие умудрялись диктовать материал, не прерывая ужина. За трапезой мило болтали по телефону с любовницей, если не было денег или желания пригласить ее за свой столик.
Каждый зал имел своих постоянных посетителей. В третьем, к слову, располагались обычно судебные хроникеры и всегда пахло полицией и судейскими париками. Шестой зал оккупировали экономисты, люди солидные, спорившие всегда без крика и излишнего шума, с чувством собственного достоинства. Второй зал отводился репортерам, редко забегавшим больше чем на минутку — пропустить стаканчик. Зал напоминал проходной двор. Спортивные журналисты собирались в пятом. Крик, всегда стоявший в нем, с лихвой восполнял недостаток шума у экономистов. Центральный зал служил для приема гостей, которых завсегдатаи хотели избавить от нудных и неинтересных для несведущего профессиональных разговоров. Не возбранялось, конечно, экономисту зайти, например, в спортивный зал и потрепаться о шансах «Манчестер Рейнджерс» в приближающейся субботней игре.
Дональд бывал здесь очень редко, за что пишущая братия его недолюбливала. Возможно, примешивалось чувство зависти. Некоторые усматривали спесивость и зазнайство в нежелании посидеть за бутылкой вместе с ними.
Между собой они называли его Метеором, то ли за редкое появление на небосводе «Гадюшника», то ли за мобильность, с которой он работал. Такое рвение было непонятно многим.
За столом с Дональдом сидели два его давнишних приятеля — Тони Гарднер из «Ивнинг ньюс» и Гарри Дженкинс из «Кроникл». Один был консерватором и работал в лейбористской газете, другой — лейбористом, сотрудничая в консервативной. Когда Дональд пришел в таверну, оба встретили его приветливо и удивленно.
— Рад видеть тебя в этой клоаке! Садись, Метеор, выпей. А то все работаешь, хочешь быть умником! — проворчал Дженкинс, пододвигая свободную рюмку.
— С чего ты взял? Может быть, я давно хочу стать таким же дураком, как ты! — беззлобно огрызнулся Дональд, усаживаясь на лавку.
Гарднер вместо приветствия просто сказал:
— Хорошо, что ты пришел, Дон. У нас как раз не хватает четвертого для бриджа. — И, перехватив недоуменный взгляд Роуза, искавшего глазами еще одного партнера, пояснил: — Его величество Саймон Тиссон обещал прибыть с минуты на минуту. Но тебе вести бухгалтерию...
Сколько ни собирались они за партией бриджа у кого-нибудь из четверых, вести записи заставляли Дональда — остальные трое были отъявленными спорщиками. С пеной у рта они разбирали сыгранные партии даже после того, как заканчивались следующие. В результате забывали делать записи и путали расчет.
Они сидели втроем, ожидая Тиссона. Это был энергичный, жизнерадостный человек, весельчак и забияка, у которого ни один день не обходился без приключений. Он умел их находить, не затрачивая никакого труда, словно приключения сами охотились за ним. Он смело впутывался в рискованные предприятия и из самых трудных положений всегда выходил сухим.
Тиссон был на пять лет старше Дональда и, возможно, поэтому относился к нему покровительственно, вечно поучая, что в устах легкомысленного Саймона выглядело смешно.
Когда-то Тиссон занимался боксом, подписал профессиональный контракт и два года дрался на рингах Англии и континента. Пока однажды заезжая знаменитость зверски не избила его в пятнадцатираундовом бою. После нокаута Саймон больше трех месяцев провалялся на больничной койке. Думали, не выживет, настолько сильным оказалось сотрясение мозга. Газеты тогда много писали о скандальной истории. Обвиняли организатора матча в бесчеловечности, судейство — в нечестности и предвзятости. Три месяца, которые Тиссон пролежал в больнице, и были для него главной «школой» журнализма. Тиссон часто и удачно начал выступать в газетах. Сначала с рассказами о своей карьере, а потом о боксе вообще. Когда он, по его словам, «выкарабкался из могилы», ему открылась прямая дорога в спортивную прессу.
Надо ли говорить, что Саймон был завсегдатаем «Гадюшника». Даже членом то ли организационного комитета таверны, то ли комитета содействия. Что именно входило в функции этого комитета, не знал никто, в том числе и его члены.
Приглушенный общим шумом, откуда-то из репортерского зала донесся взрыв хохота. Потягивая пиво, Гарднер заметил:
— Идет Тиссон...
Гарри Дженкинс молчаливо кивнул в знак согласия. Дональд пожал плечами: «С чего вы взяли?» Но в это мгновение в зал действительно ворвался Саймон Тиссон.
Сделав притворно радостное лицо, он воскликнул:
— Дональд Роуз! Святой папа спортивной журналистики изволил явиться в нашу скромную обитель?!
Стараясь скрыть смущение, Дональд примирительно протянул:
— Ладно чудить... Мы ждем тебя уже полчаса...
Потирая руки, Тиссон уселся за стол. Достал из кармана и разорвал два пакета с новыми картами. Пока, он перебирал колоду, выбрасывая «джокера» и запасные карты, Дональд, прищурив глаза, рассматривал его.
Они не виделись с полгода, но Саймон, несмотря на свой буйный образ жизни, нисколько не изменился. Все тот же симпатичный парень с большими губами, черными, сверкающими от бриолина волосами, взбитыми над лбом в аккуратный хохолок. Дональда всегда удивляло, как умудрялся он из своих непослушных, жестких волос делать такую кокетливую прическу.
Тиссон, несмотря на свой возраст, выглядел почти мальчишкой. Не верилось, что это один из ведущих журналистов «Санди таймс», активный сотрудник «Дейли мейл», автор пяти скороспелых, но пользовавшихся успехом романов, да еще корреспондент нескольких европейских газет.
Открыли по карте — Роузу выпало играть с Тиссоном. Дональд обрадовался: Саймон великолепно играл в бридж — хладнокровно и грамотно.
Раздавая карты, Гарри как бы между прочим спросил:
— Мейсл собирается судиться с БЕА? Дела печати, конечно, вести будешь ты?
Роуз поморщился. И это не укрылось от Тиссона. Обращаясь к Гарри, он проворчал:
— Ты знаешь, мне совершенно не по душе эта грязная игра уважаемого Мейсла на крови погибших. Но мы так редко собираемся вместе, что пусть он провалится со своими тысячами фунтов! Лучше давайте поговорим о наших деньгах. Лично я намерен сейчас подзаработать кое-что на Марчи.
Мельком заглянув в карты, Дженкинс сказал:
— Пики... Это тот Марчи, который два года играл за какой-то итальянский клуб?
— Да. Одна французская газета заказала мне материал — впечатления Марчи об итальянском футболе...
— Я — пас!
— Трефы...
— Пас...
— Пас. Не густо для начала...
— К утру пойдет карта. Во всяком случае, не раньше, чем я поведаю вам мнение нашего соотечественника о конкурирующей футбольной державе.
Так, обмениваясь репликами и сбрасывая карты, все краем уха слушали Саймона.
— Италия подействовала на Марчи двояко — он стал хуже играть и больше философствовать. Считает, что футболом в Италии занимаются по самым различным причинам, не имеющим никакого отношения к спорту. Владельцы клубов, как правило, ничего не понимают в футболе, жаждут лишь мгновенного успеха и бросают на ветер огромные деньги. Все это порождает азарт. Идет настоящая охота на «звезд», и безостановочно крутится хоровод менеджеров.
Рассказывая, Тиссон мешал карты по-своему. Отработанным жестом, не глядя на колоду, делил ее надвое. Потом, сдвинув углы, с громким треском вставлял одну половину в другую. И сдавал, разметывая карты почти неуловимым движением кисти.
— Семь червей.
— Пас.
— Восемь пик.
— Контра.
— Пас.
— Пас.
Тиссон бросил карты и, глядя, как играет Дональд, готовил следующую колоду.
— Марчи признался, — Саймон многозначительно подмигнул, — что обилие хорошеньких женщин в Италии весьма сказывается на уровне спортивного мастерства...
Дженкинс перебил:
— Лучше скажи, как чувствовал себя Марчи, играя за чужую страну. И что в его представлении «честь своего клуба»?
Тиссон пожал плечами:
— Трудно говорить о какой-то чести, когда уподобляешься актеру, меняющему концертные залы каждую неделю. К тому же итальянский футбол из рук вон плох. Да и откуда ему быть хорошим, когда игроки в командах меняются от месяца к месяцу, как и тренеры? Менеджера не считают за человека. Игроки, наплевав на всякий режим, каждый вечер проводят с женщинами. Потом жалуются, что ничего не могут делать на тренировках. И ссылаются на усталость в воскресной игре...
Тиссон умолк, небрежно бросив: «Шлем!», словно речь шла о простой семерной игре.
Дональд открыл карты и с наслаждением следил, как Саймон блестяще выкручивался из положения. У него была отнюдь не безупречная карта для того, чтобы забрать все взятки. Но он играл артистически и, воспользовавшись оплошностью Дженкинса, сделал «шлем». Молча начал готовить вторую колоду, с ухмылкой слушая перепалку Гарднера с Дженкинсом. Дональд знал, что Тони теперь долго не простит партнеру зевка.
За соседним столом расшумелась подвыпившая компания. Входили и выходили, непременно здороваясь или прощаясь с Тиссоном, незнакомые Дональду люди. И ему было так хорошо сейчас, так беззаботно, что он даже не спрашивал у Тиссона, кто эти люди. Роуз отдыхал за картами так же, как некоторые отдыхают, играя в шахматы. Только бридж он считал игрой более интеллектуальной и спортивной, чем шахматы.
Все тревоги скрылись за цветными прямоугольниками карт, и, казалось, сейчас у него не было более серьезной проблемы в жизни, чем вовремя скинуть семерку и не спасовать, когда надо было повышать ставку.
Они засиделись допоздна. Тепло прокуренного зала клонило ко сну, и, чтобы взбодриться, Роуз потягивал холодный кофе из маленькой турецкой чашечки, вставленной в золоченую металлическую оправу. И не было ни Мейсла, ни Мюнхена, ни надвигающегося, как черная тень, судебного процесса.
Поэтому Дональд с недоумением посмотрел на Гарднера, который вдруг вновь заговорил о «Манчестер Рейнджерс».
— Послушай, Дон, а ты и впрямь считаешь, что клуб в тяжелом состоянии и без этого четвертьмиллионного допинга не выживет?
— Чепуха! Такая же чепуха, как мнение некоторых, будто неудачи английского футбола на международной арене объясняются слишком долгим национальным турниром. Что же касается «Манчестер Рейнджерс», то он трижды с 1950 года выигрывал чемпионат лиги и вполне может это сделать четвертый раз. В кассе клуба тоже далеко до дна. Просто кое-кого не удовлетворяет личный счет в банке...
— Я тоже так думаю, — добавил Гарри. — «Рейнджерсы» скоро заставят забыть, что в истории клуба есть веха, делящая ее на два периода: «до Мюнхена» и «после Мюнхена». Мне понравилась последняя игра с «Челси». Ребята отлично использовали длинный пас, шли по прямой на ворота и били при малейшей возможности. Меньше движений — больше сюрпризов! Характер старика Марфи в стиле команды! Да, он настоящий представитель менеджерской элиты! И тем более непонятно, как он согласился на такое темное дело, как процесс с авиакомпанией!
Дональд почувствовал, как легкость и беззаботность, которыми он упивался эти часы за бриджем, оставляют его. И действительность, сегодняшняя и завтрашняя, наступает на него, овладевает его мыслями.
— Черт с ним, с процессом! Это не самый большой грех нашего футбола. Еще не забылось страшное поражение от венгров в 1953 году. Кто мне ответит, когда мы научим наших игроков сборной играть под прессингом? Когда перестанем ставить на международные матчи футболистов, не показавших себя в играх против местных фаворитов? И наконец, когда у нас появятся приличные судьи? — Тиссон выручил еще раз, вновь переведя разговор на другую тему.
Дональд благодарно улыбнулся ему.
— На все твои вопросы могу дать один ответ. Ничего не изменишь, пока не будет уничтожена существующая система джентльменов-администраторов от спорта. Это самый страшный анахронизм наших дней. Старые хрычи, судящие о футболе с логарифмической линейкой в руках, губят не только сборную...
— Старик Гарднер прав... Я уже писал, что они слишком заняты подготовкой к будущим битвам и не готовятся к битвам настоящим. Отсюда идет ставка на молодежь, которая далеко не всегда себя оправдывает... — проворчал Дональд.
— Ну, это еще надо обсудить, — возразил Саймон.
— Охотно, — ответил Дональд. — Согласен здесь же, пиво за твой счет. А пока раздавай карты. Языком заработали, а про руки забыли.
Расставляя карты по местам, Дональд не удержался, чтобы не продолжить спор.
— Без молодежи, разумеется, нельзя. Но и ставка только на молодежь — глупость. Молодые не становятся великими, играя между собой. Они растут, лишь играя с великими. Любому сосунку, кроме наших уважаемых джентльменов-администраторов, ясно, что на поле последнее слово не за возрастом, а за классом игры.
— Перед Мюнхеном мы почти создали хорошую национальную сборную. Не суждено... — вздохнул Саймон, прихлопнув верную взятку Дженкинса.
Расправившись с соперниками, он самодовольно потер руки.
При упоминании о Мюнхене Дональд подумал: «Ну, вот и Саймон туда же! Надо уходить, пока они мне душу не вымотали!»
Он начал прощаться.
Тиссон решил посидеть еще. Дженкинс и Гарднер поддержали его. Получив свой выигрыш за последнюю партию, Дональд встал. Тиссон, передавая карты Гарднеру, сказал:
— Спрячь, пригодятся. На днях к тебе нагрянем... Ты составишь нам компанию, Дон?
— Не знаю... Наверно, придется ехать с «рейнджерсами» в Шотландию. Да и работы до дьявола. Во всяком случае, я тебе позвоню, а ты позванивай мне. Между прочим, я хотел бы с тобой посоветоваться...
— Скажи пожалуйста! Неужели я еще могу тебе помочь советом?!
— Я этого не говорил. Но попробую проверить.
Шагая к своей маленькой «волво», оставленной за углом на площади, Роуз подумал, что вечер прошел не так уж плохо и осталось лишь хорошенько выспаться...
9
Вечерним поездом «Манчестер Рейнджерс» выехала в Шотландию. Вместе с ней отправился и Дональд.
Он любил поездки с командой. Они приносили тот жизненный материал, без которого, по убеждению Дональда, нельзя написать даже газетного репортажа.
Если сложить все километры, пройденные командой за время после мюнхенской катастрофы, получалось, что спортивное бродяжничество занимало существенное место в жизни манчестерских парней. Две трети проехали поездом. Передвижение самолетом было ограничено решением руководства лиги, которое поддерживал и Уинстон Мейсл. Марфи не возражал. Он считал, что разумно проведенное время в поезде отнюдь не сказывается порочно на самочувствии игроков.
Правда, лига не очень строго следила за выполнением своего решения. Однако после мюнхенской катастрофы в футбольных кругах стали поговаривать о категорическом запрещении перелетов на внутреннем чемпионате. Хитрые спортивные политики не столько боролись за безопасность передвижения команд, сколько отмежевывались от несчастных случаев.
«Поэтому лига скорее всего не поддержит претензии клуба к авиационной компании, откажется хотя бы официально», — подумал как-то Дональд, прикидывая шансы в будущем процессе.
Стоместный вагон был закуплен целиком. Кроме команды, менеджера, двух тренеров, врача-терапевта и врача-хирурга, сапожника Дасслера и массажиста, здесь же ехали директора клуба, руководители общества содействия клубу, председатель совета болельщиков, журналисты.
В составе команды ребята разные — и по темпераменту, и по характеру, и по взглядам. Но общей, разумеется, кроме футбола, страстью, объединявшей их, была джазовая музыка. Куда бы ни ехали, они тащили с собой любимые пластинки и крутили их с утра до вечера. В короткие свободные минуты рыскали по магазинам, добывая новинки. Роуз знал, что человек десять коллекционируют пластинки всерьез и готовы отдать за «уникальную лепешку» бешеные деньги.
Музыка, по мнению рыжего Майкла, помогала всегда находиться в тонусе и выигрывать. Так время шло за картами, прокручиванием пластинок на транзисторных проигрывателях, сном, мурлыканием «калипсо» и едой. В этой насыщенной программе с трудом, казалось, находилось место для главного — очередного матча.
К соперникам «рейнджерсы» на словах относились в высшей степени наплевательски. А в душе не без помощи старика Марфи трезво судили об их возможностях. Благодаря этому легкомысленная болтовня нисколько не отражалась на игре. Прегг, Майкл и Нед могли, например, утверждать, что «Челси» — команда, похожая на бездарных музыкантов из мюзик-холла, но в действительности считать, что «Челси» в этом году вполне может выйти в финал кубка. Сделав соответствующие выводы, они играли против нее в полную силу.
Вообще с каждой поездкой Дональд убеждался, как много значит менеджер, хороший менеджер. В том, что команда стала такой монолитной, была, несомненно, огромная заслуга Криса Марфи. Он обладал каким-то загадочным средством, помогавшим ему держать дисциплину и оставаться общим любимцем. Он вел себя так, что в команде не было обиженных, хотя поводов для всяких конфликтов в жизни профессиональной команды хоть отбавляй.
Он руководствовался правилом: никогда не пропускать возможности пошутить и покритиковать. Но если все шутки старика Марфи сыпались, как из рога изобилия, на людях, в раздевалке или на тренировочном поле, в автобусе перед игрой или в самолете после матча, то все дисциплинарные замечания или критические разборы проходили только с глазу на глаз в маленькой комнате менеджера.
Марфи презирал людей, которые из делового, рабочего разговора устраивают образцово-показательный процесс. Он предпочитал лучше стократно повторить ту же истину наедине, чем один раз публично обидеть человека.
«Я уважаю игроков, — любил говорить Марфи, — и требую, чтобы они уважали меня как менеджера».
Опыт, накопленный тремя поколениями футболистов в семье Марфи, делал его одним из выдающихся английских менеджеров.
Он жил делами команды, отдаваясь этой жизни целиком. Ему до всего было дело: почему сменил прическу Нед, где поселить команду перед ответственным матчем... Он не упускал из-под контроля ни одной важной мелочи. А таковыми он считал все без исключения.
Однажды, это тоже было в Глазго, ему пришлось дать бой совету директоров, решившему разместить команду в роскошном «Парк Авеню-отеле». Крис предлагал остановиться в небольшом, почти загородном пансионате. Мейсл утверждал, что дешевый загородный отель вредит престижу клуба. Марфи доказывал, что престиж создается не отелем, а игрой команды, а за нее отвечает он, менеджер. Они почти разругались. Но Марфи пришлось отступить.
Не сумев убедить руководство клуба, что в больших отелях, расположенных в центре города, слишком много соблазнов для молодых парней, он занялся воспитанием команды.
Это позволило ему спустя два года открыто заявить, что «нашим ребятам не надо прятаться за угол, чтобы выпить и закурить. Им не приходится вести себя, как школьникам, когда мы останавливаемся в роскошных отелях. Они вольны делать все, что захочется. Но они никогда не злоупотребляют своими привилегиями, которых нет ни в одном клубе. Ребята держатся в норме сами. Это прежде всего в их интересах».
Огромное, строгое по убранству фойе гостиницы «Парк Авеню-отель» в одно мгновение наполнилось шумом и смехом. Администратор знал всех игроков в лицо по прежним визитам и, перебрасываясь с ними солеными шуточками, раздавал ключи от заранее заказанных комнат. Он ни разу не спутал номер и не спросил фамилию, расселяя футболистов по комнатам.
Так же молниеносно, как наполнилось, фойе обезлюдело. Два скоростных лифта растащили команду по этажам. Только Бен Солман остался сидеть в кресле, очевидно поджидая своего дружка Денни Прегга, чтобы вместе побродить по городу или отправиться к местным приятелям.
Дональд решил воспользоваться минуткой и подсел к Бену. Он знал, что до завтрашнего утреннего занятия по тактике никого из игроков не поймает.
— Бен, вчера мне удалось подслушать любопытный разговор двух твоих почитателей.
«Ты видел, что сделал Бен? — спросил один. — Подумать только, его удар справа буквально вспорол сетку ворот. Я не видел подобного со времени Астина. Какое будущее у малого!»
«Да, это был великолепный удар! Но Бен, мне кажется, как-то неохотно шел в штрафную площадь».
«Ты и Стенли Мэтьюза не нашел бы там в такие моменты игры, а ведь Стенли выигрывал матчи!»
Не кажется ли тебе, Бен, что в словах одного из них есть доля истины?
Дональд слишком давно и хорошо знал Солмана. Их дружеские отношения позволяли говорить прямо о том, что составляло трагедию футболиста Солмана: тяжелая психологическая травма, связанная с мюнхенской катастрофой... Может быть, от излечения этой травмы зависела карьера такого таланта, как Бен Солман. По крайней мере спортивная печать уже подметила — с Солманом творится что-то неладное.
— Ты же знаешь, Дон, что тот парень прав... Как, впрочем, знаю об этом и я... Но ничего не могу с собой поделать...
Дональд не надеялся, что Бен, курчавый великан с покладистым нравом, сразу заговорит откровенно. Но думал, что сумеет дружеской, ненавязчивой беседой помочь Солману вновь обрести себя и стать тем Беном, которым был до Мюнхена.
Его открыл Марфи ровно за год до катастрофы и сразу же ввел в игру. Двадцатилетний левый инсайд тогда пришелся «рейнджерсам» как нельзя кстати. В тот год он был только одним из молодых, подававших надежды. Шутили, что Бен более милый парень за воротами, чем на поле. Он не хватал звезд с неба, заняв место в составе одиннадцати «Манчестер Рейнджерс». Но, забив два гола из трех в полуфинальном матче на кубок в Белграде, он был едва ли не самым популярным игроком команды, когда она садилась в тот роковой самолет.
И вот теперь специалисты гадают: «Что ждать от Солмана?» И сомнение перерастает в проблему — ждать от клуба краха или славы?
— Мне кажется, — помолчав, заговорил Бен, — что я прожил свое, уложившись в двадцать один год. После мюнхенского падения я видел мертвыми слишком много дорогих мне людей. Прошли недели, Дон... Я вернулся на поле. Но, похоже, навсегда потерял веру в себя, потерял вкус к игре...
Когда я лежал рядом с грудой исковерканного металла под падающим с неба мокрым снегом, мне казалось, что все хорошо. Главное, что я остался жив. Но это далеко не так... Такие вещи, как Мюнхен, очевидно, не проходят бесследно...
На мюнхенском поле я оставил качества, с потерей которых лишился симпатии зрителей и дал повод журналистам говорить о моем падении.
Но не в этом моя самая страшная потеря, Дон. Ужасно, что я остался без своих покровителей по команде, без старших друзей... Без Дункана, без Дэвида, без Майкла... Они тянули меня и всегда подсказывали, что делать на поле. Они слишком рано оставили меня одного. — Бен собрался с духом и все-таки закончил мысль: — И я растерялся... На мои плечи легла вся тяжесть ответственности за команду. Я стал ветераном, оставшись мальчишкой, Дон. И в этом трагедия. Марфи понимает меня. Но мы, кажется, оба бессильны что-либо сделать. Я слишком изменился с того момента, как был вынесен из самолета с израненными ногами и руками. Я был совершенно беспомощным, когда вышел на поле в новом составе «Манчестер Рейнджерс». Там, где я всегда был быстр, стал медлителен, где требовалось нервное возбуждение, оказывался непростительно спокойным.
— Не все уж так пессимистично, Бен, как ты нарисовал. — Дональд дружески улыбнулся Солману, похлопывая его по колену. Он был уже не рад, что затеял этот разговор. — Согласен, случившееся не так легко забудешь. Но у тебя были и успехи в эти годы. Вспомни матч сборной Англии против Шотландии, когда ты играл инсайда. Вспомни, как ты вогнал мяч, выданный с края. Вратарь шотландцев Томми Ягор честно признался, что ему не приходилось видеть более хлесткого и точного удара.
— Я помню, Дон, ты написал тогда много теплых слов обо мне. Спасибо. Я не сомневаюсь, что ты меня понимаешь... Ты видел Мюнхен своими глазами и почти пережил его, как и я...
— Нет, Бен, я был всего лишь зрителем. Впрочем, это тоже неверно. Я действительно пережил Мюнхен. Но жизнь идет... Ты двигаешь своими длинными ногами и забиваешь голы. Твоя игра нравится тысячам — и это главное. А на выпады таких, как президент «Элертона» Джордж Лоорес, можешь наплевать. Советую тебе разборчивее относиться к критике. Ведь есть критика, а есть просто критиканство. Глупо оценивать игру футболиста не по его реальным возможностям, а исходя из собственных пожеланий. Он говорит, что ты играешь сейчас не так, как надо. Но уверяю, что многие пойдут на «Уэмбли», если мы пробьемся в финал, только затем, чтобы посмотреть на тебя...
— Спасибо, Дон... Ты всегда думал обо мне лучше, чем я есть.
Бен, крякнув, вытянул ноги. Потом равнодушно посмотрел на девицу, которая делала все, чтобы ее заметили.
— Мне очень понравилась твоя игра со сборной Португалии. Правда, бросалась в глаза вялость. Но зато ты забил два таких мяча! Один буквально обогнул вратаря, другой — как гвоздь, точно влетел под перекладину. Мне думается, Бен, ты пойдешь дальше, чем мог шагнуть Дункан Тейлор...
Солман устало улыбнулся.
— Ты очень хороший парень, Дон. После разговора с тобой действительно кажешься себе лучше...
На этом разговор оборвался. Солман сидел, уставившись в одну точку. О чем он думал? О темных улочках вдоль кирпичной стены, которая окружает спортивную базу в родном Ашингтоне, где он остался идолом местных мальчишек? Или вспомнил госпиталь после катастрофы? Кровати — одна подле другой. В головах тусклые лампы на никелированных штативах. Белое белье... Белые стены... Белые одеяла...
Дональд распрощался с Беном и отправился в свой номер. Это была та же комната, в которой Роуз останавливался четыре месяца назад.
Когда он вдохнул какой-то холодный, казенный воздух номера, такой воздух присущ только гостиницам, и огляделся, ему показалось, что он лишь вчера ушел отсюда в гости и вот сегодня вернулся домой. Роуз легко привыкал к любому жилью, очевидно, как и всякий человек, много ездивший.
Он хотел сесть и поработать, но потом передумал и, разобрав постель, нырнул под теплое шерстяное одеяло.
10
Только утром Дональд оценил по достоинству свое вчерашнее решение не работать. Он хорошо выспался и чувствовал себя бодрым.
Поправив короткие спортивные трусики (Дональд не любил современное мужское белье, рассчитанное на неженок), он лег на живот. С удовольствием погрузив ладони в ярко-желтый пушистый ковер у кровати, Дональд десяток раз отжался на руках от пола. Приятно заломило лопатки. Сделав два-три упражнения для брюшного пресса, Дональд пропрыгал в ванную комнату, в каждом прыжке имитируя удар головой по мячу. И неожиданно замер перед огромным зеркалом, укрепленным на внутренней стороне двери.
Перед ним стоял атлетически сложенный, среднего роста и возраста мужчина. Зачесанные назад белокурые волосы. Худое, продолговатое лицо с резким подбородком. Глубоко посаженные глаза. Нос с горбинкой, отмеченной небольшим шрамом... Тонкие черты лица как-то не очень вязались с тяжелым торсом и мясистыми ногами футболиста, изъеденными синими вздутиями вен.
Едва Дональд вышел из ванной, как позвонил Марфи.
— Дональд?! Доброе утро. Придется отменить нашу встречу, о которой договорились вчера. Уинстон Мейсл намерен провести пресс-конференцию сразу же после обеда.
— Почему он вдруг надумал?
— Не знаю. Очевидно, позвонит и объяснит все сам.
Едва Марфи повесил трубку, как раздался повторный звонок, и теперь уже голос Мейсла пожелал ему доброго утра.
— Дональд, я хотел бы попросить вас зайти ко мне на минутку, если не возражаете. Очень нужна была бы ваша помощь. Кстати, если еще не завтракали, перекусим вместе.
Сменив пижаму на теплые брюки в клетку и сероватый, такой же теплый джемпер, Дональд спустился в номера «люкс». «003» занимал Уинстон Мейсл.
Когда Дональд вошел к нему, маленький столик у окна уже был сервирован на две персоны и официант, открыв пиво, разливал его в фужеры.
Стол был слишком обильным для первого завтрака. Роуз прекрасно знал, что Мейсл сам ничего не будет есть, кроме бутерброда и пары чашек крепкого кофе. Так Мейсл прекрасно знал, что Дональд всегда любил покушать.
— Дональд, совет директоров решил провести пресс-конференцию для шотландских журналистов. Небольшую встречу в духе наших ежегодных журналистских собраний. Надо пригласить на нее всех приехавших на матч.
Мейсл имел в виду пресс-конференции, его детище, которые ежегодно проходили перед открытием сезона. Они не пользовались особой популярностью у журналистов, пока там подавали чай, хотя и отличный, и не уступающие ему бисквиты из кондитерской «Беккер».
По совету Дональда в зал стали выносить столики с более крепкими напитками. И, Роуз мог сказать твердо, ни один журналист Манчестера, пишущий о спорте или им интересующийся, не пропускал таких собраний. Дональд подумал, что неплохо бы сохранить этот обычай и здесь, в Глазго.
— Чай и на сегодня отменяется... — как бы угадав ход мыслей Роуза, проговорил Мейсл. Эта способность читать чужие мысли не то чтобы пугала Роуза, но как-то неприятно действовала на него.
— Прошу вас заняться вместе с Марфи организацией этой полезной для клуба встречи. Расходы пусть не смущают. Главное, чтобы пресса осталась довольна. А ее запросы и интересы вы знаете лучше меня.
Марфи я уже отдал соответствующие распоряжения. Ресторан обеспечит всем необходимым. Меня волнует другое. Для вас, Дональд, это тоже не секрет: будут спрашивать о предстоящем процессе. Поскольку вы еще не определили своего отношения к нему окончательно, прошу все подобные вопросы переадресовывать мне. Надеюсь, вы не откажетесь председательствовать на пресс-конференции?
«Что это, снова проверка? Стоит ли сейчас лезть на рожон и открывать карты перед Мейслом, признаваясь, что я именно окончательно определил свое отношение к процессу?»
Дональд решил воздержаться от лишней стычки с Мейслом и только кивнул:
— Хорошо, я проведу конференцию. А все ответы на такие вопросы вам, конечно, разумнее взять на себя. Мне, пожалуй, трудно будет найти убедительные доводы в пользу намеченного процесса.
И чтобы несколько смягчить впечатление от слишком резкого ответа, который можно было истолковать по-своему, добавил:
— Я пока недостаточно хорошо знаком со всеми обстоятельствами дела...
Однако от Мейсла не укрылась интонация, с которой ответил Роуз, и он испытующе посмотрел на собеседника. Тот спокойно выдержал взгляд президента, думая совсем о другом.
«А если натравить Берта Трантмана? И свести пресс-конференцию к разговору о процессе? Можно будет слегка встряхнуть Уинстона, Берт — мастер на такие штучки. Узнаем кое-что новое или прощупаем по крайней мере почву под ногами Мейсла. Думаю, он стоит не так уж твердо».
Берта он знал давно. Они сблизились, когда в Англию приезжала сборная ФРГ. Берт, немец по национальности, уже был вычеркнут из списка лучших вратарей Европы. Через два года ему пришлось оставить и ворота своего клуба.
В тот вечер накануне приезда гостей Берт сказал о своем подозрении, что его не поставят против немцев. Он очень переживал, но поделать ничего не мог. Лишь пришел на стадион за день перед игрой сборных. Побродив по полю, стал в ворота. Они были еще без сеток... Украдкой погладил ладонями штанги. И вот тогда, наверно, окончательно потерял надежду играть на следующий день, хотя руководство еще не вынесло своего решения. Предчувствие не обмануло его...
Конец завтрака Роуз и Мейсл проговорили о пустяках и больше не возвращались к разговору о предстоящей пресс-конференции.
Поднявшись к себе, Дональд «сел на телефон». Он обзвонил все редакции и знакомых журналистов, приглашая их сегодня перед матчем на небольшой прием в отеле и сообщая, что желающие смогут потом поехать на стадион в специальном автобусе, который будет заказан для прессы.
Покончив с приглашениями, он дозвонился Трантману и сказал, что у него есть к нему дело, связанное с процессом. Тот обещал прибыть за час до открытия пресс-конференции и переговорить обо всем подробно.
Но Берт опоздал и явился перед самым началом. Роуз успел лишь перекинуться с ним парой слов.
— Берт, по-моему, это страшное дело — процесс, который они затевают, — он не говорил кто, для Берта и так было ясно. — Твое мнение?
— Это нисколько не хуже многого, что творится в нашем футболе ежедневно, если тебе действительно нужно мое мнение. Процесс столь же гнусная штука, как совращение молодых парней, бросающихся на денежную наживку прямо со школьной скамьи. Не потому, что зарабатывать деньги — это плохо. Вовсе нет. Но в конце концов когда-нибудь захочется стать человеком, бывают чудачества, — саркастически заметил Берт, — а тебе сразу же напомнят, что ты просто товар. Товар, за который вначале давали лишь три фунта в месяц, потом три в неделю, потом три с половиной тысячи в год, потом — четверть миллиона за команду оптом... Как видишь, даже после смерти игрок остается тем же товаром. Хотя, право, там, в могиле, ему уже наплевать, сколько дают за его ноги, которым не суждено больше двигаться по полю...
Дональд понимал, что в Берте сейчас говорит затаенная обида за всю несправедливость, которую он испытал в течение своей футбольной карьеры. Он, конечно, настроен слишком пессимистично. Взять Марфи. Он прожил бурную, долгую жизнь и остался оптимистом. Смог найти в современной футбольной индустрии не только трубы и дым ее фабрик, но и цель своей жизни.
Но Роуз был рад, что мнение Берта о процессе совпадало с его собственным. Берт сказал даже, что может выступить с большой статьей против процесса.
И тогда Дональд еще раз убедился в справедливости изречения «журналистика делается за столом». Даже Мейсл понимает, что это так, собирая сегодняшнюю конференцию, которая еще не известно чем кончится для него.
«Вы уже принялись за вербовку сторонников, господин президент! Мне тоже пора считать солдат. Посмотрим, чья армия будет сильнее!»
Машинально Дональд начал прикидывать, кто из знакомых ребят в случае нужды смог бы выступить на его стороне.
К назначенному часу в узком и длинном банкетном зале ресторана собралось довольно много народу. К своему удовлетворению, Роуз обнаружил в зале представителей лондонских газет, прибывших специально на матч.
Мейсл, радуясь своим мыслям, ходил, довольно потирая руки. Он даже подошел к Роузу и поблагодарил:
— Спасибо, Дон! Вы блестящий организатор. Несмотря на скороспелость принятого решения, все пока идет отлично. Огромная аудитория!
«Вот именно — пока», — подумал про себя Дональд, разведя руками — мол, не за что благодарить.
Стол с пивом и закусками быстро пустел. Прихватив бутылку пива и пару бутербродов, пришедшие рассаживались за столики, расставленные по залу. Вскоре все места были заняты. А люди подходили и подходили, размещаясь на подоконниках, ступеньках и длинной стойке, которая шла вдоль бара.
Многих Дональд хорошо знал лично, многих только в лицо, некоторых лишь видел несколько раз на таких же собраниях — шапочное знакомство.
Открывая пресс-конференцию, Дональд сделал хитрый тактический маневр. Представив директора клуба, менеджера, тренеров и некоторых игроков присутствующим, он дал слово Уинстону Мейслу. Тем самым Дональд выдвинул его на первый рубеж, под огонь вопросов. Взглянув украдкой на Берта, Дональд по его усмешке понял, что тот достойно оценил уловку Роуза.
Мейсл начал проникновенным обращением: «Джентльмены, дорогие друзья!» Сказав несколько слов о традиции подобных встреч прессы с игроками и администрацией «Манчестер Рейнджерс», он перешел к насущным делам клуба, расчетливо намекнул на трудности финансового порядка в период великого возрождения клуба. Вкратце рассказав о сделанном за этот сезон, он поделился соображениями о предстоящей гастрольной поездке в Индию, которая намечалась в начале января. Затем он заговорил о проблемах английского футбола, о будущем своего клуба. И здесь речь Уинстона Мейсла напоминала круглые морские камешки, за которые не могла бы зацепиться ни одна лангуста.
Время от времени Мейсл пересыпал свою очень живую, эмоциональную речь остроумными замечаниями и шутками, которые вскоре создали в зале непринужденную атмосферу взаимопонимания. Предложив задавать вопросы, Мейсл сел, чрезвычайно довольный собой.
Высокий парень в очках спросил Марфи о тактических новинках, на что Крис ответил: «Команда продолжает играть по старинке, красиво и на выигрыш». Кто-то спросил о самочувствии Бена Солмана... Вопрос Берта в этой дружеской обстановке прозвучал подобно выстрелу.
— Не могли бы вы сказать несколько слов о предстоящем судебном процессе, возбуждаемом против Британской авиационной компании? Это, кажется, тоже входит в ближайшие планы клуба?
Вопрос был задан в преотвратной форме — ничего особенного не спрошено и спрошено слишком много, объяснять вроде нечего, но отвечать надо. Дональд посмотрел на Мейсла, предлагая говорить ему.
— Стоит ли сейчас толковать о процессе, когда вас, наверно, интересуют виды на сегодняшнюю игру? Тем более, вопрос отнюдь не спешный. Давайте сегодня займемся сегодняшними делами, а завтрашними — завтра, — попытался обратить все в шутку президент, тем самым отрезая возможность возобновить этот разговор вновь.
— Мне бы хотелось повторить свой вопрос и получить на него ответ, — проговорил Берт настолько громко, что было слышно во всем зале. — Может быть, вопрос и не очень спешный, но в нем — законный интерес к настойчивым слухам в футбольных кругах. Если, конечно, у директоров клуба есть какие-то свои, скрытые мотивы, можете не отвечать.
И Дональд и Мейсл прекрасно понимали: подобная навязчивость ведет к одному — придется отвечать. Если совет директоров не желает, чтобы завтра в прессе замелькали всевозможные догадки, домыслы и заявления, будто руководство клуба «Манчестер Рейнджерс» затевает темное дело, о котором даже не желает говорить. Вот уж поистине пресс-конференция — палка о двух концах!
Мейсл снова заговорил в обтекаемых выражениях о трудностях клуба после мюнхенской катастрофы.
«Интересы английского футбола требуют, чтобы клуб был на высоте. А высота — это деньги. И нет ничего странного в требовании клуба о возмещении убытков, действительно нанесенных ему».
Поначалу объяснения Мейсла показались удовлетворительными, и присутствующие стали терять интерес к этому вопросу, понимая, что Мейсл ничего, кроме уже сказанного, не сообщит. И тут сосед Берта, Дон не знал его, спросил:
— А как относятся семьи погибших к тому, чтобы имена их отцов, мужей и сыновей стали предметом судебного торга?
— Во-первых, это слишком громкие слова, хотя мы нередко и любим их, — отпарировал Мейсл, подразумевая под «мы» прессу и стараясь выиграть время. — Во-вторых, процесс во многом преследует и их личные цели — материальную помощь семьям бывших игроков. Это наша святая обязанность. Клуб никогда не бросал в беде своих членов, что бы с ними ни случалось.
И Мейсл принялся рассказывать о славных традициях клуба, явно уводя разговор в сторону.
Большинство журналистов решили, что вопрос стоит взять на заметку. Настроение журналистов уловил и Мейсл. Ни о какой откровенности и непринужденности, которые установились в начале встречи, говорить не приходилось.
Дональд смотрел на происходящее как на хорошо поставленный спектакль и, кажется, был единственным, кто остался доволен его финалом.
«Мейсл — умный человек. Неужели он не понимает и не поймет даже теперь, что, начнись процесс, многие закулисные дела клубной администрации будут преданы огласке, совсем для него нежелательной. Найдутся силы, которые посмотрят на процесс не так, как смотрит он, Мейсл. И тогда разразится страшный скандал, от которого по швам расползется вся добропорядочная репутация клуба!»
Через пятнадцать минут пресс-конференция была поспешно закрыта, рассыпавшись на десятки маленьких конференций за каждым столом.
11
После пресс-конференции раздраженный Мейсл сразу же поднялся к себе, и Дональд увидел его только на стадионе из ложи прессы.
Президент расположился на скамейке за воротами вместе с Марфи, старшим тренером и Ральфом Мейем, который сегодня не играл. Мейсл, одетый в черное пальто, с пестрым кашне на шее, сидел, тяжело уперев руки в колени, самодовольно поглядывая кругом.
Прямая противоположность Мейслу — Элмер Бродбент. Старший тренер за долгие годы работы так и не научился владеть своими чувствами во время матча. Энергичный, собранный, иногда излишне суровый, на тренерской скамье стадиона он преображался и становился едва ли не самой экзотической фигурой любого матча. Он кричал, махал руками, взывал к игрокам, которые не слышали его заклинаний, закидывал голову в порыве возмущения. И сидя великолепно дублировал головой и ногами каждый финт и каждый удар, который совершался на поле. Бродбент был похож на заводную игрушку, хозяин которой забыл, как остановить механизм.
Рядом с ним развалился на скамье Ральф Мей в легком модном коротком плаще, без головного убора и в перчатках. Он выглядел денди, случайно попавшим на эту заветную скамейку творцов футбола.
Марфи уткнулся в ладони, лишь время от времени подавая ведомые только ему да Преггу, вратарю манчестерцев, знаки.
А на поле развертывались события, не менее неприятные для Мейсла, чем происшедшие несколько часов назад на пресс-конференции.
Матч на кубок страны проходил совсем не так, как того хотелось бы манчестерцам. Уже на четвертой минуте мяч оказался в сетке ворот Прегга. Дурное начало, тем более для кубкового матча. Сто тысяч сторонников «Глазго Рейнджерс» мощным воплем приветствовали успех своей команды в поединке двух «рейнджерсов». Рев не смолкал ни на минуту, лишь подобно морскому прибою то нарастая, то спадая, то нарастая вновь.
Вообще «Иброкс стадион», колыбель «Глазго Рейнджерс», славился националистическими настроениями и буйным характером своих зрителей. Глядя, как восточная трибуна размахивает знаменами клуба, раскачиваясь из стороны в сторону, ряд налево, ряд направо, Дональд подумал, что это пляска знамен на фоне яркой рекламы «Декстросола» так и не кончится до финального свистка.
«Танец безумных дикарей!» — мелькнуло у Дональда.
Жалкие крики тысячи болельщиков, прибывших из Манчестера, растворились в общем реве стадиона и не были слышны.
Команда играла в атмосфере, накаленной до предела, в атмосфере предвзятости и враждебности.
Дональд представил себе, что происходит на «Иброкс стадион» в дни жестоких поединков команд «Глазго Рейнджерс» и «Селтик», давно вышедших за рамки обычных спортивных состязаний. Каждый футбольный матч превращался в бурное проявление старых религиозных разногласий.
За спиной этих команд стоят две религии — католическая и протестантская. Никому на трибунах уже нет дела до третьей — футбольной религии, ради которой, собственно, и собрались сто тысяч человек. Свисток судьи к началу матча, по злой иронии судьбы, — сигнал к началу борьбы, которая охватывает трибуны.
О нет, это отнюдь не пассивное желание победы «своим» — команде протестантов или католиков. Это жестокая распря, словно прорвавшаяся сквозь тьму веков из самых грязных тайников английской истории.
В дни матча на стадион стягиваются резервные полицейские части. Но они не в силах справиться с бушующим котлом страстей, в который превратился квадрат трибун. Бесчинствующие хулиганы безраздельно властвуют на них. И горе протестанту, если он по ошибке или по случайному стечению обстоятельств попал на трибуну к католикам. Десятки арестов во время матча, десятки раненных ножами и тяжелыми предметами... Но что может сделать полиция, когда на пятнадцать акров земли, занятых стадионом, продается сто восемнадцать тысяч билетов!
Провокации зрителей то у одних, то у других ворот. Свистящие камни, которые в перерыве уберут работники стадиона. Атмосфера ожесточает. И слово «игра» уже не соответствует тому, что происходит на поле. Надо иметь железную волю, чтобы не стать убийцей в течение таких двух таймов. Надо слишком сильно любить футбол, чтобы не стать сумасшедшим за эти девяносто минут.
Дональд не удивляется, что в звуковом бедламе противники Манчестера играют спокойно. Вернее, хладнокровно. Для них привычна обстановка. Им приходилось видеть ситуации похлестче. Они, как мясники на бойне, уже привыкли к виду крови и могут, не дрогнув, омыть в ней руки.
К середине второго тайма манчестерцам удается переломить ход игры, сквитать гол, а затем повести в счете. Но Роуз, удрученный атмосферой матча, сидит, как заурядный счетовод, и ставит в таблице крестики и цифры. Шифрованную и очень удобную систему записи хода игры он разработал сам.
Когда Роджер Камптон вынужден был покинуть поле, Дональд беззвучно выругался по адресу вратаря глазговцев и судьи: любому мало-мальски непредвзято настроенному человеку было ясно, что вратарь играл подло, не на мяч, а на человека. Роджер перехватил пас между двумя защитниками. Стремительным рывком он настолько ушел от подопечного, что тот прекратил преследование. Камптон остался один на один с вратарем. Правда, до штрафной площадки было еще далеко, но Роджер толкнул мяч в точку, наиболее близкую к воротам и недосягаемую для вратаря. Роджер должен был появиться в ней на мгновение раньше. Длинный Глен, вратарь глазговцев, уже пять лет играл за сборную Шотландии и не был зеленым новичком, чтобы не видеть точности расчета. Но он все-таки пошел навстречу Роджеру обреченно и яростно.
Законы движения неумолимы. Даже в футболе. Глен опоздал. Не входя в штрафную площадь, Роджер дотянулся до мяча и направил его мимо вратаря. Глен, не обращая внимания на мяч, ударил с ходу по ногам Роджера, стараясь хоть как-то отомстить нападающему.
Крик Роджера, казалось, слышала вся Шотландия. Крик животного, взвывшего от боли.
«За такие вещи надо гнать с поля! Неужели что-нибудь серьезное с ногой Роджера? Ведь у него и так не в порядке мениск правого колена. Бедняга не играл четыре календарных дня, все прогревал ногу. И вот тебе, в одну минуту — почти инвалид».
Даже мяч, который тихо запрыгал в сетку ворот «Глазго Рейнджерс», не принес Дональду облегчения.
Роджер пластом продолжал лежать на траве. Вратарь глазговцев отошел к штанге, спокойно взирая, как мелкой рысцой одним из первых бросился бежать к Роджеру Уинстон Мейсл. За ним кинулся главный тренер Элмер Бродбент. Только менеджер Крис Марфи остался сидеть на месте рядом с Ральфом Мейем. Дональд с удивлением посмотрел на Марфи — из ложи он казался маленьким старым человеком, невесть зачем занесенным сюда, на этот орущий стадион. Вот Марфи, наконец, тяжело встал и, оглянувшись на скамью запасных, сел обратно. Он был бессилен что-либо сделать для команды. Лечить — дело врачей. А заменять выбывшего игрока, по условиям розыгрыша кубка, нельзя.
Тем временем Уинстон Мейсл, отстранив санитаров, сам повел с поля Роджера, повиснувшего у него на шее.
«Начинается мелодрама, — с яростью подумал Роуз, представляя себе завтрашние газеты с полуполосным снимком великодушного и самоотверженного генерала, помогающего своему солдату на поле битвы. — Теперь сюсюканья не оберешься в отчетах. Силен же ты, Уинстон, — думал Дональд, глядя на удалявшуюся в сторону тоннеля высокую фигуру Мейсла, — мастер играть, ничего не скажешь! Кто упрекнет тебя в бездушье, кто, увидев такую картину, посмеет сказать, что ты плохой?»
Отчет он начал фразой:
«Дункан Тейлор жив. Сто восемнадцать тысяч зрителей убедились в этом, глядя на игру человека, который, кажется, лишь по недоразумению носит фамилию Камптон, а не Тейлор».
Дональду хотелось сказать несколько теплых слов о Роджере, который сегодня действительно играл отлично. Тем более что, по утверждениям врачей, в этом сезоне ему уже не играть. Потом Роуз начал развивать мысль о духе и стиле Тейлора. Это окончательно расстроило Дональда. Он с большим опозданием закончил писать отчет и передал его в газету, сомневаясь, что материал может попасть в номер. Представил, как беснуется ночной редактор. Роуз, возможно, подвел газету, но ничего не мог с собой поделать. Мысли о Тейлоре отвлекали его от работы...
12
В тот вечер, когда Тейлоры отмечали переезд в свой новый дом, мужчины засиделись за бриджем допоздна, и Дункан предложил Дональду ночевать у него.
Утром Роуз встал очень рано. Не спалось. Вышел в кухню. К неописуемому удивлению, обнаружил там Дункана, который сидел верхом на стуле в одних пижамных брюках и, не мигая, смотрел на огонь газовой горелки. Бледный рассвет красил кухню в мистические тона, и сам Тейлор казался по меньшей мере заклинателем газового пламени.
Это рассмешило Роуза, а Дункан, обернувшись на голос, обрадовано вскочил со стула.
— Мило, очень мило, что и ты встал так рано! Сейчас мы с тобой сварим кофе. А то, знаешь, не по себе. Наверно, еще не вошел в роль владельца такого огромного дворца, — криво усмехнувшись, добавил он.
— Вряд ли. Просто мы слишком бурно провели вчерашний вечер и выпили много кофе. Вот и все.
Вода закипела. Дункан пустил в гудящий турецкий кувшинчик щедрую порцию кофейной пудры.
— Вряд ли... — повторил Роуз. — Человек, привыкший к тому, что он стоит тридцать тысяч фунтов стерлингов, не должен обращать внимание на такие мелочи, как приобретение дома.
Дункан улыбнулся и долго отхлебывал маленькими глоточками горячий кофе. По кухне бродил его стойкий аромат.
— Знаешь, Дон, а ведь я так и не смог привыкнуть к таким бешеным деньгам. Хотя часто мечтал о них... Сначала мне нравилось, что тысячи людей жаждут узнать, каково живется футболисту ценой в тридцать тысяч. Мне казалось, я смогу ответить на этот вопрос довольно легко. Но ошибся. И до сих пор часто теряюсь, когда его задают.
Мне уже скоро двадцать три, а я порой чувствую себя ребенком. Может быть, потому, что, когда играешь в футбол, остается очень мало времени, чтобы учиться... Мало времени подумать... И тогда... — Дункан замолчал и смущенно улыбнулся, как бы прося прощения за столь сбивчивую речь.
— Ты хорошо говоришь, Дункан, продолжай... — мягко поддержал его Роуз, стараясь своей заинтересованностью не спугнуть минуту откровения. А когда наступали у собеседника такие минуты, Роуз чувствовал безошибочно. И уже в силу своей профессиональной привычки делал стойку, как легавая перед гнездом куропаток.
— Ты знаешь, я родился в Стрентоне, где до последнего времени жила моя мать Кисси, одна из Мильбернов. Наша деревня ничем не прославилась. Правда, дала четыре поколения футболистов, включая и меня. Первым игроком был мой прадед по линии матери, Джек Мильберн, игравший в 1888 году за «Нортумберленд». Сын его, тоже Джек, имел шесть сыновей и пять дочерей, которые тоже играли в футбол. Ну вот, ты смеешься, а я ведь не оговорился. И дочери тоже. В своем возрасте, конечно. Один из сыновей стал моим любимым «дядюшкой» Бобби, а другой — моим отцом.
Отца звали — знаменитый инсайд «Ньюкасл Юнайтед», старший брат Бобби играл за «Лиидс Юнайтед», как и три других брата: Джек, Джордж и Джимми Мильберн. Другой родственник, Стен Мильберн, выступал несколько лет за «Лестер Сити». В таком окружении мне, конечно, трудно было сбиться с футбольной стези.
Дункан налил себе еще одну чашку кофе и жестом предложил Роузу. Тот отказался.
— Пять лет назад, — продолжал Тейлор, — я был всего лишь подающим надежду самовлюбленным парнем, который выступал за ирландский клуб «Гленторан». Тогда многие проблемы я разрешал гораздо быстрее и мог дать ответ на любой вопрос. Возможно, потому, что тогда я не задумывался так глубоко над жизнью, а спокойно брал лежащее на поверхности. Это всегда легче... А сколько у меня было амбиции! Я мог утопить в ней имена всех великих философов сразу. И футбол казался мне обителью самого чистого, самого заветного...
А сегодня? Сегодня я капитан одной из лучших в мире футбольных команд. Если потребуется, то любой клуб, не задумываясь, выложит за меня и пятьдесят тысяч фунтов стерлингов.
Мое будущее, пожалуй, обеспечено. Но я все чаще и чаще впадаю в растерянность. В начале карьеры все выглядит куда интересней. А на вершине — буднично, скучно и... И футбол мне не кажется такой уж честной спортивной игрой, как пять лет назад. Это слишком сложная игра. И зачастую ведется она не только на футбольном поле... — Дункан умолк, словно взвешивая, стоит или не стоит говорить об этом дальше. — Э, да что там!..
Сейчас никто не поверит, что на первый свой международный матч мне пришлось ехать сто миль на такси.
Дункан, протянув руку к черному выключателю, то убавлял, то увеличивал газовое пламя.
— Это был мой второй сезон в составе «Гленторана». Неожиданно в пять часов утра раздалась барабанная дробь в дверь.
«Доброе утро, Дункан! — первое, что я услышал, когда, заспанный, с трудом открыл замок. — Собирайся быстрее, мы едем в Уренсхем!»
На пороге стоял Ангус Сеед, тренер «Чарльтон Атлетик», он же второй тренер сборной.
«Ехать в Уренсхем? Зачем?! — поразился я. — И почему именно сейчас — ни свет ни заря?!»
«Ты играешь за Ирландию против Уэльса, — выпалил он и шепотом добавил: — Сегодня вечером! Маккейб из «Лиидс Юнайтед» не может играть, и ты займешь его место, дружок! А теперь торопись, я заставил такси нас ждать!»
Ангус, милый Ангус, сопровождал меня в поездке тем холодным мартовским утром до самого Уренсхема. И как сейчас я помню страшный счет такси — двадцать пять фунтов стерлингов. Это была гигантская сумма, которую я заплатил сам, чтобы играть в международном матче. Гигантская сумма! Смешно! По сравнению с тем, что за мой переход сейчас дадут все пятьдесят тысяч. Пятьдесят тысяч и двадцать пять фунтов! Но, знаешь, так, как я играл в том матче, я не играл никогда потом и, наверное, не буду.
Кофе уже остыл. Роуз разлил остатки вместе с гущей себе и Дункану. Тот не шевельнулся, продолжая рассказывать. И Роуз чувствовал, что Тейлор в общем-то рассказывает не для него. Скорее для себя. В жизни человеческой часто бывают минуты, когда хочется сказать так много. Сказать себе самому. Вслух.
— Мне не приходилось раньше читать такие хлесткие заголовки, которыми балует ныне ваш брат журналист. «Золотой мальчик на бриллиантовых ногах». Надо же такое придумать! А когда-то в юности подобные статьи радовали меня. Они поднимали в собственных глазах. Но это все позади! Теперь словесный трезвон выглядит слишком низменно и пошло!
«Арсенал» хочет, чтобы я перешел к ним. Их тренер Том Унтаппер специально прилетал, чтобы перекупить... Я читал в газетах о его приезде в Манчестер. Но меня не продали...
Почему так дорого платят за меня, я узнал, увидев «Арсенал» в игре, — у них нет лидера, и они готовы на все...
Дункан замолчал и потом вдруг заговорил совсем о другом:
— Я не считаю себя вправе утверждать, будто знаю истинные причины нравственного, если хочешь, падения нашего футбола. Но мне все больше и больше кажется, будто оно начинается с первого фунта стерлингов, который ты получаешь за игру. Тогда радость свободы, откровение мальчишеских баталий под натиском денег растворяются как дым... Как бы ни был ты бескорыстен по своей природе, ты начинаешь видеть за каждым ударом фунт, за каждым пасом — второй, пятерку — за удар головой, сотню — за гол в ответственном матче. И тогда умирает футбол... Тогда кажется, что кто-то всесильный помимо твоей воли вторгся в твою жизнь, и твоя футбольная карьера предстает в ином свете. Но это бы еще ничего. Не дай бог, если вдобавок ко всему у тебя однажды — хотя бы однажды! — не хватило мужества сказать «нет» какому-нибудь грязному дельцу. Тогда каждый матч превращается в муку. И ты перестаешь уважать самого себя...
— А, вот вы где, полуночники! — В дверях, запахнув широкий стеганый ночной халат, стояла Барбара.
В эту минуту Дональд почти ненавидел ее за вторжение. Он взглянул на Тейлора. Дункан тоже поморщился. Но потом, как бы очнувшись, ласково проговорил:
— Иди, милая, посиди с нами. У нас, кажется, был довольно любопытный разговор.
— То-то, смотрю, вы оба чудные, словно опиума накурились.
Им так и не удалось в то утро закончить свой разговор. Не смогли вернуться к нему и потом — не представлялся случай.
А вскоре Тейлор погиб...
13
Когда Дональд вошел в гостиную дома Барбары, Рандольф сидел в низком мягком кресле на колесиках, придвинутом к самому камину. Огонь метался по дровам, брошенным на раскаленные угли. Рандольф развлекался игрой огня. Выглянув из-за спинки и увидев Дональда, он только помахал рукой. А когда Роуз опустился на соседнее кресло, дал задний ход своей «коляске» и оказался лицом к лицу с Дональдом.
С минуту они молча смотрели друг на друга, а потом одновременно рассмеялись.
— Мы ждали тебя раньше, Дон. Но пока ты медлил, мы с Барбарой кое-что переиграли. Предлагаю отправиться в Клотчестерский клуб. Там у нас где-то стоит яхта, и мы сможем прекрасно провести выходной. — Он посмотрел на часы. — Боюсь только, поздновато — пока туда доберешься, начнется отлив. Будет трудно выйти в море. Насколько я помню мутную кишку заливчика, там по крайней мере раз в сутки ходят по дну, не замочив ножки.
— Мне все равно. Я свободен сегодня и завтра. Если не возражает Барбара, то, пожалуй...
— Она, конечно, согласна. Сейчас готовит внизу кое-что съестное. Хотя я предлагаю заехать в магазин... Ты на машине?
Дональд молча кивнул. Он знал, зачем Рандольф спросил об этом, и знал, каким будет второй вопрос. И не ошибся.
— А мой трактор видел? — стараясь придать побольше небрежности своему голосу, спросил Рандольф.
— Видел. Поздравляю. Но на месте отца я бы не купил тебе такую машину. Это самоубийство. Зачем триста шестьдесят лошадиных сил одному человеку? Чисто американская мода! — Дональд пожал плечами, как бы подчеркивая этим всю несерьезность приобретения. — Хотя сам, признаться, люблю большие вещи, крупных людей, далекие расстояния.
— Вот и отлично. Предлагаю сесть за руль и попробовать. Отправимся на моей машине. А «волво» пусть подождет дома и поскучает с Барбариным «моррисом». Не родился бы после этого какой-нибудь мотоциклик! — Он звонко рассмеялся, довольный собственной шуткой.
— Рандольф, Рандольф! Что ты говоришь?! — с порога воскликнула Барбара, услышав последние слова Мейсла.
Она сдержанно поздоровалась с Дональдом, но при этом улыбнулась так ласково, что Роуз поразился умению Барбары мгновенно менять выражение лица.
Она была одета в серый дорожный костюм из мягкой ткани. Узкая, несколько коротковатая юбка и открытый жакет облегали ее фигуру и делали полноватую Барбару изящной. Может быть, костюм был излишне откровенным, с точки зрения сегодняшней моды, но такой наряд и стремительность движений скрадывали массивность фигуры.
— Все разговоры по дороге. Иначе мы ничего не успеем сделать, — решительно заявила Барбара и сунула в руки Дональда небольшую сумку с продуктами, а Рандольфу пустую корзинку для бутылок.
Пока укладывали вещи в низкий спортивный автомобиль Рандольфа, Дональд вдоволь поиздевался над автомобильной страстью Мейсла-младшего.
— Нет, что это за рыдван? Сидеть согнувшись в три погибели ради моды — мальчишество! Да к тому же платить такие деньги!..
Вначале Мейсл-младший отмалчивался, но потом всерьез стал уговаривать Дональда сесть за руль. Рандольф первым поспешно пробрался на заднее, фактически запасное сиденье, поскольку модель «ягуара» была двухместной.
Огромная серая машина, по очертаниям своим действительно напоминавшая прыгающего ягуара, легко взяла с места.
Первые минуты Роуз как бы примеривался к машине. Он осторожно вел ее, пристроившись за зеленым «бьюиком». И ничего не отвечал на поминутные «Ну как?! Ну как?!», несшиеся из-за спины.
Машина шла, словно ни вес трех человек, ни полуторатонная масса самого автомобиля не значили для мотора ничего.
Когда они вырвались на загородное шоссе, Дональд инстинктивно нажал на педаль акселератора, и зеленый «бьюик», маячивший впереди, отлетел назад, будто он и не двигался со скоростью семидесяти километров в час.
Опьянение мощностью мотора охватило водителя. Дональд уже ничего не мог с собой поделать и все увеличивал и увеличивал скорость. Он любил быструю езду, любил автомобиль. Но ему еще не приходилось сидеть за рулем такой мощной машины.
«А ведь великолепное ощущение! Словно вся мощь вселенной у тебя в руках. Одно движение руля — и вписываешься в стометровые повороты».
Поглощенный наблюдением за дорогой, Дональд вел машину молча. Стрелка спидометра прыгала в пределах 100—120. Барбара, захваченная стремительностью движения, откинулась на спинку и тоже молчала. Затих, наконец, сзади и Рандольф, наблюдая, как мастерски вел машину Роуз.
Ехать надо было часа два с половиной. Но скорость как бы скрадывала время. Автострада заканчивалась через несколько десятков километров, и далее дорога шла по узкому местному шоссе, на котором сверхмощность мотора была бесполезной.
По обе стороны дороги стремительно вырастали и исчезали цветастые корпуса небольших заводов, коричневые и ярко-желтые строения ферм. Но постепенно, чем глубже они забирались в графство Эссекс, пейзаж менялся. Исчезли заводы. Реже стали попадаться фермы. Правда, они теперь были крупнее. Затем стали мелькать аккуратные домики, прятавшиеся за живой изгородью. Их островерхие крыши да трубы каминов то здесь, то там протыкали редкий занавес по-осеннему оголенных ветвей.
Роуз очень любил Эссекс. Это был уголок старой, рафинированной Англии, в неприкосновенности сохраненный для туристов. О графстве с упоением писалось в проспектах, которые Дональд видел в крупнейших бюро путешествий. «Посетите Англию — посетите Эссекс». В разгар сезона графство кишело туристами. А вот в дни глубокой осени благоговейная тишина хранилась, кажется, самой природой.
В мягких утренних туманах лежала до самого снега изумрудная трава. Пока мог видеть глаз, с холма на холм карабкались зеленые квадраты наделов, и трудно было найти границу между приусадебным газоном и полем, между площадкой для гольфа и великолепным выпасом.
Осенью тощие кроны некогда пышноголовых деревьев не застилают панораму и делают весь край как бы полупрозрачным, нарисованным нежной акварелью.
Словно сошедшими со старинных картин кажутся и внезапно выныривающие из боковых аллей всадники, и бесшумно перебегающие дорогу под самыми колесами фазаны, и с огненным взмахом хвоста рыжая лисица.
Пока Рандольф заправлял машину горючим на маленькой колонке, Роуз купил в магазинчике напротив полдюжины пива, две бутылки французского вина и флакон виски. После остановки за руль сел Мейсл-младший. До поворота оставалось немного, а он лучше знал дорогу. Когда подъезжали к яхт-клубу, Роуз про себя подумал: «А паршивец водит машину смелее меня! В нем больше рискованности, больше шика, чего никогда мне не хватало...»
Они не успели поставить машину на стоянку, как подбежал служащий в голубой форме. Рандольф назвал фамилию и сказал, что он звонил сегодня утром.
— Да-да, пожалуйста, мистер Мейсл. Только вот беда — вы запоздали. Отлив в разгаре. Выйти в море нелегко.
— Выберемся, — самоуверенно заявил Рандольф, разглядывая вереницы яхт.
Многие из них, похуже и подешевле, стояли не у причалов, а у самого берега. Стояли в полном смысле этого слова. Вода — словно какой-то сказочный гигант одним глотком осушил половину морской губы, ушла, обнажив на всем протяжении залива грязные полосы ила. Они тянулись извилистой линией разной ширины, в зависимости от крутизны дна.
Яхта Мейслов, средний морской круизор с громким названием «Нефертити», остался на плаву, лишь слегка осев с кормы.
Странное дело, Дональду нередко приходилось ступать на палубу яхты, но он всегда испытывал непонятное волнение. Его, словно перед выходом на поле в день ответственного матча, била легкая дрожь. Он никогда не грезил романтикой моря, но всякий раз при виде белоснежных крыльев-парусов, прислушиваясь к шуршанию волн в полной тишине морского простора; он возбуждался, как мальчишка-болельщик при виде футбольного мяча.
— А ты умеешь обращаться с этакой штуковиной? — спросил Дональд, когда восхищенная Барбара унесла в каюту продукты.
— Подумаешь, премудрость! — спокойно и на всякий случай тихо, чтобы не было слышно в каюте, произнес Рандольф. Но потом совесть в нем заговорила, и он добавил смущенно: — По правде говоря, не очень. Мы с отцом ходили несколько раз. Отец показывал...
«Морские волки» из них были и впрямь никудышные. Только с помощью рабочих клуба удалось поставить паруса. Благо некому было посмеяться. Все, кто собирался походить под парусом, уже давно ушли в море. Так, в одиночестве, и это было как нельзя кстати, они двинулись, лавируя по узкому от обмеления фарватеру, вспоминая указания старого клубного лоцмана.
Яхта медленно катилась под слабым ветром. Во время каждого неловкого поворота и смены галсов зловеще скребла килем по дну, грозя остановкой, и остановкой надолго. Посоветовавшись, решили убрать паруса и запустить мотор. Двигатель завелся сразу, и под привычной механической тягой Рандольф увереннее повел яхту по фарватеру.
Все же перед самым выходом из узкой губы сели на мель. Пришлось раз десять дружной тройкой перебегать с борта на борт, раскачивая судно, в то время как надрывно завывавший двигатель толчками гнал яхту к чистой воде. Наконец выбрались в залив. Берега губы внезапно развалились надвое, открыв необъятный морской простор, кишащий чайками и серебристыми бликами мелких волн.
Паруса снова стали на место и, оглушительно хлопнув несколько раз, вобрали в себя ветер. Смолк мотор. Непривычная тишина резанула ухо. И только ласковое хлюпанье волны о нос нарушало ее.
Переодевшись в просторной каюте с миниатюрной кухней, столиком и двумя диванами, Дональд вновь поднялся наверх и, устроившись на высоком креслице, взялся за штурвал.
— А где постели?
— В носовом и кормовом отсеках. Две постели впереди и две сзади. В каюте тоже можно устроить пару человек.
— Весьма рационально.
Барбара, сославшись на прохладу и желание одеться потеплее, сошла вниз. Вслед за ней нырнул в каюту Рандольф. Роуз остался наверху один. Поглядывая на паруса и шелковые ленточки указателей направления ветра, он медленно перебирал штурвал. При каждом неверном маневре Роуз ощущал, как никли паруса, яхта теряла ход, будто врезалась в более плотные слои воды.
«Нельзя сказать, что этот тузик очень ходкий. Хотя совместить великолепные ходовые качества и такой комфорт можно только на катамаранах».
Встав с креслица, он пересел на борт и, поддерживая штурвальное колесо ногой, откинулся к воде.
Он упивался свежестью морского воздуха, его терпким соленым привкусом, непривычным для легких городского жителя.
Внезапно ему в голову пришла шальная мысль. Он резко выбрал штурвальное колесо и, повернув яхту боком к ветру, почти положил ее на волну.
Он представил себе, как испугаются и выскочат из каюты Барбара и Мейсл, и решил заглянуть внутрь, увидеть их испуганные лица. Когда он приоткрыл дверцу, ему показалось, что Рандольф и Барбара шарахнулись друг от друга слишком стремительно. Но глаза Роуза не сразу привыкли к темноте каюты с опущенными для прохлады шторами. И он так и не понял, вернувшись к штурвалу, впрямь ли они целовались или ему только показалось.
«Что за чушь! Зачем ей понадобился этот мальчишка?! А если он не такой уж мальчишка? Кстати, действительно, он чересчур часто торчит возле Барбары. И дома у нее он ведет себя чересчур свободно. Глупости! Я, кажется, начинаю ревновать. Дай себе волю, додумаешься бог весть до чего».
Но нет-нет да и бросал взгляд на закрытую дверцу каюты.
«Если они сейчас выползут оттуда, значит, я не ошибся. Им неудобно оставаться вдвоем, когда их заметили. Если не выйдут, значит, показалось».
Он старался держать яхту под наиболее острым углом к волне и ждал. Из каюты никто не появлялся. Постепенно хорошее настроение возвращалось к Дональду.
«Но все-таки надо спросить Барбару, впервые ли она в этом яхт-клубе? Благо времени у нас достаточно. Сегодняшний вечер, целая ночь и завтрашнее утро. А может быть, и весь день. Успеем еще поговорить...»
На залив опустились сумерки. Ветер почти упал. Только отдельные порывы белили гребни волн, а потом море вновь надолго успокаивалось.
Вода из аквамариновой медленно превращалась в черно-муаровую, где-то там, вдали, под солнцем, охваченную пламенем заката.
Солнце уже коснулось линии горизонта. Но, словно ощутив неприятный озноб от холодной воды, замерло. Потом плавно осело в кровавую пучину.
Увлеченный пышностью картины морского заката, Дональд почти забыл о своих спутниках. Но одиночество и монотонное движение яхты вскоре ему наскучили. Он хотел окликнуть Барбару, но вдруг передумал.
Поймав в паруса один из последних порывов ветра, он резко, как и в прошлый раз, положил яхту набок.
«А ну, как теперь?» — Он выжидающе уставился на дверь.
Она мгновенно распахнулась. Испуганный голос Барбары спросил:
— Что случилось, Дон?
— Мне просто наскучило. И немножко жалко вас — быть на море и не видеть такого захода солнца!
— Я решила почитать и, кажется, задремала. А Рандольф спит в кресле. Будить?
— По-моему, время.
Но будить Мейсла-младшего не пришлось. Он вышел в кокпит сам, сладко потягиваясь. И, явно подражая своему отцу, жадно потер руки.
— Поесть бы теперь...
— Сначала подумаем, где ночевать.
— На яхте, естественно...
— Но ведь и яхте надо где-то ночевать... Не в море же...
— Предлагаю войти в устье и бросить якорь.
— Согласен. Неизвестно, чем море обрадует к утру, а в реке спокойнее.
Как ни медленно шла яхта к устью, еще засветло стали на якорь в тихой заводи в нескольких десятках метров от берега. Приглушенные голоса доносились с соседней фермы. Мерно урчал мотор. Но все звуки как бы смешивались с мягким шелестом волн за бетонной дамбой.
Ужинали на свежем воздухе, в кокпите. Это было предложение Барбары, и никто не возражал.
— Знаешь, Дон, — задумчиво проговорил Рандольф, наливая горячий кофе из большого желтого термоса, — мне порой становится страшно: чем больше я узнаю о спорте, тем меньше понимаю, что такое спорт.
— Со мной часто происходило нечто подобное. Я вдруг начинал думать, что действительно ничего не смыслю в спорте, не понимаю ни его души, ни его радостей, ни трудностей.
— Во многом это зависит от настроения, — вставила Барбара.
— Не думаю. Хотя доля правды в твоих словах есть. Важно, как смотреть на спорт. Когда мне хочется написать что-то теплое, хорошее о спорте, я всегда вспоминаю одну встречу. Было это в Австралии...
Барбара, поджав ноги, устроилась на крыше каюты поудобнее и приготовилась слушать Дональда.
А он рассказывал, все более увлекаясь. Чувствовалось, что эта встреча много раз приходила ему на память. И сложилась картина, из которой ничто не в состоянии вытравить даже мельчайшей детали.
— Вот представьте. Жаркий летний день... Мягко раскачиваются под тягучим однообразным бризом тяжелые лапы пальм. Покатые улицы Сиднея томно ждут спасительного проливного дождя. Трамваи, направляющиеся к отдаленным пляжам, обвешаны людьми. Сегодня суббота. Весь город неудержимо рвется к океану, на чудесный песок дюн, обрамленных вычурной тропической растительностью.
И в шумном потоке людей по бесконечному мосту Харборбридж шагают двое. Старший — мальчик лет четырнадцати. Открытое лицо. Темные волосы, стриженные под ежик. Он шоколадный от загара, тело его мускулисто и развито не по годам.
Рядом с ним девушка. Она на год-два моложе спутника. На ней строгая белоснежная блузка и плиссированная юбка. Девушка морщит носик, усеянный огненными веснушками. Она готова каждую секунду разразиться звонким, безудержным смехом.
Пожалуй, кроме естественной красоты и непринужденных, несколько угловатых юношеских жестов, мало что отличает их от окружающих молодых людей. Но эти двое шагают от неизвестности к славе...
Спустя несколько часов, вечером, я снова встретил их, когда они покидали Центральный бассейн — прямоугольник с прозрачной голубоватой водой, рассеченной семью пружинящими линиями поплавков. Ничего, кажется, не изменилось в облике этих подростков. Но отныне люди будут оборачиваться им вслед и шептать, показывая на них пальцами: «Это они!»
Весь мир узнает их имена...
— Я представляю, о ком ты говоришь...
— Да, это они — знаменитые брат и сестра Грюнвальдсы. Какими я запомнил их в тот день. Конечно, после первой победы чувство пережитой удачи у них ослабнет, но тогда, в первый день, оно безгранично, всемогуще... Вспоминая об этом, я словно ухожу в какой-то другой мир от многих житейских дрязг. В очаровательной молодости и силе Грюнвальдсов для меня олицетворяется сама идея физического совершенства, которой и должен служить весь наш спорт.
Почувствовать себя так, как Грюнвальдсы в дни своего триумфа, — в этом, наверно, и есть то самое драгоценное, что дает спорт. Но чувство это, как железо, почти не встречается в чистом виде. Мы сами оплетаем спортивный мир такой паутиной условностей, организационной волокиты, корыстных устремлений и, наконец, просто делячества, что действительно иногда трудно понять, что же такое спорт.
Рандольф молчал, пережевывая очередной сандвич. Барбара сидела, поджав ноги и обхватив колени, отчего тонкие синие жилки вздулись на ее холеных руках. И Дональду вдруг показалось, что оба слушателя в эту минуту думают о своем и его рассказ — брошенный в пропасть камень, которому никогда не суждено достигнуть дна.
— Ну что ж, пожалуй, пора спать... — сказал Дональд, поглядывая на расплывчатый диск розовой луны, смотрящейся в черное зеркало ночного залива.
— Да, пожалуй... — Рандольф отправил в рот кусок сандвича и, отпив полбутылки пива прямо из горлышка, добавил: — Вы ложитесь в кормовом отсеке... Там попросторнее... А я отправлюсь в нос. Хорошо, если бы никому не приходила мысль слишком рано поднимать якоря.
Дональд усмехнулся.
— Что касается меня и Барбары, то мы охотно обещаем.
— Договорились! Спокойной ночи, Барбара. До завтра, Дон...
И Рандольф нырнул в дверь каюты.
— Пойдем и мы устраиваться на ночлег. — Дональд ласково потрепал Барбару по щеке.
Она лениво отстранилась и продолжала, уставившись в одну точку, смотреть вдаль.
— Какое море... — восхищенно произнесла она.
— А я вижу, ты выспалась...
— Какое море... — повторила она, не обращая внимания на его реплику. — Нет, Дон, ты только подумай, какое море...
Дональд знал, что раз она впала в мечтательное состояние, это надолго. И уж, во всяком случае, мешать не стоит...
Барбара была натурой увлекающейся, не знающей покоя. Могла спать по пять часов в сутки. Не более. Поддавшись настроению, могла всю ночь просидеть за роялем, наигрывая уэльсские песни или полуимпровизированные лирические миниатюры. Или битый час провести перед зеркалом, подражая мимике своего любимого комика.
Полуобняв ее за плечи, Дональд сказал:
— Да, удивительный мир. Человек, по существу, ничего не знает о море. А эта лунная дорожка — словно граница между двумя мирами: миром воздуха и миром воды.
Дональд смотрел на серебрящуюся воду и перебирал мягкие волосы Барбары.
— Для каждого человека море выглядит по-своему — для одних оно загадочно, для других — враждебно. Впрочем, как и спорт, как и тысячи других вещей на свете. Но для большинства людей море, подобно жизни, обладает этими двумя качествами одновременно.
Дональд умолк на минуту, прикрыв плечи Барбары своей курткой и сильнее прижав к себе.
— Тропическое море даже у черствого, бездушного человека способно вызвать восторг. Оно как бы наполнено солнцем. Под водой лежат коралловые города. По их улицам медленно движется пронизанная солнечным светом вода. Сказочный мир ослепительных красок...
Наше море — другое. Холодное море, омывающее Англию. Оно редко бывает таким нарядным, как сегодня. Обычно оно мрачно, дико, особенно вдали от берега. И кажется, что между поверхностью и дном лежит безжизненный мир, полный нейтральных тонов.
Здесь, у берега, чувствуешь себя относительно спокойно. А там, где нет ни одной постоянной точки, ни одного ориентира, напоминающего о земле, — вечная тревога... Это уже психологический барьер.
Дональд поежился от холодка, прошедшего по спине, и поднял Барбару.
— Ну, хватит, поговорили и давай спать.
Барбара не спорила. Дональд открыл дверь отсека и зажег лампу. Две широкие подвесные койки были устроены по бокам. В узком проходе между ними едва мог повернуться один человек.
— Раздевайся первая... Я выйду.
Он вышел в кокпит и еще раз с удовольствием окинул взглядом ночное море.
Из полумрака каюты раздался тихий голос Барбары:
— Можешь входить...
14
Свет луны вместе с соленым морским воздухом лился сквозь дверь, которую Дональд оставил открытой, В светлом проеме двери мерцали звезды. Яхту тихо поднимало и опускало тяжелое дыхание моря, довершая усыпляющее воздействие ночного воздуха.
Голос Барбары, раздавшийся из тьмы, отвлек Дональда от собственных мыслей:
— Дон, я почему-то весь день думаю о матери. Я сегодня видела во сне свое детство. И вдруг представила себе, как много сделала для меня мама.
— Спи. Ты устала, и тебе нужно отдохнуть...
Он протянул растопыренную ладонь в темноту и, найдя руку Барбары, тихо пожал ее.
— Моя мать — я никогда не рассказывала о ней — была необычной женщиной. Собственно говоря, насколько я помню, у меня было две матери.
Одна — воображаемая. Какой я хотела бы видеть свою мать. Будучи девчонкой, я представляла ее себе женщиной среднего возраста, с красивыми каштановыми волосами, собранными сзади в тяжелый пучок. Подвижной, немножечко взбалмошной, с мягким голосом, постоянно напевающей церковные гимны. До замужества моя мать, убеждала я себя, работала не то в школе, не то в библиотеке.
Другая — действительная. Она имела с воображаемой только одно общее — никогда не могла меня бросить, очень любила, хотя и по-своему... Ты слушаешь меня, Дон?!
— Да, да... — поспешно ответил он, отгоняя собственные мысли.
Ему вдруг представилась и его жизнь, но не прошлая, а будущая. И все, что говорила Барбара, проходило лишь неясным звуковым фоном, на котором его воображение рисовало картину их будущей совместной жизни...
...Его зовут Дональд Роуз. Ему сорок шесть лет. Он преуспевающий спортивный журналист, известный футбольный ветеран. Женат на очаровательной брюнетке Барбаре. Результат счастливейшего брака — восьмилетний сын Ричард. У них дом, в котором все чинно, дом, от которого веет добропорядочностью и покоем.
Встает Дональд в семь утра. Сунув холодные ступни в мягкие домашние туфли, он поднимается, будто на ватных ногах. Морщится от непроходящей головной боли, вызванной многочасовой работой.
Дональд проглатывает две таблетки аспирина. Бреется, принимает душ. Тяжело и неохотно одевается. Затем так же тяжело и неохотно спускается вниз. В столовой находит Барбару. Она хлопочет, накрывая стол для него и Ричарда. И Барбара и сын в ночных рубашках.
Дональд считает, что его сын должен хорошо и много кушать, как в былые годы ел его отец. И Барбара каждое утро подает сыну фрукты, бекон, яйца, тосты, джем, молоко... Ричард сердится, когда мать заставляет его съедать все.
Что же касается Дональда, он выпивает немного апельсинового сока и чашку кофе. Он не может наедаться по утрам: нет-нет да и пошаливает печень. Приходится сидеть на диете. А это нелегко для мужчины.
И все же он не может отказать себе в коктейле перед обедом и рюмочке крепкого вечером. Он уверен, что проживет вдвое дольше, если не будет налегать на пищу утром и за ленчем.
После того как Ричард закончит свой обильный, мученический завтрак и оденется, Барбара, накинув плащ прямо на ночную рубашку, выходит к машине. Дональд уже сидит за рулем и нервничает: он должен успеть к утреннему поезду.
«Вечерком пойдем к Уотсонам? Немножко поболтаем...»
«О нет, милая! Я так устану... Лучше посидеть дома...»
— ...Да, да, — еще раз машинально повторил Дональд, заставив себя слушать Барбару.
— ...Так вот, моя мать слишком отличалась от воображаемой. Она работала с детства. Ей было всего девятнадцать лет, когда я родилась. И была она высокой, мужеподобной, широкой в плечах. С узкими бедрами и длинными ногами легкоатлетки.
У нее был горячий темперамент. В самые трудные минуты она умела находить долю своей, открытой только для нее радости.
Она заполняла дом безудержным смехом. Хромоногий сосед часто говорил мне: «Я люблю слушать, как смеется твоя мама». А жил он через два дома от нашего.
Всех детей матери созывали ласковыми голосами. Моя же мать вставляла в рот два пальца и свистела, пугая голубей в соседнем квартале. Самое большое удовольствие в жизни она получала, принимая полный дом гостей. Чаще всего родственников, многих из которых даже не знала в лицо. Они набивались в наш маленький домик, проглатывали напитки и поедали холодные закуски, танцевали с вечера и пели к утру. В общем веселились всю ночь напролет.
Она не знала ни одной молитвы и баюкала меня под напевы танго «Печальный беби». Мой отец искренне верил в непогрешимость всех деяний матери.
Если мать была далека от образа, который я создавала в воображении, то сама я была еще дальше от идеала красоты, рисовавшегося моей матери. Прежде всего я была девчонкой. Она так разочаровалась, узнав, кто у нее родился, что поручила сестре придумать мне имя. Вскоре мать, однако, узнала, что я самый большой ребенок в родильном доме. И эта исключительность несколько помирила ее со мной. К тому же она, вышедшая из семьи с десятью детьми, думала, что столько же будет и у нее. Она мечтала о мальчишке, когда обычная абортная операция вообще лишила ее возможности иметь детей. Это я узнала спустя годы, но лишь теперь поняла, как трудно ей было иметь одного ребенка...
Голос Барбары — однотонный и тихий — невольно вернул Дональда к своим мыслям.
...А вечером, поджидая, как всегда, опаздывающий поезд, жена будет сидеть за рулем машины и убивать время вязкой носков. Она злится и походит на капризную ученицу начальной школы. Пока она нервно поглядывает на часы, поезд медленно подтягивается к перрону. И вот уже Дональд спешит к ней через платформу, как бы извиняясь за свое опоздание и теряя на ходу многочисленные пакеты.
«Прости», — говорит он, хотя его не очень интересует, получит он или не получит отпущение своего греха.
«Не мог приехать предыдущим поездом?»
«Задержали дела...»
«Но ты нашел время выпить...»
«Это одна минута, всего одна минута... Послушай, Барбара, давай остановимся у Паббсов. Ты, может, выпьешь тоже?»
«Хорошо...»
Так они останавливаются у Паббсов, чтобы выпить рюмочку аперитива. После второй порции коктейля возвращается прежнее взаимопонимание.
Дональд ворчит:
«Боже мой, я отдал бы все, чтобы так зверски не уставать на работе! Слишком изматывает...»
«А я уверена, что мы рано состарились, — огорченно произносит Барбара, глядя на блеклый плафон бара. — Ты хоть помнишь, как это здорово — быть молодым?! И что это такое, помнишь?!»
«Конечно, — кивает головой Дональд, — но мы уже старики, дорогая... И слишком долго женаты...»
...А голос молодой, сегодняшней Барбары продолжал литься из темноты:
— Когда меня били мальчишки, мать учила: «Сделай пальцы так...» И просила сжать их в кулак. «Не могу», — пищала я. «Сожми кулак, тебе говорю!» — командовала она. Я пыталась кричать громче, тогда она сжимала в кулак свои пальцы и била меня по спине.
Непонятно, почему мать надумала сделать из меня малолетнюю кинозвезду. И она сразу же перешла от планов к делу. В три года устроила в школу мисс Лакальм «Танцы, акробатика». В четыре года меня так натаскали, что Лакальм решила выпустить на сцену. Это было счастливое время для матери, тяжелым трудом зарабатывавшей деньги, чтобы дать мне возможность учиться и выступать в клубах перед местными театралами.
Но материнская иллюзия оказалась недолговечной. Я научилась читать. От букваря перешла к чтению наклеек на бутылках и объявлений в троллейбусе. Наизусть выучивала некоторые из них, хотя зачастую не понимала смысла. Например, вот такое: «Треть вашей жизни — значит ли она для вас что-нибудь?! Тогда купите нашу кровать! Она вам будет стоить в ночь не дороже чашки кофе, если вы проживете сто лет. Неужели вы не можете позволить себе еще одну чашку кофе?!»
Барбара тихо смеется в темноте.
— Наконец мать, — вновь заговорила Барбара, — застала меня ночью за чтением книги в кровати.
«Бог мой! — вскричала она, обращаясь к самому высокому авторитету, который никогда не признавала. — Читает! Сидит и читает!»
Слезы заполнили ее глаза, и она выбежала из комнаты. А через минуту предъявила ультиматум: «Чтение или уроки танцев!»
Ее лицо исказило выражение растерянности, огорчения и, наконец, невыносимой муки, когда я сказала: «Чтение».
Как-то в субботу тетушка Маргарет сказала матери:
«А может, и к лучшему, Кэтти, что она начала читать. Ей уже семь, уродлива, два передних зуба потеряны. Она далеко не «звезда», не Ширлей Темпл».
«Ладно, — сказала мать, — но она ведь может быть Джейн Видерс!»
И чем старше я становилась, тем чаще возникали такие споры и разыгрывались громкие сцены. Лишь перед самым моим поступлением в высшую школу мы начали немножко понимать друг друга...
«...Мы научимся прекрасно понимать друг друга. — Дональд думал о своем, словно Барбара рассказывала о своей жизни не для него. И хотя он мог подробно повторить рассказ Барбары, он трогал его куда меньше, чем рисуемая в воображении перспектива семейной жизни. — Мы будем часто принимать гостей. Воскресный визит Джонсонов и Уотсонов будет затягиваться до вечера. Они порядком устанут, изрядно подгуляют. Даже Барбара выпьет три полных, круглых, как шар, фужера».
Страдая одышкой и чрезмерным весом, Дональд тем не менее подумывает о дне, когда они с соседом смогут сразиться на теннисном корте. Он будет играть с десяти до полудня и будет доволен своей игрой. Он забудет, что его противник, такой же ожиревший и вышедший из формы игрок, как и он сам.
«А как насчет пивка, Дональд?» — спросит соперник в конце последнего сета.
«Нет, спасибо. Я должен принять холодный душ. Хочу сбросить немножко веса...»
«Кружка пивка не помешает...»
После шестой кружки Дональд пойдет домой. У него аппетит, как в дни былых тяжелых тренировок, когда он играл за «Манчестер Рейнджерс». По дороге он решит, что неплохо бы поиграть с сыном и соседскими детьми. Отец, он знает, должен проводить время со своим сыном.
Вдруг он замечает, что Ричард не особенно хорошо координирован в движениях. Плоховато бежит, еще хуже прыгает. Легко теряется в простейшей игровой обстановке. Быстро устает и садится отдыхать.
Дональд, расстроенный, идет в дом, чтобы посоветоваться с женой. Он спрашивает, когда мальчик в последний раз был у врача.
«Месяц назад... А почему ты спрашиваешь?»
«Он бежит, как старик. Очень быстро устает и совсем не интересуется спортом. Ведь мы-то с тобой интересовались!»
«Таков возраст! Ребенок сейчас растет!»
«Конечно, растет, — огорченно соглашается Дональд, — но он какой-то подавленный».
«Не больше, чем все дети... Со временем пройдет».
«Возможно. Но когда я был в его возрасте...»
«Когда ты был в его возрасте, ты бегал в школу за три мили, а по вечерам еще торговал газетами. Я знаю, как тяжело было раньше. Но наши дети совсем не должны делать то, что делали мы. И ты серьезно хочешь, чтобы Дика осмотрел врач?»
Тихий голос Барбары действовал на Дона усыпляюще. Он выпустил ее руку и осторожно повернулся набок.
— ...Однажды я решила поступить в колледж. Такое не могло прийти даже в голову моей сумасбродной матери. Отец был в армии, а сама она работала носильщиком на книжном складе за восемь фунтов в неделю. Так что в доме не водилось и лишнего пенса. Я до сих пор как огня боюсь вновь столкнуться с нуждой. Все что угодно, только не нужда...
Когда я сказала матери о своем решении, она обомлела. Но спустя день, после мучительного раздумья, сказала мне твердо:
«Барбара, ты будешь учиться в колледже!»
Она нашла работу за двадцать фунтов в неделю, фантастическую для того времени сумму. Она подрядилась мыть машины на стоянке возле вокзала. Это была грязная, тяжелая даже для мужчины работа. Но мать не отступала.
Не зная физического труда, я никогда не задумывалась над тем, что мать расплачивается годами жизни за мою тщеславную мечту о колледже.
Училась я старательно. И вообще выглядела, как любая студентка, о которых так любят писать в добропорядочных журналах — «дочь хорошо воспитанной матери, которая до замужества была не то школьной учительницей, не то работала в библиотеке».
Однажды, когда мне надо было возвращаться в колледж после каникул, мать посетовала, что не может меня проводить — заступала ее смена.
Когда поезд тронулся, я увидела огромный двор, забитый машинами. И среди блеска сверкающих лимузинов — фигуру моей матери. Я вскочила на сиденье и начала судорожно махать рукой. Но мать не заметила меня. Я же, пока могла, смотрела на нее — неуклюжую, в высоких резиновых сапогах, в перчатках с длинными резиновыми крагами... И мне так вдруг захотелось сказать матери, что я люблю ее больше всех людей на свете. Но увидеться уже не пришлось. Она умерла, когда я была в колледже.
Спустя несколько месяцев после ее похорон ко мне неожиданно подошел незнакомый мужчина и спросил:
«Нет, этого не может быть?! И все же я уверен, что ваше имя Кэтти Гринхей!»
«Нет, это было имя моей матери!» — ответила я.
Он поднял палец.
«О, так вы ее дочь! Я знал Кэтти еще ребенком. Играл в футбол с ее братьями. Знаю всех Гринхеев. Это настоящие люди».
Он кивнул головой и улыбнулся.
«Да, вы дочь Кэтти Гринхей! Вы красивее вашей матери. Но все-таки я узнаю вас везде».
Я засмеялась и сказала:
«Спасибо вам. Это самый лестный комплимент, который мне когда-нибудь говорили!»
Последних слов Барбары Дональд уже не слышал. Он спал.
15
Каждый понедельник собирался «Совет богов». Уставшие после воскресных поисков новых талантов, огорченные или обрадованные исходом субботних матчей, тренеры и секретари сходились в Розовом холле и сносили в «копилку» все, что требовала система «Олд Треффорд».
Это была гордость Криса Марфи. И чтобы понять эту гордость знаменитого ныне менеджера, надо было прежде всего узнать старика Марфи, представить себе его долгую, целиком отданную футболу жизнь. Творцом системы мог стать только человек, проживший жизнь Криса Марфи.
...Он родился в маленькой деревушке Барбистон, что лежит недалеко от Белсхила и Матервелла. И несколько дальше от Глазго. Впрочем, бесполезно объяснять, где этот Барбистон. Чем меньше деревушка, тем дольше и труднее растолковывать, где она находится.
Еще сложнее вообразить, что представлял собой полутемный, в две комнаты шахтерский дом. В тот будничный вечер одноглазый доктор Бургас, как громко величали старика шахтеры, изрек пророческие слова. Он был единственным медиком, практиковавшим в округе, и выполнял все функции — от хирурга до акушерки. Делал все добротно, с одинаковым успехом и одинаково дешево, что особенно ценилось в шахтерских семьях. Принимая недоношенного восьмимесячного карапуза, доктор произнес, глядя в потолок:
— Сегодня в ваш дом пришел знаменитый футболист!
Отец, только что вернувшийся из забоя, грязный, усталый, но довольный, что родился сын, смущенно махнул рукой. Мать лишь тихо улыбнулась.
В Барбистоне по-своему относились к футболу. Вообще в деревне интересовались лишь тремя вещами. Угольными шахтами, когда не было работы. Футболом, если удавалось плотно набить желудок. Подружками, когда заканчивались футбольные матчи.
Если судить по современным стандартам, порожденным телевидением и автомобилями, то, конечно, жизнь в Барбистоне показалась бы монотонной.
Но когда родился Крис, а это было накануне первой мировой войны, барбистонцы считали иначе. Все лежавшее за пределами их родного Барбистона казалось далеким, загадочным и не стоящим внимания.
На отца Криса, когда он, чтобы попытать за океаном счастья, купил билет на пароход, отправлявшийся в Америку, смотрели как на сверхъестественного человека. И только задержка с визой, а потом война помешали отъезду.
Домик Марфи выглядел не лучше и не хуже других. Две комнаты были слишком тесны для отца, матери и четырех детей. Ванная в деревне считалась роскошью. И, возвращаясь с работы, отец долго отфыркивался, полоскаясь в тазике на каменном полу кухни. Таз с теплой водой был единственной радостью для всех членов семьи, которые собирались к вечеру в грязных одеждах, покрытых угольной пылью, проникавшей, казалось, во все поры.
Отца Криса забрали в армию в первые дни войны, и вскоре он был убит снайперской пулей где-то под Аррасом. Мать осталась с четырьмя крошечными детьми, старшему из которых исполнилось шесть лет. Его и звали Крис.
Пока у матери была работа, все обходилось, хотя жили трудно. Но когда началась угольная депрессия, матери пришлось совсем худо — она подалась на сталелитейные заводы. Она делала все, чтобы у мальчишек был кусок хлеба и крыша над головой.
Крис Марфи никогда не плакался, вспоминая тяжелые годы детства. Лишь любил подчеркивать:
— Трудности заставляют человека хорошенько подумать о жизни, помогают прочнее стать на ноги и более трезво судить о своих успехах. А заодно напоминают, что горькие времена в жизни никогда не уходят чересчур далеко от благополучных и имеют дурацкую привычку неожиданно возвращаться.
В школе Крис был способнее своих сверстников, хотя учился и не бог весть как. Он усердно занимался футболом и гораздо меньше времени уделял учебе. Однако Крис понравился директору, и тот принялся уговаривать мать оставить мальчика в школе до восемнадцати лет. Директор клялся, что сделает из ее сына доброго учителя.
Мать отмалчивалась. Времена изменились. Если когда-то отец выглядел едва ли не Магелланом, пытаясь отправиться на заработки в Америку, то теперь большинство вдов мечтало поехать за океан и попытать счастья! Любой шанс на улучшение жизни надо использовать.
И мать Криса уже давно была душой в далекой поездке, но все ждала, когда старший сын станет немножко взрослее — тогда легче пуститься в путь. В ее планы не входило прозябать в Шотландии. Даже перспектива, что Крис будет школьным учителем, а это немалый успех для шахтерского сына, совершенно не прельщала ее.
Как-то вечером, когда Крис вернулся с улицы, она остановила его в дверях и, положив руки на плечи, заглянула в глаза.
— Слушай меня, Криса. Если мы останемся здесь, в Барбистоне, ты ничего в жизни не достигнешь. Я не хочу, чтобы ты спускался в шахту. Мы поедем искать счастье в Америку.
Она всегда звала его так ласково — «Криса», когда убеждала в чем-нибудь, пытаясь сломить упорство сына.
Итак, Крис — мать была неграмотной — отправился в эмиграционное представительство США. Заполнил кучу анкет. Ответил на несколько десятков вопросов: «Почему оставляете родную землю? Зачем едете за океан?»
И когда Крис с облегчением подумал, что нелепая процедура закончена, клерк деловито предупредил:
— Визы вы получите, но ваша очередь раньше чем через полгода не подойдет.
Шесть месяцев слишком большой срок в жизни подростка, который рано начал зарабатывать на хлеб. Трудно сказать, как сложилась бы жизнь без этого полугодового томительного ожидания. Крис никогда бы не стал футбольной знаменитостью, никогда не стал бы менеджером «Манчестер Рейнджерс». Кто знает, может быть, он учил бы детей в школе или водил тяжелый грузовик по однообразным, отупляющим дорогам Америки, или работал на детройтских автомобильных заводах...
Но, потеряв надежду найти нетяжелую и денежную работу в тот период ожидания виз, Марфи вынужден был отправиться в шахту. Хотя этого больше всего не хотела его мать, да и он сам.
Работа тянулась день-деньской. В потемках шахтер уходил под землю. И пока ласковое, греющее тело и душу солнце светило счастливчикам, оставшимся на поверхности, шахтеры работали в узких, тесных забоях. Возвращались домой поздно вечером только с одним желанием — быстрее завалиться в постель. Это был тот самый образ жизни, которого Крис никогда не пожелал бы ни одному человеку, даже своему врагу.
Крис любил рассказывать о двух своих приятелях, которые однажды утром в силу каких-то непредвиденных обстоятельств выбрались из шахты.
Был горьковатый и холодный январский день.
Они пробирались по снегу и щурились на ослепительное солнце. И вдруг разом оторопело замерли, опустив инструменты, — невидимая птица пела, несмотря на мороз.
— Слышишь, слышишь, — сказал один другому. — Птицы-то и зимой поют! Ну и ну!
— И громко как, — блаженно прошептал другой.
Не часто им доводилось слышать пение птиц...
В будни — шахта, в воскресенье — по дому хлопот полон рот.
Но жизнь, конечно, не только работа. В местной футбольной команде Крис был не последним человеком. В ней он познавал что-то отдаленно напоминавшее искусство футбольной игры.
Искусство это развивалось в довольно своеобразных условиях.
Барбистон пользовался в округе дурной славой. Деревню называли «Островом людоедов». Это было преувеличение, но небольшое. В Барбистоне никогда не ели, зато били знаменито.
Каждая приезжавшая в Барбистон команда подвергалась смертельной опасности. Но только в случае, если она имела неосторожность выиграть у хозяев поля. Необузданная ненависть, порожденная столь же необузданной любовью к «своим парням», обрушивала на наглецов жестокие испытания.
Любая скорость игроков на поле не шла ни в какое сравнение с той, которая требовалась для спасения от разъяренной толпы сразу же после финального свистка. Команда противника могла отправиться домой с двумя очками в таблице, но без брюк и пиджаков, которые они снимали перед игрой и аккуратно складывали на траве. Нередко гостям приходилось бежать до своей деревни под истошный боевой клич «людоедов». И только на главной улице родной деревни они могли спокойно отдышаться.
Правда, назавтра они являлись за одеждой и всегда могли получить ее уже в более миролюбивой обстановке. Барбистонские людоеды представляли собой самый добродушный и отходчивый тип современных каннибалов.
В деревне, состоящей из тридцати двух коттеджей, объединенных одними бедами и радостями, люди становились сплоченнее. Одиннадцать приятелей, выходивших на поле, были пот от пота и кровь от крови односельчан, столпившихся на извилистой бровке кочковатого поля. Игроки, гонявшие мяч в клубах угольной пыли, казались своим землякам настоящими героями, сражающимися за них, барбистонцев, за их честь. И они готовы были сделать все, даже выскочить в трудную минуту на поле, чтобы поддержать земляков.
И никак не мог вырваться из этой обстановки один из барбистонских «людоедов», которого звали Крис Марфи. Но футбол вытащил его из Барбистона и шахты одновременно.
Крис в составе любительской команды «Алмайн Вилла» выиграл кубок Шотландии для юниоров. Это был день величайшего торжества барбистонцев и день прощания с только что родившейся знаменитостью. Крису с приятелем сразу же предложили контракт профессионального футболиста в три клуба. Он выбрал «Манчестер Роуд Клаб». Почему именно его?
Может быть, загипнотизировала обстановка, в которой проходили переговоры с менеджером этого клуба. Они состоялись в роскошном «Бэнк Рестрон» — одном из лучших и дорогих увеселительных заведений Глазго. Сказочная для деревенского парня отделка зала, непостижимая кухня, вся атмосфера и обслуживание настолько потрясли Криса, что менеджеру клуба не пришлось его долго уговаривать.
Когда Крис вернулся домой и сообщил матери о своем решении заняться футболом, та не пришла в особый восторг. Хотя Крису его первый контракт профессионала казался великой удачей.
Она тяжело осела на стул и медленно, будто думая вслух, сказала:
— Ну вот... и конец нашим сборам в Америку... Отцу не удалось уехать... И нам тоже... А мне так бы хотелось добиться для вас благополучия... И сделать то, что не смог твой отец...
Она помолчала.
— Хорошо, Криса. Ты первый из моих сыновей покидаешь дом. И надеюсь, лучше своей матери знаешь, что тебе нужно.
В последующие годы Крис всегда чувствовал, что мать, радуясь успехам сына, где-то в глубине души очень сожалела, что не смогла поехать в Америку, не попытала там счастья для семьи.
Пять лет назад Крис послал ее в Штаты на отдых. Он давно лелеял мечту дать матери взглянуть на жизнь, которой она лишилась, когда ее сын предпочел Манчестер Массачусетсу.
Вернувшись из Америки, она призналась:
— О, спасибо, Крис. Я совершила замечательное путешествие. И очень полюбила Америку — она мне нравятся. Но все же я рада, что мы не поехали туда жить!
И Крис был рад тоже. Особенно когда переехал в Манчестер и стал обладателем почти миллионного состояния. А именно таким казался восемнадцатилетнему парнишке недельный пятифунтовый заработок.
Но затем на смену радостям пришли неудачи, огорчения и растерянность, когда он играл плохо и остался без контракта. Он узнал об отчислении из команды поздно вечером. В припадке отчаяния собрал чемодан и, даже не спросив расписания поездов, поплелся на вокзал. Решил раз и навсегда бросить футбол. Но Маккорн, игрок первой клубной, просидевший в ней половину своей карьеры, но так и не поднявшийся до сборной клуба, услышав о намерении Криса, набросился на него:
— Не делай этого, молокосос. Потерпи. Я терпел больше. Мне не на что надеяться. А у тебя все впереди. Придет и твой черед.
Целый сезон Крис болтался без дела, перебиваясь случайными заработками, едва сводя концы с концами, и был крайне удивлен, когда ему вновь предложили заключить контракт в прежнем клубе.
В первую же прикидочную игру Криса поставили на место правого инсайда.
После душа в пропахшей потом раздевалке Альфред Нейл подошел к Крису, разгоряченному водой и еще переживавшему перипетии отлично проведенной игры, и сказал как бы между прочим:
— Ты прилично отыграл, Крис. Тебе и впрямь надо играть правым инсайдом. Выйдешь в составе сборной на субботний матч с «Хилсборо». У Джека Брея травма.
Так уж получается, что счастье человека в футболе слишком часто зависит от несчастья другого. И ничего тут не поделаешь.
Потом настало время, когда Крис почувствовал, что может произвести отличное впечатление на самого придирчивого специалиста. Он много экспериментировал, испытывал себя в самых тяжелых переделках. Это было время безумных мечтаний защищать цвета британского футбола в составе первых одиннадцати страны.
Но жизнь даже превзошла честолюбивые надежды счастливчика Криса. Он не только играл за сборную Англии, но и сам, став тренером, создавал ее из игроков мирового класса.
16
Начиная с пятницы в клубе наступает самое напряженное время. К вечеру стихает в его шумных залах суета приготовления к завтрашним матчам. Запущены в действие тысячи и один способ сбить нервное напряжение игроков.
В субботу вечером пять клубных команд выступят в очередном туре. Сборная играет в главной лиге. Первая команда — в первой подгруппе. Вторая — в центральной лиге, третья — в ланкаширской лиге «А». Четвертая — там же, но в «Б». И наконец, пятая — в местной лиге.
Но рабочий день солидного штаба «Олд Треффорд» в субботу начинается значительно раньше. Девять человек — главный тренер Элмер Бродбент, его ассистент Брайан Слейтор, клубный врач Берт Инглс, тренеры всех пяти команд и, конечно, штатный Нат Пинкертон клуба Лео Армс — отправляются с утра на охоту. Они разбредаются по своим зонам, в которых на общественных площадках, открытых стадионах, школьных полях проходят многочисленные матчи диких и полуорганизованных команд. Люди, искренне заинтересованные в поиске новых талантов, — это основной элемент знаменитой системы старика Марфи.
Крис сразу пошел дальше, чем хотели на первых порах его хозяева. Он предложил дирекции клуба содержать не одну команду, а четыре-пять, которые были бы естественными ступеньками, заманчивой для молодых игроков лестницей на футбольный Олимп. Одиннадцать мест на его вершине — для лучших, обстрелянных за время долгого и трудного восхождения.
Перебирая списки игр, которые посетили члены тренерского совета для отбора молодых игроков, Марфи с удовольствием как-то отметил, что количество просмотренных матчей неуклонно приближается к двадцати трем тысячам. Ошеломляющее число! Гигантское сито, просеявшее около полумиллиона игроков.
В сложной политике резервов Марфи делал ставку на мальчишек и юношей. Отказавшись от погони за взрослыми, готовыми, но еще сыроватыми «талантами», Марфи внес совершенно новую струю в футбольный бизнес. Он бросил своих людей на поиски молодых ребят, которые после окончания школы могли смело подписать профессиональный контракт.
Так появилось понятие «беби старика Марфи». Однако, сделав ставку на «беби», он тем самым взялся за труднейшую работу: обрек себя на вечное скитание по Англии в поисках подходящего парня. Как только он получал сообщение, что на примете есть кое-что значительное, он бросался туда, несмотря ни на какие расстояния и неудобства.
Завистники не раз поднимали шумиху, упрекая клуб в создании многочисленной организации агентов почти во всех городах и деревнях Британских островов. У Дональда эта чепуха всегда вызывала только смех. Никогда у «рейнджерсов» не было «на охоте» более девяти человек. А Дональд мог легко назвать десяток клубов, которые использовали на этом человек тридцать.
Но Марфи предпочитал количеству качество. Он держал девять, зато таких, которые знали дело. Своим охотничьим энтузиазмом Марфи порой удавалось зажечь и Дональда. Выбрав свободную субботу, Роуз отправлялся с Марфи и с кем-нибудь из тренеров на окончательные смотрины кандидата. Оно всегда волновало Дональда, это присутствие на «открытии» нового футболиста.
Поэтому он с интересом отнесся к вечернему разговору с Марфи.
— Дон, я хотел бы тебе предложить завтра утром небольшую прогулку в Бордсвилл.
— Так далеко?
— Не перебивай. Меня не интересуют твои географические познания. Я предлагаю поехать и посмотреть, что раскопал наш Армс. Едем трое. Армс ручается за качество. Он уже трижды смотрел парнишку. И каждый раз оставался доволен. Бродбент и Слейтор с ним согласны. Дело за мной. Я верю Армсу. За последние пять лет он почти не ошибался...
Дональд понимал, что остановить Марфи теперь сможет только одно — согласие. Улучив минуту, он ворвался в монолог Криса:
— Хорошо, я согласен и поеду с вами...
Отправляясь рано утром на условленное место, Дональд немного пожалел о своем поспешном согласии.
Стояло прохладное осеннее утро. Легкий дымок тумана висел на высоте человеческого роста, подчеркивая строгость линий фундаментов и в то же время как бы смазывая очертания стен двухэтажных особняков. Он поежился, застегивая плащ. От утреннего озноба долго не мог попасть ключом в замочное отверстие дверцы. И сразу же поспешно захлопнул ее, забравшись в машину.
Только после двух попыток «волво» вздрогнула и затарахтела. Постепенно гул становился ровнее, но при попытке тронуться мотор заглох.
«Прохладно же сегодня... Куда бы лучше провести день у Барбары, чем трястись сотню километров. Эка невидаль — балбес, из которого и толку, может, не будет!»
К Марфи он опоздал на три минуты и извинился. Его уже ждали на улице. Дональд перебрался в «плимут» Марфи, и они через пятнадцать минут были уже за городом.
Армс подробно рассказывал:
— Я встретил парня на школьной площадке, где он терзал с десяток сверстников, почти не теряя контроля за мячом. Они уже кончали игру, и у меня практически не было ничего, кроме первого впечатления. Записав на всякий случай имя и фамилию, выяснил, где парень играет. Оказалось, за вторую школу. Месяц назад, попав в этот район, я решил взглянуть на него еще разок. По счастливой случайности застал его на поле. Увы, он не произвел на меня особого впечатления, но все-таки что-то прельщало меня в этом рыжем великане. Помните, я потратил прошлую субботу на него? И не пожалел! Малый был в ударе. Не считая четырех им забитых мячей, я увидел настоящий божий дар... Правда, он еще с трудом пробивается сквозь невероятную шелуху дешевых трюков.
Марфи всю дорогу молчал, посапывал и отдувался. Время от времени дремал. Когда же они прибыли к стадиону второй школы, Крис выглядел почти равнодушным, словно попал сюда случайно и у него нет здесь никаких интересов.
На стадионе было хорошо ухоженное поле с нежно-зеленым, белесоватым от росы газоном. Команды выходили из стоявшего вдали, в углу комплекса, домика общей раздевалки. Десятка два зрителей растянулись у самой бровки футбольного поля, редкими ленивыми криками приветствуя игроков. Не надо было ждать подсказки Лео, чтобы определить, о ком шла речь. Марфи только взглянул на Армса. Тот утвердительно кивнул. Они стояли в шеренге болельщиков, не желая бросаться в глаза игрокам.
Когда началась игра, Армс, сложив руки за спиной, внимательно следил только за рыжим. Сейчас он чувствовал себя торговцем, предлагающим дорогой товар. Правда, товар, который пока еще ему не принадлежал.
Армс знал нрав Марфи. Тот становился ненормальным и капризным, когда дело касалось приобретения игроков для «Манчестер Рейнджерс». Ничего, кроме самого лучшего, не удовлетворяло его.
Дональд знал, что парень должен иметь незаурядный талант, чтобы рассчитывать на благосклонность Марфи. И, глядя, как разворачивались на поле события, он искал этот подспудный клад в рыжем центре нападения. Парень пока ничем не выделялся, и Дональд стал рассеянно следить за игрой.
В конце концов Армс мог и ошибиться. Просмотреть сотни мальчишек и по одному-двум ударам, случайному дриблингу определить, сможет ли мальчишка однажды стать неплохим футболистом, — настоящая головоломка.
Игра не волновала Дональда. Играли две заурядные юношеские команды. Медленный, сбивчивый ритм, толкучки, приобретенная во дворах ужасающая шаблонность.
Невольно внимание Дональда вновь переключилось на нападающего. Его игра отличалась темпераментностью, точностью и импровизацией. Это и был рыжий подопечный Армса.
«Армс прав, тысячу раз прав: иногда импровизация переходит в развязность. Но добрая порция мозгов, которую за пару лет подбросит рыжему старик Марфи, все поставит на место».
Дон украдкой взглянул на Марфи. Но тот уже, казалось, не смотрел на рыжего. Он оценивал каждого игрока на поле. Дело шло к перерыву между таймами, когда Марфи, наконец, произнес, не поворачиваясь к Армсу:
— А парень сможет играть в футбол. Ты что думаешь, Дон?
— Могу сказать то же самое.
— В нем есть божий дар, который никакими тренировками не воспитаешь...
— По правде говоря, Крис, — сказал Дон, — я удивлен, что такого парня еще не приписали к какому-нибудь клубу.
— Думаю, сегодня после обеда мы устраним эту несправедливость.
— Тем более он заканчивает школу в этом году... — добавил Армс.
— В этом году? — переспросил Крис. — Тогда поспешим вдвойне.
Команды ушли на отдых. Армс предложил в раздевалку не ходить, а переговорить с парнем после матча.
Армс слыл искуснейшим дипломатом в обращении с подростками и особенно с их родителями. Дональд не раз поражался, видя, как после весьма деликатного разговора, решавшего судьбу их сына, родители рассыпались в благодарности к Лео. Интервьюируя как-то родителей Дункана Тейлора, Дон получил удивительный ответ на вопрос: «Что больше всего им запомнилось в футбольной карьере их сына?»
— О, конечно, мистер Лео Армс! Он был приятен во всех отношениях и так обаятелен, когда пришел впервые познакомиться с нами и принес лестный отзыв о сыне. Мы без страха вручили судьбу своего мальчика такому джентльмену.
Крис всегда считался с тактическим чутьем Армса, понимая, что при выполнении сложной дипломатической миссии переговоров с родителями торопиться не стоит. Малейшая неточность может все поставить с ног на голову. И вместо разрешения вступить в клуб родители вообще запретят сыну играть в футбол.
После игры они остались ждать у ворот стадиона.
— Как зовут парня? — спросил Крис.
— Линней, Том Линней. Он живет в десяти минутах езды...
Последние слова Армса потонули в нестройном гвалте — команда-победительница высыпала из подъезда клуба. Том шел в середине ватаги. В скромном, сутуловатом парне было очень мало общего с рыжим верзилой, бушевавшим на поле.
— Том, можно вас на минутку?! — окликнул его Армс.
Гомон смолк. Все остановились, с любопытством глядя на незнакомых людей. Но потом чувство воспитанности взяло верх — ведь окликнули только одного, — и команда пошла дальше.
— Рыжий, догоняй! — крикнул последний, помахав рукой.
Том подошел, переводя внимательный взгляд с одного мужчины на другого.
— Ты только что играл центром нападения? — спросил Крис, начиная разговор. — Я и мои друзья видели матч. Может быть, поговорим? — И он жестом указал в сторону машины.
— С удовольствием, мистер Марфи.
Марфи удивленно повел бровями и широко улыбнулся Тому.
— Ты знаешь меня?! Тем лучше... Наверно, догадываешься, о чем у нас будет разговор...
Том промолчал. Затем, повернувшись к Дональду, сказал:
— Вряд ли мистеру Роузу нужно интервью со мной...
— Э, да, я вижу, вы давнишние приятели, — пошутил Лео. — И старый Армс вам совершенно не нужен.
В машине, пока добирались до небольшого особняка Линнеев, ни Армс, ни Марфи не проронили ни слова о деле.
В прихожей их встретил полный, с одутловатым лицом человек в распахнутой на груди кожаной безрукавке.
— Па, это менеджер клуба «Манчестер Рейнджерс» мистер Марфи и тот самый журналист, мистер Роуз. Помнишь, мы видели его по телевидению в «Матче недели»?
— Я хотел бы от имени моего клуба поговорить с вами, мистер Линней, относительно вашего сына...
— Может быть, Том пойдет погуляет?
— Наоборот, — Крис улыбнулся Тому, — если не возражаете, я хотел бы поговорить при нем.
— Очень рад, у нас с сыном нет секретов друг от друга.
— Видите ли, мистер Армс давно следил за игрой вашего сына. Сегодня мы пришли к выводу, что у Тома, — он помычал, неопределенно покачивая головой, словно это помогало ему подобрать подходящее слово, — хорошие данные для профессионального футболиста. Не знаю, как вам представляется будущее сына, но мне, как старому специалисту, понравилась игра Тома. Правда, много всякой шелухи, но это уже дело тренеров...
— Я, признаться, озадачен вашим энтузиазмом, — смущенно сказал старший Линней. — Знаю, Том очень любит футбол, его боготворят все мальчишки округи, но мне и в голову не приходила идея сделать Тома профессиональным футболистом.
Затем разговор неожиданно перекинулся на общую отвлеченную тему, которую Марфи, сколько помнил Дональд, всегда умел находить. Хозяин дома, сам бывший шахтер из Йоркшира, расчувствовался, когда Крис начал вспоминать свое шахтерство.
Дональд и Армс болтали с Томом. Поначалу тот сдержанно рассказывал о себе. Но вскоре Лео и Дон расположили к себе парня, и он заговорил искренне и охотно. Дональду все больше нравился этот скромный паренек.
«Чудно, — думал он, — развязный хлыщ на поле и такой застенчивый в жизни! Он чем-то напоминает Тейлора. Такой же угловатый и откровенный. Такая же улыбка...
А если все трое ошибутся, утверждая, что ты создан для футбола? Ошибутся, обещая тебе громкое имя? Пройдет год. И тебя, ошеломленного внешне яркой картиной жизни футбольного мира, вышвырнут из клуба на все четыре стороны. Эту подлость на себе испытала не одна тысяча парней, полных надежд. Правда, Крис не позволит тебе погрязнуть в игре по уши. Он проверит и, почувствовав ошибку, отпустит задолго до того возраста, когда уже трудно ломать жизнь и все начинать сначала».
— Мистер Марфи, все, что я хочу, — это обеспеченной будущности для сына. Если есть какие-то сомнения, то лучше ему заняться другой работой. Я ведь, как и ваша мать в свое время, решил, что мой мальчик никогда не пойдет в шахту.
Марфи помолчал.
— Не в моем обычае сулить, что кто-то непременно станет «звездой». Не люблю строить воздушные замки. Но уверен, при удачном стечении обстоятельств Том может оказаться профессиональным футболистом высокого класса. И думаю, я не далек от истины.
Откровенный ответ совершенно растрогал Линнея-старшего.
— Слово за Томом, мистер Марфи... — И он широко развел руками.
Дональд не думал, что здесь будут какие-то осложнения. И действительно, на вопрос, хочет ли Том играть за их клуб, он ответил, краснея:
— «Манчестер Рейнджерс» — лучший клуб в мире, по-моему.
— Ну, вот и отлично. До следующей встречи. Когда, мой мальчик, ты закончишь школу.
Уже в машине Марфи сказал:
— Лео, этому парню надо подобрать приличную работу на время испытательного срока. Я сам попрошу Мейсла, если понадобится. Но вы позаботьтесь, чтобы работа была настоящей, а не липовой, когда только деньги платят... Как делают наши коллеги из «Элертона».
17
К служебному входу стадиона «Олд Треффорд» автобус с командой едва пробирался сквозь толпу поклонников. Каждый выкрикивал доброе пожелание успеха в сегодняшней игре против «Арсенала» — ключевой встрече на кубок страны. Крики эти, сливаясь, превращались в могучий однотонный гул. Ребята улыбались в ответ, кивали головами. Иногда высовывали из окна руку, чтобы поздороваться со старым приятелем. И сразу отдергивали ее назад, ибо десятки горячих ладоней жадно цеплялись за неосмотрительно высунутую руку.
Эта неизбежная встреча с болельщиками перед матчем сводила на нет большую работу тренеров, пытавшихся добиться у игроков душевного равновесия. Встреча возбуждала своей стихийной силой, наэлектризованностью, кружила голову, заставляла каждого игрока как бы возвыситься над всем, что есть в эту минуту в мире.
В просторном фойе перед директорской ложей Дональд заметил Мейсла. Он разговаривал с Барбарой.
— Добрый вечер, Дональд, — любезно приветствовал его Мейсл.
И после того как Роуз поздоровался с Барбарой, Уинстон извинился перед дамой.
— Небольшой деловой разговор. Всего пару слов... И сразу же верну вашего кавалера.
Мейсл отвел Дональда в сторону и, держа его под руку, заговорил прямо в ухо:
— Вот что, Дон, независимо от двух вещей — наших разногласий в отношении к процессу и исхода сегодняшнего матча, я хотел бы вас обоих, с Барбарой, — он мягко подчеркнул «с Барбарой», — видеть у себя в гостях. Если ничего не имеете против, пожалуйста, сегодня вечером, после матча, поедемте в мой загородный дом в Эссексе. Завтра поохотимся у приятелей на ферме. Надо немножко развеяться. Тем более что предстоят горячие денечки — через неделю играем с «Реалом». Совет директоров уже утвердил состав команды. Вы, Дональд, включены в список сопровождающих.
Роуз поблагодарил, прикинув, сколько предстоит хлопот в связи с поездкой. В начале будущей недели надлежит договориться с редакциями газет, с журналом «Уорлд спортс» относительно отчетов о матче и завершить несколько неотложных дел.
— Вам, Дональд, надо взглянуть на сегодняшний матч, как на репетицию перед Мадридом. У «Реала» необходимо выиграть во что бы то ни стало. В случае неудачи с «Арсеналом» победа в Испании может служить каким-то оправданием, а для болельщиков — утешением, В середине недели команда перебирается на базу в Эссекс. Я же уеду по делам в Лондон. Увидимся только в аэропорту. Попрошу вас, Дональд, помочь Марфи и присмотреть за ребятами. А главное — не подпускать близко своих коллег. Нам совершенно не нужен перед игрой с «Реалом» лишний шум.
— Хорошо. Я позвоню вам в Лондон и расскажу, как идут дела. Впрочем, Фокс это сделает лучше.
— Не надо осуждать ближнего, — с усмешкой отпарировал Мейсл. — Итак, будем считать, что насчет Эссекса мы договорились. У нас будет масса времени поболтать обо всем и кое о чем поговорить серьезно. А теперь идите — бедная девочка, по-моему, ненавидит меня сейчас лютой ненавистью.
«Сейчас что! Как она будет относиться к вам после процесса!» — хотелось сказать Дональду, но он сдержался. И, попрощавшись с Мейслом, пошел к Барбаре.
— У-у-у, самый большой негодяй на свете, — с укором начала она, капризно вытягивая губы. — Совсем меня забыл. А я соскучилась. Хотя женщине и не стоит говорить об этом такому, как ты.
— Милая, извини, но у меня в голове невообразимый ералаш. И все вокруг тому под стать. Время летит быстро и бессмысленно. Один день прошел, два, а ничего толком не сделано. И все же я рискну оставить тебя еще на немножко. Мне нужно сходить в раздевалку. А ты проходи в ложу и садись. Я скоро вернусь.
В раздевалке царила настороженная атмосфера. Опасные форварды «Арсенала» могли лишить клуб привычной рождественской радости.
Кроме того, Солман мог сегодня стать болтуном в глазах герцога Эдинбургского. Когда в прошлом году «Манчестер Рейнджерс» проиграла в финале на «Уэмбли» со счетом 0 : 3 «Элертону», Солман сказал герцогу, вручавшему победителям медали:
— Ничего, ваше величество, мы вернемся сюда на следующий год, чтобы получить наши золотые награды.
До сих пор Дональд не мог забыть полные лихорадочного напряжения, мучительные сорок пять минут перед финальной игрой. Он помнил их до мельчайших подробностей, особой нервной памятью, которой обладает человек, непосредственно переживший все события.
Матч с «Элертоном» был проигран еще в раздевалке. И никто не смог бы разубедить Дональда в этом. По настроению, едва уловимым изменениям в поведении каждого из одиннадцати человек он мог безошибочно сказать, сможет или не сможет эта команда бороться. Не победить, а бороться...
Матч на «Уэмбли» никогда не сравнится с тысячью других, сыгранных на любом ином стадионе. Здесь, в раздевалке крупнейшего стадиона Англии, в преддверии славы, всего за два часа до момента, когда футболист удостаивается высшей награды, нервы напряжены до предела.
Возбуждает не просто желание победить. Скорее эгоизм, тщеславие, жажда наживы, горячее стремление прикоснуться к древу бессмертия. Все, что двигало каждым из двадцати двух игроков на протяжении спортивной карьеры, аккумулируется, и преждевременная разрядка подобна краху.
Многие знаменитые футболисты играют на «Уэмбли» словно зеленые новички, только вчера впервые надевшие бутсы. Хотя любой из них всегда мечтал сыграть свой лучший в жизни матч именно на этом поле.
«Элертон» победил. «Рейнджерсы» играли из рук вон плохо. Даже юношеская команда «рейнджерсов» могла бы выступить успешнее. Счет 0 : 3 еще не отражал всей картины тяжкого падения манчестерцев. И вина во многом легла на плечи Марфи. Он привез команду на стадион за час сорок пять минут до начала игры. По его мнению, это был один из многочисленных способов сбить нервную лихорадку. Маневр тогда казался всем единственно верным и действенным.
Игроки поднялись на верхнюю террасу и спокойно отдыхали в зеленых креслах под крышей из вьющихся растений. Сюда, словно далекое эхо, доносился неясный шум трибун, наполняющихся с каждой минутой. Игроки медленно побрели вниз, в раздевалку. И вновь начали думать о том, как лучше провести матч. О, это проклятое «лучше»! Сколько великолепных мастеров сгорело в огне этой лихорадки!
Одевание, отвлекающее от тревожных мыслей, длится целую вечность. И все же ему приходит конец. Затянуты все подвязки. Легкое постукивание бутсов о стену, чтобы обувь «села» на ногу, означает готовность команды. На «Уэмбли» это произошло за сорок пять минут до первого свистка судьи. И сорок пять минут агонии сделали свое черное дело...
На матч с «Арсеналом» Марфи привез команду ровно за час. И когда Дональд вошел в раздевалку, ребята лежали на лавках. Лишь Прегг копошился в своем гардеробе — большой голубой сумке, легко вмещающей форму всей команды.
Неделю назад оба вратаря сборной заболели. Прегг простудился, а запасной с аппендицитом лежал в больнице. Встала проблема: где взять голкипера? Начали искать и нашли парня у себя же в третьей команде клуба. Новичок только что прибыл из небольшого городка. Он даже испугался, когда ему предложили игру в первой лиге. Сборная клуба тогда проиграла 1 : 4. И во всех голах был виноват этот парень, Фрэнк Клифт.
Он, конечно, не смог заменить Прегга. И прошлая бездарная игра в чемпионате это показала. Но Марфи решил поставить парня вновь. Во-первых, это означало, что парню верят и он мог обрести себя; во-вторых, у Марфи все равно не было иного выхода.
Прегг кашлял и молча рылся в своей сумке... Что ему оставалось делать? Острить? Это легко, когда не играешь...
Чувствовалось: не хватает шутки, хорошей доброй шутки. Подобно той, которой некогда потешил команду Майкл Клемп. Их представляли королеве перед международным матчем. Королева заметила бандаж на колене у центра нападения Неда Гринхема.
— Что у вас с коленом? — спросила она участливо.
— Ваше величество, — вмешался в разговор Майкл Клемп, — у него немножко сломано колено. Еще слегка болит спина, небольшой приступ пневмонии. Гудит голова — результат старой травмы. А в остальном Нед чувствует себя отлично.
После таких шуток в раздевалке исчезает нервозность, остается лишь желание играть.
— Дональд, — внезапно позвал Марфи, — посмотрите, что там за дело у двоих молодых людей, которые ломятся в раздевалку.
Дональд вышел в коридор. Служащий сдерживал двух ребят из обслуживающего персонала стадиона. Два милых веснушчатых, с кудлатыми прическами парня — Марк и Герберт.
— Что случилось, ребята? — спросил Дон, оглядывая возбужденные лица.
— Видите ли, подай им менеджера, да и только! Словно тому сейчас делать нечего, как слушать всяких... — проворчал служащий.
— Мистер Роуз, — заговорщически прошептал Марк, но Герберт его перебил:
— У нас есть план, как побить «Арсенал».
— Ну-у, любопытно!
— Предлагаем «взять» обоих крайних «Арсенала».
— То есть как это «взять»?
— Когда они пойдут в туалет, хорошенько запереть за ними дверь. Гарантируем, что их не найдут до перерыва.
Дональд расхохотался.
— Братцы мои, ни в коем случае этого не делайте! Считайте, что своей идеей вы уже помогли «рейнджерсам» выиграть. Понимаете? И не надо ничего делать. Заходите в раздевалку после игры.
Марк и Герберт переглянулись, ничего не поняв.
Когда, смеясь, Дональд вошел в раздевалку, наполненную гнетущей тишиной, ребята и Марфи с удивлением посмотрели на него. Но когда он изложил им новый «тактический» вариант победы над «Арсеналом», предложенный Марком и Гербертом, такой хохот потряс раздевалку, что старик Марфи даже замахал руками: «Тише вы, черти, тише!» И начал вытирать слезы тыльной стороной ладони.
— А нельзя ли и Клифта запрятать в какой-нибудь чуланчик на время всей игры?
Фрэнк краснел и отмалчивался. Каждый изощрялся в остроумии, как мог. Крис одобрительно кивнул Дональду, но на всякий случай послал Фокса приглядеть, чтобы действительно не заперли кого-нибудь из арсенальцев в туалете.
Оставшееся до начала игры время пролетело незаметно. Команда гуськом направилась в коридор, наполнив его дробным цоканьем шипов.
История с туалетом, рассказанная Дональдом в ложе, произвела такое же впечатление на Мейсла, директоров и Барбару. Она смеялась даже после того, как на третьей минуте мяч оказался в воротах «рейнджерсов» и стало вообще не до смеха. Позорный гол целиком лежал на совести Фрэнка. Этакий легкий удар метров с двадцати пяти застал Фрэнка врасплох. Дональд видел, как у Мейсла передернулось лицо. Он что-то отрывисто бросил Фоксу. «Мистер детектив» кивнул и записал в блокнот.
«Конец парню. Если не вытянут игру, эксперимент дорого обойдется и Клифту и Марфи».
Крис, очевидно, подумал то же самое на своей скамеечке за воротами.
Если бы Дон мог разобрать, что крикнул Крис защитнику, бежавшему за мячом, он бы целиком согласился с Марфи:
— Парня надо поддержать!
Правый защитник подбежал к подавленному Фрэнку, облокотившемуся о стойку ворот, и, обняв, сказал:
— Ничего, Фрэнки, один гол — пустяки... Но теперь смотри в оба, иначе в перерыве нам придется запереть в туалет весь «Арсенал».
То ли шутка подействовала, то ли озлобила ошибка, но через две минуты Клифт спас «рейнджерсов». Защитник замешкался, и центрфорвард Алекс, перехватив прострел, оказался в наивыгоднейшем положении у правого угла вратарской площадки. Но длинное, неуклюжее тело Фрэнка, вытянувшись во весь свой гигантский рост, взметнулось в воздух. Грабли-руки у самой головы Алекса перекрыли мяч.
Глупое выражение лица было у форварда, когда он поднимался с земли после падения. Не понимая, почему не почувствовал удара головой по мячу, он тщетно шарил глазами в сетке ворот. Оглянувшись, увидел широкую спину Клифта, который выбивал мяч. Сплюнув от досады, Алекс все же не удержался и, пробегая мимо, похлопал Фрэнка по плечу.
Где-то в середине тайма арсенальцы имели еще одну возможность увеличить счет. Левый край, подхватив мяч, дотащил его почти до линии ворот и сильно подал в центр. В зоне одиннадцатиметровой отметки тот же Алекс поймал его на ногу и не глядя выстрелил в сторону ворот. Удар был резкий и мощный, словно Алекс вложил в него всю злость за сегодняшнее невезение.
Большинство вратарей, Дональд не сомневался, даже бы не среагировало. Но Фрэнк успел поднять руки и перевести мяч на угловой.
Пожалуй, после этого игра арсенальцев сломалась. Они все с большим трудом отбивались от атак «рейнджерсов» — атак, нараставших под дружный рев стадиона.
За три минуты до перерыва Солмана снесли около ворот, и он сам взялся бить одиннадцатиметровый. Еще не отдышавшись после рывка, он поднял мяч, обтер его руками и поставил на белую отметку. Потом вновь нагнулся и отшвырнул маленький камешек в сторону.
И вдруг спросил вратаря:
— Куда, думаешь, бить буду?
И, глядя вниз, сказал, чтобы слышали все:
— В правый от вратаря угол...
И точно послал туда мяч.
Вратарь запоздал с броском. Он видывал виды и не обратил внимания на слова Солмана. Вратаря больше волнует, как бьющий ставит при ударе ногу.
Но Солман не обманул и во второй раз, когда после перерыва ему сразу же пришлось бить второй пенальти. Это была дуэль нервов.
— Бью в левый нижний от вратаря угол! — мрачно бросил Солман и точно выполнил обещание.
Когда позднее, почти перед самым концом встречи судья назначил третий штрафной удар, он не сказал ничего. Не спеша поставил мяч на отметку, страшным по силе ударом вогнал его в правый верхний угол и, не глядя на ворота, пошел к центру поля. Кто-то из арсенальцев ехидно спросил:
— Ну, а что же теперь не сказал, куда бить будешь?
Не оборачиваясь, Солман ответил:
— Думал, ваш вратарь пораскинет собственными мозгами.
После матча Дональд поздравил Мейсла с победой. Веселый, полный самодовольства, президент поспешил в раздевалку, чтобы лично поздравить команду. Но впопыхах все же не забыл попрощаться с Барбарой:
— До встречи в Эссексе.
Проводив Барбару до машины, Дональд договорился, что заедет за ней после того, как передаст материал в газету. Вернувшись в раздевалку, он застал там обычную победную вакханалию.
Разгоряченные тела. Лица, покрытые грязью и потом. Словно участники какого-то нелепого маскарада, стоят и сидят игроки. Черные от загара руки и ноги. Белые торсы, словно отбеленные специальным химическим составом.
Все устали, но никому не хочется забираться в душ. Перебивая друг друга, все рассказывают о только что пережитом, преломившемся в представлении каждого по-своему.
И среди этого карнавала голых тел смешными и странными выглядят черные строгие костюмы директоров, которые принимают самое активное участие в этом празднике беззаботной радости.
Один за другим исчезают игроки в клубах белого пара, катящегося из душевой, и там сдавленными от жары голосами спорят, вспоминают и перебрасываются шутками.
Здесь же, в углу раздевалки, Дональд берет короткое интервью у ошалевшего от счастья Фрэнка Клифта.
— Я рад... Ну, что там... Хорошо, что всыпали им... Ну... Сами знаете... В таком случае сказать нечего. До «Уэмбли» бы добраться...
«Парень начинает входить во вкус. Славный вратарь получиться может, если в Мадриде его не сломают. Все же лучше, чтобы Прегг поправился».
Из ближайшей телефонной кабины он передал в газету репортаж и отправился домой. Наспех побросав в чемодан чистые сорочки, туалетные принадлежности — с расчетом, чтобы хватило до возвращения в Манчестер уже после испанской поездки, — он на мгновение задумался, взяв в руки черновик книги о «рейнджерсах».
«Захватить с собой? Будет ли там время писать? В последние дни добраться до письменного стола не часто случается. Возьму, не велика тяжесть!»
Сунув рукопись в чемодан между ночной пижамой и тренировочным костюмом, он отправился за Барбарой.
18
В дом Мейсла они прибыли после полуночи. Горничная проводила их наверх и указала на двери соседних комнат.
Дональд заснул неглубоким сном человека, убаюканного дорогой. Перед его глазами еще долго мельтешило пестрое полотно ночного шоссе, перемигивались огнями встречные автомашины, полыхал хинный свет желтых противотуманных ламп.
Дональд проспал не больше четырех часов, однако свежий ночной воздух словно рукой снял усталость.
Светало. В комнате были распахнуты огромные окна, и предутренний холод гулял под наклонным сводом.
Дональд выглянул в окно. От холода шелковая пижама превратилась в ледяной панцирь. Но он с удовольствием подставил грудь потоку и почти задохнулся от свежести и аромата воздуха. Уже целую вечность, казалось, он не отдыхал и не был за городом.
Несколько часов гонки по автостраде Манчестер — Лондон, и вот тихий «Уикенд-хауз» — дом, словно заброшенный на другую планету.
Стоя перед окном, Дональд наслаждался покоем и с интересом рассматривал усадьбу, в которой не был ни разу. Окно по бокам было зажато черепичными скатами. И сквозь щели в красной черепице пробивался темный, густой мох. Внизу мерцала перламутром стеклянная крыша оранжереи, и сиамский кот в одиночестве прогуливался над морем видневшихся через стекло цветов и зелени. Палевый, с темными до черноты кончиком хвоста, лапами и мордой, на которой горели голубые-голубые глаза, кот поднял голову и долгим, внимательным взглядом уставился на Дональда.
Дон озорно свистнул. Но кот только выгнул дугой спину и отвернулся, демонстрируя свое полное безразличие к гостю. Затем прыгнул на нижний сук массивного платана и исчез за стволом.
Дональд отошел от окна, сполоснул лицо над умывальником, стоявшим здесь же, в комнате, и сел к столу.
Он раскрыл рукопись книги. Решил перечитать уже написанные фрагменты. Прежде чем делать что-то дальше, он имел привычку вчитаться в уже готовое.
Дональд наугад раскрыл рукопись. Это были страницы, рассказывающие о первых двух днях после мюнхенской трагедии...
«...Тяжелый шок в Манчестере проходил. Почти обезумев от горя, обрушившегося на них, родственники футболистов рвались в Мюнхен. Но над Европой бушевали метели. Вьюжило и в Лондоне. Полеты отменили. Родственники погибших и раненых пересаживались в поезда и долгими часами томились в ожидании предстоящих страшных встреч.
Раненые «ребята Марфи», так называли игроков «Рейнджерса», лежали, закутанные в пухлые коконы из бинтов в госпитале «Рехтс дер изар». А мертвые?! Мертвые ждали своей отправки на родину в цинковых гробах. Но непогода не хотела отпускать мертвых.
Мейсл не спал вторые сутки. Кроме забот по отправке родственников на континент, на него свалились финансовые дела, связанные с отменой матчей. В среду команде предстояло играть в пятом туре кубка с командой Шеффильда, а в субботу — на своем стадионе в очередном матче первенства лиги.
Не смолкая, трещали телефонные аппараты в кабинете Мейсла. Он не отпускал секретаршу ни на минуту. Еду приносили прямо в кабинет. Но Мейсл почти ничего не ел. Его глаза горели, как у игрока, идущего ва-банк.
Там он выпрашивал отсрочку. Тут соглашался на высокий процент неустойки. И здесь же договаривался с руководством лиги об отмене столь высокой неустойки ввиду чрезвычайности происшедшего. Кредиторы, держатели акций бомбардировали его запросами.
Было от чего схватиться за голову. Восемь игроков сборной, которая, предполагалось, поедет в Швецию на чемпионат мира по футболу, остались лежать в мюнхенском морге.
Дик Лоу, один из лучших вратарей мира. Только в декабре клуб заплатил за него двадцать три тысячи фунтов стерлингов. Парень еще не успел обжиться после переезда из Ланкастера. И конечно, не успел отработать и сотой доли этой суммы.
Нескладный, насупленный Лесли Уайт, второй вратарь, не менее одаренный, чем Лоу, но севший на скамью запасных только из-за покупки новой «звезды».
«Это роскошь, — говорили специалисты, — держать в запасе такого вратаря». И вот теперь его нет...
Защитник Билл Холл, выносливый, как вьючная лошадь. За весь предыдущий сезон он пропустил только одну игру...
Майкл Клемп — еще совсем мальчишка, только в прошлом году пришел в первую команду прямо со школьной скамьи...
Дункан Тейлор — надежда английского футбола в Стокгольме. Двадцать два гола в прошлом сезоне!..
Левый инсайд Грейвс Байолет, подписавший профессиональный контракт в день своего семнадцатилетия...
«Тень великой трагедии повисла над Англией и спортивным миром. Люди всех цветов кожи, всех религий и верований несут в своих сердцах славные имена, сострадая и взывая о помощи клубу. Мысли всех с семьями прекрасных молодых футболистов, погибших так трагически. Но футбол продолжает жить, даже если лучшие сердца не бьются».
Так высокопарно заканчивала свой отчет «Гардиан».
А в жизни все выглядело куда прозаичней. Вместо матча «Манчестер Рейнджерс» — «Вулверхемптон» была назначена другая игра. Коммерция не должна страдать.
Утренние бюллетени, опубликованные в газетах, были тревожны. Крис Марфи, Бен Солман и Дункан Тейлор — в тяжелом состоянии. Тейлор хуже всех. Он лежит под стеклянным колпаком кислородной камеры. И не приходит в себя. У Криса Марфи — шок. К утру стало лучше. Ночью был совсем плох.
Из Белграда пришли сообщения от тех, кто последним разговаривал с футболистами перед их отлетом. Жолтан Равич, югослав-переводчик, сказал, что Дункан Тейлор признался ему в трех своих желаниях: играть в сборной на первенстве мира, выиграть кубок Европы и кубок страны.
Мечты и реальность, слова и события мешаются в кучу. Слова Тейлора, будто пришедшие из небытия, и знакомый флаг Английской футбольной ассоциации, приспущенный на балконе здания в Лондоне. Длинные стилизованные львы на его полотнище словно застыли в траурном карауле.
Футбольный ансамбль развалился. Крис Марфи если оправится, то не скоро. Мертвых не воскресишь. Судьба шестерых проблематична. Мейсл затыкает дыры в составе совсем еще не обстрелянными парнями. Слова Мейсла кочуют из одного выпуска газет в другой. «Мы будем продолжать сезон, как бы тяжело нам ни было. Это наш долг перед зрителями, перед погибшими и перед футболом вообще! Команда полна решимости сражаться. И она будет сражаться. Так бы решили и те, кого сегодня нет с нами!»
Клуб «Блэкпул» предложил бесплатно перевести одного из своих игроков к «рейнджерсам», если это необходимо. Лига дала согласие. Поздно вечером Мейсл связался с Ливерпулем. Клуб отдавал безвозмездно центра нападения сборной Англии Роджера Камптона. Тот не возражал против перехода, если Манчестер примет.
— Хэлло, Роджер! — кричал в трубку охрипшим голосом Уинстон Мейсл. — «Рейнджерсы» с удовольствием возьмут вас. Жаль, что это происходит при столь грустных обстоятельствах. Сами понимаете, как нам трудно. И мы благодарны за сочувствие и деловую помощь.
— Да, жаль ребят... — прозвучало на другом конце провода.
— Не будем тянуть с переводом, — перебил Мейсл. — Простите, но у нас тут совсем нет времени. Хотелось, чтобы вы начали играть с будущей недели. Некоторых наших игроков вы знаете по старым встречам. Большинство сами не знают друг друга. Так что новичком себя чувствовать не будете. Ждем.
И сразу же зазвонил другой аппарат. Говорил президент футбольной ассоциации. Мейсл слушал.
— Да, конечно, мы согласны и благодарны ассоциации.
Подозвав секретаршу, продиктовал:
— Звонил мистер Фардакер. Решено провести специальный матч между сборной лиги и сборной Англии. Весь доход пойдет клубу. Что-то подобное было в 1946 году. Играли Шотландия и Англия. Средства пошли на помощь пострадавшим во время несчастья в Болтоне. Тогда обрушилась секция трибун. Тридцать три человека погибли, и несколько сот были ранены.
Да, Эллен, в воскресенье собирается руководство лиги, чтобы решить, как помочь родственникам погибших и искалеченных.
В кабинет вошел Фокс со свежим номером «Дейли уоркер».
— «Уоркер» предлагает на пожертвованные нашему клубу средства создать национальный центр юношеского футбола. Все команды станут черпать из него свои резервы. Газета считает, что такой центр — лучший памятник погибшим.
Фокс умолк, предусмотрительно не высказав своего отношения к проблеме.
— Спасибо. У нас есть свои резервы, которых хватит до следующего Мюнхена. Относительно денег... Пусть сначала соберут деньги на выпуск своей газеты, а потом суются в чужую кассу. Эллен, все-таки зарегистрируйте и это предложение, — приказал он секретарше...»
Дональд отложил рукопись, вспоминая, как это было.
Тогда разрозненная информация о деятельности совета директоров едва долетала до Мюнхена. Чувство беспомощности перед свершившимся давило Дона. Оно ослабевало лишь в минуты работы над репортажами, над которыми трудился усердно, как никогда. Чтобы быть поближе к ребятам, он добился разрешения посещать госпиталь в любое время.
Он пришел в госпиталь утром. Профессор Вебер, директор госпиталя, встретил его лично и дал указание на выписку постоянного пропуска.
— Знаете, это самая страшная катастрофа, которую мне приходилось видеть после войны.
Он говорил это, пока Дональд облачался в белый халат и шапочку, которые не снимал потом в течение недели — работал и ночевал в кабинете директора, питался в служебной столовой вместе с врачами и сиделками. Когда прибыла Барбара, он мог подробно рассказать ей обо всем.
— Барбара, Дункан вчера пришел в сознание. Несколько минут говорил с врачом. Когда очнулся, с трудом понял, где находится. Спросил: «Что, самолет перевернулся?» Потом попросил помочь ему подняться. Бедняга Дункан...
Барбара беззвучно плакала. В больших черных глазах стояли слезы.
Она их не вытирала. И слезы катились по ее щекам, оставляя извилистые следы на напудренном лице. Она сидела, по-мужски стиснув лежащие на коленях руки и глядя в одну точку. Даже рыдания жены Криса, которая никак не могла успокоиться после десятиминутного свидания с мужем, не заставили Барбару встать. Она лишь повернулась на шум всем телом и вновь замерла в прежней позе.
Подошел дежурный врач компании БЕА. И, сдерживая волнение, глухо сказал:
— Наши парни ведут себя, как настоящие герои. Почти все, кто пришел в себя, сначала спрашивают: «А как другие?»
Подошел профессор Вебер.
— Мистер Роуз, поскольку вы единственный полномочный представитель клуба, вы, очевидно, должны ответить на запрос бургомистра Мюнхена. Он, справляясь о здоровье игроков, просил узнать, что он лично еще может сделать для пострадавших.
Кстати, персонал госпиталя благодарит Манчестерскую мэрию. Мы получили от имени жителей Манчестера восемнадцатифунтовую коробку шоколада для сестер и сиделок. Коробку только что бесплатно доставил самолет компании БЕА.
«Бесплатно!» — с иронией подумал Дональд. Он хотел сказать вслух что-то резкое. Но присутствие врача компании, который ни в чем не виноват, удержало его.
— Хорошо, я передам благодарность. А нужно ли что нашим парням — целиком полагаюсь на ваше усмотрение.
— Спасибо, весьма польщен.
Вебер стремительно исчез в одной из палат.
Здесь, под крышей, на четвертом этаже лежали самые тяжелые больные. Ослепительная белизна, казалось, даже мягкую тишину окрашивала в белый цвет. В белом безмолвии как бы растворился длинный коридор с белыми стульями возле каждой двери. Никогда в жизни Дональду не приходилось видеть столько белого цвета сразу.
В три часа ночи к нему постучался дежурный врач. Вошел, остановился в дверях и развел руками.
— Увы...
— С Дунканом что-нибудь? — вздрогнул Дональд. Он только что разговаривал с Барбарой, остановившейся в ближайшей гостинице. И первое, что пришло на ум, — несчастье с Дунканом.
— Нет, — дежурный покачал головой, — Эвардс...
Дональд медленно опустился на стул.
Последние два дня бедный Джордж едва держался. К вечеру ждали кризиса. Сделали срочное переливание крови. Но состояние не улучшалось. Пришлось повторить операцию.
— Он умер, когда мать была рядом... — И, помолчав, дежурный добавил: — Немного лучше стало Тейлору. Он попросил пить. Ему дали глоток лимонада. Марфи совсем молодец. Только что подкрепился яйцом. Если хотите, можете пройти к нему на минутку — он не спит.
Дональд поспешил за врачом. На кровати, спинкой прижатой к стене, лежало жалкое подобие былого Криса. На откатных столиках стояла аппаратура искусственного дыхания. А на тумбочке — маленькое блюдце с недоеденным свежим яйцом. Крис улыбнулся.
— Как ребята? Говорят, я пострадал больше всех? Не вовремя это. — Он поморщился от боли.
Чувствовалось, Крис еще не знал подлинных размеров катастрофы. Когда Дональд вопросительно взглянул на дежурного врача, тот едва заметно покачал головой.
«Бедняга Крис не подозревает, что половины его ребят уже нет в живых. Только что ушел из жизни Эвардс».
Изобразив на лице жалкое подобие улыбки, Дональд тихо сказал:
— Ничего, Крис, все в порядке. Ребятам значительно лучше. Через недельку вы сможете их увидеть. Они лежат рядом. Ну, выздоравливайте. — Дональд не мог больше стоять и лгать, глядя во внимательные, усталые глаза Криса.
Он вышел. О смерти Эвардса решил Барбаре не говорить.
— В воскресенье в Манчестер уходит специальный самолет с телами погибших, — сказал дежурный врач.
— Я знаю. Мне придется лететь этим же самолетом.
Когда Дональд улетел, Марфи перевели с четвертого этажа на второй, где лежали легкие больные. Ему стало значительно лучше, хотя до выздоровления было далеко.
Тейлор умер спустя две недели после катастрофы. Вспоминая об этом, Дональд никак не мог себе простить, что уехал так рано. Словно останься он в Мюнхене — и Тейлор бы выжил...
...В дверь комнаты громко и повелительно постучали.
— Да! — машинально ответил Дональд.
На пороге стоял Мейсл.
— С добрым утром, Дональд. Вы еще не одеты? — деланно удивился он. — Через полчаса выезжаем на охоту. Или вы забыли? Костюм ваш лежит на кресле у двери. Поторопитесь. Холодный завтрак в столовой. Как спуститесь на первый этаж, налево. И не задерживайтесь. Боюсь, мне сейчас предстоит неприятная миссия будить нашего главного охотника — президента «Элертона».
«А этого толстяка зачем сюда нелегкая занесла? Вроде бы у Мейсла никогда не было с ним особой дружбы».
Дональд не знал, что спортивную базу, на которую завтра должны были прибыть игроки «Рейнджерса», сдал им в аренду президент клуба «Элертон» Джордж Лоорес.
19
Ферма Табора, приятеля Мейсла, находилась в двадцати минутах езды от «Уикенд-хауза».
Их ждали. Невысокая, уже в годах хозяйка радушно приветствовала гостей, бесцеремонно оттеснив на второй план своего мужа. Гостей было пятеро — Мейсл, президент «Элертона» Джордж Лоорес, два незнакомых финансиста из Лондона и Дональд.
Дом Табора, комнат на восемнадцать, стоял в самом центре обширной фермы, довольно крупной даже для этих мест. Это был старинный фамильный дом, приведенный, однако, в хорошее состояние. Два нырявших под здание гаража несколько портили фасад. Но этот недостаток скрашивал лежащий перед домом розарий, посреди которого голубел небольшой овальный бассейн с подогретой водой.
В этот прохладный осенний день от голубой воды шел парок. На мягких качалках лежали редкие желтые листья с деревьев-великанов, окружавших поляну перед главным входом. Листья летели через крышу и устилали дорожки сада за домом. Необычный вид деревьев — с яблоками и без единого листочка — делал сад похожим на рождественское чудо.
На террасе гостей ждал аперитив. Молчаливый мистер Табор, щуплый мужчина с длинноносым лицом, усиками и челочкой, стоял в углу со своим фужером и только односложно поддакивал жене. Зато она действовала с энергией, которой хватило бы на обоих.
— Итак, господа, кто любит лошадей и псовую охоту — прошу со мной. Кто хочет пострелять — отправятся с Сэмом.
Только Мейсл и Дональд, к нескрываемой радости Сэма, высказались за ружейную охоту. Смерив их презрительным взглядом, миссис Табор, однако, потащила всех смотреть свою любимую охотничью лошадь.
Крупный коричневый жеребец, казалось, никак не подходил к этой вертлявой, маленькой наезднице.
Возле жеребца стоял мешок с аппетитными зелеными яблоками. Миссис Табор взяла два яблока и скормила жеребцу, обшаривавшему ее маленькую ладошку своими большими мохнатыми губами.
— Пойдемте, пойдемте, я покажу оружие. — Воспользовавшись удобной минутой, Сэм утащил Роуза и Мейсла в гостиную.
На столе лежало с десяток винчестеров и браунингов разных калибров. Мейсл долго придирчиво выбирал оружие, пока не остановился на полуавтомате двенадцатого калибра. Дональд предпочел полегче — короткоствольный лесной «зауэр» шестнадцатого калибра.
«Двенадцатый для фазана, пожалуй, тяжеловат».
Он хотел сказать об этом Мейслу, но не рискнул, настолько тот профессионально вертел в руках оружие и критически его осматривал. Судя по всему, Мейсл разбирался в охоте.
Но первое впечатление оказалось обманчивым.
Сразу же за хозяйственными постройками начиналось поле густого, высотой по колено, рыжего бурьяна. Оно тянулось узкой полосой до самого леса, видневшегося вдали. Слева краснели грядой крыши коттеджей для сезонных рабочих, которых нанимали Таборы. Дональд насчитал десять четырехквартирных домов.
Всю дорогу к полю под ногами у Дональда вертелся вислоухий спаниель черно-белой масти. Сбросив с плеча ружье, Дональд шагал в дальний конец поля. Мейсл устроился в серединке.
Охота началась неожиданно. Не успел Дональд дойти до своего места, как из-под ног с треском вылетел фазан. Дональд выстрелил навскидку, накрыв фазана еще в «свече». Впопыхах он поторопился и ударил дуплетом, хотя вполне было достаточно одиночного выстрела. Фазан шлепнулся в бурьян. И вислоухий через мгновение доставил большого, ярко раскрашенного петуха Дональду.
«Ишь ты! — подумал Дональд. — Кто же это тебя, собачья твоя морда, приучил служить всем без разбору? Первому встречному добычу отдавать? Видно, частенько гостей принимаешь. Хотя, впрочем, какие гости. Друзья друзьями, а охота обойдется Мейслу в кругленькую сумму. Бесплатно в Эссексе уже лет сто не стреляли».
— Браво, Дон! — долетели до него слова Мейсла.
Дональд поднял руку и в ответ покачал ладонью.
Они двинулись дальше.
Солнце взошло и светило прямо в глаза. Взлетевшего слева второго петуха он упустил. Заметил лишь, когда Мейсл трижды выстрелил по далеко летящей птице. Дональду показалось, что фазан сбит. Но потом он увидел, как птица преспокойно держит путь к леску.
«Э, брат, а охотник-то из тебя аховый! Так стрелять будешь, немного дичи принесешь. Хотя на дьявола она ему нужна?! Попалить — и только».
Мейслу везло. Его сеттер первый из собак сделал стойку перед затаившимся в бурьяне фазаном. Забыв о своей собаке, Дональд восхищенно глядел на вытянутого в стойке пса, с поджатой левой лапой, с мордой, как указателем, направленной в сторону дичи. Мейсл, крадучись, подошел поближе к собаке. Не оглядываясь, сеттер сделал шаг, еще шаг... Птица взмыла в воздух. Оба выстрела оказались никудышными. Фазан потянул в сторону силосной башни. Ничего не понимающий сеттер описывал круги в поисках упавшей птицы. И, лишь подняв морду и увидев улетающего фазана, уныло уставился ему вслед.
Так они бродили еще часа три. И неохотно отправились к дому при звуках рога, созывавшего всех на усадьбу.
На террасе состоялся шумный обед. Сэм суетливо бегал по комнатам и один за другим приносил трофеи, завоеванные им в различных охотничьих испытаниях.
Самым правдивым персонажем всех рассказов — «истинных случаев», — которыми Сэм сдабривал довольно вкусный суп из обыкновенной домашней курицы, Дональду показалась прекрасная подружейная собака, которая тихо вошла на террасу и легла у ног своего хозяина. Как только Дональд увидел эту собаку, он потерял всякий интерес к обеду и даже перестал прислушиваться к тому, что говорилось за столом.
Красивая, пепельного цвета шерсть сеттера лоснилась. Большие, сильные лапы, вытянутые вперед, были грациозно сложены перед мордой. Свесив язык набок и время от времени облизываясь, он бросал на хозяина, как Дональду казалось, укоризненные взгляды.
Да, пожалуй, больше всего Дональда поразили в собаке ее глаза — они как бы говорили: «И ты веришь ему? Ну, значит, ты и сам из их породы. Только ваш брат охотник может верить охотнику!»
Дональд нагнулся, взял лапу сеттера и, глядя на его влажный черный нос, мысленно спросил: «Эх, пес, если бы ты мог говорить, то, наверно, несколько иначе изложил бы всю эту историю с серебряным кубком, историю, которую уже в четвертый раз принимается рассказывать твой хозяин! Не так ли, пес?»
Дональд жевал, глядя на пса. Находясь еще под впечатлением недавно закончившейся охоты, он вдруг отчетливо представил, как бы выглядела вся эта история, пересказанная собакой.
«...О, еще бы! Хозяину сейчас легко говорить, сидя за столом и потягивая вино! Посмотрите на него — он счастлив, как фазан в заповеднике.
В свое время он так обрадовался несчастному кубку, что можно было подумать, будто мы победили по меньшей мере на Олимпийских играх. Как легко собаке доставить человеку удовольствие!
Мне уже девятый год, и у меня своя житейская философия. Собака, на мой взгляд, я говорю о порядочных псах, должна спать пятнадцать часов в сутки. Должна есть — пятнадцать минут. Затем часик ей надлежит потрудиться, чтобы доставить хозяину несколько приятных мгновений. Другой часик — на самые несложные упражнения, вроде: «Принеси палку!» Ну, а оставшиеся шесть часов и сорок пять минут — на всякую ерунду.
Но вернемся к кубку. Я уже говорил, что хозяин был так обрадован этой серебряной миской, словно она была полна отборнейших кусков мяса. И уж если время от времени он принимался читать надпись на кубке, то делал это раз сто подряд: «Осенние испытания подружейных собак. Эссекс. 1960 год. Победитель Дик, принадлежащий и натасканный Сэмом Табором».
Дик — это я. Сэм Табор, как вы знаете, — мой хозяин. Что же касается «принадлежит и натаскан», эти слова всегда вызывают во мне смех — как самоуверенны люди! Но ведь и у них должны быть какие-то иллюзии!..»
Дональду начинал нравиться этот рождавшийся в его голове рассказ собаки, и при словах «какие-то иллюзии» он не выдержал и засмеялся. Все посмотрели на него. Извинившись, он старательно заработал вилкой и ножом, а Дик продолжал свою историю...
«За неделю перед теми памятными испытаниями подружейных собак хозяин взял мою голову в свои ладони и сказал:
«Дик, мой мальчик... Если ты только сможешь выиграть эти соревнования, то сделаешь меня самым счастливым человеком на земле. О, если бы ты только победил! С того знаменательного дня ты получал бы самые лучшие в мире сахарные кости. И было бы их вдоволь до конца твоей жизни!»
В испытаниях участвовало восемь собак. Я знал их всех по прошлым встречам и ничуть не сомневался, что шесть из них не стоят и пенса и не смогут сделать что-либо значительное. Я был убежден, что победителем окажется Джек.
Прежде всего он молод, как щенок. А когда собаке уже восемь лет и девять месяцев, как мне, она уже не может бегать так, как в юные годы. К тому же мой хозяин имел дурную привычку дергать за спусковой крючок ружья в самое неподходящее время.
А хозяин Джека — он принадлежал к категории людей, у которых не выпросишь голой кости, хотя сами они обладают свеженькой тушей динозавра, — был отменным стрелком.
Судьи подали сигнал, и мы с хозяином двинулись. Легко нашли трех первых птиц и подняли их в воздух. Я был страшно удивлен, увидев, что Сэм сбил двух из трех. Свершилось бы подлинное чудо, сбей он третью. Я нашел и доставил фазанов в прекрасном стиле, и мы продолжали двигаться дальше, упустив, как и наши противники, всего по одной птице.
Джек и его хозяин несколько отстали, но я чувствовал, что они уже идут по следу своего последнего, четвертого фазана. Джек всегда искал так, словно это была последняя дичина на земле и жизнь преподобного Джека зависела от усердия в поисках испуганной птицы. Такой задор, такой стиль работы чрезвычайно импонировали судьям.
Вдруг мне показалось, что фазан где-то рядом.
Он взлетел неожиданно. Раздался выстрел, и птица стремительно пошла вниз.
— Возьми его! — вскричал хозяин. — Хватай его, Дик! Хватай, мальчик!
Мне, однако, не понравилось поведение фазана после выстрела. Я на своем веку повидал много сбитой дичи, но эта птица... Скатившись с обрыва, я увидел, что и предполагал. Метрах в ста мелькали длинные фазаньи перья: петух летел, как только вчера отремонтированный самолет. Я даже гавкнул от злости. Дробь, возможно, слегка и задела его, но не больше. Птица, целая и невредимая, преспокойненько держала путь в сторону ближайшего перелеска...»
Дональд вышел из-за стола и уселся в кресло, поглядывая на поле, по которому совсем недавно он бродил с собакой. А сейчас он и сам напоминал легавую. Он шел по следу рождавшегося сюжета. И, отключившись от всего происходившего вокруг, работал, «накручивая» рассказ Дика, которого гладил по шерсти.
«...И в это время прозвучал еще один выстрел. Я не шевельнулся. Сэм теперь мог палить хоть до рождества. Вдруг я услышал, как что-то тяжелое шлепнулось невдалеке. Это был прекрасный петух. Стало ясно, что произошло. Джек нашел свою четвертую птицу, поднял ее в воздух, и хозяин спокойно подстрелил фазана.
Ну, вот они, как я и ожидал, нас обскакали. Что-то теперь будет?
Тогда-то и мелькнула мысль: ведь лежащий фазан — единственный шанс на победу! Только не думайте, пожалуйста, что я украл».
Дональд даже крякнул от удовольствия, мысленно «приписав» эту фразу. Лоорес и Мейсл вились вокруг хозяйки. Сэм сидел с идиотской улыбкой на лице и поддакивал на редкие вопросы жены: «Верно ведь, Сэм?» Но Дональда это меньше всего занимало. Он думал о своем.
«...Джека не было. Очевидно, он просто не заметил падения птицы, что иногда случается и с самыми лучшими собаками. Так или иначе, я встал, подобрал фазана, взял его нежно и мягко, точно в соответствии с правилами, и начал карабкаться на обрыв. Когда уже позади осталось около трех четвертей дороги, на гребне появился Джек. Бросив на меня ненавидящий взгляд, он побежал дальше.
Едва хозяин увидел в моих зубах фазана, он завизжал от восторга и буквально зацеловал меня. Затем заговорил голосом, который можно было услышать в соседних графствах:
«Нет! Вы только посмотрите на мою собаку! Посмотрите, какая она грязная и мокрая! Ей пришлось выдержать борьбу, чтобы добыть этого фазана! Но вы посмотрите на нее, она свежа, как первый салат!»
Я стоял, скромно потупив морду, и думал: «Средства, которыми мы прокладываем себе пути в жизни, часто зависят от тех условий, в которые мы попадаем. На этот раз надо было завоевать кубок. А как — не в том суть! Тут и подлость не подлость. Скажите, разве я не прав?»
В машине, когда они возвращались назад, к Мейслу, Дональд повторял в памяти фразу: «Тут и подлость не подлость», стараясь удержать ее, точно ниточку, за которую можно было вытянуть из забвения весь почти законченный рассказ.
Мейсл и Лоорес острили по адресу миссис Табор. Разговор перекинулся на женщин. Юмор Джорджа Лоореса был на уровне журнала «Плейбой», который издает для богатых холостяков полупорнографическая организация.
— А знаете, что ответила в Сохо одна проститутка чересчур горячему юноше? «Мой мальчик, ты ошибся, я жду автобус!»
Оба финансиста дружно захохотали. Мейсл лишь хмыкнул. За шутками не заметили, как доехали до «Уикенд-хауза».
Дичь, одиннадцать фазанов и два затравленных ретивой фермершей зайца, была срочно отправлена на кухню. Барбара, презиравшая охоту, подошла к машине, когда уносили битую дичь.
— Фу, варвары, таких чудных птичек побили.
— Как прошел день? — спросил Дональд.
— Так себе, — неопределенно ответила Барбара. На ней были голубые эластиковые брюки, голубая строгая кофта и легкие штиблеты на босу ногу. — Скучно... Мы с Рандольфом хотели проехать в соседнюю таверну. Говорят, очаровательное место. Не хуже Елизаветинской комнаты, помнишь?
Еще бы не помнить! Это был незабываемый вечер, который они провели в Елизаветинской комнате отеля «Кингс Рейт». Содержал его Робин Ховард, с которым Дональд познакомился как-то на стадионе. Это был историк и гурман. В своем заведении он пытался сочетать и то и другое. В ресторане до мельчайших подробностей воспроизводился банкетный этикет елизаветинских времен. Деревянные круглые блюда... Деревянные тарелки... В комнате только два больших длинных деревянных стола... Официантки в елизаветинских нарядах...
— Еще бы не помнить... С удовольствием бы поехал с вами в таверну, но надо записать одну вещь — только что придумал. Может получиться презабавный рассказик. Да и отдохнуть хочется. Кстати, как ты спала?
— Как всегда. До четырех утра читала, а утром не могла проснуться...
— А я устал. Попробую часок вздремнуть.
Он поцеловал Барбару в щеку и пошел к себе наверх.
20
Вечером в доме Мейслов обычно собирались в каминном зале. Огромный камин, выступающий почти на середину комнаты из северной стены, полыхал жаром. Аккуратные березовые чурки, потрескивали на огненной угольной подушке. Кресла широким полукругом были обращены к огню.
Когда Дональд вошел в комнату, в креслах сидели лишь Лоорес и Барбара. Президент «Элертона» рассказывал что-то веселое, и Барбара смеялась, рассматривая на свет камина рубиновое вино..
— А вот мы сейчас спросим представителя журналистской империи, что он думает о любви.
— Любовь настолько широкое понятие, что все созданное человеком в философии и искусстве не в состоянии толком объяснить, что это такое. Если вас интересует проблема любви к человеку вообще, то могу сказать: всепрощение. «Никто не может сделать мне такой низости, чтобы я смог его возненавидеть». Как вы правильно догадались, мысль не моя, краденая. У великого негритянского лидера Букера Т. Вашингтона.
Лоорес засмеялся.
— Нас интересуют более прозаические аспекты любви. Например, любовь женщины.
— «Я люблю, как и ты меня, но я буду бороться за тебя, в то время как ты будешь только думать, как тебе поступить». Вот и вся философия, короче не скажешь. Тоже не мое. У кого украл — не помню.
— Тогда еще конкретнее, — вновь засмеялся Лоорес. — Я спрашиваю у Барбары, стремится ли одинокая женщина к нормальной, я подчеркиваю, нормальной сексуальной жизни?
— Тю-тю!.. — присвистнул Дональд. — Чего уж конкретней. Тогда не стоило забираться в такие глубокие дебри, как понятие «чувство».
— Ты хочешь сказать, — вмешалась Барбара, наигранно повышая в угрозе голос, — что у одинокой женщины не может быть настоящих чувств? И вообще, что вы, мужчины, понимаете в жизни одинокой женщины, когда не можете разобраться в жизни собственных жен, которые у вас под боком полжизни?
— Любопытно... — протянул за спиной у всех Уинстон Мейсл. — Сколько знал женщин, но ни разу не приходилось видеть такой воинственной...
С высоким стаканом в руке он сел в крайнее кресло и начал помешивать щипцами угли в камине.
Барбара, покачиваясь, прошлась по комнате, давая мужчинам возможность полюбоваться ее фигурой.
— Стремление, о котором говорите вы, Лоорес, зависит исключительно от характера. А возможностей здесь сколько угодно... Одинокая женщина более привлекательна для мужчины, чем замужняя. Она живет своим умом, а не умом супруга. Как правило, ее индивидуальность проявляется ярче. Хотя бы потому, что она должна выжить в мире конкуренции и отбора. Лично мне нравится положение одинокой женщины, потому что она свободна. А замужняя? Вы-то лучше меня знаете, что такое замужняя женщина! То она кормит детей, то умывает их, то готовит, то стирает. И забывает о муже...
Дональд, прищурив глаза, настороженно смотрел на Барбару. Он никогда не слышал от нее таких слов и даже не предполагал, что она в мужском обществе может так смело и так до жестокости трезво судить о жизни. И к тому же это: «мне нравится положение одинокой женщины»...
Мейсл слушал очень внимательно, немного наклонив голову. Лоорес хихикал. Старый холостяк не мог не согласиться с тем, что говорила Барбара.
— Когда мужчина думает об одинокой женщине, он представляет ее одну в теплой комнате. Смуглые ноги в розовых шелковых капри-брючках. Возлежащую среди дюжины подушек. Лениво читающую нашумевший роман. И жаждущую встречи с любовником...
Барбара задумалась на мгновение.
— У одинокой женщины много средств привлечь мужчину. Ну вот такой пустяк, как умение слушать. А ведь оно может стать оружием одинокой женщины. Мужчинам порой так хочется высказать кому-нибудь все свои тревоги. Это великое умение — умение слушать!
— Вот-вот, Барбара, — подхватил Мейсл, — вы совершенно правы! Может быть, даже не вполне осознали глубину своей правоты, когда заметили об умении слушать. Но это относится не только к женщине...
Дональд с любопытством взглянул на говорившего это Мейсла. Ему показалось, что президент обращался уже не к Барбаре, а к нему. И слова Мейсла были прямым продолжением их разговора о процессе.
— Сейчас многие твердят о том, что бог перестал беседовать с людьми. Я думаю, что не бог перестал, а люди прекратили слушать бога. Да и не только одного его. «Слушать» — это и есть открытый путь к широкому возрождению личности. Мы нуждаемся в абсолютных канонах честности, бескорыстия, самоотреченности и любви. Только достигнув их, мы действительно покажем, что из себя представляем.
Мейсл говорил, все больше увлекаясь, как на проповеди. Лоорес слушал его уже без тени улыбки.
Дональд встал и подошел к стеклянной стене, выходившей в сад. За стеклом было безлунно и, наверно, холодно. Подошла Барбара и стала рядом. Сзади доносился слегка приглушенный голос Мейсла.
— Кто этот Лоорес? — тихо спросила Барбара. — Я где-то встречала его.
— Возможно, на приемах. Это президент совета директоров «Элертона».
— Ты его хорошо знаешь?
— Не могу этого сказать. Так, по слухам...
— Расскажи...
Они сели в качалки спиной к камину, рассматривая бездонную темень за окном. Всполохи огня бросали пунцовый отблеск на стекло, и после каждой такой вспышки темнота за окном становилась еще гуще.
— Это богатый холостяк. Очень богатый. Он пришел в спорт с тремя варьете, одиннадцатью большими кинотеатрами и просторным концертным холлом. Он стал хозяином команды два года назад, когда его избрали, — Дональд иронически произнес слово «избрали», — президентом совета директоров клуба «Элертон». Сначала Лоорес дал в долг дирекции клуба что-то около ста тысяч фунтов стерлингов — клуб находился в безвыходном положении, — за что немедленно был введен в совет директоров. Там деловой инстинкт подсказал ему, что футбольный клуб отлично пристегивается к его варьете и кинотеатрам.
Долги клуба к тому времени перевалили за пятьдесят тысяч. Тогда Лоорес подошел к кассе и потряс чековой книжкой. Таким образом, он стал ангелом-спасителем. И был произведен в президенты.
Вскоре он прибрал к рукам и футбольный тотализатор, этот денежный пуп зрелищного Ливерпуля. Теперь он еще и главный директор трех крупнейших манчестерских магазинов.
Лоорес, видимо, следил за «Элертоном» долгое время. И не просто как болельщик. Иначе бы он не смог разобраться в ситуации так быстро. По призванию Лоорес — эксперт по производству денег. У него в жизни не было другого занятия. Он из богатой семьи и в двадцать три года был уже миллионером. Он давно постиг смысл многих футбольных проблем, прекрасно видит, где делают и где теряют деньги большие клубы. Руководя финансовыми операциями, он учитывает все — от игрока до последнего болельщика, который еще толком ничего не понимает в футболе. Многое он взял у «рейнджерсов», но во многом пошел дальше.
Любопытно, что чувствует Лоорес, когда смотрит матчи своей команды: «Я не могу сказать, что получаю такое же наслаждение от игры, как прежде, когда был рядовым зрителем. Одно дело смотреть на действия игроков, другое — следить, как работают эти люди».
Рассказывая о Лооресе, Дональд настолько точно имитировал его голос, что Барбара обернулась и взглянула на загорелый затылок президента «Элертона», видневшийся из-за спинки кресла.
— Тише, ты... Неудобно будет, если услышит...
Они замолчали. В комнате звучал только проповеднический голос Мейсла:
— Абсолютной любовью называется отказ от насилия над человеческой природой. Такая любовь ведет к созданию универсального типа человека, свободного от национальных, классовых и политических предрассудков... Одно дело быть честным при сравнении с другим человеком, другое дело выдержать испытание перед лицом абсолютной честности.
Дональд невольно прислушался к разговору, потом заговорил сам:
— Лоорес не моргнув глазом выложил двести тысяч на покупку «звезд» для команды. Он убежден, что деньги не всегда могут купить успех, зато всегда могут сделать команду. И такой команды действительно давно не видели в Ливерпуле. Стадион — битком. А Лоорес ждет, когда к нему вернутся его деньги... Вот тебе и универсальный тип человека, свободного от всяких предрассудков, — повторил Дональд слова Мейсла.
21
Спортивная база представляла собой обычный пансионат, с той лишь разницей, что к нему примыкало большое ухоженное футбольное поле без всякой ограды. Оно давало находившемуся на нем необычное ощущение простора. Поле переходило в лужайки для гольфа, и при желании их тоже можно было использовать для тренировочной работы.
Когда Дональд вошел в дом, команда сидела за длинным деревянным столом, вытянутым вдоль застекленной террасы. Яркий солнечный свет золотил деревянные стены, пол и потолок. Завтрак уже закончился, но вставать никому не хотелось. На подносах стояли пакеты из-под молока, тарелки с остатками яичницы и розетки из-под джема.
Солман полулежал на стуле, засунув ладони глубоко под мышки, и, вероятно, о чем-то думал. На дальнем конце стола четверо играли в «Черного Джека». Только без карт — на пальцах. Набравший двадцать одно очко щелкал по носу остальных. Марфи ковырял в зубах, а Фокс еще допивал свою чашку кофе.
— Папа, а у вас очень милое семейство! — еще с порога приветствовал Дональд менеджера.
Тот кивнул и, вынув изо рта зубочистку, пробурчал:
— Ленивые все. Только за столом и работают.
Он достал из кармана большую черную трубку, сунул ее в рот и принялся сосать, не разжигая. С конца стола кто-то подал реплику:
— Папа сегодня не в духе.
Дональд пожал руку всем, до кого мог дотянуться.
— У нас жить будешь или у Мейсла? — как бы между прочим спросил Крис.
— Если приютите...
— Наверху, последняя дверь направо. С Солманом вдвоем.
Дональд посмотрел на Солмана. Бен в ответ кивнул головой, не отвлекаясь от своих мыслей.
Наверху Дональд переоделся в тренировочный костюм. Когда он спустился вниз, команда перебралась в холл. Кресел для всех не хватало, и каждый устраивался как мог. Мей и Камптон улеглись прямо на пол, подложив руки под голову. Рыжий Майкл закинул ноги за спинку кресла Прегга, и оба долго возились — Прегг сбрасывал назад ноги Майкла, а тот как ни в чем не бывало клал их ему прямо на голову.
— Ну, будет, потешились — и за работу, — Марфи сидел возле большой черной доски, установленной прямо на стульях. Старый Джекки Дасслер принес мел и губку и уселся рядом с Дональдом.
— Как жизнь, Джекки? — полушепотом спросил Дональд.
— Какая жизнь... — прошамкал старый сапожник. — Жизнь у вас, а у нас только кривые шипы да оторванные подошвы.
Собственно говоря, ни Джекки, ни Дональду на занятиях по тактике делать было нечего. Но они любили послушать Марфи. Вот уже сколько лет тот умудрялся так проводить «душевные беседы», как он называл их, что они не проходили даром.
— Крис не в настроении. Вчера перед отъездом он выгнал из клуба молодого парня, который подавал кое-какие надежды, — прошептал Джекки. — Парень немножко свихнулся. Недели три назад пропустил тренировку. На следующий день Крис спросил, почему он не выполняет своих обязанностей перед клубом. Тот ответил, что был «слишком усталым, чтобы тренироваться». Марфи стерпел. Но когда парень пропустил еще одну тренировку, он отправил его домой.
Марфи не любил расставаться с людьми. Он до сих пор еще переживал отчисление парня. И начал свой сегодняшний разбор издалека.
— На Хай-стрит еще до дьявола людей, которые говорят спутнику, оглядываясь на вас: «Видишь вон того оболтуса? Он играет за «рейнджерсов». Ничего не делает и живет припеваючи!»
Ба! Мне приходилось слышать это на улицах многих городов мира. По-немецки или по-итальянски это звучит иначе, но смысл один и тот же. Что в Мадриде, что в Париже. Обыватели никак не могут простить «звездам» больших заработков. Они представляют себе игрока только у кассы, когда он получает деньги, но не представляют его за работой. Что бы они сказали, посмотрев на тренировки Ди Стефано? Великий центр работает, как последний бездарный игрочишка. И не думаю, что, протирая штаны в канцелярии, директор какой-нибудь фирмы трудится за те же деньги больше, чем Ди Стефано.
В прошлом году я был у «Реала» на сборах. Вы по сравнению с ними живете, как боги. В «Реале» режим пожестче...
Марфи посмотрел в окно. Стояла солнечная прохладная погода. Была та пора осени, когда воздух словно сам просится в легкие, воздух, в котором будто растворен эликсир бодрости, не дающий впадать в уныние.
Нельзя сказать, чтобы команда слушала Криса Марфи, по-мальчишески глядя ему в рот. Отнюдь! Все являло собой полнейшую апатию и невнимание к словам менеджера. По крайней мере внешне. Солман уставился немигающим взором в потолок, распутывая паутину трещин, замазанных древесным лаком. Рыжий Майкл сосредоточенно почесывал нос длинным ногтем мизинца. Однако игроки не были равнодушны к рассказу Марфи. Это стало видно по тому, как сразу расцвели улыбками и зарделись лица парней, когда Марфи заговорил о больших деньгах.
— Чтобы не потухнуть раньше времени, футбольная «звезда» должна себя постоянно держать в экстраформе. Да, да! Ваши имена и былые заслуги — пшик, если вы хоть раз не оправдаете надежд своих хозяев и почитателей. Плакали тогда и ваши доходы... Это горькая правда, но все-таки правда.
Я как-то спросил Ди Стефано о его отношении к футболу. Он удивился: «Футбол — моя работа. И я не вижу, почему я должен относиться к нему легкомысленно. Тем более что платят прилично».
Три часа утренней тренировки. Час игры с резервом. И снова час-полтора тренировки вечером. И так работает человек, который получает почти триста фунтов в неделю, когда идут игры на кубок европейских чемпионов.
— Фи-фи!.. — присвистнул рыжий Майкл. — За такие деньги я бы тренировался с утра до вечера. Мог даже не играть...
Марфи оставил без внимания реплику. Но косвенно ответил:
— На континенте существует система премиальных. И только за счет этого доход «звезд» больше, чем постоянная зарплата у нас. Но жизненный уровень в Мадриде ниже, чем в Лондоне, поэтому они живут не лучше, чем Роджер Камптон, например.
Конечно, Ди Стефано ведет жизнь богатого человека. У него два автомобиля и великолепная мадридская вилла. Но я всегда помню его слова: «Футбол дал мне все — и дом, и деньги, и семью. Я должен быть его рабом». Вот его мнение.
Возможно, он не совсем прав. Футбол должен не только подчинять себе человека целиком, но и доставлять ему радость от удара по мячу, от новинки, освоенной каждым.
Вряд ли ошибусь, сказав, что мадридцы сейчас сидят, как и мы, на такой же вот загородной вилле. И им тоже рассказывают сказки.
— Про белого бычка...
— И золотого теленка...
— И про царство небесное...
Марфи спокойно пережидал каскад реплик. И, довольный разрядкой, продолжал:
— До царства небесного далеко, а вот на виллу вся испанская команда собирается за сорок восемь часов до игры в обязательном порядке. Хочешь ты или не хочешь... Игроки должны быть там в четверг до полудня, если в субботу вечером игра. И не возвращаются домой до утра в понедельник. А если у них еще на неделе товарищеская встреча или другие календарные матчи, то не возвращаются и вовсе.
Аугусто, центрфорвад из Анголы, буквально стонет: «Я не был дома последние три недели. И когда вернулся домой, мои девчонки меня не узнали. А когда-нибудь откажутся от меня совсем».
— Нас не заставишь так жить, — протянул кто-то.
— Не зарекайся! Может быть, и тебе придется играть за «Реал».
— Если сторгуемся, почему не поиграть...
— Если не будешь лодырничать на тренировках и будешь играть хотя бы как Аугусто, — отпарировал Марфи. — Но вы, поросята, не цените наших условий. Хотел, чтобы вы побывали в шкуре испанцев. У вас большое преимущество в свободе, и вы никогда не должны об этом забывать.
Ну, хватит об испанцах! Теперь за арифметику, — так Марфи называл решение тактических задач с помощью мела, губки и доброй подсказки. Решали хором, спорили до хрипоты.
«Из Криса получился бы хороший учитель», — подумал Дональд, выходя из комнаты.
Черный ход вел к футбольному полю. Винтовая открытая лестница была укутана плющом, который захватывал одну стену «Лилли-холла», как кто-то окрестил столовую. Справа от усадьбы, Дональд только сейчас разглядел, лежало второе поле. За ним начинались редкие перелески. Вдали от шума, вдали от толпы здесь было так привольно, так спокойно, что не хотелось думать о стотридцатитысячной толпе, которая через несколько дней забьет все щели мадридского стадиона.
Марфи настаивал на загородных лагерях не только накануне ответственных игр и не только для того, чтобы у парней успокоились нервы. Живя одной семьей, забыв о своих автомобилях, которые они гоняют по многолюдным улицам перенаселенного города, парни лучше узнают друг друга, сближаются. Это невозможно сделать, если у тебя всегда за спиной репортеры и болельщики.
Через полчаса из дома повалили игроки. Кто в чем — в тренировочных костюмах и трусах, без майки и в шерстяном свитере, босиком и в тапочках.
— Дон, — крикнул Роджер, — а наш Жонглер делает успехи! Сейчас он тебе покажет.
Жонглером звали молодого парня из первой команды, худощавого, веснушчатого, с совершенно детским лицом. Он прочитал в газете о рекорде, установленном семнадцатилетним норвежцем Туром Хансеном. Тур продержал мяч в воздухе почти четыре часа, сделав тридцать тысяч сто двадцать два удара. Марфи сказал, что это ерунда, невозможно работать четыре часа с темпом в два удара в секунду. Жонглер заинтересовался и с тех пор все свободное время использовал для тренировки. Первый раз он продержал мяч в воздухе два часа тридцать минут, но подошло время обеда, и приятели, плюнув, перестали считать удары.
Марфи уговаривал Жонглера с таким же упорством заняться чем-нибудь другим, более полезным. Столько держать мяч в воздухе хорошо, но это имеет к футболу самое отдаленное отношение. Впрочем, в душе Марфи был доволен настойчивостью парня.
— Будете считать? — равнодушно спросил Жонглер, без всякого усилия перебрасывая мяч с ноги на ногу, будто тот был подвешен в воздухе и не мог упасть на землю.
— Нет уж, уволь. Я верю, что ты скоро победишь Тура, и обещаю тебе своевременно известить мир о великом событии.
— Шутите?!
— Вполне серьезно.
— Тогда давайте сегодня после обеда и установим рекорд.
— Идет, если будет время.
— Всегда есть какое-нибудь «если», — проворчал Жонглер и пошел к центру поля, продолжая играть мячом в воздухе.
«Бедный парень, — подумал Дональд, — надо снять с него это проклятое ярмо. Поговорить с Марфи — пусть выделит время для побития рекорда».
Два часа тренировки утром, два часа — после полудня, да еще двусторонняя игра. Все остальное время парни сражались в пинг-понг, катались на лошадях или махали клюшками на зеленом поле для гольфа.
Дональд поиграл с нападающими в «квадрате», немножко побил запасному вратарю и отправился к себе наверх работать.
Вечером Марфи показывал три фильма о матчах с участием испанцев. Короткими репликами он комментировал игру тех, с кем придется встретиться в Мадриде.
— Смотрите, форварды сразу идут вперед... Зрители начинают аплодировать и кричать задолго до возникновения опасного момента у ворот... Края растягивают защиту...
Игроки полулежали в креслах, хаотически расставленных по террасе. Марфи курил трубку, сидя возле распахнутой двери. Ветерок тянул дым на улицу. По ногам полз холод.
— Все. Обед и отдых, — закончил сеанс Марфи, когда Фокс выключил переносный проектор. — Келан, зайди к врачу и покажи ногу. Остальные свободны. И не засиживайтесь в таверне слишком долго.
Дональд не сомневался, что в соседней таверне, в которую они договорились сегодня вечером поехать с Барбарой, он встретит половину команды. И еще знал Дональд, что ни один из игроков не позволит себе лишней рюмки. Многие даже не притронутся к вину.
Когда они с Барбарой вошли в таверну, Солман, Жонглер, Прегг и еще трое ребят действительно были там.
— Здесь мило, — сказал Дональд, оглядывая обстановку кабачка.
Две комнаты, соединенные в небольшой зал. Стойка перед украшенной бутылками стеной. В старомодных мягких креслах десяток посетителей с кружками пива в руках.
— Да, здесь мило. И ты напрасно не поехал вчера. — Барбара уселась в кресло и достала из сумочки сигареты.
Дональд заказал два коньяка и пошел к столику, за которым сидел Солман, мечтательно глядя на стакан светлого пива.
Несколько человек сгрудились у деревянного стола и играли в шаф-пенни, грызя орехи и потягивая пиво. Двух «рейнджерсов» зажали в угол местные старожилы. Шел серьезный разговор о футболе.
— Сразимся?! — вызывающе бросил Дональду Жонглер.
— Идет...
Игра незамысловата и азартна. Тяжелая коричневая доска, отполированная руками, разделена на поперечные зоны. Ударом ладони пенсовые медяки загоняются в каждую из зон. Непопавший отдает свой медяк сопернику. После того как Дональд дважды нещадно обобрал Жонглера, тот сдался.
Рыжий Майкл пошутил:
— Все. Теперь Жонглер займется шаф-пенни и забудет о футболе.
В таверне все время менялись люди. Автомобилисты останавливались, чтобы купить пачку сигарет или пропустить рюмочку. Часок посидеть на людях приезжали местные фермеры. Потом ввалилась компания молодых людей и, узнав Солмана, атаковала его. С трудом избавившись от почитателей, он стал прощаться.
— Как будете добираться? — спросил Дональд.
— На машине Марфи. Прихватили еще и рыдван Фокса. Старая лиса спохватится — на год разговоров.
«Рейнджерсы» ушли.
— Ну, вот мы, наконец, и одни, — Барбара отпила глоток и поставила рюмку. — За последнее время нам не часто это удается. Мне казалось, что ты был не очень доволен моим откровением об одинокой женщине?
— Как тебе сказать... «Недоволен» — не то слово!
— Я вижу, что ты дуешься... Право, ведь это только светская болтовня.
— Но выглядело все весьма философично.
— Дурачок... — Резким движением руки она взъерошила его волосы.
И в это же мгновение громкий голос над ними произнес:
— Теперь и я вижу, милая Барбара, что вы тысячу раз правы, говоря о возможностях одинокой женщины.
Возле их стола стоял Лоорес.
— Можно? — спросил он, пододвигая стул. — На улице премерзко. Ветер начался, дождь, а здесь уютненько.
Так, втроем, просидели до закрытия таверны. И хотя Дональд не очень симпатизировал Лооресу, сегодня он был рад его появлению. Приход Лоореса избавил от дальнейшего разговора с Барбарой по поводу вчерашнего откровения. Он ловил себя на том, что действительно ему не очень приятна ее философия.
22
«Когда мне гадко на душе и начинает ломить старческие кости, мне всегда хочется в Испанию. Почему бы это, Дон?» — как-то спросил Марфи. Но накануне вылета, когда они сидели вечером за стойкой таверны, Крис признался:
— Ты знаешь, пожалуй, впервые я еду в Испанию без всякого удовольствия. Почему бы это, Дон?
— Предстоит нелегкая игра...
— Если бы игра! Уверен, свалка начнется еще до первого свистка. Это будет жестокое испытание. Полуфинал кубка Европы, да еще с испанцами...
На следующий день Дональд чуть-чуть не опоздал на самолет. Когда Дональд подкатил к стоянке машин возле аэропорта, на ней не оказалось ни одного свободного места. Пока он пытался куда-нибудь пристроить свою «волво», потерял немало времени.
Начинался туристский сезон. Спасаясь от туманов и холодов, многие англичане отправлялись в Европу. И машины, большие и маленькие, оставались здесь ждать возвращения своих хозяев.
Заплатив дежурному, Дональд в конце концов бросил машину прямо на улице, попросив воткнуть ее куда-нибудь, когда освободится место.
Марфи встретил его ворчанием:
— Еще не хватало за тебя волноваться! Мало мне своих забот. Не мог приехать пораньше?!
Он ждал Роуза у входа в посадочный тоннель. Уже объявили о заканчивающейся посадке. Буквально за ними следом убрали трап, и «боинг» начали оттаскивать от тоннеля.
«Самолет компании БЕА. Сегодня летим этим самолетом, а завтра будем судиться с фирмой? Что это — случайность? Похоже, что Мейсл бравирует опасностью и умышленно посылает команду самолетом этой фирмы. Но ведь БЕА, угробив и эту машину, добьется, что с фирмы некому будет взыскивать деньги!»
Марфи, усмехнувшись, согласился с ним, когда Дональд высказал это соображение вслух.
— Не понимаю, зачем понадобилась БЕА, — кивнул он в голову машины, где в салоне первого класса летел Мейсл. — Давно доказано, что БОАК обслуживает лучше. У БЕА всегда куча неполадок. То с улыбкой говорят, что кончился кофе, то, — Марфи передразнил стюардессу, — «Простите, но весь лед растаял». Иногда даже ярлыков на багаж не дают.
В проходе Солман уже заигрывал с милой стюардессой. Дональд с удовольствием оглядел длинноногую девицу и подмигнул Бену.
— В Мадриде проливной дождь, — сказал Солман.
— Бен напал на точный источник информации и теперь все будет знать раньше нас. — Марфи покачал головой.
— Должен же кто-нибудь просвещать вас. Кстати, меняю длинноногий источник информации на партию бриджа. Есть желающие?
Дональд отказался. Марфи тоже. Он уселся в кресло, снял пиджак и сдвинул в сторону галстук. Через мгновение в зубах Криса уже торчала трубка.
— Как ни хорошо в Мадриде, но две вещи в нем невыносимы. Испанский стол, неприемлемый для английского желудка, и Ди Стефано, от которого, увы, никуда не денешься. Что касается пищи, то я договорился с директором «Феникс-отеля», и мы будем получать привычную еду. Кстати, Дональд, я категорически запретил пить воду из-под крана. Попрошу тебя по приезде отправиться с Фоксом за минеральной водой. И зубы чистить только минеральной.
— Думаете, Крис, что-нибудь подпустят?
— Бывали случаи, когда подмешивали в воду слабительное, и я не хочу, чтобы мои мальчики бегали по гостинице до туалета быстрее, чем на поле. Мы едем за призом, который англичане никогда не выигрывали. Мы едем работать, а не глазеть на бой быков. Кстати, сезон корриды откроется лишь на следующей неделе.
— Вам нравится это зрелище?
— Угу. Если удастся попасть на знаменитого матадора — а об этом можешь узнать у любого мальчишки, — ты увидишь потрясающее зрелище. Если попадешь на заурядного, то вместо первоклассной драмы увидишь живодерню.
— А что с Ди Стефано?
— Его надо закрыть. В этом весь план игры. Если это только вообще возможно, — задумчиво произнес Марфи.
Начали разносить завтрак. Марфи купил две коробки табаку, который в самолете стоит почти вдвое дешевле.
За едой и разговорами незаметно летело время.
Дональд был в Испании только однажды — в Барселоне. У него осталось приятное, но весьма поверхностное представление о стране. Испанцы — народ приветливый, добрый, внимательный к иностранцам. В целом с хорошими манерами. Некоторые мужчины застенчивы, как школьники. А некоторые так и пышут эмоциональностью и самомнением. Весьма религиозны. Женщины одеты в белое и черное и никогда в серое... Мужчины большие любители фиесты, хорошей живописи, хороших вин, хорошей жизни, которой еще так не хватает...
Когда самолет пошел на посадку, Дональд отметил, что Мейсл так и не выходил в салон второго класса. Лишь спускаясь по мадридскому трапу в объятия толпы журналистов, Дональд мельком увидел, как Мейсл садился в поданный к самолету лимузин. Обняв Мейсла за плечи, отчаянно жестикулируя, хозяин «Реала» что-то энергично ему доказывал.
— Похоже, что Мадриду сейчас не до корриды, — сказал Марфи, оглядывая забитые толпой подходы к отелю «Феникс». Они шли из автобуса сквозь водоворот болельщиков, совавших в руки белые листки бумаги, блокноты, карточки для автографов.
После ужина Марфи разогнал всех по номерам, категорически запретив выходить даже в фойе.
Первые неприятности начались назавтра. Когда разминались на «Чамартин стадионе», у Вилли Кевана вдруг пошла носом кровь. Несомненно, перегрев. Палящее солнце могло выбить из строя не одного Кевана, и Марфи свернул тренировку.
— Придумай что-нибудь, Дон. Я бы не хотел, чтобы журналисты узнали правду о состоянии Вилли. Ни одна душа чтобы не узнала, слышишь?
Вилли привезли в отель. Он потерял много крови. Врач команды пытался остановить кровотечение, но безуспешно. Вилли держался молодцом.
— Ерунда, — твердил он, задрав подбородок к потолку и время от времени харкая кровью. — До завтра пройдет, и я смогу играть.
Пришел Мейсл, взял за руку и пощупал пульс.
«Словно без тебя не измеряли».
Потрепал по щеке.
— Держись, мальчик, держись!
— Думаю, играть сможет, — поспешно сказал врач.
Дональд вышел на душную улицу. Вокруг отеля творилось невообразимое. Толстые пачки газет валялись под ногами, билеты на стадион переходили из рук в руки, обрастая бешеной ценой.
«Да, Мадрид, действительно не в состоянии думать о тореро и быках».
Возле здания клуба «Реал Мадрид» бушевал настоящий черный рынок. Слухи рождались и умирали здесь же, порой не достигая уха четвертого слушателя.
Дональда засосала бурлящая толпа. Выбравшись из толчеи, он решил отказаться от прогулки. Гвалт на улице оглушил его, и все услышанное безнадежно перепуталось в голове.
Когда он вернулся в отель, портье, подавая ему ключ, сказал:
— Мистер Роуз, в ресторане, второй столик справа, вас ждет человек.
За столом сидел Марчелло, уже достаточно нагруженный вином. Дональд не очень обрадовался итальянцу, а тот, если судить по горячему, шумному приветствию, на которое обратил внимание весь зал, был рад встрече.
«Плакал мой вечер в Мадриде. Теперь затащит в какой-нибудь кабак — и до утра...»
— Ну, Робин Гуд, борец за правду, тебя еще Мейсл не съел? Процесса-то нет? Или, может, его вообще не будет?
— Всему свое время. Сейчас Мейслу не до процесса. Все мысли о том, как бы у «Реала» выиграть.
— Не выиграть вам. Я их смотрел. Они давно не были в такой великолепной форме. Кстати, все здоровы, что редко случается с ансамблем таких «звезд». Ну да наплевать! Футбол завтра, а сегодня у нас с тобой вечер. Согласен?
Дональд кивнул головой.
— Вот и отлично! Значит, к девочкам?
— Но в Испании такая строгая мораль...
— Тем более! Здесь все невыносимо ясно. Если девушка хорошего поведения — значит, леди, если... Сам понимаешь... Никакой середины не бывает.
И Марчелло начал излагать планы проведения вечера.
— Ты так поспешно исчез тогда, что я не успел тебе показать ничего интересного. Но мы наверстаем в Мадриде. Эту дыру я знаю не хуже Рима. И будь спокоен, я не потащу тебя в Севилью, напичканную бессмертными творениями. Там церкви, музеи и картинные галереи на каждом углу. Все улицы засажены апельсиновыми деревьями. В парках белоснежные голуби садятся на голову и плечи. Нам вся эта красота ни к чему. Мы поищем черных голубок, которые садятся прямо на колени.
Он заразительно рассмеялся. Невольно засмеялся и Дональд, глядя на этого брызжущего беззаботностью итальянца.
Домой они вернулись лишь под утро.
Проснулся Дональд в полдень. Едва привел себя в порядок, как заглянул Мейсл. Он был в отличном расположении духа, хотя нет-нет да и проскальзывала по его лицу легкая тень тревоги.
С утра Мейсл, отказавшись от всех торжественных встреч и приемов, вошел в роль «отца» команды. С игроками он завтракал и с ними будет обедать. С ними пойдет на прогулку и в автобусе поедет на стадион. Дональд так и не мог понять, что же прельщало Уинстона Мейсла в таком поведении. То ли он всерьез верил в необходимость своего присутствия в команде, то ли жаждал почувствовать волнительное преклонение толпы.
На стадион они приехали за час до матча. Толпа звериным ревом встретила их у входа. Команду сразу же провели в прохладную, чистую, украшенную коврами раздевалку с удобной современной мебелью. Комната скорее напоминала будуар фривольной красавицы, чем рабочую раздевалку большого стадиона. Приветливость хозяев успокоила Дональда. И он не испытывал той тревоги, которая не покидала Марфи.
Дональд прошел по тоннелю, поднялся из люка на поле и огляделся. Стадион был полон. Все сто тридцать тысяч стояли на своих местах. Большинство закрывалось от солнца светлыми шляпами. Нестройно шумящие трибуны, кажется, заканчиваются где-то под небесами. А ты не на поле, а находишься на дне глубокого колодца, и хочется крикнуть, и ждешь, что каждый звук твоего голоса отзовется тысячными перекатами эха.
«Так и будет. Так и будет, когда начнется игра. Каждое движение игроков гулом одобрения или негодования отзовется на трибунах».
Дональд смотрел на зеленый ежик поля, на четкие белые линии, бегущие по траве. В этом ожидании начала матча для него всегда было что-то загадочное, трудно выразимое. Когда еще ничего не известно, когда еще живы все надежды. И можно ждать осуществления своего самого сокровенного желания.
Он подошел к раздевалке одновременно с тремя испанцами.
— Пригласите, пожалуйста, сеньора Марфи, — обратился к Фоксу один из них на сносном английском языке. — Нам он нужен по очень срочному, важному делу. Я главный администратор «Реала». Это наш секретарь и юрист, — представил он своих молчаливых спутников.
Фокс попросил их подождать и через минуту впустил. Марфи массировал Солмана, не столько для того, чтобы сделать массаж, сколько для того, чтобы, не теряя лишнего времени, еще раз напомнить о плане игры и задачах Бена.
Он прекратил делать массаж и пошел навстречу испанцам. Администратора он узнал и дружелюбно кивнул ему.
Старый знакомый протянул Крису одиннадцать большеформатных фотографий.
Марфи молча перебрал их. Со снимков смотрели улыбающиеся лица Ди Стефано, Аугусто, Хенто, и Дональду показалось, что это сувенир.
— Спасибо, — поблагодарил Марфи. Сказанное испанцем ни Крис, ни Дональд сначала не разобрали. Тот повторил:
— Мы хотим получить такие же снимки, чтобы удостовериться, объявленные ли игроки выйдут на поле.
— Это что-то новое. — Потрясенный Крис развел руками. — Но у нас нет портретов. Вы можете сами убедиться в личности каждого, глядя на ребят. Рикардо, ты же хорошо знаешь их в лицо.
— Это не имеет значения. Дирекция клуба хочет видеть фотографии ваших игроков. Без этого игры не будет.
— Да вы что, сошли с ума?! — вскричал Крис, но потом взял себя в руки.
Ребята перестали одеваться, настороженно следя за разговором.
— У нас нет фотографий и не будет. Подобное требование не имеет под собой законной почвы. Ни в уставе лиги, ни в уставе розыгрыша кубка европейских чемпионов такого положения нет.
— Это не играет роли. Зато такое положение существует в Испании. Вы играете на поле этой страны и должны соблюдать местные обычаи.
Марфи ошеломленно смотрел на Рикардо, но тот выдержал долгий взгляд Криса, не моргнув.
— Об этом следовало сказать хотя бы вчера. И мы бы сделали фото. Сегодня ваше требование очень смахивает на шантаж.
— Я бы попросил сеньора Марфи выбирать выражения. Если он ведет честную игру, ему нечего волноваться. Мы же первыми предъявили вам фотографии наших футболистов.
— Черт побери! — опять взорвался Марфи. — Как вы не можете понять, что у нас просто нет снимков. Завтра мы отдадим их вам с автографами.
— Крис, гоните их к дьяволу! — вскипел Солман, высказывая, однако, свое предложение на лондонском «кокни», чтобы не разобрали гости.
Ребята возмущенно зашумели. Но Рикардо даже бровью не повел.
— Мы будем вынуждены доложить директорам о вашем отказе. Я не могу обсуждать решение руководства клуба, а по полученным мною на данную минуту инструкциям матч придется отменить.
— И вы сможете объяснить, почему это сделано, ста тридцати тысячам зрителей? — спросил Роуз.
Рикардо нервно переступил с ноги на ногу.
— Вот что, — еле сдерживая бешенство, заявил Марфи, — когда мы возвратимся в гостиницу после игры, мы пригласим фотографа и подарим вам снимки. Это самое большее, что я могу для вас сделать.
Делегация ушла под гвалт возмущенной команды.
— Тихо, — мрачно произнес Марфи. — Переговоры касаются только меня... Не видите — это провокация. Они хотят потрепать нервы перед игрой. О визитерах забыть! Игра будет, и игра жестокая. Лучше помните, о чем договаривались. И давайте собираться на разминку.
Дональд вышел на террасу вслед за Марфи. Того трясло. Стараясь взять себя в руки, он проговорил:
— У Кевана еще кружится голова. Вряд ли сможет работать в полную силу. Ну подлецы, ну подлецы!.. — уже не в силах сдержаться прошипел Марфи. — Я знал: без подвоха не обойдется. Хорошо, что отказались пить воду, — уверен, наглотались бы пургена.
Я же знаю, как они вели себя у нас. Прежде всего взяли взаймы Торреса из клуба «Сарагоса». Приехав в Манчестер, учинили скандал. Помнишь то злополучное фото в газете? Проныра-репортер снял момент поливки поля. Я приказал это делать потому, что мы привыкли играть на мягком грунте, а «Реал» — на жестком. Почему мы должны были идти им навстречу?!
Но я делал все честно. У меня не было в мыслях превратить поле в грязное месиво. На снимке, правда, колыхалось море воды. Но это был чисто фотографический трюк. Однако представитель «Реала» ворвался в клуб как бешеный и, истекая слюной, требовал объяснений по поводу «закулисной аферы», которую мы проводим. Он предъявил ультиматум: «Прекратите полив, или мы не будем играть!» Это посерьезнее, чем сегодня. Пришлось прекратить поливать поле...
— А Мейсл где?
— У хозяина «Реала». Ему что... У него поразительное умение исчезать в трудную минуту.
Он пошел к двери раздевалки, и только сейчас Дональд заметил старческую сутулость Криса. Но когда он вошел за ним в комнату, старик, смеясь, хлопал по плечу Кевана.
23
Одиннадцать выходят на поле. Одиннадцать парней, воплотивших в себе национальную гордость целого народа. В эту минуту миллионы приникли к голубым квадратам телевизоров затаив дыхание, испытывая в душе смешанное чувство страха и надежды.
На лицах игроков спокойствие. Но кто поверит ему?! Они волнуются так, словно впервые выходят на поле. Дональд еще ощущает это волнение в себе. Сколько бы времени ни прошло с его последнего выхода на поле, чувство предстартового волнения он не забудет никогда. Желание отличиться переполняет душу; опасение опозориться, подвести перерастает в страх.
Несколько минут назад футболисты сидели под бетонной крышей раздевалки. Мягко вздыхала входная дверь, пропуская людей. Кто-то с нарочитой небрежностью спрашивал о знакомой девушке у приятеля. Лениво затягивал тесьму на бутсах рыжий крепыш, имя которого с вожделением шепчут мальчишки на манчестерских дворах. «Номер восемь» старательно зализывал нейлоновой щеткой набриолиненные волосы. В углу договаривались, как лучше провести свободный вечер. Кто-то деловито и сосредоточенно, будто нет у него в жизни других забот, сворачивал брюки. Марфи ходил от кресла к креслу и что-то говорил каждому. Слушали, кивали головой в знак согласия.
Вечернее солнце наполняло раздевалку мягким светом.
И Дональду вспомнилась другая раздевалка. Маленькая, тесная комнатушка с одним круглым окном под самым потолком. Раздевалка, в которой он первый раз готовился к официальному матчу. Сжатые от волнения зубы. Слегка дрожащие руки, шнурующие бутсы. Прижавшись друг к другу — и потому, что не повернуться, и потому, что так спокойнее, — мальчишки из своих чемоданов достают форму с эмблемой любимого клуба. Кто-то, подбадривая, бормочет: «Давай, давай, ни черта!..» Потом суетливой струйкой все текут к выходу, оправляя на ходу и без того аккуратную форму.
Рев трибуны возвращает Дональда к действительности. Рядом с ним в ложе прессы пристроился репортер французской радиовещательной компании. Маленький магнитофон стоит перед ним на пюпитре. Француз оперся подбородком на скрещенные руки, в кулаке зажат микрофон, и что-то диктует, шевеля маленькими усиками.
Потом поднимает руку, подзывая торговца напитками, меняет крупный банкнот и сосет пиво из горлышка, сооружая рядом с магнитофоном столбик из тяжелых монет полученной сдачи.
Стараясь сбить нервный озноб, Кеван прыгает на поле. Ему разыгрывать мяч. Свисток. Он откидывает мяч назад. Еще одна передача. И мяч перехватил Аугусто. Атака катится к воротам Клифта. Кеван остается ждать возвращения мяча в центре.
Дуэль ускользавшего каждое мгновение Хенто и левого защитника началась с первым свистком судьи. Он никак не мог сдержать Хенто. Дважды он свалил его довольно грубым подкатом. И отсюда, с левого края, подобно кругам по воде от упавшего камня, начала распространяться грубость.
Дональд не осуждал ирландца Билли Стюарда. Тот был просто медленнее Хенто. И Билли сам расписался в этом, дав Хенто пробить в штангу. Вскочивший после броска вратарь набросился на Стюарда.
— Ты что... ушами хлопаешь... Держи плотнее!..
Ирландец лишь развел руками.
Зато рыжий Майкл великолепно справлялся со своей задачей. Ему было поручено держать Ди Стефано.
Первые минуты испанский центр присматривался к своему опекуну. Начал изматывать постоянными рейдами назад к своим воротам. И Майкл шел, выжимая из себя все, что мог. Ди Стефано чувствовал это. Иронически посматривал на рыжего англичанина. Однако вскоре испанцу стало не до иронии. В бегах шло время, а игра у него не клеилась. Майкл на какое-то мгновение раньше успевал к мячу, не давая питать мячами партнеров.
Но к концу тайма Майкл стал сдавать. Дональд понял это, увидев, как Майкл два раза грубо толкнул подопечного в спину. Ди Стефано обернулся и что-то резкое крикнул Майклу. Тот огрызнулся.
«Испанец не из тех, кто позволит себе затеять драку. Он найдет средство отомстить».
Больше всего Дональда огорчали нападающие. Они никак не могли пробиться к воротам «Реала». Губил мелкий пас в центре. Защита испанцев начинала плести кружева, длинными ударами выводя вперед то одного, то другого края. У «рейнджерсов» игра шла вдоль правой бровки. Кеван и Камптон непростительно мельчили, играя между собой.
«Этот родственный дуэт может дорого стоить», — подумал Дональд.
Оба были женаты на родных сестрах. Сестры сестрами, жены женами, а партнеров в нападении еще трое. Но оба играли только друг с другом.
Наступил момент, когда на мгновение Дональд потерял логическую нить игры. Короткие схватки вспыхивали то здесь, то там. Кто-то из обозревателей потом сказал, что игра была скомкана. Но нет, она была сломана.
Майкл устал. Он уже не поспевал за Ди Стефано. В одном из поединков, когда Майкл пытался в последнем усилии достать упущенный мяч, Ди Стефано ударил. Никто не обратил внимания на этот вроде бы обычный удар. Только Майкл остался лежать, корчась на траве и держась за сведенную болью ногу.
Судья, казалось, целую вечность не останавливал игру. Но Марфи ринулся на поле, не дожидаясь свистка. Когда он подбежал в Майклу, тот лежал бледный, откинувшись на спину. Крису не надо было ничего говорить. Все было ясно и так. Врач и Фокс подняли Майкла и унесли с поля. Он висел у них на плечах, не поднимая головы. А в центре, спокойно глядя на эту сцену, стоял, сложив руки на груди, испанский лидер.
С мужеством, граничащим с безумием, Майкл спустя пять минут пытался занять свое место на поле: замена не разрешена, а как играть вдесятером, когда полным составом едва держишься?!
Но нет, Майкл уже не игрок. Он с трудом дотягивает оставшиеся до перерыва минуты. После матча рентген покажет, что у него трещина малой берцовой кости.
Итак, похоже, что судьба матча решена. Сломленные усталостью и подавленные случившимся «рейнджерсы» идут к тоннелю и исчезают в люке.
Один за другим словно сходят в преисподнюю.
Когда Дональд спускается в раздевалку, там стоит гнетущая тишина. Марфи сидит в углу, посасывая трубку, и дает ребятам отдышаться.
Первым нарушает тишину Солман:
— Послушай, Вилли, у вас в семье нет больше сестры?
Еще не понимая, в чем дело, Вилли, расшнуровывая бутсу, спрашивает:
— А что?
— Я бы на ней женился. Может, тогда и на левый край мячи бы отдавали.
Но шутка так и повисает в воздухе.
Марфи встает.
— Еще не все потеряно, и можно сделать ничью. Но у нападающих нет согласованности. Третьей сестры не надо, а вот уйти Солману далеко вперед придется. Остальные оттянутся. Играть вдесятером будет трудно. Но можно. Испанцы тоже порядком устали...
Все слушают Марфи, хотя знают, что обречены. Но Крис льет бальзам на раны. А больному порой нужно лишь чуть-чуть сладкой лжи, чтобы вернуться к жизни.
Что думает каждый из десятерых, уходя вновь на поле, на котором уже не надеются добыть себе славу?
Развязка наступает на четвертой минуте. Вилли не попадает по мячу. Аугусто, удивительный Аугусто с яйцеообразной головой и миндалевидными глазами, обманывает сразу двоих англичан, отдает мяч Ди Стефано, и тот забивает гол. Через пять минут Клифт вынимает второй мяч из сетки. Он стоит с ним мгновение, потом неохотно пинает в сторону центра. Мяч катится по полю. Возвращающиеся игроки «Реала» подгоняют его, торопят... Сто тридцать тысяч зрителей, разгоряченных зрелищем и вином, присутствуют при невероятном: в десять минут их любимцы раскрошили защиту, которая держалась целый тайм.
От неожиданности происшедшего сосед-радиорепортер на мгновение замирает, подобно боксеру, застигнутому сильным внезапным ударом. Потом поднимает руку. Мальчик-торговец бросается уже в который раз к ложе прессы. Щелчком француз сбивает в ящик торговцу очередную монету и прикладывается к горлышку. Пирамидка монет уменьшилась вдвое. Репортер снова что-то говорит в микрофон, шевеля усами, как таракан.
Сразу же после свистка буквально с центра Солман подхватывает мяч и тянет его к воротам «Реала». Неулегшаяся радость двойного успеха мешает испанским защитникам осознать всю реальность угрозы прорыва Большого Бена. Жалкая попытка центрального стоппера задержать Солмана не удалась. Не желая идти дальше, хотя перед ним свободная зона, Солман ударил.
Еще до удара Дональд понял, что это гол. Он закрыл глаза. Рев, свист и улюлюканье заставили его взглянуть на поле. Вратарь испанцев растерянно доставал мяч из сетки.
Солман занимает место в центре, лихорадочно поправляя рукава рубашки, которые и так закатаны нормально. Он стоит, не поднимая головы, и не видит, как сзади от восторга прыгает Фрэнк Клифт. Защитники скачут, обнявшись, в диком радостном танце.
Но мяч, вновь пущенный в игру, гасит ликование.
Испанцы прочно захватывают инициативу. Изменения в линии их нападения калейдоскопичны. Бесконечно разнообразен рисунок игры. Кажется, испанской командой управляют законы, которые смертным недоступны.
Дональд мельком взглянул на согнутую фигуру Марфи за воротами, в которых мечется Фрэнк. Ему нет ни минуты покоя. Он переводит мяч на угловой. Отбивает кулаком мяч, посланный головой Аугусто. Но вот, распластавшись на траве, в припадке отчаяния, бьет кулаками о землю: он не смог удержать сильного удара Хенто, и набежавший Копа добил мяч в сетку.
3 : 1.
Марфи сидит, не шелохнувшись и не меняя позы. Он что-то кричит Клифту. Тот поднимается, истерически тряся руками.
Но очередная волна атаки накатывается на ворота «рейнджерсов», И вот уже, выбросив тело далеко вперед, Фрэнк ложится в ноги Хенто, спасая ворота от нового гола.
Лихорадка охватывает и Дональда. Ажиотаж трибун нарастает. Это очень похоже на корриду. И хотя нет быка, запах крови висит над стадионом.
Толпа хочет этой крови. Она ждет драмы. И драма разворачивается перед глазами ста тридцати тысяч зрителей — погибает команда.
Только сосед Дональда спокойным щелчком отправляет очередную монету в ящик торговца и тянется за очередной бутылкой пива.
Кеван, поминутно хватаясь за голову, пытается организовать игру сзади. Он, как дирижер, наконец, подчиняет себе весь ансамбль. И вот жалкое подобие системы начинает проявляться в игре «рейнджерсов». Одинокая фигура Солмана в центре кажется стоящей за сотни миль от места подлинных событий. Он зритель. Он никто в этой игре. Их девятеро сражаются против одиннадцати: даже вратарь «Реала» вышел к линии штрафной площадки, словно этим можно было усилить и без того бешеный натиск «Реала».
Центральный стоппер, воровато оглядываясь на Солмана, рвется вперед. Потом возвращается. Потом все-таки бросается в свалку, надеясь на авось.
В такую минуту и рождается настоящий вратарь. Даже отбитый труднейший мяч еще не говорит о мастерстве. А вот такой удар от ворот может сделать лишь зрелый мастер.
Истошно крича, Клифт точно выбивает мяч Солману. Ему, Солману, и никому больше. Солману, за которым он столько следил сквозь суматоху у ворот.
— Бен, Бен! — вопит он. — Ну, ну...
Но понукать Солмана уже не надо. Будто очнувшись ото сна, он кидается на половину «Реала». И мяч рвется из-под ног, но не может убежать от игрока.
Защитник «Реала» в подкате не успевает выбить мяч, и, перепрыгнув через ногу, Солман выходит один на один с Жильмаром. Тот делает обманный рывок из ворот. Но Солман не поддается. Он подминает мяч левой ногой. И когда Жильмар, пятясь назад, старается правильно занять место, Солман бьет. Изогнувшись, Жильмар пытается дотянуться до мяча, но тот уже прошел мимо, мимо его руки в сетку...
И сразу же свисток судьи останавливает игру. И Дональд видит, как оседает на землю тело Фрэнка. Марфи медленно поднимается со своего места, но так и продолжает стоять у скамейки. Фокс и врач расталкивают Клифта. Он встает с голевой линии, отряхивая белую пыль, и, шатаясь, бредет к центру. Его подхватывают на руки усталые англичане, хохочущие от радости.
Понурые испанцы уже выстроились в центре. Трибуны приветствуют их победу — победу своих любимцев. Но она не радует игроков «Реала». Так относительна в мире радость. Побежденный счастлив больше победителя.
А трибунам сейчас нет дела до игры, которая предстоит в Англии, уже на поле «рейнджерсов». Им нет сейчас дела, что один мяч — слишком зыбкий запас при игре на чужом поле. И поэтому перекликаются на трибунах трещотки. И пачки толстых газет факелами полыхают в вечерних сумерках. И звезды бенгальских огней вспыхивают то там, то здесь.
А «рейнджерсы» идут, обнявшись, и, не обращая внимания на крики толпы, исчезают в люке первыми. Это не их триумф. Пусть толпа отдаст должное своим кумирам, которые все-таки играли блестяще.
В раздевалке ждал Мейсл.
— Мы должны вылетать завтра утром. Лига отказалась перенести календарную игру. А за сегодняшний матч мне бы хотелось поблагодарить вас. Рад, что дух «рейнджерсов» выдержал и это испытание. Верю, что вы играли, как могли и как должны были играть. Вы отдали все, и не ваша вина в том, что сыграли не лучшим образом. Спасибо! О премиальных совет директоров сообщит в следующий понедельник.
Марфи стоял рядом с Дональдом и цветастым махровым полотенцем вытирал пот, глубоко запуская руку за ворот рубашки.
— Мы и не могли выиграть, — тихо сказал он Дональду.
Тот вопросительно посмотрел на Криса.
— Опыт всегда торжествует в футболе над молодостью и азартом. Конечно, если не вмешиваются случайности. Средний возраст игроков «Реала» — двадцать восемь, в то время как наших — немногим больше двадцати одного. Потенциально мы сильнее, но... На международном уровне опыт — это все. Через пару лет, поднабравшись футбольной мудрости, мы сможем побить «Реал» и на его поле.
Дональд согласился. Но игрокам сейчас было не до выводов Марфи.
Сообщение о скором возвращении огорчило команду. Но впереди был целый вечер. И этот вечер в Мадриде принадлежал им. И пусть не будет вина, зато в танцах и зрелищах они, несомненно, возьмут свое.
24
Судя по всему, Уинстон Мейсл не принял всерьез оппозицию Дональда. В течение последующих двух дней после прибытия из Мадрида он провел два совещания с юристами, но ни разу при встречах с Дональдом даже не упомянул о процессе.
Неожиданную информацию Роуз получил от Барбары, когда разговаривал с ней по телефону. Вечером непременно решил заехать к ней и узнать, откуда у нее такие данные о процессе.
Он возвращался от своего издателя. Обоих вполне устраивали сроки сдачи рукописи и условия контракта. Дональд мурлыкал себе под нос какую-то мелодию, когда въехал в пригород.
Церковь он увидел за перекрестком. Это было ультрасовременное здание. Весной, когда Дональд проезжал здесь в последний раз, она достраивалась. Сейчас здание было готово, и уже шли службы.
Дональд остановил машину невдалеке и вышел. Церковь представляла собой на первый взгляд хаотическое переплетение щитов из темного дерева, которые под углом уходили в землю, образуя одновременно стены и крышу. Рядом, легко, изящно прислонившись к самому зданию, высилась колокольня. С точки зрения традиционной церковной архитектуры, эта башня совсем не походила на колокольню.
Словно вырезанная искусным резчиком из гигантской плиты белого бетона, она скорее напоминала вытянутый кусок пчелиных сотов. И вместо капли меда в каждой ячейке висело по колоколу.
Дональд подошел к церкви. На доске объявлений прочитал расписание церковных служб. В глаза бросилась надпись: «Б а х, «Рождественская оратория».
«Да, подумать только, ведь до рождества осталось совсем ерунда. Надо запастись подарком для Барбары и решить, где же провести отпуск. За этими делами, кажется, скоро забудешь все. А тут идиотский процесс...»
Он на мгновение замешкался, потом решительно вошел в церковь.
Необычный интерьер модернистской церкви потряс его. В помещении никого не было. И все-таки ощущение присутствия кого-то не оставляло Дональда.
То, что с улицы выглядело нагромождением кусков цветного стекла, оказалось витражом, в стилизованной манере изображавшим двенадцать апостолов. Свет бил через красные, зеленые и желтые стекла и создавал впечатление, что апостолы живые и идут навстречу молитве, излучая свет.
На противоположной стороне — частокол органных труб, упрятанный за стилизованный циферблат гигантских часов, очевидно призванных напоминать о бренности всего живущего.
За алтарем — стол, крытый зеленым сукном, как в бильярдной. У иконы богоматери — электрическая подсветка вместо лампадки. Светлые плафоны модернистской формы асимметрично развешаны по потолку. Бетонный пол внутри здания расписан под мрамор. Амвон с хромированной решеткой. Убирающийся пюпитр и длинный ус современного микрофона «ФР РВ Браун Спик». На маленькой двери слева — «Приемная священника». И кнопка электрического звонка. В углах красные тела огнетушителей фирмы «Минимакс». Два десятка рядов удобных кресел. Ловко запрятанные динамики откуда-то — кажется, из-под земли и с неба — наполняют зал тихой мелодией гимнов.
«Странно, — думал Дональд, — несмотря на необычность формы и обстановки, первая мысль, которая приходит в голову, — не о человеке, создавшем это чудо, а о боге. В этом, видно, и сказался талант архитектора. Долгие века религия безраздельно властвовала над душами. Она держала в руках нити всех моральных принципов. А сейчас абсолютное большинство предпочитает материальное благополучие размышлению о бессмертии души. Дороги людей слишком часто расходятся с дорогой бога».
Дональд не был набожным. К религии относился, как и его мать, совершенно равнодушно.
«Ни бог нам, ни мы богу не мешаем», — говаривала она.
Он вспомнил слова Мейсла о том, что люди перестали слушать всевышнего.
«Да, не густо в церкви. Но, может быть, вот такими архитектурными чудесами цивилизация подновит устаревшую мишуру религиозного обряда, и люди вновь захотят слушать бога? И набожный Уинстон Мейсл изменит свое мнение о людях? А люди о нем?»
Дональд вышел из церкви и повел машину к дому Тейлоров.
Еще из прихожей увидел, что Барбара болтает по телефону. Перед ней стоял стакан с виски и бутылка с содовой. Прикрыв трубку, она поцеловала Дональда и шепнула:
— Лоорес...
Дональд с удивлением посмотрел на Барбару.
«Что надо этому пузатику?»
Он налил себе виски и сел в сторонке, невольно прислушиваясь к разговору. В голосе Барбары мелькали кокетливые нотки.
Повесив трубку, она несколько смущенно прошлась по комнате и только тогда подсела к Дональду.
— Ну, милый, как твои дела? Ты совсем стал забывать свою Барбару...
— Я не рискнул бы тебя упрекать... Но похоже, что забывчивость проявляется больше с твоей стороны...
— О, ревность?
— Тебе очень хочется, чтобы я признался в этом?
— Ужасно хочется!
— И наверно, хочешь, чтобы я разговаривал с тобой по телефону вот так.
Дональд сделал вид, что взял трубку, и, подражая голосу Барбары, томно произнес:
— Хэлло!
И сдавленным мужским голосом:
— Дорогая... Сколько времени прошло с тех пор, как я держал тебя в своих объятиях?
— О н а, шокированная, но довольная: О Дон, дорогой...
— О н: Отвечай мне... Как давно это было?
— О н а: Ну, я бы сказала, один день шесть часов три минуты и сорок пять секунд тому назад.
— О н: Это слишком долго. Ты в чем одета?
— О н а: О, в зеленом платье со строчкой...
— О н: Ты мне не нравишься в этом платье. И ни в каком другом. Я люблю тебя обнаженную. (И прежде чем ты возмутишься, Он меняет тон.) Дорогая, мы отправимся сегодня на коктейль к Фрэнку Бумсу. На сборы — пятнадцать минут. Пока, дорогая. (Звук поцелуя.)
— А что? Ты знаешь, мне это, пожалуй, нравится. Да, Дональд, я хотела с тобой посоветоваться. Джордж («Опять этот Лоорес!») рекомендовал мне поговорить с Мейслом. На процессе, о котором ты мне столько говорил, Мейсл под маркой защиты наших интересов собирается заработать бешеные деньги. Встретиться с Мейслом и потребовать какую-то долю?
Дональд даже задохнулся.
— Ты это серьезно?..
— Вполне. Кстати, надо спешить, поскольку дело уже запущено в производство. Оно находится в Манчестерской регистратуре.
Мысль Дональда лихорадочно работала. «Имеет ли отношение ко всему этому разговору Лоореса и Барбары сам Мейсл? Что хочет извлечь из этой игры Лоорес?»
— У тебя что... трудно с деньгами? — осторожно спросил Дональд, чтобы не сказать что-нибудь грубое.
— Нет. Но Джордж сказал, глупо не воспользоваться такой возможностью. Получить свою долю — это вполне справедливо.
— Да уж, что справедливее — плевать на память погибшего мужа!
Барбара смутилась. Опустила голову.
— Не надо, Дон... Зачем во всем видеть только дурное?
— Это тоже тебе говорил Джордж?
— При чем здесь Джордж? У меня своя голова на плечах. А скажи, что изменится, если я буду молчать? Может быть, не будет процесса или вернется Тейлор?
— Если будешь молчать, ничего не изменится. А если нет, процесс может и не состояться.
— Уж не собираешься ли ты воевать с Мейслом?
— А почему бы нет?!
— В одиночку? Он сотрет тебя в порошок. Не забывай, что ты целиком зависишь от него.
— Прокормлюсь как-нибудь и без Мейсла. Не на одном «Рейнджерсе» сошелся свет клином.
— Но там свои Мейслы!
— Или Лооресы?
— Пусть будут Лооресы. Кстати, он сам еще не определил свое отношение к процессу. Джордж осуждает Мейсла, как христианин...
— Но одобряет, как президент совета директоров «Элертона»? Завидует, что не может сделать того же самого?
— Ах, не знаю!.. Поговори с ним сам. Он спрашивал о тебе и, по-моему, хотел тебя видеть.
Разговор не вязался. Барбаре казалось, что Дональд чрезмерно щепетилен в своем отношении к процессу и воспринимает его слишком болезненно.
Она не видела чудовищности в затеваемом Мейслом деле. Или не хотела видеть, закрывая глаза на все, что могло как-то нарушить ее покой, вторгнуться в ее жизнь трудным испытанием. Она находилась в том состоянии, когда человеку нерешительного характера достаточно легкого давления, чтобы он принял любую из противоположных точек зрения.
Дональд, однако, был настолько взволнован и огорчен намерением Барбары заработать на процессе, что не мог понять ее состояния, воспользоваться удобным моментом для спокойного объяснения. Он испугался, что продолжение этого разговора может привести к ссоре, и решил уйти.
Довольно холодно попрощавшись, Дональд пообещал позвонить вечером.
— Я буду занята, — сказала Барбара. — Давай завтра. Сегодня у меня встреча с подругой.
«С подругой... Вот никогда не думал, что у нее есть подруга! Мужчины — да, но подруга?!»
Он приехал в клуб перед самым обедом. Тренировки закончились. Большинство игроков уже разошлись. Только из бильярдного зала доносились звуки сталкивающихся шаров и шуршанье подошв.
Дональд прошел прямо к Мейслу. Тот был у себя. Сидел в одиночестве, перечитывая «Обсервер». Кипа газет валялась возле кресла на полу. Жирными крестами красного фломастера Мейсл отмечал статьи, которые следовало зарегистрировать в картотеке.
— А, Дональд? Вы, кажется, чем-то озабочены?
— Представьте, тем же, чем и вы.
— Вот как? Это интересно.
Мейсл отложил газету и внимательно посмотрел на Дональда.
— В таком случае нам будет легче договориться.
— Не думаю...
Мейсл поморщился.
— Я надеялся, что вы поняли всю порочность процесса, который затеваете. Мне показалось, вам стало ясно, что в нашем обществе невозможно осуществить такое кощунственное дело. И, признаться, был крайне огорчен, узнав, что судебное дело уже возбуждено. Мне очень жаль, мистер Мейсл, но я никогда не соглашусь на этот процесс.
В таком же духе Дональд говорил еще долго, но уже что-то запальчивое и невразумительное. Мейсл слушал, потом, достав сигару, тихо, но твердо сказал:
— Процесс будет. Больше того: БЕА его проиграет.
— В таком случае вы видите перед собой врага.
«Но это же очень похоже на мальчишество», — выругал себя Дональд.
— Так быстро?! Еще вчера вы считали меня, ну, чтобы не произносить громких слов, по крайней мере покровителем. А сейчас вы уже враг?!
Я давно вижу, что процесс не дает вам покоя, Дональд. Мадридские дела лишь отвлекли вас от активного протеста. И уж если вы решили стать моим врагом, я хочу, чтобы вы знали своего врага.
Мейсл закурил и долго тряс спичку, хотя она уже давно потухла.
— Я человек дела, Дональд. И не позволю никому, даже вам, лезть в мои дела. Не перебивайте. — Он властно поднял руку, когда Дональд хотел что-то оказать. — У меня нет никакой особой философии. И я хочу, чтобы вы поняли, что я мыслю, как всякий англичанин.
Не угроза атомной войны сводит стольких людей с ума. Они теряют рассудок от страха перед необеспеченностью, перед экономическим крахом. Деньги сами по себе становятся направляющей и двигающей силой. Для многих они значат в жизни все. Но не для меня. Главное — мой клуб. Я делаю лицо английского футбола, а следовательно, забочусь о национальном престиже. Я иду своим путем. Работаю не меньше других, хотя и в одиночку. И у меня один критерий в определении добра и зла — помогают люди или вредят моему делу. Я поднял «рейнджерсов» из руин. А когда-то мой предшественник не смог заплатить за Криса Марфи сто пятьдесят фунтов стерлингов!
Да, современный футбол — это суровый бизнес. И его надо уметь вести... Вот игроки жалуются на мизерную оплату... И я борюсь за их права. Я один — и вы это знаете — стою за пересмотр введенной руководством лиги дурацкой системы оплаты, по которой бездарность получает лишь немногим меньше таланта. А резко дифференцированная оплата — основа любого предпринимательства, в том числе и футбольного.
Мы платим из-под полы. И это тоже стоит денег. Неужели вы думаете, что ведение бухгалтерии, нормальные отношения с налоговым управлением стоят только зарплаты моих бухгалтерских работников?! Что я, Мейсл, смогу сделать для футбола, будучи главой полунищего клуба? Как я буду «я», Мейсл? Что смогу сделать в обстановке того бессовестного грабежа, который ведут в Англии иностранные клубы? У нас нет левого края. Сейчас я могу заплатить за любого подходящего игрока любую сумму. И у меня будет команда.
А что я буду делать без денег перед натиском «Реала»?! Если он предложит Клифту или Солману двести фунтов в неделю и знойное небо Испании? Английский футбол грабят. И его надо спасать. Те, кто охотится за нашими игроками, отбирают только лучших. Если я, Мейсл, не смогу платить им хотя бы столько, сколько дает испанский клуб, все эти Тейлоры и Блэкфауэры уедут из Англии. А что останется английскому футболу? Я вас спрашиваю, Дональд!
Вы сюсюкаете, вы разглагольствуете о каких-то абстрактных формах гуманизма. Но я гуманен, может быть, больше вас. Я помогаю людям жить по-человечески у себя дома, а не искать утешения далеко от родины. Я создаю то, что составляет гордость национальной культуры. Или вы хотите, чтобы в один прекрасный день английский футбол остался лежать на плечах только рыжих Майклов?! И мне наплевать, что говорят об Уинстоне Мейсле всякие белоручки!
— Неправда. Вам совершенно не безразлично, что скажут о вас люди. Вы знаете это, мистер Мейсл. Человек, который честен в себе, должен быть честным и в жизни. А ваша философия не идет дальше убеждения «со мной ничего не случится, если мои деньги при мне!».
Но ведь вы, мистер Мейсл, еще не настолько циничны, чтобы не считаться ни с кем. Нет, люди, которые, подобно вам, пекутся о своей безопасности, прекрасно понимают, что их безопасность зависит и от мнения других. В школе они успешно сдают экзамены только для того, чтобы о них хорошо думали, а не потому, что действительно внутренне убеждены в необходимости знаний. Став родителями, они слишком многое скрывают от своих детей. И дети отвечают им скрытностью, не желая навлечь на себя их гнев. Такие родители жаждут перевоспитания трудных детей не для детей, а чтобы соседи думали об их семье лучше. Такие люди никогда не позволят зажечь свет в темном углу, если при этом на свет выползут их темные дела.
О, я понимаю, почему вам выгодно сейчас, чтобы вся печать трубила только о предстоящем повторном матче с «Реалом»! Чтобы все забыли о процессе! Вы хотите отвлечь внимание! Вы уподобляетесь депутатам парламента. Они играют на темах, определенных экспертами как наиболее выигрышные. Но отнюдь не значит, что темы эти являются истинными проблемами нации. Вы говорите о национальном престиже, но печетесь только о своей выгоде. И ваши деньги не спасают футбол — они убивают его! Под тяжким бременем ваших бесконечных финансовых махинаций — и процесс одна из таких афер — умирает футбол, умирает спорт. Вам наплевать на веру людей в идеалы честной и благородной спортивной борьбы! Вам нужны только деньги!
— Если бы это было так, я бы просто распродал команду. Но сотни тысяч фунтов в банке для человека, одержимого идеей, слабая компенсация. Не верите мне, спросите Марфи. Ему делали баснословные предложения. Сто тысяч фунтов за работу в качестве менеджера итальянской команды. Но он остался.
Дональд, извините, но вы еще молоды и не можете разобраться во всем этом. Только узнав, как вырабатывается электричество и по каким законам передается на расстояние, вы получите право освещать те темные углы, о которых говорите.
— Ерунда! Лишь дурак откажется повернуть выключатель в темной комнате потому, что не знает законов электричества.
Дональд явно проигрывал спор. Он горячился и ловил себя на том, что слишком многое себе позволяет. Однажды у него мелькнула мысль, что Мейсл сейчас поднимется и выгонит его вон.
Но тот сидел внешне спокойный, словно играл в шахматы, где с каждым ходом лишь проверял давно уже продуманную партию. Исход спора не имел для него никакого значения.
Дональд чувствовал это, как чувствовал и другое. Слова о мнении окружающих задели Мейсла. И Дональд злорадно подумал, что, может быть, здесь и только здесь, лежит ахиллесова пята позиции Уинстона Мейсла.
Президент взял со стола сигарный нож, обрезал свою сигару и вновь зажег ее, как бы готовясь к продолжению спора. Но Дональду внезапно открылась бессмысленность всего разговора. Убедить Мейсла — смешная надежда с его стороны.
— Это совершенно бесплодный спор, — Мейсл опять читал мысли собеседника. — Жаль, но нам не найти общего языка. Хочется лишь одного — наши разногласия не должны сказываться на делах клуба.
— Боюсь, что это трудно.
— Очень жаль, очень... — с нескрываемой угрозой проговорил Мейсл.
Попрощавшись, Дональд вышел в парк.
Поля лежали пустые. Только рабочие катали машинки, подновлявшие затоптанную после тренировочного дня белую разметку полей. Высокий парень привычным ударом руки загонял подпорку в воротах, чтобы за ночь не провисала верхняя штанга. Уборщики сгребали с аллей жидкие слои последних листьев и грузили в тракторный прицеп.
В голове Дональда возникали десятки идей о дальнейшей борьбе. И две из них он твердо решил осуществить не откладывая: отправившись в регистратуру, выразить частный протест и поговорить завтра после тренировки с командой.
А сегодня надо бы увидеть Марфи...
25
За завтраком Дональд вспомнил, что в регистратуре должен работать его знакомый — Стен Мильбен. Он когда-то играл за вторую команду «рейнджерсов». Потом окончил колледж и стал юристом. Дональд долго и лихорадочно листал старую записную книжку, пока нашел в ней телефон Стена.
В трубке упорно никто не отвечал. Потом раздался вкрадчивый голос:
— Да?
— Я бы попросил Стена Мильбена.
— Он у телефона.
— Доброе утро, Стен. Это беспокоит тебя Роуз, Дональд Роуз.
— Здравствуй, Дональд, рад тебя слышать. Но прости — я опаздываю в регистратуру и был уже в пальто, когда вернулся к телефону. У тебя срочное дело?
— Как раз нет. Ты не будешь возражать, если я загляну к тебе на службу? Ну, скажем, через часик?
— Конечно, милости прошу. Буду рад.
Положив трубку, Дональд сел и задумался. Собственно говоря, что он хочет от Стена? Прежде всего надо посоветоваться с ним, как с юристом. Каковы юридические пружины противодействующего механизма, как прочно стоит на ногах Мейсл? Ну, а дальше... Стоп, Дон, не забегай вперед! Не забе-гай!
Дональд так и не притронулся к завтраку. Поспешно одевшись, он вышел на улицу и решил прогуляться до площади и обратно, чтобы собраться с мыслями.
«Мейсл лишь прикрывается заботой о престиже английского футбола, а руководит им одно — боязнь упустить возможный куш. Каждый руководствуется своими страхами. Иногда страхом перед молвой. Боязнью ошибиться и оказаться осмеянным. Сгореть в пламени случайного пожара, быть забаллотированным на выборах. Боязнью лишиться того, что есть, и того, чего нет. О проклятье, сколько страхов в этом мире!
Ба, Дон, ты очень часто начал говорить о страхах. Что, сосет под ложечкой? Но страх — первый толчок к компромиссам. А у человека всегда, всегда должно быть мужество, чтобы сделать то, что он обязан сделать».
Дональд машинально повернул к дому. И так же машинально выгнал из гаража автомобиль. Когда Роуз приехал в регистратуру, Стен ждал его.
Мильбен сидел в просторном, но строгом кабинете. Он вышел из-за стола, радушно приветствуя Дональда. Во всяком случае, более радушно, чем позволяло их в общем-то шапочное знакомство. Стен знал Роуза как игрока сборной, как восходящую «звезду». Дональд относился к Стену как к обычному одноклубнику, к тому же без особого таланта.
Однако Роуз был приятно удивлен, когда Стен в двух-трех фразах показал, что довольно хорошо знает о его книгах и корреспонденциях последних лет, оставив в стороне времена клубного знакомства.
— Стен, я, конечно, пришел к тебе по делу.
Дональд ждал вопроса. Но Мильбен не был бы юристом, если бы не умел ждать и слушать.
— По делу не личному, а клуба. У вас находится в производстве иск «Манчестер Рейнджерс» к авиационной компании БЕА?
— Как юрист, я должен был бы тебе ответить «нет». Поскольку оно еще в такой стадии, когда является профессиональной тайной. Как журналисту, я тебе должен бы сказать «нет» тем более. Но как Дональду Роузу могу сказать: «Да».
— Я не знаю твоего отношения к процессу. И мне, очевидно, не следовало быть столь откровенным, но я не могу иначе. Да и не хочу. Ты знаешь, я не посторонний человек в клубе. Я не случайный человек в футболе вообще. И я не могу допустить процесса, допустить надругательства над памятью моих товарищей. Это позор для английского футбола. Это деградация... Это... — Дональд задохнулся, с трудом подбирая слово пожестче. — Короче, я сделаю все, чтобы избавить Англию от позора в глазах спортивного мира. Мне жаль Мейсла. По-моему, он потерял чувство реальности. Человек, который идет на создание ситуации, в которой прав только на 10 процентов, когда другие правы на 90 процентов, достоин сожаления. Я не верю, что английский суд примет всерьез чудовищную профанацию, которую именуют процессом. Я ничего не смыслю в юриспруденции, поэтому и хотел услышать твой совет.
Стен молчал, как бы взвешивая, с какой степенью доверительности он может отвечать на столь чистосердечное признание.
— Видишь ли, Дональд. Первое и основное — процесс будет. Прецедент есть. Дело пойдет в соответствии с претензиями истца на основе общих законов о возмещении убытков в результате воздушных катастроф.
Конечно, в нашей регистратуре дело будет только оформлено и передано в верховный суд. Но, думаю, и верховным судом дело не закончится. Решать придется королевскому суду.
— Решать? Как решать? Сам факт судебного разбирательства кощунствен.
— Но Мейсл бросил в бой крупные силы. Аскор, Тремп и Вилард — юридические зубры — готовили документы. Игра для Мейсла стоит свеч. Подобного процесса английский суд еще не знал, хотя в его истории было немало нелепых процессов. Если не возражаешь, могу напомнить об одном деле, которым занимался во время студенческой практики.
Это произошло в Ливерпуле в августе 1947 года. Во время игры на стадионе «Читхем крикет», который клуб арендовал более восьмидесяти лет, один из игроков команды гостей случайным ударом послал мяч так, что он перелетел забор и, на беду, угодил в голову мисс Бетси Стоун. Та выходила из своего садика, расположенного через дорогу. Удар был несильным. Все обошлось потерей нескольких капель крови и легким испугом. Однако пострадавшая все-таки возбудила дело против трех руководителей клуба. Игрока, который непосредственно бил по мячу, она, обрати внимание, не обвиняла.
Такого не было в доброй старой Англии за двухсотлетнюю историю крикета. Первое судебное дело, возбужденное пострадавшей от мяча вне стадиона. И все же казус стал вскоре событием чуть ли не большой государственной важности. Первый раз дело слушалось, как сейчас помню, 15 декабря 1948 года судьей сэром Оливером. Один из свидетелей показал, будто мяч перелетал через стену раз двенадцать за время его тридцатилетней работы на стадионе. Другой — что лишь однажды за двадцать восемь лет его увлечения крикетом. Сосед пострадавшей уверял, что мяч раз шесть прилетал в его сад за три года, которые он здесь живет.
Дональд живо себе представил, как в полком соответствии с буквой закона взрослые, серьезные люди часами занимались тем, что пережевывали анекдотическую историю. И это называлось правосудием.
— Короче, судья вынес решение: «Удар не был сверхъестественным по силе и не носил характер злого умысла».
По мнению судьи, все необходимые условия безопасности на стадионе были созданы, ибо ни одного подобного несчастного случая до сих пор не было. Судья предлагал принести извинения пострадавшей и на этом дело закончить.
Но, естественно, пострадавшая пожаловалась в апелляционный суд. Дело слушалось уже в октябре 1949 года. Двое из трех судей опять решили, что прецедент для дела есть: «...защитная сторона знала, что рискует когда-нибудь послать мяч через забор и нанести ущерб людям на дороге. Она должна была что-то предпринять, но ничего не сделала».
Поскольку суд второй инстанции обязал ответчика материально компенсировать нанесенный истцу ущерб и оплатить судебные издержки, клуб обратился с апелляцией в высший трибунал палаты лордов. Там дело слушалось в присутствии уже пяти лордов.
Знакомство с документацией заняло два дня, и суд был назначен на май 1951 года, то есть спустя три года и девять месяцев после происшествия. Защитнику удалось убедить судей, что клуб ни в чем не виноват, поскольку вероятность попадания мячом в кого-нибудь на дороге ничтожно мала. Самым веским доводом оказалось утверждение, будто всякий идущий по общественной дороге подвергает себя определенному риску случайного происшествия. К тому же представители приехавшей команды не знали, что мяч может улететь через забор. Пять лордов решили: «клуб считался бы виновным, если бы бил по мячу представитель команды хозяев поля».
Мисс Стоун проиграла процесс, возместив все судебные издержки. Зато газеты кормились вокруг этого никчемного процесса почти четыре года.
— Теперь и я припоминаю что-то, — сказал Дональд.
— Но я рассказал все это не для забавы, а для того, чтобы показать: в нашем суде возможен любой, даже нелепый процесс. А когда дело касается таких денег — тем более.
— Что ты предлагаешь?
— Я — ничего. Я юрист. И к тому же ведущий дело клуба «Манчестер Рейнджерс». Конечно, чисто формально — только как служащий регистратуры. И все-таки я не имею права давать советов. Что касается меня лично, то затея с процессом возмутительна. Но лишь с точки зрения человечности. С точки зрения юриспруденции — буква закона соблюдена.
— А с точки зрения христианской морали?
— Я не верю в бога, Дональд.
— И я тоже. Но Мейсл набожен.
— Тогда спроси об этом у него. Единственное, Дон, что я могу тебе посоветовать, — попытаться сформировать общественное мнение. Общий протест скажется на решении Мейсла, и он заберет иск назад. Но при любом исходе тебе придется уйти из клуба...
— Знаю...
— Тогда вот тебе моя рука. Если нужна будет юридическая консультация, заходи.
Они дружески распрощались. Дональд вышел из регистратуры. Оставалось одно — переговорить с командой. Где-то в глубине души он был уверен в ребятах, с которыми прожил бок о бок несколько лет.
После тренировки и горячего душа он попросил первых одиннадцать собраться в одном из холлов. Они охотно согласились.
Но когда он кончил говорить, изложив вкратце ситуацию и свое отношение к процессу, воцарилась тишина, заставившая его сжаться. Он ждал всего — возмущения, возражений, иронии, одобрения, но только не молчания. Одиннадцать ребят сидели и стояли перед ним. И молчали.
Рыжий Майкл в бежевом джемпере и ковбойской рубашке, упорно прячущий глаза от взгляда Дональда.
Затянутый в модный костюм и едва слышно насвистывающий веселый марш Камптон.
Солман, чистящий ногти.
Билли в тренировочном костюме, со скрещенными на груди руками.
Клифт, разглядывающий концы своих остроносых ботинок.
Дональд переводил взгляд с одного лица на другое. И не видел половину лиц. Они сливались перед ним в одну холодную, убийственную своим равнодушием массу. Наэлектризованная обстановка молчания была невыносима. Дональд готов был взорваться, накричать на них, наговорить обидных слов, только бы нарушить тягостное молчание.
Первым заговорил рыжий Майкл:
— Ну и что? Шеф прав. Пусть клуб получит деньги — больше достанется нам.
— Помолчи, Майкл! — перебил его Бен.
— Пожалуйста, могу и помолчать. — Тот обиженно пожал плечами.
Дональд настороженно ждал, что скажет Бен. Он был старшим среди ребят, капитаном команды и человеком, который сам пережил мюнхенскую трагедию. Никто не посмеет пойти против него.
— Видишь ли, Дон, — как можно мягче начал Бен, — я не могу говорить за всех. И говорю сейчас не как капитан, а как член команды. Это мое личное мнение.
Он сделал паузу, не предвещавшую ничего хорошего.
— Не обижайся, Дон. Я люблю тебя и знаю давно. Знаю, что людей, так преданных футболу, можно пересчитать по пальцам — ты, да Крис, да еще двое-трое. Я верю тебе, что процесс — это мерзость. Мне легче поверить, чем им, кто не валялся в ту ночь на заснеженном поле под Мюнхеном. И я понимаю, что хочешь ты, Дон, но я не пойду на это. Я слишком устал, Дон. И потом я просто не хочу, чтобы Мейсл вышвырнул меня на улицу и я ходил и собирал на кусок хлеба двум дочуркам. Мне трудно поверить, что мой протест к чему-то приведет. Мейсл получит свои четверть миллиона, а я останусь без двадцати пяти фунтов в неделю.
Ты играл и знаешь, что такое положение профессионала. У тебя есть имя, пока ты в команде. Но если совет директоров даже решит тебя продать, ты должен сто раз подумать, прежде чем сказать «нет». Тебя не выкинут из клуба до истечения контракта, но создадут такие условия — сам будешь считать каждый день до сезона переходов.
Прости, Дон, но в благородство играйте без меня. Я думаю, что Тейлор и ребята простят меня. Они, возможно, и пошли бы против Мейсла, но я сейчас, — он подчеркнул «сейчас», — не пойду. А они как знают... — Он кивнул в сторону остальных.
Но те молчали, уже этим давая понять, что думают так же, как Бен.
И только Прегг, как бы извиняясь, добавил:
— Не обижайся, Дональд...
Роуз был потрясен.
«Это парни, которые сражались с «Реалом»? Как же это? Майкл почти с переломом пытался бежать за Ди Стефано. Клифт, потерявший сознание в воротах от нервного и физического перенапряжения. Они боятся...»
Когда Дональд пришел в себя, комната уже опустела, только Солман продолжал сидеть в кресле, заложив руки в карманы.
Он встал и взял Дональда за плечи.
— Пойдем-ка, старина, выпьем по стаканчику. И не расстраивайся, здесь ничего не поделаешь.
— Я понимаю, Бен, ты говорил это, беспокоясь за ребят. — И Дональд кивнул в сторону, как кивал в сторону команды сам Бен.
Солман стиснул сильной ладонью плечо Дональда, и тот понял, что верно определил мотивы поведения самого Солмана.
— Ребята ведь не виноваты, Дон, что жизнь такая гнусная. Если ты, известный журналист, не зависимый человек, твердо стоишь на ногах, то молодых игроков скрутят, как котят. А из зеленых ребят еще может выйти толк. Правда, неизвестно, кому он нужен, этот толк...
В его голосе послышались нотки той странной обреченности, на которые обратил внимание Дональд во время их разговора в гостинице перед игрой с шотландцами.
Когда они выходили из клуба, в конце длинного коридора Дональд заметил мелькнувшую фигуру секретаря Фокса.
26
— Я знал, чем закончится твой разговор с командой. Иного исхода мог наивно ожидать только ты. — Марфи расположился в кресле, помешивая ложечкой крепкий, еще не разбавленный молоком чай. В толстой старой пижаме и теплых домашних туфлях он выглядел сейчас старше своего возраста.
Они сидели в домашнем кабинете Марфи. Мягкий свет торшера освещал только тело Криса, оставляя в тени его лицо. Через приоткрытую в гостиную дверь Дональд видел жену Марфи — Джейн, сухонькую пожилую женщину с выпученными, как у рыбы, глазами. Ее руки мелькали в вязке, а по лицу бегал отсвет телевизионного экрана.
За час до того, как Роуз собрался к Марфи, вдруг раздался телефонный звонок. Дональд снял трубку и услышал самодовольный голос Фокса. А сам Фокс, чувствовалось, готов был лопнуть от счастья, выполняя возложенную на него миссию.
— Мистер Роуз, — официальным тоном произнес он, — мистер Мейсл просил поставить вас в известность о своем решении. Если еще раз повторится демарш, подобный сегодняшнему с командой, вам будет запрещено появляться на территории клуба и ваше поведение обсудит совет директоров. Вы, конечно, понимаете, о чем идет речь?
— Спасибо за предупреждение. Учту, — буркнул Дональд.
И повесил трубку.
Когда он рассказал об этом Марфи, тот рассмеялся.
— Ты еще не успел выйти из клуба, как старая лиса уже все доложила Мейслу. Должен тебе сказать, тот пришел в ярость. Давно я не видел шефа в невменяемом состоянии. Он сказал немало «теплых» слов в твой адрес о неблагодарности, и прочем, и прочем. Хотел сразу послать тебя к черту, но потом передумал и только процедил: «Посмотрим!» Должен признаться, это самая поганая угроза, которую он мог придумать.
— Мне это совершенно безразлично. Я хочу сейчас знать только одно — что надо сделать, чтобы остановить постыдный процесс. Крис, а вы, как вы относитесь к нему? Я полагаю, что он и вам не по душе!
— Видишь ли, мой мальчик, в жизни так много всего, что не по душе... Но в жизни все далеко не так просто — вот это «черное», вот это «белое», ты «за» или «против»... Нет, все не так просто. Вот ты думаешь, я всесильный бог «Манчестер Рейнджерс». Впрочем, ты этого не думаешь. Ты знаешь, кто бог. А я, — он махнул рукой, — я пятнадцать лет жизни отдал этому клубу, но так и остался на правах «мерси» у денежного мешка.
Есть менеджеры, которые втянуты в дело. И они давно бы послали тебя с твоей правотой подальше. Мне хватит моих денег, и я не лезу в финансовые дела. Более того, когда итальянцы предлагали непостижимую сумму за переезд в Италию, я отказался. Здесь я делаю важную работу. Конечно, ваш брат журналист нередко проезжался по мне: дескать, старик Крис не гак уж много делает — больше болтает.
Уж как меня поносили, когда я в самый расцвет клуба заявил, что будущее «рейнджерсов» с этим составом не вселяет оптимизма. «Брюзжание», — упрекали меня. Может быть, тогда это и звучало похвальбой, когда я сказал, что через два года молодежь достойно заменит отличных ребят, которым уже подкатило под тридцать.
Ты помнишь, меня хотели выжить из клуба за то, что я слишком рьяно выдвигал юнцов. И только железная рука Мейсла поставила все на свои места. Он долго говорил со мной, вот как я сейчас с тобой. Взвешивал все «за» и «против» и дал согласие, чтобы я взял с собой на товарищеский матч шестнадцать молодых ребят из плеяды Тейлора. И они выиграли. Я мог бы, конечно, почить на лаврах. Но я искал новых и новых мальчишек. И они сегодня играют. И президент доволен ими... А что убедило Мейсла? Только подсчет — я показал ему, сколько новых тысяч фунтов стерлингов валяется под ногами в виде молодых талантов.
О, я знал, на что иду! Знал: могу многое проиграть, но могу многое и выиграть. Молодежь, выступающая в низших лигах, дисквалифицируется. И ей надо расчищать время от времени место наверху. Я доверял молодым — и не ошибся. Однажды после действительно зрелой игры я вдруг почувствовал, что мои опасения за будущее клуба теперь и отныне излишни. Я добился своей цели.
Марфи сделал долгую паузу, столь несвойственную его характеру. Дональд не торопил, чувствуя, что все сказанное до этого — только прелюдия. Самое главное будет сейчас.
— В этом деле, которое затеваешь ты, Дон, я тебе не помощник. Я сознаю правоту твоих взглядов, Дон, но у меня нет ни сил, ни желания вести борьбу с Мейслом. Я знаю, что эта борьба будет не только жестокой, но и что Мейсл выиграет ее. А это значит — погибнет дело всей моей жизни, ибо Мейсл просто вышвырнет меня с работы. Вот так... Я не отговариваю тебя от принятого решения выступить против процесса. Ты молод. Если упадешь, еще сможешь подняться. А я старик... А старикам не рекомендуется падать — они редко когда поднимаются вновь.
Конечно, мой мальчик, ты вправе упрекнуть меня в пассивности... Ведь искусство жизни не в том, чтобы самому вызубрить несколько законов, а чтобы заставить и других людей жить по законам человечности. В жизни чаще всего руководствуются двумя принципами: «я хочу» и «это правильно». Вся жизнь проходит в борьбе этих двух принципов. Задача — уложить понятие «я хочу» в то, что мы называем «это правильно», — увы, не всегда под силу.
— А не проще ли назвать всю вашу позицию...
— Трусостью? Может быть. Может быть! Но иногда человек имеет право и на трусость. Менеджеру суждено по должности быть трусом. Возьми игрока... Его заботы просты. Коль вышел на поле — отыграй девяносто минут, а если не вышел — и того легче. А менеджер вечно трясется от страха: то защитник получил травму, то правый край может загулять накануне матча, то, кажется, на прошлой неделе слишком увеличил тренировочные нагрузки, то уверен, что команда потеряла форму... Если дела идут хорошо — ты герой, но если... Тогда всех собак на тебя повесят...
Потом, затянувшись, Крис выпустил облако дыма и спросил с подковыркой:
— У тебя есть семья?
— Нет.
— Но у тебя есть Барбара. Уверен ли ты, что она пойдет за тобой, когда начнутся большие неприятности? А что они будут, надеюсь, ты понимаешь?
Дональд кивнул. То ли подтверждая, что Барбара пойдет за ним, то ли — что предвидит предстоящие трудности.
— А у меня семья. Выступать против процесса — значит искать работу. Это значит поднимать семью. Джейн так не хотела ехать в Италию, когда мы были молоды. А теперь... Пойми меня правильно, Дон, я не прошу к себе снисхождения. Я хочу, чтобы ты понял, что я уже не солдат. Я интендант — не более.
— Ну что ж. Я вижу, в футбольном мире мне не найти поддержки. В нем все омертвело, все растоптано: совесть, достоинство, сама личность. Этот проклятый денежный водоворот затянул всех, и теперь уже никто не волен вырваться из него.
Как, когда и почему из прекрасной спортивной игры вдруг вырос молох, пожирающий лучшие человеческие качества?! А если завтра чудовище, имя которому футбол, потребует от вас отдать на съедение дочь, сына, жену, мать? Отдавать? Неужели нет управы на тирана по имени футбол? Неужели он может заставить человека идти против своих убеждений, даже такого человека, как вы, Крис?!
Вы прошли мировую войну. Вы видели смерть не на картинке, а рядом. В коляске вашего мотоцикла погиб Сайрус Варбург. Неужели футбол страшнее смерти? Почему вы отступаете? А, Крис?
— Есть вещи пострашнее смерти...
— Да это предательство, подлость, клевета...
Раздался звонок. Джейн пошла открывать, а Марфи прислушивался, стараясь понять, кто пришел.
— Ну вот, Дон, явилась еще одна моя проблема...
Дональд с удивлением посмотрел на Криса.
В кабинет вошла Шейла, дочь Криса. Она поцеловала отца и протянула руку Роузу.
Шейла стала невестой совсем недавно, как-то вдруг переступив невидимую линию, отделяющую детство от девичества.
— Ты похорошела, Шейла, — сказал Дон.
— А я? — Из-за спины на Дональда смотрело улыбающееся лицо Роберта Гибсона, левого края «Манчестер Рейнджерс».
— А ты-то что здесь делаешь?! Уж не Шейла ли тебя приворожила? — засмеялся Дональд. — Но это неприлично — ухаживать за дочерью своего менеджера.
— Вот именно, Дон, вот именно! Ты верно угадал. Это сейчас наша самая большая проблема. Роберт и Шейла объявляют о своей помолвке.
— Даже так? — как-то грустно произнес Дональд. — Я совсем замотался и потерял способность видеть, что делается вокруг меня. Шейла выходит замуж, а я даже не заметил, что она выросла...
Крис накрыл ладонью его руку.
— Ничего, мой мальчик, этого даже я, папа, не заметил. Они очень шустрые, эти молодые люди. Боюсь, что не замечу, когда стану дедом...
— Па-а-а... — умоляюще протянула Шейла.
— Шучу, шучу, хотя от этого никуда не денусь. Но теперешнее наше положение надо обдумать. Помоги-ка нам, Дон. Садитесь, — усадил он молодых.
Дональду стало приятно оттого, что и к нему обращаются за помощью. Последние дни он только и делал, что сам искал поддержки.
— Роберт пришел ко мне пятнадцатилетним сосунком. И я подписал с ним контракт. О чем не жалею. Думаю, что «рейнджерсы» тоже. Помню, как он впервые подошел ко мне на танцах в нашем клубе и попросил разрешения потанцевать с Шейлой. Я ему тогда посоветовал поберечь ноги к субботнему матчу. Но, оказывается, беречь надо было дочь. Но теперь уже поздно. С того вечера он буквально преследовал Шейлу. А так как паршивец мне нравился, я не видел причины, почему бы мне вмешиваться.
Крис говорил о молодых так, словно их не было в комнате.
— Я думал, конечно, что могут возникнуть всякие осложнения — игрок и дочь менеджера... Это всегда дурно пахнет...
Пусть дети смеются, но это проблема, проблема для всякой футбольной семьи. Мы собрались здесь в своем кругу, чтобы решить вопрос, оставаться или не оставаться Роберту в клубе. Поскольку споры, связанные с комплектованием команды, будут возникать ежедневно, возможности для кривотолков неограниченны. Завтра я попытаюсь убедить Мейсла и других директоров в необходимости перехода Роберта в другой клуб.
— Но Роберту, наверно, не очень хочется покидать клуб? — осторожно спросил Дональд.
Вместо Роберта ответил Марфи:
— А ты думаешь, мне хочется с парнем расставаться?! Но что сделаешь?
— Да, пожалуй, ему лучше уйти, — согласился Дональд.
Джейн потащила всех к столу. Но Дональд начал поспешно прощаться. Ему было неловко оттого, что он со своими заботами вторгся в эту семью, где и так полно хлопот.
Крис обиделся, что он уходит, и сказал об этом, когда пошел провожать Роуза к двери. Дональду самому стало вдруг жалко лишаться этого домашнего уюта. В холостяцком доме всегда труднее быть наедине с невеселыми мыслями. Потянуло к Барбаре, будто она могла заменить ему уют большой, дружной семьи.
Он остановил машину возле телефонной будки и набрал номер. Долгие, бесконечные гудки были словно направлены в пустоту. Барбара не отвечала. Он подождал еще немножко, потом неохотно опустил трубку на рычаг.
«Какой дурацкий день! Ничего не удается. Будто все сговариваются против меня. А может, я один выступаю против всех, которые уже давно сговорились?»
27
Если бы посторонний посмотрел, как торжественно собирались на заседание все эти люди, он подумал бы, что здесь решаются дела государственной важности. Железный порядок и традиционный ход заседаний сохранялись с фанатичной неукоснительностью.
Заседание начиналось ровно в десять утра. Директора чинно входили в комнату и становились возле кресел, которые неизменно занимали уже долгие годы. Мейсл приближался к столу последним, заставляя присутствующих какое-то мгновение дожидаться. Но садился после всех.
Начиналось священнодействие.
Сегодня Мейсл был как-то особенно озабочен. Повестка дня касалась различных вопросов. Но главным было решение одной проблемы — как относиться к предложению лиги, связанному с реорганизацией финансовой системы. В частности, к отмене для профессиональных футболистов максимума заработной платы.
Докладывал Мейсл:
— Мы собрались сегодня, господа, чтобы обменяться мнениями и выработать общую точку зрения по одной финансовой проблеме.
Вы прекрасно помните: когда президент клуба «Бернслей» мистер Джон Ричардс был избран президентом футбольной лиги, он призвал пересмотреть устаревший закон, который предусматривает ограничения прав дирекции клуба в оплате труда лучших футболистов. Призыв такого крупного специалиста к нашему футбольному парламенту, увы, только сейчас начинает обсуждаться всерьез.
Принятое недавно решение об увеличении максимума на два фунта в неделю было не чем иным, как подачкой. Я склонен считать, что увеличение понедельной максимальной платы отражает желание уйти от главного вопроса: не пора ли профессиональный футбол, наконец, и в законном порядке приравнять к другим производственным сферам?
Пока же футбол остается единственной профессией, где мы не можем обеспечить выдающимся игрокам уровень оплаты, соответствующий их талантам.
Мейсл поставил локти на стол и сложил ладони перед лицом, будто готовясь к молитве.
— Врач, юрист, журналист могут зарабатывать ту сумму, которая полагается им как вознаграждение за услуги, оказанные их клиентам.
Чем выше репутация специалиста, тем выше его доход. Почему же в наших футбольных делах мы не можем платить столько, сколько считаем нужным? Почему демагоги из футбольной ассоциации, прикрываясь заботой о благе футбола, мешают вести дела нам, людям, которые делают футбол?!
Получить прибыль, соответствующую вкладываемому труду, капиталу и инициативности, — основной закон всякого бизнеса, — почему-то многие годы попирается в футболе.
Думаю, мне нет нужды объяснять господам, что современный футбольный клуб живет по всем законам большого делового предприятия.
Поскольку нынешним законом мы ограничены в своих возможностях оплачивать игру знаменитости так, как мы хотим, это приводит к появлению в командах «посредственностей» и закрывает дверь предприимчивости. Почему клуб «Блэкпул» должен платить Стенли Мэтьюзу столько же, сколько он платит двадцатилетнему новичку?! Это смехотворно. Это все равно, что приме балета «Ковент гарден» платить не больше и не меньше, чем танцовщице из кордебалета.
Речь Мейсла совершенно не походила на речь человека, просившего совета. Она была безапелляционна и содержала лишь неопровержимые истины. Члены совета сидели и молча кивали головами.
Справа от Мейсла поддакивал Хью Стремптон, владелец двух крупнейших универсальных магазинов Манчестера. Он не особенно активно вмешивался в дела клуба, вполне довольствуясь теми дивидендами, которые получал как держатель акций. Он с трудом мог запомнить имена даже первых одиннадцати игроков.
Слева от Мейсла сидел симпатичный мужчина средних лет, в изрядно поношенном костюме, с внешностью заштатного школьного учителя. Это мистер Криталл, хозяин большой фирмы, выпускающей металлические оконные рамы для большинства современных зданий, строящихся в Англии, да и не только в Англии. Филиалы фирмы Криталла разбросаны в нескольких странах: Канаде, Австралии и еще где-то. Мистер Криталл почти никогда не ходил на стадион, но как крупный держатель акций клуба регулярно посещал все заседания совета директоров.
Рядом с ним Дуг Линден, директор городского отделения «Барклай банк лимитед», грузный человек с тяжелым лицом, но быстрыми глазками — единственным, что оживляет эту груду мяса. Глазки часто мигают, словно сортируют речь Мейсла. Он сразу же отбрасывает непонятную для него шелуху специфических футбольных проблем и ловит все слова с корнем «финанс».
Далее — Кларенс Хьюджис, финансист, владелец конюшен. Приятель Джека Сатинофа, крупного торговца, погибшего вместе с командой под Мюнхеном. Спортсмен до мозга костей. Нестареющий человек, показавший свои способности в политике, бизнесе и спорте. Его бурная жизнь позволила ему занять четыре дюйма текста в книге «Кто есть кто?» — этом собрании биографий знаменитых людей Англии.
Когда-то он бегал сто ярдов, играл за сборную страны по крикету в двадцатые годы. Сейчас катается на водных лыжах по озеру Индермер, на берегу которого стоит его дом в Кендале. И это в шестьдесят один год. На пятьдесят четвертом выиграл свой последний спортивный трофей. Хьюджис является директором более чем двенадцати компаний и, кроме совета директоров клуба, заседает в комитете национальной ассоциации игровых полей.
Время от времени он вставляет в речь Мейсла многозначительное «м-да!».
Заседает совет директоров.
Мейсл продолжает свою речь:
— Я имел беседы на эту тему со многими коллегами. Общего мнения нет. Все противники отмены максимума в качестве основного аргумента приводили только один довод: если не будет максимума, всех лучших игроков скупит кучка крупнейших клубов, которые могут платить больше других. Это все чепуха! Большие клубы покупали и будут покупать выдающихся игроков, несмотря ни на какое законодательство.
Задача в том, чтобы узаконить право справедливой оплаты и тем самым легализовать то, что сегодня делается из-под полы. Неограниченная инициатива, по-моему, единственно разумная основа любого бизнеса. Я кончил, господа.
На сдержанные аплодисменты Мейсл ответил благодарным кивком головы.
Первым взял слово Кларенс Хьюджис. Он отличался тем, что всегда, о чем бы ни шла речь на совете директоров, громил любительский футбол. Это был его «ораторский конек».
— Я думаю, мы согласны с нашим уважаемым президентом. Тут и обсуждать нечего. Хотелось только еще раз подчеркнуть один момент. Доколе мы будем терпеть эту несуразицу с любительским футболом?! Английский любительский футбол? Это смешно!
Я, конечно, понимаю, что его руководитель сэр Стенли Роуз большой специалист в области спорта. Но не экономической политики. Его усилия всячески поддерживать мистификацию любительства беспомощны. Любому младенцу ясно, что спортивная сторона деятельности — это только одна сторона. Футбол целиком зависит от финансирования. Если у младенца есть что-то в голове, он найдет возможность заглянуть за яркую витрину и посмотреть, чем питается настоящий, большой спорт. А питается он деньгами. Комедия олимпийского футбола, кажется, начинает уже всем порядочно надоедать. Англия встречается с командами, которые по нашим стандартам не могут быть расценены иначе, как профессиональные. А руководители международной ассоциации и всякие там газетные щелкоперы без умолку трещат о чистоте олимпийских нравов!
— Но ведь и мы тоже иногда «путаем» любителей с профессионалами, — смеясь, вставил Мейсл.
— К сожалению, только иногда! Мы, увы, скорее предпочитаем пачкать грязью неудач наш британский флаг, чем не показываться вообще на некоторых соревнованиях. Каждые четыре года на очередной Олимпиаде Британия демонстрирует футбол клерков, футбол гастрономщиков, футбол шахтеров. Я думаю, пока мы не откажемся от смехотворной идеи любительства, Англии никогда не будет грозить опасность выиграть олимпийскую футбольную корону.
Не могу согласиться, что Англия имеет право выступать так безответственно на международной арене. Не так ли, мистер Марфи?
Марфи от неожиданности даже привстал со своего места, начиная объяснение.
— Да, но в этом виноваты сами клубы. Проблема национального престижа их мало волнует. Они никогда не дадут игрока в сборную, если могут потерять на этом хотя бы фунт стерлингов. Я не рискну говорить в таком осведомленном обществе о финансовых делах. Но все-таки должен заметить, что наш клуб ведет себя гораздо разумнее. Мы никогда не отказываемся от международных встреч, хотя они, может быть, и не так доходны. Но мы учитываем другое. Международные матчи — это непременно рост авторитета клуба, его популярности, популярности игроков и их ценности. Проигрывая ничтожно мало на одном, мы выигрываем на другом.
Что касается вопроса отмены существующего максимума заработка, то есть еще одно небольшое осложнение. Выплата повышенной зарплаты «звездам» мешает сплочению команды, ведет к зазнайству и зависти...
— А, Марфи, не затрудняйте нас вашими психологическими выкладками, — снисходительно улыбаясь, перебил Мейсл. — Давайте лучше решим ваш личный вопрос.
Нетактичность Мейсла оскорбила Марфи, но он сдержался.
— Дело в том, джентльмены, что Роберт Гибсон, наш левый край первых одиннадцати, объявляет о своей помолвке с очаровательной дочерью нашего менеджера. Марфи ставит вопрос перед советом директоров о переводе Гибсона в другой клуб. По мнению мистера Марфи, создается довольно щекотливое положение. Лично я так не считаю, но предлагаю пойти навстречу Марфи и ходатайствовать перед лигой о переводе Гибсона. Думаю, что та солидная сумма денег, которую принесет уход Гибсона, поможет нам перенести расставание с ним более легко.
В комнате зааплодировали и наперебой стали поздравлять Марфи с большим событием в его семье.
Последние слова Мейсла были уже второй нетактичностью в адрес Криса. И единственным желанием Марфи было встать и уйти, чтобы не наговорить колкостей Мейслу.
Но Мейсл снова попросил всеобщего внимания.
— Джентльмены, вы ознакомились с лежащим перед вами отчетом о финансовой деятельности нашего клуба. Поскольку мы договорились, что все замечания будут поступать в письменном виде, а их пока нет, очевидно, отчет одобряется.
— Конечно, — выразил всеобщее мнение представитель «Барклай банк лимитед».
— Благодарю, джентльмены, за доверие. Есть еще одна небольшая формальность. Я уже докладывал вам, что клуб продолжает юридически оформлять претензии к авиационной компании БЕА, с требованием возместить наши убытки, которые причинила мюнхенская катастрофа. Эти годы позволили наиболее полно представить всю картину нанесенного ущерба. Дело направлено в регистратуру Манчестера, а затем будет передано в верховный суд. Надеюсь, никого из присутствующих аспекты дела не смущают?
— Конечно, — опять выразил всеобщее мнение представитель «Барклай банк лимитед».
— Что же касается некоторых нюансов морального плана, то я думаю, этим можно пренебречь ради нашего общего дела — процветания «Манчестер Рейнджерс».
— Считайте, Уинстон, что мы поддерживаем вас в обоих начинаниях: пусть ребята получат побольше денег из глубоких карманов авиационной компании, — под дружный смех присутствующих сказал мистер Криталл.
— Я предлагаю, — подхватил Стремптон, — в случае удовлетворения иска поставить вопрос о личном премировании нашего уважаемого президента.
В зале зааплодировали.
Мейсл встал и поклонился.
— Благодарю, господа. Но до этого еще далеко. Хотя я уверен, что не найдется силы, которая остановила бы меня в борьбе за интересы клуба. А теперь, господа, прошу в банкетный зал, где мы можем поговорить в более непринужденной обстановке.
Шумно задвигались кресла, и все направились в ореховый зал. Сославшись на работу, Марфи отпросился у Мейсла с банкета. Тот не настаивал...
28
Барбара была в растерянности. Предложение Лоореса провести вместе рождественские каникулы, да еще в таком заманчивом месте, как Ямайка, растравило ей душу.
Она живо представила себе экзотическое побережье бескрайнего океана. Высокие валы прибоя, накатывающиеся на берег. Пальмы, покачивающиеся на ветру. Солнце, ласкающее тело, и она, лежащая на песке... Потом вечер. Уютный отель, двумя корпусами-крыльями протянувшийся из рощи к морю. Танцующие пары. Они с Лооресом сидят на открытой веранде, обращенной к воде. Надвигается черная тропическая ночь. Горящие фонари теряются в листьях фантастических деревьев. На сцене национальный ансамбль исполняет жгучий танец под звуки ритмического джаза. Они с Лооресом танцуют. И на душе у нее спокойно, спокойно, спокойно...
Барбара даже засмеялась, настолько зримой получилась картина, нарисованная вчера Лооресом. Она встала с дивана и прошла по комнате. Невольно она задумалась над отношением Лоореса к себе.
«Славный старикан. Он относится ко мне так хорошо! Чуток и внимателен. Конечно, он был когда-то порядочным донжуаном. Да и сейчас не прочь поволочиться за женщинами. Но теперь, я понимаю, ему просто хочется иметь рядом с собой женщину для души. Призрачную мечту его холостяцкой жизни. Чтобы он мог позаботиться о ней, проводить с ней время, быть с ней на людях. Почему бы мне не стать такой женщиной?»
Барбара посмотрела в зеркало, привычным жестом поправила прическу. «Ну, а что мешает мне прочно войти в жизнь Лоореса? Я не так уж дурна.
Конечно, старый холостяк лучше женатого мужчины. По крайней мере ты хоть знаешь, что от него можно ожидать. А от женатого просто нечего ждать. Он никогда не возьмет развода. Субботние вечера, воскресные и праздничные дни проводит с семьей. В ресторане вечно ныряет под стол, когда видит друзей жены, входящих в зал. Он никогда не представит тебя людям своего круга.
В то время как ты должна довольствоваться этой краденой любовью, он поднимает скандал при любом взгляде на другого мужчину...»
Она сидела в кресле, поджав ноги, кутаясь в плед и глядя на потухший камин. Встать и разжечь огонь ей было лень. Потом она вспомнила, что сегодня еще ничего не ела; встала и, не снимая пледа с плеч, прошла в кухню. Открыла холодильник. Он был почти пуст. Взяла оставшийся кусок кекса, открыла бутылку молока и вернулась в гостиную.
Ей было сиротливо и в то же время приятно, что она может ничего не делать. Что она свободна. И никто через час не будет требовать у нее обеда. И она может забраться в постель и заснуть.
От выпитого молока ей стало еще холоднее, и она вновь вспомнила о Ямайке, о жгучем солнце и белоснежном песке.
«Правда, мы с Дональдом договаривались рождество провести вместе. Он предлагал поехать на юг Англии. Куда-нибудь в Свонси... Или перебраться на континент и прокатиться по Франции. О, опять эти отели, дороги... К тому же Дональд стал совершенно невнимателен ко мне. Он так редко появляется. Даже не вспоминает о рождестве и наших планах, как будто до праздника еще полгода. Хорошо, но если я решусь ехать с Лооресом, как я объясню все это Дональду? Он ведь так добр был ко мне в трудную минуту».
Она гнала от себя мысль, что вопрос с их женитьбой вообще когда-нибудь будет решен. Словно сама эта мысль была ей уже неприятна. Она стала лихорадочно перебирать события последних недель и выискивать, что сделал ей плохого за это время Дональд. Но не могла найти ничего, не считая начавшейся было, но сразу же потушенной уходом Дональда ссоры. И это злило ее. Она все больше чувствовала себя виноватой перед Дональдом. И чувство это росло с каждым новым разговором о предстоящем судебном разбирательстве. Ей хотелось, чтобы Дональд хоть чем-то обидел ее, и она могла этой обидой объяснить свой отъезд с Лооресом и бегство от процесса.
«Проклятый процесс! Он опять вернет нас к тем ужасным дням... Нет, надо бежать...»
Звонок у двери заставил ее встать. Она подошла к окну и выглянула на улицу. У подъезда стояла «волво», и Дональд ожидал перед дверью. Она спустилась вниз и открыла. Дональд сразу сгреб ее в объятия и начал целовать, приговаривая: «Ага, попалась!»
— Ты сошел с ума! Дай хотя бы закрыть дверь... — Она высвободилась из его рук и, закрыв дверь, пошла наверх в гостиную.
— Ну вот, я решил — мы едем в Свонси. Я договорился с одним приятелем. Он уезжает во Францию. Дом у него пустой. Стоит прямо на берегу. Он оставляет нам все, вплоть до яхты. Представляешь, каждый день море?! Сами будем готовить. Спать сколько угодно! И никого кругом. Только мы одни. Ну как?!
— Что же ты меня спрашиваешь, если все решил сам? И зачем тебе нужно мнение безголосой куклы?
— Ба-ар-бара... — укоризненно протянул Дональд.
— И ты себя ведешь так еще до женитьбы... А что же будет, когда ты станешь хозяином в доме? Я буду у тебя на правах «подай, убери и поди вон»?
— Барбара... — снова повторил он.
— Ну что «Барбара»? — передразнила она, еще не осознав, что хочет.
И вдруг смутно почувствовала, что единственным выходом из создавшегося положения может быть только... Да, да, только ссора с Дональдом. Тогда она сможет поехать на Ямайку. Да и с какой стати из-за него она должна отказывать себе в таком удовольствии? Раздражение поднималось в ней, росло, и она уже не делала ни малейшего усилия, чтобы сдержать его.
— Барбара, Барбара! Ты вспомнил, наконец, о Барбаре, когда тебе потребовалась партнерша для поездки на море. А когда я одна сидела в доме и, как дура, ждала тебя целыми днями и вечерами, ты был занят. Ты ездил в Мадрид! Ты борешься за справедливость! А я — жди...
— Но я же тебе звонил столько раз! И тебя не было дома...
— Конечно, в твоем представлении я должна быть привязанной к конуре послушной собачкой, ждущей возвращения своего хозяина. А мне надоело ждать! Ты понимаешь — надоело ждать! Пять лет я ждала Дункана. То он на тренировках. То у него поездка. То ответственная игра. И он сидит себе в лагере. Я была замурована в этом проклятом доме. Обречена на ожидание. А ведь я тоже человек. Я тоже хотела видеть жизнь. Он объехал весь мир. А мой мир был ограничен стенами этого дома. У меня не было жизни. Да, не было. Я жила его тревогами, его сомнениями и радостями, Дон! Мне это надоело...
Крупные слезы непроизвольно текли из ее больших глаз, хотя она и не плакала, а только сдавленным голосом обрушивала на Дональда весь этот неожиданный для него поток упреков.
— И ты не лучше. Ты такой же эгоист, каким был Дункан. Как все вы, мужчины. Только у вас дела! Только вы что-то значите в мире. А мы для вас игрушки... Ты даже не счел нужным толком объяснить мне что к чему, когда я спросила тебя, как поступить с Мейслом и процессом. Ты только стал в позу непонятно чем возмущенного человека!
— Но, Барбара, ей-богу, как ты могла всерьез даже подумать об этих грязных деньгах? Это же оскорбление памяти Дункана.
— Оскорбление его памяти, говоришь?! А когда ты остался спать у меня спустя три месяца после его похорон, ты не считал это оскорблением его памяти?
Дональд чувствовал, как краска заливает его лицо.
— Что ты несешь, Барбара, одумайся!..
— Мне нечего одумываться! Я хочу хоть немного пожить по-человечески. Подумать о себе, а не о других. Спокойно ложиться спать и спокойно вставать. Без тревоги, что вот Дункан или Дональд не вернется из поездки, что после очередной игры он очутится в больнице... И я могу стать женой инвалида... И вновь вернется нужда, которая была в детстве... А я не хочу этого, не хочу и боюсь...
Дональд сидел, опустив голову, подавленный потоком несправедливых упреков. Он шел к ней с отличным настроением, которое у него редко бывало за последнее время. И вот все растоптано...
Он тяжело поднялся, подошел к Барбаре, которая лежала на диване, уткнувшись в подушку, и плакала. Он погладил ее волосы.
— Я не знаю, что с тобой случилось, Барбара... Но ты ужасно несправедлива. Мне не хотелось бы ссориться с тобой. Когда ты успокоишься, мы еще поговорим об этом. Я ухожу. Хотел предложить тебе вместе поужинать, да теперь тебя разве уговоришь...
Он наклонился, поцеловал ее под ухо, отведя в сторону завиток волос. И вышел.
Барбара еще долго лежала одна, не поднимая лица. И плакала. Плакала уже по-настоящему, навзрыд. Плакала, потому что хотелось плакать. Плакала от чувства жалости к себе, которое переполняло ее. Потом она встала, прошла в ванную и приняла горячий душ. Причесалась, оделась и вышла на улицу. Душ освежил ее, но не успокоил.
Трогаясь с места, она так дернула свой «моррис», что тот буквально выпрыгнул на дорогу и заглох. Запустив мотор снова, она поехала по Броуд-стрит, повернула на Треффорд-роуд, затем на Стрэдфорд и сделала три бессмысленных кольца вокруг торгового центра.
Возле стеклянной коробки универмага «Лоорес» она притормозила и долго медленно колесила по переулочкам, пытаясь найти свободное место для стоянки.
Когда она вошла в универмаг, людской водоворот захватил ее и потащил по этажам. Она нередко бывала прежде в этом магазине, но до знакомства с Джорджем слово «Лоорес» было для нее лишь холодным сочетанием случайных букв. Как, впрочем, и сам магазин — только выставкой товаров, где она могла приобрести необходимые для нее вещи.
Сейчас она бесцельно бродила по его восьми этажам, испытывая гордость за великолепие стендов, за ту радость, которую магазин доставляет вон тому малышу, примеряющему нарядный костюм. Ей казалось, что все здесь принадлежит и ей.
«Хозяйка? А почему бы и нет?»
Это чувство долго не покидало ее. На шестом этаже, в отделе игрушек, она пристально рассматривала заводных человечков и зверюшек, машины, паровозики и целые железные дороги. Барбаре впервые подумалось о том, что игрушки — это те самые вещи, которых ей так не хватало в детстве. Мать не имела возможности покупать их дочери. А сейчас Барбаре они были не нужны.
Она осмотрела трещотки, погремушки, цветные шарики для самых маленьких и поняла, что не может уйти, не купив что-то. Она выбрала большого малинового кота с черным носом и черными усами. Голова кота была увенчана двумя бело-малиновыми ушами. Она взяла его в руки, слегка стиснула. Кот тихо пискнул. Она сжала еще, и кот пискнул громче. Она тискала малинового кота, и он пищал и пищал. Она даже покраснела — фу, какое ребяческое занятие! Смущенно огляделась. Но до нее никому не было дела в этом необозримом зале.
Она подошла к прилавку.
— Пожалуйста, мне вот того малинового кота.
Получив с нее деньги, продавщица подала ей миниатюрный плоский пакетик.
— Я просила вот того кота, — повторила она, недоверчиво сжимая в руке плоскую коробочку.
— Это точно такой же кот. Только он без воздуха. Хотите убедиться? Может быть, вам его надуть?
— Нет, нет, спасибо. — Неловко сунув пакетик в сумку, она заторопилась к кабине подходившего лифта.
29
...Холодный северный ветер с полудня выстудил улицы Манчестера. Но к восьми часам вечера почти четверть миллиона человек вышли из домов.
Ждут самолет из Мюнхена. На Манчестерском аэродроме рвется с флагштока бело-голубое полотнище полуспущенного клубного флага.
Немного насчитаешь в истории Манчестера событий, которые бы вывели на улицы столько людей. Город замер в скорбном ожидании. Ни говора на улицах, ни окриков... Даже свистки полицейских звучат приглушенно, будто подавленные общим трауром.
Манчестерцы, старые и молодые, стоят, подняв воротники пальто и твидовых плащей. Женщины повернулись спиной к ветру, укрывая малышей. Угрюмые людские стены одним своим концом упираются в здание аэропорта, другим — в ворота «Олд Треффорда».
Самолет задерживается в пути. «Вайкаунт-300», на долю которого выпала эта печальная миссия, вылетел из Мюнхена с опозданием. Дирекция аэропорта не хотела выпускать машину: погода над Германией нелетная. И только цифра, о которой Роуз узнал по телефону, — четверть миллиона ожидающих манчестерцев, склонила дирекцию, и она дала согласие на вылет, сняв с себя всякую ответственность за последствия.
Двадцать один гроб стоит в заднем отсеке грузопассажирской машины. После лондонской посадки их останется семнадцать.
Тело левого крайнего нападающего Лесли Уайта будет в Лондоне ждать самолета «Эйр Лингус Дакота», который доставит гроб в Дублин, где Уайт пожелал быть погребенным.
В Лондоне же выгрузят тела Сюзи Пейбл, стюардессы, которая завещала похоронить ее на берегу моря в теплом Свонси, Гелы Гидроша, агента бюро путешествий, и Дика Лоу, который спустя всего два месяца после прихода в «Манчестер Рейнджерс» возвращался домой мертвым.
Процедура оформления документов и разгрузки нерейсового самолета в переполненном Лондонском порту задержала и без того опаздывавший самолет.
В Манчестере тем временем пошел дождь. Тянулся третий час томительного ожидания. Никто не уходил. Раскрылись зонты. У колясок, стоявших вдоль тротуара, поднялись защитные козырьки. Местами скопилось столько народу, что машины пробирались в один ряд гуськом, как в траурной процессии. Многие дороги были наглухо перекрыты полицией. Дождь прекратился незадолго до прибытия самолета.
Сколько ни вглядывался Дональд в иллюминатор, огней города он так и не увидел. Машина лишь у самой земли пробила толстые облака, повисшие над крышами, позолоченными светом желтых противотуманных фонарей. Красные огни посадочной дорожки выглядели бледнее, чем обычно. Может быть, потому, что, тысячекратно отражаясь в мокром бетоне, они теряли свои очертания и мельтешили перед глазами.
Последний толчок. Щелкнула открывшаяся дверь. Свежий ветер ударил в лицо, когда Дональд вышел на трап. На галерее для встречающих виднелись темные контуры людей. Обычно незаметный для постороннего глаза обслуживающий персонал аэропорта высыпал на поле. Кучками стояли даже те, чьи смены давно закончились. Вид неподвижных людей впечатлял куда больше, чем военный оркестр, наигрывающий траурные марши. Дождь отлакировал клеенчатые плащи музыкантов, и они походили на домики, из которых высунулись лица и дули в медные трубы.
Через грузовой люк начинают выгружать цинковые гробы. Их ставят по одному на открытые площадки тупорылых «лайлендов». И машины неслышно отходят в сторону, выстраиваясь колонной за яркой вереницей венков.
Дональд садится в легковую полицейскую машину, которая будет открывать процессию. За ней должны ехать Мейсл и директора. За «лайлендами» — родственники. Машины с журналистами стоят в стороне, чтобы замкнуть колонну.
Куда-то вперед, мимо машины Мейсла, проносят зеленый венок в виде миниатюрного футбольного поля с написанными на нем именами тех, кто уже никогда не увидит настоящего игрового поля.
Картина похорон и посещение кладбища всегда удручали и подавляли Дональда. Как бы ни далек был для него человек, могилу которого он посещал, Дональд испытывал такое чувство, словно приходил на собственную могилу. И настроение его было испорчено надолго. Он не мог отделаться от мысли о суетности мира, о тщетности человеческих усилий перед лицом всепобеждающей силы небытия.
Траурный кортеж медленно вытягивается за ворота аэропорта.
На повороте Дональд видит сгорбленную фигуру Мейсла, стоявшего во весь рост в первой машине. Вновь начинает моросить мелкий дождь. Но Мейсл стоит с непокрытой головой. За время долгой дороги к зданию клуба он ни разу не меняет позы, являя собой образец покорности судьбе.
Чем ближе к центру города, тем гуще толпы людей на тротуарах. Свет желтых ламп делает мертвенно-бледными лица стоящих вдоль обочин. Зеленые газоны кажутся буро-черными. Белые и голубые георгины — цвета клубного флага, — которые бросают мальчики под колеса машин, становятся желтыми и черными.
Дональд вглядывается в проплывающую мимо стену людей. Большинство — молодежь. Мокрые головы, мокрые лица. Никто не вытирает их платком. Никто не отстраняет чужих зонтов, с которых потоки воды текут им на одежду.
Через равные промежутки времени, как дорожные столбы, вырастают почти рядом с машиной черные мундиры полицейских.
Люди медленно расходятся где-то сзади, там, где кончается колонна автомобилей. Будто у всех собравшихся сюда людей и нет сегодня более важного дела, как минуту-другую посмотреть на проходящую процессию и, толком ничего не увидев, разойтись по домам.
Несчастье объединило, вывело на улицы. Проститься — это долг даже тех, кто никогда не видел на футбольном поле ни Дункана Тейлора, ни Дика Лоу.
Уже за полночь траурный кортеж подходит к зданию клуба. Над знакомым входом обвислая мокрая лента, громко хлопающая на ветру, подобно прощальному салюту:
«Ребята дома... Мы никогда не увидим их на поле. Но они останутся в наших сердцах!»
Гробы устанавливаются в спортивном зале, через который с утра потечет поток прощающихся...
Дональд так и не спал в ту ночь. В три часа он проводил в фойе клуба необычную ночную пресс-конференцию. Наутро все газеты Англии вышли с портретами ребят, с новыми подробностями о мюнхенской трагедии, с репортажами о последней встрече в Манчестере.
В большом зале, где стояли гробы, забившись в угол, сидела Барбара.
Несколько раз Дональд с тревогой подходил к Барбаре и буквально расталкивал ее. Он боялся, как бы с ней что-нибудь не случилось. Она поднимала лицо и вопросительно смотрела на него: «Почему меня беспокоят?»
Тяжелый шотландский плед, который раздобыл для нее Дональд, закутывал ее до шеи. Издали, в полутьме, она казалась бесформенной кучей кем-то забытого мягкого тряпья.
Эта ночь для Дональда была бесконечной. Как, впрочем, и для многих других. Мейсла Дональд видел лишь мельком. Поздоровавшись, президент попросил его позаботиться о пресс-конференции и исчез в своем кабинете.
Мейсл купил мессу в Манчестерском соборе и пригласил лучших священников страны, заказав им большую поминальную службу по погибшим. Дональд тогда с удивлением и чувством невольного уважения смотрел на Уинстона Мейсла: его не брали ни бессонные ночи, ни хлопоты, которые не каждому были бы под силу.
Такое впечатление Мейсл производил не только на Дональда. В нескольких крупнейших лондонских газетах появились очерки о Мейсле — человеке, сохранившем спокойствие духа и не дрогнувшем перед лицом внезапных трудностей.
В «Обсервере» очерк о Мейсле получился куда ярче очерка о ребятах Криса Марфи. Дональд отнес это за счет того, что люди типа Мейсла ближе этой газете, чем футболисты...
Сейчас, когда Дональд обдумывал серию статей против процесса, перед его глазами вновь и вновь проходили картины тех трагических дней. Встречу манчестерцами погибших игроков, которые еще совсем недавно были кумирами толпы, он воспринял как клятву верности их светлой памяти. И Дональд знал: что бы он ни писал о футболе, это слово для него будет всегда связано с мюнхенской катастрофой...
30
Решив поработать, Дональд на следующий день не пошел в клуб. Он достал из нижних ящиков большого книжного стеллажа все старые блокноты, относившиеся к последним трем-четырем годам, и сел за работу. Он выписывал оттуда цифры, касавшиеся доходов клуба до катастрофы, поступлений в качестве пожертвований, покупок игроков в последние годы. Как старый бухгалтер, скрупулезно сводил воедино данные об экономическом состоянии клуба на сегодняшний день. Он хотел доказать, что доводы Мейсла о финансовых трудностях клуба, которые якобы толкают его на процесс, не что иное, как уловка.
Он на минуту лишь задумался, стоит ли пускать в ход данные о личных доходах членов совета директоров и Мейсла. Но потом отказался. Было бы нечестным с его стороны воспользоваться фактами, сообщенными ему в доверительных беседах.
«Надо составить список людей, которых так или иначе касается борьба против процесса».
Он пожалел, что не выполнил раньше давнишнее решение подсчитать бойцов, которые могли бы оказаться на его стороне.
После вчерашнего разговора он заколебался: на чьей стороне окажется Барбара? Но потом решил, что она все поймет, если уже не поняла.
Пришлось не включать в список союзников одиннадцать первых футболистов клуба и Криса Марфи. Получалось, что клуб невольно поддерживал Мейсла.
Рассортировав данные, Дональд принялся писать большой материал. О характере финансовых отношений в спортивном мире, о том, как деньги заставляют молодого парня отдавать здоровье в изнуряющих матчах, как разлагают его, как превращают спорт в голый бизнес, как становится возможным процесс, подобный затеянному Мейслом. Чашку за чашкой глотая крепкий кофе, он к утру вчерне закончил работу. И лег вздремнуть, чтобы со свежей головой еще раз просмотреть ее, прежде чем отправить в редакцию.
Статья «Тогда умирает футбол» пошла в следующий номер. Когда вечером Дональд пришел в редакцию вычитать полосу, Тони Гарднер покачал головой.
— Мне кажется, Дон, после такой статьи у тебя будут в клубе большие неприятности. Подумай, пока еще есть, — он посмотрел на часы, — десять минут. Я еще могу сказать дежурному метранпажу, и он сбросит полосу. Хотя шеф, старая лиса, почувствовал жареное и удовлетворенно потирал ручки, пробежав твою рукопись.
Дональд взял полосу.
— Пусть идет...
Он поискал глазами место, где бы мог присесть.
Спортивная редакция помещалась на последнем этаже под крышей. Косой потолок делал большую комнату похожей на склеп. Тони всегда сидел под скатом в углу, словно прятал тело в расщелину, не желая подставлять спину опасным посетителям. В комнате было еще три стола, заваленных подшивками старых, исчерканных карандашами и истерзанных ножницами газет.
Дональд смахнул с одного из столов тяжелые подшивки прямо на пол, подняв тучу пыли.
— Фу, черт, с таким спортивным отделом и до туберкулеза недалеко!
Сдвинул в сторону пишущую машинку и начал читать статью.
Тони сидел за своим столом, лишь изредка поглядывая на Дональда.
Роуз скрупулезно исправил все опечатки в наборе, сверил все до единой цифры со своими записями. Молча подписал полосу и подал Тони.
— Все-таки решил печатать?
— Конечно, Тони. Это, возможно, единственный стоящий материал, который я сделал за всю свою журналистскую карьеру. О чем я писал? О забитых голах. Философствовал о футбольном мышлении. Рассказывал о парнях, которые лезли головой в петлю. Я и ты играли долгие годы в игру, которая называется журналистикой. Мы строили воздушные замки, не заботясь о том, каково в них жить. Приходили в восторг от борьбы с ветряными мельницами. Я чувствовал себя чуть ли не Робин Гудом, выиграв ничтожную схватку со случайностью. Закономерность победить куда сложнее. Но и победа дороже. Так же, как выигрыш в финале кубка на «Уэмбли» дороже победы над командой местной лиги.
— Что ты собираешься делать дальше, если не секрет?
— Конечно, не секрет. Я собираюсь написать все, что думаю об истинном лице нашего футбола. Отряхнуть пыль с ушей старой сказочки о всеобщем благоденствии английского спорта.
Ты же знаешь, что наша славная спортивная традиция уже давно дышит на ладан. У нас нет будущего. Современная молодежь безучастна к спорту. Мы не можем завлечь ее в спортивные клубы, ибо там надо работать и работать. А наша молодежь отвыкла от труда.
Тысячи таких, как мы, с утра до вечера вдалбливают в головы молодых людей, что жизнь — это лакомство, только пожинай золотые плоды. Этим мы приучаем к мысли не тратить силы на учение и труд. Не задумываться над тем, что творится вокруг. Наша спортивная пресса полна легкомысленной шелухи, поверхностных суждений и низкопробного чтива.
— Дон, но ты понимаешь, что, подняв эту кампанию, ты восстаешь против святая святых спортивной индустрии. Сейчас, перед рождеством, когда спортивные страницы газет чуть ли не пусты, давать материал, который будут смаковать?! Ты можешь нажить смертельных врагов не только в лице Мейсла. Сверхкритицизм наших послевоенных спортивных журналистов не имеет границ. Раньше хоть знали меру. А теперь газеты смешают с грязью доброе имя клуба...
— Ты считаешь, что лучше молчать и пусть процесс провернут втихомолку, как делаются тысячи других махинаций?!
— Но согласись, ты выбрал слишком рискованный путь! Ты обобщаешь... Ты бросаешь обвинения не только Мейслу, но и всей системе профессионального спорта!
— Да, я против него в той форме, в которой он существует...
— Не горячись, Дон. В деле, которое тебе предстоит, нельзя терять голову.
— Спасибо, Тони. Это лучший совет, который я мог от тебя получить!
Наутро он одним из первых купил выпуск газеты и представил себе, как читают ее Мейсл, Марфи, ребята из клуба, Барбара. Хотя, впрочем, Барбара редко читает газеты...
Он пробежал статью раз и еще раз. Странное дело. На газетной полосе любой материал смотрится иначе и производит более сильное впечатление, чем в рукописи, или подсознательное чувство, что твоя рукопись размножена тиражом в сотни тысяч экземпляров, придает ей больший вес?
Статья была гвоздем «Гардиан». По крайней мере на киосках висели листки экстренной рекламы. Крупными буквами было написано:
«Дональд Роуз спрашивает: «Кому нужна четверть миллиона?»
Днем ему позвонили из Лондона. Редактор спортивного отдела «Обсервер» испрашивал разрешения перепечатать статью в воскресном номере еженедельника. Затем предложил написать для их следующего номера материал, освещающий различные взгляды на предстоящий процесс. Заканчивая разговор, он сообщил, что на Флит-стрит статья произвела впечатление и ее расценивают как одно из самых смелых и серьезных выступлений спортивного журналиста в последние годы.
— Думаю, мистер Роуз, вам теперь не дадут покоя редакции газет. Но вы не забывайте, что мы договорились первыми.
— Хорошо, я сделаю, можете не беспокоиться.
Позвонил Марфи:
— Ты все-таки решился, мой мальчик. Статья великолепна, но слишком задириста. Можно было начать помягче. Ты зарвался и сжег все мосты, ведущие к компромиссу... Дважды видел Мейсла. Он не сказал ни слова, хотя, конечно, читал. Только Мистер Детектив ходит по клубу и болтает о предательстве. Он тебя здорово не любит... Ребята только что вернулись с велосипедной прогулки за город и о статье еще не знают. Боюсь, что половина так ничего и не поймет, Я намекнул Солману, что не мешало бы ему заглянуть в газету. Я сказал ему, что бог дает человеку два уха и один рот. Почему бы нашим игрокам не слушать вдвое больше, чем они говорят?!
Потом звонили еще десятки людей. В основном журналисты, приятели. Поздравляли с отличной работой. Неожиданно в трубке послышался голос Лоореса:
— Добрый вечер, Дональд. Не без интереса прочитал сегодня в «Гардиан» вашу статью. Написана блестяще, но с каким-то чувством озлобления.
Мне о вас много рассказывал Мейсл, и в последнее время — Барбара. Я хотел бы с вами встретиться, Дональд, и поговорить о футбольных делах. Я буду в Манчестере послезавтра. Если не возражаете, мы где-нибудь вместе пообедаем.
— С удовольствием, мистер Лоорес, если буду свободен. Давайте созвонимся, скажем, после полудня, я постараюсь быть у себя.
— Отлично.
И прежде чем он успел что-нибудь сказать, Лоорес повесил трубку.
Дональд уже слышал об экстравагантности Лоореса в делах. Мейсл однажды рассказывал, как Лоорес покупал ипподром. Он позвонил владельцу из Ливерпуля.
— Вы меня не знаете, но я хотел бы купить ваш ипподром. Сколько вы за него хотите?
Когда тот назвал цифру, Лоорес сказал:
— Это несколько больше, чем я предполагал, но, думаю, мы договоримся. Пришлите вашего юриста ко мне в контору в понедельник утром по адресу...
Весь разговор занял три минуты. Ипподром стоил три миллиона фунтов стерлингов.
«Лоорес. Но что нужно Лооресу в этом деле с процессом?»
К концу дня Дональд позвонил Стену Мильбену. Тот тоже читал статью.
— Как я понял, Дон, бой начался. Могу тебе дать один совет. Завтра дело передается в верховный суд. Если удастся воздействовать на общественное мнение до начала заседания верховного суда, то на предварительном разбирательстве все может и закончиться. Было бы неплохо пригласить людей, которые повлияли бы на заседателей. Лучше всего — выступление пострадавших в самой катастрофе и родственников погибших. Жена Дункана, по-моему, твоя близкая приятельница? Ее выступление, естественно, правильно подготовленное, очень важно.
Давая тебе все эти советы сегодня, я совершаю служебное преступление, но с завтрашнего дня я с удовольствием и с чистой совестью присоединяюсь к твоей мужественной потасовке.
Слово «потасовка» резануло ухо Дональда, но он ничего не сказал. Поддержка каждого человека ему была сейчас так дорога, что он решил не придираться к слову.
Прикинув, что на сегодня хватит всяких переговоров, он отключил телефон и сел за письменный стол. Надо было работать над статьей для «Обсервер». Дональд долго не мог решить для себя, как писать, как объяснить всем, что справедлива только одна, его точка зрения, как объяснить людям, что они не имеют права во имя самого спорта смотреть сквозь пальцы на чудовищный процесс.
«Пожалуй, это должен быть рассказ о ребятах, об их гибели, о возрождении команды, о том, что творилось в душах людей после мюнхенской катастрофы».
Он порылся в справочной книге и нашел адрес матери погибшего Джорджа Эвардса.
«Завтра, и обязательно завтра, надо сходить к его матери. Вот с рассказа об этом посещении и начать статью. Да, да, только с этого и начать».
31
Адрес Эвардсов оказался ошибочным. Собственно говоря, он был правильным, только пятикомнатный дом с террасой, который раньше снимали Эвардсы, был занят другой семьей. Молодая женщина, открывшая дверь, сказала, что ей неизвестно, куда переехали прежние хозяева.
Предъявив журналистскую пресс-карту, Роуз прошел в справочный отдел городской полиций и через час с лишним отправился по новому адресу.
Мэдж Эвардс жила по ту сторону канала, за огромными пакгаузами, где начинался фабричный район.
Дональд долго петлял по тесным, грязным улицам, среди почерневших домов, на стенах которых дети рисовали палкой смешных чертиков, проскребывая до красного кирпича сантиметровый слой сажи.
Это был двухэтажный восьмиквартирный дом для людей со средним, с точки зрения здешних обитателей, достатком.
Над звонком висела криво прикрепленная медная дощечка «Джордж Эвардс». Дональд отлично помнил, что она была на двери того, прежнего дома Эвардсов.
Но почему она здесь сейчас?
Дональд долго звонил у двери, но никто не открывал. Наконец распахнулась соседняя дверь, и вышедшая с ребенком на руках женщина сказала:
— Вам нужна миссис Эвардс? Ее нет сейчас дома. Она гуляет. Если хотите, пройдите в садик возле церкви. Она обычно сидит в это время там. Или подождите у меня.
Она хлопнула по голове мальчонку, выглядывавшего из-за материнской юбки. За спиной у нее слышались еще два детских голоса.
— Нет, спасибо, — поблагодарил Дональд. — Я подожду лучше внизу, в машине.
— А вы знаете Мэдж в лицо?
— Да, конечно.
Он сел за руль, но решил никуда не трогаться.
Прямо перед ним в переулке ватага мальчишек играла в футбол под сенью знака, запрещающего движение. Ворота были сделаны из обломков тротуарного покрытия, блинами положенных друг на друга. На стене нетвердая детская рука вывела «Э» и «Р» — «Элертон» и «Рейнджерс». И цифры. Под буквой «Р» стояла двухзначная цифра.
«Славный «Рейнджерс»! Он и тут впереди! Неувядающа твоя слава!» — с сарказмом подумал Роуз.
Он принялся следить за мальчишками. Играли они молча, зло, без присущего детским диким командам веселого гвалта. После очередного гола, забитого в те или другие ворота, одна из двух девчонок с огромными кудлатыми прическами вставала и писала новую цифру счета.
Курчавый мальчишка, ниже всех ростом, был самым активным, и на глазах Дональда забил подряд три мяча. После каждого гола он, не глядя на ворота, шел и, воинственно уперев руки в бока, ставил ногу на мяч и терпеливо ждал, когда закончат пререкаться соперники.
Мальчишка чем-то напоминал Эвардса. Только Джордж был почти вдвое выше этого мальчугана. Метр девяносто сантиметров для края считалось многоватым, и рост Эвардса служил объектом насмешек приятелей.
У Джорджа была феноменальная футбольная память. Он мог сказать, что хорошего и что плохого показал в игре два года назад любой из его партнеров. Он не прощал неудач. Если кто-то запорол хотя бы пару комбинаций, Джордж ворчал до следующей игры.
Марфи пришлось немало помучиться с Джорджем. И одно время он даже хотел с ним расстаться: Эвардс играл грязно. Это стало его привычкой, укрепившейся еще в «Вулверхемптоне», откуда он пришел к Марфи. «Волки» играли столь грубо, что их критиковали все, в том числе и Дональд.
Роуз имел с Джорджем несколько крупных разговоров на эту тему. Он пытался убедить Джорджа одуматься, взять себя в руки, тем более что резкость была ему совершенно не нужна — он прекрасно работал и без грубых приемов. А Дональду было неудобно ругать «волков», когда свой игрок ведет себя ничуть не лучше.
Да, характер Эвардса был не из легких. Этот парень с развязной походкой и спокойными, чистыми глазами страстно любил выступать в раздевалке с неофициальными речами по разным поводам. Особенно когда дело касалось защиты товарища по команде от нападок администрации. Он был самым буйным во время коротких конфликтов, которые нет-нет да и возникают в раздевалке даже самой дружной команды.
Джордж был первым игроком в клубе, который назвал Марфи в глаза «боссом», хотя знал, что тот органически не переваривает подобных выражений. У Джорджа не было, как у большинства молодых людей, своего героя, которому он хотел бы подражать. Он искал свои пути, и самобытность его удивляла многих.
Воспоминания настолько захватили Дона, что он едва не пропустил мать Эвардса.
— О, Дон! — Она сразу узнала его. — Как вы нашли меня? Я так давно не встречала никого из друзей моего Джорджа, что уже начала забывать, как они выглядят. Признаться, мне сначала не хотелось их видеть, но теперь... То ли забывается многое, то ли дряхлая память просит напоминания...
Но в квартире, маленькой и уютной, заставленной всем, что когда-то занимало пять больших комнат отдельного дома, каждый уголок напоминал об Эвардсе. Чтобы как-то освоиться, Роуз, пока на кухне закипал чайник, принялся рассматривать фотографии. На каждой из них был Джордж...
Вот традиционный кадр. Снята вся команда — первый ряд сидит, второй стоит. Еще фотографии: Джордж на фоне Эйфелевой башни... перед игрой на «Уэмбли»... возле своего дома... с матерью...
Громоздкий старый сервант забит призами — кубками и вазами, статуэтками и жетонами.
Мэдж, торопясь, ставит на стол чайник и наливает чай.
— С молоком?
— Да, спасибо, — Дональд подвигает чашку.
— Вот так я и живу. Не удивляйтесь, что переехала. Дороговато стало, да и зачем мне столько комнат одной?
Она смотрит на Дональда жадными глазами — ведь он для нее частица того мира, в котором жил ее Джордж. Дональду становится не по себе от ее изучающих взглядов. Он смущенно спрашивает:
— На здоровье не жалуетесь?
— Э! — машет она рукой. — В моем возрасте ни на что не жалуются, даже на здоровье. Что толку в жалобах... Пришла старость и забрала все... Все забрала...
Она разводит руками и смотрит мимо него на стену. Смотрит на портрет сына. И Дональд чувствует, что не сможет сказать этой старой одинокой женщине, зачем он к ней пришел. А она, вдруг спохватившись, спрашивает:
— Ну, что я все про себя да про себя... Ты, наверно, по делу какому?
— Да нет... Так просто. Был в районе вашего старого дома. Новая хозяйка сказала, что давно не живете. Захотелось найти, узнать, как себя чувствуете, — сочинял он на ходу, стараясь придать словам хоть какое-то подобие искренности.
— Спасибо, Дон, милый. Это очень любезно с твоей стороны — не забыть старуху. Да еще в суматохе твоих дел. Ты и сейчас как ненормальный носишься? Помню, непоседливей моего Джорджа тогда был...
Дональд понимал, что любой разговор с Мэдж, о чем бы он ни заговорил, непременно закончится воспоминанием о Джордже.
Они сидели, пили чай с тостами и не спеша говорили.
В душе Дональда невольно рождалось горькое чувство.
«А после меня, кто после меня будет хранить такую вот память, любовь, которая сильнее смерти? В чьем сердце останусь я? Барбары?»
Дональд начал слишком поспешно прощаться. Мэдж не удерживала. Она с улыбкой смотрела на него, и по ее счастливому лицу было видно, что эта короткая встреча доставила ей столько радости, сколько не выпадало за годы ее одинокой жизни. И что она понимает — Дону надо спешить, жизнь молодых не стоит на месте. И только в этой покорности судьбе, пожалуй, и угадывался душевный надлом старой женщины.
По дороге домой Роуз думал о матери Джорджа и о своей матери, которая умерла, когда ему было пять лет. Потом он вновь вспомнил о процессе и с раздражением подумал: «Ну, вот, генерал, и нет еще одного бойца в твоей армии. Если дело и дальше так пойдет, то сражение может свестись лишь к неравной дуэли — Мейсла и Роуза. И тогда я, конечно, проиграю. Но нет, я не буду один. Я не могу быть один. Ведь кругом столько людей, для которых не все равно, что происходит в мире».
И эта мысль если не успокоила его, то ободрила.
32
— Ну, признайтесь, Дональд, что ваши коллеги по перу очень низкого мнения о большинстве директоров клубов. И в частности, обо мне! «Забейте мяч в этакую-разэтакую сетку! — все, что хочет от футбола толстяк Лоорес!» Говорят так, а?
Лоорес засмеялся своей собственной проницательности. Они сидели в ресторане отеля «Берклей», который считался фешенебельнейшим в городе. Отличный бар, изысканные блюда из дичи делали отель местом встреч богатых любителей охоты, рыбной ловли и скачек. Тонкий шарм чувствовался в подборе викторианской мебели. Уют создавали не только обстановка, но и сами размеры отеля, рассчитанного на небольшой контингент жильцов. Поэтому каждый обитатель становился почетным гостем, а не просто нанимателем номера.
Двойные стекла за тяжелыми шторами зала гасили всякий уличный шум. Установки кондиционированного воздуха позволяли чувствовать себя одинаково привольно в любое время дня, в любой сезон года.
— Ну так как? Прав я? — повторил Лоорес.
— Не совсем. Многие думают о директорах значительно хуже.
— И то верно... Они считают, что директора должны заниматься административной работой и не лезть в дела чисто футбольные. Они не подозревают, что великие администраторы разбираются в игре не хуже великих футболистов.
— Не возражаю. Кстати, я не помню, чтобы кто-то из великих футболистов стал президентом совета директоров или хотя бы директором клуба. А должен сказать, пока футболом всерьез не займутся настоящие специалисты, непременно умные и честные, от него трудно ждать больших успехов. Умные и честные, — еще раз подчеркнул Дональд.
— Справедливо, справедливо. Сейчас у нас декабрь — время рождества и сказок. Но мы-то себя тешим разными спортивными сказочками на протяжении всего года. «Однажды жила-была команда, которая честно играла в футбол...»
Лоорес говорил это, заботясь, видимо, об одном — произвести на Дональда благоприятное впечатление. И потом Дональд заметил, что Лоорес и сам не прочь полюбоваться своим трезвым мышлением..
— Что касается вопросов организации современного футбола, — продолжал он, — то у меня есть два положения, на которых, я считаю, должен он основываться. Первое — немедленно отменить максимум зарплаты. Чтобы футбол стал карьерой, которая способна привлечь молодежь. Второе — сократить число участников лиги. Чтобы освободить время для коммерческих матчей. Правда, многие игроки после сокращения останутся без работы, но мы не должны быть сентиментальными. Хорошие футболисты всегда найдут себе место в команде, а о плохих и жалеть нечего.
Дональд смотрел на Лоореса и видел только любующегося собой человека. «Ему ровным счетом наплевать, что тысячи людей на земле не обеспечены пищей, одеждой, жильем и работой. О, гипертрофированное чувство самодовольства этого животного никогда не позволит ему даже подумать, что человек должен заботиться не только о собственном желудке! Чем опасны для общества такие, как Лоорес? Скорее всего тем, что они хотят сделать людей бездумными исполнителями своих желаний».
— Знаете, Дональд, мне очень нравится ваша боевитость во всей этой кампании против процесса.
— Но никакой кампании практически нет.
— Не скромничайте! Но я уверен, вам придется очень трудно. Уинстон — сильный человек. А главное — осторожный и рассудительный. Он никогда не ввяжется в плохо подготовленное или сомнительное предприятие. Он бросит в бой все, что имеет. А что сможете противопоставить ему вы, Дональд? Кто стоит за вами?
— Говоря честно, пока немногие. Но думаю, что с каждым днем число моих солдат будет расти. У Мейсла — наоборот. Ибо на моей стороне правда и человечность...
— Но чтобы поддержать солдат, вам будут нужны деньги...
— Это можно понимать как предложение? — насмешливо спросил Дональд.
Весь никчемный разговор за сегодняшним обедом, кажется, начинал подходить к своему кульминационному пункту.
Лоорес помолчал. Потом, покручивая своими толстыми и короткими пальцами ножку фужера, неопределенно сказал:
— Во всяком случае, Дональд, в трудную минуту и в пределах разумного вы можете рассчитывать на мое дружеское участие.
— А что это даст вам? — понимая всю нетактичность подобного вопроса, спросил Дональд. — Судя по всему, вам политика Мейсла достаточно близка. Особых нравственных угрызений совести вы не испытаете, если поставите себя на место Мейсла?
Лоорес деланно засмеялся.
— Вы плохой дипломат, Дональд. Иногда прямой, даже законный, но прямой вопрос может привести к самым неожиданным результатам. Но откровенность за откровенность. Мне, как человеку, вовсе не безразлично, что вы называете нравственной стороной процесса. («Лжешь!») У меня своя команда, и в глазах моих ребят я не хотел бы выглядеть таким же беспринципным человеком, каким будет выглядеть Мейсл. Если ему наплевать на все, то у меня другие принципы. Потом мы конкурирующие клубы...
— И вы не хотите, чтобы к сезону переходов у Мейсла в наличности оказалась сумма, которая позволила бы ему собрать все сливки и диктовать практически свои условия и цены на рынке?
Лоорес оскалился недоброй улыбкой. Дональд видел, что попал в цель.
«Так вот ваше дружеское участие! Ах, Лоорес, все ваши слова на деле оказываются лишь одним — голой, ничем не прикрытой погоней за личной выгодой! Вы хотите меня купить, чтобы я громил с удвоенной силой вашего конкурента. Вы не знаете другого действия, которым можно было бы добиться своей цели. Купить меня, купить Солмана, купить Марфи... Вы даже хотите дружбу людей, их личное отношение к памяти погибших и то закупить оптом...»
— Боюсь, что вы думаете обо мне хуже, чем я есть. Неужели я похож на человека, который готов добиваться своей цели любой ценой? Даже ценой предательства памяти друзей? Борясь за честь мертвых, поступиться своей честью? Увы, «все средства хороши, вплоть до подлости» — не моя философия.
— Вы меня, очевидно, не совсем верно поняли, Дональд. Болезненно обостренное восприятие всего не позволяет вам смотреть более трезво на мое предложение. Не надо таких слов: «предательство», «подлость»... Если два человека, пытаясь найти общий язык, прибегают к такому лексикону, это почти всегда приводит к обострению противоречий, а не к сближению. Вы мне просто симпатичны. И вам предстоит совершить почти подвиг, к тому же бескорыстно и добровольно. Долг порядочного человека — предложить помощь. Если уверены, что она вам не нужна, — пожалуйста! Будем считать, что я вам ничего не говорил. Но случись, вы трезвее посмотрите на вещи и примете иное решение, не забудьте — б ы л человек, который п р е д л а г а л помощь. Правда, остается человек, у которого в трудную минуту вы можете о ней п о п р о с и т ь...
Лоорес мягко, но энергично подчеркнул слово «попросить».
Дальнейший разговор свелся ко всякой ерунде. Вроде обсуждения сроков проведения игр национального первенства. И тут они достигли полного единодушия: оба считали, что семимесячный сезон рациональнее растянутого на девять месяцев.
И хотя Лоорес делал все, чтобы не осталось никакого неприятного осадка после «делового» разговора, Дональд чувствовал себя униженным. Он невольно вздохнул с облегчением, когда подошел конец обеда. Прощаясь, Лоорес сказал:
— Я всегда буду рад вас видеть, Дональд. Вплоть до рождества я останусь в Манчестере. Потом хотел бы предпринять одно небольшое путешествие и погреть старые кости на солнечном берегу.
Лоорес остался недоволен прошедшей встречей. «Как расценивать его отказ от поддержки? То ли он набивает себе цену, то ли немножко растерялся, не ожидая такого предложения? Время покажет. Ясно одно, Уинстону придется подвигать челюстями, прежде чем он проглотит этого мальчугана. И моя задача — сделать все, чтобы дружище Мейсл сломал хотя бы парочку зубов».
Он пошел в номер. Сбросил пиджак. Открыл комнатный бар и налил себе стакан содовой. Уселся в кресло. И стал, подобно хорошему шахматисту, обдумывать заключительные ходы «партии».
«Если Мейсл выиграет процесс, он будет силен материально, как никогда. Начнет не только диктовать условия на рынке в конце сезона, но и вмешиваться в дела лиги, постепенно прибирая ее к рукам. Если ему нельзя помешать получить четверть миллиона фунтов, то надо ослабить его положение хотя бы в моральном плане. Заставить спортивный мир отвернуться от Мейсла и жестоко осудить его. Это нейтрализует как-то финансовый успех».
Лоорес уже консультировался в Лондоне у одного из крупнейших юристов, и тот после обстоятельного анализа дал вполне определенное заключение — процесс скорее всего закончится удовлетворением иска. Шансы — 80 к 20. «Но почему бы не быть и двадцати? Если Мейсл проиграет, все расходы по процессу за его счет! Это несколько встряхнет кассу Уинстона. А моральный ущерб может поставить «рейнджерсов» в весьма трудное положение».
После разговора с Лооресом у Дональда осталось чувство брезгливости к президенту «Элертона», который воспринял его роль в борьбе против процесса как стремление получить какую-то выгоду для себя. Дональд с горечью подумал, что так же могут расценивать его позицию и другие люди...
«Они не понимают, что человек может за что-то бороться, не думая о собственной выгоде и не преследуя никаких корыстных целей. Однако если разговоры такого толка получат ход, то Мейсл может на этом легко сыграть. Найдется немало желающих ударить в спину. Стоит только поворошить в «Гадюшнике» палкой, и десятки жал одновременно вопьются в твою душу и плоть.
В наш век это так просто! Чудовищная машина «общество» может перемолоть, раздробить, уничтожить личность и даже не заметить этого. Но может так долго жевать ее, что обычная смерть покажется избавлением. Мы много говорим и мало живем, думаем хорошо и делаем плохо!»
Дональд был так далек в своих мыслях от всего каким-то образом связанного с Барбарой, что даже вздрогнул, когда увидел ее машину возле подъезда своего дома. Почти воткнув «волво» в тротуар рядом с «моррисом» Барбары, он взбежал по ступенькам и ворвался в гостиную. Там никого не было. Зашел в кухню. Пусто.
Волнение нарастало. И он только сейчас понял, как жаждал этой встречи и как дорога ему Барбара.
Он медленно поднялся наверх и прошел в спальню. И засмеялся — тихо, счастливо. В кровати лежала Барбара, уставившись на него своими большими черными глазами, как маленькая провинившаяся в чем-то девочка. Лежала вся напряженная, положив поверх одеяла в смиренной позе свои руки. Две чашки давно остывшего кофе стояли рядом на столике.
Дональд сел на кровать и поцеловал ее в лоб. Она закрыла глаза и подставила губы.
Все тревоги и сомнения, которые терзали его сегодня, все, что было вчера и что предстояло ему завтра, ушло куда-то далеко-далеко, словно и не существовало иного мира, кроме мира его спальной...
33
Внешне теплые и простые отношения Мейсла-старшего и Мейсла-младшего на самом деле были иными. Скорее не было никаких отношений. Кроме финансовых. Отец жил своей жизнью. Сын — своей. И если бы не клуб и не футбол, они, наверно, уже давно бы стали чужими людьми.
Мейсл-старший не очень стеснял своего отпрыска в деньгах, хотя и не давал ему особой воли. Выдавая сыну солидную сумму на карманные расходы, он обеспечивал его всем, что требовалось для жизни молодого человека его круга и положения. Рандольф имел дорогую машину, всегда был богато, хотя и безвкусно, одет. Питался где придется, чаще всего в шикарных ресторанах. Если у него кончались деньги, он мог занять у отца в счет суммы, полагавшейся на следующий месяц. И не было случая, чтобы отец забыл удержать его старый долг.
Отец слишком ревностно относился к своему делу и, кажется, не думал привлекать сына к работе в клубе. Поэтому Рандольф был крайне удивлен, когда отец попросил зайти его утром в клуб для делового разговора.
Они уселись на диван в кабинете.
— Где ты пропадаешь последнее время? Мисс Фогель жалуется, что ты почти не ночуешь дома. Побереги себя...
— Хорошо, па, мне это нетрудно сделать, потому что я не очень утруждаю себя работой.
— Кстати, неплохо подумать, чем будешь заниматься в будущем. Не торчать же всю жизнь в конюшнях Лоореса!
— М-м, — промычал неопределенно Рандольф, — что-нибудь вроде журналистики — это по мне.
— А как у тебя отношения с Барбарой? Говорят, вы большие друзья?
— Приятели, только приятели. В роли большого друга у нее лишь один человек — Дональд.
Рандольф заметил, что при упоминании имени Дональда лицо отца перекосилось.
— Жаль, а я думал, что ты сможешь мне помочь!
— Что делается на белом свете? Я — и помочь? До сих пор помогал мне только ты! Это даже интересно! Но заранее предупреждаю, что это тебе обойдется не дешево. Как ни говори, квалифицированная помощь...
— Брось паясничать! — резко оборвал Мейсл-старший. — Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь. Недели через две рассмотрение нашего иска в верховном суде. Я не хочу, чтобы Барбара оказалась на стороне моих противников. Она неглупая женщина. И если ее достаточно хорошо подготовит твой друг и учитель Дональд Роуз, она может нам доставить немало неприятностей.
— Да, отец, я уже не раз слышал дурное мнение о процессе, который ты затеваешь. Об этом говорили в жокей-клубе. Я почему-то думаю, что Дон прав в своей статье...
— Дон прав? А отец — старый негодяй, который ничего человеческого не хочет понимать?
— Ну зачем же так сразу, па? Со стороны дело выглядит действительно немножко щепетильным. Что ни говори, а все-таки ребята погибли, и зарабатывать на них вновь...
— Это Роуз набил тебя подобной чепухой?
— При чем тут Роуз? Я уже и сам могу соображать кое-что.
— Вот именно «кое-что». Однако жаль, что ты не способен соображать до конца. Тебе кажется грязным дело, в котором мы приобретем четверть миллиона фунтов. Прекрасно! А что ты скажешь, если с января я буду тебе давать ровно в десять раз меньше денег на карманные расходы? «Ягуар» поставишь в гараж и будешь ездить на какой-нибудь «волво».
В слово «волво» он вложил всю силу своего презрения, и Рандольф понимал, против кого оно направлено.
— Это очень похоже на ультиматум, отец...
— Это очень похоже лишь на действительное положение вещей: твои карманные деньги находятся в прямой зависимости от моих доходов.
Разговор принимал дурной оборот, и Рандольф примирительно протянул:
— Ну ладно, па. Что я должен сделать, чтобы ты не сердился?
— Видишь ли, твой друг мистер Роуз заварил кашу вокруг процесса. И я уже не столь уверен, что суд пройдет гладко, без сучка и задоринки. Я должен готовиться к худшему. Поэтому мне хотелось, чтобы Барбара выступила при необходимости в верховном суде, но защищая нашу точку зрения, а не Дональда. Я слышал, будто она сейчас далеко не так послушна Роузу, как прежде. Верно это?
— Не думаю. Мелкие стычки между людьми, которые не сегодня-завтра станут супругами, — естественное явление. Хотя после свадьбы таких стычек будет больше.
— Меня мало волнует уклад их будущей семьи. Я хотел, чтобы ты прощупал отношение Барбары к процессу. Можно ли склонить ее на выступление в пользу клуба и, если можно, что надо для этого сделать?
— Ты хочешь, чтобы я стал шпионом?
— Я хочу, чтобы хоть однажды, отправляя в рот кусок хлеба, ты почувствовал, что его заработал.
— Отец, ты уже дважды сегодня попрекнул меня своими деньгами. Так не годится. Я ведь не Марфи и не Фокс и на службе у тебя не состою. Я ведь твой сын. Или это не имеет значения?
— Ты сегодня не в духе. Цепляешься за каждое мое слово. Я ничем тебя не попрекаю. Просто поручаю тебе Барбару. Сколько потребуется для этого денег, столько и получишь...
— Вот это деловой разговор. Если бы ты начал с этого, не было бы никаких недоразумений.
И все же после встречи с отцом настроение Рандольфа упало. По дороге к Барбаре он все обдумывал, как же лучше выполнить поручение отца, но так и не придумал.
Он искренне обрадовался, когда Барбары не оказалось дома. Он с наслаждением давил на звонок у входной двери и даже запел от радости, что неприятная миссия откладывалась. Но едва он отошел от парадного, как увидел подъезжающий «моррис» Барбары.
— Ба, Рандольф, я не видела тебя целую вечность. Где ты пропадаешь, старый шалопай? Ты еще не женился?
— Это тебя волнует больше всего?
— Конечно. Но только как твою мать. Ведь ты годишься мне почти в сыновья.
Она открыла дверь и прошла в прихожую.
— Вот именно, почти. Не рановато ли рожать в восемь лет?
— Фу, Рандольф, я же фигурально говорю.
— Ну, если фигурально, то я мог бы на тебе жениться. Вот жена Сэма Табора старше его на десять лет.
— Сэм женат не на женщине, Рандольф, а на текстильной фабрике.
— Тоже фигурально?
Барбара засмеялась.
— Хочешь есть? Я голодна и буду рада, если составишь компанию.
Чем больше Рандольф думал о миссии, возложенной на него отцом, тем больше скованности чувствовал в присутствии Барбары. Он казался себе мелким жуликом, забравшимся в дом друга. Той привычной легкости, которая всегда отличала его в обращении с женщинами, как не бывало. Даже Барбара обратила на это внимание.
— Что с тобой? Ты чем-нибудь огорчен?
— Та-ак... — неопределенно протянул он, но потом, решившись, сказал вдруг прямо: — Барбара, что ты думаешь о процессе, который затевает мой отец?
Барбара настороженно посмотрела на него.
— Иди ты к черту со своим процессом! Все вы, начиная с Дональда, на нем помешались. Ничего я о нем не думаю и не имею ни малейшего желания о нем говорить. Я хочу, чтобы все оставили меня в покое. Мне наплевать и на процесс, и на твоего папашу, и на тебя, если у тебя еще не пропала охота говорить об этой судебной дрязге!
Гнев Барбары рассмешил Рандольфа и снял с его души тяжелое бремя.
«Вот я и выполнил задание старикана. Теперь он пусть сам думает, что делать с Барбарой. А не предложить ли ей поехать на рождественские каникулы куда-нибудь в Европу? Отец мог бы финансировать наш вояж. И был бы спокоен, что она по крайней мере не выступит против него. Это идея!»
— А что ты будешь делать после рождества? Дональд предложил тебе что-нибудь?
— Можно подумать, что на Дональде свет сошелся клином. А может быть, я хочу поехать на отдых с тобой?
Рандольф даже привстал от радости.
— Это надо обсудить...
— Сиди, сиди, дурачок, я пошутила! Пока я еще ничего не решила. А тебе связываться с такой старухой, как я, просто не резон. Вон сколько милых девчонок вокруг бегает! Только лови.
— Эти милые девчонки коварнее крокодилов. В кино пригласил, поужинали, домой подвез, а она не выходит из машины — считает, что сама тебя уже поймала. А три раза поцеловал — домой к тебе ночевать идет. А через две недели визжит, что о помолвке объявление давать надо...
— Бедненький ты мой мальчик! Загнали тебя девочки. — Барбара скривила свои пухлые губы и поцеловала Рандольфа в щеку. — А как же ты хочешь? Каждый должен чем-то расплачиваться. Одни — телом, другие — свободой, третьи — деньгами.
— Предпочитаю третье...
— Но для этого их надо иметь...
Они перебрались в гостиную и сидели в креслах друг против друга. Рандольф болтал без умолку, и его охватывало блаженное настроение. Все было как прежде. И, послав ко всем чертям своего отца с его советами и заданиями, он решил больше никогда не заикаться у Барбары о процессе. «Пусть старый выкручивается сам, а у меня своих забот хватает».
Он глядел на Барбару, и вновь — уже в который раз! — подумал, что их платонические отношения ему уже в тягость. Но потом он вспомнил о Дональде. Ему стало стыдно, и он покраснел. Взглянул на Барбару: не заметила ли она?
Но та чистила апельсин и думала о чем-то своем. Ей было не до Рандольфа...
34
— Чтобы жить, руководствуясь своими принципами и убеждениями, надо быть или безумно богатым, или безумным просто, — медленно говорил Тиссон, прислушиваясь к гулу «Гадюшника».
Они сидели с Дональдом в «камере пыток». Идти в «спортивный» зал не хотелось. Там не поговоришь — опять будут приставать с расспросами о предстоящем процессе. Одни — с искренней заинтересованностью, другие — из праздного любопытства.
Дональд уже не раз ловил на себе внимательные взгляды входящих. Люди перешептывались, оглядывались на их столик.
И такую популярность он завоевал всего за неделю! Будь он покладистым журналистом, он мог бы прожить долго и беспечно, и никто, кроме узкого круга друзей и знакомых, так бы и не обратил особого внимания на существование Дональда Роуза. А вот теперь...
Прошедшую неделю он почти не выходил из дому, сутками не вставал из-за стола. Материалы в духе статьи «Тогда умирает футбол» появились в шести крупнейших газетах, передавались по радио. У него на столе лежали десятки заявок. Солидные деньги предлагали издания, о которых он даже не слышал. Он работал как одержимый. И все-таки не успел выполнить и половины заказов. Но причина всех этих любопытствующих взглядов крылась не в статьях, а в недавней сенсационной передаче по телевидению.
Когда ему предложили выступить в программе «Мнения недели», он согласился не без колебаний. Дональд не любил появляться на голубом экране. Во время передач у него всегда было такое ощущение, будто он стоит раздетым под взглядами миллионов циников и бессилен прикрыть свою наготу.
И все-таки он согласился. Обычное ощущение неожиданно пропало, когда ворчливый в жизни и приторно обаятельный на экране обозреватель Фред Стоун тепло представил его зрителям.
Дональд говорил о Мюнхене и клубе, о встрече с матерью Эвардса и о человеческом достоинстве. Он не видел ни палящих юпитеров, ни бесшумно передвигающихся за лесом штативов подсобных рабочих, ни склоненных над кургузой съемочной камерой плеч оператора. Он вглядывался до боли в зеленоватую бездонность зрачка объектива. Словно там, внутри, хотел увидеть лицо человека, затерявшегося где-то на конце одной из миллионов невидимых нитей, связывающих его, говорящего, с теми, слушающими. Он хотел видеть лицо Мейсла. Он говорил для него, уставившегося на голубой экран. У Мейсла холодные глаза, надменная усмешка в углах опущенных губ. Он слушает и не слышит слов, его, Дональда, слов, которые сейчас разносятся по всей стране.
И Дональд горячится. Он страстно хочет, чтобы, выслушав все, Мейсл встал, снял трубку телефона и сказал своему юристу:
— Послушайте, Марги, а ведь этот парень, пожалуй, прав. Остановите дело. Я готов оплатить судебные издержки.
После передачи там же, в студии, знакомые и незнакомые люди поздравляли Дональда, жали руки, говорили какие-то теплые слова, а то просто хлопали по плечу в знак одобрения — в зависимости от своего положения и развязности, в той или иной степени свойственной всем в этой студийной богеме. А он с трудом мог бы в ту минуту вспомнить, что говорил перед камерой.
И вот сейчас, сидя с Тиссоном в «Гадюшнике», он даже не знал, как реагировал на речь президент клуба.
А Мейсл вообще не слышал передачи. О ней поздно вечером ему рассказал Фокс. Сразу же после выступления Дональда он принялся названивать шефу, но телефон молчал, и лишь после полуночи Фокс услышал голос президента:
— Что случилось, Фокс? Вы звоните в неурочное время!
Мейсл был слегка пьян.
Фокс, сгущая краски и расцвечивая по своему усмотрению и без того не тусклую речь Дональда, передал ему содержание выступления. С каждым словом Мейсл становился все мрачнее. Возможно, в другой раз он бы не принял это так близко к сердцу. Но резкий переход от благодушной атмосферы ночного бара, где он сегодня развлекался, к огорчающей действительности лишил его обычного хладнокровия.
— Слушайте меня внимательно, Фокс! — перебил он секретаря, не дав ему закончить личные комментарии по поводу выступления Роуза. — Скажите швейцару, что с завтрашнего дня мистеру Роузу нечего делать на территории клуба. Утром Эллен пусть закроет все счета на имя Роуза и отзовет все рекомендательные письма. А вы, Фокс, подыщите из журналистской братии бойкого парня. Мы поручим ему вести газетные дела в связи с процессом. Спокойной ночи.
Бросив на рычаги трубку, полураздетый Мейсл еще долго сидел в кресле, бесцельно глядя в одну точку. Иногда его лицо сводила легкая гримаса огорчения.
Тяжело поднявшись, Мейсл прошел в спальню и, кряхтя, забрался под одеяло, отшвырнув теплую грелку, которую каждый вечер предусмотрительно клала в постель мисс Фогель, чтобы погреть перины.
— ...Чтобы жить, руководствуясь своими принципами и убеждениями, надо быть или безумно богатым, или безумным просто, — так же медленно повторил Тиссон.
Но Дональд не слышал его, уйдя в свои мысли.
— Да ты очнись.
— Да, да, я слушаю, — поспешно проговорил Дональд и отхлебнул глоток горьковатого пива.
— Вчера меня поразил звонок из твоего клуба. Фокс предлагал приехать в полдень к президенту. Я вначале и не подумал, что это каким-то образом связано с тобой. Мейсл принял меня весьма любезно. Кстати, должен тебе сказать — обаятельнейший мужчина! Но я на таких насмотрелся еще во времена моей боксерской карьеры. Их столько, очаровательных красавцев, вертелось вокруг ринга! Нас, бедных, избитых, за ними и видно не было, когда приходило время распределения доходов. И ты знаешь, что предложил мне Уинстон Мейсл?
— Вести дела печати «Манчестер Рейнджерс». Не надо быть особенно прозорливым для этого...
— Ты прав. Вот так, взял и предложил, словно знал меня уже сто лет и мы с ним добрые приятели. Он обещал щедрую оплату. Если ты работал у Мейсла на таких же условиях, то твой разрыв с ним выглядит безумием. Или ты безумно богат? — Тиссон поддразнивал Дональда, стараясь вывести его из меланхолического состояния. — Но я ему высказал все, что думаю и о нем и о процессе, и кое-что добавил по адресу спорта вообще. Он слушал меня, ни разу не перебив, а потом спросил: «Вы закончили?» Когда я ответил «закончил», он сказал: «Прошу прощения, мистер Тиссон, что вас побеспокоили. Думаю, здесь произошла ошибка, и мистеру Фоксу не следовало вас тревожить. Прощайте».
И мне, знаешь, честное слово, стало стыдно за свою горячность. Вот и все. Я вытащил тебя сюда, чтобы рассказать, как чуть-чуть не заменил выдающегося спортивного журналиста Дональда Роуза на его посту.
Дональд накрыл своей ладонью тяжелую боксерскую кисть Саймона, с неестественно вздутыми костяшками выбитых суставов, и благодарно пожал ее.
— Спасибо, Саймон. Я тоже получил «привет» от Уинстона Мейсла. Вчера мы с Барбарой пошли в «Бристоль-клуб» и пережили там немало неприятных минут.
В гардеробной, когда мы стали раздеваться, подошел распорядитель и в присутствии всех швейцаров и гостей попросил немедленно пройти к директору. Попросил слишком любезно, чтобы это могло остаться незамеченным.
Директор заявил, что в полдень дирекция «Манчестер Рейнджерс» отозвала свою рекомендацию и закрыла счет. Если я хочу по-прежнему посещать клуб, то должен внести деньги за год вперед и представить два рекомендательных письма от старых членов клуба, поскольку надлежит оформляться как частному лицу. Он сказал, что сегодня, естественно, мы можем быть в клубе. Он понимает, что у меня нет стольких денег, но платить сегодня не обязательно.
Дверь в кабинет директора оказалась полуоткрытой — то ли случайно, то ли специально. И когда я вышел в гардероб, понял, что Барбара все слышала. Она стояла и нервно комкала в руках перчатки. Представляю, какое жалкое подобие улыбки выдавил я, заявив, что все в порядке. Она улыбнулась в ответ, но сказала, что ей уже не хочется идти в клуб. И мы поехали по ночным улицам Манчестера. Потом молча пили ликер у нее дома. Я еще не был в клубе, но не удивлюсь, если меня туда не пустят.
— Не удивляйся. Уходя от Мейсла, я спросил швейцара, не приходил ли мистер Роуз. Он мне ответил, что такого не знает.
— Видишь?! — грустно улыбнулся Дональд. — Теперь, чтобы писать о футболе, я должен, как все смертные, брать билеты на стадион и с трибуны смотреть матчи «рейнджерсов».
— Это не самое страшное...
— И вообще у меня голова идет кругом. Я, кажется, за эту неделю потерял способность реально воспринимать происходящее... Не думал, что столько изданий сразу откликнется на дело Мейсла. Никогда я не работал так, как в эту неделю. И все-таки меня не покидает дурное ощущение — самого главного я не сделал. Все, что написал, — никому не нужная сенсационная чепуха.
— Ну-ну, если ты уже сейчас начинаешь нюниться, то тебе вообще не следовало браться за это дело. Конечно, шум вокруг процесса — это не что иное, как погоня за сенсацией. Процесс — тема номер один для всех спортивных и многих неспортивных газетных отделов. Им глубоко наплевать на мотивы, которыми ты в своей борьбе руководствуешься. Как им будет совершенно наплевать и на тебя, если тема для них потеряет интерес. Думаю, что тебе неплохо было бы удовлетворить все заказы, которые ты имеешь. По двум причинам статьи — единственное твое оружие; да и деньги, которые они тебе принесут, могут оказаться не лишними в будущем.
Подали жаркое. Саймон старательно заработал ножом. Дональд вдруг почувствовал, как он голоден. Они налили себе по рюмке вина.
— За успех!
— За твой успех, Дон!
Подошло обеденное время. По крутой лестнице вниз скатывались все новые и новые посетители. Бесцеремонно подходили к столу, подсаживались, расспрашивали о последних новостях, связанных с процессом, или просто здоровались то с Саймоном, то с Дональдом. И оба чувствовали, что говорить о деле уже не придется. Как ни странно, Дональд не испытывал от этого огорчения. Наоборот, ему вдруг стала приятна эта никчемная суета «Гадюшника» — она отвлекала от невеселых мыслей.
35
За последнее время Дональд дважды встречался со Стеном. И накрепко запомнил его совет — всерьез и незамедлительно переговорить с директорами авиационной компании, чтобы в их лице найти какую-то поддержку.
В клубе, после того как Тиссон сказал ему о решении Мейсла, он больше не был. Не хотел унижаться. Отлучение от клуба означало практически отлучение от работы.
И, пользуясь вынужденной свободой, Дональд решил отправиться в Лондон и действительно переговорить с директорами БЕА. А заодно вырваться из манчестерской обстановки. Прикинув, что гнать машину в Лондон утомительно, он утром сел в экспресс «Манчестер — Лондон». «Золотой каледонец» был еще новинкой, супер-экспрессом, развивавшим скорость свыше ста миль в час. Подремав в мягком кресле три с небольшим часа, пассажир оказывался на вокзале в центре столицы.
«Золотым каледонцем» Дональд ехал впервые. Откинувшись в удобном, авиационного типа кресле, он смотрел в окно. Ощущение скорости обострялось еще и тем, что поезд несся среди бесконечных, переходящих один в другой городков, тесно, подобно овцам, сбившихся вокруг крупного промышленного центра.
Маленькие двухэтажные домики, фабричонки, небольшие пруды и озера мельтешили за окном пестрой непрерывной лентой. Дональд огляделся. В вагоне, кроме него, было еще двое — мужчина и женщина. Курьерский поезд только входил в моду, билет стоил дорого, и, видно, «каледонец» не был избалован вниманием пассажиров.
Дональд попробовал подсчитать, во сколько же обходится компании каждый такой пробег, если в других вагонах пассажиров столько же. Но вскоре мерное покачивание на большой скорости убаюкало его. Откинувшись на спинку и прикрыв лицо так и не прочитанным журналом, он задремал. Сквозь дрему он слышал, как по коридору изредка проходили пассажиры.
Проснулся он под самым Лондоном. Проснулся — и не сразу понял, где находится. Казалось, всего несколько минут назад за окном сверкало солнце, делая изумрудными газоны и поля, покрывая серебром поверхности озер и рек. А сейчас там ничего нельзя было различить — кто-то словно залил стекло молоком. Поезд шел, медленно ввинчиваясь в это молочное марево.
— Смог! Этого еще не хватало!
Он глянул в другие окна, будто не доверял открывшемуся виду. За стеклами была такая же пелена.
«Если туман не развеется сегодня-завтра, то особого удовольствия от пребывания в Лондоне я не испытаю».
Он не заметил, как вползли в пригород. Но когда по сторонам стали вырастать серые призрачные махины больших домов, забрызганных желтыми пятнами света, он понял, что уже Лондон.
Минут сорок Дональд проторчал на вокзальной площади, дожидаясь такси. Он стоял в длинной очереди и с нетерпением поглядывал на часы. Время шло. А он еще толком не знал, куда ему направиться: гостиница не была заказана.
Движение на улицах, хотя и замедленное, продолжалось. Осторожно нащупывая дорогу, тихо ползли двухэтажные коробки автобусов, казавшиеся в тумане высокими башнями, уходящими в бесконечность.
Когда, наконец, подошла его очередь, он приказал ехать на Симсон-роуд. Там, он помнил это по прежним приездам, по обеим сторонам улицы вереницей тянулись небольшие пансионаты, в которых всегда можно было найти недорогую комнату с завтраком.
— Не слышали, как с погодой? До рождества, надеюсь, туман исчезнет?
— Кто знает... — неопределенно и с досадой ответил шофер. — И мы надеемся. Но коль и дальше так пойдет, надолго без работы останемся. По набережным уже сейчас ездить невозможно.
Дональд смотрел в окно. По тротуарам неслышно сновали люди, выходящие на мгновение из тумана и сразу же растворявшиеся в нем вновь. Он не узнавал ни улиц, ни зданий и благодарил судьбу, что не связался с собственным автомобилем. В таких условиях на своей машине он бы никогда не нашел ни одной гостиницы.
Когда они остановились и шофер, своим особым таксистским чутьем находивший дорогу, сказал: «Приехали», Роуз недоверчиво взглянул в окно, отыскивая знакомые номера у подъездов отелей. Без этих броских белых цифр пансионаты с громкими названиями «Савой», «Гранд» нельзя было отличить друг от друга и в лучшую погоду.
В первом же пансионате он снял комнату с ванной на третьем этаже и поднялся к себе. В комнате было холодно. Он сразу же запустил по шиллинговой монете в счетчики обоих газовых каминов. Постепенно тепло медленно возвращалось в эти стены, которые, судя по всему, уже давно не видели жильца.
Зазвонил телефон. Он снял трубку.
— Мистер Роуз, я хотела вас предупредить, что завтрак с восьми до девяти, — вежливо сообщила хозяйка. — Буфет — внизу.
— Благодарю вас...
Он повесил трубку. И вдруг почувствовал, что ему ничего не хочется делать и никуда не хочется идти. Дональд развалился в кресле и, сбросив ботинки, протянул, ноги к камину. Посидев так несколько минут, он все-таки заставил себя встать и выйти на улицу. Ему показалось, что туман стал гуще. Он дошел до киоска, купил несколько газет и журналов и вернулся к себе в номер.
Камины сделали свое дело. В комнате было тепло и уютно. Дональд разделся, зажег бра над кроватью, забрался под одеяло и принялся за газеты.
На первой, полосе черный, почти траурный заголовок возвещал: «Серый убийца» — четырнадцать жертв». В репортерском отчете из полицейского управления рассказывалось о первых жертвах тумана. Сошел поезд с рельсов в одном из предместий... Столкнулись два автобуса... Машина сбила пешехода...
«Серый убийца»! Неплохо закрутил», — подумал Дональд о неизвестном репортере, окрестившем так силу, которой суждено было унести еще столько жизней и сковать деятельность десятимиллионного города.
Дональд не заметил, как заснул за газетами. И проснулся в четверть девятого утра. Вспомнив вчерашнее предупреждение хозяйки, он заторопился в ванную. Наспех побрился, оделся и через полчаса спустился в обеденный холл. Там никого не было. То ли вообще жильцов в пансионате не густо, то ли они завтракали раньше. Вошла хозяйка.
— Вы правильно делаете, что не торопитесь на улицу. Там бог знает что происходит. Я уж и не припомню такого тумана. Ничего не видно в двух метрах. А если бы вы знали, какой он злой, этот «серый убийца»!
«Ну, вот и приклеилась кличка!»
Ворча, хозяйка подала ему бекон с яйцом, порцию апельсинового джема, масло и пахучую булочку.
— Чай, кофе?
— Кофе, пожалуйста.
Она принесла кофейник и, поставив перед ним, села за соседний стол.
— В последнее время пансионат и так не слишком избалован гостями, а этот туман вообще отобьет охоту у всякого ехать в столицу.
«Ну, насчет тумана она, конечно, преувеличивает, — слушая воркотню старой хозяйки, думал Дональд. — Обычная женская страсть из мухи делать слона!»
— ...У кого есть свободное время и немножко денег, сейчас спокойно перебрались в Эссекс. Там, без сомнения, светит солнце, поют птицы. А воздух можно пить сколько хочешь и не дышать через проклятую марлю.
Если бы не вы и еще двое уважаемых клиентов, я бы, наверно, закрыла пансионат и уехала к брату в Брейнтри. Вы знаете Брейнтри? — И, не слушая ответа, продолжала: — Замечательное место. О, только там я и отдыхаю от этого ужасного города, где нельзя побыть ни минуты в одиночестве, все клиенты и клиенты... А как порой хочется побыть одной, подумать о себе или вообще ни о чем не думать, посидеть у камина! Конечно, дело заставляет быть в столице даже в такую погоду.
Дональд постарался разделаться с завтраком побыстрее, чтобы не слушать ее бесконечной воркотни. Он поблагодарил и, накинув пальто, оставленное в фойе, распахнул дверь. «Что за дьявольщина?!» Улицы как таковой не было. Две ступеньки виднелись под ногой, а дальше все тонуло в серой мгле. В лицо ударило сыростью. С первым же глотком воздуха запершило в горле, и он невольно попятился назад. Но потом осторожно вышел и двинулся вдоль забора, по памяти пытаясь — представить себе, где находится станция метро.
Пронзительная сырость вскоре забралась под пальто. Он поднял кашне и прикрыл им рот, чтобы хоть как-то защитить легкие от горечи вдыхаемого воздуха.
С трудом добрался до входа в метро, так и не встретив ни единой души. Спустившись в подземный вокзал, он едва отдышался. У пассажиров рты были закрыты белыми повязками, платками, кашне. Всем, чем можно спастись от удушающей горечи. Люди усилием воли заставляли себя подниматься из светлых залов в туман уличных лабиринтов.
В поезде пассажиры понуро слушали непрерывные передачи полицейского комиссариата о мерах предосторожности. Предлагалось не выходить на улицу легочным больным, воздержаться от передвижения пожилым людям, а в случае обнаружения жертв на улицах немедленно вызывать полицию и кареты Красного Креста.
Дональд стал уже сомневаться в разумности своей сегодняшней вылазки. «Но раз вышел, — решил он, — надо добираться до цели». Честно говоря, ему очень не терпелось узнать, работает ли дирекция авиакомпании сегодня.
Дом БЕА находился где-то в трех-четырех кварталах от станции. Огромные огненные буквы рекламы обычно виднелись издалека, и Дональд не сомневался, что легко найдет здание. Но туман словно собрал дома, как карты, в одну колоду и, перетасовав, вновь разбросал их в неузнаваемом порядке. Он безрезультатно проблуждал в тумане минут десять.
На мостовой тревожно сигналил автомобиль: какой-то упрямый водитель пытался добраться до дома или гаража. Потом раздался приглушенный удар металла о металл. Видно, упрямец все-таки врезался в машину, кем-то уже брошенную на дороге.
Проплутав еще минут пять, он отправился домой. Едкий смог уже набился и в вагоны поезда. Он жег глаза, заставлял поминутно откашливаться.
Прежде чем выйти из метро, он замер на лестнице, словно раздумывая, стоит ли покидать это подземное убежище и вновь бросаться в слепое плавание по улице. Но отель находился рядом, и он нырнул в туман.
«Так... Вдоль стены... Тьфу ты, проклятая тумба!.. — Он больно ударился о бетонную колонну. — Здесь налево...»
Он повернул за угол и сразу же споткнулся. Под ногами лежало тело. Присев, он увидел серое, безжизненное лицо мужчины средних лет с черными штрихами франтоватых усов.
Первым желанием было броситься выполнять наставление полиции, но потом Дональд решил, что разумнее отнести пострадавшего в свой отель, который был совсем рядом. Мужчина оказался тяжелым, и Дональд дважды останавливался, опуская тело на камни, прежде чем добрался до подъезда.
Хозяйка в испуге шарахнулась от него, когда он вошел в дом.
Дональд сорвал кашне и сбросил пальто. Дышать стало легче, но в горле першило, словно и в доме воздух прогорк, как там, за дверью. На распростертого на ковре перемена обстановки произвела магическое действие. Он очнулся и, сделав несколько жадных глотков воздуха, приподнялся. Огляделся, не понимая, что происходит и почему он лежит на полу.
— Проклятый смог! Он, кажется, чуть не переселил меня на кладбище. — Пострадавший сел, привалившись к стене.
— Добрый вечер, как вы себя чувствуете?
— Если это добрый вечер, то что же такое дорога в могилу? Вы еще спрашиваете? Высунулись бы на улицу! Куда это я забрел?
Хозяйка рассмеялась.
— Забрели? Да вы уже покойничком были, когда мистер Роуз принес вас в отель. Но не беспокойтесь, сейчас я отведу вас в комнату, и вы отдохнете, а тем временем я попробую вызвать врача.
— Он будет через сто лет, ваш врач. И он мне все равно не поможет. У меня старая болезнь. И вот не выдержал. Надо иметь железные мехи, а не легкие, чтобы переваривать эту мерзость.
Он встал. Дональд взял его под руку и помог подняться на второй этаж. При ярком свете многоламповой люстры Дональд разглядел незнакомца.
Это был среднего роста, склонный к полноте мужчина, одетый в добротный костюм, пошитый с крикливостью континентальной моды. Смуглый цвет кожи выдавал представителя другой национальности, хотя незнакомец говорил чисто, с едва уловимым, мягким акцентом, свойственным французам.
Но Дональд ошибся.
— Я аргентинец. Но всегда жил в Англии. Если можно сказать «жил в Англии», когда двенадцать месяцев в году болтался по дорогам всего мира. Впрочем, давайте хотя бы познакомимся. Меня зовут Мануэль Ланжио. Так сказать, матадор двадцатого века.
Заметив удивленный взгляд Роуза, пояснил:
— Автогонщик я... Бывший...
Он устало поморщился. Дональд поспешил оставить его одного, спросив, не нужно ли чего.
— Спасибо, журналист. Мы еще с вами поговорим. Боюсь, что серая каналья надолго закупорит нас в этой сардиновой коробке. И не беспокойте врача. Добраться в таких условиях до отеля — безнадежное дело. И нет необходимости. Отлежусь. Не в таких переделках доводилось... — Он закашлялся.
Забравшись в горячую ванну, Дональд душистым мылом пытался отбить запахи улицы, казалось въевшиеся в поры. Только часа через три перестало резать глаза, но в горле першило еще долго.
Дональд спустился вниз, чтобы попросить стакан горячего чая, но вернулся к себе через полчаса. Хозяйка прочитала ему лекцию о лондонских туманах. О том, что они редки, а именно потому и ужасны. Она верила, что, приходи они почаще, не так лютовали бы.
На возражения Дональда замахала руками.
— Нет, вы не знаете, а я-то их на своем веку уже насмотрелась. Все от безветрия! Когда над городом нет вентиляции, а камины да машины надышат гари, туман и придавливает все это к земле — вот тогда и беда. Когда идет человек — плохо. А упадет, и того хуже. Над землей гари втрое больше. У кого астма, туберкулез или еще что — конец!
Она протянула экстренный выпуск вечерней газеты. Число жертв возросло до сорока семи.
Придя в комнату, Дональд достал из чемодана машинку и устроился в кресле.
«Странное дело... Огромный город, силища невероятная, а теряется перед стихийным напором смога. Столько техники, столько мудрых машин — и нет практически ничего, что человек мог бы противопоставить «серому убийце». Но тревожнее даже не это. Чувствуешь, как одинок и беспомощен человек во чреве необъятного города! Человек, которому не на что рассчитывать, кроме как на собственные силы и случай».
Он перестал печатать и задумался. Чувство одиночества и заброшенности, которое охватывает, наверно, лишь высадившегося на необитаемом острове, захлестнуло Дональда.
«Странно чувствовать себя Робинзоном в центре десятимиллионной толпы...»
36
На следующее утро, еще не вставая с постели, Дональд увидел, что погода не изменилась. За окном, выходившим в тесный внутренний дворик, висела все та же белесая мгла.
Поленившись выйти к завтраку, он повернулся на другой бок и вновь задремал. Сквозь сон он слышал, как деликатно стучали в номер, но не ответил. Часа через полтора стук повторился.
— Кто там?
За дверью раздался голос девушки-уборщицы:
— Хозяйка приглашает вас к столу, если хотите. И беспокоится, не случилось ли с вами что-нибудь — вы не вышли к завтраку.
Еще подходя к столовой, он услышал два голоса — мужской и женский, которые, перебивая друг друга, звучали более чем громко. Когда он вошел в комнату, за единственным занятым столом сидели Мануэль и хозяйка.
— А, спаситель мой! — И Мануэль картинно закатил глаза к потолку.
Он сразу же, не заботясь о такте, отвернулся от хозяйки и придвинулся поближе к Дональду.
— А я, грешным делом, когда вы не явились к завтраку, подумал, что мое спасение отняло у вас все силы. Постучал к вам. Молчите. Хотел взломать дверь, но опомнился: во-первых, придется возмещать убытки хозяйке, а во-вторых, это непорядочно — мешать человеку умереть спокойно.
— Знаете, Мануэль, меня уже мучают угрызения совести, что я поступил с вами вчера менее благородно, чем вы со мной.
Мануэль захохотал, откинувшись назад всем телом, разбросав по сторонам тяжелые, мясистые ладони, все изъеденные бензином и маслами, в крупных шрамах от ссадин.
— Должен сказать, Дон, когда от смерти спасает хороший человек — это приятно вдвойне... А ведь я и впрямь, — он оглянулся на дверь, за которой скрылась хозяйка, разогревавшая на кухне еду для Дональда, — вчера чуть не отправился к праотцам. У меня паршивые легкие. Сжег в Африке, пропылил в Чили и застудил на горных дорогах Франции. Ходил с туберкулезом. Э, всякое было! Мы, матадоры двадцатого века, — он произносил эти слова с особой гордостью, словно ему по этому титулу принадлежала ни много ни мало половина Англии, — заглядываем старушке смерти в ее черные очи через два дня на третий. Но как вспомню, что мог умереть вот так, на улице, понимаю, что никогда бы себе этого не простил... Ты ешь, а я буду говорить. Не обращай на меня внимания... Когда сутками приходится торчать возле «телеги» или сидеть за рулем, когда вздохнуть некогда, потом поговорить досыта хочется. Так что это профессиональное.
Дональд начал работать ложкой. Хозяйка подсела к столу на крайний стул и, обидевшись на Мануэля, рассеянно слушала его разглагольствования. Она, сама любившая поговорить, без всякой охоты довольствовалась ролью слушательницы.
— Ты пишешь и, наверно, делаешь неплохие деньги. А вот я могу только рассказывать, потому что не умею писать. Механику кое-как освоил. А учиться толком грамоте было некогда. Вся жизнь так и прошла на колесах. За руль сел пятнадцатилетним сосунком. Мечтал о «Гран-при»... Дважды был вторым на чемпионате мира и один раз третьим. А приз получить не довелось. Зато всего, что лежит на дорожке к нему, насмотрелся! Столько друзей успел похоронить на трассах, а сам вот еще копчу небо.
Ну, да и веселого было немало. Но смешное у нас, гонщиков, как и жуткое, всегда коротко — секунда, две! И пронесло. Скорости не позволяют ни на дурном, ни на хорошем задерживаться.
Бывает, правда, и вся гонка в муку превращается. Помню, в Аргентине шли на северный «Гран-при». Стартовали в Буэнос-Айресе, потом через Северную Аргентину и Боливию гнали в Лиму — столицу Перу, а затем обратно в Буэнос-Айрес. Самый большой этап — тысяча триста километров. Идет роскошная скоростная дорога через пампасы. Настоящий трек, а не дорога. Высота порой до четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря.
В самом начале гонки погиб механик, мой друг, с которым выступал много лет. Его хватил солнечный удар в перегретой «техничке», он потерял управление и разбился.
Да, был январь — время сатанинской жары. Я в тот день не стал гоняться за «собачьей грыжей» — так по-нашему лидерство называется. Отсиживался на средней скорости. А моторы соперников лопались, как орехи. Да и моя машина была что перегревшийся утюг. Рулевое колесо скользило в потных руках. Дышать нечем. И казалось, что временами терял сознание, а потом с удивлением обнаруживал, что машина еще шла по дороге, хотя и заваливалась к бровке шоссе. Только после гонки я заметил на ноге ожог. К металлу прикасалась. В пылу гонки и не почувствовал.
К счастью, в тот день машина и мотор выдержали, и все муки не пропали даром. А ведь у троих машины заглохли в полусотне километров от финиша.
Дональд принялся за второе, с интересом слушая Мануэля. Хозяйка уже затаила дыхание. В ее замкнутый мирок входили видения, которые ей и не снились. Между тем Мануэль рассказывал, меньше всего думая о слушателях. Ему хотелось излить душу.
— А это случилось на пятый день панамериканской гонки. Это была гонка с пассажиром. Мы потеряли уйму времени на вынужденных остановках и неслись через мексиканский лес со скоростью более двухсот километров в час. Живи я сто лет — не забуду этой истории. На такой скорости лес не лес, а сплошные зеленые стены по сторонам. И катишь себе, как по дну зеленого ущелья.
Покрытие дороги там не ахти какое добротное, и машину слегка водило. У меня тогда был трехсотсильный «мерседес-бенц».
Внезапный удар сотряс машину. Переднее стекло в куски, а «телега» заплясала на дороге, но я таки выровнял ее. Все произошло в какую-то долю секунды. Я провел рукой по лицу — на ладони кровь и перья. Проклятый гриф, спугнутый шумом мотора, врезался в машину. Я вспомнил о своем пассажире, взглянул — у него вся рожа в крови.
«Ганс, Ганс!» Он немец был. Не отвечает. Я остановил машину. В термосе горячий чай. Влил ему в рот. Ганс открыл глаза. А в них, ну прямо животный страх. Смотрит на меня и понять не может — в преисподней он или еще нет? Уж больно физиономия моя — окровавленная и в перьях — пугает его. Так он и не понял, по-моему, где находится.
Мануэль хотел приняться за следующую историю, но Дональд встал и поблагодарил хозяйку. Она спросила, будет ли он пользоваться полным пансионом и дальше, пока держится такая погода. Дональд согласился и отправился к себе, сославшись на работу. В душе он был уверен, что «серый убийца» еще даст ему возможность послушать Мануэля. Тот, явно недовольный таким невниманием, вновь повернулся к хозяйке, но она опередила его. Начала рассказывать новости, которые успела понадергать из газет. Последними словами, донесшимися до Роуза, были: «За этим туманом и рождества не увидишь!»
Туман стал рассеиваться лишь к вечеру третьего дня. И за время своего вынужденного заключения в отеле Дональд по-настоящему оценил спасение Мануэля: он помог скоротать нудно тянувшиеся часы.
Истории из Мануэля летели, как он сам говорил, «подобно выхлопным газам». И три блокнота, которые набил Дональд записями рассказов, могли стать основой для интересной книги о жизни автогонщиков.
Наутро Дональд, наконец, смог отправиться на Оксфорд-стрит.
Здание компании возвышалось над остальными домами не только своей алюминиево-стеклянной коробкой, диссонирующей со старыми, вычурными особняками всех эпох, но главным образом тремя гигантскими буквами, сверкавшими в небе.
Он постоял с минуту у подъезда. Стеклянные двери светились изнутри странным приглушенным светом. Стекло и металл словно жили. Не замирая ни на секунду, крутилась автоматическая дверь, поглощая или выплевывая очередного посетителя. Непрерывной лентой подходили легковые машины. Мальчики-курьеры сновали от одной к другой, исчезали в вестибюле и улетали на лифтах к верхним этажам.
Когда он назвал портье свою фамилию, тот любезно поздоровался и подозвал к себе рассыльного.
— Проводите мистера Роуза к административному директору.
— Прошу вас, сэр, — пропел мальчишка-рассыльный и двинулся вперед, как только могут ходить рассыльные — впереди и все-таки сзади, спиной к вам и в то же время вполоборота.
Алюминиевый склеп лифта стремительно взлетел вверх. Дональду показалось, что не остановись они еще мгновение, и кабина, пробив крышу, врежется в сверкающие гигантские буквы.
Когда они подходили к кабинету директора, Дональд вдруг впервые подумал, что находится в щекотливом положении. С одной стороны, он как бы косвенно отстаивает интересы компании. Или, точнее говоря, невольно помогает компании. С другой — он много лет был пресс-атташе клуба, и кто знает, — могли рассуждать в дирекции БЕА, — какую роль играет бывший «рейнджерс» в этом нешуточном процессе. Когда дело касается четверти миллиона фунтов, можно ждать всего, в том числе и подвоха.
В первые же минуты беседы Дональд почувствовал холодок настороженности. Мистер Эрик Белл, административный директор компании, не спешил расспрашивать Роуза о цели его визита.
— Мы были приятно обрадованы, когда нашелся честный человек, который не побоялся взять на себя труд выступить против официальной точки зрения своих руководителей. Смело, очень смело! Конечно, мы понимаем, что ваша мужественная борьба нам весьма полезна, и есть смысл обсудить все аспекты вашей деятельности.
Он посмотрел на Дональда долгим, изучающим взглядом. Несколько удивился безучастности Дональда к словам «все аспекты», которые он довольно явственно подчеркнул. Откинувшись в кресле и покачиваясь из стороны в сторону, продолжал:
— Наша фирма стала объектом беспрецедентного судебного иска со стороны дирекции вашего клуба. Конечно, катастрофа была ужасной. Увы, от несчастья никто не застрахован. Мы сделали все, что могли, в те трудные для клуба дни: бесплатно перевозили родственников пострадавших, ускорили оплату страховых полисов... И были крайне огорчены новыми претензиями господина Мейсла. Естественно, выплата такой большой суммы не может не отразиться на делах компании.
— Мне бы не хотелось говорить о материальной заинтересованности сторон. Мне кажется, неплохо иногда людям вспоминать и о гражданском, общечеловеческом долге.
— Вы можете не сомневаться, мистер Роуз, вашу точку зрения мы внимательно изучили. И то, что вы писали, и то, что говорили, — он положил свою сухую руку с массивным золотым перстнем на папку, раскрытую перед ним, — и то, что нам изложил ваш юрист...
— Мой юрист?
— Да, я имею в виду мистера Мильбена. — Собеседник Роуза насторожился при последнем вопросе, боясь сказать лишнее. — Несколько дней назад мы имели удовольствие разговаривать с ним, и он изложил условия...
— Вы что-то путаете! Какой юрист? Какие условия? — Дональд удивленно смотрел на административного директора.
Тот понимающе улыбнулся в ответ, как бы давая понять, что оценивает столь искреннее удивление, изображенное Дональдом.
— Я действительно просил Мильбена узнать кое-какие детали юридической стороны дела, поскольку, признаться, не очень силен в юриспруденции. Но...
— О мистер Роуз! Стоит ли об этом говорить?! Давайте лучше перейдем к делу. Мы прекрасно понимаем, что вы обладаете материалом, который может сыграть решающую роль в исходе процесса. Мы заинтересованы в этой информации. Но сумма, названная мистером Мильбеном, — он картинно развел руки, — для нас весьма обременительна. Нет никакой гарантии, что клуб проиграет процесс. И тогда к возмещению, которое мы должны будем выплатить клубу, прибавится сумма вашего гонорара и судебных издержек. Если бы мы смогли найти приемлемое компромиссное решение...
Дональд сидел, обескураженный поворотом разговора. Он толком ничего не мог понять, кроме одного, — Стен был здесь и торговался с фирмой от его, Роуза, имени.
— Но это ошибка, — растерянно сказал Дональд. — Я никогда не поручал Мильбену вести подобные переговоры.
Белл опять картинно развел руки.
— Я не собирался и не собираюсь торговать никакими данными. Я вообще не имею корыстных намерений, выступая против процесса. Это было бы кощунством. Единственная цель моего приезда — посоветоваться с вами, как убедить общественность, что подобный процесс не может иметь места в нашем цивилизованном обществе.
— Я понимаю вас, мистер Роуз. Вы можете не беспокоиться. Даже если мы не найдем общего языка, обещаю, что наши переговоры никогда не выйдут из этих стен и ими никто, и в первую очередь президент «Манчестер Рейнджерс», не сможет воспользоваться в борьбе против вас.
— Да вы ничего не поняли! Вы по-прежнему считаете, что я собирался продавать вам какую-то информацию?
— Конечно. И не вижу в этом ничего плохого. Это ваш труд. А всякий труд достоин оплаты. Только надо уметь найти покупателя. Вам это удалось, мистер Роуз. Осталось лишь договориться о частностях.
— О каких частностях? Вы все сошли с ума!
— Возможно, мистер Роуз, — спокойно согласился Белл, пропуская мимо уха резкую реплику Роуза, — но мы хотели бы вас предупредить, что не потерпим никакой двойной игры. Если мы убедимся в этом, то немедленно известим прессу, что вы, пользуясь своей осведомленностью, пытались, ну... мягко говоря, совершить бесчестную сделку.
«Вот куда он клонит! Боится, что я переметнусь к Мейслу. Даже если я расшибусь в лепешку, он не поверит в искренность моих намерений».
Он смотрел на представителя БЕА, и странная улыбка блуждала у него на губах. Белл оставался все тем же корректным чиновником. Никакие крутые повороты в разговоре его, казалось, не волновали.
— Впрочем, мне поручено советом директоров поставить вас в известность: если вы будете себя вести столь же активно в отношении процесса, как и раньше, то независимо от результатов наших сегодняшних переговоров на ваше имя в Национальном банке будет положена сумма, равная четверти той, которая была запрошена мистером Мильбеном за информацию.
Дональд даже застонал от ярости. Но сдержался. И, холодно попрощавшись, вышел.
И сейчас, сидя в вагоне «Золотого каледонца», бегущего в Манчестер, он с мучительным стыдом переживал нелепый разговор в БЕА.
«Кто знал, что такой удар в спину может нанести Мильбен? Ну, негодяй!.. Получается, что я затеял все это ради собственного барыша! О, проклятье! Вот, Дункан, и я тебя продал за тридцать сребреников! А ты думал, что Дональд порядочный парень, что ему можно верить! Кому теперь можно верить?! Ничего, мы еще с тобой поговорим, великий юрист!»
Но сколько ни бодрился он, думая о бессмысленности поездки — туман, трехдневная бездеятельность, постыдный разговор, обернувшийся так неожиданно против него, — на душе скребли кошки.
37
Дональд долго готовился к разговору с Мильбеном. И не его вина, что разговора не получилось.
Он вошел в кабинет Стена без предупреждения, без стука. Мильбен сидел и писал.
Неизвестно, что выражало лицо Дональда, но Мильбен, взглянув на него, сначала побледнел, а потом залился краской. С трудом овладел собой. Изобразив на лице подобие улыбки, встал, тряхнул рыжим чубом и пошел навстречу Дональду, еще издали протягивая руку.
Дональд остался стоять у дверей. Стен сделал очередной шаг навстречу Роузу уже по инерции.
Не выпуская шляпы, зажатой в левой руке, Дональд коротко, не размахиваясь, ударил Стена в розовый подбородок. Ударил так, как когда-то бил по груше, увлекаясь боксом. Стен не упал и не отлетел. Он просто попятился назад, лихорадочно ища руками точку опоры. И присел в углу. Затем взялся за стол и медленно поднялся.
Дональда трясло. Он хотел бросить Стену что-то презрительное. Губы его скривились, но, не говоря ни слова, он повернулся и вышел из комнаты. Сев в машину и судорожно стараясь попасть ключом в отверстие замка зажигания, он вдруг по-иному взглянул на все, что произошло.
«Избиение должностного лица при исполнении служебных обязанностей — тюремное заключение или, в лучшем случае, астрономический штраф. Я не успею добраться до дому, как там меня уже будет ждать констебль! Вот и вся борьба против процесса! Вот и все благие порывы! Но нет. Он трус, этот Стен. Он не посмеет дать огласку делу. Он побоится запачкать свою репутацию. Карьера для него прежде всего. Такие, как Стен, кроме денег, думают еще и о том, как будут выглядеть в глазах общественности».
И все-таки ехать домой ему не хотелось. Он свернул на Треффорд-роуд и через пятнадцать минут остановился у дальнего угла парка. Воровато оглянувшись, он встал на тумбу и перемахнул через высокий каменный забор, как когда-то делал это мальчишкой и как это делают сейчас сотни самых юных поклонников «рейнджерсов».
Сырая глина на гребне забора запачкала брюки, а мокрые прелые листья налипли на ладони, когда он спрыгнул вниз по ту сторону забора. Вытерев руки о траву, он зашагал ко второму полю, которое виднелось сквозь черные сучья деревьев. По форме он еще издали определил, что тренируются первые одиннадцать.
Подойдя ближе, он без труда узнал Марфи. Тот работал с Фрэнки у ворот. Дональд присел на скамью и стал наблюдать за ними. Крис, стоя в пяти метрах от ворот, расстреливал Клифта, посылая мячи с рук в самых различных направлениях и на разных уровнях. Рядом лежали три запасных мяча. И если Фрэнки, пытавшийся среагировать на любой удар, не успевал поймать мяч, Марфи, не давая отдыха, брал новый, и Фрэнки снова прыгал и прыгал...
Пятиминутки в таком темпе заставляли Фрэнки работать в поту. Он, поднимаясь с земли и отдав мяч Марфи, тыльной стороной грязной ладони судорожно утирал пот, отчего черные потоки струились по лицу и стекали за широкий ворот голубого свитера.
А Марфи ловил мячи от Фрэнки и, как катапульта, вновь посылал их в ворота. Во всех его движениях, фигуре, несмотря на возраст, чувствовалась отличная тренированность.
Марфи кликнул старшего тренера, а сам направился к Дональду. Но прежде чем он успел подойти, за спиной Дональда раздался голос Фокса:
— Мистер Роуз, вам, кажется, было сказано, что ваше присутствие в клубе больше нежелательно. Может быть, объясните, как вы сюда попали?
— Через забор, — не поворачиваясь, ответил Роуз.
— В таком случае прошу вас тем же путем немедленно удалиться.
Дональд не успел ответить.
— Ладно, Фокс, идите погуляйте. Мистер Роуз пришел ко мне. И мне нужно с ним поговорить.
— Но вы же знаете об указании мистера Мейсла. Для вас оно должно быть таким же законом, как и для меня. И никто вам не позволит...
— Слушайте, Фокс, идите отсюда! Пока я менеджер клуба, и вам учить меня не дано.
— Но я буду вынужден доложить...
— Докладывайте, только проваливайте отсюда быстрее.
Марфи устало опустился на скамью, жестом приглашая Дональда подвинуться ближе.
— Ну что, мой мальчик, тяжело?
— И тяжело и грязно.
— Похоже на правду. И как это мне знакомо!
Подошел старший тренер. Весело поздоровался.
— Привет, Дональд! Ты что-то похудел.
— Вхожу в спортивную форму...
— Понятно... — И, обращаясь к Марфи: — Я думаю, полчаса двусторонней игры, кружок легкой пробежки — и кончаем.
Марфи кивнул.
— Пока играют, займись с Преггом. Понавешивай издали на штрафную, пусть выходит на верхние мячи. Что-то после болезни он совсем скис. Резкость пропала. Десяток ускорений — и может идти в душ.
Кое-кто из игроков, побросав мячи, потянулись к ним, еще издали махая Дональду руками. Но Марфи прикрикнул:
— Это что за демонстрация?! А ну работать — тренировка не окончена...
И повернулся к Дональду.
— Ты действительно лез через забор?
— Конечно. Мейсл же запретил пускать меня в клуб.
— Идиот! Он так одержим своей идеей, что сто чертей не смогут своротить его с пути.
Дональд вымученно улыбнулся.
— Тебе лучше уйти, мой мальчик. Старой лисе ничего не стоит вызвать констебля, и тебя препроводят в участок. Этого еще не хватало. А вечерком зайди ко мне. Есть разговор. Звонил тебе несколько раз. Никто не отвечал.
— Я был в Лондоне...
— Как этот знаменитый туман? Рассказывают страшные истории. Да и газеты пишут...
— Препротивная штука, но есть вещи и похуже.
— Что, дела дрянь?
— Не совсем, но близко к этому.
— Давай, давай вечером заходи — поговорим.
Он не попрощался, лишь ударил Дональда по плечу и пошел по аллее в сторону здания клуба. Дональд побрел обратно. Он не видел, как в кабинете Мейсла слегка отодвинулась штора. Уинстон долгим, ничего не выражавшим взглядом смотрел, как Дональд исчезал среди стволов, направляясь в дальний угол парка. Мейсл отошел от окна и позвонил. Вошла Эллен.
— После того как Марфи примет душ, пригласите его ко мне. Будет звонить Рандольф — соедините.
— Слушаюсь.
— Да, еще закажите междугородный разговор с Лондоном. Административного директора компании БЕА мистера Эрика Белла.
— Слушаюсь.
Когда Эллен передала Марфи приглашение Мейсла, оно не очень удивило его.
«Старая лиса не уступает телеграфу — работает быстро и надежно. Разговор будет не из приятных. Но переживем».
Дональда дома ждал сюрприз. У подъезда стояла машина. Он украдкой взглянул на номер — вроде бы никакого отношения она к полиции не имела. Но Дональд чувствовал, что появление машины как-то связано с происшедшим в регистратуре. И действительно, из машины вышел Мильбен.
Дональд, не останавливаясь, прошел мимо него к подъезду. Он слышал, как Стен шагал сзади. Они молча стояли, пока Дональд открывал дверь. Молча вошли в дом и разделись. Молча прошли в гостиную.
Первым заговорил Стен.
— Выслушай меня, Дональд. Я не в обиде на тебя за сегодняшнее. Прекрасно понимаю твое состояние и представляю, что наговорил тебе Белл. Мне, конечно, следовало дать тебе сдачи, а я вот пришел объясняться. Это, наверно, не по-мужски...
— Сколько ты запросил с Белла?
— Двадцать тысяч...
— Десять тебе, десять мне?
— Нет, я полагал, что тебе положено пятнадцать, а мне пять, потому...
— И ты по-прежнему считаешь, что я зря дал тебе в морду?!
Стен подвигал нижней челюстью, как бы прикидывая, «зря» или «не зря».
— Дональд, смешно не воспользоваться случаем. Эти пауки делят огромную добычу. Почему нам отказываться от своей доли? Я думал...
— Ты думал, что я начал весь этот спектакль с единственной целью сорвать куш с Мейсла или с БЕА — с кого удастся? — угрюмо спросил Дональд. — Тебе, представителю нашей неподкупной законности, конечно, не понять, как может человек поступать честно, как может он прийти к другому человеку, как пришел к тебе я, и, раскрыв душу, говорить правду, только правду...
— Брось, Дон! — нагло оборвал Стен. — Одно другому не мешает. У тебя за душой нет ни гроша, кроме этой халупы. И ты бросаешься такими возможностями. Это, извини меня, ребячество. А мы уже вышли из детского возраста.
Дональд сидел и слушал. Надо было встать и ударить еще раз и еще... Но он чувствовал, что и Стен, как и Белл, никогда не сможет понять его. «И я бессилен что-либо изменить», — с тоской подумал Дональд. Злость ушла, и чувство жалости к Мильбену, Беллу, Мейслу и им подобным шевельнулось где-то в глубине души.
Стен уловил это изменение в настроении Дональда и, стараясь его еще более смягчить, быстро заговорил:
— А ты думаешь, сам Белл чист? Чист как стеклышко?! Ты же ничего не знаешь. Он ведь заодно с Мейслом...
— Ты, кажется, сошел с ума! Белл — административный директор БЕА!
— ...и союзник Мейсла по этому процессу. Я знаю точно. Мейсл дал мне это понять очень мягко во время одного из наших предварительных разговоров об организации процесса. Он, видимо, хотел убедить меня, что иск против БЕА — дело верное. Я навел кое-какие справки и, взвесив отдельные факты, убедился, что все обстоит именно так.
Дональд с интересом смотрел на Стена.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что Белл будет выступать на процессе с речью о необходимости выплаты клубу четверти миллиона фунтов стерлингов? Я, кажется, Стен, тебя сегодня ударил слишком сильно! — В Дональде росло раздражение.
— Да ты не горячись! Выслушай до конца. Мейсл договорился с Беллом, и тот делает все, чтобы БЕА проиграла процесс. Делает, естественно, не открыто. Белл сам дал в руки Мейсла кое-какие козыри против своей компании.
— Но зачем это ему? Он же теряет бешеные деньги!
— Не он теряет, а компания.
— Это все равно.
— В том-то и дело, что не все равно. Деньги компании — это еще не деньги Белла. А четверть миллиона, которые уплывут из кармана БЕА, далеко не все попадут в кассу клуба. Тридцать тысяч перекочует в карман самого Белла.
Роуз с ужасом представил себе весь дьявольский механизм этой огромной машины. Но приводные ремни ее уходили в недосягаемую для его мышления неизвестность. Одно время у него даже мелькнула мысль, что рассказанное — досужая выдумка оправдывающегося Стена.
«Но почему бы этому не быть? — с горечью подумал Дональд. — Еще немного, и я, кажется, поверю, что можно продать родную мать».
— И ты, Стен, конечно, не мог допустить, чтобы кто-то наживал деньги, а ты стоял в стороне?
— А почему бы нам не вкусить от этого жирного пирога?
— В Кембридже вас учили именно этому?
— Ладно, Дон, нечего строить из себя праведника. Ты словно только что родился на свет! Можно подумать, когда ты писал свои футбольные репортажи, воспевая рыцарей кожаного мяча, ты не знал, что происходит за забором «Олд Треффорда». Ты, может быть, не знаешь, что уголовная полиция давно подбирает ключи к тотализатору? Есть все основания предполагать, что многие матчи были «сделаны» «рейнджерсами» в угоду каким-то неизвестным силам.
— Не трогай ребят, которые честно зарабатывают свой кусок хлеба!
— Да ты святой апостол! Веришь только в добродетели! Я сам видел дела троих игроков «Рейнджерса», подозреваемых во взяточничестве. Нет, ты не думай, что в махинациях участвуют только «рейнджерсы». Маклерами подкупаются и противники. Лишь двусторонняя договоренность ведет к тому, что с трибун все выглядит естественно, Ты помнишь, конечно, процесс Питера Свана из «Элертона», игрока сборной страны. Он был одним из десяти футболистов, которые сели на скамью подсудимых. Я защищал их и помню, как Сван закрыл глаза, когда судья прочитал обвинительный вердикт. Потребовалось всего полчаса, чтобы установить виновность игроков. Погнавшись за сотней фунтов стерлингов, Сван испортил себе карьеру одного из величайших футболистов нашего времени: ему навсегда запретили играть в футбол. Обвинитель сказал тогда: «Вы унизили профессиональный футбол и обокрали своих друзей и болельщиков. Десятки тысяч людей платили свои шиллинги, чтобы смотреть матчи, а видели они лишь бесчестную буффонаду!» За решетку тогда угодили десять человек, а могли двести и больше...
Дело же с игроками «рейнджерсов» замяли. Мейсл постарался. Хотя в полиции есть магнитофонная пленка. Аппарат был установлен кем-то из детективов на месте встречи маклера и представителя команды. Одним из собеседников, говорят, был Дункан Тейлор...
— Врешь! — Дональд вскочил и схватил Стена за лацканы пиджака.
Но тот, усмехаясь, открыто смотрел ему в глаза. Дональд оттолкнул его и устало опустился в кресло.
— Ты, наверно, прав, Стен. Кулаки — плохой довод в споре.
Стен поправил пиджак и продолжал, как будто ничего не произошло:
— Ты же знаешь, что Дункан любил погулять. Полиции ничего не стоило прикинуть его доходы и расходы. После покупки дома стало особенно ясно, что у него есть побочный заработок. Конечно, учли, что клуб платит из-под прилавка. Ведь это не такой уж большой секрет. Ориентировочно сумма известна даже налоговому управлению. Но ее не хватило бы на дом... И грешен не один Дункан. Только к старику Марфи, сколько ни щупали, не смогли подкопаться. Похоже, что он не участвовал во всех этих аферах, хотя и не мог их не видеть.
Дональд больше не хотел слушать. Толстые губы Стена представлялись ему чудовищными воротами, сквозь которые бесконечным потоком лилась опустошающая душу грязь. И первым желанием было заткнуть ему рот. Но какая-то внутренняя сила заставляла его слушать. В мозгу билась лишь одна мысль: «Дункан! И Дункан тоже! Нет, это ошибка! Неужели Дункан в минуту своего великолепного рывка, когда он уходил от опекуна, рывка, который вызывал восторг тысяч людей, думал о том, чтобы не просчитаться при дележе?!»
Дональд взглянул на часы. Пора идти к Марфи. Стен перехватил взгляд Дональда и, поднимаясь, сказал:
— Мы, пожалуй, заговорились, Дон. Мне хочется верить, что ты поймешь меня. Я охотно прощаю тебе твой удар. Хотя он был слишком тяжелым и не соответствовал тяжести моего преступления, если таковое вообще было. — Стен засмеялся. — И я надеюсь, когда ты придешь к единственно правильному выводу, мы с тобой еще поработаем в наших общих интересах.
Не подавая руки, он ушел. Дональд слышал, как внизу хлопнула дверь. Потом взвыл мотор, и машина рванулась прочь.
Темнело. Дональд лежал на диване, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Ни о чем не хотелось думать. Будто внутри сломался маленький, но очень важный винтик, державший сложную систему, название которой — собственное «я».
Он уже совсем было собрался позвонить Марфи и отказаться от встречи. Но потом стал и, машинально одевшись, спустился вниз.
38
Марфи встретил Дональда сам и поспешно провел в свой кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Будь Дональд не столь расстроен разговором со Стеном, он легко заметил бы волнение Криса, которое тот едва сдерживал. Усевшись в кресло, Марфи слегка дрожащими руками стал набивать в трубку табак.
— Я должен тебе сказать, мой мальчик, что после рождества мы уезжаем в Италию.
— Не предусмотренная расписанием встреча с каким-нибудь второстепенным клубом? Лишняя работа команде...
— Команда тут ни при чем. Мы едем с женой. И ты прав, это совершенно внеплановая встреча с Италией. Более того — вынужденная. — Он виновато улыбнулся и покосился на дверь.
— Что вы говорите, Крис? Вы хотите бросить клуб? — Дональд тоже покосился на дверь, решив, что в доме уже был бурный разговор на эту тему. — Но это невозможно! Мейсл потребует выполнения контракта. Нет, это невозможно... Я прошу извинить, что поселил в вашей душе сомнение.
— А, при чем тут ты!.. Хотя формально основной виновник всего происшедшего, конечно, ты. Не знаю, решился бы я когда-нибудь на такое, не будь сегодняшнего разговора из-за твоего прихода в клуб... Но все к лучшему.
Законы футбольного мира требуют, чтобы менеджер держал язык за зубами. Я достаточно молчал. Но даже такой продажный мир, как менеджерский, должен временами иметь хотя бы одного честного человека. — Он вновь виновато улыбнулся.
— Мейсл выговаривал? Эта шкура донесла?
— А ты сомневался? Видишь ли, Дон, я много думал обо всем за последнее время — и о процессе, и о своей жизни, и о клубе. Ты не открыл для меня ничего нового. Ты только разбередил старую рану, которую я носил в своей душе. Я старался укрыться от житейской грязи за высокими словами, которых спорт, несомненно, достоин, за адской работой.
Я видел все и пытался помочь заблудшим вырваться из болота, их засасывавшего... Не получилось. Я бы бросил клуб и ушел... Но тут катастрофа... Оставить команду в такой момент было бы изменой памяти погибших. Но теперь, когда клуб сам растоптал эту добрую память, меня больше ничто не удерживает здесь. Даже многолетняя искренняя привязанность... Уход — это, пожалуй, единственная форма протеста, на которую я еще способен.
Марфи поморщился, словно представив что-то действительно вызывавшее брезгливость.
— Неделю назад я связался с миланским клубом. На мое счастье, там нет до сих пор менеджера. И они охотно возьмут меня на тех же умопомрачительных условиях. Хоть завтра. Как видишь, я не сделал ничего героического, наплевав на клуб. Я устроил себе более уютное местечко. К тому же Италия с ее климатом очень поддержит жену.
Дональд понимал, этим доводом Марфи пытался убедить себя, что по отношению к жене он поступает столь же правильно.
— Ну, а потом скоро и на отдых...
Крис так произнес слово «отдых», что было ясно — он никогда не оставит футбол.
— Сегодняшний разговор с Мейслом не застал меня врасплох. Я поднялся к шефу после душа...
Марфи рассказывал, а Дональд пытался поставить себя на место Криса и представить все, что тот пережил в неприятные минуты.
...Когда Марфи вошел в кабинет президента, Уинстон Мейсл не встал из-за стола, чего никогда с ним не бывало раньше. Крис усмехнулся. Уже этот жест показал, каким будет предстоящий разговор.
— Марфи, я вами недоволен. И прошу впредь безоговорочно выполнять все мои указания, касающиеся внутреннего распорядка клуба. Я не вмешиваюсь в ваши дела с командой. Чту ваше право. Прошу помнить и о моем. Повторяю для вас лично — я не хочу видеть мистера Роуза на территории клуба, как не хочу иметь с ним больше никаких дел.
— Но ведь он прав, Уинстон, ведь он прав...
Мейсл вздрогнул не столько оттого, что менеджер взял сторону Роуза, сколько от этого обращения — «Уинстон». За долгие годы совместной работы Марфи ни разу не позволял себе такой вольности.
Но Крис, не давая опомниться Мейслу, продолжал:
— Мы оба старые люди, Уинстон, и, называя тебя так, я отнюдь не боюсь показаться фамильярным. К тому же разговор, который нам предстоит, не нуждается в официальности. Мы будем говорить откровенно, как два человека, достаточно пожившие на свете и многое понимающие без слов, как люди, которым жизнь не оставила времени на придумывание дипломатических уловок. Не так ли, Уинстон? — Марфи с особым нажимом произносил это имя.
Мейсл настороженно кивнул в знак согласия.
— Я не мальчик, Уинстон, и понимаю, что бесполезно отговаривать тебя от затеи с процессом. Где-то в душе ты, может быть, и сам понимаешь, что это подло, низко...
При каждом новом слове Мейсл лишь незаметно опускал голову все ниже и ниже.
— Но, увы, каждый из нас далеко не всегда живет по закону совести. Твое человеческое «я» полностью подчинено расчету. И ты выиграешь процесс. И ты подавишь возмущение, выразителем которого стал Роуз. А не подавишь, так пренебрежешь им.
Мейсл заерзал в своем кресле. Марфи открыто посмотрел ему в глаза.
— Но ты не сможешь заставить меня работать в клубе, который пал так низко. Поэтому нам лучше расстаться сейчас...
— Ты сошел с ума, Крис! Этот процесс тебя не касается. Ты, сделавший клуб, который стоит так высоко, как никогда раньше, — и уходить! Ерунда!
Он ожидал всего, но не подобного заявления Марфи. В волнении Мейсл начал ходить по комнате.
— Да, мне нелегко расставаться с клубом. Он нисколько не хуже других, а если учесть, что я отдал ему пятнадцать лет жизни, то для меня он, может быть, и самый лучший. Но я решил. Для меня Дункан и все, кто не вернулся с Мюнхенского аэродрома, не просто футболисты. Частица моего «я». И ты должен понять это, Уинстон. Я отрывал от себя по куску живого мяса и пересаживал им. Я смотрел, как они играют, не просто глазами менеджера... И это не старческая сентиментальность! Я знал слабости этих ребят. Тягу к деньгам — Дункана, к вину — Эвардса, к женщинам — Неда. Я прощал им многие прегрешения. Но я не прощу себе предательства по отношению к ним. А выторговывать за них деньги — это предательство. Вот почему я решил уйти... Бежать... — Он криво усмехнулся.
— Но тебе придется остаться. Ты — хозяин клуба...
— Я — хозяин? Всю жизнь я был человеком на правах «мерси» у дирекции и лишь на тренировках чувствовал себя свободным. Впрочем, если я хозяин, то почему мне придется остаться? Я хозяин и хочу уйти.
Гримаса досады исказила лицо Мейсла.
— Тебе придется остаться. Прежде чем уходить, надо знать куда.
— Я уезжаю за границу.
— Так, — задумавшись на мгновение, произнес Мейсл. — Ты уже основательно подготовился за моей спиной. Но из этого ничего не выйдет. Контракт есть контракт. И ты обязан отработать его полностью.
— Ты разорвешь контракт.
— Я? — Мейсл визгливо рассмеялся. — И не подумаю. Наоборот, я потребую выполнения контракта. Или поставлю вопрос о твоей дисквалификации как менеджера!
— Ты разорвешь контракт, — мягко, но упрямо произнес Крис. — И сделаешь это непременно до рождества...
Марфи видел, что его тон бесил Мейсла, и еще больше дразнил его.
— Зачем я буду своими руками наносить ущерб интересам клуба?
— Чтобы не принести его интересам еще большего вреда...
— Хватит говорить загадками!
— Действительно, хватит. Ты отпустишь меня, и я уеду в Италию и увезу с собой все, что знаю о делах клуба, ничего общего не имеющих с футболом. Если данные об этом попадут в печать и в полицию перед процессом, они не принесут тебе пользы, Уинстон.
— Это угроза?
— Да, в ответ на угрозу...
— Что ты имеешь в виду?
— Я расскажу полиции о людях, которые слишком часто вертелись вокруг команды в первые годы после Мюнхена. О людях, которые ставили большие суммы в тото на результат, неожиданный даже для меня, менеджера. Я попрошу высказаться кое-кого из команды и дать объяснения по отдельным фактам, связанным с отношениями между ними и президентом. К сожалению, покойный Дункан не может свидетельствовать о твоих махинациях. А ему было что рассказать...
По мере того как Марфи говорил, лицо Мейсла наливалось кровью.
— Я попрошу налоговых инспекторов заглянуть в банк и сверить доходы с фактическими расходами и накоплениями нашего уважаемого президента.
— Но это шантаж, — тихо проговорил Мейсл.
— Да, но меня с моей подлостью мирит то, что она направлена против еще большей подлости. Вот почему я говорю, что ты расторгнешь контракт...
Мейсл одно время испытующе смотрел на Марфи, стараясь представить объем всего, что тот знает.
— Но у тебя нет доказательств, которые могли бы стать уликами.
— Они мне не нужны. Я лишь помогу полиции систематизировать некоторые имеющиеся у нее сведения, прояснить непонятные места, и этого будет достаточно...
— Хватит! — резко оборвал Мейсл.
— Вот и я тоже думаю — хватит!
— Куда ты уходишь?
— Это не имеет значения. Значит, я свободен сразу же после рождества?
— Хорошо, — устало сказал Мейсл. Марфи встал и вышел.
... — Теперь, Дон, ты знаешь все, что произошло.
Дональд сидел, не зная, радоваться ли, что Марфи фактически выступил на его стороне, или огорчаться, что он уезжает в Италию. Дональд понимал, что разваливается лучший футбольный клуб. В добровольное изгнание отправляется человек, который столько сделал для английского футбола.
— Простите, Крис, что я доставил вам столько огорчений...
— Перестань. Когда человек свесил ногу в могилу, он должен думать, какими глазами посмотрит на покойных друзей, появившись на том свете.
— Крис, а это правда, что результаты многих игр подтасовывались?
Марфи с удивлением посмотрел на Дональда. И кивнул.
— И Дункан был причастен к махинациям?
Марфи кивнул вновь.
— Но если вы знали, почему не остановили его?!
— У меня не было доказательств. Такие дела устраиваются без свидетелей и следов. И я боялся бездоказательным обвинением посеять в команде раздор... Правда, внимательный глаз видел фальшивку в игре. Я пытался как-то вызвать Дункана на откровенный разговор. Но он испугался. Насторожился и озлобился. Я оставил его в покое. Потом меня таскали в полицию, но я все отрицал, спасая ребят. Думал, повзрослеют, поймут, бросят этим заниматься. Дело замяли...
— Мейсл причастен к тото?
Марфи кивнул.
— Он играл через подставных лиц. И играл крупно.
— Клянусь, я выведу на чистую воду и Мейсла и всех, кто с ним орудует в тотализаторе!
— Осторожней, мой мальчик, не переходи границы. За тото начинается запретная зона, и, если ты вторгнешься в нее, тебе придется иметь дело с жестокими законами преступного мира. Твою горячность охладит одинокий выстрел в переулке. — Марфи сунул трубку в рот. — И если ты попросишь меня выступить на процессе свидетелем, я откажусь...
Кстати, думаю, тебе не удастся сорвать процесс. Мейсл припрятал сильный удар, но какой — не знаю.
— Я хочу собрать свидетелей. У меня есть на примете человек семь, которые могли бы убедить присяжных, что сам процесс — это кощунство!
Они в тот вечер засиделись допоздна. И, уходя от Марфи, Дональд впервые почувствовал радость хоть маленькой, но победы. Был человек, который понимал правоту его взглядов и который перешел от простого сочувствия к действию...
39
Барбара вернулась домой далеко за полночь. Она, не зажигая света, поднялась в спальню. Стряхнула туфли куда-то в угол. Разгоряченные ступни приятно щекотал мягкий ежик прохладного ковра. От выпитого кружилась голова. От танцев ныла спина.
Последнее время они с Лооресом вели шальной образ жизни. Мотались из клуба в клуб, из ресторана в ресторан, с премьеры на премьеру.
Никогда бы раньше Барбара не подумала, что старикашка может быть таким выносливым танцором и таким неиссякаемым весельчаком.
Она засмеялась, вспомнив, как он смешно дергался в твисте, тряся своим тяжеловатым старческим задом.
Барбара спустилась вниз, в кухню. Достала из холодильника апельсиновый сок. И с бутылкой поднялась в спальню. Не раздеваясь, завалилась на кровать, потягивая сок прямо из горлышка.
В последнее время она лихорадочно бросалась в любые увеселительные предприятия. Но на душе Барбары было неспокойно. Иногда ее переполняла жалость к Дональду.
Она не могла забыть о сцене в ночном клубе, когда их с Доном так унизительно остановили в гардеробной. И о том разговоре с директором, который она слышала из коридора. Она испугалась тогда. Ей вдруг представилось, что возвращается бедность, полуголодное детство, необходимость жить по бюджету, рассчитанному с точностью до пенса... Бр-р!..
Она видела, с какой легкостью Лоорес тратил деньги. В том, как он платил, было столько изящества, непостижимого самодовольства дающего! И в то же время столько унижения для получающего.
Ей было приятно находиться рядом с ним. Она росла в собственных глазах, чувствуя, как могущество Лоореса защищает и ее. Она ощущала нечто подобное, когда был жив Дункан. Тогда ей нравились восторженный шепоток за спиной и даже критические замечания — ведь они были вызваны женской завистью.
Ничего похожего ей не доводилось испытывать ни разу, пока она была с Дональдом. Он находился в таких отношениях со своими приятелями, в основном спортсменами и журналистами, что они обращались по-свойски не только с ним, но и с ней, будто она была подружкой простого деревенского парня.
Ей претило такое отношение, но она терпела. А теперь, когда процесс заслонил для Дональда все и особенно со времени вторжения Лоореса в ее жизнь, Барбара не желала терпеть этого. Ей надоело отдавать людям свое время, свое внимание, свое тело. Ей хотелось жить для себя и брать, брать от жизни все, чего не могла взять раньше. Ей надоели трагедии, терзающие людей, вся беда которых в том, что они не могут жить так, как рисуют себе свою жизнь в воображении. Ей надоело подчинять свои желания чьим-то желаниям. Свое будущее ставить в зависимость от удачливости других...
А если Дональд проиграет в схватке с Мейслом, то все тяготы жизни побежденного ей придется делить вместе с ним. И чем больше Барбара думала об этом, тем невзрачнее становилась фигура Дональда, некогда — после смерти мужа — заслонившая ей весь мир.
«Человек, честный по натуре, должен и поступать честно», — любил повторять Дональд.
«И я, — думала Барбара, — хочу быть честной. Я вижу, что Дон прав, называя процесс постыдным, но я хочу быть честной до конца — я боюсь, я не хочу, чтобы меня впутывали в эту или любую другую историю. Хватит с меня моих денег, хватит с меня моих тревог!.. И поэтому мне наплевать на процесс — мертвым от него ни холодно, ни жарко. Уж если покойный Дункан, будем считать, простил мою близость с Дональдом, то невмешательство в процесс простит и подавно. Будь он проклят, этот процесс! Даже Лоорес не может успокоиться, хотя его это совершенно не касается. Он столько раз заводил разговор об иске Мейсла, каждый раз оценивая его с разных точек зрения, что я уже запуталась и не понимаю отношения самого Лоореса к процессу. В конце концов я ему, кажется, дала понять, что ни требовать деньги у Мейсла, ни выступать против него не буду».
Она и не догадывалась, как этим огорчила Лоореса. И тот окончательно решил сделать все, чтобы ее не было в Англии во время процесса и она не взяла бы сторону Мейсла.
Барбаре стало холодно. Приподняв одеяло, как была в вечернем платье, она забралась в постель, свернувшись калачиком, так что колени почти касались подбородка. Через мгновение она уже спала.
Утром она сквозь сон слышала, как настойчиво трещал телефон. В полудреме машинально протянула руку и отключила аппарат.
Дональд, а это звонил он, с недоумением услышал, как длинные гудки вдруг сменились короткими. И все его дальнейшие попытки дозвониться заканчивались одним — он слышал в трубке короткие равнодушные сигналы.
Он собрался и поехал к Барбаре. На Дафинг-стрит остановился купить сигарет. И уже хотел нырнуть в свою машину, когда его окликнули. Он обернулся.
От подъезда серого дома «Нейшнл бэнк» шел, размахивая руками, Мейсл-младший. Он улыбался и еще издали прокричал:
— Здравствуй, Дон!
Поджидая Рандольфа, Дональд заметил, как из того же подъезда вышел Мейсл-старший. Тяжелым взглядом посмотрел в сторону сына и, не говоря ни слова, уселся в машину, которая его ждала.
— Дон, вы все сошли с ума — ни тебя, ни Барбару невозможно застать дома. Я мельком видел ее несколько раз с Лооресом. Она здорово изменилась. Стала еще более эффектной. Роскошная женщина! — смачно воскликнул Рандольф.
Но, поняв, что это откровение не вызывает особого восторга, перевел разговор на другую тему.
— Да, Дон, я хотел тебя предупредить по-дружески. Естественно, чтобы па не узнал. Иначе мне конец. Совет директоров собирается привлечь тебя к ответственности, если ты не прекратишь бороться против процесса. Они хотят обвинить тебя в вымогательстве каких-то денег у заинтересованных лиц. Но это ведь чистейшая ерунда?! Однако будь осторожен — мой па на тебя чертовски зол. Ах, Дон, зря ты поругался с ним — он так к тебе хорошо относился! Я даже порой завидовал.
Рандольф оглянулся на машину. Она стояла на месте. Рандольфа ждали. Он покраснел и стал поспешно прощаться.
— Не сердись на меня, Дон, но отец косо смотрит на наши встречи. И ты его должен понять — ему не сладко.
— Я подозреваю, что ты уже передумал вступать на журналистскую стезю. Не всегда безопасно, а? — спросил, усмехаясь, Дональд.
Тот опустил голову и, как бы извиняясь, ответил:
— Нет, почему же...
— Ладно, ладно, — Дональд примирительно похлопал его по плечу. — Иди к своему па, а то он не любит ждать. Тем более когда ты разговариваешь со мной.
Он ободряюще улыбнулся Мейслу-младшему и шутя взял под козырек.
Едва Рандольф захлопнул за собой дверь, черный «плимут» рванулся с места и исчез за поворотом.
Дональд пошел к своей «волво».
«Вот и обвинение в вымогательстве. Черт возьми, Белл же говорил о деньгах, которые они положат на мой счет! Как же я тогда не сообразил, чем мне это грозит? Ведь я никогда не смогу объяснить, откуда эти деньги, — тысячи фунтов просто так не платят... А что, пожалуй, они пойдут и на процесс против меня. Белл купит Стена, их поддержит Мейсл — и тогда три свидетеля. А это уже немало! Год-два тюрьмы — и прощай журналистская работа! А может быть, Мейсл только шантажирует в надежде, что я отступлю? И подсунул для этого своего отпрыска? Нет, Рандольф бы на это не пошел. Разве что по недомыслию. Но он не такой уж простачок».
Дональд вспомнил, что говорил Рандольф о Барбаре, и не мог с ним не согласиться.
Действительно, Барбара очень изменилась за последние два-три месяца. Собственно говоря, после его возвращения из Италии. Она потеряла свое былое изящество. Ей стал изменять вкус. На первый план выступил заурядный секс. Она стала вульгарно красить глаза и губы, носить крикливые украшения и наряды. Как правило, женщины с обостренной сексуальностью неумеренны и в курении и в употреблении алкоголя. А Барбара так много стала пить.
Но замечания Мейсла-младшего в отношении Лоореса задели Дональда, хотя он и не подал виду. И, пробираясь сейчас по узким боковым улочкам к центру, он вдруг передумал ехать к Барбаре.
Дональд резко затормозил. Настолько резко, что не успел посмотреть назад. За спиной взвыли тормоза идущей следом машины. И когда он отворачивал вправо к тротуару, водитель объезжавшей машины покачал головой. Дональд отсалютовал рукой, как бы говоря: «Извини, дружище! Задумался. Со всяким бывает».
Он перестроился в правый ряд и свернул в улицу, ведущую к редакции. Последняя статья Дональда вот уже несколько дней не подписывалась в номер. Вчера Гарднер позвонил и сказал, что статья забракована. Причины ему неизвестны.
Поднявшись на «голубятню», Дональд нашел Тони. Тот молча поздоровался и позвонил редактору.
— Пришел Роуз. Вы сами объясните ему? Сейчас подойдем.
Шеф сидел за небольшим столом, освещенным двумя старомодными лампами. Зеленые металлические колпаки не менялись еще со времен второй мировой войны и показались Дональду антикварными вещами. От стола справа, вдоль стены, висели деревянные щиты с прищепками, на которых извивались свежие, еще пахнущие типографской краской полосы очередного номера. Две такие полосы редактор анатомировал у себя на столе красным фломастером.
Они сели на стулья, придвинутые к редакторскому столу.
— К сожалению, мистер Роуз, — довольно суховато, если учесть их давнее знакомство, начал редактор, — мы не можем опубликовать вашу последнюю статью. Рекомендовал бы вам ее забрать и попытать счастья в другой редакции.
— Она плохо написана?
— Нет, нет, — поспешно проговорил редактор. — Она сделана, как всегда, добротно, и замечаний нет. Но мы уже выступали с вашими статьями по этому вопросу. Получили массу отзывов и «за» и «против» ваших соображений.
— Бросьте, Лесли, скажите парню прямо, почему вы не хотите печатать! Он не из слабонервных девиц и не умрет от разрыва сердца в вашем кабинете.
— Я и говорю прямо — мы печатать не будем! Наш старый договор остается пока в силе — отчеты о матчах, все, что касается футбола, но не процесса, возьмем охотно.
— Но что случилось? Ведь вы давали еще более резкие статьи. Газета первой начала кампанию, которую подхватила вся печать. И теперь ни с того ни с сего, когда так важно каждое слово в преддверии самого процесса, вы бросаете тему. Что скажут ваши читатели?
— Мне наплевать на читателей. Меня больше волнует мнение издателя. Если я пойду вопреки его указаниям...
— Ах вот откуда дует ветер! — воскликнул Дональд. — На самом высоком уровне, значит, решается вопрос об обыкновенной статье.
— Дело не в статье как в таковой, а в том, что она затрагивает интересы крупных и богатых организаций. И, честно говоря, мистер Роуз, в вашей позиции много настораживающего. Я-то, положим, знаю, что вы не преследуете корыстных интересов. Однако ваша активность и особая точка зрения кажутся многим подозрительными.
— Но ведь это не очень согласуется со свободой мнения?! Неужели наша журналистика так далеко ушла от того, что называется свободой слова?
— Свобода слова... — раздраженно перебил редактор, — но в наше время мы слишком часто занимаемся критиканством. Обрушиваемся на каждого, кто пытается хотя бы ударить палец о палец. Этот проклятый критицизм стал неотъемлемой частью нашей повседневной жизни. Муж яростно ругает жену за неправильно сваренный кофе. Политики ругают своих коллег из других стран, пытаясь отвлечь внимание от своих ошибок и интриг.
Редактор явственно подчеркнул последние слова, и Дональду показалось, что он как-то имел в виду его, Дональда.
— Вот что, Лесли, все, что вы говорили, — Гарднер повысил голос, — не лезет ни в какие ворота! Перед вами не мальчик, которого можно водить за нос. Я, как редактор отдела, считаю подобное поведение газеты беспринципным. Если не пойдет статья Роуза, я ухожу к чертовой матери!
— Ты опять на меня кричишь? Кому нужна эта дешевая мелодрама с солидарностью? Можно подумать, я против статьи. Но ты знаешь, она не пойдет. И говорить нечего. А насчет твоего ухода я слышал уже раз десять! Переживу и одиннадцатый. Пойди и займись-ка работой. В сегодняшний номер не хватает двухсот строк спорта.
— Поставьте статью Роуза, и будут вам строки!
— Если не дашь материала, клянусь, оставлю в полосе белое пятно и напишу, что материала нет по вине бездельника Тони Гарднера. Все.
И, обращаясь к Дональду, уже мягче сказал:
— Не обижайтесь, Роуз. Но я ничего не могу для вас сделать. Больше того, я не уверен, что вам следовало впутываться в столь темную аферу, как процесс. Подумайте-ка лучше, как выйти сухим из всей этой истории.
Едва сдержавшись, чтобы не вспылить, Дональд поднялся и пошел к двери. Гарднер поплелся за ним.
— Не забудь двести строк! — раздался за спиной голос редактора.
— Сам писать будешь, — проворчал Тони, когда они вернулись в спортивную редакцию.
Гарднер, извиняясь, развел руками.
— Прости, Дон, но похоже, что сделать ничего нельзя. В этом вонючем газетном болоте не переносят свежего воздуха. И каждый житель болота начинает принюхиваться, искать знакомый смрадный запах в каждом, кто выглядит посвежее. Знаешь, — Гарднер помолчал, как бы подбирая слова поделикатней, — кто-то пустил слух, якобы ты не без задней мысли затеял весь этот бой. Наши шефы испугались. Мейсл, несомненно, приложил свою ручку и к распространению слуха и к запрету статьи. Дональд пожал плечами, взял рукопись со стола Гарднера и сунул ее в карман пальто.
— Что ж, Тони, ничего не поделаешь... — Он встал и пошел к двери. — А ты не бузи. Толку из этого не будет. Хозяина не переубедишь. А выгонят — такую работу не скоро найдешь.
— Дон, мне неудобно...
— Чепуха, Тони! Главное, как говорит шеф, не надо критиканства. Мы когда-то говорили о том же, помнишь? Наши спортивные журналисты слишком уж часто бьют критическим молотом по голове. Сейчас тот редкий случай, когда ударили журналиста. — Он грустно улыбнулся и вышел.
Гарднер хотел пойти за ним, но потом вспомнил о проклятых строках и только крикнул вслед Дональду:
— Дон, я буду у тебя вечером!
40
Они сидели в кабинете Стена уже больше часа. Составляли единственно возможный план борьбы.
— Дон, надо ударить на самом процессе в верховном суде. Было немало случаев, когда дело закрывалось на этой стадии. Если же верховный суд не остановит дело, мы проиграли.
— У нас есть Мэдж Эвардс — мать Джорджа. Может быть, она все-таки согласится выступить. Прошлый раз я не рискнул предложить ей... Барбара Тейлор...
— Ты уверен, что она выступит?
— Надеюсь. Еще Гарднер и Тиссон.
— Неплохо бы услышать Марфи.
— Исключено. Он отказался наотрез.
— Это правда, что после рождества он уезжает в Италию?
— Да, он уезжает.
— Чудовищно! Но в таком случае он охотнее пойдет на выступление. Ему теперь все равно.
— Нет. Марфи не будет выступать. Он сказал, что у него нет сил для большой драки... Остался я. Если что-нибудь значу теперь для присяжных, — сказал Дон. — Ты со своей речью...
— Я не могу выступать, поскольку принимал участие в подготовке дела на предварительных этапах.
— Вот как...
— Но это не имеет значения. Больше трех-четырех свидетелей с одной стороны и слушать не будут. Поскольку процесс через пять дней, нам надо поговорить со всеми свидетелями. Стоит завтра всех поодиночке пригласить ко мне — благо я свободен. И мы расставим акценты... Это я беру на себя. Сложнее другое. Предстоит везти столько людей до Лондона, поместить в отель, кормить... На это нужны деньги. Они есть у нас?
— Есть кое-какие запасы... Думаю, на этот вояж хватит. Что касается поездки на заседание королевского суда, то, пожалуй...
— Я тебе еще раз повторяю: королевскому суду достаточно разбирательства верховного суда. Свидетели ему не нужны.
Обговорив точные сроки завтрашних встреч, Дональд поехал к себе. Он не успел раздеться, как внизу хлопнула дверь. Дональд бросился вниз и через мгновение столкнулся с Барбарой в коридоре. Он обнял ее и прижал к груди.
— Барбара, милая, я так ждал тебя, так хотел видеть... Как хорошо, что ты пришла...
Она поцеловала его в губы и, отстранившись, прошла в гостиную. Дональд засуетился, бросился к бару. Достал бутылку. Потряс ее. Пустая. Достал вторую. На дне было немного коньяка. Он поставил пару тяжелых пузатых стопок на серебряный поднос вместе с остатками коньяка и все это подкатил на маленьком столике к Барбаре. Она сидела в кресле и со скрытым любопытством следила за его суетой.
— Что ты так смотришь? — спросил он, поймав на себе взгляд Барбары.
— Так... — Она затянулась сигаретой и медленно сцеживала дым, отчего ее накрашенный рот напоминал действующую модель вулкана.
Черные глаза Барбары запали еще глубже. Землистая кожа на щеках и шее как-то сразу стала напоминать о возрасте.
— Нельзя сказать, что ты здорово выглядишь, — осторожно проговорил Дональд.
— Увы, и я должна сказать тебе то же самое.
— Я-то понятно...
— Большие неприятности?
— Пока небольшие, — не желая расстраивать Барбару, сказал Дональд. — Вот только бы выиграть дело в верховном суде.
— Ты проиграешь, Дон...
— Почему ты так думаешь? Впрочем, ты будешь права, если откажешься выступить...
— Дело не во мне, — уклончиво ответила она. — Лоорес сказал, будто ходят слухи, что тебя могут посадить в тюрьму за вымогательство. Это правда, Дон?
— «Ходят слухи». Ты не первая, кто спрашивает об этом.
— Какие у них есть основания для обвинений?
— А какие есть у тебя основания верить всякой чепухе и спрашивать меня о ней с серьезным видом? — Дональд говорил уверенно, даже тоном своего вопроса стараясь успокоить Барбару.
— Мне не безразлично твое будущее.
— Спасибо. Но тебе нечего волноваться. Ты же знаешь, что я родился «под счастливой звездой». И только с успехом связываю свое будущее.
— Это похоже на юмор приговоренного к казни...
— Ты так думаешь? — Он внимательно посмотрел на Барбару. — Если так, то плохи мои дела.
— Выпьем за твои успехи.
— За наши общие успехи.
Барбара промолчала. Сделав глоток в полрюмки, поставила ее на поднос. Прошлась по комнате, по-утиному раскачиваясь всем телом.
Теперь Дональд наблюдал за Барбарой. Он чувствовал, что в душе ее происходит какая-то внутренняя борьба, которая началась давно. С этими сомнениями она и пришла к нему. Но все не решается заговорить о самом главном.
— Скажи, Дон, — спросила она, стоя у окна. — Если скала должна упасть, зачем сидеть и ждать обвала?
Он подошел к ней и повернул ее за плечи к себе. Лицо ее было залито слезами.
— Ты что, зачем же плакать? Я тебя обидел?
— Я так... Я ничего... Пройдет...
Она плакала и глядела мимо него.
— Дон, я очень прошу тебя — будь осторожен! А еще лучше — брось все! Давай завтра же уедем куда-нибудь подальше. Пусть провалятся и этот процесс и этот Манчестер! Неужели мы не найдем кусок земли, на котором будем спокойны хотя бы две послерождественские недели?! Дональд, прошу тебя, давай уедем! Я устала ждать тебя. Мне страшно, понимаешь, страшно... Ты борешься против падающей скалы, и она раздавит тебя. Они — и Мейсл и Лоорес — хитрее тебя. Они всесильны...
«Так вот оно, главное!»
— Ты за этим пришла? Кто наговорил тебе столько разумных вещей? Мейсл? Лоорес? Или Джордж произвел на тебя неотразимое впечатление, и ты думаешь, что этот толстяк, нашпигованный деньгами, действительно сильнее всех? Эх ты... Я надеялся... Думал, хотя бы память о человеке, которого ты любила, заставит тебя помочь мне. Так нет. Ты приходишь и в минуту, когда мне так нужна твоя помощь, поддержка, уговариваешь отступить. Какими же глазами я буду тогда смотреть людям в лицо? Как же оправдаюсь перед своей собственной совестью? Ты...
Он задохнулся, не находя слов. Барбара воспользовалась паузой.
— Ты черствый эгоист. Сумасшедший. Ты готов ради сумасбродной идеи пожертвовать любовью, человеком, которого любишь... Я дура, дура... Сколько же надо меня учить. Что можно ждать от мужчины?.. Ну, так вот. Хватит... Или завтра мы уезжаем, или я ухожу совсем! Выбирай.
Она разрыдалась. Дональд погладил ее по волосам и тихо сказал:
— Но это невозможно, Барбара, чтобы я бросил борьбу на полпути.
Он был так потрясен ее ультиматумом, что даже не шелохнулся, когда она подняла голову и медленно пошла к двери.
Он ждал, что она вернется. Хотя бы оглянется.
Она шла тихо, ожидая, что он позовет ее, скажет хоть что-нибудь.
Но оба молчали, словно завороженные тишиной дома. Это была безмолвная борьба характеров. Только когда внизу хлопнула входная дверь, он опомнился, вскочил и сбежал по лестнице вниз. Но ее «моррис» уже поворачивал за угол.
— Барбара! Бар-ба-ра!.. — закричал он.
Двое прохожих с удивлением посмотрели на него. Дональд смутился и ушел в дом. Сел в кресло, в котором любила сидеть Барбара. И подавленный, обессиленный происшедшим, он впал в какое-то жуткое забытье...
Странный мир разворачивался перед ним. Словно он знал его раньше и все-таки никогда не видел.
Дональд шел сквозь каменный лес узких и высоких колонн. Потом они превратились в две сплошные белые крепостные стены, сходившиеся где-то вдали, у горизонта. Сначала ему казалось, будто это перспектива. Он шел и шел, упрямо согнувшись и преодолевая какие-то противоборствующие силы, которые бывают только в снах. Но стены сдвигались и сдвигались. И вот почти сомкнулись. А он должен идти вперед. Белые холодные стены стискивают его, готовые вот-вот раздавить. Он судорожно глотает воздух, упирается руками в стены и... раздвигает их.
Перед ним большой зал. Человеческие фигуры, приютившиеся у основания своих гигантских теней, двигающихся по стенам, одеты в судейские мантии. Черные мантии. Белые парики.
Барьер из мореного дуба ограждает загон. Загон с белой овцой. Он смотрит на загнанное животное. Овца оборачивается, и он видит испуганное лицо Барбары. Она сидит на скамье подсудимых, с удивлением глядя на него своими большими черными глазами, как бы спрашивая: «За что? За что?..»
Дикий хохот судей несется из-за стола: «Ага, попался, вымогатель?!» А на стене возникла и расплывается черная точка. Разрастается во всю стену. Заполняет всю бескрайнюю полость зала. Как круги по воде, расходятся видения лиц. Тейлор, Эвардс, Лоу... Их лица мертвенно-бледны. Глаза неподвижны, и только губы шепчут что-то заглушаемое хохотом судей. Прокурор от хохота становится все краснее и краснее. Тело его, извиваясь в конвульсиях, вытягивается, принимая чудовищные размеры. И вот уже откуда-то из-под потолка длинный перст костлявой руки почти упирается в грудь человека, прижавшегося к стене у самого входа.
— Дональд Роуз, ха-ха, ты жаждал слова! Ну что ж, иди и говори. Но если не докажешь своей правоты, ты пойдешь за ними, ха-ха! — И он показывает другой рукой на стену, на которой, как на экране немого кино, сменяются портреты погибших в Мюнхене.
Дональд сопротивляется какой-то неведомой силе, упирается ногами, но костлявый палец манит его к высокой кафедре. Остается один шаг — на последнюю ступеньку. Он поднимает ногу, чтобы сделать этот шаг. Но вместо ступеньки — клубок кишащих змей. Он хочет вскрикнуть. Но не слышит собственного голоса. Он хочет отпрянуть назад. Но кто-то настойчиво толкает его в спину. Он старается задержать ногу на весу — только бы не наступить на этот клубок шевелящихся гадов. Но нет сил остановить последнее движение. Он чувствует, как его нога погружается во что-то скользкое и это скользкое обволакивает ногу. Он с надеждой смотрит в зал через пюпитр. Но зал пуст. Лишь темные ряды незанятых кресел уходят во мрак. И некого позвать на помощь... Он вскрикивает — то ли от ощущения мерзости под ногой, то ли от острого, как боль, чувства обреченности...
Дональд очнулся в холодном поту. Судорожно шарит по вороту рубашки. Нейлон скользит под потной рукой, и он рывком распахивает ворот, оторвав пуговицы. Ошалело смотрит вокруг. Но темнота окружает его, и ему кажется, что продолжается все тот же кошмар. Дональд включает свет и идет в ванную. Поспешно срывает с себя мокрое белье и становится под струи горячего душа. Они упруго хлещут по телу. Дональд постепенно успокаивается.
41
В городе солнце всходит внезапно. Оно вдруг повисает на углу башни аббатства или высокого здания.
Уже было около десяти утра, когда резкий луч солнца заглянул в спальню и ударил по глазам Дональда. Покрутив головой, Дональд просыпается. С трудом вспоминает вчерашнее.
Дональд встает и, не одеваясь, выполняет несколько упражнений. Потом достает из тумбочки книгу Вебера с атлетическими комплексами.
«Да, какой сегодня день?»
Он смотрит на календарь с полуобнаженной красавицей, подаренный ему недавно шведским фоторепортером усатым Гунардом.
«Вторник, вторник... Через три дня рождество...»
Раскрывает книгу Вебера на комплексе упражнений для вторника. Тяжелые двадцатифунтовые гантели заставляют бицепсы вздуваться буграми.
«Фу, какая гадость! Дряблая грудь... Живот... Месяц, если не два, уйдет на то, чтобы вернуть былую форму...»
Но Дональд прекрасно знает, что он все равно не сможет прозаниматься два месяца кряду: закрутят дела... Так было, так будет.
При воспоминании о Барбаре настроение его портится. Звонит телефон.
«Готов заключить пари — Тиссон. Сейчас начнет подбивать на партию бриджа. И вдвоем мы, как дураки, будем искать партнеров в такой ранний час».
Дональд знает, сколько бы ни длились эти поиски, Тиссон не отступит, и непременно соберется полная четверка.
Он снимает трубку.
— Это ты, Дон? — в голосе Стена волнение.
— Что случилось, Стен?
— Ты не читал сегодняшние утренние газеты?!
— Нет еще...
— Я всегда говорил, что журналистов, которые не читают газет, надо расстреливать из пушек. Дон, наши дела совершенно дрянь...
— Что случилось, Стен? — повторяет Дональд.
— Процесс в верховном суде будет закрытым, без свидетелей. Возьми газеты — там сказано подробно. Я пытаюсь связаться с секретариатом суда, чтобы выяснить, нет ли здесь ошибки. Как только переговорю с Лондоном, сразу же сообщу тебе...
Короткие гудки несутся из трубки. Дональд спускается вниз и торопливо идет к газетному киоску. Купив «Гардиан», тут же пробегает глазами первую полосу, вторую... Отдел судебной хроники... Ага, вот!
«Полуфинал судейского матча. Вчера коллегия верховного суда в составе лордов Келлона, Честерфильда, Нельсона, Уоймена и Стернера, обсудив и тщательно взвесив поступившие просьбы от истца и ответчика, на предварительном заседании приняла решение провести разбирательство дела, касающегося четверти миллиона фунтов стерлингов, востребованных дирекцией клуба «Манчестер Рейнджерс», закрытым порядком — без свидетелей и представителей прессы. Причина кроется в том, что на суде будет приведено слишком много данных относительно финансового положения двух крупных предприятий — компании БЕА и клуба «Манчестер Рейнджерс». Прессе будет предоставлено право ознакомиться с окончательным решением. Если иск будет отвергнут как необоснованный, то клуб оплатит судебные издержки. Если же верховный суд найдет иск клуба справедливым, то дело будет передано в королевский суд для окончательного утверждения. А это значит, что практически не будет никакой возможности компании БЕА уйти от выплаты требуемой суммы.
На следующем заседании верховный суд закончит свою работу и будет распущен на рождественские каникулы».
Дональд свернул газету. «Как же так? — мучительно соображал он. — Значит, все усилия ни к чему? Как же так?! Нет, — он замотал головой, — этого не может быть!..»
Ему сразу вспомнилось предостережение Марфи о том, что Мейсл готовит удар в спину. «Так вот на что рассчитывал Мейсл!»
Дональд бросился к себе. Набрал номер Стена.
— Алло, Стен? Я прочитал газету — неужели это правда? Но ведь это конец...
— Да, Дон, и, к сожалению, это правда. Я говорил с Лондоном. Решение принято. А это значит, что мы уже не в силах повлиять на ход заседания верховного суда. Остается ждать и уповать на высокую нравственность нашего правосудия.
— У нас нет ни правосудия, ни нравственности. А ждать... Ты уже советовал мне ждать верховного суда. И вот дождались. Нет, это не укладывается у меня в голове. Как можно принять такое чудовищное решение?! Как можно судить, если будут только те свидетели, которые влияют на процесс в нужном направлении?!
— Я уверен, Дональд, что ты сделал ошибку, обрушившись на клуб в печати раньше времени. Очевидно, следовало пожертвовать оглаской, но нанести удар прямо в зале суда. Не будь такого шума вокруг процесса в печати, может быть, не было бы такого ограничительного решения.
— Ты считаешь, что виноват я...
— Да, Дон... Ты погорячился. Поспешил. А такие люди, как Мейсл, не прощают легкомыслия...
Дональд не слушал уже, что говорил Стен. Он медленно положил трубку на рычаги. И опустился в кресло. Что-то словно оборвалось у него внутри. И он почувствовал, что теряет сознание. Сказалось нервное напряжение последних месяцев. Скорчившись, Дональд упал на ковер. Он бредил, тихо шевеля губами, точно боясь поведать кому-то тайну, которую хранил давно и о которой не должен знать ни один человек.
Он не помнил, как добрался до кровати и сколько пролежал в забытьи.
А за стеной размеренно текла жизнь. Открывались и закрывались магазины. Щелкали падающие флажки в такси. Ревели моторы, исторгая на улицы чадящий дымок. Торопливо шагали по тротуарам люди. И никому не было дела до затемненной спальни, в которой лежал на кровати человек. Лежал в полуобморочном состоянии. И не было человека, который знал бы, как ему плохо, и хотел помочь... Все, с кем он соприкасался в жизни, были заняты собой, своими заботами.
Марфи собирался в дорогу. Он наносил последние деловые визиты. Отправил в Италию пакет с заполненными бланками контрактного договора о переходе в клуб «Милан». Обговорил с женой условия сдачи в аренду своего дома — на то время, которое их не будет в Манчестере.
Марфи провел свою последнюю тренировку и сдал дела Брисбену, старшему тренеру, временно назначенному менеджером. Несмотря на уговоры ребят, отказался работать с командой в субботний вечер, сославшись на свое недомогание.
Накануне состоялась грандиозная демонстрация у входа в клуб. Ее организовал совет болельщиков. Несколько тысяч человек собрались перед зданием клуба и требовали Марфи. На плакатах было написано: «Марфи, не смей уезжать! «Беби» не могут жить без тебя!» И прочая подобная чепуха. Марфи понимал, что субботний матч станет такой же демонстрацией, и Мейсл согласился освободить его с субботы.
Барбара писала Дональду рождественскую открытку. Ее он получит через два дня.
Стен виделся с Мейслом. Их разговор мог бы окончательно добить Дональда, если бы он его слышал.
Стен, перебрасываясь шуточками с президентом клуба, рассказывал ему, как воспринял весть о закрытом процессе «борец за правду». Мейсл, в свою очередь, сообщил, что Роузу приготовлен еще один «рождественский подарок» — ему будет официально предъявлено обвинение в вымогательстве.
Стен напомнил, что он, на его взгляд, выполнил все условия заключенного между ними договора о нейтрализации действий Дональда. И даже сделал больше, чем было оговорено.
На что Мейсл ответил ему, что учтет это, когда закончится процесс.
Оба не сомневались — процесс будет выигран. А вся эта детская интрига спятившего журналиста лишь пощекотала нервы организаторам большого дела. И под конец беседы Мейсл, провожая Стена Мильбена до двери, сказал: «Роуз был талантливым журналистом». Единственное доброе слово, сказанное в его адрес за всю беседу, звучало, как поминание покойного.
Лоорес поспешно заканчивал дела, которые следовало завершить до рождества. Наносил последние рождественские визиты. Несколько раз пересматривал списки лиц, которым надлежало разослать рождественские поздравления, проверяя, не забыл ли кого из нужных людей. Барбару он в эти дни оставил в покое. Хотя билеты на Ямайку лежали уже в ящике письменного стола его огромного служебного кабинета. Согласие Барбары на поездку было получено.
Мать Джорджа Эвардса ровно в десять вышла из дому и уселась на скамье, обращенной к солнцу. Она грелась в его лучах и, щурясь, смотрела, как играют на аллее дети.
Команда находилась на сборе. Бен Солман, замкнутый еще больше, чем обычно, читал детектив за детективом, бросая прочитанные книжки прямо в огонь камина или в огромную бельевую корзину, до краев наполненную потрепанными томиками.
Рыжий Майкл разглагольствовал о жизни. Чем прочнее занимал он место в команде, тем безапелляционнее становились его высказывания обо всем на свете.
Фрэнки Клифт лежал на тахте и, поставив японский транзистор «Стандарт» на живот, слушал музыку, почему-то предпочитая заунывные восточные ансамбли. Остальные слонялись по клубу, играли в пинг-понг и делали вообще все, что делали уже десятки раз накануне субботнего матча.
Рандольф Мейсл с приятелем и двумя подружками на борту своей семейной яхты полдня торчали на мели в горловине залива, пытаясь выйти в море. Сначала неудачливые мореходы ругались, ища виновного. Потом легко смирились с положением и, заперевшись в каюте, принялись за обед. Рандольф рассказывал истории из своей богатой приключениями «журналистской» практики. Девчонки сидели у парней на коленях и слушали басни, рожденные в конюшнях ипподрома Лоореса, кабинетах «Гадюшника», на дружеских попойках газетчиков, к которым удавалось примкнуть и Рандольфу.
А Дональд лежал в своей спальне, то приходя в себя, то вновь погружаясь в забытье. Если бы еще пять месяцев назад кто-нибудь сказал, что он может вот так свалиться лишь от одной дурной вести, он бы рассмеялся.
Дональд, как ему показалось, пришел в себя от чувства голода. Осторожно поднялся на ноги и нетвердой походкой добрел до кухни. Открыл холодильник, взял несколько ломтиков голландского сыра, две копченые рыбки, бутылку сока и потащил к себе в спальню. Поставив тарелку с едой на тумбочку, он улегся в постель. Изредка высовывая руку из-под одеяла, брал с тумбочки что попадалось и жевал, жевал, словно в этом монотонном проявлении жизни только и было его спасение.
42
Вечером за день до рождества нагрянул Тиссон. Заглянув в гараж через окно и увидев машину на месте, понял, что хозяин дома. Долго и настойчиво гремел звонком.
То ли молчание вызывало у него желание все-таки добиться ответа, то ли он почувствовал что-то недоброе, однако даже принялся колотить кулаком в дверь.
Дональд знал, что это Тиссон. Никто другой прийти не мог. Шаркая домашними туфлями, он спустился вниз и открыл дверь.
Мельком взглянув на осунувшееся, побледневшее лицо Дональда, Тиссон понял, как много пережил за последнее время стоявший перед ним человек. Потом лицо Саймона залила улыбка. И он загудел:
— Ну, отшельник, ты никак собираешься и рождество встречать в одиночку? Заперся и не показываешься. Телефон, как сообщили на станции, отключен хозяином. Я уже думал, ты подался в Лондон, на процесс. Но потом прикинул, что ты знаешь о бесполезности такого вояжа...
Он по-хозяйски распахнул окно. Подошел к тумбочке, попробовал кусок сухого сыра и отложил.
— У, голоден, как крокодил! Собирайся, поедем ужинать в «Гадюшник».
Он принялся шарить в гардеробе, выкидывая на кровать белую сорочку, черный костюм и светло-серый жилет — любимую выходную пару Дональда. Тот смотрел с улыбкой на суету друга.
«Гадюшник» был полон. Он кишел людьми, которые в будние дни не имели никакого желания посещать таверну. Но сегодня журналистская братия устраивала по традиции неофициальную встречу рождества. Завтра же все будут в кругу своих семей.
Двухместный столик в большом зале забронирован. Ясно, что Тиссон приехал за Дональдом специально.
Дональд благодарно посмотрел на Тиссона.
— Спасибо, Саймон!
Тиссон сделал вид, что не расслышал слов Роуза. Он крикнул через весь зал распорядителю, что они пришли. Тот кивнул издалека и пошел к их столику.
Тихая музыка, полившаяся с эстрады, показалась Дональду после тишины его спальни чересчур громкой. Мелодия выворачивала душу наизнанку. Дональд сидел, понуро уставившись на скатерть, и молча слушал болтовню Тиссона. Ему казалось, что, подними он глаза, увидит вокруг насмехающиеся лица.
Налив полный стакан воды со льдом — не столько хотелось пить, сколько успокоиться, — он украдкой взглянул вокруг. И не увидел того, что опасался увидеть. Дружный гвалт веселья нарастал, со всех сторон. За соседним столиком четыре изрядно подвыпивших парня, гогоча, рассказывали друг другу о своих похождениях с женщинами. Справа сидела пожилая пара, слишком интимно прижавшись друг к другу, чтобы обращать на кого-то внимание.
— Дон, не унывай, право... Ты же понимаешь, что сломать эту машину невозможно. На их стороне все — деньги, закон, на твоей — только честность. Это бой тяжеловеса с «мухачом». И только...
Дональд махнул рукой: дескать, что об этом толковать.
— Знаешь, ведь в жизни, как в боксе: с одной стороны пьяный от удачи победитель, с другой — обезумевший от горя побежденный. О, я никогда не забуду одного процесса! Шутка ли — слепой боксер Тео Нолле возбуждает дело против французской федерации бокса!
Еще совсем недавно этот молодой мартиниканец приехал в Париж за славой и деньгами. Когда он надел перчатки и вышел на ринг, острота его зрения составляла десять десятых в одном глазу и столько же в другом. Теперь перед глазами у него был вечный мрак...
И он обвинял руководителей французского бокса в своей слепоте и предъявлял судебный иск на пятьдесят миллионов франков одновременно федерации бокса, ее президенту доктору Брандону, своему бывшему менеджеру Тракселю и врачу Фавори за то, что они заставляли его боксировать, когда медицинские правила даже самой федерации запрещали ему доступ на ринг. И он был прав. У него были неопровержимые доказательства вины своих работодателей. Он смог, согласно букве закона, рассчитывать на выигрыш процесса.
Дональд слушал Тиссона, но думал о других фактах и других цифрах. Семнадцать цинковых гробов... Двести пятьдесят тысяч фунтов... Сговор Мейсла и Белла... Обвинение в вымогательстве...
— В течение четырех часов в зале Дворца правосудия, украшенном торжественной и холодной лепкой, два адвоката мусолили жизнь Тео. Мсье Гримальди, человек пылкий, экспансивный, с эффектной внешностью, но неточными формулировками, защищает интересы Нолле. Он осуждает бокс с позиций абстрактного гуманизма.
Затем на трибуну поднимается мсье Флорио и от имени федерации старается доказать, что слепота боксера наступила после того, как он кончил драться на ринге. Он зачитал официальную справку, в которой утверждалось, что выступать мартиниканец бросил в конце 1954 года, и о нем, дескать, ничего не было слышно до июля 1956 года, когда Тео Нолле направили в больницу для операции в связи с отслойкой сетчатки глаза...
— Да, — перебивает Дональд, — и мсье Флорио был блестящ в своем выступлении, слишком блестящ. И тебе было горько и обидно от сознания, что ораторский талант может произвести давление на чашу весов правосудия.
— Ты дьявольски прав, Дон! Именно такое чувство было у меня в ту минуту.
— И судьи сделали все, чтобы нельзя было ничего выяснить.
— Да, да, именно так, — подхватил Тиссон. — Ты словно присутствовал со мной на процессе. Но поверь, еще ужаснее было самое зрелище... На жесткой, истертой задами деревянной скамье, поставив свою палку между коленей, сидел бедный Тео. Он невозмутимо слушал все, что говорят. И в том числе многие оскорбительные для него слова. Но ринг приучил его к самообладанию, приучил к вещам и похлестче этого процесса...
— А может быть, он на заседании почувствовал все то же омерзение, которое не раз доводилось ему испытывать за кулисами ринга?
— Вполне возможно...
— В судебной процедуре, — Дональд хмелел, но продолжал глотать виски, словно у него не было в этот вечер другой заботы, как напиться, — в равнодушном к человеческой участи анализе «объективных» фактов, в гнусных взлетах профессионального красноречия, от которого порой зависит судьба человека, есть что-то преступное.
Дональд наклонился над столом и, глядя прямо в глаза Тиссона, прошептал:
— И Нолле был безумцем, надеясь на успех. Точно таким же безумцем, каким был я. Нолле должен был знать, что суд встанет на сторону сильного. Так же, как это должен был знать я. А виновным сделают Нолле, и только его... Но он был велик в своем безумстве!
— Дон, ты бы попридержал и не наливал себе так много. — Тиссон взял Дональда за руку, видя как тот опустошает рюмку за рюмкой.
— Пустяки, — уже пьяно чеканя каждый слог, проговорил Дональд и ударил ладонью по столу.
Фужер, жалобно звякнув, лег на тарелку и раскололся надвое. Дональд даже не заметил, как подскочивший официант молча убрал осколки.
Дональд откинулся на спинку стула и умолк.
Он сидел, качая головой, и не видел ничего. В сизоватом дыме прокуренного зала все посетители были на одно лицо. И напоминало оно лицо Уинстона Мейсла. Оно смотрело на него, гримасничало, и Дональд, стиснув зубы, с трудом сдерживал себя, чтобы не встать и не ударить по отвратительной ухмыляющейся физиономии.
«Ладно, ладно, корчи рожи! Мы с тобой еще сочтемся, Мейсл! И мсье Флорио, говорун мсье Флорио, не поможет тебе! Ты станешь на колени перед Тейлором и ребятами и будешь просить прощения, но они не простят! И вы все, эй, слышите, в «Гадюшнике», будете просить у меня прощения! За ваше свинское равнодушие, за вашу чванливость, продажность...»
— Будете просить прощения! — громко произнес он.
Тиссон испуганно посмотрел на Дональда и понял, что тот совершенно пьян. Подозвал жестом официанта и, заказав такси, расплатился. Выходя из зала и спотыкаясь на крутой длинной лестнице, ведущей будто в рай, на седьмое небо, Дональд продолжал повторять:
— Вы будете просить у меня прощения!
Это же он повторял в такси. Это же повторял, когда Тиссон, опрокинув его силой на постель, стаскивал с него туфли и брюки. И, уже засыпая, Дональд бормотал:
— Вы будете просить у меня прощения!
На его лице вдруг появилось удивленное выражение, словно он недоумевал, почему же никто так и не просит прощения. С таким выражением он и заснул...
43
Утром Дональд нехотя вылез из-под одеяла и прошел в гостиную. Камин едва тлел. Дональд взял большие черные щипцы и разгреб золу. Красные угольки, затаившиеся внутри серой золы, заискрились. Он бросил на них несколько сухих деревянных брусков, и, когда те разгорелись, загреб углями. Сквозь черные камни пробивались белые одинокие языки пламени. Дональд долго смотрел на огонь. Потом спустился вниз, взял из почтового ящика газету и пеструю пачку разнокалиберных рождественских открыток.
На ходу он перебрал почту и извлек из нее открытку с адресом, выведенным рукой Барбары. С открытки смотрело розовое, толстое лицо счастливого трубочиста в черном костюме и цилиндре. Он сидел на трубе заснеженного по крышу сказочного домика и блаженно улыбался, свесив ногу в трубу. Но в его веселье было что-то фальшивое, неискреннее.
Дональд не спеша надорвал склейку.
«Дональд, прости, что уехала. Я не могла иначе. Желаю провести рождество весело. Б а р б а р а».
Это сообщение не произвело на него никакого впечатления, как на ледяную глыбу уже не действует холод.
Он вошел в гостиную, сел к камину, бросил открытку на пол и начал читать другую. Постепенно над открыткой Барбары выросла целая горка других открыток. Сбросив последнюю с коленей, он неохотно развернул газету. Открыл третью полосу и глянул на страницу судебной хроники. Заметка о решении верховного суда шла четвертой и содержала всего несколько строк.
Верховный суд признал иск клуба «Манчестер Рейнджерс» обоснованным и передал дело в королевский суд для окончательного утверждения приговора.
Это был конец. Никаких надежд даже на случайность не оставалось.
Дональд уронил газету на пол. Медленно взял щипцы и помешал угли, которые теперь лежали рыжей шапкой в самом центре камина. Принес из кабинета рукопись «День, когда родилась команда» и вновь уселся в кресло. Тепло камина ласкало открытую грудь и руки. Но он подкатил кресло еще ближе и задумчиво смотрел в камин.
Потом, решившись, осторожно, по одной, начал укладывать нижние страницы рукописи на горячие угли. Пламя жадно хватало листы бумаги и сворачивало в тонкие черные трубки, которые тут же распадались на красноватые лепестки.
В его душе не было ни капли жалости к труду, пожираемому огнем. Дональд уничтожал то, что уже не могло, не должно было существовать. Он положил всю рукопись на угли. Какое-то мгновение толстая кипа белых плотных листов лежала без изменения. Огонь как бы давал сидящему в кресле человеку время передумать и взять рукопись обратно. Но потом, будто спохватившись, скомкал верхний лист... Исчезло название... Потом вся пачка выгнулась, как человек в агонии, и вспыхнула жарким пламенем...
НИКТО НЕ ЛЮБИТ КРОКОДИЛА
#img_5.jpg
#img_6.jpg
I глава
ДЕНЬ ПРИЕЗДА
«А-а-а, черт! Эти болтуны из рекламных агентств не имеют ни чести, ни совести! Обещают рай под сиденьем кресла, а на деле — ноги даже вытянуть некуда! Пассажиров в кабине — как сардин в банке! Так повернешься — колени затекают, так сядешь — шея устает! Им только бы деньги грести... И абсолютно наплевать, что у одного из пассажиров ноги могут оказаться длиннее общепринятых стандартов... Да и завтрак что-то не несут.
Еще эти два бельгийца никак не уймутся! Уже три часа, как мы в воздухе, а они все бьют лбом о гнутые линзы иллюминаторов. Гренландию приняли за замерзший океан! Впрочем, не они первые, не они последние. Все новички ведут себя над океаном одинаково. Даже Том, и тот спутал гренландские снега с ледяными полями океана. Когда это было? Кажется, мы летели на мексиканскую гонку. И это был дебют Тома в интернациональной команде «Пежо».
Том, Том, как же ты не уберег себя? Как же ты допустил, чтобы проклятые колеса раздавили тебя?! Наверное, было очень плохо, Том, очень плохо, если ты решил наглотаться этой пилюльной дряни...
Проклятое кресло! Оно хоть как-нибудь опускается в спальное положение?! Вот, наконец! Кажется, я сзади кого-то потревожил? Толстяк даже не шелохнулся. Везет же людям — могут спать таким мертвецким сном!
Том тоже в самолетах спал плохо. Хотя на шесть лет моложе меня. Смешная жизнь! Будто вчера мы еще катили с ним в одной команде. Он острил и смеялся, когда многие едва держались в седлах. А он шутил... Он мог, казалось, затащить в хороводный круг даже мертвеца!
Эх, Том, Том!.. Дешевая штука — эта наша жизнь... Тебе бы сидеть сейчас на месте того белобрысого сопляка. С каким наслаждением поработал бы я с тобой на одной дороге! Да вот... Ты где-то там, во Франции, лежишь на каменном диване городского морга. В холодном, пропахшем вонючим формалином подвале... А я, старый песочник, вновь трясу свой дряхлые кости над океаном... Грустная жизнь!
И мне уже пора, давно пора пройти свою последнюю гонку... Пусть крутят педали другие. Помоложе! Я свое отработал. Канадская гонка — и довольно... Если она закончится благополучно и я не последую за тобой, Том, займусь делом поспокойнее, чем велосипед. Мадлен тоже выбилась из сил: двое детей и два кафе на ее плечах. Наверное, поэтому каждый раз она встречает меня все суше и суше... Может быть, о чем-то догадывается... Хотя ей уже давно пора привыкнуть к идиотским слухам, которые распускают о нас с тобой. И особенно обо мне...
Впрочем, слухов, как и побед, с каждым днем становится все меньше и меньше. Зато один — «Роже Дюваллон расстается с велосипедом!» — стал самым устойчивым. Если бы не Цинцы, опровергавшая все слухи с яростью гладиатора, меня, пожалуй, не только бы вытолкали из спорта, но и похоронили тотчас...»
Тяжелый храп механика Жаки, раскинувшегося в соседнем кресле, заглушал ласковое пение двигателей. Роже бесцеремонно сбросил со своего колена мясистую руку толстяка механика и ткнул его в бок.
— Послушай, Макака! Да проснись ты! Твой храп может развалить эту телегу, и мы все плюхнемся в океан! Слышишь?! Проснись!
Подражая диктору, Роже прокричал ему в самое ухо:
— Сверхрегулярная авиалиния объявляет, что сказочно-реактивный, необычайный по пению моторов и уровню обслуживания рейс Амстердам — Монреаль отменяется!
Жаки словно возвращался из иного мира, таращил на Роже глаза, не понимая, где находится и что от него хотят. Способность Жаки проваливаться во сне, как бы в тартарары, пугала Роже. Почему-то именно таким представлял он себе процесс умирания. Только не будет рядом соседа, который бы растолкал, пробудил, вернул к жизни, если и ему вдруг доведется так тяжело уснуть...
— Просыпайся, просыпайся! — Роже уже не толкал, он просто тряс Жаки за плечо, тряс грубо, нещадно.
— Что?.. Что?.. Что случилось?! Уже приехали?! Все?!
Роже развеселила растерянность Макаки, и он, милостиво отпустив его плечо, сказал:
— Мне надоел твой храп. Сколько раз просил: спишь — спи тихо. А лучше всего — вообще не спать в общественных местах... Именно потому, что не слушаешься меня, — остался до сих пор холостяком. Последняя шлюха сбежит от тебя, как только сомкнешь свои бесстыжие очи. Обязательно закажи где-нибудь специальную пробку. Этакий звукогаситель! Глядишь — и женишься!
Перебранка с Жаки отвлекла Роже от грустных мыслей. Он ощутил желание двигаться. Ему стало невмоготу сидеть в тесном кресле — как всегда, ограниченность пространства его раздражала. Он и на гонках в «поезде» чувствовал себя неуютно. При первой же возможности стремился уйти вперед, вырваться из тисков «поезда» на простор дороги. Там, в одиночестве, как бы ни было трудно работать без помощи против всех ветров, он обычно и ощущал настоящий вкус гонки.
Роже встал и с трудом пробрался между рядами кресел, переступая через скрюченные ноги и сумки. Жаки провожал его долгим бессмысленным взглядом.
Это был обычный трансатлантический рейс лайнера ДС-9. В глубоких откинутых креслах величаво возлежали пожилые американские пары. У самого перехода в салон первого класса устроились четверо итальянцев.
Еще в Амстердаме Роже обратил внимание, что этим же самолетом летят какие-то спортсмены в тренировочных синих костюмах с белыми полосами. Они заняли места в самолете задолго до прихода французов. Во всяком случае, когда Роже, Жаки, менеджер и ребята с колесами в ярких красно-сине-белых чехлах шумно ввалились в салон самолета, игриво здороваясь со стюардессами, мальчики в синих костюмах обжито сидели в своих креслах.
Роже мог бы подумать, что летят незнакомые соперники, не будь уверен, что все другие команды улетели вчера из Амстердама специальным чартерным рейсом.
А Роже накануне вдруг стало ужасно противно лететь со всеми в этой нанятой, как для скота, чертовой колымаге. За долгие годы странствий по свету он познал, что такое чартерный рейс, и закапризничал...
Как ни странно, организаторы Канадского тура довольно спокойно восприняли его очередной каприз, стоивший денег, и денег немалых. В виде исключения они разрешили французской команде лететь регулярным рейсом. Только Жаки долго ворчал. Ему пришлось перекладывать все свои железки из тяжелого кованого сундучка в разные ручные сумки. В чартерном рейсе можно было брать с собой неограниченное количество груза — за все платили организаторы гонки. В маршрутном самолете перевес шел за счет собственного кармана пассажира. А платить за что-либо Макака не любил до смерти.
Узнав о капризе Роже, он долго, гораздо дольше, чем требовалось, гремел железками — набором шестеренок, валиков, ключей всех размеров и калибров. Роже наконец надоело слушать демонстративное бренчание Макаки. Он ушел в бар, где и просидел до позднего вечера, а вернувшись в номер, сразу забрался в постель.
Утром Роже встал в отличном настроении. Если не считать несколько странного предчувствия. Он подумал, что предчувствие рождено предстоящим трансатлантическим перелетом. Роже замурлыкал мелодию популярной песенки, стараясь отогнать непонятную тревогу. В последние год-два такое смутно-тревожное состояние словно стало для Роже столь же естественным спутником, как и велосипед.
Чтобы отделаться от этой властно надвигающейся тревоги, Роже заказал разговор с домом, с Мадлен. Слышимость, несмотря на грозовую погоду, была идеальной: казалось, протяни руку — и коснешься Мадлен на другом конце провода...
Жена радостно щебетала:
— Милый, приглашение организаторов тура прелестно. Оно меня очень обрадовало. Спасибо, что не забыл обо мне. Уверена, тебе нелегко было добиться приглашения. Но ты умница... Хотя у меня сейчас так много в связи с отъездом хлопот... Я успела подогнать все дела в обоих кафе. Для детей наняла женщину, которая будет за ними смотреть, пока мы в Канаде. Я уже заказала билет на самолет и успела кое-что обновить в своем гардеробе...
Роже вслушивался в веселый, не по годам звонкий голос Мадлен и понимал, что возможность прокатиться до Канады ее радует, как маленькую девочку красивая кукла.
Многие годы под всякими предлогами он не брал Мадлен с собой на гонки, и ему казалось, что Мадлен давно смирилась с его позицией. Но потом это дурацкое приглашение, впервые присланное домой, а не переданное, как обычно, ему в руки или направленное менеджеру, послужило причиной нарушения раз и навсегда установленной традиции. Роже уступил, сам не зная почему...
И хотя через минуту после того, как раздался в трубке взволнованный голос Мадлен, говорить было не о чем, Роже не вешал трубку, продолжая время от времени задавать пустяковые вопросы. И для чего-то все настаивал, чтобы Мадлен разбудила сына. Со свойственным ей упрямством и логической правотой она отказывалась это делать. И от понимания нелепости своего желания Роже стало еще более грустно.
Повесив трубку, Роже накинул на плечи пиджак и спустился в холл гостиницы — большое мрачноватое помещение, аляповато декорированное под старину — стиль, который давил Роже, и он чувствовал себя в таких постройках совершенно лишним и беспомощным человеком.
В ближайшем киоске Роже купил «Фигаро» и, вернувшись в холл, уселся в тяжелое черное кресло, стоявшее у окна.
За стеклом мельтешил поток машин. Изредка за высоким — от пола до потолка — гостиничным окном проплывали фигуры одиноких прохожих, словно притиснутых к стеклу автомобильным потоком. Неспешно, качая бедрами, прошла высокая томная блондинка, без всякого видимого интереса заглянувшая в окно холла. Проводив ее заинтересованным взглядом, Роже развернул газету. С первой полосы на него смотрели большие глаза Тома Тейлора. Они резко контрастировали с черной жирной рамкой, окаймлявшей портрет. Сочетание было столь нелепо, что Роже принял рамку за неудачный элемент оформление. Потому даже удивился: «Чего это старина Том вылез на первую полосу? Никак вновь стал лидером тура? Но ведь еще вчера разрыв был слишком велик!»
Наконец взгляд Роже остановился на кричащем черном заголовке, вынесенном под самую газетную шапку. Заголовок шел через всю полосу — «Смерть на горе Венту».
«Том» и «смерть» — эти понятия никак не увязывались воедино. Роже обалдело уставился на газету, словно пытаясь додуматься до смысла чудовищной мистификации.
Странно, но эффект неожиданного сообщения был таков, что в первую минуту у Роже даже не явилось столь естественного желания узнать, что же произошло с Томом... Сам факт, что Тома больше нет в живых, был для Роже настолько нелеп, что условия, при которых неведомая катастрофа произошла, для него не имели значения.
С минуту Роже сидел неподвижно, даже не пытаясь поднять газету, упавшую на пол. Лишь постепенно каждой клеткой своего существа он осознал, что Том умер, умер действительно, ушел невозвратимо, и больше никогда его не увидеть, даже на похоронах, В день, когда Том отправится в свой последний путь, он, Роже, будет начинать новую гонку...
«Венту... Венту... — пробормотал Роже. — Да, я помню эту горушку... Значит, они прошли уже тринадцатый этап... Подъем на Венту и меня всегда выматывал так, что не оставалось сил проглотить дольку мятого апельсина. Венту... Венту... Бесконечный, залитый нещадным солнцем подъем... Высота, подобно прессу, выжимает последние остатки желания двигаться дальше...»
Роже непроизвольно взглянул на нижнюю кромку газетной полосы. Большая статья кончалась словами: «Прощай, Том». И дальше шла подпись Цинцы. Роже стоило немалых усилий сосредоточиться и заставить себя читать. Но еще больших усилий — понимать текст.
«Склоните головы перед памятью величайшего английского гонщика... Том Тейлор мертв. Но имя его стало легендой. И для дилетантов, и для специалистов Том Тейлор олицетворял собой велосипед. Он был человеком, который покорил мир яркостью, своего характера, силой спортивного таланта... Он жестоко проиграл последнее состязание с соперниками. Но выиграл бой с вечностью. Ибо его последние слова: «Посадите меня на велосипед...»
Это был действительно стиль Цинцы. За пятнадцать лет их более чем близкого знакомства и совместной работы над книгами Роже по первой же строке узнавал перо Цинцы в огромном ворохе печатной макулатуры.
«...Последние слова Тома могут стать эпитафией любому величайшему гонщику мира... Английская велосипедная федерация предлагает установить памятник на склоне горы Венту, на месте, где упал Том Тейлор. Обелиск будет воздвигнут на деньги, которые пожертвуют истинные почитатели Тома...»
Роже остановился и подчеркнул быстрым движением ногтя это место в газете.
«Надо будет деньги, заработанные в Канадской гонке, перевести на личный счет Тома. Они пригодятся Хеленке. Все-таки двое детей. Да и памятник обойдется недешево. А на пожертвователей у меня нет особой надежды. Сейчас люди так неохотно расстаются с деньгами! А когда такие, как я, ставят памятники другим, они на самом деле ставят памятники себе. Ведь мы умираем не только сами — мы умираем и в наших друзьях».
«...Перед самым подъемом на Венту Том выглядел не просто усталым и загнанным, как он выглядел весь тур. Он казался черным от усталости. И это был не загар, обычный загар на лице человека, овеянного всеми ветрами мира. Лицо Тома походило на маску — лицо смотрящего в глаза смерти. Пожалуй, таким оно понимается сейчас, когда свершилась трагедия на горе Венту. Утром же, перед этапом, его очаровательная улыбка, несмотря на стиснутые в нервном напряжении зубы, как-то скрашивала впечатление и заставляла людей верить, что Тому легко-легко, как обычно.
Уже в начале этапа Том устал. Черные впадины глазниц стали еще глубже, а острый хищный нос буквально касался руля, когда Том пытался удержаться в лидирующей группе.
Наш Том мертв... Как будет жить спортивный мир без этого симпатичного лица и привычного обращения журналистов: «Мистер Том...»? А ведь сколько раз так начинались самые интересные интервью... Сила Тома как гонщика в том, что он всегда умел идти на шаг впереди остальных, считать миновавшей любую, самую труднейшую ситуацию...»
Роже поперхнулся. Это были слова, которые как-то вечером он сам сказал Цинцы о Томе: она тогда пыталась для себя осмыслить его спортивный характер. Видеть свои слова сейчас, в некрологе, было волнительно, словно он сам, Роже, сказал их над гробом Тома.
«...Многим французам Том казался флегматичным англичанином. И только для гонщиков, для своих друзей, таких, как Роже Дюваллон, он был простым, веселым и энергичным парнем...»
Слезы навернулись на глаза Роже — Цинцы резала по живому... Да это было и неудивительно. Она знала их обоих, может быть, лучше, чем они сами знали себя.
«...Том был англичанином до мозга костей, англичанином традиционным, старого склада, который в любой мелочи видит прекрасную возможность порадоваться самой жизни. Том был великим Неунывакой. Он никогда не считал, что место на велосипедном Олимпе постоянно и однажды олимпиец не окажется битым. Как сейчас вижу Тома на чемпионате мира в Саланге. Почти выиграв гонку, Том упал, повредил плечо, и победа буквально уплыла у него из рук...»
Дюваллон мог дальше не читать... Роже прекрасно помнил, как Цинцы ворвалась тогда в амбулаторную машину, где он успокаивал Тома. Тот сидел в мокрой от пота форме. Крупные мутные шарики катились из глаз, оставляя на грязном лице серые потеки... Он совсем не думал о том, что на него смотрят окружающие. Он всецело отдался горю, как умел отдаваться и радости.
А уже через десять минут увлеченно объяснял Цинцы, как надо готовить домашнее мороженое. И что его надо есть обязательно сразу, пока оно еще хранит движения растирочной лопатки.
Это воспоминание показалось Роже таким кощунственным в сопоставлении с фактом смерти, что он отложил газету и дочитал ее только в аэропорту — после того, как команда сдала багаж и ожидала вызова на посадку...
Роже вздохнул и решительно направился в салон первого класса.
Оскар Платнер, бывший двукратный чемпион мира и обладатель еще десятка не менее громких титулов, а ныне менеджер французской сборной, всегда летал только первым классом. Даже если бы его любимой команде пришлось лететь сидя рядком на крыле лайнера, Оскар Платнер все равно бы оказался в салоне первого класса.
В Швейцарии, где Платнер жил постоянно, у него было несколько довольно солидных предприятий, приносивших ему хороший доход и позволявших жить широко, а не просто безбедно. На треке и на шоссе он не смог бы, конечно, сколотить таких денег. Но в седле он сделал себе громкое имя, которое сумел удачно пустить в дело. Он влез во многие солидные фирмы и рекламные агентства. Сметка, расчет, энергия и десятки других добрых качеств, уживавшихся в Платнере, позволили ускорить оборачиваемость такого капитала, как спортивное имя.
За пять лет коммерческой деятельности Оскар стал богатым и независимым человеком, который очень трезво решил, что заработанных денег хватит до конца жизни и теперь надо только жить. Он вновь вернулся в спорт. Теперь Платнер ездил по миру в роли менеджера, представителя федерации или члена жюри. Ездил просто так, для удовольствия, поскольку, как выяснилось, даже ему, человеку преуспевающему, нелегко без привычного велосипедного мира, которому он посвятил лучшие годы жизни. Платнер возвратился к велосипеду, как Гобсек к своему сокровищу, — пользоваться им он не мог, а расстаться не хватало сил.
Оскар говорил на четырех языках одинаково остро, умно и бойко. И потому был незаменимым собеседником, внимательным и веселым переводчиком между людьми, которые не знали какого-нибудь общего языка.
Салон первого класса почти пустовал. Оскар, склонившись к самому уху миловидной, средних лет американки, шумно, с жестикуляцией, рассказывал какую-то смешную и, судя по всему, пикантную историю. Американка заливчато хохотала и через каждые два слова экзальтированно вскрикивала: «Нет, правда?!»
Оскар, увидев Роже, прервал рассказ и представил Дюваллона своей соседке:
— Познакомьтесь, самая яркая велосипедная «звезда» Франции! Только не говорите, мадам, что вы никогда не слышали имени Роже Дюваллона! Юноша этого не переживет!
— Нет, правда? Это сам Роже Дюваллон? Сам Крокодил?!
— Браво, мадам! Именно так его зовет весь спортивный мир. И отнюдь не за то, что со слезами на глазах он пожирает все велосипедные титулы, которые только возможны. Скорее за то, что именно так он поступает со всеми хорошенькими женщинами!
— Нет, правда?!
Роже пожал плечами, — он не терпел пустую светскую болтовню. Когда-то подобное «узнавание» дамочки, судя по всему, весьма далекой от спорта, привело бы его в восторг, заставило переполниться чувством собственного величия, но сейчас оно его даже не тронуло. Крокодил попросил:
— Оскар, угостите рюмкой хорошего коньяка?
— Да, да, охотно, — откликнулся Оскар.
Он подозвал стюардессу:
— Три коньяка, пожалуйста!
— Как?! Месье Крокодил пьет коньяк перед самым состязанием? Вы ведь сказали, что гонка начинается завтра?!
— Конечно, завтра! А коньяк пьется сегодня! Впрочем, по Гринвичу, «завтра» уже наступило!
— И вы надеетесь после этого успешно выступить?!
— Насчет «успешно» сказать трудно. Но от коньяка всегда появляется желание что-нибудь сотворить... — Роже многозначительно посмотрел на Оскара. — К тому же коньяк прибавляет резкости... Коньяк, мадам, это наш бензин! Если в двигателях самолета сгорает бензин, то в нас горит лучший французский коньяк!
Оскар умиленно кивал головой:
— Крокодил — умница. Он очень напоминает Рик ван Лоя. Вы знаете, мадам, этого очаровательного бельгийского гонщика? Широкой души человек! Только один недостаток не позволял Рику стать идеальным — он никак не мог научиться произносить решительное «нет», когда речь заходила о деньгах. Самый тихий шелест крупных банкнотов действовал на него подобно гипнозу и легко мог заглушить голос разума.
«При чем здесь Рик ван Лой? — думал Роже, потягивая коньяк. — Ты, старая лиса, рассказываешь о себе. Шелест деньжат действовал на тебя не меньше, чем на Рика. Ты тоже имел в велоспорте все, но не имел своего «я», когда на сцену выходили тугие денежные мешки. И по любви к шелесту банкнотов вы с Риком близнецы».
— Да-да, — продолжал Оскар Платнер. — Иногда очень трудно произнести «нет». Этим словом, кстати, очень злоупотребляли наши бабушки. Не находите?! Правда, современные женщины вполне справедливо стали о нем забывать. А в велосипедном мире «нет», сказанное вовремя, порой делает даже слабого гонщика сильнее самого сильного. Надо только уметь сказать «нет»... Вот возьмите его — Оскар ткнул пальцем Роже в плечо. — Он великолепный гонщик, великолепный парень с великолепным спортивным характером. Помню, он закончил однажды Гентскую шестидневку очень усталым, а ему предложили выгодный контракт. И он собрался с силами — смею вас уверить, это было сделать нелегко — и сказал «нет». А потом взял отпуск и уехал отдыхать в горы...
Роже внимательно посмотрел на Оскара, пытаясь понять суть скрытой иронии. Но тот смотрел на Роже своими смеющимися серыми глазами так искренне приветливо, что Роже совсем успокоился, так и не поняв, знает ли Оскар, что он был тогда в горах с Цинцы.
— О мадам! Зато потом он был силен в туре Фландрии как никто! Если мне не изменяет память, Роже, ты выиграл с разрывом почти в пять с половиной минут?
Роже кивнул.
Оскар продолжал безудержно кокетничать с соседкой.
— Да, мадам, настоящий гонщик очень похож на мудрую женщину: он всегда должен быть в экстраформе. Взять Крокодила. Гонки для него — удовольствие. Ему стоит огромного труда не само выступление в гонках, а подготовка к состязанию, поддержание экстраформы. Дождь или холод — он должен быть в седле. Простите меня за многословие, мадам, но я уважаю людей, которые выбрали одну из самых трудных в мире профессий. Крокодил относится к числу таких людей.
«Да, Платнер, — думал Роже, — ты тоже любил велоспорт. Ты и сейчас любишь его. Но больше всего в этом мире ты обожал деньги. Пожалуй, даже сейчас, когда ты закончил выступать и живешь в свое удовольствие, ты не можешь сказать толком, зачем тебе столько денег».
Густой старый «Арманьяк» взбодрил Роже и настроил на несколько скептический лад. Положив свои длинные костлявые руки на острые колени, он молча слушал и не слушал Оскара. Лишь изредка, в случае необходимости, вяло поддакивал.
«Все мы отличные ребята, когда не сидим в велосипедном седле, — думал Роже, — но каждый из нас хоть раз, да делает в жизни большую ошибку. Каждый, но только не Оскар. Он даже оставил спорт именно тогда, когда купался в лучах славы, когда был непобедимым Оскаром Платнером, любимцем велосипедных фанатиков. Пожалуй, я слишком затянул с уходом. Вот и Том... А ведь он был на шесть лет моложе меня. И кто знает, не моя ли вина, что он не ушел из спорта живым. Ему было неудобно, как и мне когда-то, покидать спорт раньше стариков.
А сегодня вопрос ставится так: или уходить совсем, или переходить в «Фаему», команду не бельгийскую по своей сути и тем более не французскую. Мне, старику, будет нелегко найти себя в новой команде. Я уже никогда и нигде не буду чувствовать себя хозяином, как прежде, в «Пежо». Но с каждым годом выбор все ограниченнее. И то, что меня погнали на заштатную гонку, — лишнее подтверждение тому. Никакие слова шефа о необходимости покорения Американского континента не обманут меня. Для шефа я уже конченый человек. Самое время оставить спорт. Том не сделал этого... И судьба распорядилась по-своему...»
— Скажите, Оскар, — прощебетала американка. — Верно, что вам приходится пользоваться этими ужасными... как их... допингами? Я как-то видела лицо одного парня после допинга! Будь моя воля, я запретила бы их совсем!
— Ну и что? Запретите, а дальше? — поддразнил ее Оскар. — А знаете ли вы, что в наши дни даже хлопковая коробочка содержит двадцать процентов дакрона? К тому же гонка не прогулка с барышней под луной. Почему же запрещать пользоваться допингами гонщикам, делающим обычную тяжелую работу, когда людям других профессий это не возбраняется? Ведь женщине не запрещают глотать противозачаточные таблетки или принимать обезболивающие средства при родах? Мы, гонщики, рожаем в жизни гораздо чаще, чем вы, женщины! Мы рожаем победы!
На пороге салона показалась длинноногая стюардесса. Крокодил окинул ее оценивающим взглядом. Она ответила ему тем же. Но значение ответного взгляда он понял лишь через несколько минут. А пока она убирала со столиков пустые коньячные рюмки, и ее белые холеные руки мелькали перед самым носом Крокодила.
«Водятся же на земле такие экземпляры — ноги растут прямо из-под коренных зубов! И что этих милашек гонит в небо: развернуться здесь негде и заработок невесть какой!»
В этот момент длинноногая стюардесса вежливо спросила Крокодила, заведомо зная ответ:
— Вы тоже летите первым классом? Тогда, пожалуйста, пройдите на свое место, сейчас будет подан ленч.
— Иди, Роже, иди! И помни: именно по этой причине, когда меня в кассе спрашивают, какое бы место я предпочел, отвечаю: «С которого лучше всего видна стюардесса».
— Мерси, месье, — изысканно поклонившись, стюардесса поблагодарила за комплимент.
«Так ты, красотка, прежде чем выставить меня отсюда, навела справки — а вдруг я тоже лечу первым классом?» — хмыкнул Роже, но вслух как можно вежливее произнес:
— Охотно пройду на свое место. Но при условии, что в моем салоне вы лично подадите мне ленч.
Об этих своих последних словах он думал, медленно, без всякого аппетита пережевывая куски холодной курятины. Обильный трансатлантический ленч был хорош не столько своей кухней, сколько возможностью хоть как-то скрасить однообразие бесконечного полета. Потом длинноногая унесла поднос, и Роже внезапно заснул, привалившись к плечу Жаки...
Самолет пошел на посадку, бросаясь с одного густого белого облака на другое. Казалось, каждое столкновение с глыбами самых причудливых форм должно смять машину, разнести в щепки, но ДС-9, как призрак, бесшумно пронизывал белые стены. Земля открылась сразу, внезапно, сверканием на солнце серой полосы бетона, начинающейся прямо от изумрудной воды.
Когда Роже появился на трапе с двумя запасными колесами в руках, он увидел Оскара внизу. Тот о чем-то договаривался с вертлявым маленьким человечком. С десяток, репортеров принялись охаживать трап, полыхая блицами. Снимаясь вместе с Жаки — репортерам по душе кадр: длинный и тощий рядом с толстым и коротышкой, — Роже заметил, как по трапу стали спускаться ребята в синих тренировочных костюмах.
— Оскар, а это что за компания?
— Твои соперники. Говорят, русские. Приглашены на гонку.
— Этого еще не хватало! А они что, умеют сидеть на велосипедах?
Оскар лишь засмеялся в ответ.
— Ты думай не о русских — подумай о себе! Мы, оказывается, должны ехать отсюда почти триста миль на автомобилях. Багаж пойдет грузовиками...
— Я не дам грузить свои веломашины, пока не увижу грузовиков. Кто их знает, этих канадских французов, понимают ли они разницу между бочкой и велосипедом!
— Будьте спокойны, месье Дюваллон, — подскочил маленький человечек. — Грузовики специально оборудованы для перевозки велосипедов.
— Я вам верю и потому хочу взглянуть сам, — отрезал Роже.
Грузовик был оборудован грамотно: скобы крепления машин под потолком, стены обшиты мягкими поролоновыми подушками, непротекающая крыша...
Когда они рассаживались в два лимузина, облепленных плакатами предстоящей гонки, Роже с удовольствием прочитал слово «Франция». Но номер команды огорчил — тринадцатый.
«Час от часу не легче! Мало того, что сама гонка начинается в понедельник, а не как обычно — в воскресенье, так еще и командный номер тринадцатый...»
За руль первой машины уселся Оскар, вторую должен был вести Жаки. Он уволок в багажник все сумки с запасными железками — и в дороге никому не мог их доверить.
Большие американские машины казались передвижными домами по сравнению даже с «ситроеном» Роже. Первое время Оскар чувствовал себя за рулем мощного «доджа» неуютно. Сидевший рядом с Оскаром Роже несколько раз буквально бился лбом о стекло — Платнер не мог привыкнуть к сервотормозам; когда машина, всхлипывая, содрогалась от резкого торможения, Роже вскрикивал: «Ой-ой-ой!» Ребята, сидевшие сзади, дружно подхватывали хором этот крик. Оскар лишь смущенно бормотал: «Пардон, мальчики, пардон...»
И, чтобы как-то сгладить неловкость, острил:
— Современные автомобили настолько совершенны, что оставляют водителю много времени на обдумывание проблем, где взять деньги, чтобы оплатить их покупку!
Дорога шла вдоль мутной реки, больше походившей на широченный искусственный канал. Вскоре кружение по прибрежным дорогам укачало всех, и никто уже не обращал внимания на реку. Оглянувшись, Роже увидел, что ребята спят вповалку.
«Вот жлобы-устроители, не могли прибавить хотя бы денек отдыха перед стартом. После такой дороги — и сразу же в гонку».
— И в этой стране говорят о каком-то возрождении велосипеда! — пробурчал Оскар.
Он вел машину лихо. И Роже поймал себя на том, что сравнивает шоферское мастерство Оскара с мастерством покойного Тома.
«Кто хоть раз сидел с Томом в его спортивной машине, сразу же ощущал истинно шоферскую душу. «Безопасность движения — фикция! — говорил он. — Сначала садимся в мощные скоростные «ягуары», обутые в непрокалываемые шины, заливаем столитровые баки высокооктановым бензином по кличке «тигр», а потом хотим ездить осторожно!
Том до безумия любил мощные моторы, как, впрочем, и все мы. Наверно, потому, что на трассе гонки платим дорогую цену за каждый пройденный метр. А эта легкость движения машины, такой щедрой на скорость, невольно подкупает нас. Впервые об этом сказал мне Том... Он, Том, умел пользоваться мощностью мотора. И в то же время он уважал белые осевые линии, которые так четко планируют кочевую жизнь гонщиков...»
— Ты прав, — запоздало откликнулся Роже на слова Оскара. — Но я где-то читал, что в Нью-Йорке начался велосипедный бум. Один из магазинов продал в день чуть ли не двести велосипедов!
— На американских дорогах велосипедист действительно выглядит сумасшедшим... Они все тут сумасшедшие! Жаки рассказал мне сегодня милый анекдот. Шестнадцатилетнюю американку спросили, что она больше всего любит? «Ездить с дружком на мотоцикле в лес». — «И мама не беспокоится?» — «О нет! Я же на голову надеваю защитный шлем!»
Роже слушал Оскара, наблюдая за впереди идущей машиной. Это был тяжелый «олдсмобиль» типа «вагон». Папа и мама, сидевшие на переднем сиденье, о чем-то спорили, а сзади пятеро детей и собака возились, как желтые цыплята в сетчатом ящике на Дижонском рынке. Мальчуган лет трех все норовил лизнуть в ответ большого ленивого сенбернара. Но собака, очередной раз лизнув его, отворачивала морду. И это было смешно.
— Я не верю, — Оскар притормозил, пропуская вперед дорожный патруль, несшийся с включенной сиреной, — что велосипед в такой стране, как Америка, может шагнуть за пределы аллей нью-йоркского Центрального парка. Эта нация уже забыла, как можно двигаться благодаря силе собственных мышц, а не тугому карману. Кстати, что ты решил с «Фаемой»?
— Еще не решил. Состоялся предварительный разговор...
— Между прочим, я тут перекинулся несколькими словечками с шефом банановых «Фиффе». Тебя хотят — не скрою. — Оскар взглянул на Роже, проверяя, какое впечатление произвело сообщение. — Они с деньгами... Есть смысл подумать. Контрактные переговоры не что иное, как мышиные гонки, в которых нас готовят к крысиным бегам...
— Помню, они субсидировали команду англичан. Но уж больно не хочется носить кличку Банан!
— Все-таки подумываешь оставить спорт?
— «Подумываешь»! Это не то слово. Скорее, вынужден...
— Да, юношей тебя уже не назовешь. Но, мне думается, ты еще сможешь побороться. Знаешь, я иногда жалею, что ушел не в борьбе, а так, играючи... Уйти в борьбе... В этом есть своя прелесть...
— Так думал и я... Но когда узнал о смерти Тома...
— Перестань изводить себя смертью Тома! — Оскар почти крикнул, но потом, как бы извиняясь за грубость, добавил: — Судьбы своей не избежишь. Все там будем. Правда, и спешить туда не следует...
— Так вот, — продолжал Роже, словно не слышал окрика Платнера, — когда я узнал о смерти Тома, моим первым желанием было послать велосипед к черту. Я находился, конечно, в шоке, приняв такое решение. Но оно было сформулировано у меня вот здесь. — Роже ткнул в грудь кулаком, в котором была зажата карта дорог. — И мне вдруг стало тогда так легко. Но легкое решение потому и легкое, что легкость его оборачивается новой тяжестью. Я хорошо помню, как лежал тогда в кресле и вдруг отчетливо представил себе, что больше никогда не увижу Тейлора. Чувство это было пронзительным, почти режущим... И только одна мысль: «Велосипед убьет меня так же, как Тома». Ты знаешь, Оскар, я не трус... Но сообщение о гибели самого близкого друга... Потом я вдруг понял, что должен сделать еще шаг, еще один шаг — позвонить жене.
Роже смотрел сквозь ветровое стекло, но ему казалось, что бетонная лента шоссе бежит прямо через него.
— Когда я начал говорить с женой, ее беззаботный голос успокоил меня. И вся тяжесть проблемы — бросать велосипед или протянуть еще — вновь навалилась на меня. Ведь оставить спорт — это разрушить все созданное таким трудом... Стыдно признаться, но я вдруг понял, что потеря Тома — страшная для меня потеря, но это еще не конец света.
Оскар порывался что-то вставить в монолог Роже, но тот каждый раз останавливал его началом своей новой фразы.
— На следующий год Том планировал ехать за моей спиной в одной команде...
Густые голубые сумерки незаметно накрыли окна лимузина.
Наступление вечера Роже и Оскар ощутили скорее не по темноте за окном, а по ярким снопам света встречных автомобилей. Оскар тоже включил свет, но сделал это слишком поздно. Машина на скорости около ста миль в час внезапно вылетела на бугор, за которым оказался крутой и глубокий провал. В глаза Оскара, наверное, ударили огни встречной машины. Во всяком случае, он, не ожидая внезапного изменения профиля дороги и встречной машины, идущей откуда-то снизу, резко тормознул.
Роже даже не успел испугаться. Он только понял, что Оскар допустил грубейшую ошибку. А какую, осознал, лишь когда Оскар, повинуясь больше инстинкту, чем водительскому опыту, все-таки сообразил отпустить тормоза. Машина, проплясав по дороге, вновь подчинилась управлению.
— Ой-ой-ой! — тихо прошептал Оскар.
Они переглянулись.
Роже посмотрел назад. Ребята спали по-прежнему, и никто из них даже не узнает, что в то мгновение они были на волосок от смерти. Роже ободряюще похлопал Оскара по спине и ничего не сказал. Так молча они ехали до места назначения. В потемках не разобрались, что за здание отвели им под ночлег. Но когда их ввели в огромный зал духовного колледжа, Роже присвистнул:
— Ну и отельчик! Человек двести в одной кровати!
Французы с шумом заняли отведенную им секцию, с интересом поглядывая, как в других копошились незнакомые парни, с которыми уже завтра познакомит дальняя дорога. На некоторых незанятых кроватях еще лежали бумажные бирки с названием страны. Четыре буквы, как пояснил Оскар, означающие то же, что и «Россия», лежали в соседней секции, куда Роже заглянул без всякого труда.
— Везет, опять русские рядом! Что-то много совпадений...
— Не хотел расстраивать, — признался Оскар, — но нам придется проводить в подобных колледжах каждую ночь.
Он выжидающе посмотрел на Роже — тот мог вспылить и отказаться жить в таких условиях. Роже только спросил:
— А нельзя ли подальше от бога, но поближе к покою? В обыкновенный маленький отель?
— Увы... — Оскар развел руками. — Завтра попробую связаться с месье Вашоном. Он здесь всем крутит.
— Ну что ж, внезапно смиренно произнес Роже. — Если не выспимся, то хоть помолимся. Не часто доводится...
Оскар поблагодарил Роже взглядом. Кто-кто, а он-то знал привередливость Дюваллона. Бывали случаи, когда Крокодил менял и люксовские отели. Но, видно, всему свое время... И капризам тоже...
Зал гудел, будто большой велотрек перед началом шестидневки. Кто-то кидался подушками, кто-то напевал. Распятие над каждой кроватью белело светлым клеймом. Словно какие-то чудаки пронумеровали кровати одной и той же зашифрованной цифрой. Так же шумно, все вместе, ужинали внизу в общей столовой. Пища была вкусной, разнообразной и до чертиков — по-американски — обильной. Даже придирчивый Роже не смог найти в питании ни одного изъяна.
«Посмотрим, надолго ли хватит такой организации в кормежке, — ворчливо подумал он. — Первый день как рекламное объявление! А когда пойдет гонка — жрите как свиньи! Если хоть раз опоздают с обедом, брошу все — и уеду. Эта дешевка не для меня!»
Он поднялся в зал, сел на кровать и принялся распаковывать электробритву. Розетка оказалась как раз под распятием.
Выбрив лицо, ой достал безопасную бритву, сухой крем и начал брить ноги. Он водил скребком по тугим, каменным икрам, косил жесткие и редкие волосины тщательно, как бы делала следящая за собой модница. Казалось, для Роже не существовало иной проблемы, чем не дай бог пропустить хотя бы волосок на длинной костистой ноге, покрытой старыми белесыми шрамами.
Когда-то, в начале карьеры, он спросил одного матерого гонщика, зачем он бреет волосы на ногах, и тот зло ответил: «Чтобы ветер не путался — теряется скорость!»
Роже не успел еще убрать в мешок бритвенные принадлежности, когда к нему обратился нагловатый крепкий парень с массивной головой на короткой шее. Он так произнес «хэлло!», будто они были старыми друзьями. И потом заговорил на плохом-преплохом французском языке. Роже озадачила, или, скорее, поразила, детская непосредственность обращения.
— Мистер Дюваллон, прежде чем пожелать вам спокойной ночи, два вопроса...
— Ни одного. А сплю я всегда спокойно. — Роже не смог отказать себе в удовольствии подразнить корреспондента. Ему было занятно видеть, что этот первый набредший на него журналист — хваткий малый.
— Мое доброе пожелание еще никому не мешало — не повредит оно и вам. А без двух вопросов я не смогу закончить завтрашний отчет. Только журналистский «гринго» может упустить случай первым сказать о Роже Дюваллоне...
Это была правда. Приятная правда. И Роже кивнул:
— Только два...
— О’кэй. Есть ли, по вашему мнению, кроме вас приличные гонщики в этом туре?
Вопрос пришелся по душе Дюваллону, но он предпочел отшутиться:
— Кто знает? Посмотрим на первом этапе...
— Вопрос второй... Кого вы считаете своим основным соперником?
— Это трудно сказать перед незнакомой гонкой. Ее могут выиграть все. Легче назвать тех, кто ее не может выиграть.
— Спокойной ночи, — честно закончил разговор американец, даже не подав виду, что, в общем-то, не узнал ничего нового.
Но Роже знал психологию таких парней. Все остальное, им необходимое, они сочинят потом. Им важен сам факт разговора.
Роже с наслаждением юркнул в жесткую, идеально чистую постель.
«Всякое бывало, но спать так близко к богу еще не доводилось», — подумал Роже и блаженно затих.
II глава
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Жаки встал раньше солнца.
Не умываясь, облачившись в рабочий комбинезон, облепленный десятками ярких фирменных знаков, он направился к гаражу.
Спросонья Жаки всегда знобило. Он предпочитал умываться позднее, перед самым завтраком, — окончена работа, и можно снять с рук едкой, вонючей мазью сочные следы металла, масла и резинового клея.
Еще с вечера Жаки оборудовал себе место в крайнем боксе длинного, машин на пятьдесят, гаража. Развесил велосипеды, разложил инструмент, аккуратно составил в угол недоведенные запасные колеса. Механики других команд, побросав машины, вещи и колеса, разбрелись по постелям. Дорога всех утомила, и никто не хотел работать, хотя утром начиналась гонка.
Жаки, как обычно, выбрал место тщательно: чтобы правильно падал свет, чтобы не дуло в согнутую спину. Каждый раз он устраивался капитально, будто располагался навечно, а не на одну ночь. Жаки старался с вечера сделать все, оставив на утро лишь минимум работы.
«Салажата поднимутся чуть свет и начнут морочить голову — то шатуны поставь подлиннее, то передачу замени... Трудно придется Роже с такими сопляками. Если только Мишель поддержит...
Когда хорошо знаешь ребят, сам все на машинах подгонишь. А сопляк от страха мечется — что хочет, сам не знает. Перевидал я их на своем веку. И что шефу вздумалось гнать Дюваллона на заштатную гонку? Ведь Крокодил еще не растерял своих зубов...»
Сидя на маленьком стульчике, Жаки сучил ключом по спицам запасного колеса. Подобно струнам гитары, к которым прикасается настройщик, он трогал пальцами подтянутые спицы, то ослабляя их, то подтягивая еще туже. Со стороны его работа выглядела шарлатанством: только Жаки известно, как определял он готовность спицы — то ли по упругости металла, то ли по звуку, который издавала спица от прикосновения ключа. Небольшая, в виде буквы П, рамка весело взвизгивала под крутящимся колесом. Подтянув несколько спиц, Жаки на пробу пускал колесо резким движением кисти. При каждом таком запуске стука становилось меньше и меньше. И наконец колесо запело ровно и звонко. Отрегулировав одно колесо, Жаки откладывал его в сторону и тут же принимался за следующее. Он заканчивал уже четвертое колесо, когда в гараж как-то сразу, шумно, почти все, ввалились механики.
Высокого хромого англичанина, ездившего с английской сборной последние десять лет, Жаки знал хорошо. Владелец велосипедного магазина в Блэкпуле, он продолжал работать механиком, хотя протез ноги нещадно ему мешал. Особенно при быстрой замене колеса. Но старательность и самоотверженность компенсировали физический недостаток — английские парни относились к своему механику с уважением.
Внезапно Жаки увидел среди вошедших грузного верзилу с сигаретой в длинном мундштуке.
— Севу́чка! — вскричал Жаки и, оставив станок, бросился обнимать вошедшего. — Ты с этими приехал, да?
Жаки тряс верзилу за плечо — правда, от этого больше тряслись розовые мясистые щеки Жаки — и показывал пальцем в сторону дома.
— У вас что за команда? Есть кто-нибудь стоящий? Или как на любительских гонках, где мы с тобой встречались?
Улыбаясь во весь рот, русский механик говорил что-то быстро-быстро. Скорее для себя, чем для Жаки. При звучании знакомых фамилий он улыбался еще шире и, качая головой, произносил почему-то по-немецки: «Нихт, Макака, нихт!» Потом неожиданно присел, показал ладонью у самой земли как бы рост собачки и небрежно махнул рукой: дескать, одна мелюзга...
Жаки не поверил.
— О-ля-ля! Темнишь, наверно, Севу́чка? Привез экстрагонщиков?! — Жаки недоверчиво покачал головой и показал большой палец. Но «Севу́чка», смеясь, показал свой желтый от табака мизинец и поморщился.
В дверях появились двое русских гонщиков, и «Севу́чка» стал им что-то объяснять и показывать на Жаки. Те дружно закивали головой, и «Севу́чка» повел их к машинам.
Жаки искренне обрадовался русскому механику. Тот работал под стать ему — сноровисто и тщательно. Жаки умиляла способность «Севу́чки» говорить на всех языках, не зная, кроме русского, практически ни одного — он лишь ловко оперировал десятком расхожих интернациональных выражений.
Через пять минут весь гараж гудел как встревоженный лисой курятник.
Вскоре и французы ввалились шумной толпой. Разобрали машины, толкая друг друга.
— Тише вы, черти! Помнете колеса! Опять мне работа!
— На мятых поедут. Они молодые, здоровые... — насмешливо сказал Роже, — они все могут.
— И то верно! Как тулузцы, которые не знали, куда деть старую пожарную машину, когда получили новую. Предложили на слом — отвергли. Порешили посылать ее на ложные вызовы. А ваша гонка что ложный вызов на пожар.
Стайкой команда потянулась за «доджем», которым правил Оскар.
— Мы минут на двадцать, размяться! — уже издали прокричал Роже. — А ты, Макака, позаботься о завтраке! Если есть как спать будем, того и гляди с голоду ноги протянем!
Они укатили, а Жаки уселся в уголке и закурил. Хотелось, чтобы ни у кого не нашлось претензий. И он не смог скрыть своей радости, когда, вернувшись, все спокойно поставили машины и никто не потребовал переделок. Шумной толпой побрели в столовую. С Жаки остался только Роже.
— Может, Макака, мне шатуны удлинить? — спросил он неуверенно.
Жаки замер от неожиданности.
— Никак лишняя силенка осталась? — ворчливо вопросом на вопрос ответил Жаки.
Посмотрев в глаза Роже, решил не добавлять «боишься?». Вместо этого сказал:
— Первый этап равнинный... Надо ли? Гонка долгая — целых четырнадцать дней. Накрутишься еще... — И чтобы уйти от спора, сменил тему: — «Технички»-то будут общие или свои?
— Свои... Оскар за рулем, и ты рядом. Идеальная пара. Только не спешите — дороги неизвестные. Итальянцы выступали здесь в прошлом году... Говорят, много гравия... А вы с Оскаром на этапе будто на прогулке...
Роже ворчал зря. Это был отличный экипаж машины обслуживания. Оскар вел «техничку» классно. И Жаки, высунувшись из окна, мог быть уверен, что не потеряет головы, ударившись о ближайший телеграфный столб.
Завтракать Жаки отправлялся самым последним. Выйдя из гаража и обогнув серый блок служебных построек, он увидел непонятное зрелище. Крокодил в полной форме стоял перед каким-то странным сооружением, напоминавшим мостик через несуществующую речку. Седой красавчик в длинной замшевой куртке, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял Роже. Тот слушал безразлично, даже не кивая в ответ. Он жевал резинку, и казалось, что долбит красавчика нижней челюстью прямо в темечко.
Потом Роже сделал плавный круг и въехал на мостик. И только тогда Жаки заметил лежавшего человека. Вернее, торчавшие из-под свежеструганных досок ноги в таких же ярко-желтых ботинках. И Жаки догадался, что идет съемка: под мостиком стрекотала камера, снимавшая наезд на объектив. Жаки уже видел однажды такие штучки. Кажется, на прошлом «Тур Италии».
Роже развернулся и вновь взлетел наверх.
— Не упади! — крикнул ему Жаки. — Убьешься — вот смеху в Европе будет!..
Вокруг захихикали. И Жаки уже забыл о завтраке. Он подлез под толстое стекло, проложенное в центре мостика, и начал давать указания оператору.
— Эй! — крикнул тот режиссеру. — Уберите этого французского попугая! Или мне придется здесь лежать до вечера!
— Сам ты попугаи! — обиделся Жаки. — Ты еще в своей жизни не потратил и первых двух франков на кино, когда я уже видел, как снимаются такие штучки!
Поворчав, обиженный Жаки ушел завтракать. Столовую уже закрывали. Рабочие ловко загружали огромные ящики и сносили оставшуюся снедь в два тяжелых грузовика. На тачках увозили рефрижерированные баллоны с «кокой», «фантой» и соками.
Жаки поел сытно, успев еще разочек пройтись по столам, на которых щедро, на шведский манер, стояли блюда. Следовало познакомиться с шеф-поваром, что непременно и делал Жаки в любой гонке. От дружбы с поваром никогда убытка не бывает. Жаки пролез под стойку, отделявшую кухню от обеденного зала, — и обомлел. Теперь он понял, почему все было так вкусно. Перед ним стоял, сияя круглым личиком, Ганс Дамке.
— Герр Дамке? Вы ли это?! Боже, какое счастье! Вы— и на этой гонке?
— Почему бы мне здесь не быть? Гоняются славные молодые ребята, а платят куда больше, чем в Европе. Влияние богатой Америки.
— Если Дамке здесь, то размах и щедрость организаторов истинно американские! Вот уж обрадуется Роже!
— Крокодил выступает? — Дамке удовлетворенно хмыкнул. — О, значит, и гонка что-нибудь да стоит! Передайте Крокодилу: Ганс Дамке — к его услугам! Как тогда, последний раз, помните, на Лондонской шестидневке?
— Ну а как же? Вас тогда пригласили на трек. Вы произнесли небольшую речь. Дело прошлое, признаюсь: ваши обеды, понравились мне больше той речи...
— Да уж... — Дамке, хохоча, согласился. — Говорить меня никто не учил. У плиты это искусство и не очень нужно.
— Зато потом... Вы проехали круг почета в поварском одеянии. Эти фотографии появились во всех газетах мира.
— Так и во всех? Скажете тоже!..
— Что вам тогда подарили? Часы? Вспоминаю, гонщики сложились и с удовольствием купили подарок. А ваша речь тогда заканчивалась словами... — Жаки стал в позу оратора и продекламировал: — «Я не богатый человек и не могу пригласить вас всех сразу в мой дом во Франкфурте-на-Майне. Но если кто-либо попадет туда, будет желанным гостем, и я угощу всем, что только готовлю для своих лучших друзей...» И это вы говорили залу, где сидело восемнадцать тысяч человек!
Они оба понимающе рассмеялись.
Дамке был не последним звеном в сложной цепи организации гонки. Он работал на сотнях состязаний. И слыл воистину самым популярным человеком среди тех, кому приходится ежедневно крутить колеса. Дамке работал больше и лучше всех поваров. Он начинал свой день в семь утра и кончал где-то около двух ночи. Дамке обеспечивал четырехразовое питание, а также готовил любое национальное блюдо по заказу гонщика. Он, как никто, понимал королей дорог — людей, так любящих поесть и съедающих так мало. «Короли» живут мечтой поесть вкусно и досыта. Но вместо этого — режим, диета и витамины, витамины, витамины...
— Пойду обрадую Крокодила. — Жаки заспешил к выходу, потом вернулся и зашептал на ухо Дамке: — Крокодил не совсем в духе. Гонка, того, второстепенная... Крокодил хоть и держится, но, чует сердце, здорово куксится. Годы-то свое дают знать. Может, едой ублажим, а?! — Жаки заискивающе глянул в глаза Дамке, ища в них сочувствия.
— Ганс Дамке в полном распоряжении Крокодила. — Повар комично дернул ногой в шутовском реверансе.
— Ну и отлично, дружище! — обрадовался Жаки, довольный прежде всего тем, что сделал нечто полезное для команды.
Жаки нашел Крокодила восседающим в большом открытом «олдсмобиле» шоколадного цвета. Роже развалился на переднем сиденье, облокотившись о спинку и разговаривал с молодой женщиной и стариком с огромной, не по росту головой.
— Роже, ты знаешь... — бесцеремонно вторгся в разговор Жаки.
— Простите, — извинился перед сидевшими Роже. — Это наш механик Жаки. Вся велосипедная Франция держится на его золотых руках, — высокопарно представил Роже. Смущенный Жаки повертел ладонью в воздухе: дескать, не преувеличивай. — А это господин Вашон, организатор нашей гонки. Его дочь Кристина...
— Очень приятно. — Жаки церемонно пожал руку старику и как можно галантнее поцеловал ручку Кристине. — Мадемуазель, в Южной Америке таким девушкам говорят: «Муча миа перегримос», что означает...
— «Вы опасны», — перевела Кристина и засмеялась. Она хотела что-то добавить, но Жаки уже принялся за свое.
— Роже! У мистера Вашона отменный вкус! М-м-ма! Знаешь, кто приглашен поваром на гонку?
— Знаю. Дамке. Господин Вашон меня уже обрадовал.
Старик кивнул, подтверждая сказанное Роже. Упущенная возможность первым сообщить приятную новость несколько расстроила Жаки, но ненадолго.
— Дамке и вправду хороший повар? — спросила Кристина. — Отцу его настоятельно рекомендовали...
— Да, очень настоятельно. И он стоит нам хороших денег.
— Смею заверить, что гонщики скажут «спасибо». Он не просто повар — он кудесник. Я знаю его много лет...
— А вы еще и гурман!
— Все Крокодилы гурманы, — отшутился Роже. — Когда начинается настоящая гонка, — Роже подчеркнул слово «настоящая», и от старика Вашона вряд ли укрылся немой укор, — гонщику не до еды. Глоток воды комом в горле становится. А есть надо. Что только не делаешь, чтобы заставить себя проглотить кусок мяса...
Но старик Вашон уже не слушал. Он отключился от разговора, словно кто-то выдернул штепсель из розетки, и заерзал на заднем сиденье.
— Кристина, отвези меня домой. Мама, наверно, уже волнуется. Через полчаса парад открытия...
— Не сердитесь на папу. — Кристина попыталась смягчить впечатление, произведенное бестактностью отца. Она взяла Крокодила, выходившего из машины, за руку. — Он всегда такой. Годы и дела сказываются. А мы увидимся с вами на параде!
Она помахала обоим рукой.
— Ничего пышечка, — мечтательно произнес Жаки вслед уносившейся машине.
— Бретонская крестьянка! Лицо круглое, словно витраж в Нотр-Дам. Коротконожка. И зад низковат.
— Ой, Крокодил, что-то ты многовато заметил! Добром это не кончится! Она сложена, как роскошная универсальная пластинка — 331/3—45—78! — скорости современных проигрывателей. — Он толкнул Роже в плечо.
Тот ответил таким же толчком.
Они пошли к дому.
— Месье Вашон — молочный и кондитерский король.
— Значит, у толстухи есть еще и толстый кошелек?
— Еще какой!.. — Роже не успел закончить фразы, как сзади взвыли тормоза. Оглянувшись разом, Жаки и Роже увидели закачавшийся от резкого торможения «додж-супердатс» и блаженную улыбку на лице Оскара. Он вылез из машины, на которой не было видно родной краски. Вся она была облеплена наклейками. Огромный черный номер 13, надпись «Франция» на капоте, крыше и дверцах. Над ветровым стеклом доска с лозунгом:
«Молоко — для энергии, пирожные — для удовольствия».
— Не люблю наглых янки и шумную, самодовольную Америку... — брезгливо произнес Оскар, — но все готов простить им за мощные машины. Мой «феррари» кажется двадцатилитровой бочкой по сравнению с этим погребом.
Оскар обнял за плечи Роже и Жаки.
— Где остальные? На пару слов собраться надо...
Когда все уселись в креслах круглого холла, появился Оскар в отутюженном тренировочном костюме. Французский бело-красный петух на его рубашке выглядел особенно торжественным. Оскар начал без обычного долгого вступления.
— Этап сегодня простой и короткий. Девяносто пять миль — не дорога. Но в спорте вчерашняя формула успеха сегодня оборачивается формулой неудачи — поэтому думать постоянно! К тому же учесть — почин всегда важен. Конечно, легче стартовать, зная силу большинства участников. В своем кругу не требуется никакой разведки. На этой гонке слишком много темных лошадок. Неизвестно, например, что вообще могут русские. Везде молодежь растет не по дням, а по часам. Поэтому первый этап — разведка боем. Постарайтесь спокойнее взглянуть в лица своим соперникам перед самым стартом. Все будут озираться, стараясь по малейшим признакам прикинуть, кто на что способен. Покажитесь им как следует! Задача максимум — заявить Роже на желтую лидерскую майку.
— А если я ее надену? — спросил Мишель.
— Ты наденешь ее в следующей гонке, — спокойно отпарировал Оскар. — А теперь — на парад. Машина с питанием ждет у старта. Пойло готовьте сейчас. Можете сложить в «техничку» все необходимое на финише. Да не перепутайте — наш номер тринадцатый...
Все засмеялись.
— А ты, Роже, задержись...
Он обнял Крокодила и медленно пошел с ним к двери.
— Тебя, как капитана, призываю уже сегодня показать зубы... Крокодил — кличка достойная, за таким гонщиком пусть следят в оба. Специалисты не могут не понимать, что твое появление в этой гонке несколько странно. Сомнения лучше пресечь сразу. Потом будет легче. Понял?
Роже кивнул. Он сел на велосипед, и Оскар энергично толкнул его вперед.
— Ветра тебе в задницу! Береги себя!
Платнер забрался в машину. Жаки уже устроился рядом. На заднем сиденье стояли две объемистые коробки с соками, фруктами и прочей снедью.
Оскар присвистнул.
— С голоду не умрем?
— Вряд ли. Если только похудеем. — Жаки игриво закатил глаза к небу. — Открыть сок?
— Давай, Макака. А то с этими заботами я сегодня даже не позавтракал.
Жаки ловким ударом ножа вспорол банку апельсинового сока и передал Оскару. Тот повел машину одной рукой, а другой запрокинул банку над головой.
— Нет, ты посмотри. — Оскар поперхнулся. — Как этот Эдмонд пристегнул задний номер!
Оскар дал газу и вплотную прижался к бесконечной шеренге гонщиков. Высунувшись из окна, прошипел Эдмонду:
— Решил все ветра собрать задним номером? Перед стартом непременно переколи ниже! Издали он у тебя на парус похож!
Кавалькады — «технички» впереди, за ними команды — собрались на площади возле мэрии. Оскар пробрался к большому плакату с надписью «Франция». Десятки тысяч людей полиция загнала в специальные каре, перекрыв всякое движение. В толчее автомобиль Оскара оттиснули к длинному рекламному каравану.
— Такого каравана даже «Тур де Франс» не наберет! — присвистнул Жаки и начал считать машины, расписанные названиями известных и неизвестных фирм, с установленными на крышах макетами холодильников, электроплит, телевизоров и огромных муляжей кондитерских изделий. Над всем царствовали белоснежные, в два-три метра высотой бутылки молока. Жаки насчитал до ста машин и сбился.
Женский оркестр охватывал четким строем небольшую трибунку. Музыкантши в ярко-красных кирасах, высоких сапогах и коротких беленьких юбчонках стояли, смущаясь под взглядами гогочущей толпы гонщиков. На фоне пестрого оркестра королевами плавали красотки с лентами через плечо «Мисс Молоко» и «Мисс Пирожное».
— Сладенькие девочки... — вздохнул Жаки. — Одну бы выпить, другой закусить!
— Не объешься? — Оскару тоже нравился церемониал.
— А я не буду торопиться. Я с остановочками...
Оскар хмыкнул:
— Сколько красоток пропало зря, когда я был в трудном возрасте — ходил с девчонками в парк, но не знал для чего!
Раздались звуки фанфар. Краткую речь, стоя в окружении очаровательных мисс, произнес толстый мэр. А потом что-то долго говорил месье Вашон. Наконец раздались шамкающие шлепки аплодисментов — гонщики аплодировали, не снимая перчаток. Потом вся колонна медленно потекла по улице. Заняв свое тринадцатое — после официальных машин — место в строю, Оскар смотрел, как игриво двигался «поезд».
«Последние минутки тешатся ребята. Через два километра дадут настоящий старт— и пошло!..»
— Запиши километраж и время, — Оскар кивнул Жаки на блокнот, лежащий у ветрового стекла. — Я скажу тебе, когда дадут отмашку. Надеюсь, мы сегодня последний раз едем так далеко от «поезда»?
— А что, правило — машина лидера идет первой — здесь тоже знакомо? — скептически спросил Жаки.
— Представь себе, Макака, знакомо. — Оскар наполовину высунулся из окна, то официально и торжественно махая зрителям, то посылая воздушные поцелуи девушкам. Однако продолжал внимательно следить за машиной комиссара гонки. Наконец белый флаг упал. И сразу завыли сирены. Задергались спины гонщиков. Оскар прибавил газу.
— Слава тебе, господи! Началось! Только бы...
— Тихо-тихо, — оборвал Оскар, — о больном ни слова!
Это была старая прибаутка французской сборной. Если кто-нибудь вдруг в ходе гонки начинал строить прожекты, подсчитывать выигранные минуты или вслух радоваться успеху, другой останавливал его словами: «О больном ни слова!» Надо ли говорить, что порой слово «больной» заменялось более соленым и выразительным.
В минуту старта Роже оказался почти в самом хвосте «поезда». Только зеленая молодежь лезла вперед на первом километре. Скорее покрасоваться перед тающей с каждой сотней метров толпой зрителей, чем занять лучшее место для атаки.
Роже успел, пока не дали отмашку настоящего старта, оглядеть колонну. В «поезде» шли сто два гонщика. По шесть от каждой команды. За ними в машинах ехали судья, комиссары, хронометристы. Затем командные «технички», машины прессы, устроителей, гостей. Рекламный караван катился где-то впереди, на десяток километров опережая директорскую машину, вплотную следовавшую за пятеркой полицейских, расчищавших дорогу. Одетые в оранжевые жилеты двенадцать «маршалов», перекрывавших боковые дороги с ревом проносились на «харлеях», как только «поезд» проходил охраняемые ими перекрестки.
Внезапно лучи солнца вырвались из-за огромного синего облака, начинавшегося у самого края неба, добавив красок и в без того живописную картину.
Сразу ощутилась жара. В местах, где солнце давно и нещадно пекло землю, масляный асфальт стал, как в Италии, убийственно мягким. И Роже подумал, что без завала сегодня не обойдется. К счастью, канадское солнце непостоянно, хотя и жарко. Как только туча вновь поглотила солнце, стало легче дышать.
Роже постепенно выбрался вперед вместе с Мишелем и Эдмондом. Второй тройке — Гастону, Жан-Клоду и Нестору — предстояло обеспечить отрыв.
Завал произошел по обыкновению неожиданно. «Технички», лавируя между официальными машинами, ринулись к завалу, рискуя раздавить людей и велосипеды. Оскар тоже было поддался панике, но Жаки охладил его пыл криком:
— Наших на земле нет!
Жаки сидел на дверце, весь выбравшись наружу, и, внимательно рассматривая суету вокруг завала, комментировал:
— Человек пятнадцать... Два швейцарца... Канадцы из разных команд... Боюсь, пара ребят уже отгонялась...
Слова Жаки были жестоки своей беспощадностью. Лишь несколько минут назад парни думали о том, как будут распределять силы на долгие дни гонки. А вот...
Заговорило радио:
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам!» Что случилось сзади? Прием.
— «Молочная-Третья», «Молочная-Третья» — к «Молочной-Первой». Докладываю. Большой завал. Пятнадцать человек. Четверым оказана медицинская помощь. Двое с гонки сняты и отправлены в госпиталь. Все в порядке. Прием.
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая». Вас понял.
Караван двинулся в путь, и Оскар тронул машину. На месте завала еще стояли, свесившись над кюветом, машины «скорой помощи». Но ни гонщиков, ни обломков велосипедов уже не было. Только темные пятна крови тускло блестели на асфальте...
Через несколько минут Оскар догнал группу упавших. Белели свежие пластыри. Кроваво-зеленым боком выделялся русский гонщик— небольшой крепкий парень, с отчаянием крутивший педали. Кровь медленно сочилась по бедру и икре, обильно политых «зеленкой». Прикрываясь машинами сопровождения от ветра, упавшие шли вослед унесшемуся «поезду».
Вскоре дорога нырнула в расщелину и завиляла так, что видимость не превышала и тридцати метров. А скорость, Роже прикинул на глазок, составляла на спусках почти шестьдесят миль в час. Да еще при таком количестве поворотов. Опыт и техника сделали свое дело. Отсепарировалось сразу три четверти новичков. Группа в двадцать человек, зацепившись за троих французов, начала уходить. Роже крикнул:
— Поднажали!
Мишель понял с полуслова: оставшаяся сзади защита отсечет погоню на равнине. Только у бельгийцев и швейцарцев еще по два гонщика. Остальные начали было тормозить, но тройка французов, наладив смену, повела в высоком темпе.
Роже подолгу шел первым.
Так же внезапно, как после старта вырвалось солнце, хлынул дождь. Роже гнал сквозь косые струи дождя, подставляя им разгоряченное лицо, совсем не думая об опасности, которую таит мокрый асфальт. Впереди между туч светился разрыв, и каждый понимал, что дождь ненадолго. И тот действительно оборвался, как старый фильм в дешевом загородном кинотеатре. Лихорадка отрыва немножко улеглась, дав возможность оглядеться.
Домашние хозяйки, свалив покупки прямо под колеса своих автомобилей, смотрели на гонку. Дети, прыгая на капотах машин, радостно визжали и махали руками. Многие бежали по лужам к шоссе из боковых проездов, от домов, скрытых в глубине зеленых массивов. Из остановленного полицией автобуса высыпали пассажиры. Один маляр, сидя на высоком кресле и бросив кисть в банку, кричал гонщикам: «Давай, парни, давай!..» Точнее и бессмысленнее этого указания трудно было придумать.
Дорога шла по долине. Время от времени над головами повисал вертолет телевизионной компании и обдавал гонщиков потоками холодного сильного ветра. Но, словно испугавшись поднятых к небу кулаков и громких проклятий, улетал прочь. Упругий бриз дул в спину, помогая держать высокую скорость.
Роже был свеж и видел, что оба его партнера готовы поддержать новую атаку. Он прикинул возможности.
«Вряд ли больше троих удержится за мной. Если только этот молодой итальянец с хорошим ходом... Потом и его надо стряхнуть — на финише хлопот не оберешься».
Достоинством Роже — это отмечали все журналисты — считалось умение никогда не терять нить руководства. Он предпочитал править гонкой сам. Даже когда ею правили другие, не уступавшие ему по силе гонщики.
Роже атаковал зло. И действительно, только Мишель, молодой итальянец да швейцарец смогли удержаться у него на колесе. Оставшиеся было сделали попытку догнать беглецов. Но Роже удачно выбрал время — перед самым крутым подъемом. Сразу же за подъемом Роже повторил атаку. Но безуспешно.
«Смотри-ка, с этим народом, пожалуй, можно идти дальше», — удовлетворенно подумал Роже. Он оглянулся. «Техничка» под номером 13 напрашивалась на встречу. Получив разрешение комиссара, Оскар подъехал вплотную.
— Как самочувствие?
Роже молча кивнул и отвалился назад. Мишель повел тандем.
— Какой запас?
— Первые — на минуту, а «поезд» — на три. Не перенапрягись! Полегче. Гонка только начинается. Знаете, что получится, если скрестить курицу с орлом, — осторожный гонщик!
Больше говорить было не о чем, Оскар, дав газу, пулей ушел вперед. Проскочив миль пять, он остановил машину у обочины, поджидая гонщиков.
Первыми показались полицейские на мотоциклах. Затем директорская машина и четверка во главе с Роже, второй отрыв, и, наконец, уныло катящийся «поезд». Оскар прохронометрировал время.
— Что-то без энтузиазма начинают, — сказал Жаки, глядя на «поезд».
— Еще не вкатились. К третьему этапу все станет на свои места.
Теперь «техничка» французской команды шла непосредственно за лидерами, не считая машины комиссара гонки Самуэля Ивса. Оскар сам сделал молчаливый выбор, оставшись позади отрыва. Они бросили трех французов в «поезде», поскольку весь ударный кулак команды был здесь, впереди. Но если Гастон, или Жан-Клод, или Нестор прокалывались в «поезде», им грозили неприятности — помощь можно было ждать только от общей «технички». Худой, а все-таки выход. Прокол впереди означал прямые убытки.
Жаки согласился с решением Оскара, но все же спросил:
— Может, стоит наведаться и посмотреть, что происходит сзади?
Оскар кивнул:
— Чуть подождем и рискнем на пару минут...
Оскар догнал лидеров и, высунувшись из окна, крикнул Роже:
— Мы посмотрим, что сзади!
Роже с удивлением взглянул на него и пожал плечами. Оскар ушел вперед метров на триста и резко затормозил. Через минуту вновь показались гонщики.
— Засеки время, Макака...
— Уже сделал, — ответил Жаки.
Он ходил по земле, приседая и разминая затекшие ноги.
— А не пожевать ли нам? — спросил Жаки, разворачивая целлофановый пакет с вашоновскими пирожными.
Оскар не ответил. Он расстегнул куртку и пошел навстречу «поезду», показавшемуся из-за поворота. Жаки привстал на цыпочки, до ряби в глазах высматривая сине-белые с красными полосами майки французов. Они маячили где-то в хвосте «поезда».
«Сейчас он им задаст, — вздохнул Жаки, глядя, как Оскар всплеснул руками. — Отсиживаетесь сзади, субчики, вместо того чтобы работать впереди и тормозить... А-а-а! Заметили!»
Тройка французских гонщиков стала быстро пробираться в головку «поезда», и, когда поравнялась с Оскаром, все трое чинно работали впереди. Платнер только погрозил кулаком. К машине вернулся злой.
— И это в начале гонки! Нет, Макака, ты видел что-нибудь подобное?! Дрыхли, обжирались... Первый день — и не хотят работать! Невероятные лентяи! Такая бесцветная конюшня! Дали лидерам уйти и устроили себе ночлежку. Где бы ни работать, лишь бы не работать! Такое отношение молодых убьет велосипедный спорт. В наши годы мы относились к своему долгу честнее.
— Знаешь, Оскар. — Жаки видел, что тот начинает заводиться и вечером не миновать скандала. — А Роже подумывает о мировом рекорде в часовой гонке...
— Пусть сначала до финиша этой доберется. — Оскар штопором начал ввинчиваться в длинный караван машин сопровождения, коротко, но требовательно сигналя, принялся обгонять всех на большой скорости. Только у «поезда» чуть задержался. А потом погнал вперед, вслед за отрывом. Красный язык индекса спидометра лизнул отметку сто двадцать миль в час.
— Да, я знаю о его планах. — Оскар внимательно следил за дорогой, аккуратно вписывая тяжелую машину в плавные повороты. — Уже прикинул для него график. Правда, не уверен, что он ему под силу. Годика бы два назад...
— Но и Ривьера был не мальчиком, когда показал сорок семь шестьсот. Крокодил говорил, что жажда рекорда терзает его...
— Просто не знает, что с собой поделать. Впрочем, затея не безнадежная. У Крокодила хорошая техника, и если как следует отдохнет перед гонкой... Кто знает, может присоединить к своей коллекции еще один титул. Думаю, что это нужно ему скорее для себя самого... Чтобы поверить в былую силу...
Жаки грыз пирожное, другое протянул Оскару. Тот поставил «додж» за комиссарской машиной и, не глядя, сунул пирожное целиком в рот.
— Идут ничего, — то ли о пирожных, то ли о лидерах сказал Жаки. Потом пояснил: — Так, пожалуй, Крокодил на финишной прямой и задавит всех...
— Тихо, тихо: о больном ни слова...
Они одновременно поднесли пальцы к губам и рассмеялись.
Гонка текла медленно и спокойно. Делать было нечего, и Оскар вдруг спросил:
— Может, соку глотнем?
Жаки ударом ножа вскрыл еще одну банку.
— А знаешь, Жаки, — вдруг сказал Оскар, — пожалуй, сейчас нет шоссейника, который был бы так же хорош на треке, как Крокодил. Я помню свою первую попытку побить рекорд. — Оскар развалился на сиденье, поставил постоянный газ и держал руль указательным пальцем левой руки. — Это было в Цюрихе. Самой страшной оказалась третья четверть часа. Болели глаза. Слезы стыли, ослепляя ресницы. От холодного ветра сводило скулы. После неудачи я три дня провалялся в постели. В том числе и день своего рождения. Мне исполнился тогда двадцать один год...
Когда Оскар говорил о молодости, его голос всегда звучал мечтательно, будто что-то недоделал в те годы, и вот если бы они вернулись...
— Брось, Оскар, с твоим здоровьем и в твоем положении жалеть о прошлом...
— Та попытка меня ничему не научила. Я был слишком молодым и горячим идиотом, чтобы научиться чему-нибудь с одного захода...
— У тебя была передача, как у Ривьеры?
— Но я загнал слишком длинные шатуны. Они-то меня и сожрали.
Еще с полчаса говорили о прошлом, вспоминая такие детали, о которых могут помнить только люди, прожившие в велосипедном мире всю жизнь, целиком, без остатка.
Гонка тем временем шла со скоростью двадцати двух миль в час. Роже чувствовал себя отлично. Он прикинул, что отрываться в одиночку не имеет смысла. Вряд ли легко отпустят, да и долго одному не проработать — начался неприятный лобовой ветер.
«Коль такой задул, лучше я останусь и посижу за спиной. В спринте вряд ли мне найдется равный. Надо лишь удачно выбрать место для атаки. Мишель работает сегодня на редкость исправно. Оскар едет молча — значит, у нас сзади тоже все в порядке. Напрасно боялся, что салажата будут плохо помогать. Хотя, пока есть силы, они могут все. Надолго ли хватит? Важно, чтобы ребята поняли: от того, как пройдем сегодняшний этап, зависит, как трудно придется завтра».
Проехал «маршал» с черной доской, на которой стояли три цифры — «3,40». Это было время, отделявшее лидеров от «поезда». Один за другим промелькнули над головой транспаранты, предупреждавшие, сколько миль осталось до финиша. Первый из них Роже не заметил. Когда до финиша осталась одна миля, он собрался, устроившись за спиной Мишеля.
— Проведи, когда скажу, — прохрипел Роже.
Мишель занял свое место.
Дорога была буквально прорублена сквозь толпу дико кричащих людей. Роже попытался представить себе схему финиша — трасса вылетает на главную улицу и сразу же в поле зрения финишный флаг на перекрестке дорог. Две живые человеческие стены ведут прямо к финишу.
Мишель выстрелил вперед точно в нужный момент, и Роже с ходу проскочил белую линию. Крокодил поднял руки в традиционном приветствии, открывая объективам телекамер яркую надпись «Пежо» на груди. Легко соскочил с машины под вспышки репортерских ламп. Подъехали Оскар и Жаки. Оскар подбежал к Роже и обнял его.
— Отлично, Крокодил! Глотай минуты.
Роже хотел ответить, что цыплят по осени считают, но подошли «Мисс Молоко» и «Мисс Пирожное». Огромный бокал молока, на которое он не мог смотреть, не то что пить, оказался в его руке. Роже сделал вид, что приложился к нему губами.
— О нет! — вскричал какой-то плюгавенький человечек, — видно распорядитель по рекламе. — Надо его выпить до дна!
Роже окинул его презрительным взглядом с высоты своего роста.
— Вы ехали в машине и, наверно, часто останавливались возле заборов?
— Ну и что? — недоуменно спросил человечек.
— У вас пустой мочевой пузырь — вот вы и пейте! — Роже сунул стакан в руки растерявшемуся человечку, а пирожное — в стакан и, повернувшись, пошел к трибуне.
Мэр с тяжелой золотой цепью на шее надел на Роже пластмассовую модель лаврового венка и пожал еще мокрую от пота руку. Поблагодарив, Роже передал венок Жаки и уселся на траву поджидать остальных.
— Как наши финишировали?
— Первый, третий, пятый... А в «поезде» — общий зачет. Наши добрались, к счастью, без приключений!
Жаки хотел для верности перекреститься, но мешал лавровый венок. Спохватившись, он засеменил к машине и принялся крепить венок на радиаторную решетку.
— Начало есть! Автомобиль большой — венков потребуется много! — игриво крикнул он скорее для сгрудившейся публики, чем для Роже.
Подошел главный судья.
— Трое первых на контроль!
— Всего трое? — переспросил Роже.
— Шесть первых и еще трое на выбор!
— А где «клоповник»? — Роже вечно дразнил врачей, называя так пункты допингового контроля.
Судья засмеялся.
Трое французов, перед которыми расступались восторженные зрители, прошли к маленькому домику с большим красным крестом.
— Знали бы наши любящие зрители, чем мы сейчас будем заниматься! — пошутил Роже. — Вот бы повеселились!
Сдав мочу на анализ, Роже вернулся к машине. Ребята уже ждали.
— До дома далеко?
— Рядышком. Метров триста.
— Опять богоугодное заведение?
— А так до самого рая теперь будет! — сострил Мишель.
На душе было спокойно и приятно. Начало — и такая большая победа!
— Завтра надену желтую майку... Обожаю этот цвет!
Приняв душ и отмассировавшись, Роже вышел во двор. И не поверил своим глазам. Перед ним стояла Цинцы. Цинцы Комбин собственной персоной. В замшевой куртке, тяжелой темно-вишневой юбке и высоких модных сапогах. Солнечные очки в роговой оправе прятали глаза, но Роже сквозь темные стекла видел, что глаза светились от удовлетворения произведенным эффектом внезапного приезда.
Роже подошел, хотел обнять, но постеснялся. Скорее не людей, окружающих их, а завтрашнего прибытия жены.
— Хэлло! — только и сказал он.
— Хэлло! — в тон ему ответила Цинцы. — Не ждал?
— Признаться, Ваша женственность, даже и в голову не могло прийти! Цинцы Комбин — и второсортная гонка! Не вяжется...
— Гонка, в которой идет Крокодил, не может быть второсортной, — комплиментом на комплимент ответила Цинцы. Она не сдержалась и на мгновение прильнула к нему. Ткнулась носом в шею.
Роже захлебнулся терпким запахом ее волос.
— Постой. — Он отстранил ее. — Ваша женственность ведь освещала «Тур де Франс»? И он не кончился?! Ты писала о Томе. Почему ты здесь?
— Не догадываешься? Эх, Крокодил!.. И как ты только гонки выигрываешь?! Удивляюсь тебе...
— Уже пятнадцать лет в седле, можно и не удивляться!
— И впрямь можно. Поясняю серьезно. Я приехала сюда, отпросившись у газеты. Дала им три очерка о смерти Тома. Три сенсационных очерка... И сказала, что больше не могу идти с этой гонкой. Меня поняли по-своему... Знаешь, ведь столько сплетничали о нас троих... Меня отпустили. Тем более что отпустили работать — нет предела доброте босса!
— Ты когда прилетела?
— Два часа назад. И сразу приятная новость — Крокодил выиграл первый этап! А чему тут удивляться? Скоро они к этому тоже привыкнут. Но все-таки радостно. У меня что-то в последнее время, Крокодильчик, мало радостей! Вот и Том...
Они прошли по аллее густо заросшего полудикого парка и вышли к такому же давно не чищенному пруду. Роже снял тренировочную куртку, постелил на траву, и они уселись рядом, над водой, скрытой под зеленоватой ряской.
— Ты не поедешь на похороны Тейлора?
— Нет. Похороны — выше моих сил! Хватит того, что я видела, как он умирал... — Цинцы замолкла.
— Расскажи, как это случилось, — тихо попросил Роже.
Роже понимал — ей трудно говорить о смерти Тома. Слишком много общего было у них троих.
Цинцы сделала жест рукой, словно пытаясь защититься от необходимости вспоминать случившееся, но понимала, — рассказывать придется.
— Я ехала с телевизионщиками в их машине. И услышала по радио — у Тома сердечный приступ! Мы тоже были на склоне Венту, и я чуть не выпрыгнула из машины: где-то рядом Тому было плохо, совсем плохо... Но силы оставили меня. Будь я гонщиком, ни за какие деньги не смогла бы стартовать следующим утром...
Роже обнял Цинцы и, склонившись щекой к ее волосам, замер. Она прижалась к нему, словно спасаясь от кошмарных видений прошлого, вызванных ее собственным рассказом. Голос звучал глухо. Слова ронялись медленно и неуклюже. И тем поразительней, что своим темпераментом рассказчика Цинцы славилась среди словоохотливой журналистской братии.
— Предстоял проклятый тринадцатый этап. Утром я торопилась к операторской машине и лишь поздоровалась с Томом. Он старался выглядеть веселым и бодрым, хотя вся атмосфера на старте пугала напряженностью. Тринадцатый этап выпал еще и на тринадцатое число! В «поезде» осталось чуть больше ста гонщиков. Все были измотаны постоянными атаками и подавлены неминуемой встречей с подъемом Венту. Гора ждала почти в ста милях от старта! Ты знаешь лучше меня, что такое Венту... Роже криво усмехнулся:
— Да, я проходил ее шесть раз. И ни одна из этих встреч не доставила мне удовольствия...
— К крутизне подъемов прибавь жару. Солнце палило так, что, кажется, трескались побелевшие от пыли придорожные камни. Даже под крышей машины не было спасения от зноя! Постоянно хотелось пить. Многие гонщики отказывались от атаки, предпочитая лишний раз глотнуть холодной воды в каком-нибудь «бистро».
Том шел третьим... Взял «мучетте» с питанием. Он приготовил его сам еще перед стартом. В голову не могло прийти, что в «мучетте» есть что-то, кроме воды и пищи! Алекс даже отхлебнул у него из бидона, чтобы добавить льда и охладить пойло...
До Венту мы часто слышали по радио — Том идет впереди! Но потом о Тейлоре перестали говорить. Конечно, на этом этапе многое решалось. И для Тома — одного из лидеров... Он бросался в каждый отрыв! Особенно часто дергался Дорментор. Все выглядело сносным до начала четырнадцатимильного подъема на Венту. Сразу же, как только миновали деревушку Бидо, стали попадаться отставшие гонщики.
Мы миновали многих... Некоторые сошли и устроились в тени редких деревьев, еще росших в начале подъема. Они лежали прямо на камнях, поглядывая на приближающийся караван машин. Жадно, будто рыбы в аквариуме, хватали ртом воздух. И зло ругали зрителей, пытавшихся им помочь. «Поезд», конечно, распался. Многие уже двигались по дороге зигзагами, не в силах держаться прямо. Вставали в седлах и бросались на педаль всем весом тела. Но лидирующая группа мужественно сидела в седлах. Она как бы парила над дорогой в голубоватом мареве, висевшем над асфальтом. Помню, даже подумала, что так недалеко и до беды. Пыталась представить, как ломает усталость этих парней, о чем сейчас думают... И не могла. Самой страшно хотелось пить...
А Том все еще шел впереди. Было ли это безумием или отчаянной попыткой побить горных королей в их игре, кто знает...
Буквально за поворотом мы увидели Тома. Метрах в двухстах. Он шел ходко. Но по мере того, как мы приближались к лидеру, мое мнение о его форме менялось. Увы, он выглядел усталым. Подумала, что Тома легко могут достать. И действительно, в трех милях от вершины Люсьен достал его. Том пытался невероятным усилием прыгнуть вслед за Люсьеном, но не смог. И я вдруг ясно поняла, что Том уже не выиграет «Тур де Франс»...
Он слабел на глазах. Он откатывался все дальше, и дальше, и дальше назад... Уже ничем нельзя было ему помочь...
Мы замедлили ход. Операторы безжалостно снимали измученного Тома. Я же никак не могла оторвать взгляда от его спины. Она извивалась, корчилась, гнулась дугой, дергалась в такт работе ног. Том еще находил силы держаться за рычаги руля...
Внезапно Тома качнуло. Велосипед сделал несколько зигзагов, и Том упал. Упал легко, будто специально улегся отдохнуть. Ногами он продолжал судорожно сжимать машину. Из английской «технички» выскочил механик и первым подбежал к нему. Мы слышали, как, хрипя, Том просил его поднять. Гарри поднял Тома вместе с машиной! И тот вновь двинулся вперед... Двинулся?! Разве назовешь это движением — велосипед снова завилял по дороге... Иногда зигзаги были так глубоки, что казалось, Том завалится передним колесом в кювет.
Через минуту мы одновременно подбежали к Тому. Я — слева, Гарри — справа! Но Том упрямо продолжал ползти вперед, как бы ускользая из наших рук. И тогда, зная, что делаю предосудительную вещь, грозящую дисквалификацией, я начала толкать его вперед на виду у машин с фотографами, надеясь на профессиональную солидарность. Никто не сделал ни кадра...
Цинцы достала сигареты и лихорадочно закурила. Щелчком метнула спичку и стала угрюмо следить, как ветер понес белую соринку по зеленоватой поверхности пруда. Роже почувствовал, что тело Цинцы содрогнулось.
— Затем Том соскользнул с седла... Мы подхватили его и отвели в сторону. Он все еще шептал: «Вперед, вперед...»
Его сняли с велосипеда... И я вдруг взглянула в лицо Тома.
Это было лицо человека, нуждавшегося в срочной медицинской помощи. Ребята из телевизионной машины связались по радио с амбулаторией... А гонка продолжалась... Шли гонщики... Шли машины... Мы стояли в ста метрах от места, где Том упал впервые... Снимая с велосипеда, — Цинцы горько усмехнулась, — долго не могли разогнуть ему ноги и вынуть туфли из педалей. Потом Том вцепился в руль... Отрывали каждый палец... И тогда мне пришло в голову, что руки Тома в последний раз держатся за велосипед.
Тома положили на мелкие белые камни. Я подсунула ему под голову свою сумку и первую попавшуюся одежду. Доктор Дюм, прибыв на место, буквально отшвырнул меня в сторону...
Доктор сделал все, чтобы вернуть Тома к жизни. Сейчас мне кажется, будто Том умер не позднее, в вертолете, в который я умудрилась пролезть вместе с врачами, а раньше, на своем велосипеде... Говорят, Алекс советовал Тому поберечь себя...
— Том был настоящим профессиональным гонщиком. Таким противопоказана жалость к себе...
Роже взял изо рта Цинцы полупотухшую сигарету и докурил в несколько затяжек. Закашлялся. В любом другом случае Цинцы отобрала бы сигарету — она не допускала, чтобы Роже курил. Даже когда немножко выпивал в компании, даже в постели... Она называла сигареты «убийцами в пачках». И курила по две пачки в день...
— Том играл ва-банк, как играем мы все. И проиграл. Он знал цену риску. И стал его жертвой. Хотя с таким же успехом Том мог погибнуть в авиационной катастрофе или разбиться в горах: ты же знаешь, как он водил свой «ягуар», носясь с гонки на гонку!
— Ничего не случилось бы, послушайся он Алекса и не прими этот роковой допинг...
— Том был первоклассным профессиональным гонщиком, — упрямо повторил Роже. — Достаточно взрослым и опытным, чтобы самому планировать гонки. Он оставил в этой жизни глубокую зарубку, показал свой почерк, добрался до вершин, о которых тысячи и тысячи только мечтают...
— Его смерть потрясла всех — участников, тренеров, организаторов. И конечно, Хеленку и родителей... Дети еще ничего не знают...
— Говорят, что современная публика лучше древнеримской — она беспощаднее и алчнее! Она требует от нас скорости, скорости и только скорости... И мы будем глотать любую дрянь, состряпанную химиками, мы будем умирать, но зритель получит все сполна...
— Нам будет очень не хватать Тома. Боюсь, что мы поймем это слишком скоро. — Цинцы умолкла. — Потом двое суток я писала... Не спала и часа. Глотала коньяк и кофе.
— Я читал «Фигаро». Ты молодец. Ты очень здорово сказала о Томе, вспомнила много интересного. Воспоминания хоть и не меняют прошлого, но позволяют яснее видеть будущее...
Цинцы упала головой на руки и разрыдалась.
— Ну что ты, глупышка? Держись! Тому уже не поможешь. Знаем, на что идем. Жалеть нас, Ваша женственность, надо раньше, пока мы еще живы.
Он гладил Цинцы по волосам и ласково трепал по щеке. Наконец она подняла голову и стала лихорадочно шарить в сумке.
— Вот, — Цинцы протянула Роже открытую ладонь. — Хеленка велела передать тебе...
На ладони лежал амулет Тома Тейлора — маленький новозеландский лягушонок с выпученными красными, будто заплаканными, глазами. И глаза эти смотрели на Роже печальнее, чем когда-либо.
III глава
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Вчерашний банкет в мэрии сказался на Роже самым странным образом: он проснулся на редкость рано. Гонка и победа на первом этапе перевозбудили.
На банкете Роже выпил лишь полрюмки красного сухого вина, но зато плотно поел. И совершенно зря не отказался от бифштекса с кровью, исполосованного жаркими ребрами кухонной решетки.
Роже встал, оделся и вышел из огромного зала, прислушиваясь к многочисленным и разнотонным храпам, вздохам и посапываниям.
«И как только можно спать в таком кромешном аду?! — Он повел носом. — Господи, чем мы дышим полжизни! Мало запаха пота, так из массажных комнат ползет вонь растирок».
Воздух был действительно сперт, и хотелось быстрее выйти на улицу. Роже все-таки заставил себя вернуться и взять с тумбочки положение о гонке — яркий толстый буклет, смахивавший на торговый каталог. На его обложке неуклюжий гонщик катился по фону тщательно нарисованной молочной бутылки.
Стояло свежее утро позднего леса. Десяток необычных белоствольных деревьев уже ронял редкие желто-зеленые листья. Было зябко и ветрено. Чудилось, как в ультрасовременной колокольне поет под ударами ветра медь небольших, развешанных в живописном беспорядке колоколов.
Двор выглядел совершенно пустым. Даже гаражи, где работали механики, были заперты. Только в самом дальнем углу Роже заметил двух парней, возившихся возле пестро раскрашенного грузовика. Парни были одеты в форму «молочников». И Роже направился к ним узнать, который час. Как только начиналась гонка, он убирал часы в чемодан, чтобы не мешали на этапе. Роже чувствовал время каждой мышцей, каждым нервом. А часы на запястье не просто лишний вес, но и лишнее напоминание о том, как изменчиво время, — долго тянется в отрыве, когда ты устал, когда так хочется скорее бросить все к черту, и еще медленнее, когда надо отыгрывать упущенное. Наверно, под впечатлением именно такой изменчивости бега времени он и решил — уже и не помнил когда — не пользоваться часами в дни гонок. Ложился спать и вставал по самочувствию. А если утомлялся так, что не хотелось просыпаться после снотворного, — дело менеджера разбудить вовремя. Ему за это деньги платят...
— Доброе утро, ребята. — Роже подошел к парням, ответившим дружно, словно солдаты офицеру. — Не скажете, сколько времени?
Высокий, плечистый малый с буйной шевелюрой и быстрыми глазками, подтолкнув приятеля, приветливо осклабился:
— Ровно шесть, месье Дюваллон. А вы что так рано? Нам вот в путь. — Он повел рукой в сторону машины.
И только тут Роже понял, что перед ним «стрелочники», размечающие трассу. Они расцвечивают ее сине-бело-красными стрелами, по которым отставшему приходится искать дорогу, — лидера ведут полицейские и директорская машина.
Вчера Роже сумел оценить не столько работу «стрелочников», сколько их чувство юмора. На крутом, опасном повороте они высеяли сотню стрелок: от них рябило в глазах, и не заметить опасность мог только слепой.
— Сколько же у вас этого добра, что так весело сеете?
— Если бы только сеяли, а то мы и жнем! Туда прокатимся, к финишу, а потом назад. Вы вперед, а мы за вами. И так все четырнадцать дней.
— Накатаемся до одури, — вставил второй.
— Выходить из машины — и то устанешь!
— Не это страшно... Хоть бы разок на гонку взглянуть! С гонкой работаем, а самой практически и не видим.
— Хуже нашей работы сыскать трудно, — согласился высокий. — Вот если только ваша... — Он лукаво посмотрел на Роже.
— Не завидую вам, парни. Но, признаюсь, порой хочется местами поменяться...
— Что и говорить, — протянул маленький. — Особенно когда молочная девка в щечку целует, да? — Он похотливо заржал.
Засмеялся и Роже.
— Перестань... — одернул своего приятеля высокий. — Лучше поздравь месье Дюваллона с победой. — И, обращаясь к Роже, добавил:— У меня дома висит ваш портрет из «Пари-матч». Когда вы «Тур де Франс» выиграли. Мы с Тэдом очень любим велосипед, потому и взялись за это неблагодарное дело. Ни покоя, ни денег — только что к гонке поближе...
— Кончай разговор — не управимся к сроку, — прервал признание маленький.
Роже почувствовал себя здесь лишним.
— Конечно, конечно. Счастливого пути! А мы уж по вашим следам...
Грузовичок, нагруженный «стрелками» по самые борта, прыгнул с места и исчез за тяжелыми воротами.
Роже вышел за ограду, прошел на бульвар и уселся на скамейку из красного массивного гранита. Камень ожег ночным холодом. Улица казалась еще более безжизненной, чем двор колледжа.
Роже раскрыл положение о гонке и, пропустив все, что касалось призов и поощрений, сразу же перешел к изучению ограничений и штрафов. Он с животной страстью любил изыскивать нарушения, не предусмотренные уставом гонки, и делал их, поддразнивая организаторов.
Семь пунктов различных запрещений оказались составленными казуистично и охватывали все известные Роже слабости, на которых можно было поиграть. Он внимательно просмотрел список штрафов. За нарушение правил уличного движения — вплоть до дисквалификации. Особо, оговаривалось пересечение двойной белой линии. Организаторов, как всегда, больше заботила страховка, пропадавшая по вине гонщика в случае катастрофы. И далее шли еще девять пунктов, заканчивавшихся одинаково — «дисквалификация». Роже вспомнил один из фильмов о Сопротивлении, где каждый приказ оккупационных властей заканчивался словом «расстрел». В войну под один из таких приказов попал его отец...
«Положение составлено докой — не за что ухватиться. Жаль! А вот предупреждающие знаки — это интересно. Стоит повторить лишний раз, чтобы не попасть впросак. Скажем, желтый флаг— двести ярдов до финиша, белый — начало этапа. А отмашку на старте, помню, канадским флагом давали. Красный кленовый лист будто падал с ближайшего дерева».
Роже закрыл буклет и еще несколько минут сидел, подставив лицо теплым лучам восходящего солнца.
«Сегодня, между прочим, прилетает Мадлен. Я даже не знаю номера рейса. Наверно, увижу ее только после этапа. Эх, лучше бы она сидела дома! Пятнадцать лет сидела — и ничего. Теперь спохватилась. Не в своей тарелке себя буду чувствовать. Да и Цинцы здесь к тому же... Без ненужных разговоров не обойтись... Начнутся воспоминания... Мадлен будет утверждать, что домашняя хозяйка, живущая в собственном доме, выполняет работу, которой хватило бы ста рабам, обслуживающим дворец римского императора! А там и до скандала недалеко. Но теперь поздно рассуждать. Это меня смерть Тома доконала! Я бы нашел повод отменить поездку Мадлен. А сейчас она уже над океаном. Ладно, будь что будет! Хуже, чем есть, не станет...»
Роже встал и пошел к гаражам. Жаки, насвистывая, протирал машины мягкой замшей.
— Здорово, Макака!
— Здорово. Посмотри, у тебя обмотка на руле сбилась. Может, перекрутишь?
— Сойдет. Дня через два заменю. А пока сойдет. Лишь бы держалась...
— Держаться будет. А руку не натирает?
— Наоборот. Как-то очень хватко получается...
— Ну и ладушки...
Жаки поднял машину Роже и поставил перед ним.
— Смотри, пока время есть. У меня все...
— Остальные машины где?
— В углу. Сейчас на крышу «технички» переставлю.
— Трещотки не менял?
— А зачем? Этап равнинный. Завтра, если хочешь, давай. И то подумать следует, что там за пригорки...
Роже сердито взглянул на Жаки.
— Пригорки? В легковой машине и Венту пригорком кажется! Когда на собственной заднице едешь — и бугорок не подарок!
— Это конечно. — Когда Роже начинал заводиться, Жаки всегда поспешно соглашался, уходя от спора.
Вошел русский механик и вежливо поклонился.
— Как его салажата? — спросил Жаки.
— Как и положено салажатам — стараются!
Роже исподлобья следил за тем, как начал работать русский механик. Обратил внимание, что машины русских — обычные серийные «Чемпионы» — вытерты насухо и сверкают лучше французских спецзаказовских.
«Жаки вчера поленился протереть машины. Всю ночь грязными простояли... Этот русский толстяк орудует ключами почище Макаки. Только зря все это. Надо еще уметь сидеть на велосипеде! А салажата едут без всякого представления. Упрутся друг в друга, словно расстаться боятся! Так лидера никогда не сделаешь! А может, лидер им и не нужен? Целыми бы до финиша добраться? И чего такими дороги забивают? Если только чтобы в списке лишняя страна числилась...»
Роже вернулся в колледж и стал собираться. Утренняя прогулка освежила, но он подумал, что короткий сон еще скажется в пути.
На старте Роже долго и тщательно выбирал фрукты из плоских картонных ящиков, выставленных прямо на землю возле грузовиков с питанием. Звякали кружки о стенки высоких сверкающих баков с соками. Кисленькая, непонятного происхождения жидкость, которую он хлебнул вчера случайно, показалась ему освежающей. Роже наполнил ею один из бидонов. Во второй, как обычно, залил кофе с коньяком, приготовленный еще в колледже после завтрака.
Поскольку колледж находился на самой окраине города, то расстояние от места торжественного старта до настоящего оказалось метров триста. «Поезд» заработал сразу же! Крокодил почувствовал, как дружно напирают сзади. Он взглянул на бумажку, приклеенную к рулю.
Перед каждым этапом Роже аккуратно выписывал на отдельном листочке номера основных соперников и приклеивал листок на руль, чтобы постоянно был перед глазами. Конечно, после первого этапа еще трудно разложить все по полочкам, но кое-что намечается. Есть два швейцарца, резвых не по возрасту. Когда вчера после финиша Роже отдавал номерок судье — знак того, что гонщик прибыл, — один из швейцарцев смотрелся слишком бодрым. «Второе место — славный дебют. Бельгиец тоже неплох. Голландец под № 37 — опытный волк. Готов поклясться, что судьба уже сводила нас на большой гонке. Впрочем, время еще есть, обнюхаемся!»
Записка была удобна во многом. Она освобождала память от ненужной нагрузки, гарантировала от ошибок при слежке. Обычно вечером, после финиша, Роже получал истинное удовольствие, даже наслаждение, вычеркивая из списка один-два номера. Не потому, что злорадствовал. Вычеркивая, он как бы еще раз переживал победу, но уже не над временем и расстоянием, а над конкретным человеком. Приятно было сознавать, что и твой номер кто-то вносит в свою шпаргалку, думает о тебе как о самом опасном враге.
Роже изо дня в день непременно и тщательно отмечал все передвижения. Записывал и тех, кто победил, и тех, кто пришел за ним. Крокодил записывал, чтобы цвета маек и номера не снились ему по ночам, а наутро, в гонке, легко мог держать конкурентов в поле зрения.
«Раз сильнейшие рядом, значит, не зря я кручу педали сотни километров!» — вот что означают белые листки на рулях.
Мишель поравнялся с Роже и, энергично работая, прокричал:
— Возьми с собой Нестора и Гастона! Попробуй уйти!
Роже кивнул и полез вперед. «Поезд» вытягивался в струну и стремительно летел по шоссе. Боковой ветер упирался в струну, заставляя гонщиков лезть на левую сторону дороги. И хотя встречные машины стояли, прижавшись к обочине, опасность сохранялась. Комиссар Ивс дважды кричал в мегафон, призывая к порядку.
«Люблю трудные участки! Трудности подхлестывают, заставляют мыслить быстрее! Опасности кажутся мне лакомыми кусочками. Они — соль настоящей гонки, придающая вкус порой совершенно пресному пирогу».
Роже, выбравшись вперед, высматривал дорогу, выбирая удобный для атаки участок. Оглянувшись, он увидел, что машина прессы, в которой сидела Цинцы, просит у комиссара разрешения обогнать «поезд». И вдруг глупое мальчишеское желание почудить охватило Роже. Он рыскнул в подветренную сторону и оттуда прыгнул вперед, нисколько не думая об успехе атаки.
«Зачем я это сделал? Чтобы показать Цинцы, как силен?»
Мысль, что Цинцы прекрасно поняла всю нелепость мальчишеской выходки, обожгла его. Он заработал так яростно, как если бы до финиша остались считанные мили. Между ним и «поездом» начала шириться полоса пустого асфальта. Не оборачиваясь полностью, Роже посмотрел из-под руки: шестерка первых легко оторвалась от «поезда» и понеслась в погоню. Потом мостик в виде четверки перекинулся дальше, и, наконец, весь «поезд» заметался следом. Стало ясно, что шальная атака не удалась. Но зрелище мечущихся в панике соперников потешило Роже. Он тихо-тихо засмеялся, словно кто-то мог его подслушать. Жестом Роже извинился перед Цинцы. Она по-мужски вылезла из окна и подняла над крышей машины левую руку с задранным кверху пальцем — знаком полного одобрения.
Группы собрались вместе, и по тому, как мирно катился «поезд», Роже понял, что атака не всеми была воспринята всерьез. Чувствовалось, что повторить ее в одиночку не удастся.
Шалость больше всего насторожила Оскара.
— Он сошел с ума! Мы договорились сегодняшний день провести в защите. Когда перед стартом Крокодил надевал желтую майку, я его предупредил — она слишком легко снимается!
— Он и сам это знает. Не раз его раздевали, как гулящую девку, — вставил Жаки. — Впрочем, все люди делаются из мяса и крови, а также тонкой оболочки, называемой глупостью!
— Боюсь, если он и дальше поведет себя по-мальчишески, только большой сломанный нос будет отличать его от всех этих салажат, — проворчал Оскар.
Он поравнялся с головкой «поезда» и, прижавшись почти вплотную к гонщикам, прошипел Роже:
— Кому нужны эти дешевые номера?!
Роже не ответил, только загадочно покачал головой.
— Бог с ним, — миролюбиво протянул Жаки. — Он уже все понял.
Не успели они занять свое место в колонне, как Жаки истошно завопил:
— Роже!
Оскар понял без дальнейших слов — поднятая над «поездом» рука человека в желтой майке звала на помощь. Пока Оскар испросил разрешение, а потом проскользнул метров на триста вперед, Жаки успел заметить, что у Роже ослабло именно заднее колесо. Из сложенных на сиденье прямо на коробках с питанием запасных колес Жаки выбрал маркированное номером Роже.
Оскар тормознул со скрежетом и заносом машины до кювета. Со стороны могло показаться, что Оскар и Жаки выскочили из «технички» на ходу. Так же стремительно Роже вывалился из «поезда». Он буквально уткнулся в Оскара передним колесом. Задняя трубка была почти пустой. Роже тяжело дышал после рывка. И Оскар поднял его с машины, как бы поставив на переднее колесо. Жаки автоматически сделал всего несколько движений, и новое колесо заняло свое место.
— Побереги себя! Бог создал время, а люди родили спешку! До финиша еще далеко! — только и успел сказать Оскар.
Роже отбросил рукой спущенное колесо, которое Жаки неосмотрительно привалил к машине, и, встав из седла, как бы приклеился к последнему гонщику. Жаки успел подхватить отброшенное колесо.
«Ишь ты, какой щедрый! Тебе колесо бросил — и наплевать, а мне потом обод перетягивать надо! А так трубку переклею — и снова поедешь! Соображаешь?!»
— Сработали, как часики. — Оскар самодовольно потер руки. — Даже из «поезда» не вывалился.
Платнер проводил глазами Роже, уже выбиравшегося в головку «поезда». И вовремя! Увидев, что у лидера неприятности, впереди начались атаки. Совсем было оторвалась шестерка. В ней не оказалось французов: трое русских, швейцарец и два канадца. Но и сама шестерка на глазах у изумленных судей вдруг развалилась надвое. Вторая тройка вскоре приказала долго жить. Особенно утомленным выглядел швейцарец. Он едва сидел на колесе у последнего гонщика. Оскар даже успел сказать Жаки:
— Ну с этим котенком все! И кстати, послужит живым мостиком для Роже. Смотри, уже отваливается назад...
Но Оскар ошибся. И, поняв это, даже покраснел, втянув голову в плечи. Швейцарец пулей выскочил из задней позиции и стремительно ушел метров на сто. У партнеров не хватило сил последовать за авантюристом. Они откатились назад, и Роже их легко достал, затем и весь «поезд» слился с отрывом. Вместе они весело съели шустрого швейцарца, который и сам понял, что неразумно тратить силы на бессмысленную борьбу в одиночку.
Как только это случилось, Оскар погнал машину следом, на ходу благодаря тех, кто уступал ему дорогу, и покрикивая на «технички», команды которых балластом висели в центре «поезда». Поравнявшись с гонщиками, он почти совсем вылез из окна.
— Вперед! Вперед! — кричал Оскар. — Спать будете вечером в богоугодном заведении! А здесь надо работать!
Мишель было зло огрызнулся. Но разобрать его слов не удалось. И Жаки, зная обидчивый характер Оскара, прощавшего подобные вольности только Роже, даже обрадовался, что Платнер не услышал колкости в свой адрес.
Наконец «поезд» затих. Роже еще несколько раз дернулся для проверки, пока не убедился, что миролюбивое настроение устойчиво. Правда, этот мир всегда чреват взрывом, но, кажется, все наелись. По крайней мере, на ближайший десяток миль.
«Да, хотя молоко и для энергии, как пишут наши боссы, но на молочной энергии далеко не уйдешь! — подумал Роже. — Сейчас бы антрекотик!»
В гору вела роскошная автомобильная магистраль. Она поднималась долгим витиеватым серпантином, чтобы облегчить нагрузку на автомобильный двигатель. Вряд ли строители думали, что найдутся ненормальные люди, которые только за счет силы собственных мышц рискнут забраться наверх.
Роже достиг вершины довольно легко. И что особенно его устраивало — в компании полной французской команды. Они растянулись не более чем на сотню метров. Крокодил уже предвкушал наслаждение, которое получит на скоростном спуске.
«Когда идешь вниз, не замечаешь, что находится вокруг, по склонам. И саму крутизну ощущаешь лишь по скорости да по пению переднего колеса. Обычно не видишь, что делается справа и слева: по сторонам как бы вырастают пестрые стены. Мне так никогда и не узнать, что лежало за стеной скорости на сотнях головокружительных спусков.
Так же, в общем-то, проходит и вся жизнь. Безудержно стремясь вперед, мы как бы сами надеваем себе шоры и за пестрым мельканием жалкого подобия действительности не видим самого главного, самого интересного... Пожалуй, жизнь не проходит, она, скорее, проносится, как обочина мимо гонщика на крутом спуске. И только внизу, на равнине, с опозданием и не в полную меру иногда оцениваешь, что пропустил. Если, конечно, найдется время подумать о чем-то, кроме предстоящего нового спурта».
После спуска гонка совсем затихла. Оскар, глядя, как лениво, словно на прогулке, катятся гонщики, сказал:
— Уснуть можно. Давай, Жаки, от нечего делать пожуем. Эти сегодняшние парни не умрут, как Том, от перенапряжения.
— Когда спокойно — для нас и лучше! Ведь впереди Роже. Если они вместе докатятся до финиша, не позавидую тем, кто захочет выиграть спринт у Крокодила. Это все равно что, опустив ногу в Нил, пытаться поймать настоящего...
— Макака, о больном ни слова! — многозначительно протянул Жаки.
— Молчу, молчу! Да, конечно, в «поезде» очень средненькие ребятки. Не считая русских, которые вообще невесть зачем попали сюда. Они даже формально не имеют права выступать в такой гонке. Каприз богатых организаторов. Пользуются тем, что Канада слишком далеко от велосипедной Европы. В Италии и Франции такие бы штучки не прошли! Русские мальчики вряд ли вывалятся из гонки, но и вряд ли когда-либо выйдут вперед!
— Да, в таком темпе они могут крутить педали не один год. И все без толку! Ты видел их на старте, Макака? Глаза на лбу. Ясно младенцу: кто бросается в первые же атаки, к концу гонки может замыкать список общих результатов.
— Смотри-ка, что это? — Жаки показал на правую обочину. Бросив на траву машину, спиной к шоссе стоял голландский гонщик. Кряжистый, с прекрасно развитыми бедрами. Белые нейлоновые носки, черные трусы, как, впрочем, и желто-зеленая майка, казалось, вот-вот лопнут от переполнявших их массивных мышц. Голландец отправлял маленькую нужду. Длинные красные подтяжки болтались сзади, Мимо него уже тек не «поезд», а длинный караван автомашин. Из одних свистели, из других улюлюкали... А он продолжал невозмутимо делать свое дело. Только изредка поворачивал лицо навстречу идущим лимузинам и приветливо махал свободной рукой.
— Силен парень! — восхищенно вскричал Оскар. — Нервы — что корабельные канаты! О стыдливости и говорить не приходится... Нет, ты посмотри на этого пижона! Словно не имеет никакого отношения к гонке! «Поезд» в любую минуту может бросить его так, что до самого финиша придется добираться в одиночку, а ему хоть бы что!
Голландец, сделавший свое дело, так же невозмутимо и спокойно оседлал велосипед и свежим броском, будто за спиной не лежало ста миль пути, понесся вдоль колонны. Ему вновь махали руками из автомашин. Выли клаксоны, приветствуя как старого знакомого. Даже в минуту высшего напряжения, когда нелегко идти в таком потоке, он не изменил своему характеру — отвечал на все приветствия коротким жестом ладони. Он вьюном проскальзывал по дороге среди огромных движущихся лакированных ящиков. И Оскар невольно залюбовался эффектом движения живого тела, побеждающего тупое механическое движение мощных машин.
— Из такого может выйти настоящий король дорог! — сказал Оскар с плохо скрываемым чувством зависти.
— Последние короли велосипеда исчезли с современных дорог, как только на них появились проклятые моторные таратайки! Теперь они короли! А мы, как нищие, ютимся там, где освободят кусочек шоссе.
По радио передали, что два гонщика ушли вперед больше чем на минуту.
— «Молочная-Первая»... «Молочная-Первая» — «Молочной-Третьей». Какие номера у лидеров? Прием.
— «Молочная-Третья»... «Молочная-Третья» — «Молочной-первой». Номера 21 и 28. Оба русских.
— Вот тебе и тихие парни! — присвистнул Жаки.
— Далеко двоих не пустят. Следовало прихватить чужого. Салажата! — Оскар посмотрел на автомобильные часы.
— Сколько осталось до финиша?
— Двадцать пять миль. Скоро первый знак будет.
Оскар еще раз взглянул на спидометр, прикидывая по скорости движения и оставшемуся пути, как сложится дальнейшая борьба.
— Если русские уйдут хотя бы на две минуты, это верные пять минут в командном зачете. Но до финиша еще крутить да крутить...
Снова щелкнуло радио.
— «Молочная-Первая»... «Молочная-Первая» — «Ко всем службам!» Гонщики опять все вместе.
— А ты говорил! — Оскар с превосходством взглянул на Жаки. — Школа — она, брат, всегда школа. Роже не просто ас! У него голова мудрого старца на молодых плечах.
— Положим, не на таких уж молодых...
— Не крючкотворствуй, Макака!
Они снова умолкли. Мимо промчалась машина прессы. Репортеры явно стремились уйти пораньше на финиш и встретить гонщиков уже там, говоря языком корриды, в минуту правды...
— Между прочим, веселенькая получается у Крокодила ситуация, — сказал Жаки. — Две бабы сразу: сумасшедшая жена и любовница!
— Мадлен — обычная женщина.
— А что такое обычная женщина? Которая сидит на телефоне дольше, чем на диете?
— Перестань! Я и сам не понимаю, зачем ему под старость жену тащить на гонку вздумалось! Никогда сентиментальности за ним не замечалось.
Наверно, это было случайным совпадением, но именно в ту минуту Крокодил тоже думал о Мадлен. Прочно устроившись во втором десятке, почти машинально крутил педали, отложив обострение, борьбы на последние метры. Он был уверен, что выиграет спринт непременно. Давно и внимательно приглядываясь к головке «поезда», Роже прикинул — массового финишного спринта не миновать.
«Вот там, на последней прямой, и разберемся».
Финишные метры Роже всегда представлял четко, они как бы отпечатывались у него на особом планшете, И в этом сказывался большой опыт.
Роже поймал себя на том, что быстро, слишком быстро привык мыслить в милях, даже не привык, а так, подобно запрограммированной машине, переключился на новую измерительную систему. Молодые ребята еще путаются, а он, много раз выступавший и в Англии, и здесь, на Американском континенте, оперировал обеими мерами совершенно свободно. Вот уже поистине — наш дом там, где мы чувствуем себя самими собой.
«Человек — существо неприхотливое! Еще и не к такому приспосабливается! Только к приезду жены мне вряд ли удастся привыкнуть! И что с ней во время гонки делать? Одни переживания... Надо попросить Жаки взять шефство над Мадлен. Пусть хотя бы в нашей «техничке» едет! Э, да баловство это все! Ну о чем с ней здесь говорить? Домой ненадолго вырвешься и то на первый вечер разговоров не хватает! Вот жена Олдина все за него делает — ему остается только педали крутить! И пресса и деньги — все на ее плечах. Как бы мне иногда хотелось сказать: «Всеми своими победами я обязан жене!..» Вранье и есть вранье... Когда я посвятил Мадлен победу на этапе в своем первом «Тур де Франс», она даже не поняла, что это такое...
Да, в тот год мне здорово повезло... И не повезло Джиронди и Форментору. Я ушел от них на шесть минут. И этот гандикап никто не смог отыграть. Оскар говорит, у меня отличное сердце и врожденное умение одинаково легко переносить нагрузку и в горах, и на равнине. Врачи же находят, что мое сердце бьется слишком редко. Зато отмечают его поразительную способность возвращаться в нормальное состояние после любой нагрузки. Это качество в нашей лошадиной работе что-нибудь да стоит!
А Мадлен? Как-то я пришел к ней и сказал, что бросаю велосипед. В тот день у меня было четыре прокола и я пришел последним. Мадлен не отговаривала, согласилась легко и радостно. Именно это и привело меня в бешенство! Возможно, тогда и пробежала между нами кошка. Конечно, я лгал себе, что брошу велосипед и не выйду на старт. Лгал себе, лгал и ей. Но ошибка Мадлен, что она не смогла распознать эту ложь и приняла за истину, обманув и себя и меня. Я рассчитывал, что она по крайней мере сделает вид, будто ей дороги мои усилия подняться над этой горластой велосипедной толпой!
Мы слишком рано, думается, поженились. Смешно! Ей всего семнадцать лет! А мне не исполнилось и двадцати одного. Свадьба, правда, была веселой, хотя и без особой помпы, как у людей, не имеющих лишних денег. Если бы не сотни болельщиков местного велоклуба, ждавшие у входа в церковь, то и вспомнить нечего. А святой отец, фанатик велосипедного спорта, сказал, благословляя: «Ну, дети мои, вы начинаете гонку на тандеме. И поверьте, это не так просто, как кажется со стороны».
Старик как в воду глядел! Тандема не получилось... Каждый из нас едет по жизни на своем собственном велосипеде. Как ни горько признать, не помогли даже общие колеса, по обычаю скрещенные над нашими головами во время свадьбы.
У нас еще долго не водилось свободных денег. Мадлен вертелась, но терпела. А я терзался, ударялся в панику, уверяя себя, что абсолютно бездарен и никогда не смогу ничего добиться.
Мадлен ни разу не попыталась убедить, что это не так, что я смогу выкарабкаться, нужно только время... Как славно после провала услышать слова утешения!.. Чтобы они заставили вновь сесть в седло. А слова жены стоят и того дороже — они способны убедить друзей и врагов в твоей силе! Кто знает, не на общности ли интересов в борьбе и сложилась бы нормальная семейная жизнь!.. И я мог стать каким-то другим, домашним, семейным человеком, а не мотыльком. Как только заканчивалась гонка, я бы бежал домой. Получалось же все наоборот. Едва я финишировал в одной гонке, летел на другую, лишь бы не возвращаться домой, не видеть Мадлен... Кто виноват в этом? Наверно, и я...»
Роже не успел прикинуть, должен ли он встретить Мадлен на аэродроме, как начался общий спурт. Оказалось, они давно проскочили пятимильный знак.
«О чем, интересно, думают эти котята? Надеются обыграть Крокодила в спринте. Они, пожалуй, совершенно незнакомы с современной историей велосипеда, — эта тщеславная мысль пощекотала его самолюбие. — Думаю, мне не придется лезть из кожи, чтобы заставить канадскую публику помнить обо мне каждый день!»
Счастливый лотерейный билет лежал сразу же за поворотом у фонтана на Монреаль-стрит. И перед теми, кто выскакивал из-за фонтана первым, прикинул Роже, наверняка открывались все пути к победе. Правда, половина «поезда» знала об этом счастливом билете.
Не обращая внимания на вой сирен полицейских машин и мотоциклов, окруживших гонку более плотным кольцом, Оскар не отрывал взгляда от спидометра и, казалось, вел машину вслепую. Скорость движения медленно, но неуклонно росла. Ощущалось дыхание приближающегося финиша. Дыхание жаркое, способное опалить кого угодно, но только не таких ветеранов, как Оскар и Жаки.
Механик спокойно жевал пирожное — наверно, десятое по счету — и смачно запивал его витаминизированным овощным соком В-8.
— Смотри, чтобы Роже не попалась на глаза сегодняшняя «Фигаро», — внезапно проговорил Оскар.
Жаки удивленно вздернул брови, как бы приглашая менеджера пояснить мысль.
— Приводятся подробности смерти Тома. Роже и так психует... Траурные повязки, жалостливые слова не способствуют воспитанию твердости духа. Роже слишком мнительный, чтобы переварить похоронную кашу...
— Пишут, что в майке Тома нашли пустой пузырек из-под какого-то сердечного стимулятора.
— Верно. Покойник любил химию. Сколько раз он острил по адресу допингов — и вот тебе раз! Зарвался. Слишком поднял болевой порог... Полицейские власти наложили арест на похоронное свидетельство.
— Еще бы! Мы сами ввели запрет на допинги и грозим мальчикам уголовным наказанием. А дело с Томом может дойти до суда!
— До суда — уже поздновато, но пишут, что в гостиницу «Авиньон» прибыли высшие чины французской полиции. Допросили всех участников и произвели повальный обыск...
— Искать надлежало раньше... Говорят, в Марселе обследовали команды, но англичане как-то выпали из поля зрения.
Оскар судорожно крутнул руль, объезжая двух упавших на последней прямой гонщиков. Сзади гудели клаксоны, на одной ноте взвизгивали от резкого торможения колеса — караван сопровождения повторял маневр Оскара, будто был единым живым телом. Уже не только гонщики, но и машины сопровождения рвались к финишу — можно подумать, что у них шла своя, особая гонка.
Оскар и Жаки впились глазами в надвигавшееся белое полотнище со словом «Финиш». Основная масса гонщиков уже проскочила финишный створ; и когда они повернули в боковую аллею, на отведенные стоянки для машин, гонщики толпились возле судьи-учетчика, сдавая номерки.
— Ну как? — спросил Оскар, подбегая к Роже, устало стягивавшему белый шнурок номерка, путавшийся со шнурком, на котором болтался амулет — маленький зеленый лягушонок. Оскар помог распутать шнурки и бросил номерок в руки судье.
— Вроде выиграл... Но сказать наверняка трудно. Котята оказались зубастыми: атаковали во всю ширину дороги.
Оскар пошел к финишу. Последние гонщики под аплодисменты добродушных зрителей пересекали белую черту.
— Ивс, — Оскар обратился к комиссару. — Чей этап?
— Фотофиниш покажет... Шли таким потоком... Показалось, что Крокодил имел преимущество.
Они прошли к большой грузовой машине, в кузове которой стоял аппарат, смахивавший на большую съемочную кинокамеру. Пленку фотофиниша с расчлененными долями времени уже проявили. Ивс взял ее в руки.
— Смотри! Тридцать два человека с одним и тем же временем! Ничего себе! Содом и Гоморра! Вот-вот, Крокодил на четверть колеса впереди... И как он вообще умудряется выбираться живым из такой заварухи?
— Резкости ему не занимать! — обрадованно заметил Оскар.
— Метров за двадцать до финиша Крокодила впереди не было видно.
— Его любимая манера из-за спины выскочить! Кого хочешь обворовать может. На то он и Крокодил!
Новость о победе Роже французские гонщики восприняли с энтузиазмом. Она означала, что тактика борьбы стабилизируется. Отныне команду будет заботить лишь одно — не потерять лидера. А поскольку лидер не даст себя взять голыми руками, команде будет легче.
— Давай делить, — предложил Мишель, — кого «Мисс Молоко» целовать будет, а кто — молоко пить.
Он лихорадочно размахивал руками, работая на публику.
— Одному Крокодилу и того и другого не осилить...
— Если уж вас, жуликов, на финише обманул, то честную девушку как-нибудь и сам обману...
Роже вернулся с процедуры награждения, неся под мышкой очередной пластмассовый венок. Жаки ловко выхватил его у Роже, и через минуту венок красовался на радиаторе машины рядом с первым.
— А ничего! — Жаки отошел на несколько шагов. — Красиво смотрится! Боюсь, все четырнадцать венков не уместятся на радиаторе такой маленькой машины!
Зрители стояли сомкнутым кольцом и очень неохотно расступились, пропуская менеджеров и гонщиков к своим «техничкам».
Так, гуськом, не переодеваясь, держась рукой за крыши автомобилей, гонщики двинулись в сторону очередного колледжа.
Роже нагнулся к дверце:
— Возьми, Макака, пожалуйста, из грузовика мой чемодан. Вечером выходной костюм понадобится! — Жена приезжает?
— Говорят, в мэрии очередной прием, — по-мальчишески хвастливо произнес Роже.
...Только усевшись на кровать, Крокодил почувствовал, что смертельно устал. Слегка подташнивало, но радость победы возбуждала. Хотелось выкинуть необычное. Он огляделся. Четвертованные тела голых гонщиков копошились вокруг. Четвертованными гонщики казались потому, что ноги, руки и шеи у них были покрыты густым слоем почти черного загара, а тело, никогда не видевшее солнечного света, белело молоком.
Роже медленно стащил потную форму и, не моясь, завалился на кровать. Следовало идти в душ — он всегда массировался первым. Подошел Оскар.
— Поторапливайся! Обед в мэрии начинается на час раньше, чем обычно.
— Должна приехать Мадлен... — вяло запротестовал Роже.
— Увидишься с ней завтра. Ничего не случится.
Оскар уже был одет в темный костюм. Яркий праздничный галстук выглядел несколько легкомысленным для менеджера. Роже всегда поражала способность Оскара моментально и тщательно переодеваться. Никто бы не подумал, что десять минут назад видел этого человека в тренировочном костюме, хотя и тренировочный костюм его был всегда в идеальном состоянии.
— Буду ждать тебя в машине через сорок минут. Нет, через сорок пять. Иначе не успеешь.
Когда Роже выскочил во двор, на ходу затягивая галстук, он увидел Платнера, весело беседующего с Мадлен.
Дюваллоны поцеловались довольно сдержанно.
— Я не рискнула войти в вашу богадельню. — Мадлен кивнула в сторону дома.
— И совершенно напрасно! Ты бы могла увидеть почти сотню голых мужчин сразу. Не часто представляется дамам такая прекрасная возможность. Когда ты прилетела?
— Часа три назад...
— Как полет?
— Невыносимо долгий! Даже выспаться успела. А проснулась, — затараторила Мадлен, — подо мной лежит замерзший океан.
«О боже! И она называет Гренландию замерзшим океаном!»
Роже перебил жену:
— Где разместилась?
— В очень милом отеле. Отсюда рукой подать. Где весь штаб гонки. Встретила меня Кристина Вашон. Очень милая девочка! Едем ко мне. Я привезла тебе подарок от Жана и кое-чего сладенького, домашнего...
— Извини, Мадлен, но Роже не может. Он имеет дурную привычку выигрывать этап даже в день приезда жены. — Оскар еще что-то хотел сказать, но, взглянув на Мадлен и Роже, понял, что сострил неудачно.
Мадлен сразу сникла, и Роже поспешил ее успокоить:
— Иди к себе или погуляй. А мы постараемся убраться из мэрии как можно раньше.
— Пропустить никак нельзя? — со скрытой надеждой спросила Мадлен. Но уже по тому, как тускло дрожал голос, было видно, что она заведомо знает ответ.
— Увы, это входит в обязанности победителя — обедать с мэром, — пояснил Роже. — Сидеть среди разряженных старых индюков никому не хочется, но мы не у себя дома. Я постараюсь вернуться часам к девяти... Не так ли, Ocкap? — Роже обратился за поддержкой к Платнеру.
Тот ответил уклончиво:
— Такт — это непроизносимая часть того, о чем думаешь! Постараемся...
Роже обнял жену, прижал к себе и прошептал на ухо:
— Ну же, Глазастик, выше голову! Все образуется.
Как назло, они заблудились и долго искали магистрат. Такие «проколы» с Оскаром случались редко. Он обладал особым чутьем и легко ориентировался в любом, даже незнакомом, месте.
Пришлось обратится к полицейскому.
— ...Потом повернете направо. Там будет улица со встречным движением. Пусть это вас не смущает — вы уже и сейчас едете против движения!
— Извините, — влез в разговор Роже.
— Не стоит извиняться! Для всех эта улица с односторонним движением, а для вас, месье Дюваллон, — в оба конца! Только будьте осторожны — не все вас знают!
— Милый парень, — только и мог сказать Роже, когда они отъехали.
Их уже давно ждали. Вашон встречал лично и сам представил мэру каждого из французов, млея от собственного, величия и самолюбования.
— Это, — говорил он старому, в черном костюме, с седой головой — такой седой, что казалось, воротничок белой манишки переходил на затылке в какую-то белую шапочку. — Это, — повторил Вашон как можно чопорнее, — гордость Франции и всех истинных французов, наш прелестный победитель месье Дюваллон!
И мэр и дамы почтительно захлопали.
— А это его учитель, — так почему-то представил Оскара Вашон. — Месье Платнер. В свое время ездил не хуже месье Дюваллона!
Представление длилось долго. Вся элита города собралась на банкет. Мэрия не поскупилась на число приглашенных.
Роже сидел по правую руку от хозяина. Мэр оказался довольно умным собеседником. Он не спрашивал о самочувствии и о том, как удалось выиграть этап. Он рассказывал одну за другой веселые велосипедные истории, многие из которых Роже знал и был действующим лицом некоторых из них. Роже всегда удивляло, как, переходя из уст в уста, банальная история обрастает фантастическими подробностями и в конце концов выворачивается наизнанку. Послушаешь — и в голову не придет, что ты сам стоял у ее истока!
Роже развеселился и, перебивая мэра, рассказал несколько пикантных анекдотцев, от которых старичок кокетливо покатывался со смеху, прикрыв рот уголком салфетки.
— Знаете, — продолжал Роже, — однажды английская королева приехала в Бельгию. В это время там выступал мой друг Том Тейлор. Надо же было покинуть родину, чтобы где-то в Бельгии быть представленным своему любимому монарху. Поскольку монархи могут судить обо всем, в том числе и о происходящем на велосипедных дорогах, королева с пониманием отнеслась к рассказу Тома. Услышав от Тейлора, что в Бельгии велосипед популярнее, чем в Англии, королева, сказала: «Это естественно. Ведь Бельгия равнинная страна». — Роже попытался спародировать речь королевы, как когда-то это очень смешно делал Том Тейлор. — При этих словах бедняга Том поперхнулся, но твердо произнес: «Проехались бы вы, ваше величество, в седле по трассе Флеш — Валлоне, у вас бы сложилось иное впечатление».
Мэр рассмеялся.
— Где-то там в первую мировую войну проходила зона Западного фронта?
— Именно! К тому же трасса и фронт не простое совпадение! — подхватил Роже. — Под промозглым фландрским дождем и сейчас падают люди. Только не от шрапнели, а от усталости...
Разговор затянулся. На этот раз французы покидали банкет почти последними, словно сегодняшняя победа на этапе завершала гонку и утром Роже не предстояло вновь сесть в седло.
— Заболтались мы с этим весельчаком мэром, — недовольно проворчал Оскар, заводя мотор. — Я тебе трижды говорил: «Хватит, пойдем!..» А ты все сказки рассказывал! Завтра на ходу заснешь и с велосипеда свалишься!
Роже не слушал ворчания Оскара, внезапно вспомнил, что в отеле ждет Мадлен и он обещал приехать пораньше. Роже посмотрел на зеленый циферблат автомобильных часов — стрелки показывали пять минут первого.
«Ладно, будем считать, что Мадлен еще не приехала! А сейчас спать! Иначе Оскар окажется прав — в «поезде», да еще таком скучном, и впрямь заснешь!»
IV глава
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
— Роже, перестань! Нас увидят! Потом, я должна работать...
— Ваша женственность, у нас еще есть время! Гонка через сорок минут!
— Ну перестань! — Цинцы оттолкнула Роже. — Не валяй дурака! Через десять минут все будет известно Мадлен!
Последний довод привел Роже в себя.
— Хорошо. Давай работать. В последнее время ты так боишься кривотолков, будто институтская девица!
— Роже, тебе следует обратиться к психиатру!
— Уже. Обращался. Заплатил триста франков, а он мне задал тот же вопрос, который покойный отец задавал мне бесплатно: «Что ты о себе думаешь?»
— Если бы не интервью, я послала бы тебя к черту! Ты невыносим, когда встаешь не с той ноги. Удивляюсь, как с таким характером ты выигрываешь гонки!
— Ваша женственность, можно рассматривать это как первый вопрос интервью?
— Нет. Лучше как последнюю глупость, которую ты произносишь сегодня утром. — Цинцы миролюбиво скользнула, рукой по колючему ежику дюваллоновской прически.
Роже рассмеялся. Цинцы злилась, и это доставляло ему удовольствие. Достигнув своего, он успокоился.
В многочисленных интервью, большинство из которых было сделано Цинцы, Роже руководствовался одним добрым правилом, подсказанным ею: говорить свободно обо всем, но стараться говорить как можно меньше обо всех!
После провала попытки установить мировой рекорд даже более классный гонщик, чем был тогда Крокодил, рисковал многим. И у Роже, как и следовало ожидать, после неудачи очень плохо сложился сезон. Крокодил никак не мог найти подходящую «конюшню». И если бы не Цинцы, поддержавшая его паблисити бойко написанными газетными материалами, неизвестно, как бы сложилась велосипедная карьера Дюваллона.
Это как и в жизни вообще. Одни до смерти расплачиваются за свои ранние опрометчивые браки, другие — за слишком раннюю, хотя и заслуженную, славу. И то и другое опасно: не хватает жизненного опыта, чтобы удержать достигнутое. Роже своей жизнью мог подтвердить справедливость обоих положений.
Цинцы достала блокнот из объемистой женской сумки, по привычке сунула в рот незажженную сигарету и на мгновение затихла. Роже любил смотреть на Цинцы в минуты, когда изнутри ее, буквально зримо, поднималась другая Цинцы — умная, прекрасно разбиравшаяся во всех тонкостях велосипедной жизни, одержимая работой и только работой. Она судила о тактике гонок не хуже любого менеджера и к тому же могла проникнуть в самую душу человека, с которым говорила. Именно это качество, наверно, сделало ей имя, позволило стать едва ли не первой журналисткой империи колес.
— Скажите, Роже, — вполне официально обратилась она к Крокодилу, словно наконец поймала давно ускользавшую от нее мысль, — последнее время вы заработали много денег, что, очевидно, и позволило вам тратить силы на такую, по сути, второстепенную гонку?
Роже вскинул глаза на Цинцы. Она била прямо в точку. Но удар наносился в мягкой и приятной для него форме.
— Да, заработал, возможно, даже больше, чем следовало. Хотя минувший год и был для меня трудным. — Роже в отличие от Цинцы гораздо медленнее включался в словесную игру. — Помните, я застудил грудь во время гонки Флеш — Валлоне и долго болел. К тому же недавняя смерть моего друга Тома Тейлора заставила о многом задуматься. Я не уверен, что сейчас закончил внутреннюю борьбу с самим собой, вызванную смертью одного из лучших гонщиков мира.
Это уже была прямая ложь. Роже, как никогда, был уверен, что период внутренней борьбы, неминуемой и затяжной, только начинается.
— Будь у вас выбор команды для участия в «Тур де Франс» следующего года, кого бы вы предпочли? — Это была ответная ложь Цинцы. Она прекрасно знала, что Крокодилу уже не бывать фаворитом «Тур де Франс» и, если при стечении самых счастливых обстоятельств он туда все-таки прорвется, выбирать будут его, а не он. Невозможно повернуть вспять ход времени...
— Я предпочел бы иметь своим товарищем по команде Горта. Он все время стоит на моем пути. Завидует мне. И очень хочет победить... На шоссе это ему сделать куда труднее, чем в закулисной возне, на которую он мастер. Я всегда предпочту Горта в своей упряжке, чем в рядах соперников. Хотел бы еще раз дать ему возможность убедиться, что моя слава далась нелегко, а превзойти ее и того труднее. Вообще, честно говоря, без дружеской дуэли с Гортом моя жизнь показалась бы слишком пресной и неинтересной.
— Кто ваш лучший друг и кто ваш самый заклятый враг?
— Цинцы, вы нарушаете наш уговор — больше говорить о чем-то, но не о ком-то...
Цинцы кивнула:
— И все-таки?
— У меня два больших друга. Было два. Первый Том, сегодня мертв. Второй — мой спортивный директор и менеджер Оскар Платнер. А что касается врага, то у гонщика есть только один враг — его профессия. Она заставляет мотаться по всему свету. В этом году я провел с семьей едва десять дней. Правда, сказочных десять дней на Корсике. Остальное же время — в пути. Многие, в том числе и мой друг Платнер, утверждают, что я единственный в мире гонщик, способный отдыхать в ходе самой гонки. В определенном смысле Оскар прав. Но я человек, и мне часто хочется отдохнуть, как отдыхают все нормальные люди. Даже в свободное время, которое выпадает так редко, я должен помогать жене хозяйствовать в двух парижских кафе. Мой брат вел дела так плохо, что едва не оставил меня нищим. К счастью, он сейчас женился на итальянке, у которой свой отель на берегу моря в Диана-Марио. Это у подножия горы Капо-Берта, где начинается самая трудная часть гонки Милан — Сан-Ремо. Пользуюсь случаем, чтобы поздравить моего брата со счастливым браком!
— Какой бы совет вы дали любительскому гонщику, собирающемуся стать профессионалом?
Роже задумался, глядя, как скользит по листу блокнота «паркер» Цинцы и мелкий почерк, доступный для расшифровки только самой пишущей, заполняет белое поле ровными, точно печатными, строчками.
— Некоторые хотят понять, во что они верят, а другие — поверить в то, что понимают... Я посоветовал бы переходить в профессионалы, когда больше не в силах оставаться любителем, когда любительство уже ничего не дает. Я стал профессионалом не только для того, чтобы делать деньги. Просто хотел стать лучшим гонщиком мира, а это невозможно, не победив сильнейших профессионалов.
— Что вы думаете делать в следующем году?
— Мой контракт с «Пежо» заканчивается этой осенью. Если «Пежо» захочет заполучить меня вновь, хозяевам придется платить немножко больше. У меня уже есть с десяток заманчивых предложений. Три — от бельгийцев, остальные — от итальянцев.
И это была еще одна ложь. Они молча переглянулись с Цинцы и обоюдосогласованным молчанием освятили новую «утку», которой отныне суждено обернуться основным рычагом давления на хозяев «Пежо».
— Конечно, я бы с удовольствием поехал и за другую французскую команду, заплати она столь же хорошие деньги.
— Говоря о деньгах, как вы представляете себе свое будущее, когда закончите выступать на дорогах?
— В Париже у меня есть два доходных кафе. Но ресторанным делом мне заниматься не хочется. Жена считает меня ненормальным. Я купил кусочек земли на Корсике и мечтаю завести большую чартерную яхту. Предпочел бы десяти-пятнадцатиместный катамаран. Жил бы на Корсике и возил туристов на яхте. Может быть, завел бы цитрусовую плантацию. Там, на Корсике, очень здорово. Можно тратить в день всего двадцать франков!
Десять дней на острове, о которых я говорил, — сказочное для меня время. Вставал поздно утром. Шел пешком на базар. Покупал еду. По дороге купался и возвращался к полудню. Даже отрастил бороду... Весь дом и участок перекроил по собственному плану. Насажал кокосовые и фиговые деревья, где только можно натыкал пальм, хотя совершенно не уверен, что они примутся. Мне нравится на Корсике. Там неспешно и тихо, как нигде. Однажды возился в саду и закричал, как только могут кричать на итальянских базарах: «Мадлен! Мадлен! Смотри, автомобиль!»
Воспоминание об этом случае вызвало на лице Роже блаженную улыбку.
— Всего три автомобиля прошло мимо нашего бунгало за те десять дней. На ферме, кстати, я мог бы организовать тренировочный лагерь для молодых французских гонщиков.
Вряд ли я стану менеджером, хотя знаю о велосипеде практически все. Я слишком устал от дорог.
— Вы не собираетесь принять итальянское подданство, если будете выступать за итальянскую команду? — Вопрос был до смешного наивным.
Роже расхохотался.
— Даже живя на Корсике, предпочитаю оставаться парижанином.
— Оглянувшись назад, Роже, видите ли вы свои крупные ошибки? Много ли их?
— Да, предостаточно. Слишком часто я пропускал вперед своих товарищей по команде, когда мог выигрывать сам. Не исключено, что мне это только кажется. Помню, почти выиграл гонку, Льеж — Бостон-Льеж, но был схвачен у самого финиша. Потом в телезаписи я просмотрел гонку и увидел, что меня помог схватить один из моих ближайших друзей. «Ну ладно, — сказал я себе, — пусть начнется Париж — Бордо! В этой гонке каждый должен рассчитывать только на свои силы. Ты сам — и никто другой — решаешь ее судьбу! Выиграв гонку, я простил предательство своему другу. Роже Дюваллон, может быть, самый доверчивый человек в мире. — Роже лукаво посмотрел на Цинцы.
Она поняла намек и погрозила пальцем.
— Но-но! Без обобщений! Побольше скромности! Даже Крокодилы не должны забывать о столь, важном человеческом качестве.
— На суд нашей. совести мы предпочитаем вызывать только свидетелей защиты...
— Ах, вот вы где? — В пустой зальчик, служивший в духовном колледже, очевидно, комнатой свиданий, ворвался Оскар. — Простите, Цинцы. — Платнер даже забыл с ней поздороваться и закричал: — О чем ты думаешь?! До старта десять минут, а ты еще не одет.
— Старт же рядом?
— Но ребята волнуются...
— Скажи им... — Роже поднялся из кресла, — пусть начинают без меня. Только возьмут мой номерок на старте. А я пойду вздремну! Через часик начну и спокойно догоню такую дохлую гонку.
Оскар хлопнул Роже по спине:
— Иди, иди, хвастун! Смотри в оба, слишком много желающих наказать тебя при первой возможности.
— Понятно. Так было всегда. Нет у гонки врага желаннее, чем лидер.
Роже в три прыжка кинулся из зальчика. По дороге выглянул в окно. Весь двор колледжа кишел людьми и машинами. На кровати Роже, понуро скрестив руки на коленях, сидел верный Жаки. Он аккуратно по порядку выложил рядком лидерскую форму. Собрал ненужные вещи.
Жаки не сказал ни слова, увидев Роже, лишь встал и начал запихивать в мягкую багажную сумку тренировочный костюм, который поспешно сбросил с себя Крокодил.
«Ну и нервы у Макаки! Удивительно, как уживается в нем столько качеств: рассудительность и горячность, спокойствие и сноровка! Спасибо, старина! Без тебя бы мне не успеть к старту!»
Но вслух Роже не сказал ни слова и бросился к двери.
— Твой велосипед у Жан-Клода! — крикнул ему вслед Жаки. — Питание тоже у него!
Жан-Клод ждал во дворе. Гонка уже двинулась с торжественного старта, но они оба легко достали «поезд» еще до того, как упал канадский флаг на директорской машине, объявив о настоящем начале этапа.
Первые десять миль ехали, как на прогулке. Иногда даже в таком противоречивом обществе, как «поезд», вдруг складывается обстановка, скорее напоминающая веселый пикник, чем настоящее состязание. Правда, это может себе позволить лишь тот, кто имеет за пазухой тяжелый камень внезапного броска. Посторонний, да еще неспециалист, глядя со стороны на мирный «поезд», совершенно забывает, что тот несется со скоростью более тридцати миль в час. И чтобы присутствовать на столь скоростной прогулке, надо попотеть...
Так или иначе, но «поезд» был настроен на редкость мирно. Началось с того, что канадец Хасенфордер объехал каждого и предупредил — в сорока милях от старта его родной город! Гонщикам не надо разъяснять, что это значит. Хасенфордер был настолько же плохим профессионалом, насколько успел зарекомендовать себя хорошим парнем. Это все поняли на первом же этапе, когда он едва добрался до финиша, хотя умудрялся от души веселить «поезд» на протяжении долгих миль. Многие клоуны мира могли бы умереть от зависти, глядя на его проказы. «Поезд», благодарный за веселье на вчерашнем этапе, снисходительно и молчаливо согласился отпустить Хасенфордеру его час. За несколько миль до города канадцу дали спокойно уйти вперед, проводив веселыми пожеланиями счастливой дороги и радостных встреч. Каждый измывался как мог. Но никто не дернулся за Хасенфордером.
В родной городок канадец въехал на четыре минуты раньше «поезда» и был встречен с торжественностью римских триумфаторов. Девушки осыпали его розами, норовили сунуть подарок: то бутылку с соком, то бутерброд. Каждый стремился хотя бы дотронуться до его плеча. Кто-то запихнул ему в карман десятидолларовую бумажку. Когда позади остались восторженные толпы шумных земляков, Хасенфордер спокойно сошел с велосипеда, уселся на обочине и принялся жевать подаренные сандвичи.
Таким его застал накатившийся «поезд». Хасенфордер, встав, поклонами поблагодарил каждого. «Мерси, месье, мерси!» — кричал он до тех пор, пока все гонщики не прокатились мимо. Потом на глазах у изумленного, мало что понимающего каравана догнал «поезд» и занял свое место в хвосте. С улыбкой вспоминались плакаты, поднятые над толпой в родном городе Хасенфордера:
«Ты мал ростом, но велик своей славой!»
Роже не доводилось выступать в родном городке — тот лежал далеко в стороне от популярных велосипедных трасс.
«Интересно, — думал Роже. — Что пережил этот весельчак, когда обманывал себя и весь город? Что скажут его земляки, узнав, что он, возможно, и не доберется до финиша? Впрочем, такие люди живут настоящей минутой. Им наплевать, что будет завтра. Так и жить легче. А тут рассчитывай каждый шаг на много ходов! Жизнь от этого иногда становится до омерзительности тошной. Кстати, о расчете. Похоже, что бельгийцы что-то замышляют...»
Роже крикнул Мишелю:
— Присмотри за бельгийцами!
Он проверил по шпаргалке номера. Один из бельгийских лидеров явно занимал атакующую позицию. Роже мысленно представил себе схему профиля трассы. Приближалось место, где начинались подъемы и цепь из трех горных премий. Причем одна из трех премий — высшей категории трудности. Она приносила сто пятьдесят долларов и бонус в одну минуту. Все понимали, что бросаться таким бонусом грешно. Роже разыскал глазами Эдмонда и подозвал энергичным жестом. Оглянувшись, увидел вокруг себя только русских и англичан, Роже спросил Эдмонда:
— Попробуешь первый прим? Я прикрою...
— Я не люблю горы...
— А ты без любви! Во-первых, попробуй. Во-вторых, после твоей атаки и мне будет легче проглотить горку!
— Заманчиво, Роже. Но, боюсь, кишка тонка. Впрочем...
Эдмонд энергично полез вперед.
«С таким настроением много не выиграешь! Сегодняшнее молодое поколение сильнее, но у нас в свое время было больше честолюбия. Интересно, что будет с велосипедом через десять лет? Никто не хочет работать в седле. Хуже того — никто не хочет рисковать! Все предпочитают тихо делать большие деньги. Готовы даже оставаться без побед... И это не старческое брюзжание — подтверждение тому на каждом шагу! И мы, старики, будем долго ловить молодых на отсутствии честолюбия и бить их!»
Бельгиец Хак, внезапно встав в седле и, как олень, закинув крупную красивую голову, закричал:
— Эй, вы, тише! Пьяноу! — смешно картавя, добавил он по-итальянски.
Провожая Эдмонда вперед, Роже успел крикнуть ему в последнюю минуту:
— Не дави, если не пойдет! Поберегись!
Увидев алчный блеск в глазах Эдмонда, Роже подумал, что, пожалуй, ошибся, предположив, будто тот лишен честолюбия. Если особого честолюбия в действительности и не было, но явно проступали признаки хорошей спортивной злости.
«Мой совет «поберегись!» не к месту. Этот пойдет сегодня до конца».
Увы, предположение оказалось пророческим. Эдмонд явно превысил лимит своих возможностей. Когда они впятером настигли его у подножия горы, Эдмонд уже «наелся». Увидев погоню, он попытался рвануться, но начался подъем. Эдмонд еще недолго продержался впереди, а затем завилял по дороге, становившейся все круче. Из последних сил он старался сохранить движение. Его мышцы горели. Вены вздулись, готовые вот-вот лопнуть.
Погоня во главе с Роже прокатилась мимо Эдмонда, словно тот сидел не на велосипеде, а на неподвижном камне. На этот раз Эдмонд даже не сделал попытки зацепиться за кого-нибудь из лидеров. «Поезд», разношерстный и усталый, обошел его так же легко, как и первая пятерка.
Сквозь залитые потом глаза Роже видел, что Эдмонд остался один корчиться на дороге. Боль до неузнаваемости исказила лицо. Эдмонд обреченно бросал свое тело на каждую педаль. Он нагибался так низко, как только позволяла машина.
«Держись, Эдмонд, — подумал Роже. — Пока в седле, ты еще не бит. Зря я спровоцировал тебя на атаку. Хотя ты мне здорово помог своим рывком...»
Роже сменил передачу. «Компаньола» сработала с громким пугающим скрежетом — и она не выдерживала нагрузки!
Машина прессы шла едва в десяти метрах перед французом. Пара объективов смотрела на Крокодила с бесстыдным нахальством. А он от усталости даже не мог, как обычно, с ненавистью подумать о сибаритствующих за рулем мощного автомобиля. Роже лишь тупо уставился на сверкающий бампер. Он стал как бы его путеводной звездой.
«Достать! Достать во что бы то ни стало! Коснуться рукой, хотя бы на мгновение!» Роже старался ставить себе такие микрозадачи, когда становилось невмочь. Они позволяли обмануть себя и гору и сделать огромную недостижимую цель — добраться до вершины — как бы расчлененной на десятки вполне доступных по силам задач.
Серпантин узкой, третьестепенного значения дороги висел над прекрасной четырехрядной автострадой, плавным изящным полукругом обходившей гору, похожую на яйцо. Редкие зрители, бросившие свои машины внизу, вскарабкались сюда посмотреть, как будут в муках корчиться те, кто гнал свои велосипеды вверх, вместо того, чтобы согласно обычной житейской логике объехать гору по ровной и благоустроенной дороге.
«Уверен, из каждых двух тысяч тысяча девятьсот девяносто девять пришли на дороги не ради того, чтобы посмотреть, как мы побеждаем, а как мы сдаемся! Нет, сегодня Крокодил не доставит вам такого удовольствия! Я буду на вершине и буду первым!»
Для сидевших в машине Жаки и Оскара эта ситуация выглядела иначе. Естественно, никто из них даже не догадывался, — да и не думал об этом, — что происходит в душе Крокодила. Они просто видели, как вяло шедший на подъем Роже словно включил другую скорость. Он встал в седле и потянул наверх с упорством взмывающего ввысь самолета.
— Роже! Пошел! Пошел!.. — бубнил Жаки, то высовываясь в окно по пояс, то вновь ныряя в кузов и стараясь заглянуть в глаза Оскара: видит ли тот? — Пошел! И о больном ни слова!
Оскар, стиснув зубы, глядел на дергавшуюся спину Роже.
— Вижу, вижу, — только и процедил Платнер.
«Что это? — думал Оскар. — Отчаяние? Последний взлет перед окончательным падением?»
Оскар оглянулся на Мадлен, сидевшую на заднем сиденье. Они взяли ее в «техничку», чтобы хоть немного показать гонку. Гостевой автобус, предоставленный Вашоном для разных окологоночных деятелей, уходил сразу же после старта и, другими дорогами обогнав гонку, приходил на финиш задолго до «поезда». Посоветовавшись с Оскаром, Жаки пригласил Мадлен к себе в машину. Вообще это было нарушением статуса гонки, но пока никто ничего не заметил, все могло сойти с рук.
— Только уговор — сидеть и не дышать, — пошутил Оскар.
— И не давить запасные колеса, а то вечером придется перетягивать, — добавил Жаки. — Сумочку твою, Мадлен, давай я положу сюда, в ящик. А то, уверен, при замене колеса на дороге она непременно окажется в спицах запаски...
Мадлен рассмеялась:
— Если бы мне не хотелось посмотреть гонку, наверняка отказалась бы от услуг таких требовательных джентльменов. Особенно ваших, Жаки!
Надо отдать должное Мадлен. Она вела себя почти примерно, не считая нескольких несвоевременных вскриков, когда на гонке ничего не происходило. Но и в таких случаях Мадлен старалась испуганно прикрыть рот ладошкой. Чтобы дать возможность женщине, впервые попавшей в этот бедлам, хоть как-то разобраться в «многодневке», Жаки просидел пол-этапа повернувшись к Мадлен лицом. Он рассказывал о гонке, о людях в ней, о том, что означают определенные понятия. Оскар, внимательно следя за «поездом» и дорогой, прислушивался к их разговору лишь изредка. Неожиданно для себя он открыл, что Жаки, когда хочет, оказывается остроумным и галантным собеседником, а совсем не таким циничным, грубым простачком, за которого себя часто выдает. Но открытие это Оскар не успел толком осмыслить. Началась очередная атака бельгийцев в головке «поезда». Оскар вернулся к разговору, лишь когда Жаки спросил:
— А помнишь, Оскар, отель Альберта Бьюрика? Своей заорганизованностью он очень напоминает наши колледжи. Я убеждаю Мадлен, что Роже теперь самый образованный парень в мире. Он может говорить, что прошел столько колледжей! Да еще духовных!
— Тебе же, Жаки, это ничего не прибавило к образованию! — уколол Оскар. — И грех ругать Бьюрика. Почти все начинающие французские гонщики живут под его крышей.
— Что верно, то верно! Первые деньги, заработанные дорожным потом, проходят через руки старика!
— Говорят, он решил переименовать свой отель в «Велоотель Тома Тейлора».
— Ничего не изменится, кроме названия. По-прежнему пять человек будут жить в каждой комнатушке. Так же ни одной полочки на стенах...
— Так уж и ни одной? — переспросила Мадлен с недоверием.
— Жаки не договаривает, почему старик считает полочки проклятьем и отказывается их сделать. Наш брат, гонщик, сразу же заставит комнату вонючими банками с растирками и маслами. В нее нельзя будет войти, не то что жить!
— Ваш старик совершенно прав. Когда приезжает Роже, дом наполняется чудовищными запахами. Кажется, нет средств, способных отбить их. После отъезда я целый день проветриваю комнаты...
И в этот момент Оскар и Жаки вдруг увидели, как полез вперед Роже. Мадлен тоже подалась к переднему стеклу, глядя на маленькую фигурку мужа, раскачивающуюся на горе.
«Боже! Из-за этого бессмысленного истязания я погубила свою жизнь! Боже! Мне следовало хоть раз прийти на эти проклятые гонки! И как я только могла терпеть столько лет! Ждать! Нет мужа сегодня. Нет завтра. Нет месяц! Нет два! И только слухи ползут со всех сторон... Да редкие звонки Роже из разных городов. Что стоит его телеграмма к рождеству: «Поздравляю с Новым годом! Наш «ситроен» подешевел на пятьсот франков, твой гардероб стал прошлогодним!» А когда он приезжал домой, — это случалось так редко, что сын не узнавал отца, — Роже всегда сказывался больным или усталым. Он спал, спал и спал... Будто провел без сна все дни, после того как покинул дом. Потом совал мне в руки заранее заготовленный список вещей, и я в очередной раз собирала чемодан...
И все ради вот этого?! Они что — и Оскар, и этот симпатяга Жаки. — все сошли с ума?! Почему никто не объяснит им, что такое истязание чуждо человеческой натуре?!»
Мадлен сама испугалась своего внутреннего признания. Она взглянула на Оскара, потом на Жаки. Те сидели не двигаясь, уставившись на далекую фигуру Роже.
— Фу, — вздохнул Оскар, — кажется, настоящий ход! Крокодил, похоже, сделан из железа. Я никогда в жизни не видел подобного горного спурта! Ни Коппи, ни Балдини не рискнули бы пойти так...
Мадлен почему-то вдруг стало приятно услышать комплимент в адрес мужа, хотя еще минуту назад она думала о гонке так плохо.
Роже тем временем проскочил промежуточный финиш первым, уйдя метров на сто пятьдесят вперед. Он отдышался на спуске, но подъем отнял слишком много сил. На память пришло сразу же несколько примеров наказанного легкомыслия.
По ту сторону горы шоссе оказалось мокрым: видимо, только что прошла черная туча. Роже обдавал редких зрителей, стоявших у самой дороги, тонкими струйками дождевой воды. Трубки колес пели на мокром бетоне, подобно пилам, вгрызающимся в благородные сорта хорошо высушенного дерева.
Роже решил подождать. Он уже имел запас на финише в одну минуту. Значит, надо не проиграть, не упустить отрыва! А это легче всего сделать в «поезде». Такое решение, Роже знал, возмутит Оскара. Интересы команды, конечно, страдают. Но в интересах самого Роже следовало отдохнуть, пока не поздно. Дешевые горные премии можно отдать другим. Лишь бы не потерять минутный бонус.
Первым, кто нагнал его из французской команды в компании двенадцати гонщиков, был спокойный Гастон Гийо, человек, удивительно жадный до километража. Гастон, хотя и не избалован славой, обычно привлекает внимание своей гигантской передачей, которую вертит изящно и легко. Он всегда идеально одет и на идеально подготовленной машине. Роже из всей команды, пожалуй, выделил бы Гастона Гийо. Он часто готовит свою машину сам, особенно заметив при осмотре какую-нибудь не доделанную Жаки мелочь. Молча, тихонько посапывая, Гийо начинает переделывать все на глазах у выходящего из себя Жаки. Гастон идеально сложен для велогонщика. Обладает хорошим нюхом, и с ним Роже легко занимает в «поезде» правильную позицию. Гастон просто незаменимый командный гонщик. Когда-то они вместе начинали в одной из заштатных команд. Роже взлетел по лестнице славы, а Гастон так и остался «незаменимым командным гонщиком». И это уже, скорее судьба, чем недостаток таланта.
Они покатились рядом.
— Отличная работа, Роже, — похвалил Гастон.
— Спасибо!
Они продолжали катиться рядом.
«Поздравление особенно приятно слышать от тебя. Бедняга! Ведь ты вчера совершил настоящий подвиг. Больший, чем выиграть какой-то этап! Но законы славы неумолимы: первый — Человек, второй — уже второй...»
Начало вчерашнего этапа Гастон прошел сносно. Он тормозил сзади, пока трое — Эдмонд, Роже и Мишель — работали впереди. А потом началось... Проколол переднее колесо, потом — заднее, затем полицейский направил его не в ту сторону, заставив пройти кусок лишнего пути. Пришлось пятьдесят миль работать одному, чтобы достать «поезд». А когда он это сделал, Оскар крикнул ему из машины:
— Держись ближе к Роже! Если что-нибудь случится, отдашь ему свою машину!
Только спокойный Гийо мог выдержать такой удар. После бессмысленной работы для него достаточно трудной задачей было бы просто держаться рядом и сторожить самого себя, а не случайности с Роже.
Почти двадцать миль Гастон молил бога, чтобы не пришлось отдавать свою машину: изнурительный труд долгой гонки пошел бы насмарку, — Гастон горел желанием показать, что, несмотря на все удары судьбы, он, может, и будет впереди. И сегодня и завтра...
Именно то, чего больше всего боялся Гастон, случилось на двадцатой миле от финиша, когда он уже перестал молиться и успокоился. Роже вывалился из лидирующей группы и поравнялся с Гастоном.
— Давай машину! У меня стучит вилка, как трактор. — Роже даже не извинился.
Кто-то втиснулся между ними. И Гастон только запоздало глухо ответил:
— Пошли вперед на замену.
Они спуртовали вдвоем. Итальянцы было дернулись за ними, но поняли, в чем дело, и вернулись к группе. Прокатившись еще метров триста, Роже с Гастоном затормозили. Гастон тяжело вынимал ноги из зажимов педали, а потом, словно извиняясь перед Роже за медлительность, неуклюже соскочил с машины.
Роже тоже слезал медленно, словно осознал наконец жестокость своего поступка. Гастону так хотелось, чтобы Роже почувствовал, какую жертву он приносит. Но максимум, что мог сделать для Гастона Крокодил, начать двигаться вместе, прежде чем их настигнет «поезд». Они тронулись с места разом, под шелест трубок накатывавшегося «поезда». Роже легко зацепился за него. А Гастон покатился медленно, подняв руку и прося машину технической помощи, — вилка действительно стучала, как тракторный движок. Но «техничка», будто назло, не торопилась. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем она подошла к Гастону и он сменил машину. Ему сунули маленький, не по росту; велосипед. И Гастон, взгромоздившись на него, поспешил вслед «поезду». Примерившись, оценил, на что способен этот велосипед, и понял — лучше сменить сейчас, чем мучиться еще столько миль. Гастон снова попросил «техничку». А время неумолимо: теперь вряд ли достанет «поезд». Проблема лишь в том, чтобы проиграть как можно меньше. Он пришел на финиш в одиночку, спустя шесть минут после Крокодила...
А сегодня Роже посматривает на Гастона, и его интересует, на что способен Гийо сейчас.
— Попробуешь следующий прим? — скорее приказывает, чем спрашивает, Роже.
Гастон качает головой. И не понять, то ли он соглашается, то ли качает головой в такт работы ног. Но Роже не интересует ответ.
— Садись на колесо! Три сотни я тебя проведу! Атака с правой обочины...
Роже, не дав никому опомниться, рыскнул вправо под ветер. Гастон едва усидел у него на колесе. Это был выстрел. Он прозвучал как бы компенсацией за вчерашнее. Роже вел Гастона так как ведут на финише. И сзади не было ни одного гонщика, который смог бы последовать за ними. Откатив Гастона вперед, Крокодил медленно отстал, осаживая «поезд». Операция отрыва была проделана мастерски, хоть и выглядела жестокостью по отношению к «поезду». Рывок имел еще и терапевтический результат, вызвав у Роже скрытую улыбку. Все беспрекословно отдали второй прим Гастону. Он выиграл и третий, вернув на бонусах потерянную вчера минуту. Слабое, конечно, утешение. Перед самым финишем «поезд» настиг Гастона, но Роже видел, что тот не столько уставший, сколько удовлетворенный.
Потом был массовый финишный спурт, из сумбура которого Роже не смог вовремя выбраться. Они прокатились на финише большой группой. Роже отдал машину Жаки и растянулся на траве рядом с сидевшей Мадлен.
— Здравствуй, — сказал он, жадно глотая лимонную воду. — Как ты?
— Ничего. — Она пожала плечами. — Ехала в твоей «техничке»...
Последнее слово в устах Мадлен прозвучало так неожиданно и непривычно для уха Роже, что он поперхнулся.
— Не удивляйся. Жаки прочитал мне целую лекцию, и теперь я знаю о гонке не меньше тебя...
Роже усмехнулся. Мадлен начала было платком вытирать с его лица пот, но он грубовато отстранил ее и, вырвав платок, быстро размазал грязь по щекам. Он не заметил, как в глазах Мадлен мелькнула тень презрения.
Покатываясь со смеху, от старта шел Оскар. Роже смотрел на него снизу вверх, не понимая, что могло так развеселить Платнера.
— Умрете все — не угадаете, кто выиграл этап!
— Жаки, наверно, — пошутил Мишель.
— Почти точно. Только фамилия его — Хасенфордер!
Скажи Оскар, что этап выиграла Мадлен, французы не хохотали бы так истерично. Перед глазами у них еще стоял этот клоун, жующий сандвичи на обочине дороги.
— И знаете, что заявил этот пижон, когда журналисты начали его поздравлять с победой? Пожал плечами и сказал, что победил сильнейший...
Новый взрыв хохота потряс столпившихся в кружок французов. Русские, переодевавшиеся рядом, возле своей машины, недоумевающе поглядывали на них, не понимая, что может веселить команду, у которой лучший лидер был только восьмым.
Не дожидаясь церемониала награждения, который сегодня французов не касался, Роже переоделся в тренировочный костюм и бросил номерок суетливо собиравшему их Жаки — вчера усталый Мишель забыл сдать свой жетон, и только хорошее отношение судейской коллегии к Платнеру спасло Мишеля от снятия с гонки.
Мадлен села в машину, а Роже поехал рядом, держась за дверцу. Мадлен положила свою маленькую ладонь на его потную руку. И Роже впервые по-настоящему ощутил ее присутствие на гонке. Только сейчас оторвался от спортивных забот и окунулся в собственный мир — мир его и Мадлен. Он нагнулся к окну и поцеловал Мадлен руку.
— Смотри не свались! — прикрикнул на него Оскар, разворачивая машину на перекрестке.
Роже оглянулся. За ними понурым цыганским табором текла гонка к зданию духовного колледжа, маячившему в розовом предвечернем небе остроконечной иглой колокольни.
После душа и еды Роже сел в «техничку» и поехал к Мадлен. Встретившийся у ворот Жаки спросил, что делать с испортившейся машиной.
— Достань вилку, в свободный вечер переберешь.
Мадлен ждала его в холле маленькой уютной гостиницы. По сравнению с залами общежитий, в которых они спали уже три ночи, холл выглядел игрушечно. А сам себе Роже показался человеком, только и ночевавшим в таких огромных харчевнях. Хотя на самом деле треть его жизни прошла в наилучших отелях.
— Ты ела?
— Да. Здесь славно кормят. Был Вашон. Справлялся, как устроилась, а заодно и как ты себя чувствуешь.
Мадлен не скрывала, что ей доставляет удовольствие всеобщее почитание Крокодила. Может быть, и потому, что часть этого почитания падала на нее. За всю свою жизнь она никак и нигде не могла привыкнуть к славе Крокодила.
— Посидим в баре, — предложил Роже. — В отеле, где расположился штаб гонки... Это два квартала отсюда.
— Охотно. А ты не устал? — Мадлен запустила руку за ворот тренировочного костюма Роже и, притянув к себе, поцеловала.
— Надо бы лечь, конечно, но хочется побыть с тобой.
— Спасибо... — Она благодарно, как собачонка, потерлась щекой о его плечо.
Роже размяк. Ему вдруг стало жалко Мадлен. Он почувствовал вину за свои бесконечные отсутствия, за измены, за хлопоты по дому, которые навалил на нее...
— Идем, — сказал он тихо.
Бар гудел беззаботным весельем, хотя в глазах у всех еще, казалось, не остыла гонка. Многие обсуждали ее события за кружкой холодного пива или стаканом виски со льдом.
Крокодил провел Мадлен в дальний угол за двухместный столик у огромного зашторенного окна. Пока бармен готовил Мадлен «манхэттен» и клал кубики льда в стакан сока для Роже, Мадлен говорила, склонив голову:
— Только сейчас начинаю понимать, насколько странен твой мир. В нем есть что-то более манящее, чем поездка в Ниццу или на Корсику. Знаешь, когда ты выиграл «Тур де Франс», я повела маленького Жана в школу. И вдруг застала всех у порога — и учителей, и учеников, и родителей, и все они ждали нас — Мадлен пожала плечами, как бы предвосхищая жестом свое отношение к тому, о чем хотела рассказать. — И все они стали поздравлять нас. Тогда не совсем тактично я сказала им: «При чем тут мы? Ведь гонку выиграл Роже, мой муж...» — Она счастливо засмеялась. — Наверно, это было даже глупо. Только сейчас, в гонке, я поняла, что действительно всю жизнь была ни при чем. — Она вдруг умолкла и начала машинально крутить фужер с коктейлем. Соломинка выпала и с брызгами, прокатившись по столу, упала на пол. Роже почувствовал: надо попытаться вывести Мадлен из начинающегося припадка меланхолии.
— Неправда, Мадлен. — Он, старался сказать помягче, чтобы не испугать жену откровением. Ее лицо залил приглушенный густо-бордовый свет, исходивший от стеклянного потолка. — Я и сам плохо понимал до сегодняшнего дня, как много значит для меня твое присутствие! Даже когда ты в далеком Париже. Но сегодня мы ехали рядом — ты в машине, а я на велосипеде. И я многое понял. И пожалел, что так редко были вместе...
— Это правда? — с поразившей Роже недоверчивостью спросила Мадлен, заглядывая ему в глаза.
— Тогда тихо — о больном ни слова!
Наверно, Роже выдержал этот взгляд, потому что Мадлен ожила. Она начала вновь что-то щебетать. А он слышал и не слышал ее голоса, то таявшего, то густевшего в общем шуме многоязыкого бара. Спустя пару часов они поехали в гостиницу к Мадлен.
— Знаешь, это очень смешно. Мы встречаемся в номере гостиницы, как любовники. И ты должен будешь уйти... Я давно забыла, когда такое случалось... — Она поцеловала Роже в шею, пока он возился с дверью, долго не попадая ключом в замочную скважину.
V глава
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
«Поезд» озверел. Начал дергаться сразу же после падения стартового флага. Будто стремился сегодняшней агрессивностью скрасить неблаговидное впечатление, произведенное на организаторов вчерашним миролюбием. Во всяком случае, введение лимита времени, пока и либерального, Роже мог объяснить только недовольством боссов.
Вшестером французы с трудом отбивали атаки. Они выложились так, что казалось, найдись у кого-нибудь силы покатиться чуть быстрее — и уже никто из шестерки не смог его остановить.
Мысль, что вряд ли серьезные конкуренты способны на такую атаку, несколько успокоила уставшего Роже. Он забрался в середину «поезда» немного отдышаться. Эдмонд, Мишель и Гастон «уселись» еще дальше за ним. И в эту минуту, именно в эту, а не в какую-то другую сработал закон пакости. Пятерка — двое бельгийцев, голландец, итальянец и русский — ушла вперед. Роже проверил список, укрепленный на руле, и с ужасом обнаружил, что голландца и одного бельгийца никак нельзя было отпускать. К тому же в командном зачете невыгодный отрыв мог пробить брешь, которую неизвестно, удастся ли французам заделать до конца гонки.
Когда Роже с партнерами выбрался в головку, до лидеров было уже метров четыреста. Легкой стайкой они уплывали за поворот. Впереди Роже встретили насмешливые взгляды оставшихся бельгийских гонщиков. Те катились, шумно обсуждая создавшееся положение и не скрывая своей радости. «Не знают нашего закона: «О больном ни слова!» — подумал Крокодил.
Голландцы и итальянцы вели себя спокойнее, но по всему было видно, что организовать погоню они не дадут. Оставалось одно — полагаться на себя.
«Вымотаемся так, что завтра нас перетопят, как котят, — прикинул Роже, — Нарушится приятная традиция вручения желтой майки Роже Дюваллону. А первый комплект белых маек командных лидеров достанется соперникам!»
Ответил на все эти сомнения Крокодила молчаливый Гастон. Он резко вышел вперед и, упрямо наклонив голову, начал взвинчивать скорость. Роже последовал за ним.
«Лидеры пока не знают, что происходит сзади. Им легче. Они работают на себя, и только на себя. А мы молотим на других. Сколько отличных финишеров придет к концу этапа свеженькими, прокатившись за наш счет».
Но выбора не было. Это подтверждало и появление французской «технички». Выражение лица Мадлен выдавало, что в машине состоялось громкое обсуждение. Она непонимающе смотрела на Роже. Оскар, красный от злости, высунулся из окна, крикнув только:
— Надо достать!
«Хорошо орать, сидя в мягком кресле! Педальку акселератора нажал — и первый!» — Роже подумал это совершенно незлобиво, понимая свою неправоту.
Несмотря на все усилия французов, лидеры уходили все дальше и дальше. Отрыв сокращался только для того, чтобы в последующие четверть часа восполниться с лихвой. Когда ход «поезда» и лидеров несколько стабилизировался, Роже увидел на табло «маршала» цифры 2,25. Это означало, что отрыв выигрывает у «поезда» почти две с половиной минуты. Они переглянулись — Мишель и Роже. Во взгляде Мишеля нескрываемая безнадежность.
Роже было совсем смирился с проигрышем этапа, когда внезапно, всего в трехстах-четырехстах метрах за поворотом дороги, увидел сначала, флаги и «мигалку» директорской машины, а потом и ярко-зеленые майки бельгийцев. Лидеры стояли, уткнувшись в автоматический шлагбаум. Роже, не веря своим глазам, истерически вскрикнул и заработал так, как спуртовал лишь на промежуточных финишах маленьких критериумов.
Счастливый случай был настолько счастливым, что упускать его казалось тяжким грехом. Это понял и весь «поезд». Злорадно умолкнув, он понесся вперед. Роже подлетел к шлагбауму под грохот надвигающегося экспресса. Пятерка, понимая, что упустила свой единственный шанс, стояла, тяжело дыша. Только бельгиец под номером 14, бросив машину, что-то громко кричал в окно директорского автомобиля. Когда подъехал комиссар, он кинулся к нему навстречу. Весь «поезд» рассыпался. Побросав велосипеды прямо на землю, гонщики ринулись к двум водопроводным кранам и небольшому круглому фонтанчику справа от дороги. Обливаясь, отталкивая друг друга, они черпали грязными бидонами булькающую воду, пили, яростными жестами плескали в лицо. Кто посильнее и чувствовал себя лучше, перестроились поближе к шлагбауму, готовясь первыми уйти на трассу. Какой-то ушлый канадец подхватив машину на плечо, ринулся по лестнице переходного мостика, ведшего через пути. Мгновенно возникла паника. Длинный, костлявый итальянец судорожно дернул свою машину, попавшую педалью в чужое колесо. Началась перебранка.
Воем сирены директор вернул команды назад, а один из судей блокировал переход. Голубой экспресс, гулко постукивая на стыках, долго — целую вечность — тянулся перед глазами. Обрадованный случайно выпавшей короткой передышке, Роже стоял на одной ноге, не сходя с машины. Рядом в такой же готовности замер Эдмонд.
— Нам крупно повезло, — утирая потное лицо подолом майки, сказал он. — Славный подарок канадских железнодорожников! Только не хотел бы я такого подарка, окажись в отрыве, как эти ребята...
Директор гонки, схватив рупор, выскочил к шлагбауму как раз в тот момент, когда экспресс исчез в темном овальном зеве тоннеля. Спеша и заикаясь, Каумбервот начал лихорадочно выкрикивать на разных языках:
— Запрещаю двигаться! Стой! Гонка будет продолжаться с повторного старта на той стороне переезда! Кто уйдет вперед — дисквалифицирую!
Ревом неодобрения ответил ему «поезд». Но угроза дисквалификации возымела действие. Как солдат на плацу, их построили по ту сторону переезда. Несколько минут не могли найти канадский флаг: после старта поспешно сунули его не в ту машину. Под улюлюканье гонки, довольной столь затянувшимся отдыхом, разъяренный комиссар дал отмашку рукой.
— Пошли, пошли! Время! — И он поднял над головой свой тяжелый лонджиновский хронограф.
Гонка начали медленно вытягиваться по дороге.
«Век учись — дураком умрешь, — думал Роже, пытаясь осмыслить происшедшее у переезда. — Кажется, уж столько прожил, столько километров проколесил — давно бы до луны и обратно смотаться мог — вот, пожалуйста, как петух на вертел попался! И когда все это кончится?! И когда начну жить по-человечески?! Как Альфред де Брюн. Какой был жадный до побед, а набрался мужества и бросил выступать, хотя о нем говорили, что он в зените своей славы. Наверно, так и надо. Дорога с зенита вниз — горькая дорога! А удержаться наверху тяжело... Теперь де Брюн ездит на гонки в свое удовольствие. Вон сидит на крыле машины и что-то записывает...»
Роже принялся наблюдать за де Брюном. Это был подвижный, с хорошей спортивной фигурой молодой мужчина в черной кожаной куртке. Обвешанный камерами и микрофонами портативных магнитофонов, он сидел на крыле машины прессы, идущей рядом с «поездом».
«Расчетливый был, бестия, — думал о нем Роже. — Не очень эффективный, но умный гонщик. Его слава могла вспыхнуть ярче, если бы не целое созвездие талантов в одном поколении голландских гонщиков. Альфред начинал, как и я, с гонки, в которой призом была казавшаяся несбыточной мечтой пара велотуфель. Меня в первой гонке прокол отбросил на пять минут назад. Но мне очень хотелось получить настоящие велотуфли, и я пошел напролом. Обгонял одного за другим, пока не добился своего. Вместе с парой призовых туфель пришла и эта проклятая жизнь. Вместе со славой — репутация заклятого врага во всех «поездах».
Роже проводил долгим взглядом машину прессы, уносившую де Брюна вперед, к далекому, темневшему почти на горизонте лесу. Буквально по-волчьи потянул носом: в воздухе запахло новой атакой. Пара голландцев, сидевшая особенно плотно друг к другу, показалась Крокодилу слишком подозрительной. Не выпуская их из поля зрения, Роже перебрался на удобное для атаки место. На этот раз он сумел не только определить, откуда грянет атака, но и ее время.
Голландцы рванулись сразу же после плавного поворота, когда экономный «поезд» со свистом начал резать угол дороги, Роже стоило немалых усилий не ринуться следом. Он рассчитывал повторить атаку, как только погоня достанет беглецов. Но для всех атака оказалась внезапной. Трое или четверо потянулись было за голландцами, но не смогли наладить дружной работу.
«Ведь так и этап проиграть можно! Если не уходить сейчас, будет поздно!»
Как только «поезд» достал вторых атакующих, Роже «выстрелил» вперед. Никто даже не мог подумать, что найдется гонщик, решившийся сейчас атаковать в одиночку. Но «поезд» забыл, что в нем идет Крокодил, который может, как и все, сделать ошибку. Но не больше одной.
Роже, ритмично работая в высоком темпе, чувствовал затылком, что сзади нет и не будет погони. Отрыв состоялся. Но был лишь первым ходом в долгой и хитроумной комбинации. Не имело смысла тратить силы, не продумав всю комбинацию до конца. Следующий затяжной спурт должен был, по крайней мере, оградить Крокодила от случайностей — никто не пройдет быстрее его, Дюваллона.
Пот начал заливать лицо, внезапно заныло правое колено, а спина задеревенела. Это был первый сигнал тревоги: пора кончать спурт.
Роже прошел еще метров двести и сбавил темп. Машина комиссара, бросив «поезд», привязалась за ним. «Додж» французов следовал за комиссарской машиной. Роже вдруг представил себе удивленную физиономию Оскара и озорно показал ему язык. Оглянувшись, он увидел спокойное, стиснутое бакенбардами лицо Самуэла Ивса. Трубка комиссара плотно сидела в углу рта. Ивс не поленился ее вынуть, чтобы показать Роже ободряющую улыбку. И хотя это было вне правил, старое знакомство и взаимные симпатии допускали такую фамильярность.
Ивс был странным человеком неопределенных доходов и профессии, если вообще она у него была. Переезжая с гонки на гонку не реже, чем сам Крокодил, Ивс стал ярким образцом космополита. Даже национальность Ивса никто бы не смог назвать с уверенностью. Но педантичность, бескомпромиссность и честность в этом мире, где многое делается исподтишка, за спиной, выделяли его.
Во всем, что произошло в последующие пять минут, Роже винил только себя.
Выскочив на пригорок, Роже увидел сзади весь «поезд», и совсем не так далеко, как бы хотелось. Близость остальных напугала его чрезмерно, и Крокодил ошалело рванулся вперед в самый неподходящий момент. Крутой поворот опрокинул его набок, и он, чтобы удержаться, резанул двойную осевую линию. Поняв, что совершил непростительную глупость в ситуаций, с которой под силу справиться любому новичку, он оглянулся вновь.
Видел ли комиссар?
Лицо Ивса словно окаменело за ветровым стеклом автомобиля. Но сомневаться, что Ивс видел нарушение, не приходилось. У Роже заныло сердце. Он нагнулся, вырвал из зажима бидон с лимонной водой и, выпив несколько глотков, яростно запустил бидон в кусты. Теперь решалось все — есть ли в теле еще резерв сил? Выигрыш как минимум должен покрыть львиную долю полагавшегося штрафа в десять минут. Получив штраф и не отыграв что-то сегодня же, Крокодил практически выбывал из гонки.
«Раньше я бы не пустил такого «петуха», как сегодня на двойной осевой линии. Господи, какие маленькие печали у нас! Ну что значит один раз переехать колесом условную черту, нанесенную невесть кем и невесть когда! Раньше я был внимательнее. Прокалывался совсем редко. Смотрел, куда идет переднее колесо. Даже в толчее «поезда» старался обойти любое место, грозившее опасностью прокола. И всегда меня выручал маленький секрет: время от времени прикоснешься ладонью к колесу и почистишь резину. Большинство просто не задумывается над такими мелочами, а вся наша жизнь состоит именно из них. Только Цинцы да я знаем результат моей осмотрительности: за пятнадцать лет, которые я беспрерывно кручу два прожорливых колеса, лишь дважды был в серьезных катастрофах...»
При воспоминании о катастрофах Крокодила передернуло. Он набожно, истово перекрестился. А потом трижды сплюнул через левое плечо, как бы не доверяя крестному знамению.
«Однажды я уже не сплюнул вовремя, и сразу же получил сполна. Это было во время Антверпенской шестидневки. Едва я подумал, что у меня давно не было никаких неприятностей, как сложилось переднее колесо, и я, перелетев через голову, ушиб правую руку. Врач советовал оставить гонку. Но я брыкался... А Цинцы ловко перевела мое брыканье на газетный язык: «Роже сказал: «Не могу обмануть своих поклонников и потому останусь в гонке, как бы ни было трудно!»
«Меня забинтовали и посадили на машину. Саднило руку, но я финишировал. Не забуду оваций зала: даже после победы мне никогда не аплодировали, как в тот раз».
Воспоминания гасили усталость, скрадывали боль. Он вспомнил, как начинал, как по буквам познавал азбуку загадочного и манящего велосипедного мира. Тогда он предпочитал все делать сам — даже готовить машину. И не потому, что не доверял механикам. Хотя было и это. Только Жаки он верил, как себе. Роже работал с машиной любовно, возил с собой все три смены трещоток. С того времени у него осталась привычка заранее составлять список необходимого в будущей гонке. Сборы доставляли ему не меньшее удовольствие, чем состязания.
А потом он стал отдавать перечень необходимого жене, и уже она набивала чемоданы. Но в этом списке непременно значилось семь пар трусов, семь пар носков, две пары разношенных велотуфель, белье, рейтузы для согревания ног, выходной костюм для парада, тальк, тренировочный костюм, аптечка...
В свое время Цинцы написала специальную статью о багаже Крокодила, с которым тот носился по миру, выступал на ярмарках и праздниках, то там, то здесь выигрывая призы в сто и более тысяч франков. Деньги, правда, невеликие, но его тогда больше подкупала и восхищала мудрость беспардонной рекламы фирмы «Корона»: «Мы не гарантируем вам корону, но гарантируем, что можете увезти любой из ста призовых фунтов стерлингов!» Это было скорее по-американски, чем по-английски.
Как-то Крокодил согласился на трехнедельный пробег по крупнейшим кафе и ресторанам, в которых продавался кофе фирмы «Фаема». Это чисто рекламная гонка принесла ему приличные деньги и многолетнее расположение хозяев богатейшего клуба. Роже было немного стыдно идти в кофейный пробег, от которого отказывались и менее талантливые гонщики. Но пересилил себя, стараясь не думать, что превращается в обычную живую рекламу, которую видел не раз на шумных лондонских улицах: «Стригитесь у Джона Буля».
Матовая лента дороги тянулась прямо к солнцу. Оно висело над землей уже не так высоко. Роже щурил глаза и, отвлекаясь от воспоминаний, высматривал беглецов. Но тандему, да еще равных по силе гонщиков, всегда вдвое легче, чем одиночке. Для себя Роже твердо решил отстаивать третью позицию. И ничто не заставило бы его отказаться от избранной тактики. Если только трагическая случайность...
«Наверно, нечто подобное думал и Том, когда лез на Венту...»
Воспоминание о Томе словно перенесло Роже в кинотеатр повторного фильма, где рассеянные киномеханики показывали лишь одну, трагическую, часть большой ленты. Ожившие кадры вновь пронеслись перед ним. Нет, это не были обычные воспоминания, это было ощутимое, почти материальное видение.
Вот Том, озабоченный предстоящим этапом...
А вот Тейлор лежит на раскаленных камнях...
А вот четырнадцатый — нейтральный — этап... Никто не собирается уходить вперед под гипнотическим воздействием недавних событий. Но нет и такого, кто отдал бы хоть гран накопленного преимущества.
Как это трудно — пережить смерть друга... Трудно, и команде, которой не будет хватать лидера не только на трассе, но и в отеле, где Том — первый заводила.
Памятны еще слова Тейлора, сказанные товарищу по команде, когда тот взял кусок льда у зрителей и сунул в рот:
«Выброси немедленно! Хочешь забраться на Венту с воспалением легких! Не рискуй собой ради каких-то двух-трех минут!»
И это говорил человек, уже поставивший на карту собственную жизнь.
Том умер... Но тур продолжал жить.
Какая скорбь на грязном, сером от усталости лице Меткафа, товарища Тома по команде! Он сидит у финиша на низкой скамейке с открытой и неначатой бутылкой «колы» в руке. Как погончики на плечах — флажки английской команды. На нагрудном кармане — название компании. Такая же надпись бежит белым по черному фону трусов. Подобно крыльям подбитой чайки топорщатся на спине номерные знаки. Меткаф сидит, и в позе его, во взгляде — полная отрешенность от мира.
Том умирал на раскаленных добела камнях, а лидирующая группа продолжала борьбу. Еще ничего не подозревая, она неслась к финишу, а в Авиньонском госпитале уже лежал мертвый Том — один из лучших гонщиков, против тени которого они еще продолжали вести борьбу. Форментор, стремясь отыграть две минуты, шел на спусках со скоростью, приближавшейся к семидесяти милям в час...
Англичане решили, не оставлять многодневку, предполагая, что именно такое решение принял бы Том, поменяйся с кем-нибудь из них местами. Команда стартовала в следующем этапе под жерлами сотен объективов. Каждый хотел заглянуть в глаза людям, которых посетила смерть.
Это был не этап гонки, а скорее своеобразная похоронная процессия. Многие оглядывались по сторонам в тупой надежде увидеть Тома, думая, что происшедшее вчера лишь почудилось... «Поезд» сделал все, чтобы англичанин пришел на финиш первым. И выигравший этап сказал сквозь слезы: «Это не моя победа, это победа всех друзей Тома».
— Роже! Роже! — истошный крик рядом с Крокодилов ударил в уши.
Роже обернулся. «Техничка» шла рядом, а бледный Оскар, ведя машину одной рукой, другой тянулся к нему.
— Что с тобой?! Тебе плохо? Я уже раз десять кричу «Роже!», но ты не слышишь.
Крокодил нагнулся и заглянул под крышу низкой, распластанной на дороге, машины. Мадлен, забившись в дальний угол, смотрела со страхом на все безнадежные попытки Оскара окликнуть мужа.
— Все отлично, — пробормотал Роже и, еще раз нагнувшись, показал Мадлен большой палец. Не веря, что беда пронеслась, Мадлен рванулась к окну. И если бы не тяжелая запертая дверца, она готова была выскочить на полном ходу.
— Я замечтался! — виновато откликнулся Роже.
— Так промечтаешь и финиш!
Роже хмыкнул. Сейчас ему совсем не хотелось спорить с Оскаром.
— Первые далеко? — спросил Роже.
— Минута с четвертью. Сзади — почти три.
— Отлично.
— А выдержишь до финиша в одиночку?
— Зачем в одиночку? Постараюсь достать...
Роже как бы расправил плечи.
— Боюсь, сделать труднее, чем сказать... Парни работают на совесть. Мы были впереди.
— Сколько осталось до финиша?
— Двадцать пять миль.
— Крутить да крутить...
— Тебе ничего не нужно?
— Глупый вопрос! Комиссар сзади, все видит, не передашь!
Роже достал бидон и потряс. Несколько глотков вылил на голову и только одним ополоснул рот.
— Вода еще есть. Дотяну...
— Ну, тогда мы назад. От Мадлен тебе привет, и не пугай нас больше!
«Додж» откатился так же стремительно, как и появился. А Роже остался на дороге один — не считать же комиссара! До двадцатимильного знака еще было время. Почему-то опять стало тоскливо. Роже вспомнил детство. Пришлось рано оставить школу и устроиться на работу развозчиком вина в местном магазине. Он доставлял на велосипеде тяжелые картонные коробки с дюжинами и полудюжинами бутылок. Потом первая гонка...
В прошлом году, несмотря на страшную тренировочную загрузку осеннего периода, он выбрался в родной городок, где впервые научился кататься на велосипеде. Ему бы и в голову не пришла мысль отправиться туда. Предложила Цинцы. Она почти насильно отвезла его на родину тайком от всех. Даже телевидение ничего не пронюхало.
Встреча с земляками растрогала его до слез. Крокодилу поднесли большое деревянное блюдо с серебряной фигуркой согнутого в три погибели гонщика с витиевато выполненной надписью:
«Роже Дюваллону, земляку, чемпиону мира».
Церемония проходила в здании старой школы, которую Крокодилу не довелось закончить. Зал битком набили ученики и гости. Старый учитель, который, наверно, и не помнил его толком в школьные годы, торжественно сказал:
— Мы удостоены чести видеть перед собой первого человека из нашего городка, ставшего чемпионом мира. Его пример — доказательство мужества, способности побеждать!
Роже в ответной речи что-то лопотал о волнующем дне, об уверенности, что он не последний чемпион и славный городок даст еще немало великих спортсменов.
Цинцы, слушая этот юбилейный лепет, счастливо улыбалась, а потом, вечером, прижавшись к нему в постели большого и неуютного номера, шептала:
— Ты говорил сегодня блистательно! Жаль, не было телевидения. Твою речь должна, была выслушать вся Франция. И выслушать стоя...
Цинцы любила аффектации. Она ведь была женщиной, да к тому же еще журналисткой.
Белое полотнище двадцатимильного знака отвлекло Крокодила от воспоминаний и вернуло в день сегодняшний. Он пошарил по карманам, вытащил полгорсти мятого изюма и бросил в рот. Потом достал таблетку сердечного стимулятора, завернутую в целлофан и лежавшую на дне нагрудного кармана. Повертев таблетку в руках, он решительно сунул ее обратно в карман: «Пусть полежит до худших времен».
Проехавший «маршал» показал на доске, что разрывы между первой двойкой, им и «поездом» резко сократились. Теперь «поезд» использовал всю свою мощь.
«Да, уже не осталось джентльменов среди нашего брата, которые бы терзались мыслью, что неудобно въезжать в рай в чужом шарабане! Сейчас все хотят быть «звездами» на финише!
Когда однажды я прокололся возле самого старта, весь «поезд» остановился, чтобы подождать. А во время прошлогоднего «Тур де Франс» Форментор обозвал меня свиньей только за то, что я, дескать, начал спуртовать в минуту, когда он упал. Подонок! Как только с ним случается неприятность, он сразу же ищет козла отпущения. Для оправдания он готов полить грязью родную мать. Форментор прекрасно знал, что я пошел в отрыв раньше, чем он упал. В конце концов, надо научиться сидеть в седле как подобает. И вообще, мне порядком надоели подобные заявления. Упади он еще раз в подходящий момент — только он меня и увидит! Сомневаюсь лишь, что теперь доведется идти с ним в одной гонке...»
Мелькнул плакат — осталось десять миль. Роже пронесся через небольшой — в одну улицу — городок. На порогах домов боязливо жались зрители. Вой полицейских сирен, который слышал Роже сквозь свист ветра, и выманивал обитателей домов на улицу, и пугал. Лишь за милю до финиша Роже догнал голландский дуэт.
Роже не успел подумать, что второй голландец вполне подходящая для него жертва, как тот упал на повороте. Упал нелепо, смешно, будто в шутку.
Проносясь мимо и скосив глаза, Роже увидел голландца, уже сидящего на асфальте и широко открывшего рот. Может быть, он и кричал. Роже не слышал — от напряжения заложило уши. Даже рев толпы казался не громче ленивого морского прибоя.
Роже проскочил финиш вторым. И сразу же показался «поезд», финишировавший стремительной массой, и где-то там, в четвертом десятке, приплелся упавший голландец.
«Вот тебе и рок! Было второе место, а оказалось... Зато один приз, несомненно, его — приз самому несчастливому гонщику этапа...»
Сейчас, когда гонка закончилась, сознанием снова завладел страх: как накажут за ошибку? Роже сидел прямо на земле, даже не подстелив по обычаю снятую майку. У него было лицо человека, которого только что уличили в преступлении. Собственно, так и было. Пересечение двойной линий своего рода технический допинг. Он нарушил закон — и его как минимум ждет десять штрафных минут.
«Если денька через два меня поймают на настоящем допинге — вот кое-кто порадуется!
Подскочил Оскар:
— Что случилось — главный судья собирает коллегию?
— Началось, — вяло проговорил Роже. — Я заскочил за двойную осевую... Видел только Ивс... Донес все-таки...
— Но ведь это десять минут... — Лицо Оскара вытянулось.
Жаки, стоявший рядом, схватился за голову и пошел прочь. Французы притихли. В воздухе пахло скандалом.
Возле пункта допинговой проверки Роже столкнулся с комиссаром Ивсом. Они посмотрели друг на друга. Роже показалось, что тот смотрит презрительно. Он не знал, как смотрит сам. Мысль, что комиссар мог прочитать какую-то просительность в его взгляде, показалась Крокодилу омерзительной, и он, демонстративно отвернувшись, прошел мимо.
У Машины Крокодила встретила Кристина.
— Добрый день, Роже. — Кристина говорила, как пела: протяжно и мягко. — Не беспокойтесь. Все обошлось.
Роже зло на нее посмотрел:
— Я думал, вы дочь господина Вашона, а вы, оказывается, провидица!
— Так оно и есть, — миролюбиво согласилась Кристина. — Почти пророк. Комиссар Ивс доложил о нарушении, — я была на коллегии случайно, с отцом, — предложили на первый раз не наказывать. Нарушение не злостное, техническое...
Роже вспыхнул до корней волос: было унизительно слышать такое от девчонки, да еще в присутствии посторонних. Но Кристина не понимала смысла, который был ясен каждому специалисту.
— Вам сделано замечание. О нем будет сообщено в вечернем бюллетене результатов. И всех на вашем примере предупредят, чтобы ехали повнимательнее.
Трудно сказать, какое из наказаний оказалось бы тяжелее — прибавить десять штрафных минут или выставить на посмешище перед всей этой оравой сопляков. Роже готов был взорваться, но добродушные глаза Кристины смотрели на него с печальным восхищением. Печали было в них меньше, чем восхищения, и это помирило Роже с самим собой, с глупышкой Кристиной и со всем миром.
— Можно, я буду вас называть Крокодилом? — Кристина засмеялась. — Это ведь не должно вас обижать? Если вы возражаете...
— Нет, почему же. Возражать уже поздно. Десять лет, как весь мир зовет меня Крокодилом с легкой руки вот этой женщины.
Роже кивнул в сторону подходившей Цинцы. Она громко поздоровалась со всеми членами команды, чмокнула Оскара в щеку. Кристина смотрела на нее с таким нескрываемым интересом, что Цинцы спросила:
— Опять этот великий француз сказал обо мне какую-нибудь гадость?
— Что вы, что вы! — испуганно замахала руками Кристина. — Он о вас говорил очень хорошо...
Роже начинала нравиться эта искренняя дуреха. Конечно, она уступала Цинцы. Одна — толстуха с полным круглым лицом, курносая, с белыми мохнатыми бровями и веснушками на щеках и шее. Другая — поджарая, подавляющая изысканностью и вкусом. Но за плечами Кристины стояла молодость...
«Почему бы не сравнить их как следует, по всем статьям! — впервые озорно подумал Роже, рассматривая обеих женщин. — Толстуха, хоть и глуповата, очень милая, добрая девочка. И, кажется, не прочь пару раз укусить Крокодила. Или мне, старому хрычу, это только кажется?»
— Хотите поехать до колледжа в моей машине? — Кристина показала рукой на кофейного цвета открытый «олдсмобиль».
— А велосипед попросим отвезти в наше богоугодное заведение, скажем, Цинцы? — Роже тут же пожалел о шутке, увидев смущение Кристины, и, скорее чтобы поддразнить Цинцы, добавил: — А вот после массажа, с удовольствием прокатился бы по окрестностям. Если вы свободны?
Цинцы сделала вид, что не расслышала последних слов Крокодила.
— Давайте, давайте! Двинулись домой, а то простудитесь! — Оскар захлопал в ладоши, разгоняя любителей автографов, облепивших команду. — Жаки, забирай сумки!
Он сам подхватил пару высоких темно-синих сумок с вещами первой необходимости. На сумках, как и на всем, что окружало гонку, светились надписи:
«Молочная гонка».
Вечером Роже, честно говоря, забыл о приглашении Кристины на прогулку. Выглянув во двор, он неожиданно увидел автомобиль дочери Вашона, и ему стало не по себе.
«Бедная девочка, она ведь прождала почти час! А этот горе-медик так долго возился с моим чириком. Но если за ночь мазь не вытянет чирей — завтра хоть вешайся!» — подумал Крокодил, направляясь к вашоновской машине.
Кристина не приняла извинений.
— Перестаньте, Крокодил, вы же на работе, а мне быть здесь, среди гонщиков, одно удовольствие. Поедемте? — Она показала на руль и, не дожидаясь ответа, передвинулась на соседнее, пассажирское сиденье.
— Не боитесь? Это же автомобиль, а я могу погнать его так же рискованно, как велосипед. Только с еще большей скоростью...
Кристина пожала плечами:
— Машина застрахована. Моя и ваша жизнь тоже. Папа сделает на наших смертях неплохие деньги.
— Значит, никакого риска. А то каждый раз, когда я вижу плакат: «Проезжая под недостроенной конструкцией, действуете на свой риск», я думаю: «А на чей же риск я езжу во всякое иное время?»
Они рассмеялись.
— И все-таки давайте оставим вашего папу бедняком...
«Глупо, такая никудышка, а так меня разволновала. Как мальчишку. Если заметит Оскар, не даст мне покоя, засмеет...»
Роже повернул машину в боковую улицу и внезапно выскочил на автостраду. Не оставалось ничего иного, как нестись по ней до следующего разворота. Знаки показывали, что до него десять миль...
— Скажите, Кристина, что вы делаете в гонке?
— Ничего. Помогаю отцу, когда понадобится. Я говорю на пяти языка, кроме французского. А здесь так много разных людей. Я учу русский, и мне очень симпатичны эти ребята. Но плохо их понимаю...
— Они слабые гонщики...
— Может быть. Я не специалист. Мне интересно говорить с ними по-русски.
«Нет, поистине ее привычка краснеть очаровательна! Она наливается соком, подобно помидору!»
Он решительно обнял Кристину одной рукой, как делал, разъезжая с Цинцы. Ему нравилась эта привычка сегодняшних молодых девчонок прижиматься к парню за рулем, словно кто-то третий занял все остальное место на переднем сиденье. Роже ждал, что Кристина отпрянет, но она охотно пересела к нему поближе и покорно уставилась снизу вверх своими добрыми глазками.
— Девочка, ты веришь в гороскопы? — вдруг невесть почему спросил Крокодил.
Впрочем, он сделал это, наверно, потому, что вся затея с поездкой на автомобиле Кристины была глупостью. Глупым был и сам вопрос. Ну что общего у него с этой девчонкой? Некрасивой, смешной, наивной... О чем он мог еще говорить с ней? Роже невольно подумал, что за последние годы он вообще разучился говорить о чем-нибудь, кроме гонок. Не потому ли Цинцы так легко удалось вытеснить из его жизни многих, даже более интересных и расположенных к нему женщин?
Кристина не ответила на его вопрос. Пока Роже разворачивал автомобиль по плавной дуге автострадного съезда и вслушивался в писк резины, не выдерживавшей напора инерции, Кристина достала небольшой золотой медальон с крестом и, раскрыв, извлекла из него многократно сложенный листок тонкой бумаги.
— Что это?
— Мой гороскоп.
— И ты всегда его возишь с собой?
— Конечно. Это одновременно и мой талисман.
— Сегодня случайно я наткнулся в газете на свой...
— Прежде ты не знал своего гороскопа?
— Нет, мне было не до предсказаний судьбы. Я всегда предпочитал вершить ее сам!
— Одно другому не мешает!
— Не секрет, что написано у тебя?
— А ты не будешь смеяться?
— Нет. Даже если он такой же глупый, как мой.
Кристина начала читать:
— «Знак огня. Характер властный...»
«Господи, у этого-то теленка властный характер! До чего смешны люди! Они порой верят в совершенно абсурдные вещи, словно кто-то накинул им повязку на глаза. «Властна» — да она ягненок по сравнению с Цинцы!»
Кристина смущенно продолжала:
— «...Натура богатая. Поскольку знак огня находится под покровительством солнца...» — Бумага вырывалась из рук Кристины от упругого напора встречного ветра. И дорога, и машина, и эта скорость — стрелка спидометра завалилась за сто двадцать миль в час, — и эти почти языческие заклинания создавали шальное настроение. Роже нагнулся и поцеловал Кристину в шею, захватив губами розовую мочку уха. Кристина продолжала читать, будто молилась:
— «...ему приходится трудно — слишком много искушений применить свою власть и силу. И потому основное влечение его души — доброта... Человек, родившийся под знаком огня, всегда естествен. Это привлекает к нему сердца. Рядом с ним каждый чувствует себя понятым и может рассчитывать на помощь. Знак темпераментен, импульсивен. У него огромные внутренние силы...»
Роже вырвал руку из-за спины Кристины и сделал резкий вираж — идущая впереди машина внезапно пошла на обгон. «Олдсмобиль» взвыл баллонами по бетонному барьерчику. От колесных дисков, как от точильных камней, посыпались искры. Кристина лишь вопросительно взглянула на Роже — ни доли страха перед, казалось, неминуемой катастрофой не было в ее глазах. Хотя даже у привыкшего к опасностям Роже защемило в груди.
— «...Знак способен на подвиг. Он наивен, легко попадает в ловушку. Отсутствие психологического чутья приводит к ошибкам, иногда настоящим трагедиям. Но, как бы трудно ему ни пришлось, редко теряет веселость духа. Знак щедр, обожает богатство и роскошь, любит азартные игры...»
— Ну вот... — Кристина умолкла. — Теперь ты знаешь обо мне все.
Она сложила гороскоп и сунула медальон обратно за пазуху. Роже резко затормозил. Поставив машину на пустой площадке отдыха, обнял Кристину и поцеловал. Она отвечала горячо, поспешно, словно понимая, что время, отпущенное им, скоро кончится...
Вернувшись в колледж довольно поздно, Роже решил побродить перед сном.
Все происшедшее с Кристиной наполняло его тревожным предчувствием, как в то амстердамское утро, когда он узнал о смерти Тома. Роже не должен был всего этого допускать... Особенно сейчас, здесь, когда Мадлен, находится где-то в ближайшем отеле, может быть, не дальше одной-двух миль. Он не должен был допускать этого и по другой причине — гонка непременно отомстит за случайное легкомысленное удовольствие.
Когда он вернулся к себе, огромный зал был погружен в полумрак. Команды спали, спали тревожно и шумно.
VI глава
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
— Оскар, Оскар! — Роже расталкивал Платнера, но тот не реагировал.
Вчера на радостях, что Крокодил легко отделался за свое нарушение, Оскар вместе с Макакой хватил лишку. Это было видно, вернее, слышно — Жаки храпел так, что казалось — все распятия длинного мрачного зала, разделенного специальной мебелью на условные кельи, готовы были посыпаться со спинок кроватей. Роже не слышал, когда вернулись гуляки, хотя сам долго не мог заснуть — тревожил чирей. Было похоже, что мазь не только не принесла облегчения, но, наоборот, чирей продолжает набухать. Он заснул и проснулся с одним ощущением — свербящая боль в левой ягодице.
«Ну вот, как говорят итальянцы, «комплетто»! Ко всем бедам теперь еще и чирей на заднице — стоя ехать придется!»
Оскар медленно протирал глаза, не понимая, кто и что от него хочет. Потом вздрогнул и сразу проснулся.
— Это ты, Роже? Что-нибудь случилось? — Не дожидаясь ответа, Оскар начал натягивать тренировочный костюм.
— У меня чирей, — сказал Роже так, будто признавался в любви.
— Где? — озабоченно спросил Оскар.
— На левой ягодице...
— Сидеть сможешь? Вытяжной пластырь надо поставить. Что же вечером молчал?
— Говорить было некому. Вы же гуляли до утра!
— Сам не маленький, надо было подумать.
— А слышал ли ты о чудаке, который просил лифтера: «Мне на пятый этаж, пожалуйста, если нам по пути».
Оскар положил Роже на свою кровать и долго ощупывал чирей. Потом, пришлепнув пластырь, молча стал собирать свои вещи. Молчание означало, что дела плохи.
Роже вышел, забрался в «техничку» и поехал за газетой. Усевшись в зеленом квадратике сада, он принялся шуршать бумагой. «Шуршать» было самым точным словом, поскольку, глядя в газетный лист, Роже думал о своем. Единственное, что заинтересовало его, — гороскоп, и, вспомнив прочитанное Кристиной, Крокодил отыскал свой месяц и знак Рака. Шла какая-то абракадабра, но она, наверное, как никогда, соответствовала настроению Роже.
«Знак под покровительством Луны. Характер сильный, натура мечтательная. Рак не самый загадочный знак из всего зодиака. Луна обостряет его чувствительность, влияет на душевный мир, и потому Рак кажется окружающим странным и непонятным. Обладает тонкой нервной системой...»
«Вот уж точно! А где тонко, там и рвется».
«...Интуиция Раков настолько велика, что они нередко становятся гипнотизерами...»
Роже присвистнул.
«...Они живут по одним им понятным законам...»
«Закон у нас один — гони вперед своего коня, пока не свалится конь, или седок, или оба вместе!»
«...Им чужда логика...»
Роже задумался. Что бы это значило для него? Ранняя женитьба, глупое желание протянуть в седле подольше?
«...Что другим кажется пустяком, для них вырастает в подлинную трагедию. Поэтому рожденные под знаком Рака часто раздражают окружающих и вступают с ними в конфликт...»
«Подумаешь! Я уже пятнадцать лет в конфликте со всем миром, в конфликте с самим собой».
«Однако люди сильные любят покровительствовать таким натурам. Им внушает жалость отрыв человека от реальности. Кроме того, рожденные под этим знаком люди чаще всего порядочные, верные друзья и интересные собеседники...»
«Сильные люди? Уж не Цинцы ли? Хотя почему бы и нет! Для женщины она просто всесильна. Да кое-кому из мужчин даст двести метров гандикапа!»
«...Рожденные под созвездием Рака любят природу, уединение, охотно путешествуют. На работе по причине сложного характера у них всегда осложнения. Рак — это тип мыслителя, ученого, музыканта. При отсутствии таланта становятся добросовестными чиновниками...»
Роже отбросил газету.
«Бред какой-то! Столько напутано, что из этой кучи ничего невозможно отвергнуть. И насчет таланта, это, пожалуй, верно. Боюсь, чиновника из меня не получится. А вот о женщине под знаком Рака. Ведь мы с Мадлен появились на свет в одном месяце».
Роже вновь поднял газету и нашел нужный гороскоп.
«К женщине, рожденной под знаком Рака, можно отнести многое, что касается мужчин. Еще больше страдают оторванностью от реального мира, Они женственны, верные подруги и превосходные матери. Чувство долга для них превыше всего. Из них получаются героини или истерички. Особенно неблагоприятен союз Рака с Тельцом, Весами, Единорогом...»
«Единорогом меня, конечно, не назовешь, но и брак с Мадлен благоприятным тоже».
— Ты ел? — Голос Мадлен не удивил, словно появление жены в такую рань было естественным и обусловлено всем его вчерашним поведением.
— Обычно ты спишь дольше...
— Это можно понимать как «доброе утро»?
— Прости, считай, что я поздоровался раньше...
Мадлен села рядом с ним.
— Я и считаю... Считаю всю жизнь... И даже когда ты забываешь поздравить меня с днем рождения, мотаясь где-то в Голландии, считаю, что ты поздравил...
— Совершенная жена — такая жена, которая не требует от мужа быть совершенным!
Не реагируя на шутку, Мадлен продолжала:
— ...Когда мне тяжело на душе, а от тебя ни строчки — лишь из газет узнаю, где мой муж сейчас, — считаю, что ты рядом...
— Не надо, Мадлен... — покорно попросил Роже, словно щитом прикрываясь покорностью.
Мадлен была права тысячу раз, но начинать этот нелепый разговор здесь, сейчас...
День вчерашний лишь усугублял его вечную вину перед Мадлен, которую он особенно остро ощущал в минуты приступа пессимистического настроения. Роже встал.
— Мне пора собираться. Утром индивидуальная горная гонка. Вон на тот шарик. — Роже кивнул в сторону голой горы, напоминавшей бильярдный шар, как бы случайно кем-то заброшенный в эту равнинную местность.
— Знаю. Жаки довольно подробно объяснил мне... Просил не опаздывать.
Что-то в голосе Мадлен, когда она говорила о Жаки, показалось Роже странным, но он не смог понять это сразу, а задумываться не особенно хотелось.
— Мне показалось, что тебе здесь немножко скучно? — спросил Роже.
— Наоборот. Весело. Особенно по вечерам. Столько симпатичных парней. И славный старикашка Вашон...
— Прости, что я не могу быть с тобой...
— Какой разговор, ты занят делом... Знаешь, Вашоны решили пригласить нас к себе в день отдыха. Как мне поступить?
Роже, не ожидавший такого вопроса, пытался лихорадочно, словно за партией бриджа, прикинуть возможную раскладку карт в вашоновском доме.
— Как хочешь, я не против.
— Ну иди, опоздаешь. — Мадлен поднялась на носки, поцеловала Роже и снова села как истукан. Роже чувствовал, что жене не по себе, так же как и ему. Он не привык быть рядом с Мадлен в подобные минуты. Что предпринять? Обнять, приласкать жену ему казалось нелепым и никчемным. Он пошел прочь.
Мадлен не смотрела на него. Она достала сигарету и закурила. Она делала это тайком от Роже, когда он оказывался дома. Правда, и без него Мадлен курила не часто, когда уж очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Лучше сигаретного дыма она не знала собеседника.
«У меня есть целое утро. Целое утро, чтобы сидеть и думать. Наверное, я зря нарушила традицию — не следовало ехать на гонку... Лучше бы никогда не видеть этой женщины. Знала, что встреча с ней меня подавит. Годы, в течение которых слышала, что они близки, не зачеркнуть. Нет, как она говорит о нем, как он смотрит на нее! Это уже не страсть, это больше, чем страсть — это любовь. Собственно, чего это я? Все давно известно... Хотя разве беда становится меньше, если знаешь о ней заранее? Может быть, но не когда теряешь близкого... Особенно страшно, когда понимаешь, что не можешь его возвратить!
Уж и не помню, как все надломилось во мне и безразличие затопило душу. Вдруг почувствовала себя одинокой. Да, одинокой, почти незамужней женщиной! Есть, наверно, философия одиночества. И нелегко в ней разобраться. Одиночество — высшая школа человеческих страданий. В страданиях притирается все — будущее и настоящее, подлинное и фальшивое... Вдруг решаешь, что лучше иметь дело с мужчиной, который принадлежит другой, чем принадлежать мужчине, которого практически с тобой нет. Я не знала удовольствий от случайных встреч. У меня не было подруг: считала мужа вернее любой подруги.
Часто я спрашивала себя: зачем нужна Роже? Ведь даже бесчувственный чурбан понимает, что он повязан супружеским долгом. Профессия? Или эта авторучка в юбке? К сожалению, все сложнее. Роже нужна жена только для показа. Он считает себя преданным мне по-своему. Говорят, верность, рожденная в долгой совместной жизни, приходит на смену любви, хотя люди и перестают волновать друг друга...»
Слезы, словно холодные дождевые капли, случайно попавшие на ресницы, застилали глаза. Но Мадлен поленилась смахнуть их рукой. Сквозь слезы, в которых солнечные лучи создавали радужную игру красок, мир выглядел веселым.
«Жизнь многому научила меня. Я привыкла не задавать Роже вполне определенных вопросов, ибо не хотелось получать заведомо определенные ответы. Вечная ложь Роже, когда я знала о нем, может быть, даже больше, чем он сам о себе. Что делать? Развестись? Но как жить дальше? И где гарантия, что жизнь не пойдет аналогично по второму кругу? Потом, женщине не так легко совместить любовь и независимость. Даже финансовую. Любовник платит за вино, ресторан, подарки... Это просто хороший тон. А что такое хороший тон в семейной жизни?»
Мадлен встала, посмотрела на часы и побрела к старту.
«Весь ужас в том, что я еще не встречала в своей жизни счастливой женщины. Ни одинокой, ни замужней... Жизнь вдвоем — далеко не цепь удовольствий, цветов и подарков к рождеству. Девчонкой мне казалось, что замужество какой-то залог счастливой жизни, любви и покоя. Но я узнала лишь борьбу, скуку, болезни, постоянные тревоги, заботу, как свести концы с концами в скромном семейном бюджете. И в этом растворилась молодость. Пришли деньги — пришли заботы о детях. Я пыталась понять Роже — наверное, были моменты, когда ему хотелось уехать куда глаза глядят. Но он не хотел понять, что и мне иногда хотелось уйти в монастырь.
Я покупала наряды и одевалась — ни для кого... Посещала выставки — ни для чего. Любила сына... А он сказал, провожая меня в Канаду, что будет гонщиком и отец для него самый великий и добрый человек в мире. И я поддакивала ему. А где ложь, там не может быть любви. Даже материнской любви».
Мадлен вышла на площадь. Церемония торжественного старта уже началась.
В центре толпы, отрезанные от массы людей тяжелыми канатами, стояли голые по пояс французы, сняв национальную форму и ожидая новую: с пятого этапа команда лидеров облачалась в белые майки. Право на это давали десять секунд запаса в командном зачете. Как мало порой определяет успех! Десять секунд на шестерых!
Мэр раздавал майки, которые французы надевали под одобрительные крики зрителей. Роже стоял на возвышении в своей желтой форме, совсем не торжественный, не подходящий для этой минуты. Крокодил смотрел на столпившихся вокруг и не видел никого. Гортанный голос комментатора, перечислявшего его результаты вперемежку с подробностями биографии, не доходил до сознания. Дикая боль раздувшегося фурункула забивала все. Ни одному из тысяч окружающих людей даже не приходило в голову, как плохо было их кумиру в минуту триумфа. Они видели лишь камуфляж — лидерскую майку, гордый орлиный нос, слышали хвалебные пожелания, в которых слова «самый-самый» звучали чаще других.
Подскочивший репортер всплеснул руками:
— Месье Дюваллон, скажу вам откровенно — так на нашей земле не приветствовали даже Елизавету...
— Откровенность за откровенность, — Роже поморщился. — Это и естественно — она ведь всего королева!
Оставив растерявшегося репортера тугодумно осмысливать сказанное, Крокодил взял машину из рук Жаки и двинулся к линии старта.
«Ну посмотрим, на что вы способны, салажата! Индивидуальная горная гонка — это пресс, способный выжать из гонщика все, что он накопил за долгие годы в кладовых своего мастерства. Сегодня у нас нет имени — есть только номера. На трех милях горной гонки каждое колесо становится колесом великого Балдини! Но я покажу вам, чем отличается настоящий Крокодил от сушеных миссисипских крокодильчиков!»
Даже себе Роже не хотел признаться, что сегодня это его единственный шанс — выиграть горную гонку. Почти подвиг в таком состоянии пройти второй полуэтап даже с «поездом»
Они стартовали через каждые полминуты. Роже сразу же взял быка за рога. Он напоминал сегодня представителя так им презираемой категории гонщиков, выступающих жестоко, как дикари. Для них победа заслоняет все. Уйдя от любительства, они еще не пришли к профессионализму. Они гонятся за выигрышем вопреки всем законам логики, невзирая на дорогу, на собственное состояние, на гандикап, данный другим самой природой и талантом. Публике нравятся эти гладиаторы дорог...
Когда Роже с трудом вытянул первый подъем — он показался ему бесконечным, — то увидел — рукой подать — спину стартовавшего перед ним швейцарца. Он очень хорошо знал этого плейбоя велосипедного мира Фернанда ля Госта.
«Ну вот, Фернанд, мы уже почти в аду! И ты, кажется, скис, как мокрая курица. Сойдешь, если будет невмоготу! Ты можешь себе позволить слабость, а я нет...»
Эта мысль как бы придала Роже силы. Он остервенело включил меньшую передачу, стараясь набрать ход. Но вялость предательски разливалась по телу. Ноги гудели. Надо было преодолеть мертвую точку...
«Обычно она наступала позднее. И проходила легче...»
И чтобы отвлечься от дальнейших рассуждений, он стал считать метры, оставшиеся до ля Госта. Не помогло...
«Это самый ленивый гонщик, которого я встречал. Лишь однажды, помню, он стал дьяволом. Тогда, в Пиренеях, это был его день. Фернанд ушел в отрыв, боролся до конца и победил в одиночку. Никто не ждал от него такой прыти — привыкли видеть элегантного, холеного, темноволосого симпатягу с большими глазами и постоянной улыбкой на устах. Многие любили его за неиссякаемый поток шуток. Большинство же — за то, что он никогда не займет место настоящего профессионала, не заставит потесниться в «поезде» настоящего гонщика.
Ля Гост гоняется для себя. Его белый «альфа-ромео» с откидным верхом весь сезон кочует по Европе. Мальчик в светлых обтягивающих брючках, модной рубашке и кашемировом свитере совсем не похож на мальчика в спортивной форме. И все потому, что Фернанд не живет с гонки. Деньги с лихвой поставляет папаша. Чтоб выступать в компании с лучшими гонщиками, он сам оплачивает все расходы по поездкам. И кто ему не позавидует? Пожалуй, только я. И то не каждый раз. У парня есть достоинства: изящные манеры, хорошо подвешенный язык, своеобразное мышление, щедрый кошелек, набитый деньжатами... И полное отсутствие спортивного таланта...»
Роже едва успел вильнуть в сторону, как ля Гост повернулся вдруг поперек дороги и стал. Его лицо улыбалось счастливой улыбкой измученного человека, которому уже все равно.
«На одного «котенка» в «поезде» меньше! Везет же человеку — он может поступить как ему хочется! Подобное чувство я испытываю, лишь когда иду впереди: волен выбирать между тяжелым боем и еще более тяжелым».
К своему удивлению, Роже достал не одного ля Госта. Швейцарец сгорел, пытаясь решить непосильную задачу: достать стартовавшего раньше бельгийца. Ля Гост сдался, когда до намеченной жертвы оставалось полсотни метров. Фернанд, как эстафету, передал бельгийца Роже. И тот стал новой целью Крокодила. На мгновение боязнь повторить ошибку ля Госта шевельнулась в Роже, но он упрямо полез за бельгийцем.
Ярко-зеленая майка впереди идущего потускнела. Грузноватое тело сползло набок. Бельгийцу было уже не по силам сидеть в седле. Настигая бельгийца, Крокодил вдруг услышал резкий металлический щелчок.
«Что это?!»
И сразу же сорвалась на пол-оборота цепь. Холодный пот прошиб Роже. Но уже следующий оборот педалей вновь толкнул его вперед.
«Неужели сдает трещотка? Если она — то конец! Все затраченные усилия пропадут. Но ведь трещотка системы «Компаньола»! Она не должна сдать! Нет лучше, в мире трещоток, чем «Компаньола»! Я столько раз воспевал ее и по телевидению, и в газетных интервью. Четыреста часов непрерывно обкатывается она, и только потом ставится знак фирмы. И после этого «Компаньола» служит годами.
Служит годами, чтобы подвести именно сейчас, именно в такую минуту!»
Он сделал несколько ослабленных нажимов и сразу ощутил, как усталость с двойной силой навалилась на него.
«Гадай не гадай, а выхода нет. Летит трещотка — летит этап». Но потом подумал, что не только этап — может полететь вся гонка.
Стиснув зубы, Роже, как бросаются в море с высокой скалы, ринулся в еще более стремительный, чем прежде, темп работы. Дважды жалобно трещала «Компаньола», и дважды Роже казалось, что это конец. Даже обгон бельгийца, а потом еще двух почти остановившихся соперников не доставил ему обычной радости. Забывшись на мгновение, он опустился на седло, давая отдохнуть спине. Нестерпимая боль прожгла тело, и дорога поплыла перед глазами — чирей жестоко напомнил о себе.
«Господи, за что, — успел подумать Роже, — за что?!»
Крокодил покачнулся в седле, но удержался скорее волей случая.
Заныло сердце. Крокодил судорожно оторвал руку от руля и схватился за грудь. Но сердце тряслось под мокрой перчаткой, подобно агонирующей птице, сбитой не совсем удачным выстрелом.
Легкий спуск, даже не спуск, а перепад высот наверное, и спас его. Он не помнил, как закончил этап. Оттолкнув Макаку, слез с машины и долго стоял, закрыв глаза и пошатываясь. Только вопли обалдевших зрителей, экстаз при виде измученных гонщиков и неразбериха при раздельном старте позволили Роже как-то скрыть смертельную усталость.
Лишь две минуты — и он снова был в себе. Когда Оскар подскочил к нему, целуя, заорал: «Твое время лучшее, Роже!», Крокодил пожал плечами, словно и не могло быть иначе.
— Скажи лучше Жаки, чтобы занялся машиной. Трещотка полетела к черту! Я едва добрался до вершины.
— Что с ней? — Жаки стоял за спиной.
— Тебе лучше знать. Чем пьянствовать вечерами, за велосипедами смотрел бы! Деньги не за сидение в баре платят!
Роже стянул майку через голову, зацепив ремень подтяжки, больно хлестнувший по спине.
Но что за боль по сравнению с той, которую он нанес Жаки! Роже даже не взглянул на Макаку. Оскар промолчал. Мадлен, стоявшая в стороне, слышала весь разговор. Она рванулась к Роже, но он молча отстранил ее рукой и начал лихорадочно хватать протягиваемые со всех сторон блокноты. Он подписывал, не глядя на листки, — вкось, вкривь, кверху ногами. Это был экстаз упоения собственным величием. Единственный человек понимал состояние Крокодила — Оскар Платнер. Он стоял, прикрыв глаза, и считал про себя до ста, чтобы успокоиться.
Французская команда завтракала молча. Оскар поел первым и ни разу за столом не обратился к Роже.
— Позовите врача, у меня идет кровь. Вся задница мокрая.
— Врач будет через пятнадцать минут. Я его уже предупредил, — ледяным тоном ответил Оскар.
Место Жаки, обычное место рядом с ним, пустовало. Жаки не пришел завтракать, и все понимали почему.
Роже громко бросил вилку и вышел из-за стола. В дверях столовой он столкнулся с Жаки. Тот устало улыбнулся, почти виновато взглянул на Роже.
— Трещотка в порядке. Проволочка попала между зубьями...
Роже хлопнул Макаку по плечу, то ли соглашаясь с диагнозом, то ли прося извинения за грубость на финише, и этот жест на виду команды сразу снял напряжение. За столом загомонили. До старта второго полуэтапа оставалось два часа.
«Пойти и вздремнуть часик? — подумал Крокодил. — Пожалуй, сон расслабит. Да и вряд ли удастся заснуть. Сердце заходится, словно кто-то сидящий в нем задерживает дыхание. Не заглянуть ли к доктору?»
Роже направился к амбулатории — огромному фургону на мощной раме военного грузовика, ослепительно белому, с гигантскими крестами на бортах и крыше. Вид амбулатории подействовал на Роже успокаивающе.
Постучав по пластмассовой двери, он забрался внутрь и, к своему удивлению, увидел на диванчике папашу Дамке в полном кухонном облачении. Повар сидел на стуле, и Ричард, врач гонки, перевязывал порезанный палец. То ли вид поварского наряда, столь необычного в медицинской машине, то ли неожиданность самой встречи рассмешила Роже.
—Ага, папаша Дамке, и вас гонка доконала?
— Еще бы, не могу пожаловаться на аппетит своих малышей! Мне кажется, они едят быстрее, чем едут!
— И то верно, — отсмеявшись каламбуру Дамке, согласился Роже. — Молодые еще, толком не понимают, где надо торопиться!
— Да, это не Гентская шестидневка! Там каждый сидящий в седле — настоящий гурман. Большие мастера понимают толк в пище. Хоть иногда и капризны. А здесь давай попроще, да побольше! Правда, и вы, месье Дюваллон, что-то не балуете меня вниманием! Я бы мог приготовить вам кое-что вкусненькое, вы это знаете.
— Спасибо, папаша Дамке! Но «вкусненькое» — почти допинг! К счастью, вполне легальный. Хочу его поберечь на вторую половину горки. Я уже старый человек, и надо разумнее распределять свои силы.
Папаша Дамке замахал руками:
— Вы молоды, как никогда! Я видел вас сегодня на горе. Это было славно. В духе великого Коппи. Кстати, я вам уже говорил, что вы похожи с ним носами и славой.
Папаша Дамке довольно захихикал.
— А что вас привело в амбулаторию, месье Дюваллон? — Он сдвинул свой высокий накрахмаленный колпак почти на затылок.
— Стыдно признаться, папаша Дамке. — Роже решил умолчать о сердечной боли. — Но мои беды куда меньше ваших — всего лишь чирей на заднице!
— По-прежнему беспокоит? — вмешался в разговор Ричард.
— «Беспокоит» — не то слово!
— Я приготовил три специальных тампона, сделанных фирмой «Астро». Они должны держаться.
— В нормальных условиях, доктор. А когда твоя задница не знает покоя шесть часов подряд — никакой тампон не выдержит.
Ричард показал на кушетку, и Крокодил, раздевшись, лег.
— Ха-ха, никогда не доводилось, — засмеялся папаша Дамке, — видеть, как заклеивают то, что должно быть всегда открыто...
Папаша Дамке любил соленые шуточки.
— Не беспокойтесь, папаша Дамке, я не намерен изменять конструкцию Крокодила, — отпарировал Ричард. — Тихо, тихо! — прикрикнул он на Роже, сотрясавшегося от смеха. — А то действительно заклею не то, что нужно!
Ричард смазал розовое пенопластовое колечко какой-то пахучей мазью и пришлепнул на место. Прохладная наклейка чуть остудила горячий зуд, и, одеваясь, Роже сказал:
— Ну, папаша Дамке, готовьте ужин! Если мой чирей с помощью мистера Ричарда доберется до сегодняшнего вечернего финиша, я вам доставлю много хлопот на кухне.
— Повинуюсь и уже сейчас начинаю готовить «корону».
Роже ли не знать, что такое «корона»! Это был высокий торт из заварного крема, обложенного эклерами с лимонным кремом. И это сооружение крепилось тягучим жженым сахарным сиропом и было любимым блюдом Роже. Тронутый тем, что папаша Дамке вспомнил о кондитерской страсти Крокодила, Роже сказал:
— Тогда непременно доберусь сегодня до финиша. За «короной» папаши Дамке каждый готов отправиться хоть на край света.
Болтовня в амбулатории несколько сняла нервное напряжение, вызванное утренней гонкой и всем, что произошло на финише. Роже перешел улицу и завернул в крохотный бар, который вмещал едва десяток людей. Высокий бородатый бармен, похожий на Иисуса Христа, поставил перед ним заказанный стакан холодной «колы» со льдом и лимоном.
«А сердечко-то побаливает. Но к врачам лучше не обращаться! Через час станет известно всем!»
На заре своей спортивной славы, когда величие наступает так зримо и безудержно кружит голову, Роже обзавелся собственным врачом. Случилось это вскоре после того, как он пресытил свою страсть к новым костюмам, которые шил в разных городах у самых дорогих портных и которые почти не носил — отправлял домой, объясняя Мадлен, что костюмы — рекламный презент и ему ничего не стоят.
Цинцы и сегодня не может без смеха вспоминать ту медицинскую историю. У Комбин есть право смеяться: не вмешайся она, невесть чем закончилась бы дружба Крокодила с итальянским доктором.
Роже был очень горд, обзаведясь личным врачом. Медицинские термины и обаятельность Джиани Докато, экспрессивного итальянца, проживавшего в Монако, буквально ослепили Роже. Он не делал и шага без его совета. Еще бы, Джиани был специалистом по мускульной биохимии и открывателем закона зубчатого взаимодействия мышц. Роже абсолютно ничего не понимал в биохимии, но Джиани клялся, что сделает его величайшим гонщиком, всех времен.
«В век двадцатый нельзя жить, как жили наши пещерные предки, — говорил он. — Науку следует использовать во всю ее мощь».
Джиани высчитал, что ему, Роже, хватит трех-четырех часов сна в сутки. Долгий сон лишь расслабляет его, и теряется природная резкость. Реакцию организма Джиани проверял на каком-то сложном дозаторе, им самим изобретенном и заказанном на деньги, естественно извлеченные из кармана Крокодила. Он ввел в рацион Роже овощную диету, что по его мнению, способствует длительной напряженной работе на пределе. Профессор любил повторять мудрое арабское изречение: «Здоровье — единица, любовь — ноль, слава — ноль, деньги — ноль. Поставьте единицу перед нолями — и вы богатый человек, уберите единицу — и все равно нулю!»
Джиани стал фактически руководить командой, в которой Роже был лидером. Возник конфликт с менеджером. Роже готов был уже порвать с командой, заплатив неустойку, но тут со свойственной, ей энергией в дело вмешалась всезнающая Цинцы. Она со скандалом собрала консилиум врачей, на который Роже явился с большой неохотой, и провела медицинское обследование. Оказалось, что он не только не стал сильнее, но, наоборот, был на грани нервного и физического истощения. Все решило письменное заключение: стимулятор, подсунутый Роже какой-то итальянской фирмой через доктора, оказался нейтральным порошком. Крокодил порвал с доктором, но подозрительность к врачам, с одной стороны, и к собственному здоровью, с другой, осталась и по сей день.
Потягивая воду, Роже внимательно разглядывал Иисуса-бармена и что-то мучительно вспоминал. Иисус тоже временами пристально смотрел на него. Если Роже не валился с ног после трудного этапа, он легко вспоминал даже незначительные детали. Это было его бедой. Он помнил слишком многое.
Крокодила называли самым интеллектуальным парнем из всех сидящих в седле. Это и льстило Роже, и огорчало. Он-то знал, во что обходится интеллектуализм. Цинцы точно сформулировала давно глодавшую его мысль: «Чем выше интеллект, тем ниже болевой предел». Коллеги Крокодила зачастую легко проходили там, где он прорывался буквально харкая кровью. И все, потому, что умом и сердцем переживал будущие события во всей полноте, задолго до момента свершения. Опасности, которые в действительности легко миновал, он преодолевал их в душе с полной отдачей сил. И страх, нет, не страх, а скорее понимание того, что ждет, делали его не сильнее, а, наоборот, слабее. Такова, быть может, парадоксальность интеллектуальной спортивной натуры. Цинцы уверяла, что это касается не только велоспорта.
— Послушайте, — Роже обратился к бармену, — мне кажется, я видел вас в Париже. Не вы работали в баре на бульваре Капуцинов напротив «Олимпии»?
Бармен залился краской, и его библейская бородка задергалась от волнения.
— Теперь и я вас узнал, месье Дюваллон. — Бармен бросил протирать посуду и подошел к Роже, перекинув полотенце через плечо.
— Частенько к вам заглядывал, — мечтательно сказал Роже, — был такой милый, уютный бар. И вы нисколько не изменились.
— У вас поразительная память, месье Дюваллон. То, что я вас помню, — естественно! Вас знает весь мир. Но помнить меня...
— О, пустое! — Роже махнул рукой. — Мне приятно встретить знакомое лицо именно сегодня и именно здесь. Кстати, а чем объяснить перемену? — Роже сделал неопределенный жест, показывая на окружающее.
Бармен пожал худыми плечами, на которых мешком висел белоснежный смокинг из дешевой рогожки, и весело сказал:
— Осложнение в семье... — Он, видно, не хотел развивать эту тему дальше. — Пришлось свернуть дело. Уехал сюда, в Квебек. Все-таки французская культура, язык... А деньги почти американские...
— Скучаете по Парижу?
— Да. Очень! Но куда денешься? А вы отдыхаете здесь?
— Работаю. Идет «Молочная гонка».
— Да? Не слышал. Впрочем, я не читаю газет, а телевизор поставить в баре, сами видите, негде. У меня есть проект загнать его вон туда, в проем над дверью. Но надо ставить специальную балку. Впрочем... Простите, вам это неинтересно...
Он снова принялся перетирать стаканы и улыбался чему-то своему. Роже взглянул на часы. Самое время собираться на старт.
— Вы долго пробудете здесь? — спросил бармен. — Простите, я никогда особенно не интересовался спортом.
Роже рассмеялся.
— Очень долго. Чуть больше часа. Каждый день ночуем в другом городе.
— Понятно... Тогда, пожалуйста, поцелуйте от меня ручку родному Парижу.
— Боюсь, что попаду туда не раньше вас.
— Ах да, ведь вы все ездите! — Бармен умолк, видно вновь уйдя в свои воспоминания.
— Но при случае я с удовольствием выполню вашу просьбу, — добавил Роже поспешно, чтобы хоть как-то утешить хозяина.
На старте он появился последним. Все делали вид, что сегодня ничего не произошло. Только Жаки нигде не было видно. И это опечалило Крокодила.
«Неужели обиделся, и обиделся всерьез? Да, мы все постарели... Прежде и на мои более злые выходки Макака смотрел спокойнее!»
Оскар подозвал Роже. Все столпились вокруг, ожидая последнего напутствия менеджера.
— Следите внимательно за Крокодилом. Ориентируйтесь в ходе этапа. Могут быть сюрпризы. И учтите: если не выиграете этап, останетесь без обеденной порции вина! — Оскар скорчил страшную гримасу.
«Поезд» начал выстраиваться на шоссе. Роже с удовольствием поглядывал на огромное полыхавшее табло. Буквы бежали безостановочно, повторяя три слова:
«Лидер — Роже Дюваллон».
Этап сложился так, что о нем можно было написать целый эпохальный роман, построенный на одних катастрофах и технических поломках. Роже отпустил вперед только троих, а сам занял свое излюбленное место в головке «поезда». И горькая чаша неудач миновала его. Словно справедливость требовала освободить от дополнительных переживаний человека, которого боль, растекавшаяся от чирья, заполняла всего.
Если бы не тампон Ричарда Роже чувствовал — он не смог бы добраться до финиша. Когда Роже подъехал к французской «техничке», он заметил Мадлен — она с тревогой смотрела на финишный створ, привставая, как девочка, на цыпочки. Увидев Роже, она щедро улыбнулась. И Роже понял — Мадлен переживала за него, встревоженная долгим отсутствием.
— Что-нибудь случилось? — Она обняла его двумя руками и погладила по голове, словно маленького Жана.
Непривычная ласка после такого трудного этапа казалась пыткой.
— Ты что-то задержался, и я беспокоилась.
— Заезжал к приятельнице в гости, — довольно грубо ответил Роже и тут же пожалел. — Не каждый же раз быть первым. Когда-то надо быть... — Он обернулся к электрическому табло. Те же сверкающие буквы, только мелкие, будто самим размером выражавшие презрение, выводили: «36-й — Роже Дюваллон».
Роже сделал три глубоких затяжных вдоха, стараясь прийти в себя.
— Дай чего-нибудь глотнуть, — попросил он Мадлен.
Та бросилась к большому сине-красно-белому термосу и нацедила «лимонника».
Роже пил крупными, жадными глотками. Сок тек по подбородку, капал на грудь, образуя мутные слезки на висевшем нагрудном лягушонке.
— Устал? — участливо спросила Мадлен, пытаясь навести еще один мостик.
Но Роже было лень сделать ответное усилие.
— Как обычно... Сто миль — не прогулка.
Он отвернулся от Мадлен и стал натягивать тренировочный костюм. Одевшись, не дожидаясь машины и остальных, поехал с бельгийцами по дороге, тянувшейся к колледжу.
Теперь, когда этап закончился, у него было время вспомнить о чирье. Он несколько раз пробовал рукой, на месте ли тампон.
«Доктор не подвел. После душа надо сходить и поставить свежий».
При одной мысли о душе его передернуло. Он представил, как горячие струи воды обожгут растертую кожу нестерпимой болью. И это будет так же нелепо, как однажды во время гонки Париж — Бордо, измучившись от жажды на протяжении многих километров, он ворвался в кабачок, оказавшийся публичным домом. Только этого ему не хватало в ту минуту!
Роже стоял у порога в душевую, как у порога в ад: клубами катил пар из кабин, плеск воды, глухим эхом отдающиеся под сводами голоса, белоснежные ванны и темный средневековый потолок так контрастировали, что не могли не усилить тревоги. Роже шагнул под душ, как шагают во время расстрела навстречу залпу.
За ужином он вкусно и жадно поел. Папаша Дамке угостил на славу. Сам разрезал огромный торт и первому положил кусок «короны» усталому Роже.
— Спасибо, папаша Дамке, — пробормотал растроганный Крокодил.
Оскар зашел в массажную, когда после ужина Роже только что лег на стол.
— Мадлен спрашивает, что ты собираешься вечером делать?
— Спать. Я очень устал. Да тише ты! — крикнул он массажисту.
— Роже, — Оскар присел на высокий массажный стол и отодвинул в сторону пузырек с вонючей растиркой. — Это, конечно, не мое дело... Но должен тебе сказать, что ты ведешь себя с Мадлен неправильно...
Роже, лежавший на животе, поднял голову со скрещенных рук и вопросительно посмотрел на менеджера.
— Не ее вина, что она здесь не к месту. Но девочка мучается. И ты, по-моему, должен быть к ней внимательнее.
— Хочешь, чтобы я сегодня переночевал у нее? — насмешливо спросил Роже. — Этого хочешь?
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. — Оскар встал. — Это не относится к проблемам тактики, поэтому я только дал тебе совет. Поступай как знаешь!
— В общении с друзьями, как и в общении с богом, мы допускаем одну и ту же ошибку — слишком много им рассказываем.
Взбешенный Оскар вышел. Роже остался лежать, блаженствуя под железными пальцами Дюка. Насмешливая кличка массажиста уже давно потеряла свою соль. Старый верный Дюк — горбатый старик с крупным лицом, короткими руками и головой, сидевшей прямо на плечах, — напоминал Квазимодо. А по молчаливости мог спокойно перещеголять нотрдамские камни. Уже двадцать лет Дюк ездил с лучшими гонщиками мира. Уродливость молчаливого Дюка забывалась сразу, как только начинали двигаться по телу его железные короткие руки, покрытые щекочущей рыжей шерстью. Какая-то плавная, убаюкивающая сила гоняла боль по телу и выдавливала ее наружу, принося облегчение и свежесть. Дюк шлепком перевернул Роже, и тот невольно взглянул в лицо урода, прежде чем вновь блаженно зажмуриться.
«Боже, и как только не измывается жизнь над людьми! Одних уродует еще в утробе матери, других корежит десятки лет, пока не сведет в могилу. Том так хотел жить! Был молод, красив. А Дюк, само появление которого на свет — ошибка природы, жив. И будет жить долго. — Злость проснулась в Роже непроизвольно. — Он еще и меня переживет». И злость эта была скорее мимикрией, чем желанием хотя бы мысленно оскорбить Дюка.
Массажист, как дьявол из преисподней, появлялся после гонки из своего автобуса, в котором вслед за рекламным караваном отправляются все массажисты. И так же тихо исчезал вечером в постели до следующего утра. Он даже ел отдельно от всех за пятнадцать минут до открытия столовой. Где-то, кажется в Мюнхене, Роже застал Дюка за трапезой вместе с папашей Дамке. Тот любил Дюка — кулинарным мастерством пытался скрасить жизнь урода. И Дюк много раз пытался отблагодарить повара своим трудом, но, папаша Дамке только смеялся.
— Массировать меня, Дюк, все равно что пытаться сбить крем из воды!
— Ты будешь долго жить, — бурчал Дюк, — никто не знает массажа лучше, чем я.
— Не сомневаюсь, старина, не сомневаюсь. Но мы оба должны работать на других — такова наша судьба. А сами уж как-нибудь...
И начинал угощать Дюка. Тот ел много и жадно, будто едой старался восполнить недоступные ему радости жизни. Именно тогда Роже потрясли руки массажиста: скупыми движениями, словно подъемные краны, они подавали пищу к толстым, навыкате губам. Нижняя челюсть с тяжелым подбородком просто оседала вниз, открывая огромный, до ушей, рот. У Дюка были дивные своей красотой руки. Особенно когда скользили по усталому телу.
— Эй! — вскрикнул Роже. Дюк принялся массировать ноги и слишком глубоко запустил свои пальцы-клещи в бедро. — Эй! — он вскрикнул вновь. — Там чирей!
Дюк перестал массировать ногу и стал внимательно рассматривать прыщ, будто читал интересную, захватывающую книгу.
— Завтра будет легче, — мрачно изрек Дюк. — Если потерпишь, я обработаю кругом...
— Валяй! — Роже умолк и стал прислушиваться, как толчками утихает боль.
Наконец знакомый щелчок по затылку, означавший конец блаженству, поднял со стола.
После массажа Роже, прихватив тесьму, отправился в гараж. Лязг металла, шипение насосов и запах керосина, которым промывались трещотки и цепи, обрушились на Крокодила, заставив сразу забыть о тишине массажной. Жаки менял трубку, а грузный механик русских что-то кричал ему через весь зал и строил смешные физиономии, от которых остальные механики покатывались со смеху. Жаки даже не взглянул на Роже. Крокодил решил с ним не разговаривать: он сделал первый шаг к примирению, второго от него Макака не дождется.
Взяв замшу, Роже стал демонстративно протирать свою машину, хотя она сверкала, подобно хирургическому инструменту. Жаки сопел, сопел и наконец не выдержал:
— Какого черта ты трешь чистую машину?! Шел бы лучше спать!
Роже рассмеялся:
— У всех есть нервы. И каждый успокаивается как может. Тру я не потому, что хочу тебя уесть, а потому, что нечего делать.
— Сходил бы к Мадлен...
— Что вы меня все сегодня к жене посылаете? Или сговорились?
Жаки не ответил.
— И впрямь, сходить надо. Все равно сегодня рано не засну.
Он быстро размотал старую тесьму на перьях руля и, склонив от старания голову, начал накручивать новые тесемные — ручки. Закончив работу, прямо из гаража пошел в «Бельведер» — отель, где остановилась Мадлен. Ключ оказался у портье, что его несколько озадачило.
— Не знаете, где мадам? — спросил Роже.
— А кто, простите, спрашивает?
— Ее собственный муж...
— О, месье Дюваллон! Тысячу извинений! Как я мог вас не узнать?! У меня дома висит ваш большой портрет. Цветной. Из «Пари-матч». Когда вы выиграли «Тур де Франс», помните?
— Да, да, помню. Но все-таки где моя жена? — Роже довольно бесцеремонно оборвал портье.
— Ваша жена в баре, месье Дюваллон. Полчаса назад она прошла в бар.
В темном зале на столиках, покрытых красными скатертями, горели толстые пахучие свечи. Табачный дым клубами ходил под красноватыми плафонами. Стойка бара тонула в полумраке, и только белокостюмные кельнеры парусными кораблями плавали по шумному залу.
Роже постоял, пока глаза привыкли к полумраку.
— Месье Дюваллон, пожалуйте к нам! — кто-то окликнул справа. Но Роже не ответил. Он увидел Мадлен. Жена сидела за дальним столиком. Полупустая бутылка виски стояла перед ней. Мадлен была одна. Даже второго стула не было рядом. Она смотрела на него, пуская кольцами дым, и не звала. Роже подошел, пододвинул стул от соседнего стола и сел. Мадлен была пьяна. В глазах стояли слезы. Слезы текли по напудренным щекам, оставляя сверкающие полосы. Выражение глаз напугало Роже.
— Что с тобой, Мадлен? — только и мог произнести он.
Мадлен устало посмотрела на мужа и достала новую сигарету. Половина старой дымилась в пепельнице, полной окурков, таких же больших и судорожно смятых.
— Пью... Что еще остается женщине, пятнадцать лет старавшейся изменить привычки мужа и вдруг понявшей, что он не тот, за кого ей следовало выходить замуж...
Мадлен протянула руку к бутылке, но Роже остановил ее.
— Мадлен, на сегодня хватит! Кельнер! — окликнул он официанта. — Я вернусь и заплачу.
Кельнер поклонился.
Роже встал и взял жену под руку. Ожидал, что та будет сопротивляться, но Мадлен покорно дала себя увести. Ему показалось, что никто не заметил, насколько она пьяна.
Роже раздел жену и уложил в постель. Открыв окно на улицу, залитую фиолетовой рекламой, отчего лица прохожих походили на восковые слепки, он постоял, дожидаясь, пока Мадлен уснет. Она, тихо, постанывая, свернулась клубком и, подсунув кулачок под щеку, мгновенно заснула. Плотно закрыв за собой дверь, Роже зашагал домой. В голове назойливо, подобно мошке, вилась невесть откуда взявшаяся фраза: «Спокойствие — это когда прозрачные туманы спят на белых лилиях...»
VII глава
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Возможно, потому, что прожил в велоспорте такую долгую и трудную жизнь, Крокодил имел свои устойчивые пристрастия в одежде. На гонку он всегда надевал длинные трусы. Они хоть и делали его старомодным, зато хорошо прикрывали мышцы бедра и лучше грели ноги с вечно болящими коленями. Он боялся холода порой украдкой совал под майку газетный лист, чтобы не так продувало на ветру. Как-то Крокодил сказал Цинцы: «Газета, в которой есть твой репортаж, греет меня вдвое лучше!»
Но здесь он был лишен такой возможности. Процедура публичного переодевания в желтую майку была приятна, но лишала возможности использовать газету. В утренние часы, если «поезд» работал спокойно и дул встречный ветер, он часто атаковал только для того, чтобы согреться.
Старт давался возле роскошного круглого бассейна. Роже поднялся на трибуну, показав жестом билетерше, что не собирается купаться в велосипедной форме. В шезлонгах лежали смуглые люди, подставив свои тела изменчивому канадскому солнцу. Но голубая вода, яркие краски рекламных щитов и возня мальчишек на мелководье бассейна делали этот уголок почти нарядным. Загорающим было глубоко наплевать на тревоги, которые обуревали стоящих в каре по ту сторону стены.
«Хорошо, что Оскар вчера пронюхал про дорогу. Если там действительно двадцать миль гравия, то это будет не гонка, а лотерея. Как бы она ни сложилась, лучше всего держаться. впереди. Иначе одной пыли наглотаешься столько, что до финиша не довезешь!»
— Роже, — голос Цинцы раздался за спиной.
Он обернулся. Цинцы стояла с молодым красивым парнем.
— Познакомься, это мистер Спидфайер из Ассошиэйтед Пресс. Он хотел поговорить с тобой, и я обещала представить...
Роже вопросительно посмотрел на Цинцы, как обычно делал в подобных случаях. Если она отводила взгляд, он отказывал сразу, если смотрела не мигая, значит, ей было нужно, чтобы он принял журналиста.
— Ваша женственность, но скоро старт...
— Мистер Спидфайер задаст лишь несколько вопросов.
Она перевела на английский весь короткий разговор.
— Хэлло! — как эхо, откликнулся американец.
Роже обратился к нему по-английски, не отказав себе в удовольствии подковырнуть янки.
— Судя по всему, вы не говорите по-французски?
— К сожалению, нет. Я не работаю корреспондентом в Канаде и специально приехал на тур. В частности, чтобы встретиться с вами.
«Обычное журналистское вранье. Попытка польстить дешевому герою. Послал бы я тебя подальше, если бы не Цинцы! И зачем ей понадобился этот красавчик?»
— Каково, мистер Дюваллон, на ваш взгляд, основное качество гонщика?
Он не был остроумным журналистом, и по пятибалльной системе Цинцы, как она сама оценивала свои вопросы, начало интервью не тянуло больше чем на тройку.
«Могло быть хуже, — подумал Роже. — Американцу позволительно быть и тупее».
Роже отвечал стандартно, как уже сотни раз отвечал на этот столь же стандартный вопрос.
— По-моему, умение ездить на велосипеде, — ответил он злорадно.
Обычно за этим следовал вопрос онемевшего репортера: «Вы шутите?», но янки лишь расхохотался.
«Самое ценное в чувстве юмора — видеть, над чем опасно смеяться...»
— Поясните, пожалуйста!
— Лишь некоторое гонщики умеют по-настоящему сидеть в седле. Большинству лишь кажется, что они это умеют делать. Я же по пальцам могу пересчитать тех, кто действительно слит с машиной. Об остальных говорить не стоит — вы сами их увидите, — они невесть с чего начинают падать в «поезде». Хорошего гонщика только катастрофа вышибает из седла.
Американец стенографировал быстро, и Роже почувствовал даже симпатию к этому янки, умевшему делать так быстро то, что другие делали мучительно долго.
— Вы планируете гонку?
Вопрос был по существу. Роже даже переглянулся с Цинцы: уж не ее ли это рук дело — подготовка американца?
— Да, это очень важно — составить перед гонкой оптимальный план. И, несмотря ни на какие превратности судьбы, следовать ему. Естественно, вносятся поправки в зависимости от неожиданностей. Если, скажем, не тянешь на общую победу, стоит переключиться на выигрыш нескольких этапов. В каждой гонке всегда предостаточно почетных призов помимо лавров победителя тура.
— А как вы относитесь к телевидению?
— С уважением. Оно способно из трех человек сделать многотысячную толпу!
— Какой вид соревнований любите больше всего?
— Дорожные многодневки. И больше всего в них я люблю желтую майку. Она говорит сама за себя. Говорит, что ты чувствуешь себя отлично, поскольку показываешь экстраформу в течение двух и более недель. Есть у нас немало мотыльков, которые шумно порхают на однодневных критериумах, но не в состоянии пройти и половину многодневки. Настоящий многодневник обладает лошадиной силой оптимиста и тормозными колодками пессимиста!
— Как вы готовитесь к сезону?
Роже присел и выглянул в проход трибун — что делается на старте?
— Еще есть время, Роже, — сказала Цинцы.
— Я не спешу. Все равно догоню на финише, — отозвался Роже. — Моя подготовка складывается из двух частей — на велосипеде и без оного. Когда я тренируюсь, совершенно забываю, что такое личная жизнь. Цинцы это может подтвердить. — Он игриво подмигнул американцу.
Но Цинцы отпарировала:
— Он имеет в виду, что у него невозможно даже взять интервью.
— Закон многодневки — спринт в любую минуту, умение штурмовать любую гору, держать скорость в отрывах и «поезде», несмотря ни на какие трудности. Готовясь к большой гонке, я планирую две-три поменьше. Скажем, этот тур, — он покосился на Цинцы: как она проглотит эту ложь?
— Значит, «Молочная гонка» для вас почти тренировочная? — широко раскрыв глаза, выпалил американец.
— Не совсем, — смутился Роже. Он видел, что Цинцы с ехидством ждала, как будет он выкручиваться из сложившейся ситуации. — Просто надо ездить каждый день. Независимо от настроения и погоды. Особенно важно работать в условиях, близких к большому туру. Например, эта гонка и «Тур де Франс» будущего года. Здесь проверяются даже мелочи...
— Что вы называете мелочами?
— Скажем, чтобы моя машина, туфли, бандажи — все было пригнано. Помню, дал запасное седло одному салажонку. Только через три дня гонки он обнаружил, что седло для него слишком тяжелое.
— Что вы едите во время гонки? И вообще, что вы любите есть?
— Я ем все. Много салата. Стараюсь избегать тяжелой пищи. Она перегружает организм. Хорошо знаю свои витаминные потребности. Еще давно, — Роже опять покосился на Цинцы, но она отвернулась и следила за тем, как трое молодых парней прыгали в бассейн с небольшого трамплина, — один доктор составил мне список, который был акцентирован на мой низкий гемоглобиновый уровень крови. Пью железо, колю витамин B12 за три недели до гонки.
Американец сам посмотрел на часы.
— Вам надо идти. Могу ли я надеяться, что мы продолжим беседу вечером? Скажем, в баре?
— Надеяться можете... Это вам легче, чем, мне, — не надо идти сто семьдесят миль в седле...
— Счастливой дороги, Роже! — Цинцы чмокнула его в щеку. — Будь паинькой и не лезь в глупые драки.
«А что такое «глупая драка»? — думал он через полчаса, когда «поезд» уже катился по мокрой, черной от дождя дороге. — Вот только что сияло солнце, а сейчас идет дождь. Хоть он и мелкий, но скользко. Любой отрыв может оказаться «глупой дракой».
Роже качался за спиной Эдмонда, укрываясь от ветра и дождя. Не доходя пяти-шести мест до головки, он отваливал назад и снова втискивался в щель, которую открывал ему по очереди кто-нибудь из французов.
«На Корсику бы!.. — тоскливо подумал Роже, глядя, как низкие тучи, казалось, накрывают гонку холодным одеялом. — Там сейчас тепло. Какое блаженство, что предстоит провести рождество под ласковым солнцем и лениво думать, что где-то по грязным дорогам южного полушария катят, обливаясь потом, мокрые парни. Вот в таком аду, как мы сейчас».
На горизонте, между туч, внезапно прорвалось солнце. Собственно, самого солнца не было видно. Только мощный столб солнечного света ударил в землю, подобно водопаду.
«Еще немного — и мы вырвемся из грязи. Боже, если гравийная дорога начнется под дождем, я готов сойти с гонки уже сейчас!»
Когда солнце окатило «поезд» ослепительным светом, все повеселели. Итальянцы, шедшие впереди, начали судорожно вынимать, из карманов продукты. Прожевав макароны или куски торта, которые доставали из пластмассовых пакетов, шутники, не разгибаясь, поднимали руки с белыми пузырями вверх и пускали их над головой «поезда». Пакеты попадали в лицо шедшим сзади. Те вставали из седел и, ругаясь, подбрасывали пакеты вновь, пока один из них не залетел на машину комиссара. Пластик залепил ветровое стекло, и ослепленный комиссар заметался по дороге. Ивс включил динамики:
— Каждый, кто бросит пакет, будет снят с гонки, будет снят с гонки!
Угроза подействовала. Расшалившийся «поезд» утихомирился. И вовремя. Гонка резко свернула с главного шоссе и понеслась по узкой дороге местного значения. Опасности в виде каменных заборов, горбатых мостиков и толстых раззебренных деревьев на поворотах подействовали на гонку, как ушат холодной воды. «Поезд» залихорадило. Стало ясно, что в любую минуту он может разорваться. Возросла скорость — никто не хотел уступать занятого места, ставшего теперь втрое дороже. Особенно для тех, кто в головке.
Роже шел десятым. Он чувствовал вокруг почти паровозное дыхание. «Поезд» поджимал, словно ощущая приближение чего-то страшного. Крокодил даже не успел подумать, что бы это могло быть, как столб пыли взвился впереди.
«Гравий! Ну держись!.. Директорская машина уже пылит! Первые куски гравия на узком ремонтируемом шоссе ударили по трубкам.
«Теперь все зависит от везения!»
Роже глубоко вздохнул, как перед погружением в воду, и нырнул в пыльное облако.
Оскар еще до того, как запылила директорская машина, знал о приближении опасного участка. Когда гонка повернула на проселок, Жаки сказал:
— Через милю гравий!
— Мадлен, — Оскар откинулся назад, — закройте, пожалуйста, окно — задохнемся от пыли. А еще лучше — закройте и глаза. Сейчас начнется ад. Может быть, даже похлестче, чем Париж — Рубэ.
Платнер поднял свое стекло. Машина закружилась на виражах, взвизгивая баллонами на все голоса. Машина бельгийцев — большой зеленый «понтиак» с белой метровой единицей на багажнике — вдруг растворилась в пыли. Оскар и Жаки приникли к стеклу. Каждый высматривал свое: один — дорогу, второй — проколовшегося француза. Багажник бельгийской машины, словно «летучий голландец» то появлялся в просветах между пылевыми облаками, то исчезал вновь. Оскар определял дистанцию скорее чутьем, чем визуально. Он уже не отдавал себе отчета, что происходило вокруг.
Весь «поезд» вытянулся в редкую и длинную струну. У кого не хватало смелости, откатывался назад, еще больше растягивая «поезд». Изредка рядом с машиной появлялась фигура остановившегося или почти остановившегося гонщика.
— Только бы без завала, — простонал Жаки, и в следующее мгновение Оскар увидел прямо перед собой зеленый багажник с цифрой «1». И единица вырастала будто под сильным увеличением. Оскар бросил машину вправо, стараясь спасти от неминуемого удара хотя бы передок. Тормоза, вцепившиеся колесами в гравий, держали плохо, и колеса, уже не вращаясь, как по льду, сносились по щебенке вперед.
Запоздалый вскрик Мадлен за спиной и удар бамперами слились воедино. «Додж» замер. Перед бельгийской машиной в пыли копошилась груда тел и машин, перемешанных падением. Не было никакой возможности разобрать, кто замешан в этой куче мяса, тряпок и железа.
— Роже! — истошно завопил Жаки.
Оскар тоже заметил Крокодила. Тот, видно, стоял на ограждавшем дорогу каменном заборе, по пояс скрытый медленно оседающей пылью. Над головой в окровавленной руке Крокодил держал смятое переднее колесо.
— Переднее! — одним духом выпалили оба.
Хлопнули дверцы, и Оскар с Жаки исчезли в пыли. Мадлен не успела испугаться своего одиночества, как налетевшая откуда-то машина врезалась в багажник. Коробки с едой, банки с молоком и соком загремели под ногами. Мадлен закричала, как бы сразу забыв о том, где находится. Когда Мадлен открыла глаза, Роже, только что видением парившего над всем этим ералашем, уже не было видно. Она закричала вновь, и, казалось, крик, низко звучавший в машине и наполнявший ее по самую крышу, держался до тех пор, пока запыленное лицо Оскара не выросло в проеме двери.
— Что с тобой, Мадлен?
— Роже?
— Порядок! Ушел вперед! Жаки, садись! Надо двигаться! Прокол может повториться!
— Но впереди пробка!
— Садись! Обогнем бельгийца. — Он круто выбрал руль и, свалившись обоими колесами в низкий кювет, взревел мотором. Скребя мостами, «додж» натужно пополз вперед скорее как раненый зверь, чем мощная машина.
Когда гонка вырвалась на чистое шоссе, три группы работали самостоятельно. «Поезда» как целого уже не существовало. Роже шел в первом отрыве.
— Наших много оказалось в завале? — спросил Оскар.
— Трое. Но все благополучно.
— Неизвестно, что еще сзади...
— Два уха одной рукой не обхватишь. Могло быть и хуже. Если все сохранятся — привезут зачет. Меня только удивляет, как Роже умудрился оказаться в первом отрыве после прокола. Фантастика!
— Тихо! О больном ни слова!..
— Да разве я о больном?
Мадлен сидела на заднем сиденье, сцепив руки на коленях, не желая больше ни слышать, ни видеть, что творится вокруг. Для нее переживания последних десяти минут казались целой вечностью — тяжелой и удручающей.
«За что же люди добровольно берут на себя такое наказание? Нет, надо заставить Роже бросить это... Вот почему он не хотел меня никогда брать с собой. Он понимал, что я сойду с ума, если хоть раз увижу гонку своими глазами. Зачем, зачем нужно продолжать истязать себя? Я готова отдать все: пусть вернется нужда, только исчезнет из нашей жизни этот кошмар!..»
Оскар догнал машину комиссара и пристроился к ней. Восемь гонщиков, из них двое французов — Роже и Гастон — стремительно уходили вперед от некогда стройного монолитного тела «поезда».
— До зоны питания миль десять. Готовь «мучетте», — бросил Оскар.
— Коробки посыпались во время удара. В каждой «мучетте» сейчас кишмиш! — И Жаки смачно выругался.
Жаки, кряхтя, полез назад и только сейчас вспомнил, что в машине они не одни.
— О, прости, Мадлен! Это в запале.
— Ерунда! Дай лучше сигарету. — Она несколько раз нервно затянулась. — Я могу помочь?
— Подай все «мучетте»!
— Что подать? — переспросила она.
До Жаки не сразу дошло — Мадлен не знает этого испанского слова.
— Вот эти красные сумки с длинными ремнями. Да, эти! Давай все...
Жаки сложил сумки у себя в ногах и начал по одной перетряхивать. Не оборачиваясь, он бросал назад короткие команды Мадлен:
— Дай два банана... Пакет изюму. Бидон...
Смятые во время удара бананы он тут же отправлял в рот, смачно чавкая, Почистив, дал пару хороших Оскару и Мадлен. Оскар уминал банан, втягивая его в рот, словно вздутую пузырем жвачку, и продолжал следить за дорогой. Мадлен от банана отказалась.
— Ешь! — тоном приказа повторил Жаки. — Гонка гонкой, а есть надо. Нервы от голода не успокаиваются.
Мадлен принялась жевать банан, совершенно не ощущая его вкуса, словно жевала ком ваты. Жаки перегнулся и потрепал Мадлен по щеке.
— Не переживай, девочка. Обычное дело в велосипедном ремесле. И нет оснований вешать нос. Лучше давай как следует покормим нашего Крокодила.
От этого ласкового жеста Мадлен как бы очнулась. Она даже потерлась щекой о пахнущую маслом и изъеденную черными оспинками металла руку Жаки. Их взгляды встретились. Мадлен увидела в глазах Жаки больше, чем дружеское участие. Странно, но это открытие доставило ей теплую и ласковую радость.
Крокодил уже несколько раз оглядывался назад, на свою «техничку». После завала, из которого выскочил лишь чудом, он остался без еды.
Решение во время завала направить велосипед в кювет — само по себе идиотское решение — оказалось гениальным. Интуитивно почуяв опасность, Роже сполз колесами в канаву и полетел через голову, уже хорошо сгруппировавшись. В последнее мгновение он даже успел дернуть за руль, и это, наверное, спасло от повреждения переднюю вилку. Крокодил больно ударился рукой о каменную стену. Но вскочил на ноги так стремительно, будто и не коснулся земли, лишь проделав в воздухе замысловатый пируэт. Вырвав смятое колесо, он с воплем, в котором и сам не услышал ни одного членораздельного звука, вскочил на каменную ограду. Столкновение двух «техничек» гулким ударом отдалось в самом сердце: «Колесо! Смогут ли подать колесо?!»
Ему и в голову не пришла мысль, что в машине мог кто-нибудь пострадать и что в машине Мадлен... Он махал колесом в воздухе. Кричать было бесполезно. Под ним, как мученики в аду, шевелились, пытаясь разобрать, где чьи ноги и где чьи машины, люди, едва различимые сверху за завесой пыли.
Крокодил не заметил, как из пыли вынырнули Оскар и Жаки. Стальные руки Платнера сдернули его с каменного пьедестала, а Жаки сунул в руки машину с уже замененным передним колесом.
— Проверь вилку, не погнул ли?! — прокричал Жаки, сплевывая сгустки пыльной слюны.
Едва выбравшись из мешка, Роже принялся выбрасывать из карманов остатки еды. Впереди лежал питательный пункт. Мокрое, полураздавленное месиво — лишняя обуза. Роже сунул в рот сразу две таблетки глюкозы и, засопев носом, начал длинный спурт. Семерка первых формировалась в отличный отрыв.
«Только бы выдержала вилка! Только бы выдержала вилка! Если лопнет — конец!» «Технички» выберутся из завала не скоро!»
Крокодил с удовольствием отметил, что Гастон ловко осадил отрыв и дал возможность Роже вцепиться в хвост семерки.
«Умница, — благодарно подумал Роже, — все видит! Ума побольше — дорожным богом бы стал».
Выброшенные продукты напомнили о себе раньше, чем предполагал Крокодил. Нервное напряжение спало, и он почувствовал резкие спазмы в желудке: захотелось есть. Роже вопросительно посмотрел на Гастона, но тот только понимающе покачал головой. Он сделал то же, что сделали и все. Лишь у одного из троих итальянцев осталась еда, и он щедро поделился со своими. Невелика пища, но она прибавила итальянцам силы. Роже прикинул: если питательного пункта не будет еще миль пять, итальянцы уйдут вперед без них. Трое — это уже команда.
Крокодил несколько раз оглядывался назад и, не выдержав, поднял руку, понимая, что этим жестом, означающим просьбу о технической помощи, он собственными руками ускоряет развал их маленького авангарда.
Оскар подъехал. Оба, он и Жаки, смотрели не на Роже, а на колеса.
— Что, вилка? — спросил Жаки, не найдя признаков прокола.
— Не вилка, а жрать хочется! Когда зона питания?
— Через пять миль. Скоро пойдем вперед, — ответил Оскар.
— Давайте, а то итальянцы вот-вот нас отбросят! Стойте у самого флага! Они могут пропустить зону!
— Голодными не доедут! Это же итальянцы. Они без макарон не могут.
Сзади требовательно засигналила, прося дорогу, итальянская «техничка». Видно, сговор французов показался подозрительным. Но эта нервозность в какой-то мере прикрыла французов до зоны питания: итальянцы, собравшиеся атаковать, вынуждены были ждать свою «техничку».
Крокодил решил похулиганить. Не успел экспрессивный, весь высунувшийся из окна менеджер итальянцев сказать и слово, Роже выстрелил вперед. Перепуганные итальянцы ринулись за ним. Когда итальянская «техничка» отстала, Роже затормозил. Он ответил хитрущей улыбкой на ругань все понявших итальянцев.
Комиссар Ивс до зоны питания больше не выпускал к лидерам ни одной машины. Когда же «технички» стремительно и дружно пронеслись мимо, Роже понял — наступило время «обеда». Но аппетит явно портил гонщик под номером 62. Итальянец выглядел настолько свежим, что по молодости лет даже не считал нужным это скрывать.
«От него жди подвоха. Но кормиться нужно. Может, пронесет? Без еды он вряд ли дойдет, хотя и свеженький».
Роже стал перебираться поближе к итальянцу, но его сразу же плотно прикрыли два других. Теперь не было сомнения, что первый отрыв в этом составе не проживет и получаса.
Место для зоны питания было выбрано идеально — ровное и прямое шоссе открывалось обзору, как только гонщики выскакивали из небольшого городка. Зеленый флаг — начало зоны — висел на крыльце последнего дома. Оскар занял лучшую позицию метрах в трехстах.
— Пошли! — крикнул Роже Гастону. — Смотри за 62-м в оба. Они попытались получить преимущество для получения «мучетте», но итальянцы плотно держали зону. И, протягивая руку за парой сумок, которые легко, как на блюдечке, подал Жаки, Крокодил понял, что проиграл. Он не успел вскинуть их на плечо, как 62-й ринулся прочь. Роже показалось, что итальянец атаковал с гортанным криком, напоминающим боевой крик апачей.
«Парень словно не знает усталости! Молодой... Думает, что может выиграть все!»
Роже не прореагировал даже, когда еще и голландец привязался к 62-му. Со стороны ситуация выглядела довольно смешной. Во всяком случае, Оскар стоял с открытым ртом, ничего не понимая.
— Ну, ну же! — запричитал Жаки, где-то печенкой чувствуя, что причитания здесь не помогут.
Оскар обернулся к Жаки и со всей силой ударил ногой по пустому бидону. Только присутствие Мадлен, стоявшей, как ее и просили, с запасным «мучетте», заставило Платнера сдержаться.
«Нет хуже беды, как присутствие женщины в тот момент, когда она совершенно не нужна!» И вслух сказал:
— Что думает Крокодил?
— Похоже, сдался...
— Так легко, без боя, не в его характере.
— Что-нибудь случилось? — наивно спросила Мадлен.
— Ничего особенного, — ответил Оскар. — Просто мы проиграли этап. А твоего мужа могут раздеть...
При этих словах Жаки метнулся к машине за папкой с протоколами.
— Назад! — закричал Оскар. — Наши идут! — Подхватив сумки, он бросился бежать навстречу надвигавшемуся «поезду».
Раздав питание, все собрались в машине.
— Итальянец и голландец выигрывают три минуты, — тихо сказал Жаки. — Роже не может этого не знать.
Конечно, Роже знал. Он ничего не мог поделать. И оставалось только уповать на ветер, дальнюю дорогу и горячность итальянца. А лидеры, ритмично работая вдвоем, уходили все дальше и дальше, хотя прекрасно понимали, что при таком ветре их может надолго не хватить. Но, сделав первый шаг, так трудно отказаться от второго. Умение вовремя отступить — величайшее из умений.
Организовать преследование взялись Роже и Гастон. Итальянцы, посмеиваясь, отсиживались сзади. На все призывы Гастона — работать, работать! — они согласно кивали головой и, выйдя вперед, не столько вели, сколько осаживали пятерку.
«Так пойдет дело — догонит «поезд». 62-го отпускать дальше трех минут нельзя! Но и работать на дядю смысла мало: в финишном спринте растерзают — ахнуть не успеешь! Проклятье!..»
— Что будем делать? — спросил он Гастона, мрачно работавшего рядом.
— Надо идти вперед, — довольно неопределенно ответил Гастон.
— Выдержим?
— Выхода нет.
Роже осмотрел Гастона придирчивым взглядом и не нашел признаков особой усталости. Он был, конечно, далеко не свеж. Бледное лицо и красные, воспаленные глаза — может, от ветра, а может, и нет. Во всяком случае, находясь во втором отрыве, даже скрытному Гастону надлежало выглядеть более веселым.
Крокодил молча двинулся навстречу открытому ветру, не думая о защите. Гастон понял правильно и последовал за ним. Меняясь друг с другом, захлебываясь холодным, тугим потоком, они начали разгонять отрыв. Проку было гораздо меньше, чем тратилось усилий. Только вид перепуганных итальянцев был хоть и небольшой, но заслуженной наградой. Порой так мало надо человеку...
Чтобы забыться — время в погоне потянулось куда медленнее, — он подумал о Томе. Хотелось вспомнить что-то веселое. За последние дни он так часто думал о смерти, что, кажется, само восприятие слова «смерть» притупилось.
«Как мы познакомились с Томом? В воде. Смешно! Это было во время голландского чемпионата мира. Да, кажется, именно в том году. Страшный завал на дороге — человек двадцать рухнули в канал. Вот была потеха! Каждый в той заварухе думал о себе. Но не каждый мог себе помочь.
Я никогда в жизни не учился плавать. Купание противопоказано во время гонки, а гонка — всю жизнь. В канале я попал на самую глубину и стал тонуть. На счастье рядом оказался дико хохотавший англичанин. Ты, Том, продолжал хохотать, поддерживая меня на плаву и вытаскивая мокрого, как куренка, на крутой берег канала.
Конечно, в те годы ты. думал, что еще десятилетия и десятилетия у тебя впереди. Думал, что свернешь горы. Но гора свернула тебя... Проклятье! Но ты ведь был живым, живым! Я знал тебя столько лет! Так почему же одно мгновение — мгновение смерти — заслоняет во мне все пережитое с тобой за эти годы?..» — Роже скрипнул зубами и покрутил головой.
— Что случилось? — как эхо, откликнулся сидевший сзади Гастон.
— Ничего, вспомнилось...
Они продолжали вести свою пятерку, хотя с каждой милей делать это становилось все труднее и труднее.
Цинцы слушала, что происходит на трассе, по радио. Пресс-машина остановилась у маленького кафе, расположившегося близ дороги. Двое американцев из Ассошиэйтед Пресс взяли себе виски. Цинцы заказала джин с тоником.
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Во время завала пострадало семь человек. Только один серьезно — канадец Хасенфордер.
— Тот самый парень, что жевал бутерброды, дожидаясь «поезда»? — спросил Спидфайер.
— Да, — подтвердила Цинцы.
— Бедный парень!..
— Не столько парень, сколько родители. Они ждут его на очередном финише — понравилось видеть сына победителем.
— Да, родители выбрали неудачный день...
— Еще ничего не знают и весело ждут сына на финише. А он не придет...
— Наверно, стоит предупредить...
Цинцы встала и пошла к машине. Она включила радио на передачу, прекрасно зная, что прессе разрешено это делать только в исключительных случаях.
— «Молочная-Первая» — «Молочная-Пресса». Прием! — Голос звучал недобро, хотя Каумбервот слышал, что вызывает Цинцы.
— «Молочная-Первая». На финише находятся родители Хасенфордера. Он сказал об этом мне на старте. Следует осторожно подготовить стариков.
— «Молочная-Первая» — «Молочная-Пресса». Хорошая идея. Спасибо, Цинцы, обязательно сделаем. Отбой!
Один из американцев похлопал Цинцы по руке.
— Славная девочка. Это действительно добрая идея.
— Дай сигарету, — попросила Цинцы, чтобы уйти от вызывавшего смущение разговора.
— «Молочная-Вторая», «Молочная-Вторая» — «Молочная-Пресса». В обмен на хорошую идею даю хорошую шутку... — Голос комиссара Ивса звучал абсолютно серьезно. — Первый полицейский оказавшийся у завала и не разобравшийся, в чем дело, закричал: «Эй, ребята, здесь нельзя останавливаться!..»
Дружный хохот в десятки включенных микрофонов был ответом комиссару Ивсу.
— «Молочная-Первая» — «Молочная-Вторая». Перестаньте рассказывать сказки! Лучше поручите информатору чаще сообщать зрителям о происходящем в гонке. Отбой!
— «Молочная-Информация» — «Молочная-Первая». Сейчас гонка идет в горах, и все овцы знают, что Крокодил в лидерах.
Новый взрыв хохота раздался в эфире.
Каумбервот не сдержался:
— «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Спасибо за юмор! Отбой!
— Крокодил опять впереди? — спросил Спидфайер. — Он что, сделан из железа?
— Просто он классом выше всех остальных, — сказала Цинцы.
Они вернулись за столик. Американцы принялись записывать услышанные байки. Цинцы такие вещи не записывала никогда: ее профессиональная память работала надежнее всякого блокнота.
— Это плохо, — сказала Цинцы, глядя, как пузырится тоник в стакане и пузырьки огибают желтую дольку лимона. — Это плохо, когда лидер так жаждет победы. Жадность рано или поздно приносит несчастье ему и его друзьям. Том тоже был безудержно жадным до любых побед...
— Зачем он глотал какие-то лекарства?
— Сколько лошадиных сил в твоем «феррари»? — вместо ответа спросила Цинцы.
— Не знаю, никогда не задумывался. Смотрю только на спидометр и показатель бензина. К этому обязывает меня моя фамилия, — рассмеялся Спидфайер.
— Четыреста двадцать лошадиных сил! — не слушая его болтовню отрезала Цинцы. — А у Тома была всего одна человеческая! Но он никогда не выходил на старт без веры в победу...
— Он был ненормальным и безнадежным оптимистом!
— Мы все оптимисты уже тем, что, родившись, решаемся жить в этом страшном мире. Том, конечно, предполагал, что неприятность может помешать победе. Но не больше. Этим он был всегда выше нас.
— Пора, — сказал Спидфайер, — а то не увидим, как выигрывает Крокодил.
Они сели в машину, и «феррари» со свистом вылетел на шоссе. Спидфайер, чтобы сделать приятное Цинцы, сказал:
— Жаль, что о Тейлоре так мало знают в нашей стране.
— В этом он неуникален. Многие в Америке имели больше паблисити после смерти, чем при жизни.
Цинцы умолкла, потому что ожило радио. Но после частых сухих щелчков, ко всеобщему удивлению, сообщения не последовало.
— Том открыл для меня, — Цинцы говорила медленно, словно где-то внутри нее проворачивалась заветная бобина диктофона, — целый новый мир велосипедного спорта. Мир, который, мне казалось, я знаю. Своей смертью он убедил всех, что жизнь — в атаке. Таков и Крокодил.
— Говорят, они были друзьями?
— И какими! Боюсь, смерть Тома укоротит карьеру Дюваллона.
— Он уже немолод.
— Гонщику, как женщине, столько лет, на сколько выглядит...
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Итальянец, 62-й, и голландец, 18-й, бросили отрыв и ушли вперед. Желтая майка отказалась атаковать! Разрыв больше минуты. Отбой!
Сообщение, вызвавшее удивление американцев, не удивило Цинцы. Предчувствие дурного глодало ее все последние часы. Она с трудом верила, что Роже избежал завала.
— Крокодил не выиграет этапа, — тихо сказала Цинцы, пробежав взглядом свою таблицу, и показала Спидфайеру. — Итальянец вполне может снять с Роже желтую майку...
Чем дальше уходила гонка, тем больше думал об этом и Оскар. Он ничего не говорил вслух, чтобы не расстраивать Мадлен. Жаки все понимал сам. Он молча жевал апельсины, запивая апельсиновым же соком, и тупо смотрел вперед, на все больше и больше устававшего Крокодила.
— Может, подбодрим? — неопределенно, то ли спрашивая, то ли советуя, сказал Жаки.
— Стоит, — согласился Оскар.
Роже даже не повернулся в сторону подъехавшей машины.
— Как дела?! — крикнул Оскар.
Роже мотнул головой: мол, сам видишь. Его лицо отливало синюшным цветом — казалось, кто-то окунул его в чернильницу.
Чтобы не пугать Мадлен, Оскар быстро прошел вперед, вслед за ушедшими итальянцами. Несколько минут они ехали за отрывом, с пристрастием оценивая обоих гонщиков.
— Ничего дуэт, — промолвил Оскар. — Не подумаешь, что 62-й так плохо сегодня начал. Сто миль не мог найти своего ритма. Дважды прокололся. Побывал в завале. А вот смотри. — Платнер вздохнул. — Господи, кого только нет в велоспорте! Что ни талант, то почти идиот! Глядя, как он крутит педали, — не поверишь, что полусумасшедший диетик! Однажды вообразил, будто кофе портит спортивную форму. И целый год его завтрак состоял из стакана воды и куска сухого хлеба.
— А чему удивляться? Какой же нормальный человек добровольно согласится так истязать себя? Крокодил не лучше. Да и ты был хорош в свое время!
— Подумать только, — подхватил Оскар, — каждый день вставал в пять утра и тренировался. Мой отец надрывался на каменоломне, чтобы его единственный сыночек вышел в люди. Первые выигранные деньги, мечтал я, принесу отцу, чтобы меньше работал... Но отец умер раньше, чем я успел заработать в седле первый франк...
— Оскар, мы зря висим здесь. — Жаки покачал головой. — Эти парни знают свое дело. Вернемся. Вдруг прокол сзади...
— Оба уха в одну руку не возьмешь, — любимой поговоркой Жаки ответил Оскар.
— Тихо! О больном ни слова! — с заднего сиденья вдруг заявила Мадлен. Это было так неожиданно и смешно, что все расхохотались.
— Еще немного, Мадлен, — сказал Жаки, — и вы вполне сможете подменить Оскара.
Вернувшись на свое место за машиной комиссара Ивса, Оскар убедился, что ничего нового не произошло. Этап был сделан.
— Давай пожуем что-нибудь, дорогой Жаки. Когда человеку ничего не остается в жизни, он превращается из непонятного философа в обыкновенного гурмана. Впрочем, это тоже своего рода философия.
Больше до финиша Оскар не произнес ни слова.
«Вернусь из Канады, надо решать проблему итальянского тура. Нелегко выбрать между блоком «Мольтени» и «Сальварани». Новый контракт теперь подписывает сестра Мольтени, поскольку бедный старик совсем слаб. Автомобильная катастрофа вышибла из седла бодрого старичка. Да, итальянская гонка — это не канадская... Каждая улица осеннего Милана ведет на тот свет. Как я выжил, гоняясь по ним столько раз...»
Часто, как светофоры, замелькали плакаты, отмерявшие расстояние до финиша. Поджимаемый со всех сторон спешащими машинами и отставшими гонщиками, Оскар перед самым финишем ловко юркнул на отведенную для «техничек» стоянку.
Роже сидел под деревом, сбросив майку и не двигаясь. Стакан молока, который подала ему «мисс», он забросил в траву.
— Сколько Крокодил проиграл? — спросил Оскар знакомого журналиста.
— Две с половиной минуты и минуту бонификации...
— Ну и хорошо! Пусть другие попробуют, как тяжела желтая майка.
Он подошел к Роже, ласково, как маленького, погладил по мокрым волосам. Крокодил, не открывая глаз, устало сказал:
— Боюсь, Оскар, что прошлый банкет может оказаться последним...
VIII глава
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
«Когда-то, будучи молодым и тщеславным не в меру, я поддавался временами желанию совершенно трезво оценить многие свои качества. Вел дневник и считал, что каждый великий человек обязан вести дневник. Наверно, это так же естественно, как покупать в кредит, — человек всегда расплачивается сегодня за сделанное вчера.
Через века, считал я, потомки будут спорить, что двигало этим человеком на пути к величию, и только я сам могу сказать им правду. Так я рассуждал по молодости лет.
Чего только не писал в своем дневнике! По́шло! Как по́шло лгать самому себе — так хочется даже в собственных глазах быть лучше, чем ты есть! А это невозможно. И тогда начинаешь в дневнике создавать себя — само совершенство! Но потом, в минуту острого откровения, вдруг понимаешь, насколько глупо лепить восковую куклу с душой, истекающей кровью. Как сейчас помню свою последнюю запись — под ней дата семилетней давности. Славная запись, она спасла не только потомков от чтения чужого бреда, но и мое время — не надо было его тратить на ведение дневника. Я написал тогда:
«11 апреля. «Париж — Рубэ». Закончил гонку шестьдесят пятым. Смертельно болит нога. Ни разу не видел головки «поезда». Что за гонка! Нет, эта работа не по мне!»
И я бросил... Не велоспорт. Бросил писать дневниковую чепуху. Запись отрезвила меня. Ах, как мало было в жизни таких отрезвляющих моментов, сколько ошибок довелось бы избежать!»
Весь вчерашний этап казался Роже сплошной ошибкой. Он успокоился, когда надо было активнее вести гонку. Потом идиотский завал, дамокловым мечом висевший над всеми. В такую минуту каждый изменяет себе, ведет не так, как вел бы себя в нормальной обстановке: необычность ситуации вызывает необычность действий.
Сегодняшний «поезд» наэлектризовывался с каждой минутой. Напряженность возникла уже на старте, который дали с опозданием почти на полчаса. Полицейские зазевались, и какой-то идиот поставил свой автомобиль перед воротами небольшой фирмы... Приехавший следом двухприцепный тракторный фургон не мог въехать в ворота и перегородил всю улицу. Хозяину его начали объяснять, что начинается гонка и он должен убрать свой трактор, но тот кричал: «Плевать мне на вашу гонку! Я должен убрать сено, пока стоит сухая погода!» Подошедший полицейский сделал ему замечание за недостойное поведение. «А вы смотрите, куда он ставит свою телегу!» — продолжал ругаться фермер. Пока нашли хозяина лимузина — он стоял метрах в трехстах на самом, по его мнению, интересном повороте, — ушло полчаса. Наконец все улеглось, и гонка двинулась в путь.
Роже решил сегодня дать бой. Его знаменитая формула: «Если можете сидеть в седле — не стойте, если можете лежать на руле — не сидите — в этом залог победы» — должна быть отброшена, ибо эта формула экономной победы. После вчерашнего этапа нечего экономить. Когда вечером за ним заехала Кристина с предложением прокатиться, он без желания согласился: не хотелось обижать девочку. Первое, что она сказала, когда Роже сел в машину:
— Ерунда, Роже! Уверена: завтра вы вновь наденете желтую майку.
Это было сочувствием. А Роже не терпел ничьей жалости, — жалость унижала! Роже не помнил, чтобы кто-то, кроме Цинцы, жалел его искренне. Но он и не нуждался в сочувствии. Он не жалел себя сам и не ждал этого от других.
На утреннем разборе Оскар ни словом, ни тоном не упрекнул Роже за вчерашний просчет. Он лишь просил сохранить сегодня «статус-кво», понимая, что минувший этап сложился неудачно и измотал команду.
«Вот и все, — думал Роже, — даже Оскар делает скидку на мой возраст. Пару сезонов назад он заставил бы меня кровью оплатить три проигранные минуты. А теперь молчит! Молчит, потому что не верит!»
И только Жаки понял его состояние правильно.
— Я поставлю тебе на завтра длинные шатуны? — спросил он, когда Роже, не находя себе места, после прогулки с Кристиной забрел в гараж. — Этап равнинный... — добавил он, чтобы дать возможность Роже с честью отступить от унизительного предложения.
— И ты, Макака, думаешь, что я сдался? — насмешливо спросил Крокодил.
— Думал бы— предложил поставить короткие, — пробурчал Жаки. — Вон русский механик всем своим длинные шатуны ставит — все сразу собираются выиграть...
— Ну и мне поставь... Давай помогу. — Роже взял ключи и стал снимать шатуны.
— Иди, иди спать! Перемажешься — Мадлен до самой смерти не отмоет.
Роже не ответил, но совета Жаки не принял. Он провозился с машиной, пока не поставили последний винт. Крокодил жадно вдыхал запах масла, перетертого в звеньях цепи, ощущая кончиками пальцев холодок хромированного металла. Возня с машиной служила для Роже последним допингом. Когда он не мог найти себе места, а глотать двойную порцию снотворного было еще рано — впереди большая часть длинной гонки, он засиживался в гараже.
Если не было работы, Крокодил перетягивал спицы запасных колес. Так женщины вяжут, чтобы занять руки.
Сейчас, сидя в «поезде», Роже с удовлетворением подумал: «Правильно сделал, поставив шатуны. Катиться легко — идем вяловато, стоит прикинуть шансы».
Он окинул взглядом «поезд», задрав голову, посмотрел на небо, окрестные поля, словно стол уходившие к горизонту.
Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!
Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.
Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.
«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?!»
Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.
«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?
Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг?»
Роже так и не принял решения, как поступить.
Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.
Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.
«У кого из нас нет недостатков?» — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.
Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.
Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде!»
Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.
Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.
Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.
«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный, — и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».
— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?
— А что посоветуешь, Ваша женственность?
Цинцы, как всегда, смотрела в корень.
— Впереди еще много километров!
— И я об этом!
— Ты серьезно решился на уход? Похоже, «поезд» не верит. Ребята тоже! — Она кивнула на операторов. — Стоит ли им тратить пленку?
— Стоит тратить! — твердо сказал Роже. И только в ту минуту осознал, что теперь для него нет иного выбора, как идти вперед. Вот так зачастую приходит скороспелое решение, отнявшее бы в ином случае немало сил и времени.
«Мы так легкомысленны в вопросах, где нужна обстоятельность! И расплачиваемся за это кровью...»
— Умница! Я им говорила!.. — Цинцы кричала так, что было слышно не только Роже, но, очевидно, и на дальних зеленеющих полях. Голос Цинцы постоянно сопровождал Крокодила в этой гонке, и Роже было приятно его слышать. — Ты не устал? — Цинцы почти положила микрофон на плечо Роже. — Сможешь атаковать, если «поезд» попробует тебя достать?
«Щедрая Цинцы! Она готова помогать кому угодно. И какого дьявола ей нужно записывать это интервью для телевидения?! Неужели она и впрямь верит, что я смогу взять этап в столь долгом отрыве? Воистину оптимистка!»
— Если бы не мог атаковать — спокойно дремал в «поезде». Выбор сделан. — Роже решил похорохориться. — Я выиграю этап в одиночку. Чтобы не думали, будто Крокодил носит теперь другую кличку...
В такие минуты Роже собирался, понимая, что каждое слово, столь естественное сейчас, после неудачного финиша может сделать его посмешищем. Сколько раз из уст гонщиков вылетали слова задолго до того, как их следовало произносить!
Лихую игру ввел на телевидении все тот же де Брюн. Он накладывал звуковую запись на совершенно не соответствовавшую ей видеоленту. Крокодил смеялся от души, глядя на такие юморески. Естественно, когда он не был их печальным героем. Роже помнил, как де Брюн спросил у Форментора: может ли сегодня атаковать Дюваллон. Тот ответил, что исключено — Крокодил устал. Именно в ту минуту Роже ушел от «поезда» и выиграл с отрывом в шесть минут.
Цинцы задала еще несколько вопросов. Камера щедро стрекотала, подтверждая зрителю достоверность взятого интервью.
— Роже, будь умницей! Мы поедем с тобой!
— А где Оскар?
— У него проблемы в хвосте гонки. Подряд два прокола. И оба у Эдмонда. Но радио сообщает, что вместе с Гастоном они уже догоняют «поезд».
— Если доберется до «поезда», пусть не задерживается и едет ко мне. Я решил пройти сегодня в полную силу...
— Ветер не пугает?
— Пугает. Но со страху лучше катится!
— Удачи тебе, Роже! — Цинцы послала воздушный поцелуй, и «феррари» отвалился назад.
Роже играючи взял первый прим, пройдя по голому, скучному склону с одним довольно крутым «лбом». На промежуточном финише зрителей не было: только официальные лица да несколько машин с гостями. Подогревая себе виски, они приветствовали Крокодила громкими разноголосыми криками.
Это выглядело издевательством, хотя в основе приветствий лежали и добрые побуждения. Издевательство поднимать бокал на глазах человека, качающегося от усталости в седле. Но так уж заведено: каждому — свое.
«Одно удовольствие смотреть на зад директорской машины и воображать себя королем Фаруком: почетный эскорт с сиренами и прожекторами! А впереди еще пятерка полицейских мотоциклов с рыжим капралом во главе да машина информации, на каждом перекрестке выкрикивающая динамиками: «Идет лидер Роже Дюваллон!» Персональный комиссар за спиной! Король Фарук — и только!»
Крокодил встал и начал переваливаться с боку на бок. Следовало дать отдых ногам и размять затекающую спину. Хотя движешься по дороге, тяжко оплачивая каждый метр, одиночество отрыва и однообразие движений создают иллюзию, что долго сидишь неподвижно в чертовски неудобной позе.
И еще страшно одиночество тем, что в такие минуты больше, чем когда-либо, размышляешь о жизни.
«Чего взгромоздился на эту железку и работаешь так, что кажется вместе с семью потами сходит собственная шкура? На финиш приезжаешь, будто освежеванный кролик — весь красный от пота, напряжения и крови... Ну вот, опять. — Роже мазнул обратной стороной ладони под носом, и темная кровавая полоса перечеркнула пальцы. — Хорошо, лопнул капилляр, а если солидный сосудик? Через несколько минут превратишься в свинью. Кровь из носа смешается на груди с потом и расползется разводами, как на промокательной бумаге. Бр-бр-р!.. И как не хочется, чтобы на тебя глядели именно в такую минуту! Но телекамеры вездесущи! Никогда прежде зрители не видели настоящий спорт таким приниженным, со всеми болячками, под увеличительной линзой общественного внимания. Любой грязный или трагический случай немедленно обращается в золото... И кровь наша, и пот наш, все — в золото! Нужен, очень нужен мир, в котором было бы безопасно называться человеком!»
Роже уже вошел в привычный ритм. Он катился вдоль левой бровки дороги, если позволяли знаки, прижимаясь к любой ограде, стенам домов, высокому кустарнику, стараясь укрыться от резкого встречного ветра. Наступила пора, когда единственным врагом становится время.
Дорога шла по пересеченной в меру местности — не было особых подъемов и спусков. Асфальтовые дуги поворотов плавно вписывались в зеленые поля, почти не покрытые растительностью. Крокодил как бы бросал машину от куста к кусту. Но ветер упрямо вставал стеной за каждым поворотом, словно затаил зло против него одного.
«Я сказал Цинцы, что чувствую себя хорошо... Так говорят всегда, глядя в телевизионную камеру, направленную на тебя. Но как я чувствую себя в действительности — не узнает никто. Я не признаюсь даже самому себе. Тешу надеждой, что нормально.
Легкий кровавый насморк не в счет. Слишком обычная штука, чтобы обращать внимание. Я стал старше, но стал ли сильнее? Кто ответит мне на этот вопрос? Конечно, я готовлюсь к гонкам тщательней, чем раньше. Стараюсь все делать более осмысленно — правда, сегодняшний отрыв не укладывается в рамки разумности, — и осмысленность теперь единственная основа для улучшения самочувствия.
Часто я спрашиваю себя: «Действительно ли я на вершине карьеры?» И отвечаю: «Несомненно!» Впрочем, кто знает, что такое подлинная вершина. У всякой горы есть свой подъем и спуск. Может, спуск уже начался? И перевалы продолжаешь упрямо называть вершиной?..
Много лет назад мне казалось, что закончу выступать к 33 годам. А потом, богатый, здоровый, молодой, уеду вместе с Мадлен и детьми куда-нибудь на тихий теплый остров. Скажем, на Корсику, где даже зимой не приходит зима, где вино дешевле воды и отели дешевле ночевки под открытым небом. А потом... Потом даже не хотелось по молодости лет думать, что будет потом. Но сейчас... Интересно, заботило ли это Фаусто Коппи?»
Роже перевел рычаг переключателя вперед. Начинался плоский, но затяжной подъем. Музыкальной шкатулкой пропела трещотка. Ногам стало легче. Крокодил поймал себя на том, что, задумавшись, упустил момент переключения скоростей.
«Фаусто стал легендой еще при жизни. Он тогда казался мне, мальчишке, почти полубогом, и я представлял себе его жизнь как бесконечный подъем на высокую — даже не мог определить ее высоту — сверкающую гору. Смерть Коппи не потрясла меня — лишь удивила своей нелепостью. Нелегкая сила понесла Коппи в Африку в очередной охотничий вояж. Стоило сотни раз рисковать жизнью на горных спусках, чтобы подхватить какую-то африканскую заразу и скоропостижно умереть. Вирус — и столько лет чудовищного риска на протяжении пятнадцати лет, проведенных в седле! Столько разочарований, столько катастроф — и какой-то маленький вирус... Бедный Фаусто, изнывая от жара и жары, просил похоронить его на старом винограднике, возле дома, в котором родился сорок лет назад. Мистическая цифра — сорок лет. Она надвигается уже и на меня, плакавшего в числе ста тысяч людей, провожавших в последний путь великого Коппи.
Фаусто унес в могилу все те терзания, которые обуревают меня сейчас. Каждый гонщик должен пройти сквозь это. И каждый унесет в могилу свои сомнения. Тяжко дышится даже вблизи заснеженной вершины, как же трудно удержаться на самом пике! Порой думаю, что сделал в жизни все возможное и не способен на большее. Начинает шалить сердце. Слишком часто напоминает — пора давать прощальный звонок. И все-таки самое мучительное — ощущение будущего, которое не связано с велосипедным прошлым. Ужасно...»
Воспользовавшись пологим спуском, Роже сделал два длинных, затяжных рывка. Возле самого моста через реку Святого Лаврентия, перекинувшегося в голубой выси, произошла короткая заминка. Встречные машины, согнанные на обочину безжалостной рукой рыжего капрала, еще не успели включить моторы. Только выскочив на мост, Роже понял, что произошло. Из сетки, ограждавшей мост, наполовину свесившись за перилами, торчал огромный красный «плимут». Разбитые о защитный брус передние баллоны вяло висели над стометровой бездной. Один из полицейских сопровождения что-то записывал в блокнот. Молодые люди — два парня и девушка, очевидно пассажиры машины, — громко спорили: девушка истерически тыкала рукой в настил моста, пока щуплый бородач не ударил ее хлестко по щеке. Большего Роже рассмотреть не успел — наращивая темп, он прошелся по мосту, позволив себе лишь раз оглянуться на происшествие.
«Идиот, «бьет девчонку! Радуйся, что остался жив! Видно, она сидела за рулем. Управляй он, неизвестно, чем бы закончилось. Неблагодарные люди! Хорошо, что нет бога. Глядя на это гнусное человечество, он, пожалуй, стал бы самым несчастным существом».
Директорская машина вплотную приблизилась к оставшимся четырем полицейским мотоциклам. И Роже принялся наблюдать, как работал рыжий капрал, которого он всегда видел перед стартом со стаканом молока в руке: сочетание рыжих волос и белого молока вызывало у Роже отвращение.
Капрал сидел в низком кресле мощного полицейского «харлея» египетским фараоном: неподвижно и величественно, будто застыв над дорогой. Низкая скорость, столь непривычная для моторов полицейских мотоциклов, как бы подчеркивала величие капрала. Его руки в белых крагах — одна на руле, а другая поднята на уровень плеча — виднелись издалека. Капрал вел свой «харлей» прямо навстречу автомобильному потоку, несшемуся со скоростью сто миль в час, вел невозмутимо, покачивая, словно нехотя, левой рукой. И от этого жеста, почти царственного, рассыпался встречный поток машин, который еще мгновение назад, казалось, ничто не могло остановить. Автомобили тормозили и теснились на обочину, пропуская гонку. Впрочем, совсем не гонку. Они уступали дорогу ему, Крокодилу, поскольку он шел первым.
Инцидент на дороге и ощущение собственного величия, вызванного зрелищем всевластия рыжего капрала, расчищавшего дорогу ему, Крокодилу, отвлекли Роже от размышлений, но ненадолго. Убаюкивающее однообразие дороги вновь вернуло его в прошлое.
«Когда-то ведь она начнется — моя последняя гонка... Последнее всегда трудно. А в спорте труднее стократ! Я, Роже Дюваллон, вдруг перестану существовать для людей, готовых еще вчера заплатить бешеные деньги за проколотую трубку с моей машины. Сегодня или завтра заторможу у черты, за которой кончается все, что вмещали в себя понятие «Роже Дюваллон», понятие «Крокодил». Вот, наверно, почему, не переставая, думаю о будущем. И не кусок хлеба волнует меня. Я достаточно потрудился в жизни, чтобы иметь хлеб даже с маслом, даже с камамбером, даже с бутылочкой красного. Меня терзает другое. Мастерство, накопленное с годами, окажется не нужным ни мне, никому... А я ведь сейчас так много умею!»
От этой мысли Роже почувствовал если не прилив свежих сил, то, по крайней мере, притупление острого чувства усталости. Он даже приподнялся в седле. И Крокодилу захотелось сотворить что-нибудь такое, необычное. Но чувство разумности, к счастью, заглушило мальчишеское желание пошалить, которое могло обернуться любой неприятностью.
«А так ли уж я плох?! — молодцевато заложив вираж, спросил самого себя Роже. — Наверно, не очень, если выигрываю, и довольно легко, желтую майку. — О том, что пришлось ее непростительно глупо снять, он предпочел не вспоминать. — Интерес ко мне, как к фигуре номер один, не падает. Приглашение Мадлен — единственной из жен гонщиков — почетной гостьей тоже что-нибудь да значит. Я не так уж плох. Просто приходят на смену молодые, более злые... Они используют и мой опыт, увы не делая многих моих ошибок. Молодые шагают и дальше и быстрее. Естественно, учителю стараются оставить ступеньку ниже... Потом другие хотят столкнуть еще ниже... И тут ничего не поделать!
Да, годы отнимают не только силу и молодость, годы отнимают смелость. Я уже никогда не пойду на Венту так резво, как шел Том и как сам ходил когда-то. И Форментор не будет с испугом оглядываться на меня, ожидая рывка.
Но со мной останется мое тактическое чутье, знание трасс и возможностей зеленых юнцов: с первого взгляда вижу, на что способен каждый из них. К сожалению, все чаще признаю, что они сильнее меня.
К чему мне теперь вся мудрость? Буду греть усталые кости на ласковой Корсике или пылить во втором обозе большой гонки, пока кто-нибудь, отбросив ложную тактичность, не скажет: «Старина, пора бы и совесть знать...»
Но разве и спустя годы мое имя не будет собирать к обочинам дорог тысячи и тысячи поклонников настоящей работы? Работы, без уловок и ужимок? Силовой, умной борьбы? В гонках, которые показывают ремесленники от велоспорта, сколько угодно азарта, но так мало ума, если хотите, спортивного интеллекта».
Роже стало грустно одному в этой дорожной пустынности. Захотелось переброситься с кем-то хотя бы парой слов, захотелось — это было совсем странным — увидеть лицо Мадлен.
Он поднял руку, давая знак, что просит технической помощи, с удовлетворением хмыкнул, когда «додж» мгновенно вырос рядом. Растерянные лица Оскара и Жаки приникли к переднему стеклу, с профессиональной тщательностью определяя на глаз характер поломки. За стеклом задней двери, в глубине машины светилось растерянное лицо Мадлен.
— Что случилось? — с тревогой спросил Оскар.
Колеса, зажатые в руках испуганного, ничего не понимающего Макаки, рассмешили Роже. И он весело ответил:
— Все на месте. Захотелось немножко поболтать.
Оскар облегченно вздохнул:
— Рад, что у тебя есть еще силы на шутку — хорошая примета перед большой победой.
— О больном ни слова! — раздался из глубины голос Жаки.
Все засмеялись. Роже успел заметить, как потеплело лицо Мадлен.
— Выдержишь? — спросил Оскар о том, что сейчас волновало, пожалуй, всю гонку, и его, менеджера, в первую очередь.
— Постараюсь. Дорога дальняя. Да и ветер.
— «Поезд» позади в пяти минутах. Добрый запас. Если сохранишь разрыв — считай, гонка у нас в кармане!
— Осенью, осенью о цыплятах поговорим! — с притворным испугом вскричал Роже и, бросив руль, воздел кверху руки. Он почти прижался к дверце «доджа» и заглянул внутрь.
Мадлен подалась ему навстречу, и Роже смертельно захотелось потереться щекой о ее мягкие, ласковые волосы, но он только сказал:
— Жаль, не могу поцеловать тебя! Старина Ивс сочтет поцелуй допингом!
— Спасибо, милый, что у тебя есть такое желание. Я бы на твоем месте давно испустила дух...
— Боишься? — спросил Роже и испытующе глянул в глаза жены. В них действительно смешались и страх и любовь.
— Боюсь... Я никогда не представляла себе, что...
Роже не дал ей закончить мысль. Машина прессы, подлетевшая сзади, заставила его оторваться от «доджа». Проносясь вперед в «феррари» вместе с телевизионными мальчиками, Цинцы послала скрытый воздушный поцелуй.
«А Мадлен проделать такое и не догадается! Где уж посылать воздушные поцелуи любимому мужу после стольких лет совместной жизни...»
Он зло рванулся вперед, небрежно помахав рукой.
Роже внезапно почувствовал пустоту в желудке и, достав из заднего кармана майки два сандвича, начал неторопливо, с удовольствием жевать.
«Сейчас бы корсиканский завтрак вместо ватных сандвичей! Я там обычно ел утром корсиканскую ветчину, огурец, зеленый горошек, немного орехов, риса, потом биф с картофелем, гальский пахучий сыр и сколько угодно фруктов. А тут сэндвичи! Ешь, словно заправляешь машину горючим — вкуса нет, а ехать можно».
Крокодил вынул из зажима бидон с крепким кофе и сделал три глубоких глотка. Поболтав бидон, он посмотрел его на свет. Осталась почти половина. Пригодится хлебнуть миль за тридцать до финиша.
«Кто забудет, как дурачился Том на прошлогоднем старте этапа «Париж — Рубэ»! Он смеялся, подергивая крючковатым носом, и на каждый вопрос журналистов отвечал: «А вы не хотите майонеза?» Цинцы говорит, что Том выглядел усталым. Естественно, как может выглядеть человек перед тем самым шагом, который суждено сделать каждому живущему на земле...»
Через десяток миль дорога выскочила на плато, открытое всем ветрам. И Роже острее ощутил трудность своего положения. Уже негде было укрыться от ветра — голое, пылящее под ветром каменистое поле лежало вокруг. Тонкая полоска леса, протянувшаяся далеко справа, становилась тоньше и пропадала где-то впереди на границе земли и неба.
Теперь Крокодил принимал ветер всей грудью, раздвигая его, проталкиваясь вперед. Через полчаса изнурительной работы Роже почувствовал себя на пределе. Это было видно даже по тому, как заметалась французская «техничка». Оскар несколько раз подъезжал к Роже и, не начав разговора, словно удовлетворившись одним осмотром, откатывался назад.
Начались спазмы в желудке. Крокодил попытался заглушить их питьем. Но холодный кофе кончился, и Роже остервенело запустил бидоном в одинокий камень у дороги.
«Зря так рано вылакал пойло. Остается уповать на случай. Уже не могу идти вперед без раскачки. И все это видят».
Роже стало плохо. Тошнило. Но вскоре тошнить было нечем: липкая слизь висла изо рта, и после каждой рвотной спазмы он вытирал рот тыльной стороной перчатки. Черная кожа покрылась вонючей белесой пленкой, один вид которой вызывал еще большее желание вырвать.
Машина телевидения шла впереди, чуть в стороне от директорской. Роже с бессильной ненавистью смотрел на нее сквозь слезы. Самое страшное — все видели происходящее с Крокодилом. Наверняка телеобъектив смаковал его мучения. Даже Цинцы, которая была сейчас в машине вместе с операторами, была ненавистна ему и противна.
«Как вши, липнут к нашим бедам. Впиваются в самое больное место и сосут кровь, наслаждаясь нашей агонией. Ненавижу».
Он едва крутил педали. Усталость лежала на плечах недвижным грузом и отключала тормозящие центры мозга, иначе бы он признал неправоту своей злости против парней, делающих порученное дело.
Как-то он пробовал работать для велосипедного журнала, но понял, что журналистика требует слишком много времени. К тому же хозяева команд не согласны, чтобы часть паблисити, которую несет в себе каждый гонщик, доставалась органу печати.
«Боссам все мало. Они гоняют нас по дорогам, заставляя извиваться от боли, подыхать на мокрых камнях. А сами нежатся в теплых ваннах. Да еще вмешиваются в нашу жизнь, поучая и запрещая. Смакуют газетные байки вроде «Роже пользуется допингами», «Роже уже стар». Каких только оскорбительных заголовков я не читал о себе! А моего босса все тешило! Жирная свинья Кулон радуется любой гнусности. Что ему мое достоинство: каждая, пусть даже оскорбительная, выдумка — паблисити. Кидая в прорву профессионального спорта миллионы и загребая десятки новых, он думает, что ему позволительно все. Собирает в свою команду «звезд» и начинает стравливать друг с другом. А сам потешается со стороны. У нас еще есть отдушина — на Кулона работают двадцать два оголтелых парня из его футбольного клуба. И папа с Кулоном-младшим никак не поделят, кому стричь купоны с футбола, а кому с велосипеда. Но зато дружно выбивают из большой спортивной игры маленькие фирмы, обрекая нашего брата на полную зависимость от сильных мира сего. Свиньи...»
Роже стало совсем плохо. Он прикрывал ресницы, и тотчас мир вокруг вспыхивал радужьем красок. Стоило устало открыть глаза, как сквозь заливавший их пот и слезы он видел серое, мельтешащее полотно дороги. Таким оно видится ему в тяжелую, тревожную ночь после неудачного этапа. Бежит, бежит навстречу бесконечный асфальт, различимый порой до мельчайшей выбоины, до последнего зернышка.
Роже потряс головой, стараясь сбить напряжение. Он не слышал, как подошла «техничка». Несколько раз оглядывался на Оскара, пока наконец дошло, что тот обращается к нему. Так и не расслышав вопроса, да и не желая его слышать вовсе, Роже кричит. Кажется, что он кричит на всю Канаду, на весь мир:
— Больше не могу! Дайте что-нибудь пожрать! Слышите, дайте пожрать!
— Нельзя. Ты же видишь судейскую машину.
— Я хочу есть!
— Потерпи, Роже, потерпи. Осталось двадцать миль. Еще десять пройдешь таким темпом — «поезд» выдохнется.
Роже автоматически принялся рассчитывать, на сколько его хватит, чтобы не отвалиться в «поезд».
— Я не могу. Этот ветер... Я уйду назад...
— Роже, милый, потерпи чуть-чуть. Через пять минут откроется твое знаменитое второе дыхание...
— К черту второе дыхание! У меня уже нет и первого! К черту!..
— Роже! — вдруг яростно завопил Оскар. — Ты должен идти вперед! Мне наплевать, что Крокодила будут считать тряпкой, но и ребятам сзади нелегко. Сколько миль сдерживают «поезд»! Подумай о них!..
Крик Оскара несколько отрезвил Роже. Он не видел, что Мадлен гладила Платнера по плечу, призывая успокоиться. Этот жест, быть может, добил бы Крокодила совершенно.
Роже застонал и еще ниже пригнулся к рулю — говорить больше не о чем. Занимая свое место за комиссарской машиной, Оскар сказал Жаки:
— Если не продержится пяти минут, не усидит и в «поезде». Может совсем сойти с гонки.
— Он продержится, — тихо, словно сам не веря себе, произнес Жаки.
Мадлен горячо поцеловала его в щеку, решив, что Макака успокаивает ее. Мадлен не могла разобраться в происходящем. То ли от растерянности, то ли от ощущения бессилия помочь Роже, она сказала ни к селу ни к городу:
— Роже никогда не помнил дат, связанных с нашим браком. К годовщине свадьбы я купила себе цветы и положила открытку с надписью: «От Роже». Когда он увидел цветы и прочитал открытку, первое что спросил: «Роже — это кто?»
Еще полчаса назад Оскар и Жаки радостно хохотали, пытаясь представить лицо Кулона, понявшего наконец, какого гонщика он отправил на второстепенную гонку. И вот теперь шутка Мадлен как бы повисла в воздухе. Оскар психует, будто вот-вот расколется земля.
«Стар уже! Подобный отрыв позволителен лишь для молодого безумца, налитого по уши выносливостью и физической силой!» Оскар смотрел вперед невидящим взглядом. Только бы не замечать корчащегося на седле Крокодила!
Жаки, наоборот, смотрел на Роже, словно заговаривал: «Пронесет! Должно пронести! Не может быть, чтобы это произошло на глазах бедной жены, впервые приехавшей на гонку!»
Машина прессы не укатила по обыкновению на финиш, а осталась с лидером. Цинцы сидела молча, не глядя назад, где шел Роже, и курила сигарету за сигаретой, не давая сгореть одной и до половины, начинала новую. Ей нечего было смотреть назад: оба, Спидфайер и оператор, горячо комментировали происходившее. Кинокамера трещала так, что казалось — от ее треска развалится голова.
«Если повторится история Тома — не пережить и мне. В один месяц две такие смерти — друга и любимого — это конец...»
Цинцы мелко знобило. Она порывисто терла ладонями предплечья, но от этого обычно выручавшего движения не становилось теплее.
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Молочной-Скорой»!
— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Прием! Прошу немедленно подойти ко мне в отрыв. Следовать за лидером. Как поняли? Прием! — Голос Каумбервота звучал глухо, словно он говорил откуда-то из подземелья.
— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Вас понял. Следую вперед. Отбой!
— Что, что такое? — Спидфайер, высунувшийся в окно, расслышал лишь слово «скорая». — С кем-нибудь плохо?
Цинцы кивнула.
— Очень плохо Крокодилу...
— Он собирался сойти? — испуганно переспросил оператор.
— Не волнуйтесь! — зло отрезала Цинцы. — Успеете снять еще не одну сотню метров, пока он упадет на дороге...
— Вы шутите? — Спидфайер удивленно посмотрел на Цинцы. Ни следа тревоги за судьбу человека не было видно в его по-ковбойски бесцветных, немигающих глазах.
Бешенство охватило Цинцы. Она уже хотела ответить Спидфайеру как раздался крик оператора:
— Амбулатория!
Оба американца высунулись в окно, и вновь затрещала камера. Даже в эту минуту Цинцы не обернулась. Глядя вперед, она видела перед собой голый, залитый солнцем склон Венту, белые камни, искаженное лицо Тома...
— О чем они говорят с Крокодилом?! — прокричал Спидфайер.
Цинцы, не слушая, знала, о чем разговор.
— Как самочувствие, Роже? — спрашивал Ричард, открыв окно амбулатории.
Вопрос был чистой формальностью — и без слов ясно, что Крокодилу плохо. Он шел с зеленым, цвета прихваченной внезапными заморозками молодой травы, искаженным лицом.
— Плохо! — сквозь зубы ответил Крокодил. Он качал головой, изредка поводя плечами, будто хотел освободиться от чего-то тяжелого, что нести уже было невмочь.
— Не лучше ли сойти? — спросил врач.
Крокодил посмотрел таким взглядом, что доктор осекся.
— Как сердце? Дать обезболивающее?
Роже отрицательно покачал головой.
— «Поезд» далеко?
— Все те же пять минут, — сказал Ричард, и слова доктора удивили.
Крокодилу казалось, что он практически остановился и «поезд» висит за спиной.
«Раз так... Вперед! Если я еще двигаюсь — я живу! Вперед! Сопляки, не могут даже сократить расстояние в минуту, когда я так плох! И еще мечтают свалить Крокодила! Сопляки!..»
— Мы будем рядом. Если что, поднимите руку.
— Хорошо, — выдохнул Роже.
То ли от презрения к соперникам, то ли от мысли, что в любое мгновение помощь рядом, он почувствовал себя легче. «Легче... Легче... Легче...» — как молитву повторял про себя Крокодил и чувствовал: тиски, сжимавшие сердце, ослабевают. Стало легче крутить педали. Он позволил себе несколько резких ускорений, словно проверяя себя.
— Крокодил отказался от врачебной помощи! — выкрикнул Спидфайер, и теперь в голосе его звучали нотки восхищения.
«Ничтожество ты! — подумала Цинцы. — Только так и могло быть — это ведь сам Крокодил. Если он упадет — уже не поднимется никогда».
Она откинулась на мягкую подушку сиденья и закрыла глаза. Сколько прошло времени, она не могла сказать. Очнувшись, она увидела, как машина пронеслась под десятимильным знаком.
Оператор и Спидфайер оживленно спорили. Не разбирая их слов, да и не стремясь разобрать их, Цинцы невольно обернулась. В заднее стекло она увидела одинокую фигуру Крокодила. И по тому, как он сидел в седле, по тому, как резко работали его ноги и спокойно качалось тело, она поняла, что Крокодил победил. Победил себя, победил казавшееся непобедимым. Последние мили Цинцы не отрываясь смотрела в заднее стекло, словно боялась — отведи взгляд в сторону хоть на мгновение — видение идущего, как прежде, в полную силу Крокодила исчезнет!
Роже катился легко, будто видел перед собой маяк — белое лицо Цинцы. Было довольно далеко, и лицо могло оказаться мужским, но Роже верил, он хотел верить, что назад смотрит Цинцы. И он тянулся к этому ускользающему лицу. Ему хотелось крикнуть, что он все равно догонит. Но вместо крика лишь упрямо, рискованно прибавлял скорость.
Безумно завыли сирены. По сторонам замелькали теснящиеся дома окраины города. Их стены прикрыли дорогу от ветра. И теперь Роже не шел — он летел над асфальтом. И только сидевшие в машинах сопровождения знали, что стоила ему такая легкость. Тысячам стоявших сплошными стенами людей не приходило и в голову, что лидер, выигрывающий более девяти минут у «поезда», был на грани катастрофы.
Бросив машину в руки Жаки, Крокодил в изнеможении упал на услужливо подставленный шезлонг и, разбросав руки и ноги в стороны, блаженно закрыл глаза.
«Мисс Молоко» безнадежно пыталась вручить Крокодилу стакан молока. Подошедшая Цинцы взяла стакан и залпом осушила его на глазах хохочущих судей. Она присела на корточки рядом с Крокодилом и тихо позвала:
— Роже...
Он не слышал ее голоса. Он почувствовал запах ее духов. Открыл один глаз и лукаво подмигнул.
— Заезжай за мной сразу после душа. Слышишь, Цинцы? Я хочу быть сегодня с тобой. Слышишь?..
Цинцы, улыбаясь, смотрела на него не отрываясь и судорожно кивала головой.
— А Оскару скажи: плевал я на обед у мэра! Хочу быть сегодня с тобой.
— Но ведь это штраф пятьдесят долларов?
— Пусть Оскар заплатит. Величие человека измеряется его добротой. К тому же я сегодня их заработал...
Только через час в номере Цинцы, прижавшись к ней всем телом, Роже поверил наконец, что миновал этот страшный день. Он заплакал, уткнувшись лицом под ухо Цинцы. Ее пальцы блуждали в его волосах, и он думал о том, что, может быть, только сегодня там, на дороге, понял, как дорога ему эта женщина.
Крокодил возвращался домой поздно, пешком, не боясь встречи с Мадлен. Назавтра очень кстати выпадал день отдыха.
IX глава
ДЕНЬ ОТДЫХА
Он долго и тщательно брился. Несколько раз его отрывали от бритья, бесцеремонно врываясь в закуток и поздравляя со вчерашней победой.
Выйдя во двор, он увидел Кристину, разговаривавшую с Жаки. Поискал глазами Мадлен. Ее нигде не было.
«Мадлен не поднимешь так рано. Она любит поспать и не хочет лишать себя удовольствия понежиться в постели».
Кристина, заметив Роже, пошла ему навстречу, широко улыбаясь.
— Роже, это потрясающе!.. Только и разговоров о Крокодиле. Отец гордится, что пригласил тебя!
— Спасибо, Кристи. Счастье гонщика так переменчиво. Когда кажется, что вот-вот его нашел, выясняется, что уже потерял. Сегодня «потрясающе», а завтра — «из рук вон плохо». Поэтому, радуясь, думаем о горьких минутах. Так сказать, для равновесия.
— Ты не прав, Роже. Вчерашняя победа достойна даже такого славного имени, как Крокодил. Но я не об этом... — Она капризно махнула рукой. — Хочу напомнить, что ждем вас на обед. Я заеду за вами, захватим Мадлен и всю французскую команду. Так хочет отец: лидеры у нас в гостях!
— Положим, пока впереди команда бельгийцев!
— Лишь на пятнадцать секунд. Ерунда!
— Хорошо, я скажу ребятам...
— Они уже знают, — подошел Жаки. — Только Оскар не ночевал дома — для него приглашение будет сюрпризом. — При словах «не ночевал дома» Жаки многозначительно посмотрел на Роже. Тот ухмыльнулся.
— Хорошо, Кристи, сегодня я возьму на себя менеджерские обязанности.
В столовой Крокодила встретило поварское трио. Дамке, сыграв свое знаменитое соло на дуршлаге, поставил перед Роже тарелку с бифштекс-миньоном. Фунтовый кусок мяса золотисто искрился. Дурманяще пах грибной соус. Картофелины, каждая в виде миниатюрного велосипедного колеса, завершали это чудо гастрономического искусства.
— Спасибо, папаша Дамке, — растроганно произнес Роже. — Если бы знал, что меня ждет такой бифштекс, я бы выигрывал каждый день.
— Но-но, Роже! — крикнули из-за соседнего столика. — Нам бы тоже хотелось отведать миньон!
Шутка пришлась по вкусу, и каждый принялся незлобиво острить, понимая, что внимание к Роже сполна оплачено его вчерашним трудом.
После завтрака Крокодил отправился бродить по утреннему городку. Была суббота, и весь город отбыл на уик-энд. С трудом верилось, что вчера на финише его встречала такая толпа. Роже минут двадцать прошагал по горбатой торговой улице, пока не вышел на площадь, снова напомнившую ему о гонке. Он впервые увидел отдыхающий раскрашенный караван автомобилей, увенчанный макетами холодильников, стиральных машин, гигантских пачек сигарет, бутылок молока и банок пива. Автомобили с маркой «Молочная гонка» стояли в каре на площади, словно солдаты перед большим парадом. В центре каре возвышалась полукруглая эстрада.
Роже пошел вдоль машин и автоприцепов, с любопытством рассматривая кричащие надписи. Иногда он видел свою фамилию, и это доставляло ему удовольствие, хотя он уже давно бы должен привыкнуть к собственной популярности.
— Месье Дюваллон! — раздалось за спиной.
Роже увидел стоящего в дверях автоприцепа невысокого черноволосого парня с удивительно знакомым лицом.
— Месье Дюваллон, — повторил парень. — Вчера видели по «ТиВи» вашу победу. Мы все в восторге. Позвольте предложить вам выпить в нашем скромном артистическом вагоне.
Слово «артистический» напомнило Роже имя черноволосого парня. Теперь Роже вспомнил, где видел симпатичное лицо — на конвертах долгоиграющих пластинок. Как-то Цинцы покупала пластинки, и целая стена музыкального магазина, состоящая из портретов черноволосого певца, поразила Роже: «Везет этим голосистым птичкам! Нам такое только снится! Хотя тоже вниманием не обижены!»
— Вы Саша́? — спросил он скорее для того, чтобы продолжить разговор, чем проверить свое предположение.
— Да я, конечно, — сказал черноволосый таким тоном, словно каждый должен был узнавать модного шансонье даже за тысячи километров от Парижа.
Роже шагнул в душный полумрак вагончика. Только теперь он разглядел еще одного мужчину, сидевшего за небольшим столиком с начатой бутылкой виски. Мужчина встал и представился:
— Беновена. Трубач из Бразилии.
— Вашон собрал интернациональную бригаду. По вечерам мы даем концерты в местах, где останавливается караван, — пояснил Саша́.
— Вот уж не думал, что едем с музыкой. — Роже удивленно пожал плечами. — Ваше имя мне тоже знакомо.
Саша́ сказал:
— Конечно. Беновена — пятая труба мира.
— И вы здесь, в этом караване?
— Надо делать не только музыку, но и деньги, — вмешался бразилец, — а молочно-кондитерские короли щедро платят. Не так, конечно, как вам, гонщикам, но жить можно!
Налили виски. Роже отказался наотрез.
— Сегодня же день отдыха! — проворчал Беновена. — До завтрашнего старта все пройдет.
— Я вообще не пью крепких напитков. Изредка сухое вино...
Саша́ невозмутимо добыл откуда-то из-под сиденья бутылку бургундского.
— Как у себя дома, во Франции, — пошутил он. — По набору вин Квебек конечно же больше край французский, чем канадский. Недаром Квебек хочет отделиться от Канады и примкнуть к нам.
Роже с удовольствием тянул несколько переохлажденное вина Беновена напился быстро. По тому, как он говорил, часто моргая большими черными глазами, можно было заключить, что состояние алкогольного опьянения ему не в новинку.
— Не люблю пить по вечерам, — как бы угадав характер мыслей Роже, сказал Беновена. — По вечерам я предпочитаю зарабатывать на выпивку.
— Я тоже как-то выступал на сцене, — чтобы поддержать разговор, сказал Роже. — В рождественском спектакле «Крисмас» играл последнюю букву С.
На актеров признание Роже не произвело ожидаемого впечатления.
— Беновена сочинил здесь хорошую пьесу для трубы, — сказал Саша́.
— Не называй ее хорошей, мой мальчик. — Беновена был втрое старше Саша́, и разница в возрасте особенно разительно бросалась в глаза теперь, когда трубач крепко выпил. — Разговоры о неисполненных пьесах — хороши они или плохи — чистая ерундистика. Хорошая пьеса лишь та, которая завоевывает зал и доставляет ему удовольствие. Если публика может обойтись без пьесы, значит, это плохая музыка.
— Оптимист— кто думает, что птица в его саду клюет только червяков, — вдруг очень мудрено высказался Саша́.
И Роже увидел перед собой капризного, избалованного славой мальчишку. Видно, рано свалилось на него бремя самостоятельности. Мальчишка с чудесным голосом был утомлен жизнью. Утомлен по-настоящему, а не играл.
В домик постоянно заглядывали люди. Скоро о Роже совсем забыли. Из задумчивости его вывел громкий голос. Кто-то из вошедших — видно, тоже следовавший в караване — саркастически произнес:
— Культура в американском представлении — это то, что они умеют делать, а обезьяны нет...
Роже, воспользовавшись паузой, незаметно выскользнул из вагончика и зашагал к своему колледжу.
«Им тоже несладко в велосипедной упряжке. Имя Саша́ для меня и Цинцы казалось каким-то недосягаемым. Не представлял, что Саша́ пойдет в гонке даже за мной. Что значит гипноз славы — никто не хочет видеть за ее блеском тяжелой, черной работы!»
Когда он вернулся в гостиницу, французы, одетые в выходные костюмы, нарядной толпой стояли во дворе колледжа, окружив Кристи и Мадлен. Оскар витийствовал:
— Я не стал фоторепортером только по одной причине — едва брался за телеобъектив, самое интересное происходило под носом!
— Причина, не мешавшая тебе класть в карман самые солидные куши, — сказал Роже и, обняв Мадлен, по-отечески поцеловал ее в лоб.
Она прижалась к нему, словно для молитвы сложив на груди руки. Это было, конечно, жестоко — не увидеться с женой после вчерашнего тяжелого этапа. Но желание быть с Цинцы взяло верх над чувством супружеского долга.
«Если бы Мадлен знала... — Он поморщился, будто ощутил внутри какую-то резкую боль. — Хотя... разом больше, разом меньше... Пожалуй, надо Мадлен сегодня приласкать. Бедная девочка напереживалась с непривычки».
Он думал о вчерашнем, заведомо манкируя трагичностью обстановки. Хотелось помнить только о том, что слабость переросла в триумф.
Роже поймал на себе ревнивый взгляд Кристи.
«Как бы эта дурочка чего-нибудь не ляпнула в доме своего папаши. Славненький получится день отдыха! Не дай бог еще Цинцы придет к Вашонам, и, как говорят итальянцы, будет «комплетто».
Кристи засуетилась:
— Давайте по машинам. Ехать больше часа. Нас уже ждут. Папа не любит опаздывать к столу.
Роже первым нырнул в машину Кристи, взгромоздившись за руль.
— Ты не знаешь дороги, — сказала Мадлен, усаживаясь между ним и Кристи на переднем сиденье.
Эдмонд, Гастон и Жаки уселись сзади. Оскар прихватил остальных в свой раскрашенный и такой нелепый при сравнении с обычной машиной командный «додж».
— Одно судно из каравана, — начал Жаки, обняв за плечи товарищей, — потеряло ориентировку. «Где я нахожусь?» — последовал запрос. Со встречного судна ответили: «А куда ты идешь?» — «Не знаю...» После долгого молчания раздалось в ответ: «Если не знаешь, куда идешь, то не все ли тебе равно, где находишься?»
Посмеялись сдержанно.
Несмотря на все старания Жаки занять компанию разговором, ничего не получалось. Роже молчал, наслаждаясь ведением скоростной машины по автостраде. Кристи, наверно, чувствовала себя не очень ловко в такой близости от Мадлен. Мадлен же, подставив лицо ласковому упругому ветру, думала о том, как хорошо, что Роже рядом, и как плохо, что вчерашний кошмар может повториться уже завтра.
— Здесь направо, — после долгого молчания произнесла Кристи и показала рукой на узкую асфальтированную дорогу, нырявшую под арку с надписью «Частная».
«Сколько же у них земли, если дома еще не видно, а дорога уже собственная».
По обеим сторонам асфальтированной ленты, за тонкопроволочной электрооградой, словно загипнотизированные, лежали на изумрудных выгонах тучные черно-белые коровы. Они лежали среди коричневых гранитных валунов, и было невозможно сосчитать, сколько же их пасется вокруг.
Огромный дом староколониального стиля вырос за поворотом внезапно.
— Какая прелесть! — не удержалась Мадлен и всплеснула руками.
Роже притормозил, давая возможность пассажирам насладиться открывшейся картиной. Два небольших островка леса охватывали подковой овальное озеро, из которого протока шла вдаль, в сторону Великой реки. Дом стоял на взгорье, обрывавшемся к озеру.
Восемь белоснежных колонн держали широкую террасу. Десятка два людей приветливо махали с нее. Первая, кого Роже увидел, войдя на террасу, была Цинцы. Она стояла со стаканом виски в руке и, улыбаясь, смотрела на Крокодила. Ее лицо выражало почти блаженство.
«Как чувствовал! Ну держись, Крокодил! Три женщины вместе — роковая примета. Не часто такое случается».
Подкатился Вашон.
— Роже, — позвольте мне называть вас так? — скорее для формы, чем для того, чтобы действительно получить согласие Дюваллона, спросил он и тут же кокетливо добавил: — Небольшая разница в наших возрастах позволяет мне надеяться...
«Твои деньги, старый хрен, позволяют всех нас называть просто баранами! А ты еще крутишь хвостом, играя в джентльмена!»
— Я рад, что вы участвуете в гонке. Ваш вчерашний одиночный вояж потряс весь мир. Утром секретарь завалил меня вырезками из газет двадцати одной страны. — Вашон поднял палец кверху и самодовольно захихикал, будто все эти газеты писали о нем. — Я рад приветствовать у себя дома героя нашей славной «Молочной гонки»!
«Славного героя вонючей «Молочной гонки», — про себя поправил Вашона Крокодил.
— Да еще с такой очаровательной супругой!
Он манерно поцеловал руку Мадлен. И побежал дальше раздавать гостям свои дешевые, как пирожные, выпускаемые его фабриками, комплименты.
Народу собралось много. Почти все подходили к Роже и говорили несколько хороших слов. Только через полчаса он нашел Мадлен. Она стояла в дальнем углу с Жаки. Приближаясь к ним, Роже с удивлением взглянул на Мадлен — показалось, что Макака и жена ругались. Да, да, ругались, совсем так же, как часто делали они.
«Странно, никогда бы не подумал, что между ними возможно нечто, требующее выяснения отношений».
Перемена выражения лица Роже, видно, не осталась незамеченной. Мадлен натянуто улыбнулась, а Жаки поспешно ретировался со словами:
— Ну, слава богу, Роже, а то твоя жена не дает мне покоя, — уговори, дескать, Роже после канадской гонки поставить крест на велоспорте.
— Вот как? Ты уже настолько вошла в спортивную жизнь, что даешь советы?
Мадлен повисла у него на руке.
— Вовсе нет! Просто не могу отделаться от вчерашнего страха... Ну да ладно! Поговорим о чем-нибудь более веселом. Не правда ли, здесь очень мило?
Вопрос прозвучал настолько фальшиво, что Роже даже вздрогнул.
— Что с тобой творится, Мадлен? — Он взял ее за плечи и повернул к себе лицом. — Что с тобой?
— Ничего, — легким движением она сбросила его руку.
В другой раз Роже не дал бы ей уйти от ответа, но стакан с соком, который он зажал в руке, не позволил удержать Мадлен.
— Ничего. Все как обычно, — с еще более фальшивой бодростью произнесла она. — Может, выпьем что-нибудь покрепче?
— Я не могу. Боюсь за сердце. Оно вчера и так едва усидело внутри!
Роже взял Мадлен под руку и повел к гостям. Она благодарно взглянула на него.
— Истинные знатоки любят многодневку — она позволяет наблюдать личность в борьбе, подобно показанной вчера нашим уважаемым Дюваллоном. — Комиссар Ивс, основательно подвыпивший, собрал вокруг себя дам. И, судя по всему, читал им вводную лекцию по основам профессионального велоспорта. — Но не меньше людей, обожающих, наоборот, живописные «поезда»...
Жаки, Оскар и несколько гонщиков со снисходительными улыбками слушали болтовню старого комиссара.
— Господа, господа! И дамы в первую очередь, естественно, — захлопал в ладони Вашон. — Прежде чем пригласить всех к столу, прошу осмотреть мой небольшой парад старинных велосипедов. Надеюсь, зрелище старых мастодонтов вас повеселит и покажет, как далеко вперед шагнул наш любимый велосипедный спорт.
«Интересно! Кристи ничего не сказала о музее отца! Старый чудак, видно, всерьез помешан на двух вещах — велосипеде и деньгах. Даже трудно сказать, на чем больше».
Все вышли в сад и направились сквозь пышный розарий к длинным, темно-кирпичного цвета строениям, похожим на конюшни. Одно из зданий действительно оказалось большой, хорошо ухоженной конюшней, из которой слышались удары копыт и негромкое ржание лошадей. Двери второго были распахнуты настежь. У входа стоял трехколесный велосипед выпуска 1903 года.
Под ярким светом дневных ламп в живописной композиции расположилось около двухсот самых разных по конструкции старинных велосипедов. Оживившийся Вашон скакал молодым петушком и давал пояснения.
— Нет, вы только взгляните! Это модель 1892 года. Какой красавец! Со своим маленьким ростом я даже не дотянусь до верхней кромки переднего колеса. Сколько надо было мужества, чтобы взгромоздиться на такое страшилище! Нет, наши отцы и деды были поистине мужественными людьми! Месье Дюваллон по достоинству продолжает их славные традиции.
Все захлопали. Роже от неожиданности прямого обращения к нему Вашона и присутствующих начал неловко раскланиваться.
— Здесь двести десять отличнейших экземпляров, большинство из которых на ходу. Есть желающие прокатиться?
После выпитых аперитивов такого желания ни у кого из гостей не оказалось.
— Теперь пройдемся в сад. — Вашон энергично двинулся к дверям.
Толпой побрели за ним. Роже с удивлением заметил, что музей старика Вашона мало на кого произвел впечатление.
Говорили между собой о вещах, не имеющих никакого отношения ни к музею, ни к старику Вашону, ни к велоспорту вообще.
Кристина подошла к отцу.
— Мама просила напомнить о чем-то, чего она не помнит, но о чем должен помнить ты...
Вашон кивнул и тут же забыл.
Показанное Вашоном в саду было действительно потрясающим: на зеленой лужайке рос деревянный велосипед.
— Да, уважаемые дамы и господа, — голосом зазывалы дешевого ночного притона вещал Вашон. — Вы видите перед собой уникальный образец — единственный в мире растущий на корню велосипед. Я растил его десять лет...
Бурные аплодисменты с криками «браво!» отдали дань мастерству Вашона. Роже заметил в стороне от конюшни глубокого старика с большими садовыми ножницами в руках и в белом фартуке. Его седая непокрытая голова качалась, словно под ветром, в такт речи хозяина дома.
«Ты растил! — хмыкнул Роже. — Вот кто наверняка не один день гнул спину, пока не создал чудо! И здесь ты, старый хрен, готов загребать жар чужими руками! Это уже в крови! Только могила исправит тебя!»
Вместе с Мадлен Роже прошелся по старому дому. Дурной вкус хозяина сказывался во всем: современное освещение, модерновая мебель на каждом шагу разрушали уют старого дома. Особняк выглядел увядшей красавицей, к тому же кричаще одетой.
Роскошный стол накрыли в светлом зале со створчатой стеклянной стеной на террасу, раздвинутой по случаю отличной погоды. Казалось, что озеро, оправленное в золото предосеннего камыша, приблизилось к белоствольным колоннам.
Дюваллоны нашли свои места между Вашонами и Молсонами — молочным и пивным королевскими семействами. Цинцы, Оскар и Кристи сидели напротив.
«Начинается самая забавная часть отдыха! Скорее бы он закончился, да в гонку». Роже потянул пальцем тугой воротничок рубашки. Крокодил не любил галстуки.
— Налоговая реформа — это попытка правительства залепить оставшиеся замочные скважины, сквозь которые люди еще видят дневной свет. — Вашон начал плакаться, еще не успев усесться за стол.
Пока вышколенные лакеи в красно-золотых ливреях скользили вокруг стола, он захватил общее внимание. Роже был этому рад: «Чем больше ты будешь говорить, старый хрен, тем меньше придется говорить мне».
— Сложности возникают при организации гонки буквально на каждом шагу. — Вашон говорил только для себя, поскольку все это мало кого интересовало. Но из уважения к хозяину дома слушали почтительно. — Например, очень трудно резервировать места в отелях. Кажется, пустяк, но никто не хочет возиться с бронью на одну ночь. А эти молодцы, — Вашон указал рукой на Роже, — каждый день несутся вперед.
— Почему же, сегодня мы стоим на месте! — отпарировал Роже.
Вашон захохотал будто над самой остроумной шуткой.
— Старую собаку не научишь новым трюкам, — продолжал Вашон, — перегрузка транспортных магистралей не дает возможности гонке почаще заглядывать в большие города. Дело от этого страдает — мы теряем паблисити! Да и парням, — Вашон опять показал на Роже, — не очень удобно в духовных ночлежках. Они работают куда больше, чем будущие слуги господни, — довольный своим нигилизмом, совсем по-солдатски заржал Вашон.
Жена хозяина — абсолютно бесцветное создание — сурово и осуждающе взглянула на супруга. Но тот продолжал отчаянно хохотать, отмахиваясь от жены обеими руками.
— Мы сделали великое дело, — наконец продолжал Вашон, — первыми пробили брешь на Американском континенте. Скажу по секрету, мы с Молсоном решили к будущему году катануть по Штатам. — Вашон заговорщически подмигнул. — Госдепартамент уже дал согласие. Отели «Хилтон» размещают гонку. «Пан-Америкэн». бесплатно перевозит сто двадцать европейских гонщиков и официальных лиц. Представьте себе, — Вашон махнул рукой, и фужер упал бы на стол, не подхвати его Роже, — сколько народу в обычной большой гонке, — Вашон начал загибать пальцы: — Директор гонки, комиссар, секретари, уполномоченные, помощники, главный судья с целым кабинетом, хронометристы, судьи на финише и старте, представители демонстрирующих товары организаций... Что касается последних, хочется иметь их побольше. — Вашон крякнул и посмотрел на Молсона — у партнеров по этому вопросу были серьезные разногласия. — Кстати, Генри Форд согласился предоставить для американской гонки свои машины. Контроль будет осуществляться с вертолетов. Мучительно трудно согласовать график гонки с местными, слишком независимыми капризными шерифами.
«Американская гонка обойдется без меня... Глупо гоняться на континенте, где никто не разбирается не только в велосипедах, но и в автомобилях. Половина американцев не подозревает, что под капотом их машин гудит двигатель внутреннего сгорания».
— Как долго вы еще собираетесь выступать на гонках? — Роже не поверил своим ушам — с такой беспощадной открытостью прозвучав вопрос Молсона.
— Сколько смогу сидеть в седле. Понимаю: моя осень у порога. Но сейчас я один из самых знаменитых гонщиков Франции...
Все охотно и согласно закивали головой.
— А с таким званием не очень приятно расставаться. Хотя до дна испил чашу горестей и радостей. Когда уйду, быть может, оставлю себе для поддержания формы несколько шестидневок.
— Уходить горько? — спросила жена Вашона.
— Видите ли, мадам... Напоминает ситуацию, когда сунешь палец в тонкую трубку и не можешь его потом вынуть!
Все засмеялись. Роже остался доволен сравнением. А Цинцы хлопнув в ладоши, громко произнесла:
— Следует записать! Лучше, пожалуй, не придумаешь. И это говорит человек, чей послужной список в велоспорте почти не имеет конца! Полсотни титулов и мировой рекорд по числу побед в шестидневных гонках. Ничего себе тонкая трубка! Ее диаметр позволяет стоять во весь рост!
— Браво, браво! — Вашон зааплодировал. — Вы сказали прекрасно! Мы все горды, что месье Дюваллон с нами и что он силен как никогда.
— Месье Дюваллон, — с наивной улыбкой, так не шедшей ее некрасивому лицу, спросила мадам Вашон. — А вы пьете, как их, эти самые допинги? Они очень горькие?
Все сдержанно засмеялись.
— Сказала что-нибудь не так? — закатив в испуге глаза, спросила она. — Я ведь так мало знаю о велосипеде...
— Нет-нет, мадам, — поспешил заверить ее Роже. — Вы спросили очень точно и правильно. Допинги очень горьки. Иногда горьки, как смерть. Мадемуазель Цинцы недавно описала гибель нашего общего друга мистера Тейлора.
— О!.. О!.. О!.. — Несколько абсолютно одинаковых восклицаний, словно исторгнутых из одного горла, прозвучали вразнобой.
— Он выпил слишком много?
— Да. Слишком. И сердце не выдержало...
Цинцы нахмурилась, словно пытаясь отогнать воспоминание.
— Сердце Тома подорвал допинг, — сказала она, будто размышляя. — Помню, Тейлор лежал на камнях лицом вверх, и доктор, заложив ладони ему под голову, большими пальцами прижимал к лицу пластиковый шлем кислородной маски... — Цинцы не говорила — словно читала, поэму в прозе, записанную кровью раз и навсегда. — Доктор прижимал маску слишком сильно, и губы Тома, скрюченные судорогой, расплющивались под пластиковой крышкой и выглядели развороченной раной...
Роже вдруг понял, для чего она все это рассказывает сейчас. Она просто мстит этим богатым мещанам, лезущим не в свои ворота. Это было жестоко. И Роже решил прервать ее, пожалев, что упомянул о Томе.
— Не всегда кончается так плохо...
— Конечно, — подхватил Вашон. — У нас в «Молочной гонке», слава богу, без допинговых штучек.
—Не спешите утверждать это, мистер Вашон, — подал реплику Оскар. — До конца гонки еще полпути.
— Будем надеяться, что пессимизм месье Платнера беспочвен, — миролюбиво сказал Вашон.
— Допинг — явление морально порочное, физически опасное, социально неприемлемое, но порой абсолютно необходимое, — подлила масла в огонь Цинцы.
— И потому мы ввели испытания, — сказал Вашон.
— Которые, на мой взгляд, — вставил Роже, — несовместимы с личной свободой. Весь современный спорт и не только велоспорт, стоит сегодня перед допинговой проблемой.
— Врачи были и будут против допинга. Тейлору много раз говорили, что он перенапрягается, не хватит никаких сил постоянно работать на пределе...
— Кто знает, где наш предел, — огрызнулся Роже, недовольный тем, что Цинцы вновь вернулась к Тому.
— Тейлор, обычный человек, хотел казаться непобедимым. Мы слишком часто отворачивались, заметив слабости Тома. Было что-то пугающее в его манере рисковать собой...
— Мое мнение, смерть Тейлора — грубейшая ошибка администраторов, которые не ввели обязательного обследования каждого из участников...
К счастью, подали бульон с гренками, и за столом воцарилась тишина, прерываемая лишь легким постукиванием ложек.
«Конечно, им не понять человека, принимающего допинг. Допинг не от хорошей жизни. После любого стимулятора наступает депрессия, из которой потом трудно выйти. Как бы ни трудно в чистой гонке, к утру отходишь. После допинга — тебя словно спеленали... Иной вместо интенсивных тренировок закупает стимуляторы, когда порой в допинге нет необходимости. Никакой регламентацией не остановить таких, потому что любой допинг — это уступка самому себе. И уступить надо только один раз».
После обеда все вышли к бассейну. Начали сбрасывать костюмы и укладываться в цветные качалки. Гонщики, стесняясь своих незагорелых спин, сбились кучей, стояли, не раздеваясь, хотя каждому хотелось искупаться. Гости, разгоряченные вином, галдели, но желающих лезть в воду не было. Первым, животиком вперед, вы катился в плавках Молсон, а за ним появился и сам хозяин дома. Мертвой хваткой вцепившись в Роже, Вашон увлек Крокодила в уголок и зашептал, почти касаясь уха своими слюнявыми губами:
— Знаете, дорогой Роже, сколько стоит мне эта гонка? Я выложил наличными почти сто тысяч долларов. Конечно, кое-что вернул, — поспешно добавил он после того, как Роже иронически взглянул старику прямо в глаза. — Я ведь сделал хорошие призы, не правда ли? А сколько запросили с меня эти «богоугодные» отцы! Они сразу смекнули, что у меня нет иного выхода. Зато я отыгрался на машинах и бензине: все это дал мой братец, занимающийся оптовой торговлей. Приглашенные иностранные команды неплохо оплачены, не так ли, дорогой Роже? — И, не слушая ответа, продолжал: — А знаете, сколько будет стоить ремонт спальных залов после четвертого этапа? Как, вы не ведаете, что ваши молодцы затопили в святом заведении два этажа, забыв выключить душ?! О боже, эти внеплановые расходы сведут меня с ума!
— А вы поступайте, как в магазине, — вставил Роже, — Если туфли вам дороги, попросите пару другого цвета.
Вашон хмыкнул:
— Взамен дам вам другой совет — никогда не покупайте ничего с ручкой: рано или поздно придется носить!
Роже, скучал, слушал душеизлияния старого молочного короля. Он мучительно искал повод, чтобы прервать бесконечный словесный поток.
— Мистер Вашон, — перебил он его совсем уж грубо, — я хотел бы выкупаться, но у меня нет плавок...
— О, — обрадовался старик, — в раздевалке, вы найдете все необходимое. Пойдемте провожу...
Переодевшись, Крокодил вышел к бассейну. Вашон караулил его у входа. Буквально оттеснив старика, Роже нырнул в голубоватую прозрачность бассейна.
Прохладная вода неприятно передернула разгоряченное тело. Вынырнув, Роже громко отфыркался. Никто, кроме Вашона и Мадлен не обратил внимания на его прыжок. Все были заняты своими разговорами. Единственный, кто поддержал Роже, был Спидфайер. Он, хотя и был навеселе, прошелся по бассейну отличным кролем.
«Спортивный малый», — подумал Роже, глядя, как американец идет с хорошим, почти профессиональным наплывом.
Спидфайер подплыл к Роже, когда тот с наслаждением подпрыгивал на мелководье бассейна.
— «Эх, вся жизнь рулетка!» — как любит говорить мой папаша. — Не знаешь, где выиграешь.
— Ваш папаша крупье? — ехидно спросил Роже, хотя ему совсем не хотелось пикироваться с симпатичным янки.
— Хуже. Мой папаша — знаменитый покоритель рулетки. А вы поигрывали?
— Приходилось. В Монте-Карло. По маленькой. Но, признаюсь, о вашем папаше не слыхивал. Если только он играет под той же фамилией.
— Под той же. А что не слышали — ваше счастье.
— Простите, но это нелогично.
— А логично надувать своего сына? Мой папаша сочинил бестселлер «Покорение рулетки». Открою секрет — он сделал два с половиной миллиона долларов на книге, не выиграв ни цента в рулетку. Я мирился с этим, пока бес не попутал сыграть в Лас-Вегасе по папиной системе.
— Любопытно...
— Вам, конечно, любопытно. А я оставил на сукне полторы тысячи долларов. Последние, что имел с собой. И послал папаше телеграмму: «Или ты возвращаешь мне проигрыш, или я заявляю всему миру, что ты обыкновенный жулик!»
— И папаша?..
— Предпочел расплатиться наличными.
— Что же у него за система?
— Заело?
— Признаться, да!
— Ждать семь раз одного цвета подряд, ставить на противоположный и при проигрыше удваивать.
Роже промолчал, Спидфайер нырнул, а отфыркавшись, сказал:
— Предвижу облегчение бюджета вашей семьи на весьма кругленькую сумму. Следует извиниться перед вашей женой.
Роже рассмеялся:
— Она тоже захочет сыграть. Таким образом, встряхнете наш бюджет вдвое сильнее.
Они вышли из воды, растерлись жесткими мохнатыми полотенцами, на которых красовалась буква V и в ней улыбающийся кондитер со стаканом молока в руке — вензель Вашонов.
Подошел Оскар:
— Лучше бы ты выпил, чем выкупался. Завтра расслабит...
Роже захотелось подразнить Платнера:
— Когда гонщик и менеджер говорят об одних и тех же вещах, менеджер все представляет мысленно, а гонщик чувствует собственной шкурой.
Это, конечно, был удар ниже пояса. Даже Оскар, человек, умеющий себя сдерживать, откровенно обиделся.
«Ну зачем я это сделал? — подумал Роже. — А, семь бед — один ответ! Пусть лучше учит мальчишек. Я сделал в спорте не меньше, чем он...»
Крокодил поискал глазами Мадлен. Она качалась на розовом диванчике качелей вместе с Жаки, продолжая, видно, прерванный тогда, в зале, разговор.
«Что может быть у них общего? Мне начинает это серьезно не нравиться. Ба-а! Да уж не ревную ли я? А почему бы и нет? Как-никак она моя жена и должна вести себя соответственно!»
Роже пошел одеваться. Тихий голубой вечер опускался на сад. Зажгли большие медные плошки, и живой огонь придал мистическую загадочность всей усадьбе.
Старик Вашон все-таки поймал Крокодила. По тому, как хищно, он вцепился в рукав, пиджака, Роже понял — теперь от старика не отделаться.
— Вы мне очень симпатичны, Роже, и я хочу выдать вам одну большую тайну. — Он заговорщически оглянулся по сторонам. — Вы думаете, конечно, что старый Вашон устраивает весь этот велосипедный цирк, заботясь о собственном кармане? Ну признайтесь, что думаете. А ведь меня больше заботит будущее Квебека. Мы французы в душе. Англия для нас чужая страна. — Вашон пошамкал губами и достал из внутреннего кармана кожаный чехол с тремя сигарами, понюхал и сказал: — Кстати, я купил полсотни сигар во время трансатлантического перехода из Европы. Морские лайнеры прелесть: на них замечательно беспошлинные бары. Но лайнеры слишком быстро идут. Как ни старался, успел выкурить только двадцать пять штук. На таможне оказалось больше нормы. И таможенник, этакая крыса, обложил оставшиеся сигары бешеным налогом — вместо того чтобы обойтись мне вчетверо дешевле, оказались лишь вдвое. Правда, все же выгоднее, чем покупать в Монреале...
Роже смотрел на этого маленького большеголового человека, на огромный дом за его спиной — они сидели на качающемся подвесном диванчике, перед ним стоял столик на колесах, загруженный бутылками, тарелками с канапе и словно покрытыми изморозью зеленоватыми банками пива «Молсон», — представлял себе многочисленные вашоновские фермы и заводы по переработке молока, и ему было противно слушать о центах, сэкономленных на сигарах.
— Право, в велосипедном бизнесе нет ничего постыдного. Не худший вид бизнеса, — вяло сопротивлялся Роже, стараясь хоть чем-то затушить разгоравшийся огонь долгой беседы.
— И нет, совсем нет! Вашон думает о нации! Знаете ли вы, батенька, что мы стоим лицом к Франции, а, простите, задом к английской королеве?
— Догадываюсь...
— Ни о чем вы не догадываетесь! Мы ведем здесь борьбу не на жизнь, а на смерть, чтобы стать свободными, как и подобает французам. Если выжившие из ума чиновники на Елисейских полях не поймут, что такое Квебек, и не захотят нас взять к себе — мы создадим вторую Францию здесь, на Американском континенте! — Вашон почти выкрикнул последние слова, совершенно забыв о конспирации. Его глаза горели безумным, алчным блеском.
И Роже подумал: «Не хотел бы я встретиться с тобой на одной дорожке возле фондовой биржи. Разуешь, разденешь и голым по миру пустишь, даже не спросив фамилии».
— Гонка — это Франция. Каждый мальчишка на земле знает, что значит для Франции велосипед. Мы показываем всему миру, что и для Квебека велосипед значит не меньше.
Маниакальный бред старого молочно-кондитерского короля действовал на Крокодила усыпляюще. Возможно, сказалось непривычное купание — сонливость была защитной реакцией уставшего в гонке организма. Роже почти клевал носом.
— У нас есть кое-что поважнее гонки. В укромных местечках мы скопили достаточно различных стреляющих игрушек, чтобы с оружием в руках, если потребуется, сражаться за свою независимость.
Роже склонился к уху старика так внезапно, что тот даже отпрянул в сторону.
— Спасибо за доверие, — многозначительно прошептал Роже. — Но мы, французы, — самая нейтральная нация в мире. Мы не вмешиваемся в дела ни одной страны, в том числе и своей собственной. Посему, простите, вынужден откланяться. Очень хочу спать. Боюсь завтра опозорить нашу родную Францию и нанести удар в спину борцам за свободу Квебека!
Старик принял издевку за чистую монету.
— Конечно, конечно. Гонщикам пора отдыхать. — И он, пользуясь безнаказанностью богатого хозяина, стал бесцеремонно разгонять гостей.
Роже почти спал. Видно, поэтому он умудрился сесть в разные с Мадлен машины...
X глава
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Виной всему, что произошло потом на этапе, по мнению Роже, была женщина. Она пробилась к нему сквозь заграждение полиции перед самым стартом, когда он заправлял оба бидона кофейным концентратом.
— Здравствуйте, — затараторила она, вполне справедливо предполагая, что в любую минуту ближайший полицейский может ее выпроводить. — О, в жизни вы выглядите на пять лет моложе, чем по телевидению!
— Спасибо, а сколько лет, между прочим, вашему телевизору? — отрезал Роже, с любопытством разглядывая незнакомку.
Она была одета почти по-мужски, и мужская прическа делала ее очень женственное лицо гермафродитским.
— Меня зовут Стелла Видвордс. Я гоняюсь на велосипеде вместе с мужчинами. Конечно, не так хорошо, как вы...
«Этого еще не хватало! — Роже вскинул к небу глаза. — Да она действительно ненормальная! Сейчас попросится вместо меня на старт! Ну давай же, милочка, просись! Я тебе охотно уступлю. Честно говоря, нет никакого желания катить сто шестьдесят миль. Все-таки я зря вчера выкупался...»
— Мой супруг без ума, когда я побиваю мужчин! Конечно, велосипедные вояжи стоят ему недешево, но он прилично зарабатывает на своей биохимии. Я специально приехала сюда из Штатов, чтобы взглянуть на вас. Вы — мой идеал гонщика, и я очень сожалею, что не родилась мужчиной. Моя заветная мечта — выступать с вами в одной команде.
«Если она на трассе хотя бы вполовину так же агрессивна, то, пожалуй, ее смело можно выпускать на этап вместо многих наших «зеленушек»!»
— Чтобы привыкнуть к скорости, я гоняю за восьмидесятикубиковым «судзуки». Правильно я делаю? — Она не стала ждать ответа. — Одна минута со скоростью тридцать миль, потом одна минута отдыха, и снова... Муж за рулем мотоцикла. Ему это нравится. И знаете, я падаю не больше трех-четырех раз в году. Но даже это лучше, чем сидеть дома и стирать носки горячо любимому супругу. Все женщины почему-то хотят походить на Софи Лорен, и никто — на итальянку Альфонсину Страду...
— Не имел чести... — Это были единственные слова, которые успел вставить Роже в бесконечную пулеметную очередь из невнятно произносимых фраз.
— Как! Вы не знаете Альфонсину Страду?! Она же в 1924 году выступала в «Тур Италии». За мужскую команду, естественно. И была дисквалифицирована лишь после этапа, когда гонка пришла в Болонью, где ее кто-то узнал и предал...
К счастью, старт избавил Роже от необходимости стоять дольше под ее словесным обстрелом.
— Я так рада! Я так рада! — повторяла она, хватаясь за руль машины. — Я пойду с гонкой до самого финиша и буду болеть только за вас...
Но уже на первом километре после старта он забыл о фанатичке. Прокол заднего колеса, потом опять заднего заставил работать его в полную силу.
«Правильно делают моряки, что не пускают женщин на судно. В гонке следует придерживаться того же правила. Иначе почему мне так сегодня не везет!»
Но Роже, несмотря на два прокола, жаловаться было грех. Гастон, аккуратнейший Гастон умудрился побывать сразу в двух завалах подряд. Правда, все гонщики, немножко поцарапанные, немножко побитые, продолжали гонку, но инциденты напрочь лишили их всякой охоты атаковать. «Поезд» шел вяло. В машинах сопровождения можно было заснуть.
— Если так пойдет, то мы к утру не доберемся до финиша, — сказал Оскар, показав на спидометр. Алая лента указателя никак не могла лизнуть двадцатимильную отметку.
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Молочной-Второй». Объявите гонщикам, — не выдержал наконец директор гонки. — Если скорость останется менее двадцати миль в час, согласно тридцать первому пункту положения все сегодняшние призы будут аннулированы, а лимит времени увеличен вдвое. «Молочная-Первая». Отбой!
— Сейчас начнется спектакль. — Почти засыпавший Жаки оживился. — Смотрите, Мадлен, как пастух, начнет сейчас стегать свое стадо.
Мадлен спросила:
— А почему они не хотят идти вперед?
— Жестокий ветер. Все предпочитают отсиживаться. Похоже, что гонщики решили продлить и сегодня свой вчерашний день отдыха, — пояснил Оскар.
— Кто-то должен взять на себя инициативу, — добавил Жаки. — Но при таком ветре охотников мало. Да еще прокол на проколе, завал на завале...
Машина комиссара тем временем добралась до середины вытянутого в струну «поезда». Каждый норовил укрыться за спиной соседа, и отвалившийся спереди долго не мог найти себе более спокойного места в строю.
— Эй, вы, молодцы! — Ивс включил динамики на полную мощность, так что его голос был слышен даже в конце каравана сопровождения. — Может, остановимся и дадим старт снова?!
Свист, крики, взмахи рук в «поезде» были ему ответом.
— Кто умеет считать до двадцати, надеюсь, запомнил: если скорость не вырастет, все призовые на этапе аннулируются, а не уложившиеся в лимит, — уже под сплошной вой «поезда» закончил Ивс, — снимаются с гонки!
Оскар представил себе лицо комиссара, довольного произведенным эффектом.
— Так что за работу, мои мальчики! И старайтесь получше сидеть в седлах. Удачи вам! — Ивс резко затормозил и занял свое место в колонне.
— «Молочная-Вторая» — «Молочной-Первой»! Ваше указание выполнено. Можете взглянуть на спидометр.
— «Молочная-Первая» — «Молочной-Второй»! Вижу. Спасибо. Отбой!
Действительно, теперь было глупо тянуться неспешным журавлиным клином. Роже опустил голову и пошел вперед, не смотря по сторонам и не оглядываясь. Он знал, что Эдмонд рядом и Гастон, хотя и падал, тоже сможет поддержать атаку. Он не рассчитывал на отрыв. И ему действительно не удалось уйти от преследователей, но зато одним рывком он раскачал «поезд». Он бросал свою машину из стороны в сторону с таким неистовством, словно по меньшей мере пытался вырваться из ада.
«Это как на футбольном поле, — подумал Роже, дав себе возможность отдышаться после спурта. — Игра кажется доступной всякому — и футболисту и зрителю. Мяч еще никого не убивал, но, забитый в ворота, он служил как бы катализатором реакции, не раз вызывавшей смерти на трибунах. Еще Платон много веков назад сказал, что «участие в физических упражнениях едва ли не важнейшее проявление человеческого характера».
На память цитата пришла внезапно. Вычитав ее как-то в записной книжке Цинцы, Роже частенько подпускал ее в беседах с журналистами, стремясь щегольнуть начитанностью, если беседа не клеилась. И с наслаждением следил за физиономией репортера, расплывшейся от изумления, что парень, который так славно крутит педали, еще слыхивал и о Платоне.
«Порой нервы нужны больше не для того, чтобы выдержать тяжелый подъем, а чтобы найти свое место в большой стратегии, — думал Роже. — Ребят сегодня можно понять. Хотя и они должны знать, что организаторы не позволят провернуть этап вхолостую. Конечно, середина гонки. Нервы на пределе. А тут еще требуется идти и на пределе физических сил. Гонщик особенно остро должен чувствовать тогда свое место в «поезде», площадь вокруг себя, контролировать силу любого рывка. В любой заварухе идти так, словно катишь по открытому, пустому шоссе».
Но это Роже понимал скорее умом, чем сердцем. Он не чувствовал сейчас того, что надлежало чувствовать. Он был как бы сам по себе, а гонка — сама по себе. И это было страшно. И это было опасно. Но опасность пришла совсем не с той стороны, с которой ждал ее Крокодил. Когда гонка свернула на дорогу второй категории — хоть и заасфальтированную, но узкую и кривую, — внезапное препятствие остановило «поезд». Наверное, нудность гонки притупила внимание Каумбервота.
Огромное стадо коров как раз между директорской машиной и «поездом» вывалилось из бокового овражка. Вывалилось настолько неожиданно, что рев коров слился воедино с визгом тормозов. Роже был где-то во втором десятке и сразу же потерял впереди идущих среди вскинутых рогов и черно-бурых спин. Он попытался балансировать, стоя на колесах, но вовремя увидел, что стаду нет конца. К тому же одна из коров навалилась боком на Роже и едва не опрокинула его вместе с машиной. Стараясь укрыть машину от ударов, подняв ее над головой, он двинулся поперек стада, в экстазе совершенно не думая о том, что рискует получить в открытую грудь случайный удар рогом. Весь этот гвалт, сложенный из мычания, топота копыт по асфальту, криков гонщиков, рева сирен и гудения клаксонов, перекрывался громогласными динамиками Ивса, истерически кричавшего в микрофон:
— Осторожнее! Осторожнее! Осторожнее! Пропустите стадо! Потом будет промежуточный старт! Берегите себя! Коровы бодаются! Берегите себя!
Вряд ли кто прислушивался к советам доброго Ивса. Так же как никто не хотел уповать на обещание промежуточного старта. Наоборот, все лезли вперед, понимая, что в этой пыльной и шумной толчее можно поймать за хвост золотую рыбку удачи. Беда была лишь в том, что это понимали все.
Когда Оскар и Жаки выскочили из остановившейся машины, они думали сначала, что произошел еще один, и теперь грандиозный, завал. Вид коровьего стада, бредущего через шоссе с остановками и расползающегося в разные стороны, показался фантастичным. Особенно странно смотрелись веломашины, плывшие на вытянутых руках над коровьими крупами — словно весь «поезд» одновременно просил технической помощи. Цветные майки гонщиков и черно-бурые спины коров создали фантасмагорическую по цвету картину.
Роже довольно быстро выбрался из стада и все-таки уже не увидел директорской машины. Она скрылась за поворотом дороги, и две фигурки гонщиков-счастливчиков повернули вслед за ней. Когда Роже начал набирать скорость, он увидел рядом с собой двух итальянцев, русского и бельгийца. Так пятеркой они и бросились вперед — не столько чтобы настигнуть беглецов, сколько уйти самим от застрявшего среди коров «поезда».
На шестидесятой миле, как только трасса выскочила на крупнобулыжную дорогу, Роже решил атаковать. Вдали, под самым склоном горы, светился серебристый асфальт. В пылу атаки Крокодил даже не заметил, как вперед выскочила машина Цинцы.
Дорога тем временем круто поползла кверху. Серебро асфальта оборвалось, и вновь пошла брусчатка, хотя и ровная, но отполированная резиной не хуже ступенек средневекового храма. Колеса «феррари» — Роже, к счастью, не рассмотрел, что за рулем сидела Цинцы, — стали визжать и пробуксовывать. «Феррари», конечно, двигался вперед, но Крокодилу, карабкавшемуся в гору со своей скоростью, казалось, что машина сползает вниз, ему навстречу.
Роже огляделся. Четверка дружно доставала беглеца. Оставалось идти вперед, полагаясь только на случай. Останавливаться на горе означало проигрывать с треском.
За поворотом дороги подъем наконец стал положе, и машина, обдав Роже сизым дымом горящей от трения резины, рванулась вперед. Крокодилу показалось, что он буквально рукой может ухватиться за задний бампер.
Роже без приключений первым выбрался на вершину, но четверка вновь приклеилась к нему, и у Крокодила больше не было сил повторить отрыв в ближайшие полчаса.
Роже не знал, что творилось сзади после того, как «поезд» миновал злополучное стадо. Ленивый ход гонки нарушился. Запоздавшие «маршалы» как угорелые проносились вперед, очевидно не успевая перекрывать боковые дороги. Роже не знал и того, что сразу же после встречи со стадом дурной ветер неудачи дохнул в лицо французам. У Гастона полетела трещотка. Пока зазевавшиеся в неразберихе Оскар и Жаки заменяли ему машину, двоим, добровольно вывалившимся из «поезда», пришлось дожидаться товарища. Втроем ценой неимоверного труда они стали догонять «поезд», думая лишь о том, чтобы уложиться в лимит времени.
Партнеры же Крокодила по отрыву, наоборот, успокоились, и это можно было понимать как предложение идти вместе.
«Боитесь! Понимаете, что даже вчетвером вам не удастся меня сбросить. А невдомек, как мне тяжело и как предательски болит колено. Самое время сделать новокаиновую блокаду! Но как сделаешь ее на сердце, если и оно начнет сдавать? Тогда, после гонки Флеш — Валлоне я едва не лег на операцию. В постели, правда, все-таки провалялся почти две недели. Пришлось забыть о предстоящем чемпионате мира, хотя я был к нему готов, как никогда!»
Роже залез в нагрудный карман майки и, достав болеснимающую таблетку, проглотил ее. Это было апробированное средство. Обжегшись один раз на медицинской авантюре, Роже пользовался только лекарствами, одобренными тремя врачами. Каждый из докторов думал, что только он является единственным врачом Крокодила. Как-то Роже подсчитал — за последние три года он проглотил в общей сложности свыше десяти тысяч различных таблеток. И далеко не все они были безобидными.
Журналисты тоже пронюхали о лекарствах. Они обрушились на Крокодила с обвинениями.
«Наша жизнь лишь со стороны кажется заманчивой. Тренировки и состязания выжимают тебя так, что сок капает. А писаки еще судачат о чистоте спорта!
Дело тогда дошло до суда. Боссы датских гонщиков заявили, что отныне все профессиональные контракты будут содержать графу, по которой предусматриваются жестокие меры наказания, если гонщика уличат в принятии допинга.
Тогда в мою защиту выступил Том. Он сказал всем этим боссам, что нечего драть глотку. Классный гонщик не обойдется без стимуляторов. И если он, Том, даже не согласен с теми, кто требует свободы от допингового контроля, он солидарен с товарищами по профессии, ибо считает самым эффективным способом борьбы с допингами как можно меньше говорить о них. И это была точка зрения человека, погибшего через два года от допингового опьянения».
Четверка, в которой шел Крокодил, продолжала работать дружно. Роже уже почти смирился с тем, что придется до финиша идти с этим эскортом. Будущее омрачалось тем, что впереди где-то маячили два лидера, которым предстояло снять самые жирные пенки. В четверке каждый старался выложиться, потому как понимал — секунды, потерянные сейчас, вырастут в минуты на финише.
«Склока с допингами заварилась после гонки Льеж — Бостон — Льеж. Я отказался от обследования. Деньги, большие деньги, стояли за плечами тех, кто пытался тогда отнять у меня победу. Правда, судить пришлось всех шестерых победителей — мы были дружны в своем протесте. И тогда деньги пошли в атаку на деньги. Голоса противников допинга быстро потонули в мощных, дружных окриках владельцев лучшей шестерки мира. Смешно, кто позволит из-за какого-то анализа мочи рвать контракты и сотням заинтересованных влиятельных лиц нарушать интимный баланс своих финансовых счетов!
Тогда мне пришлось еще раз столкнуться с этим Гидо. Он не мог простить того случая в ресторане, как и я никогда не прощу ему подлого обмана!» Роже вдруг в мельчайших подробностях вспомнил происшедшее тем, теперь далеким летним днем.
У него выпало свободное воскресенье, и, взяв маленького Жана, Крокодил отправился с ним обедать в любимый ресторан. Весь долгий обед маленький Жан порол веселую чепуху, не сидел и минуты на месте, дважды уронил вилку на пол, но ни разу не извинился ни перед отцом, ни перед официантом. Более того, когда кельнер подошел второй раз, Жан дернул его за цепочку, висевшую на кармашке брюк, и бесцеремонно спросил, куда она ведет и что держится на ее другом конце. Вся эта кутерьма в другой раз вывела бы Роже из себя, но тогда она почему-то забавляла отца, забавляла больше, чем сына. Он улыбался, следил за Жаном, как тот между проказами уплетал уже третью порцию восточных сладостей.
Это был один из немногих редких обедов, когда ему удавалось побыть с сыном наедине. Без мелочной опеки Мадлен, без ее постоянных раздраженных окриков, если Жан что-нибудь делал не так, как следовало. Роже почти блаженствовал. Можно было есть не торопясь, ни о чем не думая. Тогда он впервые особенно остро почувствовал, что за житейской суетой не заметил, как у него в семье вырос большой самостоятельный человек.
Обед был испорчен, когда они уже покидали ресторан. У самых дверей в узком проходе они столкнулись с двумя мужчинами. И прежде чем Роже успел разглядеть их, он интуитивно понял, что это знакомые.
Толстый господин — Роже узнал его сразу — был старым велосипедным бизнесменом, который на заре дюваллоновской юности отвалил ему за рекламный пробег слишком жирный для начинающего гонщика денежный куш. Роже не помнил, что рекламировал тогда, — кажется, кухонные комбайны. Толстяк дружески обнял Роже и, попыхивая в лицо винным перегаром и смердящим запахом крепких табаков, принялся громко восхищаться его последними победами. Каждый раз приговаривая: «Ведь это я, мой дорогой мальчик, оценил тебя первым!»
Когда прошла минута суетливых приветствий, Роже разглядел его спутника. Это был такой же полный, с очень благородными чертами лица красивый мужчина. Он стоял не двигаясь и спокойно, чуть посмеиваясь, смотрел на Роже и шумную процедуру приветствия. Только в глубине его больших серых глаз как бы притаилась тревога. Узнав красавца, Роже сразу понял, что тревожило этого человека.
«Надо же!.. — зло подумал Роже. — Мой благодетель рука об руку с моим заклятым врагом! Впрочем, какой он мне враг? Просто негодяй, какими полон мир!»
Роже вперил пристальный взгляд в красавчика, и тот, не выдержав, опустил глаза. О, у него были для этого основания! Он, видно, тоже не забыл юнца, которого самым подлым способом обобрал почти на две трети гонорара. Это был форменный грабеж. Но мальчишка Роже Дюваллон тогда плохо разбирался в бухгалтерии. Потом Роже пришел просить отдать его честно заработанные деньги. И тот, похлопав его по плечу, холодно сказал: «Ты еще молод, мальчик, чтобы получать такие деньги. Они могут вскружить голову — из тебя не выйдет даже циркового эквилибриста, не то что спортивной «звезды».
Еще раз встретившись с красавчиком долгим взглядом, Роже понял, что и тот ничего не забыл. Если не считать, может быть, незначительных деталей привычного для него мелкого дела.
Все это узнавание доилось мгновение. Отстранившись от толстяка и сделав шаг назад, Роже взял маленького Жана за плечи, а потом сказал:
— Жан, поздоровайся, пожалуйста, с этим дядей. Мы с ним очень давние и добрые друзья.
Маленький Жан протянул толстому сложенную лодочкой ладошку и гордо произнес:
— Дюваллон-младший...
— Ух ты боже мой! — засюсюкал толстяк.
Он сел на корточки, хотя ему это было нелегко, и долго тряс руку Дюваллона-младшего. А старший тем временем смотрел на второго спутника. Потом медленно, стараясь выговаривать слова почти по слогам, Роже произнес:
— А этому дяде, Жан, руки не подавай. Ни сегодня, никогда вообще. И тем более когда вырастешь. Этот дядя, Жан, удивительный мерзавец. Что такое «мерзавец», я тебе как-нибудь объясню. — И, повернувшись, оба, Дюваллон-старший и Дюваллон-младший, зашагали из ресторана.
...— Эй, Крокодил, давай работай! А то совсем заснешь!
— А кто у нас впереди? — вместо ответа спросил Роже.
— Два швейцарца, чтоб им все гвозди под колеса! — выругался бельгиец. — Везет же этим неженкам!
— А ты бы меньше с коровами целовался, — бросил Роже, — глядишь, и был бы впереди.
— Ты ведь ушел не дальше нашего. Видно, тоже понравились коровьи губы!
Все трое расхохотались. Роже улыбнулся. Но не шутке, а своей мысли.
«Ну, остряк, дай только добраться до финишной прямой, там я тебе покажу коровьи губы! Если не подведет нога, будешь держать за хвост жареного воробья!»
Он вспомнил, как однажды, вот так же поклявшись выиграть финишный спринт, едва пришел вторым — за несколько десятков метров до финишной линии у него судорогой свело ногу.
«В этой гонке мне все-таки легче. В прошлом «Тур Испании» собралось с десяток равных имен. Мы со своей славой и мастерством тогда просто не смогли все уместиться на финишной черте. Мне повезло — я оказался на полколеса впереди остальных...»
Роже с любопытством стал рассматривать шедшего рядом с ним итальянца. Это был тот самый 62-й, везунчик. Правда, он в два этапа растерял свое преимущество — в шпаргалке Роже для 62-го даже не нашлось места. Итальянец оказался бесцветным мотыльком, боявшимся всего, даже собственных причуд.
Последняя четверть этапа не изменила положения в гонке. Они дружно работали, но двойка швейцарцев казалась недосягаемой. Несколько раз «маршалы» провозили демонстрационную доску, и каждый раз между лидерами и четверкой разрыв не сокращался меньше двух минут.
«На чем же работают эти парни? Они что, двужильные? Мы почти в четыре лошадиных силы тянем к финишу а им хоть бы что! Поймали ветер, что ли? Или день их сегодня!»
Роже на всякий случай проверил по своему кондуиту, не подвела ли память. Все точно: швейцарцев не было даже в десятке. Роже мог отпускать их на пять минут без всякого риска. Эта мысль настолько успокоила Роже, что перед финишем он дал «петуха»: начал слишком затяжной спурт. У него не хватило дыхания, он скис перед самой линией и в результате оказался лишь шестым. Роже со злостью бросил свой номерок помощнику судьи, но тот схватил его за руку.
— Вы должны идти на анализ. В том доме, за углом на первом этаже. — Он ткнул в сторону ближайшего особняка своим костлявым пальцем.
Когда Роже вошел в большую комнату с огромными столами, заставленными знакомыми бутылями толстого желтого стекла, скандал только разгорался.
— Я не буду мочиться в комнате, где ходит полсотни посторонних людей! — на плохом французском языке кричал швейцарец. Судя по темпераменту и произношению, уроженец итальянских кантонов.
— Подумаешь, какой пуританин! — сказал главный врач. — Мочиться на обочине «хайвея», по которому текут десятки машин, вы можете?
— Что, что он сказал? — не понимал швейцарец.
— Он сказал, — вставил Роже, — что есть шестьсот сорок миллионов планет типа Земля только в нашей Галактике, и потому исключительность человека аннулируется.
Товарищ швейцарца по команде лишь упрямо и молча тряс головой, не слушая никаких доводов.
«Совсем ошалели ребята! Какая знакомая картина! Давно ли я сам петушился под стать им?»
Роже решил не вмешиваться, а посмотреть, что из скандала получится. Первый швейцарец подскочил к Крокодилу.
— Роже! Вы всегда были против допингового контроля! Объясните им, что я никогда не мочился, как собачка у всех на виду.
— Это потому, что вы слишком редко выигрывали этапы, — спокойно ответил Роже и сам ужаснулся своей жестокости.
— Я устал, — горячился швейцарец. — Потом, мне совсем не хочется это делать. Во мне не осталось жидкости. Понимаете, не осталось?
— Выпейте пива...
— Но это унизительно...
— Деньги, которые вам платят за победу, стоят того унижения. За них можно помочиться и на Елисейских полях...
— Мы профессионалы и имеем право делать что хотим! — прокричал швейцарец.
— Что касается моих ребят, я могу дать голову на отсечение — они не сделали ничего дурного. У них хватило бы сил пройти еще половину такого этапа. Гонщики — солидные люди, — начал горячиться и менеджер швейцарской команды. (Это показалось Роже подозрительным.) — Гонщики делают такую же работу, как представители самых опасных производственных профессий...
— Вы меня не уговаривайте, — пытался остановить швейцарского менеджера главный врач. — Правила есть правила. Семь этапов они действовали — будут действовать и впредь.
— Мы не против правил. Мы против узаконивания правила, которое позволяет людям постоянно думать, что мы подонки!
— Глупо! Честному человеку нечего бояться, что его будут подозревать. Анализ лишь подтвердит его честность. А ваше поведение будет обсуждаться на судейской коллегии. Гонщик должен знать, что существуют писаные и неписаные законы спорта. И победители должны давать молодежи хорошие примеры, а не дурные...
Прекрасно понимая всю бессмысленность спора, особенно для швейцарцев, и чтобы как-то разрядить накалившуюся обстановку, Роже сказал:
— Даю хороший пример. — И пошел к бутылкам.
Швейцарский тренер продолжал горячиться:
— Если никому не верить, добро умрет, а зло превратится в варварскую, разрушительную силу...
Роже не стал слушать, чем кончится спор. Он пошел одеваться и вместе с командой поехал домой.
— Оскар, возьмите, пожалуйста, мой чемодан с грузовика — мне нужен выходной костюм. Хочу погулять с Мадлен.
— Ладно, — сказал Оскар. — Ты ложись-ка быстрее на стол к Дюку. Были судороги?
— Нет. Опять забулькало колено.
Когда Крокодил укладывался на массажный стол, в комнату ворвался Оскар.
— Слышишь? Анализы показали, что оба швейцарца принимали допинги. То-то они шли как на электрической тяге! Когда их приперли к стенке, молодцы прикинулись дурачками, как обычно заявив, что не знают, откуда у них в моче бензадроловые.
— Ты вчера как в воду смотрел, предупреждая Вашона. Я и то чувствую на этапе: идем ходко — вчетвером двоих догнать не можем...
— Врач разыскал менеджера швейцарцев и напомнил о клятве головой. Тот лишь пожал плечами: дескать, гонщики не всегда посвящают тренера в личные секреты!
— Если все подтвердится, — сказал Роже, — и молочно-кондитерский король, влюбленный во Францию, захочет перенести сюда и наши законы, парни могут получить по пятьсот долларов штрафа.
— Или год тюрьмы каждый... Нет худа без добра. Ты схлопотал себе четвертое место и бонус.
— Предпочел бы остаться на шестом. Жалко ребят. Зарвались, потому что так не хотели упускать коровий гандикап.
Массажист закончил обработку ног и повернул Роже лицом книзу. Говорить стало неудобно, и Оскар встал.
— Пойду послушаю, что сейчас будет на судейской коллегии. Приглашают всех менеджеров. — Оскар направился к выходу.
— Не забудь про мой чемодан! — крикнул ему вдогонку Роже.
Более получаса пробегал Оскар в поисках чемодана Роже, но нигде не нашел. Ни в грузовике, ни на складе, ни в общежитии. Он даже подумал, что чемодан закинули в отель, где жила Мадлен. Позвонил ей. Но чемодана не оказалось и там. Времени до совещания уже не оставалось, и Оскар кинулся бегом к отелю «Виннипег». Комиссар Ивс уже держал вступительную речь:
— Конечно, можно двояко смотреть на допинг. С одной точки зрения — рассудочной и с другой точки зрения — эмоциональной. И здесь, конечно, есть о чем поспорить. Второй взгляд привел к тому, что все настоятельнее стало звучать требование легализовать допинг. Нас интересует третья сторона вопроса. А именно: чистота нашей гонки...
— Чистота молока, — кто-то подал голос с места.
Ивс оставил реплику без внимания.
—...Что такое спорт? Это состязание человека с человеком или человека с химической промышленностью? У науки надо взять самое лучшее. А именно: соревнование человека с человеком должно проходить с такой же чистотой, с какой проводятся научные эксперименты.
Собрание проходило в холле с мягкими глубокими креслами, в которых почти полностью тонули сидевшие. Оскару сначала показалось, что Ивс выступает перед пустующими креслами.
— Да-да, только при условии, что все имеют одинаковые возможности, можно сказать, кто действительно сильнейший. Вот почему все больше и больше узакониваются условия, в которых должны проходить соревнования. Нарушение регламента, в частности употребление допинга хотя бы одним из спортсменов, ведет к уничтожению самого духа спорта. Вот почему мы решили принять суровое решение и дисквалифицировать швейцарских гонщиков. Это решение вступит в силу сразу же, как мы получим результаты контрольных анализов из университетской лаборатории Монреаля.
Ивс не прерывал своей скоропалительной речи, словно боялся остановиться — не дадут договорить до конца.
— Есть вопросы? — спросил Ивс. — Нет? Прекрасно. Тогда прошу объяснить происшедшее своим мальчикам. Если они вздумают так же шутить с допингами, то будут сниматься с гонки немедленно. Хочу напомнить, что в таких случаях все заработанные деньги аннулируются, а снятая команда отправляется в Европу за свой счет...
После столь же короткого, сколь и решительного совещания Платнер отправился в бар обсудить с коллегами «новые аспекты в сложившейся обстановке», как любил выражаться Жаки.
Гонка во второй своей половине — уже необычная гонка, по самой сути: нервы напрягаются до предела, усталость начинает сковывать волю и ум... В дни «пик» каждая мелочь, каждое пустячное слово и умом и сердцем воспринимается гиперболизированными во сто крат.
Прождав чемодан около часа, рассвирепевший Роже пошел искать его сам. Он с трудом нашел чиновника, отвечающего за багаж, но тот заявил, что Роже пришел слишком поздно и он ничем не может ему помочь. Только завтра утром, когда все вещи вновь будут собраны в грузовик, он выдаст ему его чемодан.
В таком-то настроении на обратном пути к своему духовному колледжу Роже натолкнулся на утреннюю фанатичку. Будто заведенная долгоиграющая пластинка, с которой лишь на время сняли адаптер, она заговорила, вцепившись в Роже обеими руками:
— Это такое счастье — ездить на состязания! Конечно, это серьезное испытание и физическое и нравственное, когда ты становишься победителем и все на тебя смотрят! Многое усложняет спортивную жизнь. Взять, например, мужа. Если его нет со мной, мне гораздо труднее выступать на соревнованиях. Я чувствую, будто половина меня самой осталась где-то. Такое же ощущение у одной моей подруги...
Странное дело, первое желание Роже — сказать этой дуре все, что о ней думает, и не в самых изысканных выражениях, — постепенно прошло. Он смиренно шагал с ней рядом.
«Уродина ты проклятая, лежала бы на перине рядом с мужем. Нет, понесло тебя в седло. Что ты понимаешь в велосипеде! Твое дело рожать детей да ублажать мужа, коль нашелся чудак, решивший на тебе жениться!»
— К тому же, — продолжала велосипедистка, — Чарли сам готовит мою машину для гонки, и я в ней совершенно уверена. Знаю, все будет сделано прилично. В гонке мне тогда гораздо спокойнее. Не потому, что считаю, будто наши механики работают нечестно. Совсем нет. Просто личная заинтересованность и свой глаз всегда лучше.
— А муж сейчас с вами? — спросил Роже в слабой попытке остановить бесконечное словоизлияние.
— Нет. Он не смог приехать. У него дела. А что? — вдруг спохватилась она.
— Да нет, ничего, — неопределенно ответил Роже.
— А то я здесь совершенно свободна, — деловито сообщила велосипедистка и сморщила рожицу.
Но, видно, не надеясь на силу собственных чар, она снова заговорила о своем:
— Однажды перед финалом гонки я страшно замерзла и была голодна. По программе было трудно представить, когда придется выступать. От этого, вы знаете, зависит, что есть, — обычно перед гонкой я съедаю бифштекс...
Роже закрыл глаза, вдруг представив себе, как редкие и острые зубы Велосипедистки-Гаргантюа впиваются в полусырое мясо.
— Тогда же я не могла есть ничего. Даже сахар. Он расслабляет, вы знаете? К тому же я не великая любительница сладкого. Мне больше удовольствия доставляют мужчины — настоящие мужчины, сидящие в седлах...
Это уже было ничем не прикрытое приглашение на продолжение знакомства. В любой другой момент Роже бы передернуло от предложения такой каракатицы, но сейчас он обреченно подумал:
«А почему бы нет? Проклятый Оскар! Ты, и только ты, виноват во всем. Видит бог, я хотел провести вечер с Мадлен и пойти с ней в какой-нибудь славный ресторанчик. А получилось вот что...»
Роже спросил:
— А до отеля, где ты остановилась, далеко?
— Рядом, два шага...
XI глава
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
Все утро только и говорили, что о допинге. Анализы контрольных проб подтвердили наличие бензадроловых — оба швейцарца были дисквалифицированы.
Проштрафившиеся швейцарцы — весельчак, шумный и сейчас, и его молчаливый спутник, весь заплаканный, — собирали вещи. Поскольку сборы проходили в общем зале, на глазах «поезда», готовившегося к старту, страсти — по крайней мере словесные — накалялись с каждой минутой. Роже прекрасно знал психологию толпы. И чувствовал, что достаточно одной искры, чтобы полыхнул всепожирающий огнем бунт.
«Чего галдеть?! Надо было сразу же после финиша спокойно сдать мочу, а попались — прикидываться дурачками. После скандального нежелания сдать пробы кто же поверит в невиновность! Однажды Форментор, сам Форментор, попытался обойти контроль, и то его заставили подчиниться. Правда, в телевизионном интервью он подпустил организаторам ежа в постель, заявив, что все мы, профессионалы, принимаем различные стимуляторы. Так это сказал Форментор. Он мог себе позволить такое признание».
Роже с улыбкой вспомнил, как выступил в защиту Форментора.
«Я сказал тогда администраторам от спорта, что пора пересмотреть глупый закон о допингах и серьезно взглянуть на профессию гонщика. Прямо спросил эту обезьяну-президента, проверяет ли кто-нибудь его мочу в конце рабочего дня. У него так глупо вытянулось лицо! И я добавил, что нам многое «нельзя»!
А чем закончился весь шум? Да ничем. Хозяева сделали как хотели. Я и Форментор лишь потеряли деньги и должны были работать вдвое больше, чтобы оплатить неустойки по контрактам. А с вами, сопляками, Вашоны живо разделаются! Надо подойти к швейцарцам, — подумал Роже, — и сначала к тому, заплаканному. Мало приятного в положении ребят...»
На соседней койке Макака, судя по тому, как внимательно слушал его Эдмонд, рассказывал новый анекдот.
— Жаки, — тихо окликнул Роже, — не знаешь, как зовут того печального швейцарца?
— Который все плачет? — переспросил Жаки. — Кажется, Рочер. — Жаки нашел листок среди бумаг, наваленных невесть когда и для чего на тумбочке возле кровати, и подтвердил: — Да, точно, Рочер.
Крокодил встал и подошел к швейцарцу. Тот молча вытаскивал из фирменного мешка запасные велотуфли, носки, бандажи, какие-то коробки и пакетики — целую аптечку.
«Рановато, парень, перешел на химию. Без нее, правда, нам нельзя, но и злоупотреблять вредно!»
— Хэлло, Рочер! — Крокодил осторожно взял его за плечо; но даже от легкого прикосновения тот содрогнулся всем телом, словно обрушился тяжелый удар. — Хэлло, Рочер, не унывай! Приятного, конечно, мало, но без гадостей наша жизнь не бывает...
Растроганный Рочер взглянул на Роже почти по-собачьи благодарными глазами.
— Ах, месье Дюваллон, если бы вы знали, как это тяжело! Все в гонку, а ты — домой! Я предпочел бы сейчас идти последним, но со всеми...
Вокруг стали собираться гонщики из других команд. Многолюдный митинг не входил в планы Крокодила.
— Может, пройдемся минут десять? — предложил Роже.
— Охотно! — Швейцарец бросил на кровать все, что держал в руках.
Они вышли во двор. Огромный бело-голубой бензовоз заправлял столпившиеся вокруг него ненасытным стадом машины гонки.
— Знаете, месье Дюваллон, этот анализ сломал мне жизнь. Я еще молод, но уже семь лет работаю в велоспорте. А что я буду делать теперь?
— Пустое! Все скоро забудется. Кто из нас не бывал и в более сложных передрягах? Конечно, администраторы от спорта попьют твоей крови. Но обойдется... Не переводятся же гонщики-холостяки, хотя многие велоклубы предпочитают брать на работу женатых гонщиков — известно, что мужчины под женским каблуком работают лучше.
— Я не о хлебе... По профессии я краснодеревщик и всегда смогу себя прокормить. Но как без гонки, без ребят, без спорта?
Они сели за столик небольшого кафе, выставленного прямо на улице. Рочер, не сдерживая слез, механически помешивал ложечкой кофе.
— Только не давай журналистам пищи для сплетен. Мой совет: держись одной версии, как бы неправдоподобна она ни была. Ложь, повторенная сто раз, становится истиной...
— Клянусь, месье Дюваллон, мне нечего скрывать. Прошу вас, поверьте хотя бы вы. — Он умоляюще посмотрел на Роже, еще не очень понимая, с чего это сам Крокодил выказал к нему столько участия. — Не знаю, откуда взялся допинг...
— Что ты пил во время гонки?
— Ничего. Принял несколько обезболивающих таблеток одной итальянской фармацевтической фабрики...
— И конечно, подпольной?
— Кто ее знает...
— Вот это-то как раз надо знать точно. А то живо останешься без лицензии.
— Кому она нужна после такого позора...
— Позор — еще не смерть! Следует помнить, что таким путем нередко убирают строптивых. Однажды чуть не расправились со мной. Но пронесло. В тот раз, — поспешно добавил Роже.
— Все равно мне реветь да реветь, — вдруг по-бабьи признался Рочер и дернул носом, скорей от жалости к себе, чем от желания заплакать всерьез.
— Помнишь скандал с Форментором? — Роже решил отвлечь Рочера рассказом. — Проведя семь часов в седлах, мы тоже заявили, что не в силах пройти медицинское освидетельствование. Тогда-то и решили применить к нам новое правило: не прошел испытания — считаешься нефинишировавшим. Мы дружно посмеялись над федерацией, но веселились всего один день. Нам воткнули по два месяца дисквалификации... — Роже умолк, будто пытаясь сегодня, спустя столько лет, попробовать на зуб горечь тех дней. — Только Форментору дисквалификация обошлась в миллион старых франков. Мы закрутили хвостами. Один объяснил, что не нашел пункта проверки. Другой сказал, что выпил десять бутылок пива, но так и не мог сдать анализ.
Роже взглянул на большие уличные часы: до старта оставалось сорок пять минут. А он все не решался сказать, что ему пора. Боялся обидеть парня.
Об этом тяжелом ощущении Крокодил вспоминал в начале этапа несколько раз.
Сегодня «поезд» работал дружно, и было похоже, что вряд ли кому удастся легко уйти в отрыв. Возможно, дисквалификация швейцарцев придала гонке особый острый привкус. Возможно, сказалось время — пошел уже девятый этап.
Пожалуй, больше всех сожалел, что в гонке нельзя взять тайм-аут, Мишель. Смешное, до трагичности, положение — геморрой. Платнер, посоветовавшись с врачом, настаивал на нелепейшем, со спортивной точки зрения, решении — сойти.
«Это рок, — говорил Оскар, — и против судьбы не попрешь!»
Мишель понимал безвыходность сложившегося положения. Понять нетрудно! Гораздо труднее смириться с тем, что все усилия, затраченные на подготовку, усилия, затраченные уже в самой гонке, пропали впустую. Это и обидно и горько. А идти вперед — значит поливать бесконечную ленту шоссе собственной кровью. Тем не менее Мишель твердо решил рискнуть.
До старта постарались принять кое-какие меры. Роже отдал Мишелю единственный оставшийся у него замшевый тампон и внимательно присматривал за товарищем на первых милях пути.
Вначале Мишель держался молодцом, и Крокодил успокоился. Но, увидев, как по ноге Мишеля поползла кровавая полоса, размываемая потоками пота, немедленно перебрался к нему поближе. Мишель шел бледный, широко открыв рот, будто задыхался, темные глазницы провалились.
— Плохо? — бросил Роже.
— Да, — чистосердечно признался Мишель.
Несколько секунд они катились рядом. Крокодил видел, как трудно Мишелю держать даже такую низкую скорость. Роже мучительно искал слова, способные убедить Мишеля в разумности самого неприятного решения и в то же время не обидеть.
— Мишель, — Роже положил руку на руль товарища, — ты теряешь слишком много крови... Нам будет очень трудно без тебя. Но это не последняя гонка.
— Я понял, — услало улыбнулся Мишель. — Пожалуй, мне все равно до финиша не дотянуть.
Он не хотел признаваться, что уже несколько раз цветастое марево застилало глаза и однажды он чуть не сел колесом на чужую педаль. Признаваться в собственной слабости всегда неприятно.
Роже потрепал Мишеля по голове потной перчаткой, и от этого жеста шапочка сползла на глаза. Мишель сдернул ее резким движением и замахал ею над головой.
Крокодил не оглядывался. Он знал и без того, что происходит сейчас сзади: с трудом разогнувшись, Мишель тихо катится по обочине и только теперь беспрестанно рассматривает окрашенные кровью ноги. И ощущает неприятно хлюпающую в туфлях жидкость, Сзади на него накатывается амбулатория и французская «техничка» — единственная машина во всем караване, в которой до конца понимают, что происходит с этим славным французским парнем.
«Еще одна горькая байка для Цинцы. Она и так знает их тысячу. Теперь будет тысяча и одна. Ну что ж, Мишель, мы как на войне: рядом падают товарищи, и счастье, если не упал сам. Рочера сняли... Ты сошел... Не раз и я был близок к поражению.
Та чудовищная испанская гонка в крутолобых и жарких Пиренеях... На меня обрушилась лавина неприятностей. На первом этапе засиделся на финише, на втором — прокололся, на следующем — попал в завал, на четвертом — в еще более серьезный завал и поранил колено, на пятом и шестом — прокалывался, на десятом тоже, и, наконец, на последнем этапе отказал переключатель, и я тридцать миль шел по горам почти на одной передаче. В той гонке у меня было проблем едва ли не больше, чем за всю мою предыдущую жизнь профессионального гонщика. Между прочим, на финише оказался тринадцатым!.. Странное дело, — подумал вдруг Роже. — Все люди как люди. Вспоминают обычно о победах, а мне почему-то в голову лезут воспоминания о неудачах. Это, может, и поучительнее, но куда неприятнее...» Роже выбрался в головку «поезда» одновременно с догнавшей «техничкой».
— Мишеля отправили в госпиталь! — встревоженно прокричал Оскар. — Он потерял слишком много крови... Слишком много!.. Я говорил: не надо было стартовать!
— Мишель держался молодцом, — ответил Роже. — Никому не хочется упускать даже единственный шанс. Сам знаешь.
— Как будете без Мишеля?
— Думаю, Эдмонд и Гастон — достаточная поддержка.
— Не рвись сегодня. Поберегись!..
«Где уж рваться! Только на первой половине этапа казалось, что сегодня катиться легко. Старт всегда легкий, а финиш тяжелее танталовых мук. Да еще эта велосипедистка душу помотала». Роже с гадливостью вспомнил о своих вчерашних похождениях.
Он отвалился от «поезда» и прижался к машине.
— Мадлен, выходи, прокатимся вместе! — озорно крикнул он в открытое окно.
Мадлен высунула голову наружу, и встречный ветер в одно мгновение превратил ее прическу в поваленный ветром сноп, Поправляя пышные волосы рукой, под которой они бились словно живые, Мадлен тихо улыбалась мужу.
— Скоро конец, — невесть почему сказала она.
— До конца еще как до Парижа! — Ему нестерпимо захотелось дотронуться до Мадлен, но это грозило двадцатиминутным штрафом.
Менеджер любой команды мог вполне обоснованно заявить протест, будто Крокодил использовал «техничку» в качестве буксира. Поди потом доказывай, что ты не рыжий.
— Через десять миль начинаются примы, — напомнил Жаки, перегнувшись через спинку сиденья. — Переключатель работает нормально?
— Пока да...
Вперед дернулись два итальянца и швейцарец. Бросив «техничку», Роже стремительно кинулся следом. Атака оказалась ложной, но возвращаться к «техничке» не хотелось. Он подстроился к Гастону и Эдмонду.
— Кто попробует примы? Готов прокатить...
Оба не отвечали.
— Отсидимся — так понимать? — спросил Роже и переключил трещотку. Начинался последний, но затяжной подъем.
— Я готов, — неохотно, словно шел на совершенно обреченное дело, согласился Эдмонд.
— Мишель с лучшим настроением садился в амбулаторию, — съязвил Роже.
Он острее всего презирал трусость и бесхарактерность. Эдмонд вспыхнул и зло дернул рулем, приглашая Роже выполнить свое обещание — как следует раскатить.
После того как Роже почему-то поспешно бросился вперед, даже не кивнув на прощание, Мадлен взяла апельсин и забилась в самый угол сиденья. Сочные дольки тонкокожего плода истекали золотистым соком. Он капал на платье, колени, тек по рукам, но Мадлен не замечала. Она прожевала апельсин, толком не почувствовав его вкуса. Достала из-за спины последний номер журнала «Воог» и принялась разглядывать броские фотографии моделей одежды. Наткнулась на советы известной парижской модельерши. Заинтересовалась.
«Не покупайте все, что понравится. Каждая вещь в вашем гардеробе должна быть значительной. Особенно если вы стеснены в деньгах. Выберите для сумок и обуви один-два цвета, но элегантных. Гораздо важнее подогнать под себя старое, чем покупать новое».
«А я? Что делала я? Долгие годы совместной жизни с Роже старалась подогнать эту жизнь под себя. Никогда не хватало времени сделать что-то новое, куда-то прорваться, чего-то добиться. И жизнь проходила мимо... Сама жизнь, с ее основной и важнейшей радостью — радостью бытия».
Она взглянула на Жаки.
«Жаки начинал жизнь труднее, чем Роже. Как мило он рассказывал об этом. И как многое понятно мне и близко. Вряд ли Роже был бы так решителен в положении Жаки: чтобы уехать в Бельгию на тренировки, он продал домик, оставшийся от отца, и все деньги потратил на осуществление заветной мечты — стать профессионалом. Господи, ему приходилось иногда питаться только тем, что собирал плоды, оставшиеся в поле или саду после уборки!
Я забыла, почему он не стал гонщиком? Ах да, если он как-то сводил концы с концами, то, естественно, здоровье от этого не улучшалось... Милый парень! Все-таки он нашел себя. О нем кругом говорят как о прекрасном механике, и он, видно, хорошо относится к Роже. Хотя тот никогда не говорил мне, что они дружат с Жаки. Милый парень...»
Мадлен смотрела на широкую, чуть сутулую спину Жаки, дремавшего почти незаметно. Заглянула в лицо: глаза Жаки были полузакрыты, а все тело его как бы находилось в постоянной готовности к броску. Она поймала себя на мысли, что думает о Жаки, пожалуй, чаще, чем требуют их отношения взаимной симпатии.
При этом Мадлен становилось как-то тепло, и совсем не хотелось думать о Роже, о том, что бы случилось, если бы она вдруг как девочка влюбилась в Жаки. Произнеся даже мысленно слово «влюбилась», Мадлен ясно ощутила, что это не случайно: она действительно относится к Жаки больше чем по-дружески. Он такой мягкий, такой домашний, такой уютный, с ним так весело... Она вспомнила жизнь с Роже — жизнь, полную одиночества и ожиданий, трудностей и обмана.
«Эта бестия журналистка ведет, себя так, будто уступила мне мужа только на время гонки, на которую я попала случайно. Святая мадонна, неужели у них все это началось так давно, когда об этом мне рассказали впервые?!
Оправдываясь, Роже объяснил, что должен делать паблисити, а журналистка, пишущая о велосипеде, — находка почти уникальная, обладающая огромной рекламной потенцией. Ах, Роже, Роже!.. Зачем мы живем вместе? Уже осталось так мало общего, что брак бессмыслен. Тебе приходится постоянно лгать, мне — делать вид, что верю каждому твоему слову. Прежде эта фальшивая вера давалась мне с таким трудом, что я неделями не находила себе места. Но потом внезапная ноющая боль спала, утихли сомнения. И каждый новый обман принимался все с большим безразличием. Ах, Роже, Роже, если бы ты был повнимательнее, без труда заметил, как охотнее в последние годы я мирюсь с твоей ложью! И тем охотнее, чем она нелепей...»
Оскар прервал размышления Мадлен:
— Не спишь? Хочешь посмотреть, как Роже будет проходить прим? Самая высокая точка гонки!
— Мне все равно, — равнодушно сказала Мадлен.
— Давай, давай пройдем на подъем, — поддержал Жаки предложение Оскара. — Если не посмотреть, то хотя бы размять ноги. Надоело сидеть. — Жаки обернулся назад. — Мадлен даже побледнела без воздуха в этой керосинке.
Ей было приятно это пустяковое внимание Жаки. Она незаметно погладила тыльной стороной ладони его желтую колющуюся щеку.
Оскар, получив разрешение Ивса, вышел из строя машин и, набирая скорость, рискованно прошел вдоль всего «поезда».
Гонщики катились плотной цепочкой, и Жаки едва успел сосчитать французов.
— Вроде ничего идут, — неопределенно сказал Жаки.
— Вся борьба впереди!
Оскар на такой же высокой скорости обогнул директорскую машину, и сзади раздался усиленный динамиками голос Каумбервота:
— Осторожно, Оскар! Не оставьте Крокодила вдовцом!
«Техничка» уперлась в цепь полицейских мотоциклов. Они, как автоматические ворота, плавно раздались в стороны и тут же сомкнулись вновь, буквально за багажником «доджа».
— Силен рыжий! — восхищенно заметил Жаки. — Сидит на своем мотоцикле, как у любовницы на кровати, — самодоволен и горд! «Техничка» за десять минут одолела весь серпантин тяжелого и долгого подъема.
— А если что-нибудь случится сзади? — осторожно спросил Оскар. — Не легкомысленно ли мы ушли?
— О больном ни слова! — цыкнул Жаки, но было видно, что экскурс на вершину прима его тоже тревожит. — Если что-то случится на подъеме, общая «техничка» подберет. Обойдется...
Оскар выехал на круглую и совершенно лысую вершину.
Там уже стояло пять-шесть официальных машин «Молочной гонки» судейская, телевизионная и несколько автомобилей с гостями. Возле телевизионной машины Мадлен заметила Цинцы — та что-то диктовала на магнитофон.
Оскар поставил машину в низкую впадину, заставленную другими автомобилями.
— Лучше отпаркуйся у дороги, — посоветовал Жаки. — Когда гонка пройдет, легче будет убраться первыми. До каравана.
Совет был разумным, и Оскар перегнал машину на новое место.
Открыв дверцу, Мадлен сразу же ощутила, что находится на вершине. Солнце, сиявшее за толстыми стеклами машины, и тепло кабины создавали иллюзию жаркого дня. Так, похоже, и было внизу. Но здесь, на вершине, холодный, старавшийся сдуть вниз ветер рвал волосы, одежду и противно хлюпал огромным бело-голубым полотнищем, обозначавшим линию финиша. Вышедший Жаки сделал несколько приседаний и подошел к Мадлен.
— Возьми мою кожаную куртку и застегни, а то продует. Они еще не скоро сюда доберутся. И пойдем вон на тот утес — там хоть и ниже, но зато видна вся трасса.
Жаки взял ее под руку, и Мадлен почувствовала себя гораздо спокойнее, словно и не было ощущения высоты, и свирепости враждебно настроенного ветра, и мерзкого осадка на душе.
Цинцы уже стояла на утесе. При виде ее Жаки смутился даже больше, чем Мадлен. И это не осталось незамеченным для всех троих.
— Хэлло! — приветствовала Цинцы — Отсюда потрясающий вид!
Она повела рукой, словно ее жест преображал округу.
А картина действительно открывалась волнующая. Белые и курчавые, как пудели, стриженные сумасшедшим парикмахером, бежали под ногами вокруг суетливые облака. В долгих синих просветах виднелось небо — над головой и рядом, на уровне плеча. Под косыми лучами солнца монотонная картина долины вдруг вспыхивала одинокими серебристыми искрами — светились окна домов, ветровые стекла почти невидимых автомобилей.
Дорога вилась, будто по гигантскому обрывистому кратеру. Мадлен вздрогнула и не поверила глазам: длинная, неимоверно растянутая, разбитая на одиночки и группки тянулась перед ней, как на волшебном экране, вся гонка.
— Поздравляю, Мадлен! — обратилась к ней Цинцы. — Роже идет первым с большим отрывом.
Она протянула Мадлен тяжелый морской бинокль. Мадлен долго не могла с ним справиться: сначала свести бинокуляры, потом настроить, а потом попасть на гонку.
В двух совмещенных кругах то показывались выхваченные крупно камни, то все заливало белое молоко облаков. Гонщика она поймала в поле зрения внезапно. И это был Роже. Был рядом, такой большой, что Мадлен поддалась ощущению оптического обмана и протянула руку проверить: не мираж ли это? Роже стоял в седле, почти припав к рулю и выгнув спину. Любой специалист, увидев, как лез Крокодил по склону, сказал бы, что это идет первоклассный гонщик. Идет легко и смело. Но Мадлен не понимала ничего. Ее вполне устраивало, что Роже жив и, судя по всему, здоров. И она принялась рассматривать всю гонку — людей, машины, зрителей. Только бы не разговаривать с Цинцы! Не было оснований обращаться с ней нелюбезно. По крайней мере, формально. Но говорить с любовницей мужа как-то не очень приятно...
Роже тем временем взял уже половину подъема. Он, конечно, не мог знать, что в один из моментов, когда, обливаясь потом, успешно уходил от «поезда» для выигрыша самого жирного прима — с полутораминутным бонусом, — его рассматривают столь внимательно обе женщины, которых он любил почти одинаково. Если любил вообще...
Роже выигрывал прим в отличном стиле. Он шел одинаково сильно как в горах, так и на равнине. Чувствовал себя одинаково удобно и на асфальте, и на самой грубой щебенке. Роже твердо знал основное тактическое правило дурных дорог — на них всегда удобнее сражаться в одиночку: завал не бросит тебя в дорожную пыль. Это делает победу независимой от воли других. Любая группа гонщиков больше десятка всегда идет под дамокловым мечом катастрофы. Гарантировать безопасность в «поезде» просто невозможно: никто не знает, что произойдет с ним в следующую секунду. Когда салажонок от усталости «поплывет», подобно боксеру после сильного удара, он может наделать таких бед, что на месяц ближайший госпиталь обеспечит работой. При этом не исключено, что найдется работенка и для похоронного бюро. Даже классный гонщик «складывает» переднее колесо на невесть откуда взявшейся яме, скрытой от глаз тонкой пленкой воды.
За деревней, оставшейся лежать в двух милях позади, Роже, итальянец и швейцарец пытались атаковать каменистый склон. Такие горушки среди гонщиков зовутся «чертовым колесом».
Утром, разбирая тактику гонки, да еще на случай, если команда останется без Мишеля, Оскар обратил внимание Роже именно на этот участок:
— Посмотри — полированные булыжники. Есть смысл попробовать именно здесь. Если почувствуешь, что силен, — уходи. Так или иначе, тебе нечего терять — в «поезде» всегда усидишь.
Ему повезло под горой вдвойне. Обильный дождь, хлынувший из грозовой тучи буквально на десять минут, так же внезапно прекратился. Дорога стала скользкой и опасной. При сильном толчке чувствовался юз заднего колеса — при юзе так горят силы, а с ними и драгоценные секунды. Дождь прекратился, но пелена сырости создавала впечатление, будто он продолжает накрапывать. Грязь немедленно залепила все — и гонщиков и машины. В поисках веселых снимков от гонщика к гонщику заметались на своих скоростных машинах фоторепортеры. Автомобильные колеса действовали как брандспойты — из-под них вырывались крупные леденящие брызги.
Роже знал по собственному опыту, что человек становится во сто крат сильнее, если твердо решил для себя собрать все силы в единый кулак и применить их в подходящий момент. И когда вырвался на примеченный склон, да еще в одиночку, он рванулся вперед. Рывок дался нелегко. Переднее колесо плясало по булыжнику, словно велосипед несся по бесконечным горным хребтам.
Крокодил первым выбрался на вершину. Приветственно помахав всем рукой, он ринулся вниз. К его удивлению, отрыв от следующего гонщика составил всего двадцать секунд. Пятьдесят секунд отделяли от общей группы. И этот ничтожный успех был результатом чудовищного труда. Он хорошо знал силы идущих сзади и совсем не переоценивал свои. Пока шел на спусках, прикинул, что лучше поберечься. На равнине его съедят мгновенно. Хотя у него и есть шанс, жалкий шанс всего в двадцать секунд, за который надо платить кровью. Конечно, Гастон и Эдмонд, если успешно прошли прим, прикроют его сзади. Но уходить без Мишеля рискованно...
«А что, если подождать преследователя и попробовать сохранить отрыв малой кровью? Даже если пройти с лидерами в головной группе, полторы минуты премиальных стоят, чтобы не потерять их в порыве алчности».
К сожалению, вторым оказался гонщик, совершенно выдохшийся в своей безумной попытке настичь Крокодила. Не очень насилуя своего партнера, Крокодил провел гонку так, что «поезд» настиг их перед самым городом. Они мгновенно исчезли в лавине спринтующих гонщиков, словно с камнем на шее бросились в глухой, заросший трясиной старый пруд.
Роже как-то удавалось держаться на острие спринта. Но на повороте он оказался на невыгодной стороне дороги. И все-таки предпринял отчаянную попытку выиграть. Он уступил победителю всего полколеса — сказалось отсутствие сил, оставленных на склоне большого прима, — но приобрел еще полминуты бонификации. Итого: не выиграв этапа, но пройдя его экономно, Роже заработал две минуты времени, по крайней мере, день-два, гарантировавшие ему возможность нести желтую майку.
«Конечно, если ничего не случится» — при этой оговорке Роже вспомнил о Мишеле. Крокодил стоял под душем не двигаясь, собирался попариться как следует. Подумав о Мишеле, он быстро вытерся, оделся и, побросав грязную форму в специальный мешок, пошел разыскивать Оскара. Его нигде не было.
В баре отеля, где размещалась штаб-квартира гонки, одиноко сидел Ивс. Видно, остальные были еще заняты подготовкой сводного протокола.
— Ты сегодня умница, Роже, — сказал Ивс.
И тут только Крокодил заметил, что старик Ивс навеселе.
«Когда же он успел? И часа после финиша не прошло. Сдает старик».
— Спасибо, — поблагодарил Роже. — Случайно не знаете, где поместили Мишеля?
— Случайно знаю.
Самуэл Ивс полез в карман форменного пиджака и молча подал Роже листок. Роже раскрыл записку. На ней были указаны название госпиталя и адрес.
Прежде чем отправиться в госпиталь, Крокодил забежал в колледж, чтобы прихватить чистый лидерский комплект — желтую майку и шапочку.
Госпитальное здание очень напоминало духовный колледж — оба они были выстроены в викторианском стиле из темно-красного, почти коричневого кирпича. Госпиталь производил снаружи довольно мрачное впечатление, а внутри оказался изящно обставленной частной больницей с очень ограниченным количеством коек.
Госпитальные формальности заняли пару минут. Поднявшись на второй этаж, Роже оказался в палате Мишеля. Тот с удивлением, почти с испугом смотрел на вошедшего Роже, и Крокодил вдруг понял — Мишель связал его появление с какой-то трагедией на дороге. Больному и в голову не могло прийти, что через час после гонки сам Крокодил заглянет к нему в госпиталь. Они были слишком неравными партнерами, только волей чьего-то каприза сведенными в одну команду. Между ними лежала пропасть лет и славы.
— Привет, Мишель! — весело сказал Роже, усаживаясь в мягкое кресло сиделки. Он был очень доволен произведенным впечатлением.
Мишель пытался подняться, но слабость позволила сделать лишь неверное движение головой.
— Лежи, лежи, — сказал Роже и вопросительно повернулся к врачу, вставшему в дверях палаты.
— У вашего друга серьезное положение. Это вы настояли, чтобы он слез с велосипеда? — Последние слова прозвучали очень странно для уха профессионала. — Могу вас поздравить — вы спасли жизнь вашему другу...
Это звучало слишком трагически.
— Не смейтесь! Ваш друг потерял много крови и был доставлен к нам почти в критическом состоянии.
Роже испуганно взглянул на Мишеля, жалко улыбавшегося с подушки, и только тогда поверил, что все это говорится вполне серьезно.
— Нормально, — тихо сказал Мишель. — Могло быть хуже.
— Да, — сказал Роже. — Это и мой способ самоуспокоения. Но я рад, что все обошлось. Прими небольшой подарок. Как признание того, что ты много сделал, чтобы я не снял эту майку на прошлых этапах.
Растроганный Мишель протянул руку и начал пальцами изучать ткань, словно его больше интересовало не символическое значение лидерской майки, а фактура материи. А Роже принялся как можно веселее рассказывать о происшествиях на этапе, каждый раз подчеркивая, что Мишель хоть и не по своей воле, но принял мудрое решение — пускай работают другие. Они поговорили о том о сем около получаса, когда Роже спохватился.
— Оскар меня убьет! Я взял «техничку» без спроса, оставив Жаки без инструмента, а нашего менеджера без транспорта.
Оскар нервно ходил по двору и не подошел к машине, пока Роже сам не вылез из нее.
— Что это значит? — грубо спросил Оскар. — Ты ведь знаешь порядок: «техничка» не таксомотор и не семейная телега дочки Вашона. Почему пропустил массаж?
— Я ездил к Мишелю, — сказал Роже, не имея ни малейшего желания пререкаться с Оскаром, который формально был к тому же еще прав.
— Один, все один. Мне бы тоже хотелось навестить парня...
— Сделай это позднее, когда я буду спать. И вообще, Оскар, я виноват, но мне совершенно не нравится твой тон.
Он молча прошел мимо Оскара, почти оттеснив его плечом. Оскар надулся.
После массажа Роже сразу же отправился спать. Он боялся, что так рано ему не дадут заснуть. Но девятый этап укатал многих. Большой зал общежития с высоким балочным потолком был погружен в полумрак. Кое-где в кельях, образованных перегородками, в полный человеческий рост мелькали ночники. Роже с наслаждением нырнул под теплое одеяло. Постель была жесткая, но и она ему показалась сегодня пуховой периной, привезенной когда-то матерью из нормандской деревни.
Из головы все не шли слова Мишеля: «Каждый раз я думаю, что это моя главная гонка. Готовлюсь к ней как к никакой другой. И обидно — вхолостую!»
Роже тогда смотрел на Мишеля и думал:
«А о нас пишут как о людях, не знающих, что такое сомнение. Дескать, железные рыцари железного коня. А мы? Порой беззащитнее цыпленка. О нас говорят, что можем гоняться где угодно и как угодно. А мы на нет сводим трехмесячный труд по причине обыкновенного геморроя. Как-то шел «Тур де Франс», с больной ногой держался на одиннадцатом месте и тоже вдруг вылетел из гонки. И потому хорошо понимаю состояние Мишеля».
«Я не помню, как попал в госпиталь, — рассказывал Мишель, — все двигалось вокруг будто в тумане. Сестра из «Аспро» говорила, что я плакал. Наверно, мне было бы стыдно, если бы я помнил, что делал». — «Это были не слезы слабости, — успокоил Мишеля Роже. — Это были слезы огорчения, что не можешь продолжать борьбу, отдав ей столько ума и сил».
«Да, — думал Роже, ворочаясь с боку на бок, — Мишель буквально чуть не упал с седла. Он выглядел минимум на десять лет старше, чем вышел в то утро на старт. Где-то читал, что проводят испытания для спортсменок — действительно ли они женщины. Пожалуй, и для некоторых наших гонщиков не мешало бы провести проверку — уж больно они слабосильны... Мишель настоящий мужчина...»
Чтобы заставить себя заснуть и не думать о гонке, он прибегнул к проверенному способу — стал считать медленно, словно считал удары колокола, навевающего сон. Роже так и не ощутил границы между реальностью и сновидением — настолько представшие картины были четки и волновали.
Перед ним вдруг всплыло лицо Мишеля, извивавшегося в странном ритуальном танце. Он то танцевал, то пытался почему-то продолжать гонку. На бледном, мучного цвета лице кривилась извиняющаяся улыбка. Потом Роже увидел со стороны себя, и это его нисколько не удивило. Он услышал скрипучий голос невидимого собеседника: «В случае, если тебя, Крокодила, уличат в использовании допинга, то на первый раз дисквалифицируют на три месяца, а при повторении — пожизненно!» Слово «пожизненно» голос произнес нараспев и мерно, будто «аллилуйя». Потом Крокодил увидев себя стоящим перед судом. Беззвучно шепчет судья слова приговора. Но странно.
Роже знает содержание непроизносимой речи — два месяца тюрьмы. Его объяснения, что допинг принимают все, повисают радужным шаром. Чем больше он говорит, тем больше цветастых шаров плывет по залу суда.
«Да, — вторит бормотанью судьи голос, — допинги принимают все, но попался ты. И ты ответишь за свою нерасторопность тюрьмой. Ты, гонщик, всегда идешь на грани смерти и тюрьмы».
Роже протягивает руку, чтобы остановить беззвучное бормотанье судьи, но и судья, и весь зал вдруг исчезают, словно растворяются в воздухе, и рука Крокодила оказывается в руке президента Франции. Он вручает Роже почему-то главный орден соседнего государства — Серебряный Лаурелов лист. Роже не успевает ничего предпринять, как видит перед собой лицо Тома Тейлора и говорит:
«Это был ужасный этап, Том. Ты слышишь, Том? Это я говорю с тобой, но ты не отвечаешь! Лежишь уже там, где мы, живые, только бываем мыслями — тревожными и неясными. Смотри, Том, этот журнал посвящен твоей смерти! Красивой смерти! Видишь, они уже ищут, кто займет твое место. Чудаки! Словно кто-то в мире может занять твое место!»
Том не слушал — он стоял у какой-то серой, уходящей в небо стены и манил рукой: «Иди ко мне, иди!» Роже шагнул к нему и не почувствовал земли под собой, будто велосипед сорвался с обрыва. Он закричал...
Последние звуки Крокодил воспринял уже не во сне. От испуга он как бы проглотил конец крика и затих под одеялом, ожидая, что кто-то услышал его.
Но гонка спала мертвецким сном.
XII глава
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
После тревожной ночи утро принесло новый сюрприз: еще двоих швейцарцев дисквалифицировали за допинг. Это уже был своего рода вызов гонке, и оргкомитет вызов принял: на сегодняшнем этапе в «поезде» пойдет на одну команду меньше.
Странное дело, отсутствие лишнего соперника, кажется, должно радовать, но сообщение о снятии швейцарцев повергло гонку в уныние. И процедура вручения маек перед стартом, и сам старт напоминали скорее похоронную процессию, чем торжественную церемонию. Дисквалификация швейцарцев больнее всего ударила по французской команде. Дело в том, что швейцарцы, лишившись еще двоих гонщиков и проиграв в общем зачете командой почти восемнадцать минут — третий зачетный гонщик, слабенький парнишка-новичок, едва уложился в жесткий лимит времени, — выбыли из борьбы за командный приз. Раньше всех об этом смекнул Жаки. Вчера вечером он договорился через швейцарского механика, что обе команды будут работать заодно. Теперь дипломатическая миссия Макаки теряла всякий смысл.
Это был черный день Жаки. Мало того что вчера из него не получилось Талейрана, из него сегодня получался плохой механик: на первом же подъеме у Роже сломалась машина. Именно машина, а не какая-то ее часть. Странно потянуло заднее колесо, и начали хандрить тормоза. Роже перетрусил и благодарил бога, что почувствовал неполадки тормозов до того, как пришли в большие горы. Ему подали чужую машину. Она была не по росту маленькой, и Роже сидел скособочившись, безнадежно пытаясь устроить на нее свое длинное, нескладное тело. Быстро начал уставать. Никак не удавалось наладить работу ног. Он начал отваливать в хвост «поезда». Прозевал серьезный отрыв и теперь шел в трехстах-четырехстах метрах во второй группе. Впереди — дюжина гонщиков, достаточно сильных, чтобы при желании развить успех и помахать белой ручкой остальным.
С Роже идет всякая мелкота. Пожалуй, со времени первого старта он не видел перед собой таких странных номеров. Впрочем, его спасение не в их мастерстве, а в их широких спинах, отсидевшись за которыми хотя бы полчасика и сменив машину, он покажет всем этим недоучкам, что такое Роже Дюваллон.
Прямо за собой Роже слышит урчание комиссарской машины. Натужный рев мотора невольно наводит на тревожную мысль о том, что будет, если он не достанет уходящих. Те, словно специально объединившись против лидера, вымещают свою злобу сладострастно, по-садистски. Бессилие сильного — самое лакомое блюдо для слабых. Они мстят за славу Роже, за его удачливость, его талант, за его богатство и независимость. Это их час, а не его. Он машет рукой Оскару. Тот подъезжает, весь зеленый от злости.
— Что с моей машиной?
— Будет готова через... — Оскар оборачивается к Жаки, но тот сам кричит из глубины кабины. — Через десять минут!
Роже в ярости трясет головой.
— За это время можно сделать новый велосипед!
— Все будет, все будет, — успокаивает Оскар.
— Прижмитесь ближе и прикройте от ветра — может, мне удастся переползти вперед.
— Но рядом судьи, — в растерянности говорит Оскар и испуганно смотрит в зеркало заднего вида, словно проверяя, не слышит ли комиссар их разговора.
Ивс слышит, но только вежливо улыбается. Он понимает, что это крик отчаяния загнанного животного, не способного избежать опасности, полагаясь только на собственные силы. Но комиссар тоже человек, и он говорит сквозь усилитель:
«Оскар, проходите вперед! Роже, не следует этого делать. Вы понимаете, почему не следует это делать!»
Он повторяет это многозначительно, намекая на представителя международного жюри — англичанина, сидящего в его машине. Англичанин сидит невозмутимо и в то же время напряженно на своем заднем сиденье и смотрит, как корчится в судорогах, словно на инквизиторском костре, лучший гонщик Франции.
«Врешь, старина, ты ведь никогда бы не простил себе такой слабости — не наказать подлость! Конечно, это подлость — униженно тянуться за машиной. Будь что будет! Надо терпеть. Сменят машину — и тогда посмотрим. Ты прав, старина комиссар! Все врут, что судьи беспристрастны. Этот англичанин, по крайней мере, вдвое горячей желает победы своему земляку, чем мне, именитому и удачливому французу!»
Роже делает рывок, превозмогая боль и усталость. Он почти достает отрыв. Метров сорок и не больше разделяет их. Еще одно усилие, и он зацепится за колесо последнего гонщика. И это все... Это отдых. Это возможность бороться дальше, что бы там его ни ждало. Но у него не хватает сил. Самой малости. Он вновь отлетает назад, И вновь повторяет атаку. Но так же безуспешно. И вот уже нет больше никакой надежды достать группу. Он не только это понимает теперь. Он смиряется с этой мыслью. И это самое страшное...
Когда наконец с помощью совершенно растерянного Макаки он снова сел на любимую машину, ему пришлось уже догонять и вторую группу. На это ушли остатки сил. Роже не думал что-то получить, он даже не думал о том, чтобы что-то не потерять, он думал, как бы не потерять все.
Перспектива казалась такой мрачной, что он вновь стал подумывать о сердце. У него было самое настоящее маниакальное представление о своем больном сердце. Когда он только начинал карьеру, это чувство росло вместе с его мастерством. Он жаловался на боли в сердце перед каждым стартом, перед каждой гонкой, в которой потом одерживал победы. Он жаловался товарищам по команде на боли в сердце во время долгого крутого подъема и сам удивлялся, когда уходил вперед. Жаловаться стало для него своеобразным допингом. Во время «Тур Ломбардии» он ушел вперед вместе с двадцатью другими гонщиками. И вдруг на минуту с четвертью остановился у обочины, схватившись рукой за сердце. И не двинулся, пока ему не показалось, что оно бьется нормально. Но затем бог покарал его. Он прокололся и взял колесо с машины, которая не была официальной «техничкой». Потом опять прокололся и сделал то же самое. За что был наказан — снят с гонки. Роже уселся тогда в машину весь в слезах, хотя, конечно, каждый понимал, что такой опытный гонщик, как Роже Дюваллон, не мог дважды взять помощь с чужой машины случайно. Он плакался долго. Может быть, и громкой кличкой Крокодил был обязан именно этому качеству своего характера. Он слишком явно лил слезы, которые оказывались крокодиловыми. Роже лез вперед и выигрывал.
Но потом Роже пришел к тому рубежу — и история с врачом-аферистом сыграла здесь свою роль, — когда ныть стало просто смешным. И никто, только Цинцы — и она интересно рассказала об этом в их общей книге, — не могла оценить то мужество, которое он проявил, сражаясь со своей плаксивостью. Сколько нервных сил отнимала у него борьба с самим собой! Со стоном твердил: «Ерунда, ерунда, у тебя самое здоровое сердце в мире!» И заставил себя на годы забыть о маниакальном страхе. Это был его внутренний подвиг, может быть даже больший из тех, что он совершил на дорогах. Слабость ушла, а кличка Крокодил осталась. И никто потом долгие годы не связывал ее с крокодиловыми слезами. Скорее о пасти с десятками острых зубов напоминала эта кличка. И если сейчас, как утопающий за соломинку, хватался он за объяснение, что это подводит сердце, дело плохо.
Роже был слишком интеллектуален, слишком тонок в своем психологическом настрое. И с годами это стало превращаться в новую беду. Вместо того чтобы лезть вперед, интеллектуал начинает вдруг размышлять о различии между формой и самочувствием.
«Самочувствие, — рассуждал Роже, — это когда возвращаешься с прогулки бодрым и ощущаешь себя хорошо налаженной машиной. Форма — это не только физическое состояние, но и душевное. Скорее комбинации всех лучших качеств в их высшей степени. Даже более сильные гонщики, чем я, сгорали глупо и бесповоротно, потому что каждый раз шли на пределе своих возможностей...»
Перед вторым подъемом группа лидеров хоть и не развалилась, но заметно растянулась. Канадец под номером 86 шел на подъем первым и слишком резво. Он выиграл приз, но измаял себя настолько, что уже плелся по дороге. Скоро его зигзаги стали пугающими. Из подошедшей амбулатории спросили, может ли он идти дальше. Его следовало снять с гонки. Парень это понимал. И понимание безнадежности своего положения, когда он только что был на пороге триумфа, прибавило ему силы. Но ненадолго. На повороте во время спуска, что случается очень редко, он упал, ударился головой о камень, залив кровью все узкое горное шоссе. Пришлось остановить отрыв, чтобы навести на дороге порядок и оказать помощь канадцу.
Роже во главе второго эшелона подскочил к спуску, когда, растащив пробку из автомашин и погрузив канадца в амбулаторию, наконец разрешили двигаться. «Поезд» сомкнулся и понесся вперед, передавая из уст в уста новости о падении, одна страшней другой. Но никто из продолжавших гонку даже не представлял себе, что ровно через час канадец скончается в ближайшем госпитале, так и не придя в сознание.
Теперь, когда они были вместе, Роже мог подумать спокойно, как случилось, что он прозевал отрыв. Конечно, виноват Макака — он по ошибке не поставил на крышу «технички» именно его запасную машину. Только ли Макака виноват? Если быть честным — нет.
«Я сидел слишком далеко сзади когда начался отрыв. Они атаковали, а я прикидывал, кто на оставшихся этапах сможет отыграть у меня почти шесть с половиной минут. Но пока я думал об этом, они ушли еще раз, и догонять было поздно. Помог случай... Это уже странно, когда такому несчастливцу, как я, начинает улыбаться фортуна.
А ведь могло обойтись без фортуны, будь под боком Том. Он делал все: вел, атаковал, блокировал. Он одно время был для меня чем-то средним между рабочей лошадью и ангелом-хранителем. Боже, какое это было время! — подумал Роже с внезапным приступом тоски. — Мы были тогда молоды, веселы и беззаботны. Груз славы не давил на тебя, и ты никому ничего не был должен!»
Сильный порывистый ветер, встретивший «поезд» по выходе из лесного массива, окончательно охладил горячие головы. Только редкий, глупый молокосос в запале вырывался метров на сто, с тем чтобы, не выдержав борьбы с ветром, откатиться за спины соперников.
«Все, что случилось сегодня с моей машиной, — это конечно же и вина Оскара. Платнер совсем перестал «ловить мышей». Тут такая дорога, что каждая мелочь способна перечеркнуть труды. Менеджеры тоже должны работать. Нам не нужен авторитетный красавчик со славным спортивным прошлым, который после каждого этапа усаживается в местном кабаке и за стаканом вина рассуждает о трудных победах и, тяжелой жизни. Хотя чего это я уж так навалился на Оскара? От усталости, наверно. Он плох, но не хуже других. По крайней мере, может жить одной жизнью с нами: нет большой разницы в годах. А этот старый песочник в канадской сборной! Этот папаша Франс с грелкой! Впрочем, все идет к концу. Наши дети, наверно, смогут увидеть первого человека на Марсе и последнее дерево на Земле».
Роже размышлял, подозрительно оглядывая соперников. Не виделось ясных симптомов, что «поезд» очнулся от нервного шока.
«Меняется жизнь, меняется отношение к велоспорту. Теперь почти не осталось папаш Франсов, вся роль которых в постоянной опеке да повторении призывов: «Давай нажми, твоя страна смотрит на тебя!» Это анахронизм девятнадцатого века. Теперь все мастера рассматривать любую велосипедную проблему с позиции высокой теории. Плохо, что далеко не все, как Оскар, специалисты в области сердечной терапии. Я думаю, теперь нужны скорее менеджеры-медики».
Роже понимал, что в своей недавней злости на Оскара, осуждениях Оскара он не прав. Но сказывались, наверно, напряжение гонки и последний инцидент с багажом. Оскар был идеальным менеджером. Он покорял организаторов симпатией и громким именем — ему удавалось многое. То, что Роже не был оштрафован при пересечении двойной осевой линии, было заслугой и Оскара. Но доброе быстро забывается — Крокодил может позволить себе любой каприз. Даже такой, как участие в римской часовой гонке, против которой Оскар категорически возражал.
Ветер внезапно, так же внезапно, как появился, стих. И это вновь наэлектризовало «поезд». К своему ужасу, Роже почувствовал, что совсем не отдохнул. Он с большим трудом отбил две серьезные атаки и стал с полицейской настороженностью выискивать новые угрозы. Он всматривался в лица соперников, работавших рядом. Обычно печенкой чувствовал желание какого-нибудь мальца отправиться в отрыв. Но сегодня усталость притупила всякое ощущение реальности. И такое состояние порождало еще больший страх перед неизвестностью.
Что-то решительное мелькнуло во взгляде рослого англичанина, работавшего легко и экономно.
«Боже, кого напоминают мне эти глаза?! Ах да, глаза Фаусто Коппи, одарившего меня взглядом, который я не забуду никогда. В тот раз мы ушли вдвоем. Мокрые, грязные, на скользком булыжнике начали свою дуэль. Коппи все увеличивал и увеличивал скорость. Я же решил умереть, но не сдаваться. Пожалуй, в жизни не уставал так. И был удивлен, когда мы вдвоем вылетели на велотрек «Рубэ». Я сидел у него на колесе. Непостижимо — на колесе у самого Коппи! Но наглость моя в тот день не имела предела: я выиграл еще и финишный спринт».
Англичанин, посмотревший на Роже, рванулся вперед, а Роже между тем остался. Остался со своими воспоминаниями о Коппи. Чудовищная апатия ко всему происходящему, словно он шел в другом «поезде», охватила Крокодила. В челночной суете перестраивался «поезд», вытянувшийся в струну. Роже даже глазом не повел. Он держал свою скорость и больше всего на свете хотел, чтобы его оставили в покое. Голландец, возмущенный пассивностью Роже, крикнул ему что-то обидное, вроде «не путайся под ногами!». В другой раз Роже непременно наказал бы обидчика словом или делом. Но сейчас пропустил замечание мимо ушей, как пропустил вперед едва ли не половину «поезда».
«Хоть бы кто-нибудь взорвал к черту всю эту гонку! — тоскливо подумал Роже. — Как тогда в Испании. Баскские подпольщики взорвали полотно дороги, и «поезд» заканчивал этап в «техничках». Только один гонщик, ушедший вперед, не обратил внимания на взрыв и дым. Лишь спустя тридцать километров он был остановлен и водворен в машину. Звали этого сумасшедшего Роже Дюваллон. А ведь мины могли лежать и на других участках дороги. Я же лез вперед, словно там сыпалась манна небесная... Идиот! И все вокруг такие же идиоты! Чего ради они истязают себя? Какое значение перед судом вечности имеют две секунды опоздания или преимущества? Что толку — у меня почти семь минут форы, а я корчусь здесь на дороге от бессилия! Любой сопляк обходит меня, даже не удостоив взглядом. Я для него не Крокодил, я для него сейчас мокрая курица!»
Ярость подняла Роже из седла. Вытянув шею, он посмотрел за головы впереди идущих. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку. Отрыв состоялся, и «поезд» беспомощно дергался вхолостую.
Рывок Крокодила, затяжной, из какой-то самой дальней, самой нелепой позиции, поразил обоих — и Оскара и Жаки. Как зачарованные смотрели они на Крокодила, по которому в душе каждый из них отпел похоронную. Лишь присутствие Мадлен сдерживало Оскара и Жаки от обмена мнениями по поводу сегодняшнего поведения Роже.
Тем временем Крокодил прорезал «поезд», будто договорился со всеми сразу, что они играют в поддавки. «Поезд» уже забыл, что в нем идет Крокодил, и тот внезапно и таким жестоким способом напомнил о себе. Не замедляя хода, Роже обошел головного гонщика и легко, будто в кадрах мультфильма, исчез за ближайшим поворотом.
— Он сошел с ума! — истерично взвизгнул Оскар. — Или он хочет, чтобы мы все сошли с ума! Он же только что напоминал свеженький трупик! — Оскар в экстазе совершенно забыл о Мадлен. — Нет, ты видишь, Жаки, ты понимаешь что-нибудь? — Бросив руль, Оскар встряхнул механика двумя руками за плечи. Жаки улыбался странной, почти блаженной улыбкой.
— Он ведь все-таки Крокодил. А это что-нибудь да значит... — Жаки обернулся к Мадлен, напуганный словами Оскара, и добавил: — Роже— великий гонщик. Вот и все...
Когда «техничка» вновь вышла на прямую и Оскар, не обращая внимания на сигналы соседей, вылез на левую обочину, он увидел, что Роже уже растворился в лидирующей группе.
— Фантастика! — услышал он громкий голос Ивса, раздавшийся из динамика.
— «Молочная-Первая» — «Молочной-Второй». — Отрезвляющий голос Каумбервота не дал Ивсу продолжить излияния восторга. — Держите себя в руках. Хотя это действительно потрясающе! «Молочная-Первая». Отбой!
Ноющая тишина после этого, все обнажившего разговора повисла в машине. Оставалось ждать, что сделает Крокодил на финише. Но иногда чудо играет роль катализатора. Едва Роже на одном отчаянии вырвался вперед, «поезд», будто переполненная чаша, ждавшая лишь последней капли, выплеснулся новым отрывом. А у Роже не осталось даже отчаяния...
«Вот так нелепо заканчивается веселая пьеса, — подумал Роже, провожая отрыв безнадежным, затухающим взглядом. — Сейчас, как автор, я чувствую, что публика со мной. Но если я погоню, я потеряю зрителей сразу... И хотя единственный путь для нас попасть в великие — сломать шею, я повременю...»
Роже осмотрелся. Сегодня был воистину итальянский день. Двое итальянцев ушли вперед, а двое плотно блокировали отрыв. Ни у кого не нашлось сил развалить такой бетон. Итак, на финише победители имели по две с половиной минуты чистого дохода.
Когда Роже сошел с велосипеда, он по очаровательной улыбке на лице итальянского менеджера Чичейро понял, что этап выиграл его питомец. Крокодил приятно удивился, узнав, что оказался на пятом месте.
«Могло быть хуже», — только и подумал Роже. Больше всего ему хотелось забыть происшедшее на трассе в этот сумасшедший день.
Роже не стал дожидаться, когда соберется вся команда. Сдав анализ, сразу же отправился домой. Первым прибыл в гулкий зал очередного общежития. Внизу два грузчика только начинали сгружать командный багаж. Роже нестерпимо захотелось упасть в постель вот таким, как вошел: грязным, мокрым, не снимая раскисших от пота и дождя велотуфель. Если бы он жил в отдельном номере, непременно так бы и поступил. Но здесь, в общем зале, через десять минут все будут знать, что у Крокодила нет сил даже раздеться. Роже заставил себя снять липнущую форму и пошел в душевую. Потоки горячей ласковой воды позволили ему ненадолго забыться. Когда вышел из душа, почувствовал себя уже другим человеком.
...Оскар никак не мог найти Голубой зал. Там месье Вашон назначил «раздачу слонов» — оплату суточных дорожных и прочих мелких расходов.
«Когда надо платить, вечно забывают поставить указатели. Вот если бы я должен был нести им деньги в клювике, — ворчал Оскар, — на каждом углу бы по стрелке поставили. У-у, философы! Знают, что нужда даже на тот свет и обратно дорогу найти заставит!»
В предбаннике Голубого зала — это оказалась самая дальняя комната бокового флигеля — гудели голоса, царило особое лихорадочное возбуждение.
«Даже на старте не встретишь столь дружную компанию, как у дверей большой кассы!» — Оскар окинул всех насмешливым взглядом.
— Привет, Оскар! — Итальянец, возбужденный победой своих любимцев на сегодняшнем этапе, фамильярно хлопнул Платнера по плечу. — У этого жмота Вашона не разживешься! За экстрабагаж платить отказывается.
— Ты-то, Чичейро, наверняка все получил сполна. Небось и мальчики твои сегодня так старались ради выплатного дня!
Шутка, кажется, ударила не в бровь, а в глаз; Чичейро так и остался стоять с широко открытым ртом. Оскар сразу прошел в Голубой зал. Он не случайно назывался так. Огромная комната была обита голубым штапелем с золотыми лилиями — любимыми цветами Людовика XIV. Старинная мебель, в которой даже опытный глаз Оскара не усмотрел подделки, впечатляла.
Сам Людовик XIV, то есть месье Вашон, сидел в углу за небольшим бюро, на котором стоял приоткрытый чемоданчик из зашарпанного дерматина: с такими парижские трамвайщики ходят на работу. Рядом с Вашоном сидела дочь. Как и отец, она настороженно и сурово посмотрела на вошедшего, словно тот непременно собирался их надуть.
Говорить о том, как смотрел на Оскара громила в мягкой американской шляпе с широкими полями, вряд ли стоит: весь его вид и само присутствие выдавали в громиле профессионального частного телохранителя.
«Ничего себе святая троица! — подумал Оскар. — А как преобразился кондитерский король из этакого добренького старичка в самого господа бога! А под рукой-то всего-навсего зеленые бумажки!»
Месье Вашон не улыбнулся, даже когда довольно дружески пожал Оскару руку. Он сразу уткнулся в свою ведомость, отпечатанную мелким шрифтом и перечеркнутую вдоль и поперек цветными карандашами.
— У вас билеты с собой? — Вашон посмотрел на Платнера, словно видел его впервые.
Оскар молча протянул пачку билетов и квитанции. Не дожидаясь приглашения Вашона, он опустился в кресло.
— За экстрабагаж не платим, как договорились. — Вашон пробормотал это скорее для себя, чем для Платнера...
Оскар пожал плечами.
— Следующий раз мы приедем на вашу гонку без велосипедов.
Вашон не прореагировал на шутку.
Макая пальцы в розовую воду, Вашон старательно считал зеленые бумажки.
Кристина с извиняющейся улыбкой посмотрела на Оскара.
— Пересчитайте. — Вашон подвинул к Оскару пухлую пачку банкнотов.
Чтобы досадить Вашону, Платнер, демонстративно не считая, сунул скомканную пачку в боковой карман пиджака.
«Черт-те что! Старик совсем выжил из ума — ведь эту элементарную работу можно было доверить любому кассиру!»
Оскар вышел в зал и собрал команду. Тянулись лениво. Платнер заметил, что нет Крокодила.
— А где же Роже? — спросил он.
— Там же, где и Жаки... — ответил Эдмонд многозначительно.
— Что это значит? — переспросил Оскар, но дожидаться ответа на свой нелепый вопрос не стал. — Ладно, потом получит... — Он сделал вид, будто реплика Эдмонда, полная скрытого намека, им не понята. Платнер быстро раскидал по сотне долларов в протянутые руки.
— Остальное — при окончательном расчете. Большие деньги на старте здорово мешают на финише...
— Так это же большие...
— И этап уже десятый прошел...
— Тихо! — цыкнул Оскар и засмеялся. — Поверьте опыту: в гонке надо радоваться перспективе заработка, а после гонки наличные будут радовать как материализовавшееся прошлое. Не каждому на земле такая двойная радость выпадает.
Предоставив хохочущей команде возможность упражняться в остротах на заданную тему, Оскар отправился в ближайший банк, чтобы положить оставшиеся деньги.
«Где же все-таки Роже? Надо найти парня! Ему сегодня было плохо, как никогда. Да еще Жаки что-то начал петлять — то всегда работал до седьмого пота, а здесь тяп-ляп — и в бега! Не думаю, что Роже простит ему, да и мне, головотяпство с запасной машиной».
Банк был уже закрыт, и Оскар, сдав деньги под расписку казначею гонки, направился в штабной бар. Первое, что увидел, — подвыпивший Роже низко склонился над столом, за которым, так же низко опустив голову, сидела женщина. Оскар узнал Цинцы. Он порыскал глазами по залу, ожидая, что где-то здесь увидит и Мадлен. Но не нашел. Пара пустых стаканов, стоявших на столе, убедила Оскара в том, что Роже сидит лишь с Цинцы, и сидит давно.
Он остановился в нерешительности — как менеджеру ему следовало подойти к своему гонщику и напомнить о спортивном долге. Напомнить, может быть, даже в резкой форме. С другой стороны, сегодняшний этап...
Оскар подошел к столику Роже, еще толком не зная, как себя вести. Но Роже сам поставил все на свои места.
— А-а, прилетел, коршун! Катись к черту! Я сегодня отдыхаю. Слышишь? От-ды-хаю! Как хочу...
Умоляющий взгляд Цинцы заставил Оскара сдержаться. Он смутно догадывался, что происходит сейчас в душе Крокодила. Это не могло, конечно, оправдать дюваллоновское свинство. Но и Цинцы не девочка — раз уж она не смогла его удержать, значит, Роже повело круто. Оскар пожал плечами и сделал вид, будто разговор начинается со слов:
— Добрый вечер, Цинцы! Добрый вечер, Роже! Желаю приятно провести время! Но, Роже, не забывай, что завтра одиннадцатый этап...
Оскар не дал Роже ответить, повернулся и ушел к стойке. Крокодил, не ожидавший такого поворота, зло выплеснул в себя остатки виски.
— Если закажешь еще хоть грамм — забудь, как меня звали! — Цинцы произнесла это зловещим шепотом.
Со стороны угроза выглядела мелодраматично, но на пьяного Роже подействовала безотказно. Он поднял кверху руки, то ли уступая внезапному напору спутницы, то ли по привычке вздымая их в победном жесте. И вдруг совершенно трезво произнес:
— Хорошо. Твоя правда. Не буду. Но ты пойми: мне нужна была эта встряска...
— Понимаю... — как можно мягче сказала Цинцы и положила свою ладонь на его костлявую, со вздувшимися венами руку.
Роже капризно стряхнул ее ладонь.
— Пить хватит. — Он решительно рубанул кулаком по столу. — Этот завтра по спидометру будет за мной следить. — Он кивнул в сторону Оскара, сидевшего у стойки.
— Перестань, Роже. Ты же не бабочка-однодневка. — Цинцы взяла его за руку, и он теперь, как неопытный влюбленный, замер, боясь пошевелиться. — У тебя славная репутация. Все знают, что ты идешь от начала до конца в полную силу. Ты не ждешь случайного взрыва. Ты заряжен им постоянно...
Это была ложь. Цинцы выбирала доводы самого Роже, понимая, что против них он сейчас не будет возражать.
Роже закивал.
— Да, Цинцы, мы плохи. Но ведь другие еще хуже, — сказал он, заглядывая ей в глаза. — Ничего...
— Ты прав, милый. Тебе еще есть что сказать и на дороге... Динозавр — та же ящерица, все зависит, каким выражением хочется воспользоваться в данном случае.
— Думаешь? А мне, Ваша женственность, все чаще и чаще кажется, что я состарился...
— Не говори ерунды. Человек, который несет желтую майку лидера на одиннадцатом этапе, не может быть стариком.
— Цинцы, есть только один человек на земле, который правильно меня понимает. Это ты... Никто, даже я не знаю так своих возможностей...
— Роже-е, не повторяйся! Мы уже сказали об этом в нашей книге!
Роже, наклонившись к Цинцы, прошептал:
— Я хочу к тебе. Слышишь, Ваша женственность? Идем к тебе.
— Ты сошел с ума! Завтра этап...
— А что, раньше не было этапов? — спросил он, обиженно глядя на Цинцы.
Ей следовало сказать ему, что раньше и он был другой, но она промолчала. Спорить с Крокодилом в таком состоянии бесполезно.
— Ну хорошо, идем. — Она согласилась, чтобы увести его из зала, толком еще не понимая, как выкрутится из создавшегося положения.
Роже шумно, почти демонстративно прощаясь со знакомыми и незнакомыми людьми, протащил ее за руку через весь бар. В пустом лифте он вяло поцеловал ее, словно ему было неудобно не сделать этого.
Холодный номер — окно было распахнуто настежь — как-то сразу охладил пыл Роже. И это не укрылось от Цинцы.
«Господи, что же сделать, чтобы он лег спать?.. Неизвестно, доберется ли завтра до финиша после выпитого. Какой уж из него до конца гонки любовник!»
Было похоже, что Роже, протрезвевший от холодного воздуха, начал понимать это тоже.
— Иди сюда, — глухо сказал он и показал на легкое круглое кресло. — Садись!
Цинцы села.
Крокодил опустился на пол возле кресла. Он обнял Цинцы за талию и, как котенок, уткнулся лицом в жесткую твидовую ткань юбки. Цинцы взъерошила его волосы. И вдруг почувствовала, как безвольно поникла под рукой голова Крокодила.
«Что с ним?» Испуганная, она попыталась заглянуть в лицо Роже, но тот не двигался: тело обмякло и тяжело легло на ее колени. До Цинцы даже не сразу дошло, что ее любовник, кумир французских болельщиков, как маленький мальчишка, устало спит прямо на полу после легкого загула.
Она замерла. И хотя в неудобной позе через минуту заныла спина, не шелохнулась. Большие редкие слезы — то ли от жалости к нему, то ли к самой себе, а может, и просто без всякой причины — побежали по ее щекам...
XIII глава
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
«Газеты тогда писали, будто я не поверил, что Брекс установил новый часовой рекорд. Вранье! В шутку, правда, спросил: «Как можно так быстро крутить педали кривыми ногами?» Но и только. Я верил в его рекорд, хотя все кричали о допинге. Верил не только в рекорд, верил, что и сам смогу улучшить рекордное время. Меня веселила мысль, что, копаясь в моей моче, джентльмены из Федерации профессионального велоспорта не найдут в ней ничего предосудительного.
Конечно, я стоял и буду стоять за то, чтобы гонщику сначала разрешали принять душ, помыться, а потом проходить всякие допинговые испытания. Потому что мы, гонщики, — люди, а не собаки. Я знаю, как бесят джентльменов-администраторов подобные заявления в печати. И получаю от этого удовольствие не меньше, чем от иной победы. Джентльмены из федерации уже долгие годы охотятся за мной. Ловят, как ловили Тома и других «звезд», совсем не обращая внимания на молодых гонщиков, которые губят себя куда чаще.
А вообще свинство, что министр спорта Франции прислал поздравительную телеграмму дисквалифицированному Брексу, в то время как я сотни раз честно делал более славные дела и не видел от него ни строчки...»
Роже взглянул на большое, от пола до потолка, но узкое, как бойница, окно. По фиолетовому стеклу беззвучно плясали потоки дождя, и от предчувствия встречи с мокрой, грязной дорогой хотелось быстрее забраться опять в теплую, хоть и жесткую, постель. Роже одевался, стараясь думать о чем угодно, только не о предстоящей гонке под холодным, беспощадным дождем.
«Эти джентльмены хотят сделать профессиональный спорт игрушкой в своих руках. Им мало и так почти неограниченной власти! Но я еще поборюсь! У меня хватит единомышленников. Хватило бы вот только сил создать Международный профсоюз гонщиков. И тогда посмотрим, кто будет диктовать условия... Будет справедливо, если я вернусь в велоспорт лидером профсоюза. Почему бы и нет? Мне есть что сказать джентльменам из федерации...»
Роже оделся, накинул широкую, цветов национального французского флага, полупрозрачную накидку и выбежал во двор. До гаража, где работал Жаки, было несколько десятков метров, но на крыльце топталось с пяток салажат, все не решавшихся окунуться в дождевое марево. Стиснув зубы, Роже зашагал по лужам, не в силах лишить себя маленького удовольствия — показать новичкам, что привык и не к такому.
«Глубоковатые лужи! Видно, дождь лил полночи! В завале шею сломать — раз плюнуть! А из глаз через десять миль грязь лопатами выгребать придется».
С показным пренебрежением к дождю Роже пересек двор и уже в самых дверях гаража оглянулся. Салажата беспокойно метались у дверей, подобно ранним зайчатам перед пугающим весенним потоком, но все еще не решались последовать его примеру.
«Ничего, — усмехнулся Роже, — через два часа все одинаковыми будем. Ведь мы от Адама одинаковые, только одежда нас разными и делает. А дождичек со встречным ветром живо в Адамово состояние обратит — одну форму от другой и под увеличительным стеклом не отличишь!»
...Торжественная процедура старта под хлестким дождем пошла по сокращенной программе. Огромный черный зонт, который держала над головой мэра, произносившего речь, одна из «Мисс Молоко», охранял, пожалуй, единственное сухое место на старте! Гонщики слушали, сбившись под огромный худой брезентовый тент. Когда вода скапливалась где-то там, наверху, в тяжелых, провисающих складках брезента, она находила дыру и холодной струей обрушивалась вниз. Те, кому доставалась холодная струя, не обращая внимания на речь мэра, поднимали возню, стараясь спихнуть под холодный душ своего соседа.
Низкая дымчатая туча нагоняла на Роже тоску. Он зябко ежился под халатом, наброшенным на плечи. Весь «поезд», пестрый, обряженный в самые нелепые одежды, вплоть до женских кофт, напоминал бедную сельскую ярмарку. И казалось, никакая сила не заставит гонщиков покинуть неверные укрытия и двинуться в путь. Но требовательный вой сирены привел в движение пеструю толпу, и она покатилась по зеркальной поверхности автострады. Тонкие, будто из серебряной канители, веера воды повисли на задних колесах. Сочные цвета форм уже через пять минут пожухли.
Если кто-нибудь когда-нибудь попытается сделать фильм «Мир Роже Дюваллона», он легко наберет сотни и сотни эпизодов, многие из которых просто уникальны, замонтирует в фильм километры отснятой хроникерами пленки. Но он никогда не сможет рассказать и о тысячной доли того, что передумал Крокодил во время гонки. Вначале по примеру бельгийских коллег ему вдруг мечталось открыть кафе. Бросить велосипед и работать за стойкой, рассказывать веселые истории в качестве бесплатной добавки к той бутылке вина, которую покупает посетитель. И он открыл кафе. И одно и второе. У него было достаточно призов, чтобы украсить гостевую залу любого ресторана. Мадлен и десятой части призов не использовала в украшении обоих кафе. Но мечты о тихой работе так и остались мечтами. Он не решился ограничить свой мир пределами буфетных стоек.
И хотя Роже видел себя в роли гостеприимного, радушного хозяина, он понимал, что такая роль в общем-то не для него: в характере Крокодила не было той неразборчивой приветливости и дружелюбия, столь необходимых торговцу. Собственно говоря, второе кафе Мадлен открыла сама в запале хозяйственного ража, который пришел с первыми большими деньгами.
Время от времени хлопая ресницами, чтобы отряхнуть с них набухшие капли воды, Роже думал об отвратительной видимости, об уставшей от бесконечного дождя земле.
Крокодил вспомнил о майках. Это была, пожалуй, единственная из страстей, которую он пронес с первой гонки до сегодняшней. И результат — огромный, шестнадцатого века, кованый сундук, будто раздувший полукруглые бока от бессчетного количества маек, набитых в него. Вот майка, в которой он выступал первый раз: простой дешевый текстиль, растянувшийся ворот и горб на спине. Вот нейлоновая, будто и неодевавшаяся, майка, в которой он шел «Тур Бельгии». Он мог, подойдя к сундуку, выполнить, пожалуй, любое желание фанатика-коллекционера. По майкам Крокодил без труда восстанавливал полную историю своей жизни. Это был календарь несбывшихся надежд и радостных свершений.
«Гонка, гонка, ничего, кроме гонки! Гонка каждый день! Когда здоров и когда нездоров...»
Широкое шоссе внезапно сменилось грязной и узкой дорогой. Переднее колесо стучало на колдобинах, будто было не круглым, а четырехугольным. Начались проколы. Роже внимательно следил не только за своими колесами, но и за колесами товарищей. «Поймал» два прокола. Сначала у Эдмонда, потом у Гастона. Вовремя предупредил, и те, без труда сменив колеса, вернулись в «поезд». Пожалуй, только он, Роже своим зорким глазом мог заметить чужие неполадки, когда «поезд» шел, съежившись от холодного ветра, под проливным дождем.
Блокировка и высокая скорость на спусках после легких горных примов начали накалять обстановку, несмотря на дождевое охлаждение. Атаки на скользком булыжнике были настолько рискованными, что Роже подумал: «Всех, кто закончит сегодняшний день благополучно, можно поздравить с большой победой».
Мокрая газета под майкой уже разбухла и превратилась в вязкую бумажную массу. Где-то в середине этапа к «поезду» подошла французская «техничка».
— Роже, четверо мальцов скисли! — крикнул Оскар, будто сообщая радостную весть.
— Предлагаешь последовать их примеру? — огрызнулся Роже.
Он тряхнул головой и нагнулся, чтобы лучше видеть Мадлен.
Но в машине ее не оказалось. Роже удивленно посмотрел на Оскара.
— Она в автобусе. Сегодня всех гостей собрали в автобусы. Считают, при дожде в «техничках» опасно. А как ты?
— Не хватает дыхания, — сказал Роже и потер грязной перчаткой грудь.
— Это от сырости. Пройдет. Вперед особенно не лезь. Не нравится мне эта агрессивность. Опасна... Будь осторожен.
Роже согласно закивал головой и подумал: «Холод так опасен для поврежденного ахиллесова сухожилия! Если порву — без сомнения, больше в седло не сяду».
Гонка шумно пронеслась мимо небольшой чадящей фабричонки. Только под редкими случайными укрытиями стояли равнодушные люди и удивленно глядели на грязных гонщиков. Выражение лиц у зевак было приблизительно одинаково: «А почему бы, парни, вам не отложить гонку до хорошей, солнечной погоды?»
Сразу за фабричонкой упало человек тридцать. Скорость была невелика. Завал, учитывая невысокую скорость и качество дороги, оказался не очень серьезным. Правда, без крови и искореженных машин не обошлось. Кто-то даже остался лежать у дороги. Роже почти не пострадал. Поднявшись на ноги, подумал: «Славный способ послать всех к черту: улечься на обочине и дожидаться санитарной машины. В ней тепло, сухо. Похрапывай себе до финиша. И конец мучениям...»
Крокодил аккуратно провел мокрым нарукавником по слегка ссаженному бедру. Вода, смешавшись с кровью, оплыла розовым потеком и окрасила бело-грязный носок. Следовало дождаться амбулаторную машину и смазать рану хотя бы зеленкой. Роже поискал глазами врача. С помощью двух механиков и сестры тот нес к амбулатории кого-то из англичан. Роже на мгновение растерялся: ждать врача, когда по ту сторону завала уже запрыгали в седлах счастливчики, отделавшиеся легким испугом? Плюнув, он поднял над головой неповрежденную машину и стал пробиваться через завал.
На стене последнего дома ярко-кровавыми буквами было выведено: «Добро пожаловать в ад!» Две рыжие головки пацанов со слипшимися от дождя волосами и в цветастых непромокаемых куртках испуганно таращили глаза, стоя на высокой каменной ограде, нависшей над дорогой.
Это был действительно ад. Дорога сужалась до двух метров. Под колесами хлюпали пятнадцатисантиметровые стяжки между булыжниками, полные ледяной воды. В следующем городке, несмотря на дождь, собрались толпы людей, обступивших трассу так плотно, словно шла не гонка, а экзекуция.
Один из комментаторов сообщил, что у англичанина, побывавшего в завале, перелом руки. Роже взглянул на свою шпаргалку и легко нашел номер английского гонщика, которого несли к машине: он числился третьим в общем зачете. Роже не смог сдержать злорадства — судьба отбросила с дороги серьезного конкурента.
«Ох и накажет меня бог за такие мысли! Накажет!» — почти панически подумал Роже и перекрестился.
Роже подумал об англичанине: «Команда, теряющая лидера, вряд ли найдет замену!»
Роже вспомнил, что вчера прочитал в газете интервью Цинцы. Почти каждый сто́ящий участник гонки признавался, что следит не отрывая глаз за Крокодилом, находящимся в отличной форме.
«Предпочел, чтобы они считали меня дохлой крысой, — подумал Роже. — И я бы мог их здорово удивить. Увы, все наоборот. Они считают меня Крокодилом. А я едва прохожу по разряду цыплят. Особенно сегодня... Но если удастся как следует пройти горные этапы, то всем этим парням придется здорово поработать, прежде чем снимут с меня желтую майку».
Начались серьезные неприятности — второй раз прокололся Эдмонд. Сплошная пелена настолько плотно застилала переднее ветровое стекло автомобиля, что Оскар прозевал Эдмонда, стоявшего на обочине. «Дворники», работая на полных оборотах, не успевали сгребать воду, и вся дорога перед Оскаром представала искаженной, будто ее пропустили через кривые зеркала комнаты смеха.
— Послушай! — вскричал Жаки. — Кто-то стоит с колесом на обочине! Кажется, Крокодил!
Скорее от испуга, чем по необходимости, Оскар тормознул так, что машина пошла юзом и замерла у обочины, перегородив почти всю узкую дорогу. Пришлось терять время, чтобы поставить машину аккуратнее.
Как рыба глотнув несколько раз теплого и сухого воздуха машины, Жаки выскочил наружу и исчез. Поскольку слева французскую «техничку» осторожно, будто слепой на незнакомой улице, обходил караван машин, Платнер перебрался из-за руля на место Жаки, чтобы выйти на правую сторону. Когда он свесил ноги наружу, у самых ботинок вдруг появилась испуганная физиономия Жаки, Оскар мгновенно понял, что произошло: крутостенная, скользкая и полная воды канава... Несмотря на всю трагичность положения, он расхохотался. Пока помогал подняться перепачканному рыжей грязью неуклюжему Жаки, пока осторожно вдоль задней дверцы и крыла пробирался по узкой, в одну ступню, полоске асфальта, ушла уйма времени. Подбежал с машиной разъяренный Эдмонд.
— Вы что?! — кричал он, и струйки воды смешно огибали его судорожно открывавшийся рот. — Не видите?! Ножки боитесь замочить?! Совсем обнаглели...
В любой другой ситуации тихий, воспитанный Эдмонд не посмел бы произнести и половины сказанного. Да и Оскар не дал бы спуску. Но на этой исхлестанной дождями земле все сместилось — и границы возможного, и границы приличия. Молча сменив колесо Эдмонду, Платнер остолбенело глядел, как тот в набухшей шерстяной форме, висевшей мешком на локтях и животе, будто «летучий голландец», исчез за ширмой дождя.
Обратно к машине Оскар и Жаки не бежали. Шли, хотя дождь с каждой минутой лил все сильней. Но они уже были настолько мокрыми, что лишняя минута пребывания под дождем ничего не меняла. Только в машине, захлопнув дверцы, Оскар выругался:
— Кретины! Плащи следовало накинуть!
Он растерянно хватался мокрыми и грязными руками то за ключ зажигания, то за скользившее под пальцами тонкое кольцо баранки. Жаки сидел бочком, подсунув под себя огромную банную простыню. Брюки его промокли, он и не пытался их выжать — внимательно смотрел на залитую дождем дорогу.
— Гастон! — завопил Жаки.
И все повторилось сначала, как в кошмарном сне. Повторилось даже падение в канаву, хотя и более удачное, — канава, к счастью, оказалась здесь гораздо мельче.
Гастон, стуча зубами от холода, в то время как от него валил пар, будто от кипящего кофейника, только спросил:
— Далеко ушли остальные?
Так же как и бедный Гастон, Платнер плохо представлял себе, что делается на трассе.
— Нет. Легко достанешь... — соврал Оскар.
Когда они вновь забрались под спасительную крышу автомобиля, оба уже настолько вымокли, что перестали обращать внимание на сырую одежду. Было холодно. Оскар попытался включить отопление, но сразу же начали потеть стекла, и машина как бы слепла. Чертыхаясь, решили отказаться от идеи чуть-чуть согреться.
— Коньячка бы сейчас... — мечтательно произнес Оскар и включил радио.
Голос директора гонки звучал тревожно и просительно.
— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Всем машинам сопровождения». Будьте предельно осторожны. «Поезд» рассыпался. Среди каравана идут отставшие гонщики. Возможны внезапные падения... Будьте предельно внимательны!
Оскар вслушивался в голос директора, но по его словам мало что можно было представить. Остальные службы молчали. Толчок Жаки вывел Оскара из оцепенения. Тот протягивал ему банку сока со вскрытой крышкой.
— Не хочу сока, и так холодно...
— Это не сок... Это коньяк...
Только тут Оскар заметил в руках Жаки плоскую флягу «Наполеона». Сладостное тепло разлилось по телу, заставив забыть липкую холодность мокрой одежды.
— Давай-ка, Макака, проберемся вперед... Как бы чего не случилось с Крокодилом.
Жаки молча кивнул, даже не добавив своего обычного «о больном ни слова».
Крокодил в то время упрямо держался в головном отрыве. Холод, казалось, заполнил его целиком, и единственно, что заставляло еще крутить педали, так это страх замерзнуть окончательно. Хотя он больше всего боялся за больное сухожилие, тревогу вселяло и общее самочувствие. А два молодых англичанина, будто всю жизнь мечтали о паршивой погоде, шли раскованно и напористо. Кроме Крокодила за спиной отсиживался еще один канадец — остальная семерка работала не покладая рук. Они лезли вперед, будто им на пятки уже наступал «поезд». Крокодил-то понимал, что при таком ходе достать их никто не сможет. Ибо и сам «поезд», наверное, ежеминутно теряет гонщиков — скорость слишком велика для такой погоды.
В отрыве пока шли без атак. Казалось, англичане решили взять своих попутчиков измором.
«Ладно, погодите, — думал Роже. — Посмотрим, что вы будете делать на финише».
И все-таки развязка едва не наступила еще задолго до финиша. Под самой горой Крокодил вместе с канадцем внезапно вывалились из отрыва. Теперь уже вдвоем они карабкались к вершине из последних сил. Под зонтами, в ярких пластмассовых накидках-дождевиках или в специальных непромокаемых костюмах то там, то здесь стояли редкие и жидкие кучки зрителей-фанатиков.
Роже совсем сдал. Дождевая вода, будто вата, так забивала рот, что не хватало воздуха. Крокодил уже слышал за спиной приближавшееся сопение отставшего канадца.
Происшедшее в следующую минуту необъяснимо. Несколько зрителей, выбежавших на дорогу, вцепились в Роже и начали толкать в гору. Они провели его с десяток метров; этого было достаточно, чтобы наверху он не только выиграл у канадца минуту тридцать семь секунд, но и вновь достал отрыв.
«Почему они толкали меня, а не своего канадца? — лихорадочно думал Роже, радуясь, что дальше не придется идти в одиночку. — Надо запомнить номер канадца и на финише поговорить с ним. Если не пожалуется судьям...»
Но вскоре Крокодилу пришлось забыть об инциденте на горе: вновь навалилась усталость. И если бы отрыв почувствовал это хоть на секунду, бросил бы его без труда.
Уже несколько раз помимо воли Роже проводил жесткой ладонью по левому размокшему карману майки. Там в скрипящих пакетиках лежали его «хитрые» таблетки. Он возил их всегда. Возил, чтобы привыкнуть к самому их присутствию.
Каждая мысль о том, что придется глотнуть, и отпугивала и манила. Подобно прожорливому червю, выгрызала в нем стойкость и благоразумие. Боль в спине, затрудненность дыхания и холод, холод в каждой клеточке тела, вместе с червем сомнения довершили свое грязное дело: он уставал. Ему приходилось бороться с дорогой, встречным ветром, соперниками, холодом и самим собой. Последнее было самым страшным.
«Конечно, допинг не что иное, как капитуляция, — думал он, — капитуляция человеческого духа перед нагрузками нашего времени».
Крокодил вдруг вспомнил разговор у Вашона, когда Оскар так дилетантски обсуждал допинговую проблему.
«Допинг — тот же наркотик. Но, — успокаивал себя Роже, — наркотики страшны регулярностью употребления. А если глотнуть разок-другой — лекарство!»
Роже почти физически ощущал, каким будет облегчение, если он «глотнет».
«Почему мы должны харкать кровью, когда наука открыла столько средств, облегчающих жизнь человека? Те же таблетки». — Он вновь провел ладонью по карману и ощутил твердую шершавость пакетиков. От прикосновения к ним во всем теле прошла сладостная дрожь. Где-то в глубине души еще жило сомнение: «А если накроют во время проверки после финиша? Что тогда?» Прахом все усилия на десяти этапах, прахом все, что он добыл таким трудом. Да и простит ли теперь ему босс такую «мелкую» шалость?
Пугающий вид встававшего из-за дождя крутого подъема загнал куда-то внутрь оставшиеся сомнения. С убийственной ясностью Крокодил вдруг осознал, что не осилит подъема, если не «глотнет». Не осилит подъема — не доберется до финиша. И мысль эта настолько овладела им, что благоразумие было полностью отключено. В его воспаленном воображении кружились идиотские, будто выползшие из тьмы веков, химеры, принимавшие почему-то ультрасовременный облик химических формул. Он чувствовал себя скорее провизором придорожной аптеки, чем ведущим гонщиком Франции.
Остальное Роже проделал как во сне. Отвалившись на несколько метров от группы, он прижался к последнему гонщику и залез в карман закоченевшими, негнущимися пальцами. Первый пакет от неловкого движения вырвало встречным ветром и круто бросило под заднее колесо. Он упрямо полез за вторым. Зубами сорвал пластиковую крышку и вместе с крышкой сунул под язык. Рот наполнился горьким пахучим ароматом. Роже стал судорожно глотать слюну. Ее не хватало, лишь тягучая пленка наполняла рот. Перестав ощущать вкус таблетки, он выплюнул футлярчик прямо в спину идущего перед ним гонщика.
«Дело сделано. Теперь только ждать».
Крокодил нагнулся, достал облепленный грязью бидон с питанием и, сунув в рот замызганный сосок, сделал несколько больших глотков. Лимонно-апельсиновая жидкость показалась сахарной после «хитрой» таблетки.
«Боссы почти никогда не говорят о финансовых интересах гонки. Зато поминутно твердят, что мы должны выигрывать ее любой ценой. Потом нас же и попрекают допингом... Поменьше бы в командах погонщиков, побольше докторов и грамотных менеджеров. А то каждая гонка превращается в самоубийство... Если бы Тейлор катался в Англии субботними вечерами, как любитель, он был бы жив. И это факт».
Легкое возбуждение начало усиливаться. Выбравшись в головку, Крокодил несколько раз дернулся в атаку, чем немало удивил своих коллег. Подавленное настроение вдруг сменилось желанием что-нибудь отмочить. Поясничная боль отступала куда-то далеко-далеко и напоминала легкую мышечную усталость. Все вокруг прояснилось: то ли от действия таблетки, то ли от того, что дождь действительно почти прекратился и черное полотно асфальта перестало пузыриться белыми взрывами дождевых капель.
Внимательно осмотрев соперников, будто производил переоценку лежалого товара, Крокодил вдруг почувствовал, что все они стали как бы мельче и незначительней. Двадцатимильный знак — жалкую мокрую тряпку в разводах зеленой краски — Роже воспринял так, будто оставалось не больше мили ходу. Он резко прибавил скорость, заставив пчелиным роем загудеть весь отрыв. И этот тревожный гул ласкал слух, как триумфальная овация. Крокодил уверовал, что легко выиграет этап. Он плотно засел в головке, намереваясь занять наиболее выгодную позицию для финишного спурта. Прикидывая, как лучше распределить силы на финише, Роже почувствовал, как сквозь прекрасное, сугубо деловое настроение к нему будто откуда-то издалека пробивается легкая тревога. Настолько легкая, что не стоило и обращать на нее внимания. Так бы, наверно, поступил любой молодой гонщик, но не Крокодил.
«А что будет после финиша? Предстоит допинговый контроль, который не пройти. Верить итальянскому врачу, что стимулятор построен на иной, не бензадроловой основе, глупо. Если итальянец даже не врет, где гарантия, что проверка не захватывает и основу, на которой построен мой стимулятор?»
В Крокодиле начали бороться два почти равносильных желания — трезво рассчитать, что может получиться на финише, и вообще ни о чем не думать. Последнее было явно производным самого допинга. И чем больше лихости чувствовал Роже во всем теле, тем удрученнее работал его мозг. Будь зеленым салажонком, он конечно же легко бы поддался обманчивому состоянию всемогущества. Но опыт... Он выворачивал мозг наизнанку и с мучительной болью, не менее чем боль травмированной спины, заставлял сомневаться во всем.
Когда до финиша оставалось метров пятьсот, золотистая лидерская майка Крокодила вывалилась из группы вперед. Роже начал свой знаменитый финишный прыжок. Рев зрителей, шпалерами стоящих вдоль шоссе, обычно подстегивал, а сегодня подействовал отрезвляюще.
«Боже, что я делаю, что я делаю?! Нас ведь семеро... семеро...»
Эта цифра подействовала подобно тормозной команде. Зрители так и не смогли понять, почему желтая майка лидера нырнула в стайку гонщиков, чтобы появиться вновь, но уже в хвосте. После всего, что сделал Роже на последних милях, не было худшего победителя, чем тощий, ошалевший от радости англичанин. Как и в испанской корриде, в гонке наступает свой «момент правды», гонщик покидает финишный коридор, упустив явный шанс на победу. Перед зрителями идет усталый, разбитый человек, совершивший столько невероятного и приложивший столько усилий практически впустую — быть на финише седьмым!
Началось обратное, подавляющее действие стимулятора — каждая мышца деревенела, щемило сердце, кружилась голова, тошнило... Мало кто из зрителей, с сочувствием глядевших на Крокодила, заметил легкую усмешку на растрескавшихся от дождя и ветра губах.
«Седьмой... Седьмой... На контроль идут лишь шестеро... Седьмой... А время у нас одинаковое... Седьмой... Не поймать вам меня... Не поймать...»
Он вспомнил, как после гонки «Гент — Вивильгем» шестеро первых предстали перед судом. Их дисквалифицировали до 1 марта — начала нового бельгийского сезона. Все шестеро подали апелляции. Зная, что гонщики уже тренируются со своими командами, апелляционный суд вынес еще более жестокое решение. Четверым запретили в течение двух лет выступать на дорогах Бельгии. За оскорбление суда пятый гонщик, кричавший, что они жертвы несправедливых и проституционных законов, был приговорен к месяцу тюрьмы...
«А я седьмой... — едва ли не вслух продолжал бормотать Роже, шагая к своей «техничке». — А я седьмой...»
Случайно Крокодил взглянул на шагавшего рядом — это был канадец, отвалившийся на горе. Судя по всему, он не собирался жаловаться судьям.
— Извини, — обняв канадца, сказал Крокодил. — Я, право, не просил этих ребят толкать меня на подъеме.
— Ерунда, — устало ответил канадец, — ты не только не просил их об этом, ты и не хотел, чтобы тебе помогали...
Они обменялись невидящими взглядами, думая каждый о своем.
«Жаль, что парням не пришла идея подтолкнуть меня, а не тебя», — подумал канадец.
«Помоги они тебе, а не мне, я бы, не исключено, вообще не добрался до вершины», — в свою очередь, подумал Крокодил.
Жалкая колонна измученных усталостью людей, будто остатки разгромленной наголову армии, двинулась к колледжу. Вскоре белоснежные душевые напоминали моечную станцию грузовых автомобилей, работавших в земляном карьере.
Крокодил, несмотря на очередь у кабины, мылся долго и тщательно, пытаясь буквально из каждой поры выскоблить забившуюся грязь. Нестерпимо горячая вода едва согревала — Роже боялся признаться даже самому себе, что озноб вызван не холодом, а проклятой таблеткой. Переодевшись, Крокодил выскользнул из колледжа, даже не переговорив с Оскаром. Он бросил форму кучей возле кровати — после душа дотрагиваться до этой грязи было противно.
Он уселся за стойкой ближайшего бара, довольный тем, что если здесь и есть люди, то они не имеют к гонке никакого отношения. А значит, ни по лицу, ни по настроению не смогут понять, что он, великий Крокодил, глотнул «хитрую» таблетку только для того, чтобы на финише оказаться седьмым. Он нашел нору и, как раненый зверь, решил отсидеться в теплом полумраке, пока не придет в себя. Как удар тяжелой дубинки обрушился на него громкий голос:
— Привет, Роже! Рад тебя видеть!
Роже обернулся. За спиной стоял Ролли Вест, приятель его и Тома. Когда-то они втроем крутили педали за одну бельгийскую команду. Но Весту так и не удалось твердо стать на ноги в изменчивом мире профессионалов.
Вест подсел к Роже — Крокодил старался выглядеть бодрячком, хотя его мутило: оба черепных бугра на затылке готовы были лопнуть от переполнявшей их режущей боли. Болтовня Веста доходила до Крокодила, будто свет через матовое стекло.
Вест делал самое страшное для Роже, что мог сделать сегодня; вспоминал день, когда погиб Том Тейлор. Крокодил слушал словно парализованный, не имея сил прервать, заставить замолчать Ролли Веста.
— ...Я неплохо держался до восьмого этапа. Но в тот день у меня было пять проколов и почти восемь минут проигрыша. Гонка для меня практически кончилась, и все события тринадцатого этапа запомнил особенно хорошо, как посторонний наблюдатель. Уже на подъеме я услышал, что Том упал где-то на километр выше. Затем увидел толпу и его, лежащего у дороги. Спросил Алекса, что случилось, но менеджер велел идти вперед, добавив: «Все в порядке». Я еще подумал, что на равнине Том догонит и мы поработаем вместе. Но он не догнал... Я пришел на финиш пятьдесят шестым и, не слезая с машины, сразу же покатил в отель... Завалился на кровать, не имея сил шевельнуть ни ногой, ни рукой. Барри ворвался в мою комнату и заорал: «Том умер!»
И тут началось ужасное. Прибыла полиция и перевернула отель вверх дном. У меня нашли лишь снотворное, сделанное в Италии... Потом пополз слух, что всех подвергнут специальному обследованию: будут искать следы уколов шприца. Это глупо; в нашей коже десятки дыр — ты же знаешь, поскольку раз за гонку нас колют B12.
Смерть Тома между тем многое изменила. Толпы людей теперь знали нас по именам. И если ты врывался на стадион даже вслед за их кумиром, хватало такта и душевного тепла приветствовать тебя отдельно...
«Ты прав, Ролли, — думал Крокодил, вслушиваясь в горькие и справедливые слова Веста, будто тот говорил не о Томе, а о нем самом. — Для классного гонщика нет более счастливой минуты, чем пересечь линию финиша в «Парк-де-Пренс». Независимо от того, как сложилась гонка. Просто ты наконец чувствуешь, что все закончилось, все позади. И ты после привычного душа и массажа становишься нормальным человеком. Профессионал — тоже человек. Сойдя с велосипеда, он хочет зайти, как я сегодня, в бар и пропустить стаканчик. Это божественно — бросить проклятую машину и, забежав в кафе, выпить чего-нибудь холодненького. У нас такие маленькие радости, которые большинству нормальных людей даже трудно представить... К сожалению, проклятая канадская гонка не кончилась. Еще три этапа...»
Крокодил решительно встал и, обняв разомлевшего Веста, как можно ласковее и просительнее сказал:
— Старина, проводи меня, пожалуйста, до моего вонючего колледжа. А то скучно идти...
Роже лгал. Ему было плохо. И очень страшно остаться вдруг на улице одному.
XIV глава
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Мадлен проискала мужа весь вечер. Но никто не знал, где Крокодил. За завтраком Оскар заметил Роже как бы между прочим:
— Мадлен ждала тебя вчера часа три. Ушла разгневанная...
Роже рассеянно кивнул. Он вяло жевал фрукты и был не в состоянии проглотить что-нибудь существенное. Болела голова, болел желудок, болело сердце, болела каждая мышца, будто его пропустили через трепальную машину. И еще Мадлен... А через полтора часа надо садиться в седло.
Оскар видел зеленое лицо Роже, но вряд ли догадывался об истинных причинах состояния своего лидера. За дождем, грязью и проколами он пропустил момент, когда Крокодил «глотнул». Команда не задумывалась, почему их лидер в таком состоянии, но зеленушное апатичное лицо Роже не придавало всем бодрости духа. Атмосфера за столом французов нет-нет да и вызывала иронические улыбки у соседей.
— Боюсь, что придется обратиться к врачу, — после невыносимо долгой паузы произнес Роже, а сам подумал: «Если сегодня еще и придется выяснять отношения с Мадлен, можно смело приглашать гробовщика!»
Не переставая жевать, Оскар спросил:
— Что с тобой?
— Грудь саднит. Как бы бронхит не схватить... Погодка вчера — сам знаешь какая...
— Да, скверная погодка. А ты уверен, что простуда, а не усталость?
— Усталость можно пережить. Не впервой язык на сторону! Хотя сколько же можно одному воду лопатить...
Эта реплика Роже была обидной для ребят, но Оскар, чтобы не раздувать пожара, пропустил ее мимо ушей.
— Сначала поешь как следует, а то до финиша не доберешься.
— Не уверен, доберусь ли до старта. Дышать почти нечем.
Будто ваты в горло какой-то черт ночью напихал...
Оскар посмотрел на Роже долгим, испытующим взглядом. Но даже подозрительный Платнер не смог определить, что на уме у Крокодила.
— Многие будут считать, что ты симулируешь, — безразлично произнес он и, упреждая взрыв эмоций со стороны Крокодила, тут же добавил: — Потому следует собрать официальный консилиум. Шефу надлежит предъявить веские доказательства. Он на слово не поверит...
— Ну, раз не поверит, пойду подыхать на трассе...
— Перестань, Роже! — Участливо обняв Крокодила, Оскар повел его из столовой.
Роже хотел остановиться возле больших хромированных баков с кока-колой, соединенных змеящимися шлангами, но Оскар не дал.
— Не пей холодного. Да и жидкость тебе сейчас ни к чему. Хорошо, что вчера пришел седьмым... — Он произнес последние слова, как бы вызывая Роже на откровенность.
Крокодил выдержал игру и лишь подтвердил:
— Да, хуже было бы, отвались я...
— Конечно, сегодня самый страшный этап. Завтра будет легче: короткие гонки по городу. Последний этап — не этап...
— Особенно если едешь в машине.
— ...Или не распускаешь нюни, когда являешься лидером команды и носишь желтую майку, — жестко отпарировал Оскар. — Я пошел созывать врачей. А не лучше ли как следует растереть «слонцем»? — бросил он последнюю соломинку, за которую еще мог ухватиться Крокодил.
И тот ухватился. Апатия вновь подавила его. Не хотелось даже доводить до конца версию с бронхитом.
Лежа на массажном столе, где Оскар сам втирал в него слоновьи дозы согревающих растирок, Роже думал о своей собачьей судьбе. Думал неохотно, как будто речь шла о совершенно незнакомом человеке.
«Нет ни одного гонщика, который с начала сезона и до конца был бы в одной форме. От гонки к гонке, от этапа к этапу мы меняемся как физически, так и нравственно. И тогда внутренняя борьба становится видимой... Вывалившись из очень важной гонки, можешь сказать: «Не повезло». Если сошел, уверенный, что не было другого выхода, то в следующей гонке будешь и злее и умнее. И никто не удивится, когда выиграешь. А если струсил, если уступил? Нет надежды и в будущем. Это как прием допинга: минуты слабости заставляют человека терять самого себя. Редко уже отработанный гонщик вдруг удивляет мир, как бы заново начинает карьеру. Значит, проснулось самолюбие — та движущая сила, которая делает настоящих спортсменов. Скромным в спорте делать нечего. Как нечего делать в седле таким рассуждающим интеллигентам, как я. Интеллект и перенапряжение несовместимы. Вместо того чтобы, стиснув зубы, как Том, лезть вперед, я начинаю рассуждать».
Ни растирки, ни массаж не смогли перегоревшее в работе тело Роже снова превратить в первоклассно настроенный механизм. Оставалось только одно — уповать на работу. Клин вышибается клином...
«Так или приблизительно так, наверно, рассуждал Том, карабкаясь на проклятую Венту», — с горечью подумал Роже.
— Хватит, — сказал он Оскару. — Слишком перегреешь, еще хуже будет. Бог даст, само проморгается.
Крокодил поднялся с массажного стола и принялся поспешно собираться — до старта оставалось меньше получаса. И надлежало еще получить очередную желтую майку.
Две вещи поразили его в этой предстартовой спешке. Он увидел Цинцы, Мадлен и Кристину, что-то бурно обсуждающих возле гостевого автобуса.
«Ничего себе цветничок! — подумал Роже. — Надо бы подойти к Мадлен и объясниться. Да не хочется это делать при посторонних».
Словно отвечая на его сомнения, все три женщины посмотрели на Роже. Цинцы помахала рукой. Кристина улыбнулась широко и открыто. Мадлен с каменным лицом сразу же отвернулась.
«Да-а, характерец у супруги тяжелый...»
И второе, что поразило его, — русские. В пылу собственных переживаний и бед он не заметил, как эти невидные парни сделали свое дело — с сегодняшнего дня им предстояло идти в белых майках командных лидеров. Они получали майки, как большие награды, смущенно и радостно.
— Что ты думаешь о новых лидерах? — спросил Роже у Оскара.
— Дружные ребята. Их губит отсутствие классного гонщика. Хотя идут зло и плотно, вряд ли долго удержатся в командном зачете. Завтра в Монреале русских растерзают на скоростных кругах.
Дали старт. И это был иной старт, ничем не похожий на вчерашний. Ярко светило солнце. Ласковое тепло нежило кожу. Даже первые порывы встречного ветра привносили в душу радость. Всем, но в меньшей степени — Крокодилу.
«Есть еще бог на земле, — думал он, стараясь сосредоточиться на раскладке сил в «поезде». — Будь погода, как вчера, я бы, пожалуй, остался на старте. И не нашлось бы силы, которая двинула бы меня с места».
Происходившее в начале этапа имело к Крокодилу лишь косвенное отношение. Кто-то с кем-то уходил от «поезда», прорвав защиту. Кто-то организовал погоню. А Роже чувствовал себя кинозрителем: не властен вмешаться в события, происходящие на экране.
Признаки заинтересованности появились у Роже где-то в середине этапа, когда он с удивлением обнаружил, что «поезд», несмотря на все агрессивные атаки, идет вместе и сам он сидит в «поезде» довольно прочно.
Честно говоря, Крокодил даже не думал о возможной победе на сегодняшнем этапе, пока не взобрался на вершину Пью-де-Ром. Он был убежден, что сегодня любая случайность способна сломать его, смять, перечеркнуть все, что было сделано.
Звезда Роже вспыхнула случайно и имела конкретный белый цвет майки и рыжие, стриженые, с короткой челкой волосы. Это был русский гонщик под номером 21. На прим они выбрались одновременно. Оглянувшись, увидели, что «поезд» разваливается, карабкаясь далеко позади. Они обменялись многозначительными взглядами и поняли друг друга сразу. Пригнувшись к рулям, ринулись вниз по петляющему спуску. Крокодил первым, русский — за ним. Острота ощущений, дыхание ежемгновенной опасности заставили Крокодила на некоторое время потерять русского из виду — только он и дорога. Но когда сумасшедший спуск перешел в плавный изгиб широкого шоссе, Крокодил с изумлением обнаружил рыжего русского спокойно сидящим у него на колесе.
«Что может этот сопляк? — подумал Крокодил. — Стоит ли ломаться в отрыве, если он не способен даже провести?»
И, будто отвечая на сомнение Роже, русский решительно вышел вперед и повел в темпе, о котором Крокодил мог лишь мечтать. Так, сменяя друг друга, они будто играли в давнюю, известную игру «кто кого». Крокодила прежде всего волновало, на сколько хватит этого русского. Но Рыжий работал так, как бы предыдущие одиннадцать этапов проехал в автобусе или просидел, подобно рыжему сержанту, в кресле «харлея», а сегодня решил погреться на велосипедном седле.
Роже попытался представить, что думает о нем этот русский. И с улыбкой нарисовал себе весьма радужную картину. В глазах русского парня Крокодил выглядел улыбчивым, дружелюбным баловнем судьбы, этаким везунчиком, которых специально, словно желая поддразнить остальных, загоняют в стадо велосипедных тружеников.
Игра в «кто кого» поглотила Роже. За несломляемым упорством русского он забыл, что где-то течет «поезд», тщетно пытаясь наладить погоню за беглецами. Русские и французы, выбираясь в головку, осаживают «поезд». Им выгодно тормозить. У той и у другой команды в отрыве идет по гонщику. Зато датчане и бельгийцы с руганью лезут вперед, стараясь нарастить темп, но слишком мало в этом заинтересованных. Наработавшись во всю силу, датчане и бельгийцы откатываются назад. И в эти секунды русские и французы сводят на нет все усилия в раскачивании «поезда». Крокодил даже улыбнулся, как бы увидев разъяренные лица бельгийцев и лица русских, удивленных прытью своего товарища по команде.
Сидя за спиной Крокодила, русский не удержался и, привстав, посмотрел вперед на ровную, как стрела, дорогу. В двухстах метрах катился мотоотряд головного дозора, сиренами расчищая путь. С глухим стрекотом проносились ярко-оранжевые «маршалы» и словно вкопанные застывали на перекрестках, блокируя боковые дороги.
Директорская машина шла метрах в тридцати, четко соблюдая дистанцию, будто оба гонщика и не пытались постоянно менять скорость. Директорская машина как недостижимая мечта — чем больше усилий затрачиваешь, догоняя ее, чтобы укрыться за корпусом от встречного ветра, тем легче она, упиваясь мощью своих трехсот лошадиных сил, бушующих в двигателе, ускользает вперед. Сразу же за лидерами ползла машина главного хронометриста, а за ней виднелись машины обслуживания русской и французской команд. Присутствие «поезда» даже не ощущалось.
Крокодил с интересом следил за своим спутником, который нравился ему все больше и больше. Отрыв для русского, видимо, был в новинку. Он жадно озирался, упиваясь так знакомым Крокодилу чувством бесспорного преимущества.
«Пожалуй, с ним можно попробовать продержаться до финиша. А если бы сохранить минуту-другую отрыва — и вовсе славно! Осилим ли?»
Он не спрашивал себя, осилит ли сам, — после допинга любой свежий салажонок мог оказаться сильнее закаленного в боях Крокодила.
Роже невольно шарахнулся в сторону, когда, обогнув их, вдруг резко сбавил скорость один из «маршалов». На его спине висела черная грифельная доска с белыми цифрами 3,40. Крокодил увидел, что до русского не дошло значение этих цифр. Крокодил обернулся, радостно поднял большой палец правой руки, и тогда русский понял, что «поезд» безнадежно отстал.
«Теперь «поезд» затаился. Оставит нас на съедение километрам и встречному ветру, который крепчает с каждой минутой. «Поезд» будет ждать, пока мы не сдадимся сами. У «поезда» есть на это время». Так думал Крокодил.
Судя по всему, у русского прошло первое опьянение свободой от «поезда». И хотя они катились по-прежнему довольно легко, Крокодил предпочел бы иметь на месте русского кого-нибудь из гонщиков поопытнее. Он дал это почувствовать русскому в двух едва заметных, как бы исподтишка, попытках оторваться от соперника. Русский посмотрел на Роже удивленно, но спокойно. Роже показалось, что Рыжий воспринял рывки как проверку на прочность.
Глаза русского парня выражали гордое удивление: разве тебе недостаточно доказательства моей силы, что я с тобой сегодня в отрыве?
Крокодил смутился. Он понимал, что пройти одному предстоящий путь, борясь со все крепчавшим встречным ветром, — безнадежная затея: измотаешься и станешь легкой добычей «поезда». И как знать, не проиграешь ли весь свой запас, да и десяток минут сверх того?
Крокодила приятно обрадовало, как быстро они притерлись друг к другу. Это говорило о природном даре русского, поскольку до сегодняшнего отрыва им ни разу не приходилось работать вместе. Крокодил не помнил точно, но готов был поклясться, что его спутник числится где-то во второй половине сводной таблицы. Крокодил быстро подметил сильнейшее качество русского — умение вживаться в ситуацию и в стремительно меняющейся обстановке быстро и тактично находить место, наиболее ему выгодное. Это было качество, сделавшее Крокодила Крокодилом.
Так, в окружении пяти служебных машин, они довольно дружно петляли по узким зеленым улочкам городов, по боковым второстепенным шоссе, больше похожим на чистенькие аллеи городских парков. На широких, под стать американским, автострадах, забитых автомобилями, трасса долго не задерживалась и вновь ныряла на боковые дороги, покрытие которых куда хуже, чем на автострадах, да и профиль местности под стать перехватывающей дух трассе русских гор.
При воспоминании о «русских горах» и русском гонщике, идущем с ним в паре, Роже не смог сдержать улыбки. Лишь одно тревожило теперь Крокодила — им еще предстояло преодолеть главный подъем сегодняшнего этапа. Дорога мучительно долго тянулась вверх — график, показанный Оскаром, напоминал пик, прочерченный пером осциллографа при осмотре больного тяжелым сердечным недугом.
Впрочем, какими бы страшными ни выглядели на графиках острые зубья пиков, дорога, ведущая в гору, будет — Крокодил испытал это на собственной шкуре — гораздо страшнее.
Перед самым подъемом еще раз проскочил «маршал» с доской, на которой стояло уже 6.30.
Впервые за время, что они шли вместе, Роже улыбнулся русскому и вновь показал большой палец, поднятый кверху. Тот пожал плечами — видно, не верил, что отрыв так велик. Потом в этом жесте Крокодил уловил плохо скрытую тревогу перед горным участком. Русский что-то хотел сказать Крокодилу, но не знал французского языка, а Крокодил — русского. Десяток интернациональных выражений — это было все, чем они располагали. Но сейчас слова были и не нужны, скорее следовало дать почувствовать отношение одного к другому.
Крокодил молча махнул рукой в сторону подъема и потом тремя энергичными жестами поманил русского за собой. Русский самоотверженно двинулся следом. Когда они вышли на крутой поворот — это было где-то на второй трети подъема, — Рыжий, как показалось Роже, даже перестал реагировать на боль и расстояние. Крокодил перехватил его полный животного страха взгляд, направленный на противоположный склон, где длинная цепочка гонщиков словно застыла на фоне жухлой горной зелени. Роже тоже покоробила такая близость «поезда». Правда, он отдавал себе отчет, что расстояние, которое «поезду» надлежало пройти, они с русским уже оплатили дорогой ценой. Кажущаяся близость «поезда» отнимала у русского последние силы.
Крокодил спиной ощутил отчаянное положение русского и оглянулся. Роже казалось, что тот вот-вот слезет с велосипеда и рухнет на мягкую постель из мелких цветов и пригнутых ветром трав.
«Предатель! — подумал Роже. — Что ж ты? Ну давай, давай! Ведь мне одному не удержаться в отрыве. А ты, ради чего ты работал столько времени?! Ну, соберись!»
И, словно услышав его, русский встал с седла и, переваливаясь из стороны в сторону, начал толчками гнать машину вперед уже не за счет силы мышц, а за счет веса собственного тела.
Крокодил почти остановился и дождался русского. Когда они поравнялись, он сильным толчком отправил русского вперед. Собственно, толчок и не мог быть сильным. Но, когда ты, кажется, не движешься вообще, сила толчка измученного соперника подобна действию реактивного двигателя.
Русский обернулся. И они встретились взглядами. В глазах Крокодила не было усталости. В них была смешинка. Он кивнул, будто отдал приказ — вперед! И начал толкать русского в спину и под седло. Русский пытался возразить, но Крокодил, лишь издал какое-то непонятное звериное рычание. Так, подталкиваемый в спину, русский и выбрался на вершину. Впереди лежал спуск.
Крокодил глубоко вздохнул, с секунду покатился по инерции и вдруг припал к рулю, как к роднику. Взглянув под руку, он увидел русского, который тоже позволил себе лишь мгновение отдыха. Крокодил ринулся вниз по узкой стежке вслед за директорской машиной, стремившейся освободить гонщикам путь. Не думая о том, что делается сейчас по другую сторону вершины, Роже набирал скорость, интуитивно рассчитывая виражи. Он почти плечом касался стен, выложенных из грубого горного камня. Скорость уничтожила реальный рисунок мелькающих предметов: и дома, и скот на склонах, и людей, приветливо машущих с крыльца.
На одном из виражей, когда Крокодилу показалось, что скорость уже падает, он ослабил внимание и чуть не поплатился за неосторожность. Горсть песка на дороге подсекла переднее колесо, и он чудом удержал машину. По-настоящему испугался, лишь выскочив на широкую ленту шоссе, стрелой уходившую по тихой долине.
Но даже там, внизу, на испуг не оказалось достаточно времени — русский вылетел из-за спины, словно весь спуск шел колесо в колесо и, подхватив Роже, стремительно повел. Так, зачастив в смене лидерства, они начали новый спурт. Крокодил, да, судя по всему, и русский, хорошо понимал, что «поезд» сделает то же самое. У того, кто выбрался наверх, хватит сил, отдохнув на спуске, попробовать переиграть ситуацию.
На бесконечной ровной дороге они потеряли ощущение времени. Крокодил не мог прикинуть, сколько проработали в бешеном темпе, сменяя друг друга. Ему показалось, что и отрыв, и страшный подъем — все это было давным-давно. По крайней мере, не сегодня.
Русский с яростью готов был рвануться в новую смену лидеров, когда почувствовал, что Крокодил «сел». Да-да, это было не тактическое соображение — снизить скорость. Это была обычная усталость. Усталость великого Крокодила, сразу передавшаяся и русскому. Усталость, усиленная чувством голода.
Русский пошарил рукой в задних карманах майки и нашел там лишь несколько, завалявшихся ягод сушеного изюма. Ухватив непослушными пальцами, он кинул изюмины в рот, неестественно высоко запрокинув голову. И тут увидел, что Крокодил тоже обшаривает карманы — они пусты.
Вчерашняя допинговая уступка себе неумолимо требовала оплаты. Сказывалось утреннее тягостное состояние. Депрессия наваливалась на Крокодила, и не было сил ее остановить. Так же как нечем было утолить острое чувство голода, пронизывавшее весь организм. Крокодил пробует бидон — он пуст. Остервенело отбрасывает его далеко в сторону от дороги и угрюмо продолжает путь.
Русский понимает, что обоих сейчас мучает одно — голод. Он не догадывается о вчерашнем... Но знает, что чувство голода будет расти с непостижимой быстротой, и вот уже невозможно думать ни о чем, кроме еды.
Французская «техничка» догнала их внезапно. Из окна почти по пояс вылез Оскар, каким-то чудом удерживая руль машины. Он что-то прокричал Крокодилу. Тот кивнул и в свою очередь что-то крикнул менеджеру. Русский не понимал слов, но понял, о чем идет речь. Крокодил просил есть. Нет еды — нет сил. Спазмы терзают желудок.
Но Оскар только развел руками и показал на следовавшую перед «техничкой» русских машину главного судьи. Любая передача продуктов вне зоны питания — дисквалификация. Вместо еды французский менеджер начал давать длинные и громкие указания, на которые Крокодил даже не реагировал. Он лишь изредка поворачивался к менеджеру, словно спрашивая: ты еще здесь? Наконец французская «техничка» откатилась назад. И они вновь остались вдвоем.
«Вот французы! — подумал русский. — Даже в гонке без девки обойтись не могут! И зачем она им здесь?»
Он не знал, что на заднем сиденье машины видел жену Крокодила. Даже если бы знал, не понял, зачем она тут. Как, впрочем, не понимал этого и сам Крокодил.
«И обедать без вина не могут». Он вспомнил, как французский менеджер к каждому обеду приносил и ставил на стол бутыль сухого вина, и делал это под незлобивые шуточки всего зала. Воспоминание об обеде напомнило о голоде.
Сквозь очередной маленький городок прокатились с триумфом. У дверей кафе и баров толпились веселые, беззаботные люди, радостно приветствовавшие лидеров криками. И в руках многих светились золотом кружки прохладного пива, которые они поднимали высоко над головой, как бы провозглашая тост в честь будущих победителей.
A Крокодил в это время думал лишь о большом, в полбатона, сандвиче, который держал в руках толстяк, стоявший на повороте, у самой дороги. Крокодил пожалел, что заметил толстяка слишком поздно, иначе наверняка выхватил бы у него булку. Огромный сандвич все никак не шел из головы, хотя городок давно остался позади.
Теперь Крокодил сидел за спиной русского и почти не выходил вперед. А тот гнал с такой скоростью, что Крокодил боялся, как бы вот-вот не отвалиться. Он готов был поклясться, что Рыжий замыслил бросить его одного.
Русский, откинувшись, посмотрел назад. Крокодил ехал с бледным лицом, стиснув зубы и поочередно растирая грудь и живот то одной, то другой рукой. Даже он, не знакомый с Крокодилом, понимал, что тот обречен. Русский машинально повторил жест Крокодила и вдруг нащупал в нагрудном кармане какой-то плоский кусок. Он подумал, что это грудная мышца, которую от боли и усталости просто не ощущает. Тем не менее мокрой от пота перчаткой залез в карман и вынул облепленный хлебными крошками большой плоский ломоть белого куриного мяса. Не поверил своим глазам. Растертое мясо казалось комком обычной бумаги. Он поднес его к носу, чтобы убедиться хотя бы по запаху, что это мясо. Но в нос ударил лишь запах пота.
Русский оторвал зубами несколько толстых волокон и разжевал. Он почувствовал, как ласковое тепло разлилось по телу, как спазмы, терзавшие желудок, утихли. Судорожно глотнув несколько раз, он понял, что теперь сил хватит до самого финиша. Он не только дойдет, но уже никто не остановит его на пути к победе...
Русский торжествовал. Крокодил, следивший за ним долгим взглядом и видевший, как тот рвал зубами кусок мяса, сглотнул слюну, и отвернулся. Какое-то мгновение они ехали словно в тревожном ожидании событий, которым суждено изменить отношения друг к другу. Русский с зажатым в мокрой перчатке куском курятины. Крокодил — и русский не мог не ощущать на затылке его взгляда — сзади, все тяжелее оседая в седле.
Внезапно русский придержал машину. Они поравнялись и поехали рядом. Русский откинулся назад и, бросив руль, разорвал руками кусок курятины и большую — почти в две трети — часть протянул Крокодилу. Тот посмотрел на русского внимательным, оценивающим взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ни одной искры не вспыхнуло в глазах. Лишь когда Роже протянул руку за мясом, челюсти непроизвольно сделали глотательное движение. Крокодил медленно, волокно за волокном жевал куриное мясо, стараясь то ли продлить удовольствие, то ли боясь, что пища, столь страстно желаемая, вызовет новые спазмы в желудке.
Так они и ехали под удивленными взглядами из машин сопровождения. Ехали, будто два подростка, вдруг решивших из озорства перекусить на ходу во время, загородной прогулки. Потом Крокодил и русский разом припали к рулям и заработали вновь.
Теперь Дюваллон напоминал гоночную машину, только что заправленную высококачественным бензином. Не говоря русскому ни слова, он вылез вперед и, не давая себя подменять, начал наращивать скорость. «Маршал», проехавший с доской, еще больше убедил, что решение заработать в полную силу весьма своевременно.
Они неслись, экономно прижимаясь к заборам, к длинным рядам зеленых декоративных кустов, к стенам домов, чтобы укрыться от встречно-бокового ветра и хоть на йоту, еще на одну йоту увеличить и без того высокую скорость.
Когда пошла последняя миля, Крокодил поравнялся с русским. Показал растопыренные пять пальцев и провел ладонью по горлу. «До финиша — пятьсот метров», — понял русский. Крокодил согнул ладонь в крутую скобу. «Разворот перед финишем на 180 градусов», — расшифровал русский. Затем Крокодил приложил к губам палец. «Надо быть осторожнее», — перевел русский и согласно кивнул головой.
Но, когда они подлетели к крутому повороту, оказалось, что русский понял Крокодила не совсем точно. Роже остановился и, балансируя на колесах, жестом показал русскому, чтобы тот первым выезжал на аллею городского парка, в трехстах метрах от которой лежал финиш. Аллея шла сквозь толстостенный людской коридор. Русский еще не понимал толком, что происходит. Готовый к финишному спринту, он осторожно косил взглядом на Крокодила, ожидая от него коварного броска из-за спины — вполне обычного явления на финише.
Когда до белой линии и клетчатого флага осталось с десяток метров, русский не выдержал и рванулся в спринте, еще не веря, что выигрывает этап. Он боялся, что именно сейчас, на последних метрах, может кто-то или что-то отнять у него победу.
Русский механик, как пушинку, снял победителя с машины и сквозь толпу умиленных зрителей понес к трибуне. Рыжий оглянулся. Крокодил, спокойно переехав белую линию, стоял в седле и тихо покачивал рукой в приветствии. Только он, Крокодил, знал, что этот жест адресован не зрителям, не журналистам, а этому парню, который поделился с ним куском курятины и сделал его — теперь это почти не вызывало сомнений — победителем гонки...
Первым после душа его перехватила Цинцы. И он, не жалея красок, рассказал ей все о разделенном куске белого мяса. В устах Крокодила это звучало исповедью, и Цинцы давно не видела его таким восторженным, словно цинизм умудренного опытом профессионального солдата отступил перед происшедшим. Лишь одного не мог правильно произнести — длинную и чудовищно сложную фамилию русского: «Тцукха-рууссинкофф». Весь вечер Крокодил охотно и легко отвечал на десятки вопросов настырных журналистов и не испытывал, что случалось редко, никакой раздражительности.
Один из репортеров английской газеты, уходя, передал ему последний номер журнала «Уорлд спортс».
— Мистер Дюваллон... — пояснил он. — Здесь рассказ о похоронах вашего друга Тома Тейлора. Счел своим долгом вам его привезти...
Оставшись наконец один, Крокодил долго сидел, не решаясь раскрыть журнал. В этот день, так горько начавшийся и так радостно закончившийся, он впервые не вспомнил о бедном Томе.
«Мы не властны над прошлым — оно сильнее нас, и в его власти прийти к нам в любую минуту, когда нам вдруг покажется, что ничего не было на свете и вся жизнь начинается только сейчас».
Роже смотрел на цветной портрет Тома на обложке. Том улыбался. Но в его улыбке, в уголках рта жила какая-то горечь... Возможно, скорбный оттенок улыбке придавала жирная черная рамка, в которую был обрамлен портрет.
Крокодил наугад открыл один из разворотов.
«...даже облака оплакивают Тома. И может быть, только здесь он принадлежал жене, как никогда. Вечно ее место занимали то менеджеры, то газетчики, то любовницы, слухи о которых доходили до нее, но она не то чтобы не хотела им верить — просто игнорировала сам факт возможной измены.
На колоссальный венок от дирекции «Тур де Франс», венок из лучших французских роз, падали капли английского дождя. Переполненная деревушка, в которой Тейлор родился, маленькая церковь двенадцатого века стали местом последнего прощания с Томом.
Шел дождь. Прямой, сильный, крупнокапельный. И все молили бога, чтобы внезапный шторм не помешал проводить в последний путь Тома Тейлора.
В церкви собрался весь цвет мирового велосипедного спорта. Не было только лучшего друга Тома — лидера французских гонщиков Роже Дюваллона. В эти дни он начинал гонку по дорогам Канады. Словно продолжал дело, которому служил до конца его друг...»
Роже с убийственной откровенностью вдруг осознал необходимость своего присутствия там, где бедный Том заканчивал свой путь по земле, и все эти канадские победы и поражения обернулись ничтожной суетой. А сам он показался себе ничтожной тварью, предавшей друга...
«Надо, надо, надо! Когда это кончится — «надо»?! Когда можно будет снова стать человеком, бросить к черту эти колеса и жить нормально, как живут все люди?! Смеяться и грустить, как все люди... Ходить на свадьбы и похороны, как все люди...»
Роже с трудом заставил себя читать дальше:
«Сто двадцать первый псалом зазвучал из старой церкви и обдал столпившихся у входа душным запахом прощания. Гроб Тома, дубовый, с великолепным орнаментом, богатыми золотыми кистями и двумя — красной и чайной — розами, скрещенными на крышке, поплыл к выходу.
И бог услышал молитвы. Когда гроб вынесли из церкви, дождь прекратился. Тяжелая туча рванулась с неведомой силой, и обнажилось голубое сердце неба...»
Крокодил читал, почти не вдумываясь в прочитанное. Он как бы сам стоял у церкви и, чтобы отвлечься от страшной процедуры, считал венки. Где-то на четырехсотом сбился...
«Сияло солнце. Кругом полыхала яркая зелень. И с трудом верилось, что это день похорон одного из величайших жизнелюбов, когда-либо рождавшихся на земле...»
Роже вернулся к запомнившейся фразе:
«...И может быть, только здесь он принадлежал жене, как никогда...»
Роже подумал о Мадлен.
«А чем ее судьба лучше судьбы Хеленки?! Конечно, пока мы заняты этим паскудным делом, наши жены одни... И кто знает, что им приходит на ум в долгие дни одиночества. А где выход? Мадлен здесь, но я ее вижу едва ли чаще, чем когда она сидит дома...»
Крокодил сунул журнал под подушку, оделся и пешком направился к отелю, в котором жили гости. Современная, из стекла и хрома коробка красовалась всего в двух кварталах от колледжа. У портье он спросил, где живет мадам Дюваллон. Тот достал большую пластиковую карту и долго водил по ней пальцем, словно читал по слогам.
— Мадам Дюваллон? Ага, в четыреста восьмом.
Он обернулся к доске с ключами.
— Но, прошу прощения, ключ на месте. Мадам Дюваллон вышла.
— А вы позволите подождать ее в номере? — спросил огорченный Роже.
— Тысячу извинений, но у нас это не принято... Ключ может получить только хозяйка.
— Я ее муж. Моя фамилия Дюваллон. И я лидер «Молочной гонки».
— Победитель, а не лидер! Победитель! — раздалось за спиной.
Обернувшись, Роже увидел подвыпившего Вашона. Портье подобострастно согнулся за стойкой.
— Дайте ключ месье Крокодилу, если не хотите, чтобы он вас съел вместе со всей гостиницей. — Вашон захохотал.
Шутка была довольно глупой, и Роже покоробило. Он хотел ответить что-то колкое, но на ладони уже лежал тяжелый ключ.
Поблагодарив, Роже зажал в руке золоченое ядро, к которому был прикреплен ключ, и пошел к лифту. Долго возился с замком, больше думая не о том, как бы его открыть, а о том, что закон пакости всемогущ. Именно в минуту, когда ему так хотелось увидеть Мадлен и сказать ей самые хорошие слова, которые еще не успел сказать, ее нет дома.
Он вошел в темную прихожую, за которой лежала такая же темная, с зашторенным окном, комната, и нажал светящиеся кнопки выключателя.
Яркий свет настенных плафонов заставил его на мгновение зажмуриться, а когда открыл глаза, первое, что увидел, — потные, испуганные лица Мадлен и Жаки, сидевших голыми на широкой, будто во всю комнату кровати...
— Ты... ты... — глухо, не понимая, к кому — к Мадлен или Жаки — обращается, произнес Роже.
И вдруг все стало удивительно ясным и понятным, будто только сейчас, а не две минуты назад включил он яркий свет. Стало понятным и странное поведение Жаки, и этот детский обман с ключом...
Он хлопнул дверью с такой силой, что щелчок тяжелого замка прозвучал подобно пистолетному выстрелу, раздавшемуся в ответ на истошный крик Мадлен...
XV глава
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
В тревожной, полной обрывочных сновидений дремоте он изобретал, отменял, изобретал вновь десятки самых изощренных казней для Мадлен и Жаки. Вечером, вернувшись из гостиницы, сразу же лег спать. Дважды подходивший Оскар так и не решился его беспокоить. Скорее для очистки совести разок тихо позвал: «Роже...» Но Крокодил, как в детстве, когда предчувствовал наказание, притворился спящим. А почему, собственно говоря, бояться должен он? Разве виноват в чем-то, кроме того что не вовремя вошел в номер жены? Наоборот, он может играть роль разгневанного изменой мужа, да еще застигшего неверную супругу на месте преступления. Но играть почему-то не хотелось. Хотелось как можно быстрее сойти с этой идиотской сцены, остаться одному, забыть и о Мадлен, и о Жаки...
Сырой от утренней прохлады, полутемный гараж — самое страшное ночное видение Крокодила. Приближался завтрак, а перед завтраком он должен идти к Макаке за велосипедом. Роже никак не мог представить себе минуту, когда войдет в гараж, увидит Жаки и скажет... А вот что скажет — так и не придумал!
Роже одевался медленно, вместе с ребятами. По их виду понял, что те пока ни о чем не догадываются. Эдмонд сказал:
— Ну и счастливчик ты, Крокодил! Даже русские медведи на тебя работают.
Во дворе подходили и поздравляли с победой. А на душе Крокодила было чернее ночи. Он отклонял поздравления мрачно и довольно грубо. Многим, Роже чувствовал, его поведение казалось кокетством капризного баловня судьбы.
Крокодил отправился в гараж, так и не определив, как будет вести себя и что скажет Жаки. В таком неопределенном и смутном состоянии он вошел в действительно сырой от утренней прохлады, но залитый ярким светом гараж. Жаки сидел спиной к двери и возился с запасной трещоткой. По тому, как замерли его руки, Роже понял, что Жаки спиной угадал, кто вошел.
Когда Роже выводил из гаража велосипед, облегченный, специально подготовленный для скоростной гонки на время, только тогда Жаки обернулся. И уже на улице Крокодил услышал тихий, извиняющийся голос Жаки:
— Роже...
Но голос Макаки бичом полоснул по сердцу, и Крокодил рванулся прочь, будто воровал собственную машину. Жаки, наверно, догнал бы его, если бы шумной толпой в гараж не ввалились другие гонщики. Роже был рад, что объяснение не состоялось. Как бы оно ни проходило, чем бы ни закончилось, оно не могло не сказаться на сегодняшней гонке.
Была суббота, и сегодняшний этап по милости устроителей превращался в увеселительный аттракцион. Гонка состояла из двух полуэтапов. Тридцатимильный бросок на время здесь, в маленьком пригородном местечке Монреаля. Дыхание большого города сказывалось и на количестве зрителей, облепивших трассу, и на густоте автомобильного потока, подобно многоводной реке огибавшего с двух сторон место старта, оцепленное полицией. Второй полуэтап — индивидуальная гонка в тридцать кругов, — как объяснил Оскар, пойдет по аллеям Центрального парка Монреаля.
Роже стоял на светлом, солнечном перекрестке автострады, уходившей к Монреалю, и, раздавая автографы, подписывал программы, фотографии, записные книжки.
Роже так и не увидел до самого старта ни Жаки, ни Мадлен. Только где-то у трибуны с говорливым мэром он заметил белое, словно подвенечное, платье Кристины.
«Как суслики на поле — чуть тревога и один попался, — Роже усмехнулся. — Все остальные попрятались! А Оскар, видно, еще ничего не знает. Впрочем, кто ему мог рассказать? Жаки? Это не в его интересах. Макака, как всегда, уповает на время — забудется!»
Собрав команду в кружок, Оскар снова повторил, о чем надлежит помнить прежде всего: «Не разваливаться. Спринт для тройки разрешаю лишь на последнем километре».
Команды уходили с раздельного старта — разрыв одна минута. Перед французами стартовали русские, одетые в белые майки командных лидеров. Роже подошел к ним и отыскал номер 21. Похлопал паренька по плечу и показал большой палец. Тот весело закивал.
«Мальчонка, совсем мальчонка. Рыжий, худенький! Только вот ноги хороши — велосипедные ноги».
Роже еще не видел сегодняшних газет с подробностями дележа куска курятины и фотографиями русского парня с такой сложной фамилией. Сегодня русский был едва ли не самым популярным человеком на гонке: его узнавали по портретам.
Французы стартовали шестыми. Перед ними у белой черты уже замерли беленькие русские гонщики. Упал флаг, и, вытянувшись гусиным клином, командные лидеры начали исчезать в поднимающемся от асфальта зыбком мареве. Сначала казалось, что они идут по колено в воде и под ними не велосипеды, а какие-то бесколесные стульчики, на которых смешно дергают ногами капризные дети. Потом, когда команда ушла метров на пятьсот, марево как бы оторвало людей от полотна дороги, и они стали еще больше походить на гусиную стаю. Одно вызывало недоумение: почему они летят так низко над землей, когда безопаснее подняться в голубое небо?
— Надо достать лидеров. — Оскар кивнул в сторону ушедших русских. — И тогда этап у нас в кармане.
— А зачем он нам? — больше из чувства противоречия сказал Роже.
Но Оскар не ответил, сочтя слова Крокодила неуместной шуткой. Роже еще раз обшарил глазами все окрест. Ни Жаки, ни Цинцы, ни Мадлен на старте не было.
Снова упал флаг. Но теперь уже для французов. Выбравшись вперед, Роже сразу же начал наращивать скорость. Это было не совсем правильно. И Эдмонд сразу же окликнул:
— Эй, погоди, дай хоть разогреться!
— За, работой и разогреешься, — зло буркнул Роже, сам толком не понимая, почему злится. Присутствие на старте Жаки и Мадлен еще больше бы испортило настроение.
Вытянувшись в струну, команда начала работу. Пройдя в полную силу во главе струны, гонщики поочередно откатывались в хвост отсидеться.
«А мы в худшем положении, чем другие, — подумал Крокодил, как бы со стороны взглянув на укороченную струну французской команды. — Вот когда скажется отсутствие Мишеля. Мы должны будем отрабатывать еще и за него».
Первые тревожные признаки появились на пятнадцатой миле, когда, во время смены Гастон чуть не отвалился от колеса послед него. Последним был Роже. Вскрикнув от неожиданности, он чуть— чуть сбавил скорость и разорвал струну, чтобы подхватить Гастона. Крокодил едва успел вернуться в строй, как спереди вывалился очередной ведущий.
— Что с тобой?! — крикнул Крокодил, оглянувшись на Гастона. Тот молчал. Да и спрашивать, в общем-то, не следовало — достаточно было взглянуть на бледное, отливавшее синевой лицо Гастона, чтобы понять — скоростная гонка уже не для него.
«Черт возьми! Как сдали ребята!.. — Роже тряхнул головой, пытаясь освежить этим жестом воспаленное лицо. — Уже двадцать миль не выдерживают! Может, сбавить? А то лопнем как мыльный пузырь!»
При следующей смене Гастон вывалился еще дальше, но Роже все-таки вновь удалось его подхватить. Теперь уже не так удачно.
Отвалившийся спереди Эдмонд истошно завопил, увидев разрыв в хвосте. Первой тройке или надо было останавливаться, или команда разваливалась на две группы. И то и другое означало, что невидимый враг — время — побеждает легко и бесповоротно.
Зачет шел по первым трем гонщикам. Но троим не удержаться в заданном темпе с такой скоростью до самого финиша.
Роже не заметил, как, рядом выросла «техничка»; он только услышал злой голос Оскара:
— Бросайте Гастона!
Оскар кричал, понимая, что этим отнимает у Гастона последние силы.
Так и случилось. При следующей смене Гастон отлетел сразу же метров на десять. Когда Роже оглянулся, тот медленно, словно в кадрах замедленной съемки, таял вдали. Потом «техничка» беспощадным маневром обогнула его, закрыла от глаз, напрочь вычеркнув из игры и бросив на произвол судьбы. Случись прокол — Гастон доберется до финиша лишь после того, как придет общая, похожая на катафалк грузовая «техничка»...
Итак, их осталось четверо. И еще четыре мили ходу...
«Если на каждой миле будем терять по человеку, то до финиша никто и не доберется», — безразлично подумал Роже.
Жестокость, с которой Оскар расправился с Гастоном, как ни странно, оставила обычно эмоционального Роже безучастным.
«Скотство», — только и прошептал он, совсем не будучи уверен, что это бранное слово относится к Оскару. Скорее оно было просто брошено в мир.
Лишь на мгновение Крокодил представил себе искаженное мукой лицо Гастона — сквозь маску боли не пробилось и тени оскорбленности словами Оскара. Чувствовалось, что Гастон продолжает работать за пределами допустимого лимита. Он сражался, потому что существовал. И существовал лишь потому, что сражался.
Потом Роже забыл о Гастоне и обо всем, что происходило вокруг. Он жил только скоростью и собственной болью. В минуту наивысшего напряжения, когда Крокодилу показалось, что вот-вот его постигнет участь Гастона, откуда-то сбоку вынырнул автомобиль прессы. Цинцы что-то кричала, Роже не слышал — только видел длинную трубу телеобъектива.
— Хотите, чтобы я улыбался или был серьезным?! — захлебываясь встречным ветром, прокричал Крокодил.
В машине засмеялись. И со смехом отхлынула усталость. Но ненадолго — сразу же пришла новая беда: прокололся Нестор. Пришлось его ждать. Пока Оскар и Жаки меняли колесо на машине Нестора, Крокодил подумал о нем: «Везет! Для него — несколько минут передышки. А тут специально проколоться захочешь — и поганой стекляшки на дороге не найдешь! Когда не надо — все гвозди в трубку лезут!»
Дурные предзнаменования не оправдались. Эдмонд, оказавшийся слабейшим из четверки, выдержал. Поборол себя. И когда они, подстегнутые криком Оскара: «Пошли!», еще яростнее ринулись вперед, словно только что стартовали, Эдмонд усидел в зачетной тройке.
От скоростной работы вытошнило Жан-Клода. Обливаясь блевотиной, ухватившись рукой за живот, с выпученными глазами, Жан-Клод прямо из головки струны скатился к обочине. Оставшиеся замолотили ногами, уже не думая ни о тактике, ни о технике. Они представляли собой три обычных автомата, смонтированных в одну конвейерную линию.
Потом был финиш. И ласковые теплые одеяла. И покой: можно сесть на траву под самое колесо «технички» и не двигаться...
Они не догнали русских. И почти ничего не выиграли для командного зачета. Это было пустое, нелепое испытание. Можно спокойно вернуться на тридцать миль назад.
Их кормили здесь же, недалеко от финиша. Старик Дамке организовал питание, будто в стационарном ресторане с хорошо оборудованной кухней. Но гонщики ели неохотно. Мысль, что до вечерней индивидуальной гонки всего три часа отдыха, умеряла аппетит. За удовольствие, полученное от еды, вечером придется расплачиваться тройной ценой.
— После обеда собираемся внизу, — сообщил Оскар, усаживаясь с подносом, на котором грудились фрукты: два яблока, груша, апельсин и огромная гроздь подернутого дымкой черноплодного винограда. Оскар соблюдал диету, боясь располнеть.
«Мне бы твои заботы! Будь моя воля, попросил бы старика Дамке изжарить отменный английский бифштекс. С кровью... Да посочнее...» Роже представил себе такой бифштекс, и у него перехватило горло, и он с трудом проглотил кусок сухого торта.
— Отсюда автобусами поедем до Центрального парка. В теннисном клубе организован отдых. Старт вечерней гонки — метрах в двухстах от клуба. Советую как следует подышать свежим воздухом. Кислорода потребуется прорва, — пошутил Оскар.
— И так уже надышались, — мрачно ответил Гастон. Он сидел у подноса, так и не притронувшись к еде.
— Ты ешь, — мягко сказал Роже. — Потихоньку, но ешь. А еще лучше — возьми в сумку и постепенно, не торопясь... К вечеру отойдешь...
Гастон благодарно и все-таки недоверчиво улыбнулся в ответ. Когда Роже вышел из легкого, переносного здания ресторана, он увидел явно дожидавшуюся его Цинцы.
— Здравствуй, Роже, — без обиняков начала она. — У тебя три часа времени. Не хочешь прокатиться по Монреалю? Я сама за рулем...
— А ты знаешь город?
— Не волнуйся. Трижды была. И ты в свой Центральный парк вернешься вовремя. У меня такое впечатление, что тебе надо развеяться.
— Ну раз у тебя такое впечатление — едем!
Они недолго кружили по улицам. И Роже был крайне удивлен, когда их машина буквально с главной улицы выскочила прямо в лес. Цинцы молчала, а Роже, отдыхавшему в мягком кресле автомобиля, не очень хотелось начинать разговор. Он лениво думал, зачем понадобился Цинцы этот выезд. Но поскольку думал он лениво, ни до чего не додумался.
Машина начала тем временем карабкаться вверх по узкой дороге. Через пять минут они оказались на большой площадке для парковки, подковой охватывавшей высокий, метров в двадцать пять, металлический крест. Он венчал собой вершину крутого лесистого холма, вздымавшегося в самом центре города.
Отсюда открывался прекрасный вид.
Крокодил рассеянно следил, как по дороге, опоясывавшей вершину, чинно выстукивали копыта разряженных лошадей и колеса фаэтонов, на которых зеваки объезжали холм, наслаждаясь круговой панорамой.
— Роже... — Цинцы обняла его за шею и прижалась головой к плечу. — Хочу с тобой поговорить. Я знаю, что произошло в отеле...
— Откуда?
— Мадлен была у меня...
— Неужели рассказала?!
— Она в отчаянии...
— А я в восторге! — Роже смотрел на Цинцы с недоумением.
— Клоунада неуместна. Мне показалось, что Мадлен слишком трагично воспринимает случившееся.
— Видишь... Тебе не угодить. Я — слишком весело. Мадлен — трагично. Ну а ты-то тут при чем?! Это наше семейное дело. Наше семейное дело... — Роже повторил последнюю фразу, прекрасно понимая, что оскорбляет Цинцы.
Но вопреки своему вспыльчивому характеру Цинцы сдержалась.
— Мадлен была близка к самоубийству... Ты должен...
— Опять я должен! Всем я должен! Убирать постель после того, как моя жена забавлялась в ней с моим механиком, тоже я должен?! Идите вы все к черту! Никому, слышишь, никому я ничего не должен! — прошипел Роже. — И, честно говоря, я не очень понимаю, чего хочешь ты?
— Твоего благоразумия...
— Ах вот что! Я-то терялся в догадках, чем вызвана твоя доброта — вдруг пригласить меня прокатиться по городу! Теперь понимаю. Юбочный заговор! Кто с кем в постели, вам неважно — вы все равно вместе, заодно!
— Ну и дурак ты, Роже!
— Конечно дурак. Всю свою жизнь, оказывается, работал ради обыкновенной потаскухи!
— Железная логика! — Цинцы вынула изо рта сигарету и прищурила глаза.
Роже знал, что за этим следовало ждать удара.
— А ты ангел? Был верен своей жене до гроба? Давно ли выбрался из моей постели?
— Перестань!
— Не нравится?! Так вот, перестань строить из себя оскорбленную невинность. Если говорить честно, пойди Мадлен на панель, она не скоро сравняется с тобой.
— А ты окончательно обнаглела, Цинцы. — Роже смотрел ей в глаза, но, странное дело, она не обращала внимания на его грубые слова, будто они ее не касались.
— Я жду, когда ты и меня назовешь шлюхой... Давай, не стесняйся! Впрочем, ты всегда был скромным и считал, что на континенте Европы есть две Франции: одна собственно Франция, другая — Франция Роже Дюваллона. Иногда обе страны выглядели как одна. Но это было только оптическим обманом, созданным славой Дюваллона, чья фантастическая тень покрывала страну Францию таким образом, что она казалась куда более значимой, чем была на самом деле.
Франция Роже Дюваллона с тысячелетней историей, населенная легендарными королями и героями, издревле склонна к величию. Страна же Франция, по твоему мнению, выглядит не старше, чем холодильники, которые производит, планы реконструкции, которые обсуждает, и автомобили, о которых мечтает. Пятьдесят миллионов ее жителей — люди слабые, утомленные историей и такими словами, как «великий» и «долг». Но больше всего они устали от состязания с Францией Роже Дюваллона. От постоянной потуги выглядеть значимее, чем есть. Но однажды они произнесут слово, которое ты, Роже, не предполагаешь услышать. Это слово — «нет». И все, что было сделано тобой за последние годы, рухнет. Франция Роже Дюваллона сгинет... И куда денешься ты, обыкновенный Роже Дюваллон? Вернешься к Мадлен, двум кафе?
— По какому праву ты лезешь в чужое дело?
— Вот как?! В чужое?! Пятнадцать лет ты жил со мной и не спрашивал, по какому праву я это делаю. Когда ты нашкодившим малышом лез под стол в ресторане, увидев подругу Мадлен, или представлял меня своим знакомым бог знает кем, ты не спрашивал, по какому праву. Ты не спрашивал, по какому праву я, женщина, пятнадцать лет жизни, и не худших лет, отдала тебе, ни разу не заикнувшись, что мне тоже хочется иметь дом, семью, детей, а не жить постоянным воровством, — Цинцы захлебнулась возмущением.
Роже испуганно посмотрел на нее.
— Ладно, Ваша женственность, ладно... — примирительно протянул они попытался обнять Цинцы.
Она решительно отстранилась.
— Ну нет! Сегодня это твое постоянное «ладно» не пройдет! Я тебе выскажу все, что думаю. Все, до конца.
— Может, сядем на скамейку? — озлобляясь, предложил Роже. — Судя по настроению, тебе понадобится все время, оставшееся на отдых перед вечерней гонкой.
— Успеешь еще нагоняться! А я буду краткой. Мадлен с тобой разводится. Она уже давно тебя не любит. По крайней мере, равнодушно относится ко всем твоим известным ей и неизвестным проказам. Она давно знала о наших отношениях и еще о многих твоих иных похождениях, о которых я и не догадывалась. — Накрашенные губы Цинцы скривились в отвратительную, садистскую усмешку.
Роже, не отрываясь, смотрел на яркий знак: «Осторожно — сверху падают дети!» — укрепленный на ветвистом дереве, стоящем у самой кромки дороги.
— Случай с Жаки, я верю Мадлен, действительно случайность. Но закономерная. Что ты дал ей в жизни?! Ты гонялся из страны в страну. В короткие часы, которые вы были вместе, ты стонал, жаловался на болячки и холил свое измученное тело. Мадлен никогда не понимала тебя. Она — семейная женщина, ты — бродяга. Ты кинул ей на шею два кафе и детей и решил: если сыта, значит, счастлива. Если иногда соизволишь переспать со мной, то счастлива и я.
— Чувствую, созрел могучий альянс двух слабых, беззащитных и к тому же очень несчастных женщин, — саркастически резюмировал Роже, в душе понимая справедливость слов Цинцы и от этого еще больше закипая в бешенстве.
— Ошибаешься и сейчас: никакого альянса нет. Каждый защищает себя. Сегодня и я буду руководствоваться твоим любимым принципом — лишь бы мне было хорошо! Я не только люблю, чтобы меня любили, но и говорили о любви, — молчания будет достаточно и в могиле. Я ставлю условие — после этой гонки ты официально разводишься с Мадлен. Это решено. Я занимаю ее место по закону. Не так ли? — Она произнесла последние слова просто для формы, глубоко уверенная, что Роже не остается ничего иного, как согласиться.
Чувство невероятного опустошения охватило Роже. Все стало безразличным: и что думает Мадлен, и что хочет Цинцы. Не было желания ни спорить с ней, ни оставаться рядом. Он увидел, как внизу медленно разворачивается желтый кэб, привезший очередных визитеров на зеленый холм. Не говоря ни слова, Роже встал и побрел к такси. Цинцы не окликнула. Когда, сидя в машине, он оглянулся, увидел лишь ее согбенную спину, над которой расправил свои громадные крылья металлический крест.
В Центральном парке Роже застал веселую картину. Гонщики, уже готовые к старту, бродили и лежали на зеленых лужайках в тени вековых платанов, разговаривали со зрителями. Гоночная форма делала их значительными и интересными для окружающей толпы.
Роже копался в багажной сумке, когда подошел опьяненный всеобщим возбуждением и вниманием молодой канадец из сборной провинции. Картинно расставив ноги, он стал над Роже и фамильярно хлопнул его по плечу.
— Крокодил, между нами... Чем ты пользуешься в скоростных гонках? Есть любимый стимулятор?
Озлобленный и разговорами с Цинцы, и этой фамильярностью, Роже внезапно нащупал в сумке целлофановый пакетик с большой таблеткой.
— На. Спроси у любого аптекаря. Тебе объяснят, что это такое. Но помни... — В голосе Роже звучали плохо скрытые нотки сарказма, но молодой канадец был слишком возбужден, чтобы заметить это. — Каждый стимулятор сугубо индивидуален...
Канадец зажал таблетку в кулаке и сказал:
— Понял. Спасибо. Недаром говорят, что ты самый добрый Крокодил!
— Врут все... — смущенно сказал Роже.
Насвистывая, канадец скрылся в толпе. Роже, прикрыв глаза, повторял: «Добрый Крокодил! Добрый Крокодил!» Ему стало гораздо хуже, чем было там, под огромным крестом, когда объяснялся с Цинцы. Роже представил себе, что произойдет с бедным канадцем. Тот ворвется в ближайшую аптеку и протянет фармацевту зажатую в потной руке таблетку: «Месье, мне нужно полсотни таких таблеток...» Старый аптекарь, подняв очки, близоруко сощурится и пойдет к толстому лекарственному каталогу. А вернувшись, скажет извиняющимся тоном: «Простите, но мы не торгуем противозачаточными средствами».
Злая шутка самого доброго Крокодила! Подошел Оскар, начал что-то говорить о дополнительных призах, введенных на вечерний полуэтап. Роже не слушал Платнера. Громогласный голос диктора, захлебываясь, на все лады склонял фамилию Дюваллона. Роже запомнил лишь одно из сказанного Оскаром — менеджер с запасным колесом будет стоять на последнем, самом крутом и опасном вираже.
Первый круг «поезд» проехал спокойно, представляясь зрителям, стеной вставшим по обеим сторонам дороги. Толстые ярко-красные канаты едва сдерживали напор толпы. И только присутствие неподвижных полицейских, возвышавшихся через каждые двадцать метров, кое-как поддерживало порядок.
Роже без всякого интереса оглядывал толпу. Хотя это была последняя возможность взглянуть на тех, кто после падения стартового флага расплывется в безликую массу, изойдет общим криком, нервным и подстегивающим.
«Ага, вот и поворот, о котором говорил Оскар». — Роже заметил тренировочный костюм Платнера между двумя полицейскими мундирами. — Оскар поднял кверху запасное колесо: дескать, я здесь!»
Последние двести метров до финиша оказались галереей знакомых лиц. Крокодил увидел всех: и Жаки, и Цинцы, и Мадлен, и Кристи, и старика Вашона с полусумасшедшей супругой, и фанатичку-велосипедистку, и папашу Дамке — единственно приятное ему в эту минуту лицо.
Упал стартовый флаг, и гонщики потекли прочь.
«Канадцы сегодня будут работать и не позволят уйти иностранцу. Для этого у них ума и сил хватит. Сделают все, только бы блокировать чужих. Следует немедленно выбираться вперед».
Предположение об активности канадцев оправдалось на первом же круге. Роже почувствовал, что ему стоит немалого труда удержаться в бурно спуртующем «поезде». Он попытался припомнить нечто схожее с сегодняшней ситуацией, но как назло память отказывалась помочь — все приходилось решать заново.
«В поворот можно вписаться не сбрасывая хода. Под горой лучше отсидеться за спиной у лидера: вылетишь с трассы — костей не соберешь! А вот эта последняя прямая мне нравится! Дотянуть до последнего поворота в головной группе и попытать счастья...»
Мысли Роже вертелись вокруг одного — не упустить бы момент главного рывка!
«Бельгийцы и голландцы работают заодно. Делиться начнут перед самым финишем. Половина отспуртует, вытрясет из «поезда» последние силы, а потом пойдут основные забойщики. Тогда не зевай!..»
Роже весь сжался и, постоянно маневрируя, стал пристреливаться к голландско-бельгийской группе. Лидировавший голландец рванулся вперед. За ним змейкой заструились два бельгийца и итальянец. Короткие прямые с резкими поворотами сдерживали «поезд», не давая ему развернуться сточеловеческой мощью.
«Не гонка, а групповая драка: или ты, или тебя. И положиться не на кого!»
Вырвавшись вперед, лидеры даже на спуске встали с седел и к повороту, в который вошли с бешеной скоростью, оторвались метров на пятьдесят.
«А если это настоящий отрыв?!»
И хотя Роже знал на сто процентов, что атака ложная, чувство тревоги навязчиво сосало сердце. Перебравшись к бельгийцам поближе, Роже увидел, как оставшиеся перестали работать, в явном ожидании дальнейшего развития событий.
«Спокойно, спокойно!» — твердил Крокодил, стараясь подавить желание ринуться вслед за ушедшими. Первым не выдержал рослый, с милым детским личиком канадец. Он встал с седла и метнулся по узкой ленте свободного шоссе от левой стены людей к правой и начал стремительно настигать ушедшую вперед группу. За ним последовал итальянец. И еще один канадец. И вот уже перекинулся мостик, и подтянулся весь «поезд». Отрыв не состоялся...
Внутренним чутьем, которое появляется лишь у гонщика экстракласса, Роже понял, что именно сейчас должно произойти главное. Он увидел неистово заработавших голландцев и бельгийцев. В минуту, когда «поезд» облегченно вздохнул после рывка, которым достал лидеров, новая группа начала новый спурт.
«Это уже настоящий! Хорошо, что не на моем горбу въехали в рай! А то бы сейчас играли без меня...»
Только у семерых остались силы, чтобы принять новый темп.
«Из наших — никого, — с горечью подумал Роже, ища глазами бело-красно-синие майки партнеров по команде. — Опять один, один как перст! Как надоело драться в одиночку! Сколько можно вести этот огромный воз лидерства! Когда-нибудь он обрушится и раздавит меня. Только меня, и никого больше! А эти чистюли, которые плетутся в хвосте...» Выругавшись, Роже оглянулся — за спиной в двухстах метрах катился второй эшелон со своими проблемами и страстями. Прикинув раскладку сил в лидирующей семерке, Роже зазевался и едва успел увернуться от машины голландца, до бесстыдства откровенно пытавшегося сбить его задним колесом. Через мгновение то же самое попытался проделать бельгиец.
«Впрямь дело нечисто! — только и успел подумать Роже, когда машины единым порывом вынесло на финишную прямую. Из виража Крокодил вышел шестым, и на узкой дорожке у него практически не осталось шанса занять приличную исходную позицию для атаки. Краем глаза Роже заметил, как дернулся голландец. Превозмогая боль в спине, Роже пытался прибавить хотя бы чуть-чуть. Голландец несколько поторопился с мощным рывком. Когда до финиша оставалось метров пятьдесят, Роже настиг его, и ничто уже не могло остановить Крокодила. Голландец и сам почувствовал безвыходность положения. Он вдруг круто взял вправо, прижимая Крокодила к пестрой ленте зрителей. Это была подлость...
Одно мгновение соперники катились рядом, склонившись друг к другу, словно для совета. Обезумев от страха упустить почти верную победу, голландец оттолкнулся рукой от Роже.
Толчка хватило, чтобы дуэт развалился сразу же метра на два, но при этом машина голландца рыскнула влево и зацепила полицейского, которого напор толпы выжал едва ли не на середину узкой финишной горловины.
Тело голландца мелькнуло в воздухе и мягко, беззвучно ударившись об асфальт, подпрыгнуло как мячик. Инерция несколько раз перевернула тело, в то время как машина голландца волчком закрутилась на мостовой. Но Крокодил не видел падения, исторгнувшего из тысяч глоток крик ужаса, каким-то чудом он бросил машину в свободную щель между толпой и полицейским. Крокодил даже не пересек финишную черту, скорее упал на нее. Он только собрался подумать: «Слава богу, пронесло!» — как перед колесом выросла фигура человека. От тяжелого удара Крокодил потерял контроль над машиной, и огромная, во все небо, боль обрушилась на него.
Прежде чем потерять сознание, Роже успел прошептать: «Том, я догнал тебя...» И высокий крест, виденный им на зеленом монреальском холме, вдруг полыхнул тысячами цветных огней и потух.
Через полчаса Крокодил очнулся в белой палате госпиталя. Скорее по лицу улыбающегося врача, чем по собственному состоянию, Роже ощутил, что все, кажется, обошлось. Единственное, что он смог вспомнить, — как ворвался в солнечный поворот и солнце ослепило. Врач подробно рассказал, что произошло на финише, но все, что лежало между солнечным поворотом и белой палатой, выпало из памяти Роже напрочь.
Сотрясение, хотя и оказалось сильным, не вызвало общего шока. Придя в себя, Крокодил блаженно лежал на мягких белых простынях. Старался не двигаться — боялся, что болью отзовется какой-нибудь перелом. Огляделся. Отсутствие гипса постепенно успокоило Роже и даже жжение выше локтя левой руки — на рану наложили пару швов — не огорчило его. Он подумал о завтрашнем дне. И словно со стороны, от третьего лица, принял решение, что последний день гонки не должен проходить без него, без лидера... Крокодил уже не вспоминал своей фразы: «Том, я догнал тебя...» Встреча не состоялась. И мысль о смерти сразу же вылетела из головы. Почти вслух он начал рассуждать, как два года назад лез с разбитой рукой на Мон-Женев. Пришлось оставить «поезд» — понимал, что на спуске не сможет держать руль как следует. А с альпийским серпантином шутки плохи. Тогда было легче — лидерскую майку нес другой. В конце концов разумность победила отчаяние — он все-таки сел в амбулаторию.
В палату вошла сестра.
— К вам хотела бы пройти жена. Сможете с ней поговорить? Доктор не возражает.
Роже не ответил. Ответа и не потребовалось — на пороге палаты уже стояла Мадлен, одетая в смешно топорщившийся белый халат. Она прошла к постели, села рядом с Крокодилом и уставилась на него своими большими карими глазами. Она не сказала ни слова — лишь крупные слезы текли по бледным щекам, скатывались на воротник халата.
«А ты не бойся сказать, что у тебя на сердце. Такие слова вспыхнут пламенем, у которого любящий сможет согреть озябшие руки...» — вспомнил Роже одно из любимых выражений Цинцы.
Роже внезапно стало нестерпимо клонить в сон. А может, в забытье... Лицо Мадлен поплыло перед глазами Крокодила вперемежку с огромным монреальским крестом, безмолвной толпой вдоль трассы, согбенной спиной Цинцы... Потом движение оборвалось, Крокодил увидел каменистый склон Венту, бесформенную глыбу, покрытую британским национальным флагом, и себя, идущего рядом с Хеленкой, женой Тома, — было так странно видеть себя со стороны. За ними по грубым каменным ступеням поднимались на голый, выжженный склон какие-то разряженные люди.
До Крокодила с трудом дошло, что он присутствует на открытии памятника Тому Тейлору. И это наполнило душу невероятной жалостью к Тому и Хеленке, идущей рядом. Но когда с седой глыбы гранита сдернули флаг, Роже с изумлением уставился на золотого крокодильчика, выбитого на полированной поверхности. Странная символика не поразила его.
«Боже! Да ведь я на открытии памятника самому себе!» — хотел крикнуть он. Но крика не получилось. Лишь что-то булькало в горле, Крокодил рванулся с подушки...
Роже очнулся и сел на постели. Ласковый ночник горел на тумбочке в углу. За полузашторенным окном светофорили краски ближайшей рекламы. И от игры этих красок стена палаты выглядела огромным полиэкраном дорогого кинотеатра. Роже пошевелился. Тело слушалось. Роже попытался вспомнить, о чем они говорили с Мадлен, но не смог. Одно было ясно — нужно продержаться в гонке еще один день. Продержаться во что бы то ни стало!..
XVI глава
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Утро прошло в спорах. Врачи выступали категорически против продолжения гонки, но Роже, сохранивший с первой до последней минуты спора трезвую уверенность и спокойствие, смог с помощью Оскара убедить медиков для начала отпустить его из госпиталя. То ли сон в удобной постели, то ли желание во что бы то ни стало закончить гонку подействовали благоприятно, Роже успешно прошел через все обследования, и ему разрешили покинуть палату.
По дороге в колледж, где ночевали команды, Роже почувствовал себя так, будто родился заново. Он жадно всматривался в мелькавшие за окном дома, веселые лужайки, суету больших черных птиц над вершинами деревьев. За спиной он слышал прерывистое, взволнованное дыхание Мадлен.
— Старик Вашон звонил раз пять. Очень беспокоился... — В словах Платнера Роже уловил плохо скрытую иронию.
— Боялся, аннулируют страховку? Катастрофа случилась потому, что на финише собралось гораздо больше ротозеев, чем положено, — сказал Крокодил, убежденный, что правильно понял Платнера.
— Когда работает тотализатор, никто не знает, сколько положено зрителей. Принцип: чем больше, тем лучше! — ушел от прямого ответа Платнер.
— Голландец хоть и сволочь, но что с ним? — спросил Роже.
— Хуже, чем с тобой, — ответила Мадлен. — У него перелом ключицы и сотрясение мозга.
— Господи, Мадлен, можно и без таких подробностей! — взорвался Оскар и, чтобы прекратить ненужный разговор, спросил: — А ты хорошо взвесил все, собираясь продолжать гонку? Этап хоть и один, но длинный...
— Локоть немножко болит... Царапины заживут — не первые и не последние. К сожалению...
— Боюсь другого, — перебил Оскар. — Не сказалось бы сотрясение на подъемах. Горки хоть и небольшие, да салажата ведь ошалело полезут в гору: стряхнуть Крокодила каждому лестно!
Роже пожал плечами.
— Всего не предусмотришь. Кто думал, что со мной случится такое, да еще на самой финишной черте? Пять секунд раньше — и не было бы никакой проблемы!
Странно, но даже предстоящая неминуемая встреча с Жаки его сейчас не волновала. Будто вчерашняя катастрофа списала все: и неприязнь к Жаки, и измену Мадлен, и действительно так затянувшийся роман с Цинцы. Нет, не списала, скорее сделала все это мелкой, несущественной суетой. Роже отчетливо представил себе, почему он так боялся смерти, боялся пойти за Томом, — несущественная суета была ему слишком дорога. Это вся его жизнь.
— Мы должны показаться главному врачу гонки. Без его разрешения не допустят на старт.
Оскар рассуждал деловито, для себя уже решив, что Крокодил пройдет этап, выиграет гонку и он, Оскар Платнер, тем самым выполнит свою святую менеджерскую миссию. А Роже думал о другом.
Если признаться честно, то сейчас Роже больше волновало, как встретят его гонщики. Нет, не свои, французские, а весь «поезд». В такую минуту непременно скажется настоящее отношение к нему не как к лидеру, а как к человеку. Столь странного желания еще не было в его долгой гоночной судьбе. Что это — проявление слабости или, наконец, некое философское прозрение? Роже не мог ответить себе на этот вопрос.
Командный «додж» уже влетел на широкий брусчатый двор колледжа, и сразу же десятки восторженных лиц окружили Роже. Он пожимал кому-то руки, кого-то благодарил, путая английские, французские, итальянские выражения. Его трогали, словно пытаясь убедиться, что он и впрямь живой, неуклюже, осторожно обнимали. И он счастливо щурился на солнце. Волна ласкового внимания подхватила на гребень и закачала, и он поплыл, забыв о том, что до старта осталось не больше часа.
Белое пятно медицинского халата заставило Крокодила вздрогнуть: главный врач смотрел на Роже, улыбаясь во весь рот.
— Ну-ка, ну-ка! Да ты совсем молодец! Если судить по блеску в глазах, то хоть сейчас запускай в «Тур де Франс»!
— Может, сторгуемся на допуске к последнему этапу нынешней гонки? — ответил Роже, глядя на Ричарда, не скрывавшего радости видеть Крокодила живым.
— Не исключено, что и сторгуемся... А ты твердо намерен идти последний этап?
— Конечно...
— Тогда следует срочно подать заявление комиссару и пройти медосмотр. Давай не будем терять время... Ладно, ладно! — Последние слова Ричард обратил уже к окружавшим гонщикам. — Вам еще представится возможность поболтать с Крокодилом на этапе. Если, конечно, мы его допустим.
Заключительная шуточка главного врача не очень понравилась Роже и несколько омрачила впечатление, произведенное искренней и горячей встречей.
Вместе с Ричардом Крокодил отправился в амбулаторную машину, разделся и лег на уже знакомый прохладный диван.
— Меня волнует состояние твоего сердца, — сказал Ричард, разматывая многочисленные провода датчиков электрокардиограммного аппарата.
— Вроде стучит, — попытался пошутить Роже.
— На диване и у мертвеца стучать будет. А вот там, в гонке... Кстати, кость не саднит?
— Горит немножко. Но боли не чувствую.
Ричард сунул Крокодилу хромированный динамометр.
— Попробуй сжать.
Роже сделал несколько усилий. Боль от локтя пошла дальше вверх, к плечу. Но он, улыбнувшись, сказал:
— Как видишь, могу и сломать твою машинку.
Ричард промолчал. Но Роже понял, что обмануть врача не удалось и тот получил представление об истинном состоянии локтевого ушиба.
Дверь с треском распахнулась, и в амбулаторию ворвался Оскар. За ним медленно внутрь поднялся улыбающийся Ивс.
— Рад видеть тебя, Роже... — Он хотел добавить «здоровым» или «живым», но, видно, оба слова его смутили. — Обязан тебя спросить официально — серьезно решил продолжать гонку?
— Я же написал заявление...
— Оно у меня. Но комиссару надлежит спросить об этом лично. Таков порядок.
— Не вижу причины, почему должен дарить желтую майку какому-нибудь салажонку. Все-таки я не один день крутил за нее педали.
— Это так. Но страховая компания возражает против твоего дальнейшего участия в гонке: слишком велик риск. Компания требует увеличить взнос. Вашон не соглашается.
— Ну их, всех к черту! Обойдемся без страховки. Я подпишу любой акт.
— Молодец, мой мальчик! — вмешался в разговор Оскар. — Я вам говорил, — он обратился к комиссару и главному врачу, — каждое падение делает таких парней, как Роже Дюваллон, только крепче.
— Конечно, конечно, — поспешно согласился комиссар, чтобы остановить поток доводов, которые, видно, уже однажды обрушил на его голову менеджер французской команды. — Если Роже намерен твердо, я подпишу допуск. Остальное — в руках главного врача. Но хочу еще раз спросить, Роже, хорошо ли ты все взвесил? Понимаю, времени думать мало, но... Ведь это не последняя гонка. Кстати, и не такая, чтобы ты, Крокодил, рисковал собой.
— Я хочу идти последний этап, — тихо сказал Роже.
Ивс сел к столику и, подписав заявление, пододвинул его главному врачу, Ричард молча, кивнул и начал опутывать Крокодила цветными проводами. Десять минут прошли в тягостном молчании.
Роже прислушивался, как жалобно, словно у самого аппарата болело сердце, скрипел писчик, как шуршала длинная розовая лента, напоминавшая график горного участка трассы, как бормотали что-то губы главного врача, расшифровывающего запись. Потом Ричард начал простукивать молоточком грудную клетку, трижды заставлял прыгать, проверяя давление, просчитывал пульс. Оскар не выдержал:
— Доктор, до старта осталось полчаса. Его ведь еще надо встряхнуть...
— Он и так себя достаточно встряхнул, — мрачно ответил врач.
И сердце Роже заныло в дурном предчувствии.
— Ну вот что... Будем откровенны. Последний этап идти не советую. Явных рецидивов сотрясения нет — иначе запретил бы безоговорочно. Любое может случиться на любой миле. Если он, — врач кивнул на Роже, обращаясь к комиссару и Оскару, — вообще дойдет до финиша. Советую подумать. Если решите, я подпишу акт допуска.
Воцарилось молчание. Только один человек мог его прервать — Роже. И он произнес тихо:
— Подписывайте.
Прежде чем взять ручку, главный врач посмотрел на Дюваллона долгим, выжидающим взглядом, будто еще давая отсрочку. Роже лишь на мгновение тихо прикрыл глаза: дескать, подписывай смелее!
На место торжественного старта Роже прибыл, едва успев отмассироваться. Но его сейчас волновало не собственное состояние, а впечатление, которое он произведет на «поезд». Не массаж, а впечатление обычной силы и уверенности должно было в этот раз облегчить его работу на трассе. Крокодил ходил среди ребят, жестикулируя, шумно рассказывал о вчерашних событиях на финише, справился у зрителей о судьбе виновника катастрофы. А потом смачно, как никогда, натягивал желтую майку, врученную мэром города. Захлебываясь, комментатор кричал на всю площадь о мужестве, профессионализме Крокодила, а Роже думал только об одном: не повернуться бы к «поезду» поврежденной рукой.
После торжественной церемонии Оскар собрал их в кружок, чего никогда не делал прежде.
— Сегодня день особый. Думаю, всем ясно. Гастон и Жан-Клод ведут этап. Постоянно в головке — и тормозят. Делают так, чтобы «поезд» шел как можно компактнее. Будет тяжко. Сейчас все полезут. День последний — терять нечего. Эдмонд все время рядом с Роже. Как пойдет Крокодил, так пойдешь и ты. Задача — закрыть тыл. Тебе, Роже, следует идти очень экономно и осторожно. В запасе семь минут. При разумной тактике и везении это время еще надо умудриться растерять... Поэтому — трезвость, трезвость и трезвость.
Этап начался вяловато. Роже показалось, что ему удалось убедить «поезд», будто вчерашнее падение пустяк и шутить с Крокодилом не стоит.
«Ну, как приходит большая победа, я знаю. Это серьезное испытание морального плана: начинаешь думать, что заключенные тобой контракты недостаточно выгодны... А вот как в последнюю минуту уплывает из рук большая победа, а ты бессилен что-либо изменить — такого испытывать не приходилось. Пожалуй, сегодня можно приобрести и такой опыт».
Роже катил в головке «поезда», посматривая по сторонам. День начинался слишком жарко. Уже с утра девчонки носили легкие, открытые платья. Роже с тоской подумал, что без дождя, обильного и холодного, сегодня, пожалуй, не обойдется. И от этой мысли сразу устал. Начал исподтишка спуртовать, пробуя, есть ли запас сил. Резко рванул руль, и только почувствовав боль в локте, перестал экспериментировать. Вспомнились слова Оскара: «Трезвость, трезвость и трезвость».
«А если не хватит трезвости, заставишь бросить, как Гастона в гонке на время? Нет, шалишь, с лидером так не поступишь! Жалко бросать в помойную яму золотое яйцо!»
Первый отрыв заставил было Роже дернуться за ним. Второй отрыв Крокодил отпустил спокойно. Где-то в глубине души шевельнулось сомнение, что делает он это напрасно — любой сопляк в «поезде» теперь понимает, что Крокодил оставил свои зубы под кроватью в госпитале. Роже пытался унять амбицию.
«В конце концов, в положении лидера разумно быть осторожным и не ломаться зря. Пусть идут те, кто хочет отыграть у меня семь минут. Отыграть семь минут у Крокодила на одном этапе...»
Однако самоуспокоение помогало мало. Гораздо серьезнее действовала боль, медленно разливавшаяся по раненой руке. Через час после старта лопнули швы. И кровь, набухая, выступала на струнах, чтобы сразу же запечься.
При первых же потоках дождя из низкой густо-сизой тучи защитные пластыри отлипли. Они топорщились под встречным ветром, и Роже, скрипя зубами от боли, совсем оторвал мокрые лоскуты. Эдмонд, следовавший за Крокодилом как тень, предложил подозвать амбулаторию и хотя бы замазать раны зеленкой. Но Роже решительно замотал головой.
«Не хватало еще амбулатории! Чтобы каждый идиот понял, что Крокодил сдался. И так этот дурак каждую минуту лезет к «поезду». — Роже покосился на французскую «техничку», которая уже в третий раз за последние десять минут прорывалась вперед, и Оскар, высунувшийся по пояс из окна, олицетворял собою саму растерянность. Роже не удержался, когда Оскар снова поравнялся с ним.
— Какого дьявола ты прешься в «поезд»?! Пока все идет нормально!
И отвернулся. Оскар не обиделся. Он начал давать указания Эдмонду, словно не слышал реплики Роже. Потом сразу же отвалился назад.
«Зря я так... — подумал Роже. — Прихватит — самому придется просить о помощи». Он покосился на Эдмонда. Тот сосредоточенно катил рядом.
«Южане слишком мягкотелы, чтобы стать хорошими гонщиками на трудных трассах. Первый дождь — и Эдмонд уже сник!»
Спустя тридцать миль сложился катастрофический отрыв. Ушли четверо, занимавших в шпаргалке Крокодила самые высокие места. Только Гастону удалось зацепиться за лидеров. Теперь все — и судьба гонки, и судьба Роже практически находились в руках Гастона.
Роже опять представилось его лицо во время командной гонки на время, когда он, беспомощный и жалкий, откатился назад под истошный крик Оскара: «Бросай Гастона!»
Невыносимо продолжать гонку, сознавая, что решение твоей судьбы в чьих-то руках. Роже не привык выступать в такой ситуации, и эта непривычность положения буквально деморализовала его. Он с ужасом заметил, что мысли о Гастоне его волнуют меньше, чем забота, как бы усидеть в «поезде». Итальянцы засуетились, стали организовывать погоню, но сил не хватало. У них были неприятности — трое итальянцев слишком долго тянули упавшего товарища, пытаясь удержать в «поезде». Французской команды как таковой не было. Две группы, словно две разные команды, выполняли диаметрально противоположные задания. А в гонке, где общих сил и шестерых-то мало, чтобы добиться успеха, две группы — тьфу, ничто...
«Слава богу, хоть итальянцы играют на меня и не взвинчивают темп. Начни дергаться — не усидеть...»
Роже повернулся к Эдмонду:
— Надо следить за временем! Доставать не надо, но и упускать опасно.
Эдмонд кивнул. Вылез вперед и повел за собой Роже. Они выбрались в головку «поезда», и это было сегодня так ново для Крокодила, что, может быть, впервые за всю историю своих выступлений он чувствовал себя впереди не на своем месте. Однако несколько миль они прошли и, раскатив «поезд», задали ему хороший темп.
Сильный дождь, ударивший с неба, которое капитально заволокли сизые, удручающие облака, несколько охладил пыл Роже. И он, снова, как в нору, забрался в «поезд». Но легче не стало. Он сознавал, что, укрывшись от ветра, идет под реальной угрозой завала, который на скользкой дороге может произойти в любую минуту. Эдмонд понял это даже лучше, чем Крокодил.
— Пойдем вперед, Роже. Здесь опасно.
Роже промолчал — не хватало мужества признаться Эдмонду, что слишком слаб, чтобы вести впереди. Но тот понял все без слов.
— Иди за мной. Без замены. Сколько выдержу...
Они вновь вырвались в головку, но сил у Роже становилось меньше и меньше. Рука выше локтя немела, и он порой не ощущал левого рулевого пера. Казалось, машину тянет в сторону. Он дергал руль — оттого машина вихляла, и обгонявшие салажата что-то кричали ему, как мальчишке, который забыл основные правила игры.
Но Эдмонд — Роже видел, что тому не легче, — шел впереди, и Роже не оставалось ничего иного, как бороться. Вдруг совершенно определенно Роже почувствовал: единственное, что удержит его в «поезде», — Эдмонд. Если сдаст он, то не найдется силы, чтобы заставить Крокодила сделать еще хотя бы пару оборотов педалей.
Начался затяжной подъем, отобравший у Роже последнее желание продолжать гонку. Он вяло, едва переваливаясь из стороны, в сторону, стал откатываться назад. Через мгновение Крокодил уже потерял Эдмонда за дергавшимися спинами.
«Все! Это конец!» — Роже облизнул запекшиеся губы. И в это мгновение встретился взглядом с Эдмондом, вывалившимся из головки следом за ним. Крокодил готов был встретить в этом взгляде все, что угодно, — презрение, молодое самодовольство, в конце концов, ненависть, но только не это. Во взгляде Эдмонда сквозила жалость. Он сунул руку под седло Крокодила и толкнул его вверх, как когда-то делал Роже... Цветные круги пошли перед глазами Крокодила. Он стиснул зубы и начал работать, превозмогая боль, такую же всеохватывающую, как на вчерашнем финише во время падения. Будто сквозь туман видел и трассу, и зрителей, и Эдмонда, — тот подталкивал его рукой, лил воду из своего бидона прямо в лицо, что-то кричал. Крокодил не разбирал значения слов — один звук голоса Эдмонда хлестал бичом и гнал вверх и вверх.
До самой вершины Эдмонд вел Крокодила, держась за свой руль одной рукой. Он успокаивал, бормоча на ухо:
— Ну, Роже, ну! Без паники. Мы легко схватим ушедших на равнине! Ну!!.
Смысл этих слов Роже понял уже на вершине, когда тяжесть подъема как бы соскользнула с плеч и он смог разогнуть спицу. Пот заливал лицо и мешал взглянуть на Эдмонда. А тот грязной перчаткой смахнул капли пота и с его и со своего лица. Они покатились вниз, Эдмонд опять шел впереди, и Роже видел, как тот тормозит осаживая машину. На прямых участках спуска мимо него с криком пронеслось несколько гонщиков. Но Крокодил не реагировал даже на такой позор — еще никогда никто в жизни не обгонял его легко на спусках.
«Спокойно, Роже, спокойно, — говорил он себе. — Теперь уже ничего не вернуть. Ни того подъема, ни тех усилий Эдмонда. Теперь только вперед. Твоя победа — уже не твоя победа. Предать Эдмонда — последнее дело. Без него я потерял бы не меньше четверти часа. А это все. Но теперь мы еще поборемся».
Он, жадно оглядываясь, поднял руку.
— Что? Колесо?! — раздался рядом испуганный голос Эдмонда.
— Нет, нужен Оскар. Да где он, черт?!
Французская «техничка», запутавшись в спусках, подошла не скоро. Кляня Оскара, Роже прошел пару миль, беспрерывно оборачиваясь назад. Наконец лицо Оскара возникло рядом.
— Где вы шляетесь?! — заорал Роже. — А если прокол?!
— Что случилось? — спокойно ответил Оскар. В его голосе Роже уловил плохо скрытое презрение и осекся.
— Сколько?!
— Пять минут — двое, и еще трое — четыре минуты! Если Гастон не даст соединиться обоим отрывам — все в порядке!
«Пять!.. Пять!.. — стучало в висках. — В запасе лишь две минуты, которые могут растаять как дым. Да еще минута бонификации на финише. Да полминуты на приме. Значит, тридцать секунд. Через тридцать секунд все пойдет прахом. И сегодняшний этап, и былые туры, и кличка Крокодил...»
Роже нагнулся к рулю и несколько раз тряхнул головой.
— Вперед! Вперед! — крикнул он Эдмонду.
Выбравшись в головку растянувшегося метров на сто пятьдесят «поезда», он рванулся с такой скоростью, словно усталость на подъеме была лишь сном, дурным и случайным. В головке Крокодил провел две атаки. И только Эдмонд последовал за ним. Они бросали машины с асфальта на булыжник, потом снова на мокрый асфальт. Шли по грани заградительных полос, с миллиметровой точностью резали углы, стараясь работать как можно экономнее. Роже понимал, что идет на пределе своих возможностей. Он думал о Томе, но, странно, не ощущал былого тревожного волнения. Словно судьба Тома уже прошла сквозь него и ничто теперь не может его взволновать.
Казалось, он летит, и если бы не Эдмонд, который внезапно осел, вряд ли бы «поезд» смог их догнать. Но усталость Эдмонда отрезвила Роже, он сдержал себя и, дождавшись, Эдмонда, улыбнулся ему:
— Будет, Эд. Мы славно поработали.
— Да, кажется, раскочегарили «поезд».
— Подождем...
Они покатались легко, восстанавливая дыхание и разминая мышцы. «Поезд» подхватил их и понес с собой.
«Никогда не думал, что смогу так идти после проигранного напрочь подъема. Наверно, это отчаяние, — думал Роже. — Я шел почти сорок миль в час. И мне казалось, дороге не будет конца. Так приходилось думать уже не раз...»
Когда вновь проскочил «маршал», Эдмонд закричал:
— Видел?! Всего три минуты. И они врозь. Видел?!
— Молодец, Гастон. Продержался.
Но радость оказалась преждевременной. На последних пятнадцати милях Роже почувствовал, что вновь может остановиться. Он слишком много вложил в прошлый бросок. Его тошнило, хотелось есть, но он боялся оставить руль. Рука повиновалась плохо. Посторонней конструкцией лежала она на руле: стронь ее — и уже не водворишь на место. Кто-то несколько раз прыгал мимо него вперед, но Роже не принимал вызова. Он решил, что даже Эдмонду стоит бросить его и попытать свой шанс.
— Иди! — крикнул Роже.
Эдмонд покачал головой.
— Иди! — еще яростнее крикнул Роже.
Но тот опять упрямо замотал головой.
— Говорю тебе — иди! — завопил Роже. — Сдох, да?! — Он хотел добавить что-нибудь оскорбительное и тем самым вывести Эдмонда из себя. Но после всего, что произошло на подъеме, даже такое выражение, как «сдох», прозвучало, жестоким оскорблением.
— Иди! Выигрывай, сколько можешь! Я доберусь!
Судорога исказила лицо Эдмонда. Он дернул вперед и, как от стоящих на месте, ушел вслед за образовавшимся отрывом.
Провожая Эдмонда взглядом, Роже твердил себе: «Если ты проиграешь хоть несколько метров этому салажонку — конец! Ты не должен ему уступать, слышишь? Не должен! Иначе вся жизнь напрасна. Неужели вся твоя жизнь не стоит одного усилия? Еще одного усилия?!»
Роже даже не представлял, откуда взялись силы удержаться в спуртующем «поезде». Мимо пронеслась к финишу, «техничка», и высунувшийся Жаки прокричал ему:
— Разрыв не более трех минут! Не более трех минут!
Это была победа.
Роже вкатился на аллею парка в одиночку. На финише еще бушевали приветствия во славу победителя этапа. И теперь десятки тысяч людей приветствовали его, победителя тура. Прокатившись через линию финиша, Крокодил упал на руки Оскара и Жаки. Они целовали его, мяли... Кто-то сдергивал с него стартовый номерок... А он лишь устало смотрел в одну точку — на пушистые волосы Мадлен, даже боявшейся подойти к нему. Рядом вырос улыбающийся Эдмонд. Роже обнял его. И вместо слов благодарности, которые никак не складывались в подобающую фразу, сказал:
— Что собираешься делать после гонки?
— Что делать гонщику, когда заканчивается сезон? Жениться!
— Есть подходящая кандидатура?
— Есть... Сестра милосердия. Мы с ней года два встречались только на гонках.
— Наверно, присмотрелась к нашему быту — и не захочет?
— Захочет... — Эдмонд улыбнулся.
Роже потрепал его рукой по затылку.
— Ну-ну... — И устало пошел к машине.
— Итак, подведем итог, — радостно потирая руки, подскочил Оскар. — Ты в трех минутах фавора. Гастон стал пятым... Эдмонд и то влез в десятку. Славно! А как все дурно началось утром!
— И днем было не лучше, — поддакнул Роже.
— Да, и днем, — словно вспомнив о событиях на этапе, вяло согласился Оскар. Он погладил Роже по спине и вдруг очень тихо произнес: — Ничего, старина. Главное сделано! И выше нос! Гонщик такого класса, как ты, должен постоянно помнить о своем поведении. Каждый твой жест может родить новую легенду.
Оскар повернулся и пошел прочь, а Роже долго смотрел на его удаляющуюся спину. Потом его окружила прорвавшаяся сквозь оцепление толпа. В руки совали портреты, программы, блокноты. Крокодил подписывал их сосредоточенно, словно подписывал крупные чеки на предъявителя. Кругом стоял рев восторга, а он был пуст. Да, да, не устал, а просто пуст. Разве это победа?!
В столовой папаша Дамке встретил его объятиями и тортом, на который, кажется, пошли все сырьевые запасы кондитерских фабрик Вашона. Потом появился и сам Вашон. Потом дочка. Потом еще кто-то. Крокодила посадили за отдельный стол и, окружив плотным кольцом, допустили репортеров. Он так и ел, толком не сознавая, то ли ест, то ли позирует за едой фотографам и кинооператорам. Он многократно переживал эти минуты после победы и каждый раз был не в силах подавить дрожь лихорадочного возбуждения, когда самая простая шутка смешит, самая нелепая мелочь запоминается, а все детали, нанизываясь одна на другую, образуют некую праздничную, цветастую гирлянду.
— Вы довольны победой?! — просовывая откуда-то из-за плеча руку с микрофоном, почти в ухо прокричал белозубый громила.
Роже поморщился: скорее от глупости вопроса, чем от громкости крика.
— Нет. Огорчен...
— Что вас волнует больше всего?
— Переполненная гонщиками дорога — опасаюсь каждого, кто сидит на велосипеде хуже меня.
— Сколько вам лет?
— С удовольствием бы ответил, но могу ввести в заблуждение — мой возраст ежесекундно меняется.
— Вы часто ошибаетесь в жизни?
— Редко. Но боюсь ошибок постоянно.
— Говорят, у вас было трудное детство?
— Не могу назвать его счастливым, но оно было достаточно долгим.
— Какой для вас этап был самым трудным?
— Последний. К этому времени все уже так надоедает! В том числе и репортеры.
— А как относится к вашей победе жена?
— Лучше спросить об этом у нее.
— Каковы ваши планы в дальнейшем?
— Собираюсь разводить картофель и салат. А если удастся — и ананасы.
— Вы бросаете спорт?
— Ходят слухи, — неопределенно хмыкнул Роже.
Так отбиваясь от наседавших репортеров, он отвечал на вопросы то шуткой, то серьезно, создавая ералаш информации, в котором завтра завязнет пресса.
«Чем больше запутаешь сам, — советовала Цинцы, предлагая какой-то новый характер рекламной политики, — тем дольше будут распутывать уже без тебя. Что и требуется».
Но странно, сколько ни озирался Крокодил, сколько ни всматривался в сомкнутые ряды репортеров, Цинцы нигде не было. Пришел Оскар, и Роже сразу же переключил журналистов на него. Оскар уселся за стол капитально и начал священнодействовать — рисовать журналистам гонку, какой видел ее только он. Раздавались взрывы хохота и одобрительный гул.
«Оскаровская гонка будет походить на что угодно, только не на настоящую. Какая она, настоящая, знаю лишь я, а читателям эта правда и не нужна...» Воспользовавшись замешательством, Роже выскользнул из столовой, так и не закончив обеда.
Во дворе он увидел «олдсмобиль» Кристины. Заметив его, Кристина замахала руками. Роже подошел.
— Наш славный победитель! — Кристи вскочила с сиденья и отдала честь. — Позвольте вручить вам не предусмотренный папой приз — она достала из сумочки конверт.
Роже с недоверием взял его в руки. Характерный почерк Цинцы заставил сжаться сердце.
— Письмо?
— Да, любовное.
— Чтобы написать любовное письмо, надо исходить из условия — начинать письмо, не зная, что напишешь, а когда закончишь, чтобы не знал, что написал. Цинцы на любовные письма не способна. Кстати, где она сама?
Роже не стал распечатывать пакет и постарался как можно небрежнее сунуть его в карман. Кристи смотрела на него испытующе.
— Цинцы улетела сразу же после окончания гонки. И сейчас, думаю, над океаном.
— У нее что-нибудь случилось?
— Не знаю. Очевидно, в письме есть ответ и на этот вопрос.
— На словах она ничего не просила передать?
— Нет. Была озабочена. Нам даже не удалось уговорить ее остаться на сегодняшнюю церемонию награждения.
— Странно...
— Но ты-то, надеюсь, не улетишь?
— Папочка еще не раздавал призовые...
— Получишь в «Олимпии». Там и увидимся.
Вечером к главному входу зала «Олимпия» пробиться было невозможно. Крикливая толпа забила все подступы. И Оскар, размахивая руками, стал в этом гвалте собирать команду.
— Сюда, сюда! Мы войдем со служебного входа. Все пропуска у меня! Сюда, сюда!..
К служебному входу добрались с трудом минут через пятнадцать. Но, когда они наконец уселись в партере в специально отведенном секторе, огороженном толстым красным канатом, до начала заключительных торжеств было еще далеко. Мадлен оживленно раскланивалась с десятками каких-то странных, вне возраста, людей.
«И когда она успела завести столько знакомых? — подумал Роже. — Я все время на людях, но так никого и не узнал, кроме Оскара, Жаки да Цинцы...»
При воспоминании о Цинцы Крокодил погрузил лицо в ладони, словно пытался смягчить приступ зубной боли. Но он слишком хорошо понимал, что не скоро найдется врач, который сможет избавить его от страданий, вызванных разрывом с Цинцы.
Овальный зал, в котором обычно встречались сильнейшие хоккейные команды, вмещал тысяч четырнадцать зрителей. Поскольку кресла расставили еще и в партере, вокруг высокой, утыканной микрофонами сцены, то разместилось, наверно, и все двадцать. Сколько Роже ни смотрел, пустых мест не заметил, не считая нескольких кресел для именитых гостей, оставленных организаторами в резерве.
Каждый раз на таких торжественных раутах Роже чувствовал себя, будто в первой короткой увольнительной, когда наконец сняв военную форму, с удивлением обнаружил, что так похож на всех нормальных людей. Во время гонки все, кто не был одет в трусы и майки, казались чужаками. Сейчас же одежда делала знакомых по «поезду» почти неузнаваемыми.
В первом ряду кресел Роже увидел и Вашона, и Кристину, и многих собравшихся в доме Вашона в тот далекий день отдыха, когда французов любезно пригласили в гости к устроителю. Вашон весь сиял, как начищенный Жаки велосипед. Он суетливо раскланивался с дамами, церемонно здоровался с мужчинами, упиваясь собственной значимостью. Никто из его окружения, да и он сам, не обращал внимания на эстраду, на которой сменяли друг друга артисты. Появился печальный трубач из Бразилии. Играл великолепно. А тот, кто нанял его, не слушая музыки, громко хохотал над очередным анекдотом Молсона. И только выступление Саша́, худенького и такого ранимого, заставило зал замереть на несколько минут, пока он исполнял свои тихие, грустные песни.
Мадлен, растроганная пением Саша́, взяла Роже за руку, но сразу отдернула, когда он с удивлением посмотрел на жену, как бы напоминая о неуместности ласкового жеста после всего, что произошло...
«А, собственно говоря, что произошло? Смерть Тома перед началом гонки? Не он первый, не он последний! С первым оборотом педалей все мы ставим на карту свою жизнь. Конечно, Том был моим другом, и эта утрата мне тяжелее всех других. Но и только... Я чист перед памятью Тома, чист уже тем, что после его смерти я продолжаю вертеть колеса. Неизвестно лишь одно, когда просроченные векселя судьба предъявит мне разом?! Измена Мадлен? Так она могла изменить — а может, изменяла — в любой из тех дней, когда меня не было рядом... Вправе ли я обвинить ее в том, что произошло? Вряд ли... Цинцы права — не мне судить жену. А Жаки все-таки подонок... Мы так долго дружили с ним...
И вот я потерял еще одного друга. Одного ли?.. А Цинцы? Впрочем, столько раз ссорился с ней... Правда, без такой обнажающей откровенности, как на зеленом холме, под огромным крестом. Ссорился и мирился... Мы нужны друг другу, что бы она там ни говорила...
А что приобрел в этой гонке? Новый титул? Он не радует меня, как не радует и эта победа. Уже давно я потерял вкус к славе, не ощущая, как прежде, остроту успеха. Я просто привык к победам, и они мне нужны скорее по привычке».
Роже как бы хотел подвести двухнедельный баланс потерь и приобретений, но в это время с эстрады зазвучал визгливый голос Вашона:
— Уважаемые дамы и господа! Дорогие гости!
Роже, очнувшись от своих мыслей, с удивлением посмотрел на маленького Вашона, словно не понимая, зачем и когда тот забрался на эстраду. Только что там пел Саша́...
Вашон долго перечислял славные имена устроителей гонки, тех, кто своими холодильниками, стиральными машинами, цветными телевизорами украсил рекламный караван, тех официальных государственных деятелей, которые почтили гонку своим вниманием. И наконец, под нестройный тысячеголосый вопль собравшихся выкрикнул фамилию Дюваллона.
В груди Роже приятно засосало. Он даже не успел подумать о том, что, наверно, лгал самому себе, будто потерял вкус, к славе, когда прямо, как бестактный конферансье, обращаясь к нему, Вашон сказал:
— Месье Роже Дюваллон, прошу вас сюда! — И он картинно показал на место рядом с собой.
Роже поднялся. Мадлен сделала глазами ободряющее движение. Это окончательно рассмешило Роже; и так, улыбаясь, он пошел к эстраде под гром оваций, которые как бы сгустили воздух в огромном зале.
На эстраде Вашон, захлестнув Роже шнуром микрофона, сердечно обнял его. Со стороны сцена, наверное, напоминала картину «Возвращение блудного сына». Вашон кричал в микрофон:
— Вы видите перед собой одного из величайших гонщиков Франции! В этой благословенной стране каждому известно если не имя Роже Дюваллон, то прозвище Крокодил, так соответствующее его спортивному темпераменту. Наша гонка украшена не только славой месье Дюваллона, но и той ма́стерской борьбой, которую победоносно завершил прославленный ас дорог. Ни устоявшиеся традиции, ни место проведения, даже ни деньги — люди, такие, как месье Дюваллон, делают гонку первоклассной. Я рад вручить ему первый приз.
Вой восторга оглушил Роже. Жестом клоуна Вашон извлек из внутреннего кармана пиджака конверт и грациозно передал его Роже. Потом начал вызывать на сцену следующие номера. Процедура явно затянулась. Роже стало скучно стоять, на залитом светом прожекторов круглом пятачке, на котором с каждой новой названной фамилией гонщика становилось все теснее и теснее. А Вашон называл все убывающие суммы призов и раздавал конверты, словно индульгенции.
— А теперь, — войдя в раж, кричал Вашон, — я хочу вручить специальный приз — приз лучшему канадскому гонщику! Приз, учрежденный достопочтенным месье Молсоном... — Жидкие аплодисменты, прошелестели по залу. — Приз, равный призу победителя, — пять тысяч долларов!
Фамилию гонщика он произнес уже под неистовый рев толпы.
Это было оскорбление, заставившее Крокодила вспыхнуть до корней волос. Он хотел рвануться к микрофону и закричать, что нечестно вручать приз, равный призу победителя, этому парню — в гонке-то он лишь восемнадцатый. Он, Роже, чуть не поплатился жизнью за бумажный конверт с эмблемой Вашона, а канадцу платят такие же деньги только за то, что он канадец...
Но в это мгновение на сцену вспрыгнул веснушчатый увалень, которого Роже даже не помнил по «поезду». Вашон вручил ему пакет, и парень небрежно, словно каждый вечер получал по пять тысяч долларов, сунул его в задний карман джинсов и, раскланявшись, затерялся в толпе.
Стоящий рядом бельгиец вдруг тревожно произнес:
— А чека-то внутри нет...
Роже заглянул в свой конверт. Он тоже был пуст.
— Деньги будут выдаваться после приема. Вашон ввел конверты, чтобы все пришли на закрытие. А то деньги раздашь — только вас и увидишь!..
Роже рассмеялся.
«Маленький полковник — большой хитрец! Раздача призов не что иное, как буффонада, очередной рекламный трюк. Так не все ли равно, кому что достается!»
Роже спустился в зал под аплодисменты и сел рядом с Мадлен, передав ей пустой пакет.
Она наклонилась к нему и тихо сказала:
— Придумала, что купим на призовые деньги. Знаешь, Цинцы, — при упоминании этого имени Роже вздрогнул, и это не укрылось от Мадлен, она снисходительно улыбнулась, — нашла очень милую шубку в одном из меховых магазинов. Она мне очень идет. Так считает Цинцы...
Чтобы прервать нелепый разговор, Роже сказал:
— Давай купим. Можно поехать даже сейчас.
— Сейчас магазины закрыты.
— А завтра мы улетаем...
— Я подсчитала — до отлета у нас есть время. Кристи дает машину, которую мы можем оставить прямо в аэропорту.
— Хорошо, хорошо, — пробурчал Роже.
И демонстративно уставился на сцену, словно второе отделение концерта его интересовало больше, чем завтрашний отъезд.
XVII глава
ДЕНЬ ОТЪЕЗДА
Роже вел автомобиль почти интуитивно. Мысли его витали далеко и от залитых дождем улиц Квебека, по которым, к счастью, неслись только редкие встречные автомобили, и от Мадлен, возбужденно щебетавшей рядом. Они ехали в магазин, а думал Роже о себе и своей жизни: затея с покупкой приглянувшейся Мадлен шубы его мало интересовала.
«Странная гонка! Я изменил золотому правилу — или жизнь заставила изменить ему — начал сражение, не будучи уверен, что в случае победы выиграю больше, чем потеряю при поражении. Я осуждаю людей, которые достигают малых выгод ценой больших опасностей. Где-то прочитал, что таких можно сравнить с рыболовами, удящими рыбу на золотой крючок; оторвись крючок — никакая добыча не возместит потери...»
— Здесь направо... — услышал он голос жены и в последнее мгновение сделал весьма рискованный — с пением резины — поворот.
— Здесь... — повторила Мадлен, навалившись на мужа от резкого поворота.
Он выключил «дворники», и сразу же за стеклами предметы приняли нелепые очертания.
«И как Мадлен смогла найти этот магазин в такой дождь? Видно, уже побывала здесь. Интересно, действительно с Цинцы?»
Когда Роже вошел в пустой магазин, попугай, висевший в большой голубой клетке, громко сказал: «Хэлло!» Не услышав ответа, — он рассмешил Роже, — спросил картавя: «Вы не умеете говорить?»
Радушие, с которым встретила их хозяйка магазина — перезрелая молодящаяся особа, — увешанная неимоверным количеством драгоценностей, убедило Роже, что Мадлен здесь знают.
«Папуаска! Только в носу не хватает костяного кольца, — усмехнулся Роже, рассматривая хозяйку. — И попугай есть!»
Усадив покупателей в кресла, она исчезла в служебной комнате и через мгновение вновь появилась оттуда, неся на вешалке шубку.
— Знаете, это весьма редкая шуба. Я получила их всего три. Одну купила жена нашего премьер-министра, вторую, — она с благоговением назвала фамилию Молсон. — И вот третья.
— А что это за мех? — больше чтобы поддержать разговор, чем удовлетворить свое любопытство, спросил Роже.
— Норка, — поспешно вставила Мадлен.
— Белая шведская норка, — уточнила хозяйка. — Уникальный цвет. Обратите внимание — он сахарно-белый. Ни в одной шкурке не найдете цветного волоска. Прекрасный подбор. И к тому же последний парижский фасон.
Мадлен встала и надела, скорее погрузилась в шубу; через мгновение только лицо да пушистые волосы выглядывали из длинного мехового одеяния с пышными рукавами.
Наверно, это был действительно редкий и красивый мех, но шуба показалась Роже похожей на обычный медицинский халат, под стать тем, которые позавчера плотным кольцом окружали его в госпитале. Он хотел пошутить, но промолчал, чтобы не обидеть Мадлен. Женщины ушли к примерочным зеркалам и, заговорщицки беседуя, долго вились друг подле друга.
— Месье Дюваллон, месье Дюваллон, — внезапно обратилась хозяйка к Роже.
— Простите? — поспешно откликнулся он, отвлекшись от своих мыслей.
— Ваша жена в этой шубке неотразима.
— Для меня она была неотразима, как сами понимаете, и без этой шубки, — попытался сострить Роже, но, поняв неуместность шутки, смутился. Он взглянул на часы — до отправления самолета оставалось чуть больше часа.
Роже не знал ни дороги до аэропорта, ни сколько времени до него добираться. Процедура покупки начала его раздражать, и он хотел только одного — побыстрее ее закончить.
— Продавая что-либо, скажи женщине, что не продается, а мужчине — что продано, — изрекла хозяйка. — А вы уже обсудили с женой стоимость? — мягко, как можно мягче спросила она.
Роже не успел ответить — Мадлен поспешила пояснить:
— Да, цена приемлема, хотя и достаточно высока.
— Только одна радость у мужа женщины, которая любит тратить деньги, — любить их зарабатывать! К тому же, мадам, шуба уникальная.
— Конечно, конечно, поэтому и берем, — поспешил согласиться Роже.
— Прекрасно. — Хозяйка прошла к конторке. — Я выдам вам таможенный сертификат с указанием цены.
— Не беспокойтесь, мы летим чартерным рейсом. Думаю, не понадобятся даже паспорта.
Хозяйка пожала плечами, и кассовый аппарат медленно прожевал чек и заполненный сертификат. Подавая документы Роже, хозяйка пояснила:
— Стоимость шубы: десять процентов официальной скидки, пятьдесят долларов — моей личной, только для вас...
Роже небрежно полез в задний карман брюк, достал портмоне и извлек из него зеленые бумажки достоинством по тысяче долларов каждая. Это был приз, врученный вчера поздно вечером лично господином Вашоном.
Через минуту шуба, запакованная в черную с золотом коробку, красовалась в руке Мадлен, расцеловавшейся с хозяйкой, как со старой школьной приятельницей. Под проливным дождем пробежали они несколько метров до машины. Хозяйка стояла на пороге магазина и махала рукой.
«Прилипчивая, стерва, — умеет торговать! — подумал Роже, заводя мотор. — За десять минут слопала то, что я две недели зарабатывал едва ли не ценой жизни. И довольна... Господи, я же собирался перевести призовые деньги жене Тома! Проклятая шуба!..»
Мадлен нагнулась к нему и, поцеловав в щеку, сказала:
— Спасибо, милый...
— Не за что, — ответил Роже. Пожалуй, ответ этот как нельзя точнее выразил его отношение к нелепой покупке. Ушли заработанные с таким трудом деньги, вот-вот опоздают на чартерный самолет... Мадлен внезапно разрыдалась. Роже с удивлением посмотрел на нее. И пропустил указатель поворота на аэропорт. Обозленный, он долго кружил по незнакомым, путаным переулкам, натыкался на кровавые знаки «кирпичей» и кое-как выбрался на нужную трассу.
Мадлен забилась в угол сиденья и, уткнувшись в ладони, беззвучно рыдала. Плечо ее билось о края большой черной с золотом, коробки. Роже не хотелось спрашивать Мадлен о причинах столь странного поведения — может, потому, что боялся пропустить очередной указатель за сплошной пеленой воды, которую не успевали сбивать со стекла «дворники», пущенные на полную мощность.
Опустошенность — единственное, что ощущал сейчас он. Впервые так остро почувствовал эту пустоту Роже еще в амстердамской гостинице, когда узнал о смерти Тома... А потом эта второсортная гонка, и этот госпиталь, и эта раздача пустых конвертов, и ссора с Цинцы, и эта покупка...
— Роже, прости меня, — тихо сказала Мадлен. — Мне не нужна эта норковая шуба. Я только хотела... только хотела, — ее тело вновь сотрясли глухие рыдания, — хотела узнать, купишь ты или нет... Наверно, я сделала это со зла на тебя, на себя, на весь мир. Если можешь, прости...
Признание Мадлен даже не удивило, Роже. Он лишь оторвал от руля руку и провел Мадлен по волосам. Он бы и сам не мог объяснить себе, что означал этот жест — то ли знак прощения, то ли укора...
Больше они не говорили. В полном молчании, нарушаемом лишь редкими всхлипами Мадлен, они наконец выбрались к аэропорту. До отправления самолета оставалось пять минут.
У выхода на летное поле их ждали Кристина и Оскар.
— Я вижу, все в порядке. — Она показала на коробку и расцеловалась с Мадлен. — Рада, очень рада! А теперь, пожалуйста, в самолет. Ждут только вас.
Роже попрощался с Кристиной, она не захотела шлепать по мокрому бетонному полю к самолету, распластавшемуся метрах в пятидесяти.
— Вы приедете на гонку следующего года, Роже? — спросила Кристина, позволив задержать свою руку в руке Роже.
— До следующего года еще надо дожить, — неопределенно ответил ой.
— Будем надеяться. Отец непременно решил пригласить вас на гонку следующего года. И вас, Оскар. И вас, Мадлен. Все было так мило.
Расстояние до самолета пробежали, согнувшись под дождем, и в салон влетели мокрые насквозь.
Самолет покидал Канаду с внутреннего аэродрома, и никаких формальностей — ни таможенных, ни паспортных — не требовалось. В Квебеке Вашон сам был и таможенником, и паспортным начальником. Команду самолета вообще не волновало, кто летит и зачем. Они знали маршрут и не вмешивались в остальное.
Сказать «самолет полон» — значило не сказать ничего. Самолет был набит. Роже и Мадлен, перешагивая через сумки, ящики, велосипедные колеса, наваленные где попало и как попало, — в чартерных рейсах, да еще таких дешевых, стюардессы не предусмотрены — с трудом пробились в нос машины, откуда Эдмонд махал рукой, приглашая к себе. Оскар, пробиравшийся сзади, пояснял:
— Терпеть не мог чартерных рейсов. Тут не зевай, иначе на хвосте в авоське висеть придется. На своих мы заранее места заняли.
Стоял невероятный гвалт. Кроме гонщиков, менеджеров, массажистов и механиков здесь находились совершенно непонятные люди, ни по возрасту, ни по виду не имевшие никакого отношения к гонке.
— На дармовщинку летят до Европы... — махнул рукой Оскар.
Пока они устраивались, пока рассовывали свои вещи, не заметили, как машина оторвалась от земли. Когда Роже выглянул в иллюминатор, за стеклом плыли редкие облака, а под крылом самолета, сверкала жирная лента реки Святого Лаврентия. Роже по-старчески облегченно вздохнул, словно только сейчас завершил непосильное, не по годам дело.
«А кто знает, что по годам? Гонщику столько лет, на сколько он себя чувствует. Я встречал профессионалов, которые слишком рано становились слишком старыми. Бедвелу говорили, что он очень стар для профессионала уже в двадцать семь. Тейлору было тридцать, и специалисты считали, что у Тома еще достаточно времени, чтобы совершить невероятное. Пит ван Кемпен, этот старый король шестидневок, стал профессиональным гонщиком в пятнадцать лет и выступал до пятидесяти одного. Попытался вернуться на трек в пятьдесят семь... Правда, неудачно».
Роже старался не обращать внимания на бедлам, который продолжал царить в самолете и после взлета.
Самолет несколько раз встряхивало, когда он пробивал очередное грозовое облако. Потом машина плавно повисла в воздухе. Роже осмотрелся. Самолет ДС-7, четырехмоторный, довольно подержанный, — никто не пустит в удешевленный рейс хорошую машину. Каковы деньги, таков и транспорт: кресла обшарпаны, отделка салона местами напоминала внутренность брошенного лимузина. Моторы, правда, пели ровно, и это успокаивало. Роже с грустью смотрел на шумевших парней.
«Что-то ждет их в Европе? После того как распадутся команды, многие останутся на улице. Пока они гонялись на берегах Святого Лаврентия, сформированы новые эскадроны. Парням придется кормиться на индивидуальных гонках, подвизаясь на мелких договорах с торговыми фирмами... Да, я пережил слишком многое из того, что им еще придется пережить...»
Роже взглянул на Мадлен. Жена сидела, прикрыв глаза. На противоположной стороне салона, уставившись в иллюминатор и как бы отгородившись от них грузной спиной, застыл Жаки.
«Наша память подобна ребенку, бегающему по морскому берегу. Никогда не можешь сказать заранее, что он подберет — пустую ракушку или драгоценный камень. Вот ты, — думал Роже, глядя на бельгийца, нацепившего ковбойскую, с загнутыми кверху широкими полями белую шляпу, — ведь ты наверняка максималист — хочешь покорить весь мир! Не ведаешь, что тебе, возможно, не суждено сделать и миллионной доли задуманного. Когда-то я тоже говорил себе: или я пройду гонку лидером, или не пройду ее вовсе! Потом стал скромнее... Когда это произошло? Да, после нелепого падения на ступеньках своего дома. Поскользнулся, как старая бабка, и повредил два позвонка. Падение вышибло из седла на весь следующий сезон. Лег на операцию, имевшую лишь полшанса на успех. После короткого отдыха я преподнес всем подарочек — в первой же северной гонке ушел от «поезда» и выиграл на финише пять минут. — Даже сейчас, спустя столько лет и вспомнив об этом случайно, Роже не мог удержаться от улыбки. — Странно, но с годами начинаешь понимать: мы любим наших соседей, если любим себя, ненавидим других, если ненавидим себя, поддерживаем других, если хотим поддержать себя, забываем о других, если плохо помним себя».
В салоне старой машины сиденья стояли просторно, и Роже спокойно устроил свои длинные ноги. Крутая спинка, правда, не откидывалась, и скоро заныла поврежденная рука. Роже скосил глаза в иллюминатор. За стеклом, насколько было видно в предвечернем розовом свете, лежал шоколадный океан — далекий, спокойный и загадочный. Мадлен, Оскар, Жаки — все спали в самых живописных позах, словно это был не трансатлантический рейс, а обыкновенный паром где-нибудь в Па-де-Кале.
Роже встал между кресел, чтобы размять ноги. На коленях Эдмонда увидел газету, скрученную от безделья в жгут. Развернул номер. Лениво пробежал глазами раздел политических новостей, хронику и спортивные страницы. Только одна заметка остановила его внимание:
«...Когда принцесса Паола и принц Альберт покинули после выступления гонщиков брюссельский «Спортпалас», последний раз погасли огни: трек, существовавший долгие годы и называвшийся лучшим в Европе, перестал существовать. Сейчас бульдозеры растаскивают остатки здания...»
Роже, читая, пропустил несколько абзацев.
«Причина закрытия в том, что налоги стали слишком высоки, а «звезды» вроде Роже Дюваллона запрашивают непомерные гонорары. Так, за одну из шестидневок Крокодил получил полторы тысячи фунтов стерлингов. Футбол и телевидение окончательно доконали «Спортпалас»!!!»
Самолет просыпался неохотно, будто жил только сновидениями, а действительность не интересовала и даже пугала его обитателей. Оскар, сусликом спавший рядом, долго ворочался, пытаясь устроиться поудобнее, но, видно так и не устроившись, решил проснуться. Первое, что он сказал:
— Батюшки! Красота-то какая!..
Малиновый горизонт поражал бесконечностью и щедростью тонов. В фейерверке перваншевых красок таяла граница земли и неба.
— Никогда не видел такого фантастического света! — восхищенно произнес Оскар.
Но, как человек деловой, быстро забыл о красоте и занялся будничными делами. Он достал большой блокнот, испещренный мелкими, бегущими вкривь и вкось записями, и принялся составлять отчет.
— Каковы ближайшие планы, Оскар? — спросил Роже.
— Расскажу боссам, как вы славно воевали. Сдам финансовый отчет. Выступлю по телевидению. Потом слетаю к себе в Цюрих и пару дней займусь делами. Потом поеду на «Тур Испании». В каком качестве — еще не знаю. Возможно, туристом, — больно уж надоело вас всех ублажать!
— Не говори «вас», потому что я точно не поеду в Испанию. И вообще, Оскар, я довольно здорово устал.
— Естественно. Тебе надо отдохнуть, еще нагоняешься...
— Ну в это ты и сам не веришь. Скорее я уже отгонялся. Даже когда пытаюсь думать как молодой гонщик, мне не удается опуститься моложе тридцати...
— Опять начинаешь кукситься? Ты победитель! Что же делать салажатам, которые не пришли и в первой полусотне?
— Им легче — нечего терять. А стать бывшим Крокодилом... Я бы охотно поменял свой титул «победителя» на их годы.
— И я бы тоже... Но каждому овощу — свое время. — Он засмеялся. — Полежишь на корсиканском пляже, спокойно обмозгуешь и найдешь, что жизнь прекрасна, независимо от места, которое занимаешь в общей классификации. Чужая трава всегда зеленее, чужие цветы всегда лучше пахнут — и это делает наши лужайки хуже других. А придет зима — и что же? Наш снег такой же белый, как и чужой.
— Нет, — задумчиво возразил Роже, — наш снег темнее...
Они замолчали.
Проснулась Мадлен.
— С добрым утром, заговорщики! — Она очаровательно улыбнулась обоим и начала лихорадочно, словно через несколько минут придется покидать самолет, раскладывать туалетные принадлежности.
Наблюдая за Мадлен, приводившей себя в порядок, Роже не обратил внимания на беспокойную суету членов экипажа и беззаботно спросил у одного из них, сколько осталось лететь до Амстердама, на что тот неопределенно ответил:
— Немного...
Из пилотской кабины появился командир корабля, довольно пожилой голландец. С удивлением осмотрел свой Ноев ковчег. И узнав в лицо Дюваллона, подошел к нему.
— Как самочувствие победителя?
Этот странный вопрос почему-то сильно насторожил Роже.
— Спасибо. У победителя почти всегда самочувствие лучше, чем у побежденного.
— И то верно...
Потом показалась земля. Роже рассматривал ровные квадратики крохотных наделов, каналы, набитые яхтами и катерами, маленькие европейские машины, снующие по узким дорогам, красные черепичные крыши островерхих домов, сгрудившихся в дружеском хороводе. И вот уже побежало желтое жнивье аэродромного поля, серая лента бетона — легкий удар осадил машину, и она покатилась, постукивая на швах посадочной полосы. И вдруг оглушающая тишина наступила в машине. Умолкли двигатели, смолкли голоса. Это было так непривычно, что они с Оскаром переглянулись. Из пилотской кабины показалось потное и счастливое лицо командира корабля. Убедившись, что все благополучно, он скрылся за дверью. Самолет замер в конце посадочной дорожки, а со стороны аэродромных построек с воем сирен и всполохами мигалок понеслись желтые тягачи и белоснежные машины с красными крестами, появился вновь командир корабля. Роже взял его за рукав.
— Что все это значит, командир?
— Это значит, что нам крупно повезло, месье Дюваллон. Перегруженная машина съела слишком много горючего. К тому же встречный ветер... Да и моторы не новые. Горючее кончилось прямо на посадочной полосе. Чуть раньше и... — Он очаровательно улыбнулся и пошел к входной двери.
Роже откинулся на спинку кресла и, блаженно улыбаясь, зажмурился. Сказанное командиром понял только он, ибо все уже были заняты сборами к предстоящей выгрузке.
«Вот я упустил и еще одну возможность встретиться с тобой, Том. Или я не прав, что так тороплюсь к тебе? Может, ты сам дружище, поторопился? Ведь мне всего тридцать семь. И пока я могу выигрывать, не вижу, почему не должен этого делать. Мы живем особой жизнью, смысл которой в том, чтобы удачно лавировать между встречными автомобилями, выгодными контрактами, победными протоколами, удачными завалами и трагическими катастрофами. Мы умираем не только на трассах — нередко погибаем, гоняясь за самими гонками из страны в страну. Но чаще всего смерть берет нас за горло, когда перестаем выступать и ведем тихую жизнь, о которой мечтали долгие годы. Нам, очевидно, не хватает темпа, риска, нагрузок, к которым привыкли в седле. И тогда мы пытаемся возместить потерянную остроту ощущений скоростью мощных спортивных автомобилей. И тогда у каждого из нас стоит где-нибудь на обочине дороги тяжелый военный грузовик с потушенными огнями, грузовик, в который нам суждено врезаться той, последней, ночью...»
Ссылки
[1] Начиная с 1970 года замены в европейских футбольных турнирах разрешены.