Громкий голос жены смешался с истошным лаем Кнопки:
– Эй вы, черти! А почему через забор?!
– Да разве это забор?! Вот у моей тещи на даче забор– так то забор! Прыгун с шестом не возьмет такой высоты. А у вас интеллигентский…
Рябов узнал надтреснутый, блатноватый голос Глотова.
– Здрасте, Галина Михайловна!
– Здрасте…
– Здрасте…
В других голосах Рябов признал игроков своего клуба и сборной. Он даже зажмурился от боли: придется разговаривать с ними в канун такого события, да еще в лежачем, столь плачевном состоянии.
Вошла Галина:
– К тебе…
– Я уже слышал… Помоги встать!
– Ни в коем случае! Я им сказала, что могут посидеть минут десять, а ты будешь лежать…
– Я тебя об этом не просил! Встану…
– Нет! – Галина всплеснула руками.
– Ты хочешь, чтобы они ушли отсюда с мыслью, будто их старший тренер скис перед завтрашней коллегией? Чтобы они подумали, что человек, все время учивший их драться, сам оказался размазней?!
Галина со слезами посмотрела на него, но ничего не сказала – она поняла, что ей не удастся переубедить мужа. Единственное, что вынудит его остаться в постели… Она даже похолодела при мысли о смерти…
Рябов встал тяжело и вошел в гостевую комнату с улыбкой, заранее приготовленной.
– Чему обязан, орлы? – Рябов подозрительно осмотрел каждого из стоявших. Неловкость, будто особого свойства запах, висела в воздухе.
Глотов замер. Барабанов переминался с ноги на ногу, словно никак не мог найти наиболее подходящую, устойчивую позу. Борин не знал, куда деть свои тяжелые, узловатые руки, торчавшие из манжетов дорогой рубашки. Чанышев отвел взгляд – отсветы его ярко-малиновой рубашки заходили по щекам.
Как школяры, забормотали вместо ответа на рябовский вопрос:
– Здравствуйте, Борис Александрович!
– Здрасте…
– Здравствуйте…
– Добрый день!
– И впрямь, добрый! – Рябов знал слишком хорошо каждого из стоявших, чтобы, даже назойливо повторив свой вопрос, получить откровенный ответ. Да и нужен ли он ему? Разве само присутствие парней в его доме сегодня не служит своеобразным ответом? – И впрямь, добрый! Коль такие орлы залетели! Рябов засуетился:
– Садись кто где может! Галина, чайку приготовь и еще чего-нибудь. Крепкого они уж приняли…
Все четверо дружно запротестовали.
– За что вы так, Борис Александрович? – начал было Глотов, но Чанышев его мягко оборвал:
– Кончай выступать, капитан! Хозяину этого дома специальная аппаратура для проверки не требуется. А то ты не знаешь?
Разговор пустой, никому не нужный, сиял напряжение, вызванное внезапностью визита. Воздух в комнате стал как бы прозрачнее, легче. Рассевшись, парни заполнили своими грузными фигурами всю комнату – стороннему могло показаться, что готовятся к очередному тактическому занятию.
Старший тренер гонял их в спорте, старался гонять и в жизни. Профессор и впрямь вот-вот защитит кандидатскую, да еще по теме, одно название которой вызывало у Рябова головокружение своей технической заумностью. С Бориным можно было часами говорить о живописи: кажется, он знал не только по именам, не только по картинам, но и в лицо всех русских художников-передвижников. Барабанова единодушно считали поэтической энциклопедией на коньках. Сколько раз, обронив в разговоре случайную строку малоизвестного поэта, Рябов тут же слышал целиком все стихотворение. Барабанов царствовал не только на льду, но и в компании – он отлично пел всего Фета, к его стихам сочиняя музыку почти с профессиональным мастерством.
Рябов ловил на себе исподволь изучающие взгляды парней. Понимая смысл любопытства, злился. Не на пришедших. Скорее, на себя. Что оказался в положении человека, которому можно сочувствовать, даже руководствуясь добрыми побуждениями.
Конечно, они видели разного Рябова. И в ярости. И сентиментального до слез. И буйно-веселого. И сумрачно-сосредоточенного. Но они никогда не видели Рябова слабым. Он всегда учил их быть сильными, даже сильнее, чем они могли быть на самом деле. Как можно учить силе, будучи самому слабым?
И вот теперь… Рябов понимал, что, если он не отбросит подобные сомнения, нелепую мнительность, он может здорово обидеть ребят, которые наверняка долго сомневались, прежде чем решиться прийти к нему в такую минуту. Они-то прекрасно знали, что их старший тренер не терпит даже минутной слабости… Тем более собственной… За это они прощали ему многое. В том числе и то, что не позволял расслабиться им, а, подобно штормовому ветру, гнал вперед, к вершинам мастерства, к новым победам, к жизни, вкусив которую не можешь представить слаще.
Чтобы дать ребятам освоиться окончательно, Рябов толкнул плечом Глотова и тихо сказал:
– Выйдем-ка на минутку в сад. Есть персональный разговор.
Остальные трое переглянулись, но виду не подали, что догадываются, о чем пойдет речь… Если бы…
Они сошли на дорожку. Глотов, на голову выше Рябова, шагал рядом, как бы бочком, словно боялся зацепить плечом своего старшего тренера.
– Я тебя искал. Нигде нет. Не ночевал дома? – осторожно спросил Рябов.
Глотов промолчал.
– У тебя серьезно с той женщиной?
– С какой? Люська наболтала?
– Источник информации не играет никакой роли. Важна сама информация.
Глотов промолчал, но потом как-то странно хмыкнул.
– Тогда зачем обижать жену? Что с тобой, Глотов? Ты же всегда отличался разумностью. Из-за минутного увлечения устроить в доме бедлам, довести до отчаяния любимого человека…
– Делать нечего этому любимому человеку! Бесится с жиру… Лучше бы родила еще одного сына, вот бы и занятие появилось! Меньше всяких глупостей в голову лезло…
– Ты же знаешь, что это ее беда… Не может у нее быть– ребенка. Так не бей любимого человека по больному месту.
– Не бью я… Сама себя бьет. Изводит всякими выдумками. И в этот раз бабы ни при чем…– Глотов осекся, кинул на Рябова испытующий взгляд – стоит ли говорить? – Бабы ни при чем… У Терехова долго митинговали…
– О чем же, если не секрет? – недоверчиво спросил Рябов, всем своим видом показывая, что не верит глотовским словам.
– О вас…– Глотов остановился и, повернувшись к Рябову лицом, как стеной, закрыл от него и дом и сад.– Вы что же, Борис Александрович, так, лапки по швам вытянув, и согласитесь с их решением? – он качнул головой в сторону калитки. Но Рябов понимал, кого тот имел в виду. Он так хотел отложить этот нелегкий разговор с парнями, а еще бы лучше – избежать его: ведь все равно ничего изменить уже невозможно!
– Так бы и объяснил жене…– виновато сказал Рябов.
– Все в жизни не объяснишь, – Глотов умолк, давая Рябову понять, что разговор на его семейную тему сейчас не самое важное и не за тем он сюда пришел.– Как насчет вас? – он смотрел на Рябова зло, словно от ответа Бориса Александровича зависела вся его жизнь. Или, по крайней мере, дальнейший поступок – то ли улыбнуться, то ли с кулаками броситься на человека, сказавшего не то, что бы ему хотелось. Максималист Глотов так напоминал собой максималиста Рябова.
– Тут нет однозначного ответа, – вяло протянул Рябов, пытаясь выверить значительность своих слов.– А потом, это мое дело, как мне поступить!
Он посмотрел на Глотова вызывающе, как смотрел и говорил, когда хотел подзавести кого-нибудь из ребят.
– Вот как? – Глотов усмехнулся.– А мы, по-вашему, сторонние наблюдатели? Вы нас всю жизнь гоняли, призывали к невиданным свершениям, а когда вот-вот предстоит стоящее дело – нас это не касается? Справедливо ли? – теперь Глотов кипел от ярости.
Рябов обнял Глотова за талию, как барышню, и примирительно произнес:
– Не кипятись! Я к тому, что нелегкая проблема… Пойдем к ребятам, а то подумают, что мы тут с тобой заговорщики…
В комнате оставшиеся сидели в тех же позах, словно Рябов с Глотовым и не отсутствовали. Во взглядах их было написано нескрываемое любопытство: о чем переговорил капитан со старшим тренером?
И в эту минуту Рябов окончательно понял, что разговора чистосердечного, разговора нелегкого не избежать. Не избежать не потому, что трудно ему, Рябову, а потому, что нелегко им, его воспитанникам, парням, привыкшим считаться с мнением тренера, сверявшим свои действия по его, пусть даже и не всегда правильным, поступкам. Просто труд, огромный труд, затраченный совместно, не только объединяет их, но и предъявляет взаимную ответственность друг перед другом.
Рябов сполз в кресле! поглубже, вытянув ноги и сложив ладошки, как богомолка, на своем большом, что подчеркивала его поза, животе, Он понимал: молчание, даже минутное, недопустимо. Нужна разрядка.
– Эх, как бы хорошо, если бы мы могли открывать и закрывать наши уши так же, как глаза! – вдруг жалостливо изрек Рябов, сам удивившись тому, как это у него получилось. Тон Рябова больше всего не понравился Глотову, и он, как бы исправляя ошибку товарища на льду, подхватил:
– Борис Александрович, что вы решили предпринять в сложившейся ситуации? Ребята волнуются… Как жить дальше?
Парни согласно закивали головами. Им так хотелось определенности, к какой они привыкли, играя под началом этого человека. Они знали, что зачастую играют не столько в хоккей, сколько в систему Рябова. Они играют в его игру. Не потому, что он приказал им играть так, а потому, что показал: другой игры быть не может! Его игра стала их игрой. И вот все это может завтра рухнуть…
Прикрыв глаза, можно попытаться мысленно окинуть годы совместного, невероятного труда, годы надежд… Было всякое. Порой ненавидели Рябова лютой ненавистью. И он знал это, ощущал всем своим существом, переживал, заставлял себя отбрасывать сантименты ради дела. Дела? Вот оно, главное дело! И вдруг стоп…
Рябову почудилось, что он ощущает то устоявшееся чувство страха перед будущим, которое владеет сидящими перед ним «кормильцами». И хотя каждый ведет себя по-своему, каждый, как может, скрывает свои чувства, ощущение страха у них общее.
– А что-нибудь случилось? – Рябов вскинул кверху свои лохматые, кустистые брови, еще более выпячивая хищный горбатый нос.
– Вы же говорили про уши! – бросил реплику Чанышев.– Вся Москва гудит слухами. Завтра вас снимают…– последнее слово Чанышев произнес осторожно, боясь уколоть Рябова. Еще больше боясь, чтобы тот не подумал, будто он или они радуются такому невероятному исходу.
– Вот как? – Рябов вздохнул.– Потому и говорил про уши, что слухи всегда обгоняют истину. Истина – она баба медленная.– Он рубанул рукой воздух.– Я пока о снятии не знаю. Хотя разговор будет сложный.
– И что же вы намерены?– опять спросил Глотов, словно попугай.
– Не знаю, – откровенно признался Рябов. И от этого признания на душе у него стало легче, а в сознании как бы наступило просветление.– Не зна-а-ю…– еще раз протянул он.
– Зато мы знаем, – сказал Глотов. Парни еще раз переглянулись, ища поддержки друг у друга, и Глотов признался: – Решили всем кагалом завтра с утра заявиться на прием к председателю комитета. И сказать: или вы остаетесь, или мы не будем играть…
Наивность и в то же время искренность такого демарша привели Рябова в веселое настроение.
– Забастовка, значит? Сегодня вам Рябов нужен, и вы ставите ультиматум: или он, или мы не играем! Завтра Рябов вам не нужен – и вы опять ультиматум. Хорошенькое дельце! Будто в детском садике играетесь!
Парни не ожидали такого отпора.
А Рябов продолжал взвинчивать себя:
– Это что, мое личное дело или ваше? Это советский хоккей! Это национальное достояние! А вы хотите им крутить по своей прихоти!
– Но, Борис Александрович, вы ведь и сами…– Чанышев не закончил своей мысли, да, впрочем, этого и не требовалось. Рябов сразу же понял, что имел в виду Профессор – тот вечер, когда он в знак протеста против ошибочного судейства отказался вывести команду на поле.
«Вот она, расплата! За каждую ошибку, совершенную когда-то, рано или поздно придется платить!»
– Да, было такое! А я что, бог? Не имею права на ошибку? Но не имею права разрешать ошибаться вам.
Он встал и, подойдя к парням, взъерошил прически и Барабанову и Чанышеву:
– Так-то… Что будет завтра, это касается только меня. Вы же сделаете свое дело – вы выиграете у канадских профессионалов. И мы поставим точку на их спесивости.
– Но мы не выиграем без вас! – перебил Барабанов.
– Значит, меня надо было снять раньше! Если я не научил вас мастерству! Если вы без меня – ноль!
От слов Рябова попахивало демагогией.
Рябов кривил душой.
Он понимал, о чем говорят парни. Ему было приятно слышать их участливые слова, но, чтобы не удариться в умиление, он говорил нарочито резко и немножко не о том. По улыбке Глотова понял, что тот прекрасно понимает игру Рябова.
– Да, да! Разве с моей смертью закончится и советский хоккей? Ничего подобного! В таком случае я бы считал свою жизнь никчемной.
Ребята переглядывались, а Чанышев закатил глаза к потолку.
– А ты не строй глазки, не строй! – Рябов коршуном подлетел к Чанышеву и вперил в него свой толстый волосатый палец.
– Да не глазки мы строим, Борис Александрович. Ребята понимают, что к чему. Вы правильно говорите, что работали бы зря, если бы мы не понимали, что такое старший тренер Рябов… Я бы не сказал вам этого, – Чанышев смутился, – если бы не такой случай… Особенный.
– Ничего особенного, братцы! Просто мы с председателем находимся на разных сторонах одного и того же факта. Он прав по-своему. Я – по-своему.– Рябов снова сел в кресло, почувствовав, что волнение начинает сказываться и сердце заныло, словно в дурном предчувствии.– В жизни подобных моментов всегда немало. Борьба– это суть нашей жизни. Что такое хоккейный матч? Это все равно что пройти через радость рождения, муки мужания, сумбур жизни и агонию смерти, и все это за полтора часа, и все это сотни раз за короткую спортивную жизнь…– Рябов задохнулся, замер, прислушиваясь к собственному самочувствию. Потом махнул рукой.– Жизнь без борьбы нелепа…
– Но в борьбе можно зарезать золотую курицу, – трезво прервал его монолог Глотов.– С вашим уходом зачахнет сама идея встречи с канадцами на высшем уровне.
– Нет! – Рябов почамкал губами, как бы пробуя на вкус это горькое для него «нет».– Не погибнет. Не может погибнуть то, что движет жизнь вперед. Без поступательности не было бы прогресса. Придет новый Рябов…
– Но не будет Барабанова, – тихо вставил Чанышев.
Рябов даже вздрогнул от звуков его такого спокойного и такого убежденного голоса. К тому же мысль была обнажена до предела.
– Это правда. Новый игрок новой сборной будет носить иную фамилию.
– Но Барабанову от этого не легче, – упрямо повторил Чанышев.
– Я вам обещаю! – Рябов стиснул кулаки.– Сделаю все, чтобы матчи состоялись. Со мной или без меня, но состоялись!
– Лучше бы с вами, – вставил Глотов.
– Думаешь, мне не хочется? Но случается, что обстоятельства становятся сильнее нас. И тогда…
– И тогда «надо стать сильнее обстоятельств!» – учили вы нас! – подхватил Глотов.
Все дружно рассмеялись.
– У меня к вам просьба, личная и убедительная просьба! – Рябов уже знал, что скажет своим парням. И почти знал, как будет вести себя завтра на коллегии. Цель борьбы все точнее и точнее вырисовывалась перед ним, а средства… О, у него еще есть собственные силы, чтобы постоять за свои идеи! – Просьба к тому же простая. Ничего не предпринимать. Про мальчишество в виде демарша забудьте. Мое дело – это мое дело! Я буду счастлив, если мне удастся довести вас до победы. Нет – вы пойдете к ней сами! И придете. Во имя себя, во имя меня, во имя всего нашего советского хоккея! Я обещаю вам, что буду стоять за нашу общую идею, где бы ни был, кем бы ни был! До последнего дыхания! Клянусь!
Странно, но слова эти, прозвучавшие в сумеречной комнате, слова громкие, которые так не любили его парни, оказались, как никогда, искренними и убедительными.
– Мы ведь только хотели вам помочь, – вставил Барабанов и все испортил.
Рябов нахохлился:
– Я все сказал. Мне нечего добавить. Передайте мою просьбу команде. И если после коллегии все останется на своих местах, прошу вечером приготовиться к тренировке третьей степени. Чтобы не было времени думать о глупостях! За ваш приезд спасибо! Очень ценю ваше отношение ко мне. Я всегда считал человека думающего слишком великим для малого разговора и слишком маленьким для великого.
Галина, стоявшая за дверью, все не решалась войти, хотя самовар уже вскипел. Точно уловив момент, она ворвалась в комнату с горячим самоваром, из которого по комнате поплыл горьковатый дымок сосновых шишек.
– Хватит вам лопатить языками воздух – давайтека к столу! Ты, папуля, все говоришь, говоришь, а гостей угощать надо.
Глотов бросился помогать хозяйке накрывать на стол. Другие кинулись на кухню. Шум, гам. Когда вернулся с прогулки Сергей, он увидел отца и мать в задушевной компании, со смаком гоняющих чаи.