Пять ярко-оранжевых буфетных столиков втиснулись между барьером, за которым по деревянному полю велотрека проносились гонщики, и фанерными кабинами без крыш, в которых гонщики отдыхали, дожидаясь своих заездов. По другую сторону кабинного городка широко раскинулся дорогой ресторан, набитый именитыми гостями. Без устали сновали взад и вперёд официанты, наряженные в красные куртки с золотыми галунами. Казалось, что они тоже участвуют в гонке, только в своей, не предусмотренной программой шестидневки.

Здесь же, в кафе, коротали долгие часы журналисты, менажеры, забегали пропустить стаканчик другой люди, определить роль которых в сложном шестидневном спектакле могли лишь специалисты. Хьюдж Дейли был таким специалистом. Вот уже почти четверть века он писал о гонщиках и гонках. И сама жизнь его превратилась в многоступенчатый календарь туров, гонок, критериумов и чемпионатов разного толка и ранга.

Хьюдж изредка вынимал изо рта трубку, никогда не знавшую табака, и маленькими глоточками тянул кофе. Потом мундштуком трубки показывал на трек со вздыбившимся крутым виражом и рассказывал мне какую-нибудь забавную байку.

Приближался час пик. Объявили о крупном призе, учреждённом автомобильной компанией «Мерседес-Бенц». Броская реклама этой фирмы витиевато вилась по изогнутому барьеру, отделявшему трек от трибун: «Если вы увидите, как медленно строим мы машины „Мерседес-Бенц“, вы поймёте, почему мы продаём их так быстро».

— Сейчас выйдет Пьер Легранж, — сказал Хьюдж и показал трубкой на входные воротца, где столпилось человек пятнадцать гонщиков и механиков с машинами.

Рёв толпы, приветствовавшей победителей предыдущего промежуточного финиша, уже спал, хотя в зале ещё не улеглось возбуждение — игравшие на тото продолжали подсчитывать барыши или убытки. И делали это одинаково шумно. Сизоватый табачный дым, словно стенки огромного целлофанового мешка, вместившего десятитысячную толпу в свои недра, двигался, жил. Светло-голубой внизу, у залитого прожекторами трека, он синел над первыми рядами трибун и окрашивал задние ряды галёрки в тёмные перваншевые тона. Огоньки сигарет заговорщицки перемигивались в темноте и на мгновение пропадали, когда яркий всполох репортёрской лампы разрывал зал на части.

— Пьер в оранжевой майке под номером первым. — Хьюдж повернулся ко мне. — Он действительно номер один на этой шестидневке. Но даже когда есть гонщики посильнее, Пьер готов перегрызть горло каждому, кто покусится на его майку с заветной единичкой. Это почти болезнь…

Пары ещё лениво катились после промежуточного финиша, ожидая подмены. И когда новые гонщики высыпали на трек, медленно раскручивая свою карусель, закончившие гонку по очереди, словно самолёты в большом аэропорту, отруливали к воротцам и разбредались по кабинам, предвкушая недолгий отдых.

Хьюдж больше не оборачивался. Он смотрел только на лежащий перед ним вираж, словно здесь ему было видно и то, что творилось на других участках трека.

Наконец мощный рёв сирены возвестил об истинном старте гонки, и пары, меняя друг друга, понеслись вперёд. Но осталось следа от былой вялости, с которой они катались прежде. Вместе с нарастанием скорости сверху, откуда-то из-под крыши, на поле, зажатое кольцом трека, обрушилась лавина самых непостижимых звуков.

Гонка была как гонка. Пьер сидел в седле несколько небрежно, даже коряво. Но это не мешало ему работать с полной отдачей сил. Время от времени он истошно кричал на своего напарника, требуя увеличить скорость. К концу часа они обошли немецкую пару почти на два круга.

Хьюдж был рад победе Пьера и не скрывал своего удовольствия. Когда на смену пришли новые пары и Пьер, остывая, как загнанная лошадь, лениво катился вдоль нижнего бортика, почти не глядя на публику, Хьюдж окликнул его. Тот приветливо помахал рукой и показал, что сейчас подойдёт. Это выглядело неожиданным жестом благосклонности со стороны самой капризной, самой спесивой знаменитости, которую только знал за последние годы велосипедный мир. Но было, пожалуй, журналиста, который бы не прошёлся одной-другой остротой по адресу личных качеств Пьера Легранжа.

Он подошёл к нам через минуту, от него пахло потом с неуловимой примесью эфиромасличных лекарств. Пьер весело поцеловался с Хьюджем и сунул мне свою закованную в мокрую перчатку ладонь, даже не удостоив взглядом. Он подсел к нашему столику в форме, только на ногах у него уже были мягкие домашние туфли. За пять минут, которые Пьер провёл за нашим столиком, он отчитал официанта, принёсшего ему слишком холодный сок, своего массажиста — опоздал подать ему тёплый халат и довольно грубо оборвал своего тренера — слишком назойливо предлагал быстрее лечь на массажный стол, чтобы не «переохладить» мышцы. Пьер был весь грубость и неприязненность. Только с Хьюджем он разговаривал более-менее сносно. Газетных репортёров, выспрашивавших какие-то пустячки для украшения отчёта, резко отбрил:

— У вас есть глаза и уши — смотрите и слушайте. Каждый должен честно зарабатывать свой хлеб.

Когда Пьер ушёл, я сказал Дейли:

— Не очень приятный парень, эта знаменитость. Будто в ссоре со всем миром.

Хьюдж молча кивнул.

— Только с тобой он разговаривает терпимо.

Хьюдж опять кивнул.

— Есть какой-нибудь секрет?

— Нет. Просто я знаю его много лет. С тех пор, когда он был ещё начинающим гонщиком. Причём познакомились мы довольно забавно. Я никогда не писал об этом.

И он рассказал мне историю.

…Я разговаривал с ней несколько раз. Несколько раз за один вечер. Её отвлекали клиенты. Первый разговор был совершенно пустяковым. Она сама подошла ко мне, когда я на мгновение остановился возле витрины большого магазина фальшивых антикварных вещей, и певуче произнесла:

— Месь-е-е?

Чем дальше звучало долгое «е», тем маняще было обращение. Делала она это весьма профессионально, хотя на вид ей никак нельзя было дать больше шестнадцати.

Вслед за вопросом она уставилась на меня многозначительно-обещающим взглядом. И потом ещё более интимно произнесла, понизив голос почти до шёпота:

— Месь-е-е?

Какое-то время мы стояли друг против друга, глядя в глаза, и молчали. Сейчас я бы, пожалуй, даже не смог объяснить, почему не сделал то, что уже делал десятки раз: покачав головой, проходил мимо очередной зазывающей проститутки. У меня не было ни желания, ни денег иметь что-либо общее и с этой куклой. Но потом журналистский, сродни охотничьему, инстинкт подсказал, что встреча окажется интересной.

Я улыбнулся ей. Она улыбнулась мне в ответ.

— Месье? — уже с другой интонацией, коротко, как солдат, произнесла она.

Я покачал головой и сказал:

— Мадемуазель, к сожалению, у меня нет денег. Но если и были бы, я всё равно не воспользовался вашими услугами: моя религия запрещает покупать любовь…

Она расхохоталась так звонко, как это может сделать беззаботная девочка, услышав очень весёлую шутку.

— Говорю это вполне серьёзно, — ещё раз повторил я.

Она, продолжая смеяться, недоуменно пожала плечиками.

В это время тяжёлый тупорылый «опель», похожий на дорогой ящик королевского сборщика мусора, подкатил к нам. Девица сделала мне книксен и, пролепетав: «Пардон!», исчезла в тёмном чреве машины. Они уехали. А я остался стоять на углу, решив, не зная почему, дождаться её возвращения. Правда, спешить мне было некуда. Завтрашний самолёт уходил поздно, а широко распахнутые двери моего отеля, подмигивая, смотрели на меня с противоположного угла перекрёстка.

Она вернулась не скоро…

— О-о-о! — удивлённо и вместе с тем как-то радостно произнесла она. — Месье, кажется, сменил религию?

— Нет, — я покачал головой, — к тому же осталось в силе и другое условие…

В следующее мгновение рядом с нами взвизгнули тормоза новой машины.

— Пардон, — поспешно повторила она и проскользнула мимо меня к автомобилю. Распахнув дверцу, навстречу моей собеседнице перегнулся от руля пожилой элегантный мужчина. Он лукаво посмотрел на меня и развёл руками, как бы извиняясь, что помешал…

Серебристый «порш», который в неверном свете неоновых огней полыхал всеми красками радуги, легко убеждал, что у этого человека нет никаких препятствий к покупке любви.

Два «хелло!», слившихся воедино, не оставляли и тени сомнения, что клиент и девушка давно и хорошо знают друг друга.

Я назвал её про себя «мадемуазель Адриатик». Каждый вечер она стояла напротив отеля «Адриатик», и я впервые увидел её ещё неделю назад из окна своего номера. Она нервно прохаживалась по тротуару — пять шагов вперёд, пять шагов назад, подёргивая бёдрами при каждом повороте. Её короткая, слишком даже для такой профессии, юбка открывала красивые стройные ноги. Вообще, мадемуазель Адриатик выгодно отличалась от своих коллег весьма низкого пошиба, заполнявших улицу почти до порта. По сравнению с размалёванными, неопределённого возраста созданиями. стоявшими полускрыто в подворотнях, выставив на улицу лишь обнажённые колени, мадемуазель Адриатик производила впечатление вызывающе красивой женщины. Только маленький рост да наивное детское личико заставляло поначалу усомниться, что она вообще имеет отношение к древнейшей на земле профессии.

За то короткое время, которое отделяло громкий хлопок закрывшейся двери от рёва мотора рванувшегося с места «порша», она улучила момент и помахала рукой. Именно этот её жест и заставил меня остаться на углу ещё раз и вновь дождаться её возвращения.

Она вернулась через двадцать минут…

— Месье? — впервые с искренним удивлением сказала она, явно не ожидая увидеть меня здесь вновь.

— Увы, мадемуазель, — ответил я.

Она посмотрела на меня своими большими глазами, посмотрела не так, как это обычно делают женщины её профессии. Словно что-то решив для себя, она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом спохватившись, протянула пачку мне. Я покачал головой.

— Вы, может быть, и не пьёте, месье? — спросила она с ехидной усмешкой.

— Увы, пью.

— Ну слава мадонне, а то я подумала, что вижу перед собой ангела, спустившегося с неба. Кто же тогда месье по профессии?

— Журналист…

— А-а, — разочарованно произнесла она. И всякий интерес ко мне тут же погиб в её глазах.

— Спортивный журналист…

— А-а! — повторила она. И интерес ко мне вспыхнул в её глазах. — Вы пишете о «Тур де Франс», о велогонщиках, об Анкетиле? — обрушила она на меня поток совершенно неожиданных вопросов.

— И об этом тоже… — теперь уже в свою очередь удивляясь, признался я.

Она на минуту задумалась и, сделав две глубокие затяжки, вдруг деловито произнесла:

— Месье, вы мне нужны… Сейчас я должна работать, — она капризно вздёрнула бровями. — Но если бы месье смог прийти сюда в половине двенадцатого, я хотела бы с ним поговорить… Месье живёт далеко?

Я кивнул головой на помпезное здание отеля «Адриатик». Она обрадованно захлопала в ладоши:

— О, тогда для месье это вообще ничего не стоит! Я вас очень прошу.

Рядом остановился молодой парень и выжидающе уставился на нас. Увидев, что я отхожу, он решительно направился к мадемуазель Адриатик. Они перебросились несколькими фразами, которых я не расслышал, и, взявшись за руки, зашагали в глубину переулка.

Вернувшись в номер, я как-то по-другому, более легкомысленно, посмотрел на нашу беседу с мадемуазель Адриатик и решил пораньше лечь спать. Но, присев на минуту к письменному столу, начал перебирать записи бесед, проведённых сегодня днём на велодроме. Одна — со старым тренером сборной Франции, который сегодня держит в Ницце небольшой ресторанчик и одновременно работает консультантом при директоре-распорядителе. Вторая — с ярко вспыхнувшей новой итальянской звездой Джобертино. Парень довольно интересно судил о многих аспектах современных гонок, но уже сквозь молодость и неопытность просачивалась душевная грязь испорченного славой человека.

Открыв портативную машинку, я набросал несколько страниц посредственного текста. С раздражением бросив работу, посмотрел на часы. Они показывали половину двенадцатого. Выглянув в окно, заметил мадемуазель Адриатик. Она стояла на своём углу, внимательно рассматривая все окна отеля. Тут я вспомнил о нашей встрече и, движимый больше раздражением от неудачной работы, чем любопытством, спустился вниз. Когда я вышел из парадного, мадемуазель Адриатик стояла с парнем и что-то горячо ему доказывала. Увидев меня, она бросила собеседника и кинулась навстречу через дорогу, не обращая внимания на проносящиеся автомобили.

— Вы ещё не закончили работу? — спросил я. Но вопрос мой был нелеп. Мадемуазель Адриатик стояла передо мной в другом наряде — не осталось и следов вызывающего секса, которым она поражала всего два часа назад. На ней было надето скромное чёрное платьице с белым стоящим воротничком. Только красивые ноги были так же оголены.

— Идёмте, — вместо ответа сказала она. — Я познакомлю вас с одним парнем.

Она показала рукой на свой угол. Парень стоял, сунув руки в карманы и покачиваясь из стороны в сторону.

— Это ваш постоянный клиент? — спросил я, пока мы переходили улицу.

— Ну что вы, месье! — обиженно произнесла она. — Это мой…

Она замялась.

— В общем, мы с ним живём вместе. Скоро поженимся. Познакомьтесь. Это Пьер, а это… — она запнулась и потом громко расхохоталась. — Да я ведь даже не знаю вашего имени!

— Меня зовут Хьюдж. Английский спортивный журналист…

Я протянул парню руку, которую тот крепко пожал сухой костистой ладонью.

— Сейчас мы пойдём в наш бар, — за всех решила моя странная знакомая.

— Но я, кстати, не знаю, как зовут и вас, мадемуазель Адриатик?

— Мадемуазель Адриатик? — переспросила она.

— Да, так я прозвал вас… — и показал рукой на неоновую ленту названия отеля.

Она весело рассмеялась.

— Мерси, месье. Это очень мило с вашей стороны. Но меня зовут ещё и Марта.

Мы прошли полквартала и сели в маленький, дешёвый «ситроен», словно отштампованный из жести консервных банок. Через пять минут Пьер остановил машину на тихой улочке напротив велодрома. Выбор бара меня заинтриговал, но я не подал вида.

В баре хозяин приветствовал Марту как старую и добрую знакомую.

— Это наш с Пьером бар. И не только потому, что мы сюда часто ходим, — прошептала она, когда мы сели за столик. — Сколотим деньжат и обязательно купим этот бар. Старый Ришар обещал подождать. Хотя, кроме нас, кто купит у него такую дыру!

— Почему вы решили купить именно этот бар? — спросил я.

— Как почему? — переспросила Марта. — Ведь рядом велодром! Ах да, простите, месье, я же ещё вам ничего не рассказала!

Она кивнула на Пьера, который сидел молча и явно не одобрял затею. Он казался не очень общительным человеком, этот Пьер.

— Всё так просто, — мило улыбнулась Марта, как улыбаются старшие, прощая детям их непонятливость. — Пьер собирается стать профессиональным гонщиком, знаменитым профессиональным гонщиком. Мы бы уже могли, забравшись в кое-какие долги, купить бар, но нам нужны деньги на тренировочный сбор. Весной мы поедем в Швейцарию на полтора месяца. И к осени у нас будет профессиональная лицензия. Я уверена…

Пьер поднялся и пошёл к стойке бара. Воспользовавшись его отсутствием, я спросил Марту:

— Так вы стоите там на углу, чтобы скопить деньги для его тренировок?..

— Да, да, — охотно согласилась она, — бар подождёт. Пьер ужасно талантлив. Ему не хватает только опыта. И немножко уверенности в себе. Я и позвала вас, чтобы вы рассказали ему, как становятся знаменитыми гонщиками. Вы же знаете, как это делается, месье?

— Знаю, — глядя на её пылающее лицо, сказал я. — И боюсь, после моего рассказа у него вообще пропадёт желание становиться профессиональным гонщиком…

Она испуганно взглянула на меня.

— Вы шутите, месье? — она упрямо не называла меня по имени.

Пьер вернулся к столу вместе с хозяином, нёсшим большую бутыль дешёвого вина и три глиняных стакана.

— Знакомьтесь, — уважительно сказал Пьер. — Это старина Ришар, кормилец всех, кто сегодня ещё не зарабатывает на хлеб своими колёсами.

Старик смутился.

— Он говорит ерунду. Ну, раз-другой выручал парней! Они ведь как сумасшедшие тренируются здесь с утра до вечера. А деньжат у них ещё меньше, чем свободного времени…

Он поставил на стол бутыль, налил вино в стаканы и отошёл к другому столику.

Пьер выпил залпом. И принялся рассматривать меня, будто оценивая, стоит ли со мной вообще разговаривать о деле.

В бар шумно ввалилась компания молодых людей, и Марта бросилась им навстречу. Мы остались за столиком вдвоём. Я наклонился к Пьеру и сказал:

— А как ты относишься к вечерним занятиям Марты?

Он вздрогнул. И затих. Словно пытаясь определить степень недоброжелательности в моём вопросе.

— Если застал в море шторм, не думаешь о чистоте парусов, — сказал он зло. Чувствовалось, что фраза эта была услышана им где-то давным-давно, и каждый раз, когда он думал о профессии Марты, прикрывался афоризмом, как щитом. И всё-таки мне почудилось, что щит этот даже ему не кажется достаточно надёжным.

— Нет, серьёзно? — переспросил я и, чтобы дать ему возможность подумать перед ответом, сделал большой глоток вина,

— Серьёзно так серьёзно… Она очень хорошая, Марта… А остальное меня просто не волнует… — Последние слова он произнёс ещё более фальшиво, чем заученный афоризм. — Впрочем, какое это имеет значение в наше время? Оглянитесь вокруг! Разве другие занимаются более честным делом? А мы, сидящие в сёдлах? Если забрался в седло, надо выступать, а начал выступать — надо стремиться урвать свой кусок…

К столу вернулась Марта, встревоженная громким голосом моего собеседника. Подобно наседке, она запорхала вокруг Пьера, успокаивая его.

— Опять начал ругать клубных дельцов?! У него такой винтик. Сколько раз я ему говорила — пусть платят деньги к делают что хотят. Какое наше дело? Я верно говорю?

Она уставилась на меня своими большими серыми глазами, ища поддержки.

Я покачал головой.

Она, испугавшись моего несогласия, даже не дала мне сказать и слова.

— Ну да ладно. Поговорим о другом…

— Да, о другом, — подхватил Пьер. — Марта одержима идеей паблисити. Она считает, что в этом основа любой удачи. И сводит меня с каждым попадающимся журналистом. И обо мне пишут. Но что толку? От громких слов я не становлюсь сильнее в больших гонках. А дорога к хорошим контрактам поливается потом. Его не заменишь подслащённой водичкой журналистских писаний. Простите меня за прямоту, к вам упрёк пока не относится.

Чтобы смягчить резкость его слов, Марта вновь вступила в разговор:

— А вы видели новый фильм о гонщиках? Там герой то ли Анкетиль, то ли Пулидор! Я его тоже не видела. Но мне рассказывали о нём. Думаю, это самый интересный фильм…

Мы с Пьером рассмеялись её убеждённости.

— Беда, — сказал Пьер, — что Марта слишком идеализирует мир на колёсах…

— Я его просто люблю, — поправила Марта.

— Как любят то, что плохо знают. А я, — Пьер для достоверности ударил себя кулаком в грудь, — настроен скептически и давно уже не питаю розовых иллюзий. Просто знаю цену жизни. Между прочим, это касается и вашего вопроса, — он многозначительно посмотрел на Марту. — Известно, чтобы привлечь к себе внимание, надо совершить большую глупость или подлость. А этого так не хочется делать! Ведь солгать легко — трудно солгать только один раз…

— Вы знаете, Пьер, — перебил я, — мне кажется из вас будет отличный гонщик…

— Вы так думаете?! — радостно вскрикнула Марта, словно ей сделали самый дорогой подарок.

— Подожди, — Пьер отстранил её рукой. — Вы не видели меня а седле, поэтому не можете судить справедливо. Если хотите утешить, в этом нет необходимости. Своеобразие нашей профессии в том, что любой средний гонщик уверен, что он выше любого среднего гонщика. Пьер Легранж не питает иллюзий, но и не уповает на случай. Он своё возьмёт…

— Пьер, — Марта посмотрела на него обожающим взглядом, — откуда ты всё это знаешь?

— Слушаю, что говорят то там, то здесь. И слишком ленив, чтобы забывать услышанное. Вы не думайте, что я пьян, — обратился он ко мне. — Этот сок на меня не действует. Я говорю, что думаю. И признаюсь вам — Марта подтвердит, — что говорю это редко. Хотя у меня вот здесь… — он ударил стаканом с вином по левой стороне груди. — Я очень, очень, — он повторил это слово, как бы пробуя его на вкус, — хорошо знаю, на что иду!

Он привлёк Марту к себе. И она послушно прижалась к нему и затихла, став похожей на школьницу, обиженную подругами.

— Вы спрашивали о Марте… А гонщик-профессионал лучше? Работает как собака, ест как лошадь, думает как лисица, боится всего как заяц и не забывает дважды в год показываться ветеринарному врачу…

Пьер словно выдохнул мне в лицо витиеватое признание и затих, уставившись в стакан, в котором играло рубиновое вино.

— Я знаю, — он медленно поднял голову и без всякой рисовки спокойно сказал: — Получив профессиональную лицензию, стану такой же уличной девицей, как сегодня Марта. Так же буду продавать своё тело, разменивая его на километры и минуты отрыва, на выигранные этапы и гонки, на вымученные шутки перед бесстыжими глазами телекамер. Я буду продаваться, Но я хочу продаваться! Вы понимаете, хочу продаваться! И когда добьюсь своего и урву столько же, сколько урвал Анкетиль, то заставлю всех, вы слышите — всех, — он сделал широкий жест стаканом вина, и красные брызги залили ближайшие столики и пол, — забыть, чем занималась Марта сегодня, вчера, чем будет заниматься завтра… Заставлю забыть, как мы продавались. Начну покупать я…

Было далеко за полночь, когда мы вышли из абсолютно пустого бара старика Ришара. Тот спал, положив седую голову на руки, и проснулся лишь когда звякнул колокольчик над входной дверью. Он не слышал, как Марта, несмотря на все мои попытки расплатиться за вино, выложила на стойку свои деньги.

— Это мой вечер, — сказала она. — И сегодня угощаю я.

Она сказала это таким же тоном, каким говорил Пьер, и я подумал, что, наверное, в этой жизни им трудно быть другими.