30 мая, суббота

После зимы в Синеречье сразу началась весна. Она пришла день в день, час в час, будто терпеливо, расчетливо накапливая силы, дожидалась своего времени и в ночь с февраля на март отчаянно ворвалась в село короткой, яростной, хорошо подготовленной атакой: грозно зазвенела очередями капели, шумно обрушила с крыш твердо слежавшиеся снежные пласты, неудержимо, стремительно разбежалась повсюду бурными ручьями. К утру она бросила в бой свои главные резервы — сначала ветер и жадный дождь, а затем и горячий свет с чисто-синего неба. И дальше все быстро и ладно пошло своим извечным чередом. Сбежали снега, загремел на реках лед, шумно тронулся и навсегда уплыл куда-то далеко вниз, ярко зеленея и сверкая холодными искрами на острых, граненых изломах.

Отовсюду — с теплых полей, из хмурых еще лесов — потянуло волнующим запахом проснувшейся земли и прелой соломы, оттаявших стволов и прошлогодней листвы. Торопливо проклюнулась травка, вылупились первые листочки, посвежела хвоя. Чище и звонче стали орать по деревне петухи. Веселее зазвенели в колодцах ведра. Зашумели на полях застоявшиеся тракторы…

Участковый инспектор милиции Андрей Ратников, хоть и своих забот хватало, в посевную сумел и на сеялке постоять, и даже, подменяя приболевшего некстати Ванюшку Кочкина, вспахал малую толику за Косым бугром. Все еще тянуло его к привычному сельскому труду, нравилось делать с людьми общее дело. Да к тому же хорошо понял он за свою недолгую еще милицейскую службу, что нельзя ему обособленно держаться, надо со всеми вместе одними заботами жить, — польза от этого обоюдная и заметная.

Но сегодня весь день участковый как-то неуютно себя чувствовал. И понять не мог почему. Уж вроде бы в должности освоился, привык на людях их внимание ощущать: и доброе, а порой и недоброе тоже, надо сказать. А тут будто что-то неладное у него за спиной делалось, и он не знал об этом, только казалось, словно кто глаз настороженных и злых с него не спускал, ровно на мушку взял и водил следом стволом, выбирая нужный момент, чтобы курок спустить. Черт знает, что такое, злился на себя Андрей, на небывалое с ним состояние.

Домой он пришел поздно: дождался, пока в клубе танцы закончатся, развел двух петушков — Серегу и Митьку, которые уже было и куртки поскидали, и рукава рубах подтянули, проводил до калитки разомлевшего в тепле старика Корзинкина, терпеливо послушал, что «в последний раз, да и то с устатку», проверил магазин и с Галкой на крылечке постоял. За всеми этими делами (день вообще трудный был, хлопотливый — суббота) Андрей как-то поуспокоился, однако тревога не прошла совсем, где-то внутри затаилась.

Среди ночи, поближе к утру, он проснулся от какого-то странного стука в наружную дверь. Спросонок ему показалось, будто ветер забрасывает на крыльцо тяжелые редкие капли дождя и они барабанят в старый перевернутый тазик. Андрей привык уже, что его иногда поднимают по ночам, но в таких случаях стучат в окно — громко, требовательно, настойчиво — и зовут в полный голос. А сейчас это непонятное, даже жуткое, постукивание настораживало — в нем таилась тревога и опасность.

Он приподнял с подушки голову, прислушался, стараясь успокоить гулко забившееся сердце. Потом тихонько встал, не зажигая света, нашел спортивные брюки, сунул ноги в тапки и, взяв пистолет, бесшумно вышел в сени, время от времени слыша этот необъяснимый дробный стук, словно кто-то горстью кидал в дверь камешки.

Андрей положил руку на засов, снова прислушался, подавляя острое, нарастающее предчувствие беды, какой-то неясной, нереальной и потому страшной, как в кошмарном сне. Сопротивляясь этому страху, не позволяя ему одолеть себя, а значит, и потерять голову, он лихорадочно соображал, прикидывал: что делать? По-хорошему бы — ударить ногой в дверь, кошкой упасть на крыльцо и руку с пистолетом вскинуть… А если это пацаны балуются? Или чья-нибудь бедняга женка пришла потихоньку, соседей стыдясь, просить, чтобы утихомирил разгулявшегося мужика? Хорош будет участковый — пузом на полу!

Он осторожно двинул затвор пистолета, толкнул дверь и, чуть помедлив, быстро шагнул на крыльцо и сразу — в сторону. Тут же полоснуло в кустах напротив дома длинное прерывистое пламя, с глухим звоном защелкали, застучали в бревна пули. Одна из них, попав в какую-то железку, рикошетом влепилась куда-то под крышу.

Андрей, словно его толкнуло в спину, упал. Еще падая, не раздумывая дважды выстрелил в воздух. В мгновенно навалившейся тишине булькнула в ведре с водой выброшенная пистолетом гильза, звякнула обо что-то другая и поскакала вниз по ступенькам крыльца. Он вскочил на ноги, перемахнул через перила и бросился туда, где только что блестели вспышки выстрелов и слышалось, как затрещали под ногами сухие ветки, зашелестела листва по одежде убегающего человека.

Они почти одновременно вырвались наискось к проселку и один за другим перемахнули канаву. Стрелявший подбежал к легковой машине, стоящей у обочины с потушенными огнями, с распахнутой левой задней дверцей, швырнул внутрь автомат и сам бросился, как нырнул, следом. Машина, взвыв, рванулась, бешено набрала скорость, и где-то уже далеко ярко зажглись ее красные габаритки, заметались над дорогой длинные лучи света и громко, как выстрел, хлопнула дверца.

Андрей сгоряча пробежал еще по дороге и остановился, слыша надрывный шум мотора, свое тяжелое, частое дыхание и возбужденную брехню перепуганных собак. Стало холодно ногам, особенно правой, с которой еще у крыльца свалился тапок. Андрей постоял, чертыхнулся в сердцах и пошел обратно.

У дома уже собрался встревоженный народ.

— Что за происшествие, товарищ лейтенант? — деловито выступил вперед крошечный Богатырев — командир колхозной дружины. — Мы готовы к действию!

— Тапок потерял, — буркнул участковый.

— Была бы голова цела, — сказал председатель колхоза Иван Макарович, протягивая Андрею ключи от правления, — а уж тапки мы тебе новые купим. Звонить пойдешь?

— Оденусь только. Расходись, мужики, не топчитесь здесь. И по кустам не лазайте. Богатырев, присмотри тут. — Андрей так и стоял с пистолетом в руке, потому что деть его было некуда — не за резинку же брюк засовывать.

Гордый доверием Богатырев, солидно поправив форменную фуражку, доставшуюся ему от прежнего участкового и которую он, похоже, даже на ночь не снимал, стал шустро теснить людей к калитке, приговаривая: «Освободите, граждане, место происшествия для осмотра и охраны».

Андрей, одевшись, вышел на улицу с фонариком, подобрал свои гильзы и нырнул в кусты. Он быстро отыскал место, откуда стреляли, разглядел россыпь тусклых старых гильз и нашел хорошо вдавленные во влажную землю следы кирзовых, видимо, сапог.

— Богатырев! — крикнул он. — Поставь своих ребят, чтобы сюда никто не подходил. И сами тоже пусть подальше держатся. Я звонить пошел.

Дежурный по управлению связал его с начальником, и тот хриплым со сна голосом, выслушав участкового, сказал:

— Ну ты даешь, Ратников! Мы тебя хвалим, в пример ставим, а на твоем участке такие происшествия. Не приснилось тебе часом?

— Если бы…

— Вот что, лейтенант. Людей я сейчас высылаю. А ты пока думай, зачем в тебя стреляли? Припомни, что ты такое натворил, чтоб из автомата тебя бить? И второе — автомат и машина. Ты понял меня, Ратников? Ну, молодец…

У Андреева дома уже толпа гудела — все село, конечно, сбежалось как на пожар. Светать стало, и все глаз не отрывали от свежих, с торчащими острыми белыми щепками сколов на бревнах сруба, от перилины крыльца, вовсе перебитой, повисшей на гвозде. И страшно как-то людям, и тревожно было, что это в их участкового, совсем пацана еще — Андрюшку Ратникова, которого многие вообще мальцом помнили, стреляли так по-настоящему, беспощадно, нагло, безо всякой опаски. Стреляли, чтобы убить. Потому люди и смотрели по-разному: кто со страхом и жалостью, кто с крайним удивлением, словно бы и не веря глазам своим, а кто и с тихим бешенством, гневно, скрипя зубами, сжимая кулаки.

Андрею даже как-то неловко было подходить к ним, особенно когда все обернулись к нему и молча, сочувственно расступились.

— А ты, дядя Федор, чего прибежал? На кого магазин оставил?

— Как же теперь без меня — ведь я при ружье и вполне способный тебе помощь оказать. Потому и прибежал.

— Где ему бегать, — засмеялся Степка Моховых. — Он с вечера тут прятался, поближе к милиции.

Старик Силантьев, постучав о землю черенком зачем-то прихваченных вил, сказал негромко:

— Ты, Андрейка, нынче ко мне ночевать иди, не сомневайся…

Участковому аж горло перехватило. Он и сказать-то ничего не мог, только кивнул и покачал головою — мол, спасибо, не надо. А тут еще Галка вывернулась, бросилась к нему, в руку вцепилась, молчит, а глазищи — вот такие!

Андрей ее легонько отстранил, сел на ступеньку, ладонью устало по лицу провел — все-таки страха натерпелся — и тихо сказал:

— Расходитесь, граждане.

Граждане послушно разошлись. Только Галка, безуспешно поискав предлог остаться («Может, тебе чаю поставить или за молоком сходить?»), попыталась задержаться, но Андрей и ее спровадил безжалостно. Ему нужно было побыть одному, собраться с мыслями и приступать к работе.

Тихонько, исподтишка, ни с того ни с сего стал накрапывать дождик. Андрей вынес из дома коробку от ботинок, накрыл ею след сапога в кустах и положил сверху кусок пленки. Потом сел на ступеньку крыльца, раскрыл свой рабочий блокнот, задумался. Стал вспоминать…

 

13 мая, среда

С утра Андрей ездил в район. С делами управился к обеду и только подошел к мотоциклу, как кто-то небритый — царапнул по щеке как наждаком — набросился сзади, сильно обхватил, сдавил и заорал радостно, счастливо, не стесняясь прохожих;

— Сергеич, участковый, отец родной! Здорово, милиция!

Андрей, который от неожиданности чуть было не бросил его через себя, смущенно вырвался из цепких дружеских рук Тимофея Елкина (по прозвищу Дружок) и поправил фуражку. Полгода назад направили его на принудительное лечение, участковый выступал тогда в суде свидетелем и, конечно, не ожидал от Тимофея такой бурной радости при встрече. Но, видно, тот многое понял и обиды на него не держал, а был искренне рад ему и благодарен.

— Ну как ты? — спросил Андрей.

— Хорош, Андрей Сергеич! По всем статьям выправился и человеком стал: и умный опять, и здоровый, и трезвый навсегда. Дай твою добрую руку пожму! Спасибо тебе, участковый. Ты со мной как с другом обошелся. Спас, можно сказать, в трудную минуту. Теперь за мной должок. Придет пора — и я тебя выручу!

Был он оживлен, доволен, будто возвращался с курорта, а не из лечебно-трудового профилактория.

— Трогай! — закричал он, садясь в коляску мотоцикла, и свистнул так звонко и заливисто, что с куполов церкви сорвались голуби, а дремавшая неподалеку на лавочке бабуля вздрогнула и испуганно закрестилась, сердито бормоча.

— Тихо, тихо, — улыбнулся Андрей, — а то я вместо села в отделение тебя доставлю.

На окраине, у переезда, участковый вдруг остановился, заглушил мотоцикл и, бросив Елкину: «Посиди», пошел к пивному ларьку, возле которого — он заметил — назревал беспорядок.

Тепленькие мужики, горланя, размахивая кружками и кулаками, угрожающе теснили какого-то прилично одетого гражданина. Тот не пугался, стоял, лениво прижавшись спиной к обитой железом полочке ларька, и, опираясь на нее локтями, развязно держал в руках кружки с пивом, спокойно улыбался как скалился.

Андрей видел: так же опасно улыбаясь, тот, не торопясь особо, выплеснул пиво под ноги окруживших его мужиков, ахнул кружки о полочку — зазвенели, брызнули осколки, — и в руках его оказались, как кастеты, крепкие ручки со сверкающими острыми краями. Мужики примолкли, переглянулись.

— В чем дело, граждане? — Андрей уверенно протолкался сквозь толпу, остановился перед отважным гражданином. — Бросьте в урну ваше «оружие», подберите осколки и уплатите за разбитые кружки. В чем дело, граждане?

Продавщица, получив деньги, испуганно хлопнула окошком, спряталась от греха. Мужики загалдели враз, все вместе:

— Без очереди лезет! Обзывается всяко! Урка! Он человек, а мы что, не люди? Прибери его, милиция!

Андрей оглядел толпу, послушал и повернулся к «урке». Тот уже не был так спокоен, но вида не показывал. Что-то насторожило Андрея, что-то в нем не нравилось, не так было. И главное — не то, что он умело, опытно превратил кружки в страшное оружие, а другое, неясное.

— Спасибо, лейтенант, выручил. Может, и я когда тебе пригожусь. Совсем оборзели — хулиганье. Как собаки бросаются! — Он почти заискивал, но не явно, в меру, соблюдая достоинство.

— Пройдемте, — Андрей взял его за рукав, отвел в сторону.

Мужики расступились, ворча, пропустили их, сдерживаясь, чтобы не дать задержанному хорошего пинка напоследок.

— Документы прошу предъявить, — сказал участковый.

— Да ты что, лейтенант? Меня чуть не пришили, и я же отвечать должен! Ты даешь!

— Документы! — спокойно, но уже настойчиво повторил Андрей и настороженно смотрел, как он зло лезет в карман, достает бумажник, как подрагивает его раздвоенный подбородок, подергивается бритая щека. Вот оно что! Выбрит, но в волосах сухие травинки, костюм новый, а уже помятый. Ну и что? Загулял мужик, ночевал где-то в прошлогоднем стогу, подумаешь. И брился тоже там? К тому же по виду городской, а лицо обветренное, и дымком от него попахивает, не уютным, печным, а костерным, бродяжьим.

Задержанный стал шарить по кармашкам бумажника — искать паспорт.

— Забыл, куда сунул, — пояснил он, отвечая на вопрошающий взгляд милиционера. — Давно никто не спрашивал.

«Не его бумажник», — уверился Андрей, наблюдая, как нервно, словно спотыкаясь, бегают его грязные худые пальцы.

— Дайте-ка я сам посмотрю.

Неизвестный быстро, незаметно оглянулся по сторонам. На лоб его упала чуть вьющаяся челка с заметной седой прядкой.

Андрей достал паспорт, раскрыл его.

— Ваша фамилия?

— Там написано, — буркнул он. — Ты грамотный? Федорин моя фамилия. Верно? Алексей Кузьмич. Пятьдесят третьего года.

— Где получили паспорт?

Неизвестный ответил.

— Когда?

— В семьдесят восьмом. В декабре. Точнее не помню.

Все было правильно. И что-то не то. Андрей осмотрел содержимое бумажника — немного денег, лотерейный билет и блок фотографий. Сравнил с фотографией на паспорте. Одинаковые… Стоп! А почему они одинаковые? Фотографии новые, вот на обороте дата карандашом проставлена и номер квитанции, а паспорт выдан в семьдесят восьмом году!

— Задерживаю вас, гражданин Федорин, — сказал Андрей, — для выяснения некоторых обстоятельств.

— Да ладно тебе, начальник! Давай по стакану — и разойдемся друзьями. Нет за мной вины, ты уж поверь.

Андрей не ответил, вложил паспорт в бумажник, открыл планшетку…

Федорин вдруг прыгнул в сторону, вцепился в задний борт сползавшего с переезда грузовика, подтянулся и перевалился в кузов. Мужики заорали, кто-то засвистел, но водитель не обратил внимания, прибавил скорость, и машина свернула за угол.

Андрей бросился к мотоциклу, рванул с места так, что Дружок едва не вылетел из коляски.

Машину они догнали почти сразу.

— Давай поближе к борту, — прокричал Тимофей, привставая, — я его возьму.

— Я тебе возьму!

Андрей обогнал машину, просигналил, чтобы остановилась, и подбежал к ней. В кузове уже никого не было.

Андрей забежал в один двор, в другой, выскочил на параллельную улицу, вернулся…

До самого села почти ехали молча. Дружок сочувственно поглядывал на Андрея, кряхтел, плевал на дорогу и все хотел показать, что часть вины за промашку готов взять на себя.

Когда поднялись на гору Савельевку, он дернул Андрея за рукав — попросил остановиться, выбрался из коляски и подошел к самому краю обрыва.

— Красота у нас, верно? Нигде таких облаков не бывает, ты глянь — какие белые да высокие, какими барашками завиваются. И жаворонок у нас особый — звонкий и переливчатый. Я его одним ухом узнаю — не ошибусь… — Тимофей присел, достал мятые папиросы. — Лучшие в мире наши края. Я хоть и нигде кроме не бывал, а знаю. Живи и радуйся! Еще бы Зойка с девчонками вернулась…

— От тебя зависит, — сказал Андрей.

— Думаешь? Ладно, поживем — поглядим.

Так и сидели они рядышком — участковый инспектор милиции и бывший злостный пьяница и тунеядец, — и будто не было важнее дела: любовались бескрайним раздольем, нежно-зелеными полями, синими реками, в которых блестело солнце.

— Господи, всегда бы так хорошо было! — от сердца пожелал Тимофей, блестя влажными глазами.

— Ладно, едем, — сказал участковый. — Пора.

У правления только пионеров с горнами не было, а так почти все село собралось — событие!

Тимофей выбрался из коляски, постоял, глядя на знакомые лица, поклонился до земли.

— За пьянку, сердешный, сидел, — прикрывая рот платком, злорадно вздохнула худая и вредная Клавдия.

— За пьянку не содят, — авторитетно поправил первый на селе пьяница и сплетник хуже бабы, небритый, с синяком под глазом Паршутин. — Вот ежели чего по пьянке, это другое, за это содят.

— Лечился он, — сердито сказала тетка Маруся. — Теперь лечут от этого.

— Дружок! — заорал Паршутин. — Тебя тоже небось вином лечили? Мы в телевизоре видали. Так и я могу, заходи вечерком — вместе полечимся!

Тимофей обернулся на крыльце, усмехнулся и посмотрел снисходительно, как на глупого ребенка.

— Я теперь не Шарик и не Дружок, а тебе и подавно. Ты эту собачью кличку забудь навсегда. Я теперь Тимофей Петрович Елкин — полноправный и сознательный член нашего общества. И потому требую к себе уважения, а кто не захочет — заставлю!

Паршутин закатил глаза, делая вид — ах, как испугался! — и показал ему кукиш в спину.

 

15 мая, пятница

День Андрей начал с того, что зашел на машинный двор, когда механизаторы готовились выезжать в поле. Поговорил, пошутил, машины осмотрел («Своя ГАИ у нас теперь», — хвалились трактористы), отстранил от работы Василия Блинкова, который дважды уронил разводной ключ и споткнулся на ровном месте, помог студенту-практиканту завести мотор и пошел дальше.

В Оглядкине он первым делом хулигана Игоряшку Петелина навестил. Его он на особом учете держал, был с ним строгим, даже грубоватым. Войдя во двор, где Игоряшка с машиной возился, без церемоний сразу официально заметил, чтобы больше этого не было — гаражей в колхозе много, и нечего по дворам машинам ночевать.

А дальше сказал то, зачем, собственно, и приехал:

— Ты вчера в клубе чуть до драки не дошел. Делаю тебе предупреждение: при повторном нарушении приму другие меры, более строгие. Тебе это, сам знаешь, ни к чему.

Игоряшка, полноватый, сильный и крупный парень, от которого почему-то всегда хорошо пахло семечками, доливал воду в радиатор своего «уазика» и то кивал, соглашаясь, то, возражая, мотал нечесаной головой. При этом под грязной белой тенниской колыхалась его жирная грудь.

— Товарищ участковый, дозволь объясниться. Меня вчера ваши побить хотели. Я сам не задирался, я только морду свою сберечь желал.

— А мне дружинники не так докладывали, и я им больше верю, чем тебе.

— Да уж конечно, — с деланной обидой сказал Игоряшка. — Какая мне вера, раз пятно на мне. Теперь что случись, все одно мне отвечать, меня потянут, — Он захлопнул капот, бросил ведро в машину. — А я и так уж тише воды, мышкой живу.

— Заплачь еще, — рассердился Андрей. — Я пожалею.

— Как бы сам не заплакал, — тихонько буркнул Игоряшка и завел мотор. — Некогда мне, работать пора.

Судили Петелина в свое время за злостное хулиганство, год ему строгого режима определили, а тогдашний участковый сказал, что он бы и больше для него не пожалел. Может, и верно. За Игоряшкой кое-что еще водилось. Шкодливый он по натуре парень был. И не ради смеха шкодил — ради зла, ради того, чтобы человеку больно сделать. Но теперь вроде намного тише стал, не жаловались особо на него.

Петелин переоделся, сказал что-то матери, которая вышла на крыльцо и с тревогой поглядывала на участкового, похлопал себя по карманам, проверяя, не забыл ли чего, не придется ли за чем возвращаться, и, не обращая больше внимания на милиционера, будто тот и не стоял рядом, сильно хлопнул дверцей.

Вроде бы ничего необычного в его поведении не было, но показалось Андрею, что Петелин крепко не в духе либо сильно волнуется. Водитель он был неплохой, а вот сейчас поехал как-то не по-своему, не в своей манере — передачи менял рывками, со скрежетом, заворачивал резко, тормознул жестко, на ухабе скорость не сбросил.

Андрей, пока видно было машину, провожал ее взглядом, потом усмехнулся про себя и подумал: «Подозрительный вы стали, Андрей Сергеич, всюду вам кошки черные мерещатся».

В магазин участковый взял за правило всякое утро заходить — тут глаз постоянно был нужен. Правда, в последнее время все меньше хлопот с этим делом получалось, потому что и сам много сил положил, и общественность хорошо помогала, да и Евдокия, продавщица, крепко его сторону держала. Работала в этом смысле творчески: ограничивала продажу алкоголя не только по времени, но руководствовалась и другими, собственными соображениями и признаками, а прежде всего личностью покупателя и его семейным положением. Спорить тут с ней было бесполезно, да и кто из своих с продавщицей спорить станет — с ней все дружить старались.

Андрей вошел в магазин, поздоровался. Ему дружно, охотно ответили. В очереди были одни пожилые женщины, да спрятался за старой печкой, где рулон оберточной бумаги стоял, сплетник Паршутин с порожней «обменной» тарой. Участковый ему головой на дверь кивнул, и тот сразу вышел, спорить не стал.

— Андрей Сергеич, — прошептала Евдокия, когда очередь разошлась и только одна Клавдия осталась — платочек выбирала. — Слышал небось, Егор-то Зайченков опять до нас вернулся? Вот с кем хлопот тебе прибудет. Вчера опять авоську бутылками набил, консервов набрал — все гуляет с приезда. Ты поглядывай за ним — скользкий мужик, от него добра ни щепотки не жди…

Егор Зайченков никогда не был путным мужиком: школу так и не кончил, на механизатора не выучился и специальность никакую себе не приобрел, работу по душе не выбрал. А все потому, что жадным был, с детства мечтал ничего не делать и большие деньги иметь. В колхозе чего только не перепробовал, за какую работу не брался, да все не по душе: которая полегче — так за нее мало платят, а где заработать хорошо можно — там горб набьешь и руки намозолишь. Стал Егор на сторону поглядывать, в город его потянуло. Прикинул, что да как, да и сорвался с места. Теперь, значит, вернулся. С чем, с какими мыслями и планами? Права Евдокия — вряд ли Егор образумился…

Потом участковый к правлению пошел — машину встречать: за деньгами сегодня ездили, за зарплатой. Машина подошла с опозданием. Из нее трое вылезли — кассир и два дружинника (один из них шофер). Этот порядок Андрей сразу завел и строго следил, чтобы он соблюдался. Дело нешуточное — многие тысячи дальней дорогой приходилось везти, тут риску никакого оправдания нет.

— Привет, — сказал Андрей. — Очередь была, что-то вы долго сегодня? Как доехали?

— С приключениями, — покрутил головой Пашка, председателев шофер. — У Соловьиного болота дерево упало прямо поперек дороги — будто кто его нарочно положил. Я даже сначала, как ты учил, задний ход дал и в машине остался, а Гришку вперед послал — он и возился с ним.

— Дерево само упало? — забеспокоился Андрей.

— Кто его знает? Я не глядел. Как Гришка убрал его, так по газам — и вперед. Спроси Гришку, сейчас он выйдет, деньги сдаст и выйдет.

— Ладно, сам съезжу посмотрю. В каком месте-то?

Сваленное дерево Андрей быстро нашел — оно так на обочине и осталось. Лес тут к дороге близко подходил — с одной стороны взгорок поросший, с другой — болото. И дерево, хоть и небольшое было, всю дорогу, видно, перегораживало — не объехать. Андрей комель осмотрел, и холодно ему стало — подрубленный. Причем в два приема: загодя — так, чтобы стояло дерево до поры, — и потом, когда можно было его двумя ударами положить.

«Может, и случайность, — подумал Андрей. — Приглядел кто-то себе осинку, свалил, а тут машина председателя… А может, и не так… В следующий раз сам с кассиром поеду — спокойней будет».

 

17 мая, воскресенье

— Хочу посоветоваться с тобой, — сказал председатель Иван Макарович. — Косить скоро начнем…

— А я тут при чем? — удивился Андрей.

— Дело мы одно задумали секретное. Сейчас расскажу.

Они сидели на скамеечке под петрухинской ветелкой, которая в селе самой приметной была, вроде общественной считалась. Говорили, что под ней первые колхозные собрания проводились, что в ее стволе пять или шесть кулацких пуль застряло.

Иван Макарович свои длинные ноги чуть не на дорогу вытянул, на солнышко щурился — отдыхал.

— У нас самые лучшие травы где? Правильно — на островах. А добираемся мы до них в последнюю очередь, когда перестоят и нахохлятся, — если вообще до них руки доходят, верно? Педсовет тут интересное дело предлагает: вроде как боевой десант высадить туда из пионеров и комсомольцев. Конношлюпочный сеноуборочный отряд, во! — Председатель когда-то служил на флоте, и с той поры осталась в его характере некоторая морская бесшабашность и склонность к авантюрам. Правда, в отношении сугубо хозяйственной деятельности это не проявлялось, напротив, тут он был расчетливо скуп и по-крестьянски осторожен. Цену труду и копейке хорошо понимал.

— Бугрову я уже поручил шалаши наладить, а пионеры-всадники на своих лошадях и косилки потаскают, и грабли конные у нас где-то есть. Скажи — здорово?!

Тут из тира быстрой стайкой мальчишки по своим делам пронеслись во главе с Марусиным Вовкой — старым приятелем и помощником Андрея. Но сейчас Вовка так был спором увлечен, что даже участкового не заметил. Андрей только край их разговора ухватил.

— …Ну и что? Стрелял я из автомата, — горячо хвалился толстенький парнишка городского вида. — У отца, на полигоне.

— Подумаешь, — отрезал Вовка. — Если захочу — тоже постреляю.

— Палкой по забору, — презрительно уточнил толстяк. — Кто тебе автомат даст?

— Захочу — свой буду иметь, спорим?

— В вашем сельпо купишь?

— Знаю, где достать…

Андрей проводил их взглядом, посмеялся вместе с председателем. С этим фантазером и путешественником Вовкой не только родителям, всему селу скучать не приходилось. Парень он был хороший, но уж больно его в дальние края тянуло, на подвиги звало: то в Сибирь, на стройки, нацелится, то на зимовку в Арктику, то воевать за чью-нибудь маленькую страну. Андрей с какого только транспорта его не снимал, не раз с ним беседовал, но никак Вовка свой характер угомонить не мог. Во все секции и кружки записался, посещал их исправно и говорил, что путешественнику все надо уметь: и верхом проскакать, и из ружья метко бить, и машину водить — знать, упорно готовился в новые бега.

Вечером Андрей с Галкой на свадьбу пошли — Галкина подруга замуж вышла, а они свидетелями были.

По дороге Андрей предложил на всякий случай под ветелку заглянуть. То другая ветелка была, но тоже в своем роде общественная. Она за селом росла, на отшибе, и мужики ее издавна облюбовали — собирались под ней после получки. В ее дуплистом стволе всегда хранились стаканы; если хорошо поискать, то можно было и нехитрой закуской разжиться; а плотная широкая крона давала необходимый комфорт для «душевных бесед» в любую погоду — и в жару, и в проливной дождь. Эту ветелку участковый не то что не любил — ненавидел лютой ненавистью, изо всех сил боролся со стихийной «точкой». Нельзя сказать, чтобы вовсе безуспешно. Остались ей верны немногие — Паршутин, Куманьков-старший, Генка Шпингалет. Но эти стойкие «бойцы» ядро составляли, а уж вокруг них группировались попеременно другие.

Срубил бы Андрей вековое дерево — руки чесались, да понимал: не в дереве дело. Это не пожалеешь, срубишь — другое найдут. Не ходить же за ними с топором…

Темнело, но на полянке, где ветелка стояла, еще светло было. И тихо. Конечно, какой расчет мужикам здесь время терять, если свадьба в селе: лишний стакан всегда найдется, и закуской доброй не обнесут.

Они уже обратно хотели идти, да вдруг какой-то шорох послышался. И вышел осторожно из кустов человек с большим свертком под мышкой, огляделся и, пока Андрей соображал, кто это и куда его несет на ночь глядя, пересек открытое место быстрым шагом и опять скрылся в кустах. Узнал в нем участковый Егора Зайченкова, посмотрел ему вслед, проводил глазами вспугнутую им птаху, которая уже было спокойно устроилась на ночлег, а теперь спросонок потерянно металась между деревьями и не сердито, а жалобно попискивала, отыскивая себе новый укромный уголок.

— На свидание побежал, — посмеялась Галка. — Пошли — и так уж задержались.

Андрей по случаю свадьбы в штатский костюм оделся, чтобы гостей не смущать, и сперва неловкость ощущал — настолько уже с формой и должностью своей сжился. Даже вначале про себя все отмечал машинально: дядя Федор слишком большими стаканами пьет, Василию вроде бы уже хватит — остановить его пора, приятели жениха что-то уж подозрительно перешептываются и поглядывают обещающе на приглашенных из Козелихина парней.

Потом это прошло, Андрей почувствовал себя таким же гостем, как и все, и они с Галкой даже сплясали так, что им хлопали громче, чем молодым. А те вместо того, чтобы покружиться в положенном традиционном вальсе, попрыгали друг против друга на современный козлиный манер, дергаясь сверху донизу, и молодая жена даже сломала каблук.

Застолье между тем шумело своим чередом. Тимофей Елкин, который тоже на свадьбу поспел, лучше всех держался. Были, конечно, охотники с толку его сбить: и красного наливали, и белого подносили, но Тимофей без заметного сожаления отвергал соблазны и только приговаривал: «Кому, конечно, нравится поп, кому — попадья, ну а мне лично — молодая поповская дочка», — и с демонстративным удовольствием пил большими стаканами ситро. А когда Паршутин (его на свадьбу не позвали, и он все в окошко заглядывал) закричал ему: «Пей, дурак! Что ж ты свадьбу людям портишь?» — Тимофей, не оборачиваясь, плеснул в него наугад из кружки, полной хорошего кваса. Паршутин сгинул и больше не показывался.

Наконец, от столов отвалившись, перебрались в свободную горницу, которую хозяева от мебели освободили и для танцев приспособили.

Плясали всяко — все мастера были. А потом, когда подустали малость да угомонились, дружно взялись за песни. Ну и пели! Так звонко, так в лад, что иной и слезу удержать не мог.

Андрей и Галка задержались после гостей, убраться помогли, посуду на кухню снесли.

— Женись, Андрюша, — сказала старая Евменовна, разбирая для мытья тарелки. — Женись скорей, покуда я жива еще — я и на твоей свадьбе спою!

— Не надо! — испугался Андрей. — Не пой!

— Женись, — поддразнила и Галка, когда молодые стали подарками хвалиться. — Видишь, как хорошо.

Потом вышли на крыльцо, посмотрели в звездное небо. Взбудораженное свадьбой село затихало понемногу. Кой-где еще звякнет ведро, калитка стукнет, собака взбрехнет, а уж тишина подкралась, все вокруг собой залила. И сколько вдаль было видно, уже синим сонным туманом подернулось.

Галка поежилась, прижалась к Андрею плечом и зевнула — сладко, искренне, по-детски.

Спокойная была ночь, тихая. Как перед бурей.

 

18 мая, понедельник

Приемный день сегодня.

Только Андрей фуражку повесил и за стол сел, как без стука ввалился Дачник — так его на селе звали. Был он то ли военный в отставке, то ли просто пенсионер, крепко осевший в селе, — купил старый дом у Овечкиных, перебрал его и развел на участке мощное хозяйство, не чета местным. Урожаи согревал под пленкой и потому брал их ранние и отменные, цветами вовсю промышлял, на рынке не то что своим — главным человеком стал.

Дачник пошарил сзади себя за дверью и швырнул в комнату, как нашкодившего котенка, Марусиного Вовку. Тот вылетел прямо к столу, едва не упал, но не заплакал, только глазами сердито сверкал.

— Ворюга! — сказал ему вслед Дачник, обошел брезгливо и с тяжелой злостью плюхнулся на стул.

— Что у вас произошло?

Произошло нехорошее дело: Вовка с друзьями к нему в сарай забрались и зачем-то начали там полы вскрывать.

— Я ихним родителям иск вчиню: и за пол, и за потоптанные грядки, и за нарушение неприкосновенности жилища! — кричал разъяренный Дачник. — И предупреждаю: если вы, как обычно, проявите свойственные вам мягкость и либерализм, я буду соответственно информировать ваше прямое начальство и соответствующие инстанции! — Он хлопнул тяжелой ладонью по столу и вышел.

Андрей молча проводил его взглядом и посмотрел на Вовку.

— Дядя Андрей, мы ничего красть не собирались — врет он все! Мы там одну вещь искали. Но она не его. Ничья.

— Клад, что ли? — усмехнулся Андрей.

— Вроде, — уклонился Вовка. — Не спрашивай, дядя Андрей, все равно не скажу. Эта тайна не моя, и я не предатель.

— Это я знаю, — вздохнул участковый. — Иди за отцом.

Дверь за ним не успела закрыться — супруги Кошелкины за правдой пришли, мол, рассуди, участковый. Они никогда не ладили: лет пятнадцать уже то расходились с руганью и слезами, то сходились с песнями, а в чем дело — никто понять не мог. Да они и сами, видно, не знали. Участковый выслушал и, в причинах разобравшись, поругал, посоветовал, помирил. И сам себе при этом удивлялся: откуда нужные слова-то находил, и почему эти пожилые люди его серьезно слушают?

Потом Зайченкова явилась и тоже кричать начала:

— Свалился на мою голову, черт незваный! Отдохнуть от него не успела! Только хозяйство в порядок привела, а он — нате! — явился. Трех курей уже пропил, телогрейку новую где-то задевал и отцовы сапоги загнал. Сажай его, участковый, поскорее, до большой беды!

После нее Паршутин пришел с бумажкой, в разорванной по вороту рубахе.

— Вот, гражданин участковый, прими по всей форме заявление потерпевшего от хулиганских действий бывшего алкоголика Тимофея Петровича Елкина. Нанес публичное оскорбление — при народе пьяницей и треплом обозвал, а также материальную трамву и моральный ущерб моей личности.

Паршутин повернулся и показал свою «трамву» — след на штанах от сапога и ворот порванной рубахи.

— Вот что, личность… — Андрей перевел дыхание. — Если ты еще раз сунешься к Елкину, я тебя направлю на две недели вагоны разгружать. Все! Кругом! Шагом марш!

— Вот как? — удивился Паршутин. — Вот, значит, как? Ну, погоди, участковый, погоди! Плохо ты меня знаешь, чтоб я не отомстил…

Андрей встал — Паршутин выскочил за дверь. И тут же забарабанил в окно, расплющив о стекло нос, прокричал: «Нянькайся с ним, нянькайся, он тебе за добро и заботу найдет чем отплатить!»

Вредный по-глупому Паршутин все старался Елкина разозлить, до гнева довести и морду свою немытую под его кулак подставить, а потом шум поднять, жалобу устроить. Андрей, чтобы этого не случилось — последствия-то могли чреватыми для Тимофея оказаться, — особо его предупредил, чтобы не соблазнялся Паршутина проучить. Тот его успокоил:

— Не боись, Сергеич, пусть себе лает, верблюд все равно идет и ноль внимания на него оказывает. Это он от зависти все.

Но Андрей все-таки тревожился — он Паршутина достаточно знал и потому так грубо с ним обошелся. Нехорошо, конечно, но надо.

За всеми этими и другими обычными делами незаметно день прошел. Андрей посмотрел на часы — пора в клуб: сегодня танцы, школьный оркестр, наверняка со всех деревень молодежь соберется. За своих-то он был спокоен, а вот козелихинские парни на танцы, как в бой, ходили. А все потому, что своих девчонок мало, да и чужие всегда лучше кажутся. Надо приглядеть.

На сцене серьезные музыканты свои инструменты расставляли, уборщица мокрым веником полы брызгала, по стеночкам самые нетерпеливые топтались — девчонки завитые и подкрашенные, парни приодетые, с влажными волосами.

Андрей прошел в игровые комнаты, посмотрел на окаменевших шахматистов, послушал, как стучат шары в бильярдной и прыгает над зеленым столом белый теннисный мячик, предупредил Куманькова-старшего, чтобы убрал карты, которые тот уже ловко раскидывал на широкой скамейке.

В спортивном зале дельтапланеристы свои крылья разложили, что-то с ними ладили и чему-то смеялись. Посторонних здесь не было — не пускали, только в углу пыхтел над штангой Василий Кочкин.

В зале грохнуло, завизжало, затопало — танцы понеслись. Андрей зашел еще в курилку — заглянуть, не звенят ли там стаканы, а уж потом вернулся в зал. Наметанным взглядом окинул бушующую толпу. Сразу и не поймешь, что творится, кто с кем и как танцует.

К нему подошли дружинники, доложили, кого пришлось вывести и домой проводить, кто в опорном пункте объясняется с командиром Богатыревым и за кем надо присмотреть.

Участковый вышел на улицу, постоял на крыльце. Народ все еще шел в клуб, и все с ним здоровались, многие издалека руку тянули.

 

19 мая, вторник

Андрей, можно сказать, еще не ложился, а его уже поднял многодетный Петрухин, про которого на селе шутили, что у него детей больше, чем зубов. Это в самом деле было так: зубов у него осталось всего два и то в глубине, не видно, а детей было шестеро девчонок.

— Андрюша, выручай, — чуть не плакал он. — Младшенькая сильно заболела, а доктор Федя говорит, что сам помочь не может — надо в район везти, да не на чем. Ихняя машина Дашку Парменову рожать повезла. Когда еще вернется? Выручай, Андрюша! Век не забуду твоего добра, — лихорадочно говорил он, пока Андрей собирался и закрывал дом. — Уж такая она славная девочка получилась, такая славненькая — вся в меня, и зубов столько же…

Пока заехали за девочкой, пока мать собирала ее и давала наказы Петрухину, далеко за полночь перешло. В район приехали — уже светало.

— Ты иди, — сказал Андрей, — а я тебя подожду.

Вернулся Петрухин не скоро, часа через два — Андрей даже подремать успел.

— Ну что? — спросил он, выбираясь из коляски.

— Порядок! Говорят: «Езжай, отец, домой смело, нет теперь опасности». Спасибо тебе, участковый.

— Ладно, теперь ты меня жди, надо в райотдел заскочить. А уж потом домой.

— Она у вас что, за шкафом валялась? — вырвалось у Андрея, когда дежурный показал ему ориентировку.

— Сам виноват, — обиделся тот. — У нас ты гость редкий, и на месте тебя не застанешь, впрочем, маленечко и наш грех есть. А что? Ты к Платонову зайди, он этим… Федориным занимается.

— Ты что? — тоже спросил следователь Платонов. Они были с Андреем старые приятели. — Чего разволновался?

Андрей ответил не сразу, все не мог оторваться от нескольких строк: «…среднего телосложения… пальцы тонкие, беспокойные, слегка дрожат… волосы темные, спереди в волосах заметна ровная седая прядь…»

— Это он был, Федорин. Я рапорт оставлял… — И он, коротко рассказав о случае на переезде, попросил сводки за последние две недели и карты областей — своей и смежной.

Они разложили карты, склонившись над ними, сделали выписки.

— Вот смотри: побег — первого числа; кража со взломом в продовольственном ларьке в Бирюкове — второго; в Сабуровке на вокзале кража чемодана с носильными вещами — четвертого…

— Шестого, — перебил Платонов, — заявление гражданина Федорина об утере документов, в том числе паспорта.

— …Это уже у нас, в Званске. Там же, в тот же день кража чемодана на вокзале, кража двух чемоданов в поезде. Тринадцатого — встреча на переезде. Вот его дорожка.

— Точно, — сказал Платонов. — Во времени и в пространстве. И прямо в наш дом. Молодец, Ратников!

— Смеешься?

— Какой смех! Пойдем начальству докладывать.

— Так, Ратников, — сказал следователь, когда они вернулись. — Посмотрим, что за фигура такая — Антон Агарышев, в настоящее время гражданин Федорин… Год рождения… Молодой совсем, твой ровесник. Судимости… Статья такая-то, такая и такая. И еще две… Набрал — ничего не скажешь. Больше, чем у тебя благодарностей. Признан по решению такого-то суда особо опасным рецидивистом. Отец — бывший ответственный работник торговли. Осужден, отбывает наказание. Статья… Так, образование гражданина Агарышева — чуть выше среднего. Это ясно — как папашу посадили, сынок за систематическую неуспеваемость из института вылетел, заступиться-то некому. Трудового стажа практически нет. Вместо него другой «стаж» — очень солидный для его возраста… Дерзок, решителен, патологически жесток. Легко подчиняет своему влиянию людей, в местах лишения свободы терроризировал заключенных, ставших на путь исправления. Ты знаешь, как он побег совершил? С оружием в руках! Он в колонии ухитрился пистолет изготовить — из аптечной резинки, алюминиевой ложки, гвоздя и стержня от авторучки. Кто-то ему патрон от мелкашки подарил. И этим единственным патроном из своего фантастического пистолета он тяжело ранил охранника. Попытался забрать его автомат — не удалось. Тогда он без автомата ушел и уже почти двадцать дней на свободе. Где он может быть? И чего нам от него ждать?

— Чего угодно, — вздохнул Андрей. — Такие на все способны. Тем более что отвечать ему все равно по высшей отметке придется. И я его упустил!..

— Ты и поймать должен, — по-доброму улыбнулся Платонов, хорошо понимая, как сильно казнится молодой участковый, и желая шуткой поддержать его. — Только вот где он сейчас? Ты у себя ничего такого не замечал?

— Особенного ничего, — пожал Андрей плечами. — Все как обычно, одни и те же проблемы.

— А не особенного?

— Телогрейка у одного мужика пропала.

— Ну?

— И сапоги.

— Так…

— И топор.

— Все?

— Дерево на дорогу упало…

— Кот взобрался на чердак, — в тон ему протянул Платонов.

— Дерево упало перед машиной, где деньги везли. Зарплату.

Платонов привстал:

— Само, что ли, упало?

— Подрублено.

— Здорово!

— А что — здорово? Я сам сначала напугался, бог знает что подумал. А если все проще — облюбовал мужичок осинку, повалил, а тут председатель едет.

— Так пришел бы потом и забрал.

— Приходил, забрал, кто — не знаю. Исчезло дерево.

— Ратников, ты сейчас должен за отделение милиции работать. Как Шерлок Холмс!

— У меня и доктор Ватсон свой есть, — улыбнулся Андрей. — Богатырев, командир дружины. Он уже в газету очерк послал о том, как я похитителя собственного кабанчика нашел. Сегодня, кстати, у нас товарищеский суд по этому делу состоится.

— Ты не смейся, — тоже улыбнулся Платонов. — Мне, например, эта личность — Шерлок Холмс — крайне симпатична. И знаешь чем? Универсализмом. Целый правовой институт в одном человеке — и следователь, и розыскной работник, а эксперт какой многосторонний: и баллист, и трассолог, и токсиколог, и в серологии для того времени прекрасно разбирался. Иногда сам приговор выносил и сам его приводил в исполнение.

— Ты научишь! — засмеялся Андрей.

— Нет, серьезно, у нас сейчас узкая специализация — это необходимо, а в идеале мы должны бы все смежное знать как свое собственное. А уж для участкового это главный хлеб.

— Я знаю…

— И вообще — по дружбе тебе скажу — смелее работай, побольше творчества, импровизации. Я бы даже сказал, предвидения. Самое лучшее, когда ты на месте преступления оказываешься раньше, чем оно совершается. Ведь если мы будем работать только по схеме: «совершил — поймали — доказали — наказали», — нам век с преступностью бороться. И без никакого результата.

— Знаю. Главное — не наказать, а чтобы наказывать не за что было.

«Данных о том, что беглый Агарышев может скрываться на моем участке, — размышлял Андрей по дороге домой, — вроде нет, но и полностью исключать такую возможность нельзя. А если все-таки предположить?.. Тогда ему надо иметь где-то убежище. Где? У кого-нибудь в доме, в сарае? Нереально. Сразу бы заметили, и слухи бы пошли. Пока же ничего на этот счет нет. Значит, не в селе. В лесу? Тоже маловероятно. Наверняка бы на него уже натолкнулись. В любом случае Агарышев должен быть непременно связан с кем-нибудь из местных, кто взял бы на себя заботу о нем, хотя бы о его пропитании. Кто?»

Андрей перебирал в уме самых ненадежных своих односельчан, искал возможного помощника Агарышева, пока не остановился на Генке Шпингалете.

Кличку свою дурацкую Генка издалека привез. Видно, как окрестили его там, за проволокой, так она и здесь каким-то чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый, на вид — шпана шпаной. Срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: липкая челочка до глаз, сапоги гармошкой, кепочка в обтяжку и зуб золотой. А главное: чуть что не по нем — визжал, матерился и за нож хватался, который заправски в сапоге носил.

С участковым-то они старые и непримиримые враги были. Это ведь Андрей (он только что из армии пришел) Генку тогда задержал и в милицию доставил. И в суде свидетелем выступал.

Освободили Шпингалета сравнительно недавно, но отбытое наказание, судя по всему, ничуть ему ума не прибавило: так все и ходил по краешку, пока в конце прошлого лета опять под следствием не оказался: участковый его в лесу застал — Генка, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал медвежью тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой — окровавленной — безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.

— Здорово, браконьер, — негромко сказал участковый. — С полем тебя.

Тот вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью, но Андрей успел отбросить его носком сапога.

Генка был в растерянности недолго, нахальства ему не занимать.

— Он сам на меня бросился. Необходимая оборона была, — ухмыльнулся браконьер.

— И ты на этот случай в лес с ружьем пошел, а в стволы «жаканы» забил, — добавил Андрей.

— Ага, он мне давно грозился. Ладно, шеф, давай по совести: мясо пополам, а шкура вся тебе. Галке на свадьбу подарок сделаешь, — Генка поглубже натянул кепочку и снова нагнулся над тушей. — И разойдемся друзьями.

— Что ты, как можно мне с таким человеком дружить? — усмехнулся Андрей. — Загоржусь тогда совсем.

Шпингалет поднял голову, посмотрел кругом, потом снова в глаза милиционеру.

— Жить не хочешь? Мы одни здесь…

— Что? — так спокойно и вежливо, будто действительно не понимая, переспросил Андрей, что Генка сразу понял: не напугать ему участкового, не уговорить его и не совладать с ним.

— Ладно. — Он скрипнул зубами и грязно выругался. — Сейчас твоя сила, но и я своего часа дождусь, за оба раза посчитаюсь. Ты жди, оглядывайся!

После суда (Генку оштрафовали сильно и ружье конфисковали) он не раз потом грозился, что околоточному (так он Андрея за спиной называл) все равно «пасть порвет». Андрею эти слова передали, и он, хотя особенно об этом не думал — не в первый раз ему грозили, но все-таки понимал: злопамятный, истеричный Генка долго ждать не будет и, как удобный случай выпадет, может на крайность пойти…

Вполне возможно, что с Агарышевым он уже давно знаком был. Надо бы уточнить, где отбывал наказание Шпингалет, не имелось ли у них контактов раньше.

 

22 мая, пятница

В этот черный день только погода была хорошей, а все остальное уже с утра не задалось, не ладилось, как говорится, через пень колоду валилось. Андрей с каким-то непонятным нетерпением ждал, когда же вечер наконец придет, будто чувствовал, что эта пятница взаправду черной станет, большие неприятности сулит. Он все на часы суеверно поглядывал: время торопил. Казалось ему: дотянется день до вечера без происшествий, так все и обойдется — или совсем беды не будет, или она надолго в сторону уйдет.

Но не вышло, не получилось. Стукнул в дверь тяжелым кулаком Леший — Бугров и, не дожидаясь ответа, шагнул в дом…

Бугрова Лешим справедливо звали. По облику своему (бородища до пупка, брови седые, волосы чуть не до плеч, трудная хромота) и повадкам (из леса почти не вылезал, ночевать у костра предпочитал, людей сурово сторонился) он прямо леший был.

К браконьерам, невзирая на чины и личности, беспощадность проявлял завидную. Одному большому начальнику из области, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, он в ответ на бешеные угрозы прямо сказал со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: «Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, порядок будет. Никому — ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, — не допущу его нарушить».

Лешего и свои боялись. Самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада. Какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, лишь бы Лешему на глаза не попасть.

Но зла на него не держал никто — видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности, и уважали за это.

Всегда угрюмо-спокойный, он был сейчас встревоженным, почти растерянным. Участковый, правда, не сразу это заметил.

— Как дела, Федор Михайлович? — приветливо поздоровался Андрей. Они часто помогали друг другу, бывали уже в переделках, испытали взаимную помощь и прониклись взаимным уважением. Если не любовью.

Бугров оперся на ружье, бросил на стул шапку — он и летом ее не снимал.

— Дела-то, говоришь? Было бы хорошо, кабы не было так худо. Собирайся, Сергеич. И дружинников возьми. Двоих. Не особо трепливых.

— Что случилось? — Андрей спросил, уже на подробности рассчитывая. Что случилось что-то серьезное, ясно было.

— Мертвого Веста нашла.

— Где?

— На Соловьиных болотах. В самой воде. Всплыл, она и учуяла. Правда, дух такой, что и собаки не надо. Любой насморк прошибет. С неделю, не меньше, пролежал.

— Мужчина?

— Мужик — по первому виду. Однако я особо не приглядывался, не трогал. А так не видать — лицо в воде. Пошли, что ли?

— А что тебя на болото занесло? — спросил Андрей, собираясь.

— Там, в самой глуби, еще при помещике сторожка была — крепкая такая. Я ее под зимовье приспособил, ночевал иногда, припас кой-какой держал. Место спокойное, кроме меня, кто туда доберется? Пути не сыскать. Сегодня, как шалаши для пионеров ладить закончил, дай, думаю, попроведаю. Вот и наткнулся. Совсем недалече от дороги.

Болота Соловьиными назывались вовсе не потому, что сидел в них когда-то Соловей-разбойник, хотя ему тут самое место было, а потому, что действительно свистели в них голосистые птахи свои щедрые песни. Собственно, соловьи звенели не в самом, конечно, болоте, а в овраге, который начинался сразу от дороги и шел в глубь леса, раздавался вширь, зарастал по-над водой зелеными травами, превращался в жидкую трясину.

Место это не любили, обходили стороной — считали нечистым. Неохотно говорили о нем, а уж бывать там только самым отважным доводилось.

Да и то сказать, каких только косточек — и черных и белых — не гнило здесь, в смрадной вечной глубине, какой только кровью — и голубой и алой — не разбавлялась черная болотная жижа.

Вот уж на нашей памяти, годов десять тому, Леший Бугров, который один осмеливался заходить на болота и знал их тайные тропки, подцепил концом ствола плавающий среди зеленой ряски новенький картуз. Кто его потерял — вовек не узнать. Как он туда попал, что и говорить — яснее ясного.

И травы здесь растут яркие, коварные и обманчивые. И деревья — кривые да коряжистые, поросшие, как грязным клочкастым волосом, путаным и рваным мхом. И часто сидит на таком дереве черный ворон и каркает хрипло, скрипуче, до мороза по коже.

Все было в болоте том. И пузыри вырывались из черной глуби, и туманы ходили меж деревьев, будто утопленники в саванах, и огоньки плавали над бездонными пучинами. И стоны по ночам глухо доносились до путника, и вроде шепот шел над кочками, и говор слышался глухой, нелюдской, непонятный…

Даже луна здесь особая была — холодная, белая, безразличная. Смотрит сверху, как над болотами бродят туманы и огоньки, бесшумно, а то и с гулким хохотом, мелькают меж кустов страшные глазастые совы, и вроде все это ей очень нравится.

Многие верили, что в болотах нечисть водилась — то ли водяной, то ли еще какая темная сила, толком никто объяснить не мог, но ходили про эти места худые слухи. Старая Евменовна любила об этом поговорить, да и та больно мутно объясняла: «…поводит, поводит огоньками по кочкам, да и столкнет в бучило, тянет за ноги вглубь и щекочет. И человек вместо того, чтобы звать на помощь, хохочет дурным голосом на весь лес — отпугивает своих возможных спасителей…»

Не любили на селе Соловьиные болота, боялись их и без крайней нужды сюда не заглядывали, далеко стороной обходили, хотя ягода тут водилась знатная и дичь хорошая была. И соловей здесь отменный селился. Иногда, по весне, аж с дороги было слыхать его песни, от которых у любого заходилось и печально и радостно сердце…

Сейчас день был ясный, шли они твердой тропкой, а над болотом висела в жуткой тишине мятежная тревога. Издалека Вестин вой заслышали. Еще немного прошли, и она, обрадованная, из-за кустов к ним выскочила. Андрей даже вздрогнул — так напряжен был.

Дружинники в сторонке остались, участковый с Бугровым ближе подошли. Подошли не просто — оба под ноги смотрели, чтобы след, какой будет, увидать и не уничтожить: Бугров еще дорогой сказал, что, верно, не по своей воле этот несчастный мужик в болоте оказался, похоже даже, дырка у него в спине есть — ружейная.

— Вон, гляди, у края, видишь?

Андрей уже и сам разглядел. Там, где твердое кончалось, торчало из воды что-то темное, пятнистое, видны были ноги в рубчатых походных ботинках, спина с каким-то рисунком на куртке, а голова была вся в воде, только волосы чуть виднелись и шевелились, как тонкая водяная травка.

Правду сказать, жутко было участковому. Но что делать! Надо… Ближе Андрей подошел, и точно — на спине две дырки разглядел в курточке. И курточка жалкая какая-то: вроде детской, заяц на ней нарисован, и «Ну, погоди!» написано зелеными буквами.

Андрей вернулся к дружинникам.

— Вы, ребята, с Федором Михайлычем меня здесь подождите. С места не сходить и никого не подпускать. Я сейчас вернусь, позвоню только.

До приезда опергруппы участковый с лесничим место происшествия осмотрели. Кругами ходили, все больше и больше забирая. Андрей первым палатку нашел и Бугрова позвал.

Палатка была зашнурована, рядом на сучке висел походный мешок с продуктами, в пеньке топорик ржавел, кострище уже травой прорастать взялось. Около него обувка на колышках — видно, сменная, на просушку.

Леший полог палатки откинул, голову внутрь сунул, посмотрел, понюхал, проворчал:

— Точно, неделя лапнику будет. — Пошарил в изголовье и вытащил сумку, вроде полевой — прочная.

Андрей с волнением открыл ее, достал документы, бумаги, посмотрел внимательно. Бугров за его лицом вопросительно следил.

— Ученый, — сказал Андрей. — Орнитолог.

— Это по птицам, что ли?

— Ну да… Командировочное удостоверение и письмо из института.

Андрей снял с дерева рюкзак — внутри продукты были: сахар и соль отсыревшие, чай, консервы, в отдельном пакете проросшая картошка.

— Точно, — сказал Бугров. — Недельный срок, по всему видать: и топор говорит, и кострище, и все другое.

— Слушай, Федор Михалыч, — вдруг сказал Андрей, — надо шире искать. Он приехал птиц записывать на магнитофон, соловьев. Понимаешь? Если мы этот магнитофон найдем — он много сказать может.

— Это верно. — Бугров поскреб бороду.

Первое напряжение немного улеглось, привыкать стали, и теперь больше по-деловому настроены были. Правда, когда ветер налетел и деревья зашумели, опять тревожно стало, неуютно. Будто хотят они рассказать, что видели, да не могут — потому и стонут.

Андрей встряхнулся.

— Где здесь соловьи поголосистее? Пошли. Сейчас на квадраты разобьем и все обыщем.

— Дело. К оврагу надо идти, к дороге ближе. Сдается мне, покойник от своего магнитофона недалеко ушел.

Андрей объяснил дружинникам задачу, и, когда на дороге зашумела милицейская машина (Андрей там Кочкина оставил, чтобы перехватил и к месту проводил), Богатырев закричал, чтобы к нему шли. Нашелся магнитофон. На пеньке лежал, рядом провода были и микрофоны, и телогрейка лежала разостланная.

А метрах в сорока Андрею еще удача сверкнула — след сапога на мягкой черной земле, а в нем — раздавленный окурок, самокруточный.

Вскоре Кочкин группу привел. Андрей поздоровался, доложил как положено, и уже вместе продолжили работу.

Судмедэксперт осмотрел убитого — сомнений уже не осталось. Человек был немолодой, с бородкой, за ухо очки зацепились. Но что удивительно и страшно — стекла в них целы были, только позеленели. Убит был в спину двумя выстрелами. Предварительное мнение эксперта — пуля тупая, пистолетного типа, миллиметров девять-одиннадцать.

Осмотрели место (предположительно), откуда стреляли. Но гильз, как ни искали (и приборы не помогли), не нашли — вернее всего, подобраны они были предусмотрительной рукой.

Следователя прокуратуры особенно магнитофон заинтересовал. Конечно, болото, сырость — какая тут пленка выдержит, но он на нее надеялся, может, что и скажет, да не простое, а главное. Но больше всего он на участкового надеялся. «Ратников, — назидательно сказал следователь, — ты сейчас любое слово лови и к этому делу примеряй. Глядишь, что и к месту точь-в-точь придется».

Дружинников особо предупредили, чтобы ни слова в село не принесли. Чем дольше знать не будут, тем вернее и скорее след отыщется.

Вечером Андрей в клуб пошел на товарищеский суд. Хоть и мрачно на сердце было, а надо — остальные дела бросать тоже нельзя. Все они главные. Сидел он в зале, смотрел на своих односельчан, слушал, что они говорят, а мысль одна его мучила: неужели из них кто-нибудь к этому делу причастен? И ведь скорее всего это так в той или иной мере.

 

26 мая, вторник

Прошло несколько нехороших дней. В Синеречье и во всех других близлежащих местах давно уже знали, что случилось на болотах, все обсудили, все предположения высказали, нагородили такого, что сами по вечерам с опаской из дома выглядывали, за каждым кустом злодеев видели.

Андрей с Бугровым уже несколько раз и в район, и в область ездили, показания давали, соображения высказывали. Следствие шло, время — тоже; силы подключились к расследованию немалые, но результатов пока особых в деле не значилось. Как выразился следователь Платонов, здесь было еще много темных мест и белых пятен.

— Привет, Ратников! Платонов говорит. Знаешь, прошли по его связям — никаких следов. Да и связи-то… Человек, как выяснилось, он был крайне необщительный, даже нелюдимый. Холост, ни друзей, ни врагов у него. В институте никто и не знал, куда именно он собирается: свои заветные места имел и держал их в тайне. То есть совершенно никаких концов. Здесь скорее всего элемент случайности был, как думаешь? Вот и я так же. Ведь явных мотивов, по существу, нет. Цель ограбления, наиболее вероятная, вообще исключается: все вещи целы, документы, деньги. На месте надо получше искать, согласен? У тебя ничего пока? Ну да, конечно… Я уж подумываю — не наш ли Агарышев-Федорин руку приложил. Что, если он все-таки в ваших краях обитает? Ты собираешься к нам? Хорошо, жду. Да, ты просил меня место жительства гражданки Елкиной Зои Николаевны установить — записывай. Это вашего Дружка, что ли, беглая супруга? Ну-ну…

Вернувшись в село, Тимофей Елкин с первого дня дал от ворот поворот своим старым дружкам, которые было явились к нему «отметить событие», работать стал за двоих, а в свободное время по лесу шастал — какую-то народную травку собирал, будто бы очень помогающую от табака и алкоголя, в баньке ее сушил и в заварку добавлял. Сам-то он в ней не нуждался, заботился о том, кто послабее духом.

Андрей уже тревожиться начал — видел, что Тимофей сам себе для поддержки новые заботы ищет — и решил, не откладывая, Зойку навестить, поговорить с ней.

Как у нее жизнь сложилась, он точно не знал, но, по слухам, не очень гладко, не так, как Зойка рассчитывала. Надеяться, что она сама первый шаг к Тимофею сделает, не приходилось — не тот характер, но вот подтолкнуть ее можно было бы.

Жила Зойка на окраине Дубровников, в совершенно деревенском домишке, где снимала комнату. Андрей удачно пришел — Зойку застал, и девчонок дома не было, так что можно было поговорить не спеша, серьезно.

Зойка ему сильно обрадовалась, с односельчанами она связей не держала, по дому, видно, соскучилась и за Тимофея переживала. Как Андрей вошел, она ему чуть на шею не кинулась и стала чай собирать.

Андрей огляделся и Зойку пожалел: трудно ей приходилось — в комнате пусто было, всего-то одна кровать на троих и чемодан с вещами.

— Знаешь, Андрюша, — говорила Зойка, — я много тут думала… Это ведь я во всем виноватая оказалась. Тимофей-то добрый мужик, да и не так уж он шибко выпивал, чтобы нельзя было с ним совладать. Я-то решила, что новую любовь нашла, лучше прежней, думала, счастье мне с ним будет… Ну и заявилась со всем, что нажила, — с дочками. Обрадовать хотела, сюрприз сделать. А он мне всего-то и сказал: «Ты б еще и мужа первого притащила». Вот… Ну, куда мне было? Не назад же с позором. Устроилась кое-как, в столовой работаю. Тимофей-то после этого и запил.

— Он ждет вас, — сказал Андрей. — Совсем другой человек стал. Не узнать. Хозяйство все поправил, хорошо работает, книги читает. — Тут Андрей решил немного схитрить, очень естественно смутился, замялся.

— Ну? — насторожилась Зойка.

— Ухоженный такой стал, наглаженный. Бреется каждый день. Сонька — соседка ваша — ему и постирает и сготовит. Вроде шефство взяла. Ну, ей можно — разведенная, забот немного. Да и Тимофей, если надо, ей помощник, ты ж ведь знаешь его — никогда не откажет, что по хозяйству, что в огороде…

— Ах вот как! — взвилась Зойка. — Я тут одна с двумя хвостами бьюсь, а он там на чужой дом работает! Ну погоди, мне ведь собраться недолго. — Она кивнула на чемодан.

— Вот и собирайся. — Встал Андрей. — Увольняйся, выписывайся — и домой. Ждут вас там.

Зойка сняла со спинки стула платок, уткнулась в него и заплакала.

— А то хочешь, — сказал Андрей уже у двери, — я вас сам привезу, если перед людьми неудобно.

— Сама натворила, сама и поправлю. — Зойка утерлась, улыбнулась. — А ты-то, Андрюша, не женился еще?

— Собираюсь, — ответил Андрей и вышел.

В селе, не успел Андрей мотоцикл поставить, за ним уже прибежали от магазина — какие-то проезжие водители ломились, водки требовали. Участковый их живо остудил — документы проверил, номера машин записал и пообещал в их хозяйства сообщить. Евдокия, когда он атаку отбил, вместо спасибо сказала ему, что хорошие сигареты привезли и она ему оставила.

— Я ж не курю, — напомнил Андрей.

— Закуришь на своей работе, — уверенно пообещала продавщица. — Вон Зайченков, уж как здоровье свое бережет, и тот курить начал, за троих смолит. Ну, для гостей возьми. — Очень ей хотелось Андрею приятное сделать.

А тут и легкий на помине Зайченков явился, посуду сдать принес. Увидал участкового и назад было повернул.

— Постой, постой, — сказал Андрей. — У меня к тебе разговор есть.

Зайченков нехотя вернулся, поставил авоську на пол, придерживая за ручки, чтобы не расползлась, снял кепку и провел ею по лицу.

— Упарился, — съехидничала Евдокия. — Как на работу в магазин ходишь. Интересно, на какие ты миллионы столько пьешь?

— Да уж не на твои… Слушаю вас, гражданин участковый.

— Ну, — с нажимом сказал Андрей, — допрыгался, Зайчик? Завтра собирайся с утра, в район поедем. Ты в СУ-16 работал месяц назад?..

Зайченков побелел, не ответил, бросил авоську и выскочил за дверь.

— Чего это он? — удивилась Евдокия. — Небось и там чего нашкодил!

— Вроде. Есть данные…

 

31 мая, воскресенье

…Вот вкратце и все, о чем вспоминал участковый Ратников, сидя на крылечке и листая свой блокнотик. И, признаться, было ему о чем вспомнить, над чем поразмыслить. Нельзя сказать, что все он понял, во всем разобрался, и можно было себя по лбу шлепнуть и сказать: «Как же я раньше-то не догадался!», — а когда прибудет на место оперативная группа, предложить готовенькое, правильное, горячее решение.

Хотя до этого уже и недалеко было — цепочка-то выстроилась, но пока еще не хватало в ней минимум трех звеньев. Их предстояло найти, выправить, разогнуть и поставить на свое место, а уж тогда действовать, как говорится, под занавес и аплодисменты.

Что ясно? Ясно, что Агарышев, убийство орнитолога, ночная автоматная очередь — это одно целое, связное.

Что неясно? Неясно: откуда автомат, кто взял его в руки, почему в него, участкового, стреляли?

Андрей посмотрел на часы, встал. Сейчас ему никто не нужен, только Марусин Вовка. Сомнений нет — Вовка ему два вопроса из трех закроет запросто.

Участковый подошел к калитке и ближайшего к ней пацана (они с рассвета так и не отходили от его дома) послал к Марусе. Вовка прибыл мгновенно, будто за углом терпеливо ждал, когда его позовут. Пожалуй, так оно и было.

— Дядя Андрей, ты на нас не думай — мы его не нашли. Дачник нам помешал.

— Давай-ка по порядку. Откуда ты узнал про автомат?

Вовка, естественно, пожал плечами — ну и вопрос, смехота!

— Мы об этом давно слыхали. Овечкин его с войны принес, он ведь партизаном был и в доме под полом спрятал. А потом и забыл про него. А мы узнали и решили достать. Только ты не думай — постреляли бы и тебе принесли.

— В доме, говоришь, прятал?

— Да.

— А почему же вы в сарай полы вскрывать полезли?

— Так сарай-то с той поры еще стоит, а дом разбирали недавно и новый строили.

Ну вот все и разъяснилось — и про автомат, и про руки на его затворе и спусковом крючке. Сам-то Овечкин из села давно уже уехал, на Севере работал, там и скончался. У его дальних наследников Дачник и купил старый дом. Перебрал его. До фундамента. Сам перебрал? Нет, не сам. Кто это делал? Зайченков!

Андрей на всякий случай домой к нему сбегал, не застал, конечно, никого и вовремя к себе вернулся — у калитки уже «рафик» стоял, и дверцы его хлопали.

Первым к нему Платонов подошел, руку на плечо положил и сказал улыбаясь:

— Слух прошел, тебя бомбили ночью, а ты только тем и спасся, что, боясь хулиганов и пьяниц, в погребе взял моду ночевать?

Все дружески посмеялись, похлопали участкового по спине как товарища, который счастливо из смертного боя вышел, и занялись делом.

Потом в дом вошли — обсудить первые соображения. Андрей больше слушал, на вопросы отвечал, но свои выводы пока высказывать воздержался.

Начал эксперт по баллистике. Родители его так предусмотрели, или само собой получилось, но к своей необъятной, сокрушительной силе он имел фамилию Муромцев, и звали его Ильей Ивановичем.

Он говорил, чуть похлопывая по столу ладонью, а в печи от этого скакали конфорки.

— Сообщаю кратко предварительные результаты экспертизы…

— На болоте стреляли из этого же оружия? — сразу спросил Платонов.

— О полной идентичности пуль, изъятых из трупа и бревен дома, можно будет сказать лишь после соответствующих исследований. Пока же отмечаю, что такая возможность не исключена.

— Следы сапога на болоте и там, в кустах, практически идентичны, — продолжал Платонов. — Ратников, найдешь сапоги?

— Чего проще, — усмехнулся Андрей. — Размер очень редкий — сорок третий. Таких на моем участке пар четыреста, не больше.

— Смотри-ка, он шутит. Я рад. Но продолжим. Я привез пленку из магнитофона орнитолога. Послушай, Андрей, может, узнаешь голос, хотя вряд ли, там одна фраза только разборчиво сказана.

Платонов включил магнитофон.

Зашипело, затрещало, загудело. Потом защелкало — похоже на птичий щебет. Опять шум. Тишина. Истеричный выкрик: «Бей, дурак!» Короткая — в четыре патрона — очередь, ясная, четкая. Тишина. Шум. Долгая тишина. И тот же незнакомый, брезгливый голос: «Допрыгался, зайчик!»

Все вопросительно смотрели на Андрея. Он молчал. Потом сказал:

— Голос не знаю. А фраза про зайчика… Где-то слышал.

— Как это? — привстал Платонов.

Участковый сжал ладонью лоб, сильно потер лицо…

— Ну, ну, — торопил следователь.

— А! Я сам ее сказал… На днях. В магазине. Зайченкову Егору.

И Андрей рассказал об этом случае, об автомате.

— Ищи теперь его! Ты спугнул его, он решил, что ты все знаешь. Потому и стреляли в тебя. А теперь он… — Платонов подумал. — Теперь он, самое лучшее, за полтыщи верст отсюда… Очень жаль, — добавил он таким тоном, будто уронил на мосту в воду коробку спичек.

Тут дверь приоткрылась, и Галка просунула голову.

— Чаю вам сделать? — нахально спросила она. — Или обедать будете?

Муромец сладко потянулся, Андрей нахмурился, Платонов кивнул. Галка вошла и посудой загремела.

— Хозяйка? — спросил Андрея Муромец.

— Напрашиваюсь, — ответила за него Галка, — а он все не берет. Заманил девушку, а сам в кусты.

— Зазнался ты, Андрей, — серьезно осудил Платонов. — Потому и ошибаться стал в работе.

— Кто ее заманил? — закричал Андрей. — Слушайте ее больше, она наплетет.

— А ты не оправдывайся. Признай свою вину, исправь ошибку и женись на бедной девушке.

— Ну как? — спросила Галка, расставляя посуду на столе. — Берешь замуж? Или заявление в местком писать?

Тут в окно постучали, и кто-то со двора закричал:

— Андрей Сергеич, имей в виду, я никаких покрышек не крал и в бане не прятал! Об этом я тебе под дверь официальное заявление подсунул и ответственность с себя снимаю!

— Видала? — спросил Андрей Галку. — Хорошо еще не в два часа ночи заявление принес. Поняла, что тебя ждет?

— А если я тебя люблю?

— Да ты не запугивай ее, — пригрозил Муромец. — Женись — и все.

Галка собрала чай и попрощалась.

Позже, когда все обсудили и самые неотложные меры наметили, Андрей вышел к машине товарищей проводить.

— Ты вернее всего первый на него выйдешь, — сказал Платонов, поставив ногу на подножку «рафика». — Не спеши действовать. Помни, он уже не человек, его остановить только пулей можно. Так что инициативу в разумных пределах проявляй.

— Соблюдай технику безопасности, — шутливо добавил Муромец. — Мне бы он попался!..

Андрей вернулся в дом, походил из угла в угол, прилег, почувствовав, как сильно устал. Он стал задремывать, и — странно — в голове появилась ясность, исчезло все лишнее, осталось только то, что нужно, потолкалось торопливо, как солдаты по команде «Становись!», выровнялось и замерло…

Вот какая ему представилась картина. Егора Зайченкова домой не тоска по родине позвала — припекать начало; не такой уж богатый след за ним тянулся, но года на три-четыре строгой изоляции набралось бы. С Агарышевым они, вернее всего, на вокзале столкнулись. Что их свело и как — следствие покажет, да это сейчас и неважно. Важно, что дальше они вместе двинули. Беглому Агарышеву «приют и ласка» были нужны. Егор его и приютил. Не дома, конечно. И харч ему обеспечивал, и водкой снабжал, и куревом. Почему? Да скорее всего потому, что сильно его самого на кривую дорожку тянуло, и Агарышева люто боялся — тот умел человека намертво к рукам прибрать.

Но Агарышеву не век же в норе сидеть, надо надежнее устраиваться, следы за собой убрать, исчезнуть и опасное время безбедно и без тревог переждать. Для этого деньги иметь необходимо. Большие. Враз взятые.

Чего проще? Такие деньги частенько по глухой дороге возят. Дерево поперек повали, и все — бери денежки.

Оружие? У Егора и нашлось. Он как знал, что пригодится, припрятал найденный под полом у Овечкина автомат.

Машина? Тут еще не все ясно. Ну да ничего — скоро и в этом разберемся.

Дальше не так гладко пошло, сорвалось. Как это было? Наверное, так…

Заросший овраг. Птичьи голоса. Шум ветра в верхушках деревьев. Где-то высоко — солнце. На траве шевелятся тени от листьев. В кустах лежит на животе пожилой человек в детской курточке с зайчиком на спине, возится с приборами, поправляет очки.

Вдали, где шоссе, слышится шум приближающейся машины. Человек недовольно морщится, и вдруг совсем рядом громко стучит топор и падает с треском и шелестом большое дерево. И голоса:

— Ты с «керосинкой» — на дорогу, к машине. Как остановится, подходи и бей внутрь. Чтоб никаких следов и свидетелей. Ты с другой стороны за мешки берись. Пошли!

Он видит три неясные фигуры, черный автомат в руке одной из них, все понимает, и его охватывает нестерпимый ужас, как в кошмарном сне, когда остается одно желание — проснуться, пока не разорвалось от страха сердце. Он кричит, вскакивает, бежит в лес. И слышит: «Бей, дурак!» И чувствует — сильно ударило в спину, немыслимой, мгновенной болью что-то горячее вырывается из груди. Видит, как быстро растет под ногами черный муравей, становится громадным и закрывает собой весь белый свет…

— В болото его! — командует Агарышев.

Он не собирается оставлять задуманное незавершенным. Ему нужны деньги. Чтобы жить. «С деньгами все можно, даже то, что нельзя». Не вышло — ладно, в следующий раз получится. Этого дурака — Зайчика — не скоро хватятся. Может, оно и к лучшему, что так получилось — через две недели еще больше денег повезут.

Дерево, после того, как участковый его обнюхал, потихоньку убрали. Стали ждать. Затаились. Зайченков исправно харчи и водку поставлял, хотя уже мыслишка дать деру подальше появилась и крепла изо дня в день.

Вот тут и убитый всплыл. Ждать больше Егору мочи не было, пятки чесались. Совсем он надломился, а когда участковый слово в слово ту фразу сказал, что до сих пор его ночами мучила, сорвался Егор. К Агарышеву кинулся. Куда же еще?

Агарышев его двумя пощечинами в чувство привел и автомат дал.

Пошел Егор…

А когда вернулся, сказал, что все — хлопнул участкового, что стрелял в ответ и догонял его другой, тот, кто у Ратникова ночевал. Агарышев Егора обратно в село погнал — глаза помозолить, понюхать, чем пахнет. Зайченков автомат отдал и, не будь дурак, домой уже не показывался. Спрятался где-то.

Андрей очнулся, встал. Выпил стакан крепкого холодного чая. Завтра понедельник, завтра повезут в село зарплату и премию за посевную. Бросится ли Агарышев на машину, так ли уйдет, кто знает? Одно ясно — здесь он еще, где-то рядом, озверевший, загнанный, с оружием…

Кто-то барабанит в дверь. Участковый хватается за пистолет и впервые в жизни, прежде чем откинуть крючок, спрашивает: «Кто?»

— Я!

Андрей распахивает дверь.

На пороге стоит Галка, босая, под мышкой — подушка, в руке — чемодан.

— Ты что?

— Знаешь, Андрей, в тебя уже из пулеметов садят — пропадешь ты без меня. Я к тебе совсем. Мне уже восемнадцать сегодня исполнилось. Полчаса назад. Не веришь, у мамы спроси.

— А босиком почему?

— На всякий случай. Чтоб пожалел и сразу не выгнал.

— Тебя выгонишь, как же!

— Нынче я до своей избушки, что на болоте, опять не дошел, — сказал Леший — Бугров. — Больно тропка туда заметная стала. За последние дни не раз по ей в обе стороны протопали. Я и остерегся, издалека посмотрел. Не сказать, чтоб чего заметил, но прячется в сторожке какая-то чужая личность. Я без тебя трогать не решился. По всему — твоя это забота. Тот человек. Пойдем, что ли?

Андрею недолго собираться было: сапоги на ноги, пистолет на бок, фуражку на голову. «Наши-то, — подумал он, — еще к себе не доехали, а уж обратно надо».

Позвонил в район, обрисовал ситуацию, получил указания: организовать наблюдение, ждать помощи, до приезда группы самому никаких действий не предпринимать.

— Я тебя провожу, Андрюша, — попросилась Галка.

Андрей с Бугровым говорили тихо и так спокойно, буднично, что она всего не расслышала, а что слыхала — не поняла и потому не встревожилась.

— Нет уж, — строго сказал Андрей. — Ты и так сегодня через все село с подушкой маршировала. Дома сиди.

— Сперва ко мне зайдем, — сказал Бугров, когда они вышли на улицу. — А дружину свою после соберешь, успеешь.

Дома Бугров отпер старый скрипучий шкаф, достал из него винчестер, а с верхней полки — коробку с патронами.

— Не бойсь, он на меня записанный по закону. Посиди пока, я быстро управлюсь.

Он вытер винтовку тряпочкой, передернул скобу, поднял откатившийся патрон, обдул его и стал не торопясь набивать магазин. Потом глянул на Андрея, будто померил его глазами, и укоротил немного ремень.

— Знаешь, как с им управляться?

Андрей кивнул.

— Держи.

Участковый покачал головой и хлопнул ладонью по кобуре.

— Зря. Эта штука много верней.

Из села вышли по отдельности и собрались под ветелкой. Андрей каждому объяснил, как себя вести, что можно делать и чего делать ни в коем случае нельзя.

— Особенно это тебя, Богатырев, касается.

— Я не боюсь, — ответил бравый командир дружины и поправил свою любимую милицейскую фуражку. — Я маленький, в меня попасть трудно.

— Фуражку оставь здесь. Вон на сучок повесь.

— Почему? — огорчился Богатырев.

— Потому что, если он нас заметит, в тебя первого стрелять станет… Раз ты в фуражке.

— Я не пойду, — вдруг сказал один парень и отошел в сторону.

— Не ходи, — согласился Андрей. — Только передай от меня председателю, чтобы он к развилке через полчаса машину послал.

И они пошли. Андрей с Бугровым — впереди, рядышком, а дружинники — цепочкой, следом.

Вот и овраг. А за ним — Соловьиные болота.

— Здесь рассредоточиться, залечь и ждать меня, — распорядился Андрей. — Федор Михалыч, где тропа начинается?

Тихо было в лесу. С одной стороны — хорошо это, с другой — плохо. Но погоду не закажешь, бери что есть.

Андрей почти до края болота дошел. Оставалось полянку пересечь. Он постоял на ее краю, осмотрелся, прислушался. Тихо, страшно тихо. Тихо и страшно.

Андрей отпустил ветку, за которую будто держался, и шагнул на полянку. Несколько шагов сделал, и на ее противоположной стороне кусты разошлись и вышел навстречу Агарышев.

— Ты опять живой, мент, опять пулю просишь? — Он чуть приподнял автомат. — У меня много, выбирай любую.

Андрей не успел ни растеряться, ни удивиться — он только с интересом, даже как-то задумчиво смотрел на этого парня и видел обычное русское лицо, туго подпоясанный ватник (Егоров, отметил машинально), кирзачи с подвернутыми голенищами (тоже Егоровы), а в руках — немецкий автомат прошлой войны. «В кино такой парень был бы смелый партизан, а этот нет, — спокойно, размеренно думал участковый, — этот больше похож на фашиста, которого забросили в партизанский лагерь». Андрей чуть улыбнулся и покраснел от своих детских и совершенно неуместных мыслей.

Так они и стояли друг против друга, будто столкнувшись на узком бревнышке через пропасть, и ни один из них не хотел уступить дорогу — Агарышев в кустах, Андрей на открытом месте.

Лес совсем затих, напряженно молчал, словно замер в ожидании: чем эта встреча кончится, кто на своем тверже настоит? Кто на землю ляжет, а кто дальше пойдет? И вдруг…

— Стой! — закричал, выламываясь из зарослей и размахивая корзинкой, Тимофей Елкин. — Ты что делаешь, гад? На кого ты оружие наставляешь? — И побежал к Агарышеву, подняв руку, будто хотел ударить его своей плетушкой.

Андрей ничего не успел: прогремел, прыгая в руках Агарышева, автомат, и сомкнулись кусты там, где он стоял.

Андрей бросился к Елкину, упал на колени, приподнял его голову.

— Вот и посчитались мы с тобой, Сергеич, нашими жизнями, — тихо, с трудом сказал Тимофей и закрыл глаза. — Ты — мне, я — тебе.

Из уголка рта выползла алая струйка, быстрой змейкой побежала по подбородку, по шее, скользнула за воротник.

— Машина пришла? Подгоняй ее сюда! — скомандовал Андрей подбежавшим дружинникам. — Быстро!

— Лучше к дороге на руках отнесем, — возразил дрожащий Богатырев. — Здесь в машине растрясет его сильно.

Дружинники приподняли Елкина. Он открыл глаза, нашел взглядом Андрея.

— Сергеич, Зойку позови… Не забудь…

Андрей скрипнул зубами, разжал его руку и бросился в чащу — туда, где еще дрожала испуганно ветка и стоял едкий запах сгоревшего пороха.

— Взять его там нетрудно будет, — глухо шептал Бугров. — Сторожка, видишь, заросла кругом, к ней вплотную с любой стороны подойти можно. А из нее далеко не уйдешь, трясина кругом без дна. Только надо ли его живым брать, я думаю…

Андрей не ответил. «Сколько у него патронов осталось? Если магазин был полный… В меня они восемь пуль выпустили. В орнитолога — четыре. Сейчас — штук пять. Значит, пятнадцать еще есть. На весь мой отряд хватит…»

— Обходи, ребята, потихоньку. Не высовывайтесь. Федор Михалыч, ты рядом будь, позади меня. Если что — бей и не думай.

Андрей натянул потуже фуражку, вскочил, перебежал, пригнувшись, вперед и упал за деревце, стоящее прямо на тропе. Из черного окошка сторожки засверкало, загремело. В ствол березки ударила пуля и стряхнула с нее вечернюю росу. Несколько капель попало Андрею за воротник, он вздрогнул и чуть не вскочил.

Слева зашевелилась трава, и большим грибом поднялась над ней голова Богатырева. Из сторожки отчетливо донеслось яростно брошенное ругательное слово.

«Ага, или заело, или патроны все, — догадался Андрей. — Везет Богатырю».

Он вздохнул, наметил взглядом новый рубеж — высокую лохматую кочку, на которой чуть покачивался тоненький стебелек кипрея, — и снова бросился вперед…

Тишина. Выстрелов нет.

Еще рывок и падение. И опять тихо.

Андрей вынул пистолет, встал и во весь рост, не спеша, пошел к сторожке.

Выстрелов не было.

Он подошел почти вплотную. Дверь, ржаво скрипнув, отворилась, и вышел Агарышев, держа автомат за ремень.

Андрей вскинул пистолет.

— Брось оружие, — сказал он. — И протяни руки.

— А это ты видел, мент! — истерично выкрикнул Агарышев и, перехватив автомат за ствол, отвел наотмашь руку. — Мне один конец! Раньше, позже — едино! Стреляй!

А с Андрея уже все схлынуло, он только горечь чувствовал и о Тимофее думал. И о том, что и он, участковый, с этого дня должен искать, за кого свою грудь подставить. Иначе ему теперь жить нельзя, надо людям свой долг отдавать. И уж не только по службе, но и по совести.

Смотрел он на этого Агарышева, который за свою короткую жизнь столько бед и горя другим успел сделать, и боролся с собой, с какой-то темной силой, которая в нем откуда-то из глубины поднималась, росла и пеленой глаза задергивала, чувствовал, как немеет палец на спусковом крючке…

Агарышев тоже ему в глаза пристально смотрел. Сначала со злобой и страхом, а потом уже по-другому, не понять как. Не выдержал — выругался осторожно, тихонько автомат в траву опустил и протянул, усмехаясь, руки.

Вздохнул Андрей. И не сразу смог сделать то, что надо, — палец, ненавистью скрюченный, никак не разгибался.

Обратно другой дорогой добирались, покороче. Впереди, повесив винтовку на шею и положив на нее сверху тяжелые руки, шагал Бугров. За ним — в наручниках — Агарышев. Потом — Андрей, а сзади тянулись дружинники за своим боевым командиром, который сосредоточенно топал маленькими ножками. Вид со стороны получился интересный.

Шли молча, бесшумно и словно на ниточку нанизанные: где один под ветку нырял, там и другие ей кланялись, как передний из-за пенька крюк делал, так и все за ним повторяли.

Тропа все выше забирала и наконец на краю леса, на верхушке горы Савельевки кончилась. Тут они голоса услышали. И крики.

Андрей отряд свой остановил и один из леса вышел — осмотреться.

Похоже, все село здесь было. Все столпились на краешке и, заслонясь ладонями от заходящего солнца, смотрели в небо. Там, раскинув крылья, летали синереченские мальчишки. Андрей только сейчас вспомнил, что его звали дельтапланеристы посмотреть их первые полеты.

— Гляди, гляди! — кричал Куманьков-старший, стуча кому-то в спину кулаком. — Мой-то выше всех забирает! Вот тебе и потомственный хулиган!

— А Васька Кролик ногами болтает — трусится!

— Сам бы попробовал, боевитый! Ты небось только с печки летал.

— Ах, хорошо. Ах, хорошо-то! Ну и деревня у нас — крылатая. Давай, давай, Ленька, не боись, ближе к небу старайся. Ах, хорошо…

Андрей тихо отступил в лес и повел свой отряд кругом горы, чтобы не портить людям радость.

Спустились заросшим склоном, обойдя Савельевку стороной. Андрей приостановился, оглянулся. В тихом, бронзовом на закате небе бесшумно парили большие разноцветные птицы, мелькали на крутом зеленом склоне горы их быстрые тени.

Зайченков отыскался быстро и не за пятьсот верст: прятался недалеко, по соседству, у веселой разведенки — она невольно выдала его, в открытую купив в магазине одеколон и бритвенный прибор, что и стало известно тамошнему участковому, предупрежденному Андреем.

На первом же допросе Егор дал исчерпывающие показания. Заявил, что в ученого стрелял по указке Агарышева Игоряшка Петелин; что сам он, гражданин Зайченков, стрелять в синереченского участкового не хотел, но больно боялся проклятого Агарышева и согласился, чтобы только самому остаться живым, задумав сразу же после стрельбы скрыться и от Агарышева, и от закона; что он нарочно мимо целил, что чистосердечно раскаивается в содеянном, окажет большую помощь следствию и будет просить у советского суда снисхождения.

Тимофей Елкин выжил, Зойка домой вернулась и в больницу к нему каждый день бегала. Паршутину кто-то морду втихую набил, и он в милицию жаловаться больше не стал.

«Так мне, дураку, и надо», — сделал наконец Паршутин правильный вывод.

Андрей женился, и на его свадьбе было очень много гостей, и очень многие из них были в милицейской форме и с орденами и медалями.

Следствие по делу Агарышева шло долго, и все это время Платонов, когда встречался или созванивался с Андреем, шутливо называл его Шерлоком Холмсом из Синеречья.