I. ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ

Тридцатиградусный сибирский мороз трещал, заползал в щели, в разбитые стекла. Белыми лапами цеплялся по углам.

В приюте холодно. Мишке Козырю не хотелось итти самому за валенками по холодному полу. Он выглянул из-под одеяла: кого бы послать?

Ребята проснулись, но от холода сжимались в комочек, закрывшись с головой одеялом.

— Пашка! принеси валенки! — крикнул Мишка.

— Сам сходишь — не велик барин! — огрызнулся тот с соседней койки.

— А-а — не велик? — и в тот же миг Пашка получил подзатыльник. — Не пойдешь?

— Да ладно, чего дерешься, — занюнил Пашка и отправился на кухню.

— На-а! — бросил он, вернувшись, в Мишку валенками.

— Покидайся... мало тебе еще! Получишь? — грозил тот.

— Ох, генерал какой выискался! — раздался из угла насмешливый голос Гошки Косого. — Пашка, его благородию штаны надень!

Ребята фыркнули, но сдержались, боясь, как бы от Мишки и им не досталось.

Мишка был самый старший, и кто шел против него, тому влетало.

— Пашка, барину сапоги почисть! — не унимался Гошка.

— Ты, косой, смотри... я тебе всю заячью морду разобью, — обозлился Мишка.

— Ишь, какой выискался... фу-ты, ну-ты, ваше благородье!.. А это видал? — и Гошка, кривляясь на кровати, показал Мишке нос.

Гошка один из немногих мальчишек не уступал Мишке, хотя он и был и меньше и слабосильнее его.

— Я и мараться-то о тебя не буду, — подумаешь, храбрец какой!.. Только стоит Катерине Астафьевне сказать, останешься без обеда, — отступал Мишка.

— За то ты двойную порцию получишь. Жри, подлиза!

— Подлиза? Так я подлиза? — и Мишка бросился на Гошку. Гошка в одной рубашке и подштанниках как заяц скакал по кроватям, наступая ребятам на ноги.

— Гошка, чорт, не видишь скоса-то! — ругались возмущенные ребята. А сами были рады, что Гошка не уступает Мишке.

— Погоди, косой, я тебе припомню, попадешься когда-нибудь!

— А вот и не попадусь... Ha-ко, выкуси! — и Гошка показал фигу.

Мишка по кроватям бросился за Гошкой, а тот, хлопнув дверью, босиком выскочил во двор и убежал в избушку Тайдана.

— Это безобразие! — закричал вбежавший в спальню в одном белье мастер Шандор с прутом в руках. — Начальничке скажу... Мишко большой... безобразие.

Расстрепанный мастер ребятам показался смешным, — фыркнули, кто-то мяукнул, кто-то свистнул.

У Шандора побледнели губы, глаза сделались злыми, и он начал хлестать прутом по одеялам. Ребята корчились под одеялами не столько от боли, сколько ради озорства и от хохота. Кто-то крикнул:

— Начальничка идет! — и Шандор скрылся в свою комнату.

Начальничка, как называл мастер заведующую Катерину Астафьевну, старая, сморщенная, как сушеный гриб, старуха, бомбой влетела в спальню.

— Как вам не стыдно! Спать не даете. Озоруете, как большевики какие-нибудь. Ты, Козырь, большой — других бы унимал: а ты сам заводишь... — напустилась она на Мишку. — Что на вас старшего что ли нет?

Мастер опять выскочил, но уже одетый.

— Это безобразие! Гвалт... мальчишки... Мишко, Гошко... — размахивал он руками и что-то бормотал по-своему, по-венгерски, так как русских слов он знал очень мало.

На шум прибежала Степанида, приютская кухарка, с подойником в руках.

— Не мой ли варнак Гришка тут озорует? Пробери его хорошенько, матушка Катерина Астафьевна.

— Не мыркай!.. Не видала, а лезешь... "Пробери"... — грубо огрызнулся на мать Гришка.

— Гришка, грубиян! — возмутилась заведующая, — выдрать тебя мало за такую грубость.

— А чего она лезет? — оправдывался Гришка.

— Встать сейчас же! — приказала Катерина Астафьевна, — Шандор, засадите их за работу без чаю... Озорники!

По уходе "начальнички" мастер покрикивал, торопил ребят:

— В Венгрии так нет... Мальчишка Венгрии карош... Руссиш не карошо...

Наскоро умывшись, ребята перешли в мастерскую, рядом со спальней.

Мастер, рассерженный ребятами, был угрюм. Молча раздавал неоконченные вчера большие бельевые корзины.

Ребята присмирели, только хруст прутьев да поворачивание корзин на досках нарушали тишину.

Мишка Козырь, униженный в глазах ребят выговором заведующей, молчал, как будто что-то замышлял.

Гошка после всех явился в мастерскую и, как ни в чем не бывало, не глядя на Мишку, сел на свое место.

Руки у всех ныли от работы; заказ корзин был срочный: "Попечительный комитет города", на средства которого содержался приют, два раза напоминал заведующей, чтобы к сроку выполнить непременно.

Колька разминал пальцы: ему не хотелось сегодня приниматься за большую корзину.

— Колько! — сердито сказал мастер, — дай корзинко!

Мастер еще издали заметил, что корзина косая:

— Не карош корзинко!

— Не умею лучше, — оправдывался Колька.

— Нэ умей! А кушать умэй? Нэ кочу! — и выругался по-своему. — Надо карош форма корзинка! — ткнул мастер Кольке корзинкой в лицо.

Колька вспыхнул.

— Не дерись! — и от обиды, как будто кто схватил его за глотку, на глазах выступили слезы и сжались кулаки. — Сам делай!

Мастер не понял слов, но, почувствовав дерзость, выругался и, выхватив из пучка прут, ударил Кольку по голым ногам.

Колька вскрикнул, схватился за ногу и громко заплакал, потом вдруг сорвался с места и своей корзинкой пустил в мастера.

— Н а вот тебе, когда так! — закричал он злобно и бросился вон из мастерской на улицу.

Шандор побежал за Колькой, но после неудачной погони вернулся еще злее: кричал, ругался, размахивал прутом, выгнал подвернувшегося под ноги Сеньку.

— Город надо... Комитет заявить... Нэ карош руссиш, — потом приказал ребятам сегодня кончить корзинки, а сам ушел из мастерской.

Тотчас Сенька прибежал назад, прошел в спальню, вытащил из постели два пальто и две шапки, прихватил Колькины валенки и убежал в избушку Тайдана. Там на печке за трубой сидел Колька и плакал.

— Колька, слезай скорей, одевайся да айда на улицу.

Колька живо соскочил с печки, оделся.

— Совсем убегу... чорт с ними... Давно собирался, да как-то боязно было, а теперь убегу, — решительно заявил Колька.

— И я с тобой, Колька, — ладно?

— Айда! Подвяжись вот веревкой — теплее.

Оделись, только бы итти, а в дверь Тайдан, приютский сапожник, седенький старикашка.

— Куда?

— Катерина Астафьевна за молоком посылает, — соврал Колька.

— A-а, добре... Ну, жарьте, чай с молоком будем пить... Нате-ка вот рукавицы, все теплее, — и Тайдан подал Кольке свои рукавицы.

Кольке стало неловко, что он обманывает Тайдана, и он не хотел брать рукавиц.

— Ну вот, что за разговоры? бери, бери... сегодня мороз здоровый.

Вышли из избушки, забежали на задний двор; Колька достал спрятанную им корзинку, они перемахнули через забор, ударились в проулок.

— Хлеба не захватил! — спохватился Сенька, — все время думал, что надо, а как выбежали, так забыл.

— Ничего, на корзинку выменяем, — сказал Колька и зашел в крайнюю избу.

— Видишь, вот и хлеб есть, — показал Колька краюху хлеба и спрятал ее за пазуху.

Скоро они вышли за деревню в поле. Остановились и разыскали глазами крышу приюта.

Кольке представилась вонючая тесная спальня, Мишка Козырь, грязная мастерская с злым мастером, сухая, старая заведующая, — никогда не улыбающаяся, вечно ворчливая, с постоянными наставлениями, выговорами, наказаниями...

— Тьфу! — плюнул Колька, — Тайдана только жалко, а то бы спалил — пусть все горит!.. Побежим, Сенька, а то еще, пожалуй, догонять пустятся.

И два невольника, вырвавшиеся на свободу, рысью побежали к лесу.

 

II. НА СВОБОДЕ

В сосновом бору было тихо и бело. Только изредка потрескивали сухие сучки под тяжестью осыпающегося с вершин снега.

— Стой, Сенька!

Остановились, перевели дух... В лесу никого.

— Чувствуешь, Сенька, — ни старухи, ни Шандора, ни Козыря, ни проклятых корзин! Понимаешь, одни мы! Хорошо... Ура! — крикнул Колька, и где-то звонко-звонко отозвалось: а? — а?

— Кто-то кричит, — испугался Сенька.

— Никто... это мой голос отдается. Слушай, я крикну: прощай!

А в лесу, как будто кто убегая кричал: ай, ай, ай!

— Мы убежали совсем! — кричал Колька.

А в лесу отвечало: ем, ем, ем!

— Не вернемся никогда!

А веселое эхо подтверждало: да, да, да!

— Ну, Колька, бежим, у меня ноги мерзнут, — торопил Сенька. — Скоро будет деревня?

— Деревня еще не скоро, — побежим!

Пробежали верст пять. Лес стал реже, дорога у же.

— Что ж это за дорога? — соображал Колька, — никак времянка, по дрова ездят.

Дорога свернула вглубь леса, ребята пошли по следу. Влезли по колена, снег проваливался под ногами, насыпался в валенки.

— Колька, однако, заблудились... не вернуться ли назад? Замерзнем!

— Замерзну, да не вернусь! — решительно заявил Колька и пошел вперед.

Стало под ногами тверже: узенькая тропинка; вытрясли из валенок снег и направились дальше. Колька бодро шагал первым, а Сенька, съежившись от холода, едва поспевал за ним и уж готов был расплакаться.

— Скоро выйдем из лесу, — подбадривал его Колька, — вон и поле видать.

Вышли на поляну, к заброшенной избушке.

— Вона куда вышли, — удивлялся Колька, — тут раньше монастырская пасека была. Зайдем в избушку!

— А если там разбойники или бродяги какие? — испугался Сенька.

— Ну, какие могут быть разбойники! Наверное, никого нет.

Из трубы показался дымок.

— Колька, дым! — испуганно сказал Сенька и пододвинулся ближе к Кольке.

— Да, кто-то есть, — ответил Колька и в нерешительности остановился. — Постой тут, а я посмотрю в окно, кто там, — сказал Колька и быстро направился к сторожке.

Осторожно пройдя около стенки, Колька долго всматривался в щели окна, забитого изнутри досками.

— Сюда! — махал он рукой Сеньке, — скорей!

Сенька, с трудом переставляя окоченевшие ноги, также осторожно прошел у стенки.

— Смотри, кто, — сказал Колька, подсаживая Сеньку.

Сенька сначала ничего не мог разобрать, потом, присмотревшись, увидел черного человека, сидевшего на корточках перед железной печкой.

— Бродяга, как пить дать... либо жулик какой, — упавшим голосом сказал Сенька. — Дальше итти не могу, замерз! — и слезы сами покатились по Сенькиным щекам.

— Айда в избу, — скомандовал Колька, — еще лучше, что там человек есть, — отогреемся!

 

III. ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Колька дернул за скобку, — дверь на крючке.

— Кто? — послышалось из-за двери.

— Дяденька, пусти погреться! — попросил Колька.

Дверь отворилась.

— Вались. У меня как раз печка топится, тепло!

У Сеньки душа в пятки ушла: захлопнет дверь и капут! — не выпустит.

Колька смело шагнул через порог и перетащил Сеньку.

— Разувайся, садись к печке, грей ноги! — приглашал черный.

Колька стащил с Сеньки валенки.

— Эх, брат, поморозился, — сказал хозяин, ощупывая Сенькины ноги.

Сенька своих ног не чувствовал, сидел беспомощно на полу и дул на озябшие руки.

Черный принес снегу и стал оттирать Сенькины ноги.

— Ой, щиплет, больно! — всхлипывал Сенька.

— А это хорошо, что щиплет. Потерпи еще маленько, ноги твои оживут.

Ноги скоро сделались совсем красные.

—- Ну вот, и готово! — сказал черный, вставая с пола.

Сенькины ноги горели, кололо в пальцы, и по всему телу разливалась теплота.

Страх исчез, Сеньке приятно было смотреть на раскрасневшегося черного человека.

А сейчас чаю попьем, — весело сказал черный, ставя на печку жестяной чайник, набитый снегом, — живо отогреетесь! А что это вы по лесу гуляете в такую морозину, — или заблудились?

Колька не знал, хитрить или рассказать всю правду.

— С дороги сбились, — неопределенно ответил он.

— Откуда вы?

— Из Красного Яра, в колонию пошли, — неожиданно для себя соврал Колька.

— Зачем?

— Так пошли, да и все.

— Путаете вы, что-то, ребята... Сознавайся, ничего не будет. Я судья строгий, но милостивый.

Черный, улыбаясь, испытующим взором следил за беглецами. Колька с Сенькой переглянулись и окончательно растерялись.

— Может быть, вы дезертиры, перебежчики и, — шутливо допрашивал черный, — может быть, большевики?

— У нас вил нет, — набравшись храбрости, — ответил Сенька.

— Каких вил? — удивился черный.

— А которыми ребят и баб большевики колют.

— Где это ты слышал?

— Нам деревенский старик — Кундюков — вчера сказывал. Сам, говорит, в городе видел, вот такие картинищи на заборах наклеены. Рожи, говорит, страшнущие, а в руках вилы трехрогие, а на них ребята как картошка натыканы.

— Врет ваш Кундюков, просто пугает, а вы и верите. Отроду не слыхал, чтобы где-нибудь такие люди были. А вы как думаете, могут быть такие люди?

— Не знаем, — ответили ребята.

Закипел чайник, стал поплевывать на горячую печь из рыльца.

— Ну вот, и чай готов, пейте! — пригласил их черный, ставя на стол кружку и жестяную банку.

Горячий чай совсем разогнал всякий страх. Колька и Сенька ломали мерзлый хлеб, запивая горячим чаем.

— А ты, дяденька, откуда? — спросил Колька.

— Вы знаете меня, чего спрашивать-то, — сказал черный.

Колька с Сенькой переглянулись — отродясь не видали.

— Нет, не знаем.

— Ну, как не знаете! Кабы не знали, не говорили бы, кто я такой.

У ребят вся храбрость пропала.

— Ничего не говорили, — робко ответил Колька.

— Ну, не говорили, так подумали, — не все равно?

Ребята в недоумении: к чему он разговор ведет?

Черный улыбается, а сам как будто недоволен.

— Ой, ребята, лукавите! Не люблю, когда ребятишки врут! Говорили ведь, что я бродяга или разбойник, — верно?

У Сеньки на глазах навернулись слезы: это он назвал его бродягой. Как он узнал? Ведь он только одному Кольке сказал, да и то совсем тихо.

— Я больше не буду, — занюнил Сенька, — я думал...

— Ха-ха-ха! — засмеялся черный. — Да ты о чем плачешь-то? Эх ты кукса-вакса! Ну, и чудак... Как тебя звать-то?

— Сенька, а его Колька.

— Чего ж ты, брат Сенька, испугался-то? Ну, подумал, — бродяга, эка важность! Всякий бы так подумал, потому — лес, заброшенная сторожка, и вдруг человек какой-то... Кто же, как не бродяга? Бродит человек с места на место, вот и бродяга, ничего особенного.

Колька с Сенькой не знали, что и подумать, шутит он или вправду говорит. Ишь ты, мысли ихние отгадал! Это заставило ребят призадуматься: все равно, от него ничего не скроешь, узнает; лучше рассказать ему все начистую.

А черный продолжал:

— Может быть, иному человеку и нельзя на одном-то месте жить; может быть, его какие-нибудь злодеи ищут, чтобы погубить, — ну, он и бродит из деревни в деревню, из города в город, в лес или еще куда-нибудь укрывается до поры до времени, а придет время, и объявится.

У ребят отлегло от сердца: не обиделся!

— Мы приютские, — решил сознаться Колька, — обманули тебя... Убежали оттуда.

— Как убежали? Почему, куда? — удивился черный.

— Так, совсем убежали... Не вернемся никогда!

— Да почему? В такой-то холод?

— Надоело, да и Шандор дерется.

— Кто это Шандор?

— Мастер наш, венгерец, — пленный он, с германской войны еще... Три года у нас живет, замучил на корзинках. По-русски плохо говорит, ребята не понимают, а он думает, что не слушаются, — ну, и прутом... Мишка Козырь задается: думает, что больше всех, так может и обижать. Меньше всех работает, все на маленьких выезжает, а кто не слушается, бьет!

Все свои обиды выложили ребята перед черным, а тот уже не смеялся, а внимательно слушал и что-то думал.

— Ну, вот что, — сказал он, — бежать вам не стоит; еще где-нибудь замерзнете, либо с голоду свалитесь. Сейчас возвращайтесь обратно, смирнехонько поживите до лета. Летом тепло, сухо, хорошо. Иди, куда хочешь, — дороги тебе на все четыре стороны открыты. А до тех пор, как плохо вам будет, приходите сюда, вместе чего-нибудь и придумаем... А летом... может быть, и я с вами двинусь, втроем-то веселее. Катнем куда-нибудь в хорошие края! Да всем не болтайте, что я живу здесь, а то монахи — народ жадный, живо выгонят, а платить мне нечем — ни копейки нет. Идет, что-ли?

И черный весело улыбнулся.

Колька подумал, подумал, — ему уж очень не хотелось возвращаться назад в приют; но опять же летом... и втроем ловчее...

— Ладно! До лета как-нибудь проживем, — ответил Колька, — пойдем, Сенька. Спасибо, дяденька, что отогрел.

— Спасибо, — повторил Сенька, и попрощались за руку.

— Не ст о ит. Чего там! Прощайте.

Ребята вышли из сторожки и той же дорогой направились назад.

 

IV. У ТАЙДАНА

Колька с Сенькой прошли прямо в избушку к Тайдану — так безопаснее.

— Ах, вы обманщики, беглецы несчастные! — полушутя, полусерьезно выговаривал Тайдан. — Мы тут всю милицию на ноги поставили, телеграмму в город дали. Вот-вот, гляди, попечитель заявится! А Шандор за свежими прутьями ушел, тыщи полторы, наверно припрет. Я уж котел вскипятил, чтобы прут распарить: распаренными-то хлестать ловчее. Будете обманывать!

— Пугаешь, Тайданушка, — сказал Сенька: ясно видел по глазам, что Тайдан говорит шутя.

— Ну, ладно, рассказывайте, где были? — уж совсем по-веселому спросил Тайдан.

— Нигде не были, — в лес ходили. Намерзлись и назад пришли, — сказал Колька и посмотрел на Сеньку, чтобы тот не болтал лишнего.

А Сеньке страшно хотелось поделиться с Тайданом о черном человеке.

Улучив время, когда Колька залез на печку и заснул, Сенька спросил:

— Тайдан, какие это люди бродят с места на место, скрываются до поры до времени, а потом объявляются?

— Хм, какие? Жулики, вот какие... либо воры... Слямзят где-нибудь, — ну и прячутся...

— А не воры бывают?

— Не воры? — бывают и не воры. У нас был такой случай, давно это было. Становой приехал подати выколачивать с нашей деревни; ну, у вдовы Саватеихи последнюю корову уводит со двора; та в слезы, ревет на всю улицу. А у нас матрос с парохода зимовал, здоровый такой парень, — на станового! "Не имеешь, говорит, права последнюю скотину отбирать, нет такого закона!" Становой на дыбы: "С кем разговариваешь, такой растакой!" — да в ухо. А матрос, где же стерпеть? — станового! Тот за саблю, матрос саблю вырвал, станового за шиворот да и спустил с обрыва, тот и летел сажен десяток по снегу. Урядник да сотский обалдели, стоят столбами. А матрос за избы и ушел. На другой день нагнали солдат, урядников, окружили матросову хату. А он, его счастье, в лес ушел, прут на корчажки резать; ну, видим, что парень ни за что пропадет, за правду стоял. Надо предупредить. Я и вызвался — на лыжи да за реку; хлеба краюху с собой захватил на случай. А он из лесу с прутом — как ни в чем не бывало. "Ну, говорю, Петруха, беда тебе", и рассказал ему все. Отдал лыжи, хлеб, кисет свой с табаком, беги, говорю, на Кундюковский покос, там тебя никакая собака не найдет, а, я, говорю, к тебе потом понаведаюсь. Так и скрывали его да самого водополья, а там он — на свой пароход — и ищи ветра в поле.

— Он так всю зиму в землянке и жил? — спросил Сенька.

— Какое всю зиму, на его след напали — туда, а он, по счастью, на другое место ушел, так всю зиму и бродяжил.

— А тебе ничего не было?

— Как не было! Какой-то прохвост меня выдал, в волость таскали, сколько в городе в остроге сидел. "Ни сном, говорю, ни духом не знаю, куда делся". Ну, подержали, подержали, видят, что от меня ничего не добьешься, — выпустили.

— А ты его после видел?

— Как же, в то же лето на пароходе... Славнецкий парень!

"Сказать или не сказать Тайдану про черного? — думал Сенька. — Он никому не скажет, ведь не сказал же про матроса".

Только Сенька хотел начать свой рассказ про черного, как Степанида крикнула в дверь:

— Тайдан, выдь скорее: Петр Васильевич приехал!

Действительно, через минуту заиндевелый, в богатой шубе, ввалился в избушку попечитель приюта, купец Петр Васильевич.

— Старина, здорово! Все чинишь, подколачиваешь? — шутил попечитель.

— Да приходится: не мала семейка; по сапогу, так сорог сапогов, а по паре — вон куда хватит! — шутил в ответ Тайдан.

— Привяжи Савраску-то, да сенца кинь... Сама-то дома?

— Была дома, да, наверно, и сейчас дома, куда бы ей деться, — сказал, одеваясь, Тайдан. — Сенька, сбегай-ка к заведующей, скажи!

— Нет, зачем бежать, я сам пойду; вот только сверточки в санях; отнеси их к Катерине Астафьевне, — сказал Петр Васильевич, отряхивая снег с бобрового воротника.

Сенька, сломя голову, бросился во двор, к саням. "Не иначе — конфеты", — соображал он выбирая из саней свертки, — "что ему! своя фабрика, ничего не ст о ит".

— Попечитель! Петр Васильевич! — крикнул Сенька в мастерскую, мчась со свертками наверх.

Как тараканы, высыпали ребята на крыльцо, шумели, кричали, радовались. Еще бы: новый человек приехал!

Кольке с Сенькой приезд попечителя был особенно на руку: они совсем будут забыты, не придется объясняться ни с заведующей, ни с мастером.

Девочки спешно прибирали в комнатах, мальчики в мастерской стопками ставили наготовленные корзины: начальство, наверное, осматривать пойдет.

 

V. ГОСТИ

Петр Васильевич выразил желание познакомиться с офицерами кавалерийского отряда, стоявшего в Красном Яру, и от них узнать вернее новости о неприятеле — о ненавистных большевиках: в городе было настроение тревожное, много говорили об успехах красных — будто, не сегодня-завтра они нагрянут и захватят город. А может быть, они и не так уж близко, можно успеть куда-нибудь уехать в более безопасное место...

И вот Катерина Астафьевна пригласила офицеров на "чашку чаю". В комнате ее стол был накрыт по-праздничному: белоснежная скатерть, белые тарелки, серебряные ложки. На кухне спешно жарили, рубили, кипятили...

Вкусный запах жареного мяса, кипящего кофе наполнил кухню, проник в столовую; там ребята с неохотой доедали за ужином послеобеденные остатки прогорклой ухи, и кухонные ароматы раздражали их.

Шутник Гришка кричал дежурным девочкам:

— Зойка, — скоро ли котлеты подашь?

— Дашка, что кофей не разливаешь?

— Как же! Рылом не вышли. — "Котлеты", хороши и без котлет! — на ходу отвечали дежурные.

— Думаешь, не умею котлеты есть? Давай на пробу, увидишь!

— Не едал, что ли? Отец был жив, все свое было: корова, куры, поросята. Еще получше ели... "Рылом не вышли"... Ах ты, подлизуля! — погрозил кулаком Гришка.

Мальчишки выскакивали из-за стола, заглядывали в кухню, дразнили дежурных.

— Ай, ай, кто это? Вот варначье! — кричала Степанида в кухне, — стащили! Со сковороды стащили котлеты... Вот ненасытные утробы!.. Ну, что я теперь буду делать-то?

Явилась Катерина Астафьевна.

— Кто котлеты стащил? Сознавайтесь. Все равно узнаю, потом хуже будет. Ну?

Все молчали.

— Ты, Яцура? Тебе все мало!

— Я?! Да ребят спросите. Вот Андрейко тут сидел, Сенька. Я и из-за стола-то не выходил. Все на меня! Девчонки съели, а я виноват, — оправдывался Яцура...

— Да мы из-за стола не выходили, сейчас умереть! — божился Гришка. — Вот хоть Зойку спросите. Зойка, выходили мы из-за стола?

Гришка был твердо уверен, что Зойка, если и видела, так не скажет: знает, что ей за это влетит.

— Я наверх уходила, не видела, — увильнула Зойка.

— Ну, так и знайте, что я вам все равно не верю. Петр Васильевич привез конфет, но вы их не получите... Девочкам будет, а вам нет. Озорники! Ну, на молитву и спать! Завтра чуть-свет подниму вас, и за работу, — сухо распорядилась Катерина Астафьевна.

Ребята не двигались.

— Чего ждете? Встать! — крикнула заведующая.

— Котлетку бы! — кто-то насмешливо пискнул в темном углу.

У Катерины Астафьевны забилось сердце, кровь прилила к щекам, но она промолчала, будто не слыхала.

Пропели уныло молитву и разошлись — девочки наверх, а мальчики в свою спальню, где, не раздеваясь, легли на кровати полежать, так как спать никому не хотелось.

Да и до спанья ли было! День выдался какой-то неладный: много обид, неприятностей. Хотелось какую-нибудь штуку выкинуть, созоровать, кому-то отомстить...

Гошка с Яцурой придумывали самые фантастические планы похищения котлет или чего-нибудь вкусного, так как раздражающий запах из кухни проник и в спальню и дразнил теперь тощие ребячьи желудки.

Пошли к кухне, толкнулись в дверь, но она оказалась припертой изнутри кочергой.

Около Мишки Козыря собрался кружок, шептались, кому-то грозили и как какие-нибудь страшные заговорщики.

Любопытный Сенька то и дело бегал наверх, подсматривал и каждый раз сообщал заговорщикам:

— Едят котлеты... А конфет что!.. Рюмки стоят!

У Яцуры от таких сообщений в животе все перевертывалось.

А у Гошки уже новый план готов.

— Знаешь, Яцура, вывернем шубы, сажей вымажемся да и подстережем девчонок под лестницей — напугаем!

Сказано — сделано.

Нарядились, намазались и притаились под лестницей в темных сенях.

Скрипнула дверь: идут!

Гошка выскочил из засады.

— Ай! Кто здесь! — обезумевшим голосом заорал Сенька.

— Тьфу, Сенька! — плюнул Гошка. — Выходи, Яцура, не вышло!

— Черти, напугали... На офицера бы напоролись — лежали бы без головы... Один там выхватил саблю, хвалился, по десяти, говорит, немцев зарубал, а красных — по полсотне сразу.

— Ого-го!..

— Красные, говорит, недалеко, да бояться их нечего, они не страшны нам: еще сабли наши остры, говорит, кони лихие, а вот свои, говорит, у нас красные, — эти поопаснее; вот их нам нужно переловить... Если вы, говорит, знаете каких большевиков, — скажите, мы их, говорит, живо, без суда! Во!

У Гошки мурашки по коже забегали... Он не раз схватывался из-за красных с Мишкой Козырем, который стоял за белых. Остальные ребята все — куда Мишка; только Колька с Сенькой против них шли, Гошкину сторону держали, да Жихарка иногда, назло Мишке, переходил к Гошке.

— Кофей пьют и вина подливают! — приносил новые сведения Сенька.

Яцура страдал. Он завертывал голову одеялом, чтобы не чувствовать сладко-раздражающего запаха.

— Что это, никак поют?

Прислушались: пели девчонки наверху. Звонкие голоса девчонок будоражили заговорщиков. Им казалось, что там, наверху, светло, тепло, весело, а их туда не пускают.

— Девчонкам конфет дали, петь заставили, — снова докладывал Сенька.

— Сенька, чорт, ляжешь ли ты спать, только дразнишь! — ругался Яцура.

— Не пойду больше, выгнали меня и дверь на крючок заперли. Чего, говорят, все подглядываешь, точно шпион какой.

Наверху заиграл граммофон, раздалось топанье ног, потолок затрясся.

— Танцуют! погоди завтра узнают! — грозил кулаком к потолку Мишка.

На улице завыл ветер, застучали ставни, у окон поднималась непогода.

Над головой застучали каблуками, будто дробь сыплют, потолок сильнее затрясся.

— Офицеры пляшут, либо попечитель разошелся. Что им! Наелись всего вдоволь, напились, отчего не плясать. Черти! — выругался Сенька.

А там захлопали в ладоши, засмеялись, заговорили...

— Поджечь бы, поплясали бы тогда! — засмеялся Колька.

— Вот бы здорово! — поддержал Жихарка, — мне бы нисколько не жалко.

Наверху заходили, послышались голоса в сенях.

— Уходят!

Сенька приоткрыл дверь в сени, по ногам пошел холод. Слышал как расходились гости, успокаивали Катерину Астафьевну: бояться нечего, отряд у них в 200 сабель.

— После ваших рассказов и ночь спать не будешь, — отвечала Катерина Астафьевна, запирая двери.

Слышно было, как наверху на-скоро прибирали, что-то выносили в кладовку.

Заскрипели ворота, — это Тайдан затворял их за уехавшими гостями.

Все стихло, только назойливо стучали ставни, да ветер все причудливее выводил свои песни.

 

VI. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Катерина Астафьевна погасила лампу. Ночь была темная, — хоть глаз выколи. Страшные картины большевистских зверств, о которых рассказывали гости, вставали перед глазами Катерины Астафьевны.

Страх все больше сковывал ее, и она с головой укрылась одеялом. За окнами стонало, выло, и кто-то настойчиво тряс ставни.

Что-то скрипнуло, — неужто дверь? Прислушалась — тихо. Отлегло от сердца.

Снова налетел ветер, загремело железом на крыше.

"По крыше ходят!" — подумала Катерина Астафьевна и вся похолодела, замерла.

Крыша опять загремела: ходят! А что если красные?! Может быть, офицеры прозевали.

Зашептала молитву, закрестилась. С ужасом вспомнила, что не закрыто чердачное окно — белье сушили, а окно не догадались закрыть.

Теперь уж ясно различает Катерина Астафьевна, что ходят по крыше: не один, не двое, а много... А там через западню в кладовку, а запоры в ней ничего не ст о ят...

Что-то стукнуло над кладовкой.

— Господи, неужели? — хоть бы умереть раньше, без пыток!

Приподнялась на локти: слышно, в кладовке двигаются, ступеньки лестницы скрипят...

Чувствует Катерина Астафьевна, как волосы на голове приподнимаются...

— Закричать, разбудить ребят? — только напугаешь, а помощь какая же? Шандор внизу. Тайдан в сторожке...

С трудом поборола страх, разбудила няню.

— Что, что такое? пожар? — вскочила с перепугу няня. — Где, где? о господи!

— Да тише ты, Авдотьюшка, пойдем ко мне.

— Что такое, матушка? Что ты покою-то не даешь?

— Слушай, слушай! Забрались по крыше!

Няня прислушалась: бушевал ветер, крыша гремела, где-то стукнуло.

— Ну что ты, мать моя, вишь какая буря, того и гляди, что крышу сорвет, а ты уж и "забрались"... Кто может забраться-то, что у нас — сундуки добра всякого, что ли?

— Да слушай: в кладовке!

Припали ухом к стенке.

— Мыши, наверное, либо кошка, — спокойно заметила няня, — чего тут выдумывать-то, право!

— Нет, Авдотьюшка, мне кажется...

— Перекрестись, матушка, так и казаться не будет. Не выпила ли ты с гостями-то?..

— Ввы-ы! — пронеслось за окном.

— Тыр-тыр-тыр! — вторили ставни.

— Ишь, какая непогодь, а тебе кажется — лезут... Иди, матушка, ложись спать, будет тебе выдумывать-то, — ворчала няня, уходя в свою комнату.

Катерина Астафьевна легла и почувствовала, что встать не может. Силы оставили ее, в висках стучало, ноги похолодели.

Новые стуки в кладовке, топанье ног по крыше острыми булавочными уколами отзывались в мозгу Катерины Астафьевны, а последний стук дверью, где-то близко, совсем лишил ее сознания.

 

VII. СЛЕДЫ

Степанида утром вышла доить корову. На крыльце, на нанесенном снеге, — свежие следы.

— Кто это ночью-то ходил, не воры ли?

Пошла скорее в стойку, — тут ли скотина, не увели ее? Корова и лошадь оказались на месте.

— Не иначе, Тайдан ходил, — успокоилась Степанида и занялась своим делом.

Потом пошла в кладовку за мукой, открыла дверь и заругалась.

— Ах, проклятущие коты, что наделали!

На полу валялась разбитая крынка с маслом, крупа рассыпана, соль тоже, вообще в кладовке был полный беспорядок.

— Вот нечистая сила! — продолжала ругаться Степанида. — Да и западня-то открыта... Это девчонки вчера лазали за бельем, не закрыли. Ах, чтоб им пусто было!..

Пошла доложить. Дернула дверь — заперта.

— Вот дрыхнут до какой поры...

Постучалась сильнее.

— Что тревожишь ни свет ни заря? — недовольно встретила няня. — Захворала сама-то, головы не поднимает... Ночь-то всю чудилось, что воры лезут, ну с перепугу-то, видно, и слегла...

— Какие там воры! Коты блудили. Поди-ка, погляди, — и Степанида повела няню в кладовку.

Проснулись большие девочки, выбежали.

— А конфеты где? я вчера их тут положила! — вскрикнула Зойка.

— И булки нет, — заявила Даша, — я вот сюда, в корзинку, положила. И хлеба нет!

— Неужто воры? Господи батюшка спаси и сохрани! — заволновалась Степанида.

Сбегали за Тайданом, за Шандором, осмотрели чердак, крышу, двор.

Свежие следы были на крыше и во дворе.

Подняли мальчишек; все прибежали, — охают, ахают, суетятся, предположения высказывают.

— Уж не наши ли варнаки тут орудовали? — высказала свои подозрения Степанида. — Кому нужны конфеты, подумайте сами?..

Ребята божились, что ночью все спали, как убитые, ничего не слыхали.

— Да вот, хоть следы смеряем, — горячился Гришка, — а то — варнаки, варнаки! Сначала надо дело разобрать. Ha-те, смотрите, — подходят? — кричал он, ставя свою ногу в след. — Яцура, становись! Гошка, Колька!

Ребята по очереди меряли свои ноги по следам, и когда следственная комиссия, сосостоявшая из Тайдана, Шандора и Степаниды, подошла, — следы уже значительно увеличились в своих размерах.

— Разве это ребячьи следы?.. Тут вон какие! — возмущался Гришка.

— Да по следам-то тут не иначе, слон ходил. И где ему такие валенища сварганили! — не то в шутку, не то в серьез сказал Тайдан.

Следы шли к водосточной трубе.

— По трубе забирались — видишь? — доказывал плутоватый Демка.

— Видим, что по трубе, да обратно-то как? Не на крыльях же улетели? — недоумевала комиссия.

— Спальню обыскать! — сердито сказал Шандор.

— Идите, обыскивайте! Что думаете, боимся? — обиделся Яцура.

Все ввалились в спальню мальчиков. Ребята сбрасывали на пол матрацы, подушки, трясли одеяла... Такую пыль подняли, что с трудом различали друг друга.

— Ha-те, смотрите... Что — есть? — злорадствовали ребята. — Что мы — воры, что ли?

В спальне ничего найдено не было...

Решили никому не заявлять до выздоровления заведующей.

 

VIII. В ЛЕСУ

Когда все немножко улеглось, мастер Шандор распорядился чтобы мальчишки шли в лес за прутом. К немалому удивлению Шандора ребята отправились без всяких препирательств, а раньше без вмешательства "начальнички" ребята обычно не шли.

Выпросив у Степаниды по куску хлеба, захватив по ножу и самодельные лыжи, все двинулись в путь.

После ночной бури день был тихий, солнечный, веселый. Белый снег сверкал на солнце, переливаясь разноцветными искорками, легкий морозец пощипывал нос и уши. Лыжи легко скользили по снегу.

День заразил весельем ребят. Наперегонки неслись они с высокого монастырского холма на широкую равнину реки, за которой начинался лес.

У опушки остановились.

В монастырском дворе, где стоял отряд, горнист заиграл сбор.

Из ворот выехало несколько всадников; у каждого сзади по одной, по две неоседланных лошади. Поехали по лесной дороге.

— Давай, ребята, посидим, посмотрим, куда солдаты поедут, — предложил Мишка.

Все согласились. Живо наломали сухих сучьев, веток — запылал костер. Решили закусить.

Гришка вытащил из-за пазухи завернутые в тряпку конфеты. Демка — куски масла, Пашка — булки.

— Ловко мы дело обделали, — хвастнул Г ришка.

— Так им и надо! — погрозил кулаком Мишка.

— Тайдана только неловко. Он знает, что мы лазали в кладовку, а и вида не показывает, — сказал Колька, — я чуть ему не сказал.

— Скажи только, такую взбучку получишь, что другой раз не захочешь, — грозил Мишка.

Снова заиграл горнист в монастыре.

— Не иначе, красные близко, вот и выступают, — сказал Яцура. — А что, если бы красные сейчас показались, что бы мы стали делать?

— Драться бы стали, — сказал Мишка.

— Я бы не стал. Я бы прямо к ним перебежал, — заявил Гошка.

— Они тебя сразу на вилы возьмут; думаешь, смотреть на тебя будут? — стращал Мишка.

— Вранье это все! Я красных нисколько не боюсь, а ты боишься; скажи, не боишься? — заедался Гришка.

Политические споры были прерваны выстрелами в лесу.

— Стрельба! Неужели уж красные? — испугался Мишка.

Из монастырских ворот выехал отряд кавалеристов, спустился с берега и галопом понесся по дороге в сторону Иркутского тракта.

Послышались еще выстрелы, и гулкое эхо разнесло их по лесу.

— Ну, скорее прута сколько-нибудь нарежем да и домой, — скомандовал Мишка.

Все разошлись по лесу.

Колька с Сенькой пошли в сторону — к монастырской сторожке: нужно же отнести хлеба черному. Ведь недаром же вчера Колька лазал с Гришкой в кладовку.

Часть хлеба у них за пазухой, а часть дома осталась, — потом отнесут.

Гошка пошел с ними.

— Ладно, иди с нами, — сказал Колька, — только с уговором, что ты увидишь, никому не говори.

— Ни в жисть не скажу! А что такое?

Любопытство разбирало Гошку.

Где-то заржала лошадь.

— Лошадь заблудилась, — ишь, как ржет! — сказал Сенька, — побежим, ребята, не Рыжко ли наш?

Побежали быстрее, сколько могли, вышли на дорогу. Голоса слышны. Где-то разговаривали люди.

— Не воры ли уводят? Кони всегда жалобно ржут, когда воры; они ведь чуют, — высказывал свои предположения Сенька.

Пошли по дороге, голоса правее. Свернули с дороги к оврагу. Около леса увидели привязанных оседланных коней. Прошли дальше, — в овраге притянутый к дереву высокий серый конь беспокойно озирается по сторонам, топчется на одном месте, ржет, крутит головой, силится оторваться. Немного поодаль лежат два убитых коня.

Щелкнул рядом затвор винтовки.

— В голову целься, чтобы сразу... Что мучить скотину? — говорил мужской голос.

Ребята увидали трех солдат; один целился в коня из винтовки.

— Зачем убиваете? — не вытерпел Сенька и подбежал к солдатам.

— Испорчена... Чтобы не доставалась красным чертям, — ответил солдат. — Уходи! Зачем пришел?..

— Нам бы лучше отдали, — подоспел Колька, — мы бы вылечили...

Конь фыркал, крутил головой, бил ногами.

— Не убивайте! отдайте нам, мы приютские, — уже все трое просили ребята. — У нас совсем старая лошадь, насилу ходит. Отдайте!

На солдат нашло раздумье. Винтовка опустилась. Им и самим жалко убивать Чалдона, да приказ такой — ничего не поделаешь.

Сенька подбежал к коню, потрепал по груди, по бокам.

Конь заржал, сильнее закрутил головой, часто переступал ногами, как будто требовал: или чтоб не тянули канитель, скорее прикончили, или чтоб отвязали и дали свободу.

— Отдать, что ли? — спросил солдат с винтовкой у других.

— Отдайте, мы ее вылечим, — уж более настойчиво просили ребята.

— Вы нас не подведете?

— А если командир увидит?

— Не увидит! Никто даже не узнает; мы его спрячем сначала здесь, в лесу, а ночью отведем к себе. Дома — в зимовье поставим! Отдайте!

— А ну, ладно, все равно сегодня выступаем. Берите, ребята, так и быть, только от красных дьяволов прячьте.

— Добрый конь, только на задние ноги припадать чего-то начал; а те были совсем больные, — кивнул солдат в сторону убитых.

Он отвязал коня и передал Сеньке.

— Ну, только уговор — вам забросать убитых снегом, — сказал другой солдат, передавая лопаты.

Сели на коней и ускакали.

 

IX. НАДЕЖНОЕ МЕСТО

Чалдона вывели на дорогу; дрожит, фыркает, боязливо оглядывается по сторонам, как будто все еще не верит своему спасению, все чего-то опасается, — не спрятались ли где безжалостные хозяева.

Повели дор о гой. Конь немножко припадал на задние ноги.

— Опоен! — заявил Сенька, — это пустяки, раза два серой горючей попоить, и все — живо поправится.

— Куда поведем? — спросил Гошка.

— В сторожку, куда же больше, там есть надежное место.

Свернули на тропинку и гуськом шли до самой избушки.

В избушке никого не было, печка чуть-чуть тепленькая. Коня привязали к крыльцу.

Решили: Колька с Гошкой пойдут домой за сеном, а Сенька останется с конем.

Холод давал себя чувствовать. Сенька продрог. Насобирал около избушки палок, хотел затопить печку, да спичек не оказалось.

— Не замерзну, — решил Сенька и стал прыгать по избушке; немного согрелся. Вышел к Чалдону, гладил его, приговаривая:

— Скоро сена принесут, наешься, — а дома овса раздобудем. Летом на кургане пасти будем, там трава хорошая.

Чалдон стоял смирно, как будто понимал, что надо молчать, а то могут услыхать...

Сеньку зазнобило; опять ушел в избушку — все не так холодно.

Вдруг конь зафыркал, забеспокоился.

"Не отбирать ли коня приехали? А может быть, волк", подумал Сенька и выбежал из сторожки.

— Никого! Что за оказия: Чалдон неспокоен.

Сенька пошел вокруг сторожки — не спрятался ли кто?

Никого!

— Эй, мальчик! — слышит Сенька голос, а человека не видать.

— Да сюда, сюда! — раздался из-за кустов тот же голос, и черная мохнатая шапка показалась над кустом.

— Ах, это вон кто, — признал Сенька черного человека, что вчера ему ноги оттирал, и пошел к нему.

— Кто в избушке? — тихо спросил черный.

— Никого!

— А конь чей?

— Наш!

— Слушай, парень, ты не ври, говори начистую, — сурово сказал черный и взял Сеньку за грудь.

Сенька перетрусил.

— Право, дяденька, никого нет, только я один. Сейчас Колька с Гошкой за сеном ушли.

— Кто это Колька и Гошка?

— Наши ребята. Колька, что вчера со мной здесь был, а Гошка такой же, как Колька.

— А конь? — уже более мягко спросил черный.

— Конь порченый. Солдаты убивали, а мы одного выпросили. Там два убитых, в овраге, за дорогой.

Черный повеселел.

— Это я нарочно серчал, попугать тебя вздумал. Да, добрый конь. Молодцы, ребята!

— Чтобы, говорят, красным чертям не достались, — успокоившись, рассказывал Сенька, — припадает на задние ноги, в походе будто не выдержит. Велели спрятать до ночи, чтобы командир не увидал, а то им попадет, и коня отберут. Они сегодня выступают, вот и убивали.

— Почем ты знаешь, что выступают? — спросил черный.

— Солдаты говорили, да мы и сами видали, как отряд за реку, к Иркутскому тракту поскакал.

Зашли в избушку. Черный затопил печку.

Сенька передал черному хлеб и масло.

— Вот за это спасибо, друг. Сегодня мне некогда было по хлеб сходить, не ел еще с утра, — и черный, вскипятив на печке чайник, принялся за еду. Сенька тоже выпил кружку кипятку. Он был очень доволен, что принесенный им хлеб был кстати. Рассказал про своих вчерашних гостей, про их разговоры о красных, которые им не страшны, а вот страшны свои большевики — их-то и нужно накрыть.

— Как ты думаешь, покрошат наши красных? — спросил Сенька черного. — Офицер говорил, что по полсотни будет рубить сразу... Что они, маленькие, что ли? Ты не видал их?

— Приходилось видать: такие же, как мы с тобой... — усмехнулся черный.

— А много их всех-то?

— Кто их знает! Тараканов в избе никогда не сосчитать, так и их.

— Мне бы хотелось посмотреть, что за красные. Ох, говорят, и смелые! Только будто лютые больно, так горло и перегрызают, никого не милуют. Мишка наш говорит, что как красные придут, нам крышка: все отберут, а нас из приюта выгонят. А Кундюков-старик будто сам в городе слыхал: в газетах пропечатано, что они в России наделали, — попов, говорит, разогнали, а в церквах тиятры наделали да пляски устраивают, а мужиков да баб в какую-то коммунию загнали, ни одного вольного человека не осталось, а кто, говорит, убежит, тому антихристову печать на лоб ставят... А меченого никто не принимает... Он бегает, бегает да с голоду и подыхает...

— Ну, брат, этого я не слыхал; думаю, что вранье. Ты не всякой болтовне верь. Может, кто нарочно болтает — так для испугу, а вы и рады, что так страшно, и верите.

— Как же не верить? Говорят, — значит, правда... Что-то ребят долго нет, — спохватился Сенька.

— Да, долгонько. Уже смеркаться начинает. Ты тоже иди домой, а завтра утречком все придете и уведете. Я его тут в чащу поставлю, чтобы кто не увидал. Сена из-за реки принесу, там целый стог стоит.

Сенька согласился, только просил крепче привязать и покараулить.

— Будь спокоен! Я с лошадьми умею обходиться, — сказал черный.

Сенька на прощанье погладил Чалдона по груди.

"Ишь, какая метка, точно пятачок", — подумал Сенька, рассматривая черный кружок на груди коня. И еще Сеньке бросились в глаза розовые ноздри Чалдона: приметный конь, не потеряется.

— Прощай, Чалдон! — попрощался Сенька с конем и отправился по тропинке домой.

 

X. НЕОЖИДАННОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

Сначала Колька и Гошка предполагали стащить сено на задах Кундюковского двора, выходящего к самому лесу, но вспомнив, что Сенька мало захватил хлеба для черного человека, решили пройти до приюта, забрать спрятанный в снегу хлеб и набрать своего сена.

На приютском дворе стояла городская подвода. Под навесом два солдата обдирали заколотых коров — Красульку и Машку.

— Из города от комитета Петр Васильевич прислал, — сообщили ребятам плачущие девочки. — Все равно, говорят, красные придут, всех переколют. Мясо в город повезут.

Надька, молоденькая коровка, оставшись в стойке одна-одинешенька, страшным голосом мычала. Годовалой бычек Васька вырвался из загородки; задрав хвост кверху, носился по двору; он останавливался, уставившись глупыми глазами на свою полуободранную мать Красульку, пронзительно мычал и снова скакал по сугробам снега.

Но недолго попрыгал Васька: скоро он был схвачен ловким солдатом и заколотый повис на "пялах".

Степанида с девочками в кухне смотрели в окна и плакали. Жалко было Красульки, Машки, Васьки.

Солдаты сложили туши на свои сани, а кожи на приютские. Пришлось запрячь Рыжку и ехать в город. Вместе с солдатами за кучера посадили Кольку, а чтобы назад ему не было скучно возвращаться, поехал и Гошка.

Солдаты на своей лошади ехали впереди, а ребята сзади.

Когда спускались с Крутого Яра на реку, чтобы ехать прямой дорогой, навстречу попались деревенские мальчишки, которые весело кричали на бегу.

— Солдаты уезжают! — все бросают! — и показывали патронные сумки и старые фуражки, которые они тащили домой.

Под горой вспомнили про Сеньку, потом решили, что конь до вечера не умрет, а Сенька вечером приедет верхом один. Да и раньше может приехать: командиру теперь не до того. Ишь, улепетывают!

По ту сторону реки, по Иркутскому тракту, галопом скакал конный отряд.

А из города навстречу шли целые обозы: военные и невоенные, с ребятами, с вещами, обгоняя друг друга, на Черемошинскую железно-дорожную станцию, чтобы с каким-нибудь поездом скорее уехать подальше. Все спешили, злились на лошадей, ругались...

В городе тоже небывалое движение: громыхала тяжелыми колесами артиллерия, офицеры в кошовках, запряженных парой, быстро мчались по Московскому тракту — на Иркутск. Военные хватали извозчиков, заставляя их везти как можно скорее на станцию; извозчики прятались от военных, удирали на окраины города.

Солдаты в походной форме куда-то двигались небольшими отрядами.

— Куда-то все уезжают? — недоумевали ребята. — Стало-быть, красные близко.

— Стой! Что везешь? — услыхали они окрик.

Часовой загородил дорогу.

Солдаты что-то объясняли, показывали бумагу.

Часовой одно твердил:

— К коменданту! Ничего не знаю. Город на осадном положении...

Ребята перетрусили: уж не красные ли в городе-то? Теперь, пожалуй, скоро и не выберешься.

Часовой дал сигнал.

Из ворот красного здания, около которого их остановил часовой, вышло три солдата. Взяли лошадей под уздцы, ввели во двор и захлопнули ворота.

Колька с Гошкой пошли погреться в караульное помещение.

 

XI. ПУРГА

Уж совсем в сумерки подходил Сенька к дому. Ноги дрожали, голова была горячая.

"Не иначе, простыл, — думал Сенька, — вчера сильно замерз да сегодня... Ничего, к Тайдану на печку заберусь, — пройдет!"

Всю дорогу жалел, что не захватили всех коней живыми, отдали бы солдаты, куда им!

Сенька больше всего любил лошадей, и поведение Кольки и Гошки возмущало его до глубины души. Обманщики! Конь голодный, а им хоть бы что! Наругает же он их, как придет! Хорошо, что черный пришел, а то что бы он стал делать? Ведь не заблудились же они в лесу: дорога известная. Так, наверное, балуются где-нибудь.

Подошел к дому. Ворота раскрыты настежь, мальчишек никого не видать. Девчонки с заплаканными глазами ходят по двору; Степанида стоит с Тайданом у крыльца, плачет, в фартук сморкается; Тайдан печальный, серьезный, глаза не смеются, как всегда.

"Не умерла ли Катерина Астафьевна?" — подумал Сенька.

Ему сделалось тоскливо.

"Куда делись Колька и Гошка, почему их не видно? — и сердце у Сеньки сжалось от тяжелого предчувствия.

— Дашка, что тут случилось! — спросил он проходившую девочку.

Та замахала руками.

— Закололи обоих — и Ваську тоже...

Сеньку как будто обухом по голове ударили. "Значит, Кольку, Гошку и Ваську Воронкова", — пронеслась в голове у Сеньки жуткая мысль.

— Давно, Дашка?

— Да уж в город увезли.

"Анатомировать!" мелькнуло соображение.

— Где Дашка, где?

— Чего, где? вот пристал! — рассердилась Дашка.

— Закололи-то где?

— Где, где — на дворе, где же еще!

Сенька увидал на снегу темноватые кровяные пятна, и ноги его похолодели. С трудом дотащился до Тайдана и чуть слышно спросил:

— Тайдан, кто Кольку с Гошкой заколол и Ваську?

— Как заколол? Что ты, парень?! кто ребят будет колоть... уж не бредишь ли ты? — сказал Тайдан и пощупал Сенькину голову. — И впрямь бредишь, ишь, голова-то горячая. Набегался по лесу! Иди-ка на печку в избушку да прогрейся.

— А Дашка говорит, закололи обоих и Ваську.

— Коров закололи с телком, глупый! А Колька с Гошкой в город уехали — мясо повезли, — а Васька вон он, чего-то тащит.

В ворота действительно вбежал Васька с двумя солдатскими котелками и старым сапогом.

— Солдаты все побросали и уехали! — наскоро сообщил Васька. — Там вся деревня!

Вбежали остальные ребята со всяким хламом, бросили на крыльцо и опять побежали к монастырю.

Сеньке стало сразу легче, но коров было жалко и бычка Ваську.

Ноги его плохо слушались, голова горела, а самому было холодно.

— Пойду прогреюсь, — решил Сенька и отправился в избушку.

Мальчишки обогнали мужиков, бабку Кундючиху, которая тоже бежала, спотыкаясь, на монастырскую заимку: все, может, чего-нибудь и ей перепадет.

С реки дул сильный ветер, лес шумел, ставни у окон стучали, предвещая бурю.

На заимке все с каким-то веселым задором обшаривали домики, где жили солдаты, чердаки, амбары. Тащили, что под руку попадет, все годное и негодное, били стекла, снимали двери, вынимали рамы.

Отец Онисим, монастырский настоятель, вышел было "усовещать" народ, но был встречен враждебными криками толпы и, подобрав полы, пустился бежать в свою келью.

Подросткам хотелось поджечь опустошенные домики, и уж Федька-кривой начал зажигать спички, но из-за сильного ветра не мог.

В стороне за рекой раздался выстрел...

Кто-то крикнул:

— Красные!

И вся толпа, как спугнутые воробьи с коноплянника, бросилась в разные стороны.

Сбитая с ног бабка Кундючиха спешно подбирала рассыпанные солдатские патроны и несколько старых фуражек без козырьков.

— Тьфу ты, нечистая сила, — ругалась она, — старому человеку нигде не дадут... проклятущие ребята...

Ветер дул сильнее, выл, залеплял глаза снегом.

Приютские ребята, нагруженные котелками, патронами, рваными сапогами, заржавленными саблями, бежали что есть силы и чуть не сбили с ног запиравшего ворота Тайдана.

— Красные идут! — кричали они, едва переводя дух.

— Где, какие красные? Болтаете вы зря, — недовольно проворчал Тайдан. — А это откуда барахло-то?

— Все оттуда же... От солдат осталось.

— Эх, наживешь беды с вами, ребята!

— Красные недалеко! — крикнул прибежавший последним Гришка, — наших, говорят, обошли, дорогу отрезали.

— Ну, ребята, айда спать, мало ли чего болтают, — сказал Тайдан и запер калитку.

Придя в избушку Тайдан зажег коптилку.

"Эх, буран поднимается. Не поехали бы ребята ночью из города. Замерзнут", — думал Тайдан, сидя за своим верстаком.

Сенька спал на печке и что-то бормотал. Тайдан подошел к нему, пощупал голову, руки... Сенька метался в жару и бредил.

Тайдан прислушался: больной поминал какого-то чалдона, черного, кладовку, хлеб черному и опять чалдона.

"Ишь ты, из-за кладовки мучится. Тоже видно, лазал, — подумал Тайдан. — Но какого он черного чалдона поминает? Может быть, какой-нибудь вор подговорил ребят. Долго ли опутать неразумных?"

Тайдан намочил полотенце и положил Сеньке на голову.

Ветер заунывно выл в трубе, рвал крыши, гремел железом. Тайдан пошел наверх проведать заведующую. Катерине Астафьевне сделалось хуже: с сердцем плохо.

Никто не ложился спать, собрались все в коридоре около печек, подальше от окон.

Пришли снизу мальчики: боялись быть внизу. Все уселись на полу, молчат; в комнате темно, жутко, Сколько просидели — неизвестно, показалось всем, что целую вечность.

Сквозь вой ветра слышались какие-то голоса, кто-то кричал, стрелял, какие-то всадники будто пронеслись мимо дома. Выстрелы то удалялись, то вновь приближались. К окнам подойти никто не решался — как бы не убили.

— Где-то наши ребята? — опять вспомнил Тайдан про Кольку и Гошку. — Не попали бы в переделку...

Всем сделалось еще страшнее и тоскливее: девочки плакали, Степанида тоже.

Кажется, и конца не будет этой ночи!..

Но усталость и пережитые за день волнения взяли свое: ребята, кто как сидел, так и заснули постепенно.

Тайдан, прислонясь к косяку двери, тоже забылся тяжелым сном.

Степанида, уткнувшись лицом в фартук, храпела. А на улице разыгралась настоящая пурга: с яростью налетая на дом, она, казалось, готова была разнести его до основания.

 

XII. НАХОДКА

Кольке с Гошкой с полчаса пришлось дожидаться, пока солдаты вышли от коменданта.

Пришел помощник коменданта, распорядился кожи сбросить на землю, а ребят отпустить...

— Может быть, переночевали бы здесь ребята, ваше благородие? — спросил помощника бородатый солдат, — а завтра утром поехали бы: а то как бы опять на ночь-то вьюга не разгулялась...

— Ну, ночевать еще! Что мы дороги не знаем, что ли! Живо доедем! — перебили ребята. Помощник посмотрел на них и сказал:

— Наплевать.

Ребята поехали со двора.

За город выехали, когда уже совсем смеркалось. Дорогу передувало. Резкий холодный ветер бил навстречу.

— Ничего не видно, как бы с дороги не сбиться, — сказал правивший лошадью Колька.

Гошка свернулся калачиком на дне саней, Колька повернулся от ветра спиной к лошади и предоставил Рыжке самому искать дорогу. Рыжко сначала бежал трусцой, потом пошел шагом, а затем совсем остановился.

— Н-но, Рыжко, чего встал! — дергал вожжами Колька.

Рыжко не шел.

Обернулся Колька, взглянул под сани:

— Так и есть, с дороги сбились! Гошка, встань! Сбились, целиной едем! — кричал Колька, слезая с саней.

— Сюда, здесь твердо! — позвал он через несколько минут и вдруг услышал какой-то стон. Прислушался — опять стонет.

Подъехал Гошка.

— Гошка, слушай!.. Стонет?

— Да, человек будто стонет, — перепугался Гошка.

Где-то далеко выстрелили, потом еще.

— В Черемошниках часовые, не иначе, — решил Колька, — склады там...

Стон повторился явственнее сбоку от ребят. Направили туда Рыжку по рыхлому снегу. В снегу человек. Ощупали его — шершавая шинель.

— Эй, дядя, вставай, замерзнешь! Эй, встань, что ли, мы подвезем! — тряс его за плечо Колька.

— Товарищи... товарищи... — чуть слышно бормотал в забытьи человек. — Не убивайте... Спасите...

Схватил Гошка его за голую руку да так и отскочил.

— Рука замерзла! Как льдина!

Потрогал руку Колька:

— Наготово отморозил!

Стали приподнимать человека на сани.

— Дядя, поднимись хоть маленько! — Но человек не двигался. Подвели сани к самому человеку, опять стали поднимать.

— Нету сил! Как камень, — с места не сдвинешь!

А кругом — как в котле бурлит: воет, стонет пурга.

Рыжко не сто и т. У ребят пропал всякий страх, они уж не замечают жестокого холода, не чувствуют, что ветер как ножами режет лицо. У них одна мысль: как бы приподнять, увезти, спасти...

В стороне послышались голоса.

— Эй! Помогите-е! Человек замерз! — закричали ребята.

Голоса ближе. Это из города возвращаются мужики.

— Сюда, сюда! Замерзаем! — что есть духу закричали ребята.

Как нарочно, с ревом налетел ветер, подхватил надрывающийся ребячий крик и отнес в противоположную сторону.

Голоса все дальше, а затем и совсем стихли.

— Вон где дорога-то, не забыть бы, — сказал Колька.

— Однако нам ничего не сделать. Сами замерзнем, — сказал Гошка. — Поедем, в Черемошниках заявим — подберут.

— Товарищи! спасите... не по своей воле... Товарищи! — чуть слышно шептал замерзающий.

Это остановило ребят, разогнало их сомнения. Сразу явилось твердое решение.

"Не оставлять!"

Принялись тереть снегом отмороженную руку, лицо, уши. Как будто прибавилось силы. Удалось повернуть человека на бок, снова подвели под него сани, понатужились, — навалили его на сани.

— Ох, гора с плеч!

Рыжко, намерзшись, не стоял, рванул и поскакал по снегу.

Выехали на дорогу. Опять послышались выстрелы.

"Неужто красные?" — у ребят похолодели от страха ноги.

Где они сами, далеко ли дом? — Неизвестно, кругом непроглядная тьма.

Вдруг перед самыми глазами выросла, преграждая путь, совсем черная, черная стена.

Сосновый бор монастырский!

— Ого, скоро дома будем! — обрадовались ребята. Колька, дергая вожжами, торопил Рыжку, а Гошка все тер отмороженную руку подобранного человека.

Приехали. Приютские ворота оказались запертыми, в доме темнота. Колька подлез под ворота, открыл их и подвел Рыжку к самой двери тайдановой избушки.

— Тайдан, Тайдан! — кричал Колька. — Неужто так крепко спит?

Открыл дверь, — Тайдана нет на печке. Сенька спит, что-то бормочет во сне, на окошке коптилка горит.

Стали стучаться в дом, никто не выходил.

— Вот дрыхнут, засони! — ругался Колька.

Выпрягли лошадь, с трудом затащили человека в избушку. Гошка принес целое ведро снега и сунул туда отмороженную руку, а сам стал раздевать человека.

— Солдат, ишь ты, — молодой... одет как тепло, — судили ребята.

Сняли шинель, валенки, — ноги теплые, не обморожены.

Гошка приложил руку к груди солдата.

— Оживет! ишь сердце как играет! Руку надо оттирать только: куда без руки-то!

— Может, он красный? — предположил Гошка.

— Кто его знает! Откуда красным быть в такую пургу? Пусти-ка, я потру руку-то.

— Надо тереть, пока не покраснеет. Ишь, уж начинает маленько, — сказал Гошка и с новой силой тер руку полой солдатской шинели.

— Ой! ой! товарищи! — немного пришел в себя солдат, — не погубите, не колите!.. Ой, руку больно! Товарищи!

Опять забылся, перестал стонать, только грудь стала подниматься выше, и задышал чаще.

— Неужто умирает? — У Гошки на глазах навернулись слезы.

— Беги, Колька, стучи еще, может, услышат...

Колька выскочил из избушки, мигом добежал до дома и что есть силы застучал ногами в дверь.

Буря выла попрежнему...

— Отоприте скорее! Человек умирает! — кричал Колька, барабаня кулаками по двери.

Наверху скрипнула дверь.

— Кто там? — послышался голос Тайдана.

— Тайдан, это я, скорее!..

— Как вы живы-то остались? На улице страсть какая! — сказал, отпирая, Тайдан.

— Скорее пойдем, Тайданушка, умирает!

— Кто? Сенька? — и бегом побежал к избушке.

— Кто это такой? — удивился Тайдан, увидав раскинувшегося на полу человека.

— Не знаем, за Черемошниками подобрали, чуть сами не замерзли...

— Ох! — вырвался глубокий вздох у солдата.

— Он умирает, Тайдан? — спросил опечаленный Гошка.

Тайдан осмотрел человека, потрогал грудь, ноги, руки.

— Какая рука горячая, — оттирали?

— Как же! И там, и тут, и всю дорогу; она была как льдина, — ответили враз ребята.

— Жить будет! Здоровый парень; спит сейчас. Ослаб, должно быть, очень... Ну, ложитесь и вы спать, намаялись. Хорошо хоть живыми-то вернулись, — утром разберемся.

Колька с Гошкой мигом забрались на печку и улеглись рядом с Сенькой.

Тайдан накрыл солдата шинелью, положил ему под голову подушку, погасил свет и сам лег.

Долго ворочался Тайдан на своей постели, не мог заснуть. Сенькин бред не давал ему покоя: какому черному чалдону хлеба носили...

"Ах, ребята, ребята, — вздыхал Тайдан, — что у них только на уме-то".

 

XIII. НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

Проснувшись, Степанида была крайне удивлена: на полу в коридоре вповалку спали мальчики и девочки, сама она почему-то тоже оказалась в углу у печки.

Вспомнила вчерашнее, — опустились руки.

— Хоть бы смерть скорее, — все бы не так мучиться.

Посидела, прислушалась — тихо. Осторожно подошла к окну, — на улице никого; наметены свежие сугробы снега.

Пошла посмотреть осиротевшую Надьку. По дороге заглянула в избушку Тайдана, там — сонное царство.

"Должно быть, какой ночевать выпросился", — подумала Степанида, увидав спящего на полу незнакомого солдата...

Встали и ребята в доме — прямо к окнам.

— Что за оказия, уж не сон ли страшный ночью снился?

На улице тихо, светло. Снежные сугробы от яркого солнца — белизны необыкновенной.

— Никаких красных!

Побежали вниз, на кухню — все по-старому: закипает большой самовар, Степаниды нет, — значит, корову поить пошла.

Помчались к Тайдану.

— Тайдан, красных-то не было? — кричал Жихарка.

— Тише! — предупредил Тайдан и указал на солдата.

Ребята сразу притихли.

— Это красный? — интересовался Жихарка.

— Не знаем и сами, — ответил Тайдан.

— Больной, раненый? — спрашивали ребята.

— Обмороженный, ребята подобрали на поле, Колька с Гошкой.

Выздоровевший Сенька слез с печки, долго рассматривал солдата, пощупал шинель, ремень, шапку и уверенно произнес:

— Нет, это не красный: наши солдаты в таких же шинелях ходят и ремни такие же.

— Ну, не тревожьте, ребята, пусть спит, — сказал Тайдан, подталкивая ребят вон из избушки.

В столовой за утренним чаем обсуждались вчерашние события. Колька и Гошка с обмороженными щеками и носами были героями дня. Все удивлялись их смелости и отваге.

Человека спасли, в полночь, в буран! Чуть сами не замерзли, а не бросили...

Даже Мишка Козырь на этот раз не задавался, а ведь обычно он допускал похвалу только себе.

Спасенный солдат был еще слаб. Ребята втащили в избушку Тайдана еще кровать, набили сеном два мешка и уложили больного.

Ухаживать за ним вызвались девочки. Солдат до обеда пролежал не шевелясь.

После обеда Сенька с Жихаркой отправились в лесную сторожку за "Чалдоном".

Колька шепнул Сеньке, где взять хлеб для черного.

Бежали бегом. В лесу было тихо. С трудом разыскали занесенную снегом тропинку.

Вот и избушка. Около — никаких следов.

У Сеньки дрогнуло сердце. Зашли в избушку — никого, печка не топлена.

Обошли кругом избушки — следов нет; заглянули в кусты, в чащу — ни черного, ни коня...

— Угнал! Стало быть, жулик и жил, — разочарованно сказал Санька. — А я-то ему еще хлеба принес!

— Может быть, вовсе не жулик, а красные захватили его и увели вместе с конем.

— А следы где?

— Следы? — снегом занесло... ночью-то вон какая вьюга была.

Сенька готов был заплакать от обиды.

Пошли назад. По дороге завернули на монастырскую заимку: не убежал ли сюда конь? Никого во дворе не нашли; там было полное разрушение: двери раскрыты, а то и сорваны, окна выбиты.

— Где же красные-то? Наврали, значит, — сказал Жихарка, осматривая каждый угол монастырского двора.

В избушке Тайдана собрались чуть не все ребята. Едва переступивши порог, Сенька чуть слышно сообщил Кольке:

— Угнали!..

— А черный чалдон? — спросил Сеньку Тайдан, глядя на него смеющимися глазами.

"Стало быть, Тайдан знает, сказали", — подумал Сенька и решил говорить прямо.

— И черного нет!

— А хлеб? — тем же тоном всезнающего допрашивал Тайдан.

— Вот и хлеб назад принес, — и Сенька вытащил из-за пазухи краюху хлеба и подал Тайдану. — Вчера столько же снес...

Ребята глазам не верят: Сенька все разболтал Тайдану. Ну, будет ему от них взбучка.

Тайдан по глазам видел, что ребята подозревают друг друга в ябеде, и решил сейчас же все выяснить.

— Никогда вам, ребята, не провести Тайдана! Я знаю, кто лазал в кладовку, я и тогда знал, да ждал, пока вы сами скажете. Нехорошо, ребята! Из-за этого Катерина Астафьевна и сейчас головы поднять не может, не знаю — выживет ли. Вот, что вы наделали! И про чалдона черного все знаю, а ведь мне никто не говорил. Это я Сеньку сейчас на слове поймал. Насквозь вас вижу, — вижу что у вас и на уме. Ну, тут все свои — скрывать нечего, дело прошлое; говори, — кто видел чалдона?

— Мы, — ответили Колька с Гошкой и Сенькой.

— Какой он?

— Серый, хороший конь, только порченый, солдаты нам отдали.

Тайдан в недоумении взглянул на них: чалдон, оказывается, лошадь, а он думал — человек; но виду не подал.

— А черный кто?

— Не знаем, — мужик какой-то, в монастырской сторожке в лесу жил.

Ребята все начисто рассказали Тайдану. Побожились, что в кладовку лазать больше не будут.

Тайдан обещал никому не говорить, если ребята сдержат свое слово.

 

XIV. КРАСНЫЕ ПОДАЮТ ВЕСТИ

Прошло две недели. Обмороженный человек поправился, только правая рука немного побаливала. Он оказался солдатом колчаковской армии; родом из села Богородского, что на реке Оби; там у него только дядя и больше никакой родни.

При отступлении он отбился от своего отряда, в страшный буран сбился с дороги, увяз в снегу по пояс, от каких-то выстрелов бежал к лесу, наконец, без сил упал и больше ничего не помнит. Очнулся уже только от острой боли в руке здесь, в избушке.

Ребята упросили заведующую оставить его до весны в приюте, — не объест их, а жалко его; в крайнем случае, пусть ребятам дают поменьше порции. Тайдан поддержал ребят, и солдат остался.

Катерина Астафьевна в город побаивалась ехать, да и нужды особой не было: запас продуктов еще был.

Никаких красных в деревне не появлялось, и жизнь вошла в обычную колею.

Ребята крайне были разочарованы таким оборотом дела; ждали-ждали красных, что-то должно было произойти, — либо лучше, либо хуже, — а тут ничего.

Точно буран, что пронесся в ту ночь: нашумел, напугал, надул сугробы снега и исчез.

Особенно были недовольны Гошка и Колька с Сенькой.

У последних исчезла надежда весной убежать из приюта и вместе с черным уйти куда-нибудь путешествовать.

Но вдруг деревня заволновалась, мужики стали собираться кучками, бабы забегали из дома в дом с озабоченными лицами.

Староста объявил приказ, полученный из города от большевиков, чтобы население немедленно сдало все вещи и воинские принадлежности, захваченные при отступлении белых. Кто не сдаст, тем грозит наказание вплоть до расстрела, а все имущество таких лиц будет отобрано в казну.

— Эх, ребята, говорил я, что с вами греха наживешь, вот тебе и нажил, — горевал Тайдан. — Найдут у нас — откуда? как попало? Вот-те и под расстрел... А кого? — не вас, конечно, — вы еще ребята глупые, заведующая больна, — стало быть, Тайдана, больше некого.

— Тайданушка, мы отнесем, ничего тебе не будет, все до капли отнесем, — уверяли ребята.

На другой день ребята отнесли старосте котелок с патронами и старый картуз с красным кантом, а все остальное — десятка полтора новых котелков, две сабли, старый револьвер, несколько коробок патронов — оставили у себя и спрятали на чердаке мастерской, в мусоре... Жалко было им расставаться с этим добром: летом все это будет нужно. Котелки — и на рыбалку, и по ягоды, и уху на берегу сварить; из сабель — ножей наделают, а пули на грузила к удочкам, — одним словом, ничего не пропадет, все очень нужно.

Солдат тоже забеспокоился: как же он? Если его найдут, — не помилуют. Эх, только бы до весны, а там на пароходе до Богородского — живо!

Долго совещались ребята с Тайданом и солдатом и решили, что днем солдат из избушки выходить не будет, чтобы деревенские не проболтались, а когда будет обыск — его спрячут в подполье, за картошку.

Через день страх прошел: с обыском никто не приехал, в деревне все успокоились; в приюте жизнь пошла по-старому.

Ребята были очень довольны, что так ловко схитрили с котелками и прочим.

Потянулись опять нескончаемо длинные дни. В мастерской у мальчиков, за корзинами, — опять брань и угрозы мастера; у девочек — наверху, за починкой белья, за чисткой картошки, — ежедневное брюзжание Катерины Астафьевны, Степаниды.

Всем было вновь тоскливо, скучно. Хотелось убежать куда-нибудь на волю.

Однажды во время обеда в столовую вошли две молодые женщины, одетые по-городскому, похожие на учительниц.

Поздоровались, посидели, пока ребята обедали, обед попробовали... Пошли наверх, долго разговаривали с заведующей; потом собрали ребят, затворили двери и выспрашивали их, как им живется, хорошо ли кормят, не обижают ли?

— Слышали что про красных? — спросили они.

— Слышали, — ответили ребята.

— Что же вы слышали?

Ребята не знали, что сказать... Если сказать, что про них в деревне говорят, то, может быть, им этого и нужно: сейчас цап- царап.

— Ну, что же вы слышали? — повторили они.

— Народ они, говорят, режут, а ребят на вилы, — вдруг выпалила Манька-Ворона, как звали ее ребята за крикливый грубый голос.

Ребята так и похолодели: что-то будет?

Учительницы рассмеялись.

— Кто же, по-вашему, красные-то: люди или нет?

Опять молчание, а Манька, желая выручить ребят, в точности передала деревенские суждения:

— Ну, люди! Говорят, эфиопы какие-то...

— А что такое эфиопы? — спросила, улыбаясь, одна из учительниц.

Манька замялась и покраснела.

— Врет она... у, ворона! — обозлился Гошка. — Что на деревне болтают и она то же...

— А ты знаешь, кто такие — красные? — спросила она у Гошки.

— Красные — это что за рабочих, большевики, — смело ответил Гошка.

— Верно! Кто тебе сказал?

— Никто, я сам знаю, — несколько смутился Гошка.

— Отец у тебя есть?

— Не знаю теперь, есть ли... Был на войне, да в плен попал. А где теперь — неизвестно...

— У кого еще родители есть? — спросила одна из учительниц.

— У Дашки мать есть, а больше ни у кого нет, — говорил за всех Гошка.

Сеньку разбирало любопытство — кто они? Наконец и он осмелился:

— А вы от красных? — спросил Сенька.

— Да.

— Вы с ними и приехали?

— Нет, мы здесь жили.

— Стало быть, вы к ним передались?

Учительницы засмеялись:

— Да мы такие же красные, как и те, что пришли.

— Такие же?! — удивился Сенька, — так где же вы жили? как же вас солдаты не зарубили?

— Как где жили? В городе. Пока нас было мало, мы таились, а теперь и таиться стало нечего: нас много!

— Только женщины таились, или и мужики? — задал вопрос Сенька, а у самого в голове вертелось: может, и черный был из красных, таился в сторожке...

— Да тебе что так любопытно? — Были и женщины и мужчины.

— Так, ничего, — смутился Сенька и замолчал.

— Так вот что, ребята: мы видим, что вам про большевиков, про красных много всяких ужасов наговорили. Не верьте — это вранье! Вот тот мальчик верно сказал: большевики — это те, что за рабочих... Они, красные, сами рабочие и есть, крестьяне-бедняки. Они хотят, чтобы бедняков больше не было... Вы чьи дети? — бедняков, потому-то вы и в приюте. Так красные и хотят, чтобы, прежде всего, было хорошо детям бедняков — вот как вы, — чтобы они были одеты, сыты, учились, веселились, были бы свободны, понимаете — свободны! Вас никто не может наказывать, обижать. Мы вам пришлем нового заведующего, вам с ним будет лучше. Ваша заведующая сама говорит, что уже стара, не по силам ей такая работа. Видите, у вас везде грязь, сырость, копоть... Икон целые углы понавешены, а польза какая от них? Вы над этим никогда не думали? Подумайте!

Учительницы осмотрели все помещения, обещали через недельку еще навестить и ушли.

Ребята проводили их до ворот. Многим они очень пришлись по душе.

— Вот бы к нам таких учительниц, хорошо бы! — сказал Гошка.

Колька с Жихаркой, Сенька и еще кое-кто были такого же мнения.

Мишка недоброжелательно отозвался об учительницах, его сторонники — Васька, Яцура и другие — тоже.

Девочки сперва молчали, но по глазам было видно, что они на Гошкиной стороне; однако, боясь противоречить Мишке, скромно заявили, что они и Катериной Астафьевной довольны.

После отъезда учительниц Катерина Астафьевна приказала вынести большие образа в кладовку, а маленькие оставить.

Мишкины сторонники запротестовали... Назло вымыли старую облезлую икону, укрепили в углу, украсили ветками пихты и кедра, повесили лампаду; девочки проделывали то же самое: украшали в своей спальне висевшие в углу иконы. А вечером, после ужина с особым азартом пели молитвы; девочкам подтягивали Мишка и его компания.

Гошка с Жихаркой и Колька теперь осмелели и стали протестовать.

— Да бросьте выть, надоело уже! Скулят, скулят! — за это Катериной Астафьевной они были изгнаны с позором вниз.

 

XV. В ОЖИДАНИИ

Весь следующий день ждали, что приедет новый заведующий, — не приехал; на третий — тоже; прошла неделя, другая — никого!

— Враки! — издевался Мишка над Гошкой, — вот тебе сыты и одеты! Иконы помешали, сразу видно, что нехристи.

Пока что ребята чувствовали себя без всякого начальства.

Катерина Астафьевна и слово сказать боялась: "Кто его теперь знает, по новым-то порядкам, под ответ не попасть бы?".

Ребята совсем перестали ее слушаться.

Даже Шандору, погрозившему в мастерской ребятам, Колька дерзко ответил:

— Тронь только, попробуй! Красные-то недалеко!.. — и Шандор только бормотал по-своему, но "попробовать" не решался.

Только Тайдана еще ребята слушались.

— Думаете, красные за всякие штуки вас по головке будут гладить? — стыдил он иногда расходившихся ребят. — Нет, за озорство они дюже не хвалят.

По вечерам к Тайдану приходил старик Кундюков. Ребята не упускали случая послушать о новостях, которые он привозил либо из города, либо со станции. Кундюков ругался, что "товарищи" замучили на нарядах, лошаденка измоталась, да и сам без отдыха.

— Кабала какая-то! Ну, да постой... — говорил он. — Слышь, Тайдан, Попадейкинские никто не выехал, ни одного коня не дали. Про Богородских болтают, что комиссаров выгнали, а на Барабе что-о-о!.. не знаю верить, не знаю нет!

— Богородские — отчаянные, — вмешался в разговор солдат, — фронтовики там, оружия много попрятано у них всякого. Однако к весне разгорится дело, не иначе.

— Ну, как не разгорится! Только, думаю, напрасно, — сказал Тайдан. — Уж коли до нас дошли да всех генералов с войском погнали на восток, — стало быть, сила! А что против них одни Богородские!?

— Одним только начать! — горячился Кундюков. — Я бы тоже на старости лет, думаешь, смотреть бы стал — да пропади они совсем!

— Знамо, начать только, — поддержал солдат, — мужики все недовольны...

— Ты уж, парень, лучше ни гу-гу! — заметил Тайдан. — А когда мужики бывали довольны? По-моему, надо подождать да посмотреть: плохо будут править товарищи, тогда другое дело, а сейчас война...

— Не знаю, что будет! — махнул рукой Кундюков и ушел домой.

В спальне долго продолжались тихие разговоры: в одном углу Яцура, Мишка и компания обсуждали кундюковские сообщения, всецело были на стороне Богородских и уже рисовали себе будущие победы, а в другом Колька с Сенькой перешептывались:

— Эх Чалдона жалко, какой конь! Теперь бы уж поправился... Кабы не тот бродяга, мы бы катались на нем.

— А мне черного жалко, — сказал Колька. — Я думаю, что он не бродяга. И видать, смелый. Люблю смелых! Никого не боятся и ничего не страшатся!

Колька, помолчав немного, опять зашептал:

— Весной бы пошли с ним по разным городам... Тебе не хочется куда-нибудь далеко зайти, — за море, на край света? И прислать письмо ребятам, которые остались. Они будут думать, что ты пропал где-нибудь, а им все и описать, — где бывал и что видал... Я думаю, везде есть люди, — нельзя проп а сть.

— А если к людоедам попадешь, — съедят! — сказал Сенька.

— К людоедам? Ну, людоедов можно обойти.

— Обойдешь их, как же! Они, брат, похитрее тебя; они все дороги знают, — уверенно говорил Сенька, как будто сам только что вырвался из людоедских лап.

— А я все-таки убегу отсюда. Тут как тюрьма. Ты не был, Сенька, в тюрьме?

— В тюрьме? Зачем я туда попаду, я не вор, чай, — обиделся Сенька.

— А я был. Там посадят человека — и на замок, и нет ему ни входа, ни выхода. На двор захочешь, — делай в шайку, точно маленький. Окошко высоко, у потолка, да и то маленькое с решоткой. Я два года в тюрьме жил. Дядя у меня там надзирателем. Как напьется пьяный, все бывало кричит: "Я тебя, подлеца, в пятый номер посажу, будешь шкодить!"

— А что это пятый номер? — спросил Сенька. — Страшно?

— Ой-ой-ой! Я, брат, видел... Привезли раз одного, конвойные в контору его отвели, и дядя с ними — он дежурный был. А когда дядя дежурил, часовые меня всегда пропускали вместе с ним. Вот привели того в контору — допрос снимать. Начальник злющий был. Я притаился в коридоре, чтобы начальник не видал... Слышу, там как заорут, ногами затопают! Мне захотелось посмотреть — что делается в конторе, и на кого там кричат. В двери щелочка осталась. Вижу, там офицер жандармский и начальник, а перед ними стоит арестованный, бледный такой.

"Никогда, говорит, не узнаете моих товарищей!"

"Скажешь, врешь! Сгноим тебя здесь", — это начальник на него.

"Сгноить, говорит, можете, а товарищей не выдам", — а сам так смотрит на начальника смело, как будто ему ничего не страшно...

Начальник пуще разозлился, велел заковать его в кандалы и закричал:

"В пятый его! Вот в пятом посидит, так помягче будет!"

Я притаился, повели его мимо меня, а я вслед за ними. Спустились в подвал. Темно, ничего не видно.

Дядя долго отпирал: дверь-то заржавела. Я думал, что и конца не будет. Отпер, наконец, заскрипела дверь, а там темнота. Втолкнули закованного, он закричал:

"Здесь мокро!"

А дядя захохотал:

"А ты думал — тебя в горницу ведем, ишь-ты!" и захлопнул дверь. Другой тюремщик тоже засмеялся:

"Ничего, — говорит, — остынет, — шелковый будет".

Заключенный что есть силы стучал в дверь, кричал, — никто даже и не обернулся...

— Понимаешь, Сенька, как я разозлился на дядю, на всех людей!..

Кабы сила была, разбил бы все эти подвалы, тюрьмы. Тюремщиков бы этих... не знаю, что бы с ними сделал!

Колька замолчал; слышно было, как у него скрипнули зубы.

— Ну, а что же с тем-то — скованным- то, — выдал он? — допытывался Сенька.

— Не знаю. Я тогда скоро от дяди убежал. Там разве узнаешь? Попадет туда человек, — как будто и на свете такого никогда не было. Потом, когда водили партии закованных, смотрел, нет ли того, — не было.

— Знаешь, Сенька, — зашептал опять Колька, помолчав, — убежим! Гошку подговорим.

— Ну, он как трусливый заяц — всего боится. Вот не позвать ли солдата с собой, все-таки он большой, — предложил Сенька.

— Солдата нельзя, — он красных боится, его могут схватить. И так, говорит, по ночам мерещатся ему красные, с саблями за ним гоняются, вот-вот зарубят.

— А куда у нас, Колька, сабли спрятаны? — вспомнил Сенька.

— За трубой над мастерской зарыты. Надо нам по ножу сделать из них, без ножа нельзя бежать.

Долго еще продолжались такие разговоры в спальне, пока сон не затуманил ребячьи головы, не прервал их смелые замыслы.

 

XVI. НОВЫЙ ЗАВЕДУЮЩИЙ

Прошел месяц. Морозные туманные дни сменились ясными солнечными. Кой-где на полях вытаяли кочки, на которых вороны и грачи чистили свои носы.

Гришка, заядлый голубятник, все чаще и чаще стал отлучаться из мастерской и пропадал целыми часами на чердаке тайдановой избушки, где у него в голубятне две хохлатые голубки сидели на яйцах.

— Гришко! корзинко работать надо! — ворчал Шандор.

— Ну так что, я не работаю, что ли? выйти нельзя! — огрызался Гришка.

И Тайдан все чаще выходил из своей избушки, смотрел не небо, на солнце, на скворешники.

— Вот-вот скворцы должны быть, — говорил он ребятам, и лицо его расплывалось.

— Весна идет!

В один из таких дней в приют явился незнакомый человек, спросил заведующую.

Сенька повел его к Катерине Астафьевне и слышал, как он сказал:

— Я — новый заведующий.

Через минуту по всем углам неслось:

— Новый заведующий, новый заведующий!..

А Сенька через двор бежал уже к Тайдану. Приоткрыл дверь и крикнул:

— Новый заведующий!

Манька-Ворона подсматривала в щелочку двери и разочарованно говорила столпившимся девочкам:

— О-о! какой-то простой мужик... и ножа у него никакого, и вил не видать...

— Дура! — обругала ее Зойка, — болтай, болтай... в кладовку захотела?

— А хоть и в кладовку посадят — не боюсь! И богу буду молиться! буду! буду! И в коммунию не запишусь! Что они со мной сделают?

— Замолчи, Манька! — зашикали на нее девочки. — Чтобы из-за тебя и нам попало!

Растворилась дверь. Девочки отскочили как ошпаренные.

— Это вот наши девочки, — рекомендовала Катерина Астафьевна.

Заведующий поздоровался. Осмотрел спальню, спустился вниз к мальчикам, в мастерскую.

Мальчишки притихли.

— Как сыро здесь и грязно, — сказал заведующий, — давно белили?

— Два года не белено, — не дают ни денег, ни извести, что поделаешь? — ответила Катерина Астафьевна.

Прошли в спальню, где вплотную стояло 20 кроватей, и только около самых стен можно было проходить.

— Здесь еще сырее, — пожимал плечами заведующий.

Вечером после ужина собрались в столовой. Новый заведующий расспрашивал ребят, кого как зовут, откуда они, есть ли отец и мать, давно ли в приюте.

Сначала ребята неохотно отвечали, боялись проговориться, как бы чего не вышло: неизвестно, для чего спрашивает.

Заведующий рассказал про себя, откуда он, где бывал, что видал. Оказалось, что он чуть не всю Сибирь исколесил, всяких людей видал, в других странах бывал.

Тут и ребят разманило рассказывать про свою жизнь.

Жихарка поведал, что он во всех городских приютах перебывал.

— Ну и что же? — спросил заведующий.

— Ничего, — везде одинаково.

— Хорошо или плохо?

— Плохо. Все-таки дома лучше. Там мать, по крайней мере, каждый праздник...

Но Жихарке не дали договорить, наперебой ударились все в воспоминанья.

Вспоминали дом, отцов, матерей, сестер. Зойка, самая старшая из девочек, всплакнула, вспомнив свою тяжелую жизнь на улицах города после смерти матери. Колька рассказал про дядю-тюремщика: он к дяде никогда не пойдет, хоть обсыпь его золотом, — ни за что!

— Ну, ребята, довольно печальных воспоминаний, — сказал заведующий. — Что было, то прошло... Ваша жизнь впереди. Надо быть смелым, бодрым и веселым. Давайте лучше песню споем. Вы какие знаете?

— Сени! — сказал смеясь Жихарка.

— Сени? Ну, сени так сени. Давайте!

Пели "Сени", потом погрустили над "Колодниками", перешли опять к веселым песням; все разошлись, Гришка вышел из круга и пустился в плясовую.

Все закончили общим хороводом.

— Ну, и довольно для первого знакомства, — сказал заведующий, — пора и спать! Покойной ночи, ребята!

— Спокойной ночи, приятного сна! — кричали ребята, расходясь по спальням, довольные и веселые.

Степанида и Тайдан делились впечатлениями.

— Чудной какой-то, — заметила Степанида.

— Да, чудило! А ребятам любо, да и нам ничего.

В своей избушке Тайдан нашел солдата, который спрятался на чердаке, когда узнал, что приехал новый заведующий.

— Ну, как? Про меня не было разговору? — спросил он встревоженно.

— По мне, так тебе и бояться нечего. Веселый мужик, видать, душевный.

— Да, на них тоже положись! Нет, пока не буду показываться, а ты как-нибудь к слову спроси: как, дескать, солдат, который ежели отстал от своих, — что с ним сделают?

— Ладно, спрошу, не тревожься, — успокоил Тайдан. — Он, наверно, завтра еще в город уедет... Так приезжал — посмотреть, ознакомиться.

 

XVII. ЖИЗНЬ ПО-НОВОМУ

Как-то все живо пошло само собой: новый заведующий подружился с ребятами, ребята с ним.

Катерину Астафьевну совсем проводили в город; девочки для порядка всплакнули, но через час после отъезда все уже и забыли о ней, так как в этот день все было необычайно ново.

Столовая была превращена в зал собрания. Все уселись чинно за столами, даже малыши Санька и Тимка сидели важно за передним столом и ждали, что будет.

Тайдан, Шандор, Степанида и няня, — все были налицо.

— Надо выбрать председателя собрания и секретаря, который будет записывать все, что мы здесь постановим, — предложил заведующий.

— Кого председателем?

— Тайдана! — закричали ребята, — Тайдана!

— Михаил Федорович, — назвал заведующий Тайдана, — садитесь вот за этот столик.

Тайдан сконфузился, не знал, как ему быть и что делать: может, шутит все заведующий? Только узкие, как щелочки, глаза, спрятанные в лучистые морщины, выдавали его радость.

Секретарем выбрали Андрейку, самого смирного мальчишку, хотя по грамоте лучше всех был Мишка.

Степанида с няней сидели у печки и ничего не понимали.

Заведующий объявил, какие вопросы будут обсуждаться на собрании.

Председатель не знал, как вести собрание, ребята не знали, что говорить, а секретарь не знал, что писать. Заведующему пришлось на все три фронта разрываться.

Первый вопрос — привести все в порядок и навести в доме чистоту своими силами — решен был единогласно.

Санька поднятие рук понял так, что это ребята меряются, кто выше, встал на стол и поднял обе руки:

— Вот я какой! дядя, смотри!

— Да, да, большой, — засмеялся заведующий, снимая его со стола; засмеялось и все собрание.

Вторым делом — надо перенести работы из дома в настоящую мастерскую, где зимой стоял скот, а для коровы наладить стойку под навесом.

— Это нужно для того, — пояснил заведующий, — чтобы нам было посвободнее, и чтобы была наверху одна свободная комната, где мы все вместе будем собираться вечерами. Но, ребята, одно условие: мы должны будем делать все сами, своими руками. Представьте вы себе, что мы — на необитаемом острове, как Робинзон Крузо, — слыхали про такого?

— Слыхали, читали, — ответило несколько голосов.

— Вот, значит, все мы Робинзоны, понимаете? и надеяться нам не на кого, только на себя. Но нам лучше, чем Робинзону: у него ничего не было, у нас все есть; нам остается только поработать. А вы знаете советский закон: "Кто не трудится, тот не ест"! Это означает: кто хочет есть, тот должен и потрудиться! Правильно это?

— Правильно! — согласились все, и Санька с Тимкой кричали: — правильно!

Тайдан решил сказать о солдате: подходящий момент, ребята поддержат.

— Еще бы вопросец один, — робко заявил Тайдан.

— Пожалуйста, какой вопрос? — спросил заведующий.

— Солдат тут у нас, спасенный ребятами.

— Какой солдат? Из Красной армии?

— Нет, из белой...

Ребята все замерли: — "Эх, напрасно Тайдан сказал", — думали они.

— Кто его спас, от чего? — заинтересовался заведующий.

— Вон они, Гошка с Колькой, обмороженного подобрали ночью, чуть сами не замерзли, — докладывал Тайдан.

— Ах, вот как, — и заведующий посмотрел на Гошку и Кольку.

— Мы не знали, что за человек, темять была и буран, — оправдывался Колька.

— Ого! Совсем герои! А где солдат-то, нельзя ли позвать?

Ребята видели, что заведующий не рассердился, а скорее доволен, что спасли человека, — повеселели.

Позвали солдата. Тот робко вошел, поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил заведующий, — я и не знал, что у нас еще и пленник...

Солдат понял, что его сейчас свяжут, как пленника, и отправят в город — в тюрьму.

Побледнел, руки задрожали.

— Вы куда меня хотите отправлять? Я ведь что ж... человек... подневольный, куда посылают, туда и иду. Не пойдешь, — все равно пуля.

— Я никуда вас не хочу отправлять, я вас не знаю, а вот как собрание скажет, куда вас?

— Оставить бы у нас пока... — нерешительно сказал Гошка.

— Как, ребята? Он — хороший человек? Михайло Федорович, вы его знаете?

— Тайдан, оставить! — уж более настойчиво твердили ребята.

— Надежный парень, — сказал Тайдан, — нам в хозяйстве помогает.

— Значит, оставить?

Все закричали:

— Оставить, оставить!

— Садитесь, вы теперь равноправный член нашего дома, — сказал заведующий солдату.

Всем опять сделалось весело.

Порешили работу начать завтра с утра.

Звонок дежурного к вечернему чаю прервал собрание.

Санька скакал по полу, хлопал в ладоши и кричал:

— Я Лобинзон Пузо... Лобинзон Пузо!

Ребята смеялись, а заведующий схватил Саньку за руки, поднял его выше головы и смеясь говорил:

— Ты еще только Пузо, а Робинзоном потом будешь!

С утра работа закипела: кто вытаскивал кровать во двор, кто месил глину, кто чистил мастерскую.

Ребята с азартом хватались за работу.

Заведующий, весь забрызганный известкой, белил потолки, стены.

Когда было все замазано, выбелено — осталось самое трудное и неприятное — мыть полы.

— Это девчонкина работа, мы не будем мыть! — сказал Васька.

Заведующий запротестовал, так как девочки все работали так же, как и мальчики.

Притащили горячей воды. Заведующий взял тряпку и спросил — кто будет мыть с ним большую комнату?

Ребятам стало неловко. Подскочили Колька с Гошкой, выхватили тряпку у заведующего.

— Мы одни вымоем!

— Нет уж вы меня не обижайте, — возражал заведующий. — Думаете, мыть не умею? Давайте, кто лучше!

Даже Мишка Козырь, и тот взял тряпку и начал мыть. А Мишка очень не взлюбил заведующего: при нем ребята перестали бояться Мишки.

Через несколько дней позеленевшие от сырости и почерневшие от копоти комнаты стали неузнаваемы.

Грязная спальня мальчиков превратилась в светлую столовую, мастерская в уютную спальню. Наверху освободилась большая комната, где каждый вечер, после трудового дня, начались беседы, рассказы, сказки, песни...

Осталась только избушка Тайдана, которую решено было прибрать потом.

Случай представился.

Тайдан был послан в город за сапожным товаром.

— Ну, ребята, Тайдану подарок — вымоем ему избушку, побелим, — предложил заведующий.

Такое предложение было встречено с восторгом, и девочки и мальчики приняли в работе самое живое участие.

Весь Тайданов скарб был вытащен из избушки, вытрясен и разложен во дворе на солнышке.

Шандор с ребятами обмазывали щели, солдат белил потолок, печку. Заведующий с Колькой чинили переборку, налаживали двери, заменяли разбитые стекла в рамах новыми.

Санька-Пузо, как теперь его стали звать ребята, и Тимка стояли на часах и смотрели вдаль — не покажется ли на дороге Тайдан, чтобы предупредить ребят: всем хотелось поразить Тайдана.

К вечернему чаю работа была закончена: в избушке стало чисто, светло, пахло смолистой пихтой, за которой Сенька с Жихаркой нарочно ходили на "Сухую".

— Вот Тайдан ахнет! — радовались ребята, и им всем непременно хотелось видеть, как Тайдан откроет дверь в свою избушку.

После чая ребята на пологой крыше амбара растянулись на солнышке отдохнуть.

Часовые — Санька и Тимка, — завидев Тайдана, закричали:

— Идет! Идет! — и побежали ему навстречу.

Ребята встретили его в воротах, взяли у него мешок с товаром, и все пошли к избушке.

— Ах, дуй вас горой! — воскликнул Тайдан, — никак я дверьми ошибся: не моя хата! Кто это тут подменил мою избу? — обернулся Тайдан к ребятам, весь сияя от радости.

— Твоя, твоя! — весело кричали ребята и под руки ввели Тайдана в избушку, где заходящее солнышко играло на стенах и чисто вымытом полу.

Ребята были довольны, что поразили Тайдана, а им больше ничего и не нужно было.

Так начали ребята жизнь по-новому.

 

XVIII. В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ

Прилетели скворцы, зашумели ручьи, снежные бугры накренились. Правый берег реки обтаял и местами уже обсох.

На этих сухих островках ребята простаивали часами, наблюдая, как река выбивается на волю.

А посмотреть было что!

С страшным треском ломая лед, громадные льдины, как дикие звери, вставали на дыбы, скрежетали краями и топили друг друга в воде.

Целый день и ночь на реке стоял шум и треск. А на утро лед поредел, понесло дрова, бревна, доски, а то и оторвавшийся баркас, плоты леса...

Вся деревня высыпала на берег. У кого были лодки, спустили их на воду — ловить бревна и дрова.

Ребята тоже спустили свою лодку, и самые отчаянные — Гришка и Яцура, вооружившись баграми и веревкой, отправились на добычу.

Уцепятся багром за бревно и тянут его к берегу, а тут уже артель, во главе с заведующим, подхватывает веревкой и — на берег.

Весело шла работа, все были рады солнцу, освободителю реки, и хорошей добыче.

— Довольно, ребята! — скомандывал заведующий, когда уже порядочная куча бревен и дров была сложена на берегу.

Уставшие и довольные, все отправились домой.

К вечеру река уже совсем очистилась, а на другой день утром пароходный свисток разбудил ребят.

Все повыскакали из дому посмотреть первый пароход.

Заведующий с этим пароходом уехал в город, напомнив ребятам, что на сегодня намечена рубка дров в лесу.

День выдался на славу: теплый, ясный.

Ребята с солдатом отправились в лес пилить дрова. Пахло сосной, пели птицы на разные лады.

На повороте к монастырскому бору ребят остановили три солдата с винтовками.

— Стой! дальше нельзя итти. Кто вы такие? — спросили они.

— Мы — приютские, — ответили испуганные ребята.

— А это кто? — указали они на солдата.

— Наш же... у нас живет... Из Богородского он.

— Из Богородского? — как-то многозначительно повторил один из солдат, с красной звездочкой на рукаве.

Солдат перепугался, побледнел.

— Белый? Документы!

Солдат отрицательно мотнул головой.

— Давно из Богородска?

— С осени еще, — тихо ответил солдат.

— Как с осени?

— Да он, дяденька, давно у нас живет, с зимы, — вмешался в разговор Сенька, думая разъяснить дело.

— То с осени, то с зимы! Путаете вы все, вот что, — рассердился со "звездочкой". — Знаешь, что сейчас в Богородском творится? — спросил он солдата.

Тот покачал головой.

— Неужто бунт?! — выпалил простодушный Сенька.

— Откуда ты знаешь? — пристал к нему "со звездочкой".

— Кундюков давно еще говорил, что, как только река вскроется, будет бунт...

— Кто это Кундюков?

— Наш деревенский, к Тайдану ходит...

— А что это за Тайдан, татарин что ли?

— Да наш Тайдан, сапожничает у нас, — сказал Сенька.

— Ага! Ну разберемся со всеми. Взять его, — указал "со звездочкой" на солдата. — А вы — марш назад, да живо! — скомандывал он ребятам.

Солдата повели к монастырю.

Ребята, испуганно перешептываясь, зашли в лесок, а потом повернули обратно к монастырю — посмотреть.

— Красных-то что, гляньте! — тихонько сказал Колька.

Действительно, около монастыря, на горке, целый отряд солдат, с красными звездочками на шапках, устанавливали пулеметы, направляя их в сторону реки, а другой отряд цепью обходил сосняк, захватывая всю деревню.

Ребята вернулись домой и только что начали рассказывать Тайдану о случившемся, как в ворота въехал небольшой отряд вооруженных.

— Кто здесь Тайдан? — спросил старший, тот самый, что арестовал солдата.

— Я — Тайдан.

— Давно ты был в Богородском? — начал допрос старший.

— В Богородском? — да... годов с пяток, пожалуй, будет.

— А богородские к тебе давно заезжали?

— Совсем не бывали... да я там никого и не знаю.

— Совсем никого?

— Совсем...

В воротах показался арестованный солдат под конвоем.

— И этого не знаешь? — указал старший на солдата.

— Ну этот наш, работником у нас живет, ребятенки обмороженным его подобрали, отходили его, он так и живет.

— Пойдешь с нами и ты, одевайся! — сухо сказал старший Тайдану и дал знак конвоирам.

— Произвести обыск! — распорядился старший.

Красноармейцы перевернули все вверх дном в избушке Тайдана, в сеновале, в амбаре. На чердаке мастерской под мусором нашли десятка полтора новых котелков, пачки патронов, две сабли и револьвер.

— А это откуда? — спросил старший у Тайдана.

"Ну, теперь моя песенка спета, — подумал Тайдан, — засыпали ребята!.."

— Не, знаю, — сказал он громко, — что хотите, делайте со мной, а не знаю.

Спросили солдата, — он тоже не знает.

Мальчишки перетрусили, и все отперлись, что и они не знают.

Красноармейцы, забрав все найденное, взяли Тайдана и солдата и уехали в монастырь, где у них расположился штаб отряда.

Арест Тайдана совсем обескуражил ребят, все сбились в кучу — и мальчики и девочки.

— Что делать? Как выручить Тайдана?

Девочки ревели. Зойка упрекала мальчишек, что они не сказали красноармейцам про оружие, что это они спрятали. Теперь Тайдана судить будут, — может, и расстреляют.

— Правду тогда говорил Тайдан, — вспомнил Яцура. — "Кого к ответу? — Тайдана", вот так и вышло.

— Эх, зря тогда не отнесли старосте все, теперь бы ничего Тайдану и не было, — горевал Сенька.

— А Тайдан знал, что мы спрятали, а не сказал! Вот это человек! — с гордостью сказал Колька. — А мы что?!

Девочки настаивали, чтобы мальчики сейчас же шли к красным и выручили Тайдана.

— А они и нас арестуют, — сказал Жихарка.

— Так вас и надо, — пусть арестуют, не хватали бы чего не надо, — горячилась Зойка.

— Да, ступай сама! Больно смела, какая выискалась! — огрызался Жихарка.

— И пойду! Думаешь, не пойду? Сейчас пойду! А вы все трусы.

— Пойдем, Зойка, и я с тобой пойду, — решительно заявил Колька и пошел с Зойкой

— И я с вами, — присоединился к ним Гошка.

— Вернитесь лучше, — кричали ребята, — все равно, и вас расстреляют.

— Не вернемся... трусы! — уж издали крикнула Зойка.

Стемнело. Дежурный позвонил на ужин. Ели плохо, всем было не до еды. Всех угнетала мысль, что погубили Тайдана.

Уж поздно приехал заведующий. Степанида передала о случившемся, сказала, что трое ребят ушло на выручку Тайдана, да так и не вернулись...

Заведующий тоже ушел в штаб, узнать, в чем дело, и тоже не вернулся.

Почти всю ночь ребята не спали. Утром рано возвратился заведующий и ребята, а Тайдана и солдата не было.

— Вчера ночью их увезли в город на пароходе, — сообщил заведующий. — Ну, да печалиться нечего, их скоро выпустят, — ведь никакого преступления они не сделали, недоразумение одно, — успокаивал он.

Пришел Кундюков, удивился, что Тайдана арестовали, ругал красных, а когда уходил, то сказал, что в Богородском третий день идет бой, из города два парохода с пулеметами прошли, бьют народ, кого ни попало.

На третий день Колька с Сенькой выпросились у заведующего в город Тайдана навестить.

Степанида с девочками напекли пирогов, нажарили рыбы и полную корзинку отправили с ребятами.

Колька с Сенькой прежде всего отправились в тюрьму, где служил Колькин дядя.

У тюрьмы народу всякого много, все с узелками, с корзинками.

— Что это народу сколько? — спросил Сенька у одной старушки.

— Передача сегодня, вот и народ...

Подошли к двери — часовые.

— Вам кого? — спрашивают.

— Дядя мой тут служит, надзиратель. Корнеев Иван его зовут, — ответил Колька.

— Когда служил?

— Всегда служил, давно... много годов.

— Ну, так, брат, никакого тут Корнеева нет, теперь все новые — красноармейцы.

— А сюда старика да молодого третьеводни не приводили? — набравшись храбрости, спросил Сенька.

— Тут каждый день и стариков и молодых, сколько хошь, водят, — где их запомнить! Идите вон в ту дверь, к дежурному, посмотрите по книге.

Ребята вошли к дежурному, около которого стояла очередь: все справлялись про своих.

— Вам кого? — спросил дежурный, когда очередь дошла до них.

— Тайданом звать одного, а другой Семенов Илья.

— Тайданов, Михаил Федоров?

— Да, да! — обрадовались ребята.

— Здесь. Камера № 5. Передача что ли? — давайте. Другой, говорите, Семенов Илья? — переспросил дежурный, просматривая алфавит арестованных. — Нету такого, — два раза просмотрел. Может быть, в другой тюрьме.

— Разве еще тюрьмы есть? — удивился Сенька.

— О-го! — улыбнулся дежурный, — целых три... Все для нашего брата старались да теперь, видно, и самим сгодились.

Сенька не понял, о ком это говорил дежурный.

— Записки не будет? — спросил дежурный. — Что, карандаша нет? Вот карандаш, на и бумажки.

Дежурный оторвал клочок, на котором Колька и написал:

"Мы, Колька и Сенька, принесли тебе пирогов. Напиши, скоро ли выйдешь".

Красноармеец унес корзинку вместе с другими и через полчаса вынес несколько пустых. Тут была и Колькина.

— Кто Тайдану приносил?

— Мы!

— Берите, спасибо сказал старик.

— А письма нет? — спросил Колька.

— Писем передавать от заключенных без разрешения не полагается, — сказал красноармеец и снова ушел с передачей.

Колька вспомнил, что дежурный сказал "камера номер пять".

— Неужели Тайдан там, в "пятой"? Закован, в подвале?

Колька сказал об этом Сеньке. Тот вспомнил Колькин рассказ о дяде и арестанте, захотел наверное узнать и вернулся к дежурному.

— Тебе что еще? — заметил его дежурный.

— А Тайдан в подвале сидит, закован? — спросил Сенька.

— Ничего не знаю, паренек, не мешай, — вишь очередь какая ждет, — спокойно ответил ему дежурный.

Ребята вышли на улицу.

 

XIX. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

На улице около тюрьмы стояло несколько оседланных лошадей, их держали красноармейцы.

Сенька ни одной хорошей лошади не пропустит, чтобы не осмотреть поближе, а то и похлопать рукой по груди, по бокам погладить.

У одного красноармейца были гнедой и карий, у другого серый и вороной.

— Вот это кони! — восклицал Сенька, — вот и Чалдон был бы такой, — указал он на серого коня.

— А может быть, это Чалдон и есть, — сказал Колька.

Подошли вплотную.

— Что вам нужно? — сердито спросил красноармеец.

— Хороши кони, — поглядеть охота!

— Смотри, Колька, ведь это Чалдон, — весь встрепенувшись, шепнул Сенька, — вот и ноздри розоватые, и на груди черный пятачок...

— Врешь? — не поверил Колька.

— Ей-богу, он! Я тогда ведь хорошо запомнил. Вот узнать бы, хромает он или нет.

— Это у вас порченый? — спросил Сенька красноармейца.

— Сам-то ты не испортился ли? Много знаешь больно, — обиделся красноармеец. — На-ка, подержи кто-нибудь, — сказал он уже более миролюбиво, — я пойду прикурю.

Сенька подбежал, взял поводья, потрепал коня по груди.

— Он! Сейчас умереть, — он! Вот и пятачок, — указал Сенька на черное круглое пятнышко.

— Чалдон! — сказал он громко.

Конь повел ушами, посмотрел на Сеньку, на Кольку...

— Он и есть! — обрадовался Сенька.

— Чей это конь? — спросил он у подошедшего красноармейца.

— Комиссара военного, — ответил красноармеец, — да вот он и сам идет.

Из дверей тюремной конторы вышел высокий черный человек в военной форме, на рукаве красная звезда и несколько красных квадратиков, у пояса револьвер.

"Он и не он, — думает Сенька, — как бы спросить?"

— Колька, давай спросим, не тот ли черный...

Военный подошел к коню, потрепал по шее.

— Ну, Чалдон, сейчас поедем, — сказал он коню. — Товарищ Лаптев, подержи еще маленько, я вернусь в контору.

Теперь Колька и Сенька были твердо уверены, что это не кто иной, как тот самый черный, который жил зимой в монастырской сторожке.

— Как зовут этого комиссара? — спросил Колька у Лаптева.

— Зачем тебе?

— Мы его знаем, только забыли, как зовут, — слукавил Колька.

— Это — товарищ Иванов. Как вы его знаете? — заинтересовался красноармеец.

— Раньше видали, в деревне он жил, недалеко от нас.

— A-а, все может быть.

— Ну, едем! — раздался голос черного.

— Не узнаешь, товарищ Иванов, ребят-то? Они тебя знают.

— Какие ребята? — спросил черный.

— Да вот эти.

— Где вы меня видали? давно? — обратился черный к ребятам.

— Нынче зимой в избушке, в лесу, — сказал Колька.

— Ба-а! Да вот вы кто! Как же, помню, помню! Ну здравствуйте, здравствуйте! — крепко жал руки ребятам черный. — Как же вы узнали?

— Вот Чалдона сперва узнали, а потом и вас, — сказал Сенька.

— Ну вот что, дорогие товарищи, сейчас я тороплюсь в штаб, по важному делу, а вы заходите ко мне часика через два; я живу на Большой Королевской, на самом берегу, угловой дом, — не забудете? Непременно заходите!

— Найдем, — уверенно сказал Колька, — эту улицу я знаю.

Комиссар сел на коня и галопом поскакал в город.

— Не припадает Чалдон-то, поправился, — заметил Сенька, глядя ему в след, и ребята двинулись по шоссе к городу.

— Вот здорово-то! — радовались ребята. И Тайдана, и Чалдона и черного всех разыскали! Только бы еще солдата найти да из тюрьмы их с Тайданом выручить.

Через два часа ребята уже были на Большой Королевской. Зашли во двор. Чалдон стоял привязанным у крыльца.

Стали подниматься по лестнице, а товарищ Иванов уже кричит:

— Сюда, сюда, товарищи! Ну, вот, будем чай пить, — усаживал он ребят. — Расскажите, что вы тогда подумали обо мне, когда не нашли ни меня, ни Чалдона.

Ребята смутились и молчали, особенно Сенька: ему стыдно было смотреть на товарища Иванова.

— Знаю, знаю: подумали, что бродяга и есть, да еще и вор — верно?

Сенька, не поднимая глаз, кивнул головой.

— Ну, ладно, что было, то прошло, теперь мы узнали друг друга. Знаете, ребята, ведь Чалдон оказал мне большую услугу в ту ночь, да не только мне, а и нашему отряду... Он оказался не так уже попорченным: сначала действительно прихрамывал, а потом разошелся — хоть бы что! Я той ночью верст пятьдесят на нем проскакал, много дела большого сделал... Да вы чего не едите и не пьете? Ешьте досыта, — угощал Иванов.

— У нас Тайдана арестовали и еще одного, солдата нашего...

— Какого Тайдана? Не старик ли такой маленький? Я сегодня такого допрашивал в тюрьме.

— Да, да, он и есть! — и ребята рассказали про все: и про обыск, про сабли и про солдата.

Комиссар слушал внимательно.

— Знаю и солдата, вместе с Тайданом привезли, только Тайдана в общую камеру посадили в № 5, а того отдельно в одиночную.

— Пятая камера — в подвале, куда закованных сажают? — спросил Колька.

— Нет, с чего ты взял? Это большая, светлая во втором этаже. Там в кандалах никого нет. О Тайдане вы не беспокойтесь, мы его выпустим дня через два, а может быть, и раньше, а вот с белым солдатом, с тем потруднее. Его считают замешанным в Богородском бунте... Но по вашим рассказам выходит, что он не при чем. Пожалуй, и его скоро освободим. Постойте-ка. Вот как мы сделаем: вы сейчас поедете домой, а я ваш разговор передам следователю... Если он захочет и сам вас выслушать, — я за вами пошлю вестового, а если не понадобитесь ему, то и поджидайте домой Тайдана и солдата.

Ребята обрадовались.

— Ну, а Чалдона-то вам надо? — спросил, смеясь, товарищ Иванов.

— Нет, пусть у вас, — сказал Сенька, — только, когда вы будете отступать, — не убивайте его, отдайте нам...

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Иванов, — друзья вы мои дорогие, мы отступать не будем! А коня вам я другого добуду, чтобы он у вас и пахал, и воду возил, и в город ездил, — хорошо?

— Ладно, — согласились ребята, — нам еще и лучше такой-то.

Стали собираться домой.

— К нам приезжайте когда-нибудь, товарищ Иванов, — приглашали ребята.

— Непременно, как только выдастся денек, — обязательно. Вы тоже как будете в городе, так ко мне. И заведующему скажите, — пусть заходит. Ну, прощайте... я очень рад, что вас встретил.

— И мы рады... до свиданья!.. ждем вас, скорее приезжайте! — весело попрощались ребята и отправились на пристань.

Через два часа ребята были уже дома, где их встретили расспросами: как Тайдан, солдат, видели ли, скоро ли вернутся?

Ребята подробно рассказали про встречу с товарищем Ивановым и про его обещание освободить скоро и Тайдана и солдата...

— Ну и молодцы! — хвалил заведующий Кольку и Сеньку. — И бывают же в жизни такие счастливые случаи!

Прошел день, другой — нет ни Тайдана, ни солдата. Все ребята стали посылать Кольку и Сеньку в город узнавать у товарища Иванова о Тайдане.

Вечером собрались в большой комнате, раскрыли все окна. Погода была тихая, теплая.

Заведующий сообщил, что в будущее воскресенье все поедут в город — праздновать 1-е мая и участвовать в манифестации. После праздника же надо приняться за работу.

— Да, ребята, чуть не забыл, — сказал заведующий, — наш отдел хочет, чтобы мы сплели 200 маленьких корзинок; другие детские дома, где есть мастерские, тоже сплетут, и первого мая всем ребятам детских домов и школьникам будут розданы корзиночки с подарками. Как думаете, успеем сделать?

— Успеем, успеем! — закричали ребята.

В окно ворвался какой-то крик, как будто с той стороны реки.

— Помолчите, ребята, никак кричат?

Замолчали, прислушались.

— Лодку-у! — чуть слышно доносилось из-за реки.

Все встрепенулись.

— Кто бы это мог быть гак поздно?

— Лодку! лодку! — неслось с той стороны.

— Поедем, ребята, — предложил Гошка, переглянувшись с товарищами.

— В такую воду ночью опасно, — сказал заведующий.

— Робинзон-то по морю на бревне плавал, да и то ничего, а у нас лодка, — заметил вскользь Сенька.

— Лодку-у! — все настойчивее неслось из-за реки.

— Ну что ж, ребята, поедем? Докажем Сеньке, что и мы можем быть Робинзонами, — засмеялся заведующий. — Кто со мной?

Всем хотелось поехать и много рук поднялось кверху.

Выбрали самых сильных: Мишку и Яцуру. Остальные должны будут на берегу разложить огонь, чтобы видно было, куда плыть.

Спустили лодку. Мишка и Яцура сели в греби, а заведующий на корму — править.

Отчалили от берега, и темная мгла поглотила их, только было слышно, как скрипят уключины, да весла шлепают по воде.

Звуки все тише и, наконец, совсем стихли.

— Не утонули ли? что-то не слышно, — сказал Гошка. Прислушались... Донесся стук весла о лодку.

— Переехали. Это весла на борт положили, по воде хорошо отдается, — повеселели ребята.

Разожгли костер. Огонь запылал. Стали слушать — опять зашлепали весла.

— Возвращаются!.. Постойте, не шумите! — останавливал ребят Гошка.

Голоса как будто ближе, а не видать.

— O-го — раздался веселый голос заведующего.

— О-го-го! — громко ответили ребята.

— Огонька подбавьте, чтобы светлее было, — совсем уже близко говорил заведующий.

Подбросили хворосту. Огонь высоким столбом взвился кверху, освещая откос крутого берега и играя в быстро мчавшихся волнах.

— Есть! — послышалось у самого берега, и лодка уткнулась в песчаный берег.

— Мужик какой-то. Кто-нибудь из деревенских, — сказал Сенька, разглядывая подъехавших.

Внизу вытащили из воды лодку, опрокинули и стали подниматься по откосу к костру.

— Кто? — спросили ребята вылезших первыми Яцуру и Мишку.

— Не знаем, — какой-то дед.

— Ох, дуй вас горой, да тут все в сборе! — раздался знакомый голос из-за спины заведующего.

— Тайдан! Тайдан! — и громкие радостные крики ребят понеслись в ночную тьму.

 

XX. ЗАБАСТОВЩИКИ

Заведующий был вызван в город помогать устраивать первомайскую детскую манифестацию. Тайдан отдыхал от пережитых волнений. Шандор получил из города от земляков письмо, что скоро они будут отправлены в Венгрию, так как большевики согласились обменяться пленными, — ходил веселый и даже к великому удивлению ребят, напевал какую-то песню.

Ребята чувствовали себя свободно и настолько осмелели, что перестали слушаться Мишки. Это Мишке очень не нравилось. Он привык, чтобы все его боялись, а тут с приездом нового заведующего власть его над ребятами стала падать с каждым днем. Да и заведующий его не выделял среди других.

"Ну, погодите, я еще покажу вам, — будете знать — думал про себя Мишка.

Второй день ребята готовили корзинки.

— Ну что, не правда? — говорил Мишка. — Один чорт! Раньше сидели и теперь будем целыми днями за корзинами сидеть!

— Да ведь это на праздник, — не мы одни, — приютским же, — возражал Гришка.

— Кому надо, тот пусть и делает, а я не буду для других работать. Что мне теперь за это могут сделать? Мы свободны, — что захотим, то и делаем. Ха! я лучше на реку пойду.

Солнце как будто в союзе с Мишкой, смеялось в растворенное окно, играло на стенах, на потолке, так и манило на улицу.

— И я не буду, — упрямо заявил Васька, — я все равно за белых.

— Отчего же ты с белыми не убежал? — подковырнул его Сенька.

— И убегу! Думаешь, не убегу? А за девчонок пол мыть не буду!

— Ты не за девчонок моешь, а за себя, в своей же спальне, — резонно доказывал Жихарка. — Что же, за тебя заведующий что ли будет мыть?

— Пусть моет, мне какое дело.

За Васькой отказался работать Яцура, потом и Гришка.

— Что мне, всех больше что ли надо? — сказал он и присоединился к забастовщикам.

— Бросай, Жихарка! А не то — во! — и Мишка показал кулак.

Гошка с Колькой торопились докончить урок, они вообще были против забастовки.

Пришел мастер, удивился, почему ребята не работают.

— Будет, наработались. Работай сам, если хочешь, — грубо ответил Мишка. — У нас теперь свобода, — что хотим, то и делаем.

Мастер покачал головой, ничего не сказал.

— Мы — забастовщики, — хвастался Мишка девочкам. — Захотим, будем работать, не захотим — не будем.

В этот день у Мишки чесались руки, он задирал девчонок, а Мишкин подголосок — Васька — забежал в девичью спальню, перевернул все постели, поломал налаженные на окнах кукольные домики и куклам поотрывал головы.

За два дня до праздника вернулся заведующий из города. Вечером, когда собрались в большой комнате, заведующий сказал, что послезавтра все едут на пароходе в город, чтобы 1-го мая с утра быть на празднике.

— А ребята корзинок не плели, — выдала Манька.

— Как не плели, почему?

— Они забастовщики... Куклы наши поломали...

— Забастовщики? — улыбнулся заведующий. — Ну что ж, будем вести переговоры. Эй, забастовщики! выбирайте делегатов да присылайте ко мне для переговоров, — шутил он.

— Да что ж, Иван Николаевич, — выступил Яцура, — вот уж пятый год я тут, и все корзинки да корзинки — сутра до ночи... Надоело.

— Знамо, надоело, не глядел бы на них, — поддержали другие.

— Так у вас всерьез забастовка? — удивился заведующий и перестал шутить. — Надоело, говорите?

— Прямо опротивело, — хором заявили ребята.

— Ну что ж, летом можно будет и не плести корзин, отдохнуть от этой работы: другого дела вдоволь. Будем так делать, чтобы никакое дело не надоедало.

Ребята в первый раз после приезда нового заведующего почувствовали какую-то неловкость перед ним.

Только Мишка ходил героем: чего захочу, то и будет!

 

XXI. ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1 МАЯ!

Накануне в детском доме была большая спешка: Тайдан наскоро чинил ботинки, сапоги, намазывал их дегтем, начищал ваксой. Девочки гладили себе платья, мальчикам — рубашки.

Малыши ревели, что их не берут.

В 4 часа пароход "Республика Советов" стоял у берега и пронзительно свистел.

С красным флагом, веселые отправились ребята в город. Первый раз в жизни они так торжественно ехали на праздник.

У городских пристаней шла оживленная работа: мыли пароходы, убирали их, украшали зеленью и разноцветными флажками.

В городе подметали площади, улицы. К сумеркам весь город разукрасился красными флагами.

Готовилось что-то важное и веселое.

Утром спозаранку ребята уже были на ногах.

День был яркий, солнечный. Празднично-нарядная толпа торопилась в центр. У "Дворца Труда" стройными колоннами пестрели школьники и ребята из детских домов; за ними стояли организации со своими знаменами. Все ждали сигнала к выступлению.

Заиграла музыка, заколыхались знамена, и шествие двинулось.

Море голов и красных знамен заполнило всю большую улицу. В ушах стоял шум от музыки, пения. Грудь наполнялась каким-то новым радостным чувством, бодростью...

— Никогда еще так не было, — переговаривались в рядах ребята.

Выстроились на площади Революции.

С высоких площадок говорили речи, поздравляли с праздником, и все тысячи людей кричали ура.

Мимо ораторов стройными колоннами проходили красноармейцы, рабочие, школьники.

Раздалась какая-то команда, и несколько колонн двинулось в боковую улицу, которая вела на окраину города.

— Куда это? — недоумевали, шагая, ребята.

— Чего это нас с площади-то увели?

Остановились у большого угрюмого здания: тюрьма.

Открылись внутренние тюремные ворота. Грянул оркестр, и громадная толпа мужиков вышла из тюремного двора на площадку.

— Богородские бунтари, — побежало по рядам и среди окружавшей толпы.

Какие-то старушки сокрушались:

— Что же это с ними делать-то будут, неужто казнить?

Мужики, понурив головы, покорно ждали своей участи. К ним за проволочную сетку вошло несколько рабочих и красноармейцев.

У ребят праздничное веселое настроение омрачилось каким-то тревожным ожиданием.

"Что же это будет?"

— Товарищи-крестьяне! — громко заговорил один рабочий с красной повязкой на рукаве. — Что мы вам сделали плохого, что вы пошли против нас?

Мужики молчали.

— Разве не одну лямку мы с вами тянем, разве не для вас мы куем плуги, бороны, косы, топоры? Нам друг без друга никак нельзя! Думали ли вы когда-нибудь об этом?

— Нешто мы против вас? — сказал крайний рыжий мужик. — Мы супротив тех, кто начисто нас обобрать хотел, супротив красных

— Товарищи-крестьяне, вас запутали разные проходимцы! Красные это те, кто поднял красное знамя восстания против кулаков-мироедов, это мы и есть — рабочие! В красной армии — ваши сыновья и наши сыновья и братья, — враги ли они вам? Смотрите, трава выпирает из земли, земля ждет своих пахарей, ваше место там, в поле, за сохой!..

— Да-к рады бы, сами знаем, да видишь, дело-то какое вышло, — ответил мужик с маленькой седой бородой.

— Советская власть знает, что не злоба вас толкала на бунт, а темнота ваша. Верно ведь?

— Знамо, темнота... Несведущи мы... — заговорили разом мужики, ободряясь и поднимая головы.

— Сегодня наш день, — продолжал рабочий, — наш праздник. Во всем мире рабочие празднуют этот день. В этот день рабочая власть прощает ваши заблуждения. Присоединяйтесь к нам, как свободные граждане, как братья! Покажите, что вы не враги себе, не враги рабочим!

— Прости, товарищ, нас — дураков, — поклонился рыжий мужик.

— Прости! — повторили за ним другие.

— Не я, а власть рабочих вас прощает! Помните, товарищи-крестьяне: нам друг без друга нельзя: крестьяне и рабочие должны быть заодно, вместе! Да здравствует союз рабочих и крестьян! Ура!

— Ура! — грянула толпа.

Оркестр заиграл "Интернационал", и мужики, смешавшись с рабочими и красноармейцами, двинулись назад на площадь.

— Вот это здорово! — радостно заговорил Сенька. — Вот рады, поди, мужики!

Ребята повеселели.

— О! да и наши здесь! — услышали ребята сзади знакомый голос.

Обернулись — солдат Илья!

— Ты откуда, где был? тебя выпустили? — забрасывали солдата вопросами обрадовавшиеся ребята.

— Выпустили, сейчас вот, вместе с нашими мужиками. Вон и дядя мой идет, что разговаривал с рабочими-то.

— Ты к нам поедешь теперь? Тайдан давно дома.

— Нет, ребята, сейчас я в нашу деревню. Спасибо вам за все! Приезжайте к нам в Богородское, на пароходе живо ведь. Обязательно летом приезжайте!

Солдат, простившись с ребятами, присоединился к мужикам.

Ребятам стало совсем весело. Расчувствовавшийся Гошка, отвернувшись, вытирал слезы.

Пришли опять на площадь, там председатель Губисполкома говорил мужикам опять речь и, кончая ее, крикнул:

— Да здравствует власть рабочих и крестьян! Ура!

— Ура! — подхватили тысячи голосов, и громко грянула музыка.

Когда все смолкло, какой-то военный с высокой трибуны объявил.

— В пять часов дети организованным порядком отправляются на пристань Советского флота и садятся на пароходы "1 мая" и "Республика Советов". Катанье будет вниз по реке до Орловки и обратно. Богородские товарищи-крестьяне идут на обед в Дом крестьянина, а потом на пароходе "Красный Октябрь" отправляются домой. Пароход отойдет ровно в 5 часов.

Махнул рукой, и оркестр заиграл марш.

Вечером яркая красная звезда, устроенная на высоком шпиле "Дворца Труда", как маяк, далеко бросала свой свет в темноту ночи и серебристой рябью отражалась в быстрых волнах реки.

А поздно ночью веселый смех и говор возвращавшихся с гулянья детей наполнили шумной радостью все улицы и закоулки утихнувшего города.

Целых три дня ребята пробыли в городе. Были в других детских домах, перезнакомились с тамошними ребятами, приглашали их к себе на лето — по грибы, по ягоды.

Все гурьбой ходили к товарищу Иванову, пили у него чай, катались по двору на Чалдоне, а вечером на автомобиле все ездили в красноармейский клуб, где ребята пользовались большим вниманием.

Так было весело и интересно, что не хотелось уезжать из города. Но праздник кончался, и везде принялись за работу.

К вечеру третьего дня маленький почтовый катер помчал их в обратный путь, и через два часа они были встречены дома обрадованными малышами.

 

XXII. НОВАЯ ВЛАСТЬ

Наступила рабочая пора. Всюду шла организация новой власти на местах.

В детском доме было назначено второе общее собрание для выбора комитета по проведению летних работ.

После горячей предвыборной агитации председателем единогласно был избран Тайдан, первым помощником его Андрейко, вторым Зойка, секретарем Гошка. Мишка был забаллотирован своими даже приятелями, не говоря об остальных.

Решено было приступить к работе на огороде с завтрашнего дня.

Утром мастер Шандор, получивший из города записку, не помня себя от радости, старался что-то объяснить заведующему на непонятном языке. Можно было понять одно: пленные едут домой в Венгрию.

Пришел другой пленный, хорошо говоривший по-русски, перевел, что сегодня отправляется из города эшелон пленных на родину, — Шандор должен уехать.

— Что ж, счастливого пути, — сказал заведующий и распорядился снабдить его в дорогу чем можно.

Все ребята приняли живое участие в сборах мастера, зла никто не помнил, старое забылось, а при новом заведующем Шандор работал наравне с ребятами и бросил прежние повадки.

Колька при прощании жал ему руку, улыбался и говорил:

— Пиши, Шандор, как там, в Венгрии, дела-то.

— Письмо? Корошо, Колько... Не сердись... Не сердись, — обратился он к ребятам, и у самого заслезились глаза.

— Гошко, прощай, Ванько!.. — со всеми прощался Шандор.

Все пошли провожать его до монастырского моста, долго с горки махали ему шапками, платками, пока Шандор не скрылся на повороте за лесом.

— Ох, поди, и рад Шандор! — возвращаясь, говорил Колька. — Дома его не ждут, — думают, что уже не живой, а он и заходит, вроде странника, — ночевать просится... Хорошо!

— А как не пустят ночевать-то? Могут и не пустить, — рассуждал Гошка.

— Ну, он тогда и назовется... Ах, как бы я хотел куда-нибудь так вернуться невзначай! — мечтал Колька.

После обеда все вышли на огород копать гряды.

Ребята дружно взялись за работу: комитет постановил! Только Мишка Козырь назло комитетчикам захотел сорвать работу; не будет он слушаться комитета, да и все! Что ему могут сделать?

Заведующий был в стойлах, накладывал навоз на носилки. Мишка с Васькой принесли одни носилки да и убежали на реку. За ними Гришка с Яцурой, потом остальные.

Ждал, ждал заведующий с носилками, не дождался; вышел на огород посмотреть, а там только комитетчики: Андрейка, Зойка да Гошка.

— Где же остальные? — удивился заведующий.

— Мишка на реку уманил, не слушаются нас...

— Может быть, устали, — сказал заведующий, — пойдемте и мы купаться, после доделаем.

— Заведующий идет! — крикнула Манька Ворона, завидев заведующего, а сама спряталась за водомерную будку.

Ребята побросались в воду, кто нырнул, кто старался отплыть на середину, чтоб не попадаться на глаза заведующему: все думали, что он будет ругать.

— Далеко не уплывайте! — крикнул с берега заведующий. — Пароход идет!

Действительно, из Юштинской протоки полным ходом шел большой пассажирский пароход.

— Скорее к берегу! захлестнуть может! — кричал заведующий и, быстро раздевшись, бросился в воду и поплыл на выручку.

Пароход был уже совсем близко, громадные валы с шумом приближались к купающимся и немного повыше, с бешенством налетая на берег, разбивались в брызги.

Пароход дал продолжительный свисток, уж он далеко оставил за собой выбивающихся из сил Ваську и Мишку, бывших на самой середине реки.

Валы то подбрасывали их, то падали вниз.

— Лодку скорее! — крикнул заведующий на берег, а сам, пересекая волны, быстро направился к Мишке и Ваське.

— Держись на воде — выплывем! — подбадривал он их.

Васька уже не слыхал последних слов, так как набежавший вал, как шапкой, прикрыл его, и он на поверхность воды больше не показывался.

Заведующий несколькими взмахами достиг того места, где утонул Васька, и тоже исчез под водой.

К месту несчастья Колька с Гошкой что есть силы гнали лодку, завидя которую Мишка приободрился и перевернулся на спинку, чтобы легче было держаться на воде.

Подобрав Мишку, ребята перестали грести. Они ждали, не покажется ли над водой заведующий.

Лодку несло течением. Ребятам казалось, что прошла целая вечность, как заведующий исчез под водой, и что он тоже утонул, как и Васька.

Возвращаться на берег не хотелось.

Вдруг недалеко от лодки раздался плеск воды.

— Сюда, скорее! — с трудом крикнул заведующий.

Колька ловким ударом весла повернул лодку носом; заведующий схватился за кольцо и глубоко вздохнул.

— Скорее принимай, — торопливо сказал он и вытянул из воды за руку Ваську.

Гошка подхватил неподвижного Ваську и положил на дно лодки.

— К берегу, живо! — крикнул заведующий и вскочил в лодку. — Ничего, оживет, недолго был под водой.

Он перевернул Ваську набок, потом приподнял за ноги, и что-то стал делать с его руками.

Мишка, чувствуя себя виноватым, сидел, опустив голову, и дрожал от холода.

Когда лодка врезалась в песчаный берег, Васька очнулся и забормотал.

— Ожил! — обрадовались ребята.

Дома заведующий как будто и не сердился, но и не шутил.

Васька совсем оправился, но избегал смотреть на заведующего: неловко было.

На всех нашло какое-то раскаяние. Никто ничего не говорил, но это сказывалось во всем. И когда заведующий напомнил об огороде, — все горячо принялись за дело, и к вечернему чаю работа была выполнена.

Мишка Козырь на этот раз не хвалился своей победой, он как-то притих, присмирел.

После этого события жизнь в детском доме пошла уже без таких перебоев.

 

XXIII. ПОЛИТРУК

Начался сенокос. Детскому дому были отданы монастырские луга. Тайдан налаживал, отбивал косы. Степанида с дежурными собирала провизию, чашки, ложки.

Решено было ехать всем на луга, к кургану. Дома оставались только Степанида и Сенька, как дежурный по дому.

День был чудесный — яркий, солнечный. Девочки и малыши были в восторге, так как раньше их никуда не брали. Они прыгали, кричали, громко выражая свою радость.

Заведующий с ребятами ушел пешком вперед, а сзади Тайдан ехал на Рыжке с малышами, с граблями, косами и провизией.

Лес ожил от звонких, радостных голосов.

Расположились табором, из простынь были сделаны две палатки, устроили таган, на котором кашевары варили обед и кипятили чай. Тайдан то и дело подтачивал косы, а ребята без рубашек длинными прокосами шли за заведующим по широкому лугу. Малыши бродили в речке. Девочки притащили по чашке земляники и готовились к обеду.

— Купаться! — крикнул заведующий, и все побежали на реку.

Долго не вылезали из воды. Кашевары уже два раза прибегали: обед пригорает!

Незатейливый обед — картофельная каша с черным хлебом — был необыкновенно вкусен. Все ели с удовольствием. Чай с земляникой — и того вкуснее.

Косцы залезли в палатки отдыхать, остальные разбрелись, кто куда.

Заведующий с Тайданом лежали под кустом и обсуждали хозяйственные планы.

— О-го-го! — послышался из леса голос.

Тайдан приподнялся:

— Никак Сенька кричит?

Действительно, из лесу рысью на чужом черном коне скакал Сенька.

Заведующий встревожился:

— Не случилось ли что?

Но Сенька имел сияющий, веселый, радостный вид.

— Что это значит?

Подскакав ближе, он весело крикнул:

— Товарищ Иванов приехал! Сейчас будет здесь, я вперед ускакал!

Сенька соскочил с коня и хлопал его по груди.

— Это наш теперь будет, "Фонариком" зовут, — сообщал он с восторгом.

Из лесу выехало десять красноармейцев, среди них и товарищ Иванов.

— А мы к вам на помощь! — улыбался Иванов, слезая с коня.

Красноармейцы привязали своих коней в тень. Поздоровались...

— Как, принимаете?

— Очень рады! Еще бы не принять! — смеялся Тайдан.

— А косари где ваши? — спросил один из красноармейцев.

— Отдыхают, устали.

— Ну-ка, товарищи, пока ребята спят, давайте пройдемся "по ручке", — предложил Иванов.

Красноармейцы так же весело, как и ребята утром, пошли длинными прокосами через весь луг.

Мальчики проснулись от какого-то крика, визга; это вернувшиеся девочки приветствовали товарища Иванова.

Исчез сон, все выскочили из палаток. Вот так диво: на лугу звенят косы, а половины луга как не бывало!

Кашевары снова вскипятили котлы и звали всех пить чай со свежей ягодой.

— Вот это семейка! — радовался Тайдан. — Хорошо.

— Ну, ребята, нас тоже к вашему дому приписали, — смеясь говорил Иванов.

— Как к нашему? — удивились ребята.

— Так, я теперь ваш политрук. Что, незнакомое слово? Это значит, я буду вашим политическим воспитателем. Буду рассказывать вам про красных, про белых, про рабочих, про крестьян, кто чем живет, и что на свете делается. Ну, да рассказов хватит. А эти товарищи — ваши шефы: вроде как бы попечители. Если, скажем, вам что не под силу сделать — они сейчас же к вам на помощь. Поняли.

— Как же! как же! — закричали ребята, — вот хорошо-то! Ура!

Долго радостные крики разносились по лесу.

— А это наш "Фонарь", — торжествуя сообщил ребятам Сенька.

— Как наш? Совсем? На-вовсе? — и ребята обступили коня. Гладили, щупали, трепали...

Гришка вскочил ему на спину и галопом понесся по дороге.

Все по очереди пробовали прокатиться.

— Да вы замучаете коня-то! Он подумает, что попал в сумасшедший дом, — смеялся заведующий.

После чая прошлись еще по две "ручки" через весь луг и стали собираться домой...

Хватились — нет малышей, Саньки и Тимки. Мальчики укоряли девочек, что те не смотрели за малышами, — девочки плакали. Все кричали, искали в речке, ныряли в глубокие места, — нет!

— Куда могли деваться ребята?

Красноармейцы на конях разъехались по лесу и через полчаса вернулись ни с чем. Все были встревожены; веселье пропало.

Тайдан ходил по прокосам и собирал разбросанные бруски.

— Ишь, баловники, — ворчал он, подойдя к кучке травы, — набросали сколько: когда высохнет?

Наклонился, чтобы разбросать траву, сунул руку и отскочил.

— Чтой-то? не змея ли под руку попала?

Отбросил ногой траву.

— Ах вы, пискуны несчастные! Вот и ищи их! Нашел! — закричал Тайдан. — Вот они!

Ребята большие бросились к Тайдану.

Под травой сладко спали Санька и Тимка.

Все облегченно вздохнули.

 

XXIV. КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ

После сенокоса заведующий уехал на районный учительский съезд. Тайдан отправился на покосы огораживать сено.

Власть по управлению домом перешла к комитету.

После чая Андрейка распределил наряды на день.

Мишка, Васька и Яцура, как очередная тройка, должны были возить воду на кухню, в прачечную и на огород для поливки.

Мишка демонстративно стал собираться ловить рыбу.

— Мишка, а воду? — остановил его Андрейка.

— Вози сам, на то ты и комитетчик, — засмеялся Мишка и ушел.

— Яцура и Васька — за водой! Двое отправляйтесь!

— Чего мы двое-то? Мишка ушел, а мы что? — протестовали дежурные и тоже убежали на реку.

Степанида ругалась, что такие большие парни, а по воду некому съездить, хоть бы девчонки с ведрами сбегали.

— Как же, пойдем! Мальчишки будут купаться да рыбачить, а мы за них работай... нет, дудочки!

— Ведь обеда не будет, надо же кому-нибудь сходить! — настаивала Степанида.

— Давай, сходим! — вызвались Таня и Даша, дежурные по кухне, и побежали к речке.

— Мы принесем, давайте ведра, — кричал Яцура из-под берега.

Васька подкрался к девочкам и столкнул их под песчаный откос берега. Загрохотали ведра, кубарем покатились вниз девочки. Яцура подхватил ведра и убежал к Мишке.

Плачущие девочки вернулись ни с чем.

Возмущенная Зойка требовала от Андрейки, чтобы он проучил Яцуру и Ваську.

Андрейка послал Гошку за Яцурой и Васькой, но те отказались итти, погрозив Гошке кулаком.

— Вот вашему комитету! Ишь, комитетчики собрались!.. Начальство!

Гошка убежал.

Рассердился Андрейка, отправился на берег, подошел к Ваське и Яцуре и, ни слова не говоря, ударил по затылку одного, потом другого.

— Будете знать, как не слушаться комитета!

Мишка с Васькой и Яцурой набросились на Андрейку.

Началась драка.

На крик прибежали Гошка и девочки, вступились за Андрейку.

Мишка бросился на девочек, ударил по лицу Зойку, та заревела и пустилась бежать, остальные за ней... Андрейка с Гошкой, видя, что им не справиться, тоже обратились в бегство.

Васька и другие гнались за ними, пока те не забежали в дом и не заперлись в спальне.

Преследователи ломились в дверь, грозились выломить ее, и тогда уж им достанется, как следует.

— Все равно не выпустим! Есть захотите, — выйдете!

— Умрем, да не выйдем! — кричала из-за двери Манька.

— Долой комитет! — кричал Мишка под дружный хохот своих приятелей. — К чорту новую власть!..

Степанида, вернувшись от соседки, заругалась.

— Тьфу ты, окаянная сила, — и плита-то потухла!

Принялась снова разжигать плиту.

Вернулись остальные ребята с пильни, тоже ругались, что так долго не готов обед.

А наверху Васька подсовывал под дверь длинную кочергу, стараясь зацепить кого-нибудь за ногу.

— Не уйдете, достану! — грозил он осажденным.

Наконец, вернулся Тайдан, освободил пленников и решил доложить заведующему: так дела оставлять нельзя!

Мишка с Гошкой и Яцурой убежали на речку и только уж к вечеру, когда заведующий сходил с парохода, пришли домой.

Во дворе встретили товарища Иванова, заехавшего к ним по пути из лагерей.

Ребята поздоровались, но как-то вяло, сухо. Странным показалось это заведующему: обычно всякий приезд его или кого-нибудь из хороших знакомых сопровождался веселыми криками.

И только после доклада Тайдана все стало ему ясно.

— Целая контр-революция сегодня у нас разразилась, — смеясь сообщал заведующий Иванову. — Вы очень кстати сегодня заехали, после ужина надо побеседовать с ними.

Собрались в большой комнате. Контр-революционеры чувствовали себя неважно.

— Слово предоставляется членам комитета, — начал торжественно заведующий, когда все уселись на скамейки.

Зойка с завязанным глазом со слезами заявила, что она больше не будет в комитете, что мальчишки издеваются над ней и подбивают девочек не слушаться комитета.

Андрейка тоже отказывался:

— Лучше сам буду без очереди все делать, чем так, — заявил он и сел.

Заведующий сказал, что ребята еще плохо понимают новый порядок, что если кого сами выбрали на какую-нибудь должность, то обязательно нужно его слушаться, иначе никогда никакого порядка не будет.

— Слово имеет товарищ Иванов.

Иванов встал, как будто перед ним было большое настоящее собрание.

— Я сравниваю два события в своей жизни, связанные с вашим детским домом. Одно у кургана на покосе, когда все были веселы, радостны, когда стройными рядами шли вы, размахивая косами, не отставая от более сильных красноармейцев. Мне тогда казалось, что с такими ребятами можно горы сдвинуть! И второе — сегодня, когда некоторые из вас не решаются прямо в глаза посмотреть. Я думаю, вы тоже чувствуете разницу между этими двумя днями и, вероятно, дорого бы заплатили, чтобы сегодняшнего дня у вас не было. Верно?

Ребята молча кивнули головой в знак согласия.

Иванов рассказал про борьбу, которая издавна велась, за право самому народу устраивать свою жизнь.

— Теперь это право завоевано! Вы, молодые строители, вы сами для себя учитесь строить новую жизнь, не такую скверную, как ваш сегодняшний день, а больше похожую на тот день на покосе, яркий, солнечный, веселый, трудовой.

Ребята не шевелились, опустив головы. Иванов сел на окно, а в комнате царило полное молчание.

— Гошка — это к тебе, — вошла вдруг в комнату Степанида и впустила в дверь какого-то человека.

Гошка удивленно посмотрел на незнакомого, который в нерешительности остановился.

— Вам что? — спросил заведующий.

— Да тут мой парнишка у вас находится, Егор Денисов, — сказал пришедший, оглядывая ребят.

— Гошка, иди, это отец твой, — толкали его девочки, но Гошка не шел: какой же это отец? — отец его молодой был, а этот совсем старик.

— Денисов, что же ты не подойдешь к отцу-то? — сказал заведующий.

Ребята зашумели, обступили Гошкина отца, стали рассматривать и расспрашивать его.

— Не узнаешь, видно? Гошка, это я, — сказал отец.

Гошка подошел, поздоровался за руку.

— Не узнал... ты постарел как... я думал, тебя и в живых нет.

Собрание само собою прервалось, на радость ребятам: не менее рады были этому и взрослые.

— По случаю такого радостного события объявляю собрание законченным, — сказал заведующий и сам присоединился к ребятам.

В столовой за большим самоваром долго тянулась беседа ребят с Гошкиным отцом, пока заведующий не предложил всем спать.

На другой день Гошка собрался со своим отцом в город, а оттуда в свою деревню.

Весь детский дом в полном составе провожал их до самой станции.

 

XXV. ПОСЛЕДНЯЯ

Через три года после описанных событий из теплушки только что пришедшего на станцию Черемушники поезда вышел молодой парень с узелком за плечами.

Оглядел станцию, посмотрел по сторонам, как будто чего-то искал.

— Так же все, по-старому, — сказал он про себя и пошел по запасному пути к реке.

— Поди, не ждут: вот удивятся! — улыбаясь, разговаривал он сам с собой.

Около берега кучка рабочих что-то мерила цепью; один, совсем молодой, стоял у инструмента и записывал в книжечку.

Подошел ближе — знакомое лицо.

— Что глядишь, узнаешь, что ли? — спросил молодой с книжечкой, проходя к рабочим.

— Мишка никак? — вскрикнул приезжий.

— А ты кто? — остановился тот.

Парень рассмеялся:

— Узнай!

— Тьфу ты, Гошка! Вот бы никогда не узнал! Ну, здравствуй, и вырос же ты!..

И два часто враждовавших товарища с удовольствием пожимали друг другу руки.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Гошка.

— Землю меряю.

— Зачем?

— Как зачем? — участки разбиваю.

— А где остальные ребята?

— Какие?

— Ну, Васька, Сенька, Яцура... другие.

— Да, ты вон про что. Я ведь уже третий год там не живу.

— Третий год? Да где же ты был? — удивился Гошка.

— Учился. Заведующий Иван Николаевич меня устроил на технические курсы. Нынче кончаю. Вот сейчас на практике.

— Вот ты какой — ученый! А Колька?

— Колька в ремесленном... О! он, брат, такие штуки научился делать, что любо! Нынче на детской выставке премию получил.

— Ну, кто ж еще? — припоминал Мишка. — Зойка в профессиональной, тоже, кажется, кончает нынче. Остальные там еще. У них теперь большое хозяйство: землю пашут, хлеб сеют. Сенька за старшого, по хозяйству смекает, Гришка — сапожной заведует, Андрейка — корзиночной.

— А Тайдан?

— Тайдан попрежнему председателем комитета.

— Заведующий тот же?

— Да, старый, Иван Николаевич.

— Ну, прощай, — сказал Гошка, — я к ним, захотелось повидаться. Хорошо, что тебя встретил.

— Прощай, скажи там: Мишка кланяется. Пусть приезжают на лодке, я еще здесь с неделю пробуду.

Егор пошел леском, обогнул болото и вышел к Красному Яру.

Направо сверкала на солнце река, а налево, на самом берегу, возвышался подновленный дом с новыми воротами, сделанными силами молодых строителей.