Глава 1

23 марта 1954 года Павла Павловича Жихарева вызвали на Лубянку. Он уже давно не был в этих коридорах. Вроде бы, все оставалось по-прежнему, как полтора десятка лет назад. В то же время чувствовалось, что-то новое — не в лицах охраны и не в портретах на стенах. Новой была сама атмосфера, царившая в огромном здании. Перемены ждали и самого Павла Павловича. Ему объявили об увольнении из органов государственной безопасности без выходного пособия и права ношения генеральской формы.

На каком основании? — спросил Жихарев генерала В., зачитавшего ему постановление Президиума Верховного Совета СССР.

Пока без веских оснований! — последовал ответ. — Но это — только пока!

Жесткое решение не стало для Жихарева «громом среди ясного неба». Мало того, Павел Павлович был готов, что в одну из ночей за ним приедут ребятушки в штатском, как он сам когда-то приезжал среди ночи, и надев наручники, отвезут на ту же Лубянку. Он немало натворил почти за сорок лет службы в системе и знал, что мало кому из таких как он, система дает тихо умереть в своей постели. Правда, Жихарева удивило, что о нем слишком рано вспомнили. Ведь у этих, «новых» было полно работы. Хотя бы реабилитировать тех, кого незаконно осудили в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы. Да и с теми, кто следствие вел — бил, да иголки под ногти загонял, разобраться надлежало. Да и тех, кто выносил заведомо несправедливые приговоры, кто приводил их в исполнение, кто гноил невинно осужденных в тюрьмах и лагерях, сетью покрывших огромную страну, не мешало бы вспомнить. Себя же Павел Павлович сильно виноватым не считал. Ему приказывали — он выполнял приказы. Если и допускал какие-то отклонения от закона, так время такое было. Это и решил написать Жихаерв в своих записках. А вспомнить он мог многое.

Помнил он время, когда еще был не Павлом Павловичем, а просто Пашкой. Помнил хмурое январский день 1918 года, когда в их прокуренную комнатуху ввалились сосед Поликаха и его родственник, солдат Афиноген.

— Павлуха! — крикнул сосед Жихареву-старшему. — Винные погреба громят! Айда с нами! Мешки, кошёлки берите!

Схватив мешки, которые были в доме, Жихаревы бросились за ними. Поток людей втекал на территорию винных складов, вливался в подвалы с запасами спиртного. Навстречу компании уже шли первые счастливчики, везшие на салазках, тащившие в мешках, корзинах, а то и просто охапками бутылки с шустовским коньяком, смирновской водкой, голицынским шампанским. Тут же, у ворот лежало полтора десятка мужчин и женщин, успевших напиться так, что ноги не держали. Мутным взглядом посмотрел на компанию стоявший на четвереньках только что кончивший блевать старик в чиновничьей шинели и рухнул лицом в собственную блевотину. Рядом, раскинув руки, лежал другой чиновник — из администрации погребов — с проломленной головой и кровавым месивом вместо лица. Жихаревы пробивались сквозь толпу. Их провожали крики, ругань и толчки в спину. Отец попытался отругиваться, но Афиноген остановил его: «Не трать время!» Наконец, компания добралась до склада со смирновской водкой. Набили бутылками мешки и карманы, а мать забила бутылки за пазуху.

— Ну, маманя, ты как купчиха стала! Троим не обнять! — осклабился Жихарев-старший.

— Будет зубы скалить! — прикрикнула на него мать. — Это отнесем и быстрей назад! Народу — вон сколько!

Сгибаясь под тяжестью семейка дотащила поклажу домой. Когда шли во второй раз, наткнулись на пришедшую посмотреть на погром няньку с коляской.

— Нут-ко, дочка, забирай дитё из коляски! Она нам пригодится! В нее десять четвертей войдет! — потянул коляску Поликаха.

— Что вы, дяденька! Коляска — хозяйская! — впилась нянька в ручки.

— Цыц! — щелкнул затвором винтовки Афиноген. — Живо забирай своего ублюдка! Не то вмиг обоих в расход пущу!

Спешил народ, приехавший на трамваях. Упившиеся теперь валялись и на дальних подступах к складам. То и дело приходилось перепрыгивать через чьи-то ноги и головы. В самих погребах уже установилась очередь.

— Куда прешь?! — потряс у Афиногена под носом наганом человек в драном полушубке. — Один ты — умный?! Становись в очередь!

Ропот пронесся по толпе. В бока Афиногена уперлось несколько стволов.

— Ладно, встанем! Всем хватит, да и очередь быстро идет! — сказал Поликаха.

Когда компания уже нагруженная выходила из погребов, потеряли Афиногена. Потерю не заметили, поскольку спешили, чтобы вернуться еще раз. Обнаружили. Что служивого нет, лишь отойдя метров на сто от складов. Компания обернулась и увидела подъезжавшие к воротам грузовики с матросами. Часть из них, соскочив с машин, направилась в погреба. Остальные, взяв винтовки наизготовку, встали впереди автомобилей. Из кузовов грузовиков на толпу направили пулеметы.

— Граждане! — обратился к толпе тщедушный человечек в пенсне и кожанке. — Содержание винных погребов Романовых является достоянием народа! Попытки разграбить их будут приравниваться к мародерству, за которое расстреливают на месте! Расходитесь по домам, граждане!

— Достояние народа — так народу и отдай! — забурлила толпа. — Братцы, да они же сами все выпьют! На хрена такая власть?!

— Приготовиться! — скомандовал человечек в пенсне.

Щелкнули затворы, штыки уперлись в грудь тем, кто стоял в первом ряду. В это время раздались выстрелы на складах. Взорвалась граната, затем другая. Тоненький ручеек, раздаваясь вширь, потек из ворот.

— Братцы! Да они же вино бьют! — раздался истошный с надрывом вопль.

С гулом и матом толпа подалась вперед. В это время у Афиногена, забывшего о взведенном затворе, от чьего-то толчка выстрелила винтовка.

— Провокация! — неестественно тонким голосом заверещал человечек в пенсне и трижды выстрелил в Афиногена из маузера.

Дал очередь поверх голов один из пулеметов. По-волчьи завыла толпа. Человечки-капельки, человечьи ручейки, ручьи, потоки устремились на прилегавшие к складам улицы.

— Бежим! — крикнул Поликаха. Догонят — сметут — затопчут!

Компания первой добежала до своего двора. Пашка выглянул из подворотни. По мостовой и тротуарам мчалась черная толпа. Тысячи ног стучали по брусчатке. Безногий инвалид Гаврила, случайно оказавшийся между двумя подворотнями, несся впереди толпы на тележке. Под струями катился с его лица с закатившимися гноившимися белками. Когда до спасительной подворотни оставалось всего лишь двадцать метров, толпа настигла инвалида. Парень без шапки перемахнул через Гаврилу, оттолкнувшись ногой о его плечо. Кто-то навалился на калеку, и толпа захлестнула его. Только колесико от тележки безногого покатилось по тротуару. Когда схлынул людской поток на тротуаре остался лежать бесформенный обрубок. Рядом с ним лежал старик в черном пальто с красной от крови бородой. Недолго смотрели зеваки на трупы. Другой поток — смесь коньяка, вин, водки, пенясь заполнял мостовую и тротуары.

Жихаревы с Поликахой уже выгрузили добычу и вышли на улицу. Жители квартала отвернулись от покойников и с любопытством втягивали носами воздух, рассматривали буро-красную реку, заполнившую улицу. «Шпирт! Ей Богу, чистый шпирт!» — сказал Жихаерв-старший, потянув носом. Отец зачерпнул горсть жидкости, выпил. Затем снял картуз, зачерпнул им. Осушив картуз, отец закричал: «Вино течет, православные! Шампань с клеретом!» Рядом уже на четвереньках стоял Поликаха и лакал пойло, словно собака.

— Одобряю я новую власть, потому что вино рекой льется! — провозгласил Жихарев-старший, ложась рядом с Поликахой. — А вот, что в трудящихся стреляют — не одобряю. Ну, помянем раба божьего Афиногена!

Народ, между тем, разбегался за ведрами и прочими емкостями.

— Пашка, б…! — больно толкнула мать в спину Жихарева-младшего. — Живо домой! Освобождай посуду, какая есть!

Ведрами, ушатами, бидонами люди черпали вино, бегом несли его в квартиры, чтобы снова возвратиться к потоку. Влас Шилов, живший в доме напротив Жихаревых, поскользнулся и упал в поток. Сел в нем, но подняться уже не смог, поскольку был отравлен винными парами. Несколько раз он открыл рот, чтобы глотнуть чистого воздуха, и повалился навзничь. Поток захлестнул Власа, но всем было не до него. Даже его жена Пелагея подхватив оброненное мужем ведро, продолжала таскать вино.

Наконец, все емкости в доме были заполнены.

— Сходи, посмотри. Как там отец с Поликахой! — велела Пашке мать.

На улице он увидел отца, которого рвало прямо в поток. Лежавший рядом Поликаха не подавал признаков жизни. Голова его была полностью погружена в вино. Вытащив соседа из потока, Пашка понял, что тот мертв. Прислонив к стене блюющего отца, Пашка побежал в комнату, где жила семья Поликахи.

— Тетя Зина! Беги на улицу! Дядя Поликаха умер! — крикнул Пашка соседке.

— Умер? Привязали к жопе нумер! — гоготнула пьяная жена Поликахи.

Пьяны были и дети, и дедушка Дормидонт — поликахин отец. Вернувшись на улицу, Пашка увидел, что отец снова пьет из потока.

— Отец! Пойдем домой! Здесь смерть! — потащил Пашка отца с улицы.

Во дворе того снова вырвало. «Ой, бля! Ой, бля!» — хрипел отец, когда Пашка затаскивал его на второй этаж. Уложив папашу на постель, Пашка увидел спавшую на полу мать. Она тоже была пьяна. «Ой, бля!» — раздался голос Жихарева-старшего. Пена и желчь потекли из его рта. Глаза закатились, по телу пробежала судорога. Пашка побежал в лазарет лейб-гвардии Уланского полка, где служил фельдшером их кум Сидор Кузьмич. Тот был зол, поскольку не смог напиться, так как казармы оцепили красногвардейцы. Для Сидора Кузьмича шедшего к больному они сделали исключение. Добравшись до комнаты Жихаревых, Сидор Кузьмич первым делом осушил большую кружку вина. Затем склонился на Жихаревым-старшим.

— Помер, парень, твой папаша — полетел на небеса! — сказал он, осмотрев отца, и осушил наполненную вином большую банку из-под чая.

Во дворе с Сидором Кузьмичом приключилась неприятность. Из окон третьего этажа блевал каменщик Петров. Все содержимое желудка он вывернул на фуражку и шинель кума. Но после того, как фельдшер приложился к ушату с вином, ему уже было безразлично.

— Я не буду пить вино, лучше буду есть говно. Голова болеть не будет, а блевать-то все равно! — затянул кум частушку и побрел со двора.

К вечеру пришла в себя мать. Вдвоем с Пашкой она перенесла супруга на стол. Затем направилась к бабкам-трупомойкам, а сына отправила к столяру Василию Зайцеву и могильщикам. Зайцев был, разумеется, пьян и долго не мог понять, что от него хотят. Затем, вроде, пришел в себя, долго расспрашивал Пашку, которого знал как облупленного, кто он такой. После чего со словами: «Обосрался я, парень!» упал и уснул. С могильщиками Пашка договорился за ведро водки.

— Все будет хорошо. А поставишь еще четвертинку, так и тебя по первому разряду похороним! — пообещали они.

Придя домой, Пашка увидел мать, обмывавшую отца.

— Вот, суки! — сказала она про старух. — Пьяные лежат — лыка не вяжут. Да еще обоссались! Поп — сучий потрох — говорит: «Я эту пьянь и безбожника в церковь вносить не дам! Принесешь ком земли с могилы — отпою. Потом ком опять на могилу положишь!»

На другое утро Пашка пошел к квартировавшим неподалеку артиллеристам. За ушат вина они сколотили гроб из ящиков от снарядов. Возвращаясь мимо винных погребов, Пашка увидел красногвардейцев, грузивших на подводы трупы. Четверо подняли тело солдата Афиногена и бросили на телегу, словно мешок с картошкой. Всюду были расклеены объявления: «Граждане! Выдача трупов, погибших при погроме винных погребов, производится в морге Военно-медицинской академии с 6 утра до 3 часов по полудни ежедневно».

Через три дня после Жихарева-старшего похоронили Поликаху. К тому времени народ уже протрезвел — было, кому похоронить и помянуть. А солдата Афиногена из морга так и не забрали.

 

Глава 2

В дни, когда умер Жихарев-старший в семье произошло еще одно несчастье. Толпа разгромила хлебную лавку брата матери — Федора Лукича. В этой лавке Пашка работал сначала мальчиком, потом — разносчиком.

— Хотя отец твой — человек пропащий — постигай дело! — говаривал Пашке дядя. — Еще через годик младшим приказчиком поставлю. Послужишь, ума-разума наберешься — свое дело откроешь.

Пашка усердно слушал дядины наставления, в меру поворовывал. Это помогало семье не голодать, поскольку отца отовсюду гнали за пьянство. Делился Пашка с семьей только булками и кренделями, а украденные медяки с гривенниками припрятывал. Мать бы пустила их все на хозяйства, а папаша пропил бы. Тогда Пашка мечтал, что со временем он будет ходить, как дядя, в синей суконной поддевке, в цвет ей жилетке, лакированных сапогах, и обязательно при серебряных часах «Павел Буре» с боем. Однако судьба распорядилась по-другому. Как-то утром, придя в лавку, дядя увидел ее объятую огнем. На пороге лежал изуродованный труп старшего приказчика Фрола Ильича с воткнутым в живот багром. Обгоревший труп младшего приказчика Ферапошки с проломленным черепом нашли в том, что осталось от лавки днем позже.

— Никаких нет резонов открывать новое дело при этой власти. Иди, Павлуха, определяйся куда-нибудь! Кончилась твоя служба! — пошел с этими словами прочь от пепелища дядя.

Семья оказалась на грани голодного существования. Тентелевский завод, на котором работала мать, уже два месяца был закрыт. Однако Жихаревым помог случай. Жил на их улице парень Степан Бормотухин, по кличке Цыган. Дрался он отчаянно, а во всех шкодах был первым заводилой. Пашку он не трогал, потому что тот его подкармливал. Случалось, за крендель или копеечное пирожное избивал за Пашку любого, на кого указывал Жихарев. Перед октябрьским восстанием он исчез и вдруг объявился в первых числах октября 1917 года. На боку у Степки болталась офицерская шашка, на плече висел карабин, ноги были обуты в офицерские сапоги.

— Я, брат, теперь не Степка-Цыган, а Степан Емельянович Бормотухин — участник штурма Зимнего и милиционер — представитель новой власти, — важно сказал он, угощая Пашку дорогой папиросой.

— Степа, а кто такие милиционеры? — спросил Пашка.

— Это — как раньше городовые были. Порядок-то нужен при любой власти!

— А сапоги там такие дают?

— Нет, сапоги мне один прапор оставил. Когда Зимний взяли, мне его велели в подвал отвести. Там всякую контру собирали. Веду его, а мне по малой нужде приспичило, аж глаза на лоб лезут. Вижу: какая-то посудина с двумя ручками. Только хотел в нее наделать, так эта гнида очкастая на меня с кулаками: «Что же ты, хам делаешь?! Это — древнеримский кратер! Ему цены нет!» Врезал я ему в лоб из винта, а в кратер этот нассал. Ну, гляжу — сапоги хорошие, а ему они больше не нужны… Вот, и портсигар мне оставил. Гляди, что написано: «Милому Темочке в день окончания Санкт-Петербургского университета от родителей»

В тот день, когда сожгли дядину лавку, Жихарев-младший снова встретил Степку и поведал ему свое горе.

— Давай к нам, в милицию! Люди нужны! — тут же ответил Степка. — Умным будешь — мы с тобой таких дел наворочаем! У тебя еще вино из царских погребов осталось? За две четверти я тебе рекомендацию дам.

Так Жихарев стал милиционером.

В феврале 1918 года арестовали барона Редерер профессора университета. В те дни началась чистка Петрограда от противников новой власти. Редерер был руководителем забастовки преподавателей и студентов в знак протеста против разгона Учредительного собрания и узурпации большевиками государственной власти. Во время обыска на квартиру Редерера позвонили из милиции и велели срочно отправить грузовик, в котором приехали брать барона, на Конногвардейский проспект — там стреляли, «Барона отведете пешком! Здесь недалеко — дотопаете!» — велел старший наряда Разуваев.

Неподалеку от управлении милиции свернули в подворотню.

— Тихо, дядя! — принялся Степка ловко расстегивать на бароне шубу.

В мгновение золотые часы и портсигар профессора перекочевали в степкины карманы.

Оправа на пенсне, цепочка золотые? — спросил он.

Помилуйте! Это же — грабеж! — вскрикнул Редерер.

Деньги есть? — сорвал с него Степка пенсне.

Что вы делаете, господа?! Что вы делаете…

Сухой выстрел, раскатившись под аркой подворотни, прервал барона. Скрипнул снег под упавшим телом.

— Вот, твоя доля! — протянул Степка Жихаревау пенсне. — Оправа золотая. Выменяешь на сало, яйца… А в милиции скажем, что барон пытался бежать.

В полуобморочном состоянии Жихарев шел к милиции.

— Мы совершили убийство с целью грабежа. Значит, подлежим расстрелу на месте. Слышал я, что Степка уже не первый раз убивал господ при попытке к бегству. Нет, Степа, я из-за твоих дел лоб подставлять под пулю не буду. Как придем — сразу сдам тебя начальству, — решил про себя Пашка.

Одновременно с ними подкатил грузовик с Разуваевым.

— Бормотухин! Помоги разгрузить!» — указал он на тела трех офицеров в кузове. — А где барон? Уже сдали?

— Бежать пытался барон! — не моргнув глазом соврал Степка. — Пришлось ликвидировать при попытке к бегству и оказании сопротивления властям.

— Хрен с ним! Позже разберемся!

Пока Степка сбрасывал в снег трупы, Жихарев пошел к начальнику отдела Эткину.

— Вот, оно что, — сказал Эткин, выслушав пашкин доклад. — Не первый случай, когда у него арестованные гибнут при попытке к бегству. Есть и случаи, когда жалуется на пропажу вещей после обысков, в которых он участвовал. Разуваев! Зайди и пару ребят прихвати покрепче. Редерера привезти надо! А Бормотухин пусть протокол составляет.

Затворив за вошедшим Разуваевым дверь, Эткин шепотом приказал:

— Пока ездят за трупом, с Бормотухина глаз не спускать! Сядешь рядом с ним и гляди в оба, чтобы он ничего не смог выбросить!

Когда милиционеры приехали к подворотне, труп барона уже был обобран. Сняли шубу, штиблеты с галошами, подобрали упавшую рядом бобровую шапку. Во дворе милиции тело сбросили в снег рядом с убитыми офицерами. В помещении отдела Степка, высунув от усердия кончик языка, заканчивал протокол. Рядом, не спуская глаз, курил Разуваев. «Ну, что закончил? Спросил он. — Пошли докладывать Эткину!»

— Складно брешешь! — хмыкнул Экин, прочитав степкину писанину. — А теперь выкладывай на стол все, что есть в карманах!

— Сука! — бросился на Жихарева Степка, но был сбит с ног ударом кулака в шею.

Кроме часов и портсигара барона, у него нашли золотой браслет, колечко с красным камнем, пару пятирублевых золотых монет.

— В подвал! — скомандовал Эткин.

Ювелирные изделия: золотой флакончик для духов, браслеты, десятирублевки царской чеканки, обнаружили в степкиной подушке, во время обыска на его квартире.

— Иуда же ты, Пашка! — крикнула мать Бормотухина, когда ее усаживали на извозчика, чтобы как соучастницу доставить в милицию.

Утром 27 февраля милиционеров выстроили во дворе управления. Перед строем прохаживался в каракулевой бекешке начальник Петроградской милиции Климентий Ефремович Ворошилов. Из подвала вывели босого, в нижнем белье Степку.

— Товарищи! — обратился к строю Ворошилов. — В наши ряды проник враг. По личиной советского милиционера Степан Бормотухин занимался бандитизмом, грабежами и мародерством, дискредитируя этим Советскую власть, подрывая к ней доверие трудящихся. Однако благодаря бдительности нашего товарища — Павла Жихарева — он обезврежен. Революционным трибуналом Степан Бормотухин уволен из органов милиции и приговорен к расстрелу. Милиционер Жихарев — пять— шагов вперед! Приведите приговор в исполнение!

Разуваев вытолкнул Пашку из строя. Взмахнул лайковой перчаткой Эткин, и заурчал мотор грузовика.

— Паша! Пашенька, не убивай! — упал на колени Степка.

Черные от непромытых глаз слезы текли по синему от ужаса лицу. По подсиненным подштанникам начало расплываться желтое пятно. Винтовка плясала в дрожавших пашкиных руках. Не гнувшимися пальцами он нажал курок. «Ой, б…! Больно!» — взвизгнул Степка, вскочив на ноги и держась за живот. Второй выстрел отбросил его к стенке. С хрипом сполз Степка по стене, оставляя на ней кровавый след.

— Добей в упор! В голову! — велел Разуваев.

Уперев трехлинейку в степкин лоб, Жихарев выстрелил. Оставшееся на лбу пороховое пятно немедленно размылось кровью, перемешанной с кусочками мозга. Пашку с непривычки вырвало. Когда он пришел в себя, милиционеры уже разошлись. Во дворе остались Ворошилов, Эткин и Разуваев.

— Что делать с тем, что этот гад наворовал? — спросил Ворошилова Эткин. — Может быть, вернуть?

— Как учит вождь мирового пролетариата товарищ Ленин, революция в белых перчатках не делается. Все, что награбил Бормотухин, переходит в собственность государства и является достоянием народа. Так и объясните, если будут спрашивать. Как намерены использовать этого паренька, — кивнул Ворошилов в сторону Пашки.

— Заменит Разуваева, а Разуваев будет только на оперативной работе.

— Правильно! Завтра пусть и приступает! От патрулирования, арестов и обысков освободить! Паек увеличить! Завтра товарищ Разуваев покажет, как это делается, а дальше пусть занимается сам!

На следующую ночь повезли на расстрел двух налетчиков, спекулянта мукой и степкину мать. Утром Пашка договорился за каравай хлеба и шмат сала с теми же могильщиками, что хоронили его отца. В десять вечера он нанял ломового извозчика, пообещав ему хорошую плату. После этого приговоренных раздели до нижнего белья, связали и усадили на телегу.

— Что-то не по сезону седоки одеты, — хихикнул извозчик.

— А им одёжа больше не потребуется — на шлёпку везем, — пояснил Разуваев.

— Голубчики, братцы, православные! Может, кого-нибудь другого возьмете? — запричитал извозчик.

— Хватит канючить! Их на том свете заждались! — оборвал его Разуваев.

До кладбища ехали под тихий мат налетчиков, всхлипывания степкиной матери и поскуливание спекулянта.

— Побудь с ним! — указал на извозчика Разуваев конвоиру-милиционеру. — Как бы не сбежал от нас! Назад, эвон, сколько добираться!

Могильщики уже ждали в сторожке.

— Где же покойники? — удивились они.

— Вот покойники! — указал Разуваев на четверку приговоренных.

Когда подошли к могиле, Разуваев внезапно выхватил наган и выстрелил в затылок одному из налетчиков. С Изумлением обернулся другой, и пуля Разуваева угодила ему в сердце.

— А этих — ты! — кивнул Разуваев на спекулянта и степкину мать.

Ойкнув, спекулянт прыгнул в могилу, ничком упал на ее дно и, скуля, засучил ногами.

— Посвети, папаша! — приказал Пашка пожилому могильщику.

Он определил, что пуля попала в цель, потому что спекулянт вытянулся и затих.

— К яме! — скомандовал Жихарев степкиной матери.

Та, забормотав молитву, пошла к могиле, на краю которой ее уложила пашкина пуля.

— Бабу-то за что? — спросил могильщик помоложе.

— Много будешь знать — скоро состаришься. А состаришься — сам в яму ляжешь! — осклабился Разуваев. — И вообще теперь будете хоронить бесплатно! Это — ваша обязанность.

Мелко трясся извозчик, везя нас назад, в управление.

— Доехали! Зайди — за труды получишь! — указал на дверь Разуваев.

— Свят, свят, свят! — закрестился извозчик. — Отпустите Христа ради! Ничего мне не надо.

Развернув лошадей, он вылетел со двора.

 

Глава 3

Наступил апрель 1918 года. К этому времени Пашку перевели в ВЧК.

Вместе этим карательным органом он переехал в Москву. В соответствии с порядком, заведенным председателем ВЧК Дзержинским, приговор приводил в исполнение следователь, ведший дело. Когда же следователи были перегружены работой или кого-то не выдерживали нервы, подключался Жихарев. У него нервы были крепкими. К тому же, приговоренные вели себя достойно — в ногах не валялись, пощады не просили, не бросались на убийц с кулаками. В основном, либо выкрикивали политические лозунги, либо пели «Боже царя храни», либо читали молитвы. Мало кто доходил до устных оскорблений или физического противодействия. Трупы на захоронение увозили проштрафившиеся работники. Они же мыли пол в подвале после расстрелов. Словом, работа у Пашки была легкая, а сам он был сыт, обут и одет. Он успел стать сочувствующим большевикам, как тогда называли кандидатов в на прием партию. Старенькую винтовку он давно сменил на кольт и мечтал о маузере.

В середине апреля Жихарева вызвал заместитель председателя ВЧК — латыш Петерс.

— Дело есть для тебя, Жихарев, — сказал он. — Это — важнейшее партийное и государственное задание! Надо выехать в Пермь, а затем в Алапаевск. Это — на Урале. В настоящее время в Перми проживает великий князь Михаил Александрович Романов, а в Алапаевск сосланы родственники бывшего царя — двоюродные братья, дяди, племянники. С челядью — человек пятьдесят наберется. Принято решение всех их ликвидировать, поскольку они являются знаменем внешней и внутренней контрреволюции. Это дело поручено тебе. Ознакомься с мандатом на ликвидацию! Видишь, кто подписал? Скажу откровенно: поручение — сложное и опасное. В марте в Мурманске высадились англичане, в апреле во Владивостоке — японцы. Неспокойно и в чехословацком корпусе, а он растянулся от Волги до Иркутска. Неспокойно и в центре России. Путь тебе предстоит долгий и тяжелый. Можно голову потерять! Но если выполнишь задание — сразу будешь принят в партию. Ты знаешь, партий в стране сейчас много. В блоке с нами левые эсеры, меньшевики-интернационалисты, анархисты, трудовики. Но к осени мы всю эту мелкобуржуазную нечисть прижмем к ногтю. А пока надо выжечь всех монархистов, октябристов, кадетов и прочую сволочь. Выкорчевать их надо с корнем. А корни — Романовы: царская семья и великие князья. Обрубим корни — упадет дерево. Тогда пили и жги его, как хочешь! Так, большевистская партия станет единственной правящей партией. И тогда, Жихарев, любые высоты в государстве станут для тебя доступными. Вопросы есть?

— А кто будет выводить в расход самого Николая Романова?

— Туда уже выехали люди.

— Как же так? Как работать, вкалывать, шлепать всякую шушеру — так Паша Жихарев! А как царя в расход вывести, как прибыльное дело — так кого-то из своих латышей отправляете!

— Дурак! За проведенную операцию ты получишь все, что захочешь.

— А маузер?

— Любой, даже с брильянтами! Есть у нас на складе, в спецхране такая игрушка. Из коллекции великого князя Николая Николаевича. Распоряжусь, чтобы до твоего возвращения никуда не дели.

— А серебряные часы с боем «Павел Буре»?

— Хоть золотые!

— С цепочкой?

— Хоть с якорной цепью! Только в нашем деле выделяться не следует. Поэтому, когда поедешь, кожанку не бери! И сапоги хромовые поменяй на что-нибудь попроще! Кольт я у тебя видел… Сдай на склад! Взамен возьми наган или браунинг! Гимнастерку поменяй на пиджак, желательно, потертый. Туда, в полу зашьешь мандаты. Мандаты после ликвидации уничтожь! Пусть местные власти думают: как им Романовых списать. Деньги в царских рублях и керенках получишь в финансовой части, харчи на дорогу — хозяйственной, маршрут уточнишь в транспортном отделе. Еще вопросы есть?

— Никак нет!

— Тогда — в путь!

Как и предупреждал Петерс, дорога до Перми была долгой и трудной. Лишь к середине июля добрался Жихарев до города.

— Вообще-то он — смирный, — сказал председатель

губчека, ознакомившись с мандатом на ликвидацию. — Безобразие от него лишь одно — гуляет по городу, по самым красивым местам. Бабки да попы к нему льнут — просят разрешение ручку поцеловать. Ну а трудящимся — неудовольствие. «Мы не для того, — говорят, — нашу рабоче-крестьянскую кровь проливали, чтобы великий князь в «Императорских нумерах жил, да на роялях бренчал». Да и нам с ним беспокойство — шесть человек наружного наблюдения вынуждены подле него держать. Часовых к нумерам приставить или в тюрьму его определить не имеем права. Сам товарищ Ленин бумагу подписал, что бывший великий князь является свободным гражданином России и волен жить в любом ее городе. Но спасибо вам — сняли с нас эту обузу. Что требуется для операции?

— Офицерская форма: френчи, галифе, сапоги, фуражки.

— Найдем на складе…

— Накладные усы и бороды.

— Тоже есть.

— Автомобиль.-

Имеется и автомобиль. При том никто не знает, что он закреплен за чека.

— Мандат на переселение Михаила Романова в город Алапаевск.

— Сделаем.

— Ну а хоронить где будем?

— Есть в шести верстах от города одно болото. Там и утопим.

— Нужно двое надежных ребят, один из которых знал бы дорогу к этому болоту.

— А меня не возьмете?

— Вам даже близко к гостинице нельзя подходить! После ликвидации объявите, что сбежал великий князь при помощи офицеров. Для этого и нужны мундиры. А после с господами-офицерами, живущими в городе, можно расправиться, чтобы воду не мутили.

— Дельно!

— К часу ночи наружное наблюдение снять, телефон в нумерах отключить!

— Будет исполнено!

Во втором часу ночи Жихарев с сотрудниками губчека приехал в «Императорские нумера». Великий князь еще не спал.

— Гражданин Романов Михаил Александрович! Решением губисполкома вы переселяетесь из Перми в город Алапаевск, к родственникам. Вот, мандат на выселение. Полчаса на сборы! — объявил сотрудник губчека Вася Фомин.

— Помилуйте, братцы! Извольте взглянуть на мандат, подписанный вашим вождем — гражданином Лениным. Мне разрешено жить в любом населенном пункте России.

— По прибытии в Алапаевск вы можете обжаловать это решение во ВЦИКе и Совнаркоме! Вам также будет предоставлена возможность обратиться с письмом лично к товарищам Ленину и Свердлову. Но сейчас надо ехать, в противном случае мы будем вынуждены применить силу.

— Впереди столько замыслов и планов! А ведь я могу послужить новой России! — размышлял вслух Михаил Александрович, закуривая дорогую турецкую папиросу.

Его секретарь со странной для русского слуха фамилией Джонсон начал собирать дорогой чемодан.

— Все замыслы выполните! Мы для вас в Алапаевске хорошую квартирку приготовили. Там даже рояль есть! А ты, любезный, — обратился к секретарю Жихарев. — Собирай все самое необходимое! Остальное мы вам позже со спецкурьером пришлем.

Вася Фомин тем временем быстро осмотрел письменный стол, секретер, бюро. Там были только стихи и ноты.

— А родные вам не пишут? — вроде бы, из пустого любопытства спросил он великого князя.

— Они считают меня «красным».

Наконец, чемодан был собран, стихи и ноты уложены в голубую кожаную папку. Внезапно великий князь почуял недоброе.

— Я болен! — заявил он. — Ехать сейчас не могу!

— А ну, пошли! — схватил его за шиворот Жихарев и пинком вышвырнул из комнаты.

Также поступил Вася Фомин с секретарем. Третий сотрудник чека подхватил чемодан и папку. Уже на улице упиравшемуся Михаилу Александровичу Пашка дал по зубам и вбил в авто. Туда же втащили упиравшегося Джонсона.

— Не поминай лихом! Только и успел крикнуть великий князь старику-швейцару у входа.

На рассвете добрались до болота.

— Выходите! Надо оправиться! — ответил Жихарев на недоуменный взгляд Михаила Александровича, а когда все вышли из машины, объявил. — Гражданин Романов Михаил Александрович! Именем Республики сейчас вы будете расстреляны!

— Какое злодейство! Какая низость! — вырвалось у великого князя.

— Меня убейте, а не его! — попытался Джонсон прикрыть собой Михаила Александровича.

Вася Фомин отшвырнул его. Выстрелил в затылок из нагана. Пашка выстрелил в голову Михаила Александровича. Тот зашатался сделал шаг к убийце. Вторая пуля оборвала его жизнь. В считаные минуты трясина поглотила тела великого князя и его секретаря. Следом полетел чемодан с вещами. Жихарев разрешил подручным забрать только папиросы. Золотой портсигар и пригоршню червонцев он опустил в свои карманы, пообещав составить акт с перечнем изъятого у Михаила Александровича. Полетела в болото и папка со стихами — они были не нужны новой власти.

Вернувшись в Пермь Пашка дал шифрованную телеграмму о выполнении задания. В пришедшем ответе говорилось: «Срочно выезжайте в Алапаевск. По имеющимся сведениям, в семьях великих князей сосредоточены огромные запасы драгоценностей и золотых рублей. Они должны быть доставлены в Москву. Ни один брильянт, ни одна золотая монета не должны попасть в руки контрреволюционеров. За сохранность несете личную ответственность, вплоть до революционного трибунала».

Между тем, в Перми уже начались аресты офицеров, а следом — эсеров и анархистов. В подвале чека Вася Фомин расстрелял старика-швейцара из «Императорских нумеров». Уничтожив мандат на ликвидацию, Жихарев вместе с Васей выехал в Алапаевск. Перед отъездом они в деталях рассказали о расстреле великого князя и секретаря пермским чекистам. После выстроилась целая очередь за наградами тех, кто якобы приводил в исполнение приговор. Кое-кого даже наградили ценными подарками — золотыми часами. Правда, все это случилось уже после Гражданской войны, когда не стало свидетелей злодеяния.

Когда Пермь ненадолго была взята белыми, угрюмого водителя чека опознала жена швейцара. Оказалось, что она видела, как загружали в машину Михаила Александровича и Джонсона из окна швейцарской коморки. Толпа кольями забила шофера насмерть. Тогда же повесили шифровальщика чека, передававшего инструкции Жихареву. Вася Жихарев до конца войны не появился в Перми. Единственный оставшийся в живых участник убийства, выносивший чемодан великого князя и стрелявший в Джонсона никак не был отмечен. Он обиделся, начал писать жалобы в высокие инстанции, дескать, он, а кто иной убивал великого князя с секретарем. Но его попросту объявили сумасшедшим и сгноили в психушке.

— Давно пора всю эту контру в расход! — обрадовался председатель уездной чека, низкий чернявый мужик, заросший щетиной. — Значит, так, в шестнадцати верстах от Алапаевска есть заброшенная шахта. Место там тихое и безлюдное. Ни выстрелов, ни криков никто не услышит. Отвезем туда всех на подводах. Необходимое количество лошадей и телег реквизируем часа за два. Поклажу, скажем, не брать — будет за вами, дескать, идти отдельный обоз. Сначала привезем к шахте великих князей. Там их разденем. Барахло их вспорем и обыщем после расстрела, в Алапаевске. Для конвоя и ликвидации мобилизуем весь состав чека. Управимся! Я пойду с первой партии, ты — со второй. Дорогу тебе будет показывать мой помощник Петруха. У шахты встретимся.

— А как быть с имуществом, оставшимся на квартирах? — спросил Пашка.

— Они у меня все в одном месте живут. Но чтобы ничего не растащили, пока мы ездим, поставим охрану из красноармейцев. Я договорюсь с военкомом. Отряжу казначея. Отберет, что в Москву поедет, а что мы здесь, между ребятами распределим.

Великих князей быстро подняли из постелей. Зачитали наспех составленное постановление об их переселении в Екатеринбург и оправились в путь. Следом за подводами тянулись слуги великих князей, неся узелки со своими нехитрыми пожитками. Увязалось с расстрельной командной и уездное начальство — все хотели стать свидетелями исторического события, а еще лучше принять личное участие в казни.

В версте от шахты Петруха дал команду остановиться. Первые лучи солнца окрасили верхушки деревьев в тайге и горы. Высадили из подвод великих княгинь с детьми. Жихарев зачитал им мандат на ликвидацию.

— Поскольку в ваших вещах могут оказаться зашитые ценности, являющиеся достоянием республики, — всем раздеться! — приказал Пашка.

— Сохраняйте спокойствие! — властно сказала немолодая женщина, бывшая в молодости очень красивой. — Примем смерть достойно, как подобает это сделать православным!

— Петруха, присмотри! — велел Жихарев, направляясь к стоявшим в отдалении слугам.

— Граждане лакеи! — обратился он к ним. — Ваши хозяева — великие князья Романовы — приговорены к расстрелу, как враги трудового народа. Вы были эксплуатируемыми гражданами. Поэтому мы вас отпускаем и никаких претензий к вам не имеем. Вы свободны!

— Нет, милостивый государь! — вышел вперед благообразный господин лет пятидесяти. — Как верноподданные и просто порядочные люди, мы хотим разделить участь наших господ. Мы примем смерть вместе с ними!

Только одна женщина в монашеском одеянии стояла одетой.

— Тебе, бабка, особое приглашение нужно? — спросил Жихарев.

— Я — монахиня и не могу раздеваться в присутствии людей. Золота у меня нет. Я все его отдала на помощь страждущим.

— Ладно, оставайся одетой! — разрешил Пашка, услышав ропот лакеев.

— Живо! По телегам! Поехали! — скомандовал Жихарев.

На краю шахты сидели голые и связанные великие князья. Чуть поодаль курило начальство.

— Пусть попрощаются! — сказал председатель уездной чека. — У тебя все в порядке, Жихарев?

— Все, только лакеи к нам приблудились…

— Живо раздевайтесь! — гаркнул на них председатель.

Среди великих князей ходила монахиня, говоря им что-то ободряющее.

— Где князь Палей? — спросил Жихарев, пересчитав казненных и, сверившись со списком.

— В шахте твой князь! Буянить начал, безобразничал. Вишь, человека покалечил! — указал ей Вася Фомин на председателя исполкома, левый глаз которого заплыл синевой.

Последовала команда: «Пли!» Залп, а затем беспорядочные выстрелы прокатились по тайге, эхом отозвались в горах. На миг застыла кучка великих князей. В следующий миг тела сплелись в клубок, который сразу начал распадаться. По двое, по трое, поодиночке люди падали в шахту.

Затем выстроили слуг. Как стояли они плечом к плечу, так одновременно упали они в шахту. Только благообразный господин, качаясь, стоял на ее краю.

— Вот трудовой народ, хоть и холуи, а умирают

организованно! Не то, что антиллигент хренов! — даже удивился Вася Фомин.

С этими словами он столкнул господина в шахту. После, закидав шахту гранатами, два часа забрасывали ее камнями, бревнами, сушняком. Все это время оттуда доносились стоны.

— Хрен с ними! Все равно не выберутся! Здесь аршин сто глубины будет, — сказал председатель чека.

Два больших мешка драгоценностей набралось в мкарбе великих князей. Тем же вечером Жихарев с Фоминым выехали в Екатеринбург. Вещи членов императорской фамилии погубили алапаевских чекистов, даже секретных сотрудников, которые для остальных горожан были такими же гражданами как все. Через несколько дней город был взят белочехами. Именно по одежде Романовых опознали чекистов и членов их семей. Все, кто не успел покинуть Алапаевск были расстреляны, а их трупы тоже сброшены в шахту. Тела великих князей колчаковцы, сменившие в городе белочехов перевезли в Китай, а нетленные мощи великой княгини Елизаветы Федоровны навсегда упокоились в далеком Иерусалиме.

В Екатеринбурге Жихарев с Васей пересели на бронепоезд. Их уже ждали чекисты, руководившие убийством царской семьи. «Мы Кольку надежно упрятали — ни одна собака не найдет! — хвастались они, но взглянув на мешки с драгоценностями, которые приволок Пашка с напарником, погрустнели. — А вот улов у вас больше…»

Петерс сдержал слово. По приезде в Москву Жихарев получил маузер великого князя Николая Николаевича с золотой рукоятью, усыпанной брильянтами и золотые часы фирмы «Павел Буре». На обоих вещах красовалась гравировка: «Павлу Павловичу Жихареву — стойкому борцу за победу Мировой Революции». Кроме того, Пашке выдали новенькое офицерское обмундирование с лакированными сапогами и новую чекистскую форму из алого сафьяна: куртку, галифе, фуражку и сапоги. Форму Пашка взял не для себя. Уж больно просил ее пашкин дружок Петька Воробьев.

— Приведешь сегодня Таньку — мундир твой! — поставил условие Жихарев.

Петькина сестра до революции была проституткой высшего разряда. После революции она стала секретным сотрудником ЧК, правда, свою прежнюю профессию не бросила. Под личиной жрицы любви она входила в доверие к своим прежним клиентам и таким образом помогала раскрывать заговоры против новой власти. Пашка же, насмотревшись холеных тел расстреливаемых им графинь с баронессами, уже просто не мог глядеть на коротконогие, приземистые, ширококостные телеса представительниц победившего класса. У Таньки же была фигура княгини. Она подарила Жихареву незабываемую ночь. Только с ней Пашка понял, что такое настоящая женщина. Никто до Таньки не закидывал ему ноги на плечи, а затем оттягивал их назад. Впервые довелось Жихареву заниматься любовью, когда партнерша лежала на нем.

Весь следующий день Петька красовался в алом мундире. А вечером его нашли в одном из подъездов Варсонофьевского переулка с перерезанным горлом. К френчу была приколота записка: «Смерть палачам-чекистам!»

— Не польстись я на Таньку, — лежал бы сейчас в морге! — мелькнула мысль ау Пашки.

Ну а Дзержинский после этого случая запретил подчиненным носить красную форму.

 

Глава 4

Не обманул Петерс и в другом. Не к осени, а уже в июле большевики нанесли удар по своим союзникам. Был спровоцирован и разгромлен мятеж левых эсеров, закончившийся расстрелом ЦК этой партии и тысяч рядовых ее членов. В августе наступил черед анархистов. В эти месяцы у Жихарева было как никогда много работы. Для ее облегчения пришлось срочно освоить английский ручной пулемет «гочкис». Пашка дурел от пороховой гари, запаха крови. Лужи ее в подвале доходили до щиколоток, а людей все вели и вели. Среди анархистов и эсеров было много наркоманов. Они стали главными свидетелями следствия. Несколько дней их держали без зелья. Доведя арестованного до нервного срыва, поставив на грань, когда за пузырек морфия он был готов продать отца с матерью, перед ним ставили такой пузырек. После этого подписывались любые протоколы, давались любые показания. Случалось, подвал был забит трупами. Тогда расстреливали прямо в камерах. «Арестован безвинно», «Третий день не предъявляют никаких обвинений. Гохфельд», «Переведен в камеру смертников без суда. Юрьев», — такими надписями были исписаны стены камер. Они забеливались после того, как помещение было очищено от тел и отмыто от крови.

Наркоманов, давших показания, ждал тот же подвал или расстрельная камера. Лишь немногие, давшие особо ценные показания, получали перед смертью понюшку кокаина или укол морфия. Особенно много хлопот доставляли наркоманки. С мужчинами было проще. Узнав, что вместо заветной дозы получат пулю, они впадали в транс или истерику. Тогда Жихарев пристреливал их из нагана в затылок. Женщины же узнав об обмане, словно фурии бросались на чекистов, норовя выцарапать им глаза. Досталось тогда Васе Фомину и другому пашкиному подручному — Тихону Гавриловичу — тихому, степенному мужику. Первому исцарапали в кровь лицо, второму откусили мочку уха. После этого договорились расстреливать без зачтения приговоров. Приводили такую дамочку в подвал. Кто-то стрелял ей в затылок, а приговор зачитывали трупу. Порядок есть порядок!

В начале августа в подвал к Жихареву привели женщину средних лет.

— Член ЦК партии левых эсеров, — сказал доставивший женщину следователь Фойгельсон. — Крайне опасна! С большим трудом удалось ее взять — отменный конспиратор. Расстреливать ее нельзя — делегат съезда Советов, член ЦИК Республики. Мы уже сообщили в газетах, что она выслана в Орловскую губернию. Но и оставлять ее в живых нельзя — будет бороться нами до последнего. Думайте!

— Тебе хорошо: «Думайте!» — огрызнулся Пашка.

— А вы думайте, думайте! Сейчас с приговоренными много чего разрешено делать, — с мерзкой улыбочкой шепнул ему Фойгельсон и выскользнул из подвала.

Женщина не слышала этого разговора. Она курила в дальнем углу помещения.

— Есть ли у вас какие-нибудь пожелания? — наклонился над ней Вася Фомин.

— Да. Мне вернули кулон. Передайте его моей матери. Сейчас в Москве голодно, а я буду учительствовать в Орловской губернии — прокормлюсь… Вот, адрес, — протянула он Васе записку.

— Идемте! — отпер дверь в расстрельное помещение Жихарев.

— Бывала здесь и при царизме, и при Временном правительстве, но пересылка в подвале — это ново!

Пропуская женщину вперед, Пашка прикоснулся к ней. Неудержимое горячее желание в миг овладело им. Увидев трупы, женщина отпрянула назад. Смятение пробежало по ее лицу.

— Вот как? Да вы палачи — хуже царских! Те хоть не занимались столь гнусным обманом! Не стреляйте в спину! Я хочу умереть, глядя смерти в глаза! — с этими словами женщина направилась к трупам у стены.

— Стой! — начал ее валить на тела Пашка. — Тебе уже все равно! Давай! Напоследок удовольствие получишь!

— Свинья! — сильный удар ожог его щеку. — Жандармы не были такими скотами!

Поставив подножку, Пашка повалил женщину на трупы. Одним махом он разорвал батистовую блузку и сорочку, впился зубами в розовой сосок на маленькой груди. «Тварь! Ненавижу! Ненавижу!» — осыпала его ударами женщина. Жихарев ударил ее в висок. Эсерка потеряла сознание… Когда Жихарев встал, застегивая галифе, услышал голос: «Мы тоже хотим!» Следом лег на женщину Вася. Вдруг раздалось глухое рычание, затем васин вскрик: «Ах, сука! Кусаться надумала?!» Глухой удар — и женщина снова обмякла.

— Теперь, Тихон Гаврилович, твоя очередь! — пригласил Вася, вставая с женщины.

— Я уж, ребята, по-стариковски, — Тихон Гаврилович перевернул женщину на живот.

Кончив, Тихон Гаврилович закурил. Курили и Жихарев с Фоминым. В это время женщина очнулась. Со стоном она встала на четвереньки. Тихон Гаврилович ударил ее носком сапога в висок. Раздался хруст костей, а затем удар головы об пол. Женщина дернула ногой и затихла.

— Готова! — удовлетворенно сплюнул Тихон Гаврилович.

— Ловко! — удивились Жихарев с Васей. — Гаврилыч, научи!

— Смотри, куда бить, — указал Тихон Гаврилович носком сапога на кровавое пятно на виске у женщины. — Здесь даже силы не надо. Резко ударил — костка вывалилась и прямо в мозг вошла. Мы так в охранном еще при царизме делали, когда надо было тихо кого-то убрать. Сейчас еще раз покажу на этом лысом эсере.

— Понял? — спросил Тихон Гаврилович, нанеся удар в висок трупу лысого черноусого мужчины. — А теперь, вон дед-анархист лежит… Врежь ему по кумполу для практики!

— Молодец! Способный! — похвалил Тихон Гаврилович, осмотрев труп после пашкиного удара.

День спустя в этом же подвале расстреляли мать изнасилованной эсерки — хрупкую старушку. Перед расстрелом ей рассказали об участи дочери. После расстрела Тихон Гаврилович «по-стариковски» пристроился к убитой.

 

Глава 5

Наступила середина августа. К этому времени Жихарева приняли в большевистскую партию. Пашку вызвали в политотдел. Там он застал давнего знакомца — Климентия Ефремовича Ворошилова.

— Слежу, Паша, за твоими успехами. Молодец! Хороший из тебя кадр вырастет! — пожал он Жихареву руку. — Такие люди нам очень нужны в Царицыне. Там сейчас решается судьба республики. С руководством я договорился. Тебя отправят вместе со мной в командировку. Будешь охранять, а больше выполнять деликатные поручения одного члена ЦК. Не беспокойся — эти поручения тебе знакомы по твоей теперешней работе!

— Тебе сейчас лучше уехать из Москвы! — вступил в разговор начальник политотдела. — По нашим данным, за тобой начали охотиться классовые враги. Работы сейчас немного. Передашь дела Тихону Гавриловичу и Васе Фомину.

— Справлюсь ли, Климентий Ефремович? Я шашкой не владею, да и на дальнее расстояние стрелять не обучен.

— Зови меня просто — товарищ Клим! А что военному делу не обучен — не беспокойся! Бывать на передовой тебе не придется. Если захочешь чему-то научиться — есть у меня один бывший лейб-гусар, чемпион по фехтованию. Он за десять дней из тебя лихого рубаку сделает, — успокоил Пашку Ворошилов.

Недолго собирался Жихарев. Маузер — в вещевой мешок, наган — на пояс, браунинг — в карман галифе.

Короткой была отвальная с Васей Фоминым, Тихоном Гавриловичем и Танькой Воробьевой.

— Эх, Паша! — обнял Жихарева за плечи пьяненький Вася Фомин. — Был я стукачом, а стал палачом…

— Не боись, Вася! Быть тебе, если не нашим красным генералом, то полковником — наверняка! А ты, Танька, не балуй! Я к тебе с серьезными намерениями, — Пашка приметил, что Тихон Гаврилович и у Воробьевой попросил «по-стариковски».

По заинтересованному танькиному взгляду Жихарев понял, что вполне может спутаться с напарником.

Через десять дней пути на бронепоезде Пашка прибыл в Царицын. Там Ворошилов представил его невысокому рябому грузину.

— Вот, товарищ Сталин, привез паренька, который вам нужен. Аттестация великолепная, послужной список отменный, — изложил Ворошилов основные пашкины дела.

— Пасмотрым, пасмотрым. Сейчас пусть отдохнет, потом изучит город, особенно — улицы, прилегающие к штабу, — распорядился Сталин.

— Как дела, Коба? Что нового? — осведомился Климентий Ефремович.

— Положение на фронте стабилизировалось, однако, этот м… — Снесарев постоянно отменяет мои указания. Генерал в прошлом, стрелять его надо…

— Для этого я паренька и привез, — кивнул Ворошилов на Пашку.

— Ты, Клим, молодец! Оттого всегда мы понимали друг друга, — медленно сказал Сталин, раскуривая трубку.

Пашка из разговора понял, что с этим человеком шутки плохи, и только беспрекословное подчинение его воли поможет удержаться на плаву находящимся рядом с ним.

Жихареву отвели небольшую комнатку рядом с комнатой, занимаемой Сталиным в неказистом домишке на тихой зеленой улочке. Пашка быстро привык к акценту Сталина, научился понимать его с полуслова, постиг смысл употребляемых им жестов. Жихарев понял, что этот человек безмерно любит лесть, возвеличивание его ума, работоспособности и прочих достоинств. Правда, раз и он дал маху.

— Что-то все начальники, товарищ Сталин, особняки позанимали дворянские, да купеческие. Живут, как при старом режиме! А вы, в силу вашей скромности, живете в этой конуре! — попытался подольститься Пашка.

— Дураки! Думаешь, эти особняки только у тебя на примете? Случись в городе мятеж, их в этих дворцах как баранов перережут! — усмехнулся Сталин.

Жихарев еще раз удивился смекалке этого человека. Подходы к дому простреливались из пулеметов с чердаков двух соседних домов. В доме, где жил Сталин, на чердаке тоже стоял пулемет, у которого постоянно дежурила пара чекистов. Подвал дома имел подземный ход в тенистый сад. Калитка из него вела в поросшую ивняком балку. Выскочишь туда — никто не найдет.

Жихарев понял, что у Сталина крайне напряженно складывались отношения с командующим группой войск, оборонявших Царицын, — бывшим царским генералом Снесаревым. Однажды он стал свидетелем их спора на заседании военного совета.

— Вы опять отменили мое указание, Снесарев? — спросил Сталин, недобро глядя на командующего.

— Ваше указание безграмотно в военном отношении, — парировал тот.

— Это — политическое указание, а комиссар здесь — я!

— Это указание безграмотно и в политическом отношении, товарищ Джугашвили!

— Я вам не товарищ! Я для вас — гражданин! А ваших товарищей — белых генералов — мы скоро перетопим в Волге!

— Долго будете топить, сидя в кабинете, и ни разу не побывав на передовой, гражданин Джугашвили! — сделав издевательскую интонацию на слове «гражданин», ответил Снесарев.

После совета Ворошилов ужинал у Сталина. Пашку, который прислуживал за столом, уже не стеснялись.

— Стрелять эту падлу надо! — сказал Ворошилов, опрокинув стакан водки.

— Сначала на передовую съездим. Ты, Клим, послезавтра сними со своего участка бронепоезд. Будем поднимать боевой дух наших славных бойцов!

Через день Сталин, прихватив Пашку, выехал на бронепоезде в расположение полка красных казаков, которыми командовал Тимошенко. По приказу Ворошилова полк поднялся в атаку и провел бой с полком кубанских белоказаков. С восхищением все наблюдали за Тимошенко. Громадного роста, на громадном белом коне, громадным японским мечом рассекал он надвое противников. «Береги его, Клим! Такие люди не только на войне, но и после войны потребуются!» — кивнул на командира полка Сталин. Поплевав на позиции белых снарядами, пострекотав пулеметами вслед отступавшим кубанцам, бронепоезд вернулся в Царицын. В штабе уже ждал взбешенный Снесарев.

— Знаете, во что обошлась ваша показуха с выездом на передовую? — спросил он Сталина. — Вы лишили пехоту поддержки бронепоезда. В результате два батальона пехоты изрублены донцами Мамонтова. Неприятель овладел хутором Горячий. Им взяты высоты 286 и 287, установлен контроль над Кривой балкой. Я вынужден телеграфировать в Москву о выражении вам политического недоверия и об отзыве вас из действующей армии.

— В таком случае, вы арестованы как изменник революции и дезорганизатор фронта! — кивнул Сталин Пашке.

— Руки вверх, лицом к стене! — направил Жихарев наган на командующего.

Ворошилов снял с него портупею с револьвером и шашкой с золотым эфесом и надписью «За храбрость». Пригласив в кабинет, разоружили и адъютанта командующего. Сталин вызвал по телефону сотрудников губчека.

— Товарищи! — обратился к ним Ворошилов. — Заберите этих гадов — изменников революции и дезорганизаторов фронта. Задержали их при попытке перейти к белым.

— Пойдем, ваш бродь! — устало сказал смуглолицый пожилой чекист.

— Клим! Срочно телеграмму в Реввоенсовет Республики! Командующий, — бывший генерал Снесарев дезорганизовал фронт. Готовил заговор с целью сдачи Царицына белым. Задержан при попытке перехода к белым. Требуем объявления вне закона со всеми вытекающими последствиями. Сталин, Ворошилов.

— Будет исполнено, Коба! — вылетел в телеграфную Климентий Ефремович.

Телеграмма за подписью Троцкого об объявлении Снесарева вне закона и предании его революционному трибуналу пришла неожиданно скоро — во втором часу ночи. Троцкий давно хотел свести счеты со строптивым командующим, ни в грош не ставившим партийных вождей. В третьем часу ночи собрался революционный трибунал. Возглавлял его тот же смуглолицый чекист, который арестовал командующего. Снесарева, его адъютанта и начальника штаба, арестованного часом позже, ввели в подвальное помещение.

— Гражданин Снесарев! — начал заседание смуглолицый. — Вам предъявлено обвинение в дезорганизации армии, подготовке белого заговора, попытке перейти на сторону контрреволюции. Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Товарищи! — начал Снесарев. — Сталин — политический авантюрист. Для достижения своекорыстных целей он готов идти по трупам. Ему безразлично: сколько будет трупов: тысячи, сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов. Ему важно по их костях дойти до вершины политической власти. Сей новоявленный Бонапарт, прибыв на фронт, кидался от одной авантюры к другой. Его безмерная жажда славы и безграмотные решения неоднократно ставили под угрозу всю оборону города. Только своевременное вмешательство командования группы войск и его полевого штаба позволили отстоять город, не дать войскам Деникина и Колчака соединиться в приволжских степях. Не благодаря Сталину, а вопреки ему героическая оборона города стала успешной. Как командующий войсками я был вынужден выразить Сталину политическое недоверие и потребовать его отзыва из Царицына. В ответ против меня сфабрикованы обвинения, которые я отвергаю как клеветнические!

— Ты, паскуда, товарища Сталина не марай! — строго сказал Ворошилов. — Товарищ Сталин пользуется безграничными уважением и любовью всех бойцов Красной Армии и в-первую очередь кавалеристов. Мы за товарища Сталина весь Царицын перевернем! Да что Царицын? Все Поволжье! Что вы этого изменника слушаете?! У него на роже написано — контра!

— Какие мнения будут у членов трибунала? — спросил смуглолицый.

— Товарищи, разрешите последнее слово! — не сдавался Снесарев.

— Последнее слово — пережиток буржуазного суда, наследие проклятого царизма! — оборвал его молодой человек в желтой кожаной куртке.

В это время принесли шифровку от Троцкого, предписывавшего под охраной отправить Снесарева в Москву. Сталина вполне устроило такое решение.

— Мы еще встретимся с ним! — произнес он.

В пять часов утра Пашка со смуглолицым отвезли на катере на середину Волги начальника штаба и адъютанта Снесарева. Застопорили машину. На корме зажгли фонарь. Из трюма вывели приговоренных, раздетых до исподнего, со связанными руками и колосниками на шеях.

— Дайте папиросу! — попросил адъютант.

— Некогда тебя ждать! Сам сознательность должен проявить! А то я и арестовывай, и суди, и приговор в исполнение приводи. Становись! — приказал смуглолицый и шепнул Пашке. — Ты, парень, приехал и уехал, а мне тут работать. Поэтому стреляй штабного, а я — адъютанта.

Одновременно щелкнули выстрелы. Одновременно у начальника штаба и адъютанта на левой стороне груди выступили кровавые пятна. Одновременно упали они в воду… Той же ночью были арестованы все сторонники Снесарева. Их зарубили в двух верстах от города. Оборона Царицына была лишена мозга.

Золотые часы, портсигары и кольца, обмундирование казненных Пашка обменял на две бутылки водки, половину осетра и хлеб.

— Твое дело — молодое, Жихарев. Иди — гуляй! — отпустил Пашку Сталин.

Жихарев направился в городской сад.

— Солдатик, побаловаться не желаешь? — окликнула его волжанка лет двадцати — широкоскулая, курносая, белоголовая, коротконогая и вислозадая.

— В рот берешь? — спросил Пашка, когда они спустились на берег Волги.

— Что ты, солдатик! Мы этому не обучены. — Старорежимных пронституток еще по весне в Волге перетопили. А мы — фабричные от голодухи этим промышляем. Где уж нам до столичных выкрутас?! — отвечала волжанка, ложась на спину.

С чавканьем ела она хлеб во время полового акта. Когда все съела — стала торопить:

— Кончай скорей! Комендантский час приближается!

Она быстро освободилась из-под Пашки, когда тот кончил. Оправляя юбку спросила:

— Хочешь еще? Давай хлеба!

— Иди уж, шкура! — развернул Пашка волжанку и дал ей пинка.

 

Глава 6

Уничтожив штаб армии, а также всех штабистов «из бывших» в корпусах, дивизиях, полках, Сталин положил начало конца обороны Царицына. Поставленные во главе обороны города чудом уцелевшие бывшие полковники царской армии Егоров и Клюев мало что стоили с новым составом штабных работников — унтерами и вахмистрами в прошлом. Утраченная тактическая инициатива обрекла города на падение. Сталина к тому времени отозвали в Москву. Уже в дороге стало ему известно о падении Царицына ранении Егорова и начальника Конного корпуса Думенко.

— Теперь все скажут, — рассуждал вслух Хозяин. — «Был Сталин — стоял Царицын. Уехал Сталин — пал Царицын!» Оборона Царицына войдет в историю гражданской войны, будет вписана в нее золотыми буквами!

Он оказался прав. Немало аналогичных сражений развернулось на полях войны. Но там не было Сталина. Оборона же Царицына, действительно, вошла во все учебники. Хотя именно с падением этого города армии Деникина, наступавшего с юга, и Колчака, наступавшего с востока, получили возможность объединиться и нанести решительный удар по Советам. Лишь желание каждого из этих руководителей белого движения войти в Москву первым спасло революцию от поражения.

Наступила осень 1919 года. Пашка находился при Сталине. Какое-то время тот был не у дел. Наконец, было получено назначение в Питер. На бывшую столицу вел активное наступление генерал Юденич. Считалось, что Сталин имеет большой опыт руководства оборонительными операциями. Кроме того, надлежало морально поддержать питерское руководство, в-первую очередь Зиновьева, которое не контролировало ситуацию.

— Прибыл ли бронированный вагон? — встретил вопросом Зиновьев Сталина.

— Зачем тебе бронированный вагон? Можно и на крыше товарного уехать! — усмехнулся Сталин.

— Ты не знаешь ситуацию, Коба! Город падет со дня на день! Я просил и у Ленин, и у Троцкого! Я им телеграфировал… Враг сжимает город кольцом! Внутри города враги! Я каждую минуту жду выстрела в спину или удара кинжалом!

— Успокойся, товарищ Григорий! Питер мы не отдадим! Поэтому никаких вагонов не будет. Что касается врагов внутри города, вот, привез тебе очень способного молодого человека по части их уничтожения, — кивнул на Пашку Сталин.

Через полчаса в кабинете начальника петроградской чека Глеба Бокия был разработан план предстоявшей операции. Бокий оказался деловым человеком. Все находившиеся в Питере генералы и офицеры были взяты на учет. Тоже сделали с бывшими жандармами, царедворцами, титулованными особами, крупными капиталистами. Три ночи подряд по спискам забирали этих лиц и сажали в тюрьму. Три дня подряд красноармейцы из саперного батальона рыли ров в районе Пулковских высот. Затем три ночи подряд этом рву расстреливались потенциальные противники советской власти. Стреляли из пулеметов. Затем в ров спускались чекисты, добивали раненых. Трупы заваливали слоем песка. На этот слой падали новые тела. И так до тех пор, пока ров не заполнялся. К этому времени был подготовлен следующий ров, и все начиналось сначала.

Сам Пашка в эту поездку расстрелял только одного человека — попа Флориана Богоявленского, который не дал внести тело его отца в церковь. Может быть, сам Пашка и не вспомнил бы этого, но напомнила мать.

— Контра — он! — сказала маманя. — Все время служит молебны за упокой убиенного раба божьего Николая. На седьмое ноября — на день революции — заупокойную литургии закатил! Ты, вот, начальником стал, а за отца рассчитаться не можешь! Да и тебя он частенько за уши драл на уроках Закона Божьего!

— А разве его не шлепнули летом восемнадцатого, вместе с другим попами?

— Дурак ты! — фыркнула мать. Тогда только иереев — высших чинов — расстреляли. Теперь и кладбище, где их кокнули, зовут «у пятидесяти мучеников».

Пришло время выезжать на расстрелы. За Жихаревым заехала машина, и он направился к Богоявленсокму.

— Собираться с вещами? Обыск делать будете? — осведомился отец Флориан.

— Вещей не надо. Мы едем не надолго. Нужно отсоборовать умирающего в тюрьме, — соврал Пашка.

Когда приехали в Пулково, Жихарев указал на небольшую толпу приговоренных.

— Вон сколько, тебе отсоборовать надо!

— Отпустите грехи, святой отец! — потянулись к священнику люди.

Всем отпустил грехи отец Флориан и долго еще стоял на краю рва, подбадривая привезенных на казнь. Забрезжил рассвет.

— А теперь я тебя отсоборую! — вытащил браунинг Жихарев.

— Искариот ты, Пашка! Иудой был, Иудой и умрешь! И власть ваша — антихристова, на погибель России, на погибель людям!

Жихарев выстрели в рот отцу Флориану. Брызнули в разные стороны зубы. Кровь начала заливать рот, течь по бороде. Совсем белыми стали глаза, и только зрачки как две черные точки смотрели куда-то вдаль. Зашатался отец Флолриан, захлюпал и свалился в ров. Был он стар и вдов, поэтому никто его не хватился.

 

Глава 7

Летом 1920 года началась война с Польшей. Сталин получил назначение членом Военного совета Юго-Западного фронта. Жихарев, к которому он проникся доверием, хотя полностью не верил никому, Хозяин взял с собой.

Переброшенная с юга России Первая Конная Армия под командованием Буденного нанесла полякам ряд сокрушительных поражений и в начале августа вступила на территорию Польши. Здесь, в городишке Броды, произошел с Семеном Михайловичем конфуз. Встретила его хлебом-солью делегация местных евреев. Посмотрел он на лапсердаки, ермолки, очки, бороды и велел пустить всех делегатов в расход. Именно в этот момент в Бродах оказался и Жихарев, направленный с пакетом к Буденному. Поняв, что к чему, Пашка предложил Семену Михайловичу свои услуги.

— Слишком большая честь, чтобы на них патроны тратили! Сейчас хлопцы их в шашки возьмут! — ответил командарм и махнул рукой голубоглазому парнишке с льняным чубом.

Со свистом рассекла воздух шашка, и голова старого еврея, хлопая глазами, со стуком покатилась по мостовой. Несколько секунд стояло тело, обдавая окружающих струями крови, а затем рухнуло под копыта парнишкиного коня. Снова засвистела шашка, и рыжий раввин, схватившись за голову, со стоном осел на мостовую.

— Товарищи! — закричал сорокалетний еврей, подняв натруженную руку. — Мы — делегация трудящихся евреев! Мы за Советы!

Длинная пика вонзилась ему в горло. Хлынул фонтан крови, и, закатив глаза, еврей свалился на трупы. Побежали двое еврейчиков, поскакали за ними двое конников. Свист шашек — и уже не двое, а четверо еврейчиков лежат в пыли. Упав на колени, умолял о пощаде шестой делегат.

— Кто таков? — спросил Семен Михайлович проходившего мимо украинца.

— Тай, жидовський учитель! — скорчил тот презрительную гримасу.

Свисая с коня, чтобы достать клинком, поскакал кавказец в коричневой черкеске, и еще одна голова упала на мостовую. Парнишка с льняным чубом нацепил на нее свалившиеся очки и вставил в рот окурок.

— Ты, Семен, больше так не делай! — строго сказал Сталин при встрече с Буденным. — Дело не в этих жиденышах! Всех их к ногтю надо! Но сейчас такими действиями ты подрываешь доверие к нам трудящихся панской Польши. Присоединим Польшу — тогда все они краковяк запляшут. А пока нельзя! И грабежи прекрати!

Основной работы пока у Пашки не было. Активно шло наступление. Пленных поляков после допросов расстреливали или рубили шашками. Лишь несколько высоких чинов — майоров и полковников держали на случай обмена пленными. Да и пленных поляков было немного. Они держались до последнего патрона, а потом бросались в рукопашную. Развязка в таких случаях наступала мгновенно. Пашке пришлось расстрелять нескольких военспецов «из бывших», несогласных с решениями Сталина. Их быстро обвиняли в измене, быстро собирали трибунал, быстро выносили приговор, который Жихарев быстро приводил в исполнение. Хоронить казненных не требовалось — их гибель всегда можно было списать на поляков. Большую часть времени Пашка исполнял роль адъютанта. Он разъезжал по частям с поручениями, сопровождал Сталина в поездках, прислуживал за столом. Частенько бывали у Сталина в гостях Семен Михайлович с Климентием Ефремовичем. В таких случаях загодя приезжал ординарец Буденного. Привозил вина и коньяки из подвалов польских шляхтичей, немудреную закуску и гармонь-трехрядку. Пашка шел в обоз, тоже брал коньяк — российский, «шустовский» — пару бутылок «смирновской» водки, поскольку Ворошилов пил только ее. Вечером троица сходилась, обсуждала военные проблемы, выпивала. Потом Семен Михайлович брал гармонь, и долго пел с Ворошиловым русские, донские и украинские песни. Случалось, заходил командующий фронтом Егоров. Но тот выпивал рюмку-другую и откланивался.

— Полковник, что с него взять! — усмехалась вслед троица.

Постепенно чисто мужское общество наскучил приятелям. Пашке велели поставлять к столу к столу девчат из политотдела фронта. Те за время войны истосковались по любви. Кроме того, девушкам льстило, что любят их не писари с ординарцами, а высшие руководители Красной Армии. Перепадало и Пашке. Правда, чего-то необычного он не испытывал. После Таньки Воробьевой секс казался ему пресным. Однако памятуя случай в Царицыне, обращаться к девушкам с предложениями чего-то нетрадиционного он не решался.

 

Глава 8

В этот период серьезные разногласия, перешедшие в 16-летнюю ссору, начались между Сталиным и командующим Западным фронтом Тухачевским. Тот доказал, что именно его фронт является приоритетным направлением для главного удара. Поэтому он потребовал передать ему Первую Конную армию. Однако Сталин не хотел делить с кем-либо лавры победы. К тому же, взмолились Ворошилов и Буденный — под крылом Хозяина им прощались многие грехи. Не хотелось им прощаться с вольницей. Поэтому троица саботировала решение Реввоенсовета до тех пор, пока в дело не вмешался сам Ленин.

— Тяжело придется без кавалерии, — застонал Егоров.

— Кавалерию отдадим, но направление главного удара менять не будем! — пыхнул трубкой Сталин.

— Но таким образом, мы поставим под угрозу срыва главную директиву партии — установление советской власти в Польше, а затем — в Германии! — возразил Егоров.

— Польша и Германии — лишь две страны! Мы перейдем через Карпаты и установим диктатуру пролетариата не только в Польше, но и в Венгрии, Чехословакии, Румынии, на Балканах. А там, на очереди — Греция и Турция. Что дольше: две страны или десяток? Да и в Италии нас поддержат — там сильная компартия. А Тухачевский пусть берет Варшаву с Берлином!

— Тухачевский добился серьезных военных и политических успехов. Создана Белостокская Советская республика, которую возглавил Дзержинский.

— Слушай, Егоров, — прервал командующего Сталин. — Расскажи: за что ты два своих первых креста получил в девятьсот пятом и седьмом годах? Думаешь, мне не известно, что ты расстреливал мирных демонстрантов в Тифлисе, а позже отличился при штурме баррикад? Будешь брать Львов или поворачиваешь фронт на Варшаву?

— Буду брать Львов, — прошептал побелевший Егоров.

Передача Конной армии Западному фронту позволила Тухачевскому развить стремительное наступление на Варшаву. Конники Буденного достигли ее восточных окраин. Однако быстрые темпы наступления на обоих фронтах привели к отрыву воинских частей от тылов. Артиллерия осталась без снарядов, стрелки и конники — без патронов. Ошибкой руководства Юго-Западного фронта, пошедшего не на Варшаву, а на юг, на Львов, воспользовалось польское командование. На стыке фронтов оно сосредоточило мощную ударную группу. Поскольку наступление велось в разных направлениях, она оказалась незамеченной. Затем последовал сокрушительный удар по тылам и флангам фронтов. Началось, столь же стремительное, как и наступление, бегство Красной Армии.

Жгли документы штабисты, всюду царила полная неразбериха. Разводил пары бронепоезд, на котором драпало руководство фронтом. Жихарев подбежал к амбару, где сидели пленные польские офицеры.

— Сколько их? — спросил Пашка у часового.

— Девять душ, — последовал ответ.

— Вот именно — уже душ! Выводи!

— Эй, панове! Выходьте! — лязгнул засовом часовой-коротышка в разбитых сапогах.

Пашка заметил, что восемь офицеров примерно одного роста и выстроил их в затылок друг другу. Девятого — высокого майора — оставил под присмотром часового.

— Длинный! Русский знаешь? — спросил он майора.

— Знаю…

— Тогда переведи, чтобы стояли спокойно, не вертели

головами! — велел Пашка, доставая маузер.

Затем пристроил оружие к затылку лысого подполковника и выстрелил. Тот, брызнув фонтанчиком крови, повалился ничком. За ним — остальные поляки.

— Быдло! — бросился на Пашку высокий майор.

Штык часового вошел ему в живот. Со стоном поляк упал навзничь. Жихарев выпустил ему пулю — тоже в живот. Стоны перешли в крики. Суча ногами, поляк умолял пристрелить его.

— Так подохнешь! — ответил часовой вытирая штык. Краем глаза Пашка увидел, что еще жив офицер, стоявший в строю последним. Однако добивать его не было времени. Жихарев подоспел, когда бронепоезд уже тронулся. Артиллерия, склады, лазареты — все было брошено. Поделив оставшиеся патроны, пустились наутек воинские части. Так закончилась для Пашки гражданская война.

 

Глава 9

В начале 1921 года в Петрограде начались забастовки рабочих, вызванные голодом. Тогда же моряки Кронштадта, солдаты его береговых частей, рабочие судоремонтных заводов подняли мятеж против голода, продовольственной разверстки и диктата большевиков. Вместе с военными — делегатами Х съезда большевистской партии — Пашка оказался на подступах к Кронштадту. В его задачи входила ликвидация взятых в плен мятежников. На штурм города-острова шли по льду Финского залива. Когда Жихарева везли в город на санях, он видел сплошной ковер из трупов атаковавших, раскинувшийся на три километра. Льда под телами не было видно. Были забиты трупами и полыньи, образовавшиеся от разрывов снарядов. Масса убитых лежала на улицах города. В Кронштадте Пашка встретил Ворошилова.

— Единственная надежда на тебя, Паша! — обнял тот Жихарева. — Пленных скопилось несколько тысяч. Кормить нечем, медикаментов своим не хватает. Казематы крепости могут вместить только половину сдавшихся мятежников. Выручай, брат! Ты у нас — крупный специалист.

В главном дворе крепости сидели и лежали на снегу несколько тысяч человек. Среди черно-серого моря матросских бушлатов и солдатских шинелей пятнами выделялись коричневые кожанки и синие поддевки рабочих. С галерей форта на них было направлено десятка два пулеметов. Договорившись с вновь назначенным комендантом из большевиков о порядке размещения пленных в казематах, Пашка приказал мятежникам подняться и рассчитаться «на первый-второй».

— Четные номера, шаг вперед! Направо! Первая ко мне шеренга, шагом марш! — отдавал приказания комендант.

Более полутора часов ушло на размещение пленных в казематах, а Пашке казалась, что двор все еще полностью забит людьми. Наконец, комендант доложил, что все отобранные размещены по помещениям.

— Все битком забито! — отдувался он, утирая пот со лба.

— Пулеметчики, готовсь! — скомандовал Жихарев. — Пли!

Разом ударили двадцать пулеметов. Крики и стоны взмыли над двором. Аккуратно, рядами падали пленные, окрашивая снег кровью. Когда все полегли, Пашка махнул браунингом:

— Чекисты, за мной!

На решетке калитки, ведущей с галереи во двор, повис старый матрос. Он задыхался, кровь ручьем текла из его рта. Выстрелом в глаз Пашка прервал мучения старика. Лязгнул засовом комендант, пропустив Жихарева вперед. Труп старика оторвался от калитки и мазнул окровавленной головой по новой бекеше Жихарева.

— Оттащите эту падаль! Сука! Новую бекешу изгадил! — выбил Пашка ударом ноги второй глаз покойнику.

Живо принялись три десятка чекистов за дело. Затрещали одиночные выстрелы. Пять раз перезаряжал Жихарев свое оружие. Последних пристреливали уже в сумерках. Неясный, но зловещий гул донесся откуда-то из-под земли.

— Товарищ, комендант! Учуяли пленные, что их дружков расстреляли. Такое творят! — подбежал перепуганный красноармеец.

Когда Жихарев с подручными вышел из двора, он почувствовал, что его ноги промокли. Посмотрел вниз — сапоги до колена в крови. В крови были и полы бекеши. Такой же вид был у коменданта и чекистов. Оставляя кровавые следы, команда спустилась в подвал. Бесновались, рвали решетки, пытались выбить стальные двери матросы.

— Запоры и решетки крепкие? — спросил Жихарев.

— Еще бы! При царе, на Путиловском делались, — самодовольно усмехнулся тот.

— Ну и хрен с ними! Пусть орут! Пойдем, у нас завтра много работы. Лошади и подводы нужны, канаты, колосники от топок и большие камни. Трупы топить будем! Санки нам приготовь! Большие проруби найти. Если не найдем, взрывчатка потребуется: лед взрывать будем.

Ни взрывать лед, ни искать полыньи не пришлось. Километрах в девяти от острова обнаружили разлом льда, оставленный, очевидно, английским ледоколом. Потянулись подводы с убитыми. Женщины толпились у ворот крепости, старались заглянуть под рогожи, которыми были прикрыты тела убитых. «Сержик! Мой Сержик!» — устремилась за подводой худенькая женщина лет тридцати. Сопровождавший подводу чекист оттолкнул ее, но она поднялась и пошла за санями.

— Иди отсюда, курва! — лязгнул затвором чекист.

— Идиот! Нельзя на виду у людей — прошипел ему Пашка и обратился к женщине. — Гражданочка, откуда вы знаете, что он здесь? Кто он вам?

— Здесь мой муж. Видна его рука. На ней химический ожог. Он был командиром гальваников на корабле. Умоляю: разрешите проводить его!

Пашка велел откинуть рогожу. Под ней лежал шатен в офицерском кителе. Пуля попала ему прямо в сердце

— Вот, гражданочка, видите, легкой смертью ваш муж умер — не мучился. Садитесь в сани, а то пока доедем — простудитесь, — пригласил Жихарев.

Доехали до разводья. Без лишней суеты чекисты и красноармейцы принялись выгружать из саней трупы, привязывать к ним груз и сталкивать в воду. Быстро исчезали в глубине Балтики солдаты и матросики. Взяли и Сержика. Привязали к его ногам кусок рельса и столкнули под лед. Мелькнуло бледное лицо, взметнулись каштановые волосы, и пошел Сержик к своему последнему приюту. Чекист впился в руку жены Сержика и поволок ее за торос.

— Братва! Кому погреться хочется — давай сюда! — крикнул он.

С гоготом окружили женщину чекисты и красноармейцы. Визг, а затем крик, перешедший в стоны раздались из-за тороса. Одни топили трупы, другие бегали за торос, а потом сменяли первых. Наконец, все тела были утоплены. Пашка заглянул за торос. Там лежала уже мертвая женщина. Между ног у нее было сплошное кровавое месиво. Рядом валялась оторванная грудь.

— Сволочи! Никакого уважения к начальству! Нам не оставили! — ругнулся комендант и столкнул женщину в воду, ударом сапога отправив следом за ней и грудь.

На следующий день казнили руководителей мятежа. Их было девятнадцать. Во дворе отдаленного форта Пашка расстрелял их в затылок. Затем тела засыпали углем, залили мазутом и подожгли. Даже Жихареву, многое повидавшему в Гражданскую, было жутко смотреть, как корчатся покойники в огромном костре. Когда костре прогорел. Чекисты ломами раскололи еще красные от жара черепа, сгребли пепел с остатками костей железные ящики и утопили в той же полынье, оставленной ледоколом.

В это время в казематах связывали остальных мятежников. Каждая двадцатка пленников скручивалась одной веревкой. Весь день и вся ночь ушли на эти приготовления. Утром всех их выстроили в главном дворе.

— Граждане, контрреволюционеры! — обратился к ним Пашка. — Вы направляетесь в Соловецкий дом заключения, где самоотверженным трудом искупите свою вину перед революцией.

Сам же направил колонну к уже знакомой полынье. Прошли около тех верст, когда в одной из людских связок начал волноваться рыженький матросик.

— Братва! Не туда ведут! На Соловки путь через Питер, а мы на Моонзунд курс держим! — заметался он.

Не говоря ни слова, Жихарев выстрелил ему в лоб.

Колонна двинулась дальше, волоча за собой труп рыженького. Наконец, подошли к разводью. Его затянуло тонким ледком. Под ним проглядывало всплывшее тело жены Сержика.

— Эх, яблочко, да оловянное, Советская власть — окаянная! — приплясывал у края полынью высокий щеголеватый матрос в широченных клешах.

Пашка выстрелил ему в живот. Матрос замер, удивленно глядя на Жихарева. Тот еще раз выстрели в живот. Моряк переломился пополам, его начало рвать. Затем ноги не удержали его, и парень соскользнул в полынью. Заскользил за ним следующий в связке матрос. «И-эх! И-эх!» — хватал он воздух, выныривая из кровавой воды. Третий моряк — коренастый крепыш с черными как смоль усами — стоял, упершись каблуками в ледяную выбоину. Его лицо побагровело, на шее вздулись вены, капельки пота выступили на лбу. Пашка взял из саней кувалду и стукнул матроса по голове. Глаза крепыша закатились, красноту на лице сменила бледность. После еще одного удара крепыш заскользил полынью, увлекая за собой остальных. С матом и воплями полетели матросы в ледяную воду. Еще несколько минут она бурлила, вращая расколотый лед.

— Понятно, как делать? Бей их по головам! — приказал Пашка.

Взметнулись вверх приклады, топоры, кувалды. Били по головам двух-трех матросов в связке, находившихся ближе к полынье. Потеряв сознание, они падали в воду, таща за собой остальных. Не обошлось без потерь. В падении один из матросов сумел достать ногой зазевавшегося чекиста — того самого, который первым изнасиловал жену Сержика. Раскорячившись, чекист полетел в ледяную воду. С воплем вынырнул он из воды. Ноги в черных клешах обвились вокруг шеи чекиста. Тот впился левой рукой в труп жены Сержика, правую тянул к товарищам. В следующую секунду тело женщины вынырнуло наполовину из воды и опрокинулось на чекиста, увлекая его в глубину. Последней утопили связку, тащившую труп рыженького матросика. Он пошел на дно, мелькнув ботинками с оторванными каблуками…

За эту операцию Жихарев получил орден Красного Знамени — свой первый орден.

 

Глава 10

По возвращению из Кронштадта Пашку вызвал Петерс.

— Какое-нибудь образование имеешь? — спросил он Жихарева.

— Окончил церковно0приходскую школу.

— Что считать умеешь, помню по восемнадцатому году. Писать умеешь тоже — видел твои росписи за получение пайков и жалования. Есть решение направить тебя на учебу…

— По коммерческой части? — вырвалось у Пашки.

— Пока нет. Пойдешь на рабфак имени Бухарина. Год поучишься, пополнишь образование. А там посмотрим, что из тебя получится.

— А паек? А жалование? Стипендия у студентов такая, что ноги протянешь с голодухи!

— Будут тебе и паек, и жалование. Только это надо отработать!

— Я, товарищ Петерс, всегда готов! Маузер ваш еще даже в деле не был…

— Этого не потребуется. Вася Фомин и Тихон Гаврилович вполне справляются. Работа будет более легкая. Надо внимательно слушать, что говорят, и докладывать о настроениях рабфаковцев. Особенно, запоминай тех, кто хвалит Троцкого!

Уходя от Петерса, Пашка мысленно перефразировал слова Васи Фомина: «Был палачом, а стал стукачом».

— Жихарев! — окликнул Пашку Петерс, когда тот уже был в дверях. — Я слышал, ты интересуешься нашей сотрудницей Татьяной Воробьевой. Она находится на выполнении особо важного задания. Поэтому не разыскивай ее. Лучше, вообще забудь, что есть такой человек!

Аналогично Петерсу, проинструктировал Пашку и Сталин.

— Здоровье Ильича подорвано, — говорил он в своей квартире в Кремле. Скоро, очень скоро начнется борьба за его пост. Первый претендент на это место — Троцкий, очень гадкий человек. Он всегда боролся с Ильичом за лидерство в партии, всегда вредил ему. Если он станет главой правительства — учение Ленина, его дела будут перечеркнуты. Поэтому, готовясь к будущим боям, мы должны знать всех сторонников Троцкого, их настроения, их планы. Я очень надеюсь на тебя, Жихарев!

Потекли дни учебы на рабфаке. Она давалась Пашке легко. Да и уроки дяди не прошли даром. Внимательно следил Жихарев за партийной жизнью, за дискуссиями в партии, за борьбой между Лениным и Троцким. Все разговоры о политике, все высказывания в поддержку Троцкого, а также списки его сторонников из числа слушателей и преподавателей рабфака Жихарев еженедельно передавал в ОГПУ, в которое переименовали ВЧК. Еженедельно он бывал в квартире Сталина, сообщал ему все виденное и слышанное. «Учись, Жихарев! — подбадривал его Хозяин. — Скоро ты понадобишься. Но ты будешь не простым исполнителем приговоров. Мне нужны грамотные помощники!»

Почти со всеми слушателями Пашке удалось найти общий язык. Только один — донецкий шахтер Ваня Стецко подозрительно смотрел на Жихарева. «Везде у тебя, Жихарев, записано, что ты из рабочих. А руки-то у тебя без мозолей, как у барина. Я, например, из трудящихся — так у меня руки в мозолях. А ты — скрытая контра!» — мрачно бросил он однажды Пашке при всей группе. С тех пор шахтер стал травить Жихарева. Пошел Ваня и в партийную ячейку, докладывать свои выводы. Там ему объяснили: кто и откуда Жихарев. Тогда он при всех заявил, что Пашка — доносчик и тайный агент. На счастье Жихарева учебный год кончился, а после каникул началась специализация, и их с Ваней пути-дороги разошлись. Вновь они встретились в 1937 году. Однако Пашка держал врага в поле зрения. Он мог бы укатать Стецко и по Шахтинскому делу, и по делу Промпартии, и по делу Транспортно-промышленного комитета, которые были возбуждены ОГПУ против инженеров-вредителей. Но Жихарев оберегал Ваню, давал ему возможность получать новые чины и награды. Пашка ждал своего часа. Этот час пробил через пятнадцать лет. Бывшего члена обкома партии, бывшего начальника угольного треста, бывшего орденоносца, а ныне вредителя, троцкиста и немецкого шпиона привезли в Москву. Шесть свидетелей подтвердили выдвинутые против Стецко обвинения. Пашка встретился с бывшим сокурсником в кабинете следователя. Руки Стецко были прибиты к столу гвоздями, под все ногти были загнаны иголки. За спиной у арестованного стояли два следователя. После каждого вопроса один бил по правому, а другой — по левому уху.

— Вот, сука! Десятый час допрашиваем — не раскалывается! — посетовал ведший допрос капитан госбезопасности.

— Ничего, сейчас заговорит, — сказал Жихарев и нанес несколько ударов по позвоночнику, от которых Стецко потерял сознание.

— Ты всегда гордился своими мозолями, — продолжил Пашка, когда подследственного привели в чувства. — Теперь у тебя их не будет.

Жихарев налил в ведро серную кислоту. Оставив на гвоздях рваное мясо, следователи оторвали ванины руки от стола. Они подтащили Стецко к ведру и опустили туда его руки. Ваня глухо зарычал, затем заматерился, затем заплакал.

— Выньте руки! Выньте руки! Я все подпишу!

— Нет, Ваня! Будешь кислотой руки мыть, пока не обоссышься! — ухмыльнулся Пашка.

Еще через минут Стецко описался. Всхлипывая от боли и унижения, он подписал протокол допроса, заранее написанный следователями, где он признавался и в троцкизме, и шпионаже, и во вредительстве.

— Сегодня отдыхай! — бросил ему Жихарев. — Завтра встретимся снова, потому что ведут от тебя нити шпионского заговора в наркомат. Долго я ждал этой встречи. Дорого был готов заплатить за твои слезы. Сегодня их вижу бесплатно, и прольешь ты их море!

Ночью Пашке позвонили на квартиру и сообщили. Что подследственный Стецко до смерти разбил свою голову о стену в камере.

 

Глава 11

Но все это было позже. Тогда же начиналось лето 1922 года. Пашку вызвал недавно назначенный начальник спецотдела Паукер.

— Мы внимательно следим за вашей учебой и другой деятельностью. Мы вами довольны. Принято решение готовить из вас специалиста по ядам. Наверняка враги захотят отравить наших вождей. Поэтому нам необходимы специалисты, умеющие разрабатывать противоядия, умеющие обнаруживать яд в пище, жидкостях, воздухе, на мебели, одежде и тому подобное. Задача ответственная. Мы даем вам десять дней отдохнуть в нашем подмосковном санатории. Далее приступите к занятиям в фармакологической лаборатории медицинского института. Вам будет открыт доступ в любую интересующую вас библиотеку, в любой архив. В-первую очередь займитесь изучением состава различных групп ядов. Научитесь сами составлять их. К вашим услугам будут все профессора-медики. Дерзайте! — напутствовал Жихарева новый начальник.

Незаметно пролетели десять дней, проведенных в санатории. Сытная пища, процедуры, гимнастика, настольные игры, купания в пруду, экскурсии, ежедневный показ кинофильмов — показались Пашке настоящим раем. Тяжело было лишь с женщинами. Их было немало, но строг был персонал санатория. Все знали, что если во время так называемых «ночных обходов» кого-то из мужчин застанут в женской палате или наоборот — «нарушители режима» будут немедленно изгнаны не только из санатория, но и из органов. Да и неуютно было заниматься любовью в палатах, рассчитанных на четверых пациентов. Поэтому отдыхающие практиковали «кустотерапию» в укромных уголках обширного парка, принадлежавшего санаторию.

Жихарев прибыл на следующий после заезда отдыхающих. Почти все женщины, за исключением особенно страшных или действительно больных, которых кроме лечения ничего не интересовало, были разобраны. Несколько дней и вечеров Пашка провел в одиночестве. Наконец, повезло и ему. Гроза застигла Жихарева, когда он возвращался с купания. Чтобы не промокнуть, он свернул с главной аллеи, зная, что неподалеку есть старая беседка. На нее мало-кто из отдыхающих обращал внимание. «Не ахти-какое убежище, но мокрым не буду, — подумал Пашка, добежав до беседки. — За полчаса гроза кончится — успею на обед. А пока почитаю». Но почитать ему не удалось. Минуту спустя в беседку вбежала черноволосая красавица Лика — секретарша начальника медицинского управления ОГПУ. Это было пухленькое создание с агатовыми глазками и жемчужными зубками, прикрытыми губками бантиком. Начальник навещал ее через день. Он привозил икру, пирожные и обязательно дорогие вина. Парочка уединялась в кабинете главного врача, которого она бесцеремонно выставляла. Ни один из самых лихих сердцеедов не осмеливался добиваться ликиного расположения.

— Вот, б…! — говорили они. — И что она нашла в этом старом козле?

— Молодец! — возражали женщины. — Никакой он не старый! Он — мужчина в соку. И блюдет она себя правильно. Если начальник узнает, что Лика с кем-то таскается, сразу из сердца и со службы вон! А так, глядишь, окрутит она его. Тогда сытая жизнь, дорогие тряпки, камни — все будет. А не окрутит — и так все имеет.

Вот эта самая Лика вбежала в беседку, где Пашка развернул книгу Энгельса «Анти-Дюринг».

Лика бросила мокрый купальник на скамейку.

— Такой серьезный! Что читаешь? — обратилась она к Жихареву. — «Анти-Дюринг»? Это же так скучно!

В этот момент ударил гром.

— Ах, я так боюсь грозы! — прижалась она к Пашке.

Его губы ощутили ушко девушки. Жихарев почувствовал, что она дрожит. Но это была дрожь не от страха, а от страсти. Пашка принялся лизать ушную раковину девушки. «Что же ты медлишь?» — прошептала она впиваясь губами в пашкины губы.

— О-о-о! Как я хочу молодого, сильного! — стонала девушка.

Парочка не заметила, как кончилась гроза.

— Пойдем вечером в кино? — спросил Жихарев.

— Ишь, раскатал губёшки! — недобро усмехнулась Лика. — Я с незнакомыми мужчинами в кино не хожу. Кроме того, завтра я выхожу за моего старикашку замуж. А ты, если не хочешь неприятностей, не болтай!

Сказав это Лика, выпорхнула из беседки и,

перепрыгивая через лужи, направилась к главной аллее.

В разные годы судьба сталкивала Жихарева с Ликой и ее мужем на банкетах приемах, в санаториях. Лика делала вид, что незнакома с Жихаревым. Последняя их встреча состоялась в декабре 1938 года. Пашке поручили «дожать» ликиного мужа, обвиненного в попытке отравить Сталина. В кабинете комиссара госбезопасности третьего ранга сидел седой человек в изодранной красноармейской гимнастерке. Его рот был полон крови, левое ухо оторвано наполовину.

— Зубы ему рвем, а он — гад — молчит, посетовал комиссар, на блюдце перед которым лежал пяток вырванный зубов.

— Это — либо ошибка, либо клевета! — давясь кровью, хрипел седой.

— Жена его у нас спросил Жихарев.

— У нас. Она сговорчивее оказалась — сразу показания дала.

— Приведите жену! — велел Пашка.

Трудно было узнать Лику в поседевшей женщине с синяком под глазом, разорванной губой и ожогом на щеке.

— И ты после всего, что я для тебя сделал, подписала показания? — спросил Лику муж. — Ведь ты убила меня!

— Милый, они били меня! Жгли каленым железом, несколько часов промывали мне желудок… Я не могла этого вынести! — всхлипнула Лика.

— Вы пытками вырвали из нее показания, фашисты! — вскочил седой.

Страшный удар в нос бросил его на пол.

— Что вы сделали?! Вы сломали мне нос!

— Будешь балаганить — вообще его отрежем! — ответил комиссар и продолжил. — Слушай, сволочь! Мы не только ее допрашивали. Мы ее е… ли. И сейчас е… ть будем у тебя на глазах.

Охранник-грузин подсечкой свалил Лику на пол. Другой задрал подол и принялся стягивать трусы.

— Нет! — закричал седой. — Стойте! Прекратите! Я дам все показания, которые от меня потребуются!

Через день приговоренных к высшей мере наказания Лику и ее мужа привезли во Внутреннюю тюрьму на Лубянку. Седого, закованного в наручники, посадили на табурет. Ввели Лику. Там же, в камере курили шестеро охранников.

— Сейчас открою тайну, — склонился Жихарев седому. — Я спал с твоей женой еще в двадцать втором году, за день до вашей свадьбы. Мог бы это сделать и сейчас, да вид у нее уж больно гнусный. Давайте-ка вы!

Лику положили на пол, разорвали на ней платье и комбинацию. К пашкиным ногам полетели розовые трусики, перепачканные калом, мочой, кровью. Двое охранников спустили галифе.

— А-а-а! Больно! — хрипло закричала женщина, забилась между охранниками.

С рычанием поднялся седой, но удар ногой в живот согнул его пополам. Комиссар поднял мужа за волосы. Ударил его по лицу связкой ключей от сейфа, порвав щеку и губы.

— Ее всю ночь е… будут, а ты, сука, всю ночь будешь смотреть! И не отворачивай морду! — затем предложил Жихареву. — Ну, что, Пал Палыч, коньячку с лимончиком и по домам?

Утром Пашка с комиссаром снова зашли в камеру.

— Издохла, сволочь! — доложил старший из охранников.

Посреди камеры в луже крови лежала мертвая Лика. В углу, стоя на коленях что-то мычал ее муж.

— Что с глазами? — спросил Жихарев, кивнув на седого.

— Смотреть не хотел, пришлось веки отрезать…

— Почему мычит?

— Матерился — пришлось язык отрезать.

Ударом ноги в висок Пашка прервал мучения седого, только сгусток крови вылетел у того из носа.

— Этих — в крематорий! — приказал он и повернулся к комиссару. — А ты готовь справку о расстреле!

Но все это случилось много лет спустя. А тогда, в июле 1922 года, Пашка сплюнул в след Лике и пообещал про себя, что они еще встретятся в другом месте и при других обстоятельствах.

 

Глава 12

В октябре 1922 года тяжело заболел Ленин. Его болезнь

держалась в строгой тайне. Точнее — не сам факт болезни, а ее диагноз — инсульт. Однако слухи об этом ходили и упорно муссировались троцкистами. Жихарев, тем временем, упорно овладевал подобранной для него специальностью. Сталин постоянно интересовался пашкиными успехами.

— Для того, чтобы приготовить противоядие — надо знать состав яда, — наставлял он подопечного. — Поэтому учись готовить яд! Не только быстродействующий, но и такой, который подействует через несколько месяцев.

Периодически Жихарев приносил ему яды и демонстрировал свое искусство на белых мышах. Хозяину это нравилось. В конце апреля 1923 года Сталин вызвал Пашку к себе. Хозяин был в бешенстве.

— Какая сволочь пишет ему статьи и речи?! Ведь он ничего, кроме: «Вот-вот» не говорит! Писать не может — даже свою подпись не может поставить! — метался по кабинету Сталин. — С этим надо кончать! Жихарев! Когда сможешь сделать медленно действующий яд?

— Завтра к полудню, — ответил Пашка.

Он понял, кого Хозяин имел в виду. Понял также, что если откажется, — ему не жить.

К двенадцати часам следующего дня Жихарев принес яд, способный вызвать кровоизлияние в мозг через два месяца после его приема. «В Горки!» — приказал Сталин шоферу. В июне 1923 года у Ленина произошел второй инсульт. Вождь утратил способность воспроизводить и: «Вот-вот».

Тогда же, в июне 1923 года Жихарева послали в командировку в Грузию. «Дворяне подняли там восстание, — напутствовал Пашку Хозяин. — Руководитель ОГПУ республики — мой шурин Реденс — слабый человек. Но есть там сильная личность — начальник спецотдела Лаврентий Берия. Он молод, энергичен, беспощаден к врагам. Работай с ним! Помогай, но контролируй его. Грузинское дворянство должно быть уничтожено. А Реденс путь на даче пьянствует!

На вокзале в Тифлисе Жихарева встретил Берия — изящный грузи с пронзительным взглядом.

— Можно доложить товарищу Сталину, что восстание подавлено, — сказал он после традиционных приветствий. — На сегодняшний день около десяти тысяч пленных мятежников сосредоточено на станции Ткварчели. Столько же их погибло в ходе боев. Семьи мятежников высылаются в Сибирь и Соловецкий дом заключения.

Отдохнув с дороги, Жихарев в сопровождении Берии направился на станцию Ткварчели. Ехали в салон-вагоне, принадлежавшим при царизме наместнику Кавказа. Раскинувшись на диванах, пили коньяк, курили иранские папиросы (тоже из запасов наместника), любовались красотами Кавказа.

— Много их скопилось — несколько эшелонов на запасных путях. Городская тюрьма переполнена. В Тифлисе проще — расстреливаем по полторы тысячи в день. А здесь из-за Реденса — он вовремя не распорядился — скопление пленных, — сетовал Берия.

— Не велика важность расстрелять. Куда трупы деть — вот в чем вопрос, — ответил Пашка, взгляд которого упал на большой ров. — А это что?

— Меньшевики, когда были у власти, хотели оросительный канал построить. Воду на поля провести, ну и народ работой обеспечить. Утопия — все это! Меньшевистский бред! Теперь не знаем, как этот канал засыпать, — ответил Лаврентий.

— Он нам пригодится, — решил Пашка.

— Очень опасно, что на станции эшелоны с нефтью, — продолжал Берия. — Их невозможно отправить — вагоны с пленными преграждают выезды.

— Это — тоже неплохо. В местной тюрьме сидят уголовники?

— Нет, пришлось выпустить из-за нехватки мест для политических.

— Тогда сколотим артель человек в сто, из тех которые сидят в тюрьме. Маневровые паровозы пусть подготовят… И на трое суток надо прекратить движение поездов на этом участке.

Прибыв в Ткварчели, Пашка был приятно удивлен оперативностью Лаврентия, несвойственной кавказцам. Все его указания были немедленно исполнены. Затем началось уничтожение пленных. В сопровождении пары пулеметчиков Жихарев с Берией подошли к первому вагону. Часовой оттолкнул дверь, из-за которой пахнуло потом и мочой. В вагоне плечом к плечу стояли люди. По команде Жихарева чекисты открыли огонь из ручных пулеметов. Дав две очереди крест-накрест перерезали первый ряд. Заалели кровавые пятна на черкесках, френчах, рубашках. Трупы продолжали стоять. Крики раздавались из глубины вагона, при этом никакого движения не наблюдалось. «Они не могут пошевелиться из-за тесноты», — догадался Лаврентий. Охранники крючьями вытащили из вагона первый ряд убитых. Расстреляли второй — вытащили и его. Только после этого освободилось место, на которое начали падать убитые. Расстреляв находившихся в первом вагоне, перешли ко второму. Струи крови текли сквозь щели в полу, раздавались стоны раненых.

— Сюда раненых складывали, — доложил командир охраны.

— Подохнут! — бросил Пашка. — А не подохнут, добьем, когда привезем на место.

Весь вечер и всю ночь длился расстрел.

— Теперь ты, Лаврентий, кончай тех, кто в тюрьме и на складах. А я поеду ко рву, что ты давеча показывал. Туда направляй эшелоны с убитыми и эшелоны с нефтью! — бросил Жихарев.

Прибыв на место, Пашка выставил оцепление из сотрудников ОГПУ и красноармейцев. Подошел первый эшелон. Бригада пленных разобрала его, укладывая трупы штабелями во рву. Раненых пристреливали чекисты. Подогнали второй эшелон. После его разгрузки подошел поезд с нефтью. Ее вылили в ров, и Пашка бросил туда факел. Струйка огня поползла по черным от нефти трупам. Затем заструилась огненная река длиною в несколько километров.

Двое суток шли поезда, набитые покойниками. Раненых уже не пристреливали, а просто бросали в пламя. Упали в огонь и несколько пленников, переносивших трупы. Их предсмертные крики потонули в гуле огня. Через трое суток все было кончено. В огонь столкнули и тех, кто разгружал поезда с убитыми. Дважды приезжал посмотреть на сожжение Берия. Он восторгался пашкиной идеей.

— Когда все прогорит, надо прислать красноармейцев — посадить деревья, — распорядился Жихарев.

На обратном пути в Тифлис они спали мертвым сном. Было даже ни до коньяка, ни до папирос, ни до прелестей Кавказа. Приехав в Тифлис, спали еще сутки. Затем направили шифровку Сталину о выполнении задания.

— Надо бы Реденса проинформировать, — сказал Жихарев.

— Реденсу это неинтересно. Его больше водка и девочки интересуют, — ответил Лаврентий, наливая стакан коньяка.

Хозяин остался доволен пашкиной работой в Грузии.

— И Лаврентий — молодец! — заметил он. — Надо его переводить на партийную работу. Будет мне хороший помощник в Закавказье.

— Товарищ Сталин! Во Франции есть крематории — дома, где покойников сжигают. Надо и нам такой — расстрелянную контру жечь, — сказал Пашка.

— Все будет со временем, Жихарев. А пока продолжай учебу!

 

Глава 13

1923 год завершился борьбой между сторонниками Ленина и Троцкого. Тогда Троцкий выдвинул лозунг: «Бей аппаратчиков!» Вожди революции не уделяли внимания аппарату партийных органов. Каждый из них считал себя гением. Аппарату же отводилась роль послушного исполнителя принятых решений. Разделял эту точку зрения и Сталин. Однако если Ленин и Троцкий считали, что в аппарате должны работать талантливые люди, Сталин придерживался другой точки зрения. Талантливых людей в аппарате ЦК он заменил людьми работоспособными, но не умными, а главное — послушными. Ему, избранному генеральным секретарем Политбюро ЦК ВКП (б) только потому, что вожди не считали его серьезной политической фигурой, не нужны были талантливые подчиненные. Ему были нужны подчиненные, безоговорочно выполнявшие его волю. Именно такими людьми он быстро заменил аппарат ЦК, губернские партийные органы. Вожди же тем временем боролись между собой. Когда осенью 1923 года эта борьба ненадолго затихла, вожди увидели, что окружены выдвиженцами Сталина. Они нуждались только в одном вожде. Эти люди были жадными до власти, пайков, зарплат, всяческих материальных благ. Все они были куплены Сталиным, лично преданы только ему. Все они отрицали любую мысль, любое слово, высказанные не Сталиным, а кем-то другим. Поэтому лозунг Троцкого был направлен не столько против этих людей, полностью оторвавшихся от народа, сколько против самого Сталина, начавшего утверждать свое единовластие в партии. Теперь борьба вступила в новую фазу. Началась борьба между кумирами толпы, упивавшимися своими речами на митингах, и людьми, исподволь прибравшими эту толпу к рукам. Через несколько месяцев смерть Ленина на некоторое время приостановила ее. Однако уже 22 января 1924 года Троцкий заявил: «Теперь в партии нет человека, равного мне». Разумеется, эти слова сразу же были донесены Сталину.

Первую половину 1924 года троцкисты и сталинисты готовились в борьбе, вербуя новых сторонников. Затем по инициативе Троцкого провели внутрипартийную дискуссию, в которой Лев Давидович потерпел сокрушительное поражение. Сработал сталинский партийный аппарат, убедивший партийные массы принять сталинскую концепцию по вопросам государственного развития и положения в партии. В ноябре 1925 года Троцкий был смещен с поста Председателя Реввоенсовета и потерял военную власть. Одновременно началось устранение его сторонников из органов по руководству Вооруженными силами страны. Вставший во главе Красной Армии Михаил Фрунзе пользовался огромным авторитетом среди командного состава и рядовых бойцов. Его знали не только как старого большевика, но как удачливого полководца. Кроме того, Фрунзе никогда не старался стать кумиром толпы. Не красивая фраза, а кропотливая повседневная работа давала, по его мнению, настоящий авторитет. Сталин понимал, что новый военный министр не станет смотреть ему в рот. Поэтому он сразу же возненавидел Фрунзе. Однако решение о назначении последнего Председателем Реввоенсовета было принято пленум ЦК, затем съездом партии и съездом Советов. Скомпрометировать Фрунзе было невозможно. Он всегда поддерживал политику Ленина, строго соблюдал законы, был скромен в личной жизни. Ждать когда Фрунзе чем-нибудь себе дискредитирует, не было времени. Поэтому уже во второй половине 1925 года Сталин начал вынашивать планы умерщвления Фрунзе.

Как-то главком пожаловался на сильные боли в области желудка. Ему сразу же стали предлагать операцию. Фрунзе отказывался, так как считал ее нецелесообразной. Неоднократно Хозяин настаивал на операции, но получал отказ. Дошло до того, что вопрос об операции вынесли на заседание Политбюро ЦК. Большинством голосов руководители партии приняли решение об операции. Пашка принимал в ней участие в качестве помощника анестезиолога, как представитель ОГПУ. Он ловко подменил ампулу с наркотическим препаратом ампулой с ядом. Яд должен был вызвать паралич сердца через 45 минут после его введения в вену.

В операционную внесли Фрунзе. Дали дополнительный наркоз. Однако он слабо действовал на военного министра. Дали еще наркоз. Наконец Фрунзе уснул. Ему рассекли мышцы живота, вскрыли брюшную полость.

— Никакой язвы желудка! — пробормотал руководивший операцией профессор.

— Пульс падает! Нет пульса! — воскликнул анестезиолог.

— Срочно — массаж сердца! — велел профессор.

Минут двадцать массировали сердце, но Пашка знал, что его деятельность уже ничем не восстановить. Забегали под очками глаза профессора, капельки пота выступили на его лбу.

— Молодой человек! — обратился он к Жихареву. — Вы свободны, а мы продолжим операцию.

Через два с половиной часа мертвое тело Фрунзе привезли в палату и положили на койку. Еще через два часа была зафиксирована смерть от отека легких.

 

Глава 14

В подготовке к государственным экзаменам закончился для Пашки 1925 год, и пролетела первая половина двадцать шестого. Получив диплом врача, Жихарев был аттестован как старший офицер. Ему повесили шпалу на петлицу, что соответствовало старорежимному воинскому званию капитана.

— Хотели дать две шпалы, — как бы оправдываясь, говорил Паукер. — Но Дзержинский сказал, что лучше одну.

Вскоре он поплатился за это. Шел XIV съезд партии. Громили троцкистско-зиновьевскую оппозицию. Выступал на съезде и Дзержинский. После его речей Хозяин был мрачен, как никогда. Огромна была власть «Железного Феликса». Член Политбюро ЦК ВКП (б), Председатель ОГПУ, народный комиссар путей сообщения, народный комиссар угольной промышленности, Председатель Высшего Совета народного хозяйства — таковы далеко не все должности, занимаемые им. Разумеется, Сталина не могло не беспокоить могущество Дзержинского. Хозяин хорошо понимал, что пока жив «Железный Феликс» — его власть ограничена. Особенно укреплялись позиции Дзержинского в ходе съезда.

После одного из вечерних заседаний Жихарева пригласили в кремлевскую квартиру Хозяина. Коротко справившись о пашкиных успехах, Сталин перевел беседу на борьбу с оппозицией.

— Молодей наш Феликс! Как хорошо выступает, — словно мимоходом обронил Хозяин. — Но крут, очень крут. Трудно тебе, Жихарев, будет с ним дальше работать. Тебя — заслуженного человека — столько времени не давал аттестовать. А как аттестовал? Всего одна шпала! Даже мое ходатайство не помогло… Не будет тебе при нем хода!

С этими словами он выпроводил Пашку из квартиры. Ну а тот понял, что получил санкцию на ликвидацию «Железного Феликса». На следующее утро Жихарев был в своей маленькой лаборатории на Лубянке. Быстро приготовил он тот же яд, при помощи которого был устранен Фрунзе. Задолго до начала заседания съезда Пашка приехал к Хозяину. По его указанию Жихареву выписали пропуск на беспрепятственный проход во все помещения Большого театра, где проходил съезд. Переодевшись дома в новенькую форму с орденом, Жихарев явился в комнату отдыха президиума съезда. Время шло к большому перерыву. Сновали буфетчики — переодетые сотрудники ОГПУ — раскладывая по тарелкам осетрину, икру, бутерброды с бужениной, колбасой и окороком. Выставлялись со льда бутылки с лимонадом и минеральной водой, кувшины с крюшонами.

Закончилось заседание. Комната начала заполняться членами президиума. Вошли Сталин с Дзержинским.

— А, Жихарев! — приветствовал Пашку Хозяин. — Дай нам с товарищем Дзержинским чего-нибудь попить.

Стакан с ядом Пашка приготовил заранее, осталось лишь налить в него крюшон.

— Ну, никакой культуры! — воскликнул Сталин, когда Жихарев протянул ему с Дзержинским стаканы. — На подносе подавать надо! А вообще, Феликс, это — мой ученик. Мы с ним в Царицыне и на Польском фронте воевали. И Питер от Юденича обороняли, когда Зиновьев обосрался. Спасибо, Павел. Иди!

Поговорив с Хозяином и другими делегатами съезда, «Железный Феликс» поехал к себе на Лубянку. Там у него начались боли в сердце. Велев разбудить его через сорок минут, Дзержинский лег на стоявшую в кабинете койку. Когда в назначенный срок сотрудник секретариата вошел в кабинет, «Железный Феликс» был мертв.

Вскоре после похорон Дзержинского Жихарев получил вторую шпалу в петлицу.

— Внеочередным присвоением звания мы отмечаем ваш вклад в борьбу с контрреволюцией и ликвидацию злейшего врага советской власти — Савинкова, — сказал Паукер, поздравляя Пашку.

Арестованный в августе 1924 года при попытке перехода границы руководитель партии эсеров Борис Савинков был приговорен Военной коллегией к расстрелу. Вскоре смертная казнь была заменена 10-летним тюремным заключением. Сталин пристально следил за поведением заключенного. Однако дважды приговоренный к смертной казни еще при царизме, прошедший тюрьмы и ссылки Савинков не был сломлен. Во Внутренней тюрьме на Лубянке он написал две повести «Конь вороной» и «Записки террориста», стихи и статьи. Мало того, Борис Викторович потребовал его освобождения из-под стражи как революционера, внесшего большой вклад в борьбу с самодержавием.

6 мая 1925 года Жихарева вызвал Паукер.

— Есть решение, — сказал он. — Ликвидировать Савинкова. В советских тюрьмах, как вы понимаете, не убивают. В советских тюрьмах кончают жизнь самоубийством, да и то — лишь психически больные люди. Поэтому смерть Савинкова должна быть низменной и ничтожной. Она должна вызвать не жалость, а презрение советских людей.

Пашка знал, что каждое воскресенье Савинкова возят на загородную прогулку. Его старые друзья и помощники Вася Фомин и Тихон Гаврилович продолжали служить на Лубянке. Их-то Жихарев и взял с собой. Из посторонних оставили только латыша-охранника, который всегда сопровождал Савинкова на прогулках. Поехали в Никольское. Там Савинков долго смотрел на Москва-реку. Затем побродили по лесу. Потом раскинули скатерть. Разговаривали мало. Пашка следил, чтобы стакан Савинкова не пустовал. Когда тот выпил бутылку коньяка, вернулись в Москву.

— Эх, Борис Викторович! И что вам у нас не силится? В какой еще стране у заключенных такие условия? — недоумевал латыш-охранник.

Савинков молчал — спиртное привело его в меланхолическое настроение. Неподалеку от Лубянки на него надели наручники. «По уставу положено», — объяснил ему Жихарев. На одном из лестничных пролетов Вася Фомин и Тихон Гаврилович взяли Савинкова под руки.

— Что, падла, свободы захотел? Сейчас ты от всего освободишься! И от жизни — тоже! — с этими словами Пашка принялся бить Бориса Викторовича ногами по животу.

После пятого удара тот перестал вырываться и обмяк. Жихарев подхватил его за ноги, а помощники перекинули Савинкова через перила.

— А ты, чудь белоглазая, что хлебало разинул?! — прикрикнул Тихон Гаврилович на латыша. — Живо вниз! Посмотри, что с ним.

На шум упавшего тела сбежалась охрана.

— Мы с ним как с человеком, а он, гад, сиганул в пролет! — размахивал руками спустившийся вниз Вася Фомин.

Охранники ушли докладывать начальству. Жихарев с подручными склонились над телом.

— Гляди-ка, дышит! — отметил Вася Фомин.

— С такой высоты летел и живой! — удивился Тихон

Гаврилович.

— Кончать его надо! — прошептал Пашка и нанес свой знаменитый удар ногой в висок.

На следующий день в газетах написали, что Савинков выбросился из окна. Ну а латыша-охранника арестовали как немецкого шпиона и в 1937 году уничтожили в лагере.

 

Глава 15

Дзержинский умер не только потому, что реально мог не допустить всевластие Сталина. «Железный Феликс» знал страшную тайну Хозяина, открыв которую, мог погубить его. В детстве Сталин упал и повредил левую руку. С годами травма переросла в сухотку руки. Она перестала подниматься и стала неработоспособной. Тщательно оберегавший здоровье Хозяин был не на шутку испуган. Кремлевские врачи оказались не в состоянии чем-либо помочь. Иностранных же медиков Сталин боялся, как боялся иностранцев вообще. Обращаться к врачам, не обслуживавшим Кремль, он также не решался, опасаясь, что они его отравят. Но еще больше боялся он, что его физические недуги станут известны общественности. А по мнению Хозяина, вождь в глазах народа должен был иметь богатырское здоровье. Отсюда шла и легенда о богатырском здоровье Ленина. Кроме того, Сталин считал, что из «некремлевских» медиков его могут лечить только врачи с мировым именем. А такие имели совсем непролетарское происхождение. Однако руке становилось все хуже и хуже. После неоднократных уговоров со стороны наркома здравоохранения Сталин решил проконсультироваться с академиком Бехтеревым. Для этого в Москве специально организовали съезд психиатров-невропатологов, почетным председателем которого избрали Бехтерева. В первый день съезда академика привезли к Сталину. Более четырех часов длился осмотр. Его результатами Хозяин остался недоволен: приговор подтвердился — рука неизлечима. Но не этого страшился вождь. Бехтерев сумел распознать психический недуг, точивший генсека. «Обследовал одного сухорукого параноика», — ответил академик на вопрос коллеги по поводу отсутствия на съезде. Бехтерев не знал, что как только он вышел из квартиры Сталина, сразу же был окружен плотным кольцом осведомителей ОГПУ, и не то, что каждый его шаг — каждый вздох берется на карандаш.

Через час после высказывания Бехтерева Пашку вызвал Паукер.

— Этот человек должен навсегда замолчать — чем раньше, тем лучше! — показал он Жихареву фото седобородого старца. — Сегодня он приглашен во МХАТ, на премьеру пьесы «Дни Турбиных». После спектакля — прием у директора театра. Вам надо там быть.

К концу спектакля Жихарев приехал в театр. Показав директору удостоверение личности, он заявил, что ему поручено лично обслуживать академика Бехтерева.

— Имеются агентурные сведения, что на него готовится покушение, — шепнул Пашка.

Он налил яд в бутылку с минеральной водой. Паукер довел до него слова академика.

Поэтому зелье должно было сначала причинить физические муки, затем вызвать расстройство психики, затем — смерть. В половине двенадцатого ночи Бехтерев с супругой возвратились в квартиру старинного друга, у которого они всегда останавливались, бывая в Москве. В двенадцать ночи у академика начались понос и рвота. Еще через десять минут он потерял сознание. Вызвали «скорую помощь». В качестве врачей приехали Пашка с Васей Фоминым. Они предъявили фальшивые удостоверения личности на другие фамилии. В портфеле Жихарева лежало завещание, в котором академик просил кремировать его тело. К их приезду Бехтерев пришел в себя. Однако он пребывал в сумеречном состоянии: не понимал, где находится, потерял ориентацию во времени. У него началось расстройство речи и двигательной системы. Отправив жену поспать, Пашка и Вася Фомин остались наедине с академиком.

— Подпишите! Это — постановление съезда. Текст согласован с вами, — протянул Жихарев фальшивое завещание.

— Съезд, постановление… — хрипел старик, истекая пеной.

— Постановление, постановление, — ласково шептал Вася, протягивая академику ручку.

— Пить! — Бехтерев протянул руку к стакану с водой.

— Подпиши — тогда попьешь! — отодвинул стакан Пашка.

Бехтерев был человеком железной воли. Ни при каких обстоятельствах он не подписал бы документ, тщательно не изучив его. Указания сверху, посулы, угрозы — ничто не заставило бы его отречься от своего мнения. Однако психика его была расстроена ядом, и академик перестал контролировать свои действия. Пашка приподнял ученого за плечи. Вася Фомин обмакнул ручку в чернила, вложил ее в руку академика и поднес к месту, где надлежало поставить подпись. Получив ее, чекисты дали старику стакан воды, и тот снова впал в беспамятство.

— Все, Вася! Теперь он ничего не скажет.

— А крепкий дедок! Может, ему по башке стукнуть, чтобы быстрее отмучился?

— Нет, пусть так отойдет! Да и ты посмотри. Как академики умирают. А то, поди, не видел…

Утром Бехтерева не стало. Наскоро организовали гражданскую панихиду, наскоро кремировали. Урна с прахом покойного отправилась в Питер в сопровождении жены и московского друга покойного. Оба они не знали, что тоже отравлены — только медленно действующим ядом.

 

Глава 16

В честь десятилетия ВЧК-ОГПУ Жихарев получил третью шпалу в петлицу, что соответствовало званию подполковника, и только что учрежденный знак «Почетный чекист». «Щит и меч», как тогда называли эту награду. Все это Пашка нацепил на висевшую в шкафу форму, которую всего-то надел пару раз. Срабатывала старая привычка «не светиться». Поэтому в повседневной жизни он ходил в защитного цвета френче, таких же галифе и фуражке. В особую жару френч заменяла белая рубашка-косоворотка, белые картуз и брюки, парусиновые тапочки. В ту пору функционировала система закрытых распределителей. На словах она была призвана подрывать частную торговлю и вытеснять капитализм из экономики страны. На деле, она скрывала от народа блага, которыми пользовались власть держащие. На людях они ходили в скромных гимнастерках и шинелях. Дома ели на серебре, спали на кроватях, вытащенных из дворцов аристократии и капиталистов. Длившийся долгие годы конфликт между Кагановичем и Молотовым был порожден тем, что они не поделили мебель одного из великих князей.

Деликатесы и спиртное Пашка получал в распределителе ОГПУ. На даче Хозяина в Зубалово для него всегда был накрыт стол. В московской квартире Сталина его частенько приглашала отобедать хозяйка. Досуг Жихарев коротал в обществе старых приятелей Васи Фомина и Тихона Гавриловича. Новых друзей по службе он не завел. Знал, что откровенничать ни с кем нельзя. Наушничество и доносительство процветали в органах, и поощрялись их руководством.

В обязанности Жихарева входило взятие проб воздуха, воды, пыли в квартире Сталина и на даче, когда он туда выезжал. Позже такие пробы стали брать три раза в день. По ним делался анализ на содержание ядов на месте пребывания генсека. Жихарев сопровождал вождя в поездках на охоту, в другие города. Там делался анализ пищи и напитков, подаваемых к столу Хозяина. В дачный период Пашка завязывал романы с официантками или подавальщицами, как их тогда называли. Однако жениться на них он не собирался: после секса с Танькой Ворбьевой ему не хотелось нарваться на ничего не знавшую дуру и потом мучиться с нее. А именно таких и держали при кухне.

В то же 1927 году Троцкого исключили из партии, а несколько позже выслали в Ташкент, где он прожил до изгнания за границу. Главный противник Сталина в борьбе за власть был устранен. Оказались не у дел и Зиновьев с Каменевым: их вывели из состава Политбюро ЦК. Зиновьева заменили на посту руководителя Питерской парторганизации Кировым. Началось устранение сторонников Троцкого, Зиновьева и Каменева из партийных и государственных органов, массовое исключение троцкистов из партии. Тогда же началась борьба против правых уклонистов — сторонников Бухарина и Рыкова. Не концепция развития промышленности и сельского хозяйства, а боязнь конкурентов на вершинах партийной власти стало причиной этой борьбы. Слушатели рабфака имени Бухарина, слушатели Промышленной Академии, а также Института красной профессуры являлись основным источником пополнения рядов правых уклонистов. Часто бывавший у них, любивший шутку и острое слово, ярко и образно говоривший по-русски, закуривавший махорку или дешевые папиросы из кисетов и жестяных портсигаров Бухарин гораздо больше нравился им, чем говоривший с сильным акцентом сухой и чопорный Сталин. В новом руководителе партии и последующей замене сталинского аппарата видела эта молодежь перспективы своего карьерного роста. Сталин знал об этом не только из доносов. Изредка бывая в этих учебных заведениях, он видел, как встречают его, и как встречают Бухарина. Позже вся эта молодежь прошла через публичное покаяние и «признание ошибок» в первой половине тридцатых годов, чтобы во второй половине тридцатых сгнить в сталинских лагерях. Даже слушателям, зарекомендовавшим себя ортодоксальными сталинцами, не было доверия, поскольку они длительное время находились в «рассадниках вольнодумства». Большинство из них тоже разделило участь приверженцев Бухарина. Борьба же с «правым уклоном» кончилась тем, что Бухарина и Рыкова вывели из состава Политбюро ЦК. Рыкова на посту Председателя совета народных комиссаров сменил Молотов, целиком и полностью обязанный своей карьерой Сталину.

Достигнув полного единовластия, Сталин перестал стесняться кого-либо. Банкеты и праздники устраивались по поводу и без повода. Начала оснащаться предназначенная ему дача в Сочи, принадлежавшая до революции миллионеру-промышленнику. Подумывал Хозяин и о сети дач под Москвой. Все чаще затягивалась охота, переходившая в длившуюся несколько суток пьянку. Все чаще собирались «соратники» в квартире Ворошилова, ставшего членом Политбюро и наркомом обороны. Все чаще после этих банкетов Пашке чуть ли не на руках приходилось доставлять Хозяина домой. Все чаще на банкетах подводили к вождю смазливых женщин, с которыми он до утра уезжал в Зубалово. «Жить надо веселее!» — все чаще говорил Хозяин.

Началось широкое строительство дач для членов Политбюро, наркомов, а за ними и чинов помельче. Появились на этих дачах лакеи в напудренных париках и ливреях, горничные и камеристки в старинных платьях. Уже не на серебре — на золоте ели сильные мира сего. Уже ювелирные изделия, принадлежавшие некогда аристократии, дарились любовницам партийных руководителей. Уже вошло у новой знати в моду заводить любовниц из актрис и балерин. Уже велась борьба между начальством за обладание купленными за границей автомобилями.

Такой образ жизни не мог нравиться жене Сталина — Надежде Аллилуевой, приученной в детстве вести скромный образ жизни, довольствоваться малым. Ей не могли нравиться пьянки, после которых Хозяин становился невменяемым, оскорблял ее, бил детей. Раздражало ее и растущее высокомерие мужа к окружающим. Как-то на 7 Ноября собрались у Ворошилова. Снова лились рекой коньяк и водка. В этот вечер Хозяина прорвало. Он назвал партийные массы баранами, которые идут туда, куда их ведут вожди.

— Поведем на бойню — пойдут! Да еще нас при этом прославлять будут!» — закончил он монолог в ответ на предложение выпить за партийные массы.

— А, что такое русский народ? — продолжил генсек. — Это — сборище воров и пьяниц! Талейран как-то сказал, что каждый народ имеет таких правителей, каких он заслужил. Русский народ заслужил нас. Мы будем жить, как цари. А из этого мерзкого народа пить соки. Со временем, мы вообще ликвидируем его как нацию. Его культуру мы заменим культурой, нужной нам. Его обычаи мы растворим в обычаях других народов. Его традиции мы заменим новыми традициями. Только русский язык оставим, как средство общения между нациями. И то ненадолго — сформируем новый советский язык. А что такое русский крестьянин? Куча говна! Мы крестьян экспроприируем. Превратим их в рабов, чтобы кормили государство и получали ровно столько, чтобы не подохнуть с голода. Если кто-то не захочет — не возьмем его в социализм: пуля или каторга!

— Что ты говоришь, Коба?! — встала побледневшая Аллилуева. — Этот народ дал тебе власть, кормит тебя, верит тебе!

— А ты молчи, когда мужчины разговаривают! — налились

кровью глаза Хозяина.

— Одумайся, Коба! Как ты ведешь себя?! Оскорбляя меня, ты порочишь авторитет вождя, авторитет революционера!

— Пошла вон отсюда! — махнул рукой Сталин.

— Что же вы молчите?! Или тоже разделяете эти страшные взгляды? — обратилась Аллилуева к сидевшим за столом.

Молчание было ей ответом.

— Теперь я поняла: вы — кучка прожженных политиканов! Вам плевать на народ! Для вас ничего нет кроме ваших корыстных интересов. Вы погрязли в пьянстве и вседозволенности. Вам не место в партии. Я сделаю ваш заговор достоянием народа! Сделаю все, чтобы вас изгнали с ваших теплых местечек! — с этими словами жена генсека направилась к выходу.

Сталин вышел на кухню, кивком головы велев Пашке

следовать за ним.

— Глупая женщина! — раскуривая трубку, сказал Хозяин. — Но если она осуществит свои намерения — всем нам не поздоровится! То, что она сейчас сказала — должно навсегда остаться с ней. Мы сейчас поедем в Зубалово, продолжим там, а ты, Жихарев, останься с ней! Смотри, чтобы она не натворила глупостей! Чтобы никому, ничего не болтала! В случае чего — докладывай, понадобится — приезжай в Зубалово! Сделай все, чтобы молчала! Вот тебе ключ от квартиры — пригодится.

Накидывая шинель в прихожей, Пашка слышал, как Хозяин сказал собравшимся:

— Засиделись мы у Клима! Поехали теперь ко мне, в Зубалово!

Открыв ключом Хозяина дверь, Пашка застал Аллилуеву в спальне. Нервно кусая губы, она быстро что-то писала.

— Павел? Как вы сюда попали? — вздрогнула она, почувствовав взгляд Жихарева на своем затылке. — Неужели вас прислали убить меня?!

— Нет, просто товарищ Сталин просит вас забыть все сказанное им.

— Такое нельзя забыть! Ведь это — фашизм!

— Пустое это! Кто старое помянет — тому глаз вон! Забудьте! Товарищ Сталин сам не рад случившемуся. Он места себя не находит — просит вас простить его.

— Не верю! Я уже давно ему не верю!

— Поверьте! Право же, поверьте! Поедем в Зубалово! Он вас там ждет.

— Нет, Павел! С этим человеком у меня все кончено!

— Отдайте мне, что писали! Уничтожим это! Забудем эту скверную историю и испорченный праздник! — протянул Пашка руку к бумагам.

— Уничтожить?! Нет! Разве вы не понимаете, что эти шарлатаны обманывают народ? Навязывают ему самое настоящее рабство?!

— Отдайте бумаги! — приблизился Пашка к Аллилуевой.

Сжимая бумаги в левой руке, та попыталась правой рукой открыть ящик туалетного столика. В один прыжок Жихарев оказался рядом и ударил жену генсека ладонью по виску. Она беззвучно упала на кровать. Собрав листки, Пашка положил их в карман шинели. Затем он открыл туалетный столик и обнаружил в нем браунинг. Выстрелив из него в висок Аллилуевой, Жихарев вложил оружие в руку убитой. Затем, захлопнув дверь, он спустился по лестнице. Охрана, привыкшая к его частым посещениям этой квартиры, беспрепятственно пропустила Пашку. В его распоряжении был автомобиль. На нем Жихарев прибыл в Зубалово. В кабинете он передал бумаги Хозяину, сообщив ему о кончине жены.

— По-другому никак нельзя было? — спросил Сталин.

— Никак нельзя! Уговаривал до последнего, пока она за браунингом не полезла! Не сделай я это, худо было бы мне сегодня, а вам — завтра!

Утром Хозяин, Ворошилов и Жихарев вернулись в Москву. Сталин открыл дверь. Прошли в его кабинет, выпили по рюмке коньяка. Затем Хозяин прошел в спальню.

— Клим! Павел! Скорей сюда! Какое несчастье! — раздался его крик.

На похоронах жены Хозяин плакал. Однако Пашка видел, как сквозь слезы вождь наблюдает за поведением присутствовавших, отмечает: кто приехал выразить соболезнования, а кто — нет. После похорон он назвал Пашке фамилии руководителей, не явившихся на гражданскую панихиду и на кладбище. Жихарев подтвердил, что эти люди, действительно, отсутствовали. Через несколько лет всех их расстреляли. А Пашка через месяц после похорон получил четвертую шпалу и стал по старорежимным понятиям полковником.

Вскоре после гибели жены Сталин сказал:

— Дача в Зубалово пусть останется детям! Мне с ними жить неудобно: разные у нас интересы. Мне нужна одна дача рядом с Москвой. Там я буду принимать людей и работать. Нужна еще дача подальше от Москвы. Там я буду отдыхать и проводить конфиденциальные встречи.

После этого появились дачи в Кунцево (ближняя) и в Рублево (дальняя). Летом Хозяин выезжал на дачу в Сочи. Там уже подрастали сосновая роща и фруктовый сад, разбитые вокруг дома. Небольшие комнатки утопали в коврах, блестели хрусталем, переливались красками старинного фарфора. Подвал был забит винами, привезенными из царских погребов в Ливадии. Метрах в ста от главного особняка построили дом для охраны и прислуги. Чуть ниже по склону горы возвели строение для «студентов» — узкого круга партийной знати, приезжавшей «учиться у Сталина». Первоначально планировалось, что гости не будут надолго приезжать к Хозяину: врачи предписали ему покой и мацестинские ванны. Чтобы вождь мог вести относительно подвижный образ жизни построили кегельбан и биллиардную. Там долго по вечерам стучали шары и кегли. Сначала Сталин играл сам с собой. Потом начал приглашать Пашку. Тот все время поддавался. Вскоре Сталину, возомнившему себя первоклассным игроком, захотелось общепризнанного успеха.

— Дай-ка шифровку Климу, чтобы приехал на недельку и кого-нибудь с собой прихватил! А то мне даже в биллиард сыграть не с кем, — бросил вождь Пашке как-то после игры.

Получив шифровку, прикатили Ворошилов с Молотовым. Без приглашения приехал Берия, возглавивший к тому времени Компартию Грузии, навез с собой кучу местных наркомов. Притащили председателя Совета Народных комиссаров Абхазии Нестора Лакобу. Пару дней шли биллиардные баталии. Разумеется, чемпионом всегда был Хозяин. Второе место всегда занимал Берия, который, действительно, играл хорошо. Лаврентий первый почувствовал, что «спартакиада» затягивается и скоро надоест вождю.

— Есть чудесное место. Называется Холодная Речка, — обратился он к Хозяину. — На завтра мы подготовили там небольшой пикник по-грузински. Просим пожаловать!

Следующим утром кортеж машин направился к Холодной Речке. Берия с Лакобой во главе стаи грузинских и абхазских наркомов ждали Хозяина со свитой. Пока готовился шашлык из форели — главного деликатеса тех мест — Сталин пошел размяться по берегу. Внезапно он застыл, указывая в воду. В омутке под ним стояла двухметровая рыбина. Начальник охраны Власик выстрелил ей в голову из нагана — угодил прямо в глаз. Прямо в одежде бросился в реку грузинский нарком земледелия и пока все поздравляли Сталина с удачной находкой, вытащил рыбину из воды. Жихарев видел, что грузин отцепил рыбу с крючка, но вида не подал.

— Примите и мои поздравления, товарищ Сталин! — вытянулся он.

— Не меня — Власика поздравлять надо! Налейте ему стакан чачи! — велел Хозяин и обернулся к Лаврентию. — У нас ведь пикник по-грузински?

— Так, учитель! Коньяка и русской водки не брали. Будет только чача и наше вино. И все-таки никто эту рыбу не видел! Сколько народа ходило, а никто не видел! А вы приехали — и увидели. Так, и в жизни, товарищ Сталин — тысячи людей не увидят то, что увидит один гениальный человек.

Приспел шашлык из форели. Сталин, Берия, Ворошилов и Молотов сели на холмике. Ниже расположились наркомы и прочие чины. Пара наркомов под пашкиным руководством прислуживала четверке.

— За Кобу! — поднимал стаканчик Молотов.

— За Кобу! — подхватывали Берия с Ворошиловым.

— За Кобу! — тут же поднимал стаканчик Берия.

— За Кобу! — тут же подхватывали Молотов и Ворошилов.

А Коба сидел пьяненький и самодовольно поглядывал по сторонам.

— Молодец, Лаврентий! В хорошее место привез — красивое! — наконец молвил он.

— Коба, а почему бы тебе не построить здесь дачу? — спросил Молотов, которому самому в это время строили особняк в Никольском.

— Конечно, Коба! Непременно надо построить! — поддержал Ворошилову, которому только что построили дачу.

— Я не царь, чтобы иметь столько резиденций.

— Вы — вождь и учитель нашего народа! Вы — продолжатель дела великого Ленина! Вам должны быть созданы все условия для работы и отдыха, — сладко улыбнулся Берия.

Через несколько лет в этом месте была воздвигнута дача для Сталина. Ну а на следующей день после посещения Холодной Речки компания отправилась морем в Пицунду. Подали некогда принадлежавшие царю катера, специально перевезенные из Крыма. Поначалу дождило. Поэтому расположились в каюте. Выпили немного коньяка.

— Иди, Жихарев, посмотри, как погода! Дождь кончится — скажешь, — отослал Пашку Сталин.

Через полчаса ветер утих, дождь кончился, о чем Пашка доложил вождю.

— Пойдемте, подышим свежим воздухом! — распорядился он. — Врачи говорят, что морской воздух полезен для здоровья.

Первым выскочил из каюты Лакоба. Он был расстроен, став объектом издевательств и насмешек. Следом вышли, посмеиваясь, Сталин, Ворошилов и Молотов. Задержался в каюте Берия. Он прожег папиросой дырку в новом картузике Лакобы, хитро подмигнув при этом Пашке, затем тоже вышел наружу. Выпив стакан коньяка, и закусив парой ложек черной икры вывалился на палубу и Жихарев. Когда прибыли в Пицунду, Лакоба заметил дырку в середине картуза. Бросив гневный взгляд на Берию, он швырнул головной убор в воду. Обслуга быстро развела костер и расстелила скатерти под корнями реликтовой сосны.

— Кто разрешил жечь костер в заповеднике?! — вывалился откуда-то старик-грузин.

— Кто такой? — икнул уже принявший Хозяин.

— Я — объездчик заповедника. Нельзя посторонним здесь находиться! Предъявите документы!

— Покажите документы — налейте ему стакан! — велел вождь.

— Все равно нельзя посторонним в заповеднике находиться! — упорствовал старик, осушив стакан.

— Налейте ему еще стакан! — распорядился Сталин.

— Костры жечь нельзя! Слушай, а где я тебя видел? — обратился старик к Кобе.

— В газете ты меня видел. Налейте ему еще стакан!

После третьего стакана старик обмяк, сел на песок и, привалившись спиной к сосне, захрапел. Двое дюжих молодцов из охраны оттащили его за дюну.

— Вот так решают вопросы люди, знающие диалектику, — улыбнулся Сталин.

Снова начался разгул. Продлившийся до глубокой ночи. Обратно возвращались на автомобилях, приехавших за компанией по берегу.

— Молодцы! Хорошее место нашли — красивое и спокойное, — похвалил вождь.

— Придется тебе, Нестор, раскошелиться — построить дачу, за которую не было бы стыдно нашему народу, — обнял Лакобу Берия.

Прошло немного времени, и от Берии посыпались жалобы, что Лакоба саботирует строительство дачи в Пицунде. Каждый приезд в Москву Лаврентия сопровождался жалобами на своеволие Лакобы, на невозможность работы с ним. Во время очередной встречи с Лаврентием Пашка передал ему пакетик со своим изделием. Вскоре было объявлено о кончине Лакобы. Дачу же быстро достроили. Несколько лет спустя молодая вдова Лакобы была изнасилована и растерзана на Лубянке, а тело покойного извлекли из могилы и под улюлюканье толпы на свиньях отвезли на свалку.

 

Глава 17

В аресте Каменева принимал участие и Пашка. «Вас приглашает Генрих Николаевич Ягода», — выдали чекисты уже ставшую традиционной фразу, ставшую синонимом ареста. Затем четыре часа длился обыск. Каменев вел себя спокойно, курил в кабинете — знал, что улик против него нет. Осмотрели все, перевернув каждую страницу в книгах. Настало время уезжать. Жена Каменева — Роза Давидовна (сестра Троцкого) уложила белье и постельные принадлежности в маленький фибровый чемодан. Сверху она поместила портрет Ленина, читающего «Правду». «Не положено!» — сказали Каменеву во внутренней тюрьме на Лубянке и отобрали портрет.

Большое недовольство вызывал у Сталина и Ягоды тогдашний руководитель ОГПУ Менжинский. Во время своих возвращений на рабочее место он старался ограничить количество репрессий, препятствовал оказанию физического воздействия на подследственных. Это не нравилось Хозяину, желавшему как можно скорее развязать в стране компанию террора, и представлявшему страны огромным концентрационным лагерем для инакомыслящих. «Нет, Менжинский — не помощник!» — все чаще слышал от него Пашка. Начал приглашать к себе на дачу Пашку и Ягода.

— Вам давно пора носить ромб в петлице (звание генерал-майора в царской армии — авт.), но Менжинский не дает. Да и золотой «Щит и меч» вам иметь не помешало бы, — не раз говорил Генрих Николаевич, попивая коньяк с Жихаревым.

Однажды Ягода был очень расстроен.

— Менжинский категорически запретил физиологическое воздействие на подследственных. Завтра еду к нему просить об отмене этого решения. Вы будете меня сопровождать. У нас не должно быть отрицательного результата! Даже отказ должен стать результатом положительным.

На следующий день Ягода и Пашка приехали на дачу к Менжинскому. Тот полулежал в кресле — болезнь позвоночника ограничивала его движения и обзор. Рядом с креслом стоял столик с лекарствами. Пашка заранее выяснил, какие препараты использует председатель ОГПУ. Он незаметно поставил на столик флакончик с ядом, на который была наклеена этикетка аптечного управления ОГПУ с названием успокоительного средства.

— Подождите меня в саду!» — протянул Пашке Ягода папку с подписанными документами.

Выходя, из кабинета, Жихарев услышал слова Генриха Николаевича: «Ну почему вы так противитесь методам физиологического воздействия!» Через полчаса он вышел от Менжинского.

— Моя миссия оказалась безуспешной! А ваша дала положительный результат? — спросил Генрих Николаевич, садясь в машину.

— Даст через три дня, — ответил Пашка.

Через три дня Менжинский тихо умер. Было принято решение о слиянии ОГПУ с наркоматом внутренних дел. Наркомом назначили Ягоду. Жихарев сразу же получил ромб в петлицу.

— Будет и «Золотой щит меч». Только его заработать надо! — пообещал новый нарком.

Ягода любил атрибутику и слыл щеголем. Одним из новых мероприятий, проведенных им, стало введение нового обмундирования для сотрудников органов. Они получили коверкотовые сиреневые гимнастерки и галифе в цвет им. Особенно красивой была летняя форма: белая тужурка с василькового цвета петлицами, васильковые брюки, носившиеся навыпуск и васильковый галстук. Однажды вечером нарком вызвал Пашку. Открыв шкаф, в котором висел мундир с маршальскими петлицами, он сказал:

— Привезли модель новой формы. Мы с вами одинакового роста и одинакового телосложения. Наденьте! Я хочу посмотреть, как это выглядит со стороны.

Переодевшись в наркомовской комнате отдыха, Жихарев вошел в кабинет. Несколько раз пришлось ему пройтись от двери до окна. Ягода остался доволен. Будучи любимцем и любителем женщин, Генрих Николаевич придавал своему внешнему виду огромное значение. А в тот период у него завязывался роман женой Макса Пешкова — сына Максима Горького. Новая форма была принята, а Пашка хоть и недолго, пощеголял в маршальском мундире.

— Тоже мне, маршал! — прокомментировал Сталин новый наряд наркома. — Давно ли у своего хозяина Мойши Свердлова инструменты и рубли воровал? И это звание он себе присвоил! Кто давал ему маршальские звезды? Никто! Ну, ладно — пусть поносит! Калинычу надо сказать, чтобы оформил присвоение этого звания, как положено. А там посмотрим — не тяжелы ли звезды будут? Ты, я слышал, тоже этот мундир одевал?

— Одевал, товарищ Сталин, по просьбе Ягоды, — ответил Пашка.

— Понравился мундирчик?

— Так точно!

— Может быть, со временем и ты такой оденешь. А пока носи свой — разница у вас с Ягодой только в петлицах и нашивках. И еще — займись боксом и гирями! Это скоро тебе пригодится.

Нарком оказывал Жихареву и другие знаки внимания. Его приглашали на охоту и рыбалку, в поездки на Беломор-Балтийский канал и на строительство канала Москва-Волга. Теперь у Жихарева был помощник, бравший на анализ пробы воздуха, жидкостей, пыли в местах пребывания вождя. Поэтому Хозяин отпускал Пашку с наркомом, ворча при этом:

— Совсем Ягода распустился! Ты ему, видишь ли, нужнее, чем мне! Ладно, поезжай! Но присмотри за ним! А то наш нарком в лагерях всех контрреволюционерок пере… Постарайся притереться к нему: скоро вам предстоит большая совместная работа.

Тогда Пашка мог только догадываться, что за работа предстоит ему. А между тем готовилось убийство Кирова. Покушением на него Сталин хотел создать прецедент для давно задуманного политического процесса над Зиновьевым и Каменевым, развязывания вслед за ним тотального террора. Кроме того, Хозяину хотелось избавиться от возможного конкурента в борьбе за власть. Киров оставался единственным членом Политбюро, который умел говорить, мог своим словом повести за собой массы. Авторитет Кирова в народе рос с каждым днем. В отличие от Зиновьева, которому были безразличны повседневные нужды рядовых граждан, Киров многое сделал, чтобы накормить ленинградских рабочих, благоустроить город, поддерживать в нем порядок. Не только в Ленинграде — во всей стране росла популярность Кирова. Показателем этого стала овация, устроенная Сергею Мироновичу делегатами XVII съезда партии. Стоя, они аплодировали Кирову 25 минут — гораздо больше, чем в соответствии с этикетом полагалось аплодировать Сталину. Значительная часть делегатов муссировала предложение избрать Кирова генеральным секретарем ЦК ВКП (б). Поддержка делегатов съезда, огромное количество писем трудящихся со словами благодарности окрылили Кирова. Он перестал молча соглашаться со всем, что прикажут делать, начал спорить со Сталиным на заседаниях политбюро, переходя в ряде случаев на крик. Хозяин после таких споров ходил мрачнее тучи.

— Живет в Питере как царь! Ни одной балерины из Мариинки не пропустит — под юбку залезет! А туда же — спорить! — говаривал он.

— Вот говно собачье! — вторил ему Молотов. — Кто из него члена политбюро и секретаря Питерского обкома сделал? Ты — Коба! Какова же человеческая неблагодарность!

— Совсем зарвался! Уже нас — наркомов учит, как нам работать! — вставлял Ворошилов.

Слыша эти разговоры, Пашка понимал — Кирову долго не жить. Не знал он лишь, как поступят с Миронычем — арестуют или прибегнут к его — пашикным услугам. Оказалось третье — Киров погиб, оставшись любимцем народа. Для организации убийства Кирова в Питер направили преуспевшего в таких делах опытного сотрудника органов — Запорожца. Однако к тому времени топорная работа уже стала в ходить в чекистскую практику — покушение было организовано бездарно. Взятый на роль убийцы исключенный из партии как троцкист Леонид Николаев производил впечатление затравленного жизнью человечка. 1 декабря 1934 года он убил Кирова выстрелом в затылок прямо в здании Ленинградского обкома партии. Сделав роковой выстрел, убийца сам упал в обморок рядом с трупом жертвы. Никто в тот момент не озаботился ликвидацией самого Николаева. Мало того, выяснилось, что тот не будет давать показания, продиктованные ему следователем. Дело сводилось не к громкому политическому процессу, а к скромному суду над маниакальным террористом-одиночкой.

Сталин лично выехал в Ленинград, чтобы лично проконтролировать выполнение его плана. На запасной путь Ленинградского вокзала подали спецпоезд, к которому был прицеплен бронированный вагон генсека. Пашка провел анализы во всех помещениях и доложил, что можно ехать.

— Поедешь с нами! Купе для тебя найдется! — приказал ему Хозяин.

Салон-вагон состоял из купе проводников, двух купе охраны, спального купе вождя, кабинета с большим столом, за которым можно было проводить совещания, кухни, душа и туалета. В одном из купе охраны Жихареву выделили полку. Ту ночь Сталин провел один, ни с кем не общаясь. Утром прибыли в Питер. Среди встречавших выделялся начальник Ленинградского управления ОГПУ Филипп Медведь. Из окружавших его чинов Медведь выделялся ни огромным ростом и количеством ромбов в петлицах, а пепельно-серым цветом лица. Расселись по машинам. Ягода махнул Пашке, чтобы тот сел на заднее сиденье его авто. Сам же Генрих Николаевич уселся рядом с водителем и всю дорогу насвистывал веселый мотивчик из оперетты.

Приехали в Смольный. Сталин, Ворошилов, Ягода и несколько высоких начальников ОГПУ прошли в кабинет Кирова.

— Вы допустили преступную халатность в обеспечении охраны Кирова! — обратился Сталин к Медведю, выслушав его доклад о подробностях убийства. — Из-за вашей небрежности в работе мы потеряли одного из лучших учеников великого Ленина. Что будем делать, товарищи?

— Под суд их надо: и Медведя и Запорожца, — ввернул Ворошилов.

— Товарищ Сталин! Разрешите сказать! — чуть слышно выдавил из себя Медведь.

— Вы уже все сказали своей работой! Товарищ Ягода! Освободите нас от общества Медведя!

— Руки назад! — скомандовал Медведю начальник следственного отдела ОГПУ Миронов и защелкнул на них наручники. С Медведя содрали петлицы и орден.

— Пусть посидит на Литейном! — распорядился Хозяин.

Увели Медведя. Ввели привезенного с Литейного Николаева. Ночью он пытался покончить с собой — бился головой о стену камеры. Его голова и руки были забинтованы. На некогда светлой рубашке запеклась кровь.

— Зачем вы убили такого хорошего человека? — ласково обратился Сталин к Николаеву.

— Я стрелял не в Кирова — я стрелял в партию! — ответил тот.

— Где вы взяли оружие?

— Спросите у него! — кивнул Николаев забинтованной головой в сторону Запорожца.

— Уведите его и подождите в приемной! — приказал Пашке генсек.

— М…! — услышал Жихарев голос Сталина, когда закрывал дверь.

Усадив Николаева на стул секретаря, Жихарев встал у окна, чтобы пресечь попытку выброситься из окна. На подоконнике лежал окровавленный картуз Кирова. На него тупо смотрел убийца. Вскоре вывели Запорожца, тоже без петлиц и нашивок.

— Зайди! Тебя Хозяин зовет! — выбежал из кабинета Миронов. — Я с ним побуду.

— Столь глупой работы, такого идиотизма от органов я не ожидал! — Сталин в раздражении ходил по кабинету. — Процесса не будет! Будет этот придурок, брызгающий слюной со скамьи подсудимых… Лучше бы он вообще замолчал!

— Разрешите доставить арестованного на Литейный! — обратился Жихарев к вождю.

— Вези! — махнул рукой Хозяин.

— Велено отвезти его на Литейный, — сказал Пашка Миронову, выйдя из кабинета.

— Сейчас организую машину!

— Можно воды? — облизывая губы, спросил Николаев.

Закрыв спиной стаканы и графин, стоявшие на тумбочке, Жихарев добавил в один из них несколько капель из флакончика, который всегда носил с собой.

— Пейте! — протянул он стакан Николаеву.

В поданной машине разместились Пашка и паренек с кубиками в петлицах (лейтенант — авт.). Между ними усадили убийцу. Через пять минут Николаев завертелся, начал хватать ртом воздух. Лицо его посинело, изо рта потек ручеек пены. Несколько хрипов, судорога пробежавшая по телу — и на глазах у изумленного молодого человека Николаев умер.

— Готов! — констатировал Пашка.

— Что же будет?! Что же будет?! В лазарет! — заметался под навалившимся на него трупом паренек.

— В лазарет не надо! В морг! — велел Жихарев водителю.

К пашкиной радости, моргом Литейного командовал его знакомый по институту Коля Файбышевский.

— Принимай погибшего в автомобильной катастрофе! И дай спиртика — покойничка помянуть! — распорядился Пашка после приветствий.

Он знал, что еще в институте Коля был большим любителем выпить, и спирт «для поминок» у него, разумеется, нашелся. Снова добавил Жихарев несколько капель из флакончика — теперь уже в стаканы паренька и водителя. Шофер слабо пытался отнекиваться, но Пашка сказал, что на сегодня тот освобожден от заданий. Выпили. Жихарев приказал водителю принести из машины монтировку. Сами же с пареньком сняли с Николаева бинты и внесли тело в трупохранилище.

— Иди, пропусти еще одну стопку! И шоферу налей! — выставил Пашка из помещения молодого человека.

После того как закрылась дверь, Жихарев несколько раз ударил монтировкой по голове трупа, покрытой редкими рыжеватыми волосами.

— Ну, ребята! Вы сегодня по ордену Красного Замени заработали! — объявил Жихарев, выйдя из трупохранилища.

— Товарищ комиссар! Да я за орден… — вскочил паренек.

В этот момент глаза его закатились, задергались мускулы лица, потекла изо рта пена.

С хрипом упал лейтенант на пол. Дернул одной ногой, другой и замер. Водитель, не шелохнувшись, сидел на стуле. Но по струйке пены стекшей из уголка рта Пашка понял, что тот тоже мертв. Жихарев перевернул паренька на спину и стукнул монтировкой по переносице. Водителю же он проломил лоб.

— Принимай, Коля, погибших в автомобильной катастрофе! Готовь справки о смерти! — выдернул Жихарев однокашника из кабинета.

Кирова кремировали в Москве и торжественно погребли в кремлевской стене. Николаева сожгли в кочегарке. Лейтенанта и шофера с почестями похоронили в Александро-Невской лавре, на участке для чекистов. Ну а Жихареву вручили «Золотой щит и меч». Отметили и Колю. Правда, через два года он оказался «троцкистом» и был расстрелян как один из организаторов убийства Кирова.

Через несколько лет судьба снова свела Пашку с Медведем и Запорожцем. Их сослали на Дальний Восток: Медведя — начальником «Востокзолота», Запорожца — его заместителем. Эта организация, использовавшая труд заключенных, давала почти все золото, добываемое в стране. Сотни лагерей, больших и малых, десятки тысяч заключенных — такое хозяйство получили опальные вельможи. Они понимали, что только неуклонным увеличением добычи золота смогут сохранить себе жизнь. Модернизировав силами заключенных оборудование, интенсифицировав их труд, Медведь и Запорожец обеспечили стабильный рост золота, поступавшего в Госбанк и на внешний рынок. В соответствии с указанием Хозяина, им постоянно внушали, что час освобождения уже близок, слали радиоприемники, патефоны с наборами пластинок, дорогие ружья и прочие предметы тогдашней роскоши. Роскошные условия жизни были созданы им и на месте ссылки. Это вселяло в ссыльных уверенность, что за жизнь можно не опасаться. И начались большие охоты, пиры, гаремы из заключенных и «вольняшек». Все не нравилось местной знати. Еще бы! Кто-то жил лучше нее! Особое ее озлобление вызвало сопротивление вмешательству партийных органов и органов госбезопасности в хозяйственные дела. В Москву потек поток доносов, которые до поры, до времени подшивались в досье Медведя и Запорожца. Гром над их головами прогремел, когда на одном из застолий Запорожец по пьянке проболтался о своем участии в убийстве Кирова.

Пашку вызвали к недавно назначенному секретарю ЦК Николаю Ежову.

— Вам дано ответственное задание. Необходимо выехать в «Востокзолото» и арестовать Медведя с Запорожцем. Они оказались троцкистами, шпионами, диверсантами и вредителями. После ареста вскроете этот пакет. Здесь протокол и постановление Особого совещания. Далее, будете действовать в соответствии с этими документами! — дал Жихареву указания будущий нарком внутренних дел и председатель ОГПУ.

За полмесяца домчал Пашку поезд до Владивостока. Затем еще десять дней Жихарев добирался на пароходе до Магадана. В порту Пашку встретил начальник управления госбезопасности по Магаданской области.

— Что представляют из себя Медведь и Запорожец? — спросил Пашка, уже сидя у того в кабинете.

— Хоть в прошлом — наши, из органов, но мразь! Меня этот Медведь пару дней назад к такой-то матери послал. Говорит: «Вы для нас, а не мы для вас!» Невозможно с ними работать! Куда только Москва смотрит?! Сколько раз мы сигнализировали…

— Не горюй! — ответил Пашка. — Вот ордер на арест. Сегодня ночью будем брать.

— Товарищ комиссар! — вошел в кабинет адъютант начальника управления. — Вас приглашает начальник «Востокзолота». Машину за вами прислал.

— Поедем, и оперативников с собой прихвати! — кивнул Пашка начальнику управления.

«Востокзолото» размещалось в самом лучшем здании города. По отношению к Пашке Медведь был самой любезность.

— А ты подожди в приемной! — небрежно он бросил начальнику управления. Подали чай, бутерброды с красной икрой и лососиной.

— Это — на скорую руку, так сказать — по-походному, — извиняясь, сказал Медведь. — А вечером я приглашаю вас к себе на квартиру, на медвежатину.

— А я вам от друзей подарочек привез, — протянул Жихарев новинку — автоматическую ручку с золотым пером, выданную ему в спецхране на Лубянке.

— Благодарю, а кто даритель?

— Скажу вечером. Какие у вас взаимоотношения с управлением?

— Мешают работать, лезут во все. А начальник — дурак набитый.

— Передам в Москве. Вероятно, примут решение об укреплении руководства управлением.

Вечером Пашка приехал к Медведю. Стол ломился от закусок и вин. Кроме Медведя в квартире находились Запорожец и начальник близ лежавшего лагеря. Разговоры сводились к замене начальника управления госбезопасности и руководства обкома партии.

— Где вы остановились? — спросил Медведь.

— В нашей ведомственной гостинице, — ответил Пашка.

— Ну, зачем же там? В этом доме, на этой же лестничной клетке «Востокзолото» держит квартиру для приезжих. Обслуга, питание — все бесплатно. А комфорта куда больше! Оставайтесь! Заодно можете пройти, посмотреть апартаменты.

Жихарев с компанией прошел в квартиру рядом. В ней были три комнаты с богатой обстановкой. В одной из них сидели четыре женщины в вечерних платьях.

— Это — для нас: вдруг развлечься захотим, — пояснил Медведь. — Этажом выше живет Ваня Запорожец. Рядом с ним такая же квартира, и там тоже четыре женщины.

— Не тяжело им так дежурить?

— Это гораздо легче, чем в лагере мыть золото. А что им? В тепле. Едят деликатесы, выпивают. Мы их в парчовые и шелковые платья одели. Так срок отбывать неплохо. Они довольны.

— Девушки — потом, а пока вернемся к столу! — предложил Жихарев.

Ближе к полуночи все, кроме Пашки, захмелели. Перед поездкой в гости он выпил несколько капель собственного изготовления, делавших организм неподвластным алкоголю. «Мне знакомо твое лицо!» — сказал Медведь Пашке. В этот момент в дверь позвонили.

— Это, вероятно, за мной, — направился к двери Жихарев.

— Пошлите их куда-подальше! — напутствовал его Запорожец.

Увязавшийся с Пашкой начальник лагеря открыл дверь и получил ослепительный удар в челюсть, сваливший его на пол. В квартиру ворвались оперативники. С оружием в руках они устремились в столовую. Последним вошел начальник управления. Медведя, Запорожца и начальника лагеря заковали в наручники. Со словами: «Это — тебе аванс, а расчет получишь в управлении!» — начальник ударил Медведя по лицу, сбив его с ног. Моложавый оперативник стукнул упавшего ногой по печени. Другой тоже ногой добавил по почкам.

— Отставить! — рявкнул Пашка. — Поднимите его!

Он зачитал поднятому за волосы Медведю ордера на его арест и обыск в квартире. Такие же документы были зачитаны Запорожцу.

— Вы спрашивали, где могли меня видеть? Отвечаю — в Ленинграде. Мы вас тогда снимали с работы за плохую организацию охраны Кирова. А авторучка — подарок от меня, чтобы усыпить вашу бдительность, — ловушка для жадных! — ответил Пашка на вопросы Медведя.

— Эта ручка, что ли? — начальник управления выгреб из кармана арестованного «подарок». — Можно я ее заберу?

— Бери! Она ему больше не понадобится, — разрешил Жихарев и кивнул на арестованных. — Этих — в машину! А вы продолжайте обыск.

— Они должны расписаться в протоколе, — возразил начальник.

— Пустые формальности! Распишутся в управлении!

— Меня-то за что? — захныкал начальник лагеря, когда его заталкивали в машину.

— За то, что свое непосредственное начальство не слушал. За то, что посулам этих гадов поверил. За то, что гарем для них держал, затолкнул его в машину начальник управления.

В управлении Пашка вскрыл пакет с материалами Особого совещания. Как он и догадывался, оба арестованных были приговорены к расстрелу. Радости начальника управления не было предела. Он даже хотел позвонить среди ночи первому секретарю обкома — обрадовать.

— Успеется! — остановил его Жихарев. — Для местного начальства радость будет больше, когда оно проснется, а его враги — уже мертвые! Прокурора и врача звать надо — процедура приведения приговора в исполнение требует!

Подняли с постелей врача и областного прокурора. Медведя и Запорожца ввели в комнату для расстрелов.

— Что такое?! — возмутился начальник управления. — Шелковое белье?! Немедленно снять!

Раздетых догола приговоренных поставили лицом к стене.

— Долго они из нас жилы тянули! Сейчас я из них потяну! — взялся за табуретку начальник управления.

— Не потянешь! — остановил его Жихарев. — Все, что я могу тебе позволить — собственноручно пристрелить их.

— Жаль! — пробормотал начальник управления и выстрелил в затылок Медведю.

Тот повалился на стену и, стукнувшись об нее головой, свалился на пол. Фонтанчик крови брызнул и затылка.

— Не надо! — взвизгнул Запорожец, упав на колени.

Начальник управления ударил его ногой в живот. Скуля от боли, Запорожец пытался поймать зубами сапог врага. «На — оближи!» — подставил тот сапог под губы и, дождавшись поцелуя, выстрелил в затылок Запорожцу. Врач осмотрел убитых.

— Могли бы жить! — произнес он традиционную для казней формулировку.

На следующее утро казнили фаворита Медведя — начальника лагеря. Особое совещание области приговорило его к расстрелу. А Пашка, дав шифровку о выполнении задания, покинул Магадан. По прибытии в Москву его наградили орденом «Знак Почета».

 

Глава 18

После убийства Кирова началась подготовка процесса над Зиновьевым и Каменевым. Те держались стойко и категорически отрицали свою вину в организации покушения на Мироныча. Наряду с моральным воздействием к ним применили методы физиологического воздействия. Обоих поместили в жарко отапливаемые камеры, кормили соленой рыбой и не давали воды. Это быстро привело к обострению хронических болезней подследственных. Однако они терпели мучения, отказывались сознаваться в несовершенных ими преступлениях. Возглавлявший следствие начальник Следственного отдела Миронов был в отчаянии. Применять более жесткие меры он решался. Это в ту пору еще не дозволялось законом, да и сам Миронов не был уверен в виновности бывших вождей. Ежемесячно он получал жестокие разносы от Хозяина и Ягоды за медленное ведение следствия.

Однажды во время обсуждения хода следствия на даче у Сталина взгляд вождя упал на Пашку.

— У нас есть неплохие врачи, — сказал генсек. — Почему бы им не помочь следствию?

Жихарев изучил истории болезней подследственных, после чего на несколько дней засел в своей лаборатории. Каменев страдал острой сердечной недостаточностью, Зиновьев — почечными коликами. Пашка разработал препараты, вызывавшие приступы этих болезней. Начали с Зиновьева. Препарат добавили ему в суп. Через полчаса после обеда Жихарев прильнул к глазку в двери камеры. Поев, Зиновьев встал у стены — подследственным разрешалось ложиться только после отбоя, а садиться — лишь во время приема пищи. Внезапно лицо Зиновьева исказилось. С криком он упал и, завывая от боли, покатился по полу. «Врача! Вызовите врача!» — кричал он, суча ногами. Приступ длился около пяти минут. Пашка протянул пузырек пришедшему врачу:

— Будешь постепенно увеличивать количество капель — приступы станут чаще. Однако следи, чтобы подследственный не околел от боли! Давай лекарства, укрепляющие сердце — оно может не выдержать. Береги эту дрянь от инфаркта!

На протяжении трех недель Зиновьева пичкали пашкиным средством, доводя число приступов до пяти в сутки. Он сдался и начал просить встречи с Каменевым.

— Григорий — слабый человек. Вы или испугали его, или довели до признания условиями содержания в тюрьме! — отказался от встречи Каменев.

На следующий день Миронов докладывал о ходе следствия Сталину. Тот пребывал в раздражении.

— Сколько весит Советское государство с его заводами, фабриками, армией и флотом? — спросил он Миронова.

— Этого никто не может знать, товарищ Сталин! — последовал ответ.

— И все-таки, сколько оно весит?

— Это — астрономическая сумма!

— Так неужели давление такого астрономического веса не может повлиять на Каменева? Неужели вес нашего государства для него — ничто? Идите, Миронов! И больше не приходите ко мне с заявлениями, что Каменев отказывается признать свою вину! Отказывается разоружиться перед партией и народом!

Красноречивый взгляд был брошен и в сторону Пашки:

— Медики в этом случае тоже не на высоте оказались!

Жихарев с Мироновым вернулись во внутреннюю тюрьму. Пашка велел принести сколоченный из досок щит, примеченный им в одном из помещений. Затем привели Каменева. Его по приказу Пашки уложили на пол, а сверху водрузили щит.

— Встань на щит! — велел Пашка, следователю по фамилии Черток, помогавшему Миронову, вести дело.

Тот с удовольствием исполнил приказание. Лицо Каменева стало фиолетовым.

— Будешь встречаться с Зиновьевым? — спросил его Жихарев.

Бывший вождь отрицательно замотал головой. Вызвали конвоира и поставили его на щит рядом с Чертком. Каменев задыхался. Его глаза вылезли из орбит, струйка потекла из-под щита.

— Чувствуешь вес нашего государства? Будешь давать показания?! — встал на щит Жихарев.

Подследственный потерял сознание. Его вытащили из-под щита, привели в чувства. Пашка велел продолжить пытку, когда сознание вернулось к Каменву.

— Не надо! Я встречусь с Зиновьевым! — сдался узник.

Более двух часов беседовали Каменев и Зиновьев. Затем попросили, чтобы им устроили встречу с членами Политбюро. С ними встретились Сталин и Ворошилов. Хозяин обещал оппозиционерам, что им будет сохранена жизнь, если они признают и подтвердят на суде все выдвинутые против них обвинения. Теперь оба подследственных подписывали все протоколы. Взамен им создали условия, напоминавшие санаторные.

Однако генсек не выполнил своего обещания. Все «заговорщики» были приговорены к расстрелу. Наступила ночь 25 августа 1936 года. Во Внутреннюю тюрьму приехал Ежов, курировавший НКВД как секретарь ЦК. Прибыли Ягода и Генеральный прокурор СССР Вышинский. Привели Каменева. Тот бросил на присутствовавших безумный взгляд и, не сказав ни слова, побрел к стене, поддерживаемый под руки Васей Фоминым и Тихоном Гавриловичем. Пашка выстрелил ему в затылок. Отпрянули в разные стороны его помощники. Каменев гулко ударился головой об пол. Кровь все текла и текла из него.

— Мог бы жить! — бросил на умирающего беглый взгляд врач.

— Зиновьеву плохо! Идти не может! — доложил начальник конвоя.

— Принесите на носилках! Врач определит: можно ли приводить приговор в исполнение! — распорядился Вышинский.

Приволокли на носилках Зиновьева. Он задыхался. Медик нагнулся над ним. «Можно!» — сказал он, едва коснувшись пульса. Зиновьева вырвало. Осторожно, чтобы не испачкать сапоги, Жихарев подошел к жертве и выстрелил ей в висок. Дальше все шло как на конвейере. Одни трупы убирали, вводили других осужденных. Когда со всеми было покончено, тела уложили в фургон с надписью «Хлеб» и повезли в Донской монастырь, в крематорий. За фургоном последовали машины с начальством. В подвале крематория все прильнули к оконцам. Расстрелянных жгли на газе.

— О, гад, как корчится! А этот, глянь, сел в огне! — слышались восклицания.

Ежову, рост которого составлял 150 сантиметров, подставили скамеечку. Со спины казалось, что любопытный мальчик заглядывает в чужое окошко.

— Говорят, ты подал идею строительства крематория? — спроси Пашку Ежов после сожжения трупов. — Молодец! Идея хорошая. И что ты сам вызвался их шлепнуть — тоже хорошо! Оправдался перед Хозяином за брак в работе во время следствия. Буду просить о твоем поощрении. Нам скоро предстоит большая совместная работа.

За подготовку процесса над Зиновьевым и Каменевым

Жихарев получил второй ромб.

 

Глава 19

Ягода слишком много знал. Поэтому Сталин начал вынашивать план замены его на посту наркома внутренних дел. На одном из пленумов ЦК Хозяин сказал:

— Я уже стар, много болею. Мне нужен молодой, энергичный помощник, который со временем заменит меня на посту генсека. Предлагаю избрать секретарем ЦК товарища Ежова. Он соответствует этим требованиям. Имеет опыт партийной работы, прекрасно знает наши партийные и хозяйственные кадры. Ему надо поручить курирование органов госбезопасности».

Ежова избрали секретарем ЦК. Вскоре у него начались трения с Ягодой, быстро переросшие во взаимную ненависть. Как человек маленького роста, Ежов безмерно жаждал власти. Он был угодлив к стоявшим выше его и презрительно-высокомерным по отношению к подчиненным. Эти качества проявились сразу же после его избрания. Принялся Николай Иванович навязывать свою волю и Ягоде, который терпел вмешательство в дела его ведомства только со стороны Хозяина. Имевшие огромный опыт интриганства оба руководителя стали настраивать друг против друга своих подчиненных. Один — аппарат ЦК, другой — аппарат НКВД. Неоднократно шли они с жалобами друг на друга и к Сталину. Наконец, Ягода предложил арестовать Ежова как троцкиста. Он принес вождю подборку выбитых против Ежова показаний.

— Пусть полежат до поры, до времени у меня в сейфе. А там видно будет! — довольно сказал генсек, запирая документы.

Ягода понял, что такой ответ не принесет ему ничего хорошего. Он засуетился, стараясь угодить Хозяину.

Генрих Николаевич давно кружил вокруг Горького в надежде, что тот напишет книгу, прославляющую вождя, а вместе с ним и органы. Поставили подпись Алексея Максимовича и под роскошно изданной книгой о Беломор-Балтийском канале. Все время Ягода таскал великого писателя в свои инспекционные поездки. Одновременно в этом направлении шла обработка и других крупных литераторов: Пастернака, Мандельштама, Булгакова. Однако книги-эпопеи не получалось. Выходило чтиво из-под пера сотрудников органов: Штерна, Шейнина. Но книги великого писателя или поэта не было. Особенно разочаровал Ягоду Горький. Он не только не написал панегирик, но многое узнал в поездках по лагерям. Будучи на Соловках Алексей Максимович попросил показать, как содержатся заключенные в карцере. Желая пустить пыль в глаза писателей, узников карцера приодели, дали им в руки свежие газеты. Горький заходил в камеры и видел, что заключенные читают газеты «вверх ногами». «Я все понял», — шепнул он одному из узников. Это заметил Ягода.

После той поездки Горький был изолирован на своей даче в Жуковке. К нему перестали допускать кого-либо. На первом этаже даче специально была посажена компания молодых сотрудников органов, которой было поручено спаивать допьяна всех приезжавших к писателю. Не выпускались за пределы дачи и домочадцы. Какое-то время единственным звеном, связывавшим Алексея Максимовича с окружающим миром, был его сын Макс Пешков, ведший дела отца. Он тоже представлял опасность: мог передать какие-либо «не те» слова, а еще хуже — бумаги. Поэтому его постоянно спаивали. Однажды, напоив допьяна, оставили спать в саду под открытым небом. В это время грянула гроза. Макс простудился, заболел воспалением легких и вскоре умер. Однако живой Горький представлял опасность. Сталин постоянно спрашивал Ягоду: когда же будет закончена книга? Нарком понял, что совершил ошибку, пообещав эпохальное произведение, которого никогда не будет. Лучшим выходом для него стала бы смерть Горького.

Пашкина дача в Жуковке находилась по соседству с дачей Алексея Максимовича. В конце мая 1936 года Ягода заскочил к Жихареву.

— Иду проведать Алексея Максимовича. Совсем плох Горький! — сказал он Пашке. — Чахотка и грудная жаба донимают, а лекарства, которые у нас есть, не помогают. Хоть бы вы что-нибудь придумали!

Жихарев сразу понял намек наркома. На даче в Пушкино хранился флакончик зелья, вызывавшего отек легких и острую сердечную недостаточность. При этом яд действовал медленно.

— Вот, попробуйте! — протянул он пузырек Генриху Николаевичу.

Через полторы недели в калитку Жихарева позвонили.

— Алексей Максимович умер, — сказала Пашке прислуга, пришедшая в сопровождении одного из молодых людей, отиравшихся на даче Горького.

Пашка срочно позвонил Ягоде, а сам пошел на дачу писателя. Тот, в голубой рубашке, до пояса накрытый простыней, лежал в спальне.

— Еще вчера был в добром здравии, кровью не харкал, шутил все… — сообщили Жихареву.

Через час приехал Ягода. За ним следовала санитарная машина.

— Хозяин знает, — сказал он Пашке. — Велел хоронить с почестями. Всех домашних отправьте в Москву. А мы с помощником осмотрим кабинет.

Тело писателя погрузили в санитарную машину. Домашних и прислугу, частью в той же машине, частью — в машине наркома отправили в столичный особняк Горького. Зайдя доложить о выполнении приказа, Жихарев застал наркома, рывшегося в письменном столе. Помощник обшаривал шкафы.

— Спасибо, идите! — распорядился нарком. — Нам необходимо доставить Хозяину рукописи, заметки, письма, словом, — литературное наследие Алексея Максимовича.

Генсек, разумеется, понял, что Горький не сам ушел из жизни. Однако промолчал. Прошел год, и эту смерть вспомнили Под следствием оказался уже сам Ягода. Хозяину надо было уничтожить последних учеников Ленина: Бухарина, Рыкова, Крестинского, Томского. На февральско-мартовском пленуме 1937 года было принято решение об отдаче их в руки суда и следствия. Незадолго до этого Ягода был освобожден от поста наркома внутренних дел. Его назначили наркомом связи СССР.

На пленуме кипели страсти. Пашке приказал находиться в Кремле. Там же присутствовал и новый начальник Жихарева — Гулько. Его назначили вместо недавно арестованного Паукера. Двери Ленинского зала Большого Кремлевского дворца иногда открывались, и Пашка с Гулько могли слышать полемику между членами ЦК.

— Вы хотели арестовать меня! — визжал, обращаясь к Ягоде, новый нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов.

— Сожалею, что не сделал этого! — отвечал его предшественник.

В перерывах между заседаниями Гулько вызвали в комнату отдыха членов президиума.

— Пойдем! — сказал он Пашке, вернувшись. — Хозяин приказал взять Бухарина.

Чекисты шли по анфиладам комнат, окружавших зал заседаний.

— Бухарина брать идут! — шушукались вышедшие покурить старые большевики, увидевшие сиреневые гимнастерки.

Бухарина нашли на улице. Он курил у подъезда.

— Нарком внутренних дел приглашает вас к себе, Николай

Иванович! — отдал честь Гулько. — Раз приглашает — значит, надо ехать, — вздрогнул тот.

Бухарина привезли на Лубянку и сдали под расписку дежурному.

— Неплохо бы мне вести это дело, — обратился Жихарев к начальнику.

— Принято другое решение. Ты будешь заниматься Ягодой! Брать его будем после вечернего заседания, в его рабочем кабинете.

Сталин ввел порядок, согласно которому все партийные и государственные учреждения работали до тех пор, пока сам он не покидал кабинет. Работал же вождь до двух-трех часов ночи. Правда, если он вставал в одиннадцать-двенадцать часов дня, то все остальные были обязаны явиться на службу к восьми утра. Вернулся в наркомат и Ягода. Машины Гулько и Жихарева уже дежурили у входа в здание. На случай попытки скрыться. за авто Ягоды, следовали от Кремля две машины НКВД с оперативниками. Переодетые в штатское чекисты находились и в приемной Ягоды.

— Сегодня приема не будет, товарищи! — тяжело вздохнул Генрих Николаевич, войдя в приемную.

Жихарев с Гулько, следившие за приемной из кабинета первого заместителя наркома связи, прошли в кабинет Ягоды.

— Я же сказал, что сегодня приема не будет, — даже не оторвался от бумаг тот.

— А нам и не нужен прием! Нарком внутренних дел приглашает на прием вас, гражданин Ягода, — протянул Гулько ордер на арест.

— И вы здесь, Павел? — забегали глаза Генриха Николаевича.

— Мне поручено вести ваше дело, — ответил Жихарев.

Мелко затряслись голова и руки бывшего наркома внутренних дел. По-стариковски суетясь, он одел шинель и тяжело дыша, направился в сопровождении Пашки к выходу. Гулько остался проводить обыск на рабочем месте.

Ни слова не проронил Ягода по пути на Лубянку, только вздыхал и тряс головой.

— Непорядочек, товарищ комиссар! — встретил их наглый мордастый парень, принимавший арестованных на Лубянке. — Враг народа, а с наркомовскими петлицами, с орденом.

— Ты с кем разговариваешь? С дворником? — возмущенно спросил Жихарев парня, сдиравшего петлицы и орден с френча Ягоды.

— Все вы здесь временные! Сегодня — с ромбами и орденами, а завтра — враги народа! В наручниках через этот предбанник пойдете!

— Это — у тебя не порядок! Почему арестованный в наркомовской форме? Немедленно переодеть! — рявкнул Жихарев на парня.

Ягоде принесли поношенную красноармейскую форму, узкую и короткую для него, дали разбитые красноармейские ботинки. Так и увели в камеру, с нижнем бельем, торчавшим из-под штанин и рукавов. Пашка поехал проводить обыск в квартире арестованного, который не дал никаких улик. К рассвету Жихарев вернулся на Лубянку.

— Как провел ночь Ягода? — спросил он у начальника караула.

— Похоже, помешался! Не спал, ходит из угла в угол, сам с собой разговаривает.

— Давай его ко мне!

Привели Ягоду.

— Ну что, Генрих Николаевич? Методы наши вы знаете — сами их разрабатывали. Все равно рано или поздно заговорите! Зачем себя мучить? Рассказывайте все о вашей контрреволюционной, шпионской деятельности! Суд учтет ваше чистосердечное признание, — обратился Пашка к подследственному.

— Суд учтет! Жихарев! Вы понимаете, что суд будет для того, чтобы уничтожить меня!

— Понимаю, Генрих Николаевич. Поэтому даю вам возможность умереть, не мучаясь, и не мучая вашу семью. Зная меня много лет, вы не можете не понимать, что я заставлю вас говорить. Заставлю дать те показания, которые будут нужны следствию.

— Я согласен! Хозяин получит такие показания, какие пожелает. Только не мучайте меня!

Ягода начал давать показания. Точнее, он подписывал все, что давал ему Жихарев. Остальные оппозиционеры упорствовали и опровергали показания Ягоды. Ежов ставил Пашку в пример другим членам следственной бригады:

— Вот Жихарев — молодец! Какой матерый враг дает у него показания! И все делается спокойно, без крика. А вы все идете и просите разрешить какие-то особые методы воздействия! Методы у нас одни — советские, социалистические, — разглагольствовал он на совещаниях.

— Да ведь все они отрицают! Уперлись, молчат, не раскалываются! — вставил Фриновский — первый заместитель Ежова.

— Ладно, попробую договориться с Вышинским. Думаю, разрешат вам особые методы, — пообещал нарком.

В мае 1937 года Генеральный прокурор СССР разрешил применять к подследственным методы физического воздействия. После этого и Бухарин, и Рыков, и Крестинский, и все остальные стали давать показания и поддерживать показания Ягоды. А тот тем временем признался, что совершил убийство Горького, взял на себя убийство наркома тяжелой индустрии Куйбышева. Хотя к последнему были причастны Пашка с Хозяином.

Была провалена первая пятилетка. С треском проваливалась и вторая. Сроки ввода в эксплуатацию гигантов индустрии срывались. Не было квалифицированных кадров. Бывшие строители, умевшие работать мастерком и лопатой, не справлялись со сложными станками, постоянно выводили из строя оборудование. Катастрофически не хватало людей для работы на предприятиях — их построили слишком много. Ржавела техника, омертвлялись вложенные в нее капиталы. Плановые показатели хронически не выполнялись. Если за первую пятилетку все беды сваливались на специалистов-вредителей и кулаков, то за промахи, допущенные во второй, начали искать виновных в высших эшелонах власти. Неоднократно гнев Сталина обрушивался на наркома тяжелой индустрии и его первого заместителя — Орджоникидзе. Неоднократно генсек бросал им обвинения в развале промышленности, неумении руководить ею. Всегда спокойный, сдержанный на эмоции Куйбышев отмалчивался. После разносов на заседаниях политбюро он шел в кремлевский буфет и нагружался там красным вином. Однако не выдержал и он.

— Да вы же во всем виноваты! — вспылил он на очередное обвинение Сталина в срыве поставок военной техники. — С кем работать? Всех знающих специалистов вы расстреляли или сгноили в лагерях! Мы посылаем инженеров учиться в Америку и Германию. Они возвращаются и попадают в тюрьму как шпионы! Вы постоянно вмешиваетесь в дела наркомата. Мы выполняем ваши указания, а они никуда не годятся! Для того, чтобы руководить тяжелой индустрией нужны не только инженеры. Нужны экономисты! А где наши экономисты? Они высланы из страны как лжеученые. Экономические расчеты у нас заменили лозунги. Результат — срыв поставок не только военной техники. Результат — срыв пятилетнего плана. А теперь вы обвиняете меня и вверенный мне наркомат во всех смертных грехах! Я не допущу этого! Ответственность надо делить пополам: половину — наркомату, половину — политбюро!

С этими словами Куйбышев выбежал из кабинета вождя, хлопнув дверью. Пашка в это время сидел в приемной. Дверь открылась, и на пороге появился Сталин. Увидев Жихарева, он жестом велел подойти.

— Иди за ним! — тихо приказал Хозяин.

По его искаженному лицу Пашка, понял, что ему предстоит.

— Ну что за человек?! — донеслись до Жихарева слова вождя. — Совершенно перестал выносить критику. И при этом не делает никаких выводов!

Куйбышева Пашка нашел в буфете. Перед наркомом стояла ополовиненная бутылка масандровского портвейна. Затравленно смотрел он по сторонам. Жихарев подошел к буфетчику.

— Дай-ка того же самого, что Куйбышеву подал!

— Пал Палыч, сейчас официантка подаст!

— Открывай и подавай сам! — велел Пашка.

Там же, в закутке добавил он в бутылку несколько капель из своего флакончика. Затем присел за столик к Куйбышеву. Тот уже допивал бутылку.

— Вот, еще одна бутылочка, Валериан Владимирович, — поставил Жихарев на стол отраву. — Гляжу — вы это приканчиваете. Дай, думаю, еще принесу. А мне сейчас официантка коньяк подаст.

— Да тяжелый был день, очень тяжелый, — Куйбышев налил стакан из пашкиной бутылки.

— Ну и на здоровье! — протянул Жихарев рюмку с коньяком.

— Не буду я с вами чокаться!

— Это почему же? Форма моя не нравится?

— Просто знаю, что в этом стакане! Знаю, но должен выпить! Пью, потому что не вижу другого выхода! — осушил стакан Куйбышев.

— Что же вы, Валериан Владимирович! Нельзя нехорошо о нас думать!

— Я видел вас в приемной у Сталина. Неспроста вы стали угощать меня. Понимаю, что Сталину надо от меня отделаться! Но с кем он останется? С неучами и бездарями! Они разрушат страну! Втопчут в грязь великий народ, низведут его до положения скота! Уже рабочие и крестьяне начали превращаться в рабочую скотину, в рабов. А ведь когда-нибудь придется ответ держать! Не хочу быть с ними!

Куйбышев поднялся из-за стола. В это время лицо его посинело. Он захрипел, потащив за собой скатерть с бутылками и закуской, упал на пол. Обслуга и несколько находившихся в буфете чинов бросились к упавшему.

— Мертв! — констатировал Пашка, склонившись над Куйбышевым. — Сердце подвело, инфаркт.

— Топорно сработал, — сказал ему тогда Сталин. — Орденов за такую работу не дают!

И вот, через пару лет, Ягода взял эту смерть на себя. Физические истязания, перемешанные с истязаниями моральными, сломили дух арестованных. Как по маслу прошло следствие, как по маслу, прошел процесс. Всех приговорили к расстрелу. В подвале Внутренней тюрьмы Жихарев с подручными ждали команды для приведения приговора в исполнение. Плечистые молодые люди, которых Пашка никогда не видел, внесли стол и стулья. На столе поставили бутылки с любимым Ежовым гамбургским пивом. Еще два ящика пива поставили в углу. Высокомерно посматривая на компанию Жихарева, парни выстроились у стен. Ввалились во главе с Ежовым Вышинский, Фриновский, председатель военной коллегии Верховного суда СССР Ульрих.

— Приговор приведут в исполнение без этих кустарей! — пренебрежительно кивнул Ежов на Васю Фомина и Тихона Гавриловича.

Жихарев с подручными около трех часов ждал у камеры Ягоды. Тот, как всегда, ходил из угла в угол, разговаривая сам с собой. Наконец, явилась подвыпившая компания. Молодые люди принесли стол со стульями и стальные прутья с запекшейся кровью.

— Учитесь у профессионалов! — дыхнул Ежов перегаром на Пашку и обратился к Ягоде. — Ну, что, Генрих Николаевич? Садился-бодрился, срал-срал и упал? Думал, что отойдешь в мир иной тихо без мук? Ошибся! А ну-ка, дайте ему!

Молодой человек ударил Ягоду прутом по ногам, разорвав ахиллесовы сухожилия. С криком рухнул бывший нарком на пол. С двух сторон ударили его прутами по голеням. Крича от боли, потянулся Ягода к ногам, но удар прутом по запястью опрокинул его на пол.

— А-а-а! — кричал Ягода, катаясь по полу.

— Поставьте его на ноги! — приказал Ежов.

Генриха Николаевича поставили на ноги, на раздробленные кости. Он потерял сознание. «Приведите его в чувства и снова поставьте на ноги!» — с упорством пьяного требовал нарком, наливая в стакан пиво. Шесть раз поднимали Ягоду и ставили на ноги. Каждое падение сопровождалось ударами сапог по печени и почкам. Ягода описался и обкакался. Пот тек по его лицу.

— Из грязи человек родился, в грязи он умрет! — с этими словами Николай Иванович сапогом раздавил Ягоде нос.

Бывшему наркому раздробили колени и перебили нижнюю часть позвоночника. Снова привели в сознание, вылив три ведра холодной воды. Один из парней проткнул прутом живот Ягоде. Принялись за руки, методично дробя пальцы каблуками.

— Постойте! Он уже слабо чувствует боль! — заметил Фриновский.

— Хватит! Кончайте его! — распорядился Ежов.

Молодые люди обступили Ягоду. Замелькали в воздухе руки, послышался свист стальных прутьев, рассекавших воздух, раздался треск ломаемых костей. По полу покатилась снесенная прутом крышка черепа, оставляя за собой след перемешанных с кровью и мозгом волос.

— Уберите эту падаль! — приказал Ежов.

— А ну, кустари, за работу! — обернулся к Васе Фомину и Тихону Гавриловичу молодой наглец со шпалой в петлице и золотой коронкой во рту.

— Пол потом вымоете! — велел им еще один из юнцов.

Стараясь не смотреть на то, что осталось от Ягоды, пашкины подручные положили тело на носилки. Первым вырвало Васю. За ним вывернуло на изнанку Тихона Гавриловича.

— Тоже мне, работнички! — криво усмехнулся нарком. — Убрать их отсюда! Заменим молодежью — у нее нервы крепкие!

Тело Ягоды положили в машину с надписью «Хлеб», где уже лежали трупы остальных, казненных по делу Бухарина-Рыкова. В рассветном полумраке машина направилась к крематорию.

Наутро пришел приказ о переводе Васи Фомина на работу в Первоуральский политический изолятор. Тихона Гавриловича отправили на пенсию. Пашка был награжден орденом Красной Звезды.

 

Глава 20

Во время процесса по делу Бухарина-Рыкова Пашке пришла идея подключиться к подготовке другого процесса — о заговоре в Красной Армии. У наркома обороны Ворошилова уже давно шла борьба с его первым заместителем — маршалом Тухачевским. Малограмотный Ворошилов отвергал идею новой структуры вооруженных сил, предложенную Тухачевским. Был нарком и противником автоматического оружия, считая его оружием полиции, нужным лишь для разгона демонстрантов. Являлся Климентий Ефремович и противником развития авиации, танковых войск, реактивной артиллерии. Поэтому у армейской молодежи Тухачевский пользовался большим авторитетом, нежели Ворошилов. Наркомом овладела боязнь потерять кресло. Дважды он перемещал Тухачевского из аппарата Народного комиссариата обороны. Дважды его возвращал обратно Сталин, разжигая конфликтную ситуацию между военачальниками и их сторонниками. При этом сам Хозяин долгие годы ненавидел Тухачевского за перебазирование Первой Конной армии на Западный в фронт во время войны с Польшей. Раскол военных на два лагеря входил в планы вождя. Двум враждующим группировкам невозможно было договориться об устранении его от власти. С целью создания прецедента по обвинению в шпионаже и организации заговора Тухачевского отправили в зарубежную поездку. После нее маршала снова удалили из наркомата, назначив командующим непрестижного Приволжского военного округа. В конце мая 1937 года его вызвали в Москву и арестовали по прибытии прямо на вокзале.

— Подключись к следствию! — приказал Пашке Ежов. — Арестованная публика — матерая. Просто так не сдастся. Правда, сейчас мы имеем право применять методы физического воздействия на подследственных Так что не стесняйся!

Жихарев пришел к Радзивиловскому — следователю, занимавшемуся делом Тухачевского.

— Ваши услуги не понадобятся, — нагловато заявил тот. — Ваш маршал, оказывается, совсем не выносит боли! Всего три часа беседы — и он во всем признался.

В углу кабинета на полу сидел совершенно седой человек с заплывшим от синяков лицом.

— Топай сюда, морда! — приказал ему следователь. — Протокол готов, подписывай!

— Почему вы так легко дали показания? — спросил Пашка Тухачевского.

— Все равно убьете! А буду упорствовать — мучить станете…

— Разговорчики! — Радзивиловский схватил маршала за волосы и несколько раз ударил лицом об стол.

Оставляя на бумаге следы крови, Тухачевский подписал протокол. — Увезти! Пусть отдыхает! — вызвал конвой Радзивиловский.

— Что вы с ним делали? Он стал совсем седым? — спросил Жихарев.

— Секрет фирмы! А впрочем, когда его сюда привезли у него седыми были только виски.

Отказались от пашкиной помощи и другие следователи, имевшие право делать с арестованными все, что хотели. Поэтому все оказавшиеся под следствием руководители армии очень быстро дали требуемые от них показания. В качестве компенсации «за моральный ущерб», как выразился Ежов, Пашку пригласили на совещание к Сталину, где докладывался ход следствия.

— Учитывая, что большинство арестованных — евреи, неплохо было бы направить следствие на их разоблачение как прислужников мирового сионизма. Заговор следует признать сионистским, а его целью — установление право-сионистской диктатуры., — предложил Ежов.

— Правильно! Всех евреев надо из вооруженных сил гнать! — поддержал его Ворошилов.

Женатые на еврейках Ежов и Ворошилов, тем не менее, были закоренелыми антисемитами. При первой же возможности они старались удалить евреев с руководящих постов.

— Нет, — возразил им Сталин. — Для сионистских заговоров еще не пришло время. Наш народ питает ненависть к фашизму. Идет война в Испании. Заметьте, — война с фашизмом. Поэтому судить их будем как фашистских агентов! Цель заговора — установление фашистской диктатуры. В этом направлении должно вестись следствие!

На переделку протоколов не потребовалось много времени. Они составлялись так, что можно было выносить обвинения и в фашистском, и в сионистском, и в белогвардейском, и в троцкистом заговорах. Затем всего несколько часов понадобилось для проведения суда. Почти все обвиняемые отказались от показаний, выбитых у них на следствии. Однако председатель суда маршал Блюхер словно оглох, сделав вид, что не слышал отказов. Всех подсудимых приговорили к расстрелу. В драном красноармейском обмундировании их вели в подвал военной коллегии Верховного суда.

— Да здравствует товарищ Сталин! — кричал бывший командарм первого ранга Якир, которого вели под руки дюжие молодцы.

— Может быть, отвезти их во Внутреннюю? — спросил Пашка Ежова.

— Нет! Во Внутренней тюрьме люди работой перегружены. Прикончат этих здесь! А ты не беспокойся — все, что причитается тебе за труды — получишь!

У Пашки сложились странные отношения с наркомом. Он то приближал Жихаерва, то отдалял его. Так во время выборов в Верховный Совет СССР Ежов сам предложил Пашке стать его доверенным лицом. Поехали в город Горький, где баллотировался нарком внутренних дел. Встреча с избирателями проходила в недавно построенном Дворце культуры работников автозавода. В соответствии с инструкцией, Жихарев вошел в здание первым. Войдя, он попытался придержать дверь, державшуюся на тугих пружинах. Рука в перчатке заскользила, дверь вырвалась и ударила по лбу наркома. «Ё… твою мать!» — заверещал полутораметровый Ежов, отброшенный на руки сопровождавших его лиц. Вышли на сцену. Зал, рассчитанный на несколько тысяч человек, встретил наркома овацией. Раскланиваясь с залом и аплодируя самому себе Ежов, цедил сквозь зубы нецензурщину в адрес сидевшего рядом Пашки. Наконец, аплодисменты утихли. Жихарев зачитал биографию наркома и предоставил ему слово. Жуткую картину всеобщего заговора нарисовал тот в своем выступлении.

— Везде и всюду враги. Они есть на каждом заводе, в каждом колхозе, в каждом учреждении. Вы думаете врагов нет здесь? — спросил он, подойдя к краю сцены. — Есть! И их много! Но недолго им гулять по нашей родной советской земле! Всех возьмем!

С этими словами Ежов взметнул вверх свой крохотный кулачок. Овация была ему ответом.

— Да здравствует товарищ Ежов! Даешь ежовые рукавицы для врагов народа! — неслось из зала.

В ту же ночь арестовали всех, кто присутствовал на встрече с наркомом. Пашка же больше месяца не показывался на глаза начальнику.

С первых дней своего руководства Ежов приступил к реорганизации аппарата НКВД.

— Все вы разложены, избалованы высокими чинами, полученными не по заслугам, — заявил он на одном из совещаний. — У нас больше, чем в армии народа, имеющего генеральские звания. С этим будем кончать! Заодно посмотрим: все ли соответствуют имеющимся у них званиям. Не обессудьте, но многим придется расстаться с большим числом ромбов и шпал в петлицах. Враги проникли в органы. Поэтому упорядочивание званий будет производиться одновременно с поголовной проверкой всех наших сотрудников! Мы возьмем всех шпионов и диверсантов, окопавшихся в нашем аппарате!

После этого совещания всем работникам органов вдвое были повышены должностные оклады. Одновременно почти все они были понижены в званиях. Маршальские звезды и по четыре ромба в петлицах сохранили лишь нарком и его ближайшее окружение. Пришлось снять один ромб и Жихареву.

— Все, кто имел по два ромба, их потеряли. Мне, правда, с трудом, удалось убедить Ежова сохранить тебе один ромб, — сказал Пашке Хозяин. — Ты знаешь, что такое органы. Они и меня могут проверить и мне могут отказать!

Несколько иначе представил дело Ежов:

— С большим трудом удалось убедить Хозяина оставить тебе один ромб. Ты знаешь его непреклонность и представляешь, чего мне это стоило!

Одновременно шла проверка работников органов. Это было уничтожение всех неугодных Ежову. Сначала арестовали служивших в аппарате латышей — тех самых бывших латышских стрелков, что перешли на сторону революции. Среди них было немало членов партии с дореволюционным стажем.

— Развели шпионское гнездо! — говорил Пашке один из высоких чинов, которому поручили ведение дела латышей. — Крепкие орешки! Многие еще при царизме тюрьму и каторгу прошли.

— Как же тебе удается такие крепкие орешки столь быстро раскалывать? — поинтересовался Жихарев.

— Так, ведь тюрьма у нас — не царская! Примитивно там работали, в белых перчатках. Не желали господа пачкаться. А мы — народ попроще! Все интеллигентские штучки отбросили. Поэтому и раскрываемость преступлений у нас стопроцентная.

— Поделился бы опытом! — попросил Пашка.

— Попались мне в букинистическом магазине две старинные книжки. Одна — «Средневековые пытки и казни», другая — «Восточные пытки». Пара приемчиков из этих — и дают показания, как миленькие!

Через две недели после этого разговора покончил с собой в камере бывший начальник контрразведки Артузов, которого допрашивали с помощью средневековых пыток. На совещании Ежов рвал и метал:

— М… ки! Это же — главный участник следствия! И ему позволили умереть!

— Артузова допрашивали с применением средневековых пыток. Не наши методы! Его запытали, — вкрадчивым голос сказал майор госбезопасности, заместитель пашкиного знакомого — любителя пыток.

— Вы считаете такие методы нецелесообразными? — впился в него взглядом Ежов.

— Я считаю любые методы целесообразными, товарищ нарком! Но при этом люди не должны гибнуть! Они должны давать показания, а не умирать!

— Ведение дела поручаю вам! — улыбнулся Ежов майору и метнул фиолетовые глазки на любителя букинистической литературы. — А вас я отстраняю от дела! Будете в резерве, пока я не придумаю, что с вами делать!

Закончилось совещание. Все закуривали в приемной наркома.

— Какая же ты сволочь! — выпалил пашкин знакомый майору.

— Ну почему же сволочь? Работать надо! А то сто процентов раскрываемость, сто процентов раскрываемость — а подследственные гибнут! Тоже мне — ударник! — пренебрежительно ответил майор.

— Чувствовал я, что ты и на мое место, и на мою жену метишь. Пары дней мне не хватило, чтобы тебя-гниду уничтожить. Ну, ничего, будет и тебе великий пост!

Вечером Пашку вызвал Ежов.

— Этот молодой человек, — указал нарком на уже знакомого Жихареву майора. — Будет вести дело нашего поклонника средневековья. Вот — ордер на арест. Взять немедленно!

У квартиры любителя старинных книг уже дежурили сотрудники наркомата.

— Все тихо. Никто из квартиры не выходил, — доложил старший из наблюдателей.

Однако никто не открыл дверь, когда группа Жихарева, стала звонить. Пришлось прибегнуть к помощи отмычки и щипцов, которыми перекусили цепочку. С оружием наготове оперативники вошли в квартиру. В спальне на кровати из карельской березы лежала совершенно голая женщина с простреленной головой. Пашка невольно залюбовался телом покойницы. Такие фигуры он видел в Музее изобразительных искусств у статуй древнегреческих богинь.

— Вот сволочь! — пробормотал майор. — Такую бабу лишить жизни! Ведь спортсменка была, умница, красавица. А этот куркуль, чтобы другим не досталась, убил.

За столом в кабинете сидел пашкин знакомый. Он застрелился из маленького «дамского» пистолета.

— Потому и выстрелов не слышали, что пистолетишко — дамский! — отметил Пашка.

— Мне он его показывал. Говорил, что подарок друзей из Испании, но я думал, что это — зажигалка, — пробормотал майор.

На столе лежала записка: «Все равно, убьете, гады! Люську застрелил, что она вам не досталась!» Рядом с пистолетом на столе лежали книги «Средневековые пытки и казни» и «Восточные пытки».

— Не актируйте эти книги! — попросил майор. — Они пригодятся мне в работе.

— Бери! — разрешил Жихарев.

— Что с этими делать? — кивнул на трупы майор.

— Его хоронить придется, а бабу отдадим в медицинский институт. Хорошее пособие для студентов получится. Не пропадать же такой красоте!

Через пару недель, как было покончено с латышами, брали майора. Увидев входивших в его кабинет Жихарева с оперативниками, тот нервно улыбнулся, в один прыжок достиг окна и сквозь стекла выбросился из него. «А-а-а!» — послышался крик тут же заглушенный шумом транспорта. В верхнем ящике стола Пашка нашел уже знакомые ему книги.

— Не хотел, чтобы эти пособия использовали на нем. Потому и с восьмого этажа предпочел выброситься, — констатировал Ежов, просмотрев переданные Пашкой книги. — Надо бы их распространить среди следователей…

— Эти книги никому счастья не приносят, — заметил Жихарев.

— А нам счастье и удача не нужны! Нам работать надо! — отрезал нарком.

Все сильнее раскручивалась пружина репрессий в органах. Вести дело арестованного начальника управления или отдела поручали его первому заместителю, которого назначали на освободившееся место. Разумеется, преемник делал все, чтобы добиться от бывшего начальника признания в преступлениях, караемых смертью. Через некоторое время арестовывали и этого руководителя, и уже его дело поручали вести его вчерашнему заму. Пять раз проходили такие изменения в органах накануне войны. Такая же система была введена в армии, промышленности, науке и культуре. Только там преемник не вел лично дело бывшего начальника, а курировал ход следствия. Одновременно с латышами репрессии обрушились на эстонцев, литовцев, поляков. Хотя наряду с ними бросались в тюрьмы представители других больших и малых народов, этих уничтожали поголовно.

— Если они не шпионы сейчас — станут шпионами в будущем! Зачем нам потенциальные враги? — ответил Хозяин на предложение Ежова установить процент арестов среди прибалтов и поляков. — Никаких процентов! Пока на их родине существуют буржуазные режимы, вся эта шантрапа должна находиться за Уралом!

Тем не менее, идея процентов Сталину понравилась. Начали устанавливаться планы по арестам: годовые, квартальные, месячные. Разрабатывались планы по арестам немецких, английских, японских и прочих шпионов, троцкистов, правых уклонистов, вредителей. Судам спускались сверху планы по вынесению смертных приговоров, двадцатилетних и прочих сроков заключения. Везло тем, кто попадал в суд в конце месяца. К этому времени план по расстрелам, как правило, был уже выполнен, и подсудимые приговаривались к заключению. Тоже самое происходило в Особых совещаниях — судебных органах с быстрой процедурой рассмотрения дел. Там дело рассматривалось без подсудимого, а подчас — и прокурора. Однако вскоре нашли лазейку для перевыполнения плана по расстрелам — начали осуждать на десять лет без права переписки. Эту категорию осужденных уничтожали или сразу же после вынесения приговоров, или же помещали в лагерь, где людей расстреливали или забивали насмерть, когда такое решение принимала администрация.

Попал было под арест и пенсионер Тихон Гаврилович.

— Три дня просидел, — рассказывал он зашедшему проведать Пашке. — На четвертый вывели меня из районного отдела, дали в зубы и говорят: «Молись, дед, богу, что мы план по арестам в этом месяце выполнили!» Ну чем не царский режим?!» Разговор под выпивку шел в коморке Тихона Гавриловича.

— Четыре комнаты в квартире, а жильцов — только я, да старушка-пенсионерка. Раньше, в восемнадцатом, когда мы въехали, жизнь здесь кипела. А теперь всех пересажали! — рассказал старик.

Тоже самое творилось и в пашкиной квартире в Большом Комсомольском переулке. Поначалу квартира, в доме, специально построенном для сотрудников НКВД, была шумной и многолюдной. Затем двое из троих пашкиных соседей пропали. Семьи их выселили. Дольше всех задержалась семья следователя Ивашова. Но в один прекрасный день (вернее — ночь) увезли и его. Жену с детьми вышвырнули в подвал на улице Герцена. Правда, подселяли пару сотрудников, переведенных в Москву из областных управлений, но и они быстро исчезли.

— Бери всю квартиру себе! Тебе по чину положено! — разрешил Пашке начальник хозяйственного управления НКВД.

Так и жил Жихарев один в четырех комнатах, обставив их мебелью из красного дерева и карельской березы, купленной в комиссионных магазинах по продаже конфискованных вещей врагов народа. Ну а в немногие свободные часы Пашка встречался с Тихоном Гавриловичем — за стариком нужен был глаз, да глаз. Слишком много он знал. Попадись где-нибудь, начни рассказывать лишнее — пришел бы конец и Жихареву и Васе Фомину. Поэтому каждый месяц Пашка старался бывать у старика. Он сожалел. Что Ежов услал из Москвы Васю, лишив тем самым Жихарева возможности контролировать слова и действия Фомина. Успокаивало лишь то, что Вася командовал политическим изолятором, лагерное начальство подвергалось репрессиям редко.

— Как ты теперь живешь, Гаврилыч? По паркам гуляешь или подрабатываешь к пенсии где-нибудь? — спросил Пашка, разливая по стаканам водку.

— Подрабатываю, Паша. Нанялся в морг, принимаю и выдаю родственникам покойничков. Мне без трупов никак нельзя! Привык я к ним за двадцать лет! Только в наш морг, во Внутренней я не пошел — уж больно там жмурики страшные, да изуродованные, — приняв полстакана водки старик сразу же захмелел.

— Что-то ты, Гаврилыч, быстро косеешь! Годы сказываются или не пил давно?

— Что ты, Паша! Наоборот каждый день принимать приходится. Спирту полно! Да и родственники покойных кто четвертинку поднесет, кто деньжат подкинет.

Это сообщение насторожило Пашку. Он понял, что Тихон Гаврилович спивается, а спившийся человек непредсказуем в своем поведении. Выйдя на кухню, Жихарев нашел пустую четвертинку из-под водки. В шкафчике Гаврилыча он обнаружил бутылку уксусной эссенции. Перелив ее содержимое в тару из-под водки, Пашка вернулся в комнату. Старик спал, раскинувшись на своей железной койке. Только начатая бутылка водки была уже пуста. Еще раз зайдя на кухню, Жихарев залез в шкафчик соседки. Там тоже была уксусная эссенция. Ее он перелил в бутылку, стоявшей в комнате. Затем Пашка тихо покинул квартиру. Две недели спустя он снова наведался к старому товарищу.

— Умер наш Тихон Гаврилович, — сообщила старуха-соседка. — Уксусной эссенцией отравился. Держал ее в таре из-под водки. Верно, перепутал… На Даниловском кладбище его в среду похоронили. Имущество родня из деревни между собой поделила, а в комнату комсомольцы-метростроевцы въехали.

Из комнаты Тихона Гавриловича лихо ударила гармошка.

— Юрка, бля, пей! — хрюкнул сиплый женский голос.

Хохот, повизгивание и гомон донесся из-за двери Гаврилыча.

— Видишь, батюшка, никакого мне покоя на старости лет не стало, — вздохнула бабка.

Добрался Ежов и до евреев в аппарате НКВД.

— Сколько евреев в СССР? Какой процент они составляют от общего числа населения? — спросил он на совещании.

— Двадцать процентов, — ответили ему.

— Вот и у нас в аппарате их должно быть двадцать, нет — десять процентов! Завтра же представьте мне список всех евреев, работающих в наркомате!

Через день евреев в наркомате заметно поубавилось.

— Куда же ребята-евреи делись? — спросил Пашка у проходившего мимо сотрудника Оперативного отдела.

— Как куда? — удивился тот. — Те, кто чином повыше — в камерах своей участи ждут. Кто чином пониже — уже в морге. В одну ночь мы их всех забрали и расстреляли без суда и следствия. Сейчас в Донской, в крематорий жечь повезем. Кстати, мой вам совет — дуйте в наш комиссионный. Дня через три там будут интересные вещи продавать, которые от них остались.

— А семьи?

— Семьи уже в лагеря едут. А жен и родителей начальников завтра в расход пустим.

— Значит и начальников ждет смерть?

— Николай Третий так решил! Но для приличия их немного посудят. Правда, в крематории все равно: с приговором или без приговора туда труп привезли.

В тот же день Пашка узнал, что начали пытать его бывшего начальника Паукера. Он сидел уже довольно давно, но до поры до времени его не допрашивали. Паукер знал слишком много, что могло повредить Хозяину. Но если Ягода был слишком умен, чтобы располагая информацией Паукера помалкивать, то Ежов этим качеством не отличался.

— Для меня было бы большой честью вести дело Паукера, — сказал Жихарев наркому.

— Ты что в начальники управления захотел? Не пришла еще твоя очередь! Это дело поручено его бывшему заместителю Гулько. Он теперь начальник — он должен вести дело! Жаль, что он тоже — еврей. Поэтому щадит Паукера: пока ему только морду бьет. Будешь у Гулько подручным. Действуй по книгам, что ты мне передал. Их копии у тебя есть.

Пашка попытался воздействовать на решение наркома через Сталина.

— Хорошо, что он не допустил тебя к этому делу. Ни сам Паукер, ни его показания не нужны! — прозвучал приговор Хозяина.

Вернувшись от вождя Пашка пошел к Гулько. Тот отрабатывал боксерские приемы на загнанном в угол Паукере. С приходом Жихарева удары стали чаще и сильнее. «Ух-ух-ух!» — задергался словно марионетка Паукер. Глухо звучали удары, капельки пота выступили на лысине Гулько. Наконец, Паукер свалился на пол.

— Приведи его в чувства, а я пойду гимнастерку сменю! — велел Гулько Пашке.

Склонившись над Паукером, Пашка поднес к его руке автоматический карандаш, в который вместо графитового грифеля была вмонтирована натертая ядом игла. Несколько раз уколов подследственного, Жихарев поднес к его носу нашатырный спирт. Паукер открыл глаза, его лицо выражало недоумение растерянность. Выглядел растерянным и переодевшийся Гулько. В это время в кабинет вошли молодые люди, знакомые Пашке по казни Ягоды. Их возглавлял наглец с золотой коронкой. Теперь в его петлицах было уже по две шпалы.

— Нарком велел подключиться нам к следствию. Допрашивать будем здесь! — объявил он с порога.

— Поедем на ближнюю дачу! — обратился к Гулько Жихарев, которому сама судьба послала молодых хамов. — Есть вопросы по организации охраны генсека.

— Что, падла, икру с осетриной жрал, думал: так и дальше будет? — услышал Пашка, выходя из кабинета.

— Товарищи! Гулько! Жихарев! — закричал Паукер.

— Тамбовский волк — тебе товарищ! — двинул фиксатый Паукера табуреткой по голове.

Через три часа Гулько и Жихарев вернулись со сталинской дачи. По кабинету Гулько метались молодые люди.

— Вставай! Вставай, сука! — тряс фиксатый уже бездыханное тело Паукера.

— Как он встанет, когда он уже мертв? Кровоизлияние в мозг, разбитая вдребезги печень, разрывы сердца. Все это видно по лицу — не надо даже вскрытия производить! — объявил Пашка.

— Да, молодые люди, — громадный брак в вашей работе. Перестарались, — размышляя вслух, произнес Гулько.

— Сдайте оружие! — приказал Жихарев фиксатому.

Молодые люди немедленно вывернули руки своему бывшему начальнику, защелкнули на них наручники. Содрали кобуру с наганом, выудили из заднего кармана браунинг. Кто-то тут же поставил фиксатому синяк под глазом. Молодой наглец, велевший Тихону Гавриловичу во время казни Ягоды мыть пол, усадил фиксатого на стул и спорол петлицы с его гимнастерки. «И фикса тебе, гад, не положена!» — прорычал он, доставая отвертку. Глянув на стол, наглец взял бюст Дзержинского и, приставив отвертку к золотой коронке, стукнул по ней.

— Товарищи! Гулько! Жихарев! — повалился в ноги фиксатый, плюясь кровью.

— Тамбовский волк — тебе товарищ! — пинками погнали из кабинета молодые люди своего бывшего начальника.

— Я буду ходатайствовать перед товарищем Ежовым о поручении вам этого дела, — улыбнулся Гулько молодому наглецу, покосившись на выбитую коронку. — А пока составьте протокол изъятия оружия и ценностей.

— И это надо убрать! — кивнул Гулько в сторону мертвого Паукера.

 

Глава 21

Атмосфера страха охватывала страну. Безотказно работала машина подавления. Каждую ночь тысячи людей отправлялись за решетку. Каждый день тысячи людей пополняли лагеря. Каждый день сотни людей расстреливались или уничтожались другими способами. Главный удар наносился по старым членам партии. Они могли знать что-то компрометировавшее Хозяина и его приспешников. Они на правах старых товарищей протестовали против репрессий, против диктатуры. Поэтому в тот период Сталин выдвинул лозунг: «Кто не с нами — тот против нас!» В созданном Наркомате партийного контроля фабриковались материалы по исключениям из партии, за которыми следовали передачи дел в следственные органы. Нарком народного контроля Шкирятов, которого сразу же прозвали Малютой Шкирятовым по аналогии с подручным Ивана Грозного — Малютой Скуратовым, еженедельно ездил к Хозяину для утверждения списков исключенных из ВКП (б) — ветеранов партии, партийных и хозяйственных руководителей, военных. Казалось, не было такого коммуниста, под которого Наркомат партийного контроля не сумел бы подвести идеологическую базу для исключения из партии. В этой обстановке награждение, повышение в должности не приносило радости: все знали, что сразу за ним же может последовать арест. Наряду с доносами, написанными по идейным соображениям, писались доносы из зависти и желания отомстить. Страх царил не только в народе — он царил даже в Кремле.

Разоткровенничавшийся однажды Ворошилов показал Пашке, как перепланировали его квартиру в Кремле.

— Хочешь знать, где моя спальня? Смотри! — с этими словами нарком нажал на одну из книг в большом стеллаже.

Стеллаж отъехал и сквозь проем нарком с гостем вошли в спальню.

— Но это — еще не все! Вот подарок балтийских моряков, — указал Ворошилов на веревочную лестницу, прикрепленную к подоконнику. — В случае чего можно спуститься на кремлевскую стену.

Боялся всего и Сталин. Он не верил даже своим приспешникам, не раз доказывавшим ему преданность. Почти у всех них родственники были арестованы и содержались в тюрьмах в качестве заложников. Как-то в присутствии Пашки в кабинет Хозяина на коленях вполз его секретарь Поскребышев. Не говоря ни слова, он обнял ноги вождя, с мольбой заглядывая в лицо.

— Нет! Не проси! — ответил Сталин на немую просьбу. — Мы найдем тебе новую жену — русскую! А пока подай нам чаю!

Поскребышев как побитая собака выполз из кабинета.

— Вот какая у человека неприятность — жена врагом народа оказалась, — сказал вождь Пашке. — Всегда я говорил, что незачем на еврейках жениться. Уж больно ненадежная эта народность! Кто они? Люди без родины! А для таких людей нет ничего святого. Правда, мы скоро организуем для них автономную область. Там они обретут родину. Да, Жихарев, ты чай проверь, когда его Поскребышев принесет!

Поскребышев принес чай. Пашка быстро сделал анализ и доложил, что можно пить.

— Говорят, красивая жена у Поскребышева, — продолжал разглагольствовать Хозяин. — А ты почему не женишься? Пора бы!

— Не нашел еще избранницу, товарищ Сталин! — ответил Пашка, а сам подумал: «Чтобы ее как жену Поскребышева забрали, а потом использовали ее показания против меня?»

— Ничего, Жихарев! Женим Поскребышева и тебе жену подберем.

Вошел Поскребышев забрать пустые стаканы. Он молча положил перед Сталиным лист бумаги.

— Что это? — спросил генсек.

— Отказ от жены и требование скорейшего развода с ней.

— Молодец! Только зачем мне это показываешь? Ты лучше Ежову покажи! Органы ведь и меня проверить могут! И мне могут отказать! Об этом я всем твержу! А то приходил на днях Калиныч — у него тоже жену забрали… А что я могу?

— Так вот какая идея насчет евреев, — обратился к Пашке вождь, когда за Поскребышевым закрылась деверь. — Есть у нас под Хабаровском городишко Облучье. Там будем создавать область. Даже названия новых городов придумали: Биробиджан, Биракан. Бывал в тех краях?

— Бывал, товарищ Сталин! Места гнилые — болотистая котловина, а кругом горы. Ветров практически нет. В таких местах эпидемии быстро распространяются. Сам климат ведет к повальным заболеваниям ревматизмом, туберкулезом, другими болезнями легких.

— Вот пусть и позаботятся о себе! Все врачи-евреи там будут. Вообще всех евреев туда отправим. Будут жить компактно, в своей автономной области. А то после революции расползлись по всей стране. Народ баламутят: всем недовольны, все критикуют!

— Товарищ Сталин! Евреи — народ высокой культуры. Не подорвем ли мы их переселением науку и культуру в центре?

— Пусть они несут культуру бурятам и эвенкам! Их надо цивилизовать! А русский народ и так достаточно культурен.

Не минули репрессии и пашкину семью, точнее — то, что от нее осталось.

— Жаль, дядя твой Федор Лукич в тридцать втором году по пьяному делу попал под трамвай. А то и его бы взяли! — с удовольствием сказал Ежов Пашке, объявляя ему об аресте матери.

Из ее редких писем Жихарев знал, что дядя в период нэпа все-таки открыл лавочку. Какое-то время он процветал. Женился на молодой нэпманше (старая жена-сестра пашкиной матери умерла от голода во время гражданской войны). Дядя успешно боролся с налогами, которые ежегодно становились все больше. Наконец, в 1931 году всех предпринимателей-нэпманов арестовали по указанию Кирова. Год без суда и следствия отсидел дядя на Соловках. Вернувшись, он нашел свое дело разоренным, а в постели жены — молодого инженера, выпускника Политехнического института. Дал инженер дяде пинка, спустив Лукича с лестницы. Пошел дядя к пашикной матери, но она его даже на порог не пустила. Нигде Федора Лукича не брали на работу. Приткнулся он в артель, собиравшую кости и сдававшую их на Ленинградский фарфоровый завод. На дядино счастье из Ленинграда высылали дворян и ему дали коморку в коммунальной квартире. Запил дядя, когда появились деньги, и погиб под колесами трамвая. Теперь забрали мать.

Пашка съездил на день в Ленинград, встретился со своим первым учителем Разуваевым. Тот стал начальником спецчасти городского уголовного розыска.

— Хорошо твоя мать сидит! — ответил Разуваев на пашкин вопрос о судьбе матери. — Окна камеры выходят на южную сторону. Кормят ее хорошо. Она и раньше была секретным сотрудником. Теперь в Крестах этой работой промышляет. Ох и лярва же твоя мать, Паша! Сколько народа через нее сидит! Скольких она под расстрел подвела! Я-то знаю: уже несколько лет как член бюро райкома этими делами занимаюсь.

— А как товарищ Эткин? — попытался перевести Пашка неприятный разговор.

— На Соловках твой Эткин! Сделали его, было, начальником уголовного розыска. Потом, после смерти Кирова в НКВД перевели. А теперь сидит. Оттуда многие сидят. Нас — розыск — мало трогают. Мы нужны для борьбы с уголовниками. А тех — постоянно! Когда нам нужно от кого-нибудь избавиться — мы его в госбезопасность переводим.

Имея личное разрешение Ежова, Пашка встретился с матерью. Принес ей зефир в шоколаде и и мармелад. Мать вышла в шерстяном английском костюме, добротных туфлях на низком каблуке.

— Как сижу, спрашиваешь? Хорошо сижу! — ответила она на вопрос сына.

— Да, вижу, одета ты хорошо. Камера, слышал, на солнечную сторону.

— В таких шмотках, как сейчас, я никогда не ходила. Подкармливают не то, что ты — зефир принес! Меня шоколадом и трюфелями с грильяжем потчуют! Бывает, и осетринки принесут. Вот как меня здесь уважают! Дома я так не жила! Здесь на всем готовом — коммунизм!

— Соседки по камере не очень мешают?

— Что ты! Я уже шесть партий пережила! А кто мешает — живо сообщу, куда следует, и в карцер ее — окаянную! Деньков через пять выходит как шелковая. Нет, Пашка, здесь хорошо! А ты, когда в следующий раз придешь — этого говна не неси! И крабов не неси — дрянь! Возьми икорочки, и выпить прихвати. Скучно без вина! Барахла не надо! Мне с расстрелянных и умерших, видишь, что перепадает? К отцу на могилку зайди! Я уж два года не была: дела все!

Вернувшись из Ленинграда, Пашка доложил о поездке Ежову.

— Дети за родителей не отвечают, — ухмыльнулся нарком. — Ты бы мог отказаться от матери, но Хозяин таких отказов не любит. Раз в год я тебе разрешу свидания с ней. А пока подключись к делу Косарева!

Александр Косарев был одним из создателей комсомола и его генеральным секретарем. Хозяину нравились его вера в светлые идеалы и безоговорочная вера в непогрешимость вождя. Именно Косаревым молодежь была воспитана в духе преклонения перед Сталиным, в духе готовности, не задумываясь, отдать жизнь во имя поставленных партией задач. Однако со временем Косарев и его окружение уверовали в собственную непогрешимость. Функционерам из ЦК комсомола, когда они приезжали в провинцию, устраивались встречи и приемы, до которых далеко было царским. Это начало раздражать местных партократов. Сталину посыпались жалобы, что аппарат ЦК комсомола разложился, что молодые люди не по годам и заслугам одариваются материальными благами и правительственными наградами. Эти доносы подогревал Ежов, ненавидевший, когда кто-то начинал выделяться, оказывался рядом с вождем. Поначалу Сталин посмеивался: «Для кого же боролись за светлое будущее, если не для молодежи? Они — молодые, им больше надо, чем нам — старикам». Потом с раздражением прикрикнул на партаппаратчиков: «Косарева в обиду не дам!» Однако когда в дело вмешался Ежов со своими материалами, Хозяин приказал арестовать весь секретариат ЦК комсомола.

Косарева брал лично нарком внутренних дел. Арест произвели после банкета, на котором Сталин произнес тост за Косарева, сказав при этом: «Предашь — убью!» Через несколько часов после этого оперативная группа приехала на дачу Косарева. Остановили машины метрах в пятидесяти от нее. «Охрана снята еще вечером», — доложил наркому комендант дачного поселка. Чекисты разулись на веранде и, открыв отмычкой дверь, прошли в дом. Осторожно поднялись на второй этаж. В это время скрипнула половица.

— Саша, кажется, в доме кто-то ходит, — услышали чекисты женский голос.

— Спи, родная! Тебе показалось, — ответил Косарев.

Осторожно надавил на дверь один из оперативников. Мягко ступая, в спальню вошел Ежов.

— Гражданин Косарев! Вы арестованы! — рявкнул он.

Косарев и его жена были ошеломлены и надолго лишились дара речи. В время обыска в бумагах Косарева не нашли ничего компрометировавшего. На первом этаже чекистам повезло. Один из ящиков буфета был заполнен оружием. Вальтеры, браунинги, маузер, наганы, бульдоги, пистолеты систем, неизвестных чекистам лежали в нем.

— Вот и доказательства вашей заговорщицкой деятельности! Откуда у вас это оружие? При каких обстоятельствах оно к вам попало? — потирал ручонки Ежов.

— Мне никто не передавал оружие. Я его коллекционирую. Некоторые пистолеты я изготовил сам.

— Для чего? Чтобы стрелять в товарища Сталина? Добровольные признания, гражданин Косарев, будут учтены судом!

— Что вы! Я предан товарищу Сталину! Для меня товарищ Сталин и победа социализма — одно целое!

— Что же, гражданин Косарев, — не хотите отвечать здесь — ответите в другом месте! Улики против вас неопровержимы!

Сутки допрашивали Косарева, не давая ему спать. Ни на один из вопросов Ежов, лично ведший дело, не получил ответа, который бы его удовлетворил.

— Дайте ему поспать, пока меня не будет в наркомате! Когда он отдохнет и обретет способность чувствовать боль, займемся с ним снова! Только тогда уже будут другие методы. Хватит с ним нянчиться! — сказал нарком, уезжая отсыпаться.

Через десять часов свеженький и гладко выбритый Ежов вернулся в наркомат. Он спустился в оборудованный в подвале специальный кабинет. Туда внесли гамбургское пиво. Привели Косарева.

— Гражданин Косарев! — обратился к нему Ежов. — Имеются доказательства, что вы готовили заговор, направленный на установление в стране диктатуры ЦК комсомола. С этой целью вы готовили покушение на товарища Сталина, которое должны были совершить собственноручно. Найденное у вас при обыске большое количество огнестрельного оружия свидетельствует об этом. Заговор разрабатывался разведками Германии и Японии. Кто из работников ЦК комсомола принимал участие в заговоре? Кого вы завербовали в аппарате ЦК ВКП (б)? Кто из военных принимал участие в заговоре? С кем из резидентов названных разведок вы поддерживали связь?

— Эти обвинения чудовищны, гражданин Ежов! — ответил Косарев.

— Не советую вам запираться. Вчера мы вас спрашивали, а сегодня допрашиваем!

— Еще раз говорю вам, что все обвинения — вымысел и провокация! Я предан родине!

— Дайте ему! — велел Ежов, прихлебывая пиво.

К Косареву подошли шесть сотрудников. Выбив из-под него табуретку, нанесли несколько ударов ногами.

— Это тебе, мразь, для начала! — с этими словами краснолицый мужик с хрустом вывернул Косареву руку.

— Сегодня у нас в программе самбисты. Ты столько сделал для пропаганды этого вида спорта! Теперь оружие борьбы против шпионов и диверсантов ты испытаешь на себе!

Краснолицый мужик дал Косареву подсечку. На его место встал другой, бросивший главного комсомольца страны через голову. Затем последовали броски через бедро и колено.

— Нравится самбо? — ухмыльнулся Ежов.

— Фашисты! Фашисты! — выдохнул Косарев.

Молодцы схватили его за руки и за ноги, несколько раз швырнули спиной об пол. Затем Ежов приказал подвести подследственного к столу. Держась за позвоночник, тот враскорячку подошел к столу. Когда он садился на табуретку, сотрудник выбил ее из-под комсомольца. Он ударился разбитым позвоночником о каменный пол.

— Подонки! Вы не меня — вы советскую власть убиваете! — закричал он.

— Дайте ему по яйцам! — велел Ежов, выпивший уже две бутылки пива.

Низкорослый, ставший импотентом от постоянных психических перегрузок, Ежов ненавидел высоких, статных мужчин. Он постоянно ревновал жену — Евгению Соломоновну, красивую, обаятельную еврейку. Неоднократно устраивал ей скандалы, грязно ругаясь. В таких случаях Евгения Соломоновна сгребала мужа в охапку и швыряла его на кровать. Пьяненький нарком тут же засыпал. Ну, а проспавшись, всеми правдами и неправдами добивался ареста, подозреваемого в любовной связи с женой. С наслаждением Николай Иванович топтал мошонку этого несчастного, стягивал ее ремнем, собственноручно подвешивал за нее. Вот и сейчас, радостно блестя глазами, нарком смотрел, как били между ног Косарева. «Не закрывайся, гад!» — наступил на руки Косареву один из чекистов. Двое других раздвинули ноги комсомольца, сели на них. Краснолицый снова принялся бить по мошонке. Надрывные вопли заполнили кабинет.

— Будешь говорить? — спросил нарком, после того как потерявшего сознание Косарева привели в чувства.

— Не о чем мне с тобой говорить, сволочь! — прохрипел тот.

— Повесьте его за ребро! Пусть висит, пока не даст показания! — приказал Ежов.

Косарева подтащили к подвешенному к потолку стальному крюку, сорвали рубашку и майку. Краснолицый вонзил крюк под ребро подследственного. Закрутили рукоятку лебедки. Косарев, суча ногами повис в воздухе. Все сильнее впивался крюк в тело, разрывая мышцы, ломая ребро.

— Будешь говорить?

— Нет! — стонал из-под потолка Косарев.

— Товарищ нарком! Вас вызывает товарищ Сталин, — доложил вошедший в кабинет помощник.

— Я — к Хозяину, остальные — по местам! Одного оставить здесь! Когда эта тля заговорит — снять и продолжить допрос! — распорядился нарком.

Вернувшись, Ежов направился в свой подвальный кабинет. Краснолицый, оставленный наблюдать за Косаревым, спал, уткнувшись в стол.

— У, курва! — ткнул его Ежов кулаком в затылок. — Две бутылки пива у меня выпил! Снять подследственного!

Вожака молодежи опустили на пол. Он был мертв.

— Николай Иванович! Миленький! — упал на колени краснолицый.

— Падла! — врезал ему ногой по зубам Ежов!

Краснолицего увели, содрав с петлиц знаки различия.

— Надо как-то дело уладить… — нарком вопросительно посмотрел на Жихарева.

— Факсимиле с его росписью есть? — спросил Пашка.

— Да, изъято при обыске на рабочем месте.

Тогда дело простое. Поставим факсимиле под всеми протоколами допросов и передадим их Вышинскому и Ульриху. Они — люди сообразительные. Пойдут нам навстречу.

С фальсифицированными материалами Ежов и Пашка поехали к Ульриху.

— Все хорошо, — просмотрел тот фальшивки. — Везите Косарева!

— Умер Косарев. Нет его! — ответил Ежов.

— Ай-яй-яй! Как же мы его судить будем?

— Не надо суда! Вы только подготовьте необходимые материалы.

— Да… Тяжелое дело… — провел платком по лбу Ульрих. — Но чего не сделаешь для коллег!

На следующий день мертвого Косарева и все материалы следствия привезли в Военную коллегию Верховного суда. Подмахнули подготовленный к спешке протокол судебного заседания. Тело комсомольского вожака вместе с другими телами расстрелянных в машине «Хлеб» поехало в крематорий.

 

Глава 22

Недолго оставалось гулять на свободе и самому Ежову. Во время банкета по случаю награждения сотрудников НКВД орденами он напился. Пьяненький нарком произнес тост:

— Мы должны создать замкнутую секту со строжайшей дисциплиной и безоговорочным, если хотите фанатичным повиновением ее руководству. Мы должны привлечь в эту секту только своих: детей, родню, друзей. Они в любое время должны будут выполнить любой приказ наркома. Прикажут отца с матерью расстрелять — обязаны расстрелять!

Пашка, слушавший эти слова, понял, что Ежов разболтал свой план захвата власти. Сразу же после банкета он поехал к Сталину. «Хозяин, конечно, не подарок. Но этот маньяк вырежет всех. Оставит только работников органов, да и то — половину», — размышлял Жихарев по дороге на кунцевскую дачу вождя.

— Прыткий у нас воробышек, — усмехнулся Сталин, выслушав пашкин донос. — Надо бы ему хорошего первого зама, а то Фриновский ему во всем потакает.

— Георгий! — обернулся генсек к Маленкову. — Где у нас вакансии наркомов?

— В наркомате Речного флота, товарищ Сталин.

— Ежова назначим наркомом Речного флота, по совместительству. Фриновского назначим его первым заместителем с освобождением от должности в НКВД. А на его место поставим Лаврентия Берию — хватит ему в Грузии киснуть. Надо подготовить решение правительства!

В сентябре 1938 года в наркомате появился Берия. Ежов, увлеченный пытками привезенного с Дальнего Востока маршала Блюхера и его соратника по гражданской войне Постышева, поначалу не придал этим перемещениям большого значения. Он настолько уверовал в свою избранность и приближенность к Хозяину, что открыто заявлял: «Для органов слово закон — пустой звук!» Со смехом сказал он это и Блюхеру, когда тот во время допроса стал обвинять наркома в нарушении законности.

— Ах ты, гнида! — побледнел Блюхер. Выходит, я за советскую власть воевал, чтобы такая мразь, как ты жировала?!

С этими словами бывший командующий Дальневосточным фронтом обрушил кулак на физиономию Ежова. Мелькнули в воздухе ножонки наркома, глухо стукнулся он головой об пол. Шестеро телохранителей набросились на Блюхера, замелькали кулаки. Отброшенный ударом ноги помощник Ежова с криком побежал за подмогой. Ввалились еще шестеро охранников. Блюхера скрутили, рвали ему волосы, били ногами по животу. Пашка привел Ежова в чувства. С гаденькой улыбочкой тот подошел к Блюхеру и разрядил в живот маршала пистолет. Агонизировавшего Блюхера унесли умирать в карцер.

На следующий день руководители НКВД были на докладе у Сталина.

— Что это ты, Николай Иванович, как б…, напудрился, — как бы невзначай спросил Берия, явно рассчитывая, что это услышит Сталин.

— И, правда, товарищ Ежов, что-то я раньше у тебя педерастических наклонностей не замечал, — поддержал злую шутку генсек.

— Он, товарищ Сталин, вчера с Блюхером в любви объяснялся, — расплылся в улыбке Берия.

— Ну и до чего договорились?

— Умер Блюхер, покончил с собой, заикаясь, глядя в стол, пролепетал Ежов.

— Я не ослышался, товарищ Ежов? — вмиг стал суровым Сталин.

— Нет, не ослышались, товарищ Сталин. Покончил с собой Блюхер.

— А ты куда смотрел? — повернулся генсек к Берии.

— К сожалению. Товарищ Сталин, меня вообще не допустили к этому делу. Сказали. Что я — новый, неопытный сотрудник.

— Я подумаю. Как наказать вас — засранцев. Идите, работайте! И чтобы ни Постышев, ни Егоров, ни кто-нибудь другой до конца следствия не умерли! Постышевым займись ты, Лаврентий! И к делу бывшего начальника Генштаба Егорова тоже подключись. Ежов в последнее время стал допускать брак в работе.

На Лубянку Ежов и Берия возвращались каждый в своей машине. Жихарев поехал отдельно от них. Пашке стало ясно, насколько нарком недооценил Лаврентия. Ежов даже не подозревал, что ему готовят замену. Не потрудившись поначалу заглянуть в личное дело Берии, Николай Иванович считал того — всего лишь партийным функционером, каких много. Вернувшись из Кремля, Ежов вызвал Берию и Пашку в свой подвальный кабинет. На его столе лежало личное дело Лаврентия. У стола сидел соратник Сталина по гражданской войне бывший начальник Генерального штаба, бывший маршал Егоров. Ежов был во хмелю. Он ударил пятерней по глазам Егоров.

— Ай! — закричал подследственный, схватившись руками за глазницы, из которых потекла кровь.

— Ничего, стеклянные вставят! — икнул Ежов. — Увести! В лазарет его. А теперь с вами-гондонами разговор будет. Ты куда, Берия, садишься? Я тебя садиться не приглашал! Постоишь, князь кавказский! Невелик барин! Ты думаешь, что если когда-то работал в органах, можешь в Москве всех поучать? Я на Егорове поучил тебя, как вести допросы!

— Ты его искалечил, козел противный! — с неожиданной дерзостью ответил Берия.

— Что?! — полезли из орбит глаза у Ежова.

— То, что если так будешь себя вести, х… нюхать станешь и кровью харкать! — хлопнул дверью Лаврентий.

— Арестовать его! — заверещал нарком, швырнув в дверь пустую бутылку. — Что стоишь? Догони, арестуй его!

Пашка с радостью выбежал из кабинет и пошел к Берии.

— Нарком велел вас арестовать, Лаврентий Павлович, — сообщил он новость Берии.

— Будешь арестовывать?

— Думаю, что к Хозяину ехать надо. Нужно прекращать допускаемое Ежовым безобразие. Лавры Хозяина не дают покоя наркому. Не сбросим Ежова сейчас — будет военный переворот.

Пашка думал не столько о благополучии Берии. Сколько о себе. С неделю до этих событий Ежов пригласил его к себе на дачу. Ласково пригревало сентябрьское солнышко. Падали на землю первые желтые листья. Золотилась излучина Москва-реки, открывавшаяся с пригорка, на котором стояла дача наркома. Ежов и Пашка сидели за стоиком перед домом. Лакеи поднесли им коньяк и нехитрую закуску (Ежов не был гурманом). Выпили по стакану коньяка.

— Наш коллега Шкирятов очень любит рассматривать персональные дела моральных разложенцев, — рассказывал, закусывая лимоном Ежов. — Приведут к Шкирятову такого мужика, он начинает расспрашивать: как гуляли, как пили, чем закусывали? И когда разложенец говорит, что закусывал коньяк помидорами, вещает ему наш Малютушка, что коньячок лимончиком закусывать надо. Сдает мужик партбилет и не может понять: за что его из партии исключили? За моральное разложение, или за то что коньяк не тем закусывал? Посмеявшись, Ежов и Жихарев выпили по второй рюмке. Настроение наркома резко изменилось: он опьянел.

— Если бы не Хозяин, я бы тебя — паскуду этой бы рукой шлепнул! — с ненавистью посмотрел он Пашке в глаза. — Думаешь, я забыл тот случай в Горьком? Ну, ничего — рассчитаемся!

— Спасибо за откровенность, Николай Иванович…

— Какой я тебе Николай Иванович? Дворник Николай Иванович?! Я для тебя — нарком внутренних дел! Я для тебя — Хозяин!

— Для хозяина, Николай Иванович, мелко плаваешь — жопа видна!

— Знаю, с каким ты меня Хозяином сравниваешь. Его власть — тоже не вечна. Придет время — из-под земли тебя достану. А пока пошел вон, мразеныш!

Содержание этого разговора Пашка передал Лаврентию, а затем — Сталину.

— Вышинского в Кремль! — приказал тот.

Не прошло и получаса, как явился Генеральный прокурор.

— Совсем разложился Ежов, — объявил Хозяин. — Перестал работать. Мы его дома ищем, нам говорят: «Он — на работе». Ищем на работе, там говорят: «Он дома». Приезжаем домой — он пьяный на кровати валяется. А дело стоит. А враги лезут к нам из-за границы, вербуют здесь своих наемников. Кроме того, нам стало известно, что арестовано много невинных людей. Что будем делать с Ежовым, товарищ Вышинский?

— Думаю, товарищ Сталин, Ежова надо арестовать и разбираться с ним по всей строгости советских законов.

— Правильно думаете, товарищ Вышинский!

— Товарищ Сталин, у меня при себе бланки на арест. Разрешите заполнить?

— Заполняйте, товарищ Вышинский! Арестовывать будешь ты, Жихарев. Сейчас подъедут Молотов с Калининым. Сочиним бумаги об освобождении Ежова от должности наркома внутренних дел. На его место поставим Берию.

Когда Пашка вернулся на Лубянку, Ежова в наркомате уже не было. Жихарев сформировал несколько оперативных групп. Они поехали забирать Фриновского, других заместителей наркома, начальников управлений. За Ежовым отправился сам Жихарев. Дверь ему открыла Евгения Соломоновна.

— Что с ним, Павел? — шепотом спросила она в прихожей. — Приехал из наркомата уже под градусом — и сразу за бутылку схватился!

— Ничего! Сейчас протрезвеет! — бросил ей Пашка.

Ежов сидел в кабинете в одной майке. Подперев голову рукой, он пытался петь какую-то мелодию. Перед ним стояла початая бутылка коньяка.

— Николай Иванович, вас приглашает нарком внутренних дел, — улыбнулся ему Жихарев.

— Какой еще нарком? Я — нарком!

— Уже не ты, а Лаврентий Павлович Берия. Ты, Николай Иванович, — арестованный. В Загородной тюрьме тебя заждались.

Оперативники взяли Ежова под руки и вытряхнули из кресла. В заднем кармане галифе обнаружили вальтер, из которого Ежов застрелил Блюхера. В столе нашли никелированный браунинг. Ежов начал трезветь. В этом помог ему Пашка, выплеснув в лицо арестованного стакан воды.

— Как вы смеете?! Что за хамство?! Вы, что пьяны, Павел?! — закричала Евгения Соломоновна, вошедшая в кабинет.

— Пьян ваш муж — бывший нарком. Мы его забираем, и он должен быть трезвым. Сегодня будет обыск, а завтра съезжайте с квартиры! Уж больно шикарно вы устроились, — бросил ей Пашка.

На Ежова натянули шинель, споров с нее петлицы с маршальскими звездами, и дав по шее, повели в машину.

— Сволочи! Вы даже не дали человеку одеться! — обрела дар речи Евгения Соломоновна.

— В тюрьме ему что-нибудь подберут! — захлопнул дверь Жихарев.

Загородная тюрьма в Марфино была детищем Ежова и отличалась строгостью порядков. В нее заключали наиболее опасных для режима людей. В камерах разрешалось только лежать. Матовые стекла на окнах, убранных в двойные решетки, не позволяли определить: какое время суток на дворе. Находившимся в камерах запрещалось разговаривать друг с другом. Малейшее отклонение от требований администрации приводило в карцер — окрашенный в белый цвет бокс с ослепительным освещением, в котором можно было только стоять. Передачи для находившихся в этой тюрьме не принимались, какие-либо справки об узниках не давались.

В эту тюрьму привезли ее создателя. Берия уже ждал в наркомовском кабинете.

— Ну, что, Николай Иванович, садился — бодрился, срал-срал и упал? — приветствовал Берия Ежова вопросом, который бывший нарком любил задавать арестованным.

Ежов уже протрезвел, но все еще не мог поверить, что за его арестом стоит сам Хозяин.

— Дайте мне позвонить товарищу Сталину! — попытался командовать он.

— Дайте ему по зубам! — велел Лаврентий.

Пашка сделал шаг в сторону Ежова.

— Паша, Пашенька! Неужели ты меня ударишь? — заметался тот.

— Еще как ударю, Николай Иваныч! — осклабился Жихарев и двинул бывшего наркома в челюсть, вложив в удар всю накопившуюся ненависть к еще недавно всесильному временщику.

Ежов пролетел пару метров по воздуху и упал в подставленные руки оперов. Те высоко подбросили Николая Иванович вверх и расступились в стороны. Почти без звука упал легонький Ежов на пол. «Освежите и переоденьте его!» — приказал Лаврентий. На бывшего наркома вылили ведро воды и выволокли из кабинета. За дверью раздались крики. Через несколько минут Николая Ивановича снова ввели в кабинет. Он держался за мошонку. Под левым глазом и на правой щеке узника красовались свежие синяки. Старые красноармейские галифе доходили ему до груди. До колен болтались рукава поношенной гимнастерки. Завершали картину разбитые ботинки сорок пятого размера. Молча выплюнул Ежов выбитые зубы.

— Зубы ему выбил, так он их выплевывать начал, — доложил один из оперов. — Пришлось назад в рот вставить.

— Пусть без зубов ходит, — усмехнулся Берия. — Они ему больше не понадобятся.

— Лаврентий! Я подпишу все — только не бейте! — захныкал Ежов.

— Поумнел Николай? Давно пора! Вот протокол, где ты признаешься в подготовке покушения на жизнь товарища Сталина с целью захвата власти и установления твоей диктатуры.

— Что ты? Я — против товарища Сталина? Это — абсурд!

— Значит, не поумнел. Положите его на лавку и снимите с него ботинки! — приказал Берия.

Ежова положили на лавку лицом вниз. На его ноги сел один из следователей и крепко впился в голени.

— Специально для тебя припас, Николай, — взялся Берия за бамбуковую палку.

Со свистом легла она на пятки Ежову. «И-и-и!» — завизжал подследственный. На двадцать пятом ударе он сдался. Всхлипывая и утирая кулачком слезы, подписал Ежов протокол допроса. С тех пор он подписывал все протоколы, не читая, знал, что участь его предрешена.

Еще более сговорчивым оказался Фриновский. Потребовалось всего пару раз ударить его бруском рифленой резины по пальцам — и он стал давать показания. Без боя сдались почти все приспешники Ежова. Ежедневно истязая людей, они знали, сколь богатый арсенал пыток имеется в распоряжении НКВД. Знали, какие муки причиняют эти пытки, поэтому предпочли оговорить себя и других. Все грехи они сваливали на Ежова. Тот безропотно брал на себя все преступления. От недостатка воздуха он пожелтел, оброс жиденькой черной бороденкой и стал похож на японца. Один только раз Ежов не выдержал.

— Зачем ты людей пытал? — спросил он на очной ставке своего главного подручного Радзивиловского. — Я не давал тебе таких указаний.

— А я знал, что тебе это понравится. Поэтому не только пытал, но и собственноручно расстреливал, — последовал ответ.

Лишь с помощником Ежова по наркомату внутренних дел следователям пришлось повозиться. Это был чрезвычайно упрямый человек с очень тяжелым характером. Кроме Ежова для него не существовало авторитетов. Где бы он не служил, всюду вступал в конфликты с начальством, отказываясь подчас выполнять приказы. Став помощником наркома, он быстро получил два ромба и столько же орденов. Все начальники управлений приползли к нему на поклон. Очень многих погубил этот человек. Настало время, когда в наркомате его стали бояться больше, чем Ежова. Не здравый смысл, а тупое упрямство двигало этим человеком, когда он отказался давать показания. С этим упрямством прошел он многие пытки.

— Знаю. Что мне не жить, но фу-фу из себя сделать я не дам! Я — человек, а вы все — говно, — вися на дыбе, отвечал он на предложения дать показания, и избавиться такой ценой от мучений.

Наконец, Берия решил сам подключиться к допросам этого человека. Велено было принять участие в допросах и Жихареву.

В кабинете наркома в Загородной тюрьме охранники налаживали жаровню. Несколько стальных прутьев лежали на полу. Измученный бывший помощник наркома сидел перед Лаврентием.

— Скушай апельсинчик и будь умницей! Все равно придется говорить, — убеждал его Лаврентий Павлович.

— Все равно говорить не буду и апельсин твой вонючий есть не буду! — отказался тот.

— Не упорствуй! Читал я где-то, как убили в средние века английского короля Эдуарда. Страшная у него смерть была! Неужели ты ее хочешь?

— Читал я об этой смерти в книжонке «Средневековые пытки и казни». Применяли мы все, что там написано ко всякой сволочи. Нравилось мне смотреть, как враги народа под пытками орут и корчатся.

— Будешь упорствовать — применят к тебе…

— Буду! Лучше сдохну под пыткой, но ни на себя, ни на Николая Ивановича клеветать не стану.

— Большую ошибку делаешь. Очень больно будет! Вот и прутики уже раскалились. Берите его! — кивнул Берия подручным.

Преодолев слабое сопротивление подследственного, охранники уложили его на пол. Оголив ягодицы, ввели в задний проход коровий рог. Охранник взял щипцами раскаленный прут и ввел его в рог. Кабинет наполнился запахом горелого мяса. С ревом похожим, на звериный, помощник Ежова потерял сознание. «Приведите его в чувства!» — распорядился Лаврентий.

— Ну, что продолжим? Вот еще новый рог есть… — спросил Берия, крутя в руках новый рог, когда подследственный пришел в себя.

— Ай, нет! Я все подпишу! — застонал тот.

— А вы говорили: «Не дает показаний», — с укором посмотрел сквозь пенсне Лаврентий на свиту следователей. — Зря только человека мучили! Вот мы с Пал Палычем Жихаревым подключились, и человек сразу дал чистосердечные признания, которые учтет суд.

Суд под председательством Ульриха учел все «чистосердечные признания», приговорив Ежова и его приспешников к расстрелу. Казнили в той же Загородной тюрьме.

— Хозяин велел быстро и без излишеств, — сказал Берия, увидев в руках у чинов, пришедших на казнь, стальные прутья и дубинки из самшита.

Ввели Ежова. Ропот чиновников встретил его.

— Мне, мне разрешите, Лаврентий Павлович! — слышались просьбы.

Ежова поставили на колени и зачитали приговор.

— Что же вы, суки, раньше мне зад лизали, а теперь глотки друг другу рвете за то, чтобы меня шлепнуть? — окрысился на чинуш бывший нарком.

— Ты ему честь окажешь! — ткнул Берия пальцев в одного из начальников управлений..

Тот схватил Ежова за волосы и так закрутил их, что приговоренный закрутился вокруг собственной оси. Затем последовал выстрел в затылок. Пуля вышла через правый глаз бывшего наркома и вошла в обшитую матами стену.

— Переверните его мордой вверх! Пусть сообщники видят, что их ждет, — распорядился Берия.

Ввели Фриновского. Увидев тело Ежова, тот отшатнулся, подался назад, закричав: «Не надо!» Двое чинов, слывших раньше друзьями Фриновского, скрутили бывшего первого заместителя наркома, поставили его на колени.

— Не надо! Не надо! — выкрикивал тот.

Выстрел еще одного из чинуш прервал эти вопли.

— Радзивиловского расстреляешь ты, Жихарев! — повернулся Лаврентий к Пашке. — Я слышал, он отказался от твоих услуг, когда вел следствие по делу военных преступников. Теперь он от них не откажется! Радзивиловского поставили на колени. Он пополз от Пашки, оставляя за собой ручеек мочи.

— Да куда же ты, зараза? — догнал его Жихарев и выстрелил в затылок.

Образовалась целая очередь из желавших привести приговор в исполнение. Ими оказались все приглашенные на казнь.

— Не суетитесь! Хватит на всех. Я все рассчитал, — урезонивал бушевавших чинов Берия.

Последним ввели помощника Ежова. «У, курвы!» — окинул он тяжелым взглядом опьяневших от крови чинуш. С рычанием бросилась на него свора начальничков.

— Яйца, яйца ему рви! Коли моргала! — слышалось из образовавшейся человеческой кучи.

Наконец, чины расступились. Изорванная масса плоти лежала на полу.

— Кто по списку? — спросил Лаврентий. — Извини, брат, что в таком виде, но деваться некуда — суд народа!

До рассвета жгли в Донском тела казненных.

— Теперь заедем ко мне, выпьем по стаканчику — и спать! К двенадцати. Чтобы все фотографии были готовы — мне в час Хозяину докладывать, — распорядился Берия.

После всем участникам казни вернули прежние звания. Вернули второй ромб и Пашке.

 

Глава 23

— Время громких политических процессов кончилось, — давал указания Лаврентию Хозяин. — Отныне наши враги должны уничтожаться без лишнего шума. А еще лучше — перетираться в лагерную пыль. Для этого у нас есть условия. Необходимо осваивать богатства Сибири, Дальнего Востока, северных районов Европейской части страны. Кроме того, нам стало известно, что Ежовым и его кликой в тюрьмы брошено много невиновных людей. Разберитесь! Надо установить процент освобожденных. В-первую очередь это должны быть те, кто обращался с письмами в мой адрес. Если это военные — вернуть им звания. Всем выплатить денежную компенсацию за все годы, проведенные под стражей. Всех выпущенных из мест заключения за государственный счет отправить в лучшие санатории страны. Семьям вернуть прежние квартиры и конфискованное имущество. Надо восстановить в правах членов семей. Еще раз подчеркиваю, что поголовной реабилитации нам не надо. Установите процент, который не повлияет на освоение отдаленных районов страны.

— Что будем делать с Егоровым, товарищ Сталин? Его покалечил Ежов. В настоящее время Егоров ослеп.

— Ай-яй-яй! Я только что хотел дать указание о его освобождении. Слепой Егоров нам не нужен. Пусть тихо умрет в тюрьме естественной смертью.

— Товарищ Сталин, только что закончилось следствие по делу Гулько и других бывших работников спецуправления вверенного мне наркомата. Какие будут указания?

— Гулько нам не нужен. С делами неплохо справляется его зам Власик. Бывших руководителей оперативного управления Румянцева и Голубева накажите, но жизнь сохранить! Остальных — расстрелять! Насколько мне известно, в отпуск из Испании прибыл комиссар твоего наркомата Орлов. Он будет председателем суда. Жихарев пусть подключится, а то в этой работе он еще не участвовал. Третьего члена суда подберешь сам, Лаврентий.

— Что делать с женой Ежова, товарищ Сталин? Она призналась в связях с врагами народа, но все время пишет жалобы в ваш адрес и Генеральному прокурору.

— И что она пишет?

— Пишет всякую чушь. Что во время обыска ее изнасиловали, притом неоднократно. Ценные вещи, находившиеся в квартире, оперативники не заактировали, а поделили между собой.

— Я в курсе этой писанины. Ждал, когда ты это сам доложишь. Что касается ценностей, то они должны попадать в карман государства, а не в карман оперативников.

— Есть ваше указание, товарищ Сталин, о выделении процента конфискованного имущества в пользу оперативников.

— Процента, а не всех ценностей, находящихся в жилище арестованных! Так мы до мародерства дойдем, об интересах государства забудем! Ему — в-первую очередь нужны ценности. А что останется — оперативникам, сексотам, прочим заинтересованным лицам. Этих наказать! Перевести в провинцию на укрепление руководства оперативных подразделений. Пусть там промышляют — там народ победнее…

— У нас еще не закончено дело Постышева, товарищ Сталин. Он связан с Блюхером еще по Гражданской войне. А с Косиором — по работе на Украине. Косиора расстреляли еще до меня. Блюхера убил этот придурок Ежов. К Постышеву применялись методы физического воздействия. Он озлоблен.

— То, что Косиор — враг, доказано. С Блюхером, вероятно, допущен перегиб. Попробуй столковаться с Постышевым. Пусть подтвердит, что Косиор, действительно, изменник. Надо, чтобы Постышев подтвердил, что Блюхера арестовали правильно — за работу на японскую и германскую разведки. Даст такие показания — освободим, пошлем на партийную работу в Туркмению или Казахстан. Будет артачиться — передайте дело в Особое Совещание.

— Как быть с Жихаревым? — спросил вдруг Берия. — Засиделся он у нас в исполнителях. Ему бы управление…

— Есть такая должность — чиновник для особых поручений. На Западе есть, у нас при царизме была. Вот и будет Жихарев чиновником для особых поручений: моих и твоих. Официально назначим заместителем начальника управления, а подчиняться он будет мне и тебе. Будет связующим звеном между нами.

— Есть у нас вопрос по Соловецкому лагерю. Мы считаем, что исправительное учреждение сыграло свою роль. Наркомат предлагает перевести заключенных в другие лагеря, согласно их заявкам на рабочую силу. Администрацию и охрану перебросим в другие регионы страны на вакантные должности. На территории лагеря какое-то время будет комендатура для ссыльных, а потом передадим ее какому-нибудь заинтересованному наркомату. Например, наркомату обороны. Пусть создадут там военное училище.

— Почему ты вдруг забеспокоился об этом лагере?

— Бежал оттуда при Ежове один заключенный. Бежал за границу. Ищут его наши разведчики, но пока найти не могут. Опасаемся утечки информации…

— Когда эта информация появится в западной прессе — тогда этот лагерь и ликвидируем. А пока спокойно собери заявки, распредели администрацию по вакансиям. Новых заключенных туда не направляйте. Такое решение примем по этому вопросу.

Вернувшись на Лубянку, Лаврентий собрал своих новых заместителей и начальников управлений. Основные идеи, выдвинутые Сталиным, были доведены до руководства наркомата.

— Арестованы ли родственники Ежова? — спросил Берия у начальника оперативного управления.

— Арестованы все!

— Все ли? А жена Ежова — Евгения Соломоновна?

— С Ежовой неувязочка вышла. Отравилась накануне…

— Дайте шифровки на места, чтобы все родственники Ежова были уничтожены сегодня ночью. Об исполнении доложить завтра к десяти утра. Кто сидит — того к стенке! Кто на свободе — арестовать и к стенке без суда и следствия.

После совещания нарком предложил Пашке поехать в Загородную тюрьму.

— Мне бы, Лаврентий Павлович, поработать с материалами по делу Гулько и других сотрудников наркомата. Завтра суд, а Орлов после Испании в себя приходит. Еще один член суда не назначен. Придется мне помогать Орлову в ведении судебного заседания.

— Спасибо, что напомнил! Завтра к началу суда приедет третий член. А Орлов, действительно, в Архангельском, в санатории коньяком уже неделю лечится. Как бы не пришлось его в скором времени лечить от другой болезни — хронического алкоголизма. Но не беспокойся: в суде он будет трезвым. Ты меня убедил — поработай с материалами!

На следующий день в Лефортовской тюрьме собрался трибунал. Арестованных привезли туда из Загородной тюрьмы, где они содержались до судебного заседания. Выносить приговоры в Лефортово было удобнее — ближе к крематорию. Привели Гулько. За десять минут прокурор зачитал обвинительное заключение.

— Суд удаляется на совещание, — объявил Орлов, с утра мучившийся похмельем.

— А последнее слово? — дернулся Гулько.

— Какое тебе последнее слово? И так хорош будешь!

Зачитали вынесенный самим Сталиным приговор. «Суки!» — попытался бросится на судей Гулько. Но такие выходки были предусмотрены тюремной администрацией. Перед оглашением приговора рядом с подсудимым ставили не двух, а четырех конвоиров, которые пресекали все нежелательные действия осужденного. Гулько скрутили и потащили к выходы.

— В подвал его! Немедленно привести приговор в исполнение! — приказал Орлов. — Давайте следующего!

Ввели бывшего начальника охраны Сталина — Голубева. Он не дал никаких показаний. В деле были только показания свидетелей — таких же бывших сотрудников наркомата, арестованных по делу Гулько.

— Что же такое? Как судить? Нет его собственных признаний вины! Возвращать дело на доследование? Почему не применяли методы физического воздействия? — недоумевал Орлов.

— Методы воздействия применяли, но не в полной мере. Хозяин не велел. Нечего возвращать дело на доследование! Приговор ему определил уже сам товарищ Сталин, — зашептал Пашка на ухо председателю трибунала.

Вновь загнусил прокурор.

— Я не согласен! Это — ложь! — перебил его Голубев.

— Нас это не интересует! Не перебивай прокурора! — прикрикнул на него Орлов.

Вышли на совещания.

— Какие будут предложения? — спросил Орлов.

— Думаю. Что надо дать двадцать лет заключения в лагере, плюс пять лет поражения в правах. Руководство лагерей знает, что не следует уничтожать прибывших с такой формулировкой приговора.

— Ты согласен? Спросили третьего члена суда — бесцветного комиссара второго ранга, недавно переведенного в Москву из провинции.

— Согласен, согласен, — послушно закивал тот головой.

Объявили приговор. Четверо охранников были наготове, ожидая, что Голубев полезет драться. Однако он ограничился поклон и с усмешкой сказал:

— Спасибо!

— Не нас — Хозяина благодари! — икнул Орлов и повернулся к прокурору. — А ты, брат, пять минут — не больше — читай свои заключения!

Остальных осудили быстро. Ту же меру наказания, что и Голубеву, определили Румянцеву — бывшему начальнику оперативного управления НКВД. Всех прочих ждал расстрел.

— Ну как в Лефортово? — спросил Лаврентий, когда Жихарев вернулся в наркомат.

— Румянцев и Голубев свое барахлишко на теплые вещи в общей камере меняют. Остальных уже шлепнули. Ладно, пойдем с Постышевым толковать.

Берия и Пашка спустились в подвальный кабинет наркома. На лавке лежал Постышев. Горбоносый брюнет, каких появилось в аппарате НКВД после перевода Лаврентия, лупил Постышева бамбуковой палкой по пяткам. Берия что-то по-грузински приказал горбоносому. Тот перестал бить Постышева и отвязал его от лавки.

— А теперь пошел вон! — велел парню нарком уже по-русски.

Кряхтя, Постышев сел на лавке, попытался пошевелить пальцами ног, но застонал. Берия протянул ему портсигар.

— Курите, гражданин Постышев. Не пойму я: кто вы такой?

— Коммунист я, гражданин Берия. Коммунист… — затянулся папиросой бывший председатель Совета Народных Комиссаров Украины.

— Если вы коммунист, должны быть честны и откровенны. Должны разоружиться перед партией. Расскажите о ваших отношениях со шпионами Блюхером и Косиором!

— Оба были честными коммунистами. Они никогда не были шпионами!

— А вот Косиор во всем признался и сообщил следствию, что хотел завербовать вас.

— Косиор расстрелян… Применяли к нему те же методы, что и ко мне. Вы под пытками заставили его дать такие показания.

— Аналогичны показания Блюхера.

— Устройте мне очную ставку с ним! Я не верю, что Блюхер мог дать такие показания.

— Экий вы человек, Постышев! Все вам докажи! Может быть, еще и документы представить? Вам говорит нарком внутренних дел — поэтому надо верить!

— Как можно верить наркому пытками вырывающему показания? Как можно верить наркому, швырнувшему в тюрьмы десятки тысяч людей?

— Ну, это было при Ежове! Сейчас мы освобождаем очень многих. Готовы освободить и вас. Но для этого вы должны подтвердить, что Блюхер и Косиор — шпионы! Выбирайте: возвращение к жизни, к работе, к политике или допросы, суд, приговор!

— Значит, вы предлагаете мне сделку с совестью, гражданин Берия?

— О какой совести ты говоришь? — вспыхнул Лаврентий. — Скольких ты сам послал на смерть и в лагеря, когда работал на Украине?

— Да послал, зато гораздо больше вытащил из ваших лап!

— Я даю тебе ночь на размышления! Или подпишешь то, что мы тебе продиктуем и получишь хороший пост в Средней Азии, или тебе будет очень плохо.

— Как бы плохо мне не было, я не опорочу своего доброго имени!

— Это сделаем мы! Кто ты сейчас такой? Враг народа! С этим клеймом и умрешь! И дети, и родственники твои с этим клеймом умрут!

— История меня реабилитирует!

— Хватит дискуссий! Иди, думай!

Постышев категорически отказался дать ложные показания. Его пытали еще полгода. Наконец, Хозяин сказал:

— Хватит! Кончайте с ним!

До 1940 года сидел в тюрьме слепой Егоров. Как-то Берия вспомнил о нем и запретил кормить. В соответствии с указанием Сталина, его бывший соратник умер естественной смертью — от голода.

 

Глава 24

В 1939 году Пашку послали в командировку в Соловецкий лагерь. Беглец, о котором докладывал Хозяину Лаврентий, издал в Англии книгу о порядках на Соловках. В западной прессе поднялся шум. Советское руководство сравнивали с фашистами. Настала пора ликвидировать лагерь. Началось короткое северное лето, когда Жихарев прибыл на Соловки.

— Основная часть работы выполнена. Трудоспособных переправили в другие лагеря. Осталось только 300 человек, на которых не прислали заявки, и столько же больных, инвалидов и слабосильных, не способных выполнять физическую работу, — докладывал Пашке комендант лагеря.

— Что думаешь с ними делать?

— Доходяг в расход вывести. Не знаю, правда, куда трупы девать. В наших условиях — под тонким слоем земли лед и камень — быстро могилы на такое количество покойников не вырыть.

— Я видел старые баржи на территории лагеря. Сколько человек одна баржа может принять на борт? — задал вопрос Жихарев.

— Все 300 и примет. А я об этом не подумал…

— В отсеки, где кингстоны, поместить тех, кто не может двигаться. Положить их так, чтобы не мешали подойти к кингстонам и уйти, когда они будут открыты. Завтра, в десять утра закончить погрузку! В десять ноль пять — выход в море. В одиннадцать ровно откроем кингстоны.

На следующее утро цепочка людей, подгоняемых ударами прикладов и палок, потянулась к баржам. Трудоспособные заключенные вели под руки несли доходяг, тащили их нехитрый скарб. «Скорей! Скорей!» — подгоняли охранники зеков. Возникла заминка: мордастый детина охранник не рассчитал силы и убил корявого как пень старика.

— Что теперь с ним делать?! Куда девать эту падлу?! — хлестал по физиономии детину начальник лагеря.

— Пусть сам труп тащит на баржу! — распорядился Пашка.

Сплевывая кровь с разбитых губ, охранник взвалил на себя покойника и под улюлюканье заключенных потащил по трапу. Мимо Жихарева пронесли изможденного человека, лицо которого показалось Пашке знакомым.

— Кто такой? — кивнул он на узника.

— Могли с ним встречаться. Если служили в Ленинграде. Эткин это. Сначала в угрозыске, потом в ОГПУ работал. Авторитетная личность! — ответил начальник лагеря.

Закончилась погрузка. Старенький буксир повел баржу в море. Улучив свободную минуту, Пашка спустился в трюм. Эткин лежал возле кингстона.

— Не узнаете, Павел Лейбович? — склонился над ним Жихарев.

— Знакомо ваше лицо. Постойте, постойте… Жихарев, Павел! Семнадцатый год. Петроград.

— Так точно!

— Вот каких ты высот достиг, молодец! — глянул Эткин на пашкины петлицы. Куда нас везут?

— Везут вас на Большую землю, в больницу. Сначала подлечат, потом дело будут пересматривать, — соврал Жихарев.

— Зачем пересматривать? — всполошился Эткин.

— Есть установка: кому сроки снизить, кого — вообще освободить.

— Значит, кончился? Неужели кончился этот ад? Неужели больше не будут хватать невинных и гноить их в лагерях? — прокатилась по лицу Эткина слеза радости.

— Время, товарищ комиссар второго ранга, — спустился в трюм охранник.

Пашка посмотрел на часы. Было без одной минуты одиннадцать. На пару с охранником он отвернул кингстон. Струя холодной воды ворвалась в трюм, захлестнула Эткина.

— Павел, Павел! — захлебываясь кричал тот и пытался схватить Жихарева за полу шинели.

Пашка оттолкнул его ногой. Пока он выбирался из трюма, доходяги еще не поняли, что с ними произошло. Крики и вой раздались в трюме, когда над ним уже задраили люк. Из другого трюма выскочил начальник лагеря. За ним появилось из люка лицо избитого утром охранника. Начальник лагеря ударил по нему каблуком. И мордастый полетел в лес тянувшихся вверх изуродованных работой и пытками рук.

— Мордастого зачем утопил? — спросил Пашка, когда перебрались с тонувшей баржи на катер.

— Он очень злопамятный. Со дна морского достал бы меня и посчитался. Да и вас бы разыскал и замочил. Пусть лучше сам мокнет.

— Ладно, сактируешь его. Договорись с врачом, чтобы выписал справку о смерти от диспепсии.

Шум ветра и морских волн не могли заглушить доносившиеся из трюмов крики. Наконец, они стихли, а еще через минуту баржа скрылась под водой, оставив белые буруны на зеленых волнах.

Когда вернулись, начальник лагеря пригласил Пашку отобедать.

— Осетринки нашей, северной, отведайте! А вот — солененький лосось. Грибочки маринованные и соленые! — потчевал Жихарева хозяин.

Подали пельмени из медвежатины и оленины.

— Сам для гостя дорогого отстреливать ездил, — с гордостью объявил начальник лагеря.

Были и архиерейская уха из осетра, и отбивные из дикого кабана, и северные перепелки, жареные в сметане грибы.

— Ох, и засиделись мы! — спохватился вдруг начальник лагеря. — День у нас в это время года, считай, круглые сутки. Вот и досиделись мы до одиннадцати вечера. А гость — с дороги, ему отдохнуть надо! Пойдемте, Пал Палыч, я вас в домик для приезжих провожу.

Прошли по уже пустому поселку для охраны.

— Вот и домик ваш, — указали Пашке на старинное здание.

— Молодец! Хорошо принимаешь, хорошо работаешь. Когда вернусь в Москву, орден «Знак Почета» буду просить для тебя!

— Что «Знак Почета»? Полдеревни, откуда я родом, этот орден имеют, — поскучнел начальник лагеря.

— А чего ты хочешь?

— Мне бы орден Красной Звезды, чтобы все видели, что я — боевой командир, а не доярка или свинарка какая-нибудь. Помогите, Пал Палыч! Я отработаю!

— Ладно, утро вечера мудренее. Нам еще с тремя сотнями зеков разобраться надо. Сейчас давай спать, а завтра посмотрим, потянешь ли ты «звездочку».

С этими словами Пашка вошел в дом. Шторы из кожи плотно закрывали окна.

— Тьфу ты! Темно, как у негра в жопе! — ругнулся Жихарев, задев в темноте за ножку кровати.

— Идите ко мне, гражданин начальник, — почувствовал он легкое дыхание на руке.

— Кто здесь? — спросил Пашка, стараясь нашарить на стене выключатель.

— Я — Соня, ссыльная. Меня всегда зовут, когда кто-то из начальства приезжает.

Наконец, Пашка включил свет. В кровати лежала брюнетка с тонкими чертами лица. Маленькими горячими ручками она принялась гладить руку Жихарева. Сползшая простыня обнажила большую грудь женщины с маленькими сосками.

— Раздевайся, ложись! Только, свет выключи! — прощебетала Соня.

Пашка выключил свет, быстро сбросил обмундирование и, юркнув в постель, принялся целовать грудь брюнетки.

— Откуда будешь? — спросила Соня, гладя Пашку по голове.

— Вообще-то я — командированный, — недоуменно ответил тот.

— Все вы — командированные! Сношать откуда будешь: спереди или сзади?

Жихарев повернул Соню на спину, впился в ее губы, погружая в ссыльную член. Кончили они одновременно. Соня выскользнула из постели и вышла из комнаты. За стеной послышался плеск воды. Через несколько минут Соня вошла в комнату. На ней был китайский шелковый халат с драконами на фоне восточных дворцов. В руках молодка держала поднос, на котором стояла бутылка коньяка, рюмки, тарелки с осетриной и миногами.

— Хочешь выпить? — поставила она поднос на небольшой столик.

Коньяк приятным теплом расползся по пашкиному желудку. Соня легла рядом, положила на его плечо голову. Ее пальчики заскользили по груди и животу Жихарева, пробежали по члену и мошонке.

— О, комиссар, вы снова в полной боевой готовности!

Пашка давно не получал такого удовольствия.

— О-о-о! Как хорошо! — стонала Соня.

Наконец-то, Пашка получил удовольствие, которое ждал двадцать лет.

Утром, выпив кофе с коньяком, Жихарев пошел искать начальника лагеря.

— Наверное, к какой-нибудь ссыльной лярве заглянул, — ответила жена на его вопрос. — Как он меня домогался! Заставил выйти за него замуж. Угрожал, что застрелит меня, а всю мою родню сгноит в лагерях. С хорошими ребятами — моими друзьями — так и поступил. Всех забрали, всех осудили на десять лет без права переписки. А теперь таскается…»

Начальника лагеря Пашка нашел у одной из старых барж. По бледному небритому лицу с огромными кругами под глазами было видно, что тот не спал всю ночь. Его сапоги были красными от крови, по локоть был выпачкан кровью правый рукав гимнастерки.

— Вот, посмотрите! — показал он на трап, ведущий на баржу. — Все три сотни там. Всю ночь расстреливал.

Пашка поднялся на баржу, заглянул в трюм. Он был забит убитыми.

— «Звездочку» ты заслужил. Неужели сам всех перестрелял?

— Сам, без чьей либо помощи!

— Теперь эту баржу хорошо бы в море…

— Буксир уже разводит пары. Топить баржу сами поедете или мне доверите?

— Доверим кому-нибудь из подчиненных. А ты отдыхай! Жена беспокоится, что ты куда-то налево пошел.

— Да ну ее, дуру! И зачем я на ней женился? Сколько сил угробил, чтобы добиться ее — и все зря! Хозяйка она хорошая, ничего не скажешь, но в постели — квашня квашней!

— Ты Соню побереги. Она — ценный кадр.

— Соню мы содержим хорошо. Все для нее. И живет в поселке для охраны, и посылки получает каждый месяц. Продукты и барахло я из ее посылок брать запретил.

— За что она сослана?

— За антисоветскую пропаганду и агитацию. Болтнула где-то лишнее. А ведь студенткой была, в театральном институте училась. Не знаю, каким путем, но легко отделалась — получила только ссылку. Ей недолго: два года осталось. Вытянет!

Вернувшись в Москву, Пашка ходатайствовал перед Берией о награждении начальника лагеря орденом Красной Звезды. Получили ордена и медали и другие сотрудники Соловков.

Не успел Пашка, приехав в Москву, отряхнуть пыль с сапог, а его уже ждало новое задание. Началась Вторая мировая война. Советские войска вступили на территорию разгромленной Германией Польши. Жихареву надлежало выехать в Вильно — теперь уже столицу Виленского края. До 1939 года этот город входил в состав Польши. Теперь там стояли советские части. Хозяин никогда не жаловал поляков. Не случайно незадолго до начала войны он приказал возродить уже подзабытую оперу Глинки «Жизнь за царя». Ей дали новое название «Иван Сусанин». Когда вождя спросили: как поступить в эпилоге с пленными поляками, он ответил: «Поставьте их на колени!»

— Вильно всегда был оплотом польских националистов, — напутствовал Пашку Сталин. — Оттуда родом Пилсудский. Там захоронено его сердце. Местная шляхта и интеллигенция враждебно настроены по отношению к Советской власти. Также настроено большинство рабочих и крестьян польского происхождения. Всех надо выслать в Сибирь. Начнешь с генералов, офицеров и членов их семей. Затем последует очередь капиталистов и помещиков. Одновременно с ними надо начать вывозить профессоров, артистов, учителей, всю интеллигентскую шушеру. Польских рабочих и крестьян пока не трогай! Им следует внушать, что выселяются только представители эксплуататорских классов, а трудящимся бояться нечего. Не трогай и литовцев. Через год вся Литва будет нашей, тогда с ними разберемся.

Жихарев никогда не бывал за границей. Его поразили чистота на улицах и обилие товаров в свободной продаже. Такое разнообразие на прилавках он видел лишь при царизме. По улицам гуляли сытые, хорошо одетые, спокойные люди. Никто не кричал, не ругался, не толкался. Да и зачем было толкаться, когда не было очередей?

В горкоме компартии уже составили списки лиц, подлежавших выселению. В списках Пашка нашел несколько еврейских фамилий.

— Зачем евреев включили? — спросил он у первого секретаря горкома.

— Мы составили на евреев отдельный список. В этом списке на выселение — наиболее богатые евреи. Здесь же есть и литовцы. Зачем нам евреи? Их в Вильнюсе около восьмидесяти тысяч. Пусть живут в своей автономной республике на Дальнем Востоке! Нам они своей религией и своим благосостоянием только мешают работать среди трудящихся.

— Все-таки евреев пока трогать не будем. И литовцев из списка исключи! — настоял Пашка.

Три эшелона стояли на запасных путях вокзала. За ночь две трети польских офицеров и членов их семей были привезены на вокзал. Их особняки и квартиры сразу же разграбили. К моменту пашкиного приезда эшелон с военными уже отправили. Забили эшелон с женщинами и детьми. Жихарева вызвали к телефону в кабинете начальника вокзала. Звонил Берия.

— Произошли изменения. Решено передать Вильно Литве. Поэтому выезжай в Москву. Эвакуируешь всех литовских товарищей, — приказала Лаврентий.

— Как быть с выселением? — спросил Пашка.

— Выселение прекратить!

— Мы уже отправили эшелон с военными. Готов к отправке второй эшелон с их семьями.

— Отправляй и его — встретим! Еще два пустых эшелона уже в Литве. В них погрузишь литовских коммунистов с семьями. Завтра, к полудню Вильно необходимо очистить. В него войдут литовские войска.

Когда Жихарев вернулся на перрон, поезд с семьями польских офицеров уже отошел. Велась погрузка третьего эшелона.

— Гнать их в шею! — велел Пашка конвоирам.

— А с барахлом что делать? — задал вопрос кривоногий капитан госбезопасности.

— Барахло конфисковать! Мы сейчас уезжать будем, а этих велено оставить.

Ничего не понимавших поляков принялись вышвыривать из вагонов. Вырывали из рук чемоданы с корзинками, сдирали украшения с дам.

— Пан, генерал, — обратился к Пашке старый поляк. — Что случилось? Мы только расположились в вагонах, а нас уже гонят.

— Радуйся, дед, что гонят, а не увозят. Расходитесь по домам!

— А как быть с вещами? Панове-солдаты их у нас отобрали…

— Ну, дед, ты даешь! Тебе жизнь подарили, а ты о каком-то барахле сокрушаешься! Иди отсюда, пока цел! Домой иди! — заорал Пашка на старика.

Подбежав к стоявшим в недоумении полякам, дед что-то быстро застрекотал. С минуту постояла толпа, с подозрением глядя то на старика, то на Жихарева. Затем все бросились с перрона. Женщины несли на руках детей. Ребятишки постарше бежали рядом, цепляясь за одежду матерей. В мгновение опустел перрон. Лишь несколько калош и туфель, да брошенный зонтик свидетельствовало о том, что здесь еще несколько минут назад были люди.

— Зря отпустили! — плюнул им вслед первый секретарь горкома.

— Ничего, товарищ Витас. Через год Литва будет советской. Тогда со всеми разберемся: и с поляками, и с литовцами, и се евреями.

На следующий полдень над Вильно поднялся трехцветный литовский флаг, а эшелоны с польскими коммунистами и советскими военными пересекли государственную границу СССР. За операции 1939 года Пашку наградили орденом Трудового Красного Знамени.

— Тебе много пришлось потрудиться в этом году — поэтому и награду за труд получил, — улыбнулся Жихареву Лаврентий.

— Выпустили бы лучше мать из тюрьмы, товарищ нарком.

— Пусть посидит! И ей, и нам, и тебе так спокойнее.

 

Глава 25

В конце 1939 года началась война с Финляндией. Пашку снова вызвал Хозяин.

— Советские войска овладели первым финским населенным пунктом — поселком Териоки. На этой территории формируется демократическое правительство Финляндии. Выедешь туда. В этом правительстве нужен министр внутренних дел.

— Товарищ Сталин, я не знаю финского языка. Да и фамилия у меня русская…

— Имя и фамилия у тебя будут новые — Паоло Тихареви. Вот тебе паспорт, — вклинился в разговор Берия.

— Финский язык тебе не будет нужен. Все члены правительства прекрасно говорят по-русски. Это — наши люди, не один год прожившие в России. Сегодня же поезжай, — развеял пашкины сомнения Сталин.

К трем часам следующего дня Жихарев прибыл в Териоки. Тысячи припорошенных снегом трупов бойцов и командиров окружили полуразрушенный поселок. В уцелевших домах размещали раненых и обмороженных. Не хватало автомобилей и подвод, чтобы вывезти их в Ленинград. Улицы поселка были забиты техникой, вставшей из-за морозов. Шло наступление на Выборг. Не без труда Пашка разыскал здание, в котором разместилось правительство.

— А вот и новый министр внутренних дел! — приветствовал Жихарева Куссинен, старый коммунист, руководитель Коминтерна. — Я знаю вас по работе в Кремле, поэтому рекомендовал вашу кандидатуру на этот пост.

— Пока ехал в поезде, набросал план работы, товарищ председатель совнаркома, — щелкнул каблуками Пашка.

— Работы у вас пока нет: все финское население ушло с отступившими буржуазными войсками. План передайте мне на рассмотрение. Председателем совнаркома меня называть не надо. Я — премьер-министр. И вы — не нарком, а министр внутренних дел. Сейчас идут бои за Выборг, начался прорыв линии Маннергейма. Недалек час, когда Красная Армия вступит в Финляндию. Тогда ваш план будет реализован. Предполагаете ли вы депортацию элементов, нежелательных для новой власти?

— Так точно, товарищ премьер-министр. Учитывая опыт польской кампании, я предлагаю использовать, везущие на позиции боеприпасы, для перевозки выселяемых за пределы Финляндии. Таким образом, мы избежим порожних перевозок в обратном направлении, сумеем оперативно вывезти на Урал наших врагов. Списки на первоочередную депортацию, а также списки на последующее выселение составлять нее будем. Вывезем всех, кто эксплуатировал наемный труд, а заодно и интеллигентов, чтобы воду не мутили. А уже в России разбираться будем: кто за Советскую власть, кто — против.

Пашкиным планам не суждено было исполниться. Финские войска оказали ожесточенное сопротивление. За четыре месяца войны Красная Армия потеряла около ста тысяч убитыми и вдвое больше ранеными и обмороженными. Вооруженные автоматами финские солдаты надолго удерживали наступление советские части. В это время шла эвакуация гражданского населения. Пустыми встречали Красную Армию финские поселки. Пустым оказался и Выборг. Депортировать было некого. Преследовать за уголовные преступления было некого. Обескровленные боями советские войска не смогли прорваться вглубь Финляндии. В марте 1949 года Советский Союз и Финляндия подписали мирный договор. Перешедшая к СССР часть Финляндии была столь ничтожной, что само существование «демократического правительства» стало попросту абсурдным. Поэтому правительство заявило о самороспуске. Куссинен вернулся на работу в Коминтерн. Остальных членов правительства тоже пристроили на теплые места. Жихарев возвратился ко двору Хозяина. Пашке дали третий ромб в петлицу и смехотворную для него правительственную награду — недавно учрежденную медаль «За боевые заслуги».

— Поезжай в Сочи, отдохни! Ты три года не был в отпуске. Дождешься меня там и побудешь со мной во время моего отпуска. Вернешься в конце сентября — октябре, получишь новое задание, напутствовал Жихарева Хозяин, ставший председателем Совета народных комиссаров.

Последний пашкин отпуск, случившийся в 1936 году, начался прекрасно, но имел трагические последствия в Москве. На отдыхе в Крыму он познакомился с прекрасной девушкой по имени Светлана. Она только что окончила медицинский институт, и родители отправили ее отдохнуть перед началом трудовой деятельности. Жихарева пленили чистота и искренность Светланы. Она верила в светлое будущее человечества и высокие идеалы. Пашке нравились ее интеллигентность, культура и начитанность. Но он полюбил Светлану не только за ее прекрасную душу. Прекрасны были лицо и тело девушки. Свежестью веяло от ее волос, губ, кожи. Легкими движениями она порхала среди скал и волн. Как весенняя капель звенел ее ласковый голос. Нежное чувство, ранее незнакомое Пашке, охватило его. Светлана быстро ответила Жихареву взаимностью. К чести Пашки, он каждую свободную минуту работал над собой: много читал, ходил по музеям посещал оперу, не пропускал ни одной театральной премьеры. Помогли Жихареву и постоянные занятия спортом. Светлана стала приобщать его к альпинизму, к которому девушку приохотил отец — профессор медицинского института. Совпали и профессиональные интересы пары — оба имели дипломы врачей. Правда, комиссар не говорил, чем он конкретно занимается, представился, как врач одной из военных частей. Пашка понял, что к нему пришла любовь. Открылась в любви к нему и Светлана. Однако дальше поцелуев возлюбленные не шли. Они договорились встретиться на следующий день по приезду в Москву и пойти к родителям в качестве жениха и невесты.

Купленные по случаю габардиновые костюмы Пашка перед отпуском сдал в химчистку. Поэтому он одел парадный летний мундир и поспешил на Сретенку, где пара договорилась встретиться. Издали он увидел стоявшую у церкви Светлану. Как мальчишка Пашка бросился к ней, протягивая букет роз. Взглянув на петлицы Жихарева, Светлана отшатнулась:

— Как и ты с ними?

— С кем. Светланка? Я только с тобой, — не понял Пашка настроения невесты.

— Сегодня ночью люди с такими же петлицами арестовали моего отца. Я не могу, не хочу тебя видеть! — побежала Светлана от Жихарева как от прокаженного.

Пашка выкурил папироску и позвонил из телефона-автомата в квартиру Светланы.

— Не звоните мне больше! — прорыдала невеста, услышав голос Жихарева.

— Подожди, Светланка! Надо разобраться! Я сейчас приду!

— Не приходите! Ваши коллеги разберутся! — бросила трубку Светлана.

Через несколько минут Пашка вошел во двор дома на углу улицы Кирова и Чистопрудного бульвара. Там раздавались крики. Около одного из подъездов постепенно разрасталась кучка людей.

— Что случилось? — спросил Жихарев старика в белом фартуке и дворницкой бляхой на груди.

— Девушка из окна сиганула. Аж, с пятого этажа! Папашу ее — профессора — сегодня ночью забрали. Они с дореволюционных времен здесь жили. Папаша всегда бедных бесплатно лечил. А, надо же, врагом оказался! Вот девчонка от переживаний, верно, и выбросилась. Не найдется ли папироски, гражданин начальник?

На асфальте в луже крови лежала Светлана. По сероватой студенистой крошки, рассыпанной вокруг головы, Пашка понял, что все кончено.

С тех пор он не ездил в Крым. С неприятным чувством смотрел Жихарев и на Кавказские горы. В этот раз Пашка взял не только гражданские костюмы, но и форму — повседневную и парадную. Ему предстояло провести три месяца в Сочи, в санатории. Еще три месяца надлежало ему пробыть здесь, но уже на даче Хозяина.

Жихареву выделили отдельный номер в санатории имени Дзержинского. Сухой и солнечный апрель сменил дождливый май. За ним последовал ослепительный июнь. Прогулки по теренкурам среди пальм стали для Пашки редкостью. Теперь он пропадал на пляже. Женщины с искренним интересом рассматривали мощные плечи и торс Жихарева, покрытые бронзовым загаром. С не меньшим любопытством они смотрели на то, что находилось ниже. Пашка закрутил несколько романов с женами начальников областных управлений НКВД. Но эти приключения не доставили ему полного удовлетворения. В постели дамочки являли собой тех же сельских машек и нюшек, коими они были много лет назад. Время и положение не изменили ни их натуры, ни привычек, ни знаний сексуальной жизни. Они учились у Жихарева, а ему от них взять было нечего.

— Вернешься из санатория, мужа поучишь уму-разуму? — спросил он в шутку Марфу Андреевну — статную донскую казачку, жену начальника Ростовского управления.

— Шо вы кажите, Палыч? Мой Аким, если я ему ноги на плечи заброшу, убьет. Он меня никогда так не имел. Зараз почует, чем я на курортах занималась.

Наконец, Пашка нашел нужную ему женщину. Она появилась неожиданно, и появление ее для Жихарева стало громом среди ясного неба. Ира — так звали женщину — и лицом, и фигурой, и ногами была копией покойной Светланы. Только голос ее отличался от светиного сочностью. Ира тоже оказалась врачом, работала в Кремлевской больнице.

— Никогда не была на Кавказе, вот и решила поехать, посмотреть, — щебетала она, возвращаясь с Пашкой из кино в первый вечер их знакомства.

— Откуда такой прекрасный загар, будто год здесь прожили? — восхитился Пашка.

— Несколько дней подряд загорала ранним утром. Пока не загорела, на люди не показывалась.

Жихарев пригласил Иру в свой номер. Коньяк, шампанское, дорогие вина всегда стояли в его шкафчике. Распахнув дверь на балкон, пара раскинулась в креслах. Потекла неторопливая беседа. Говорили, словно старые друзья, не видевшиеся много лет. Ира рассказала, что была замужем. Супруг, казавшийся интересным и щедрым до свадьбы, в браке оказался скупым сухарем, сжигаемым одной страстью — накопительством. Он экономил каждую копейку, скупал антиквариат. Используя близких и дальних знакомых, он устроил Иру на работу в «кремлёвку». Позже выяснилось, что это было нужно для получения доступа в распределители и комиссионные магазины, где за бесценок продавались вещи, конфискованные у врагов народа. За разочарованием духовным быстро последовало разочарование физическое. Супруги расстались быстро и без переживаний. С детства любившая веселую компанию и не привыкшая считать копейки Ира стала мужу обузой и источником лишних трат. Она же приехала на юг, чтобы окончательно сбросить груз четырех лет, прожитых в неудачном замужестве.

Пара вышла на балкон. Ласковый южный ветерок пробегал по листве деревьев, принося с моря запах йода, перемешанный с запахами субтропических цветов. Серебряная луна нариосовала на море четкую дорожку. Ковер звезд в ночном небе раскинулся над парой. Пашка обнял Иру за плечи.

— Как чудесно! Какая красота! — прошептала она, прильнув к Жихареву.

— Иринушка, милая моя Иринушка! — коснулся Пашка губами ее ушка.

— Пашенька, я всю жизнь ждала тебя! — гладила Ирина его волосы.

Жихарев взял женщину на руки и внес в номер.

— Помоги мне раздеться! — попросила она.

Остаток отпуска прошел как сказочном сне. Не было ночи, чтобы пара не встречалась. Нередко Ирина приходила и днем, а в последнюю неделю, вообще переехала в пашкин номер. Кода наступила пара расставания, возлюбленные не покидали номер целые сутки.

— Спасибо тебе, Пашенька! Ты научил меня очень многому. Я не хочу тебя потерять! — ласкала Ира Жихарева, заглядывая в его глаза.

— Ты никогда не потеряешь меня, Иринушка! Через три месяца я вернусь в Москву, и мы поженимся, — прошептал ей Пашка.

Вечером он посадил Иру в московский поезд, а следующим утром встречал бронепоезд Хозяина. В делах и ожидании встречи с любимой незаметно для Пашки пролетели три месяца отпуска вождя. Вернувшись в столицу в сентябре, он позвонил Ире. Встретились в квартире Жихарева. Это была страстная встреча истосковавшихся друг по другу любовников.

— Ой, Пашенька, соседи скандалить не будут, если меня увидят? — спросила Ирина, когда ей понадобилось воспользоваться ванной.

— Соседей здесь нет, родная. Я один во всей квартире. Надеюсь, скоро нас будет двое.

Утром Пашку вызвал Берия.

— Тебя ждет ответственное поручение, — загадочно улыбнулся он.

— Вероятно, Лаврентий Павлович, выселение буржуазных элементов из Прибалтики?

— Нет, обойдутся без тебя: уже накоплен большой опыт этой работы. Тебе надо выехать в Смоленскую область, в поселок Катынь. Всего семь часов езды машиной от Москвы. В этой Катыне находится лагерь для польских офицеров и генералов, вывезенных из Западной Украины и Белоруссии. Сидят там отъявленные реакционеры. Работать не желают, только хлеб даром жрут. Тратить на них народное добро больше не будем. Ты должен за трое суток ликвидировать всю эту шваль. Действуй по-стахановски, работай ударными темпами. Батальон НКВД и армейские строители в твоем распоряжении.

— Сколько поляков сидит в этом лагере, Лаврентий Павлович?

— Тысяч пятнадцать, а может быть, все сорок… Никто точно их не считал.

— Сорок тысяч ликвидировать за три дня? Да тут никакой Стаханов не управится!

— Мы подошли ко второй части задания. Финская кампания показала, что без автоматического оружия никакую современную войну не выиграть. Такое оружие у нас создано. Называться оно будет пистолетом-пулеметом. Тульские оружейники изготовили опытную партию пистолетов-пулеметов. Будем называть их проще — автоматами. Под твоим руководством надо произвести испытание этого нового оружия. Технические вопросы будут решать оружейники. Они уже выехали в Катынь. Ты должен создать им условия для отстрела оружия. Живых мишеней достаточно! Выезжай немедленно! Комиссия специалистов из Наркомата вооружений уже на месте.

— Сколько времени на сборы, товарищ нарком?

— Времени нет. Машина тебя уже ждет. Все необходимое найдешь в Катыне, на даче НКВД.

После бессонной ночи Пашка заснул сразу, а проснулся уже на лесной дорогое под Катынью.

— Где мы, и сколько я спал? — спросил он шофера.

— За поворотом дача НКВД, а спали вы почти семь часов, товарищ комиссар первого ранга.

На даче Жихарева уже ждали представители Наркомата вооружений, а также работники Тульского оружейного завода, привезжие партию автоматов и патронов к ним, медики, командир батальона НКВД, командир саперного батальона. С двумя последними Пашка выехал осмотреть местность. Нашли окруженное лесом поле. Жихарев приказал командиру саперного батальона в суточный срок выкопать в поле рвы, оградить поле колючей проволокой. Командиру батальона НКВД Пашка дал указания, где поставить оцепление, какими партиями, и в каком порядке конвоировать поляков к месту расстрела. Затем, вернувшись на дачу, он провел совещание с оружейниками (члены комиссии и врачи уехали на охоту). Те сказали, что им потребуется не больше ста человек, на которых будут испытываться боевые качества автоматов. По приказу Жихарева начальник лагеря немедленно доставил на дачу сотню поляков. Через несколько минут затрещали выстрелы, произведенные старшинами и сержантами батальона НКВД. Несколькими часами ранее их научили пользоваться новым оружием. Вернулись с охоты увешанные глухарями члены комиссии и врачи. В сопровождении лагерного начальства Пашка и члены комиссии направились к забору, отделявшему дачу от лагеря. Вдоль забора вытянулась шеренга трупов в выцветших мундирах и прохудившихся сапога. Тут же курили младшие командиры, расстрелявшие пленных.

— Ох, бля! Я автоматом веду, а они как снопы валятся!

— А долговязый-то, как Паташон, в фильме подпрыгнул, ногами в воздухе дернул. Кино, да и только! — слышались восхищенные возгласы.

— Как оружие, товарищи младшие командиры? — задал им вопрос председатель комиссии.

— Хорошие оружие! Побольше бы такого! С таким оружием лагеря охранять — полдела! — загалдели сержанты, польщенные вниманием высокого чина.

Врачи склонились над убитыми. Они тоже не скрывали радость, видя мощную убойную силу автоматов. Пашка приказал закопать трупы и отпустил врачей в Москву. Решили, что на следующий день, пока копают рвы, в присутствии членов комиссии расстреляют еще пару сотен поляков. Жихарев связался по телефону с Берией, доложил о ходе выполнения задания. Затем попросил соединить с ириной квартирой. Соседка ответила, что Иры с утра нет дома. Пашка отложил разговор еще на час. Иры снова не оказалось в квартире.

— Да вы не волнуйтесь! У нее какой-то хахаль объявился. Вчера всю ночь дома не ночевала, под утро еле приползла. Наверное, и сегодня у него ночует», — «успокоила» Жихарева соседка.

— Вероятно, в театр пошла. Сегодня в Большом ее любимая опера — «Пиковая дама», подумал Жихаерв, повесив трубку.

На следующий день в присутствии членов комиссии расстреляли еще двести поляков. Во время этой операции учили обращаться с автоматами, всех, кому предстояло расстреливать пленных. Показали, как пользоваться автоматом и Пашке. Уложив с десяток поляков, он пошел прогуляться по лесу. Шел листопад. Стояла теплая золотая осень. Лес желтел от листьев, падавших на пожухшую траву. Попадались грибы и последние осенние цветы. В трех шагах от Пашки шагал младший лейтенант из лагерной охраны. Чуть поодаль двигались шестеро охранников с карабинами.

— Как поляки? Не волнуются? — протянул Жихарев пачку «Герцеговины флор» младшему лейтенанту.

— А что им волноваться, товарищ комиссар первого ранга? — достал папиросу сопровождающий. — Сидят себе тихо. Играют в карты. Кто-то молится. Безобразий от них мало: как-никак — шляхта. У нас и не забалуешь — живо в карцер угодишь. Да и сил у них озоровать нет. С нашего питания они тут же ноги попротягивали.

Вернувшись с прогулки, Жихарев снова позвонил Ире и снова не застал ее. Повторить звонок не удалось. Прибыл командир саперного батальона с докладом о завершении работ. Пришлось собирать совещание и еще раз прокручивать разработанный Пашкой план. Совещание затянулось за полночь, а в шесть утра Жихарева уже будил начальник лагеря. Позавтракав, двинулись к последнему пристанищу поляков. У первого рва была уже построена партия в несколько сотен человек. В пяти шагах от них стояли вооруженные автоматами младшие командиры. По команде Жихарева они открыли огонь. Поляки взмахивали руками и валились в ров.

— Быстрее, чем из пулемета! — вырвалось у Пашки, когда через несколько секунд на краю рва не осталось ни одного человека.

— Товарищ комиссар первого ранга, вторая партия на подходе, — доложил начальник лагеря.

— Выводи!

— Раненых бы дострелять не мешало…

— Не выберется никто. Эта партия упадет на раненых и придавит их. А на этих упадет следующая партия. Так что будете пристреливать раненых только из двух последних партий. Остальные сами подохнут.

Вели и вели польских офицеров и генералов. Вот уже заполнили первый ров. Защелкали одиночные выстрелы наганов. Младшие командиры передали автоматы следующей партии сержантов и старшин. Снова погнали поляков. Не было слышно среди них ни мольб о пощаде, ни проклятий убийцам. Пленные шли, стараясь держать строй как на параде. Ровно становились у края рва, ровными рядами падали в него сметенные очередями. При подходе одной из партий Жихарев почувствовал чей-то взгляд. Лысый полковник, не отрываясь, смотрел на него. Что-то знакомое Пашке было в лице поляка. Жихарев приказал вывести пленника из строя.

— Ну чего вылупился? — спросил Жихарев подогнанного толчками приклада полковника.

— Мне знакомо лицо пана генерала. Не встречались ли мы в двадцатом году? — спросил тот Пашку по-русски.

— Встречались. Я тогда вас расстреливал при отступлении наших войск, — узнал поляка Жихарев. — Только, вы тогда подполковником были.

— Точно! Ваша пуля застряла у меня в черепе. Вот уже двадцать лет мучаюсь головными болями после этого.

— Теперь мучиться не будете. Время у нас достаточно. Патроны экономить на старом знакомом я не собираюсь. Пошли! — указал Жихарев на ров.

Там только что расстреляли партию, в которой привели полковника.

— Дай-ка автомат! — протянул Пашка руку к старшине. — Так, куда, пан полковник, я вам стрелял в двадцатом?

— Сюда пан генерал стрелял, показал рукой полковник на безобразный шрам на затылке.

Приставив к шраму автомат, Жихарев нажал на спусковой крючок. Очередь разнесла на части череп полковника, и он покатился вниз, дернув ногой в позеленевшем от сырости сапоге.

К закату управились. В сумерках рвы засыпали снятые из оцепления бойцы батальона НКВД. Другие разжигали костры — работать предстояло всю ночь.

— Может быть, лучше завтра инженерный батальон вызвать? — спросил начальник областного управления НКВД.

— Не стоит. Об этом деле должно знать как можно меньше людей, — ответил Пашка.

Вернувшись в Москву Жихарев узнал, что Иру арестовали на работе в день его отъезда в Катынь. Пашка пошел к Лаврентию.

— Ты же знаешь, что Коба очень не любит, когда кто-то из его окружения путается с еврейками. А Ира твоя — еврейка! Хозяин давно хочет сам подобрать тебе жену, русскую. Поэтому тискайся пока с кем-нибудь из обслуги дач. За Иру не беспокойся! Сидеть будет хорошо. Пальцем ее никто не тронет — я запретил. Много ей не дадут. Ну а ты будешь ей время от времени посылки с шоколадом посылать, если захочешь. Словом, условия ей будут созданы неплохие. Мы подсчитали, что тебе еще дополнительный отпуск положен. Получи путевку в ХОЗУ, съезди, отдохни. Да совсем забыл! Мы тебя к ордену Ленина представили. Дополнительно включили в указ Президиума Верховного Совета. Удалось втиснуть с деятелями науки и культуры. Через три дня вручение наград. Получай награду, отдыхай, а потом перейдешь в распоряжение только Кобы.

Через три дня в Большом Кремлевском дворце Калинин вручал Пашке орден Ленина.

— Очень приятно снова вручать вам награду! — тряс он бородкой, с опасением поглядывая на Жихарева выцветшими глазками из-под очков.

 

Глава 26

В невеселом расположении духа возвращался Пашка с банкета после награждения. В подъезде его остановил дежурный.

— К вам, товарищ комиссар первого ранга, какой-то человек. Говорит, что ваш родственник», — доложил он.

Со скамеечки рядом с дежурным поднялся высокий осанистый мужчина в зеленом брезентовом плаще. Щурясь, он вглядывался в Пашку.

— Вот каким ты стал, Пал Палыч, — как бы заново узнавая Жихарева произнес он.

— Да и ваш облик мне знаком. Не помню только, где мы встречались.

— Мудрено помнить — после нашей последней встречи более двадцати лет прошло. Кум я ваш — Сидор Кузьмич!

Поднялись в квартиру Жихарева. Пашка достал из холодильного шкафа имевшуюся в доме снедь, поставил на стол бутылку коньяка и бутылку водки.

— Я, Паша, тебя с того дня, когда батя твой отравился, не видел. Искал тебя, всегда верил, что ты в люди выйдешь. Вон, ты каким орлом стал — в генералы вышел! — поохивал кум, закусывая коньяк крабами.

— А какова ваша судьба, Сидор Кузьмич? — поинтересовался Пашка.

— Благодарение Богу, ничего! Отвоевал в Гражданскую и вернулся в Питер. Еще десять лет прослужил военным фельдшером. Начал подумывать о частной практике после выхода в отставку, да тут НЭП и прихлопнули. В Питере тогда такое творилось! Всех деловых людей сгребли в одну ночь и на Соловки отправили. Потом за дворян принялись — всех позабирали. А когда Кирова убили, совсем в городе житья не стало — облавы, обыски, аресты. Понял, что без большого чина жить в городе нельзя. Каждый день на волоске висишь. Не то ляпнул — в момент загребут.

— С большим чином — тоже, — вставил Пашка.

— Так, вот я и говорю, — продолжил кум, опрокинув рюмку. — Жить в городе невозможно, в деревню подаваться надо. Как раз коллективизация закончилась, всех неугодных пересажали, а потому передышка будет. Подался я на родину — в Коломенский район, в деревню Пятидворка. Там мои и твоего отца, Павла Потаповича, корни. Там мы родились, там дружили, оттуда на действительную службу в царскую армию уходили. Служили мы в уланах. В одном полку. Я с детства к медицине пристрастие имел: всегда кого-нибудь лечил: или собак, или товарищам раны обрабатывал. Потому и определили меня в санитарную команду, а после на фельдшера выучили. Батю твоего еще до армии родители «в люди отдали». В Коломне он кормился. Сначала подмастерьем был у слесаря, потом на Механическом заводе работал. Один раз приехали мы на побывку домой. Ох, погуляли! Отец твой мужиков, да парней научил по-улански пить. Руки ему связывали за спиной, а он зубами брал со стола полную бутылку водки и выпивал ее из горлышка. А сколько девок мы перепортили! И в Пятидворке, и в Павлеве, и в Ивановском, и в Колодкино, и в Борисово — всю волость прошли. Там, поди, по сей день наши потомки живут. Когда отпуск кончился, лесами, звериными тропами в Коломну выбирались. Мужики из этих деревень пообещали нам с твоим отцом яйца отрезать. Поэтому, когда кончилась наша служба, не могли мы вернуться домой. Мне-то не надо было, я стал казенным человеком, при жалованье и мундире. А батя твой поначалу даже свое дело завел. Женился на твоей матери, но потом вдруг пропил свой инструмент, и пошла у него жизнь, как у «перекати-поле».

— Сидор Кузьмич, не страшно в родных краях жить? Вдруг кто-то из земляков захочет приговор насчет ваших яиц привести в исполнение? — усмехнулся Жихарев.

— Некому, Паша! Кто в революцию погиб, кого во время коллективизации загребли, кто сам умер. Только их, да наши с твоим отцом дети остались.

— Ну а как в Пятидврокре жизнь?

— У нас-то ничего. Официально в колхозе числимся. Когда сена накосим, когда хлеб поможем убрать. А в основном, как жили прежде, так и теперь живем. Ведем свое хозяйство, охотой, грибами, ягодой промышляем. Я еще пчел держу, (хороший приработок), травы собираю, ну и, конечно, лечу. Да ты бы, Пал Палыч, сам бы приехал и посмотрел. Я, вот, тебе и бумажку с адресом припас.

— В Москве надолго, Сидор Кузьмич?

— Завтра домой собираюсь…

— Махну-ка я завтра с вами? Не возражаете?

К концу следующего дня Пашка и Сидор Кузьмич были в Пятидворке. Деревня, действительно, состояла всего из пяти дворов. Жихареву казалось, что он находится на самом краю света. Дорога упиралась в деревню и кончалась в ней. Бог весть, на сколько километров далее не было никаких населенных пунктов. Только леса, перемежаемые полями, тянулись вглубь России. Лишь два раза в год нарушали покой этих мест люди. Весной, чтобы посеять, да в конце лета, чтобы собрать урожай. Мало кто забредал в пятидворковские места даже из деревни Павлева — последнего оплота цивилизации, находившегося в трех километрах.

Шел отлет птиц на юг. Многочисленные стаи гусей и диких лебедей останавливались на отдых в опустевших серых полях. Тогда Пашка с кумом баловались тушеной гусятиной с яблоками и запеченными целиком лебедями. Били они и уток. Кузьмич коптил их на зиму. Он показал незаурядные способности кулинара.

— Дичь была коньком шеф-повара нашего лейб-гвардии уланского полка. А коптить уток я научился у повара лейб-гвардии Финляндского полка. Мы стояли рядом на позициях в 1916 году, — рассказывал старик.

— Вы, с вашим талантом, многое могли бы достичь даже сейчас, — похвалил Пашка кума.

Тот вздохнул, задумчиво посмотрел на Жихарева и промолчал.

Кроме птицы удалось добыть пару кабанов и лося. Пашка пытался ловить рыбу, но она уже отжировала и почти не клевала. Так пролетел дополнительный отпуск, предоставленный Жихареву Лаврентием. Вернувшись в Москву, Пашка понял, что надолго расстался со свободой. Ему поручили неотлучно находиться при Сталине.

22 июня 1941 года в 4 часа утра на дачу вождя в Кунцево позвонил нарком Военно-морского флота адмирал Кузнецов. Он сообщил, что 10 минут назад румынская береговая артиллерия обстреляла советские военные корабли в устье Дуная. Нарком попросил разрешение открыть ответный огонь. Хозяин бросил трубку, не сказав ни слова. Четвертью часа позже раздался звонок от заместителя начальника Генерального штаба Жукова. Он доложил о нападении немецких войск по всей протяженности советско-германской границы, массированных ударах с воздуха, которым подвергся ряд городов, в том числе Киев. Снова, не дав никаких указаний, Сталин бросил трубку. Он потерял ориентацию и плохо понимал, что происходило вокруг. В 9 часов утра прибыл человек от Берии, сообщивший, что Политбюро собралось в Кремле и ждет генсека. Минут через сорок вождь в сопровождении Жихарева прибыл в Кремль. Вид у членов Политбюро был подавленный. О положении дел на границе доложил Ворошилов.

— Мы считаем, что Германией осуществляется широкомасштабная провокация, поэтому воздержались от каких-либо директив войскам. Считаю целесообразным просить Политбюро об осуждении самоуправства наркома Военно-морского флота Кузнецова, поддавшегося на эту провокацию, и приказавшего кораблям Дунайской флотилии открыть ответный огонь по румынским береговым батареям, — завершил доклад Ворошилов.

— Нет, Клим, это — не провокация. Это — война, — возразил ему Берия.

— Насколько я понимаю, — подвел итог Сталин. — Ответный удар нанесен только на одном участке фронта — в устье Дуная. На остальном протяжении советско-германской границы неприятель вклинился вглубь нашей территории на расстояние до 100 километров. Наши войска оказались не только не готовы к отражению удара, но и не получили никаких указаний о своих действиях. Ты, Клим, многие годы успокаивал меня, что наша армия — самая сильная в мире, что врага будем бить на его территории. Пока бьют нас, на нашей территории! Были ли возведены новые оборонительные рубежи в Прибалтике, Западной Украине и Белоруссии, в Молдавии? Нет! Завершено ли перевооружение дислоцированных вдоль границ частей? Нет! Выпущены ли из лагерей все незаконно репрессированные при Ежове военачальники? Нет! А сколько военных расстреляли? Ты, Лаврентий, представлял мне донесения наших разведчиков из заграницы? Ты докладывал мне, что готовится нападение? Нет! Ты тоже меня успокаивал. А ты, Молотов, став наркомом Иностранных дел, собирал через своих дипломатов информацию о положении дел в Германии и странах гитлеровской коалиции? Нет! А ты, Мехлис, скольких дипломатов и разведчиков исключил из партии и передал в следственные органы за то, что они якобы распространяли слухи о готовящейся войне? Словом, государство, завещанное нам великим Лениным, вы просрали! В таких условиях я снимаю себя ответственность за управление государством и отказываюсь от руководства страной и партией!

С этими словами Хозяин покинул кабинет и возвратился в Кунцево.

Каждый день на протяжении последующей недели он напивался до бесчувствия. Качаясь и бормоча что-то бессвязное, броди он по дому. На люди Пашка его не выпускал: не хотел, чтобы обслуга и охрана видели вождя в таком состоянии. Жихарев опасался, как бы запой не перешел в белую горячку. Могло ускориться и течение психической болезни генсека. Поэтому Жихарев разработал препарат, снижавший срок действия алкоголя.

Наконец, приехал Лаврентий. Он дал сутки на приведение Хозяина в нормальное состояние. Берия сказал, что члены Политбюро рассматривали кандидатуру возможного приемника Сталина. Однако договориться не смогли: никого из них народ не знал. Только Хозяин мог быть знаменем в борьбе с фашизмом. Только его окружал ореол учителя, только ему верили миллионы и миллионы людей.

Пашка принял все меры, и на следующее утро вождь проснулся не только без желания выпить, но и с отвращением к спиртному. На террасе доме его уже ждали члены Политбюро. Первым в кабинет прошел Берия. Он разговаривал с генсеком около часа. Затем позвали остальных приехавших Еще час беседовали все вместе. Потом двери распахнулись, и члены Политбюро с облегчением вышли из кабинета. Вскоре после их отъезда, Сталин отправился в Кремль.

— Лаврентий сказал, что здесь небезопасно оставаться. В Кремле спокойнее. Кроме того, с сегодняшнего дня я — Верховный главнокомандующий и Председатель Государственного Комитета Обороны. Поэтому пока лучше поселиться в Москве — легче осуществлять руководство, — объявил он Пашке.

В хлопотах вокруг вождя у Жихарева прошли лето и сентябрь. Враг, тем временем, развивал наступление. Им была захвачена большая часть европейской территории СССР. Нависла угроза над Москвой. Началась эвакуация государственных учреждений, организаций, предприятий. 14 октября Хозяин отправил Пашку к Лаврентию, сказав, что у того имеется для Жихарева поручение. Берия велел Пашке немедленно ехать в Орел, находившийся под угрозой захвата немцами. В Орловской женской тюрьме сидели жены Тухачевского, Гамарника, Якира и других крупных военачальников, репрессированных в тридцатые годы. Было принято решение о расстреле всех находившихся в тюрьме заключенных.

К вечеру следующего дня Пашка прибыл в Орел. Приданная ему оперативная группа была разношерстной: ее сформировали за несколько часов до выезда. Знакомые Жихареву лица в ней отсутствовали. Группу встретила женщина лет сорока пяти с помятым лицом и золотыми челюстями — начальник политического отделения.

— Где начальник тюрьмы, где начальник политотдела? — спросил Пашка женщину.

— Еще вчера погрузили вещи в грузовик, забрали семьи и рванули в Москву, — услышал Жихарев знакомый голос.

— Таня Воробьева? — начал узнавать Жихарев свою давнюю любовь.

— Она самая! А я так вас сразу узнала. Вы — Павел Жихарев?

— Да — я! Вот и встретились! Но предаваться воспоминаниям нам пока некогда. Читай постановление Особого совещания. Все находящиеся в твоем хозяйстве жены врагов народа должны быть немедленно расстреляны. Сколько их?

— Около четырехсот человек.

— Поднимай своих бойцов! Жен изменников родины выводить партиями во двор. Первыми — Тухачевскую, Гамарник, жен командармов. За ними — кого помельче.

Пинками и дубинками охранницы выгоняли из камер членов семей врагов народа. Собирали их в помещениях первого этажа. Здесь сдирали с приговоренных тряпье, бывшее когда-то одеждой. Во дворе, поигрывая автоматами, ждали члены пашкиной группы. Отсортировали тех, кто должен был принять смерть в первую очередь. Прикрывая наготу руками, женщины подходили к стене и становились лицом к ней. Жихарев с Танькой вышли во двор.

— Которые нас интересовали, все здесь? — обернулся Жихарев к Таньке.

— По спискам, здесь. Сейчас проверю, — побежала она вдоль шеренги, поворачивая за волосы к себе лицом узниц. — Порядок — все здесь!

— Отойди, Таня! Теперь наша очередь, — вскинул автомат Жихарев.

Оружие дернулось у него в руках, раздался треск, зазвенели о камни двора гильзы. Взмахивая руками, женщины тыкались в стену, сползали по ней. Струи крови потели из-под упавших тел.

— Проверить: нет ли среди них живых! — велел Пашка подручным.

Две рослые охранницы опередили их. Цокая подковками сапог по камням, они подбежали к расстрелянным. Всматривались в лица при свете прожекторов. Время от времени взмахивали тяжелые самшитовые дубинки.

— Хорошо стреляете, товарищ комиссар первого ранга, — ухмыльнулась охранница с перманентной завивкой, закуривая «Казбек».

— Зачем же били трупы по головам?

— На всякий случай. Чтобы и нам, и им спокойнее было!

— Топорков! Продолжай! Ты — старший, а мне это дело оформить надо, — кивнул Жихарев полковнику из опергруппы.

В сопровождении Таньки он прошел в помещение. Навстречу им охранницы тащили голосивших и упиравшихся женщин. Сделавшая комплимент Пашке охранница волокла пухлую коротконогую бабенку, лупя ее дубинкой по грудям. Следом на четвереньках ползла совсем молоденькая девчушка, оставляя кровавый след. Ее пинками гнала рослая охранница. Выли построенные в коридорах бабы, стоявшие в лужах мочи.

— Ох, и тяжелый от них дух! — посетовал Пашка, закрывая дверь в Танькин кабинет.

— Потеют от страха, описались, кое-кто еще и дристанул. А убирать нам завтра придется…

— Не придется. Как расстрел закончат, трупы погрузим в машины. Вывезем за город. Я по дороге противотанковый ров присмотрел. Там сожжем. Вы эвакуируетесь с нами. А теперь давай выпьем за встречу! — достал Пашка флягу с коньяком.

— Ой, Пашенька, а у меня спиртик есть и огурчики соленые, — захлопотала Воробьева.

— Как ты жила, Татьяна, эти годы? Я ведь тебя искал…

— Как жила? Сначала на секретной работе была. Что это такое ты знаешь. Потом создали для больших начальников что-то вроде домов терпимости. Туда меня определили. А как постарела, пришлось идти в тюрьму на службу. Таким как я сразу давали офицерское звание. Работа — не сложная, а грязи до тюрем я видела достаточно. Привыкла! Но все надеялась в Москву попасть. Определил бы ты меня куда-нибудь. На Внутреннюю или Загородную я не претендую, а в Лефортово бы пошла. По приезду в столицу замолвил бы за меня словечко.

— Хорошо, помогу. А сейчас сделай мне то, что делала в восемнадцатом. Не разучилась?

— Что ты, Паша? Конечно — нет! — потянулась Танька к ширинке Жихарева.

— Ты вот что, Таня, хоть зубы у тебя золотые, но рот ты все-таки спиртом прополощи!

— Все сделаю. Мой повелитель!

Жихарев снова погрузился в молодость и был разочарован. Соня с Соловков делала все куда лучше. «Годы берут свое: сноровка — не та и реакция — не та», — подумал Жихарев, когда Танька подавилась спермой. Когда она откашливалась и отплевывалась, в дверь постучали.

— Все кончено, — доложил полковник Топорков.

— Грузите и поживее! До рассвета мы должны прибыть на место и подготовиться к уничтожению трупов!

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками полковник и закрыл дверь.

В ночной темноте палачи покинули Орловскую тюрьму. Во дворе полыхали костры из сжигаемых документов. Впотьмах добрались до противотанкового рва. Перед рассветом закончили сбрасывать в него тела. В одном из грузовиков были немецкие мундиры и оружие, в том числе и огнеметы. По команде Жихарева из направили огненные струи на лежавшие во рву тела. В миг огонь охватил куч, запахло горелым мясом, столб зеленоватого дыма поднялся в воздух. Краем глаза Пашка заметил, как молоденький лейтенантик и охранница с перманентом пошли к стоявшему неподалеку овину. Жихарев вопросительно посмотрел на Таньку.

— Пусть потешатся! Бабоньки мои без мужчин истосковались. Да и твоим парням облегчиться не мешает, — бросила она.

Не много было времени, но пока горел костер, все охранницы получили удовольствие. Пашкиной команде пришлось потрудиться — их было меньше. Довольные и раскрасневшиеся охранницы погрузились в машины. Погрузилась в машины и опергруппа.

— До скорой встречи! — кричали ей вслед женщины.

— До скорой, до очень скорой встречи пробормотал Пашка.

Оторвавшись от женского каравана, он выбрал место для засады. Затем проинструктировал членов группы, что не одна охранница не должна уйти живой. Несколько человек натянули на себя немецкие шинели и каски, вооружились немецкими автоматами. Расположились так, что простреливался каждый метр шоссе. Послышался рокот моторов. Когда можно было различить лица сидевших в кабинах, Пашка приказал открыть огонь. Затрещали автоматы. Дернулась и откинулась назад сидевшая за рулем головной машины охранница. Грузовик развернулся боком, подставив его под огонь трассирующих пуль. Посыпались с бортов женщины. Задирая ноги, они падали в осеннюю грязь. Открылась дверь кабины. На обочину спрыгнула Танька Воробьева. Линия трассирующих пуль потянулась к ней. Танька на секунду застыла, потом бочком пошла в сторону и, сделав несколько нетвердых шагов, медленно опустилась на спину. Паника охватила охранниц. Спрыгнувшие с грузовиков метались под пулями и падали на землю одна за другой. Наконец, все были убиты. Жихарев выставил оцепление и приказал осмотреть тела. В кабине первого грузовика сидела охранница с перманентом. Ее васильковые глаза мертво смотрели вверх, к губе прилип окурок. Невдалеке от машины лежала Танька Воробьева. Юбка на ней задралась, обнажив желтые трусики и варикозные вены под прозрачными чулками. Молоденький лейтенант выбивал сапогом золотые челюсти из ее широко раскрытого рта. Время от времени щелкали одиночные выстрелы. Оперативники добивали раненых из немецких парабеллумов.

В нескольких километрах от засады группа натолкнулась на «сорокопятку» и отделение пехоты под командой старшего сержанта.

— В направлении, откуда вы едете, стреляли, — доложил Жихареву старший сержант.

— Да, мы столкнулись с немецкими автоматчиками. Будь начеку! — соврал Пашка.

Вернулись в Москву, когда стемнело. По пустым улицам бродили редкие патрули. Ветер гнал обрывки бумаг. Белели окна, заклеенные крест-накрест бумажными лентами. На Лубянке группе дали час отдыха, затем повели в подвалы Внутренней тюрьмы. Там находились арестованные военачальники, не поместившиеся в эшелон, вывезший утром содержавшихся в тюрьме. Москва была под угрозой захвата немцами. Хозяин велел, не допустить, чтобы арестованные попали к фашистам. Группа переходила из камеры в камеру и открывала огонь из автоматов. Затем добивали раненых. Партия арестантов грузила трупы в грузовики, отвозившие тела в крематорий. Потом пристрелили и этих грузчиков.

Снова группе дали час на сборы, погрузили в машины и отвезли на Казанский вокзал. Пашка с командой выехал в Куйбышев. В планшете Жихарева лежал приказ о расстреле только что отправленных туда узников Внутренней тюрьмы. Их поезд обогнал состав с заключенными с Лубянки. Недалеко от Куйбышева Пашка подыскал котлован, вырытый для какого-то строительства и брошенный еще в начале войны. К нему грузовиками подвозили приговоренных. В большинстве своем это были арестованные уже при Берии евреи-военные. В том эшелоне находились герои Испании, Халхин-Гола, Финской войны, среди них Смушкевич, Штерн, Гальперин. Им объявили, что везут в специальную военную часть, где ведется подготовка выпущенных из тюрем военных перед отправкой на фронт. С сиявшими от счастья лицами, перешучиваясь, евреи влезали в грузовики. С прибаутками ехали они к своему последнему пристанищу. Там полковник Топорков тоже с шутками и прибаутками выстраивал их на краю котлована, а лихие лейтенанты решетили из пулеметов и автоматов людей, ошеломленных таким поворотом событий. Через пять часов все было кончено. Еще пара часов потребовалась бульдозеру, чтобы сравнять котлован с землей.

Жихарев провел сутки в Куйбышеве, получил там второй орден Красного Знамени и выехал в Москву. Его ждал Хозяин, при котором Пашка находился до конца 1941 года. Жихареву пришлось потрудиться. Вождь очень нервничал, когда немцы вплотную подошли к столице. Пашка засел в лаборатории и через несколько дней изготовил успокаивающее лекарство. Оно не давало побочных явлений, выводило лишнюю жидкость из черепной коробки, уменьшало количество адреналина в крови. Именно благодаря воздействию этого препарата Хозяин отказался от идеи покинуть Москву в начале ноября. В этот период над столицей нависла самая большая угроза захвата. На Павелецкий вокзал был подан спецпоезд. Нервничавшего и курившего папиросу за папиросой Сталина привезли на перрон. В пути Пашка подал ему это средство. Оно подействовало, когда вождь уже взялся за поручни вагона.

— Подождем полчаса: может быть, придут какие-нибудь известия с фронта, — сказал он.

Тридцать минут Сталин мерил шагами платформу вокзала. Вдоль стен стояли охранники. Тишина разлилась вокруг Хозяина и свиты. Не было слышно ни разрывов бомб, ни городского шума. Начальник охраны Власик нервно посмотрел на часы. Хозяин перехватил этот взгляд.

— Ты что на часы смотришь? Ждешь, когда чемодан в поезд можно будет бросить? Зря ждешь! Возвращаемся в Кремль! — приказал он.

В Кремле вождя ждало донесение, что наступление немцев остановлено.

 

Глава 27

В начале 1942 года Пашку вызвал Берия.

— Помнишь Радека? — спросил он.

— Конечно! Он — единственный, кого не расстреляли по делу Зиновьева и Каменева.

— Сидит этот Радек в Первоуральском политическом изоляторе. Засыпал Кобу письмами — просится на фронт. Пишет и пишет! Надоел он нам… Поезжай в Первоуральск, разберись с ним! Он не должен нас больше беспокоить. Кстати, Ира твоя там же сидит. А командует этим хозяйством твой старый друг Вася Фомин. Съезди, повидай их!

Снова Пашка оказался на Урале. От Свердловска до Первоуральска ехали машиной начальника областного управления НКВД. Сияло зимнее солнце, лес слепил искрившимся снегом и белизной берез. Радостно встретил Жихарева Вася Фомин. Пашка приказал вызвать Радека.

— Какой тебе прок от этого козла? Работает плохо: ослаб. Жрет всякие отбросы с кухни. Чуть ли не каждую неделю в Москву пишет, просится на фронт. А какой из него боец? Его, прежде чем отправить воевать, от дистрофии лечить надо, — сетовал Вася по поводу доставлявшего беспокойство зека.

— Не горюй, Вася! Скоро тебе от него никакой мороки не будет, — успокоил Пашка старого друга.

Привели Радека. Мало что напоминало былого щеголя в этом изможденном человечке в изодранной телогрейке.

— Собирайте вещи, Карл Бернгардович! Ваша просьба будет выполнена, — улыбнулся Пашка вошедшему.

— Меня привели с вещами. Какое счастье, что мои просьбы услышаны! Я еще пригожусь родине. Если не комиссаром — рядовым бойцом буду воевать! — выдохнул тот, поблескивая очками.

Пашка с Радеком сели в машину. По дороге Радек трещал о пользе, которую принесет на фронте.

— Сколько здесь людей без дела пропадает! Сколько военных… Направить их в действующую армию — внести огромный вклад в дело победы!

— Остановитесь! — велел Жихарев шоферу, когда отъехали километров на десять от лагеря.

Радек вопросительно посмотрел на него. Пашка вышел из машины и выдернул из нее Радека. Рывок был сильным, и Карл Бернгардович распластался на примятом снегу лесной дороги. Подскочил вылезший из машины Вася Фомин. Поставил Радека на ноги. Пинками его погнали к оврагу.

— Сейчас твое желание исполнится. Ты умрешь за родину! — дернул Пашка Радека за бороду.

— Вы делаете глупость! Вы бессмысленно меня убиваете! Если вы решили уничтожить меня — отправьте на фронт! Там я погибну с пользой для родины! — упирался Радек.

— Дорогое для государства удовольствие — куда-то тебя везти, — усмехнулся Пашка, вынимая браунинг.

Коротконогий Радег, дрожа от напряжения опустился на снег. Силы покинули его. Вася Фомин поставил Карла Бернгардовича лицом к березе. Пашка выстрелил в затылок. Радек дернулся и повалился навзничь, окрашивая снег кровью. Пуля вышла из его правого глаза и засела в дереве. Жихарев с Васей подхватили тело и столкнули в овраг.

— Снегом припорошить бы надо… — сказал Жихарев.

— Ничего, до весны лисы растащат. А следы наши тут же снег заметет. Да здесь никто и не ходит. Местные жители за двадцать верст наше заведение обходят, — отвечал Вася.

Пашка оставил время на встречу с Ирой. Водитель, зная, что задержатся до утра, напился пьяным. Он сам когда-то служил в этом изоляторе, и нашлись дружки, которые поднесли ему. Оставив его отсыпаться, Жихарев велел привести Иру.

— Как она? — задал Пашка вопрос Васе.

— Был приказ создать ей хорошие условия, не трогать как женщину. Посылки получает, письма пишет. Только вот инцидент с ней произошел: подрались из-за нее два воспитателя. Оба новенькие, недавно к нам переведенные. Зачинщика я посадил под домашний арест. Объяснил, что трогать ее нельзя, рассказывал Вася.

— Беда, товарищ начальник! — вбежал в кабинет старший конвоя. — Говорят, новый воспитатель, который под арестом не сидит, эту заключенную куда-то увел из барака.

— Найти немедленно! — распорядился Вася.

Минут через двадцать конвойные разыскали Иру. Ее нашли мертвой в бане. Жихарев и с Васей прошли туда. Ира лежала на полу. По ее левому виску расползлось сиреневое пятно. Рядом валялась шубка и содранная с Иры одежда. Струйка крови, вытекшая из ее заднего прохода, начала уже запекаться. Из полового органа мертвой торчал черенок лопаты.

— Я ведь запретил ее трогать! — строго сказал Вася приведенному воспитателю.

— Да я ее немного в попку. Думал — ничего, а она коньки отбросила, — потупился воспитатель — зверообразный детина с маленькими голубыми глазками на квадратной роже.

— Зачем это сделал? — вытащил Пашка из Иры черенок.

— Для интереса, — пряча глаза, ответил воспитатель.

— Наручники! — приказал Жихарев.

— Да, что же это такое! Из-за какой-то заключенной меня в тюрьму или на фронт?! — завопил детина.

Закончить тираду ему не дали. Подсечкой его сбили с ног и заковали в наручники. Пашка несколько раз врезал воспитателю по физиономии черенком от лопаты. Детина выплюнул пяток выбитых зубов. По его полушубку потекла кровь. Жихарев велел снять с воспитателя брюки. Конвойные с удовольствием выполнили этот приказ. Затем Пашка перевернул одну из табуреток и велел посадить детину голым задом на ножку. Тот пытался сопротивляться, но дюжие охранники снова сбили его с ног. Кто-то сбегал за топором и заострил ножку. Ножом обрезали полы полушубка, чтобы не мешали. Острие ввели воспитателю в анальное отверстие, а затем, приподняв детину посадили его. Что-то щелкнуло, детина закричал, струя крови хлынула на пол. Лицо воспитателя покрылось потом. Он непрерывно кричал, все глубже насаживаясь на ножку. Наконец, крики перешли в стоны, сменившиеся хрипами. Лицо воспитателя пожелтело, он глубоко вздохнул и замер.

— Жмурик! — доложил пожилой охранник.

— Надо же, три часа прошло! — глянул на часы Вася Фомин.

— К похоронам готовы? — спросил Пашка.

За это время для Иры сколотили гроб и выкопали отдельную могилу. Иру одели и положили в гроб.

— Товарищ комиссар первого ранга! Дозвольте шубку оставить! Она ей теперь ни к чему, а у меня дочка такого же роста, как покойница, — попросил пожилой охранник.

Иру похоронили в отдельной могиле, засыпали холмик лапником. Воспитателя отнесли в морг, где врач выписал заключение о смерти от геморроя. Пашка с Васей, погрузив в машину пьяного водителя, отправились в Свердловск. Оттуда Жихарев позвонил Лаврентию. К своей чести, в отличие от других соратников вождя, он не укрывался в Куйбышеве, а все время был в Москве.

— Задание выполнено, товарищ нарком. Заключенный Радек скрылся в неизвестном направлении.

— Хорошо! Только что же в Первоуральске за начальство, у которого заключенные скрываются? Что будем с Фоминым делать?

— Думаю, Лаврентий Павлович, Фомина надо расстрелять.

— Действуй! — положил трубку Берия.

— Понял? — обернулся Пашка к присутствовавшему при разговоре начальнику областного управления.

— Понял, сейчас распоряжусь.

Через несколько минут они спустились в камеру, куда поместили Васю Фомина.

— Гражданин Фомин! Вы способствовали побегу особо опасного политического преступника Радека. Военным трибуналом вы приговорены к высшей мере наказания — расстрелу, — объявил Жихарев.

— Паша! — упал на колени старый друг, которому Жихарев выстрелил в лоб.

За эту операцию Пашку наградили орденом Отечественной войны второй степени.

— Мы только что учредили этот орден, но пока не торопимся им награждать, — сказал Хозяин. — Во-первых, народ еще не привык к новым орденам. Во-вторых, мы все еще отступаем, и введение новых наград может быть неправильно понято фронтовиками.

Жихарев снова осел на даче вождя. На его глазах шло вытеснение русской обслуги и охраны. К середине войны в окружении Сталина остались только трое славян: Власик, Поскребышев и Пашка. Остальное окружение стало преимущественно мегрельским. Менялось питание Хозяина и свиты. Если до конца сорок первого года все перебивались бутербродами с сыром и колбасой, то в сорок втором уже появились супы и вторые блюда. После Сталинградской битвы вновь на столе вождя начала красоваться икра и осетрина. Сталин приказал отозвать из действующей армии всех организаторов рыбного промысла, всех специалистов по приготовлению икры, копчению и засолу деликатесной рыбы. После сражения под Курском на обед начали подавать три первых и не менее трех вторых блюд. Когда же на обед приглашались командующие фронтами, устраивались настоящие пиры. Начала преобладать кавказская, в-первую очередь грузинская кухня. Неоднократно Лаврентий поднимал тосты за мегрельскую обслугу и охрану.

— Янычары революции, янычары вождя, — так называл Берия своих соплеменников, спасавшихся от фронта за забором Кунцевской дачи.

Все они получили офицерские звания, с головокружительной быстротой увеличивалось число звезд на их погонах, введенных в начале 1943 года. Тогда же для командного состава органов госбезопасности были введены армейские звания. Власик, Поскребышев и Жихарев получили звания генерал-лейтенантов.

— По какому роду войск хочешь быть генералом? — спросил Сталин начальника своего секретариата Поскребышева.

— Хочу быть генералом авиации, товарищ Сталин, — выдохнул тот.

— Почему не артиллеристом или танкистом? — допытывался вождь.

— Форма у летчиков больно красивая, — засопел Поскребышев.

— Ладно, будешь летчиком. Генералом-лейтенантом авиации будешь. Мне, как маршалу Советского Союза, положен помощник в звании генерала-лейтенанта, а род войск не оговорен. Будь по-твоему.

С присвоением воинского звания Поскребышеву вышел курьез. Он решил щегольнуть новенькой формой на одном из совещаний Сталина с командующими фронтами и руководством Генерального штаба. Маленький, лысенький Поскребышев, загребая короткими ножонками в галифе с голубыми лампасами, засуетился около стола. Гневно засверкали глаза командующих фронтами, иронические усмешки пробежали по лицам штабистов. Вождь заметил эту реакцию, и когда Поскребышев проходил мимо, поставил ему подножку. Взмахнув ручонками, тот еле удержался на ногах.

— Тоже мне, летчик! Ходить не умеешь, а летать лезешь! — презрительно бросил Сталин.

К радости военных, собирать посуду после чаепития Поскребышев явился в своей обычной одежде: темно-зеленом френче без знаков различия и галифе без лампасов.

После того, как мегрелы увидели Пашку в генеральской форме, к Хозяину прибежал Лаврентий.

— Ребята обижаются, — сказал он. — Этому хрену генерала дали, а им — ничего.

— За генеральскими званиями в очереди не стоят, — бросил Сталин.

— Это — преданные тебе люди, Коба!

— Мы не на базаре! Не торгуйся, Лаврентий! Иди, работай! — выставил его из кабинета вождь.

Несколько недель после этого Лаврентий ходил кругами вокруг Хозяина. Наконец, ему удалось уломать Верховного главнокомандующего присвоить звание генерал-лейтенанта авиации шашлычнику Васо. Следом еще несколько мегрелов получили звания генерал-майоров. Это не могло не вызвать негативной реакции командующих фронтами и других высоких военных чинов, с которыми Хозяин был вынужден считаться все больше и больше. Кроме того, вождь понимал, что окружив себя мегрелами, он рано или поздно окажется заложником Лаврентия. Теперь лица мегрелов и их акцент все больше стали раздражать вождя. Он приказал Власику и Жихареву исподволь присмотреть пополнение охраны из русских. Сам же притих и ждал своего часа. Вскоре этот час настал. Верховный собрал командующих фронтами и после двухдневного совещания пригласил их отобедать в Кунцево. Выдался теплый летний день. Обедали на веранде. Объектов заочных шуток стал генерал армии Черняховский, отпросившийся с обеда и улетевший на фронт.

— Совсем Черняховский от рук отбился, — «сокрушался» начальник Главного политического управления Мехлис. — Ни одной юбки не пропустит. Увидит регулировщицу на дороге, выскакивает из «виллиса» и в кусты ее тащит. Что будем делать с Черняховским, товарищ Сталин?

— Будем завидовать Черняховскому! — улыбнулся Сталин под одобрительный смех присутствующих.

— Товарищи! — поднялся Берия, видя благодушие вождя. — Предлагаю тост. Но не за Черняховского. За него пьют все регулировщицы вверенного ему фронта. Я предлагаю тост за наших славных янычар, за чудесных кавказских ребят, которые подарили нам этот прекрасный обед!

Лица военных помрачнели. Напряженная тишина повисла над столом. Сталин отставил бокал с вином.

— Почему ты все время навязываешь нам тосты за этих людей? — обратился он к Лаврентию.

— Это — преданные вам люди, товарищ Сталин… — замельтешил тот.

— А русские — не преданные люди? Какую войну они вынесли на своих плечах! Завтра же всех кавказцев заменить русскими! Ты понял, Лаврентий?

— Понял, товарищ Сталин… — сник Лаврентий и до конца обеда больше не высовывался.

— Сейчас мы выпьем за русский народ, за победу русского оружия! — поднял бокал Сталин под радостный гул военных.

К вечеру на дачу прибыли автобусы с новой охраной и обслугой.

— Гютферан (педераст — грузинский)! — с ненавистью шипели вслед Пашке мегрелы, собиравшие свои пожитки.

Разумеется, никто из них не попал на фронт. Всех пристроили на теплые местечки в органах госбезопасности, где не требовалось утруждать себя работой.

 

Глава 28

Войну Пашка провел хорошо. Кроме полученных ранее наград ему вручили ордена Богдана Хмельницкого первой степени и Кутузова второй степени. Хотя дальше, дачи в Кунцево он не выезжал. Хозяин предложил его в помощь Берии, когда шло переселение некоторых кавказских народов в Среднюю Азию и Казахстан. Лаврентий дулся на Жихарева за мегрелов, считая того виновником их изгнания с дач вождя, и отказался от пашкиных услуг.

— Ну и хорошо, — подумал Пашка. — Не исключено, что когда-нибудь за переселение этих народов придется нести ответственность. Не только Хозяину с Лаврентием, но и рядовым исполнителям.

Отгремели залпы победного салюта. Опьяненный победой народ с энтузиазмом взялся за восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Люди не обращали внимания на голод и неустроенность быта. Они жили надеждой, что пройдет немного времени, и все изменится к лучшему.

— Одолели фашизм — одолеем и разруху! — слышалось всюду.

По радио звучали бравурные марши, перемежаемые перечнями достижений и успехов. Газеты ежедневно публиковали сообщения о массовых награждениях за трудовой героизм. Как и во время войны, народ почувствовал свою ответственность за судьбу родины. Это не нравилось Хозяину, считавшему, что нести ответственность и принимать глобальные решения могут только гении. Ну а народные массы должны эти решения слепо выполнять. Люди же за время войны научились мыслить, действовать самостоятельно, полагаясь не только на авторитет начальников, но и на свою смекалку, народный опыт, накопленный поколениями. Идея, что человек — лишь маленький винтик в большой государственной машине начала проваливаться. Люди не хотели быть винтиками. Руководство же не желало предложить им что-то большее.

Возрос в годы войны авторитет военных. Разогнувшись после репрессий тридцатых годов, они поняли, что представляют реальную силу, способную разделить власть в управлении страной. Наконец-то, они смогли сплотиться вокруг по-настоящему сильной личности — маршала Жукова. Корректно, не жестко оттирал он Сталина от руководства вооруженными силами, пресекая попытки вождя и «соратников» вмешиваться в военные дела. Ни в грош не ставил Жуков и армейских политработников, считая их демагогами и болтунами. Это привело к его конфликту с начальником Главного политического управления — бывшим помощником Сталина — Мехлисом. Пользуясь особым расположением Хозяина, Лев Захарович стремился вывести вверенное ему управление из подчинения Министерству обороны, а армейских политработников — из подчинения командиров военных частей и соединений. Всегда боявшийся потерять власть Сталин начал рассматривать Жукова как серьезного политического соперника. Подливал масло в огонь и Берия, мечтавший о власти после смерти Сталина и стремившийся устранить всех потенциальных конкурентов. Испытывали страх перед военными и другие «соратники». Словом, всей компании стал нужен заговор военных. Раскрыв его и осудив «заговорщиков», клика бы решила три задачи: устранила бы возможных претендентов на власть, подчинила бы начавшую выходить из повиновения армию, на примере военных дала бы урок всему народу, что он — всего лишь множество винтиков в большой машине, управляемой гениальным вождем.

Сталин и Берия сидели на веранде кунцевского дома, наслаждаясь ароматом цветущих яблонь.

— Говоришь, новый заговор в армии? — переспросил Сталин Лаврентия, жестом пригласив сесть вызванного на беседу Пашку.

— Да, Коба! По нашим сведениям, один из организаторов заговора — бывший маршал Советского Союза Кулик. Мы его разжаловали в генерал-майоры после войны с финнами за неспособность управлять армией, что привело к ряду военных катастроф. Нити заговора тянутся от него к Жукову и другим высшим военным чинам. Словом, надо заняться с ними. Мы вызвали Кулика в Москву. Завтра он приедет, поселим его в «Метрополе». Там уже оборудован специальный номер. Все разговоры в нем будут прослушиваться нами. Есть специальный человек, тоже генерал. Ему поручено подпоить Кулика и выяснить его настроения.

— Будет ли Кулик с ним пить?

— Будет, Коба. Он теперь с любым выпьет — лишь бы на дармовщинку. Завтра же его и возьмем.

— Действуйте! А ты, Жихарев, подключись! Застоялся уже без работы.

Вечером следующего дня завербованный Берией генерал напросился с коньяком в гости к Кулику. За полночь затянулась беседа, в которой, не стесняясь в выражениях, бывший маршал честил Сталина и его окружение. Среди ночи ее прервали оперативники, привезшие Кулика на Лубянку. Ему швырнули в лицо старое солдатское обмундирование и приказали переодеться.

— Я не одену эти вонючие обноски! — отказался тот.

Удар в челюсть, сбивший с ног бывшего маршала, был ему ответом. Несколько раз Кулика ударили сапогами по животу и спине, посадили на табурет, вырвали из рта золотые коронки. Затем, несколько раз дернув за мошонку, заставили переодеться в солдатскую форму без погон. В таком виде он предстал перед Лаврентием.

— Гражданин Кулик, вы обвиняетесь в организации антиправительственного заговора с целью установления военной диктатуры.

— Я признаю себя виновным только в том, что ругал Сталина и его компанию.

— Подумайте, гражданин Кулик! Вспомните! Расскажите, какую роль в заговоре играет Жуков. Чьим агентом он является: английской или американской разведки? На какую разведку работали вы?

— Вы, что, Берия? Под «вышку» меня подводите? Я не дам таких показаний! Я не виновен!

— Хватит с ним возиться! — обернулся к Пашке Берия. — Щипцы гоотовы?

Пашка вынул из жаровни раскаленные щипцы и впился ими в предплечье Кулика. Тот завизжал, забился, но дюжие кавказцы крепко держали его. Стряхнув со щипцов обугленный кусок мяса, Пашка погрузил их в живот подследственного. Бывший маршал завизжал вновь и обмяк на руках охранников.

— Потерял сознание, — доложили те.

— Приведите в чувство! Пусть сожрет свое мясо! — приказал Лаврентий.

Давясь, Кули ел свою плоть. Его вырвало, но Берия приказал ему вылизать блевотину языком. После этого на раны Кулика наложили повязку с мазью, дали бумагу и ручку. Лаврентий начал диктовать показания. К утру все было готово. Кулик вписал в показания фамилии военных, продиктованные Берией. В течение следующих суток арестовали всех. Решили не трогать только Жукова, поскольку на его арест нужна была санкция самого Сталина.

С военными работали следователи, умом и изобретательностью стоявшие на несколько голов ниже Лаврентия. Поэтому следствие растянулось на месяцы. Сталин все время торопил. Нервничал Жуков, особенно после того, как работники органов выкрали из его сейфа оперативные карты. Однако не спешил Лаврентий, понявший, что Сталин стал заложником страха. Ежедневно Берия докладывал Хозяину новые фамилии разоблаченных заговорщиков, рассказывал о разоблаченных новых агентах западных разведок, якобы посланных для убийства вождя. Наконец, необходимые показания были получены, и Берия докладывал об итогах следствия.

— Нужно брать Жукова! — закончил он свой доклад.

— Жуков — военный с мировым именем, — ответил Сталин. — Он внес огромный вклад в дело разгрома фашистских захватчиков. Мир не поймет нас! Не поймет нас и народ. Сейчас — не тридцать седьмой! Люди поумнели во время войны. Объявить им, что Жуков — предатель, в-первую очередь подорвать их доверие к нам, самим.

— Что же с ним делать?

— Жукова уберем из Москвы. Поставим командующим каким-нибудь небольшим военным округом. Остальных — в лагеря. А этого придурка — Кулика — расстрелять! — отдал Хозяин распоряжение, выполненное незамедлительно.

За дело военных Пашку наградили вторым орденом Ленина. Эту награду приурочили к 30-летию службы Жихарева в органах. Сталин при этом посетовал, что труд военных в стране не ценится и предложил награждать их орденами за выслугу лет. При этом он заявил, что подобная мера не принесет стране экономического ущерба, поскольку совсем недавно были отменены все выплаты и льготы орденоносцам.

Вручение награды отмечали в квартире Жихарева. Жены приятелей-генералов восхищались всем: площадью, планировкой и убранством пашкиного жилья. Все сетовали, что он не женат по сей день. Кое-кто даже предлагал познакомить с вдовами друзей и племянницами. Пашка отшучивался, но на душе у него скребли кошки. После смерти Ирины он перестал реагировать на женщин. К этому потрясению добавилось известие о гибели матери, которую последний раз видел в апреле 1946 года. Незадолго до блокады Ленинграда ее перевели с партией заключенных в район станции Хвойная. Там она сначала трудилась на строительстве Савеловской железной дороги, соединившей Питер с Москвой. Сталин разрешил Пашке отлучиться на три дня. Калинин, для коего и был построен этот участок дороги, чтобы было ездить в родной Кашин, предложил Пашке свой салон-вагон. До Кашина они ехали вместе. Затем поезд без остановок довез Жихарева до Хвойной. Эти места не были затронуты войной. Густые сосновые леса с двух сторон вплотную подступали к железной дороге. Редкие станции выскакивали и вновь тонули в них. Темно-зеленое море колыхалось под весенним ветерком, как бы захлестывая поезд. Снег еще лежал в лесу, но уже появились проталины с голубоватым мхом.

На станции Пашку встретил начальник лагеря. Подобострастно мельтешили вокруг чины из администрации. Мать дослужилась до воспитателя. В офицерской гимнастерке, румяная от целебного соснового воздуха, она выглядела помолодевшей.

— За харчи спасибо: грибы и тушенка поднадоели! Только недосуг мне с тобой, Паша, лясы точить. Новую партию заключенных привези. Прописывать надо…

— Кто у вас, мать, сидит?

— Девки, которые с немцами во время оккупации путались. Да политических немного. Есть мужики — враги народа. Нарушители трудовой дисциплины, опоздавшие на работу, или совершившие прогулы.

— А как ты их прописываешь?

— Пошли, посмотришь.

Пашка с матерью подошли к сбитому из сосновых бревен, золотистому на солнце бараку. Группа девушек и молодых женщин стояла около него. Из барака раздавался плач, перекрываемы душераздирающими криками и визгом. С рыданиями, хромая, выходили из строения девчата.

— Отдыхай, Амосьевна! Кончилась твоя смена, — бросила мать круглолицей смуглой женщине.

— Принимай пост, Лукинична! Тебе прописать еще полсотни человек осталось, — осклабилась та, сунув в печь несколько стальных прутьев.

Ввели десяток девушек со скованными за спиной руками. Охранницы повалили их на спины.

— А ну, мандёры, подставляй коленки! Тетенька вас воспитывать будет. Я научу вас родину любить! — кричала мать, подходя с раскаленными докрасна прутьями к жертвам.

— Я — комсомолка! Я в подполье была! Я в партизанском отряде воевала! — извивалась зеленоглазая дивчина, первая попавшаяся матери.

Мать ткнула ее прутом в глаз. Девушка вскрикнула и потеряла сознание. Струйка дыма взметнулась над глазнице, из которой потекла черная жидкость. Мать выжгла на левой коленке девушки букву «п».

— Ой, тетенька не надо! — запричитали девушки

— Лежать тихо, сучки, а то окривеете! — криком распалила себя мать.

Методично выжигала она на коленках у девушек букву «п». Охранницы поднимали их, расковывали и выталкивали из барака. На их место втаскивали новые жертвы, предварительно заковав их в наручники.

— Вот так и прописываем, — сказала мать, закончив жутковатую работу.

— Ты бы, мать, не лютовала так. Вдруг отвечать придется?

— Не придется! Всех в лагерную пыль сотрем! А ты, что комсомолочку пожалел? Мы и коммунисток уму-разуму учим. На то и лагерь!

Пашка уехал в тот же вечер. Локомотив с салон-вагоном Калинина дожидался его. Жихарев долго испытывал чувство, что видел мать в последний раз. Пашку вдруг разыскал его первый учитель Разуваев. Его перевели в систему госбезопасности и назначили уполномоченным по Хвойненскому району.

— С плохой новостью приехал я, Павел, — сказал он при встрече.

— Что-нибудь с матерь?

— Да, погибла твоя мать. Погибла на боевом посту, как герой.

— Как это произошло?

— Зечки ее убили. Накануне смерти она и ее подруга Амосьевна (ты должен ее знать), утопили в сортире — семнадцатилетнюю соплячку. Позже мы установили, что в лагере действовала подпольная организация заключенных. Ее члены занимались саботажем, не давали уголовницам над собой издеваться, заставляли их работать вместе со всеми. Организацию эту возглавляла одна стервь одноглазая, бывшая партизанка и подпольщица.

— Знаю, ей мать глаз выжгла.

— Так вот, члены организации приговорили твою мать к смертной казни. Словом, Павел, сварили ее живьем в кухонном котле. Амосьевну поймали отвели в тот сортир, где они с матерью девчонку утопили, и стали головой в говно окунать Начнет Амосьевна захлебываться, ее вытащат, дадут отдышаться и снова опустят. А потом утопили. Начальника лагеря поймали. Выжгли на лбу слово «фашист» и повесили. Большой бунт вышел… Тогда меня уполномоченным по району и поставили. Хорошо, командир охраны деловым мужиком оказался — не дал по лесам разбежаться и оружие захватить. Вовремя зечек локализовал и половину лагеря перестрелял. А потом уже я приехал расследование проводить. За каждую жертву лично перед строем по тридцать зечек расстрелял.

— Что стало с одноглазой?

— Застрелилась она. Из револьвера начальника лагеря. Выбили трупу второй глаз и в столовой для заключенных за ноги повесили. Пусть висит и пахнет!

— Стоит ли так?

— Ты, Павел, сентиментальным стал! Она твою мать убила. Двух человек из револьвера покалечила. Служебную собаку с проводником застрелила. А ты: «Стоит ли так?» Мы не только ее, мы всех зачинщиц в столовой развесили. Дневную порцию пищи снизили, а норму увеличили. Пусть все знают: Разуваев шутить не любит. Сейчас по всем лагерям слух идет: зеки хвосты поджали.

— Когда-то ты большим шутником был…

— Это когда-то было. Нынче, перед пенсией, надо генеральский чин заработать. У нас, в Ленинграде скоро большие дела будут. Стараться надо!

Не дожил Разуваев до больших дел, не получил генеральского звания. Во время очередной поездки в лагерь, где погибла пашкина мать, заключенные поймали его и распилили на части циркулярной пилой на лесопилке.

 

Глава 29

Большие дела, действительно, ждали Ленинград и его руководителей. Запил первый секретарь обкома Жданов. Его перевели в Москву, сделали секретарем ЦК. Он продолжал пить и напивался до того, что даже поощрявший пьянство соратников Сталин запретил ему употреблять спиртное. Через какое-то время Жданов почил в бозе: сердце не выдержало огромных доз алкоголя, принимаемых ежедневно. Тем временем в Ленинграде пришли к власти новые люди, молодые, энергичные с новыми подходами к партийным и государственным проблемам. Дела в области и в городе быстро пошли в гору. Популярность новых руководителей стала стремительно расти. Сталину, разумеется, это не нравилось. Однако аппарат органов был перегружен работой. Разбирались с бывшими военнопленными, громили кибернетиков и морганистов. Сажали за преклонение перед иностранной техникой, арестовывали писателей и поэтов. Тем не менее, на расследование «ленинградского дела» были брошены лучшие следователи, освобожденные от ведения других дел. Большинство арестованных быстро давало нужные показания, но попадались и крепкие орешки. Таким оказался сменивший Жданова на посту первого секретаря обкома, а позже — секретаря ЦК — Кузнецов. Не смотря на все применявшиеся к нему методы физического воздействия, он отказывался давать показания. Пашке велели подключиться к расследованию. Он застал Кузнецова висящим на дыбе в кабинете следователя. Свистом рассекал воздух черный хлыст, ложившийся на живот Кузнецова. Взмокший следователь обрадовался приходу Жихарева.

— Вот, товарищ генерал-лейтенант, бич из бегемотовой кожи на нем пробую. Трофейный… Додумались же немцы! Европа! — говорил он, утирая пот.

— Говорить будешь? — обернулся Пашка к Кузнецову.

— Не о чем мне с тобой говорить, фашист! — прохрипел тот.

— Он всех фашистами обзывает и еще матерится при этом, — вставил следователь.

— Опустите его и снимите штанишки! — велел Пашка.

Кузнецова опустили на пол, содрали старые солдатские галифе и трусы. Жихарев набросил ременную петлю на мошонку подследственного и приказал снова подвесить. «У-у-у!» — захрипел тот, суча ногами. Каждое движение доставляло ему боль.

— Пристрелите меня! Убейте! — умолял Кузнецов.

— Легкой смерти хочешь! Нет, выбирай: или дашь показания, или вот и умрешь, — ответил Жихарев.

— Снимите меня! Я дам показания.

— Опустите его! У тебя протокол допроса готов? — обернулся Пашка к следователю.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

— А ты говоришь: «Бегемотовая кожа, Европа». Наши, отечественные методы использовать надо! И скажи ему: будет дергаться — снова за яйца повесим, — направился Жихарев к выходу.

Внезапно Хозяин отменил решение о проведении большого процесса. Арестованных втихаря осудили и расстреляли без помпы и шума в прессе.

Неожиданно Пашку вызвал Лаврентий. Он посадил Жихарева в свою машину и приказал ехать в Лужники, на Окружную железную дорогу. Странный состав стоял в Лужниках. К паровозу был прицеплен салон-вагон Берии, за ним следовали товарный и пассажирский вагоны. «Черный ворон» и автобус с офицерами госбезопасности стояли у насыпи. Из «воронка» вытолкнули раздетого донага человека, кожа которого искрилась на солнце.

— Солью натерли? — спросил подслеповатый Лаврентий.

— Так точно! — хрустнул каблуками по снегу полковник с лицом, изрытым оспой.

— Узнаешь? Бывший председатель Госплана Вознесенский, — указал Жихареву на человека Берия.

— Видел его портреты в газетах.

— Этот изменник родины неоднократно бегал к Сталину с предложениями уменьшить выделение средств на нужды государственной безопасности. Говорил, что мы жируем, когда народ живет в голоде и холоде. Пусть теперь сам померзнет!

Человека бросили в товарный вагон, который заперли и опломбировали. Пашка с Берией прошли в салон-вагон. Влезли в пассажирский вагон офицеры. Поезд тронулся по Окружной дороге. Снова, как в двадцать третьем году Жихарев и Лаврентий потягивали коньяк, курили, правда, на сей раз английские сигареты, восхищались теперь уже красотой русской зимы. Проехав круг, поезд остановился в Лужниках.

Офицеры открыли дверь товарного вагона. Вознесенский, скрючившись, сидел в углу вагона. Он что-то замычал, протянул к мучителям руки.

— Надо же! Мороз под сорок градусов, а он живой! — удивился Лаврентий.

Сделали еще два круга, но в Вознесенском все еще теплилась жизнь. Наконец, рябой полковник доложил, что осужденный мертв. По приставленной лесенке Пашка с Лаврентием заглянули в вагон. Все там же, в углу лежало свернувшееся калачиком тело. Берия пнул его ботинком и, ойкнув, стал тереть ногой о ногу.

— Ты смотри! От соли как камень стал. Ну, ничего, сейчас эту снежную бабу в крематории растопят. Машина «Хлеб» уже ждет.

За участие в расследовании «ленинградского дела» Пашку наградили третьим орденом Красного Знамени.

Снова он сидел на веранде кунцевской дачи. Снова буйствовал бело-розовый цвет яблонь и вишен. Не смотря на дневной час, где-то посвистывал соловей. Берия сетовал, что евреи баламутят народ: все им не нравится, все хотят в Израиль. Советское правительство первым признало эту только что возникшую на карте мира страну. Части евреев разрешили выехать туда на жительство. Отпустили партийных работников, некоторых военных. Надеялись, что советские переселенцы создадут социалистическое государство на Ближнем Востоке. Однако ожидания вождя и «соратников» не оправдались. Евреи из Советского Союза быстро растворились среди выходцев из Западной и Центральной Европы, Америки. Они быстро восприняли их идеологию и отказались от идеи создания социалистического государства, зависимого от СССР.

— Словом, просрали вы Израиль, — подвел итог Сталин. — Начали «ленинградское дело» раскручивать и забыли об американцах, сионистской организации «Джойнт». А те, пока вы здесь ушами хлопали, времени не теряли, прибрали Израиль к рукам.

— Как быть с советскими евреями, Коба? Они рвутся в Израиль.

— В Израиль больше никого не пускать! Дадим им здесь автономную республику. Незадолго до начала войны мы создали на Дальнем Востоке Еврейскую автономную область с центром в Биробиджане. На сегодняшний день эта идея терпит крах. Нам удалось загнать туда лишь нескольких эмигрантов из Германии, да немного энтузиастов из наших партийных работников. Большинство же тамошнего населения — ссыльные. Завтра наш новый член Президиума ЦК Суслов пригласит председателя Еврейского антифашистского комитета Михоэса. Тот имеет огромный авторитет среди евреев. Поручим ему начать пропаганду переезда евреев в Биробиджан. Предложим пост Председателя Президиума Верховного Совета или пост Председателя Совета Министров новой республики.

— А если Михоэлс откажется?

— Тогда развернем в прессе кампанию против безродных космополитов. Этот термин еще покойный Жданов придумал. Ты же разработаешь и представишь план переселения евреев на Дальний Восток. Решим, что делать с Михоэлсом. Ты, Жихарев, будешь присутствовать на этой беседе.

На следующий день Пашка был в кабинете Суслова на Старой площади. Как и предполагал Берия, Михоэлс отказался от предложенных постов и от пропаганды идеи еврейской автономной республики на Дальнем Востоке.

— Переселить еврейский народ в эти края — обречь его на медленное, мучительное вымирание. Губительный для здоровья климат, антисанитария, отсутствие медицинских учреждений, антисемитизм окружающего населения погубят евреев. Кроме того, отрыв от центров культуры еврейских писателей и поэтов, музыкантов, других работников искусства обречет на духовную смерть. Наш комитет недавно направлял в эти края комиссию. Евреи-переселенцы влачат жалкое существование, духовно деградируют, подвергаются унижениям со стороны местных властей, грабежам и убийствам со стороны высланных в автономную область уголовников. Я не могу, не имею морального права отправлять мой народ на смерть, — отказался от участия в выполнении плана Хозяина Михоэлс.

Через час после разговора Суслов и Пашка докладывали о его итогах вождю.

— Ну что же, приступим к выполнению второй части плана. Кампанию в прессе развернем. Республику создавать не будем. Органам поручить обратить особое внимание на евреев. Я полагаю, что стране грозит сионистский заговор. Разберитесь! Михоэлса командировать в какой-нибудь город, скажем — в Минск, чтобы здесь не баламутил. Сейчас лучше, чтобы он вообще молчал. Рассмотрите и деятельность возглавляемого им комитета. Мне кажется, что это — шпионское гнездо.

Михоэлсу организовали командировку в Минск. Следом за ним выехал Пашка. С земляком Берии — министром госбезопасности Белоруссии Цахавой — он разработал план ликвидации артиста. Подобрали и исполнителя: гэбистского стукача, Героя Советского Союза, в прошлом майора. Этого человека дважды разжаловали во время войны в рядовые. Дважды военные прокуроры и следователи, ведшие его дела, оказывались евреями. Сам исполнитель был лихим воякой, великолепно водил танк и автомобиль. При этом он был ограниченным и жестоким человеком, считавший, что ему все дозволено. Во всех своих бедах исполнитель винил не себя, а евреев и люто их ненавидел. Пашка встретился с ним на даче МГБ.

— За что вас разжаловали в первый раз? Спросил он.

— Приехал с фронта в отпуск. Пьяный был, пошел в цирк. Не понравился мне там клоун. Люди воевали, кровь проливали, а он в тылу отсиживался. Вышел я на арену и тоже цирк устроил. Расстрелял этого клоуна, как дезертира, на глазах у публики. Жид-прокурор все время меня под расстрел подводил. Геройская звездочка спасла — всего лишь разжаловали. Через три месяца я снова стал офицером.

— При каких обстоятельствах были разжалованы второй раз?

— Второй раз уже в конце войны, в Восточной Пруссии. Едем мы на самоходках, навстречу колонна немцев-беженцев идет. Я свою самоходку развернул, остальным приказал: «Делай, как я!» Пошли мы эту немчуру гусеницами утюжить. Вот кино было! Кровь с говном фонтаном брызжет, чемоданы в разные стороны, из перин пух летит, киндеры ихние под гусеницами ногами сучат… Но был у меня один командир самоходки. Только что из училища, москвич, кстати, дерьмо. Он, сука, мне все развлечение испортил. Своим орудием дорогу перегородил, из люка выскочил, мне кулаком грозит, орет что-то. Другие наши тоже остановились. Оставшиеся немцы тем временем разбежались, по кюветам попрятались. Так мне обидно стало, что взял и трофейный «шмайсер» и дал по этому сопляку очередь. Четыре пули в грудь и в живот всадил. Тот мгновенно окочурился. Здесь уже меня свои скрутили. Думали, что я чокнулся. В госпитале меня врачи-жиды нормальным признали. Да и какой я псих? Я шутил, развлекался, людям хотел после тяжелых боев развлечение устроить. Опять жиды из прокуратуры меня под вышку подводили. Снова звездочка спасла. Так что, товарищ генерал-лейтенант, я этих жидов готов руками давить…

— Руками не надо. Машину дадим. Полуторку знаете?

— Так точно!

— Надо, чтобы один вот такой еврей, что вас судили, навечно замолчал. Организуете?

— С удовольствием! Только с оплатой разобраться надо. Это ведь не агентурные сведения представлять…

— Получите двадцать пять тысяч. Дадим жилье в центре Минска. Сейчас на проспекте Победы дом сдается. Получите в нем комнату двадцать метров.

— Мне бы вопрос о восстановлении воинского звания решить. Довоевать-то я довоевал, но закончил войну сержантом. Поспособствуйте, пожалуйста, чтобы мне звание майора вернули.

— Ладно, будет вам звание майора!

На следующее утро исполнитель остановил грузовик недалеко от гостиницы, где жил Михоэлс. В этой же гостинице поселился Жихарев. Исполнителю показали пашкино окно. Знаком, что Михоэлс стоит на краю тротуара была отодвинутая занавеска. Пашка позвонил в номер Михоэлса, представился как бывший фронтовик и сказал, что у него есть документы о массовых уничтожениях евреев на оккупированной территории. В щелку между занавесками он наблюдал за тротуаром у входа в гостиницу. Вышел Михоэлс. Он остановился на указанном Пашкой месте. Жихарев раздвинул шторы. Исполнитель мигнул ему фарами, показав, что понял сигнал. Взревел мотор. Отброшенный страшным ударом Михоэлс упал на асфальт, обливаясь кровью. С криками к месту происшествия бросились люди. Михоэлс не подавал признаков жизни. Только синий дымок, оставленный грузовиком, стелился за ним. Пашка побрился и принялся за принесенный в номер завтрак. Через полчаса за ним пришла машина, а еще через полчаса он сидел на даче МГБ в Куропатах и слушал доклад исполнителя. Раздался звонок. Цахава сообщил, что Михоэлс мертв и доставлен в морг.

— Можешь не пересчитывать! Деньги в банковской упаковке, — перешедший на «ты» Пашка выложил на стол пачки двадцатипятирублевых банкнот.

— Мне бы сотенными… — промямлил исполнитель.

— Сотенными тебе пока не полагается. Вот, когда через несколько дней ты снова майором станешь, тогда будешь и сотенные иметь, — выставил Жихарев на стол бутылку водки, в которую еще в Минске подмешал один из своих препаратов.

— Выпить хочешь?

— Так точно! — исполнитель лихо опустошил рюмку.

— На, закуси! Я тебе бутерброд с осетриной прихватил.

— После первой не закусываю!

— Пей еще, если хочешь.

— Можно я ее совсем прикончу? — спросил бывший майор, осушив второй стакан.

После выпитой в течение десятка минут бутылки, исполнитель принялся было рассказывать, как он воевал, но Пашка выпроводил его.

Сам он самолетом вернулся в Москву. В Загородной тюрьме Жихарев нашел Лаврентия.

— Неплохо сработано, похвалил Берия, выслушав доклад. — С исполнителем, правда, неприятность вышла. После встречи с тобой он пошел добавить в пивнушку. Задрался там с какими-то блатными… Словом, зарезали твоего исполнителя.

— Это можно было и не делать. Он бы сам умер через пару часов от острой сердечной недостаточности.

Через несколько дней тело Михоэлса привезли в Москву. На гражданской панихиде выступал Лаврентий. Он говорил об актере, как о жертве сионистов. После этого в прессе развернулась кампания против безродных космополитов и мирового сионизма. Евреев начали называть пособниками американского империализма. В воздухе закружилось слово «ЗАГОВОР».

В ноябре 1948 года Хозяин прочитал доклад МГБ о деятельности Еврейского антифашистского комитета, в котором он был назван шпионской организацией. Вождь наложил на документ резолюцию: «Комитет распустить, членов комитета арестовать».

Арестованных членов комитета и и их близких свозили в Загородную тюрьму в Марфино. Забрали в общей сложности тридцать пять человек. Как и прежде, Пашка стал связующим звеном между Хозяином и Лаврентием. Ежедневно бывая в Загородной тюрьме, он докладывал вождю о ходе следствия. Евреев привезли в тюрьму, содрали с них дорогие костюмы и, обрядив в рваное тряпье, передали следователям. Одни из следователей кричали, оскорбляли арестованных, другие уговаривали, обещали не трогать семьи и смягчить наказание в случае добровольного признания. Допросы проводились по несколько суток кряду. Следователи менялись, а подследственные без сна, воды и пищи сидели в кабинетах. Евреи, зная, что их ждет, отказались давать показания. На протяжении года к ним применялись меры психологического и физиологического воздействия, но воля подследственных не была сломлена. Тогда Хозяин велел Берии применить все возможные меры физического воздействия. Расширили круг взятых под стражу. Арестовали всех родственников членов комитета — их предполагалось использовать в качестве свидетелей. За ними последовали близкие и дальние друзья, знакомые. За ними последовали еврейские писатели, поэты, артисты. Сталин, всегда осторожно относившийся к интеллигенции, особенно ненавидел и боялся творческую интеллигенцию. Лаврентий подогревал эту ненависть. Он постоянно твердил, что евреи — не работники, вообще никуда не годятся, и в коммунизм их брать нельзя. Одновременно шел процесс изгнания евреев из вооруженных сил. Лишь немногим из них удалось удержаться ценой перевода в Сибирь, на Дальний Восток, районы Крайнего Севера. Половина представителей еврейской творческой интеллигенции была арестована, находилась под следствием в ожидании большого процесса. Правда, кое-кого из этих евреев расстреляли или отправилди в лагеря, не дождавшись этого процесса.

С применением пыток евреи стали давать показания. Появилась «первая ласточка» и среди членов Антифашистского комитета. Дала показания его секретарь. Она попала в лапы следователей еще ежовской закалки, для которых понятия законности, морали и нравственности были ничем. Любой ценой они вырывали показания у любого арестованного. Ознакомившись с протоколами допросов, Берия с Пашкой пригласили следователей, чтобы поздравить с успехом.

— Даже тебе не пришлось подключаться! — ликовал Лаврентий, обращаясь к Жихареву.

— Как вам это удалось? — спросил Пашка шкафообразных мужиков.

— Сиськи отрезали и в эту-самую поллитровку затолкали. Призналась, как миленькая, — последовал ответ.

— Эта первая из комитета. Есть еще показания кое-кого из родни друзей. Но пока маловато. Будем раскручивать дальше. Теперь на очереди Лина Штерн. Хорошо будет, если даст показания Жемчужина. Но с ней надо аккуратно — как-никак жена Молотова. Поэтому ее не пытаем. Крепкий орешек генерал Арон Кац. Удастся расколоть эту группу — дадут показания остальные, — размышлял вслух Берия.

— Поручите Штерн и Жемчужину, а после Каца — этим мужикам, — предложил Пашка.

Вскоре дала показания Лина Штерн. Мужики сначала жестоко ее избили. Потом показали орудия пыток и подробно рассказали, как будут мучить. «Неожиданно заглянувший» следователь интеллигентного вида пообещал, что Лину избавят от мучений и сохранят жизнь, если она даст показания. Довольно быстро сдалась и Жемчужина. Несколько суток допросов стоя, несколько суток карцера, несколько избиений сделали свое дело. Следом начали сдаваться остальные члены комитета и их родня. А вот с генералом Кацем и поэтом Перецем Маркишем пришлось повозиться, но и их сломили ежедневные пытки.

Вместо быстрого следствия дело растянулось на 4 года. «Крымское дело», как велел его назвать Хозяин, охватывало все большие круги еврейской интеллигенции. Уничтожались целые семьи и поколения. Наконец, Сталин решил, что еврейская интеллигенция достаточно обескровлена, а еврейский народ подавлен морально. Кроме того, в западной прессе началась кампания по защите советских евреев. К тому же репрессии затронули научные и педагогические кадры. В результате чего в подготовке новых специалистов для всех отраслей народного хозяйства возникла тупиковая ситуация. Такая ситуация стала складываться и в развитии науки. Это тоже не устраивало Хозяина. Он решил приостановить репрессии, осудить евреев без громкого процесса.

— Как быть с членами Антифашистского комитета? — спросил Берия.

— Провести закрытое судебное заседание. Мужиков расстрелять, женщин приговорить к длительным срокам лишения свободы. Исключение сделаем Жемчужиной. Ее сослать под надзор местных органов, — ответил Сталин.

— Одна женщина, секретарь комитета, сильно пострадала. Ее нельзя выпускать на глаза людям, даже зекам.

— Почему сразу не сказал? Расстреляйте и ее!

Наступила ночь 12 августа 1952 года. Осужденных членов комитета сосредоточили в одном из помещений Загородной тюрьмы.

— Пятнадцать лет тому назад, в это же время и Ягоду в расход пускали. Ты, я слышал, присутствовал при это? — задал Лаврентий вопрос Пашке.

— Пришлось, — ответил тот.

— Ну почему же пришлось? Ты участвовал в уничтожении врагов народа. Если мне не изменяет память, даже орден за это получил.

— У вас прекрасная память, Лаврентий Павлович.

— Расскажи, как его кончали?

— Вообще-то все весьма прозаично: забили стальными прутьями.

— Оригинально! В выдумке Ежову не откажешь. Принесите стальные прутья! — приказал Лаврентий охранникам.

Вскоре молодцы вернулись в кабинет с охапкой стальных прутьев разного диаметра.

Жихарев пропусти вперед Берию. За ними прогрохотали сапогами шкафообразные следователи. Евреи со скованными за спиной руками ждали своей участи. Отперли небольшую камеру. В нее затолкали бывшего генерала Каца и женщину-секретаря. Пашка поставил ее на колени и, оттянув за волосу голову назад, ударил прутом по переносице. Прут со свистом вошел женщине в лицо, и она обмякла. Пашка отпустил ставшими красными волосы, и тело упало на пол. Рядом с ним следователь разделывал прутом Каца. Тот брыкался, лежа на полу, и брызгая кровью, материл убийцу. Наконец, Кац затих.

В камеру втолкнули Маркиша. Его тоже поставили на колени, оттянули голову назад. Свистнул прут. Удар оказался неточным. Поэт охнул и дернулся. Второй удар тоже оказался неточным — прут прочертил на лбу кровавую полосу. Лишь третий удар достиг цели.

— Да ну их! — махнул рукой Берия. — Пусть наши ударники-следователи продолжают! Им ордена зарабатывать надо, а мы пойдем коньяк пить. После вчерашнего ужина у Кобы нутро горит и голова раскалывается.

За участие в расследовании «крымского дела» Пашку наградили третьим орденом Ленина, а затем нежданно-негаданно присвоили звание генерала-полковника. Выразив благодарность вождю, он спросил: не повредит ли все это его отношениям с Власиком. Официально будучи пашкиным начальником, тот по-прежнему оставался генерал-лейтенантом.

— Что тебе Власик? У него своя работа, у тебя — своя. Да и Власик последнее время не на высоте: ищет, где бы рюмку схватить, а работать стал плохо. На отдых ему надо… — ответил Сталин.

Пашка догадался, что и здесь не обошлось без Лаврентия. Прошло несколько дней и его догадки подтвердились. Не смотря на ранний час, в Кунцево приехал Берия. Его сопровождали трое охранников в синих габардиновых пальто и широкополых шляпах.

— Пойдем! — тихо сказал Лаврентий, заглянув в пашкину комнату. — Власика брать будем.

— Власика? — удивился Пашка.

— Власика. Он английским шпионом оказался.

Власик сидел в своем кабинете и опохмелялся.

— Гражданин Власик, вы арестованы по подозрению в работе на английскую разведку, — объявил Лаврентий.

— Да как же так?! Да что же это такое?! — обомлел Власик.

На него надели наручники, сорвали погоны и орденские планки, обыскали. В кармане кителя нашли проект постановления Совета Министров.

— Теперь понятно, по каким каналам шла утечка правительственной информации, — удовлетворенно хмыкнул Лаврентий.

— Простите, братцы! Бес меня попутал! В одной из комнат на полу эта бумага валялась! — упал на колени Власик.

— А ты ее подобрал, чтобы сдать в макулатуру? — глумился Берия.

Стонавшего и брыкавшегося Власика погрузили в ЗИС Лаврентия и увезли в Москву. Около часа дня проснулся Хозяин. Он вызвал к себе Власика. Вместо него в спальню вошел Берия.

— Куда Власик запропастился? Где он опохмеляется? — спросил вождь.

— Власика пришлось арестовать, Коба. Оказалось, что он крадет у тебя правительственные документы. Мы его увезли разбираться.

— Что? Документы со стола тырить? — взметнул брови Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин! — подтвердил заявление Берии Пашка. — Я присутствовал при обыске Власика. У него нашли правительственные документы.

— Разберитесь! Только смотри, Лаврентий, чтобы без летальных исходов и телесных увечий, — предупредил Сталин. — А ты, Жихарев, принимай хозяйство. К этому все шло…

Берия поздравил Пашку с новым назначением, когда они прогуливались по саду в ожидании машины.

— Вот видишь, Павел, я умею быть благодарным. Я умею ценить людей и отмечать их заслуги. Теперь в органах ты — второй человек после меня.

— А как же Кобулов и прочие замы?

— Эти люди — временные союзники. Они со мной, пока я им нужен. Станет мне плохо — тут же продадут меня.

— Какую же роль вы отводите мне, Лаврентий Павлович?

— Я знаю твою преданность Хозяину. Я знаю, что ты всегда был мне хорошим другом. Мне нужен человек, который бы приглядывал за Хозяином, берег его. Последнее время здоровье Кобы ухудшается. Наступит день, когда встанет вопрос о новом вожде. Вся эта свора начнет грызть друг другу глотки, чтобы занять место вождя. В этой борьбе победит самый сильный, самый умный и самый ловкий. Мы должны держать в руках все нити. Устранение Власика — это лишь первый этап. Мы подчиним тебе весь секретариат.

— Но там Поскребышев…

— Поскребышев — стар, начал плохо работать. Допускает, что постановления правительства валяются на полу, и каждый может их подобрать. Его дни в секретариате Кобы сочтены. Пусть отдыхает на даче! Ты сосредоточишь в своих руках организацию труда, быта и отдыха Хозяина. Будешь держать меня в курсе важнейших дел, докладывать о его настроениях, о мнении по тому или иному вопросу. Вот тогда в нужный час мы окажемся сильнее остальных соратников.

— Что будет со мной после вашей победы?

— Мы сольем два министерства: внутренних дел и госбезопасности. Наряду с руководством партией и правительством я стану министром госбезопасности. Ты будешь выполнять те же поручения, что и сейчас, но получишь должность первого заместителя министра и звание генерала армии.

Лаврентий ничем не рисковал, делая такое предложение. Если бы Пашка донес Хозяину, Берия бы отказался бы от своих слов. Мало того, объявил Жихарева инициатором этого предложения. Пашка знал коварство «приятеля». Он понимал, что и в случае отказа, и в случае соглашения с Берией станет его заложником. Отказ означал немедленную гибель. В случае согласия можно было еще побарахтаться. При этом его руки могли стать длинными, благодаря устроенной рядом с его кабинетом лабораторией. В ней Жихарев работал над различными транквилизаторами для Хозяина. Пашка мог устранить любого члена политбюро. Поэтому он предпочел принять предложение Лаврентия. Берия был лживым человеком, но потянуть из него было можно. Нужным людям он платил щедро.

Сталин в раздражении приехал в Кремль. Не ответив на приветствие Поскребышева, вошел в кабинет. Поскребышев принес чай и, угодливо изогнувшись, поставил перед вождем.

— Что же ты, маша-растеряша, допускаешь, что секретные документы правительства попадают в руки шпионов? — хмуро спросил Хозяин.

Тот упал на колени. Обхватив ручонками ногу Сталина, Поскребышев преданно, по-собачьи заглядывал ему в глаза.

— Пошел вон! — отпихнул его ногой вождь.

Молча Поскребышев на коленях уполз из кабинета.

— Что же ты с утра пораньше в ползунки играешь? — раздался в приемной бодрый голос Берии.

В кабинет вошел свежий, гладко выбритый Берия.

— Прости, Коба, что без доклада, но с твоим помощником что-то странное творится: ползает по приемной на коленях, невменяемый какой-то…

— Прогнал я бывшего помощника, — мрачно ответил Хозяин.

— Вот и правильно! Есть более достойные люди, которые справятся с делом лучше Поскребышева.

В это время в кабинет тихонько втерся Поскребышев.

— Ты еще здесь? — нахмурился Хозяин. — Я же сказал тебе: пошел вон! Жихарев, выведи его! Позаботься, чтобы ему оформили персональную пенсию!

Поднажав плечом, Пашка вытеснил из кабинета Поскребышева.

— Что же будет, Пашенька? — захныкал тот.

— Будет то, что Хозяин решит. А пока сдайте служебное удостоверение и пропуск в Кремль!

Дрожащими руками опальный помощник сдал документы и, плача, покинул Кремль. Пашка проводил его до Никольских ворот. Когда вернулся, решение о руководстве им секретариатом Сталина уже было принято. Через час там уже сидели новые, подобранные с подачи Берии люди.

Прошло немного времени, и заговорил Власик. Он дал показания против Поскребышева. Пашке поручили арестовать предшественника. Поскребышев жил на даче, с которой его никуда не выпускали. Машины оперативной группы остановились у ворот. Пятерка чекистов во главе с Жихаревым направилась к даче. На подходе к дому залаяла собака. С рычанием она бросилась на оперативника и выдрала из пальто клок габардина. Удар ботинка опрокинул ее наземь. Собака взвизгнула и затихла. Переведя взгляд на дом, Пашка увидел Поскребышева, с ужасом смотревшего из окна. Жихарев с улыбкой помахал рукой. Поскребышев отшатнулся от окна. Оперативники рванулись к дому, в глубине которого треснул выстрел. Дверь оказалась незапертой. На полу в большой комнате в луже крови лежал бывший помощник вождя. В камине догорали какие-то документы.

С помощью Жихарева Лаврентий быстро набирал силу. «Соратники» боялись и потакали ему во всем. А он неоднократно подставлял их. Во время выпивок Берия задавал вождю какой-либо вопрос и сам же предлагал ответ на него. Когда Сталин не соглашался и называл сказанное вздором и чепухой, Лаврентий печально смотрел на кого-нибудь из «соратников» и печально изрекал: «Вот видишь, я тебе говорил, что твое предложение неправильное и товарищ Сталин его не одобрит». Ничего не знавший об этом предложении «соратник» оказывался в положении дурака и невежды. И никто не был уверен, что на следующей попойке Берия также не подставит его. Однако с Лаврентием никто не связывался, зная его коварство. Сам же Берия на застольях тоже был осторожен, опасаясь, что сболтнет лишнее, и Сталин узнает о его планах захвата власти. Однако и его «прорывало» время от времени. Правда, это случалось, когда Хозяин сам уже пребывал в сильном подпитии. Однако «соратники» не дремали и копили на Лаврентия компромат. Иногда они доносили Сталину неосторожные фразы Берии, выданные им по пьянке. Хозяин, поощрявший доносительство «соратников» друг на друга, с удовольствием копил эту информацию. Когда негативной информации накапливалось много, вождь либо уничтожал, либо отдалял «соратника».

Настал черед и Лаврентия. Хозяин отправил его в отпуск. Пока Берия нежился под черноморским солнцем, меняя каждую ночь любовниц, Сталин приказал арестовать всех мегрелов, служивших в органах госбезопасности. Пашка узнал об акции лишь накануне ее проведения. Бросился звонить Лаврентию, но получил ответ, что того нет на даче. В трубке слышался женский визг и хохот Лаврентия. Не подошел Берия к телефону ни на второй, ни на третий день. Видно, кто из подружек крепко держал его подле себя. Когда Берия, наконец, прочухался, все мегрелы не только были арестованы, но и дали против него показания. Узнав о случившемся, Лаврентий примчался в Кунцево.

— Ну, что садился-бодрился, срал-срал и упал? — с усмешкой задал Хозяин столь знакомый вопрос.

Пачка протоколов допросов легла на стол перед Берией. Там было написано, и что Лаврентий — английский шпион, и меньшевик, и провокатор царской охранки. Особое место занимали показания, где Берия изобличался в нарушении социалистической законности и применении пыток, личном участии в казнях. Лицо Лаврентия, когда он читал показания, то бледнело, то краснело, то становилось сине-зеленым.

— Все это — правда, Лаврентий, — спросил Сталин, когда Берия закончил читать.

— Все — правда, Коба. За исключением того, что я — английский шпион.

— Что мне с тобой делать? Сколько раз я тебе говорил, чтобы не было лишнего шума? Почему ты слушал и соглашался, а все делал по-своему? Ты меня очень подвел. У меня не может быть такого помощника, как ты!

— Конечно, Коба, не может быть! — в глазах Берии мелькнул огонек надежды. — Что народа скажет? Ягода был плохой — расстреляли. Ежов был плохой — расстреляли. Берия был плохой — расстреляли. А куда Сталин смотрел? Почему таких помощников подбирает? Что народу отвечать будем?

Сталин пыхнул трубкой, прошелся по кабинету.

— Товарищ Сталин, — обратился к Хозяину Пашка. — Нельзя к Берии какие-либо меры применять. Смута в народе будет…

— Смуты в народе не будет! Другой вопрос, что Берия мне пока нужен. От руководства органами мы его отстраним. Мегрелов расстреляем. Лаврентия предупредим, чтобы не допускал никакой самодеятельности. Все вопросы решать только со мной! А документы пусть полежат у меня в сейфе.

 

Глава 30

Неожиданно для себя Пашка женился. После «мегрельского дела» Хозяин отдалил от себя Берию. «Соратники» да и не только они стали искать общества Жихарева. Все обращались к нему за советом и помощью. Пашкин звонок по телефону стал равносильным звонку вождя. Предпринимали попытки наладить с ним контакты министры и их заместители, но их Пашка держал на расстоянии. Лишь немногие попали в круг его близких знакомых. Чем только не старались ему угодить. Охота, рыбалка, приглашения на домашние торжества, в театры и на футбольные матчи — все было к его услугам. Особенно завились вокруг Жихарева министр культуры и его заместитель. Пашка размышлял: чего они попросят, а те мялись и вели разговоры во время застолий на общие темы. Наконец, они рассказали о своем желании. Пашку пригласил на дачу первый заместитель министра. К своему удивлению, Пашка не встретил там ни супруги чиновника, ни домработницы, всегда подававшей на стол.

— Супруга поехала отдохнуть в Крым, а домработница ее сопровождает, — с блуждающей улыбочкой ответил хозяин на вопрос Жихарева.

Не смотря на отсутствие женщин, на даче все было приведено в порядок, а на накрытом столе чувствовалась опытная, не мужская рука. Около часа длилась застольная беседа. Когда с закусками было закончено, хозяин хлопнул в ладоши и потребовал новую скатерть. Отворились двери в соседнюю комнату, и девушки в шопеновских пачках внесли новые яства и напитки.

— Рекомендую! Будущее советского балета — выпускницы Московского хореографического училища, — повел рукой первый заместитель министра.

Девушки застыли в почтительных поклонах и лишь после пашкиного ответного поклона стали накрывать на стол. Через какое-то время хозяин и министр предложили пригласить девушек, сказав, что те умеют не только танцевать и прислуживать дорогим гостям.

— Да что эти сопли малолетние умеют? Они еще жизни не видели, — отмахнулся Пашка.

— Они умеют все, что должна уметь женщина, — последовал ответ.

Выпитый коньяк возродил уже забытые Пашкой желания. Он согласился позвать девиц за стол. Вновь отворились двери, в комнату впорхнули девушки и сели между мужчинами. Не успел Жихарев выпить пару рюмок, как миниатюрная девчушка оказалась у него на коленях. Переместились на колени министру и его заму другие девушки. Девица, примостившаяся на Пашке, гладила его рукой по щеке. Другой рукой она нашарила рюмку и влила коньяк в рот Жихарева. За этим последовал поцелуй. Краем глаза Жихарев видел, как министр сграбастал девушку и понес ее из комнаты.

— Не уединиться ли вам на время? Для вас приготовлена комната на верху, — услышал Пашка вкрадчивый голос заместителя.

Жихарев с девушкой поднялись наверх. В украшенной цветами комнате их ждала разостланная постель. На столике стояли коньяк и бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом. Пашка не успел моргнуть глазом, как оказался совершенно голым. Кончив, пара распила бутылку шампанского и спустилась вниз. Там ждали разомлевшие министр и хозяин дачи с партнершами. Разговор продолжался недолго. Мужчины обменялись девушками и снова разошлись по комнатам. В ту ночь каждый из них перепробовал всех балеринок.

На следующее утро компания пила кофе.

— Так вот, Пал Палыч, представили нас на соискание Сталинской премии, — затягиваясь папиросой, начал министр. — Просим вашей помощи, повлияйте на Хозяина.

— Вы знаете, что Хозяин — человек настроения. На него повлиять непросто. Кроме того, его нет сейчас в Москве.

— Но мы знаем, что он послезавтра приедет. Отец девушки, которая была у вас первой, — достойный человек, народный артист Советского Союза. А вот Сталинской премии у него нет. Надо помочь…

Через два дня Сталин вернулся с летнего отдыха. Он был в хорошем настроении и согласился с пашикными доводами о присуждении Сталинской премии троице. Пашка еще пару раз встретился с Любой, так звали дочь народного артиста, на даче у министра культуры. Правда, Жихареву быстро надоело ее костлявое тельце. Нравилось лишь одно: каждый раз Люба преподносила что-то новенькое. В одно из их свиданий на дачу явился министр.

— Надо определяться с девушкой, — сказал он Пашке. — В Большом театре ей не пробиться. Там Уланова, Плисецкая. Поставить ее на всю жизнь «у воды» — нанести удар по самолюбию отца — любимого вождем и народом. Надо помочь!

— Как же я ей помогу? Это не по моей части, — отказался Пашка.

— Я помочь ей тоже не смогу, — ответил министр. — Первые партии она может вести только на провинциальной сцене. Но туда она не поедет. Двигать ее в Москве мы не сможем — театралы и актеры скандал поднимут.

— Какой же выход?

— Вам надо жениться на Любе. Девушка из хорошей семьи, имеет соответствующее вашему положению воспитание и образование. Хозяйка она, конечно, никакая. Но ничего — научится. Да и при вашем окладе можно прислугу нанять.

— Вам, братцы, палец в рот не клади — руку откусите. Почему я должен этой девушкой заниматься? Вам ее надо устроить — вы и устраивайте! — этими словами Жихарев, благо был одет, покинул дачу.

Через неделю Пашку вызвал Сталин. В его кабинете сидел холеный мужчина с пышной гривой седых волос.

— Знаешь этого человека? — спросил Хозяин.

— Лицо знакомо, но лично мы друг другу не представлены.

— С жалобой на тебя пришел этот человек. Ты растлил его несовершеннолетнюю дочь. Это — правда?

— Пару-тройку раз переспал с ней… Но она была не первой свежести. Да и в постели паспорт спрашивать не принято.

— Девочка ночами не спит! Танцевать не может! Все им бредит! — пустил слезу папаша.

— Вот видишь: заслуженный человек, артист плачет. Что мне с тобой, Жихарев, делать? Женись! Я тебе давно жену искал, — приказал вождь.

Ослушаться Пашка не мог. Это означало бы впасть в немилость и погибнуть. Берия, разозлившийся на Пашку после «мегрельского дела» быстро бы подобрал ему преемника. Да и Хозяин все чаще говорил в присутствии Жихарева, что незаменимых людей нет. Пашка не стал перечить и взял Любу в жены.

С первых же дней супружеской жизни девушка проявила злобный и алчный характер. Началось с того, что в первую брачную ночь она не пустила Пашку в спальню. «Хватит! Наигрался!» — ответила Люба на пашкин стук в дверь. Жихарев пропадал на даче в Кунцево. Приезжая в Москву, он заставал в квартире разгром, груды окурков, пустые бутылки из-под шампанского. «Друзья заходили», — получал он ответ на недоуменные взгляды. Пришлось нанять домработницу. Прошел месяц со свадьбы, а Люба так и не подпускала его к себе. Начались скандалы. В доме крутились и подзуживали Любу ее родители-актеры. Как-то Пашка вернулся от Хозяина в три часа ночи и застал жену только что вернувшейся откуда-то.

— Что в театр уже сходить нельзя? — с вызовом ответила молодка на пашкин вопрос.

— Какие театры могут быть в три часа ночи? — удивился Жихарев.

— Ах ты, старый м…! Хочешь, чтобы я сидела взаперти и смотрела на твою облезшую рожу! — заверещала Люба, перейдя на отборный мат, швырнув в лицо Пашке букет тюльпанов.

— Я тебе в отцы гожусь, а ты так со мной обращаешься! — снял Жихарев генеральский ремень.

Люба попыталась выскочить из комнаты, но Пашка поймал жену и, зажав голову ее голову между ног, надрал скандалистке зад.

Снова прибежал папаша к Хозяину. На этот раз реакция была иной.

— Я тебе помог дочку пристроить, а ты хочешь, чтобы я еще и ее семейные дела улаживал. Мне государственные дела улаживать надо. Сами разберутся. Иди, работай! Не поднимай вонь! — выгнал папашу вождь.

Через три дня Пашка приехал из Кунцево домой. К его удивлению в доме было прибрано, а Люба, накормив супруга ужином, юркнула к нему в постель. Без лишних разговоров она легла на Жихарева и ввела в себя его член. Когда Пашка кончил, жена проворковала:

— Папашка! У вас хорошие дачи дают. Немцы пленные строили. И участки более гектара. Пойдут дети, им надо будет свежим воздухом дышать. Да и ты, вероятно, скоро на пенсию выйдешь. Будет, чем заняться.

— У твоих родителей прекрасная дача в Переделкино.

— У родителей, кроме меня, есть брат Владик. Надо нам, папашка, участок брать!

С тех пор, когда Любе было что-то нужно, она лезла к Пашке в постель. А запросы ее росли с каждым днем. То ей требовалась горжетка из черно-бурой лисы, то соболя, то сервиз майсенского фарфора на двенадцать персон, то кольцо с бриллиантом. Наряду со страстью накопительства Люба старалась пустить пыль в глаза своим бывшим однокурсникам по училищу. В доме постоянно устраивались вечеринки, всегда кто-то толокся, прихватывая с собой что-нибудь из пашкиных вещей.

— Ты, папашка, старенький. Зачем тебе это? У тебя мундир есть! — отвечала Люба, когда супруг спрашивал, куда девался новый галстук или только что полученная со склада широкополая шляпа.

Работать Жихареву становилось все труднее. После трех ночи он возвращался из Кунцево. Потом пару часов приходилось уделять Любе. Не успевал Пашка заснуть, а его уже ждала у подъезда машина, чтобы вновь отвезти на работу. Берия, глядя на усталого Пашку, все время отпускал шуточки насчет неравных браков. Вскоре ни одна попойка у вождя не обходилась без таких шуток. Нравились скабрезности о молодой жене Жихарева и Хозяину. Дошло до того, что он первый начинал издевательства над Пашкой. Но тот привык. Как правило, «соратники» старались поскорее напиться. С годами им все тяжелее было выдерживать многочасовые застолья. Вождь достиг совей цели. Он не только полностью подчинил себе «соратников», но и довел их до деградации. В конечном итоге, они превратились в шутов при его персоне. По приказу вождя бросался плясать гопак Хрущев. Танцевал лезгинку Микоян. Лихо отплясывал на столе Маленков. Правда, внезапно Георгий Максимилианович оконфузился — внезапно прервал танец и пописал на стол. Пашке пришлось везти его домой. Войдя в квартиру, Маленков прошел в ванную, где встал под душ в зимнем пальто, шапке и ботинках. Хозяину это похождение очень понравилось.

Неожиданно Пашке подсунули помощника — молодого человека по имени Валентин. Жихарев ознакомился с его личным делом. Во время войны парень болтался в обозе. После войны учился в медицинском институте, промышляя тайным осведомительством. Несколько студентов, брошенных из аудитории в лагерь по доносам Валентина, были явно недостаточной заслугой для работы в охране вождя. Со своими сомнениями Пашка обратился к начальнику управления кадров Министерства госбезопасности. Он получил ответ, что Валентина рекомендовали очень достойные люди. Жихарев пошел к Лаврентию.

— Что я могу? Я, благодаря тебе, сейчас не у дел. Иди к Кобе! — холодно блеснул тот взглядом из-под пенсне.

Жихарев явился к Хозяину и заявил, что молодой человек никуда не годится.

— Его рекомендовали очень достойные люди. Не годится — учи! Все мы не вечны. Не только тебе — даже мне нужна замена. Все нам нужна замена, — расставил точки над «i» Сталин.

Пару месяцев Валентин ходил за Пашкой, внимательно наблюдая за всеми действиями Жихарева. Пашка держал его на расстоянии. Даже унижения, которым он подвергал нового подчиненного, Валентин принимал с подобострастием. Однако не мог успокоить подозрительности начальника. Жихареву все стало ясно в одну из августовских ночей 1952 года. Он сидел в своем кабинете в Кунцево. Позвонили из Кремля и передали, что Хозяин решил заночевать в Москве. Не успел Пашка вызвать свою машину, чтобы ехать домой, в дверь постучали. На пороге стоял начальник наружной охраны.

— Товарищ генерал-полковник! В дальнем конце сада кто-то ходит, — доложил он.

— Вы, что не знаете: как действовать в подобных случаях? Инструкцию забыли? Зачем меня беспокоите? — спросил Пашка.

— Туда уже направили наряд… — переминался с ноги на ноги начальник наружной охраны.

— Ладно, пошли, посмотрим, — поднялся Жихарев, положив браунинг в боковой карман кителя.

По аллее прошли в сад. Светильники расположенные на уровне колен освещали дорогу. Недалеко от ограды Пашка свернул с дорожки и пошел среди яблонь. Начальник наружной охраны отстал, и его не было слышно.

— Где вы, полковник? — позвал Жихарев. — А черт! Темно, как у негра в жопе!

Пашка споткнулся о корень и упал на траву под деревом. Падая, он услышал противный свист над головой. За ним последовал негромкий хлопок. Раздалось еще несколько хлопков, и несколько пуль воткнулись в дерево, пронеслись над Пашкой. Одна из них угодила в светильник. Тот, полыхнув, разорвался. Послышался шорох шагов и негромкий говор.

— Лихо ты его!

— А у меня не лихо не бывает. Я воробью в глаз попадаю.

— Главное, чтобы взрыва фонаря не услышали, а пистолеты у нас бесшумные, у американских шпионов изъятые.

— Никто ничего не услышит, — различил Пашка голос Валентина. — Внутренняя охрана из дачи не выйдет — ей не положено. А наружную охрану я усыпил — до утра продрыхнет.

Пашка достал браунинг, взвел оружие и направил в сторону, откуда стреляли. Вскоре возле одного из фонарей он увидел ноги. Неподалеку от них заколыхалась трава. Взяв выше ног, Пашка выстрелил. Человек охнул и повалился на фонарь. Фонарь взорвался, и пламя охватило упавшего. Жихарев выстрелил в стороны от него. Кто-то, дернув ногами, распластался на траве. От огня метнулись две тени. Пашка послал им вслед пару пуль.

— Ой, мама родная! — взвыли в кустах.

Жихарев в несколько прыжков достиг дорожки и, расстреляв ближайшие фонари, побежал к даче. Несколько пуль просвистели перед ним. Он на бегу он сменил обойму, что оказалось весьма кстати. Неподалеку от дома он заметил качавшиеся, не смотря на отсутствие ветра, кусты малины. Пашка выстрелил в них. Раздался треск ветки, и из кустов рухнул огромный мужчина. Струйка крови вытекла из его губ, на светлом костюме проступили два темных пятна. Перемахнув через тело, Жихарев бросился к дверям. По падавшим слева и справа от него веткам яблонь, Пашка понял, что по нему стреляют. Уже с порога он трижды выстрелил в сторону, откуда стреляли, В коридоре он наткнулся на заспанного охранника. Дав ему по зубам, Жихарев приказал поднять остальных и занять круговую оборону. Войдя в свой кабинет, он достал автомат и гранаты, положил на столе маузер. Затем позвонил по «вертушке» министру госбезопасности Серову.

— Мне только что звонили от вас. Говорят, здоровенный лосище попался, — сказал министр.

— Какой лосище? — удивился Пашка.

— Ну как же… Только что сообщили: огромный лось сломал ограду и вломился в твое хозяйство. Ты его сам и подстрелил. Жаль, что твоего помощника Валентина лось немного помял.

Жихарев понял, что это — заговор. Острая боль пронзила сердце генерала. Темные круги поползли перед глазами, стало нечем дышать. С трудом доплелся Пашка до аптечки и положил под язык пару таблеток валидола. «Впервые в жизни принимаю лекарство от сердца», — подумал он.

Утром, как ни в чем не бывало, позвонил Лаврентий. И он завел разговор про лося. В первом часу дня Жихарева соединили с Хозяином.

— Слышал о твоем охотничьем трофее. Я, почитай со ссылки в Сибирь, не ел пельмени с лосятиной. Закажи сегодня на ужин. Мы с ребятами — Лаврентием, Микояном, Микиткой — приедем. Скажи на кухне, чтобы старались.

Пашка вышел из дома. У входа висела лосиная голова с огромными рогами. Аккуратно был пострижен малинник. Всюду стояли новые фонари. Благоухала скошенная трава. Нигде никаких следов перестрелки: ни гильзы, ни пятнышка крови, ни щепки. Жихарев вошел в комнату Валентина.

— Порвал его вчерашний лось, — ответил на вопрос Пашки мрачный капитан.

Около печки валялось какое-то тряпье. Пашка ковырнул его сапогом и узнал серые брюки Валентина. Они были испачканы кровью. На ягодице Жихарев увидел дырку, пробитую пулей.

— Без надобности вам это тряпье, товарищ генерал-полковник, — с ненавистью посмотрел на Пашку капитан и бросил одежду в огонь.

— Смотри, капитан, под Богом ходишь, — предупредил Жихарев и вышел из комнаты.

Он не нашел начальника наружной охраны. На вопрос, куда тот подевался, Пашка получил ответ, что начальник рано утром отбыл к новому месту службы. Снова у генерала заболело сердце: кругом остались одни враги. И только его близость к Хозяину давала какую-то отсрочку.

Вечером приехал Сталин с гостями. Главным блюдом ужина стали пельмени с лосятиной. Все их хвалили. Больше других поздравлял Пашку Берия, с нескрываемым удивлением рассматривая Жихарева из-под пенсне. В тот вечер перепились все, исключая Лаврентия. Ожидая свою машину, он сказал Пашке:

— Не думал, что ты такой прыткий. Лучших моих сотрудников на тот свет отправил!

— Есть еще порох в пороховницах, Лаврентий Павлович, — глядя ему в глаза ответил Пашка.

— Ты видишь, что я могу убрать тебя в любой момент, — прошипел Берия.

— Вы тоже видите, что это непросто. Да и мои руки могут удлиниться и достать вас. Никакая охрана не поможет. Терять мне уже нечего, — опустил Пашка руку в карман кителя.

— Давай, Павел, забудем старое. Восстановим былые отношения. Считай, что я пошутил.

На какое-то время Пашку оставили в покое. Даже насчет неравного брака перестали острить. Однако Жихарев понимал, что все это — игра, и что со временем Берия нанесет удар. С некоторых пор Пашка начал замечать, что как только его начинает хвалить Лаврентий, Хозяин ищет, к чему бы придраться. Не только на Пашку, но и на Берию смотрел вождь все более хмуро. Болезнь Сталина прогрессировала. Он становился все более подозрительным. Все чаще высказывал мысли о необходимости ареста всех «соратников». Все чаще его осознанная речь прерывалась бредом, а то вовсе бессвязным набором слов. Все менее уверенно чувствовали себя «соратники». Все чаще с уст вождя срывались в их адрес оскорбления и обвинения во всех смертных грехах. Все затаились. «Соратники» помнили участь Ворошилова, который однажды не выдержал и в ответ на обвинение в уничтожении накануне войны лучших военных кадров сам обвинил Сталина в репрессиях и геноциде военных. Ворошилова изгнали с дачи в Кунцево, поместили под домашний арест. Хозяин постоянно задавал «соратникам» вопрос:

— А не арестовать ли нам Ворошилова?

Молчали все, но чувствовалось, что всем надоело самодурство вождя. Надоели его капризы и роль клоунов при персоне Хозяина, отведенная им. Напряжение зрело, и это чувствовал сам Иосиф Виссарионович. Как правило, объектами агрессии душевнобольных становятся близкие им люди. Не миновала чаша сия и Пашку. Неоднократно генералиссимус орал на него, угрожая выбросить на пенсию. Наконец, 23 февраля 1953 года во время поздравления охраны дачи с праздником он заявил:

— А тебя, Жихарев, я не поздравляю. Тебе на пенсию пора! С молодой женой на даче цветочки выращивать. Ищи Валентина! Где он жопу лечит? В месячный срок передашь ему дела!

Пашка понял, что это — конец, и теперь его может спасти только смерть Сталина. Жихарев снова засел в своей лаборатории. Через два часа работы было готово средство, способное вызвать кровоизлияние в мозг. Удар должен был произойти через неделю. Пашка подмешал зелье в воду и вино, поданное вождю. Оставалось выиграть время. Жихарев старался не попадаться Хозяину на глаза. Тот сам игнорировал Пашку и все время спрашивал о Валентине. Наконец, настал долгожданный для Пашки день. Хозяин вдруг вызвал его. По налитым кровью глазам, сильной одышке, вздувшимся венам, красному цвету кожи Жихарев понял, что удар произойдет с минуты на минуту.

— Где Валентин? — спросил вождь.

— Валентин молод и неопытен, товарищ Сталин. Его звание не соответствует должности, на которую вы хотите его поставить.

— Когда я взял тебя в услужение, ты не имел никакого звания. Ты был ничем, а я сделал тебя всем. Но я верну тебя на старое место. Ты снова станешь ничем! А пока будешь пробовать пищу, которую мне готовят. Будешь пробовать у меня на глазах, чтобы ты не отравил меня.

— Ты уже отравлен, Иосиф Виссарионович! Сейчас у тебя произойдет кровоизлияние в мозг. Два дня ты будешь жить. Ты будешь все видеть и слышать. Будешь чувствовать боль, но ты ничего не сможешь сказать. Ты будешь безъязыкой и безмозглой куклой. Кончилось твое время!

С клекотом Сталин поднялся из-за стола, но вдруг застыл и замычал. По его лицу пробежала судорога, и оно стало багровым. Вождь потерял сознание и упал на ковер. По золотисто-оливковым брюкам расползлось темное пятно. «Вот ты и откомандовал!» — пнул Пашка ногой Хозяина и вышел из кабинета.

— Хозяин велел баньку истопить, — бодро сказал он ожидавшей его свите.

Через два часа бесчувственного и обмаравшегося вождя нашли банщики, пришедшие за ним. Жихарев позвонил «соратникам». Первые приехали Берия и Маленков. Георгий Максимилианович в прихожей снял ботинки и в носках прошлепал в кабинет, где на кожаном диване лежал постоянно писавший под себя Сталин.

— Совсем плохой, — сказал Маленков. — У меня теща также отходила. Нет надежды!

— Пусть еще денек полежит, — решил Берия. — А там консилиум соберем. Пока надо молчать.

— Да, Лаврентий, надо, чтобы как можно меньше народа знало, — согласился Маленков.

Они вышли из кабинета. Берия с укоризной посмотрел на Пашку:

— Ну что ты панику развел? Спит человек. Не надо ему мешать! И других не надо беспокоить! Если будет что-то новенькое, позвони нам!

После Берии с Маленковым примчались Хрущев с Булганиным. К этому времени Сталин открыл глаза и смотрел на них злобным звериным взглядом. «Ме-ме», — мычал он, пытаясь поднять руку. Радостные искры вспыхнули в глазах посетителей. Постояв над вождем, Хрущев и Булганин уехали интриговать за власть. Они тоже не велели Пашке обнародовать факт болезни. Еще день провалялся Хозяин в моче и дерьме. «Соратники» навестили его снова и, убедившись, что конец близок, созвали консилиум медицинских светил. Академики развели руками, заявив, что бессильны чем-либо помочь. Спустя немного времени вождь и учитель отдал концы. Здесь же, у тела Хозяина, «соратники» приняли решение о сохранении тела покойного и помещении его в мавзолей к Ленину. Вокруг трупа заметались патологоанатомы и бальзамировщики. Вылетел самолет за китайскими специалистами. Приводился в траурное убранство Дом Союзов. В Москву спешно стягивались войска. Под руководством Лаврентия разрабатывались маршруты, по которым народ пойдет прощаться с вождем. Хозяина обмыли, напичкали бальзамирующими препаратами и, обрядив в мундир, отвезли в столицу. Толпы людей бессмысленно брели по городу. Из окошка санитарной машины везшей тело в Дом Союзов Пашка наблюдал сцены массового психоза. Вот идет мрачная толпа работников какой-то организации. Внезапно люди молча бросаются бежать. Без крика падают выбившиеся из сил, а следом споткнувшиеся о них. Без крика и попытки помочь бегут по упавшим их товарищи. В промозглой мартовской тишине слышны треск ломаемых костей, пуканье, да стук каблуков о мостовую. Пробежала толпа, из подворотни выехала пара грузовиков. Молча и скоро солдатики сортировали пострадавших: в один грузовик — трупы, в другой — покалеченных. Одних повезли в морг, других — на лечение. Минуя толпы, санитарная машина с телом пробилась к Дому Союзов. Пашка под расписку сдал труп, который уволокли в Колонный зал.

С ночи люди занимали очередь, чтобы попасть к телу вождя. Огромная черная колонна, начинавшаяся у Дома Союзов, траурной лентой вилась по Москве, втягивая людей. Наиболее пронырливые из них, среди которых оказалось много пенсионеров, лезли по крышам домов, чтобы пробиться к предпоследнему пристанищу Хозяина. Уже несколько их десятков сорвались и разбились насмерть. Уже доставили в морги три сотни раздавленных. Уже увезли в больницы несколько десятков стариков с инфарктами и инсультами, а народ все прибывал.

В Доме Союзов терся Берия, давая команды подчиненным. На его лице не было ни горя, ни уныния, ни растерянности. Он, скорее, находился в благодушном настроении. Пашка понял, что самое время попросить отпуск и исчезнуть из Москвы.

— Ты, что?! Такое горе, а ты с глупостями лезешь! — лицемерно возмутился Лаврентий Павлович, когда Жихарев подошел к нему.

— Почему с глупостями? Похороним, и поеду в отпуск.

— Ладно, поезжай. В комнате для почетного караула найдешь бумагу. Серов и начальник ХОЗУ там крутятся. У них оформишь отпуск. Я тоже твой рапорт подмахну.

Написав рапорт, Пашка подмахнул документ у Берии и Серова, отдал бумагу начальнику Хозяйственного управления. Тот с опаской и любопытством посмотрел на Жихарева.

— Что с тобой будет? — говорил взгляд генерала. — Взлетишь еще выше или сгребут тебя после похорон и перетрут в лагерную пыль? А может быть, придется оформлять тебе пенсию?

Машина доставила Пашку в Большой Комсомольский. Любы не было дома. Быстро побросав в рюкзак вещи и провизию, Жихарев оставил записку: «Уехал в отпуск. О месте пребывания сообщу позже. За меня не беспокойся!» Рядом с запиской Пашка положил десять тысяч рублей.

— В случае чего, папа с мамой прокормят. Они богатые, — подумал он, выходя из квартиры.

На лестничной клетке он услышал, как хлопнула дверь в подъезде, и застучали каблуки.

— Жихарев дома? — спросил кто-то дежурного.

— С четверть часа, как пришли, — уважительно ответил тот. — А вы по делу к нему или как?

— Вот мы как! — ответил нагловатый голос.

— Понятно. Понятых искать?

— Понятых, дед, не надо. Сделай, чтобы громкоговорители работали. Чтобы похоронные марши и в доме, и во дворе звучали. Потом на полчасика куда-нибудь уйди!

Услышав разговор, Пашка поднялся на пол-этажа выше. Люди не воспользовались лифтом, а поднимались пешком. Их было трое.

— Шума не будет? Свидетелей не оставим? — допытывался один из пришедших.

— Все с вождем пошли прощаться. Никого в доме нет. Сейчас музыка заиграет. Мы его в ванную затащим, там и кончим. Я бритву хорошо наточил. Даже если кто-то дома сидит, все равно не услышит. Дед-дежурный — свой человек, у нас работал. Даст показания, какие нам нужны.

Троица достигла квартиры Жихарева. На всех были темно-синие габардиновые пальто и такого же цвета широкополые фетровые шляпы. Старший нажал на кнопку звонка. В это время дежурный включил радиотрансляцию. Дом потонул в звуках траурного марша. Пашка достал браунинг и снял его с предохранителя. Убийцы были столь уверены в безнаказанности, что даже не посмотрели по сторонам. Прячась за шахту лифта, Пашка поднял пистолет. Старший из оперов жал и жал на звонок. Недоуменно пожав плечами, он приложил ухо к двери. Жихарев нажал на спусковой крючок. Старший дернулся и осел на порог. Двое других растерянно смотрели на него. Пашка выстрелил еще раз, и стоявший справа от убитого повалился на труп. Третий ринулся вниз, выхватывая револьвер из макинтоша. Посланная Жихаревым пуля ударила перед оперативником, обдав того штукатуркой. Вторая пуля достигла цели. Оперативник упал лицом вниз и, оставляя кровавый след, скатился на площадку между этажами. Обойдя тело, Пашка спустился на первый этаж. Дежурного на месте не было. Во дворе курил еще один опер. Пряча за спиной пистолет, Жихарев вышел во двор.

— Куда? — лениво спросил чекист, шагнув навстречу.

Пашка выбросил из-за спины руку и выстрелил. Оперативник удивленно вскинул брови и рухнул в подернутую ледком лужу. Проходным двором Жихарев направился в соседний Армянский переулок и наткнулся на дежурного по подъезду. Тот шел из булочной с горячими бубликами в авоське. Моргая от удивления, старик уставился на Пашку.

— Я слышал, вы работали в органах? — спросил Пашка.

— Да, в оперативном управлении работал, а теперь на пенсии. Дежурным по дому подрабатываю, — отвечал старик, крутя головой в поисках оперативников.

— Не ищи! Нет их, и тебя сейчас не будет, — Жихарев всадил в дежурного оставшиеся пули.

Дед охнул, сел на кучу мусора в подворотне. Пашка, забрав сетку с бубликами, прошел в Армянский переулок. Через полчаса он дошел до Казанского вокзала. Пригородные поезда из Москвы еще ходили. Жихарев купил билет и сменил в туалете обойму. С рюкзаком за плечами, браунингом в правом кармане пальто и вальтером — в левом Пашка вошел в поезд, потащивший его к Коломне. Только в Пятидворке он мог лечь на дно. Только там не могли его достать люди Лаврентия. Но, чтобы достичь деревни, предстояло преодолеть полторы сотни километров. Вагон, где ехал Жихарев, был пустой. Пользуясь случаем, Пашка достал из рюкзака маузер и опустил его во внутренний карман пальто. Лишь после станции Бронницы в него начали входить редкие пассажиры. Держа руки в карманах, Пашка внимательно поглядывал на входивших в вагон. Прошел наряд транспортной милиции. Мельком глянул на Жихарева старший сержант и отвел взгляд. Прилично одетый человек не представлял интереса для милиционеров, ловивших бродяг. За станцией Пески, когда до Коломны оставалось километров двадцать, на скамейку напротив Пашки опустился человечек с выцветшими от пьянства глазами, в зеленой шляпе и меховом полупальто. Внимательно оглядев Жихарева, он радостно произнес:

— Вот и встретились, Пал Палыч. Другие вас по экспрессам ищут, а я сразу решил, что смотреть надо в пригородных поездах.

— Кто вы такой? — спросил Пашка.

— Оперуполномоченный госбезопасности по станции Пески, майор Харьковский.

— Зачем вам нужен Пал Палыч? Кто это такой? — осклабился Жихарев.

— Павел Павлович Жихарев, генерал-полковник. Ваши приметы мне очень точно дали по телефону. Вас министр госбезопасности приглашает к себе. Сейчас доедем до станции Конев бор и выйдем из вагона. Поедем в Москву. Вон машина за нами едет, — кивнул человечек на «Победу», тащившуюся параллельно с поездом по грунтовой дороге. Давайте без глупостей. Я — не один, уйти вам не удастся.

Пашка крутанул головой. На скамейках вокруг сидели четверо.

— Наряд милиции едет в соседнем вагоне. Давайте тихо выйдем, не будем задерживать поезд. Вы вернетесь в Москву, а я орденок получу. Все при деле будем…

— Орденок надеетесь получить? Не получите вы орденок!

— Почему же?

— Вы ошиблись: я — не тот, за кого вы меня приняли.

— Как не тот? — опешил человечек, в глазах которого мелькнула растерянность.

— Так, не тот! Взгляните на мои документы! — воспользовавшись секундным замешательством Харьковского, Пашка вытащил из кармана руку с вальтером.

Получив пулю, майор тихо вздохнул и застыл на скамейке. Из правого уголка его рта потекла струйка крови, глаза затуманились и закрылись. Подручные Харьковского не успели сообразить, что к чему. Пашка направил на них вальтер. Стрелять пришлось сквозь спинку скамьи. Однако пули попали в цель. С удивлением и испугом двое оперативников рухнули на пол. Вскочили с мест сидевшие за Жихаревым. Он выдернул из кармана правую руку с браунингом. Повернувшись к операм, Пашка стрелял из двух пистолетов. Высокий чернявый мужик в офицерской шинели без погон выронил наган и стоял, держась за горло, из которого била кровь. Другой, коротышка в телогрейке, схватившись за плечо, с криком: «Уйдет, ребята!» бросился к выходу. Пули догнали его, когда он открывал двери, Положив в карман вальтер, в котором кончились патроны, Жихарев взялся за маузер. Поезд прибыл на станцию Конев бор. Остановилась рядом с дощатой платформой следовавшая за ним «Победа». На перроне никого не было. Открыв входную дверь, Пашка дал очередь из маузера по машине. Брызнули стекла, шофер уткнулся лицом в руль и застыл, не подавая признаков жизни. Поезд тронулся снова. Пашка вошел в соседний вагон. Там сидели трое милиционеров.

— А ну, давай отсюда, шляпа! — рявкнул на него пожилой сержант.

Издевательские улыбки застыли на лицах двух ефрейторов, получивших возможность покуражиться над интеллигентом в шляпе.

— Чего моргала вылупил? Русского языка не понимаешь? — распалял себя пожилой, поднявшись.

Две пули из маузера, попавшие в грудь, перебросили пожилого через спинку скамьи.

— Не надо, дяденька! — упал на колени толстый ефрейтор.

Пашка всадил ему пулю в лоб. Другой милиционер прополз под лавками и схватился за дверь. Жихарев вскинул браунинг, но в нем кончились патроны. Выбежав в тамбур, Пашка увидел открытую дверь и присевшего рядом с ней мента. «Ой-ой-ой!» — взвыл тот и выпрыгнул из вагона. Пашка пустил очередь по кувыркавшейся по откосу фигурке.

До Коломны поезд проследовал без остановок. В ней Жихарев перезарядил оружие. Осталось по обойме на каждый из трех пистолетов. «Не густо, — подумал Пашка. — Но хватит, чтобы добраться до Пятидворки. Ему снова повезло. У Коломенского кремля удалось найти машину, шедшую до деревни Колодкино. Оттуда до Павлевы он ехал на санях почтальона. Здесь Пашка встретил Сидора Кузьмича, привезшего его к себе.

— Нет сейчас, Паша, Пятидворки. Нынче хутор Однодворка у нас, — рассказывал Сидор Кузьмич, погоняя лошадку.

— Отчего же так, кум?

— Мужиков всех во время войны поубивало. Бабёшки в Павлево, да в Колодкино подались: все к городу ближе. А там и землю давали, и бараков понастроили. Один я остался. Живу, век доживаю. Хозяйствую, можно сказать, единолично. Ну и как раньше, лечением промышляю. А ты, Паша, в отпуск?

— В отпуск, в отпуск… — скороговоркой ответил Жихарев.

— Вот и хорошо! Мне веселее будет.

 

Глава 31

Вновь началось пашкино деревенское житье. Снег еще обильно лежал в лесу и на опольях. Лишь кое-где, на косогорах появились проплешины с пожухшей прошлогодней травой. Стояли солнечные дни, но лишь по отдельным едва заметным признакам можно было угадать начало весны. Жихарев и Кузьмич промышляли подледным ловом на небольших озерцах. Шла плотва, но со временем стала попадаться и щука. Сначала небольшие щурята, а потом все более крупная рыба. Били приятели и волков, в огромных количествах расплодившихся в лесах. Кузьмич был хорошим хозяином. Крыши и стены его хлева надежно защищали домашнюю живность от серых разбойников. В это время правительство стало выплачивать премию в пятьсот рублей за каждого убитого волка. Двустволки у Кузьмича были в порядке, и в течение полутора недель гость и хозяин убили два десятка волков. Кум успел до начала распутицы отвезти шкуры в Коломну. Не успели приятели «обмыть» премию, как ударила теплынь. В считанные дни растаял снег. Ручьи со звоном ворвались в речки и озерца. Те, бабахнув разорванным льдом, вышли из берегов. В непролазные болота превратились лесные дороги, отрезав на неделю кума с Пашкой от окрестных деревень. Но те не теряли даром время: перебрали и подготовили к севу картофель, привели в рабочее состояние плуг и борону, просмолили колеса телеги. Наконец, просохло. Вылезли первые цветы — подснежники, «мать и мачеха». Кузьмич смотался в совхоз Проводник, подкупить соли и сахара, узнать свежие новости. Вернулся он возбужденный.

— Ну, дела, Паша, — начал кум с порога. — Вся Коломна ходуном ходит. Ловили американского шпиона. В пригородном поезде его брали. Сам уполномоченный госбезопасности по станции Пески майор Харьковский брал. А Харьковский этот — хват, крупный специалист. Он половину Песков пересажал. От Коломны до Воскресенска при упоминании его фамилии все вздрагивали, а верующие еще и крестились. Держал майор в «ежовых рукавицах» всю округу. Поехали того шпиона брать десять человек: семеро эмгэбэшников и трое милиционеров. Всех американец завалил. Девять человек уложил наповал. Самого Харьковского пристрелил так, что тот и охнуть не успел. Один только Виталька-мент, наш, павлеевский жив остался. Когда его под откосом нашли, весь в дерьме был. Он сейчас в госпитале, в Коломне лежит. Дрищет и вроде не в себе. Когда его про шпиона спрашивают, отвечает: «Огромный, в темных очках…» Скажет это, дернется, одеяло с головой накрывается и дрожит. А Пески, считай, два без госбезопасности жили.

— Ну как? Под землю без госбезопасности не провалились?

— Стоят, Паша. И надо же, никаких диверсий, ни хулиганства, ни воровства, ни даже скандалов, никакого безобразия не было. А как новое начальство понаехало, так и началось. С полсотни человек уже арестовали. Кого к мужикам песковским на постой определили — лучшие комнаты забрали. За харчи не платят. «Это, — говорят, — ваша обязанность нас кормить». А как кормить? Зарплаты у всех махоненькие, того, что в огороде посадят, с горем пополам до нового урожая хватает. Да ребята эти, гэбэшные, еще в домах озоруют: что из вещей понравится — себе забирают. Девок тискают, к бабам под юбки лезут. Нет, без госбезопасности лучше жилось, — сказал старик и осекся, вспомнив, где служит Пашка.

— Пойдем лучше, Сидор Кузьмич, посмотрим, что делать с овином Серьгухи, который на краю деревни жил. Может быть, пока я в отпуске, да сев не начался, разберем и к тебе на подворье перетаскаем, — предложи Жихарев, чтобы не ставить старика в неловкое положение.

За разборкой серьгухиного овина, перевозкой оставленных в лесу на зиму нескольких копен сена, охотой на перелетных гусей и уток приятели не заметили, как прошел апрель. Нежной светлой зеленью покрылась земля под березами в лесах. На самих березах набухли почки, а затем окрасили деревья светло-зелеными листиками. Не успели отсеяться, как природа окончательно пробудилась от сна. В лесу под ногами стелился ковер из красных, белых, голубых, фиолетовых цветов. В полях, блестя на солнце, колыхались молодой зеленью волны ржи и овса. Среди дурманных запахов разносились трели соловьев. Им вторило многоголосье других птиц. В кустарнике похрюкивали дикие кабаны, фыркали лоси. В лазурном небе кружили жаворонки.

Пробудилась от зимней спячки и человеческая природа. Потекли к Кузьмичу цветистые ручейки окрестных девчат. Старик раз неделю принимал в фельдшерском пункте в Колодкино. Но туда шли хворые, в большинстве — старики и старухи. Девчата шли к куму на дом, за много километров. Как правило, приходили парами. Пошептавшись с девушками, Сидор Кузьмич заваривал травы. Потом, остудив настой, давал девушкам выпить. Проходило три дня, веселые и довольные девчата снова появлялись в Однодворке, неся в корзинках яйца, сало и прочую снедь.

— Весной работы много говаривал Кузьмич. — Тепло, гулянки до рассвета, соловьи поют… Солдаты и матросы на побывку приезжают. Закружится у девчонки голова, а девчонка и не знает, как от беременности предохраняться. Пару-тройку раз, пока она как женщина не разработается, сойдет. Дальше, хвать-похвать, а ребенок в животе уже дает о себе знать. Естественно, родители за такое не похвалят. Не то, что из деревни — из района бежать надо. А куда бежать? Паспортов у деревенских нет! Милиция схватит, за бродяжничество в тюрьму определит. Там пропала девчонка и ребенок пропал. Аборты, опять же, запрещены. Вот и помогаю девчонкам, оберегаю их от неприятностей. Тем более, что половина из них мне и твоему батьке внучками приходятся.

Как-то случилось, что старика не было дома. Пашка хлопотал по хозяйству, варил только что наловленных раков. Внезапно он услышал скрип колес у самого дома. Приготовив вальтер, Жихарев вышел в сени.

— Эй, хозяева! Есть кто-нибудь дома? — раздался хриплый голос.

Рослая, рыжеволосая женщина со статными ногами и большим бюстом поднималась на крыльцо. Она была одна. Пашка, назвавшись племянником, объяснил, что Сидора Кузьмича нет дома. Добавил, что старик вернется не скоро. «Ничего, я подожду», — по-хозяйски уселась за стол женщина. Приспели раки. Жихарев угостил гостью. Та ела раков, внимательно, словно прицеливаясь, разглядывала Пашку.

— Пойдем! Ты мне подойдешь, — вдруг скала она.

— Куда это пойдем?

— В койку! — последовал ответ.

— В какую койку? Вы что, гражданочка?

— Руки на голову и перебирай ножками! Шаг влево, шаг вправо — открываю огонь без предупреждения! — направила женщина на Пашку пистолет.

Сцепив руки за головой, Пашка подошел к севшей на кровать Кузьмича женщине. Жирными от раков пальцами она спустила с Жихарева брюки с трусами, и откинулась на постели. Пашка заелозил по нежданной партнерше. Ему в бок упирался пистолет. Женщина лежала неподвижно и смотрела в потолок. Минут через сорок она внезапно закрыла глаза и охнула. По ее телу пробежала судорога. Рука с пистолетом откинулась на кровать. Воспользовавшись этим, Пашка вырвал оружие и бросил его в угол.

— Теперь мы поговорим по-другому! — укусил Жихарев женщину в шею.

Пашка брал реванш за несколько месяцев воздержания. Женщина лежала с закрытыми глазами. Время от времени она замирала, и судорога вновь пробегала по ее телу. Наконец, Жихарев насытился. Гостья обняла его за шею. Она открыла глаза и прижалась к его лицу горячей щекой.

— Ты — первый, кто меня удовлетворил после него, — вздохнула она.

— После кого?

— Ты разве не знаешь? После майора Харьковского. Был в Песках такой уполномоченный МГБ. Какой мужик был! Конец — тридцать сантиметров! Сама линейкой мерила. По длине ты ему и в подметки не годишься, но гоняешь долго и грамотно. Сразу видно — из столицы! Не чета нашим вахлакам коломенским. А меня здесь все знают. Я тоже местная, павлеевская. Работаю в коломенской тюрьме, женским отделением командую.

— А куда же Харьковский делся? — притворно удивился Пашка.

— Погиб… Убили его при исполнении служебных обязанностей. Брали они банду диверсантов. Те мост взорвать хотели. Шайку положили, мост отстояли. Но и соколика моего прямо в сердце шальная пуля сразила. Героем он всюду был и погиб героем.

— Дурное дерево всегда в сук растет, — подумал Жихарев и мысленно добавил. — Вот так народная молва превращает гниду и подонка в героя. О нем еще песни сложат и поэмы напишут.

Кузьмича пришлось ждать три дня. Он крепко выпил с мужиками в Колодкино. Шла Троица, и все запасы спиртного были выпиты. Кум прогарцевал до Коломны и там верхом въехал на жеребце по кличке Восход в продмаг с таким же названием. Он подъехал к продавщице и подав деньги велел:

— Дай, дочка, бутылку «армянского», а то нам с конем ждать некогда.

Очередь возмутилась. На Кузьмича стали кричать, что не один он умный. Старик осерчал и вытянул особо шумного цыгана плетью. На несчастье кума мимо проходил наряд милиции. Кузьмича с конем забрали и продержали три дня в отделении до конца праздника. Одного — в камере, другого на милицейской конюшне. Так и вернулся старик без денег, но с бутылкой армянского коньяка. Таисия, так звали гостью, все время ждала его. Лишь на ночь уезжала она к матери в Павлеву. Дамочка сказала куму, что ей нужно зелье для успокоения плоти, поскольку после гибели Харьковского трудно найти подходящего мужчину.

— Не дам я тебе зелья. Ищи мужика! — ответил старик.

— Кажется, уже нашла, — стрельнула женщина взглядом в Пашку.

Отгремели июньские грозы, заколосилась рожь. В лесах начали выскакивать грибы-колосовики: белые и подберезовики. Покрылись рубиновой земляникой поляны. Приятели готовились к сенокосу, рыбачили и попивали медовуху. После одного из визитов в «большой мир» старик вернулся радостный и хмельной.

— Начальника твоего, Паша, — Лаврентия Берию арестовали! Врагом народа оказался, английским шпионом, — доложил Кузьмич, выставляя на стол бутыль медовухи. — Народ нынче поет: «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков».

Жихарев понял, что пора возвращаться в Москву.

— Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михайлыча, — пели поезде под гармошку парни и девушки.

Жихарев вернулся домой не вовремя. Полуодетая и пьяная Люба курила в спальне. На ее коленях лежала голова молодого человека, облаченного в пашкины пижамные брюки.

— Папашка, мы разводимся! Вот мой новый муж, — указала Люба на парня.

— Вы сами виноваты, — вклинился в разговор субъект. — Уехали в неизвестном направлении, оставили женщину без средств к существованию…

— Люба, я оставил тебе десять тысяч.

— Папашка, что такое десять тысяч? Это мне — только на такси. Пока мы не разменяем квартиру, поживешь на даче. Полчаса на сборы тебе хватит? — куражилась Люба.

— А может быть, тебе пожить у этого юноши или у родителей? — спросил Пашка.

— Стасик, он не понимает! Объясни ему!

Молодой человек ринулся к Пашке, но получив удар в зубы, отлетел в угол. Жихарев сгреб его в охапку, вынес из квартиры и спустил с лестницы. Дошла очередь до Любы. Снова пошел в ход генеральский ремень. Затем Люба была одета и с драным задом выставлена из квартиры.

— Некому больше твоему папеньке жаловаться. Нет его заступника! — бросил в след жене Жихарев.

На следующий день Пашка прибыл на Лубянку. Его принял генерал В… Тот был из новых. Больших постов ранее не занимал, в окружении власть державших не состоял. В… был кадровым разведчиком и войну провел в… штабах различных групп армий вермахта. В… сообщил, что решение о целесообразности дальнейшей службы Жиъхарева в органах будет принято после реорганизации МГБ в Комитет государственной безопасности. А пока Пашке предложили пожить на даче.

— Оружие сдайте! С дачи не выезжайте! Форму носить не рекомендую, — напутствовал Пашку В…

Жихарев сдал маузер и браунинг, утаив нигде не зарегистрированный вальтер. Вечером Пашка убыл на дачу.

Началось затворничество. Изгнанник занялся рыбалкой на озере. Потом пришла грибная пора. Затем начались осенние работы в саду. Единственно о чем сожалел Пашка, что нельзя поохотиться. Ружье осталось в Москве, а приезжать в столицу ему запретили. Дача имела центральное отопление, ванную комнату, телефон. Вот только звонить Пашке было некому. Какое-то время ему привозили на дом генеральское жалованье. Затем Жихарева выгнали из органов, запретили покидать пределы дачного участка, приставили топтунов. Люба быстро развелась с отставным генералом. Московская квартира осталась за ней, а дача — за бывшим мужем. Раз в месяц почтальон приносил Пашке пенсию, а топтуны покупали провизию с выпивкой. От нечего делать Жихарев, не смотря на категорический запрет, стал втихаря писать воспоминания.

 

Глава 32

6 апреля 1955 года Жихареву позвонили из приемной генерала В… Сообщили, что завтра за ним пришлют машину. Генерал просил подготовить объяснения о деятельности Жихарева накануне и перед началом Великой Отечественной войны.

— Может быть, принести ему эти записки? — записал Пашка в своей тетради. — Знаем мы эти приглашения на Лубянку — сами приглашали! Вероятно, меня назад не выпустят. Бежать? Пристрелить топтунов у ворот и — в загородный поезд? Нет, теперь это не пройдет. Не доберусь до станции — схватят. Обратиться к «соратникам»? Уже обращался. Все отвернулись: и Молотов, и Каганович, и Ворошилов. Хрущев сейчас у них главный. Он-гад всю раскрутку устроил. Преданных строю людей с государственной службы выгнали, под следствие отдали. Вот и Валентин сегодня прибегал. Его тоже турнули. Облезлый какой-то, без былого лоска. Трясется, спрашивает: «Что делать?» Эх, Валентин, Валентин. Подлая ты душонка! Подумаешь, посадил несколько студентишек… За это самое большое — они тебе в морду дадут, если из лагерей выйдут. А мне приговоры в исполнение приходилось приводить. За это битой рожей не отделаешься — ответ по всей строгости держать придется! А судьи кто? Бывшие шестерки, которым я даже руки не подавал. Давят они нас и не спросят себя: «А кто приговоры в исполнение приводить будет?» На что они замахнулись? На систему, создаваемую десятилетиями. Не сокрушат они эту систему! Не сокрушат создавших ее людей! Рано или поздно поймут эти новые, что без системы им не обойтись. Пока у нас временное отступление. Скоро, очень скоро надоест новым властителям игра в демократию, потому что избалуются людишки. Потребуют настоящего равенства, отмены привилегий партийного аппарата. Потребуют, чтобы не было бедных, чтобы все были сыты. А это уже — капитализм! Тогда-то и скажут власть держащим: «Подвиньтесь! Уступите место тем, кто его заслуживает!» Не допустит этого высокое начальство. Выдвинет из своей среды нового вождя и учителя всех времен и народов. Ему-то и понадобится наша система и ее люди. Мы еще вернемся! Вернемся…

Генерал-полковника Жихарева нашли утром 7 апреля, сидевшим за столом в своем кабинете. Голова Пал Палыча покоилась на рукописи. Смерть наступила от обширного инфаркта. Близкие Пашке люди знали, что он держит на даче яды. Поначалу сочли, что генерал сам решил свести счеты с жизнью. Однако позже отказались от этого мнения. Пашка прожил жизнь исключительно для себя. Карьера и безбедное существование стали его кредо. Слишком велики были материальные блага, находившиеся даже у изгнанного со службы Жихарева, чтобы он так просто от них отказался.

Пашку запретили хоронить на Новодевичьем кладбище. Хрущев сказал:

— Не надо превращать мемориал в помойку! Последним пристанищем Жихарева стало только что открытое, тогда еще не престижное Кунцевское кладбище. Генерала обрядили в мундир без погон. Не было ни почетного караула, ни оркестра, ни салюта. Лишь несколько сослуживцев проводили покойного в последний путь. Там же, на могиле «на скорую руку» помянули усопшего. Позже им удалось выбить в КГБ деньги на скромный памятник. На нем поместили парадную фотографию Пашки в генерал-полковничьих погонах, с орденами. Как ни странно, за могилой взялся ухаживать Валентин. Его тоже покрутило: изгнали со службы. Пришлось несколько лет учительствовать в школе, получая жалкие гроши за преподавание биологии. Потом, как предсказывал Пашка, времена изменились. О Валентине вспомнили, вернули на службу в КГБ.

Убрав увядшие цветы и листву с надгробия, Валентин подолгу сидит на лавочке, вспоминая былое.

— Если бы не пришлось потерять пару лет «на гражданке», я был бы уже генералом, — сокрушается он и обращается к Пашке. — Вновь наступили прежние времена! Вновь в чести система и ее люди. Мы вернулись, генерал!