В 1939 году Пашку послали в командировку в Соловецкий лагерь. Беглец, о котором докладывал Хозяину Лаврентий, издал в Англии книгу о порядках на Соловках. В западной прессе поднялся шум. Советское руководство сравнивали с фашистами. Настала пора ликвидировать лагерь. Началось короткое северное лето, когда Жихарев прибыл на Соловки.
— Основная часть работы выполнена. Трудоспособных переправили в другие лагеря. Осталось только 300 человек, на которых не прислали заявки, и столько же больных, инвалидов и слабосильных, не способных выполнять физическую работу, — докладывал Пашке комендант лагеря.
— Что думаешь с ними делать?
— Доходяг в расход вывести. Не знаю, правда, куда трупы девать. В наших условиях — под тонким слоем земли лед и камень — быстро могилы на такое количество покойников не вырыть.
— Я видел старые баржи на территории лагеря. Сколько человек одна баржа может принять на борт? — задал вопрос Жихарев.
— Все 300 и примет. А я об этом не подумал…
— В отсеки, где кингстоны, поместить тех, кто не может двигаться. Положить их так, чтобы не мешали подойти к кингстонам и уйти, когда они будут открыты. Завтра, в десять утра закончить погрузку! В десять ноль пять — выход в море. В одиннадцать ровно откроем кингстоны.
На следующее утро цепочка людей, подгоняемых ударами прикладов и палок, потянулась к баржам. Трудоспособные заключенные вели под руки несли доходяг, тащили их нехитрый скарб. «Скорей! Скорей!» — подгоняли охранники зеков. Возникла заминка: мордастый детина охранник не рассчитал силы и убил корявого как пень старика.
— Что теперь с ним делать?! Куда девать эту падлу?! — хлестал по физиономии детину начальник лагеря.
— Пусть сам труп тащит на баржу! — распорядился Пашка.
Сплевывая кровь с разбитых губ, охранник взвалил на себя покойника и под улюлюканье заключенных потащил по трапу. Мимо Жихарева пронесли изможденного человека, лицо которого показалось Пашке знакомым.
— Кто такой? — кивнул он на узника.
— Могли с ним встречаться. Если служили в Ленинграде. Эткин это. Сначала в угрозыске, потом в ОГПУ работал. Авторитетная личность! — ответил начальник лагеря.
Закончилась погрузка. Старенький буксир повел баржу в море. Улучив свободную минуту, Пашка спустился в трюм. Эткин лежал возле кингстона.
— Не узнаете, Павел Лейбович? — склонился над ним Жихарев.
— Знакомо ваше лицо. Постойте, постойте… Жихарев, Павел! Семнадцатый год. Петроград.
— Так точно!
— Вот каких ты высот достиг, молодец! — глянул Эткин на пашкины петлицы. Куда нас везут?
— Везут вас на Большую землю, в больницу. Сначала подлечат, потом дело будут пересматривать, — соврал Жихарев.
— Зачем пересматривать? — всполошился Эткин.
— Есть установка: кому сроки снизить, кого — вообще освободить.
— Значит, кончился? Неужели кончился этот ад? Неужели больше не будут хватать невинных и гноить их в лагерях? — прокатилась по лицу Эткина слеза радости.
— Время, товарищ комиссар второго ранга, — спустился в трюм охранник.
Пашка посмотрел на часы. Было без одной минуты одиннадцать. На пару с охранником он отвернул кингстон. Струя холодной воды ворвалась в трюм, захлестнула Эткина.
— Павел, Павел! — захлебываясь кричал тот и пытался схватить Жихарева за полу шинели.
Пашка оттолкнул его ногой. Пока он выбирался из трюма, доходяги еще не поняли, что с ними произошло. Крики и вой раздались в трюме, когда над ним уже задраили люк. Из другого трюма выскочил начальник лагеря. За ним появилось из люка лицо избитого утром охранника. Начальник лагеря ударил по нему каблуком. И мордастый полетел в лес тянувшихся вверх изуродованных работой и пытками рук.
— Мордастого зачем утопил? — спросил Пашка, когда перебрались с тонувшей баржи на катер.
— Он очень злопамятный. Со дна морского достал бы меня и посчитался. Да и вас бы разыскал и замочил. Пусть лучше сам мокнет.
— Ладно, сактируешь его. Договорись с врачом, чтобы выписал справку о смерти от диспепсии.
Шум ветра и морских волн не могли заглушить доносившиеся из трюмов крики. Наконец, они стихли, а еще через минуту баржа скрылась под водой, оставив белые буруны на зеленых волнах.
Когда вернулись, начальник лагеря пригласил Пашку отобедать.
— Осетринки нашей, северной, отведайте! А вот — солененький лосось. Грибочки маринованные и соленые! — потчевал Жихарева хозяин.
Подали пельмени из медвежатины и оленины.
— Сам для гостя дорогого отстреливать ездил, — с гордостью объявил начальник лагеря.
Были и архиерейская уха из осетра, и отбивные из дикого кабана, и северные перепелки, жареные в сметане грибы.
— Ох, и засиделись мы! — спохватился вдруг начальник лагеря. — День у нас в это время года, считай, круглые сутки. Вот и досиделись мы до одиннадцати вечера. А гость — с дороги, ему отдохнуть надо! Пойдемте, Пал Палыч, я вас в домик для приезжих провожу.
Прошли по уже пустому поселку для охраны.
— Вот и домик ваш, — указали Пашке на старинное здание.
— Молодец! Хорошо принимаешь, хорошо работаешь. Когда вернусь в Москву, орден «Знак Почета» буду просить для тебя!
— Что «Знак Почета»? Полдеревни, откуда я родом, этот орден имеют, — поскучнел начальник лагеря.
— А чего ты хочешь?
— Мне бы орден Красной Звезды, чтобы все видели, что я — боевой командир, а не доярка или свинарка какая-нибудь. Помогите, Пал Палыч! Я отработаю!
— Ладно, утро вечера мудренее. Нам еще с тремя сотнями зеков разобраться надо. Сейчас давай спать, а завтра посмотрим, потянешь ли ты «звездочку».
С этими словами Пашка вошел в дом. Шторы из кожи плотно закрывали окна.
— Тьфу ты! Темно, как у негра в жопе! — ругнулся Жихарев, задев в темноте за ножку кровати.
— Идите ко мне, гражданин начальник, — почувствовал он легкое дыхание на руке.
— Кто здесь? — спросил Пашка, стараясь нашарить на стене выключатель.
— Я — Соня, ссыльная. Меня всегда зовут, когда кто-то из начальства приезжает.
Наконец, Пашка включил свет. В кровати лежала брюнетка с тонкими чертами лица. Маленькими горячими ручками она принялась гладить руку Жихарева. Сползшая простыня обнажила большую грудь женщины с маленькими сосками.
— Раздевайся, ложись! Только, свет выключи! — прощебетала Соня.
Пашка выключил свет, быстро сбросил обмундирование и, юркнув в постель, принялся целовать грудь брюнетки.
— Откуда будешь? — спросила Соня, гладя Пашку по голове.
— Вообще-то я — командированный, — недоуменно ответил тот.
— Все вы — командированные! Сношать откуда будешь: спереди или сзади?
Жихарев повернул Соню на спину, впился в ее губы, погружая в ссыльную член. Кончили они одновременно. Соня выскользнула из постели и вышла из комнаты. За стеной послышался плеск воды. Через несколько минут Соня вошла в комнату. На ней был китайский шелковый халат с драконами на фоне восточных дворцов. В руках молодка держала поднос, на котором стояла бутылка коньяка, рюмки, тарелки с осетриной и миногами.
— Хочешь выпить? — поставила она поднос на небольшой столик.
Коньяк приятным теплом расползся по пашкиному желудку. Соня легла рядом, положила на его плечо голову. Ее пальчики заскользили по груди и животу Жихарева, пробежали по члену и мошонке.
— О, комиссар, вы снова в полной боевой готовности!
Пашка давно не получал такого удовольствия.
— О-о-о! Как хорошо! — стонала Соня.
Наконец-то, Пашка получил удовольствие, которое ждал двадцать лет.
Утром, выпив кофе с коньяком, Жихарев пошел искать начальника лагеря.
— Наверное, к какой-нибудь ссыльной лярве заглянул, — ответила жена на его вопрос. — Как он меня домогался! Заставил выйти за него замуж. Угрожал, что застрелит меня, а всю мою родню сгноит в лагерях. С хорошими ребятами — моими друзьями — так и поступил. Всех забрали, всех осудили на десять лет без права переписки. А теперь таскается…»
Начальника лагеря Пашка нашел у одной из старых барж. По бледному небритому лицу с огромными кругами под глазами было видно, что тот не спал всю ночь. Его сапоги были красными от крови, по локоть был выпачкан кровью правый рукав гимнастерки.
— Вот, посмотрите! — показал он на трап, ведущий на баржу. — Все три сотни там. Всю ночь расстреливал.
Пашка поднялся на баржу, заглянул в трюм. Он был забит убитыми.
— «Звездочку» ты заслужил. Неужели сам всех перестрелял?
— Сам, без чьей либо помощи!
— Теперь эту баржу хорошо бы в море…
— Буксир уже разводит пары. Топить баржу сами поедете или мне доверите?
— Доверим кому-нибудь из подчиненных. А ты отдыхай! Жена беспокоится, что ты куда-то налево пошел.
— Да ну ее, дуру! И зачем я на ней женился? Сколько сил угробил, чтобы добиться ее — и все зря! Хозяйка она хорошая, ничего не скажешь, но в постели — квашня квашней!
— Ты Соню побереги. Она — ценный кадр.
— Соню мы содержим хорошо. Все для нее. И живет в поселке для охраны, и посылки получает каждый месяц. Продукты и барахло я из ее посылок брать запретил.
— За что она сослана?
— За антисоветскую пропаганду и агитацию. Болтнула где-то лишнее. А ведь студенткой была, в театральном институте училась. Не знаю, каким путем, но легко отделалась — получила только ссылку. Ей недолго: два года осталось. Вытянет!
Вернувшись в Москву, Пашка ходатайствовал перед Берией о награждении начальника лагеря орденом Красной Звезды. Получили ордена и медали и другие сотрудники Соловков.
Не успел Пашка, приехав в Москву, отряхнуть пыль с сапог, а его уже ждало новое задание. Началась Вторая мировая война. Советские войска вступили на территорию разгромленной Германией Польши. Жихареву надлежало выехать в Вильно — теперь уже столицу Виленского края. До 1939 года этот город входил в состав Польши. Теперь там стояли советские части. Хозяин никогда не жаловал поляков. Не случайно незадолго до начала войны он приказал возродить уже подзабытую оперу Глинки «Жизнь за царя». Ей дали новое название «Иван Сусанин». Когда вождя спросили: как поступить в эпилоге с пленными поляками, он ответил: «Поставьте их на колени!»
— Вильно всегда был оплотом польских националистов, — напутствовал Пашку Сталин. — Оттуда родом Пилсудский. Там захоронено его сердце. Местная шляхта и интеллигенция враждебно настроены по отношению к Советской власти. Также настроено большинство рабочих и крестьян польского происхождения. Всех надо выслать в Сибирь. Начнешь с генералов, офицеров и членов их семей. Затем последует очередь капиталистов и помещиков. Одновременно с ними надо начать вывозить профессоров, артистов, учителей, всю интеллигентскую шушеру. Польских рабочих и крестьян пока не трогай! Им следует внушать, что выселяются только представители эксплуататорских классов, а трудящимся бояться нечего. Не трогай и литовцев. Через год вся Литва будет нашей, тогда с ними разберемся.
Жихарев никогда не бывал за границей. Его поразили чистота на улицах и обилие товаров в свободной продаже. Такое разнообразие на прилавках он видел лишь при царизме. По улицам гуляли сытые, хорошо одетые, спокойные люди. Никто не кричал, не ругался, не толкался. Да и зачем было толкаться, когда не было очередей?
В горкоме компартии уже составили списки лиц, подлежавших выселению. В списках Пашка нашел несколько еврейских фамилий.
— Зачем евреев включили? — спросил он у первого секретаря горкома.
— Мы составили на евреев отдельный список. В этом списке на выселение — наиболее богатые евреи. Здесь же есть и литовцы. Зачем нам евреи? Их в Вильнюсе около восьмидесяти тысяч. Пусть живут в своей автономной республике на Дальнем Востоке! Нам они своей религией и своим благосостоянием только мешают работать среди трудящихся.
— Все-таки евреев пока трогать не будем. И литовцев из списка исключи! — настоял Пашка.
Три эшелона стояли на запасных путях вокзала. За ночь две трети польских офицеров и членов их семей были привезены на вокзал. Их особняки и квартиры сразу же разграбили. К моменту пашкиного приезда эшелон с военными уже отправили. Забили эшелон с женщинами и детьми. Жихарева вызвали к телефону в кабинете начальника вокзала. Звонил Берия.
— Произошли изменения. Решено передать Вильно Литве. Поэтому выезжай в Москву. Эвакуируешь всех литовских товарищей, — приказала Лаврентий.
— Как быть с выселением? — спросил Пашка.
— Выселение прекратить!
— Мы уже отправили эшелон с военными. Готов к отправке второй эшелон с их семьями.
— Отправляй и его — встретим! Еще два пустых эшелона уже в Литве. В них погрузишь литовских коммунистов с семьями. Завтра, к полудню Вильно необходимо очистить. В него войдут литовские войска.
Когда Жихарев вернулся на перрон, поезд с семьями польских офицеров уже отошел. Велась погрузка третьего эшелона.
— Гнать их в шею! — велел Пашка конвоирам.
— А с барахлом что делать? — задал вопрос кривоногий капитан госбезопасности.
— Барахло конфисковать! Мы сейчас уезжать будем, а этих велено оставить.
Ничего не понимавших поляков принялись вышвыривать из вагонов. Вырывали из рук чемоданы с корзинками, сдирали украшения с дам.
— Пан, генерал, — обратился к Пашке старый поляк. — Что случилось? Мы только расположились в вагонах, а нас уже гонят.
— Радуйся, дед, что гонят, а не увозят. Расходитесь по домам!
— А как быть с вещами? Панове-солдаты их у нас отобрали…
— Ну, дед, ты даешь! Тебе жизнь подарили, а ты о каком-то барахле сокрушаешься! Иди отсюда, пока цел! Домой иди! — заорал Пашка на старика.
Подбежав к стоявшим в недоумении полякам, дед что-то быстро застрекотал. С минуту постояла толпа, с подозрением глядя то на старика, то на Жихарева. Затем все бросились с перрона. Женщины несли на руках детей. Ребятишки постарше бежали рядом, цепляясь за одежду матерей. В мгновение опустел перрон. Лишь несколько калош и туфель, да брошенный зонтик свидетельствовало о том, что здесь еще несколько минут назад были люди.
— Зря отпустили! — плюнул им вслед первый секретарь горкома.
— Ничего, товарищ Витас. Через год Литва будет советской. Тогда со всеми разберемся: и с поляками, и с литовцами, и се евреями.
На следующий полдень над Вильно поднялся трехцветный литовский флаг, а эшелоны с польскими коммунистами и советскими военными пересекли государственную границу СССР. За операции 1939 года Пашку наградили орденом Трудового Красного Знамени.
— Тебе много пришлось потрудиться в этом году — поэтому и награду за труд получил, — улыбнулся Жихареву Лаврентий.
— Выпустили бы лучше мать из тюрьмы, товарищ нарком.
— Пусть посидит! И ей, и нам, и тебе так спокойнее.