В невеселом расположении духа возвращался Пашка с банкета после награждения. В подъезде его остановил дежурный.

— К вам, товарищ комиссар первого ранга, какой-то человек. Говорит, что ваш родственник», — доложил он.

Со скамеечки рядом с дежурным поднялся высокий осанистый мужчина в зеленом брезентовом плаще. Щурясь, он вглядывался в Пашку.

— Вот каким ты стал, Пал Палыч, — как бы заново узнавая Жихарева произнес он.

— Да и ваш облик мне знаком. Не помню только, где мы встречались.

— Мудрено помнить — после нашей последней встречи более двадцати лет прошло. Кум я ваш — Сидор Кузьмич!

Поднялись в квартиру Жихарева. Пашка достал из холодильного шкафа имевшуюся в доме снедь, поставил на стол бутылку коньяка и бутылку водки.

— Я, Паша, тебя с того дня, когда батя твой отравился, не видел. Искал тебя, всегда верил, что ты в люди выйдешь. Вон, ты каким орлом стал — в генералы вышел! — поохивал кум, закусывая коньяк крабами.

— А какова ваша судьба, Сидор Кузьмич? — поинтересовался Пашка.

— Благодарение Богу, ничего! Отвоевал в Гражданскую и вернулся в Питер. Еще десять лет прослужил военным фельдшером. Начал подумывать о частной практике после выхода в отставку, да тут НЭП и прихлопнули. В Питере тогда такое творилось! Всех деловых людей сгребли в одну ночь и на Соловки отправили. Потом за дворян принялись — всех позабирали. А когда Кирова убили, совсем в городе житья не стало — облавы, обыски, аресты. Понял, что без большого чина жить в городе нельзя. Каждый день на волоске висишь. Не то ляпнул — в момент загребут.

— С большим чином — тоже, — вставил Пашка.

— Так, вот я и говорю, — продолжил кум, опрокинув рюмку. — Жить в городе невозможно, в деревню подаваться надо. Как раз коллективизация закончилась, всех неугодных пересажали, а потому передышка будет. Подался я на родину — в Коломенский район, в деревню Пятидворка. Там мои и твоего отца, Павла Потаповича, корни. Там мы родились, там дружили, оттуда на действительную службу в царскую армию уходили. Служили мы в уланах. В одном полку. Я с детства к медицине пристрастие имел: всегда кого-нибудь лечил: или собак, или товарищам раны обрабатывал. Потому и определили меня в санитарную команду, а после на фельдшера выучили. Батю твоего еще до армии родители «в люди отдали». В Коломне он кормился. Сначала подмастерьем был у слесаря, потом на Механическом заводе работал. Один раз приехали мы на побывку домой. Ох, погуляли! Отец твой мужиков, да парней научил по-улански пить. Руки ему связывали за спиной, а он зубами брал со стола полную бутылку водки и выпивал ее из горлышка. А сколько девок мы перепортили! И в Пятидворке, и в Павлеве, и в Ивановском, и в Колодкино, и в Борисово — всю волость прошли. Там, поди, по сей день наши потомки живут. Когда отпуск кончился, лесами, звериными тропами в Коломну выбирались. Мужики из этих деревень пообещали нам с твоим отцом яйца отрезать. Поэтому, когда кончилась наша служба, не могли мы вернуться домой. Мне-то не надо было, я стал казенным человеком, при жалованье и мундире. А батя твой поначалу даже свое дело завел. Женился на твоей матери, но потом вдруг пропил свой инструмент, и пошла у него жизнь, как у «перекати-поле».

— Сидор Кузьмич, не страшно в родных краях жить? Вдруг кто-то из земляков захочет приговор насчет ваших яиц привести в исполнение? — усмехнулся Жихарев.

— Некому, Паша! Кто в революцию погиб, кого во время коллективизации загребли, кто сам умер. Только их, да наши с твоим отцом дети остались.

— Ну а как в Пятидврокре жизнь?

— У нас-то ничего. Официально в колхозе числимся. Когда сена накосим, когда хлеб поможем убрать. А в основном, как жили прежде, так и теперь живем. Ведем свое хозяйство, охотой, грибами, ягодой промышляем. Я еще пчел держу, (хороший приработок), травы собираю, ну и, конечно, лечу. Да ты бы, Пал Палыч, сам бы приехал и посмотрел. Я, вот, тебе и бумажку с адресом припас.

— В Москве надолго, Сидор Кузьмич?

— Завтра домой собираюсь…

— Махну-ка я завтра с вами? Не возражаете?

К концу следующего дня Пашка и Сидор Кузьмич были в Пятидворке. Деревня, действительно, состояла всего из пяти дворов. Жихареву казалось, что он находится на самом краю света. Дорога упиралась в деревню и кончалась в ней. Бог весть, на сколько километров далее не было никаких населенных пунктов. Только леса, перемежаемые полями, тянулись вглубь России. Лишь два раза в год нарушали покой этих мест люди. Весной, чтобы посеять, да в конце лета, чтобы собрать урожай. Мало кто забредал в пятидворковские места даже из деревни Павлева — последнего оплота цивилизации, находившегося в трех километрах.

Шел отлет птиц на юг. Многочисленные стаи гусей и диких лебедей останавливались на отдых в опустевших серых полях. Тогда Пашка с кумом баловались тушеной гусятиной с яблоками и запеченными целиком лебедями. Били они и уток. Кузьмич коптил их на зиму. Он показал незаурядные способности кулинара.

— Дичь была коньком шеф-повара нашего лейб-гвардии уланского полка. А коптить уток я научился у повара лейб-гвардии Финляндского полка. Мы стояли рядом на позициях в 1916 году, — рассказывал старик.

— Вы, с вашим талантом, многое могли бы достичь даже сейчас, — похвалил Пашка кума.

Тот вздохнул, задумчиво посмотрел на Жихарева и промолчал.

Кроме птицы удалось добыть пару кабанов и лося. Пашка пытался ловить рыбу, но она уже отжировала и почти не клевала. Так пролетел дополнительный отпуск, предоставленный Жихареву Лаврентием. Вернувшись в Москву, Пашка понял, что надолго расстался со свободой. Ему поручили неотлучно находиться при Сталине.

22 июня 1941 года в 4 часа утра на дачу вождя в Кунцево позвонил нарком Военно-морского флота адмирал Кузнецов. Он сообщил, что 10 минут назад румынская береговая артиллерия обстреляла советские военные корабли в устье Дуная. Нарком попросил разрешение открыть ответный огонь. Хозяин бросил трубку, не сказав ни слова. Четвертью часа позже раздался звонок от заместителя начальника Генерального штаба Жукова. Он доложил о нападении немецких войск по всей протяженности советско-германской границы, массированных ударах с воздуха, которым подвергся ряд городов, в том числе Киев. Снова, не дав никаких указаний, Сталин бросил трубку. Он потерял ориентацию и плохо понимал, что происходило вокруг. В 9 часов утра прибыл человек от Берии, сообщивший, что Политбюро собралось в Кремле и ждет генсека. Минут через сорок вождь в сопровождении Жихарева прибыл в Кремль. Вид у членов Политбюро был подавленный. О положении дел на границе доложил Ворошилов.

— Мы считаем, что Германией осуществляется широкомасштабная провокация, поэтому воздержались от каких-либо директив войскам. Считаю целесообразным просить Политбюро об осуждении самоуправства наркома Военно-морского флота Кузнецова, поддавшегося на эту провокацию, и приказавшего кораблям Дунайской флотилии открыть ответный огонь по румынским береговым батареям, — завершил доклад Ворошилов.

— Нет, Клим, это — не провокация. Это — война, — возразил ему Берия.

— Насколько я понимаю, — подвел итог Сталин. — Ответный удар нанесен только на одном участке фронта — в устье Дуная. На остальном протяжении советско-германской границы неприятель вклинился вглубь нашей территории на расстояние до 100 километров. Наши войска оказались не только не готовы к отражению удара, но и не получили никаких указаний о своих действиях. Ты, Клим, многие годы успокаивал меня, что наша армия — самая сильная в мире, что врага будем бить на его территории. Пока бьют нас, на нашей территории! Были ли возведены новые оборонительные рубежи в Прибалтике, Западной Украине и Белоруссии, в Молдавии? Нет! Завершено ли перевооружение дислоцированных вдоль границ частей? Нет! Выпущены ли из лагерей все незаконно репрессированные при Ежове военачальники? Нет! А сколько военных расстреляли? Ты, Лаврентий, представлял мне донесения наших разведчиков из заграницы? Ты докладывал мне, что готовится нападение? Нет! Ты тоже меня успокаивал. А ты, Молотов, став наркомом Иностранных дел, собирал через своих дипломатов информацию о положении дел в Германии и странах гитлеровской коалиции? Нет! А ты, Мехлис, скольких дипломатов и разведчиков исключил из партии и передал в следственные органы за то, что они якобы распространяли слухи о готовящейся войне? Словом, государство, завещанное нам великим Лениным, вы просрали! В таких условиях я снимаю себя ответственность за управление государством и отказываюсь от руководства страной и партией!

С этими словами Хозяин покинул кабинет и возвратился в Кунцево.

Каждый день на протяжении последующей недели он напивался до бесчувствия. Качаясь и бормоча что-то бессвязное, броди он по дому. На люди Пашка его не выпускал: не хотел, чтобы обслуга и охрана видели вождя в таком состоянии. Жихарев опасался, как бы запой не перешел в белую горячку. Могло ускориться и течение психической болезни генсека. Поэтому Жихарев разработал препарат, снижавший срок действия алкоголя.

Наконец, приехал Лаврентий. Он дал сутки на приведение Хозяина в нормальное состояние. Берия сказал, что члены Политбюро рассматривали кандидатуру возможного приемника Сталина. Однако договориться не смогли: никого из них народ не знал. Только Хозяин мог быть знаменем в борьбе с фашизмом. Только его окружал ореол учителя, только ему верили миллионы и миллионы людей.

Пашка принял все меры, и на следующее утро вождь проснулся не только без желания выпить, но и с отвращением к спиртному. На террасе доме его уже ждали члены Политбюро. Первым в кабинет прошел Берия. Он разговаривал с генсеком около часа. Затем позвали остальных приехавших Еще час беседовали все вместе. Потом двери распахнулись, и члены Политбюро с облегчением вышли из кабинета. Вскоре после их отъезда, Сталин отправился в Кремль.

— Лаврентий сказал, что здесь небезопасно оставаться. В Кремле спокойнее. Кроме того, с сегодняшнего дня я — Верховный главнокомандующий и Председатель Государственного Комитета Обороны. Поэтому пока лучше поселиться в Москве — легче осуществлять руководство, — объявил он Пашке.

В хлопотах вокруг вождя у Жихарева прошли лето и сентябрь. Враг, тем временем, развивал наступление. Им была захвачена большая часть европейской территории СССР. Нависла угроза над Москвой. Началась эвакуация государственных учреждений, организаций, предприятий. 14 октября Хозяин отправил Пашку к Лаврентию, сказав, что у того имеется для Жихарева поручение. Берия велел Пашке немедленно ехать в Орел, находившийся под угрозой захвата немцами. В Орловской женской тюрьме сидели жены Тухачевского, Гамарника, Якира и других крупных военачальников, репрессированных в тридцатые годы. Было принято решение о расстреле всех находившихся в тюрьме заключенных.

К вечеру следующего дня Пашка прибыл в Орел. Приданная ему оперативная группа была разношерстной: ее сформировали за несколько часов до выезда. Знакомые Жихареву лица в ней отсутствовали. Группу встретила женщина лет сорока пяти с помятым лицом и золотыми челюстями — начальник политического отделения.

— Где начальник тюрьмы, где начальник политотдела? — спросил Пашка женщину.

— Еще вчера погрузили вещи в грузовик, забрали семьи и рванули в Москву, — услышал Жихарев знакомый голос.

— Таня Воробьева? — начал узнавать Жихарев свою давнюю любовь.

— Она самая! А я так вас сразу узнала. Вы — Павел Жихарев?

— Да — я! Вот и встретились! Но предаваться воспоминаниям нам пока некогда. Читай постановление Особого совещания. Все находящиеся в твоем хозяйстве жены врагов народа должны быть немедленно расстреляны. Сколько их?

— Около четырехсот человек.

— Поднимай своих бойцов! Жен изменников родины выводить партиями во двор. Первыми — Тухачевскую, Гамарник, жен командармов. За ними — кого помельче.

Пинками и дубинками охранницы выгоняли из камер членов семей врагов народа. Собирали их в помещениях первого этажа. Здесь сдирали с приговоренных тряпье, бывшее когда-то одеждой. Во дворе, поигрывая автоматами, ждали члены пашкиной группы. Отсортировали тех, кто должен был принять смерть в первую очередь. Прикрывая наготу руками, женщины подходили к стене и становились лицом к ней. Жихарев с Танькой вышли во двор.

— Которые нас интересовали, все здесь? — обернулся Жихарев к Таньке.

— По спискам, здесь. Сейчас проверю, — побежала она вдоль шеренги, поворачивая за волосы к себе лицом узниц. — Порядок — все здесь!

— Отойди, Таня! Теперь наша очередь, — вскинул автомат Жихарев.

Оружие дернулось у него в руках, раздался треск, зазвенели о камни двора гильзы. Взмахивая руками, женщины тыкались в стену, сползали по ней. Струи крови потели из-под упавших тел.

— Проверить: нет ли среди них живых! — велел Пашка подручным.

Две рослые охранницы опередили их. Цокая подковками сапог по камням, они подбежали к расстрелянным. Всматривались в лица при свете прожекторов. Время от времени взмахивали тяжелые самшитовые дубинки.

— Хорошо стреляете, товарищ комиссар первого ранга, — ухмыльнулась охранница с перманентной завивкой, закуривая «Казбек».

— Зачем же били трупы по головам?

— На всякий случай. Чтобы и нам, и им спокойнее было!

— Топорков! Продолжай! Ты — старший, а мне это дело оформить надо, — кивнул Жихарев полковнику из опергруппы.

В сопровождении Таньки он прошел в помещение. Навстречу им охранницы тащили голосивших и упиравшихся женщин. Сделавшая комплимент Пашке охранница волокла пухлую коротконогую бабенку, лупя ее дубинкой по грудям. Следом на четвереньках ползла совсем молоденькая девчушка, оставляя кровавый след. Ее пинками гнала рослая охранница. Выли построенные в коридорах бабы, стоявшие в лужах мочи.

— Ох, и тяжелый от них дух! — посетовал Пашка, закрывая дверь в Танькин кабинет.

— Потеют от страха, описались, кое-кто еще и дристанул. А убирать нам завтра придется…

— Не придется. Как расстрел закончат, трупы погрузим в машины. Вывезем за город. Я по дороге противотанковый ров присмотрел. Там сожжем. Вы эвакуируетесь с нами. А теперь давай выпьем за встречу! — достал Пашка флягу с коньяком.

— Ой, Пашенька, а у меня спиртик есть и огурчики соленые, — захлопотала Воробьева.

— Как ты жила, Татьяна, эти годы? Я ведь тебя искал…

— Как жила? Сначала на секретной работе была. Что это такое ты знаешь. Потом создали для больших начальников что-то вроде домов терпимости. Туда меня определили. А как постарела, пришлось идти в тюрьму на службу. Таким как я сразу давали офицерское звание. Работа — не сложная, а грязи до тюрем я видела достаточно. Привыкла! Но все надеялась в Москву попасть. Определил бы ты меня куда-нибудь. На Внутреннюю или Загородную я не претендую, а в Лефортово бы пошла. По приезду в столицу замолвил бы за меня словечко.

— Хорошо, помогу. А сейчас сделай мне то, что делала в восемнадцатом. Не разучилась?

— Что ты, Паша? Конечно — нет! — потянулась Танька к ширинке Жихарева.

— Ты вот что, Таня, хоть зубы у тебя золотые, но рот ты все-таки спиртом прополощи!

— Все сделаю. Мой повелитель!

Жихарев снова погрузился в молодость и был разочарован. Соня с Соловков делала все куда лучше. «Годы берут свое: сноровка — не та и реакция — не та», — подумал Жихарев, когда Танька подавилась спермой. Когда она откашливалась и отплевывалась, в дверь постучали.

— Все кончено, — доложил полковник Топорков.

— Грузите и поживее! До рассвета мы должны прибыть на место и подготовиться к уничтожению трупов!

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками полковник и закрыл дверь.

В ночной темноте палачи покинули Орловскую тюрьму. Во дворе полыхали костры из сжигаемых документов. Впотьмах добрались до противотанкового рва. Перед рассветом закончили сбрасывать в него тела. В одном из грузовиков были немецкие мундиры и оружие, в том числе и огнеметы. По команде Жихарева из направили огненные струи на лежавшие во рву тела. В миг огонь охватил куч, запахло горелым мясом, столб зеленоватого дыма поднялся в воздух. Краем глаза Пашка заметил, как молоденький лейтенантик и охранница с перманентом пошли к стоявшему неподалеку овину. Жихарев вопросительно посмотрел на Таньку.

— Пусть потешатся! Бабоньки мои без мужчин истосковались. Да и твоим парням облегчиться не мешает, — бросила она.

Не много было времени, но пока горел костер, все охранницы получили удовольствие. Пашкиной команде пришлось потрудиться — их было меньше. Довольные и раскрасневшиеся охранницы погрузились в машины. Погрузилась в машины и опергруппа.

— До скорой встречи! — кричали ей вслед женщины.

— До скорой, до очень скорой встречи пробормотал Пашка.

Оторвавшись от женского каравана, он выбрал место для засады. Затем проинструктировал членов группы, что не одна охранница не должна уйти живой. Несколько человек натянули на себя немецкие шинели и каски, вооружились немецкими автоматами. Расположились так, что простреливался каждый метр шоссе. Послышался рокот моторов. Когда можно было различить лица сидевших в кабинах, Пашка приказал открыть огонь. Затрещали автоматы. Дернулась и откинулась назад сидевшая за рулем головной машины охранница. Грузовик развернулся боком, подставив его под огонь трассирующих пуль. Посыпались с бортов женщины. Задирая ноги, они падали в осеннюю грязь. Открылась дверь кабины. На обочину спрыгнула Танька Воробьева. Линия трассирующих пуль потянулась к ней. Танька на секунду застыла, потом бочком пошла в сторону и, сделав несколько нетвердых шагов, медленно опустилась на спину. Паника охватила охранниц. Спрыгнувшие с грузовиков метались под пулями и падали на землю одна за другой. Наконец, все были убиты. Жихарев выставил оцепление и приказал осмотреть тела. В кабине первого грузовика сидела охранница с перманентом. Ее васильковые глаза мертво смотрели вверх, к губе прилип окурок. Невдалеке от машины лежала Танька Воробьева. Юбка на ней задралась, обнажив желтые трусики и варикозные вены под прозрачными чулками. Молоденький лейтенант выбивал сапогом золотые челюсти из ее широко раскрытого рта. Время от времени щелкали одиночные выстрелы. Оперативники добивали раненых из немецких парабеллумов.

В нескольких километрах от засады группа натолкнулась на «сорокопятку» и отделение пехоты под командой старшего сержанта.

— В направлении, откуда вы едете, стреляли, — доложил Жихареву старший сержант.

— Да, мы столкнулись с немецкими автоматчиками. Будь начеку! — соврал Пашка.

Вернулись в Москву, когда стемнело. По пустым улицам бродили редкие патрули. Ветер гнал обрывки бумаг. Белели окна, заклеенные крест-накрест бумажными лентами. На Лубянке группе дали час отдыха, затем повели в подвалы Внутренней тюрьмы. Там находились арестованные военачальники, не поместившиеся в эшелон, вывезший утром содержавшихся в тюрьме. Москва была под угрозой захвата немцами. Хозяин велел, не допустить, чтобы арестованные попали к фашистам. Группа переходила из камеры в камеру и открывала огонь из автоматов. Затем добивали раненых. Партия арестантов грузила трупы в грузовики, отвозившие тела в крематорий. Потом пристрелили и этих грузчиков.

Снова группе дали час на сборы, погрузили в машины и отвезли на Казанский вокзал. Пашка с командой выехал в Куйбышев. В планшете Жихарева лежал приказ о расстреле только что отправленных туда узников Внутренней тюрьмы. Их поезд обогнал состав с заключенными с Лубянки. Недалеко от Куйбышева Пашка подыскал котлован, вырытый для какого-то строительства и брошенный еще в начале войны. К нему грузовиками подвозили приговоренных. В большинстве своем это были арестованные уже при Берии евреи-военные. В том эшелоне находились герои Испании, Халхин-Гола, Финской войны, среди них Смушкевич, Штерн, Гальперин. Им объявили, что везут в специальную военную часть, где ведется подготовка выпущенных из тюрем военных перед отправкой на фронт. С сиявшими от счастья лицами, перешучиваясь, евреи влезали в грузовики. С прибаутками ехали они к своему последнему пристанищу. Там полковник Топорков тоже с шутками и прибаутками выстраивал их на краю котлована, а лихие лейтенанты решетили из пулеметов и автоматов людей, ошеломленных таким поворотом событий. Через пять часов все было кончено. Еще пара часов потребовалась бульдозеру, чтобы сравнять котлован с землей.

Жихарев провел сутки в Куйбышеве, получил там второй орден Красного Знамени и выехал в Москву. Его ждал Хозяин, при котором Пашка находился до конца 1941 года. Жихареву пришлось потрудиться. Вождь очень нервничал, когда немцы вплотную подошли к столице. Пашка засел в лаборатории и через несколько дней изготовил успокаивающее лекарство. Оно не давало побочных явлений, выводило лишнюю жидкость из черепной коробки, уменьшало количество адреналина в крови. Именно благодаря воздействию этого препарата Хозяин отказался от идеи покинуть Москву в начале ноября. В этот период над столицей нависла самая большая угроза захвата. На Павелецкий вокзал был подан спецпоезд. Нервничавшего и курившего папиросу за папиросой Сталина привезли на перрон. В пути Пашка подал ему это средство. Оно подействовало, когда вождь уже взялся за поручни вагона.

— Подождем полчаса: может быть, придут какие-нибудь известия с фронта, — сказал он.

Тридцать минут Сталин мерил шагами платформу вокзала. Вдоль стен стояли охранники. Тишина разлилась вокруг Хозяина и свиты. Не было слышно ни разрывов бомб, ни городского шума. Начальник охраны Власик нервно посмотрел на часы. Хозяин перехватил этот взгляд.

— Ты что на часы смотришь? Ждешь, когда чемодан в поезд можно будет бросить? Зря ждешь! Возвращаемся в Кремль! — приказал он.

В Кремле вождя ждало донесение, что наступление немцев остановлено.