Вновь началось пашкино деревенское житье. Снег еще обильно лежал в лесу и на опольях. Лишь кое-где, на косогорах появились проплешины с пожухшей прошлогодней травой. Стояли солнечные дни, но лишь по отдельным едва заметным признакам можно было угадать начало весны. Жихарев и Кузьмич промышляли подледным ловом на небольших озерцах. Шла плотва, но со временем стала попадаться и щука. Сначала небольшие щурята, а потом все более крупная рыба. Били приятели и волков, в огромных количествах расплодившихся в лесах. Кузьмич был хорошим хозяином. Крыши и стены его хлева надежно защищали домашнюю живность от серых разбойников. В это время правительство стало выплачивать премию в пятьсот рублей за каждого убитого волка. Двустволки у Кузьмича были в порядке, и в течение полутора недель гость и хозяин убили два десятка волков. Кум успел до начала распутицы отвезти шкуры в Коломну. Не успели приятели «обмыть» премию, как ударила теплынь. В считанные дни растаял снег. Ручьи со звоном ворвались в речки и озерца. Те, бабахнув разорванным льдом, вышли из берегов. В непролазные болота превратились лесные дороги, отрезав на неделю кума с Пашкой от окрестных деревень. Но те не теряли даром время: перебрали и подготовили к севу картофель, привели в рабочее состояние плуг и борону, просмолили колеса телеги. Наконец, просохло. Вылезли первые цветы — подснежники, «мать и мачеха». Кузьмич смотался в совхоз Проводник, подкупить соли и сахара, узнать свежие новости. Вернулся он возбужденный.

— Ну, дела, Паша, — начал кум с порога. — Вся Коломна ходуном ходит. Ловили американского шпиона. В пригородном поезде его брали. Сам уполномоченный госбезопасности по станции Пески майор Харьковский брал. А Харьковский этот — хват, крупный специалист. Он половину Песков пересажал. От Коломны до Воскресенска при упоминании его фамилии все вздрагивали, а верующие еще и крестились. Держал майор в «ежовых рукавицах» всю округу. Поехали того шпиона брать десять человек: семеро эмгэбэшников и трое милиционеров. Всех американец завалил. Девять человек уложил наповал. Самого Харьковского пристрелил так, что тот и охнуть не успел. Один только Виталька-мент, наш, павлеевский жив остался. Когда его под откосом нашли, весь в дерьме был. Он сейчас в госпитале, в Коломне лежит. Дрищет и вроде не в себе. Когда его про шпиона спрашивают, отвечает: «Огромный, в темных очках…» Скажет это, дернется, одеяло с головой накрывается и дрожит. А Пески, считай, два без госбезопасности жили.

— Ну как? Под землю без госбезопасности не провалились?

— Стоят, Паша. И надо же, никаких диверсий, ни хулиганства, ни воровства, ни даже скандалов, никакого безобразия не было. А как новое начальство понаехало, так и началось. С полсотни человек уже арестовали. Кого к мужикам песковским на постой определили — лучшие комнаты забрали. За харчи не платят. «Это, — говорят, — ваша обязанность нас кормить». А как кормить? Зарплаты у всех махоненькие, того, что в огороде посадят, с горем пополам до нового урожая хватает. Да ребята эти, гэбэшные, еще в домах озоруют: что из вещей понравится — себе забирают. Девок тискают, к бабам под юбки лезут. Нет, без госбезопасности лучше жилось, — сказал старик и осекся, вспомнив, где служит Пашка.

— Пойдем лучше, Сидор Кузьмич, посмотрим, что делать с овином Серьгухи, который на краю деревни жил. Может быть, пока я в отпуске, да сев не начался, разберем и к тебе на подворье перетаскаем, — предложи Жихарев, чтобы не ставить старика в неловкое положение.

За разборкой серьгухиного овина, перевозкой оставленных в лесу на зиму нескольких копен сена, охотой на перелетных гусей и уток приятели не заметили, как прошел апрель. Нежной светлой зеленью покрылась земля под березами в лесах. На самих березах набухли почки, а затем окрасили деревья светло-зелеными листиками. Не успели отсеяться, как природа окончательно пробудилась от сна. В лесу под ногами стелился ковер из красных, белых, голубых, фиолетовых цветов. В полях, блестя на солнце, колыхались молодой зеленью волны ржи и овса. Среди дурманных запахов разносились трели соловьев. Им вторило многоголосье других птиц. В кустарнике похрюкивали дикие кабаны, фыркали лоси. В лазурном небе кружили жаворонки.

Пробудилась от зимней спячки и человеческая природа. Потекли к Кузьмичу цветистые ручейки окрестных девчат. Старик раз неделю принимал в фельдшерском пункте в Колодкино. Но туда шли хворые, в большинстве — старики и старухи. Девчата шли к куму на дом, за много километров. Как правило, приходили парами. Пошептавшись с девушками, Сидор Кузьмич заваривал травы. Потом, остудив настой, давал девушкам выпить. Проходило три дня, веселые и довольные девчата снова появлялись в Однодворке, неся в корзинках яйца, сало и прочую снедь.

— Весной работы много говаривал Кузьмич. — Тепло, гулянки до рассвета, соловьи поют… Солдаты и матросы на побывку приезжают. Закружится у девчонки голова, а девчонка и не знает, как от беременности предохраняться. Пару-тройку раз, пока она как женщина не разработается, сойдет. Дальше, хвать-похвать, а ребенок в животе уже дает о себе знать. Естественно, родители за такое не похвалят. Не то, что из деревни — из района бежать надо. А куда бежать? Паспортов у деревенских нет! Милиция схватит, за бродяжничество в тюрьму определит. Там пропала девчонка и ребенок пропал. Аборты, опять же, запрещены. Вот и помогаю девчонкам, оберегаю их от неприятностей. Тем более, что половина из них мне и твоему батьке внучками приходятся.

Как-то случилось, что старика не было дома. Пашка хлопотал по хозяйству, варил только что наловленных раков. Внезапно он услышал скрип колес у самого дома. Приготовив вальтер, Жихарев вышел в сени.

— Эй, хозяева! Есть кто-нибудь дома? — раздался хриплый голос.

Рослая, рыжеволосая женщина со статными ногами и большим бюстом поднималась на крыльцо. Она была одна. Пашка, назвавшись племянником, объяснил, что Сидора Кузьмича нет дома. Добавил, что старик вернется не скоро. «Ничего, я подожду», — по-хозяйски уселась за стол женщина. Приспели раки. Жихарев угостил гостью. Та ела раков, внимательно, словно прицеливаясь, разглядывала Пашку.

— Пойдем! Ты мне подойдешь, — вдруг скала она.

— Куда это пойдем?

— В койку! — последовал ответ.

— В какую койку? Вы что, гражданочка?

— Руки на голову и перебирай ножками! Шаг влево, шаг вправо — открываю огонь без предупреждения! — направила женщина на Пашку пистолет.

Сцепив руки за головой, Пашка подошел к севшей на кровать Кузьмича женщине. Жирными от раков пальцами она спустила с Жихарева брюки с трусами, и откинулась на постели. Пашка заелозил по нежданной партнерше. Ему в бок упирался пистолет. Женщина лежала неподвижно и смотрела в потолок. Минут через сорок она внезапно закрыла глаза и охнула. По ее телу пробежала судорога. Рука с пистолетом откинулась на кровать. Воспользовавшись этим, Пашка вырвал оружие и бросил его в угол.

— Теперь мы поговорим по-другому! — укусил Жихарев женщину в шею.

Пашка брал реванш за несколько месяцев воздержания. Женщина лежала с закрытыми глазами. Время от времени она замирала, и судорога вновь пробегала по ее телу. Наконец, Жихарев насытился. Гостья обняла его за шею. Она открыла глаза и прижалась к его лицу горячей щекой.

— Ты — первый, кто меня удовлетворил после него, — вздохнула она.

— После кого?

— Ты разве не знаешь? После майора Харьковского. Был в Песках такой уполномоченный МГБ. Какой мужик был! Конец — тридцать сантиметров! Сама линейкой мерила. По длине ты ему и в подметки не годишься, но гоняешь долго и грамотно. Сразу видно — из столицы! Не чета нашим вахлакам коломенским. А меня здесь все знают. Я тоже местная, павлеевская. Работаю в коломенской тюрьме, женским отделением командую.

— А куда же Харьковский делся? — притворно удивился Пашка.

— Погиб… Убили его при исполнении служебных обязанностей. Брали они банду диверсантов. Те мост взорвать хотели. Шайку положили, мост отстояли. Но и соколика моего прямо в сердце шальная пуля сразила. Героем он всюду был и погиб героем.

— Дурное дерево всегда в сук растет, — подумал Жихарев и мысленно добавил. — Вот так народная молва превращает гниду и подонка в героя. О нем еще песни сложат и поэмы напишут.

Кузьмича пришлось ждать три дня. Он крепко выпил с мужиками в Колодкино. Шла Троица, и все запасы спиртного были выпиты. Кум прогарцевал до Коломны и там верхом въехал на жеребце по кличке Восход в продмаг с таким же названием. Он подъехал к продавщице и подав деньги велел:

— Дай, дочка, бутылку «армянского», а то нам с конем ждать некогда.

Очередь возмутилась. На Кузьмича стали кричать, что не один он умный. Старик осерчал и вытянул особо шумного цыгана плетью. На несчастье кума мимо проходил наряд милиции. Кузьмича с конем забрали и продержали три дня в отделении до конца праздника. Одного — в камере, другого на милицейской конюшне. Так и вернулся старик без денег, но с бутылкой армянского коньяка. Таисия, так звали гостью, все время ждала его. Лишь на ночь уезжала она к матери в Павлеву. Дамочка сказала куму, что ей нужно зелье для успокоения плоти, поскольку после гибели Харьковского трудно найти подходящего мужчину.

— Не дам я тебе зелья. Ищи мужика! — ответил старик.

— Кажется, уже нашла, — стрельнула женщина взглядом в Пашку.

Отгремели июньские грозы, заколосилась рожь. В лесах начали выскакивать грибы-колосовики: белые и подберезовики. Покрылись рубиновой земляникой поляны. Приятели готовились к сенокосу, рыбачили и попивали медовуху. После одного из визитов в «большой мир» старик вернулся радостный и хмельной.

— Начальника твоего, Паша, — Лаврентия Берию арестовали! Врагом народа оказался, английским шпионом, — доложил Кузьмич, выставляя на стол бутыль медовухи. — Народ нынче поет: «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков».

Жихарев понял, что пора возвращаться в Москву.

— Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михайлыча, — пели поезде под гармошку парни и девушки.

Жихарев вернулся домой не вовремя. Полуодетая и пьяная Люба курила в спальне. На ее коленях лежала голова молодого человека, облаченного в пашкины пижамные брюки.

— Папашка, мы разводимся! Вот мой новый муж, — указала Люба на парня.

— Вы сами виноваты, — вклинился в разговор субъект. — Уехали в неизвестном направлении, оставили женщину без средств к существованию…

— Люба, я оставил тебе десять тысяч.

— Папашка, что такое десять тысяч? Это мне — только на такси. Пока мы не разменяем квартиру, поживешь на даче. Полчаса на сборы тебе хватит? — куражилась Люба.

— А может быть, тебе пожить у этого юноши или у родителей? — спросил Пашка.

— Стасик, он не понимает! Объясни ему!

Молодой человек ринулся к Пашке, но получив удар в зубы, отлетел в угол. Жихарев сгреб его в охапку, вынес из квартиры и спустил с лестницы. Дошла очередь до Любы. Снова пошел в ход генеральский ремень. Затем Люба была одета и с драным задом выставлена из квартиры.

— Некому больше твоему папеньке жаловаться. Нет его заступника! — бросил в след жене Жихарев.

На следующий день Пашка прибыл на Лубянку. Его принял генерал В… Тот был из новых. Больших постов ранее не занимал, в окружении власть державших не состоял. В… был кадровым разведчиком и войну провел в… штабах различных групп армий вермахта. В… сообщил, что решение о целесообразности дальнейшей службы Жиъхарева в органах будет принято после реорганизации МГБ в Комитет государственной безопасности. А пока Пашке предложили пожить на даче.

— Оружие сдайте! С дачи не выезжайте! Форму носить не рекомендую, — напутствовал Пашку В…

Жихарев сдал маузер и браунинг, утаив нигде не зарегистрированный вальтер. Вечером Пашка убыл на дачу.

Началось затворничество. Изгнанник занялся рыбалкой на озере. Потом пришла грибная пора. Затем начались осенние работы в саду. Единственно о чем сожалел Пашка, что нельзя поохотиться. Ружье осталось в Москве, а приезжать в столицу ему запретили. Дача имела центральное отопление, ванную комнату, телефон. Вот только звонить Пашке было некому. Какое-то время ему привозили на дом генеральское жалованье. Затем Жихарева выгнали из органов, запретили покидать пределы дачного участка, приставили топтунов. Люба быстро развелась с отставным генералом. Московская квартира осталась за ней, а дача — за бывшим мужем. Раз в месяц почтальон приносил Пашке пенсию, а топтуны покупали провизию с выпивкой. От нечего делать Жихарев, не смотря на категорический запрет, стал втихаря писать воспоминания.