Третья неделя подходила к концу, когда Юлия Константиновна решила отпустить Сережу домой. В воскресенье — отпускной день в приюте — она позвала его в канцелярию, в ту самую комнату, где в большом шкафу на полке были заперты его бумаги.

— Иди-ка сейчас, Сережа, в спальню, надень сапоги, чистую рубашку и отправляйся домой. А вечером тебя бабушка обратно в приют приведет. Понял? — спросила Юлия Константиновна и взяла его за подбородок.

— Понял! — строго и будто нехотя ответил Сережа. Он не совсем поверил словам начальницы, подумал, что она шутит.

— Что же ты стоишь? Иди! — сказала Юлия Константиновна и стала перебирать на столе какие-то бумаги.

Видно, не шутит!..

Сережа побежал наверх в спальню, прыгая через две ступеньки. Второпях он надел рубаху наизнанку. Пришлось стянуть ее и надеть второй раз.

Сапоги натягивал так, что чуть не оторвал у них ушки.

Наконец всё было готово.

Сережа спустился вниз, осторожно держась за перила. В грубых и тяжелых сапогах ноги не сгибались и сделались точно каменные. Он вышел на двор и оглянулся.

Ему казалось, что сейчас непременно позовет из окна Юлия Константиновна и скажет: «Нечего тебе домой ходить. Оставайся-ка лучше в приюте». Но его никто не позвал назад, и он благополучно дошел до калитки. Калитка с визгом распахнулась и плотно захлопнулась за Сережей.

На Воскресенской улице было тихо, — видно, все еще были в церкви. Только посредине дороги в пыли копошились куры, да чья-то коза общипывала сквозь палисадник кусты сирени.

Сережа перевел дух, выпрямился и что было сил припустился бежать. Ему казалось, что его приютские тяжелые сапоги стучат на всю улицу. Он бежал, боясь оглянуться назад.

Красный, вспотевший, тяжело дыша, Сережа остановился около аптеки, чтобы передохнуть. В окнах аптеки поблескивали цветные стеклянные шары, которые очень нравились Сереже. Раньше, когда он жил дома, он и Санька часто бегали любоваться на них. Теперь было не до шаров. Сережа облизнул губы, рукавом рубашки вытер с лица пот и опять пустился бежать дальше.

На углу Буйской и Воскресенской улицы из-за густой зелени уже виднелась Воскресенская церковь, точно большая белая глыба. А от церкви до дома оставалось рукой подать. Сейчас только нужно будет свернуть направо в Буйскую улицу, пробежать мимо церковного забора, потом мимо двухэтажного каменного дома купца Казанцева, потом мимо бакалейной лавки Людмилы Васильевны, а там уж и пустырь старовера Проньки, которого все считали сумасшедшим стариком, потому что он перед каждым встречным снимал шапку и низко кланялся. А рядом с пустырем Проньки его, Сережи, дом. Дом в пять окошек на улицу. Там все свои: бабушка Маланья, сестры Анюта и Лиза и товарищ Санька.

Вот он, вот он — дом!

Сережа добежал и с разбегу ударил ногой в калитку. Она отлетела в сторону. На дворе, спиной к воротам, на корточках сидел Санька и усердно строил из камешков и земли запруду. Маленькая Лиза, щурясь от яркого солнца, сгребала в кучу песок железной ржавой банкой. У сарая бабушка развешивала на веревке мокрое белье. Всё было по-старому, на своем месте.

— Са-а-нь-ка! — закричал Сережа так громко, что бабушка выронила из рук мокрое белье.

— Ишь ты, какой стал! — сказал Санька, осматривая обстриженную под первый номер голову Сережи, серую мешковатую рубаху и сапоги с торчащими ушками.

Сережа опустил голову и тоже оглядел свои штаны, рубаху и сапоги.

— Какой — такой?.. Какой был, такой и остался. Пойдем на речку купаться?..

— Куда? К собору?

— Да нет! Давай на тот конец реки пойдем, — сказал Сережа.

— Этакую даль! — протянул Санька, вытирая грязные руки о штаны.

— Зато там песок хороший, Сань, да и острог посмотрим.

Они побежали по Полстоваловской улице и только в самом конце ее, возле дома ссыльных, остановились. На крыльце сидела с книгой в руках женщина с короткими волосами, в мужской рубашке, подпоясанной шнурком, а возле нее стоял какой-то мужчина с длинными волосами, немного покороче, чем у попа. Он что-то рассказывал стриженой женщине, и оба они громко смеялись.

— Гляди, крамольники! — толкнул Саня товарища.

Сережа хотел остановиться и посмотреть на них, но тут с Воскресенской улицы донесся топот ног и громкая песня со свистом.

— Солдаты!.. Бежим!.. — крикнул Саня.

Они выбежали на Воскресенскую улицу и увидели, как, поднимая тучи пыли, с ученья возвращаются солдаты в парусиновых рубашках с красными погонами на плечах. Все они были в плоских, как блин, бескозырках с большими белыми кокардами. Казалось, что все солдаты похожи друг на друга, как близнецы. Все загорелые, потные и белозубые. Они громко пели. Иногда в середине песни они так пронзительно свистели, что у прохожих звенело в ушах.

спрашивали солдаты и сами же себе отвечали:

Мальчики проводили солдат до собора и побежали на речку. Купались в Уржумке часа три, пока не надоело. Плавали, ныряли, фыркали до тех пор, пока женщина, полоскавшая белье с плота, не обругала их чертенятами и не пообещала пожаловаться на них бабушке.

Прямо с Уржумки Сережа и Саня побежали за город, в Солдатский лес, который начинался сразу же за Казанской улицей.

В лесу Сережа снял с себя рубашку, и они начали собирать в нее шишки. Из шишек и сухих сосновых веток развели большой костер. Над костром вился сизый пахучий дым, а внизу под ветками громко трещало.

— А теперь давай прыгать, — сказал Сережа и, разбежавшись, перепрыгнул через костер.

Санька тоже прыгнул через огонь, да так, что на нем чуть не загорелись штаны.

— Мне прыгать трудновато, у меня ноги длинные, мешают, — пробормотал он, оправдываясь.

— Прыгай еще, — предложил Сережа.

— Не хочется.

Домой они вернулись к обеду. Бабушка в этот день нажарила ржаных лепешек, которые пекла обычно только по большим праздникам.

В сумерках мальчики играли на улице под окнами в разные игры, и Сережа даже забыл, что придется возвращаться в приют.

Но вот наступил вечер. На улице совсем стемнело и стало прохладно. Бабушка раскрыла окно и ласково сказала:

— Сереженька, а нам пора в приют итти.

Опять в приют! В приют, где дерутся мальчишки и фискалят друг на друга, где ставят на колени, где кусаются клопы…

Ему захотелось зареветь, но он удержался от слез, потому что у ворот стояли мальчишки.

Сережа съежился, засопел носом и боком пошел с улицы во двор, загребая по дороге пыль своими тяжелыми сапогами.