Шел второй год Сережиного ученья в УГУ и пятый год его жизни в приюте, когда случилось событие, которое сильно взволновало всех ребят. Для приюта построили новый дом. Деньги на постройку пожертвовали уржумские купцы, которых отец Константин называл «благодетелями».

Старый приют был настолько плох, что давно уже боялись, как бы он не рухнул и не придавил всех воспитанников.

Новый деревянный дом выстроили здесь же, во дворе, в двух шагах от старого. Давно уже в приюте не было, такого волнения, как в день новоселья.

Что там ни говори, а всё-таки новый дом. И жизнь в нем, верно, будет тоже новая, не такая, как прежде.

Но дом оказался ничуть не лучше старого.

Комнаты были также малы, спальни также тесно набиты койками. Уборная, как и в старом доме, помещалась в холодных и темных сенях; рядом с кухней, на стене, висели всё те же, давно знакомые, рукомойники. А в коридоре уже на другой день после переезда запахло мочалкой и жареным луком.

Только тем и отличался новый дом от старого, что бревенчатые стены, еще не успев потемнеть, пахли лесом, и на них выступали капли смолы, когда печки бывали жарко натоплены.

Новый приютский дом пришел осмотреть сам председатель совета Уржумского благотворительного общества — Польнер. Это был пожилой человек в очках и в длинном черном сюртуке. Ходил он слегка сутулясь, заложив левую руку за спину, мягко и осторожно ступая, словно шел по льду.

Приютским он не сказал ни слова, может быть, он их даже не заметил. Низко опустив голову, обошел он дом и так же неслышно исчез, как и появился. Приютская кухарка Дарья сказала, что он человек непьющий, скромный, как девушка, и уж теперь-то, после его прихода, для приютских начнется житье.

Но надежды на Польнера и на новую жизнь не сбылись. Всё шло по-прежнему, так же скучно и однообразно, как раньше. Так же по утрам приходила будить ребят Дарья, так же по пятницам и средам ели они липкую кулагу и гороховый кисель с постным маслом, так же наказывали их за всякие провинности — ставили столбом посредине столовой, и так же после ужина сразу гасили лампу. Это для Сережи было обиднее всего: нельзя было читать книги.

А книги Никифор Савельевич давал замечательные — и Гоголя, и Тургенева, и стихи Некрасова.

Рано утром, как только начинало светать, Сережа поднимался с кровати и, завернувшись в одеяло, усаживался на окно. За окном было темно, и звезды еще не все успевали погаснуть в ночном небе. Понемногу рассветало, а Сережа сидел на холодном подоконнике, с трудом разбирая слова.

— Сидит, как домовой, на окошке, людей только пугает! Вот погоди, скажу Юлии Константиновне, что сам не спишь и другим не даешь, — ворчал и грозился проснувшийся Пашка.

В ту же зиму, под Новый год, Юлия Константиновна решила устроить спектакль, в котором участвовали бы сами ребята. Пьесу выбрала она грустную, под названием «Сиротка». Говорилось в этой пьесе про девочку, у которой померли родители. Сиротке очень плохо жилось до тех пор, пока ее не взял к себе на воспитание добрый старик-лесник. Но как только лесник взял ее к себе, пьеса и кончилась.

Всем ребятам очень хотелось играть в пьесе. Роль сиротки досталась Наташе Козловой, и все девочки ей завидовали. Маленькая, бледная Наташа славилась на весь приют своим голосом. Ей дали главную роль потому, что сиротке полагалось по пьесе много петь. Играть лесника досталось Пашке. Это были самые интересные роли.

К спектаклю готовились долго. Репетиции устраивали в канцелярии, за плотно закрытой дверью. Все, кто не участвовали в спектакле, изнывали от любопытства, бегали подслушивать и подсматривать в замочную скважину. Репетировали пьесу по два, а то и по три раза в день. Ребята с непривычки уставали и путали слова. На одной из репетиций двое «артистов» горько расплакались и не захотели читать в третий раз свою роль.

Юлия Константиновна рассердилась. После репетиции она приказала упрямым «артистам» пойти в столовую и стать на колени. Теперь уж «артисты» стали завидовать тем, кто не участвовал в спектакле.

Три недели готовили пьесу — репетировали ее и рисовали декорацию: большущую русскую печь с заслонкой, похожей издали на огромную черную заплату, и стену с дверью, которая не открывалась.

И вот, наконец, пришел Новый год, а с ним и тревожный день спектакля. «Артисты» с утра так волновались, что за завтраком даже не прикоснулись к жареной картошке, самому любимому блюду приютских. Наташа Козлова то и дело бегала в коридор и пила из кадки ледяную воду. От страха ее бросало то в жар, то в холод. К полудню она охрипла.

Юлия Константиновна сперва разбранила ее, а затем заставила выпить несколько сырых яиц.

Рыжий Пашка всё утро ходил по коридору и зубрил по бумажке роль.

— Милая моя, кроткая сиротка, — читал он, вытягивая шею. — Теперь уж ты не будешь одна-одинешенька на белом свете. Ты станешь жить со мной в моем тихом лесном домике и покоить мою старость…

Пока Пашка долбил роль, у Сережи было дела по горло.

Юлия Константиновна поручила ему повесить занавес. Задача эта не такая уж мудреная — вбей два гвоздя в стенку и протяни веревку между гвоздями, а потом вешай на веревку занавес из трех сшитых одеял.

Да вот беда, самого главного у Сережи под рукой не оказалось. Были гвозди, да ржавые и погнутые — в стенку никак не лезли, и веревка тоже негодная — гнилая. Как на такую веревку занавес повесишь, так он сразу и оборвется.

Пошел Сережа по двору искать, нет ли где гвоздика. И вдруг в углу сарая отыскал он целый ящик гвоздей. Гвозди хорошие, только самую малость ржавчиной тронуты. Там же, в сарае, под ломаными санями нашел Сережа и веревку, недержаную, новую, добротную. Дарья как только ее увидела, так сразу на нее польстилась.

— После представления белье на ней буду вешать.

К вечеру все в приюте сбились с ног. Мальчики перетаскивали из столовой в залу длинные скамейки, девочки торопливо дошивали занавес из одеял, а Сережа Костриков с дворником Палладием и Васькой Новогодовым устанавливали декорации.

Наконец часов в шесть начали собираться гости.

Первым пришел один из попечителей приюта, купец Харламов, высокий толстый человек в сюртуке, с медалью на груди. С ним рядом шла, подпрыгивая на каждом шагу и вертя во все стороны маленькой остроносой головкой, сухопарая женщина в атласном платье. Потом пришел сутулый рыжий доктор, у которого были такие волосатые руки, что издали казалось, будто он в шерстяных рыжих перчатках. Затем явились две старушки в кружевных накидках. Старушки привели с собой внуков — белокурую толстенькую девочку с красными бантами в косичках и мальчика в синем бархатном костюме и белом пикейном воротничке. Дети, никого не боясь, принялись хохотать, бегать по коридору и ловить друг друга.

Гостей рассадили в первом и втором рядах, на стульях. Приютские устроились сзади, на высоких скамейках. Занавес долго не поднимался. Из-за кулис слышался чей-то громкий шопот и шарканье ног. Там все «артисты» столпились вокруг Пашки, которому Юлия Константиновна привязывала бороду из мочалки. Пашка оттягивал бороду вниз, хныкал и божился, что борода мешает ему говорить и даже дышать, потому что тесемки, на которых она держится, слишком туго стягивают ему щеки.

Наконец прозвонил колокольчик, тот самый колокольчик, который всегда собирал ребят на обед. И вот занавес, сшитый из серых одеял, испещренный по краям круглыми приютскими печатями, медленно пополз в сторону. Приютские, затаив дыхание и вытянув шеи, уставились на сцену.

Между картонной печкой и картонной стеной у настоящего окна сидела, подперев голову рукой, сиротка в красном сарафане. Она смотрела в окошко. Посидев с минуту, сиротка вздохнула два раза, так, как ее учили на репетиции, и, сложив руки на груди калачиком, запела дрожащим, тоненьким голоском:

Приютские слушали, раскрыв рты. Две девочки, которые сидели обнявшись на крайней скамейке, украдкой всхлипнули.

На сцене появилась Катя Столярова, которая представляла злую соседку. Она была в повойнике, и под платье у нее была подсунута подушка, которую она придерживала обеими руками на животе, боясь, чтобы подушка не упала.

— Катька-то, Катька!.. — зафыркали приютские.

Злая соседка надавала сиротке оплеух и велела ей нарубить три вязанки дров и натаскать с речки шесть ведер воды. Сиротка вытерла фартуком слезы и запела песню еще грустнее, чем первая. Под конец пьесы из-за правой кулисы на сцену вышел лесник — Пашка. На нем было зимнее приютское пальто и меховая шапка-ушанка дворника Палладия. За спиной у Пашки висело игрушечное ружье.

На Пашку нельзя было глядеть без смеха. На груди у него веером лежала желтая мочальная борода, а на верхней губе были густо выведены углем лихо закрученные усы.

— Здравствуй, сиротка, — сказал лесник, поворачиваясь к публике спиной.

Видно было, что он боится посмотреть на зрителей.

— На публику гляди, на публику, — шептала из-за кулис Юлия Константиновна, да так громко, что слышно было в последнем ряду.

Не слышал ее один только Пашка.

Сережа, который стоял у занавеса, видел, что у Пашки от страха так дрожат руки, словно он только что притащил со двора полное ведро воды.

Но понемногу Пашка успокоился и вошел в роль. Он говорил всё громче и громче и всё сильнее размахивал руками. Ему было жарко в тяжелом ватном пальто. Он снял шапку и почесал затылок. Все увидели, что на Пашкиной голове торчат, наподобие заячьих ушей, концы красных завязок от мочальной бороды. Зрители засмеялись.

— Занавес, занавес! — зашипела Юлия Константиновна.

Сергей, топая сапогами, пробежал через сцену и задернул занавес.

— Ну, зачем ты, дурень, шапку снял? Всю пьесу испортил, — отчитывала Юлия Константиновна за кулисами Пашку.

— Вспотел больно, — оправдывался «лесник».

После спектакля дамы-попечительницы подошли к столпившимся приютским.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросила Сергея сухопарая дама в атласном платье.

— Сергей.

Дама погладила Сергея по голове.

— Ах, какие у тебя жесткие волосы, — сказала дама. — Ты, наверно, злой?

— Злой, — хмуро ответил Сергей и повернулся к окошку.

— Боже мой, какой дикарь! — вздохнула дама и покачала головой.

В ночь после спектакля многие из приютских долго не могли заснуть. Все вспоминали Катю Столярову с подушками на животе и лесника Пашку. Сам Пашка ворочался с боку на бок, натягивая на голову одеяло. Сергей, который спал рядом, услышал, что Пашка что-то бормочет. Он прислушался.

— Да ну их совсем с их спектаклем, — бормотал Пашка.

— А у тебя, Паша, хорошо получилось, — сказал Сергей. — Вот только зачем ты шапку…

Но Пашка не дал ему договорить и лягнул его ногой.