20

За Кубань

После неудачного боя 12 февраля Конной группы генерала Павлова у станицы Плоской (Ново-Коросунский) началась Голгофа белой конницы.

На другой день после боя, 13 февраля, простояв полдня в колоннах у станицы Егорлыкской, вся конная группа, блуждая до вечера в степи, в холод и вьюгу, отошла на ночлег в Кугаевские хутора, где на каждую бригаду было отведено по одному двору. Даже штабы бригад расположились в скирдах соломы, засыпанных снегом.

Люди не могли отогреваться у костров, так как огонь запрещено было разводить. Соприкосновение с противником было утеряно. На следующий день была назначена дневка. Отдых при таких условиях, конечно, не только не освежил и успокоил части, а еще больше измучил, 206 ибо, находясь все время на морозе, под открытым небом, казаки страдали от холода и утомления, оспаривая друг у друга место у скирд. 15 февраля рано утром Конная группа выступила с места ночлега и к вечеру вошла в соприкосновение с противником у хуторов Иловайских, где в сумерках уже завязался бой спешенных частей, длившийся далеко за полночь, переходящий местами в рукопашные схватки. Хутора переходили из рук в руки. Обстановка была довольно темна. Связь между нашими частями, ведущими бой на большом фронте, часто прерывалась и терялась. Перед рассветом бой, длившийся с переменным успехом, постепенно затих. Решительных результатов не было достигнуто ни одной, ни другой стороной.

Противник исчез. Следующие дни — маневрирование в резервных колоннах, редкие перестрелки. Ни приказов, ни сообщений, ни задач в части и штабы бригад от командования Конной группы не получалось. Обстановка была очень неясна, так же как и цель наших маневров и передвижений. Очевидно, штаб Конной группы упустил из вида, или не мог или не считал нужным, посвящать в обстановку старших начальников.

18 февраля в районе Грязнуха — Средне-Егорлыцкая, на фронте протяжением около 15 верст, был ряд нерешительных конных атак, сводившихся к стремлению обоих противников охватить фланги — отсюда получалась параллельная скачка. Едва ли в истории конницы было когда-либо скопление такой массы конницы, ведущей конные бои в таком грандиозном масштабе, на таком сравнительно небольшом пространстве. К сожалению, ввиду ли общего утомления, физического и морального, или общей растерянности и неорганизованности бои не дали никакого результата. Отсутствие же общего руководства и, главным образом, приказаний, директив, распоряжений, сведений об обстановке, задачах и целях, понижало настроение масс, затемняло обстановку и вносило неуверенность.

19 февраля Конная группа перешла реку Куго-Ея. Отсюда начинается наш медленный, но безостановочный отход на Кубань, по большой, размытой тающим снегом, грязной и вязкой дороге к Екатеринодару, через станицы Березанскую, Журавскую, Кореновскую, Платнировскую и Динскую. Начавшаяся около 20 февраля оттепель обратила черноземную почву в грязное, засасывающее болото. 27 февраля, после боя у переправы через реку Бей-суг, Конная группа отошла в станицу Березанскую, где мы узнали, что генерал Павлов отозван и в командование конницей вступил генерал Секретев.

28 февраля красные перешли в наступление; наша группа после боя отошла за реку Бейсуг, в Журавский хутор, и в тот же день к вечеру, теснимая противником, в станицу Кореновскую. Здесь было получено сообщение, что для руководства операциями в станицу Кореновскую завтра, т. е. 29-го, на аэроплане прилетает командующий Донской армией генерал Сидорин. Особенного энтузиазма это сообщение не внесло, ибо Сидорин вообще не пользовался популярностью ни у командного состава, ни у казаков, и о его военных и боевых качествах и особенно политических тенденциях, так же как и методах ведения операций, мнение было далеко не в его пользу.

С утра 29-го на окраине станицы Кореновской были зажжены две громадные скирды, которые должны были послужить указанием места для спуска аэроплана Сидорина.

В 11 часов генерал Сидорин прибыл, встреченный генералом Секретевым. 1 марта состоялся смотр войскам у станицы Кореновской. Погода стояла скверная, еще накануне с вечера подморозило, пошел снег, поднялся резкий ветер, и началась метель. Сидорин объехал построенные в резервных колоннах бригады, затем собрал урядников и сказал довольно бессодержательную и трафаретную речь о необходимости победить и драться. Казаки слушали и молчали, кутаясь в драные шинели и переминаясь с ноги на ногу в дырявых и мокрых сапогах и опорках.

Утром 2 марта вся группа сосредоточилась на южной окраине станицы. О противнике не было никаких сведений; но около полудня стрельба послышалась уже в тылу у нас. Начались поспешный отход к Платнировской и бои за переправы, но так как мосты и гати были размыты и растоптаны, а о поправке их заблаговременно никто не позаботился, пришлось бросить много обозов и часть пулеметов, не успевших вовремя переправиться.

Вообще надо отметить, что вступление генерала Сидорина в командование конницей ознаменовалось особыми методами ведения отступательного боя. Наш путь движения пересекался целым рядом болотистых в это время года речек, раздувшихся за время оттепели, вязких и по большей части непроходимых вброд. Сообщение возможно было только по мостам и гатям, часто разломанным и размытым. С прибытием Сидорина мы усвоили особую тактику: в бой с красными не вступали, а не доходя двухтрех верст до какой-либо пересекающей наш путь речки, останавливались и стояли в резервных колоннах часами; когда же получались сведения, что противник нас обошел и уже в тылу за речкой открывал огонь во фланг и тыл нам — вся группа спешно отходила к переправам; но мосты ненадежны и узки, гати растоптаны, вязки и проваливались на каждом шагу, переправа производилась в беспорядке, получалось скопление, бросались обозы. После каждой такой переправы наши полки теряли веру в свои силы и, конечно, все более и более деморализовались. Это повторялось неоднократно. Укажу как характерный пример бой за переправу, или, вернее, у переправы, у станицы Динской.

3 марта Конная группа, оставив станицу Пластуновскую, остановилась, не доходя двух верст до переправы, что к западу от станицы Динской. В тылу находилась болотистая речка Кочеты с почти негодной для переправы гатью. Противник активности как будто не проявлял, во всяком случае, его не было видно перед фронтом. Обстановка была не ясна. Около двух часов стояла группа пассивно в резервных колоннах. Вдруг были получены сведения, что красные нас обошли и выходят нам в тыл. Начался спешный отход к переправе. Моя 14-я бригада находилась в арьергарде и прикрывала отход. К речке подошла последней и начала переправляться. Переходить через гать можно было только в два коня, ибо она была узка и совершенно разбита прошедшими раньше частями. Лошади вязли и падали, проваливаясь в ямы, заполненные жидкой грязью. Пулеметы и орудия казаки с неимоверными усилиями тащили на руках и веревках, подкладывая бревна и припрягая строевых лошадей. Люди и лошади выбивались из сил. Я находился на правом, северном берегу речки с 29-м Конным полком, следовавшим в хвосте бригады. Полк остановился шагах в 500-х от гати, ожидая окончания переправы артиллерии и передних частей. В это время на горизонте, в направлении с северо-запада, показалось несколько эскадронов красной конницы. Большевики развернулись и галопом с криками «ура!» неслись на нас. Минута была критической. Сотни 29-го полка сначала было смутились…

— Есаул Акимов, ведите полк в контратаку! — приказываю командиру полка.

Доблестный есаул, выхватив шашку, энергично командует: «Шашки к бою, за мной!» Решительный вид и порыв командира увлекают казаков. С гиком развернулись сотни и понеслись навстречу противнику. В это же время переправившиеся раньше две сотни Калмыцкого полка, занимавшие позицию по левому берегу реки Кочеты, открыли огонь из двух пулеметов по красной коннице.

Не ожидавшие такого оборота, красные повернули обратно и, преследуемые казаками 29-го полка, так же быстро скрылись, как и появились. Переправа закончилась благополучно, хотя в тылу и на фланге еще слышалась частая стрельба и выдвинутые на левый фланг заслоны вели упорный бой.

На кургане рисовалась грустная, завернутая в бурку фигура генерала Сидорина. С конвоем из юнкеров пассивно и беспомощно переезжал генерал Сидорин с кургана на курган, тоскливо слушая перестрелку. Присутствие командующего Донской армией не только не вдохновляло части, но скорее пассивная группа командующего своим видом наводила на них уныние.

Оставив заслон, Конная группа продолжала движение к Екатеринодару.

У станицы Динской я остановился с бригадой, решив дать частям передышку и покормить лошадей. На находившуюся невдалеке горевшую железнодорожную станцию, где брошен был интендантский склад, я послал офицера с разъездом, рассчитывая получить из интендантства овса для лошадей бригады и вещи для людей. Но интендантский склад час тому назад спешно в панике эвакуировался, вещи не были выданы вовремя, а брошены, склад горел, и даже овса нельзя было получить в достаточном количестве.

В Динской я встретил начальника Конной группы генерала Секретева, ехавшего с одним только вестовым.

— Что будем делать дальше, Ваше Превосходительство? Какие распоряжения?

Генерал Секретев, потерявший, по его собственному выражению, сердце, безнадежно махнул рукой.

— Все равно никакие приказания не исполняются! — и поехал дальше, нахлобучив на глаза фуражку.

Вероятно, генерал, бросив эту фразу, не учел обстоятельства, что приказания и директивы могут исполняться только тогда, когда они отдаются в приказах и распоряжениях своевременно, а не предоставлены интуиции подчиненных.

Простояв до 16 часов у Динской и пропустив запоздавшие и отставшие части, я двинулся с бригадой по направлению к Екатеринодару и, не доходя 10 верст, остановился на ночлег на шоссе, у сторожевой будки, выслав в сторону противника, на пять верст вперед, наблюдательные разъезды. Ночь прошла спокойно, противник не беспокоил. Утром от разъездов получены донесения, что они вошли в соприкосновение с красными и под давлением сильных разъездов противника медленно, ведя перестрелку, отходят.

4 марта около 10 часов утра бригада подходила к Екатеринодару. Проходя мимо аэродрома, я удивился спокойствию и беспечности летчиков: на аэродроме стояло много машин, как бы в ожидании, чтобы их захватили большевики. Я спросил у находившегося здесь офицера, что предполагается делать с аэропланами и известна ли обстановка. Офицер-летчик ответил, что обстановка неизвестна и никаких распоряжений не получено. Я попросил к себе начальника отряда. Явившийся полковник очень удивился и заволновался, когда узнал, что в нескольких верстах от Екатеринодара находятся неприятельские разъезды. Никаких распоряжений и сведений он не получал. Впечатление такое, что об аэропланах будто бы забыли, хотя самолеты нам были очень и очень нужны. По просьбе начальника базы, я оставил на аэродроме одну сотню в прикрытие, дабы дать возможность спокойно приготовить машины к отлету. На аэродроме засуетились, сожгли и привели в негодность некоторые не готовые к отлету машины, чего, конечно, не случилось бы, если бы своевременно были приняты меры к планомерной эвакуации такого ценного для нас военного материала. Учитывая такие поразительные факты небрежности или легкомыслия, невольно зарождается мысль о злом умысле, последующее еще более убеждает в этом. Весь этот хаос и неудачи нельзя приписывать только инертности, небрежности или глупости.

Будем надеяться, что будущий историк прольет свет на все эти обстоятельства.

Когда я с бригадой вступил в Екатеринодар, город был загроможден обозами, беженцами, ранеными и всякого рода тыловыми учреждениями. Распоряжение о порядке эвакуации не было сделано своевременно. В городе царила паника. Все металось, все стремилось к единственной переправе по железнодорожному мосту. Другой мост еще не был поправлен!

На железнодорожном мосту образовалась пробка, строевые части перемешаны с обозами и подводами беженцев, тут же по мосту двигался поезд. Раздававшиеся по временам за городом ружейные выстрелы еще больше усиливали панику. Никто переправой не руководил, каждый торопился скорее переправиться на левый берег Кубани. Люди сбрасывали друг друга в реку. Видя такую обстановку, я, по своей инициативе, послал один полк бригады занять заставами северные окраины города, так как в случае появления даже небольших разъездов противника можно было ожидать катастрофы. Скоро моему примеру последовал еще какой-то полк, который, простояв с утра у переправы и учитывая обстановку, решил, что лучше ожидать своей очереди за городом, заняв позицию.

4-го вечером я с бригадой переправился на левый берег Кубани, оставив один полк в выселках у самого берега, а с остальными частями отошел на ночлег в аул Бже-гокай, в нескольких верстах к западу от железной дороги Екатеринодар — Георги Афинская.

4-й Конный корпус расположился на ночлег в Новодимитриевской. Мост у Екатеринодара был взорван, но так неудачно, что на следующий день, 5 марта, большевики положили доски и переправили разведчиков. Расположенный в выселках, недалеко от моста, 29-й Конный полк прогнал красных и даже переправил своих разведчиков в город, пробывших там несколько часов и возвратившихся с продуктами для полка и сахаром, взятым из брошенных там обозов.

Об укреплении левого берега Кубани или об охране его и наблюдении никто не позаботился. Распоряжений никаких от командования не поступало.

На 4-й Конный корпус, ставший на ночлег в Новодимитриевской, в ночь с 4 на 5 марта, «зеленые» сделали нападение, но после 2-часового боя были отбиты. Потери были с обеих сторон.

6 марта я получил приказание перейти с бригадой в аул Тахтамукай, где сосредоточивается 4-й Конный корпус. В районе Тахтамукая 4-й корпус получил сообщение, что Донская армия по постановлению Верховного Круга прервала всякие сношения с Добровольческой армией и начальникам бригад и дивизий предлагается действовать по своему усмотрению самостоятельно.

Здесь же, в пути, состоялось совещание старших начальников, на котором решили, не разъединяясь, действовать вместе и отойти в Грузию, где предполагали отдохнуть и оправиться, дабы вновь продолжать борьбу.

Связь с Донской армией и главным командованием была прервана. Во временное командование 4-м Конным корпусом вступил начальник 10-й Конной дивизии, генерал Николаев. Отсюда начинается новый период нашего тернистого пути к Черноморскому побережью.

Внимательно оценивая обстановку и сопоставляя ее со всеми распоряжениями и действиями верховного командования Донской армии, связанными с нашим отходом за Кубань, нельзя не прийти к некоторым печальным выводам. Невольно возникает вопрос и закрадывается сомнение: было ли вообще у донского командования какое-либо определенное решение или план дальнейших действий за Кубанью?

Если решили отойти за Кубань, да и другого решения при создавшейся обстановке, пожалуй, и не могло быть, то почему заблаговременно наш тыл не был эвакуирован?

Почему район за Кубанью не был подготовлен для обороны? Почему своевременно не были поправлены мосты и переправы? Почему систематически оставлялись красным интендантские и амуниционные склады? Почему аэропланы были брошены у Екатеринодара? Почему мотали без цели и пользы всю конницу, вместо того чтобы оставить на фронте лишь арьергарды?

Казалось бы, что если решено было отойти за Кубань, не ввязываясь с противником в бой, по той или иной причине (а что это было так, доказывают факты, ибо не было сделано ни одной серьезной попытки к сопротивлению), то почему бы не послать заблаговременно в тыловой район одну-две бригады с задачей очистить и эвакуировать тыл, привести в порядок мосты и переправы и, что самое главное, укрепить левый берег Кубани, подготовить оборонительные позиции или рубежи, приспособить их для защиты и прикрытия в случае нужды, а также очистить район от «зеленых» банд. Все это было возможно, времени было достаточно, тем более что шедшие за нами красные особой активности не проявляли, даже инициатива была в наших руках. Об этом говорили, это было мнение почти всех старших начальников, но командующий Донской армией думал, по-видимому, иначе.

Какую цель он преследовал, выматывая окончательно нашу конницу и как бы умышленно ставя ее в самые пагубные и рискованные положения? Зачем создавал беспорядок и панику, держа все тыловые учреждения на фронт до последнего момента?

В последние дни нашего отхода Донская конница без боя была приведена в состояние почти полной небоеспособности.

При своевременной и рациональной подготовке отхода за Кубань картина получилась бы совершенно другая. Даже одна неделя отдыха была бы достаточна, чтобы наша конница вновь приобрела бы былую мощь и способность побеждать. За Кубань отошли лучшие люди. Все колеблющееся, малодушное, ненадежное и потерявшее веру в победу отстало и ушло к себе домой.

Чем больше думаешь над этими вопросами, тем ярче вырисовывается и непонятней становится процедура систематического разложения армии: громадные склады и запасы фуража и обмундирования были брошены противнику при полной возможности их эвакуировать, а люди были раздеты и разуты; на Черноморском побережье погибли тысячи лошадей и только потому, что не было подков, копыта на переходах по шоссе стирались, лошади падали и дохли ежедневно сотнями.

Кто виноват в этом погроме?

Этот вопрос даже не поднимался, хотя виновники всем известны.

Неуменье, неопытность, некомпетентность не могут служить оправданием, ибо командовал армией не дилетант, не присяжный поверенный, а офицер Генерального штаба.

Чем занималось главное командование Донской армии и те, в чьих руках была власть? Всем и, главным образом, личной политикой, но только не судьбой армии.

История, конечно, их осудит, но не покарает. История — судья строгий, но карать не может.

 

21

Черноморское побережье

6 марта 1920 года. Донской конный корпус и 14-я Отдельная конная бригада сосредоточились в районе аула Шенджи. Сообщение о разрыве Донской армии с Добровольческой по постановлению Верховного Круга произвело на всех тяжелое впечатление. Политиканы губили армию.

Ввиду неясности обстановки и общей растерянности сначала решено было каждой бригаде действовать самостоятельно, отходить и пробиваться по своему усмотрению, избрав себе путь следования, и когда уже некоторые бригады тронулись в разных направлениях, принято было новое решение — идти всей Конной группой вместе, не разделяясь, и по мере выяснения обстановки принять то или иное решение и выбрать район, где можно дать частям возможность отдохнуть и привести себя в порядок для продолжения дальнейшей борьбы.

На другой день начался наш кошмарный поход по Кубанской области с ежедневными стычками и перестрелками с «зелеными». Дороги по размытому оттепелью чернозему были ужасны. Грязь вязкая, жирная, липкая засасывала. Двуколки и повозки вязли, лошади выбивались из сил, падали и гибли в грязи. Для вытаскивания пушек приходилось наряжать целые сотни людей в помощь артиллеристам. Хорошо еще, что в начале нашего движения можно было в казачьих станицах доставать фураж и хлеб. Сначала наша группа взяла направление на восток и, переправившись через вздувшуюся речку Пшиш, заняла станицу Рязанскую, но после длительной перестрелки с противником отошла на ночлег в район аула Гатлукай.

На другой день решено идти в станицу Саратовскую через станицу Бакинскую. При подходе к Бакинской завязалась перестрелка с «зелеными», занимавшими станицу. Бандиты были выбиты, и, продолжая движение, к вечеру Конная группа вошла в станицу Саратовскую.

* * *

По прибытии в станицу Саратовскую я с прискорбием узнал о смерти моего бывшего командира полка, генерал-майора И. Т. Житкова, убитого здесь накануне нашего прихода.

Дня за два до нашего вступления в станицу сюда прибыла запасная Донская бригада, которой командовал генерал-майор Житков, бывший в 1910–1912 годах командиром моего родного 3-го Донского казачьего Ермака Тимофеева полка. Очевидно, бригада не приняла необходимых мер охранения и предосторожности, и вечером на станицу было сделано нападение зеленых. В завязавшемся бою был убит командир бригады генерал Житков и его сын подъесаул Житков.

Это был первый и последний бой, в котором принимал участие покойный Иван Тимофеевич. Судьба, казалось, зло подшутила над ним.

Когда вопрос касается родного полка, я не могу не остановиться на воспоминаниях и не сказать несколько слов о бывшем командире близкого моему сердцу полка. Всю свою жизнь Иван Тимофеевич мечтал о войне, готовился к ней и, когда на склоне предельного возраста получил полк, стал его усиленно готовить к войне, делал частые маневры, тревоги, гонял полк по лесистым и песчаным холмам окрестностей Вильны настолько часто, что лошади обратились в борзых кобелей и когда, после одной выводки лошадей, начальник дивизии разнес в приказе состояние тел лошадей в полку, то не только маневры в горах были забыты, но даже и конные учения сократились, и все внимание было обращено на тела лошадей. Весь свой служебный опыт, приобретенный за долгую службу и особенно за время службы в 4-м Донском казачьем полку, которым в последних годах прошлого века командовал известный всему Дону своей эксцентричностью полковник Абрамов, Иван Тимофеевич, старавшийся во всем подражать Абрамову, изложил в изданной им изящной книжке, состоявшей из наставлений и взглядов на воспитание, обучение и подготовку казаков. В этих наставлениях и приказах часто проводились довольно парадоксальные или весьма оригинальные мысли, и поэтому Иван Тимофеевич, боясь критики и шуток молодежи, не делал эту книжку общим достоянием и только в знак особого расположения и доверия иногда дарил ее некоторым офицерам. Ему полк обязан основанием и оборудованием полкового музея, где было собрано много ценных в историческом смысле предметов и документов, портреты почти всех бывших командиров полка за последние 100 лет, несколько старинных портретов Ермака, составлена история полка, пополнена библиотека; много и других полезных вещей сделал покойный для полка. В Иване Тимофеевиче сочеталась командирская строгость с отеческой заботливостью и отзывчивостью.

В 1917 году Иван Тимофеевич был произведен в генералы с увольнением в отставку по предельному возрасту. За несколько месяцев до отставки полковник Житков побывал в Петербурге, где имел счастье представиться государю и удостоился беседы с Его Величеством. В разговоре государь, когда ему доложил Иван Тимофеевич, что уходит в отставку по предельному возрасту, заметил: «Вы еще такой молодец», на что Иван Тимофеевич ответил: «Да, еще чувствую силу и мог бы послужить Вашему Императорскому Величеству». Государь улыбнулся, но ничего не сказал.

В Гражданскую войну генерал Житков был призван из отставки на службу и получил запасную бригаду. По роду службы бригаде не приходилось участвовать в боях, и вдруг здесь, в тылу, в Саратовской станице, в первом же бою с разбойниками-«зелеными» выехавший на белом коне в генеральском пальто с красными отворотами Иван Тимофеевич был убит одной из первых пуль. Да будет земля ему легка. Вечная память отцу-командиру!

* * *

В станице Саратовской мы соединились с частями Кубанской армии. Сюда же прибыл со своими «волками» и генерал Шкуро, советовавший нам отойти в богатый хлебом Майкопский район, где якобы можно спокойно отдохнуть и оправиться для дальнейшей борьбы.

В Саратовской на совещании старших начальников, решено было идти к Черноморскому побережью, а дальше, в зависимости от обстановки, хоть на край света, но только не к большевикам.

Путь наш лежал через станицы Саратовскую, Кутаисскую, Линейную, Кабардинскую, Ходыженскую и далее, по большой дороге через армянское село Елисаветовское, через перевал Индюк к Туапсе. Мы двигались двумя или тремя колоннами через поименованные или соседние станицы. Пересеченная и гористая местность, покрытая лесами, благоприятствовала партизанским действиям «зеленых», ютившихся в лесах и станицах. Почти ежедневно с ними бывали стычки и перестрелки. Нас часто беспокоили они по ночам внезапными обстрелами занимаемых нами станиц, нападали на отставшие обозы и грабили их. О красных у нас не было почти никаких сведений до выхода нашего на Черноморское побережье. По прибытии в станицу Ходыженскую при распределении мест для ночлега 14-й бригаде была назначена станица Нефтяная, отстоявшая на 10 верст к юго-востоку от нашего пути следования. Сделав еще этот переход и подходя в сумерках к Нефтяной, в узком горном дефиле бригада была встречена сильным пулеметным и ружейным огнем «зеленых». Завязался ночной бой, в обход были посланы спешенные сотни, местность горная, незнакомая, ночь темная, перестрелка затянулась, появились убитые и раненые; так как наша цель была не овладение станицей, а лишь ночлег, я во избежание лишних потерь оттянул части версты на две от станицы и в удобной для привала долине сделал 4-часовой отдых, и к утру прибыл с бригадой в Ходыженскую, как раз ко времени выступления Конной группы на Елисаветовское.

У хутора Ходыженского путь наш был прегражден большими бандами «зеленых», и только после часовой перестрелки, причем даже пришлось применять артиллерию, мы двинулись дальше. Из Елисаветовского без дальнейших инцидентов, поднимаясь по горной дороге, мы перевалили горный проход Индюк и спустились у Туапсе на шоссе Черноморского побережья.

Шоссе оказалось для нас еще гибельней проселочных грязных дорог Кубани. Лошади стирали о камни копыта и за отсутствием запасных подков падали и дохли сотнями. Все шоссе от Туапсе до хутора Веселого было усеяно конскими трупами. С фуражом и довольствием людей дело обстояло хуже. У населения ничего нельзя купить, жители влачили полуголодное существование. Зерна для лошадей не было. На подножном корму также нельзя было держать лошадей, ибо весна только началась и трава едва показалась из почвы. Хлеба не было. Питались кукурузой, доставать которую приходилось с большим трудом. За продовольствием, на фуражировки посылались в горы офицерские разъезды, где им зачастую приходилось вести форменные бои, чтобы получить несколько пудов кукурузной муки. Вопрос с довольствием был поставлен настолько остро, что казаки были предоставлены самим себе и должны были сами заботиться о своем питании. Калмыки были в лучшем положении, ибо конины было вдоволь.

Когда и где мы соединились с Кубанской армией генерала Букретова, точно не помню. Осталось у меня в памяти, что в Ходыженской с нами была Черкесская дивизия, а при выходе на Черноморское побережье мы как бы растворились в море кубанцев.

Много событий ускользнуло из моей памяти — на Черноморском побережье я заболел кавказской малярией в очень тяжелой форме, к счастью непродолжительной, и несколько переходов сделал в конных носилках. Оправился я вполне лишь в Хосте, где мы простояли несколько дней в ожидании кораблей для погрузки в Крым.

Об обстановке, при которой совершалось наше движение по Черноморскому шоссе, можно судить по приложенной к настоящим заметкам копии моего показания по делу о сдаче Кубанской армии.

Когда мы спустились с гор в г. Туапсе, у нас уже было значительное количество больных и безлошадных казаков. Тащить их за собою походным порядком не представлялось возможным, поэтому было решено отправить их в Крым на пароходах.

В этом смысле было получено распоряжение от командира Донского конного корпуса. В Туапсе на один из отходящих в Крым пароходов я погрузил около 250 больных и безлошадных казаков 14-й бригады, туда же были погружены казаки и других донских частей. Погрузка была закончена, и пароход готовился к отплытию. Я и генерал Рубашкин находились на пристани. Совершенно неожиданно появился генерал Писарев и, обращаясь к коменданту парохода, приказал выгрузить донцов. Я вмешался и заявил ему, что получил распоряжение от командира 4-го Донского корпуса погрузить этих казаков и выгружать их не намерен. Генерал Писарев загорячился, ответил мне резко и повышенным тоном, что получено распоряжение донцов в Крым не грузить, а только кубанцев, и что он заставит исполнить его требование и подкрепит его, если нужно, шестью пулеметами. Я спокойно ему ответил, что прежде всего прошу его, если он желает со мной разговаривать, не повышать голоса, ибо я не глух и могу кричать еще громче его, что же касается пулеметов, то против его шести я выставлю двенадцать, но донцов выгружать не буду. Мой ответ был холодным душем и успокоил не в меру и не к месту ненужную строптивость. На этом инцидент закончился, и пароход отошел в Крым.

В районе Туапсе Конная группа отдыхала несколько дней. Место стоянки 14-й бригаде назначено в имении, кажется, князя Голицына, находящемся в четырех-пяти верстах по шоссе к югу от Туапсе.

Посланные в имение квартирьеры были встречены какими-то господами в бурках, заявившими квартирьерам, что имение занято членами Верховного Круга и не может быть уступлено войсковым частям.

В связи с последним постановлением Верховного Круга о разрыве с Добровольческой армией настроение в частях вообще против всех «кругов» было враждебным. Доложившему мне старшему квартирьеру о нежелании депутатов оставить имение, я приказал объявить г.г. членам Верховного Круга, чтобы к приходу бригады помещение было очищено, в противном случае г.г. члены будут оттуда выгнаны плетьми. При подходе штаба бригады к господскому дому имения из ворот вынырнули на конях человек двадцать завернутых в бурки с нахлобученными на глаза папахами господ «вершителей наших судеб».

При дальнейшем движении по шоссе на одном из переходов я встретил одноглазого «трибуна», полковника Гнилорыбова, во главе Конного отряда Верховного Круга численностью в… семь человек. Все стремились в Грузию. С Крымским командованием велись переговоры о погрузке и эвакуации в Крым. Генерал Стариков несколько раз ездил в Крым и обратно, но результаты этих переговоров были неутешительны. Крымское командование почему-то упорно отклоняло желание донцов грузиться в Крым. Кубанцы, по-видимому, особенного желания к переброске в Крым не проявляли, хотя несомненно, если бы был прислан своевременно достаточный тоннаж, то по инерции за донцами поплыли бы и кубанцы. Но тоннажа не было. Назревало большое преступление: истощенную, но лучшую часть белой конницы, по неизвестным нам соображениям, решено было бросить на произвол судьбы на Кавказе. Вступивший в командование 4-м Конным корпусом энергичный генерал Калинин усиленно хлопотал и принимал все меры для спасения донской конницы, но Крымское командование под различными предлогами уклонялось от присылки кораблей. Тогда решено было идти в Грузию и об этом уже велись переговоры с грузинским правительством. В середине апреля генерал Калинин уполномочил меня отправиться в Грузию и добиться у грузинского правительства разрешения нашим частям перейти границу. Но уже в пути, на грузинской почти границе, я получил новое поручение: войти как представитель Донского корпуса в состав делегации, уполномоченной Кубанским атаманом, генералом Букретовым, для ведения переговоров с большевиками о заключении перемирия. Переговоры эти довольно подробно изложены мною ниже, в моем показании по делу о сдаче Кубанской армии. Генерал Калинин вместе с генералом Султаном Килич-Гиреем, начальником Черкесской дивизии, отправились в Грузию для переговоров, но, не добившись успеха, на другой день оба вернулись обратно.

Конечно, в Грузию мы могли бы войти и без разрешения грузинского правительства, ибо грузинская армия того времени, стоявшая на границе, была совершенно небоеспособна, даже в сравнении с нашими голодными и истощенными частями. Появление одного нашего полка, производившего пробную пристрелку пулеметов, так подействовало на грузинские пограничные части, что они, бросив свои посты, поспешно, в панике, отошли на 60 верст в глубь страны, и только с большим трудом удалось их успокоить и вновь водворить на границу.

Но дело было не в Грузинской армии, а в том, что английское морское командование заявило нам, что, в случае если мы без согласия грузинского правительства вступим в пределы Грузии, англичане отказывают нам в помощи довольствием — ни одного фунта хлеба, ни одного гарнца овса. Рассчитывать же на возможность получения продовольствия в Грузии мы не могли, ибо нищее население с трудом перебивалось, питаясь рыбою да кукурузой, и достать на месте что-либо для 60-тысячной армии не было никакой надежды.

19 апреля части стали подходить к хутору Веселому, где 20 апреля часть донцов была погружена, без лошадей и седел, на английские военные суда для отправки в Крым. Лошади и седла были брошены на берегу. Таким образом, из 60 тысяч лучшей конницы в Крым прибыло лишь несколько тысяч безлошадных. А времени было достаточно (целый месяц шли переговоры с Крымом) для эвакуации всей конницы, ибо противник нас не преследовал и только в последние дни проявил некоторую активность. Главным нашим врагом был голод.

Кубанская конная армия и Донской корпус, вовремя переброшенные в Крым, без сомнения изменили бы обстановку в Крыму в нашу пользу. Искать виновников нашего разгрома — дело истории. Наш долг лишь правдиво записать, что мы видели и как видели.

 

22

Сдача Кубанской армии

Доклад генерала Голубинцева главнокомандующему Вооруженными силами Юга России генералу Врангелю.

«16 апреля 1920 года, находясь с вверенной мне 14-й Донской отдельной конной бригадой в местечке Хоста, я получил приказание от комкора 4-го Донского конного корпуса генерала Калинина прибыть немедленно в Адлер. Здесь генерал Калинин сказал мне, что возлагает на меня очень серьезное поручение, так как полагает, что я, так же как и он, одинаково оцениваем создавшуюся обстановку и так же смотрим на вещи. Обстановка создалась следующая:

1. Полное падение боеспособности кубанских частей.

2. Отсутствие продуктов и фуража.

3. Уменьшение занимаемой территории с каждым днем.

4. Враждебное отношение голодных жителей.

5. Категорический отказ грузин пропустить наши части через свою территорию.

6. Отсутствие тоннажа для погрузки в Крым.

Таким образом, армия находится в критическом положении: направо горы с «зелеными», с которыми ведутся постоянно столкновения и перестрелки при фуражировках; налево море; с фронта наступающие большевики, а сзади грузины. Все это действует на части разлагающим образом и боеспособность резко падает с каждым днем.

Ввиду этого необходимо тем или иным способом во что бы то ни стало задержать наступление большевиков на несколько дней и выиграть время, хотя бы три-пять дней, может быть, к этому времени подойдут транспорты для отправки частей в Крым, или удастся прийти к соглашению с грузинами.

С целью задержать наступление большевиков Кубанский атаман генерал Букретов решил начать переговоры с красными о перемирии, им же назначена комиссия в составе генерала Морозова, полковника Дрелинга и председателя кубанского правительства Иваниса. От Донского корпуса генерал Калинин для этой же цели — задержать наступление большевиков — назначает меня и предлагает за получением инструкции о переговорах и полномочий явиться к Кубанскому атаману, где уже приготовлен автомобиль и меня ждут.

В 15 часов 30 минут я прибыл к квартире атамана, в Адлер. Атамана не видел, но у автомобиля меня поджидали полковник Дрелинг и Иванис. Полковник Дрелинг передал мне удостоверение от атамана и сказал, что необходимо скорее ехать к генералу Морозову на позиции у реки Мацесты и там обстановка покажет дальнейшее.

Около 18 часов 30 минут мы прибыли к генералу Морозову, находившемуся на даче, верстах в четырех к югу от Сочи, здесь же перед дачей занимали позицию цепи кубанцев.

Генерал Морозов сообщил нам, что при перемене позиции телефон со старой позиции не был испорчен и он, Морозов, подойдя на звонок к телефону, случайно разговорился с советским начдивом Егоровым, который дал ему понять, что он не прочь войти в переговоры о временном прекращении военных действий, так как якобы переговоры об этом уже ведутся в Крыму между центральной советской властью и нашим командованием.

Председатель кубанского правительства Иванис вызвал к телефону Егорова и передал ему, что наше командование и он согласны войти в переговоры о перемирии, что уполномоченная комиссия прибыла и ждет прибытия Егорова. Егоров предложил нашей комиссии приехать в Сочи, но я категорически отказался ехать в Сочи в расположение красных и заявил, что буду разговаривать с большевиками только на нейтральной полосе. Егоров выразил изумление по поводу нашего недоверия к ним, но согласился назначить встречу. Место встречи было назначено на железнодорожном мосту, находившемся между нашими и красными цепями.

В 21 час мы прибыли к мосту, через три-четыре минуты прибыли и представители от большевиков: комендант штаба, два комиссара и командир полка. Сам начдив не приехал.

После беседы выяснилось, что прибывшие лица уполномочены только начдивом и не могут без разрешения высшего командования заключать перемирия, но что по телефону переговорят с командармом и что прибудет особая с полномочиями делегация, или они сами будут уполномочены и тогда по телефону сообщат нам о времени новой встречи. Во всяком случае, пока военные действия, по крайней мере на 24 часа, хотя и не официально, будут прекращены.

Таким образом, я полагал, что часть возложенной на нас задачи выполнена: мы выиграли одни-двое суток, перемирие не было заключено, но военных действий, по-видимому, большевики начинать не будут до новой встречи.

Из встречи с большевиками я вынес впечатление, что они с большей охотой будут вести переговоры, чем войну, и ехал назад с уверенностью, что нам удастся на несколько дней затянуть переговоры о перемирии и, таким образом, выполнить в полной мере возложенное на нас поручение. В тот же вечер мы выехали в Адлер.

День 17 апреля прошел спокойно, хотя генерал Морозов оттянул свои части верст на пять назад, за реку Мацесту. В тот же день нами были выработаны мотивированные предварительные условия для ведения переговоров о перемирии. Точного содержания их не помню, но приблизительно следующие:

1. Немедленное прекращение военных действий до заключения перемирия.

2. Установление нейтральной зоны.

3. Пропуск на Кубань и Дон беженцев и больных.

Наше желание заключить перемирие мы мотивировали тем, что настал момент, когда нам приходится решать вопрос — переходить ли границу Грузии, и тогда, естественно, придется совместно с грузинами обратить наше оружие против русских, чего нам не хотелось бы делать, а в случае, если наступление красных будет продолжаться, мы принуждены будем разгрузить себя, отправив в Грузию наши тыловые учреждения, беженцев и больных, что уже нас, конечно, свяжет с грузинами.

Эти условия были переданы красным 18 апреля. В тот же день в 14 часов в Адлере кубанский атаман собрал у себя уполномоченную комиссию и сообщил ответ красных, переданный в форме ультиматума, сообщенный генералом Морозовым по телефону.

На состоявшемся по этому поводу совещании комиссии в присутствие атамана Букретова было решено тянуть переговоры насколько возможно дольше, для чего ехать немедленно к генералу Морозову и оттуда вновь вызвать красных на переговоры и вместе с тем готовиться к упорной обороне. Генералу Морозову сообщено по телефону, что комиссия сейчас выезжает к нему для новой встречи с уполномоченными от красных, так как в ультиматуме много неясного, требующего разъяснения и необходима новая встреча.

В 18 часов состоялась новая встреча с уполномоченными от красного командования также в нейтральной зоне, в одной из пустых дач. Фамилий вновь прибывших, кроме возглавляющего товарища Сутина, я не помню, полномочия их мы не рассматривали, ибо не предавали серьезного значения условиям, ставя себе единственной целью выигрыш времени, ибо мы разговаривали на разных языках: мы о перемирии, они о сдаче. На состоявшемся заседании делегаций были внесены нами такие поправки к ультиматуму, которых красные уполномоченные сами решить не могли, но которые вместе с тем не могли иметь существенного значения, чтобы из-за них прервать переговоры и начать вновь войну. Например: параграф 4 о лошадях и параграф 5 о холодном оружии.

Таким образом, совещание не пришло к определенному решению, и большевики поехали за разъяснениями, а мы в Адлер. Дальнейшая программа наших действий должна быть такова (это также было известно генералу Морозову): по получении ответа, какого бы он ни был содержания, мы потребуем еще два-три дня для разъяснения казакам; затем ответим, что нам казаков убедить не удалось, и будем просить красных прислать нам для разъяснения своих двух членов, которых мы также рассчитывали возить около трех дней по некоторым частям, где к этому времени будут заготовлены оппоненты, а затем, если еще понадобится время, назначить комиссию для выработки технических условий сдачи (для чего предполагали назначить новую комиссию, так как я и Иванис категорически отказались разговаривать о сдаче), на что также надо будет не менее двух дней: к этому времени предполагалось уже погрузить почти все части, а оставшийся небольшой заслон мог бы уйти в горы или в Грузию через Красную Поляну, имея большую вероятность рассчитывать добыть для себя продовольствие.

Программа эта была вполне возможна, так как части в политическом отношении были вполне благонадежны и среди наших казаков сочувствующих большевикам не было. В боевом отношении части были, за некоторым исключением, плохи и, главным образом, вследствие отсутствия фуража и продуктов. Лошади падали сотнями, люди по несколько дней питались одним мясом и то в очень ограниченном количестве; бывали и такие дни, когда ничего не ели. Продуктов из интендантства почти не получали, у населения также ничего не было и жители сами влачили полуголодное существование. Ко всему этому следует добавить антагонизм между кубанцами и донцами, возникший на почве распределения продуктов из интендантства. В то время как кубанцы если и не обильно, то, во всяком случае, получали достаточное количество хлеба, консервов, масла, донцы буквально голодали. Как пример укажу, что кубанцы на базаре в Сочи даже торговали продуктами, шоколадом, а в Лазаревском полковник К. обратился в интендантство отпустить для него два фунта хлеба, и в этом ему было отказано; продукты были, но отпускались только кубанским частям.

В ночь с 18 на 19 апреля я был вызван генералом Букретовым к себе, где нашел полковника Дрелинга и председателя кубанского правительства Иваниса. От большевиков был получен ответ, отклоняющий наши поправки и требующий ответа на ультиматум к 12 часам дня 19 апреля.

В ответ красным через генерала Морозова была передана телефонограмма приблизительно такого содержания: для принятия ультиматума необходимо разъяснить его казакам, для чего требуется не менее двух-трех дней.

Затем генерал Букретов приказал 10-й Донской конной бригаде занять позицию для обороны на реке Хосте.

Утром 19-го, часов около 12-ти, я зашел к атаману Букретову узнать, что делается на позициях. Атаман сообщил мне, что генерал Морозов ведет с красными переговоры о технических условиях сдачи и что командующий 10-й Донской бригадой, полковник Чапчиков, не нашел возможным занять позицию у Хосты, и 10-я бригада вернулась назад на квартиры. Я спросил, кто же уполномочил генерала Морозова вести переговоры о технических условиях сдачи? Генерал пожал плечами и добавил, что находящиеся здесь члены Кубанской Рады сейчас решают вопрос: остаться ли кубанскому атаману здесь или уехать. Я сказал генералу, что господин Букретов мог бы остаться здесь, если пожелает, но кубанский атаман не имеет права выдать себя на поругание красной сволочи. Атаман ответил, что он так же думает.

Не знаю, что решила Кубанская Рада, но через час атаман уехал на пароходе, а еще через час в квартиру атамана явился кубанский офицер с караулом, не знаю, по чьему приказанию, вероятно, по распоряжению членов Рады, с целью арестовать атамана и не дать ему возможности уехать.

В это время в Адлер прибыла снявшаяся с позиций Кубанская бригада, открыв, таким образом, фронт.

В 16 часов в тот же день я уехал из Адлера к себе в бригаду. Адлер был переполнен бросившими фронт кубанцами. 20-го, при погрузке в хуторе Веселом, я узнал, что 19 апреля Морозов отдал приказ всем частям оставаться в защищаемых пунктах и приготовиться к сдаче. Приказ был подписан командующим войсками Черноморского побережья генералом Морозовым.

Кем был назначен генерал Морозов командующим войсками Черноморского побережья — атаманом или красными — не знаю.

Переговоры с красными велись открыто, результаты и ультиматум красных по приказанию кубанского атамана полковник Дрелинг сообщал в части. Казаки интересовались переговорами постольку, поскольку они касались прекращения военных действий. К сдаче относились отрицательно, но воевать не хотели. Большая часть казаков, особенно донцы, желали ехать в Крым, но многие, не имея сил расстаться с лошадьми, уходили небольшими группами в горы.

Я не слыхал о приказе Букретова, запрещавшем выезд в Крым. В Туапсе предположено было погрузить насколько хватит тоннажа, донцов для отправки в Крым. В первую очередь были погружены безлошадные и те, у кого лошади казались негодными для продолжения дальнейшей службы; часть их была отправлена, но большую часть опять выгрузили. Комкор, генерал Стариков, сказал мне, что генерал Писарев передал ему, что получена телеграмма за подписью генерала Коновалова о категорическом запрещении погрузки донцов в Крым.

О безнадежном положении в Крыму я не слыхал, чтобы кому-нибудь об этом говорил Атаман Букретов. Мне он сказал, что лично он предпочитает ехать в Батум, так как там якобы положение твердое, туда же он предполагает эвакуировать около 1000–2000 наиболее надежных людей, больше не позволяют средства, чтобы там, создав ячейку, при более благоприятных условиях вновь начать действия против красных. Об этом мне говорил и Иванис.

Сдача была решена, по-видимому, единолично генералом Морозовым; как она происходила, не знаю, но мне здесь уже, в Евпатории, рассказывал офицер 28-го Донского конного полка, что по приказанию генерала Морозова от частей в город Сочи были высланы делегаты для ознакомления, а затем были назначены пункты, где складывать оружие, и после сдачи оружия части в конном строю под командой оставшихся начальников отправлялись в Сочи. Этот же офицер, бежавший в последний момент, был в штабе Морозова, где все были без погон и называли друг друга «товарищами».

Насколько помню, донских казаков было в строю около 12 000, а всего на довольствии около 18 000. Донские части, входившие в состав 4-го Донского конного корпуса, были страшно истрепаны переходами по шоссе, голодовкой, плохой ковкой, особенно страдали от недостатка подков. Лошади, стирая копыта, падали ежедневно многими десятками, если не сотнями, шоссе было усеяно конскими трупами чуть ли не через каждые 10–20 шагов, на дорогах лежали издыхающие или дохлые лошади. Большинство частей не имели достаточного количества винтовок. Полное почти отсутствие обозов. Дисциплина расшаталась. Некоторые части занимались грабежом, пьянством и насилием над беженцами, даже по приказаниям командиров частей. Например, Калединовский полк (полковник Чапчиков) отнял у хоперского окружного атамана (у полковника Васильева) лошадей, избил кое-кого из офицеров, держал под арестом окружного ветеринарного врача. Отнимались лошади у проезжавших одиночных людей. Каждый день с пастбищ крались лошади. Люди самовольно переходили из одной части в другую. Командир Калединовского полка даже переманивал людей к себе из других полков. Высшее командование, по-видимому, не в состоянии было справиться с такими командирами.

Но в боевом отношении некоторые части при известной настойчивости, меньше советуясь, а категорически приказывая, можно было использовать. Уйти в Грузию можно было, только сбив грузин, стоящих на границе, ибо грузинские власти категорически отказались дать разрешение на пропуск наших частей, даже без оружия. Сбить же грузин было легко, ибо части, по крайней мере стоявшие на границе, не отличались ни воинственностью, ни упорством; так, например, когда 19 апреля наши части производили пробную стрельбу из пулеметов, грузины, стоявшие на границе, разбежались и стоило потом больших усилий их собрать и возвратить на посты.

г. Евпатория, 1920 г.

Генерал-майор Голубинцев».

* * *

«Войсковой атаман Кубанского казачьего войска № 497/к 16 апреля 1920 года Адлер.

Удостоверение.

Дано от командующего войсками Кавказского побережья командиру 14-й Донской казачьей бригады генерал-майору Голубинцеву в том, что действительно состоит членом комиссии, уполномоченной мною вести переговоры о перемирии с войсками Советской России, действующими на фронте Кавказского побережья, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется.

Командующий войсками Кавказского побережья и Войсковой атаман Кубанского казачьего войска Генерал-майор Букретов.

Член Кубанского Краевого Правительства по военным делам Генерал-лейтенант Болховитинов».

* * *

Текст письменного предложения большевикам для ведения переговоров о перемирии.

«17/IV ст. 1920 г. Адлер.

1. Прекращение враждебных действий и заключение перемирия впредь до подписания мирного договора.

2. В основание при выработке условий перемирия, а впоследствии мирного договора должны быть положены следующие идеи:

а) Обе стороны должны смотреть друг на друга как на части одного великого народа и не стремиться к унижению или уничтожению противника, как то бывает при внешних войнах. Сторонам надлежит думать лишь о светлом общем будущем.

б) Заключенные соглашения должны вести к долгому прочному миру, т. е. не иметь в своем содержании никаких пунктов, которые бы являлись обидными или унизительными для какой-нибудь стороны, оставляли бы чувство недоброжелательства или даже мести, не могли бы служить поводом к новым восстаниям и борьбе.

в) Для достижения целей, указанных в первых двух пунктах, необходимо принять во внимание особый уклад казачьей жизни и казачьего быта.

3. Почти трехлетняя Гражданская война создала атмосферу взаимного недоверия, подозрительности, непримиримости. Поэтому при ведении переговоров необходимо проявлять и подчеркивать особое доверчивое отношение сторон друг к другу.

4. Условия перемирия:

а) Демаркационная линия сторон, нейтральная полоса: река Сочи — правый берег; река Бзуга — левый берег. Между ними нейтральная полоса.

б) Срок перемирия — до подписания мирного договора.

в) Передвижение желающих жителей в местности, занятые противной стороной, с разрешения надлежащих начальников не ниже начальников дивизий. Ныне же выход на полевые работы. Гарантирование им полной неприкосновенности личной и имущественной как во время движения, так и на местах и снабжение их надлежащими документами от обеих сторон».

Оригинал подписали: Иванис, полковник Дрелинг, генерал Голубинцев и генерал Морозов. Копия послана большевикам без подписей.

* * *

Условия капитуляции, переданные большевиками через генерала Морозова 17.04.1920 г.

«1. Гарантируется свобода всем сдавшимся за исключением уголовных преступников, которые будут подлежать суду революционного военного трибунала.

2. Гарантируется свобода всем сдавшимся, искренно раскаявшимся в своем проступке и выразившим желание искупить свою вину перед революцией поступлением в ряды Красной армии и принятием активного участия в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории.

3. Инициаторам и руководителям восстаний свобода не гарантируется. Они подлежат или привлечению в трудовые батальоны, или заключению в концентрационные лагери до конца Гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды Красной армии.

4. Все огнестрельное оружие и шашки подлежать сдаче. Кинжалы могут быть сохранены под честное слово с тем, что они не будут обращены против советской власти и отдельных ее представителей.

5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволяют разрушенные войной пути.

6. Гарантируется неприкосновенность личности всем, согласно пунктам 1 и 2. Неприкосновенность имущества гарантируется всем живущим своим трудом, не принадлежащим к классу эксплуататоров.

7. На ответ дается двенадцать часов, считая срок с момента получения настоящих условий, после чего при неполучении удовлетворительного ответа военные действия будут возобновлены с удвоенной энергией. Ни в какие мирные переговоры представители командования тогда вступать не будут. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек, после получения условий перемирия, будет пропущен в Грузию или уедет в Крым.

Командующий 9-й Советской армией:

Василенко:

Член Военно-революционного совета:

Онучин:

Передал условия военный комиссар 50-й дивизии:

Рабинович».

 

23

Последний этап

Переговоры с большевиками прерваны. Разложение в войсках началось, хотя эксцессов и не было. Фронт агонизировал. Положение тревожное. Кубанцы оставляли позиции и наводняли Адлер.

Утром 19 апреля я посетил кубанского атамана, он готовился к отъезду в Батум. Из штаба Донского корпуса получено сообщение, что завтра, 20 апреля, ожидаются транспорты для погрузки частей в Крым. Сообщение было неуверенное, а потому, на всякий случай, приходилось готовиться к худшему и искать выхода: или уходить в горы, или пробиваться в Турцию. Положение осложнялось еще тем, что я был обременен больными и ранеными офицерами, а у некоторых, кроме того, были и семьи. Необходимо было принять меры к их своевременной эвакуации тем или иным способом. Выход был один — найти подходящее судно. Для этой цели я, с письменного разрешения генерала Букретова, реквизировал одну из больших турецких парусных фелук, находившихся в Адлере. В нее были погружены больные и те, кто не мог следовать походным порядком. Эту фелуку я рассчитывал иметь в своем распоряжении при движении бригады вдоль берега моря. Комендантом я назначил энергичного офицера с приказанием, держась берега, отойти в хутор Веселый и стать на рейде, держа со мною связь. Фелука была перегружена и служила предметом зависти некоторых кубанских групп, бросивших фронт и переполнявших в это время Адлер. Кубанцы даже сделали попытку отнять фелуку, и отстоять ее удалось, только выставив пулеметы. Около 14 часов фелука, подняв паруса, отплыла. Полки бригады получили распоряжение перейти на ночлег в район хутора Веселого. Я со штабом бригады и несколькими казаками конвойной сотни выехал в Русскую Деревню, находившуюся у самого берега моря, верстах в пяти-шести от хутора Веселого. В эту же деревню был отправлен на ночлег и 28-й Конный полк.

Перед отъездом из Адлера я зашел еще раз к кубанскому атаману узнать, выехал ли он уже, как предполагалось, из Адлера. Дома атамана я не застал, и хозяйка квартиры сообщила мне, что генерал час тому назад уехал на пароходе. Почти одновременно со мною в квартиру атамана явился кубанский офицер с 10–12 казаками для ареста атамана по постановлению членов Кубанской Рады, как он мне объяснил. Но в это время атаман был уже на пароходе с кубанскими юнкерами и готовился к отплытию в Батум.

Подъезжая к Русской Деревне, я услыхал пулеметную стрельбу, а при въезде в деревню увидел нескольких казаков, бегущих от берега к избам. У берега стояла моя фелука, а на песке одиноко красовался пулемет. В дальнейшем выяснилось, что за час до отплытия нашей фелуки из Адлера на лодке по тому же пути отправились два неизвестных типа, которых комендант нашего судна отказался взять с собою. При проезде мимо Русской Деревни они сообщили казакам, что командир бригады и штаб решили бросить казаков и сели в фелуку с целью уехать за границу. В 28-м полку началось брожение, пулеметчики установили пулемет и обстреляли плывшую вблизи берега фелуку. На барке поднялась тревога. Комендант приказал причалить к берегу.

В это время из деревни послышались крики: «Командир бригады здесь!» Сконфуженные казаки разбежались, бросив пулемет. Я прискакал к берегу, обругал и разогнал оставшихся казаков и приказал: фелуке опять сняться, идти в хутор Веселый и стать на рейде, вне выстрелов. Все обошлось сравнительно благополучно, но, по-видимому, у казаков еще не совсем исчезло сомнение, подогреваемое, конечно, подстрекателями, что их хотят бросить, хотя вслух они и не высказывали этого. В этом отношении надо отдать справедливость казакам, что у них есть врожденное чувство такта, сдержанности и собственного достоинства, что проявлялось даже в таких исключительно тяжелых обстоятельствах, когда еще свежо было сообщение генералов Старикова и Писарева, что донцов приказано не грузить в Крым. Таким образом, основание к недоверию и сомнению было. В корабли, прибывающие из Крыма для погрузки, также слабо верили. Чувствовалось известное напряжение.

Когда поднявшая паруса фелука отделилась от берега, я еще некоторое время оставался на пристани, чтобы убедиться, что судно отошло достаточно далеко от берега и вне выстрелов.

Вдруг из деревни показался разъезд около 15 коней, во главе с бравым подхорунжим 28-го полка из вольноопределяющихся, фамилии его я не помню, но за его подвижность и порывистость казаки его прозвали «броневиком».

Разъезд неожиданно налетел на меня.

— Куда?

Не ожидавший встретить меня подхорунжий, смутившись, доложил, что он послан остановить отплывшую без разрешения фелуку.

— Кем послан?

Но кем, подхорунжий, по-видимому, не знал или не отдавал себе отчета.

— Фелука ушла по моему приказанию, с больными и ранеными, — заметил я спокойно.

«Броневик» молчал, и лицо его выражало нерешительность.

— А как Ваше производство? Нет еще приказа? — спросил я, желая переменить тему разговора.

— Никак нет, Ваше Превосходительство, хотя представление сделано четыре месяца тому назад, — оживился подхорунжий. Очевидно, я попал в больное место.

— Если через месяц приказа не будет, вы мне лично напомните в Крыму.

— Покорно благодарю, Ваше Превосходительство!

— А теперь поезжайте по квартирам и завтра на погрузку.

— Счастливо оставаться, Ваше Превосходительство! — и разъезд повернул обратно в деревню.

Часов около семи вечера ко мне явился временно командующей 28-м Конным полком, сотник Коротков, и сконфуженно доложил, что казаки 28-го полка желали бы поговорить со мной о положении и что, по его мнению, настроение у них спокойное.

Я приказал собрать полк на поляне, пригласил с собою несколько офицеров штаба с ординарцами, без оружия, но у каждого по два револьвера и по две бомбы в карманах, и явился на беседу.

На площадке собралось около 200 казаков 28-го полка. Раздалась команда «смирно!». Поздоровался. Ответили дружно: «Здравия желаем, Ваше Превосходительство!»

— Что угодно? Что хотите знать?

Объяснил обстановку здесь и в Крыму, сказал, что завтра предполагается погрузка, что часть кораблей уже в Веселом.

Начались вопросы делового и довольно мирного характера. Особенно смущал казаков вопрос о лошадях: тяжело было им, природным конникам, расставаться с верными друзьями, с которыми проделали две тяжелых войны.

Наконец, один из казаков заискивающим тоном сказал: «Мы, Ваше Превосходительство, вместе с Вами восстание поднимали, вместе воевали, вместе, если надо будет, и в плен пойдем!»

Я ответил смеясь: «Правда, мы вместе воевали, вместе поднимали восстание, если Бог приведет, еще вместе будем воевать, но в плен мне с вами, пока жив, не по пути!»

Кто-то из задних рядов что-то бормочет, слышны слабые реплики.

— Кто это там, сзади? Что хочешь сказать, иди сюда, чего прячешься за спину других!

Никто не показывается. Казаки смущенно смеются. Беседа окончена.

— Итак, завтра на погрузку, а теперь по домам!

Командующий полком командует: «Смирно! Кругом!

По домам шагом марш!»

Энергичная команда, уверенный тон, а, главным образом, привычка к дисциплине делают свое дело. Казаки медленно, будто нехотя, но мирно расходятся.

Вообще надо заметить, что казаки, при всех своих положительных военных качествах и доблести, при неудачах восстаний, как это подтверждает нам история, часто стремятся рассчитаться головами своих вождей и начальников. В этих случаях только самообладание, решимость и авторитет начальника могут сдержать толпу от выступления. Малейшее колебание, уступчивость или робость, как масло, налитое в огонь, увеличивают пламя.

Эти обстоятельства я всегда учитывал, ибо уже несколько раз бывал в таком положении во время военных неудач при противобольшевистских восстаниях и еще раньше при военных волнениях в начале революции.

Наступает тревожная ночь. Конвойцы мне докладывают, что казаки 28-го полка собираются группами и шепчутся, большинство из них не желает грузиться без лошадей. Полковник Красовский поздно вечером мне сообщил, что он у себя за окном слышал разговор, что надо арестовать офицеров, на что один из собеседников заметил: «Как их арестуешь, каждый из них раньше двадцать человек убьет!»

Ночь тяжелая. Большинство казаков не спит. У меня во дворе мои конвойцы собираются группами и совещаются. Около 12 часов ночи из хутора Веселого возвратился бывший в штабе корпуса для связи сотник Фокин. Докладывает мне о порядке завтрашней погрузки, а также о том, что он обратил внимание, что у выхода из нашей деревни стоят часовые, а против моей квартиры также пост, но укрыто, в кустах, дабы его не было видно. Советует мне, по предложению командира корпуса, не дожидаясь утра, лично переехать ночью же в хутора Веселый, а части, желающие грузиться, подойдут утром. Если часовые решатся воспрепятствовать, то двух хороших ударов шашкой будет достаточно заставить их очистить путь. Я, конечно, не могу на это согласиться, так как не хочу, чтобы кто-нибудь и когда-нибудь мог бы сказать, что в критическую минуту генерал Голубинцев бросил своих казаков. Сотник Фокин отправляется в Адлер сам с докладом командиру корпуса о положении. Меня особенно беспокоило обстоятельство, что со мной находилась жена; правда, она уже сделала верхом около тысячи верст и в мужском платье, но все же создается известное затруднение. Жена безмятежно спит, не сознавая тревожной обстановки. У меня, конечно, план готов на случай, если решатся арестовать меня: израсходую две бомбы и разряжу два револьвера, оставив только два последних патрона — один для жены, другой для себя.

На рассвете, около трех часов, слышу, кто-то входит и слабый стук в дверь.

— Войди! — входит конвоец, урядник Ильин.

— Что скажешь, Ильин?

— Пришел проститься с Вами, Ваше Превосходительство, мы, тюковновцы, сейчас уходим в горы. Решили без лошадей не грузиться, а сдаваться большевикам не желаем. Я пришел от имени всех тюковновцев проститься с Вами.

Простились. Расцеловались.

Тюковновцы составляли 1-ю полусотню моей конвойной сотни. С самого начала восстания все казаки хутора Тюковного Усть-Хоперской станицы славились своей консервативностью и ненавистью к большевикам, служили у меня в конвое как люди самые верные и надежные.

Я взглянул в окно. В предрассветных сумерках промелькнуло несколько конных казаков, направлявшихся к окраине деревни, где был назначен сборный пункт тюковновцев.

Утром, в 8 часов, я отдал распоряжение строиться и выступить на погрузку в хутор Веселый. Перед моей квартирой построилась оставшаяся 2-я полусотня конвойцев, в порядке, подтянутая, отлично вооруженная. Ближе к выходу из деревни строится 28-й Конный полк, на три четверти растерявший свои винтовки.

Во главе с командующим полком, сотником Коротковым, полк выступил по направлению на хутор Веселый, свернул налево по шоссе, оставив на повороте маяк для нас. Через 10 минут выступил штаб бригады с конвойной сотней и, не сворачивая на шоссе, двинулся напрямик, параллельно берегу моря, по лесной дороге, с проводником из местных жителей. Проезжая мимо двора, занятого пулеметчиками, я обратил внимание, что они готовы, но медлят с выступлением.

— Чего ждешь, Мельников, почему не ведешь команду?

— Боюсь, Ваше Превосходительство, начальник штаба меня расстреляет за то, что обстрелял фелуку, — откровенно заявляет пулеметный урядник.

— Нет, не бойся, обещаю поставить на этом крест, веди команду!

Пулеметчики засуетились и стали выходить со двора.

Я поехал в хвосте конвойной сотни, как бы в арьергарде, ибо не особенно доверял пулеметчикам, считаясь с тем, что они могли открыть огонь по хвосту колонны, по мне же, я был уверен, они не решатся, ибо вообще я пользовался известным уважением и доверием среди казаков бригады.

Перейдя вброд реку Псоу, ниже моста, почти у самого ее впадения в море, штаб бригады около 11 часов прибыл к месту погрузки.

На рейде стояло несколько английских военных кораблей. Погрузка на военные суда уже началась. Грузился калмыцкий полк. Английские матросы на шлюпках перевозили на корабли только людей с винтовками, даже седел не разрешалось брать с собою. Тяжело было смотреть, как казаки прощались со своими лошадями. Многие в последний момент отказывались от погрузки и уходили в Грузию. Все желающие могли погрузиться. За хутором слышна беспорядочная стрельба из винтовок и пулеметов.

При проходе частей на погрузку, на шоссе, через мост на реке Псоу, происходило беспорядочное столпотворение; некоторые казаки митинговали и пытались остановить шедшие на погрузку сотни. Когда к мосту подошел 29-й Конный полк, несколько казаков, занимавших мост, пытались было остановить командира полка, есаула Акимова, ехавшего во главе полка, желая схватить за узду коня.

— Прочь! Руки обрубаю всякому, кто посмеет дотронуться до уздечки! — заревел есаул, выхватывая шашку.

Смельчаков остановить коня не нашлось, и полк беспрепятственно прибыл в хутор Веселый.

Не так благополучно обошлось с 28-м полком; часть полка не пожелала грузиться без лошадей и ушла сдаваться большевикам, уведя с собою и временно командующего полком, сотника Короткова. Как мне передавали потом сотник Коротков при попытке скрыться от полка был убит своими же казаками.

Большая часть казаков 29-го и 30-го конных полков и около половины 28-го полка погрузились на английские суда, а часть ушла в Грузию, не желая бросать лошадей.

Во время погрузки в полуверсте от берега происходили митинги, ибо разложение в связи с приказом генерала Морозова о сдаче коснулось почти всех частей, и контакт с большевиками через генерала Морозова налаживался. Часть шла на погрузку, часть уходила в горы или в Грузию, часть готовилась к сдаче.

К вечеру погрузка закончилась, англичане забрали на суда всех пожелавших грузиться в Крым, и на другой день английские броненосцы «Кородок» и «Марльборо» доставили нас в Феодосию. Здесь командир корпуса произвел смотр частям 4-го Конного корпуса, прибывшим в Крым.

* * *

В Феодосии в последний раз в одном из лучших ресторанов города собрались на прощальном банкете все прибывшие в Крым господа офицеры Усть-Медведицкой конной бригады.

Дня через два все донские части были из Феодосии погружены на русские пароходы «Вампуа» и другие и отправлены в Ак-Мечеть. Штаб 14-й бригады расположился в деревне Тарпанчи. Согласно приказу по Донскому войску от 10 апреля 1920 года, все части Донской армии переформировывались и сводились в два корпуса. 21 мая Усть-Медведицкая конная бригада закончила свое существование. Казаки были отправлены в Саки, где происходило формирование новых донских дивизий. Офицеры большей частью были зачислены в Донской офицерский резерв. Я не получил нового назначения и был причислен к офицерскому резерву. Вскоре я был приглашен донским атаманом, генералом Богаевским, по делам службы в его канцелярию, где атаман сообщил, что главнокомандующий, генерал Врангель, запросил его, почему я не получил назначения, а потому не желаю ли я получить соответствующее назначение в Донской армии?

Я ответил, что я устал, а потому предпочел бы отдохнуть некоторое время, а кроме того, я не считаю для себя возможным быть причиною отстранения кого-либо из лиц, уже получивших назначение и, как мне известно, на те командные должности, на которые я мог бы претендовать.

Через несколько дней, получив двухмесячный заграничный отпуск, я уехал в Константинополь, надеясь там получить визу в Польшу, где у меня было недвижимое имущество, которое необходимо было привести в порядок. Польский консул в Константинополе не мог мне дать визы без разрешения польского правительства и обещал сделать телеграфный запрос в Варшаву, но прошла неделя, две, три, и я понял, что мне визы не получить, и возвратился в Крым.

Несмотря на одержанную недавно блестящую победу над красной конницей Жлобы, положение в Крыму было не твердым. Чувствовалась разруха. Я побывал в Севастополе, в штабе главнокомандующего, там настроение было непонятно оптимистическое. Один из генералов ставки мне сказал, что теперь у нас положение очень твердое, Перекоп обращен в настоящий Верден. По имеющимся же у меня, хотя и не проверенным, данным, на Перекопе укреплений почти не было. Я послал на Перекоп офицера, сотника Щелконогова, проверить этот Верден. Возвратившийся офицер мне доложил, что по обе стороны шоссе, ведущего к Перекопу, построены проволочные заграждения в несколько рядов, приблизительно на полверсты в каждую сторону, а дальше протянут лишь один ряд проволоки, причем колья частью вывернуты и валяются на земле. Окопы запущены, обвалившиеся, мелкие и по своей конструкции самые примитивные и, как он выразился, «вроде тех, какие конница строила в Полесье». Лично я на Перекопе не был и потому ничего не могу добавить.

Что же касается тыла, то и здесь было далеко неблагополучно. Коснусь лишь положения офицеров Донского офицерского резерва, расположенного в Евпатории. Материально офицер был обеспечен настолько плохо, что были случаи самоубийства на почве голода. Особенно тяжело было положение рядового офицерства. Офицеры были раздеты, многие без сапог. Денег почти не получали, что заставляло офицера продавать последние вещи, толкаясь на базаре среди всякого сброда. Я, например, видел в карауле на посту офицера с винтовкой, в опорках и почти в одном белье (капитан Добронравов). После повторного случая самоубийства приезжал начальник штаба Войска Донского, генерал Алексеев. Офицерам выдали аванс по семи тысяч рублей, но затем удержали из жалованья. Чему равнялся этот аванс в 7000 рублей, можно судить по тому, что приблизительно около этого времени газета стоила 500 рублей, а обед в плохой кухмистерской — около 5000 рублей, пятикопеечный шоколад — 700 рублей.

Дабы не умереть с голоду, офицеры принуждены были образовывать артели грузчиков и работать на пристани, конкурируя с портовыми рабочими. В последнее время у офицеров были отняты денщики, и зачастую приходилось видеть офицера на базаре с комсой в руках или стоящего в очередях за хлебом у булочных и т. п.

Все это, конечно, отражалось на моральном состоянии офицера. Ниже я привожу письмо одного офицера, отправлявшегося с партизанским отрядом полковника Назарова. Отряд имел задачу прорваться на Дон и поднять там восстание.

Этому начальнику партизанского отряда, к слову сказать, никто не верил, но бежали из резерва куда угодно, лишь бы уйти и вырваться из этого унижающего чувство офицерского достоинства состояния в резерве.

Ближайшему начальству, по-видимому, трудно было разобраться в душевном состоянии офицера, поставленного волею судеб в исключительно трудные, небывалые и неслыханные условия. Не понимали офицера, а если не понимали, то и не могли ничего сделать. Неужели 500–600 офицеров были непосильным бременем для Войска и ничего нельзя было сделать? А нужно было так мало — накормить и одеть. Как иллюстрацию к вышесказанному привожу полученное мною письмо от подъесаула Козловцева:

«Ваше Превосходительство!

Подъесаул Козловцев».

Убывая из резерва в партизанский отряд полковника Назарова, я считаю своей непременной обязанностью доложить Вашему Превосходительству о своей искренней благодарности, которую я испытываю при воспоминании о своей службе за все время Гражданской войны, сперва в вверенных Вам освободительных войсках Усть-Медведицкого округа, а затем в Усть-Медведицкой конной дивизии и в 14-й бригаде. Я все-таки питаю надежду, что в недалеком будущем, с разрешения Вашего Превосходительства, вновь буду находиться в рядах войск под Вашим командованием.

Мы — офицеры резерва, поставлены в такое безвыходное положение хоз. канцелярией резерва, что нас нисколько не удивляют бывшие случаи самоубийства офицеров на почве голода. Мы бежим из резерва. Нас удивляет и поражает, что хозяйственная канцелярия не может справиться по довольствию ведь только одного батальона по численности офицеров.

Приезд генерала Алексеева ничуть не подвинул дела вперед. Канцелярия спешно выдала нам по семь тысяч рублей, а теперь при выдаче жалованья за май месяц она вычитывает и мы остаемся у разбитого корыта.

Бывая в карауле в тюрьме, мы наблюдаем, что арестантов кормят гораздо лучше, чем питается наш офицер резерва. Невольно напрашивается мысль, что состояние в резерве хуже каторги, но за что? И оказывается, что мы отбываем это наказание лишь по вине хоз. чинов резерва, которые не могут двинуть вперед хозяйственный аппарат по какой-то причине?

Мы бежим из резерва в боевую часть, зная наперед, что там лучше должно быть… там не придется думать с утра до вечера о питании; эта мысль о желудочных интересах так принижает нас.

У нас, офицеров, служивших под командой Вашего Превосходительства, живет мысль, что недалеко то время, когда мы под Вашим руководством снова пойдем по родным местам и страшное время сидения в Евпатории, страшное по вине каких-то чиновников, неуязвимых никем и ничем, нам Приходится так думать, это время забудется нами как один из неприятных эпизодов жизни. Наш отдых только на фронте, в тылу же только трепание нервов!

Всегда покорный слуга Вашего Превосходительства

В приведенном выше письме упоминается имя полковника Назарова. Не могу не отметить некоторыми штрихами личность полковника Назарова.

Феодор Дмитриевич Назаров, казак станицы Ново-Николаевской, прапорщик из народных учителей.

В 1917 году, в Киеве, на Общеказачьем съезде, был кандидатом в председатели съезда. Судя по высказанным им в своей речи взглядам, он был по политическим убеждениям значительно левее выбранного в председатели съезда своего конкурента Павла Агеева.

Мне рассказывали, что в 1918 году, во время начинавшегося противобольшевицкого движения на Дону, Назаров формировал отряд в деревне Орловке; на вопрос проезжавшего в это время через Орловку походного атамана, генерала Попова, как идет формирование, Назаров ответил, указывая на погон: «Плохо, чин мал, звездочка мешает!»

Генерал, смеясь, заметил: «Что же вам мешает снять звездочку?» Этот ответ Назаров счел за производство в есаулы и с тех пор стал именовать себя есаулом. Затем Назаров попадает в Войсковой Круг. При проверке полномочий возникает сомнение в его чине; запросили походного атамана, генерала Попова. Генерал Попов якобы ответил: «Он прапорщик, но достоин быть есаулом».

О производстве его в полковники никто не знает, так же как и о его деятельности на фронте. Говорит, что специализировался он на получении миллионных авансов на всякого рода авантюрные предприятия, но, к сожалению, все они оказались неудачными. Одним из этих предприятий было и формирование партизанского отряда в Крыму, для высадки где-либо на Дону, с целью поднять там восстание.

Аванс получен. Формирование не представляет труда: все бегут из Донского офицерского резерва куда угодно и с кем угодно. Назаров реквизирует моторную лодку в Евпатории у грека Гутто, Полицейская улица, № 11, за один миллион рублей, затем вскоре перепродает ее за 25 миллионов рублей. Отряд из 25–30 офицеров высаживается где-то в районе станицы Ново-Николаевской, доходит до станицы Константиновской, где был весь уничтожен большевиками. Почти все офицеры погибли, за исключением начальника отряда, которому, по его рассказам, удалось бежать в Ростов, где он поступает в красную батарею, которой командует его брат, а затем вновь с женою (новой) переходит нашу линию в районе Токмака с документами машиниста.

Расследования по этому поводу не было никакого. При эвакуации из Крыма на пароходе «Трувор» у Назарова произошел инцидент с полковником Ходкевичем. Назаров был вызван на дуэль, которая должна была состояться в окрестностях города Анхиало, но в последний момент, несмотря на то что все условия были оговорены и место для поединка было назначено, Назаров уклонился.

В последний раз я видел Назарова в Софии в 1921 году, откуда он уехал в Константинополь, где еще два раза получил аванс у донского атамана на поездку на Дальний Восток. В первый раз поездка почему-то не состоялась, а затем, через несколько месяцев, получив второй аванс, Назаров уехал. Через несколько лет в Софии было получено известие, что он погиб где-то на Дальнем Востоке при довольно загадочных обстоятельствах, работая будто бы на два фронта.

 

24

Разгром конной группы Жлобы 20.06.1920 г.

На мрачном фоне Крымского периода борьбы яркой звездой, или, вернее, лебединой песней Белого движения, явился блестящий по своему размаху и искусству руководства разгром красной конницы Жлобы.

В средине июня 1920 года белая армия в Северной Таврии занимала следующее положение:

Донской корпус генерала Абрамова занимал участок западнее Ногайска — села: Романовка, Юрьевка, станции Нельговка и Черниговка.

1-й корпус генерала Кутепова — район: колонию Вернесдорф, хуторы Куркулак, Эристовка и Васильевка.

2-й корпус генерала Слащева занимал участок левее 1-го корпуса, по левому берегу Днепра до деревни В. Лeпетиха. Еще дальше по левому берегу Днепра сосредоточилась группа генерала Барбовича.

Против частей белой армии, по правому берегу Днепра, была расположена 13-я советская армия товарища Уборевича, усиленная 15-й, 40-й и 42-й стрелковыми дивизиями, двумя отдельными стрелковыми бригадами, 2-й кавалерийской дивизией Блинова и сильной конной группой Жлобы (бывший шахтер) в составе 18 конных полков, хорошо снабженных материально и технически. Общая численность красных достигала 35 000 штыков и 11 000 сабель.

Советское командование поставило себе задачей разбить белую армию и отнять богатую хлебом Таврию. Для чего командующий 13-й армией товарищ Уборевич решил, ведя демонстративные операции в районе Днепра, главный удар нанести двумя группами: пехотной дивизией товарища Федько, которой была дана задача, наступая с севера, между железнодорожными линиями Александровск — Мелитополь и Федоровка — Верхний Токмак, нанести удар и разбить 1-й корпус. Одновременно конная группа Жлобы, наступая вдоль большой дороги Черниговка — Мелитополь, долиною реки Молочная, должна была, прорвав части Донского корпуса и разбив их, занять Мелитополь и, выйдя, таким образом, в тыл корпуса Кутепова, отрезать его от Крыма и разбить совместно с наступавшей группой товарища Федько.

14 июня красные крупными силами перешли в наступление. Бои шли с переменным успехом. На участке Донского корпуса красные потерпели поражение, потеряв 1200 пленных и 40 пулеметов.

На фронте 1-го корпуса большевики сначала имели успех и овладели дер. Скелевата, но подоспевшими резервами были отброшены. На остальных участках — ряд демонстраций. Следующие дни бои продолжают усиливаться.

16 июня конная группа Жлобы, сосредоточенная в районе Царевоконстантиновка — Пологи, также перешла в наступление в направлении района Верхний Токмак — Черниговка. Опрокинув слабые пешие части Донского корпуса, красная конница прорвалась в тыл корпуса, но здесь была встречена донской конницей, самолетами и отрядом броневиков и, потеряв восемь орудий, откатилась назад.

В это же время обозначился успех и у генерала Кутепова: 1-й корпус перешел в контратаку и оттеснил красных, захватив две тысячи пленных и восемь пулеметов.

19 июня бои возобновились с новой силой, красные вновь перешли в наступление по всему фронту. Атаки большевиков на дер. Новоспасская и на других участках были неудачны. В этот день донская конница захватила у красных три орудия и пленных, причем большую поддержку донцам оказали летчики, забросав противника бомбами. Попытка красных в этот же день на Верхне-Токмакском направлении атаковать у дер. Александровка наши части окончилась для большевиков также неудачно — встреченные донцами, они были отбиты и, потеряв два орудия и шесть пулеметов, отошли.

Таким образом, красные за время 6-дневных неудачных боев понесли большие потери как материально, так и морально главным образом. Белое командование решило использовать благоприятную обстановку и захватить инициативу в свои руки. Оставалось еще ликвидировать сильную и наиболее опасную группу Жлобы.

Конная масса Жлобы, втянутая в течение боев в образовавшийся узкий мешок, оказалась окруженной стойкими частями белой армии. Стесненная пространством, красная конница утеряла значительные преимущества и качества конницы: подвижность и поворотливость; оставалось только завязать этот мешок. Благодаря бестолковому управлению и самонадеянности, красная конница, вместо содействия своей армии и нанесения решительного удара противнику, сама попала в ловушку и сделалась заманчивым объектом белого командования.

Всю находившуюся поблизости конницу белое командование направило к выходу из мешка. На линию железной дороги, прилегавшей к месту предполагаемых действий, были выдвинуты четыре бронепоезда; сосредоточены были также броневики и самолеты и усилены пехотные части. Вся перегруппировка была сделана ночью, и еще до рассвета 20 июня белые части перешли в наступление для окружения и окончательной ликвидации красной конницы Жлобы.

Несмотря на огонь наших батарей, бивших прямой наводкой красных на выбор, конница Жлобы вначале проявила достаточно хладнокровия и оказала сильное сопротивление, но затем, видя себя окруженной и избиваемой, сделала ряд отчаянных попыток прорваться всей конной массой. Но все оказалось напрасным, и красных охватила паника. Потеряв организованность и сплоченность, они стали искать спасения в бегстве, что их окончательно добило. Часть группы во главе с Жлобой, расстреливаемая со всех сторон, бросилась на северо-запад в район Большого Токмака, но у колонии Мунтау попала под пулеметный огонь нашей пехоты; круто повернув на северо-восток и разбившись на группы, красные пытались прорваться к северу от железной дороги, но, встреченные бронепоездами, бросились вдоль полотна железной дороги в направлении на колонию Ландскроне. Здесь им перерезала путь донская конница генерала Морозова и вместе с подоспевшими на подводах корниловцами окончательно добила. Красные части были уничтожены, частью взяты в плен. Товарищ Жлоба успел выскочить из этой кровавой бойни на своем автомобиле только чудом.

Другая половина красной конницы, находившаяся в хвосте и менее пострадавшая, бросилась от колонии Фриденору на юго-восток, но, встретившись с приближавшейся ей навстречу конницей генерала Калинина, уклонилась от боя и свернула назад на колонию Моргенау, надеясь, по-видимому, соединиться с оставленной ею головной частью конной группы.

Параллельное преследование конницей генерала Калинина и появившимися самолетами, огонь из каждой деревни пехоты добровольцев, неизвестность обстановки и, как результат, паника заставили и эту часть конной группы искать спасения в бегстве, не думая о сопротивлении. Не доходя до колонии Моргенау, подгоняемая донской конницей, бомбами и пулеметным огнем самолетов, красные бросились врассыпную на восток и только благодаря запозданию конницы генерала Морозова, еще продолжавшей ликвидацию головной части красной группы, им удалось, наконец, выскользнуть из кольца на простор.

20 июня конная группа Жлобы прекратила свое существование, потеряв всю артиллерию, обозы, пулеметы, массу пленных и все военное имущество.

Разгром группы Жлобы является редким примером в военной истории окружения и полного уничтожения большой группы конницы.

Продолжавшиеся еще 21 и 22 июня бои носили уже характер частичных боев и продиктованы были скорее чувством взаимной выручки по отношению к погибавшим остаткам группы товарища Жлобы.

Чем объяснить полный разгром и уничтожение сильной и организованной конной группы красных?

Несмотря на смелый и, казалось бы, правильно задуманный план и на добросовестное его выполнение, красные потерпели полную неудачу. Причины надо искать:

1. В умелом использовании техники белым командованием. 2. В стойкости и умении быстро маневрировать белых частей, особенно конницы. 3. В правильной и своевременной оценке обстановки и принятии быстрых и смелых решений.

Конечно, еще имело большое значение, что во главе красной конницы стоял совершенно негодный для этой роли начальник, с большой самоуверенностью, но с ничтожными знаниями, опытом и способностями. Еще раз повторилась старая историческая истина: история конницы — история ее начальников. К сожалению, это правило часто игнорируют и всегда не безнаказанно.

 

25

Эвакуация

Наступила осень. С фронта поступали тревожные сведения. В конце октября сводки говорят о прорыве большевиками 1-й линии перекопских укреплений и о том, что наши части заняли для обороны вторую укрепленную линию. Было ясно, что теперь нам в Крыму не удержаться. Все готовились к эвакуации, но громко говорить об этом не решались.

28 октября начальник офицерского резерва, генерал Корнеев, мне сказал, что ввиду тревожных дней он считает необходимым установить особое дежурство г.г. генералов офицерского резерва и на сегодня дежурным генералом назначает меня. По должности, проверяя особые караулы и дежурные части, я около 12 часов ночи, вместе с полковником Красовским, зашел на телеграфную станцию. Дежурный телеграфист сообщил мне, что только что генерал Апостолов, председатель Донского правительства, разговаривал по прямому проводу с донским атаманом. Я взял ленту и предложил чиновнику прочитать. Атаман из Севастополя говорит Апостолову: «Завтра утром, в лучшем для вас случае вечером, в Евпатории будут разъезды красных. Предупреди наших и членов Круга, чтобы поторопились грузиться. Чем меньшее число покинет Крым, тем лучше, так как за границей всем грозит голод и лишения».

Это было для нас ново; правда, это чувствовалось, но никто об этом не говорил. Тыловые учреждения, Круг и т. п. готовились к эвакуации, но о Донском офицерском резерве забыли, или, вернее, решили забыть. Все офицеры находились по своим квартирам, разбросанным по окраинам города, в полном неведении об обстановке.

При выходе из телеграфной станции я встретил казаков, нагруженных кроватями и матрацами.

— Куда и зачем?

— На пароход грузиться.

— Чьи вещи?

— Донского интенданта.

— Где он?

— Еще с вечера на пароходе.

Разговор атамана с генералом Апостоловым и встреча с казаками, тащившими на погрузку веши, заставили меня принять некоторые меры. Я пошел на пристань. На рейде стояло несколько пароходов. У самой пристани находился небольшой пароход «Ел пи дифор». Под покровом ночи тыловые учреждения и члены Круга без шума, спешно грузились на пароход. Впечатление получалось, что все как будто делалось крадучись, тайком, как бы готовясь к бегству.

Я отправился с докладом к начальнику резерва, генералу Корнееву. Он был совершенно не в курсе дела как о положении на фронте, так и о начавшейся погрузке. Переданная ему мною беседа атамана Богаевского, по прямому проводу, с генералом Апостоловым, была для него откровением. Я настоял, чтобы сейчас же было отдано распоряжение и немедленно разослано с нарочными: «Всем г.г. офицерам резерва завтра, 29.10, к семи часам утра явиться к штабу резерва и быть готовыми к погрузке». Приказание получилось вовремя, и к восьми часам утра две офицерских сотни под командой полковника Короченцева были построены у пристани. Погрузка была уже в полном разгаре. Пароходы были распределены между разными учреждениями, но для офицерского резерва места не оказалось. Кадеты Донского корпуса были погружены на парусное судно. На некоторых судах угля не было, надо было погрузить с пристани, но рабочих не было. Я отправился в Управление начальника гарнизона, генерала Ларионова. Начальника гарнизона в канцелярии не было, распоряжался начальник штаба. На мой вопрос, какой пароход назначен для Донского офицерского резерва, начальник штаба ответил, что для офицерского резерва пока нет парохода, но что еще ожидаются суда. По тону ответа видно было, что он сам не верит и не надеется на прибытие новых пароходов, да и стоявшие на рейде суда, не имея достаточного количества угля, не могли сделать рейса до Константинополя. Начальник штаба спросил меня, как обстоит дело с погрузкой угля (за отсутствием рабочих-грузчиков уголь могли погрузить лишь офицеры резерва). Я ему ответил, что погрузка начнется после того, как будет назначен пароход для офицеров резерва. Начальник штаба загорячился; тогда я ему категорически заявил, что ручаюсь, что ни одно судно не уйдет из Евпатории до тех пор, пока не будет назначен пароход для офицеров резерва. Он побежал с докладом к начальнику гарнизона и, возвратившись минут через десять, заявил, что для офицерского резерва назначается пароход «Полония», и просил скорее приступить к погрузке угля. Я отправился на пристань. На окраинах города шла стрельба. Местные большевики напали на интендантские подводы, но после нескольких выстрелов охраны разбежались. На улицах делались попытки к демонстрациям с красными флагами. Я передал распоряжение начальника гарнизона полковнику Короченцеву о погрузке и выслал офицерские заставы и караулы в ближайшие к пристани улицы, дабы предупредить выступления местных коммунистов. Дружными усилиями офицеров часа через два уголь был погружен. На пристани были поставлены пулеметы, и началась планомерная погрузка. В 15 часов погрузка закончилась, а в 16 часов 29 октября суда, покинув Евпаторию, отошли в Севастополь.

Пароходы были переполнены. На «Полонии» палуба, трюм, все проходы были заняты семьями офицеров резерва. 30 октября в 3 часа утра «Полония» прибыла на Севастопольский рейд, а в 12 часов мы тронулись в направлении на Константинополь. Но когда мы прошли минное поле, то, к нашему крайнему изумлению, «Полония» вместо курса на Константинополь взяла направление на Евпаторию. Офицеры на пароходе заволновались: зачем, почему опять в Евпаторию?! — и просили меня выяснить, в чем дело и принять меры. По пути нам попалось навстречу моторное судно, шедшее из Евпатории; бывшие на нем офицеры сообщили, что Евпатория уже занята красными. Я спросил капитана «Полонии» Куприянова, куда мы идем? После некоторого колебания капитан сознался, что идет в Евпаторию, где на рейде надеется найти отплывшую, по его предположениям, сегодня из Севастополя греческую яхту, на которой якобы находится его жена. Это судно ждало «Полонию» в Севастополе, но затем ушло в Евпаторию, полагая, что «Полония» там. Объяснение показалось мне мало удовлетворительным, тем более что были слухи, что в районе Евпатории находится красная моторная лодка «Николай», вооруженная пулеметами. Рисковать нашим судном, переполненным детьми и женщинами, я полагал слишком неразумным и доложил об этом начальнику резерва, генералу Корнееву; он согласился со мною и назначил меня комендантом парохода с предписанием действовать по обстановке. Я предложил капитану «Полонии» немедленно взять курс на Константинополь. Капитан категорически отказался, угрожая снять всю команду, если я буду настаивать. Тогда я решил действовать иначе. Среди офицеров резерва оказался бывший штурман; я его назначил командиром судна и приказал взять курс на Константинополь. В машинное отделение спустил несколько офицеров с винтовками и объявил капитану и команде, что если машины будут испорчены или на нас будет сделано нападение большевиков, то первым делом капитан будет повешен, а вся команда расстреляна. Средство оказалось действительным. После некоторого воя, команда смирилась и «Полония» вновь взяла направление на Константинополь.

1 ноября мы вошли в Босфор. Нас окружили греческие лодки торговцев хлебом, фруктами, шоколадом и т. п. Цены неимоверные: за небольшой хлеб платили по турецкой лире, наши деньги отказывались брать. Дня через два французы стали доставлять нам хлеб и консервы.

Сначала мы стояли на рейде у Константинополя, потом у Принцевых островов, затем опять у Константинополя. Через несколько дней нас перегрузили на русский пароход «Трувор».

Приказано было сдать все винтовки французам. Наученный горьким опытом, я оставил около десяти винтовок у моих офицеров и, как оказалось впоследствии, не напрасно.

Началось наше бесконечное плавание из Константинополя в Мраморное море, оттуда назад в Бургаз, затем в Варну, обратно в Бургаз и опять назад. Без инцидента не обошлось и на «Труворе». Команда парохода, почти сплошь состоявшая из большевиков, составила заговор, решила арестовать администрацию парохода и идти в Одессу, где сдать пароход большевикам. Мы молча наблюдали подозрительное поведение матросов, были начеку, но не вмешивались. Ввиду наличия винтовок у некоторых офицеров и чувствуя за собой наблюдение, команда долго не решалась привести свой план в исполнение, пока, наконец, сам капитан парохода не раскрыл заговора. Зачинщики были арестованы и переданы болгарским властям в Варне.

Через несколько недель плавания, 6 декабря по старому стилю, в день Св. Николая Чудотворца, мы прибыли вновь в Бургаз, где желающие могли высадиться на землю и походным порядком направились в назначенный нам пункт, в город Анхиало, а остальная часть эмигрантов, остававшихся на пароходе, в тот же день также прибыла в Анхиало, но вследствие бурной погоды выгрузку можно было сделать только на другой день. Наш путь из Евпатории в Анхиало по морю длился 38 дней. Пока шли переговоры о месте нашей высадки, мы плавали по морю. Санитарное состояние парохода было ужасным: все пассажиры были буквально покрыты насекомыми, теснота невообразимая, спали на полу, на лестницах, у труб и всюду, где только можно было найти местечко прилечь.

Наше долгое плавание объясняется тем, что болгарские власти сначала отказались нас принять, и только благодаря французам, сопровождавшим нас с тремя миноносцами, мы были высажены в Болгарии.

В эмиграцию мы привезли с собою горсть родной земли и смертельную ненависть к большевикам.

 

26

Заключение

Подводя итоги пережитого, невольно ищешь причины наших неудач и ошибок. Не входя в детальную критику военных операций Гражданской войны, нельзя, хотя бы слегка, не коснуться некоторых тяжелых, а подчас и вопиющих упущений.

Говорят, критиковать легко, а создавать трудно. Может быть, это отчасти и правильно, по старой народной пословице: «после драки кулаками не машут», но замалчивать и скрывать ошибки и упущения едва ли полезно, а разбор событий и деятельности нельзя смешивать с порицанием или обвинением, ибо критика не только вскрывает причины неудач или ошибок, но и оправдывает их.

Много было проявлено воинской доблести армией, что и говорить, но кроме воинской доблести, технических исполнителей приказов и директив, для общего успеха и достижения цели нужно еще умелое и талантливое руководство высшего командования, не только техническое и стратегическое, но в условиях гражданской войны и политическое, иначе говоря, должна быть и идеология и цель войны. Каждый боец должен знать, за что он и для чего борется.

Не говоря о неравенстве сил противников, остановимся на некоторых обстоятельствах и причинах, способствовавших нашему поражению.

1. Большие потери во время только что законченной внешней войны в офицерском составе, особенно среди кадровых офицеров, сильно сказались в период Гражданской войны.

На высшие командные должности часто попадали выдвинутые обстоятельствами молодые офицеры, лишенные опыта, не всегда ясно оценивавшие обстановку и терявшиеся при руководстве большими конными соединениями; особенно это чувствовалось в последний период войны.

Старая истина, что конницей должен и может руководить с успехом только опытный кавалерист, прошедший с юных лет суровую и долгую школу конного дела, была нарушена самим командующим Донской армией, генералом Сидориным, самоуверенно решившим лично командовать конной армией в марте 1920 года. Результаты не замедлили сказаться в этот краткий, но бесславный период: понижение воинского духа, потеря веры в начальников, потеря территории, потеря артиллерии, пулеметов, обозов… Иных результатов и трудно было ожидать, ибо искусство управления достигается не столько наукой, сколько трудами и опытом. Какой же опыт мог быть у генерала Сидорина, ставленника левого крыла Донского Войскового Круга, офицера, хотя и Генерального штаба, но никогда не служившего в коннице, весь строевой опыт которого ограничивался командованием саперной ротой?

Книжный опыт, вероятно, толкнул его и на другой неудачный эксперимент по конному делу: в середине лета 1919 года, по его инициативе и по иностранным образцам, не показавшим ни практичности, ни преимущества, наши легкие и подвижные конные 4-полковые дивизии были переформированы в громоздкие и неповоротливые 9-полковые дивизии, и в тот период, когда у нас так остро чувствовался недостаток в опытных штаб-офицерах, даже на должности командиров полков. Все это подтверждает, что одной книжной мудрости, без опыта, далеко недостаточно, чтобы стать полководцем, конником и администратором.

2. Второй причиной, вытекающей, конечно, из первой, следует считать (даже неудобно говорить об этом) отсутствие толковых директив и приказов. Как общее правило, в продолжение всей операции в начале 1920 года — февраль — март, — лично руководимой генералом Сидориным, штабы дивизий и бригад не получали никаких директив и приказов, ориентирующих их о цели, задачах, общей обстановке, противнике, своих войсках и, таким образом, были поставлены в положение каких-то автоматов с завязанными глазами. Отсутствие связи и сведений о своих войсках часто бывало причиной неожиданных катастроф.

3. Третья ошибка, или, вернее, преступление, — это неумение, или нежелание, удовлетворительно организовать тыл как в смысле своевременного снабжения армии фуражом, довольствием и снаряжением, так и, главным образом, обороны и приведения в порядок сообщений.

Люди были голодны, раздеты, разуты; лошади без фуража и подков — результат: болезни, деморализация, потеря боеспособности и гибель тысяч лошадей, в то время когда громадные запасы фуража, вещей и снаряжения были брошены красным.

Что же касается оборудования тыловых сообщений, починки и устройства дорог, мостов и переправ, подготовки для обороны рек, рубежей и проходов, устройства оборонительных линий и препятствий для противника, об этом даже никто и не помышлял. В этом отношении были нарушены самые элементарные правила обороны тыла.

Об административном устройстве тыла и безопасности и говорить не приходится, ибо с военной точки зрения его вовсе не было. За Кубанью было полное царство «зеленых».

4. Четвертая причина. Если судить по нашим операциям, особенно во второй половине Гражданской войны, можно безошибочно вывести заключение, что, вообще, у главного командования не было определенного или даже ясно осознанного плана ведения войны. В сущности, если главное командование и имело определенную цель — разбить большевиков, то как достигнуть этой цели, определенных способов и методов не было. Были как бы случайные, частные успехи и поражения, но о причинах тех и других никто не думал. Никто не задавал себе вопроса — почему это произошло? Не старались исправить ошибок или учесть опыт, дабы их не повторять. Все делалось как бы на «ура», хотя, по удачному выражению генерала Павлова, «тавренных» стратегов у нас было много.

Новороссийская катастрофа, голгофа Черноморского побережья, гибель конницы, брошенной на произвол судьбы, разрыв между Донской и Добровольческой армиями, неспособность флота содействовать эвакуации войск Кавказского побережья в Крыме, сдача Кубанской армии, «зеленые», круги, рады, особые совещания — все говорит о неразберихе и хаосе.

5. Забывали еще одно существенное обстоятельство, что люди и лошади не машины, что живая сила коня и всадника имеет известный предел, что получить максимум работы от конницы можно только при умелом и рациональном использовании ее силы. Забыли, что нельзя безнаказанно мотать лошадей, что после известного периода работы частям непременно нужен хотя бы кратковременный отдых, а особенно в условиях минувшей Гражданской войны, когда большой процент как людей, так и молодых командиров недостаточно был подготовлен. В данном случае, своевременный отдых в тылу служил бы не только для восстановления сил и приведения в порядок людей и лошадей, но и был бы школой для заполнения недочетов в подготовке частей и командиров и для закрепления дисциплины и спайки частей.

Переутомление всегда оказывало пагубное влияние на наши части, дисциплина падала, полки таяли как воск. После трехмесячной непрерывной и бессменной работы, боевой состав полков, имевших в строю по 1000 сабель, падал до 150–200 сабель. Вместо отвода в краткосрочный отдых, где полки приходили бы в нормальное состояние, предпочитали переформирование, сокращение числа единиц, сведение нескольких частей в одну, вследствие чего части, спаянные уже боевыми успехами, начинавшие приобретать традиции, веру в своих начальников, опять обращались во вновь сформированные, получали новых неизвестных им начальников, что, конечно, не могло не отражаться на их стойкости и лишало их веры и привязанности к своим начальникам и похвальной гордости своей частью. А тылы между тем неимоверно росли, обозы были переполнены людьми, не знающими своих частей. Ростов был переполнен офицерами, а сотнями на фронте командовали урядники и вахмистры.

Если мы внимательно проследим все периоды Гражданской войны, мы увидим, что, когда наши части были свежи, после отдыха и сыты, мы наступали и били, как хотели, превосходящего нас по численности противника, но как только наступало переутомление, перебои в снабжении, части таяли, боеспособность падала, и мы вновь откатывались назад, чтобы после отдыха опять перейти в наступление.

Резервов у нас почти никогда не было, а тылы были заполнены массой здоровых людей, ибо организации тыла не было.

6. О техническом оборудовании частей и о снабжении амуницией и оружием я не буду говорить. Возможно, что у нас не было в достаточном количестве ни того, ни другого. Я, например, для моей дивизии почти ничего не получил. Винтовки, пушки, пулеметы, так же как и всякого рода телефонное и телеграфное имущество, походные кухни, двуколки, мотоциклеты, до духовых инструментов для хора трубачей включительно, я взял с боя у красных и даже снабжал соседние части ими. Но бронемашин, к сожалению, почти не было, а при рациональном их использовании они могли бы сыграть большую роль. В своих заметках я упоминал, что появление у противника броневых автомобилей производило в наших частях панику вследствие кажущейся беспомощности бороться с ними или что-либо им противопоставить. Об этом я однажды, находясь в Новочеркасске, лично докладывал генералу Сидорину и просил, по возможности, снабдить дивизию хотя бы двумя машинами, на что генерал Сидорин ответил, что делается все возможное.

По моим наблюдениям, с броневыми частями у нас было не совсем благополучно. В тылу были сформированы броневые отделения, но на фронт они почти не попадали. Мне раза два-три из штаба сообщали, что высылаются в дивизию бронеавтомобили, но всякий раз, не доходя до моего штаба 50–60 верст, машины почему-то портились и возвращались обратно для ремонта. Очень жаль, конечно, ибо на фронте они могли бы показать себя, где, содействуя нашим частям и под командой боевых офицеров, были бы весьма полезны.

В настоящих заметках, отмечая некоторые наши недочеты и ошибки, я не хотел бы касаться политических ошибок, но не могу обойти молчанием одну из них, так как она была тесно связана с настроением частей и целями войны, эта ошибка — «непредрешенчество» как о форме будущего устройства России, так и о ликвидации последствий революции. Невольно возникали вопросы: за что мы воюем? Предположим, мы свернем шею большевикам, а дальше что?.. Опять керенщина? Опять болтовня и социальные опыты? Или, может быть, полукрасная, слюнявая социалистическая республика? Стоит ли из-за этой дребедени копья ломать, воевать, жертвовать собой?

А если бы в то время, когда движение наше уже окрепло и наша красновато-либеральная оппозиция, мечтавшая об «углублении» революции, была не страшна, был бы взят национально-русский путь, и на своих знаменах смело поставили лозунги, которых так ждал исстрадавшийся от революционных экспериментов народ, «Самодержавный Царь — хозяин земли русской», «Земля крестьянам, данная царским манифестом», «Амнистия всем, принимавшим участие в революции» и «Рабочее законодательство», тогда бы Белое движение приобрело живую душу и стало бы чисто белым, без красноватого налета в виде всякого калибра политических деятелей с социалистическими тенденциями, которыми были заполнены наши тылы, учреждения, совещания и круги, и даже отчасти командные должности; тогда зараза не коснулась бы некоторых частей и не нашли бы места в полковых маршах куплеты: «Царь нам не кумир» и т. п. Тогда и не посмели бы появиться изречения из уст некоторых больших начальников: «Я республиканец; если в России будет монархия, то мне в России места не будет»; или еще хуже и гаже, из речи другого генерала: «Не бойтесь, с наших знамен стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших».

Наши цели — бойцов на фронте — были различны с целями тыловых проходимцев и демагогов; их пугали успехи белых армий. Мы боролись за спасение России, а они за спасение революции.

Это главная ошибка внутренней политики. Не менее грубой ошибкой была и наша неопределенная внешняя политика. Но о ней много написано и не буду повторять. Результаты на лицо, и страданиям русского народа конца не видно.

Неумение, или нежелание, столковаться с Польшей, Украиной и даже избежать трений с казачьими областями — этой основной опорой борьбы с революцией — боязнь потерять достижения 17-го года и обнажить грязное белье измены и предательства, заставляло «основоположников революции», прикрываясь белыми плащами патриотизма, вести закамуфлированную политику «девушки с прошлым».

Игнорирование реальной обстановки и смехотворная, никому не нужная верность бывшим союзникам, бессильным по целому ряду причин помочь нам, да и не проявлявших особого желания к этому, ибо симпатии их были на стороне революции, не скрывались и заставляли даже отклонять предложенную нам руку помощи истинных друзей России. Если бы этих «ошибок» не было, Россия не лежала бы в прахе и рабстве, а мы не скитались бы по всему свету с волчьими «нансеновскими» паспортами, навязанными нам благодарными союзниками.