А. Гарри
ГРИГОРИЙ КОТОВСКИЙ
Я познакомился с ним в январе девятнадцатого года в Одессе, в маленьком кафе на Преображенской улице. Это было в период иностранной интервенции на Украине. Кроме белогвардейцев, город занимали французы, греки, англичане, итальянцы и представители армий других государств Антанты. Их военные суда стояли на рейде, наведя пушки на рабочие кварталы Одессы.
Кафе, о котором идет речь, служило одной из явок подпольного революционного комитета. Котовский возглавлял боевую дружину ревкома…
С Григорием Ивановичем меня свел председатель подпольного ревкома Павел Онищенко.
Кафе было крошечным — четыре столика да стойка-буфет. На двух окнах — белые занавески, на столиках — фикусы в горшках. Посетителей обслуживали владельцы, муж и жена, видимо «свои». Поджидая Котовского, мы с Павлом пили кофе по-турецки. Онищенко куда-то спешил. То и дело поглядывая на часы, он бормотал:
— Да нет, он будет вовремя, Гриша — мужик аккуратный!
Павел рассказывал мне о нем:
— Называет себя анархистом… А с самого начала революции он с нами, еще в армии голосовал за большевиков, сотрудничал с большевистской фракцией румыно-черноморского фронта. Анархист? Ха-ха!
Я слушал Онищенко затаив дыхание. Романтический образ Котовского давно меня интересовал. О его дореволюционном прошлом я знал из устных легенд, о его деятельности в одесском революционном подполье — только из местных газет. По условиям конспирации я ничего не мог знать о подлинных делах боевой дружины, которую Котовский возглавлял.
Что касается местных газет, то они о Котовском писали охотно, ибо даже упоминание о его имени являлось «сенсацией». Но здесь нужно было уметь держать ухо востро! Буржуазная печать еще до революции принимала все возможные меры, чтобы дискредитировать Котовского, превратить его в глазах обывателя в вульгарного атамана бандитской шайки. Поэтому самые дерзкие вооруженные грабежи приписывались Котовскому, хотя он к ним не имел никакого отношения. Котовский всякий раз, когда на него возводили подобный поклеп, посылал опровержение в форме письма, в редакцию. Цензура этих писем почти всегда не пропускала. Но содержание очередного письма Котовского уже через несколько часов становилось известным всему городу.
М. И. Калинин вручает знамя Первой Конной армии. Врангелевский фронт. 1920 г.
Начальник 25-й стрелковой дивизии В. И. Чапаев и комиссар Д. А. Фурманов среди командиров и политработников дивизии после освобождения Уфы от белых. Июнь 1919 г.
Помню такой случай: на территории Одесского порта были обнаружены трупы двух греков — офицера и капрала. Белогвардейская контрразведка немедленно снабдила печать информацией, будто это дело рук боевой дружины Котовского.
Большевистское подполье заинтересовалось этим происшествием как признаком давно ожидаемого нами разложения войск греческих интервентов. Следствие по этому делу вели одновременно три организации: межсоюзническая военная полиция, белогвардейская контрразведка и… контрразведка большевистского подполья. Не знаю, что «расследовали» наши враги, но нам удалось совершенно точно установить детали этого двойного убийства.
Вот в чем заключалась правда. В одном из подразделений греческой пехоты уже в течение двух недель полевые кухни вовсе не готовили горячей пищи: начальство разворовало все продукты и продало их на «черном» рынке. Один из рядовых солдат по этому поводу выразил всеобщее неудовольствие. Присутствовавший при этом капрал и подоспевший на шум офицер на глазах у всего барака избили «бунтаря» так, что его пришлось отправить в госпиталь. Наутро капрал и офицер были в порту обнаружены убитыми.
Руководители большевистского подполья разрешили Котовскому обратиться в редакцию местных газет с письмом, в котором он с возмущением доказывал непричастность своей дружины к убийству в порту. И это письмо напечатано не было, но содержание его стало известным всей Одессе.
Сперва мы с Павлом были в кафе одни, потом сюда зашли двое молодых людей. Они разделись и оказались в шикарных, очень модных костюмах. Все в них было, как у обычных представителей «золотой молодежи» того времени. Только после того, как они уселись, спросив кофе и домино, я заметил, что задние карманы брюк у них оттопыривают крупнокалиберные пистолеты.
— Ну вот, — сказал удовлетворенно Павел, — охрана уже на месте. Значит, и сам скоро заявится…
За полчаса, что мы провели в кафе, Онищенко успел многое рассказать мне о Григории Ивановиче Котовском.
— Лет ему тридцать пять, — говорил Павел, — образование у него всего сельскохозяйственное училище, а развит он значительно больше этого. Читал, видать, много да, шатаясь по тюрьмам, с умными людьми встречался.
Я узнал, что, начав в Бессарабии в девятьсот пятом году террор против помещиков, сжигая их имения, экспроприируя ценности у богачей, Григорий Иванович все захваченное раздавал бедноте в городах и селах. Зимой девятьсот шестого года его выдал провокатор, он был арестован, бежал, снова был выдан полиции и арестован. В течение двух с половиной лет он просидел под следствием в николаевской каторжной тюрьме, потом приговорен был к двенадцати годам каторги.
Я обратил внимание, с каким искренним восхищением Павел говорил о мужественной борьбе Котовского с царскими властями. Онищенко, рябоватый, белобрысый матрос с открытым лицом и ласковыми, лучистыми голубыми глазами, председатель подпольного ревкома, сам ежесекундно рискующий жизнью, преклонялся перед беззаветной преданностью Котовского делу революции.
Я узнал, что после приговора, пройдя через несколько каторжных тюрем, Котовский в конце двенадцатого года был водворен на Нерчинскую каторгу в Восточной Сибири. Отсюда он бежал уже зимой тринадцатого года. Началась нелегальная жизнь, долгие скитания, поиски работы, эпизодическая помощь политического Красного Креста, подложные паспорта…
Наконец летом четырнадцатого года Котовский добрался до родной Бессарабии и с головой окунулся в прежнюю боевую деятельность. На ноги была поставлена вся полиция. Ранней весной шестнадцатого года жандармерия и конные стражники — всего около трехсот человек — окружили имение, где Котовский служил по подложному паспорту. Он оказал отчаянное сопротивление, но силы были неравные: с простреленной грудью Григорий Иванович был закован в кандалы и отправлен для суда я следствия в одесскую тюрьму. На этот раз военный, суд приговорил его к смертной казни через повешение…
— Командовал тогда Юго-Западным фронтом генерал Брусилов, — рассказывал Павел, — так вот он Гришу, уже не знаю по каким причинам, помиловал: заменил виселицу пожизненной каторгой… Потом — Февральская революция. Котовского условно освободили от наказания, отправили его с маршевой ротой на фронт… Когда румыны оккупировали Бессарабию, он отходил с боями в одних рядах с нами, большевиками…
Беседа наша внезапно была прервана. К кафе подкатил извозчик-«лихач» с зеленой шелковой сеткой на крупе лошади и коляской на баллонах. Из пролетки вышел мужчина атлетического сложения, в бобровой шапке и в шубе с бобровым же воротником. Он разделся и оказался в смокинге и брюках в полоску. Дружинники Котовского продолжали с увлечением играть в домино, не обращая на своего командира никакого внимания.
Когда Григорий Иванович подошел к нашему столику, Павел кивнул в мою сторону:
— Тот самый, что ты просил.
Мужчина в смокинге близко заглянул мне в глаза, крепко пожал руку и, усаживаясь, отрывисто представился:
— Гриша…
Пока они вполголоса переговаривались с Павлом о своих делах, я внимательно разглядывал своего нового знакомца: напомаженная голова, черные волосы причесаны на прямой пробор, коротко подстрижены усики, в углу рта — незажженная гаванская сигара.
Признаюсь, не таким представлял я себе легендарного Котовского. Передо мною сидел не то циркач, не то маклер с черной биржи. Смокинг облегал его могучие плечи, как влитый; казалось, стоит только «Грише» сделать резкое движение, и костюм его треснет по всем швам. Только позже я узнал, что и тогда Григорий Иванович уже брил голову наголо. Таким образом, мне довелось познакомиться с ним, когда он был в гриме. Кстати, гримировался он всегда сам и делал это с профессиональным искусством…
Онищенко вскоре ушел, оставив нас вдвоем. Я недоумевал, зачем я мог понадобиться Котовскому. Павел мне ничего об этом не сказал, а я не спрашивал: не полагалось. Тут все выяснилось: Котовскому нужно было рекомендовать двух французских солдат, вполне проверенных, готовых в любую минуту дезертировать и перейти на нелегальное положение, чтобы работать в революционном подполье.
— Мне нужны п-парни, — говорил Котовский, слегка заикаясь, — абсолютно надежные, готовые на все, п-понимаешь? На все!
Дело в том, что в войсках интервентов агитацией, пропагандой и распространением большевистской литературы у нас занималась так называемая «иностранная коллегия», активистов которой, по условиям конспирации, никак нельзя было сводить с боевой дружиной. Я же, хотя и вращался тоже среди иностранцев, но с совершенно иными заданиями. Так что я являлся наиболее подходящим посредником для подобной операции.
Так состоялось наше знакомство. В условиях одесского большевистского подполья 1918–1919 годов мне с Котовским довелось встретиться по делу еще несколько раз. Григорий Иванович появлялся то в образе мелкого помещика в пыльных сапогах, брезентовом плаще, с кнутом в руке, то блестящим офицером с вензелями академии генштаба, то священником. Я не всегда сразу узнавал Котовского: способностью перевоплощаться он владел в совершенстве. Ему служили не только грим и костюм: он изменял походку, выражение лица, голос, жестикуляцию…
В последний раз, перед тем как мы вышли из подполья, я встретился с Котовским в порту поздно вечером. На этот раз он был забулдыгой-шкипером с серьгой в мочке уха, с потухшей трубкой в зубах, в лихо заломленной на затылок морской фуражке, в тельняшке, плотно облегающей его могучую грудь под расстегнутым кителем.
Закончив деловой разговор, мы стояли у балюстрады одного из причалов, поглядывая на темные силуэты военных судов интервентов на рейде. Недолго оставалось им здесь торчать. Эвакуация белогвардейских и иностранных войск уже началась, в городе шла подготовка к вооруженному восстанию, вступление в Одессу партизан и регулярных частей Красной Армии ожидалось со дня на день.
Мы беседовали о будущем. Котовский мечтал, перебравшись в Бессарабию, сколотить там партизанский отряд, чтобы дезорганизовать тылы отступающих из одесского района белогвардейцев и интервентов. Мы с Котовским не сомневались, что вскоре же встретимся по ту сторону Днестра и снова в условиях большевистского подполья.
Беседу нашу пришлось внезапно прервать. Мимо нас, пошатываясь, прошел подвыпивший грузчик. Он обратился к Григорию Ивановичу совершенно трезвым шепотом:
— Семафор открыт! Давай… Быстрей!
Не успев даже попрощаться со мной, Котовский тотчас же ушел куда-то вправо. Я выждал несколько минут и ушел влево.
Что касается наших планов на ближайшее будущее, то им осуществиться было не суждено…
5 апреля 1919 года в Одессе была восстановлена советская власть. Областной комитет партии назначил меня политическим комиссаром 1-го Бессарабского стрелкового полка, и я со своими частями ушел из города па фронт, заняв участок вдоль Днестровского лимана, от моря до местечка Овидиополь. Слышно было, что севернее нашего расположения Котовский в районе Тирасполя формирует кавалерийский дивизион.
Украинская Красная Армия вошла в состав Российской Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Все недавние партизанские и красноармейские полки, расположенные в районе Одессы и низовьев Днестра, вошли в состав вновь организованной 45-й (по общероссийской нумерации) дивизии.
Руководящее ядро дивизии прибыло из Москвы: начдив — И. Э. Якир, кишиневский студент; начштадив — И. И. Гарькавый, из вольноопределяющихся царской армии, дослужившийся до чина поручика; политком — Гринштейн, тоже недоучившийся студент, бессарабец. Первые двое были участниками арьергардных боев января — февраля 1918 года с белогвардейцами и войсками боярской Румынии, оккупировавшими тогда Бессарабию. Все трое хорошо знали Котовского.
Якир прибыл с орденом Красного Знамени на груди, знаком отличия, который мы до этих пор видели только на плакатах и фотографиях в печати.
Дивизия создавалась в составе трех стрелковых бригад, каждая — из трех полков, артиллерийского и кавалерийского дивизиона. В первую очередь Якир, естественно, занялся руководящими кадрами. На должность командира 2-й, позже, по общеармейской нумерации 134-й бригады, он, не задумываясь, выдвинул Котовского.
Назначение Григория Ивановича прошло не совсем гладко. Возражали многие, упорно и энергично.
Но за Котовского горой встал Одесский губком партии, который в ту пору имел решающее влияние на расстановку кадров в дивизии Якира. Особенно ратовали за кандидатуру Григория Ивановича секретарь губкома Ян Гамарник, секретарь Одесского горкома партии Елена Соколовская, председатель губчека Онищенко.
Противники назначения Котовского объясняли свою позицию так:
— Котовский? Гм… Да против него, собственно говоря, никто ничего не имеет. А все-таки… Вчерашний бунтарь-одиночка…. Чем он дышит-то, Котовский? Комбригом? Шутка ли сказать! И как он заставит слушаться себя, когда сам, конечно, никого не будет слушаться? Надо к нему приглядеться в новой роли командира регулярной части Красной Армии. И так измена ползет со всех сторон!
Это было верно: измена ползла со всех сторон. То, что творилось в нашем тылу (а был ли он, тыл-то?), не поддавалось описанию. Махно, который только что клялся, что ему с нами «по пути», неожиданно, как всегда не мотивируя своих поступков, ударил по нашим «тылам», зверски расправляясь с коммунистами.
Восстал против советской власти командир одной из дивизий III Украинской советской армии Григорьев: он объявил себя «головным атаманом» Украины и «низложил» Петлюру.
Махно пригласил Григорьева для переговоров о совместных действиях и на первом же совещании зарубил его, не объясняя, зачем он это делает. Ежедневно поступали сведения о том, что на сторону врага перешли целые советские подразделения.
Так или иначе, но точка зрения Якира восторжествовала. Котовский получил назначение. Прочтя об этом в приказе, я под благовидным предлогом сдал полк и тотчас же уехал к нему.
Штаб 134-й бригады, которой командовал Григорий Иванович, помещался в вагонах на станции Попелюхи, между Бирзулой и Жмеринкой, на линии Киев — Одесса. Все запасные пути на этих трех станциях, равно как и на всех станциях и полустанках от Одессы до Вапнярки, были забиты гружеными товарными составами. Здесь были трофейные грузы интервентов и деникинцев и различные ценности, эвакуированные из Одессы. Ценности предназначались для эвакуации в Киев. Но путь на Киев то и дело перекрывал противник на стыке между 45-й дивизией и нашими соседями справа, отчего этот фланг частенько повисал в воздухе. Эвакуация приостановилась, тысячи вагонов повисли на шее у Якира, которому и без того приходилось тяжко.
Теоретически проходимость и безопасность дороги Киев — Одесса должен был обеспечивать курсировавший на нашем участке бронепоезд. Это был настоящий, заводской, не кустарный, бронепоезд — могучий, ощетинившийся пушками и пулеметами, с двумя балластными платформами в голове и в хвосте состава, со странным названием «Черепаха».
Команда бронепоезда напомнила мне Петроград, Октябрьские дни. Она состояла из балтийских матросов, дружных, дисциплинированных, собранных. Все балтийцы поголовно были большевиками, вступившими в партию в 1917 году.
Но «Черепаха» была почти беспомощна, объектов для обороны и наступления было много, она — одна. Несколько раз в день вступала «Черепаха» в бой, круглые сутки носилась она с юга на север и обратно, начинала и… ничего не доводила до конца. Только примется где-нибудь прикрывать наступление пехоты артиллерийским огнем, как в адрес командира бронепоезда поступают шифровки: кому-то померещилось, что противник где-то пытается разобрать пути (линия фронта местами подходила вплотную к железной дороге). «Черепаха» мчалась на угрожаемый участок, ввязывалась в бой, и так круглые сутки.
Бронепоезд подчинен был Котовскому, но тот давно махнул на него рукой.
…Я застал в аппарате штаба Котовского двух сотрудников: начальника штаба Каменского и помощника начальника штаба по административной части Георгия Ивановича Садаклия. Оба сотрудника Котовского были бессарабцами. Каменский — «вечный студент», сын разорившихся мелкопоместных дворян, из вольноопределяющихся, дослужившийся в царской армии до чина поручика; Садаклий — бывший провинциальный присяжный поверенный, тоже из вольноопределяющихся, только дослужившийся до штабс-капитана. Каменский был до недавнего прошлого правым эсером, порвавшим со своей партией после прихода к власти Керенского. Обоих Котовский знал по 1917–1918 годам в Бессарабии.
Впрочем, как офицеры, они были Котовскому ни к чему. На мой взгляд, и Каменский и Садаклий представляли собой, по-видимому, превосходных офицеров:.знающих, опытных практиков, прекрасных военных специалистов. Но каких? Окопной, позиционной войны! А мы чем занимались? Тысячу раз прав был Каменский: не война, а сумасшедший дом!
И в самом деле. Правого фланга почти никогда у нас не было, он висел в воздухе, в прорыве гуляли банды, а подчас и регулярные петлюровские части. Вся наша дивизия, каждый полк, каждый батальон, каждая рота, каждое подразделение, поставленное на огневой рубеж, вынуждены были занимать круговую оборону. Тыла у нас не было: бесчисленные бандочки то и дело клевали нас в пятки.
На всех этих неудачах Котовский кое-чему учился. Война, которую мы вели, почти не имела прецедентов в истории. По справке Садаклия, нечто подобное творилось лишь во время англо-бурской войны в Капштадте и покорения Судана генералом Баден-Поуэллем.
Нет, не как военными советниками дорожил Каменским, Садаклием, а тем более мною грешным Григорий Иванович. Всю жизнь сознавая недостатки своего общего развития, старался он окружить себя людьми, знающими больше его. Каменский был умницей и широкообразованным человеком. Садаклий прекрасно знал право и очень любил историю, в частности классическую древность. А Котовский ею как раз очень интересовался.
Как губка, впитывал Котовский культуру и знания людей, которыми он себя окружал. Он не стеснялся перебивать собеседника и задавать вопросы: «А кто это был?», «А когда это было?», «А что значит это слово?», «А где это — Судан?»
Однажды Котовский спросил:
— Слушай, Каменский! Ты все знаешь… Это верно, что Сухомлинов был казнокрадом и немецким шпионом?
— Насчет казнокрада, это доказано. А вот насчет шпиона… Знаешь, Гриша, я считаю шпиономанию опасным маниакальным психозом, так что… Впрочем, весьма возможно, что и состоял в шпионах. Потенциально он, бесспорно, был на это способен. Сволочь!
— Почему же Керенский не расследовал этого дела? — интересовался Григорий Иванович.
— Керенский? А знаете ли вы, что Керенский пришел к власти на плечах кадетов, а они были замешаны во всех махинациях Сухомлинова? Керенский? Ха-ха!
И тут на голову эсеров и их лидеров начинала литься отборная брань. Я не встречал ни до этого, ни позже ни одного человека, который с такой ненавистью, с таким презрением говорил бы об эсеровских вождях. А какими эпитетами он их награждал!
Особенно доставалось от него Савинкову. Как только он его не обзывал! Вообще Каменский очень редко ругался, а тут для Савинкова он никаких других слов почти не находил, кроме абсолютно нецензурных.
Григорий Иванович, поджав губы, слушал. До самого недавнего времени Савинков для него был героем.
Котовский, недавний бунтарь-одиночка, не мог не восхищаться удалью кучки людей во главе с Савинковым, которые держали в вечном трепете самого «обожаемого монарха». Эти смельчаки травили императора, как волка; он, окруженный жандармами, охранкой, полицией, сотней «его величества», лейб-казаками, собственным «его императорского величества» конвоем, дрожал перед именем неуловимого Савинкова. Эсеровские боевики казнили провокаторов, хлопали «как мух палачей: тюремщиков, губернаторов, министров. А тут… Трудно давалась Котовскому такая переоценка ценностей.
— Послушай, Каменский, — говорил Котовский, — ведь ты же сам недавно принадлежал к этой партии, как же ты можешь так поносить ее руководителей?
Начальник штаба не сдавался:
— Я ошибался, кто не ошибается в молодости? Не такое выкомаривают! Что же касается Савинкова…
Эх, написал бы я письмо Дзержинскому. Я предложил бы, несмотря на нашу сегодняшнюю бедность, объявить, что ВЧК дает сто, пусть двести тысяч долларов плюс заграничный паспорт ему самому и его домочадцам — любому, кто принесет в комендатуру хотя бы голову Савинкова!
— Круто! — заметил наш комиссар Махонин.
— Круто? Вы себе не отдаете отчета, что Савинков собой представляет: оголтелый честолюбец, человек, который не верит ни в бога, ни в дьявола, беспринципный убийца, бешеная собака!
— Ату его! — шутил Махонин.
— Больше того, я вам скажу, — не унимался Каменский, — если он не будет убит или пойман сегодня, завтра немало этот подонок наделает нам хлопот!
Несмотря на свои симпатии к Савинкову, отмирающие постепенно под натиском разоблачений Каменского, суждениям которого он очень доверял, Котовский никогда не сочувствовал эсерам, ни правым, ни левым. Однажды Махонину и мне удалось вызвать Григория Ивановича на откровенный разговор о том, как он стал революционером.
— Я, — начал он с полной готовностью, — должно быть, лет с шести, с семи стал правдоискателем…
— Этот термин надо уточнить, — строго перебил его Садаклий, — не забудьте, что правдоискателями были и Иисус Христос, даже по Ренану, и Фома Кампанелла, и Ян Гус, и Бланки, в наше время — Лев Толстой, Ганди…
Котовский охотно уточнил. Он был, как поправил его Каменский, не столько правдоискателем, сколько «злоискателем».
Еще ребенком он установил, что на свете не все обстоит так, как следовало бы, и стал искать: в чем же корень зла? По его словам, годам к десяти-двенадцати он пришел к заключению, что корень зла в том, что существуют богатые, которые ни с кем не желают делиться своим богатством, и бедные, которые не осмеливаются эти богатства взять силой.
Когда он был уже зрелым молодым человеком и закончил сельскохозяйственное училище, после нескольких грубых столкновений с помещиками, которые пытались превратить его в свою цепную собаку— эта роль обычно выпадала в то время на долю управляющих имениями, — Котовский встал на путь террора. Он экспроприировал богачей и распределял отобранные у них ценности между бедняками.
Тут внезапно захохотал комиссар Махонин.
— Постой, Гриша, — перебил он комбрига, — я не сомневаюсь, что ты не веришь в эту чушь сегодня, но ведь ты говоришь: «когда я стал зрелым человеком». Как же взрослый уже парень, даже в девятьсот пятом году, мог думать, что, засев с кистенем в дремучем лесу, выражаясь языком Некрасова, ему удастся одному, ну, пусть с группой товарищей, перераспределить богатства, хотя бы в масштабе Бессарабии?
— Я заблуждался, — ответил Котовский, не задумываясь, — ну, а ты — никогда?
Из присущей ему скромности Махонин промолчал, но мне кажется, что он никогда не заблуждался.
Несмотря на свою молодость, Махонин прибыл к нам на должность политического комиссара бригады устоявшимся большевиком, профессиональным революционером.
— Я заблуждался, — продолжал Котовский, — лет десять! Только незадолго до того, как меня приговорили к смертной казни, у меня открылись глаза на мир.
Никто не перебивал его. Он продолжал:
— С пятого года кто только ко мне не подъезжал, кто только не давал мне свою литературу! Как бы это выразиться… Не «доходило» это все до меня! Но вот один человек, пустой, надо сказать, человек, как-то в разговоре обронил три слова: «эксплуатация человека человеком». Над этими словами я долго думал и пришел к заключению, что это и есть тот «корень зла», который я искал с детства, — «эксплуатация человека человеком»…
— Значит, на фронт ты поехал уже большевиком? — поинтересовался Махонин.
— Да как тебе сказать… Не вполне, конечно. Я почему поехал? Потому, что на фронте был вооруженный народ. А что делать лично мне там, решил я, большевики подскажут!
— Вопросов больше нет! — заключил Махонин.
Махонин, к сожалению, скоро нас покинул. Его бросили на ликвидацию григорьевского мятежа, и там он погиб. Но за время своего короткого пребывания у Григория Ивановича он оставил в его душе неизгладимый след. Сколько раз позже, на протяжении ряда лет, я слышал от Котовского:
— Эх, Махонина нет с нами!
Что касается Каменского, то я в свое время недооценил этого незаурядного человека, сыгравшего, на мой взгляд, огромную роль в перевоспитании Котовского. Цепкий ум Григория Ивановича отличался одной особенностью: он отсеивал все, что ему не нужно было, и запоминал на всю жизнь то, в чем он нуждался.
Помню, это случилось уже осенью. На фронте произошло сразу несколько неприятностей: истекло пять суток с тех пор, как дивизия потеряла соприкосновение с правым соседом, причем безобразная постановка разведывательного дела в стоящей на стыке 133-й бригаде привела к тому, что ни штаб дивизии, ни мы даже не знали, кто именно гуляет в образовавшемся прорыве: банды или регулярные петлюровские войска.
В двух местах противник с запада подошел вплотную к железной дороге. Котовский с Каменским туда ездили: там с неистовой энергией сражалась «Черепаха» да артиллерийский дивизион. Вернувшись в штаб, комбриг рассказал об этом нам с Садаклием. Когда он вышел из купе, Каменский не удержался, сострил:
— Дерется там одна артиллерия. Пехота, как выражаются литераторы в своих корреспонденциях с фронта, «залегла». Для того чтобы поднять ее в контратаку, требуются домкраты или подъемные краны.
Котовский вернулся к нам голый по пояс, фыркая и обтираясь.
— Послушай, поручик! Вот ты недавно говорил, что все беды у нас получаются оттого, что нами плохо командуют. Ну, а ты, Каменский, как скомандовал бы, будь ты на месте штатских демагогов?
— Я? — начальник штаба ни на секунду не задумался. — Немедленно уйти, очистить всю правобережную Украину!
— Что-о? — Котовский даже рот разинул.
— Да, вот так! Не миновать этого! И Киев оставим и левобережье очистим. Хотим мы этого или не хотим.
Котовский взял себя в руки.
— Ты сошел с ума, — сказал он спокойно, — это тебе нужен психиатр, а не мне! Почему же так получается? Что, мы слабее их, что ли?
— Не слабее, а глупее! Первое: нам позарез нужна конница!
Григорий Иванович тяжело вздохнул.
— Ох, — признался он, — мне бы сабель пятьсот, я все эти бандочки, что шарят у нас в тылу, восточнее железной дороги, на капусту порубил бы!
— Вот видишь? Теперь погляди: у Деникина, я подсчитал по сводкам ставки, тысяч шестьдесят конницы, из них — тысяч сорок казаков. Что мы можем этому противопоставить? Два корпуса? Так это же от силы пятнадцать тысяч сабель! Сейчас на южном фронте у нас идет нормальная классическая маневренная война, а в такой войне конница решает многое, иногда все.
Внимательно слушая начальника штаба, Котовский только вздыхал.
— Конечно, — продолжал вдохновенно Каменский, — дай мне сейчас двести, даже сто танков, у меня все эти Мамонтовы, Шкуро, Улагаи и прочие казачьи Мюраты. только пятками сверкнули бы без всякой нашей конницы! Да где их взять, танки?
На рассвете нарочный на дрезине привез из штаба дивизии приказ: уходить!
Прочтя этот документ, Котовский протянул его Каменскому, искоса поглядывая на него. Хорошо он изучил своего начальника штаба, но все же решил, что на этот раз он не удержится, невольно воскликнет: «Я же говорил тебе вчера!»
Но Каменский только пробормотал:
— Лучше поздно, чем никогда. Ехать так ехать, сказал попугай, когда кошка потянула его за хвост, открыв клетку…
В приказе дивизии нам предлагалось реквизировать временно у населения три тысячи подвод для погрузки боеприпасов и хотя бы части ценностей, содержащихся в эшелонах. Мы пытались выполнить этот пункт приказа силами кавдивизиона, полуэскадрона Рокоша и комендантской команды, — безрезультатно.
Раздать крестьянам хотя бы продовольствие и промтовары, содержащиеся в вагонах, не было времени, оставлять все это неприятелю, который пойдет за нами по пятам, нельзя. Приказано было все, что не удастся взять с собой, рвать и жечь.
Наша колонна тронулась в свой четырехсоткилометровый путь на Житомир для соединения с частями Красной Армии, наступающими с севера. По смыслу приказа Ставки мы в дальнейшем должны были включиться в оборону Киева.
«И Киев оставим!» — с грустью вспомнил я мрачные предсказания Каменского, которые пока сбывались.
Когда хвост колонны нагнали запыхавшиеся саперы, раздались первые взрывы; они продолжались больше часа. Высоко в небо взвился столб пламени и дыма: составы горели сутки, и все это время нас провожало зарево пожара…
При помощи остроумного приспособления «Черепаха» была заминирована тяжелыми бомбами Новицкого. Командир бронепоезда узнал звуки этих взрывов, он лег ничком на пучок сена, уложенный на подводе поверх ящиков со снарядами и зарыдал. Возле других подвод со снарядами, пулеметами и патронами, утирая слезы, шагали мрачные балтийцы: они оплакивали свою «Черепаху», изготовленную золотыми руками путиловцев еще для гатчинских боев с Красновым…
Все это я видел, как в тумане: заболел возвратным тифом и дремал, покачиваясь в двуколке фельдшера 402-го полка.
Тиф протекал у меня не совсем обычно: приступов было немного, температура поднималась не очень высоко, но зато совершенно отнялись ноги: я не мог не только ходить, но и стоять. Не реже чем раз в сутки меня навещал комбриг. Григорий Иванович обязательно привозил гостинец: горшок с медом, котелок вишен. Он не верил, что я не могу ни ходить, ни сидеть в седле, а утверждал, что это либо отсутствие силы воли, либо самовнушение, либо симуляция.
Он вытаскивал меня из двуколки и ставил на ноги. Я падал. Он снова ставил меня на ноги, я снова падал. Эти физиотерапевтические эксперименты продолжались до тех пор, пока не вмешивался фельдшер.
Котовский впихивал меня обратно в двуколку и укоризненно говорил на прощание:
— А все оттого, что ты не делал гимнастики!
Раз пять в сутки на нас нападали банды и бандочки, то слева, то справа, то с тыла, то с двух сторон одновременно. Прикрывали обоз мадьярский эскадрон Рокоша и мы сами, обозные.
Я уже начал прыгать на одной ноге с помощью костылей, когда нашу колонну разорвали и остановили на перекрестке: мы пропускали 58-ю дивизию. Сперва без конца гнали баранов: восемь тысяч штук их реквизировала и угнала дивизия из имения таврических феодалов, братьев Фальцфейн «Аскания-Нова».
За баранами с большим интервалом, чтобы улеглась пыль, шел оркестр. Все было по-настоящему, как на параде: в руках у музыкантов сверкали, очевидно, трофейные, серебряные инструменты, капельмейстер пятился спиной к движению, лицом к оркестру, жонглируя булавой, которой он дирижировал. Потом показалась открытая машина; опираясь о плечо шофера, в кузове стоял высокий черноволосый красивый молодой человек в желтой кожаной куртке, начдив 58-й Федько. Он держал руку у козырька, потому что оркестр играл «Интернационал». Прискакал Котовский; шашку он обнажил тоже как на параде. Комбриг и начдив обнялись и поцеловались, уселись в машину и помчались вперед.
На другой день у меня случился последний, очень сильный приступ. Я был в полузабытьи, когда в голове колонны началась сильная стрельба — сперва ружейная, затем пулеметная, наконец загрохотали орудия. Мимо нас шашки наголо — значит, противник был близко — промчался мадьярский полуэскадрон. Рокош, с перекошенным лицом, размахивая над головой клинком, крикнул мне на ходу:
— Житомир берем!
Потом вражеская артиллерия накрыла наш обоз почему-то не шрапнелью, а бризантными снарядами, всю местность затянуло зеленым дымом. Очередной взрывной волной нашу двуколку опрокинуло. Я потерял сознание…
Очнулся в постели, в просторной уютной комнате. Оказалось, что я в Житомире. Меня осмотрел врач и нашел, что тиф прошел.
В штабе Каменский встретил меня своим бархатным баритональным басом:
— Хрис-тос вос-кре-се из мерт-вых, смер-тью смерть поправ…
Котовский читал какой-то очень длинный приказ. Он критически оглядел меня, спросил:
— Верхом?
— Верхом.
— Ну вот видишь? Я говорил тебе: нужно только взять себя в руки! С сегодняшнего вечера начнешь делать гимнастику и холодные обтирания. Два раза в день! Довольно дурака валять!
Каменский дал мне газеты. В них сообщалось, что легендарный отход Южной группы закончился…
Документ, который читал Котовский, был приказом о том, что 45-я дивизия переходит в состав армии, ведущей бои под Киевом.
Пришел прощаться Рокош: он уходил в мадьярскую дивизию Гавро. После него явился командир «Черепахи»: балтийцы возвращались в Кронштадт, а может быть, за новым бронепоездом.
Бои в районе Киева были очень кровопролитными. Части дивизии и наша бригада в том числе несли большие потери. Но и противник потерпел большой урон: в рукопашных боях было уничтожено большое количество его живой силы, захвачены огромные трофеи, в том числе английская гаубичная шестидюймовая батарея с мулами в упряжках.
Каменского с его карканьем мы просто стали бояться: Киев все-таки пришлось оставить… 45-я дивизия перешла в резерв Главного командования и перебралась для отдыха, пополнения, обучения новобранцев и переподготовки старых солдат на Смоленщину. Нашу бригаду разместили в казармах городка Рославль. Топлива в городе не было, в старых кирпичных казармах свистел ветер сквозь выбитые стекла, очень плохо обстояло дело с продовольствием, еще хуже — с фуражом. Изнеженные кровные лошади и полукровки, уведенные некогда партизанами с конных заводов Приднестровья и Бессарабии, таяли на глазах.
Пополнение прибывало в лохмотьях и опорках, да и старые бойцы пообносились. Плохо обстояло дело с седлами, подковами, гвоздями. Бойцам и комсоставу не платили зарплаты уже три месяца. Условия для обучения и переподготовки были довольно сложными.
Пришел новый приказ: немедленно грузиться и спешить на защиту Петрограда. Прочтя ошеломляющий приказ, комбриг молча протянул его временному политкому Чебану и Каменскому, а сам спрятал лицо в ладони и долго сидел так, подперев голову руками. Потом он так же молча ушел в аппаратную, на провод.
Котовский ругался с штабом дивизии. Сохранившаяся лента этого разговора начинается примерно следующими словами комбрига-134: «Вы с ума сошли? Вы рехнулись? Вы хотите, чтобы подохли кони, а люди разбежались? Я брошу все к черту, я уйду в отставку!»
Но Григорий Иванович был уже не тем Котовским, с которым мы мечтали в Одесском порту полгода тому назад.
Он тогда сказал:
— Не пустят в Бессарабию? Сам уйду!
И, возможно, он выполнил бы свою угрозу, если б не беседа с Яном Гамарником, секретарем губкома партии. Тот сказал ему:
— Конечно, вы еще не коммунист, и мне нечего напоминать вам о партийной дисциплине. Я апеллирую только к вашему здравому смыслу. Вы хотите сегодня, завтра «послать все к черту» и уйти партизанить в Бессарабию? А почему вам через месяц с боем не войти в Бессарабию во главе вашего кавдивизиона?
Тогда Григорий Иванович прислушался к голосу здравого смысла. Теперь же, угрожая Якиру отставкой, он прекрасно знал, что этого не сделает ни при каких обстоятельствах. Знал об этом и Якир. Пришли газеты с обращением Ленина о том, что нужно приложить все усилия для защиты Петрограда.
Бригада готовилась к погрузке, политруки читали вслух по взводам воззвание Ленина. Мне думается, что, не будь уговоров Якира, бригада все равно погрузилась бы: старые бойцы переродились не в меньшей степени, чем Котовский. Приказ есть приказ, и его нужно выполнять! Да еще вдобавок — Ленин!
Пока нас везли до Петрограда, армия Юденича была уже обращена в бегство, мятеж форта Красная Горка ликвидирован, «пятая колонна» в армии, во флоте и в Петрограде разгромлена. Белых гнали в основном питерское рабочее ополчение, морская пехота и башкирская кавалерийская бригада.
Мы поступили в резерв штаба обороны Петрограда и разместились в Детском Селе, ранее — Царском Селе, в бывших кавалергардских казармах. Было холодно, голодно: хлеба давали триста граммов, две воблы.
Вскоре с продовольствием и фуражом стало легче. «Петроградская правда» напечатала статью о легендарном бунтаре-одиночке, начальнике неуловимой дружины одесского революционного подполья Григории Ивановиче Котовском, чья бригада сейчас стоит под Петроградом, в Детском. Котовского стали наперерыв приглашать на заводы, он выступал в цехах, клубах. Рабочие, в свою очередь, ездили в гости в бригаду. Питерские пролетарии в ту пору сами голодали: они сразу поняли, в каком положении находятся полки Котовского.
Посыпались подарки: на общих собраниях заводов и фабрик принимались резолюции — отдать полдневный, однодневный хлебный паек бригаде Котовского. Четыре цеха Путиловского завода на общем митинге вынесли резолюцию: отдать однодневный хлебный паек бригаде Котовского, а в продкоме обменять эти карточки на ячмень для лошадей.
Тесное общение с питерскими рабочими оставило в душе Григория Ивановича глубокий след. Он ни с кем на эту тему не говорил, но года четыре спустя мы с ним вместе ездили на один из киевских заводов, где рабочие стали «бузить», протестуя против плохого продовольственного снабжения. Котовский поехал туда по путевке горкома партии.
В своем выступлении Григорий Иванович вспомнил о пребывании в Петрограде. Он сохранил блокнот, в котором была запись: паек рабочего Петрограда в период войны с Юденичем. Котовский рассказал, как питерские пролетарии, голодая, работая за двоих, отрывали часть от своего скудного пайка, чтобы поделиться с бойцами бригады.
…В Петрограде стояла отвратительная погода, падал мокрый снег. Котовский простудился и заболел воспалением легких.
Ночью он бредил, наутро температура дошла до 39 градусов, когда Каменский принес комбригу газету с лозунгом «Пролетарий — на коня!» и приказы Ставки. В одном из них сообщалось о формировании двух конных армий, в другом — предлагалось командирам стрелковых дивизий «по мере возможности» формировать за счет кавдивизионов, там, где они имеются, и полковых конных разведок кавалерийские бригады.
Услышав это, Котовский пытался подняться с постели.
— Пустите меня, — бормотал он, — я уже здоров! Пустите меня…
Мы с Каменским едва удержали его на постели. Потом Григорий Иванович впал в забытье и стал бредить. Кризис наступил у него в тот день, когда мы получили приказ о погрузке в эшелоны для следования в Екатеринослав. 45-я дивизия поступала в распоряжение Южного фронта, войска которого преследовали отступающих деникинцев, лишь недавно угрожавших Москве.
Оставив больного комбрига в петроградском госпитале, куда для свидания с ним ежедневно наведывались с передачами питерские рабочие, мы погрузились в эшелоны и проехали до города Глухова. Оттуда, изредка уничтожая по пути белогвардейские арьергарды, мы с боем прошли до Полтавы.
Бледный и осунувшийся Котовский нагнал нас в районе Екатеринослава. Махно снова объявил, что ему с нами «по пути». Для доказательства он совершил во главе отборных частей прямо-таки неправдоподобный рейд в глубокий тыл белогвардейских войск, пробрался в Крым, напал на донскую казачью дивизию атамана Богаевского: дивизию растрепал, а весь ее штаб вырезал. Незадолго до этого он ворвался в Екатеринослав, занятый еще войсками Деникина, и снес артиллерийским огнем неизвестно для чего половину главной улицы города…
12 января 1920 года Котовский принял парад только что сформированной отдельной кавалерийской бригады, командиром которой он был назначен.
Поход отдельной кавбригады против деникинцев по маршруту Екатеринослав — Александровск — Вознесенск — Одесса — Тирасполь примечателен тем, что здесь впервые Котовский проявил себя как полководец-самородок. Не следует забывать, что ему
в боевых условиях впервые приходилось командовать соединением оперативной конницы в составе двух кавалерийских полков, примерно по 3110 сабель в каждом, и конной батареей.
Тактика Григория Ивановича была, на первый взгляд, несложной: таранный удар по маршруту протяжением в тысячу километров с выбором на каждый отрезок пути прямой линии, как кратчайшего расстояния между двумя точками.
Лет пять спустя первая группа старших командиров кавбригады проходила в Москве, в Академии имени Фрунзе, переподготовку на так называемых Высших академических курсах. У одного из преподавателей, известного еще до революции как крупнейшего теоретика тактики конницы, профессора Свечина, существовали «свободные уроки»: слушатели по очереди должны были у доски изложить любую, по своему усмотрению, боевую операцию конницы, в которой они принимали участие.
Один из слушателей, котовец, описал и разобрал поход отдельной кавбригады от Екатеринослава до Тирасполя. Свечин слушал очень внимательно, ни разу не перебив докладчика. Лишь после того как он закончил, преподаватель, сняв пенсне и разведя в недоумении руками, взял слово:
— Я лично знал генералов Самсонова, Стесселя, Шевченко, правда, еще в звании полковников. Все трое мои ученики. Это знающие, опытные офицеры, в войну с Германией они, кроме того, доказали, что они не трусы. И вот эти старшие офицеры — пусть после упорных, кровопролитных боев — сдают Котовскому, у которого всего шестьсот-семьсот сабель, — шесть тысяч пленными, четырнадцать бронепоездов, много артиллерии и пулеметов. Вы доложили нам, что еще тысяч десять деникинцев все же ушло за Днестр. Таким образом, противник вашей бригады обладал по меньшей мере двадцатикратным численным превосходством, не так ли? Для меня это совершенно непостижимо! Не объясните ли вы нам, как вы добились победы, почему это произошло?
— Теперь второе, — продолжал профессор Свечин, — чем мог руководствоваться Котовский, действуя самостоятельно, почти в полном отрыве от пехоты, часто теряя с нею связь?
На эти вопросы докладчик ответить не мог: в операции против Деникина он командовал лишь эскадроном, и планы старших командиров ему были неизвестны…
…Григорий Иванович поставил себе задачу: пренебрегая взаимодействием с пехотой, забраться в глубокий тыл противника, дойти до Тирасполя, там повернуть бригаду на 180° и ударить в лоб отступающим белогвардейским частям. Никто ему это не подсказывал, ни в одном учебнике тактики конницы такой маневр не был описан и не описан до сих пор.
Что же касается первого вопроса профессора Свечина — о двадцатикратном численном превосходстве противника, то на этот счет Котовский имел свое мнение. На протяжении всего периода продвижения Григория Ивановича на Тирасполь вышестоящему начальству лишь один раз удалось связаться с кавбригадой: начальник группы войск Одесского направления Осадчий поймал Котовского по проводу. Он увещевал его, уговаривал дождаться пехоты, предостерегая против конницы полковника Мамонтова. Но комбриг отделался общими фразами и неуклонно продолжал приводить в исполнение свой первоначальный замысел.
Дело в том, что Григорий Иванович знал то, чего не знали ни Якир, ни Осадчий, ни командарм. Он непосредственно соприкасался с противником, беседовал с пленными и перебежчиками. Мало того, он видел, как ведет себя неприятель в бою. Воспользовавшись тем, что Осадчий оказался на проводе, Котовский доложил начальнику группы войск, что один из белогвардейских полков, обороняющих Вознесенск, тайно от офицеров выслал перебежчика, который предупредил красных, что солдаты стрелять будут в воздух, и просил не накрывать их огнем и не рубить: они будут сдаваться! Но Осадчий недооценил этого сообщения.
— Частный случай! — ответил он.
Кроме того, что Григорий Иванович наблюдал на поле боя и что узнал от перебежчиков, он чутьем полководца-самородка понял: противник уже не отступает, а бежит и что он в такой же степени находится во власти инерции бегства, в какой кавбригада да и пехотные полки находятся во власти инерции наступления. Никакая сила, ни увещевания, ни угрозы уже не в состоянии были остановить ни Самсонова, ни Котовского…
Деникинцы давали кавбригаде ожесточенные арьергардные бои: но это действовали лишь более или менее мощные заслоны, в задачу которых входило не остановить Котовского, не уничтожить его, а лишь задержать, чтобы дать возможность основным силам белогвардейцев «спокойно» бежать.
Собственно говоря, в тыл деникинцам кавбригада зашла только после Одессы. В районе Маяки — Тирасполь скопилось и застряло все, что оставалось от одесской группы Деникина.
Стояли сильные морозы, сопровождаемые жестокими метелями. Котовский выполнил свой план, мы стояли у Днестра! Белогвардейская «пробка», припертая к реке, засела в плавнях, мерзла, но на первых порах упорно сопротивлялась.
Помню, мы остановилась и заночевали, чтобы хоть перевести дыхание в какой-то немецкой колонии, которых много в этом районе. На дворе было уже совершенно темно, свистела метель. Мы стояли на одной квартире: Котовский, политком бригады Христофоров да я. Никто не созывал никакого совещания, но командиры-бессарабцы один за другим приходили будто «на огонек»; собралось их человек шесть: видимо, они сговорились предварительно.
— Батя, — волнуясь, начал первым один из взводных командиров, — вот тебе крест: дай мне человек двух с собой, я подниму весь Хотинский уезд за три дня, я человек пятьсот партизан организую!
Позже заговорили другие, речь шла все о том же: пусть Котовский только кликнет клич — бессарабцы-командиры переберутся через Днестр и зажгут в Бессарабии такой пожар. партизанской войны, что войска румынских бояр сами уберутся восвояси. О белогвардейцах и говорить нечего!
На столе стояли две кварты красного вина, но никто к ним не прикасался. Григорий Иванович молча слушал, подперев голову в глубоком раздумье. Накануне пришла шифровка от Якира: Днестра ни в коем случае не переходить! Когда последний из гостей сказал свое слово, комиссар Христофоров обратился к комбригу:
— Ну, а ты, Гриша, что думаешь по этому поводу?
Не открывая лица, спрятанного в ладонях, Котовский ответил:
— Нет, сперва ты, а я последним…
— Что же, — охотно отозвался комиссар, — я могу… Видите ли, братва, я вам всем верю! Больше того: Шинкаренко только что сказал, что через десять дней будет установлена советская власть в Бессарабии. Почему через десять дней? Я лично думаю, что через пять! Но…
Комбриг открыл лицо и, выпрямившись, откинувшись на спинку стула, впился глазами в Христофорова.
— Но, — продолжал комиссар, — не забудьте, что, законно это или незаконно, Бессарабия является сегодня провинцией румынского королевства, то есть Европой! Вы хотите вторгнуться в Европу? А вы не задумались над тем, какие последствия это может иметь? Не забудьте, что Румыния — Антанта! Вы хотите напроситься на новую интервенцию?
Он кончил и сел, искоса поглядывая на Григория Ивановича. Все напряженно молчали. Потом Котовский поднялся со стула и несколько секунд стоял неподвижно, обдумывая свои слова. Мы тоже все встали, обступив стол. Наконец комбриг заговорил, медленно, внятно, стараясь не заикаться:
— Властью, врученной мне партией и командованием, я запрещаю переходить Днестр. Кто ослушается и попадется — расстреляем как изменника!
Он глянул на часы и продолжал:
— Через три часа подъем. Надо хоть немного отдохнуть… Спокойной ночи, товарищи командиры!
Мы легли спать. Котовский ворочался и вздыхал: дорого обошелся ему этот отказ от Бессарабии!
Никто из нас не спал. Христофоров сладко зевнул и сказал:
— Вина выпить, что ли?
Я засветил лампу. Пили молча. Это были поминки по Бессарабии. Комбриг как будто за последний час осунулся. Тишину нарушил комиссар бригады:
— Гриша, — спросил он, — ты почему это в партию не вступаешь?
Котовский беспомощно улыбнулся:
— Знаешь, неловко как-то. Спросят: «А почему раньше не вступал? Колебался? Ждал, кто победит?» Это неправда! Но что я смогу ответить?
— Чушь! Завтра же я займусь этим делом!
Однако выполнить своего обещания Христофоров не смог: назавтра в жестоком бою с белогвардейцами, последнем бою в деникинскую кампанию, он был убит. Стоя молча с обнаженной головой у его трупа, Григорий Иванович пробормотал:
— Второй…
Это означало: «Второй политический комиссар, которого я любил, уважал и даже… слушался. Я, Котовский!»
После короткой передышки началась война с белополяками. Для нашей кавбригады, да, собственно, и для всей дивизии, эта кампания делилась на четыре периода: «сидение» на позициях в Проскуровском направлении, отступление за Днепр, прорыв Конной армии и наступление до Львова, отход из Галиции (Западной Украины) и мир с белополяками.
Первый период я назвал «сидением» по аналогии с вапнярским нашим времяпрепровождением. Мы совершенно так же топтались на месте, но на этот раз несли страшные потери. Весна никак не хотела войти в свои права, было холодно, непрерывно лил дождь. Раздетые и разутые пехотинцы без толку месили жидкую грязь. Потери от болезней превышали, потери убитыми и ранеными.
Белополяки предложили нам позиционную войну. Они «залегли» и опутались проволокой, вырыли окопы. У нас в пехоте не было ни одной лопаты, ни одной пары ножниц для проволоки. В некоторых полках насчитывалось менее трехсот штыков.
Котовский был назначен начальником боевого участка. Кроме собственной конницы, в его распоряжение входила и старая его 134-я бригада. Штаб помещался в вокзальном здании станции. Григорий Иванович командовал практически обеими бригадами.
В этот первый период советско-белопольской войны Якир впервые превратил кавбригаду в «палочку-выручалочку»: никаких самостоятельных операций Котовский не выполнял, а лишь приходил на помощь той или иной стрелковой бригаде, когда ее прижимал противник. Григорий Иванович страшно тяготился этой своей ролью.
Дни шли за днями, мы продвигались на несколько километров вперед, а белополяки тут же отбрасывали нас обратно. Переходя в контратаку, они то и дело прорывали фронт дивизии на том или ином участке, и туда мчалась кавбригада — спасать положение. Котовский бесился. И совершенно непонятно было, почему противник, зная нашу слабость, не переходит в наступление.
Неожиданно Ставка отозвала нашу кавбригаду на Западный фронт. Там должна была формироваться новая кавдивизия, начальником которой назначался Григорий Иванович.
Второй кавполк успел погрузиться в эшелоны, первый полк подходил для погрузки к Жмеринке. В этот момент объяснилось, чего ждали белополяки, не переходя в наступление: наш правый сосед — галицийская дивизия открыла фронт и напала на наши тылы. Положение 45-й дивизии стало чрезвычайно опасным. Тут проявилось величие души Котовского. Григорий Иванович по собственной инициативе вернул свой второй кавполк с пути. Кавбригада отбросила мятежных галичан, Якир вышел из окружения. Тут началось общее наступление белополяков, в результате которого наши войска на Юго-Западном фронте отступили за Днепр, очистив все правобережье Украины. Мечты Котовского о «свободе» рассеялись как дым: сама жизнь отменила приказ Ставки о переброске котовцев на Западный фронт, о новом назначении Григория Ивановича…
25 мая 1920 года Первая Конная армия сосредоточилась в районе Умани, на линии, где остановились войска Юго-Западного фронта после отступления. В начале июня несколькими последовательными ударами Конная армия внесла полную дезорганизацию в польские войска. Для нашей бригады начался третий период советско-польской войны: контрнаступление до Львова.
Котовский был связан по рукам и ногам необходимостью приходить на помощь стрелковым бригадам, «терпящим бедствие».
Котовский бесился. Но ни разу я не слышал от него и слова раскаяния в том, что в свое время он сам отказался от возможности вырваться из «объятий» 45-й дивизии. Тогда он пожертовал своей мечтой, но дивизию спас и никогда об этом не жалел…
В течение этого периода войны с белополяками Григорию Ивановичу удавалось и действовать самостоятельно. Всякий раз после очередного рейда в тыл противника мы получали огромное удовлетворение от того, что польские паны научились уважать нашу кавбригаду: из показаний пленных, из захваченных оперативных сводок противника мы узнавали, что нас принимали либо за одну из дивизий Конной армии, либо за 8-ю кавдивизию Примакова (1 500 сабель), действовавшую правее нас. А если нас «узнавали», то в донесениях польских генералов, пострадавших от наших клинков, неизменно преувеличивались силы кавбригады: «…внезапным нападением небезызвестной отдельной кавбригады Котовского, численностью не менее 1 500 сабель при 6 орудиях…» Между тем на польском фронте наша бригада несла огромные потери, в результате чего число кавалеристов в обоих полках не доходило иногда и до 300 сабель, то есть составляло менее половины полка нормального состава. Орудий же у нас было 4, а не 6. Как говорится, у страха глаза велики…
В середине августа 1920 года, после многочисленных кровопролитных боев, мы стояли в нескольких километрах от Львова, который белополяки уже давно начали эвакуировать. Под Варшавой шли решающие бои. Нами получен был уже приказ командующего XII армией о штурме Львова.
20 августа все изменилось. Первой Конной армии приказали оставить Львов и перейти в распоряжение Западного фронта, группе Львовского направления Якира — отступать. Для нас это было как гром среди ясного неба… Позже Котовский прочел много литературы, в которой приспешники Троцкого пытались доказать, что это решение Ставки было едва ли не гениальным, но нас, живых участников операции под Львовом, это убедить не могло. Не только военная наука, а даже элементарная логика подсказывала, что чем хуже приходилось Тухачевскому на Западном фронте, тем более целесообразным было взятие Львова и дальнейшее продвижение на запад…
После подписания Рижского договора, казалось, гражданская война в основном закончена. Горечи поражения наша бригада пока не знала, но война с белополяками оставила какое-то чувство неудовлетворенности: мы потеряли десятки лучших бойцов и командиров и в результате вернулись в исходное положение…
Нам предстояла огромная работа по очистке правобережья Украины от банд, преимущественно петлюровского толка. Мы только что было засучили рукава и принялись за это дело, как штаб-трубач снова заиграл «поход». Пилсудский обманул нас, он допустил на территории Польши формирование антисоветских воинских частей, открыл границу и пропустил к нам третью Добровольческую армию под командой генерала Перемыкина и «украинскую» армию, возглавляемую самим Петлюрой…
Это была последняя авантюра Савинкова на поприще интервенции. Ему после стольких неудач не верили уже ни Черчилль с Детердингом, ни белогвардейцы, прозябающие в Польше, Латвии, Литве, Эстонии.
Так или иначе, эту «укрупненную» банду предстояло уничтожить, в крайнем случае — выбросить за пределы нашей Родины. Котовскому на этот раз повезло: ему удалось еще раз, как и в кампании против Деникина, оторваться от стрелковых бригад 45-й дивизии и действовать самостоятельно.
Григорий Иванович снова применил тактику «таранного удара», которая с таким успехом была испытана им в рейде из Екатеринослава в Тирасполь. На этот раз он сразу же забрался в глубокий тыл противника и двинулся прямо на запад, к реке Збруч, где у поселка Подволочийск существовала единственная переправа через эту реку: лед был еще молодой и ненадежный. Река Збруч принята была по Рижскому мирному договору как наша государственная граница с Польшей.
Правее нас шла 8-я кавдивизия червоного казачества. В ее задачу, в частности, входило захватить город Проскуров, где, по данным разведки, сосредоточилось несколько штабов и белоказачья бригада есаула Яковлева. Но Котовский опередил Примакова, который заночевал в каком-то местечке на полпути между Жмеринкой и Проскуровым.
После небольшой артиллерийской подготовки конница ворвалась в Проскуров. Подвыпивший молоденький офицер белой контрразведки, приняв нас за своих, вскочил на одну из наших пулеметных тачанок. На допросе он показал, что в армиях Перемыкина и Петлюры полная деморализация, что оба «полководца» переругались и сейчас озабочены лишь малой пропускной способностью волочийского моста, ибо они уже не мечтают о «завоевании» правобережья Украины, а лишь о том, чтобы… унести ноги.
Еще до Проскурова наша бригада разгромила дивизию Тютюника. Незадачливый атаман бежал, бросив на произвол судьбы жену с ребенком и личные вещи.
Примерно в это же время наша бригада вырубила отборный офицерский полк третьей Добровольческой армии. Взято в плен было девять человек. Они показали, что Перемыкин уже перебрался на польскую территорию под предлогом набора подкрепления.
Якир не удерживал Котовского: стрелковые бригады успешно, хотя и с боями, продвигались вперед. Их противник, имея у себя в тылу кавбригаду Котовского и кавдивизию Примакова, чувствовал себя неуверенно.
Последний бой неприятель дал нам у самой переправы. Численно объединенные войска белых и петлюровцев превышали нас в несколько раз. Но мы были снова во власти «инерции наступления», а противник наш — в состоянии «инерции бегства», и судьба его была поэтому предрешена. К тому же полному крушению очередной авантюры интервентов способствовал разлад между «союзниками»: приближаясь по отлогому спуску к Збручу, мы видели в бинокль, как конница есаула Яковлева без всякого стеснения клинками пробивала себе путь к мосту, занятому петлюровскими обозами. Месиво из коней, пехоты, повозок, пушек и зарядных ящиков образовало у переправы грандиозную пробку, которая стала уже почти непроходимой.
Весьма активно вел себя бронепоезд противника. Огонь нашей батареи повредил паровоз, но команда бронепоезда продолжала защищаться. Командир нашего второго полка Криворучко, взяв один эскадрон, захватил бронепоезд в конном строю. Это был уже второй случай у нас в бригаде.
После того как бронепоезд был обезврежен, наша бригада врубилась в объятую паникой неприятельскую массу. Рукопашный бой некоторое время еще продолжался на мосту. Белые и петлюровцы прыгали на лед, он не выдержал такого груза и треснул. Среди прочих утонул в водах Збруча последний главнокомандующий петлюровской «армией», генерал Омельянович-Павленко.
Атака кавбригады Котовского была настолько стремительной, что когда мы с ним вошли в вагон Петлюры, то нашли в салоне накрытый стол. В тарелки был налит суп, он был еще теплым.
Вернувшись с бригадой в Таращу, Котовский с головой окунулся в заботы по переподготовке бойцов и командиров. Вокруг нашего расположения продолжали крутиться «импортные» бандочки. Мы называли их так потому, что атаманов и часть кадров засылали из-за границы. Зима и весна 1920/21 года были заняты у Котовского работой на два «фронта»: ликвидация бандитизма и приведение бригады в порядок после двухлетних непрерывных боев.
В начале лета мы внезапно получили приказ —» грузиться в эшелоны и следовать в Центральную Россию, в распоряжение командующего войсками в Тамбове Тухачевского. О кулацко-эсеровском восстании на Тамбовщине, возглавляемом Антоновым, частично захватившем Саратовскую и Воронежскую губернии, знали лишь в общих чертах из оперативных сводок центрального штаба по борьбе с бандитизмом. Лишь прибыв на место, мы получили представление об истинных размерах антоновского восстания. В этот момент у бандитов насчитывалось около 50 тысяч сабель и штыков.
Для ликвидации восстания разработана была обширная программа политико-просветительной работы, в первую очередь ознакомление крестьян с решениями правительства о ликвидации продналога, о свободной торговле, о нэпе. Но прежде чем начать эту мирную работу, необходимо было уничтожить либо разоружить бандитские отряды, созданные антисоветски настроенными элементами под руководством и по директивам эсеров.
В районах, охваченных восстанием, до этих пор действовали лишь пехотные части. С прибытием в Тамбов Тухачевского и его заместителя Уборевича в борьбе с бандитами наступил перелом. Кроме вызванной на Тамбовщину еще весной кавбригады Дмитриенко, с Украины был переброшен специалист по борьбе с бандитизмом — Котовский. Войска, действующие против Антонова, были усилены бронепоездами и автобронеотрядами.
Командующий Первой Конной армией С. М. Буденный и член Реввоенсовета К. Е. Ворошилов. 1920 год.
Десант моряков Волжско-Каспийской военной флотилии высаживается в Казани.
В. И. Ленин и К. Е. Ворошилов среди делегатов X партсъезда — участников ликвидации кронштадтского мятежа.
План ликвидации основной антоновской конницы, именуемой ими «первой армией», был разработан Тухачевским, Уборевичем и Котовским. «Армия» эта насчитывала 5 тысяч сабель.
Преследуемые автобронеотрядами, бандиты отступили в Саратовскую губернию, где у села Бакуры Антонов вынужден был принять бой, в результате которого его «войско» было в основном уничтожено, частично — рассеяно, сам он — ранен, командующий «армией» Богуславский — убит.
Но на этом ликвидация антоновщины еще не закончилась. В последующих боях бригада Котовского уничтожала уцелевшие банды численностью от пятнадцати до пятисот сабель. В тамбовском лесу, в непосредственной близости от губернского центра, засела банда Матюхина, состоящая из двух «гвардейских полков». Матюхину в свое время удалось без потерь вывести свою «бригаду» из боя под Бакурами. В лесу наша кавбригада драться не собиралась Командование поставило перед Котовским задачу: во что бы то ни стало, любыми средствами выманить Матюхина из леса и уничтожить его бригаду.
Командующий передал Григорию Ивановичу для использования по его усмотрению захваченного при помощи сложной чекистской операции бывшего начальника штаба Антонова, некоего Ектова. Тот в случайной беседе с Григорием Ивановичем рассказал, что Антонов, для того чтобы поднять дух в своих «войсках», обманул их, сказав, что на Дону и на Кубани ширится антисоветское восстание и будто руководитель этого восстания, не существующий в природе казачий атаман Фролов, собирается присоединиться к тамбовским «повстанцам» и вместе с ними идти на Москву. Этим не преминул воспользоваться Котовский…
Матюхин попался на удочку, вывел свое «воинство» из леса в деревню Кобыленка, где и соединился с частями «атамана Фролова». Тотчас же созвано было совещание высшего командного состава, от бандитов набралось 19 человек, Григорий Иванович назначил от кавбригады только 8 человек. Все это происходило глубокой ночью, перед рассветом. Бандиты разместились по средней улице деревни, их окружили конные и пешие бойцы нашей бригады. Сигналом к избиению бандитов должно было послужить начало перестрелки в штабе.
Там тем временем происходило «совещание»: от котовцев выступали «представитель ЦК эсеров» (политком кавбригады), «представитель Махно» (начальник полевого штаба кавбригады).. В заключение выступил «атаман Фролов». Котовский объявил:
— Пора кончать комедию и этих мерзавцев — расстрелять!
Несмотря на свое численное превосходство, бандитские командиры были перебиты. Ликвидировали и банду.
В результате перестрелки в комнате Котовский был тяжело ранен — в грудь и в руку с расщеплением плечевой кости.
Вскоре мы вернулись на Украину. Котовский приступил к формированию дивизии. Одновременно ни на минуту не прекращалась борьба с бандитами. Григорий Иванович буквально разрывался на части.
Но не суждено было нам жить спокойно: польские паны вновь открыли границу и выпустили на нашу территорию банду Тютюника. Неутомимый авантюрист на этот раз превзошел себя: набрав всего около тысячи офицеров бывших петлюровской и гетманской армий, Тютюник тем не менее вез с собой и… новое «украинское правительство».
Очередная авантюра украинских буржуазных националистов провалилась, как и все предыдущие. Начдив Котовский, приняв личное командование над своей старой кавбригадой, обрушился на Тютюника и полностью уничтожил банду: около 500 человек было изрублено, остальные вместе с министрами украинского «правительства» взяты в плен. Самому незадачливому атаману удалось сбежать.
Забегая вперед, я хочу сказать о последней авантюре Тютюника. Летом 1924 года в Харьков, где я, демобилизовавшись, работал, прибыл Котовский. Он уже в то время командовал корпусом.
Командующий М. В. Фрунзе сообщил Котовскому, что его разыскивает председатель ГПУ Украины, причем он просил, чтобы Григорий Иванович заехал вместе со мной. В назначенное время мы были на месте.
В кабинете горела всего лишь одна настольная лампа, освещавшая только большой письменный стол. Остальная часть комнаты была погружена во мрак. Председатель ГПУ молча указал нам на диван, стоящий у дальней стены кабинета. Мы уселись. Руководитель украинских чекистов не то беседовал, не то допрашивал какого-то человека. Это был мужчина лет тридцати пяти, круглолицый, слегка курносый, коротко остриженный.
Продолжая начатую еще до нашего прихода беседу, председатель ГПУ спросил:
— Вы хотели еще рассказать, как вы стали полковником…
— Очень просто, когда Омельянович-Павленко надел генеральские погоны — было это незадолго до того, как котовцы пустили этого выскочку под лед Збруча, — я говорю Петлюре: «Что же это ты — одних жалуешь, других обижаешь?» А Петлюра мне ответил: «Сразу неудобно, армии пока нет, а генералы есть… хватит с тебя пока и полковника!» Ну, решил я, с паршивой овцы хоть шерсти клок, и спорить не стал…
— Так, — продолжал свои расспросы председатель ГПУ, — ну, а как вы с Котовским сражались, успешно? Кто кого бил? Ведь вы с ним неоднократно сталкивались?
— Да как вам сказать, — неуверенно ответил незнакомец, — я считаю, что мы в расчете: то он меня одолевал, то я его…
Просматривая какие-то бумаги, председатель спросил:
— Но все-таки Котовский как-то захватил в плен вашу жену с ребенком?
— Я нарочно ему ее подсунул, никак не мог от нее избавиться!
— Возможно… Но в ее коляске оказался и ваш чемодан с личными вещами и документами?
— А что же было мне делать? Если б я забрал чемодан, она могла что-то заподозрить…
— Тоже возможно, — продолжал председатель, — ну, а Котовского вам приходилось близко видеть?
— А как же, не раз рубились с ним один на один… здоровенный такой мужик, чернявый…
— Благодарю вас, на сегодня довольно. А теперь познакомьтесь! Полковник Тютюник, атаман Котовский!
С этими словами председатель включил верхнюю люстру, осветив всю комнату…
Когда «полковника» увели, мы узнали, что его недавно захватили на нашей территории, куда он переправился нелегально.
Разгром банды Тютюника явился последней военной операцией бригады. Начался мирный период нашей жизни.
В октябре 1922 года Котовский был назначен командиром кавалерийского корпуса, получившего наименование «2-го кавалерийского имени Совнаркома УССР», со штабом в Умани.
В период нэпа при воинских частях организованы были кооперативы, которым поручили всю хозяйственную и коммерческую работу, в частности военный кооператив 2-го корпуса заготовлял хлеб, за что получал промтовары, эксплуатировал сахарный завод и т. п. Полученные средства шли на ремонт казарм, на организацию подсобных хозяйств.
Я жил на квартире у Котовского в Умани и имел возможность наблюдать, как протекала его разносторонняя деятельность. То и дело разъезжал он по полкам, проверяя боевую подготовку, настойчиво внедрял гимнастику по методу Анохина, которой занимался сам. Хотя бандитизм на Украине к моменту образования корпуса и был в основном ликвидирован, но из-за границы продолжали время от времени «импортировать» к нам мелкие бандочки. Командиру 2-го кавкорпуса приходилось лично наблюдать за уничтожением непрошеных гостей в Уманском и смежных с ним уездах.
Было просто непостижимо, как Григорий Иванович успевал справляться со всеми делами, которые свалились к нему на плечи. Ему приходилось принимать многочисленных ходоков, приходивших к нему иногда за несколько десятков километров: он для их приема специально отвел вечерние часы, приходил в штаб, отдохнув после обеда, и выслушивал всех, кто желал посоветоваться с ним, пожаловаться ему.
Чрезвычайно добросовестно относился Котовский к своим партийным обязанностям: он вступил в партию в конце 1920 года, но ему установили стаж со времени одесского революционного подполья, то есть с конца 1918 года. Григорий Иванович не пропустил ни одного заседания уездного или губернского комитета партии, членом которых состоял, всегда активно участвуя в работе партийных органов.
Будучи депутатом уездного, губернского и Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета Советов, Котовский не только беседовал с ходоками, но и оказывал им реальную помощь: писал записки на бланке депутата, посылал для расследования жалоб на злоупотребления политработников и командиров корпуса. В свободное время он много читал. Чтение было его страстью с юношеских лет. В годы войны мы с ним обычно останавливались у сельских священников: они занимали самые большие дома в деревнях, в них удобнее всего было разместить штаб. Как правило, священники читали, не всегда художественную литературу, но во всяком случае журналы, комплекты которых за дореволюционные годы они продолжали хранить. Как только комбриг справлялся с оперативными делами, он немедленно погружался в чтение, безразлично чего: однажды я застал его за чтением комплекта «Епархиальных ведомостей»… Все, что нашлось у хозяина дома…
Я демобилизовался весной 1923 года и стал работать в Харькове. Мы часто виделись с Григорием Ивановичем, он то и дело приезжал по разным делам к М. В. Фрунзе. Весной 1925 года я переехал в Москву. Я не успел еще как следует устроиться на новой квартире, как заболел тяжелой формой гриппа, как тогда говорили, «испанкой». Котовский приехал по делам в Москву и зашел меня навестить.
Григорий Иванович по обыкновению уверял меня, что я болен потому, что у меня не хватает силы воли. Он заставил меня измерить температуру, лично проверил показания градусника.
— Не понимаю, — возмущался он, — все вы моложе меня и все время болеете. Я вот, после Петрограда, ничем не болел и проживу, я в этом не сомневаюсь, сто двадцать лет!
Незадолго до этого он рассказал, что ему предлагают ехать в Китай военным советником.
— Вот ты собираешься ехать на войну, — заметил я, — а хочешь прожить сто двадцать лет. От пули на войне никто не застрахован.
Григорий Иванович откровенно рассмеялся.
— Ну нет, — ответил он уверенно, — еще не отлита пуля, которой будет убит Котовский! И вряд ли кто такую отольет!
Это была наша последняя встреча…
Через два месяца, находясь в командировке под чужим небом, я прочел на первой странице газеты короткое сообщение агентства Рейтер:
«В совхозе Чебанка близ Одессы убит командир советского кавалерийского корпуса Григорий Котовский».
Праздная, оживленная толпа сновала по бульварам, а я брел с раскрытой газетой в руке как потерянный. Листва на каштанах, окаймляющих тротуар, только что была зеленой, сейчас она почему-то стала серой…
За несколько часов я закончил все свои дела и выехал на Родину. На похороны я опоздал, но решил все же посетить могилу человека, с которым связаны были незабываемые годы моей юности.
Я приехал в Бирзулу перед вечером. Временное надгробие утопало в живых цветах. Возле могилы какая-то крестьянка с грудным ребенком на руках усердно молилась.
Я догнал ее, когда она направлялась к вокзалу, и расспросил. Она не знала Котовского, никогда не видала его в глаза, но, конечно, слышала о нем. И вот сейчас, находясь проездом в Бирзуле, узнав о его гибели и о том, что здесь его могила, она сочла необходимым помолиться за упокой души большого, сильного и доброго человека, который подвигом своей жизни заслужил любовь и уважение народа.
