Уже сумерки спускались на Москву и дальним мерцанием быстрых зарниц озарялся вечерний город, когда майор Мирополов позвонил у квартиры Карбышевых на Смоленском бульваре. Это было в середине августа тысяча девятьсот сорок шестого года, через несколько дней после того, как газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР о посмертном присвоении Карбышеву звания Героя Советского Союза. Три обстоятельства привели Мирополова на Смоленский бульвар. Во-первых, он считал своим долгом рассказать все, что знал о жизни Дмитрия Михайловича от начала войны до ареста в Флоссенбюрге. Во-вторых, ощущал горячую потребность слиться с близкими к покойному другу людьми в общем чувстве гордости его подвигом. И, наконец, в-третьих, Мирополов полагал необходимым «предъявить» семье Карбышева его очки.

Старательно обтирая пот с лысины и перебирая пальцами еще не совсем отросшую седую бороду, Мирополов прихлебывал чай и говорил:

– Человек форсировал Днепр – герой. Но герой после смерти – это, знаете, другое, это – много посильней!

И он снова и снова принимался читать Указ Президиума Верховного Совета:

«За исключительную стойкость и мужество, проявленные в борьбе с немецкими захватчиками в Великой Отечественной войне, присвоить посмертно звание Героя Советского Союза генерал-лейтенанту инженерных войск Карбышеву Дмитрию Михайловичу». Снова и снова брался за письмо белорусского учителя из села Низок и за перевод предсмертного показания канадского майора Седдон де Сент-Клера. И все вертел в руках да разглядывал достопамятные очки.

…Мирополов был уже не первым рассказчиком из числа тех, кто появлялся иногда на Смоленском бульваре «с того света». Все они говорили о том, что видели, а видели одно и то же. В общем сходилось; в частностях так расходилось, что и не свяжешь, словно у всех этих людей были совсем разные глаза. Лидия Васильевна слушала и думала: «Ни одно человеческое сердце не смогло бы вынести столько счастья, сколько приходится иногда выносить ему горя». А время шло да шло, и все меньше да меньше казалось ей нужным устанавливать во всей точности и со всевозможной бесспорностью, как именно было то или произошло это, когда так ясно делалось все главное в жизни и смерти Дики…

* * *

Двадцать восьмого февраля сорок восьмого года должно было состояться в Маутхаузене открытие памятника на месте гибели генерала Карбышева…

Елена Карбышева сидела у окна. Февральская луна последней четверти ярко светила с безоблачного неба. Блеск ночи ворвался сквозь стекла в комнату. Каждая пуговка на сорочке отчетливо виднелась. Ветер подвывал на лестнице, – метался, бился, словно борясь с таинственной властью. Иногда с улицы доносилось что-то глухое, неразборчивое. И от всех этих звуков, отчасти ненужных, а отчасти необходимых, странной, «звуковой» болью наполнялась голова. Нет бессонницы мучительней той, которая возникает от «мыслей». И не потому возникает, что мыслей много, а потому, что они одни и те же. Из их постоянства рождается напряжение, мешающее спать. А не спать – значит думать. Елена Карбышева думала об отце и о себе – о двух коммунистах, о двух советских военных инженерах, о двух поколениях одной семьи, одного настоящего советского рода, – и старалась как можно шире, полнее, значительнее и существеннее понять смысл того, что должно завтра произойти в далекой Австрии, на горном плато, в крепости Маутхаузен.

* * *

По верхним долинам – линия снегов и черные сосны – на склонах гор, то есть все – совершенно так же, как и три года назад. Так же тяжеловесны две огромные четырехугольные башни. Посредине – ворота. Стены – гигантский гранитный квадрат. Под ярким солнцем лагерь бел и светел. Где-то играет музыка. Даже красиво и, главное, – чисто, чисто… В этом есть много общего с гитлеровской Германией: люди жили, чтобы прятать за спиной смерть.

Лагерь передан советскими властями Австрии. Условие при этом поставлено одно-единственное: ничто здесь не должно быть изменено или перестроено. Не только мемориальная доска, с которой упадет сегодня занавес, но и весь лагерь целиком должен стать памятником. К траурному митингу в Маутхаузен съехалось много австрийских коммунистов и общественных деятелей. Среди них были, конечно, и «кацетники».

Один из «кацетников» показывал гостям Маутхаузен. Вот долина Дуная – необозримая ширина, простор, упирающийся в белые громады Альпийских хребтов. Вот гребни лесистых холмов, и между ними – дорога в каменоломню. Что это за светлые домики с занавесками? Это бывший эсэсовский городок.

– Какая красивая страна, – говорили гости, – но передать эту красоту словами невозможно. Это все равно, что пробовать рассказать музыку…

А вот и самый лагерь. В низком кирпичном здании на площади помещалась контора. Тут же госпиталь и «цех уничтожения». Это подвалы с газовыми камерами и карцерами. Что такое карцер? Каменная комната со стальной дверью, яркой электрической лампой и большим, корытообразным столом из красного бетона посредине… Желобок из корыта для стока крови. Вот – бараки, одноэтажные, тесные. Лагерь был переполнен. Барак рассчитан на сорок человек, в нем жило сто, сто двадцать, сто пятьдесят…

Советский генерал-полковник, приехавший сюда открывать памятник Карбышеву, гневно пожал плечами. Генерал этот чувствовал сердце: оно колотилось, как птица в силке. Голос его прерывался, когда он спросил:

– Где же погиб наш Карбышев?

– О, – сказал «кацетник». – Это здесь…

И пошел к воротам.

Советский генерал думал: «Довольно! Не только здесь, но и в Германии, и в Австрии, и повсюду на свете – довольно! Для мучителей, привыкших безнаказанно терзать и мучить, приходит конец. Две Германии? Пусть пока две. А народ – один. И он идет за теми, что ведет его к миру и счастью в новой жизни. Фашизм погиб, – думал генерал, – но за гибелью его – труд созидания, борьба, борьба, борьба… Не хозяином чужих земель должен стать немецкий народ, а хозяином своей собственной страны. Он очистит свой дом от чумы нацизма и возьмет судьбу Германии в свои руки. Отстоять Германию – борьба. Сохранить мир – тоже. Борьба, борьба, борьба…».

…Под величественные звуки траурного марша и грохот артиллерийских залпов обнажилась мемориальная доска. На ней – Звезда Героя и короткая надпись, – русская и немецкая. Над доской – крупные слова: «Вечная память верному сыну советского народа генералу Карбышеву». Спит Дунай в хрустальном гробу глубокой белой долины. Спят за долиной белые Альпы. Но люди, едущие в Маутхаузен, чтобы лучше почувствовать прошлое и уразуметь будущее, не спят. Они стоят перед карбышевской памятной доской. Читают. И голос раздается в тишине:

– Снимем, товарищи, шапки!