«Дерево даёт плоды» Тадеуша Голуя

«Прекрасный нынче май!» — восклицает один из персонажей романа Тадеуша Голуя «Дерево дает плоды». Весна 1945 года действительно была необычной — май возвестил о наступлении в жизни Европы и всей нашей планеты подлинной весны народов. На израненную и многострадальную землю пришел мир, которого с таким нетерпением и надеждой ждали в течение долгих кошмарных дней гитлеровской оккупации миллионы людей. Многие из них, уже потерявшие всякую надежду выжить, возвращались теперь к долгожданной мирной жизни.

Именно с описания майских дней 1945 года и начинается произведение Тадеуша Голуя. Роман Лютак и Фердинанд Дына, главные герои книги, как и многие их земляки, возвращались в то время домой. Это разные по своему характеру, возрасту и воззрениям люди, но их судьбы связала война: они были узниками одного гитлеровского концлагеря.

Перед ними в низине лежит родной город, и каждый в этот момент думает: как же теперь сложится его жизнь? Они еще не знают, как будут жить дальше, но уверены, что не только у них лично, но и в жизни всего польского народа наступает очень важный переломный момент. Развитие событий покажет, как сложится жизненный путь этих людей, и через их судьбы писатель расскажет и о важном этапе истории польского народа, с которого началось строительство качественно нового общественного строя в Польше.

Книга Тадеуша Голуя «Дерево дает плоды» не документальное Произведение. Но писатель был очевидцем и участником описываемых им событий новейшей истории Польши, поэтому в его романе много характерного и типичного для судеб целого поколения поляков, многое перекликается с тем, что испытал и пережил сам автор.

1936 год… Молодым человеком (он родился в 1916 году) Голуй принимает активное участие в революционном студенческом издании «Пылающие тропинки». Много времени он посвящает изучению права, выступает с первыми литературными опытами, мечтает о большой литературе. Уже в тот период Голу я интересует история, он стремится разобраться в ее закономерностях и сложных поворотах. Имея поэтические склонности, как рассказывает сам писатель, он задумал написать два исторических романа в стихах. Но тогда не суждено было осуществиться замыслам начинающего литератора. К исторической тематике он снова обратился уже после войны, когда полностью посвятил себя прозе.

Сентябрь 1939 года… Война. Она в корне изменила, а во многих случаях и вовсе перечеркнула жизненный путь миллионов людей. Для поляков война явилась настоящей национальной трагедией. Вместе с другими патриотами Тадеуш Голуй сражается на фронте в составе Силезской дивизии. Слишком мало сил было у польского народа, чтобы противостоять вторгшимся в страну гитлеровским полчищам. К тому же перед лицом сурового испытания, когда народ был готов до последнего дыхания бороться с ненавистным врагом, буржуазное правительство Польши предательски бросило страну на произвол судьбы и позорно эмигрировало на Запад.

Для польского народа начинаются кошмарные дни гитлеровской оккупации. Тадеуш Голуй, потрясенный сентябрьской катастрофой, возвращается в родной Краков и сразу же вступает в ряды подпольной военной организации «Союз вооруженной борьбы». 1942 год. Во время одной из многочисленных облав его арестовывают и сажают в концлагерь Освенцим. Еще и сейчас, спустя тридцать лет, каждого приезжающего сюда потрясает этот молчаливый свидетель невиданных в истории человечества гитлеровских преступлений. Молодой писатель видел своими глазами и пережил жуткие картины, когда крематории этой гигантской фабрики смерти превращали в пепел миллионы человеческих жизней. Затем Голуя переводят в концлагерь Литомежице (Чехословакия), где он входит в состав руководства международной антифашистской организации движения Сопротивления. Именно в тяжелые дни гитлеровской оккупации писатель навсегда связывает свою судьбу с коммунистами.

Сразу же после окончания войны Тадеуш Голуй, как и герой его романа «Дерево дает плоды», Роман Лютак, спешит к себе домой, в родной Краков. Нечеловеческие условия жизни в концлагере, многочисленные встречи с людьми трагических судеб — все это оставило неизгладимый след в душе писателя. Оккупационная тематика становится на многие годы центральной в его творчестве. Ужасам Освенцима Голуй посвятил «Стихи из лагеря» (1946), пьесу «Дом под Освенцимом» (1948), романы «Проба огня», (1946), «Конец нашего мира» (1958) и некоторые другие произведения. Все они являются как бы итогом личных переживаний писателя и поэтому написаны с необыкновенной силой художественного и эмоционального воздействия. Ярко и предельно правдиво показывая жестокости гитлеровского оккупационного режима, автор утверждает бессмертие и величие человека.

С первых же послевоенных дней Тадеуш Голуй, наряду с литературной деятельностью, принимает активное участие в общественно — политической жизни страны. Он редактирует одну из самых популярных газет своего любимого города «Эхо Кракова» и одновременно избирается генеральным секретарем Международного освенцимского комитета.

За годы народной власти имя Тадеуша Голуя стало известно широкой читательской общественности. Каждое его произведение становилось заметным событием в польской литературной жизни. В кратком предисловии трудно охарактеризовать все его работы, но некоторые заслуживают того, чтобы привлечь к ним внимание нашего читателя.

В целом творчество Т. Голуя по тематике его произведений условно можно подразделить на три части. Главное место, как уже говорилось выше, занимает период гитлеровской оккупации. Ряд произведений писателя посвящен борьбе польского народа за становление народной власти. Наконец, важное место в его творчестве занимает историческая тема: Польша XIX — начала XX века. Освободительному движению прошлого столетия, периоду восстания 1830 года он посвятил в частности тетралогию «Королевство без земли» (1954–1956).

К числу наиболее крупных литературных работ, касающихся оккупации Польши гитлеровской Германией, относится роман Голуя «Конец нашего мира», изданный в 1958 году. Очень образно и правдиво автор показывает жизнь людей, попавших за колючую проволоку концлагеря. Книга начинается с описания жизни поляков в страшный период гитлеровского нашествия. В центре повествования — писатель — публицист Генрик Беднарек, который принимает активное участие в движении Сопротивления, но придерживается взглядов, близких к тем, которых придерживались сторонники лондонского эмигрантского правительства. Очень характерно такое высказывание главного героя: «Ни шага в сто рону врага. Нет никаких шансов на восстание, романтическую борьбу, покушения. Истекают кровью два гиганта, задача поляков сохранить все силы на будущее». Здесь выражена вся политическая философия польских буржуазных реакционных сил, выдвинувших во время войны тезис о так называемых «двух врагах Польши» — на Востоке и на Западе, объявивших, что задача состоит в том, чтобы выждать, сохранить силы для восстановления старых порядков в освобожденной стране.

Основной смысл романа — показать на примере главного героя, как в тот непростой период многие люди проходили важную политическую школу жизни, держали экзамен на верность своему народу и родине. Таких, как Беднарек, в оккупированной Польше было много тысяч. Все они по — своему переживали то же самое, что и герой книги.

Роман «Конец нашего мира» кончается тем, что Беднарек принимает активное участие в деятельности левой организации движения Сопротивления в концлагере. Он размышляет: «Коммунисты борются, призывают всех к борьбе, дают какую‑то программу надежд, но только не говорят о возвращении старого…» Эволюция, свершившаяся в его взглядах, является художественным воплощением итогового вывода из сурового урока польской истории, и читатель верит в будущее героя романа.

Политическая позиция писателя предельно ясна, В образе главного героя обобщены жизненные искания и размышления многих польских интеллигентов. Стремление показать молодого поляка, который ищет ответа на волнующие его вопросы, проявлялось и раньше в творчестве Голуя, в его ранней поэзии, очерках, публицистике. С наибольшей глубиной эти проблемы раскрыты в романе «Конец нашего мира», проникнутом убежденной верой в человека, гуманистическим оптимизмом.

К военно — оккупационной тематике писатель обращается и в других своих книгах. Сентябрьская катастрофа 1939 года и первые дни оккупации нашли отражение в повести «Человек оттуда» (1962). В последнем своем романе «Личность» (1974; рукопись получила премию на литературном конкурсе в честь 30–летия ППР) писатель рассказывает о борьбе польских коммунистов в тяжелые оккупационные годы, о сложных политических проблемах, которые тогда приходилось решать.

Наиболее крупным произведением Тадеуша Голуя, посвященным годам становления народной власти в Польше, является роман «Дерево дает плоды» (1963), с которого мы начали свой рассказ о творчестве писателя. События, описанные в романе, происходят в сравнительно короткий промежуток времени — немногим более года, но именно тогда в жизни братского польского народа свершился перелом, который определил новый путь исторического развития Польши.

Это было сложное и тяжелое время. Война уже кончилась, но ее дыхание еще чувствовалось повсюду. Страна напоминала огромное кладбище разрушенных и спаленных городов, сел… Война и гитлеровская оккупация унесли жизни более шести миллионов польских граждан. Почти половина национальных богатств, созданных многими поколениями польского народа, была гитлеровцами уничтожена.

В этот ответственный для страны момент каждый честный поляк стремился найти свое место в рядах активных созидателей новой жизни на древней польской земле. Весьма характерен в этом отношении один из эпизодов романа. Коммунист Лясовский обращается к Роману Лютаку, который в поисках покоя и забвения занялся изготовлением абажуров: «Частная инициатива? Возмутительно, Лютак!.. Веселенькое дело было бы, если бы мы сейчас пооткрывали частные мастерские? А об отце вы подумали? Как бы он посмотрел на то, что вы занялись надомничеством, когда революция в опасности, когда льется кровь…» В этих словах выражена тревога польского патриота за судьбу страны, тревога за тех, кто еще не осознал значения борьбы за новый строй, не определил своего места в ней.

Положение усложнялось тем, что в стране активно действовала внутренняя реакция, силы которой нельзя было недооценивать. Это были не разрозненные группки террористов и бандитов, а хорошо организованное подполье, возникшее на базе существовавшей в период войны Армии Крайовой — военно — политической организации лондонского эмигрантского правительства.

В тот период, когда разворачиваются события, описанные в романе, в подполье остались только явные враги народной власти, объединившиеся в контрреволюционные организации ВИН («Вольность и неподлеглость» — «Свобода и независимость»), НСЗ («Народове силы збройне» — «Национальные вооруженные силы») и другие. Они не хотели мириться с фактом крушения буржуазного строя и любой ценой стремились затормозить развитие Польши по социалистическому пути. Действия внутренней реакции направлялись лондонским эмигрантским правительством и пользовались поддержкой империалистических кругов на Западе.

Не имея опоры в народных массах, реакционеры стали на путь открытой борьбы с новым строем: терроризировали населе — нке, убивали из‑за угла сторонников народной власти, в первую очередь — членов Польской рабочей партии.

Антинародная деятельность реакции разоблачала ее в глазах широких масс. Социальная база реакционных сил заметно сужалась. Рушились надежды внутренней и международной контрреволюции на возрождение буржуазной Польши. Демократические силы получили твердую поддержку народа. Эти исторические дни нашли воплощение в романе Тадеуша Голуя. Писателем созданы яркие образы активных участников острых классовых схваток с врагами народного строя.

В своем повествовании автор строго придерживается исторических фактов. 28 июня 1945 года в Польше было сформировано правительство национального единства. В его состав, как известно, вошли и представители польской эмиграции, давшие обещание сотрудничать и поддерживать курс на строительство демократической Польши. Вице — премьером стал бывший премьер лондонского эмигрантского правительства Станислав Миколайчик.

Западная реакция возлагала на него большие надежды; он должен был мобилизовать и объединить всех противников народной власти, создать их легальный центр, сорвать развитие страны по пути социалистических преобразований и подготовить условия для реставрации буржуазно — помещичьего строя.

Опираясь в основном на кулачество, Миколайчик в августе 1945 года создает партию «Польское строництво людове» (ПСЛ), она стала главной организационной и политической базой антидемократических сил, под ее «невинную», «крестьянскую» вывеску потянулись все реакционные элементы.

В этот трудный и сложный период польской истории, как никогда, необходимо было единство в действиях польского рабочего класса и его двух партий — Польской рабочей партии и Польской социалистической партии. В ряды последней пробрались правые элементы, причем некоторые из них сумели занять в партии ответственные посты и развернуть свою диверсионную деятельность. Однако попытки расколоть Польскую социалистическую партию встретили решительный отпор со стороны польских рабочих и профсоюзов.

Несмотря на яростные происки реакции, к концу 1945 года были достигнуты значительные успехи в восстановлении народного хозяйства страны. Но на повестке дня стояли еще многие вопросы, которые необходимо было решать в короткие исторические сроки, чтобы закрепить завоевания народной власти.

Состоявшийся в декабре 1945 года I съезд ППР наметил программу демократического развития Польши. В январе 1946 года по предложению ППР и польских профсоюзов был принят закон о национализации крупной, средней промышленности, банков и транспорта.

После этого внутри страны еще больше обострилась классовая борьба, активизировалась внутренняя и международная реакция, которая, решив дать главный бой партиям народно — демократического блока, потребовала скорейшего проведения выборов в законодательный сейм. С помощью террора, провокаций и клеветы антидемократические силы рассчитывали получить в сейме большинство. Партии народно — демократического блока предложили еще до выборов провести всенародный референдум, чтобы дать возможность польскому народу свободным демократическим путем высказаться по важнейшим вопросам внутриполитической жизни страны. Трудящиеся должны были определить свое отношение к установлению новых границ Польши по Одре и Нысе, закреплению в будущей конституции новой экономической структуры Польши, основанной на земельной реформе и национализации промышленности, и, наконец, высказать свое мнение об упразднении сената, который в довоенной Польше был органом реакции, и учреждении однопалатного сейма.

Более трех четвертей избирателей ответило на эти вопросы во время референдума «да», тем самым одобрив политический курс партий народно — демократического блока во главе с ППР на построение основ социализма в Польше.

В конце 1946 года демократические силы начали подготовку к первым всенародным выборам в сейм.

Внутренняя контрреволюция, разъяренная неудачами, шла на крайние меры. По всей стране отмечались акты террора и запугивания, активизировались контрреволюционные банды. Их удары были направлены в первую очередь против членоз ППР, работников органов милиции и государственной безопасности, многие из которых отдали свои жизни ради будущего своего народа. Эти трагические события получили в романе Т. Голуя яркое и правдивое отражение.

Но усилия реакции были обречены на провал.

«Все уже определено, все ясно, — говорит главный герой романа Лютак. — Они не могут победить, несмотря на обращения к Лондону и Вашингтону, помощь банд, террор…»

Накануне выборов органы государственной безопасности арестовали руководство контрреволюционного подполья. Была обнару жена и обнародована в печати переписка этой организации с Миколайчиком.

19 января 1947 года состоялись выборы в сейм. Восемьдесят процентов избирателей отдали свои голоса за кандидатов блока демократических партий. Менее десяти процентов получила ПСЛ. Это был суровый приговор народа антинародной деятельности Миколайчика и его партии. Сторонники Миколайчика были устранены из правительства, а сам он позорно бежал на Запад.

Выборы показали решимость польского народа до конца отстаивать великие завоевания революции и строить новую социалистическую Польшу.

На этих событиях и заканчивается роман Тадеуша Голуя «Дерево дает плоды». Автору удалось создать яркие образы самоотверженных патриотов. В истории главного героя, Романа Лютака, отражены судьбы многих поляков, оказавшихся после войны на перепутье. Вначале молодого человека увлекает тихая жизнь кустаря. Однако Романа все время беспокоит его необычное положение, он напряженно размышляет, и читатель с самого начала книги верит, что он найдет свое место в новой Польше, ибо происхождением и воспитанием герой связан с польским рабочим классом, активным деятелем которого был его отец — кадровый рабочий, коммунист Ян Лютак. Автор романа не показал читателю Лютака — старшего: он еще до освобождения погиб от рук гестаповцев. Однако постоянно ощущаешь его присутствие в действиях и мыслях молодого Лютака, его незримое, но решающее влияние на формирование взглядов как самого Романа, так и многих его ровесников.

Роман Лютак автором книги представлен как плод могучего дерева, имя которому польский пролетариат. Поэтому с полным основанием можно сказать, что именно рабочий класс Польши, вынесший на своих плечах всю основную тяжесть борьбы за народную власть, и является главным героем романа. Именно в его среде проходят серьезную школу политической борьбы, становясь активными строителями новой жизни, многие участники событий, которые описывает автор. В этом главное достоинство и ценность книги Тадеуша Голуя, писателя — патриота, писателя — коммуниста.

Рассказ о творческом пути Тадеуша Голуя был бы неполон, если хотя бы кратко не упомянуть о его большом романе «Роза и пылающий лес» (1971). Это произведение посвящено организатору и руководителю первой польской революционной партии «Пролетариат» Людвику Варынскому. В нем наглядно проявилась давняя гяга автора к историко — революционной тематике. Как и в предыдущих произведениях, в центре внимания активный политический деятель, который борется за освобождение рабочего класса, за торжество нового общественного строя.

Тадеуш Голуй — гражданин и писатель, который всегда занимал и занимает почетное место среди активных строителей социалистической Польши. Свою политическую позицию он четко охарактеризовал в выступлении на съезде польских писателей в 1960 году: «Социалистическое искусство, требующее социалистического мировоззрения, является делом в первую очередь социалистических писателей, причем во избежание недоразумений я ограничиваю значение термина «социалистический» идеологией и государственной практикой коммунистической партии. Надо сказать открыто: мы хотим, чтобы оно было доминирующим, лучшим из всех, самым массовым. Этот идеал в искусстве должен защищать каждый коммунист».

Наглядным подтверждением широкого признания, которое снискало в социалистической Польше творчество Тадеуша Голуя, является присуждение ему ряда государственных премий за литературные произведения, относящиеся к числу лучших достижений современной польской литературы.

 

I

Город был внизу. Если бы Дына не чавкал так громко, а обе женщины не визжали, я наверняка услышал бы какой‑нибудь звук оттуда, благовест, звонки трамваев, кто его знает, во всяком случае, нечто удостоверяющее, что зеленые шлемы башен, пальцы печных труб, ржавое кружево крыш — расплывчатые, словно смазанные дымкой, — не пестрый обрывок сна. Черт побери, ведь я знал, что застану их здесь нетронутыми, прежними, что увижу с этого пригорка, но минуту назад, прежде чем выйти из дома, где мы отдыхали перед последним переходом, жуя хлеб со смальцем, я думал, что, может, там ничего нет, — нет улиц, домов, костелов, замков, курганов, а только пустая впадина, рассеченная Вислой, да туман. И тогда меня взяла досада, ибо я подумал также, что снился мне мираж, нечто никогда не существовавшее — по Крайней мере, в таком воплощении, — так почему же я задрожал от злости, увидев открывающуюся с пригорка панораму? Не знаю. Я не возвращался в какой‑либо определенный дом, на какую‑нибудь определенную улицу или хотя бы к какому‑то одному человеку, настолько близкому, что не мог бы без него жить. Нет, тут дело не в ком‑то единственном, вообще не в какой‑то группе людей, которые определяют твое лицо и без которых ты только тень. Я и это знал хорошо и все же едва не пустил слезу при виде города. Эта тварь жила без меня, как ни в чем не бывало, и продолжала жить, как будто ничего не случилось.

Я зажмуривался, но картина не исчезала, только меняла расцветку, пока не делалась похожей на Негатив. Странно, если бы в этот момент город исчез, провалился сквозь землю, или — кто знает — был бы стерт с ее поверхности, я видел бы его и с закрытыми глазами. «Это нечто вроде света звезд, которых уже нет», — «подумал я. Ну, ну, только без философии, и так обойдемся, на раздумья еще хватит времени.

— Эй, зачарованный, смальц кончается, — сказал Дына, — очнись наконец.

Он громко причмокнул, а когда я оглянулся, показал пустую банку с маленьким комочком белого жира на стенке. Губы и щеки его лоснились, голый череп превратился на солнце в сверкающий шар. Обе женщины сидели на крыльце, неторопливо и аккуратно уплетая огромные ломти хлеба. Толстая Анна, в коричневом платье, с выпуклыми, совершенно круглыми гла* зами, напоминала корову. Засаленный подбородок дви «гался ритмично, она жевала с явным наслаждением, исполненная сознания, что жизни у нее никто не от* нимет. Ступни ее босых ног покраснели. Ведь она сменяла обувку на хлеб и смальц. Рядом сидела Пани с зеленой веткой в одной руке и хлебом в другой; двери были украшены еловым лапником, из окна свисал белокрасный бумажный флажок.

— Надо собираться, — сказал Дына, — еще неиз^ вестно, как там с комендантским часом.

— Есть о чем волноваться! Ты свободный человек, Дына, а думаешь о полицейских инструкциях. Но собираться надо, это верно.

Я пошел в дом за ранцем; здесь пахло травами и самогоном. Когда пристегнул ремни, в дверях показалась Пани.

— Ты очень торопишься в город? — спросила она, закрывая за собой дверь. — А я хотела тебя отблагода: рить. Не возражай, не возражай, это не имеет смысла. Ведь ты спас меня.

— Пустяки!

— Для кого как. Меня бы изнасиловали, если бы не ты и Фердинанд.

— Велика важность, говорить не о чем, — искренне возмутился я. — Собирай манатки, уходим.

— Не уходим. Анна заарканила Фердинанда, придется обождать.

Анна заарканила Дыну? Он говорил ей: «Коровка, понеси немного рюкзак, а то я притомился», — и Анна послушно взваливала на плечи все его добро; он говорил ей: «Ты обыкновенная коровка, думаешь только о жратве и спанье, словно в жизни ничего другого не делала», — а она смеялась, показывая ряд широких зубов с желтоватой эмалью. Свою подругу Анна называла «Пани», однако без ехидства или зависти. «Это доставляет ей удовольствие, — говорила она, — напоминает ее специальность, школу, детишек, а детишки, известно, так ее называли».

Я взглянул на Пани пристально. Щуплая фигурка, в платьице из искусственного шелка в крупные цветы, под глазами голубоватые тени, дрожащие губы. Вдруг она вскинула руки, закрыла ладонями лицо.

— Не смотри, я отвратительна, — произнесла тихо. — И боюсь. Я уже привыкла к вам, к тебе, Фердинанду, Анне, а теперь надо будет опять сызнова… Пойми, я чувствую себя так, словно восстала из могилы.

— Идем же, болтовня не имеет смысла, к чему устраивать спектакль?

— Анна заплатила за ночевку; дали нам эту комнату, значит, можем остаться.

Ночевка? Я был взбешен. Что за нелепость взбрела Анне в голову? Зачем ночевать, если до города час ходу? Дына ей приглянулся?

— Они пошли прогуляться, мы одни, — объяснила Пани.

У стены стояли два сдвинутых супружеских ложа из темного дуба, с изголовьями, украшенными резьбой в виде гроздьев винограда и гирлянд из листьев. Я снял ранец и бросил его на пол. Пани села на кровать, принялась расшнуровывать грязные спортивные туфли, а когда управилась с ними, начала снимать с себя все. Ее руки и ноги долго, сонно двигались в воздухе.

— У тебя все это время не было женщины? — спросила она, укладываясь на кровати.

Я не ответил. Смотрел на обнаженное тело, спокойно погружавшееся в простыни, на груди, напоминающие маленькие груши, мягкие линии бедер, синеватые икры ног.

— Ты похожа на девочку, — проговорил я немного погодя.

— Не хочешь?

Что я мог сказать? Я разделся и подошел, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась.

— Не притворяйся. Целуют, когда любят, а я не хочу лжи.

Она привлекла меня к себе, холодная и гладкая.

— Теперь хорошо? Уже ни о чем не думаешь, правда? — спросила она через некоторое время. — Я тоже. Это, однако, неплохой способ забыться.

Дына вернулся с Анной в сумерках. Он засмеялся, увидев нас под периной.

— Бабы нам подстроили ловушку, но, может, это и к лучшему. Собственно, героям полагается награда. А теперь на боковую.

Это было первое человеческое ложе за четыре года, с настоящим постельным бельем, белыми подушками и перинами, приятное, как забвение. Дына обстоятельно ощупал матрас, провел зажженной спичкой по щелям кровати, чтобы проверить, нет ли клопов, потом рухнул на перину, несколько раз вздохнул и заснул. Анна в белой рубашке сидела на краю кровати, глядя на Пани.

— Мелеет, мне выйти? — шепнула она. — На воле тепло, посижу там.

— Ложись, надо спать, — сказал я. — Только не разбуди Дыну, а то кости переломает.

— Ох, он сильный, — согласилась Анна. — А правда ли, что он ученый?

— Правда, коровушка, хоть и не смахивает на такого, верно?

— Что поделаешь, — шепнула она. — Я бы предпочла, чтобы он был из своих. Спит одетый, точно нализался, а вроде бы образованный человек.

Она осторожно раздела его и скользнула под перину.

Я не мог заснуть. Пани липла ко мне, Дына храпел, Анна вертелась на кровати. Все это было бессмысленно, с таким же успехом, как с Пани, я мог бы возиться с Анной; я испытывал разочарование, как и в первый день свободы, когда мы зарезали теленка и зажарили на костре, убежденные, что съедим все до последней косточки, а отвалились после первого куска. Попросту я отвык от еды. Говорил себе, вдыхая аромат жаркого:

«Буду есть, есть, есть, мясо будет сочным, отменного вкуса, нажрусь, отъемся за все времена». Ждал счастья, истекая слюной. Наконец осуществятся мечты. Неделю, месяц, только есть и спать, есть и спать. Ничего не получалось. По дороге мы встретили Анну, я готов был возненавидеть ее именно за то, что она могла есть и спать. Вот и сейчас уже заснула.

— У тебя никого нет? — прошептала Пани.

— Была. Немного похожая на тебя.

— Тебе казалось, что я — это она, верно?

— Нет! — крикнул я. — Нет!

Меня бросило в жар. В темноте нахлынули воспоминания, которых я не хотел принять. Я закрыл глаза, говорил себе, что это не имеет ничего общего с Той. «Значит, от этого убежать не просто, — подумалось мне, — даже такие минуты, как эти, будут напоминать о Ней, но я не хочу, не хочу вспоминать о причастности к умершим людям и делам!» Я открыл глаза и увидел блестевшие белки женских глаз. Это Пани, учительница, возвращавшаяся с принудительных работ, только и всего.

Вернулись хозяева дома, я слышал их возбужденные голоса в сенях, потом истовое пение:

— Славьтесь, луга цветущие, горы, долины зеленые…

Я вышел во двор. Хозяин с фонарем в руках, напевая, обходил усадьбу, запер ворота, спустил с цепи собаку.

— Прекрасный нынче май, — сказал он. — Только бы знать, что будет дальше.

Не дождавшись ответа, он возвратился в дом, попросив хорошенько запереть дверь. Времена ненадежные, в деревне недавно было разбойное нападение, убили одного, и никому неизвестно, кто и за что.

Погожее, огромное небо. Славьтесь, луга цветущие, горы, долины зеленые. А если укрыться где‑нибудь в деревне, в горах, в лесах? Если бы существовал светский монастырь для неверующих, для людей, которые попросту хотят отдохнуть, устраниться от жизни, я вступил бы в него. Или — или. Или устраниться от жизни, или принять ее, беря реванш за все пережитое. Завтра я распрощаюсь с Дыной, он поедет в столицу, там в нем нуждаются, и, наверное, сразу же пойдет в гору, впрочем, наука — подходящий трамплин, чтобы оттолкнуться от прошлого. Он одержим какими‑то научными идеями, он инженер — энергетик, учился за границей, у него дипломы, признание, да и голова на плечах. Я знаком с ним всего месяц и ближе узнал лишь после совместного побега из эшелона, но и он покинет меня и спустя месяц — другой будет думать: «А, это тот Роман Лютак…»

Я не сомневался, что через несколько часов окажусь в городе совершенно один. Ведь Анна и Пани не в счет, они были только частицей пути, такой же самой, как сарай, в котором я спал, машина, на которой проехал немного, пункт Красного Креста, где получил теплый суп, рубашку, носки. Анна, если уже ходят поезда, поедет в горы, учительница вернется в свой городок, если он существует, в школу, к детям. Куда возвращаться мне? Было бы нелепо после всех этих лет засесть снова за письменный стол, притворяться, что живешь. С этим покончено раз и навсегда.

Я вернулся в комнату, все уже спали. Пани даже не проснулась, когда я отодвинул ее, чтобы улечься. Было тепло и спокойно, хотя где‑то вдали раздавались выстрелы, словно праздничный салют. Дом гудел от храпа.

Утром я проснулся первым. Анна лежала, раскинувшись на скомканной постели, одной рукой поддерживая лысую голову Дыны, а другой обнимая учительницу, которая спала, свернувшись в клубок, придавленная периной. Скрипел колодезный ворот, и этот звук, новый и тревожный, выманил меня из дома. Его я тоже давно не слыхивал, и сам вид натянутой цепи казался загадочным и прекрасным. Не поворачивая головы, я знал, что внизу существует мой родной город с неизменившимися очертаниями, что он всплывает, подымается из утреннего тумана.

Я попросил молока для всех, пообещав заплатить какой‑нибудь тряпкой из ранца, причем я имел в виду скорее ранец Дыны, набитый более полезными вещами, чем мой. Дына всюду возбуждал доверие и умел этим пользоваться. В революционной организации в Праге выдавал себя за коммуниста, даже дискутировал с руководительницей — партийкой на безупречном немецком языке, а чуть позже во дворце архиепископа блеснул французским и своим знакомством с кардиналом. Его

«laudetur Jesus Christus» звучало столь же убедительно, как и приветствие поднятым вверх кулаком. Я рассчитывал на его ресурсы, ибо вчера меня покоробил тот факт, что расплатилась за нас Анна, платила настоящими ботинками и серебряной столовой ложкой с короной и гербом на черенке.

Несколько дней назад я впервые пил молоко и хотел еще раз попробовать его вкус, вернее, проверить, что меня так восхитило, поскольку подозревал, что первый раз в него что‑то добавили, только не знал что.

Анна морочила нас, что молоко нехорошее, «крещеное».

— Коровка, — сказал Дына, — разве ты знаешь, каков на вкус настоящий нектар. Если бы ты была милосерднее, то поступила бы, как та библейская дщерь, которая спасала отца своего собственным молоком. Истинно говорю тебе, коровка, это бы было делом хорошим и справедливым.

— Сперва ты должен был бы меня обрюхатить, — проворчала она. — Пес тебя знает, может, и обрюхатил, да пусть. Кто платит за молоко?

— Дына, — ответил я.

Дына поморщился, но вытащил из ранца новую, еще благоухающую надушенным комодом рубашку и вручил хозяину.

Мы двинулись в путь молча, опустив глаза. Вскоре достигли пригорода, где нас уже ждал пустой голубой трамвай, украшенный ветками березы и красным лозунгом на обшарпанном боку: «Созидай мир!» Дына прочел все объявления, поговорил с вагоновожатым, кондуктору заявил, что у нас нет денег на билеты, так как мы возвращаемся Оттуда, и, успокоившись, уселся. Я оглядел себя: багровая краска лампас на брюках еще не выкрошилась и выглядела как подтеки запекшейся крови, полосатой заплаты на спине никто не увидит, ее закрывал ранец из телячьей кожи, могу сойти за обыкновенного бродягу, торговца, контрабандиста, странника. Я уже привык к своему виду, и мне было бы досадно, если бы на меня смотрели с жалостью и сочувствием. Впрочем, никто на нас так не поглядывал, едва мы пересекли границу родины, что, надо сказать, бесило Дыну, печалило Пани, но не меня. К подобному зрелищу люди тут пригляделись, исчерпали уже запасы сентиментальности, поглощенные собственными бедами и заботами.

— Все по — другому, — сказал Дына серьезно и тихо. — Совсем не так, как мне думалось. Непостижимо.

Я не понимал его, полагая сначала, что он шутит. Он внимательно смотрел в окно на пустынные улицы, провожая взглядом каждого прохожего, словно хотел увидеть какой‑то другой, желанный образ. Но этим теплым майским утром заборы и стены пестрели плакатами, первые празднично одетые люди выходили из домов, на небольшой площади собирались подростки с велосипедами, монашка в огромном белом чепце вела стайку ребятишек в одинаковых небесно — голубых халатиках. Рты у детей были открыты, вероятно, они пели, но очень тихо, раз их заглушал грохот и скрежет трамвая. На стенах домов висели грязные бело — красные и бело — голубые флаги, кое — где еще сохранились немецкие надписи и намалеванные стрелы, указывающие вход в бомбоубежище.

— Я бы предпочел, чтобы ничего не было, как у меня в Варшаве, — сказал Дына.

— Как здесь красиво! — восхищалась Анна. — Вам‑то хорошо, городским. Такие дома! Такие костелы!

В трамвай вошли новые люди, и мы снова замолчали. Женщины спрятали ноги под лавку, стыдились своих обмороженных красных икр, дырявой обуви.

— Выхожу, — внезапно решил я. — Поезжайте прямо на вокзал, наверняка поймаете какой‑нибудь поезд.

Я протянул руку Пани, та молча пожала ее. Анна хотела что‑то сказать, смотрела то на меня, то на свою приятельницу, наконец уступила и попрощалась без единого слова. С Дыной мы обнялись.

— Будь здоров, — сказал я, — все как‑нибудь образуется. Главное, что мы свободны. Давай поцелуемся.

Мне хотелось остаться одному, и теперь я был один. Дына махал мне из трамвая рукой до тех пор, пока вагон не свернул за угол. Еще коротко взвизгнули колеса — и все было кончено. Я приземлился на остановке у бульварного кольца, и ничего другого не оставалось, как попросту сесть на лавку и подождать.

Над старыми стенами кружили голуби, садились посреди аллеи и, подметая землю хвостами, ворковали.

Я встал, чтобы посмотреть, есть ли в пруду вода и плавают ли на ней лебеди. Нет, не было ни воды, ни лебедей. Я принял этот факт с облегчением, как‑то отлегло от сердца при виде первой замеченной перемены, и тем не менее хотелось смеяться над бульварами, голубями, красными оборонительными башнями, молодой листвой каштанов, словно все это помещалось на открытке с целующейся парочкой. Впрочем, на спинке скамьи выделялся более светлый прямоугольник, след от сорванной недавно надписи «Nur fur Deutsche», возле пруда белели забетонированные лазы подземных бункеров, а на углу бульвара было кладбище павших в бою советских солдат.

Бульвары постепенно стали оживать, и вскоре, прежде чем я заметил, что уже поздно, их заполнила веселая толпа. Девушки в весенних платьях прогуливались стайками, многие юнцы носили какую‑то полувоенную одежду и высокие сапоги с блестящими голенищами, большая часть женщин ходила в платках, но это были уже не деревенские платки времен оккупации, а шелковые и пестрые. Советские офицеры шагали в новеньких мундирах, без оружия. Наконец я увидел первого человека с красной повязкой на рукаве. Наконец. Он Шел один в пальто, перешитом из шинели, конфедератке, с винтовкой на ремне, прикладом вверх. Встретил мой взгляд, остановился и после некоторого колебанья подсел ко мне.

— Мы знакомы? — осведомился он, а когда я отрицательно покачал головой, добавил: — Вы так на меня посмотрели, гражданин, что мне подумалось. Сонный я и без очков, вот и вижу плоховато.

— Вы из милиции? — спросил я соседа.

— Да нет. Мы только что вернулись из поездки, за самый Вроцлав ездили за станками, которые немцы вывезли. Было дело, черт побери. — Он глотнул воздух, как бы желая издать победный клич.

— Где вы работаете?

— Да у «Квечииского и сыновей», только это название мы меняем на «Предприятие имени Яна Лютака». Что с вами?

Я подпрыгнул, услыхав свою фамилию и имя отца. Тогда он увидел прямоугольную заплату на моей спине и понимающе кивнул головой.

— Лютак потерял Там сына. Может, вы, гражданин, знавали его, Романом звали.

— А вы знали этого… Лютака, Яна, лично?

— Знал, как же не знать, мы состояли в одной ячейке, в партии, значит. Застрелили его на заводе в сорок четвертом, отбивался, когда пришли брать.

— Видимо, кто‑то выдал?

— И мне сдается. Ведь весь партийный комитет арестовали, брали по одному, и меня бы схватили, будь я в комитете. Но я только по линии Гвардии Людовой работал, поэтому не докопались.

«Ян Лютак, — твердил я мысленно. — Ян Лютак — твой отец, твой старик. Как легко ты напал на след! Мне было известно, что отец погиб, но я не знал подробностей, поскольку был уже Там, не предполагал также, что после моего ареста он вступит в партию. Мой старик в партии! Видно, здорово потрепала его жизнь «на воле». Ему было уже шестьдесят, мастеру Лютаку, и ни в каких партиях он до войны не состоял, хотя Первого мая ходил на демонстрации, а в тридцать шестом даже сидел за участие в беспорядках».

— Плоховато выглядите, гражданин, — продолжал человек с винтовкой. — Может, пойдем пропустим по одной, а? Сидеть тут даже приятно, но… малость, признаться, глупо, как посмотришь на людей. Согласны? Я угощаю.

Я охотно согласился, тем более что люди обращали на нас внимание, а две девушки, которые минуту назад подсели к нам, явно прислушивались к разговору. И мы зашагали, я с немецким ранцем, он с винтовкой, на окраину, к заводу «Квечинский и сыновья». На пустыре харцеры копали землю.

— Тут будет памятник, — пояснил человек с винтовкой. — А вы, гражданин, здешний?

— Да. Ничего здесь не изменилось.

Я стоял перед серым двухэтажным домишком, в котором много лет прожили мои родители, но не стремился войти, ибо знал, что ничего там не найду, благо квартиру отца занял немец из заводской охраны, который потом вывез все, что там было, а стен, самого помещения не желал осматривать, ничего особенного с ним не связывало, к тому же не намеревался обнаруживать, кем являюсь, или рисковать, что меня опо знает кто‑либо из жильцов, хотя это не представлялось вероятным.

Кто бы опознал во мне Романа Лютака, сына старого Яна! Сознание даже этой собственной внешней метаморфозы немного забавляло, ибо я не забыл своего лица, своего вида. Перебитый, расплющенный нос, почти беззубый рот, изменивший овал лица, которое по утрам отекало, делаясь почти безглазым, а к вечеру худело, выставляя напоказ кости, — все это уже давно лишило меня внешности молодого Лютака. Поэтому я вполне непринужденно вошел со случайным спутником в закусочную, прежде Розенблюма, ныне «Полонию», куда любил заглядывать мой старик.

Было еще пусто и чисто. Человек с красной повязкой поставил винтовку в угол, снял пальто.

— Домой незачем возвращаться, все на маевке на Белянах, — начал он. — А у вас, гражданин, есть здесь родные?

— У меня никого нет.

— Тогда будет тяжко. Может, познакомимся? — сказал он, когда официант принес бутылку водки и две тарелки с картошкой, приправленной шкварками. — Под картошкой требуха, — шепнул он. — Запрещено, но без мяса мужчине нельзя. Меня зовут Михал, Михал Шатан, дьявольская фамилия, а что поделаешь. Ваше здоровье.

Я назвал какую‑то фамилию, только имя сохранил собственное. Выпили. Я чувствовал, что Шатан ждет от меня какого‑то рассказа, воспоминаний или просто нескольких теплых слов. Следовало пошевелить мозгами, чтобы не попасться на воспоминаниях. «Какое невезение, что именно Шатан, первый человек, с которым я перемолвился в городе, был частицей прошедшего времени, товарищем отца, что именно он вынуждал меня, разумеется вопреки собственной воле, возвращаться к минувшему, окунаться в него. Если бы сказал только то, что отец погиб, был убит на заводе! Таинственно выглядело все это дело. Мой старик в партии?! Кто его выдал? Словом, оно не исчерпывалось смертью отца. Неужели я поддамся искушению найти ключ к разгадке всех этих тайн, ключ, затерянный в прошлом, к которому не хотел, не хотел возвращаться? Дайте мне, черт побери, начать сызнова, начать с самого начала*, — думал я, отыскивая под кучкой прихваченных морозом, сладковатых картофелин прелести свиного сала.

— Ничего не говорите, — сказал Шатан, — нечего возвращаться к старому. Надо все забыть и начать новую жизнь. Люблю книги, их у меня больше сотни. И есть такая одна о человеке, который воскрес, и бродит по свету, и осматривает то, что знал прежде. Какая у вас специальность?

— Нет у меня специальности, вернее, слишком много. Начинал до сентября как служащий, после сентября, разумеется, делал абажуры для ламп, потом был столяром, слесарем, конюхом, санитаром, ночным сторожем, каменотесом, тягловой скотиной, истопником, уже не помню, кем еще.

— Все это было Там, верно?

— Там.

Он поморщился, сделал жест, который наверняка означал: это очень скверно, хуже некуда.

— У нас есть место. Трудно, конечно, трудно, но теперь, когда уже есть машины, дело двинется. Может, пойдете к нам? Людей не хватает. Ну, вижу, не пойдете. Молчу, нет так нет. Никто вас не заставляет.

— Скажите мне, что старик… Лютак делал в партии? — спросил я наконец.

— В ППР?

— Этого не знаю. Может, был у социалистов?

— Э, нет, он в ППР был вместе со мной.

Значит, я правильно понял первую новость. Не оставалось сомнений: старик стал коммунистом, большевиком, вовлекли его, соблазнили или убедили. Однако большего решил не выпытывать, хотя Шатан, как я заметил, был расположен к излияниям. Я понимал его. Поездка за станками была событием необыкновенным, означала громадную победу, которая что‑то укрепила, утвердила в нем самом, и он охотно бы рассказал мне о том, что вынес из нее. Наверняка он чувствовал себя плохо, внезапно оторванный от товарищей и друзей, дожидающийся возвращения семьи с традиционной маевки на Белянах. Однако было уже поздно, а я еще не осуществил плана, продуманного во всех деталях.

Хорошо, что благодаря случайности первый пункт я мог уже вычеркнуть: отец. Мать значилась в самом конце списка, просто потому, что скончалась через три месяца после моего отбытия Туда, спокойно лежа в кровати, о чем мне было известно из писем отца. Оставалось только сходить на кладбище и отыскать могилу, но это не было безотлагательным делом, впрочем, чтобы пойти на кладбище, наше огромное кладбище — парк, изобилующее респектабельными склепами, надгробьями и памятниками, воздвигнутыми для отдельных людей, усопших совсем в одиночку, следовало сначала привыкнуть к живым и их особенному образу жизни, иначе мог бы невзначай прыснуть со смеху при виде траурной процессии, торжественных похорон, катафалка, лакированного гроба, могильщиков в черных шляпах.

— Вы уже видели обыкновенные человеческие похороны после возвращения Оттуда? — спросил Шатан. — Право, хотелось бы поглядеть на вашу физиономию в такую минуту. И все же люди полностью не умирают, — добавил он, помолчав. — Взять, к примеру, Лютака. Ну нет его, это факт, даже тела не выдали, так и могилы нет. А я иногда слышу его слова, они где‑то здесь, в воздухе. Если бы записали на пластинку, голос бы остался, но дело ведь не в самом голосе; по правде говоря, голос у него был отвратный, дело в мыслях! А они остаются. Записанные, запечатленные, высказанные или в каком там еще виде! Сын! Может найдется, так это тоже часть старого Лютака. Я много думал об этом.

— Приятно с вами толковать, но мне пора, — сказал я, немного обескураженный монологом Шатана. Тот взглянул на меня, нацарапал на картонной подставке для пивных кружек свой адрес и, сунув ее мне в карман, поднялся, чтобы попрощаться.

— Понимаю, кое‑что надо уладить, разные счеты после Того свести. Но в случае чего Михал Шатан для вас всегда какой‑нибудь уголок подыщет, запомните это.

День был в разгаре, пролетки тарахтели по пустынным улицам, только на Рыночной площади возле кофейных я увидел столпившихся людей. Они поглядывали в сторону костела, перед которым остановились советские военные грузовики, осаждаемые толпой. Над головами взлетали набитые мешки и узлы, поблескивало стекло бутылок. Фасад углового дома перечеркивал красный транспарант, словно губы, растянутые в улыбке.

Мне хотелось пить, как человеку, очнувшемуся после сладкой дремы, но у меня не было ни гроша и я даже не знал, сколько стоит стакан воды, получить же ее от кого‑либо даром не предполагал.

Я обошел Рынок вокруг и, если бы не усталость, продолжал бы это хождение, поддаваясь приливу восторга и растроганности, но лишь на мгновение присел на корточки около стайки голубей, послушал воркование и юркнул в ближайшую улицу. «Только бы не поддаться чему‑либо из того, что было, не втянуться в прошлое, хоть самое прекрасное», — говорил я себе, прибавляя шагу.

Я шел вслепую, движимый скорее предчувствием, что это, должно быть, тот самый дом, если все здесь осталось на старом месте. Действительно, в подъезде я прочел свою фамилию на грязной доске со списком жильцов, нелепый след бытия. Мне казалось, что я вполне подготовлен, однако пришлось ретироваться на улицу, чтобы остыть, вернуться к прежнему состоянию. Я прогуливался, пожалуй, с полчаса, стараясь сосредоточить все свое внимание на витринах лавчонок, вывесках и объявлениях, внимательно изучал цены на овощи, башмаки на деревянной подошве, мармелад и сигареты, возвращался и снова принимался за изучение. Наконец вошел в подъезд.

На дверях еще виднелась медная пластинка: «Роман и Катажина Лютак». Позвонил совершенно инстинктивно, как бывало, — два коротких, один длинный. В этот момент я видел себя как в зеркале, хотя нигде не было никакой блестящей поверхности, даже пластинка позеленела и заросла грязью. Меня распирало от гордости, что я внутренне идеально равнодушен, спокоен.

Катажина открыла дверь, и мы стояли, разделенные порогом, молча меряя друг друга взглядом, пока она не сказала:

— Входи, пожалуйста. Едва тебя узнала.

Ее хрупкая фигурка в платье из какого‑то голубого переливающегося материала на фоне белой двери, полуобнаженная рука, поднятая, чтобы поправить пепельные волосы, лицо, рассеченное улыбкой, золотая цепочка на шее — это была картина несколько неожиданная. Ибо не так я представлял себе эту сцену Там. Я сбросил ранец и куртку и, не дожидаясь приглашения, вошел в комнату. Никого в ней не застал. «Это плохо, — подумал я. — Трудно будет разговаривать с глазу на глаз».

— Катажина, — сказал я, умышленно называя ее полным именем. — Я только сегодня вернулся и хотел бы сразу же поговорить с тобой. Присядь, нет не здесь, напротив. Не бойся, у меня нет револьвера, и я пришел к тебе не с какими‑либо недобрыми намерениями, а лишь ради того, чтобы все поставить на свое место.

— Это звучит как речь, — ответила она тихо. Катажина избегала моего взгляда, села, правда, напротив, но боком, поджала ноги и спрятала руки за спину.

— Не стану осложнять, — продолжал я, — сразу перейду к делу. Я прекрасно понимаю, что с тобой творилось Тогда. Я внушил тебе отвращение и омерзенье, ты возненавидела меня…

— Зачем вспоминать?! — крикнула она. — Не говори об этом, умоляю, умоляю тебя, не напоминай.

Лицо ее набрякло, словно от приступа тошноты. Но я не мог молчать, если действительно хотел «все поставить на место».

— Успокойся, Катажина, у тебя было достаточно времени, чтобы забыть или, по крайней мере, заглушить эти воспоминания. Впрочем, моя дорогая, я чувствовал то же, что и ты. Когда тебя привели, я умирал от страха. Боялся за тебя и за себя, что ты им все скажешь, что ты не выдержишь и я не выдержу. Когда тебя били при мне, я готов был крикнуть: «Перестаньте, все скажу», — к счастью, именно в этот момент они перестали! Никогда я тебя так не любил…

— Боже мой, я не желаю этого слушать! Ромек, скажи сразу, зачем пришел, но об этом перестань!

— Никогда я тебя так не любил, ведь я говорю в прошлом времени, и ты, надеюсь, не воспринимаешь это как признание в любви? — Я говорил очень спокойно, лишь немного стыдясь некоторых смешных слов. —

Кася, никогда я так не любил тебя, как те несколько дней и ночей, когда мы порознь сидели в одиночках, ничего не зная друг о друге. Вырванным из подошвы гвоздем я нацарапал на стене твое имя, инициалы, рисовал твой профиль.

— Я тоже, — сказала она. — Это странно.

— Потом они принялись сначала. Ты не выдала.

— Не выдала. А что я, собственно, могла сказать? Кто был у нас, куда пошел, не знаю, самое большее могла сказать, кто его привел, но ясно, что не сказала.

— Ясно‑то это стало лишь после того, как тебя бросили в мою камеру. Знаешь, один человек мне рассказывал Там, что подобный же случай описан неким французом в какой‑то книге, в новелле.

— О, ты хвалился.

— Там? Какое это имело значение Там? Впрочем, не в этом дело. Мы предавались любви в нашей общей камере, потом жалели друг друга, потом нами постепенно овладело отвращение и, что тут скрывать, омерзение. Не отрицай, не имеет смысла. Надо сказать друг другу все, все до конца.

Когда я это «все» рассказывал, Катажина закрыла лицо руками, колени ее дрожали, и голубая ткань платья, как живая, сновала по бедрам. Теперь и я зажмурился, чтобы не увидеть этих ног в тогдашней обстановке.

— Я уже заканчиваю, Катажина. Я знал, что после освобождения ты никогда этого не забудешь, не забудешь себя и меня. Это было совершенно очевидно. Те двое попросту убиты. Когда тебя увели из камеры, я решил сначала, что это либо новый трюк, либо тебя ведут на смерть. «Это был бы выход для нас обоих», — >думал я. Но тебя вели на волю, а я поехал Туда. На долгие годы. Отец мне писал, что ты пустилась во все тяжкие. Ты пойми, я не читаю тебе проповедь, напротив, я сделал бы то же самое на твоем месте. Знаешь, как погиб отец?

— Знаю.

— От тебя не было никаких вестей.

Катажина встала, налила себе воды из графина и выпила залпом. Она уже не вернулась в кресло, осталась стоять у стола, скрестив на груди руки, с откинутой головой, обратив лицо к льющемуся из окна свету.

— Я хочу только знать, не судить, продолжал я. — Разумеется, ты свободна, — глупое определение, но понимаешь, этого уже не существует: ты и я.

— Ты говоришь так спокойно, Роман, не понимаю…

— Господи, пойми, что я пережил более страшные вещи, чем то, что мы испытали с тобой.

Она не поверила. Па мгновение повернулась ко мне с понимающей улыбкой, словно давая понять, что воспринимает все высказанное мной как проявление жалости.

— Не жалей меня, не надо, — сказала она. — Да, у меня был кто‑то, и теперь живу с одним человеком, впрочем, это не относится к делу. Мне хотелось забыть, чтобы не сойти с ума. Ясно? Прекратим этот разговор.

— Еще одно: останься здесь, возьми все это. Я хочу начать сызнова, и любая, самая маленькая вещичка отсюда… сама понимаешь… поступай с этим как хочешь. Что же касается формальностей, придется подождать — я совсем не знаю, что здесь творится.

Она махнула рукой, считая дело поконченным, сразу же оживилась, предложила чаю. Я поблагодарил.

— Мне хотелось бы только вымыться, — сказал я. — Ванна, надеюсь, в порядке?

— Колонка испорчена, но я могу нагреть воды в кухне. Скажи, тебе что‑нибудь нужно?

— Благодарю.

— Я должна тебе деньги, хотя бы за вещи, которые продала. Наверняка пригодятся.

Я вошел в ванную, с сожалением косясь на газовую колонку, снова испорченную, в зеркале увидел свое обнаженное тело. Улыбнулся: как же я выглядел Тогда? Я уже сидел в ванне, настоящей ванне с желтыми потеками и отбитой эмалью, когда Катажина просунула в дверь новое полотенце. Я заметил, что она смотрела на меня немного дольше, чем это было необходимо, окидывая взглядом мое тело; я поймал этот взгляд, вдруг потускневший, злой. Порядок, так должно быть, и иначе быть не может. Только бы не поддаться какой-либо слезливой растроганности. Дело сделано. Следующее: тетка Тереза. Надеюсь, она живет по старому адресу.

Не хотелось выходить из теплой воды, но наконец я вылез. Теперь оставалось только прощание.

— Загляни как‑нибудь ко мне, — сказала Катажина. — Мне придется сменить квартиру, она слишком велика, а коммунисты будут такие реквизировать.

Она протянула мне деньги, но я не взял.

— До свиданья, Кася.

— Ромек, а что стало с человеком, из‑за которого произошло все это? Не знаешь?

Я не знал. Человек, который скрывался у нас несколько дней, пропал, исчез бесследно. Я даже не знал, кем он, собственно, был и как его звали, хоть и предполагал, что он важная фигура, что подтвердило следствие и вся эта история со мной и Катажиной. Однажды его препоручил мне двоюродный брат, попросив спрятать на два — три дня; через три дня незнакомец, который велел называть себя «Юзефом», ушел от нас, а на следующую ночь нагрянули немцы. Искали «Юзефа». Исчез не только он, но также и Кароль. Я знал только из писем отца, что пропал без вести, и полагал, что тетка Тереза, мать Кароля, могла бы многое объяснить.

— Жаль, — прошептала Катажина. — Даже неизвестно, к чему все это было. И самое скверное, — не знаешь, черт побери, за что. Ни за что.

Но вот уже снова подъезд и улица. С Белян возвращались люди, раскрасневшиеся от усталости и алкоголя. Несли цветущие ветки, пустые сумки и корзины. Славьтесь, луга цветущие, горы, долины зеленые…

 

II

Я спал три дня. Комната на чердаке у матери Кароля была маленькая, но зато окно выходило в сад и во двор, так что с кровати были видны только верхушки деревьев и небо, приколотое к тучам острым шпилем костела. Тереза Лютак, сызмальства работающая на табачной фабрике, занимала в двухэтажном домике на окраине комнату с плитой и эту клетушку на чердаке, сооруженную Каролем во время войны. Утром, отправляясь на работу, она оставляла на чердаке ключ и еду вместе с запиской, в которой указывалось, что я должен делать, когда проснусь, но, поскольку просыпался я только ночью, то не пользовался ни ключом, ни указаниями тетушки.

Что‑то происходило в моем организме, и я с изумлением наблюдал его метаморфозы: я словно впадал в короткую зимнюю спячку. Сердце билось все медленнее, тело тяжелело и становилось непослушным, мысль теряла связь с впечатлениями, и приходилось подолгу раздумывать, как называются ключ, дверная ручка, ведро или вода, а любое необходимое движение предварялось чехардой приказов и еигналов. Спал я без сновидений, по крайней мере, не помнил ни одного сна, вместе с тем меня не лихорадило, я не чувствовал себя больным и сознавал, где нахожусь, в каком времени и в каком месте. Может быть, именно поэтому я воспринимал такое состояние спокойно и безмятежно. Спустя трое суток я уже не ощупывал носа, проверяя, не выпрямился ли он, ни десен в поисках прорезавшихся зубов. Нагрел у тетушки воды и вымылся в жестяной сидячей ванне. В шкафу висела одежда Кароля. Я переоделся, обнюхивая пахнущую мятой материю. Трава серая, искрошившаяся от старости, наполняла карманы пиджака.

Я вышел побродить по городу, надеялся также встретить знакомых Оттуда и узнать от них, каковы шансы, как здесь теперь живется и на что. У магазинов в длинных очередях стояли люди с усталыми, серыми от недосыпания лицами, зеленые униформы милиционеров заслоняли вход в ресторан на углу, откуда вывели двух юношей в таких же милицейских мундирах и штатского с английскими усиками, неподалеку парни в белых рубашках с красными галстуками складывали на грузовик десятки портретов, таких огромных, что при переноске ветер, дуя в них, как в паруса, отбрасывал их от машины. Я не знал никого из этих мужчин, чьи головы падали сейчас на платформу грузовика, — генерала с пухлым лицом, худощавого штатского с маленькими усиками, кого‑то похожего на Жеромского, — ни лысого, ни пышноволосого, никого. У грузовика собралась кучка зевак, благо сцена с милиционерами уже окончилась и нечего было делать, послышались незнакомые фамилии: Берут, Гомулка, Жимерский, Осубка. Какой‑то подвыпивший дылда в бриджах покрикивал:

— Вывозите, всех вывозите, господа комсомольцы!

Блондинчик в белой рубахе и красном галстуке, распорядитель, беспомощно стоял возле грузовика, прикидываясь, будто не слышит, но дылда все более остервенялся, подталкивал носивших портреты, бранился.

— Отвяжись, бога ради, а то позову милицию, — сказал очередной, задетый им парень и посмотрел на командира, ища в его взгляде совета, как поступить. Вдруг воцарилась тишина, все ребята остановились, все смотрели на блондина. У него не оставалось выбора, он должен был что‑то предпринять, чтобы не осрамиться перед товарищами. Он здорово рисковал, ибо противник был выше его на полметра, крепче и взбудоражен алкоголем. Парень приблизился к нему мелкими шажками, сжимая кулаки и втягивая голову в плечи.

— Заткнитесь, гражданин, — процедил он сквозь зубы, — и сматывайтесь, да побыстрее.

Дылда ударил первый, сразу двумя руками — под ложечку и в челюсть. Блондин рухнул на полотно портрета, но вскочил и, скорчившись от боли, боднул нападавшего головой. Они сцепились на мгновение, задыхаясь от ненависти и внезапного усилия, но издали это могло сойти за сердечные объятия двух братьев. Схватка затянулась, я понял, что оба попросту выбились из сил. Шофер вылез из кабины, держа заводную ручку.

— Ну, едем или нет? — спросил он. — Только на меня не сваливайте, если опоздаем. А ну, господин хороший, отчаливай, баловаться некогда. Ну!

Дылда оторвался от парня, но появление заводной ручки в руке шофера истолковал превратно и из последних сил в отчаянии ударил блондина по лицу.

— Из‑за чего началось? — спросил шофер у какого-то зеваки.

— Политика.

— Ага, — протянул он, возвращаясь в кабину и включая мотор.

Лицо парня кровоточило. «Спокойно, не твое дело», — говорил я себе, хотя и ощущал приятное напряжение в мускулах.

— Ты поляк?! — кричал юноша. — Поляк?!

— Поляк, дерьмо, — ответил дылда и ударил снова. Вид безоружного, окровавленного, скорчившегося от боли парня, у которого рубаха вылезла из брюк, был постыдно жалок. Его подчиненные стояли, опустив глаза, среди зевак послышалось хихиканье. Я уже наме ревался уйти, когда из‑под сдвинувшегося портрета человека в генеральском мундире выглянула надпись на борту грузовика:

«Государственное предприятие имени Яна Лютака».

Я сунул руку в карман, словно в поисках оружия, но нащупал только раскрошенную мяту.

— Парень, не поддавайся! — крикнул я. — Ты сильнее его, бей!

Дылда повернулся ко мне, чем воспользовался его противник. Замолотил неумело, с широким замахом, а когда детина, скорее захваченный врасплох и удивленный, чем побежденный, отпрянул, врезавшись в толпу зевак, победитель выпрямился, заправил рубашку под ремень и отошел к своим.

Я подождал, пока они не уехали, и поплелся в магистрат, как было запланировано. Я прослужил здесь два последних довоенных года благодаря протекции родственников Катажины, одновременно закончив юридический факультет. Должность эта по тем временам была великой победой, благодаря ей я мог жениться, получить квартиру и купить в кредит мебель, словом, прилично устроиться. Катажина получила специальность в торговой школе, зарабатывала, правда, немного, но при двух жалованьях мы чувствовали себя почти богачами.

Старинный дворец был полон народу. Возле комнаты, где я когда‑то сиживал, замерла группа рабочих, уставившись на закрытую дверь; старший из них держал картонку с надписью «ЮНРРА», осторожно прижимая к груди. Я взглянул на табличку и испытал разочарование: теперь здесь помещался совершенно другой отдел. Тщетно я искал тот, свой, он не фигурировал даже в списке. Бродя по коридорам и лестничным клеткам, я высматривал знакомые лица и неожиданно встретил своего шефа. Он очень постарел, но одет был как всегда тщательно, серый галстук бабочкой, и платочек в кармане. Он, разумеется, не узнал меня.

— Пан начальник, — остановил я его на лестнице. — Это я, Роман Лютак.

Он обернулся и пожал плечами:

— Мне некогда шутить, уважаемый.

И ушел. Оставшись один, я зазевался на пестрый плакат Красного Креста, на котором хорошенькая сестра милосердия поднимала над головой шприц, наполненный кровью. Вот это было для меня.

Сестрица в Красном Кресте оказалась, впрочем, гораздо красивее изображенной на плакате, и, когда она протирала спиртом мое предплечье, я ощущал тепло ее пышной груди, оттопыривающей белоснежный халат. Она наклонялась так, что я мог бы поцеловать ее губы, очень пухлые, переходящие в горизонтальные морщинки, или в щеку, покрытую светлым пушком.

Закончив процедуру, она велела мне отдохнуть и помогла лечь на обитый клеенкой диван.

— У нас все еще слишком мало крови, — сказала она, — крови мало, а солдат и вообще раненых если бы вы знали сколько!

— А склад сегодня открыт?

— Открыт, открыт, свое получите, — проворчала она. — Совсем заморыш. Кожа да кости.

Сестра коснулась моей обнаженной руки в том месте, откуда брала кровь. Я положил руку ей на грудь.

— Ишь чего эдакому захотелось! — прыснула она, однако руки не сбросила. — Вы Оттуда? Много лет?

— Много, ангелочек! — ответил я, взвешивая ее грудь на ладони. Забыл уже, как это выглядит.

— «Ангелочек», к чему такие слова? Я была на фронте, дорогой мой, и не принадлежу к ангелам. Ну, а теперь идите за пайком.

Она помогла мне встать и проводила на склад, где я получил несколько сигарет, кусок сала, банку тушенки, килограмм крупы и сахара.

— Сегодня‑то я занята, — тихо проговорила девушка. — Всего три дня как меня сюда запихнули, а завтра могу куда‑нибудь сходить, почему бы нет.

— Хорошо, ангелочек, — сказал я и договорился о встрече на следующее утро. В голове у меня шумело, я слабел, видимо, слишком много потерял крови. Она заметила это и велела мне сесть. Когда вышла в процедурную с каким‑то толстяком, захотелось спать. Зевая, я ждал, пока не пройдет это состояние. Наконец собрался с силами и вышел.

Тетушка была уже дома, она приветствовала меня, а скорее мои сокровища, возгласами радости. Я сказал, что получил в магистрате пособие.

— У меня тоже есть кое‑что для тебя, Ромек, — заявила она. — Займусь приготовлением обеда, а ты пока почитай.

Тетушка бросила мне газету, в которой я нашел статью «Дух товарища Лютака живет». Я смутился, был вынужден присесть у окна, чтобы Тереза не увидела выражения лица, однако чувствовал на себе ее взгляд.

«Восемнадцать партийцев поклялись, что не успокоятся, до тех пор пока не найдут станков. Поклялись памятью Яна Лютака, секретаря комитета Польской рабочей партии на заводе, который носит теперь его имя». Итак, даже секретарь! Я читал и читал, и внезапно, несмотря на высокопарные слова, статья захватила меня, описание похода в неизвестность, по следу, столь слабому, что он исчезал через день — другой, было сделано превосходно, я мог представить себе восемнадцать Шатанов, плывущих на лодках по Одре в весеннюю непогоду, обстрелянных немцами с берега, пьющих до упаду с солдатами, слепнущих от усталости. Я видел их, впряженных в машины, которые они канатами стаскивали по дощатому настилу с набережной, видел их, выклянчивающих в военной комендатуре тягачи и платформы, пробивающихся сквозь толпу мародеров, через сожженные городишки, запруженные народом станции.

— Знаешь, это написал Генрик Лобзовский, ты наверняка помнишь его, — сказала тетушка. — Этот литератор. Он теперь у нас в партии.

— «У нас»? Боже милостивый, и вы, тетушка, в партии? Может, еще и у большевиков? — всерьез изумился я. Лобзовский? И до войны поговаривали, что он коммунист; я помнил его еще по университету, как приходил читать лекции, вечно сгорбленный, с взъерошенными на макушке волосами. Но чтобы Тереза с табачной фабрики? Я не верил своим ушам.

— Это твой старик вовлек меня, — прошептала она. — А что? Плохо? Может, и ты будешь по этому поводу трепать языком?

— Нет, тетушка, зачем же. А Кароль?

— Говорю ведь, что твой старик вовлек меня. Значит, Кароля тогда уже не было.

Мы говорили с ней о Кароле сразу же после моего прихода. И я знал, что последний раз он был дома в день моего ареста, но матери ничего не рассказывал. Озадачивало только одно: «Юзефа» подбросил мне сам Кароль, кто же еще, кроме него, мог узнать об этом, от кого узнали, что «Юзеф» находится именно у нас? О Кароле ни меня, ни Катажину не спрашивали. И куда он, собственно, девался? Тереза искала его много месяцев, давала объявления в газетах, все напрасно. После войны возобновила поиски через Международный Красный Крест, радио и прессу. Упрямо верила, что Кароль жив и вернется. Ни о каком «Юзефе» Тереза не знала, даже не догадывалась, кем был и что связывало его с ее сыном.

К счастью, мои размышления прервал обед: похлебка с мясом, картофельные клецки со шкварками и сладкий ячменный кофе.

— Я должна тебя прописать, — объявила Тереза. — Я не спрашиваю, да и ни к чему, но ведь ты же не вернешься к себе. Ничего не удалось сделать, Ромек, право слово, хотя мы и пытались с твоим стариком. Как только выпустили, удрала в деревню, а когда вернулась, ее видели с каким‑то немцем. А потом нашла себе мужика.

— Оставим это в покое. Было и прошло.

— Не больно ты умен, Ромек. «Было и прошло»? Если что‑нибудь было, то есть и будет, ничего тут не поделаешь.

— Неправда! Я не желаю, тетушка, возвращаться к старому. Не желаю сходить с ума. Не вспоминайте при мне о том, что было, и не тяните меня за язык.

Она покачала головой, аккуратно сложила газету и спрятала в ящик комода. Я пошел наверх и пролежал до вечера, бездумно поглядывая на верхушки деревьев, башенку костела и чистое небо. На следующий день встретился с «ангелочком».

— Слушай, у меня есть время до четырех, — сказал я. — Покажу тебе город, потом перекусим и пойдем ко мне.

— Сразу на «ты» и сразу «ко мне»? Пан Ромек, это некрасиво.

Она узнала мое имя в амбулаторной картотеке, ее имя звучало просто: Мария. Несколько часов мы бродили по старому городу, я рассказывал все легенды, какие помнил, о двух братьях, воздвигших Мариацкие башни, о трубаче и татарах, о лайконике, святом Войцехе, Вите Ствоше, вел ее за руку, как ребенка, и отвечал на забавные вопросы: сколько весит золота я корона на башне, почему гитлеровцы разрушили памятник Мицкевичу, нравится ли мне малиновое мороженое и правда ли, что в рейхе убивали за связь с немкой? Она шла рядом со мной, улыбающаяся, с непокрытой головой, в тоненьком пальтишке из перекрашенного одеяла.

Мы зашли в небольшую кондитерскую, где торговали пирожными на вынос, пили лимонад, уплетали сласти.

— А мне больше по вкусу молоко, — признался я. — Не видал его столько лет.

Взгляд ее потеплел, она погладила меня по руке, отодвинула тарелочку с пирожными.

— Ну, пошли, — сказала.

В комнатушке Кароля она некоторое время сидела молча, задумавшись о чем‑то. Я поднял за подбородок ее голову и поцеловал в губы.

— У меня были только солдаты, — прошептала она, — сбрасывая сандалии. — Они были ужасны, а потом умирали или уходили. Я никуда не гожусь. Но ты другой.

Я понял, что она ожидает от меня той деликатности чувств и прикосновений, какие не изведала в прошлом, но почему я должен был стать рабом ее прошлого, если хотел освободиться от собственного? Она заметила гримасу нетерпенья, собралась что‑то сказать, но только открыла рот и, пристроившись на кровати, спокойно ждала. Не сделала ни единого движения, ни единого жеста, а только безвольно и вяло поддавалась мне.

г

Угловатость принимала за деликатность, медлительность за любовную игру. Я обнажал грузное тело, неподатливое лишь в силу своей тяжести и сложения, пока оно не открылось полностью. Оно не возбуждало, не волновало кровь. Я закрыл и открыл глаза, но в них не возникал образ какой‑либо иной женщины. Эта была конкретной и реальной, не вызывающей ни воспоминаний, ни сравнений.

Она отдавалась мне, запрокинув голову, с заслоненным волосами лицом и закрытыми глазами. Честно говоря, я был утомлен, резкий запах разгоряченного девичьего тела раздражал меня. Но все‑таки оставил ее на ночь, принес свой ужин снизу от тетушки, сославшись на отсутствие аппетита, и поделился с Марией. Попросил ее только помолчать, не желая, чтобы узнали, что у меня кто‑то есть. Так, впрочем, было лучше, — молча, в холодной ночи.

Утром, стыдливо умываясь, Мария неожиданно сказала:

— Я прочла о тебе в газете еще до того, как ты пришел сдавать кровь.

— Обо мне? — перепугался я не на шутку. — Это невозможно.

— Ну, в этой статье — «Дух Яна Лютака». В регистрационной карточке ты проставил: отец — Ян. Я сразу же подумала, что это ты. Здорово описали. Знаешь, моего отца… слушаешь? Моего отца убили лесные.

— Лесные? Партизаны? Что он натворил? Якшался с немцами?

Она возмутилась, подошла, прикрывая грудь полотенцем.

— Отец был в батрацком комитете, делил землю, глупый ты, за это его и убили.

Она принялась что‑то оживленно растолковывать, бросалась какими‑то названиями, аббревиатурами, описывала ночь, в которую пришли лесные, по — прежнему так их называла, — а во мне закипела злость. Неужели в этой стране нет никого, кто бы не зависел от прошлого и жутких воспоминаний? Неужели не может снизойти на нас какое‑то Великое Забвение? Ах, молчи, молчи, молчи, женщина, бога ради, иначе сорву полотенце с груди и выгоню полураздетую, скажу такое, что у тебя прибавится еще одно жуткое воспоминание.

Я слушал и не слушал, совершенно разбитый и разочарованный.

— Иди, — сказал я. — Я очень устал, прошу, ступай себе.

После ее ухода я долго стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. «Хорошо бы стать деревом, птицей, чем-то таким, что существует, только существует, — думал я, — чье прошлое внутривидовая преемственность, — стать кем‑то или чем‑то лишенным сознания». Я загрустил о минувших трех днях, проведенных во сне, даже попробовал заснуть, однако сон не шел. Постель пахла чужим телом, по улице шагал оркестр, играющий марш, рядом на чердаке хлопали задубевшие от крахмала простыни и пододеяльники, по воздуху неслись раздражающие звуки.

Через несколько дней мне пришлось снова навестить Катажину, поскольку тетушка требовала хоть какого-нибудь удостоверения личности, чтобы меня прописать, я же не располагал ни единой бумажонкой, подтверждающей, кто я такой. На улице я встретил знакомых Оттуда и обещал провести с ними вечерок, хоть и без восторга, ибо предполагал, что это будет вечер воспоминаний; отказаться все же не мог.

Катажина приняла меня спокойно и деловито, нашла старую «кеннкарту», свидетельство о браке, даже справку о прописке.

— Возьмешь свои письма? — спросила она. — Письма и фотографии. Мне не хотелось бы держать это у себя.

Она принесла пачку писем и два альбома с фотографиями, завернутые в бумагу, словно приготовленные к отправке.

— У меня сейчас большие неприятности, — сказала она. — Хотят отобрать квартиру, я потеряла работу в учреждении, а следовательно, и продовольственные карточки. А что ты намерен делать? Вернешься на старое место? Там платят гроши, всюду платят гроши. Деньги обменяли, пустили нас по миру.

Она долго еще говорила об этих безразличных мне вещах, и хоть я внимательно следил, не заговаривает ли она меня попросту, не доискался в ее голосе никаких скрытых намерений. Я снисходительно слушал, без малейшего желания запомнить эти сведения ради собственной пользы.

— Ты не пропадешь, — закончила она. — Сделают еще тебя каким‑нибудь комиссаром, учитывая заслуги отца, вот увидишь. Мне рассказывал один знакомый журналист, что на днях собираются печатать статью и о тебе, фамилия, видишь ли, меня тоже по фамилии отыскали, даже хотели взять интервью, но я отказалась. Кто‑то им сообщил, не знаю, правда ли это, скорее, вранье, якобы ты сдал кровь для Красной Армии.

— Кровь для… — засмеялся я не слишком искренне. Я угодил в своеобразную западню, которую с того света расставил мой старик. Как это сказал Шатан? Я не мог припомнить его слов. Как же меня все‑таки нашли? Кто сказал, что я вернулся? И эта кровь. Откуда узнали? От Марии? Наверняка от Марии. Бог знает, что она наболтала журналистам.

— Когда же должна появиться эта чушь и где?

— В «Газете» собирают материал к открытию памятника, будет торжество на заводе, все, разумеется, в самых красных тонах. Я тоже полагала, что это выдумка, но какая тебе разница. Это у них ценится, красивый жест!

— Не морочь мне голову, какой там жест. К счастью, памятник не готов, еще есть время, чтобы… Ну, чтобы предпринять что‑нибудь.

— Твое дело. Хватит уже об этом.

Я опомнился: во время разговора мне казалось, что я снова у себя дома, так подействовало окружение — вещи и Катажина. Когда мы пришли сюда впервые, я сказал: все‑таки добились. Гордился, что повезло именно нам, и представлял себе эту квартиру какой‑то неприступной крепостью.

— Заходи иногда, — сказала на прощанье Катажина, — если хочешь и можешь. А где поселился?

— У тетушки.

— Все ждет Кароля?

— Ждет. Собственно, люди как‑то возвращаются, может, и он вернется.

— Он нас во все это втравил, — прошептала она с ненавистью. — Хотела бы я когда‑нибудь все ему высказать, все, понимаешь, поэтому и я хочу, чтобы он вернулся.

Мне подумалось, что для него в таком случае лучше было бы не возвращаться; вряд ли ему было бы приятно это услышать. Прихватив письма и альбомы, я направился в редакцию «Газеты поранней», собиравшейся печатать обо мне статью, с твердым намерением не допустить публикации.

Огромное здание типографии обескуражило меня, я проглотил язык и с трудом объяснил вахтеру, что мне надо. Редактор, к которому меня направили, был занят, пришлось подождать в секретариате. Тучный журналист громовым голосом диктовал машинистке заголовки: «I миллион 200 тысяч га крестьянам», «Третьей войне не бывать», «Склоняем головы», «Арест шайки спекулянтов».

Двери в комнату редактора открылись, и в них показался Лобзовский. Уродливая, обезьянья физиономия, сгорбленная фигура — я сразу узнал его.

— Пан Лобзовский, — сказал я, хватая его за руку. — Вы писали о моем отце, Лютаке, разрешите?

Я втащил его в комнату редактора, молодого человека в офицерском мундире. Представился и выложил свое дело. Не желаю, чтобы печатались какие‑либо статьи обо мне.

— Кто вам сказал, что мы собираемся нечто подобное публиковать? — спросил редактор. — Действительно, у меня есть статейка, но я ни за что бы ее не напечатал, больно плоха. Товарищ Лобзовский, вы знакомы?

Лобзовский дважды обошел вокруг меня и уселся, отрицательно качая головой.

— Не припоминаю, — сказал он, — но статью читал. Она вовсе не истерична. Поляки обожают красивые жесты, а тут речь об этом. Снял бы только намеки, метафоры, как, например: отец отдал свою кровь, и сын отдал свою кровь, это безвкусица.

— Протестую, — прервал я его. — Я не даю согласия ни на какую публикацию.

— Почему? — осведомился Лобзовский. — Ваша фамилия перестала быть вашей частной собственностью, товарищ Лютак.

— Я не из товарищей!

— Успокойтесь, — сказал редактор. — Репортер пошел в Красный Крест, так как получил задание написать что‑нибудь о донорах, просмотрел картотеку, случайно обнаружил вашу фамилию и написал, как умел, — говорил редактор. — Я понимаю ваше смущение, желание скрыть прекрасный поступок, но не понимаю возмущения. Я просто думаю, как бы написать об этом без пафоса, по — человечески.

— Тогда пишите, что Роман Лютак пошел сдавать кровь ради пайка. Это и будет правда.

Лобзовский улыбнулся почти нежно и продекламировал что‑то по — французски, словно впадая в транс. Сидел, смотрел, слушал, но я знал, что думает он сейчас о чем‑то другом и смотрит на кого‑то другого.

— Хорошо, что вы пришли к нам, — начал редактор. — Оставим пока дело с этой кровью, однако мы заинтересованы в материале об отце. Немногие из его товарищей остались в живых: кто лучше вас может написать о нем?

— Он бы еще лучше написал о себе, — прошептал как бы про себя Лобзовский. — Его держали в одной камере с женой…

— Перестаньте! — крикнул я, но увидел как бы физиономию спящего, по которой пробегала улыбка восхищения, и умолк.

— Это было связано с «Юзефом», — продолжал Лобзовский. — Да, с «Юзефом». История наделала шуму в городе, но вы ее не знаете, редактор, вам повезло, получили мундир, оружие вдали от родины.

Я помертвел. Мне казалось, что, кроме нас двоих — Катажины и меня, — тайна тюремной камеры известна лишь нескольким друзьям Оттуда, которым я рассказал эту историю, чтобы от нее отделаться, и не предполагал, что она просочится сквозь красные стены тюрьмы. Если ее знал Лобзовский, то наверняка знали и многие в городе.

Редактор достал из письменного стола термос и три стопки и разлил самогон.

— Пейте, мать вашу, ради всего святого! Лобзовский, не сочиняйте трагедий! Лютак, наплевать на прошлое! Пейте! Я тоже натерпелся, прежде чем напялил мундир.

•— Сказки! — фыркнул Лобзовский, отпивая несколько капель.

Редактор грустно улыбнулся, пил он молча, подливая до тех пор, пока в термосе не показалось дно.

— Не хотите, не напечатаю, и баста, — сказал он. — Но об отце расскажите, напишите обязательно.

— Сам не знаю, как это получилось, — признался я. — Ведь до войны отец не был в партии. Сам не знаю. Не впутывайте меня в это.

— Жаль. А что вы делаете?

— Ничего. Я должен отдохнуть.

— Дружище! Без работы после Того не отдохнете, будете топтаться по самому себе, как по трясине. Люди нужны, люди, люди. С «Юзефом» уже говорили?

— С «Юзефом»?

Это было уже слишком даже для меня. Неожиданность за неожиданностью. Я попросил сигарету и глубоко затянулся.

— «Юзеф» сейчас за границей, — вставил Лобзовский. — Неизвестно, когда он вернется.

— Тот «Юзеф»? — спросил я.

— Тот «Юзеф». Видно, недавно вернулись, если не знаете, кто такой «Юзеф». А он вас искал.

— Вы знаете обо мне больше, чем я сам, — сказал я. — Мне безразлично, кем был и кем стал «Юзеф», я желаю только покоя. Покоя, — повторил я, видя, что Лобзовский собирается что‑то объяснить. Встал, чтобы попрощаться, редактор протянул мне обе руки, и тут я заметил на них следы обморожения. Сапоги его стояли под письменным столом, и когда я еще раз оглянулся от дверей, то увидел забавную картину: фигура редактора была неестественно изогнута, казалось, что ноги стояли возле стула, а туловище находилось на метр правее.

В секретариате меня встретил испуганный взгляд машинистки. Дрожащей рукой она подписала мой пропуск. В коридоре меня поймал репортер, автор заметки о «пожертвовании крови для Красной Армии».

— Не сердитесь, — произнес он умоляюще. — Это журналистская рутина, не более. До войны правил такие финтифлюшки, рутина, рутина.

— Вы сами рылись в картотеке или кто‑нибудь из Красного Креста сказал вам, что я был там? Может, какая‑нибудь сестра?

— Сестра? Нет, сам. Должен признаться, меня самого увлекло. И я лично сдал кровь, Еедь одно дело убежденья, и другое — эти несчастные солдатики.

Я послал его ко всем чертям, ибо меня разбирал смех, и я понимал, что спустя мгновение оглашу истерическим хохотом все громаднейшее, многоэтажное здание типографии, что кончится сумасшедшим домом либо тюрьмой. Вдобавок я забыл в кабинете редактора письма и альбомы и вынужден был вернуться за ними. Барышня из секретариата долго раздумывала, войти ли в кабинет, откуда доносился криклизый голос редактора, наконец она пересилила себя и вошла.

— А, это вы! — воскликнул редактор, — Почему сами не вламываетесь, а посылаете эту дамочку? Сейчас, погодите, погодите. Приглашаю вас на буржуйский обед. Это приказ — и ни гугу! Пусть Лобзовский кривится: он лопает только в столовке, чтобы не опорочить революции, а я хочу сегодня основательно пожрать, и вы мне в этом поможете.

Прежде чем я успел возразить, он взял меня под руку и ввел в лифт. Сапоги нес под мышкой и обулся только внизу.

— Костюшко, отвези нас в «Гранд»! — приказал он усатому шоферу.

— Товарищ майор, в «Гранд» сегодня нельзя. Час назад там была стрельба, и теперь ведется расследование.

— Не беда, не беда, Костюшко, гонн в «Гранд». У нас гость из лагеря.

— Ну, если из лагеря, то еду, товарищ майор.

Узкую улочку перекрывал кордон милиции, но нашу машину пропустили. Редактор выскочил первым, стал у дверки в позе, исполненной почтения, отдал честь, когда я вылезал, и предупредительным жестом указал дорогу. Шофер, крепыш с пшеничными усами, последовал за нами. Кое‑как нас пропустили в опустевший зал, где обосновалось несколько военных. Редактор проглядел меню и выругался:. день был вегетарианский. Официант беспомощно разводил руками.

— Ничего не удастся сделать, пан майор, — говорил он, не внемля мольбам и заклятьям, — во — первых, вы видите, пан майор, какие у нас там гости, во — вторых, мяса действительно нет.

Оказывается, час назад какой‑то прохожий произвел три выстрела в сидящего у окна человека и скрылся. Никто не знал ни стрелявшего, ни жертву нападения, которую немедленно отвезли в больницу. Милиционеры топтались по хрупкому стеклу на мостовой, официанты курили сигареты у стойки, сотрудники общественной безопасности записывали показания, ежеминутно вызывая по одному задержанных и запертых в гардеробе гостей. Редактор помрачнел, заказал овощной суп, ленивые вареники, затем селедочку и по «сто граммов» — и снова ленивые вареники, бесстрастно посматривая, как официант вырезает талоны из продовольственной карточки, которая и без того уже напоминала фантастический узор.

— Не будем говорить о серьезных вещах, не хочу, — сказал он. — Мы встретились, ничего не стряслось, ничего не произошло, и если эти проклятые вареники не залепят нам рот, поболтаем о чем‑нибудь приятном. С меня хватит двухдневного совещания и проповеди Лобзовского, баста.

Шофер встал и заковылял в туалет, ибо отличался особым пристрастием: во всех заведениях посещал отхожие места не столько по естественной надобности, сколько ради полемической страсти, поскольку стены там были размалеваны лозунгами, шутками, ругательствами и ответами на них, а он все это внимательно прочитывал и всегда приписывал несколько едких словечек, не заботясь, впрочем, об орфографии, зато стараясь… повергнуть врага в поединке. И на сей раз он пошел выполнять свое боевое задание. Возвратился с миной победителя.

 

III

Мастерскую я устроил себе в комнатушке Кароля, инструменты сохранились у Катажины, материал получил от фирмы в кредит, в счет первых поставок. Я торжествовал. Несмотря ни на что, я избежал всех соблазнов и начинал безмятежное существование в полнейшем одиночестве. Хоть за последние годы я и вышел из формы, почти годичная практика дала кое — какой опыт, к тому же мне всегда нравилось мастерить и я не утратил этого пристрастия, которое оказывалось весьма кстати при различных обстоятельствах.

Итак, я делал абажуры, перекусывал чисто отполированную проволоку, паял ее, вырезал из цветного картона заготовки с перфорированными краями и сшивал их пестрым шнурком или ниткой на проволочном каркасе. Часть абажуров разрисовывал, пропитывая затем жировым раствором, и эти пользовались особенным спросом. Фирма требовала польских орлов и как можно больше игривых сюжетов, преимущественно мифологических. Поэтому я купил в букинистическом магазине пухлый том «Sittengeschihte» и копировал Леду с лебедями, нагую Европу на быке, все, что придется, и здорово набил руку. В моей комнате, сплошь заставленной проволочными скелетами, смахивающей на огромную клетку, вскоре уже негде было повернуться. Я повышал цены, но брали все, словно война в этом городе уничтожила лишь одни настольные лампы.

Вставал я рано утром и спускался завтракать к тетушке, которая, впрочем, смотрела искоса на мое надомничество, презирая всякую «частную инициативу», а после завтрака работал без перерыва до четырех часов, то есть до ее возвращения. Помогал тетушке стряпать, а после обеда бегал по делам и снова принимался за работу. Кончал в восемь. День за днем проходили в спокойствии, я не тосковал ни по людям, ни по развлечениям, ни с кем не встречался, не читал газет. О том, что происходит на свете, я узнавал за обедом с достаточными подробностями. Опасался только, что в связи с открытием памятника отцу меня снова будут тревожить, по счастью, дело как бы притихло, может, прервали работы, во всяком случае, мной никто не интересовался.

В сущности, я не впервые вел подобный образ жизни. В самом начале оккупации, а потом дважды Там мне доводилось кустарничать в укромном уголке, и, хоть обстоятельства были совсем иными, атмосфера и привкус этой жизни имели постоянные и общие черты. Нет, я не думал тогда об обстоятельствах, напротив, чувствовал себя независимо от них в относительной безопасности. У меня была работа, трехразовое питание, койка, одежда, а определенный распорядок казался вечным. Это были непродолжительные периоды, но, может, именно поэтому, когда они кончались, впрочем, всегда катастрофой, я мечтал о них и их возврате, едва ли не как о возвращении в утраченный рай. Мне часто казалось, что именно эта форма существования, наиболее растительная, и есть счастье, а вся «человеческая» надстройка — несчастье, что того, что в нас есть от животных, вполне достаточно. Разумеется, я не размышлял об этом состоянии будучи в «раю», поскольку и сознание приспосабливалось тогда к бытию и, понятно, не оценивало его категориями разума, — достаточно было этот «рай» утратить, чтобы снова угодить в жестокий мир людей. Бывали и такие минуты, когда попросту охватывал страх, что все мы вдруг пояселаем этого звериного рая и тогда проиграем раз и навсегда, ведь именно к этому стремился враг, а любой его замысел мог быть только злом в основе своей, злом по существу. Но теперь враг не существовал. Гиммлер разгрыз ампулу с цианистым калием, Гитлер сгорел, тетушка почти ежедневно сообщала об арестах военных преступников, Германия лежала в развалинах. Я мог вернуться в «рай» по собственной воле и с полным сознанием самопожертвования, подобно тому как поступает отшельник, верящий, что со временем оба критерия выравняются: жизнь и его собственное сознание, — что не останется места для критики и осуждения, а следовательно, и для тревоги.

Просыпаясь утром в проволочной клетке, среди пестрых обрезков бумаги, я все меньше раздумывал о себе, о будущем, о всевозможных «великих» проблемах, касающихся мира и человека, о цели жизни и смысле существования. Работал и по воскресеньям, а понедельники оставлял для отдыха, благо в эти дни за городом было пусто. Я совершал далекие прогулки вдоль Вислы, часами лежал на теплой уже земле у реки, в густом лозняке, либо отправлялся на кладбище, где все цвело и пело. Это было самое безмятежное место в городе. В глубине кладбища было царство белок, зеленовато — серых подснежников, трясогузок, синичек и воробьев. Попадались и люди — молоденькие пары, укрывшиеся среди могил. Порой забирался еще дальше, в Вольский лесок, и тогда прихватывал с собой еду, чтобы не возвращаться слишком рано, но всегда до наступления темноты был дома.

Улицы еще не успокоились, ночью, когда темнело, патрули проверяли у прохожих документы, случались нападения и грабежи, и тетушка, когда ей несколько раз требовалось наведаться по делам в соседние кварталы, брала меня с собой.

Теперь я платил за квартиру и питание, зарабатывал гораздо больше ее, хотя на своей табачной фабрике она была важной персоной.

Так текла моя жизнь. Несколько раз я приводил девиц с бульвара, их там хватало, несмотря на облавы, решая эту проблему рассудочно, на трезвую голову, без всяких фиглей — миглей и неожиданностей. Я не лселал даже той тревоги, которую приносит неудовлетворенная похоть.

Я сменил кожу в буквальном смысле этого слова. Старая, испещренная на икрах следами от флегмоны, обесцвеченная и чахлая, слезла, и вместо нее появилась новая. И волосы были новые. В первую ночь у тетушки, опасаясь, что где‑нибудь останутся вши Оттуда, я сбрил у себя все волосы и сжег. Зубы тоже были новые, хотя и вставные. Теперь я не испытывал никаких недомоганий, попросту плоть не обременяла.

Тереза — с тетушкой мы перешли теперь на «ты» — заметила эти метаморфозы и наверняка намотала на ус, как полезный урок, которым следует воспользоваться после возвращения Кароля, по — прежнему не подававшего о себе вестей. Я не упоминал ей о разговоре с редактором о «Юзефе», незачем было, коль скоро сам я, в сущности, не знал ничего, а то, что мне дали понять, не объясняло исчезновение Кароля; и поскольку новые события не проливали света на тайны прошлого, то я махнул на них рукой.

Ожидание сына не составляло для Терезы трагедии, ибо она непоколебимо верила, что Кароль жив и вернется; возможно именно оттого и относилась она ко мне с материнской сердечностью, однако не навязываясь, не сожалея и не требуя взаимности. Эта рослая, красивая женщина иногда собирала у себя дома своеобразное общество: несколько мужчин и женщин, исполненных благоговения и суровости, которые часами обсуждали фабричные дела, строя какие‑то таинственные планы. Я не участвовал в этих собраниях, но достаточно было просто взглянуть на сгрудившихся у стола, на их пылающие лица, сверкавшие глаза, чтобы мороз подрал по коже. Приходили к Терезе и другие, в основном женщины с фабрики и девушки, всегда — вечером, всегда — с какой‑нибудь личной тайной, с обидами и жалобами. Этими посещениями она необычайно гордилась.

— Ты этого не понимаешь, Ромек. Они приходят к партии, не ко мне. Лютакова для них партия. У нас большинство бабы, но бабы теперь сила.

Я допускал, что она, потерявшая сына, не поддерживающая отношений с двумя замужними сестрами, которые жили в провинции, и не имеющая тут, в городе, никаких близких, обрела таким образом какой-то заменитель семьи.

Пришло лето, в комнатушке царила духота, воняло клеем и моими специями, на чердаке сушилось белье, — шла предотпускная генеральная стирка. И соседки наведывались сюда все чаще, не упуская случая заглянуть ко мне хотя бы на минутку, ибо разнесся слух, что рисую «пакости», хоть я уже отказался от образцов из «Sittengeschichte», поскольку они не находили покупателей. Жена мелкого торговца, жена токаря, мать служащего и сестра пенсионерки — все они стучали в двери и просили показать абажуры. Один такой, с амурчиками, купила жена торговца, заплатив натурой, товарами.

— Я видела, какие к вам ходят, а это не хорошо, — сказала она. — Разве мало женщин? Вы живете здесь, словно отшельник, прямо стыд.

Заметила завалявшийся в углу том «Sittengeschichte» и принялась разглядывать иллюстрации, весело повизгивая. А на рассвете пришла ко мне в халате, накинутом на ночную рубашку. У нее была еще упругая грудь и атласная кожа. Она резвилась, как девчонка, и по — кошачьи ластилась с опытностью профессиональной кокотки, щедрой на выдумки мастерицы любовных утех. Потом, когда она стала добиваться моего мнения, пришлось оценить ее высшим баллом.

— Муж уехал сегодня на две недели, — заявила она через день, — спустись ко мне ночью, будет уютней.

Жила она на самом верхнем этаже, что гарантировало безопасность, поскольку, кроме двух старушек-пенсионерок, была тут единственной квартиранткой. Попотчевала меня великолепным королевским ужином, жареными цыплятами и сливовицей, американским джемом и орешками, а также черными чулочками и черным бюстгальтером. За ужином она сидела на столе, едва одетая, и кормила меня, как младенца, ежеминутно осведомляясь, не испытываю ли я от всего этого возбуждения. Честно говоря, я не привык к каким‑либо излишествам, побаивался нажить неприятности, но двухнедельный срок не казался чересчур страшным, а женщина была привлекательной. Завесив окна черной бумагой, мы предавались любовным играм до изнеможения. Я спускался к ней каждые два — три дня, всегда предварительно договорившись. Неисчерпаемая на выдумки, наделенная буйной фантазией, она не скрывала, что прошла эту школу сладострастия у мужа. А когда муж вернулся из отпуска, пригласила меня, на сей раз официально, на чай.

— Вы с этими абажурами далеко не уйдете, — изрек торговец после предварительных церемоний. — Я понимаю, вы добровольно отрешились от мира и так далее, не хотите отдавать своего имени красным, что похвально, не хотите быть им чем‑либо обязанным и так далее. Не понимаю только, зачем сидите у этой старой язвы с табачной фабрики. Ведь она им служит, да еще как! Я мог бы вам кое‑что предложить. Я был в Варшаве. Мы с несколькими знакомыми организуем торговую фирму. Коммунисты могут национализировать заводы, но ведь торговать они не станут. Вы юрист, словом, мы ищем верных людей, на хороших условиях. Я сам варшавянин, загнанный сюда войной, вам все понятно.

Жена поцеловала его в губы.

— Превосходная мысль! Превосходная мысль!

Я подозрительно взглянул на благообразного мужчину в сером костюме, но тот не шутил.

— Повторяю, ваша позиция, бескомпромиссная позиция, побудила меня заинтересоваться вами. Вы — человек, который бы мог высоко подняться и так далее, словом, мне хотелось бы на вас рассчитывать. Разумеется, я не тороплю с ответом. Не знаю, слыха ли ли вы новости. Мне рассказывали, что в Седльцах наши захватили аэродром, сожгли самолеты и коммунистов вместе с ними; на Подгалье, это вы, конечно, знаете, «Огонь» — тот, что перебежал из милиции, партизан; в Вежховинах уничтожена в порядке возмездия, вся красная банда. Все наши отряды в боевой готовности, поэтому ничего удивительного, что Беруту и Гомулке пришлось в Москве согласиться с кандидатурой Миколайчика, и так далее. Словом, приедет премьер Миколайчик, вызовет английские войска и тогда…

Очевидно, у меня была слишком дурацкая мина, так как он вдруг умолк и принялся торопливо пить кофе. А я действительно ничего не понял, признаться же в этом стыдился, ибо чувствовал нутром какой‑то подвох и в предложении, и в разговоре о доверии, Миколайчике и Седльцах. Я допил кофе и, сославшись на занятость, вернулся к себе. Странное дело, с давних пор я не питал доверия к коммерсантам, торгашам, промышленникам, так же, как отец и мать. За ужином я сообщил Терезе о предложении, не высказывая, однако, своего мнения об этом типе.

— Ни за что не соглашайся, — ответила она. — Хорошие же дружки к тебе липнут. А насчет Миколайчика, это верно. В Москве было совещание, и у нас создано новое правительство, но не думай, что такое, как плел торгаш. Страну надо восстановить, всех людей мобилизовать, поэтому мы согласились принять «лондонцев». Я знаю, у нас было собрание. Разговаривая с людьми, всегда прислушивайся, когда говорят «мы», а когда «они»; так научишься распознавать чужаков.

— Тереза, да ты заправский политик! Придется пойти к тебе в ученики, — засмеялся я, — и уж, во всяком случае, время от времени читать газету.

На следующий день после завтрака явилась жена торговца.

— Муж все это говорил серьезно, — заявила она. — Можешь смело принять предложение.

— Ты сказала ему обо мне?

— Нет. Это он обратил на тебя мое внимание. Ему о тебе известно кое‑что. Не смотри на меня так, ты ведь тоже персона. Даже Би — Би — Си о тебе говорило;, «Сын большевика не разрешает режиму воспользоваться своим именем. Отвратительный шантаж потерпел крах». Это по поводу сдачи крови. Тоже, придумали!

— И ты об этом знала до того, как сюда пришла?

— Потому и пришла, глупыш. Восхищалась тобой. Но не воображай, что мы будем продолжать…

Терпенье мое лопнуло, я был взбешен, словно у меня стащили последний кусок хлеба. Я отвернулся и как можно тише сказал, чтобы она легла. Запротестовала, но я не пошевельнулся и не повторил просьбы, и она сдалась, предостерегая:

— Это будет последний раз, посошок.

Я слышал шелест, потом скрип кровати. Она лежала в сером костюме с задранной юбкой, готовая на все. В комнатушке царил полумрак. Окно еще было занавешено, и она не могла разглядеть моего лица.

— Повернись, — шепнул я. Она засмеялась, лениво переменила позу, выставляя ягодицы, и тогда я, придержав ее за волосы, начал хлестать ладонью изо всей силы. Сначала она пробовала хихикать, но быстро смекнула, что это не садистская ласка; хотела крикнуть, но побоялась обнаружить свое присутствие, хотела вскочить и убежать, но не могла. Когда я велел ей убираться, она, лихорадочно приводя себя в порядок, шепнула:

— Скот! Бандюга! Ты воображал, что буду приходить, как прежде? Мстишь за то, что не желаю быть твоей любовницей! Дурак, может, я и заходила бы иногда, но теперь ни за что.

Я помрачнел. Даже месть не удалась, а у меня не было охоты объяснять бабе, в чем дело. Я не ожидал, что порка будет воспринята как свидетельство отчаяния, вызванного нашим разрывом, а следовательно, как признание в любви. Она вышла гордой поступью, а я уселся на пол и, обхватив колени руками, смеялся над самим собой. Весь день мне не работалось, любое движение, любой жест смешили, все рисунки на абажурах казались идиотскими, уродливыми, весь мой «рай» превратился в обезьянник. «Я сидел себе преспокойно у Терезы, а между тем «красные» и «белые» подсаживали меня на пьедестал, превращали в героя, — думал я. — Скажешь одним «нет», другие истолковывают, что им сказал «да», хуже того — ничего не скажешь, ничего не сделаешь, а получается то же самое. Откуда, черт побери, Би — Би — Си известно о разговоре в редакции? О запланированной статье? Только еще недоставало, чтобы шпионом — осведомителем оказалась Катажина».

Чтобы отвлечься от раздумий, я поискал какого-нибудь чтива, забыв, что, кроме изрезанных на шаблоны газет, у меня нет ничего печатного, когда же я уяснил себе этот факт, махнув на все рукой, принялся за письма. Они леясали нетронутыми с тех пор, как вернулись ко мне, ибо я решил их самих, как и их адресатку, причислить к прошлому и обречь на забвение. Однако последние события, хоть они и тоже были приговорены к забвению, произвели некоторое опустошение в моем мозгу, если не сказать в сердце, и таким образом вдруг возникла потребность задать себе вопросы, от которых я, впрочем, долго и упорно отбивался, вопросы о Смысле, о Цели, о Сущности, о самых безнадежных вещах.

Но в этот день, начатый непредусмотренным соприкосновением с округлым задом супруги торговца, проблема вопросов типа «кем я, собственно, являюсь?» еще таилась в подсознании, во всяком случае, я не припоминаю, чтобы нечто подобное я подумал или прошептал. Попросту мне хотелось отвлечься чтением и, возможно, еще раз устроить небольшое испытание своей невосприимчивости к прошлому.

Катажина сгруппировала письма в трех отдельных пачках, вложенных в пронумерованные конверты. Бедная Катажина! Любой беспорядок расценивался ею почти как личное оскорбление. В первом конверте я обнаружил пачку писем, писанных еще до свадьбы, во втором — периода нашего супружества, а в третьем несколько открыток времен оккупации.

Меня охватило неприятное чувство, пожалуй, подобное тому, которое испытывают участники спиритических сеансов, вызывая духа, лишь с той разницей, что мне самому предстояло теперь увидеть «дух» Романа Лютака, свое прежнее воплощение. Я едва не отказался от сеанса, но, поскольку это было бы трусостью и признанием своего поражения, начал читать, не соблюдая никакой очередности, как попало.

еоз

«Панна Кася! Я не мог прийти, так как завтра у меня экзамен и я зубрил допоздна. Прошу извинить меня, но действительно не мог. Вчера ждал у коммерческого училища, подруги сказали, что Вы пошли к врачу. Я очень беспокоюсь, надеюсь, ничего серьезного? Вы должны беречь себя, Вы такая хрупкая! Я думаю о Вас, зубря юриспруденцию, и хотел бы повидаться с Вами как можно скорее».

«Дорогая Кася, любимая Кася! Моего старичка выпустили с помощью твоего папы, за что приношу огромную благодарность. Видишь ли, я очень люблю своего старика, благодаря ему могу учиться, хотя ты не представляешь, как это и тяжело. Мама уже много лет болеет, иногда месяцами не встает с постели и поэтому не работает. Мой старичок, правда, неплохо зарабатывает для мастера, но лекарства и врачи поглощают массу денег, и мне приходится бегать по урокам. Я решил как можно скорее стать самостоятельным, не заниматься ничем, кроме изучения права и языков, а все же я не могу оставаться безразличным к тому, что делается вокруг меня. Я пережил не одну горькую минуту, хотя бы недавно. Товарищи мои пошли на эту демонстрацию. Говорили мне: «Идем с нами», говорили: «Не трусь, ведь ты же сын рабочего», — а я не пошел. Отец дома ничего не рассказывал о том, что творится на заводе, последнее время ходил молчаливый и злой, поэтому я и не знал, что и они выйдут на улицу. Только когда он не пришел обедать, я начал беспокоиться, а вечером уже знал, что он арестован. Это правда, Кася, то, что я тебе говорил: отец не состоит ни в какой организации, кроме профсоюза, и не интересуется политикой. Как же мне отблагодарить тебя за помощь? Если бы не твой папа и его друзья, моего старичка долго бы продержали и даже приговорили бы к тюремному заключению. Отец покорнейше благодарит и собирается к вам, чтобы лично выразить благодарность. Я все ему рассказал, все; показал даже твою фотографию. Мы зашли с ним в пивную, и он спросил: «Далеко ли у вас зашло дело?» — «Я ее люблю, — ответил я. — Мы хотим пожениться». — «У меня было пятеро сыновей, — сказал отец. — Четверо умерло, ты единственный. Ты еще молод, не торопись, подожди. Окончишь университет, может, что‑то изменится к лучшему, станешь кем‑нибудь. После этой забастовки я сожалею о том, что уже так состарился, даже бежать не мог, когда начали стрелять у Воеводства. Жаль прожитых лет…»

Это был чудесный день, Кася. Никогда я не говорил с отцом таким образом, так откровенно. В конце концов я убедил его. Целую тебя и обнимаю».

«Дорогая! Я не умею писать красиво и теряюсь, как удовлетворить твою просьбу, чтобы написать, почему я люблю тебя. Никто из нас не знает толком, отчего, почему и как это происходит, хотя написаны тысячи книг о любви. Когда я узнал тебя, то ощутил радость, какую испытывает бедный ребенок, вдруг получив в подарок великолепную, восхитительную игрушку. Не смейся, я говорю правду. До этой минуты я не пережил ничего, действительно заслуживающего внимания, все, что делал, было продиктовано и ограничено серой жизнью семейства Лютаков, домашним бюджетом, попытками вырваться из нужды, давнишними привычками. Большой встряской была только экскурсия в Татры и решение отца отдать меня в гимназию. Были и девушки, я тебе уже говорил об этом, но не возбуждали никаких чувств. Только ты, Кася, произвела настоящий переворот в моей жизни. Все мне напоминает тебя, словно я прожил с тобой десятки лет; представляю тебя всюду, куда бы ни пошел, и впервые я почти физически ощущаю твое отсутствие, когда тебя нет рядом».

«Кася, я был в магистрате, и все уладилось наилучшим образом. С первого приступаю к работе. Встретимся в воскресенье у тебя».

Это были письма ни о чем, — подумал я с облегчением. — И ни о ком. О том, что я действительно любил Катажину, по — настоящему я осознал лишь в момент опасности, когда Кароль привел «Юзефа», и позднее, когда в камере дрожал от страха за нее.

Я распаковал альбомы, нашел первую ее фотографию, в ученическом берете, и более поздние. Катажина и Роман Лютаки — свадебная фотография, отвра тительно отретушированная. Я выглядел на ней провинциальным кавалером, а Катажина — как на рекламе зубной пасты. Снимки на свадьбе делал Кароль при вспышке магния. На них я был запечатлен с рюмкой в руке, среди призрачно белых физиономий гостей. Тесть, легионер, автор нескольких исторических брошюрок, обнимал отца за шею. Катажина, севшая на пол, чтобы в объектиз попала вся группа, походила на девочку, позирующую среди взрослых, страдающих пучеглазием. На одной фотографии она была голой, прикрывшейся только листом лопуха, но голову потом вырезала бритвой, на другой — в купальном костюме на берегу Вислы. Эти изображения выглядели жалкими и чужими, я не нашел их ни в воображении, ни в памяти. Моих фотографий встретил немного, несколько — школьных и университетских времен, несколько семейных, последние — вместе с отцом. Ян Лютак, ниже меня на голову, в праздничном костюме, в шляпе, с тростью, стоял на фоне Сукенниц, окруженный голубями. Снимок уличного фотографа. «Чего ты теперь от меня хочешь, старичок, — подумал я, — что ты натворил, когда меня не было?»

Я отложил все это хозяйство, убежденный, что испытание, которое себе устроил, не очень‑то удалось: хоть фотографии с письмами и оставили меня равнодушными, они все же пробудили, внешне невинные, вопросы, продиктованные чем‑то большим, нежели интерес к судьбе отца. Слишком внезапно и резко обрушились на меня факты, связанные именно с этой чужой судьбой, чтобы объяснять все чистой случайностью. Все это начало меня донимать. Я решил теперь открыться Терезе, откровенно исповедоваться, рассказать всю правду о сдаче крови в Красном Кресте, о статье в газете, о передаче Би — Би — Си, ну и о самой супруге торговца.

— Я догадывалась, что так было, — заявила Тереза. — Но молчала, поскольку сейчас тебе все позволено. Полагается, знаю. Но положение скверное. Действительно о тебе передавало Би — Би — Си или только наврали? Вероятно, что так, не вижу причин, чтобы им выдумывать. Самое плохое, что наши подумают, что ты сам раздул все дело. Господи, почему тогда не сказал, что хочешь получить помощь от Красного

Креста! Обед был такой вкусный, что я не очень‑то интересовалась, откуда эти блага, и поверила тебе, глупая. Надо поговорить, Ромек, поговорить начистоту, пока еще не поздно.

Она уселась напротив меня, и, глядя мне в глаза, начала:

— В тридцать восьмом году ты женился и получил по протекции место, а до этого, в университете, ничего не делал? Я хочу сказать, не был ли ты в какой‑нибудь партии? Кароль говорил, что нет, не был.

— Не был, Тереза. Я учился, давал уроки и боялся, чтобы это мне не повредило.

— Да, Кароль говорил, что даже в тридцать шестом, когда Ян бастовал и шел к Воеводству, ты отказался участвовать. Это правда?

— Правда.

— А после сентября тоже ничего не делал?

— Ничего. Бросил работу, но нигде не состоял. А как было с Каролем?

— Кароль состоял. После сентябрьской кампании у него на заводе был такой кружок, теперь я знаю, что назывался он «Союз рабочих».

— Значит, состоял. Это были коммунисты?

— Нет. Одна молодежь. Только в сорок первом они объединились с другой группой, а в ней были всякие и коммунисты тоже. Но погоди, ведь речь не о Кароле, о тебе. О нем поговорим, когда вернется. Ты не сердишься, что я так выпытываю? Ведь сам начал.

— Спрашивай, Тереза, спрашивай.

— Значит, когда Кароль подбросил тебе этого «Юзефа», ты нигде не состоял, ничего не делал. Ни хорошего, ни плохого, мне думается?

Она умолкла и, дождавшись утвердительного ответа, с явным усилием продолжила разговор. В глубоких бороздках на лбу появились капельки пота, пальцы сжимали колени.

— О том, что «Юзеф» был у вас, никому не сказал?

— Никому.

— И Катажина?

— Катажина тогда вообще не выходила из дому.

— И никто у вас не бывал? Даже отец? В таком случае предать мог только тот, кто либо видел, либо знал. Конечно, в счет принимается только тот, кто вместе с Каролем знал, кому он подбросил этого человека. Кароль мне ничего не говорил. Я не знала. Но поехали дальше. Когда немцы пришли к вам, что говорили?

— Спрашивали, где «Юзеф». Они знали, что он прибыл три дня назад. Говорили: «Юзеф», не называли фамилии.

— Не называли фамилии? А о Кароле не спрашивали? Послушай, Ромек, люди, конечно, разные вещи потом рассказывали, из тюрьмы приходили вести, может, это сплетни, может, правда, если тебе тяжело об этом говорить, не говори.

— Что говорили?

— Да об этой общей камере.

— Это правда, Тереза, только это не была даже обычная камера. Пустая каморка — два метра на два.

— Ну, ладно, ладно. И все расспрашивали о «Юзефе», только о нем. А вы даже не знали, кем он был. Почему ты не сказал… Ну, да, Кароль… пришлось бы выдумывать, что кто‑то его привел.

— Да. Я не знал, что с Каролем и что с «Юзефом», впрочем, речь шла о чем‑то большем, чтобы вообще ничего не сказать. Ничего. Независимо от того, может ли это кому‑нибудь повредить или нет.

— Катажина выдержала.

— Выдержала побои, пытку водой и все остальное. Она рассказывала мне в камере, что упорствовала так потому, что полагала даже, что таким образом спасет меня, поскольку подозревала, что я скрыл от нее свою принадлежность к организации, чтобы ее не впутывать, и что этот Юзеф, понимаешь… Ее швырнули ко мне избитую, растерзанную, и смеялись, что теперь мы можем предаваться любви. Я уложил ее на пиджаке, перевязал клочками рубашки, напоил. Мы много часов пролежали рядом, боясь заговорить. Первые дни я был почти счастлив. Я любил ее, Тереза. Даже параша не омрачала этого счастья. Мы тешились надеждой, что ничего нам не сделают, ничего не докажут. А потом, потом нас начало выворачивать наизнанку. Проболев неделю, я испытывал только жалость и стыд. Была жара, парашу выносили только раз в день…

— Оставь, Ромек. Я хотела только знать, правда ли это. Не нужно подробностей. Потом ее освободили, она уехала в деревню, остальное знаешь. Тебя вывезли. На много лет. О чем ты там думал, что хотел увидеть по возвращении? Скажи, ты не сделал там ничего плохого?

— Нет, Тереза, пожалуй, нет. А что хотел увидеть? А что бы ты хотела сейчас от меня услышать?

— Видишь ли, я все думаю, кто ты, что в тебе есть, кроме усталости, смертельной усталости. Люди здорово изменились, так и ты, вероятно, тоже переменился. Чему‑нибудь в Том мире тебя, видимо, научили, как меня или Яна.

— Ах, ты об этом думаешь, партийный товарищ. А что ты, собственно, хочешь сделать?

Тереза поднялась, поставила на газовую плиту кастрюлю с водой, сделала еще несколько ненужных движений, прежде чем сказала:

— У нас говорят: смотри, кто тебя хвалит. Хочешь пойти с этими буржуями, спекулянтами или с Яном и со мной? Это не шутки, Ромек. От этого вопроса никуда не денешься. Ты нигде не был, ничего не делал, ладно, а теперь? В комитете твоя братва Оттуда. Я толковала с ними, говорят: сам придет.

— А кто там? — искренне заинтересовался я.

— Шимон Хольцер, Адам Лясовский.

— Шимон? Он бежал в сорок третьем. Значит, жив. Spanienkampfer, приехал из Франции. Этого хорошо знаю. Лясовский? Адам Лясовский? Не припоминаю.

— А он тебя помнит. Говорил, что благодаря тебе удалось спасти человек двенадцать наших товарищей, много говорил о тебе.

— Разве это не удивительно, Тереза, что столько народа обо мне рассказывает, говорит за меня? Значит, и ты знала обо мне больше, чем я предполагал. Что еще хочешь знать?

Мы так и не договорились в тот день, вопросы Терезы становились все менее точными и существенными, петляли вокруг главной темы, которую она в конце концов оставила. Кем я был в ее глазах? Не знаю. Я улавливал в вопросах Терезы сожаление от того, что я не являюсь человеком соответствующим ее представлениям. Она повторила свой зондаж недели через две, явившись с известием о том/«что скоро состоится открытие памятника Яну Лютаку, в связи с чем создан комитет, в который выбрали и ее. Ян должен быть награжден посмертно, следовательно, мне предстоит получать орден.

Именно по этому делу пришел позднее Шатан, узнавший адрес от Терезы. Он даже не слишком удивился, что Роман Лютак — это я, его случайный знакомый.

— Меня прислал сюда коллектив, — сказал он, — с просьбой, чтобы вы, товарищ, помогли в связи с торжеством. Мы собрали воспоминания, но ребята писать не мастаки, стало быть, надо прочитать и исправить, чтобы, выглядело по — человечески. Когда партийцы узнали, что сын нашего Лютака вернулся и без работы, только абажуры делает, постановили, чтобы вы пришли на завод, а они все вас поддержат. Это велели передать. Вы человек образованный, такого бы в дирекцию, ведь прежние‑то поудирали.

— Спасибо. И поблагодарите всех за память. Ну, а как работают станки, те, найденные?

Шатан пустился в длинные, полные технических подробностей, рассуждения, из которых я мало что понял, но вежливо слушал, зная, что это дело его чести.

— Мои станки сильно пострадали, но обещаю, что мы их вылечим. Только их маловато.

Он оставил папку с рукописями и ушел. Я заметил то, что он был более сдержан в выражениях, чем при первой встрече. Его «вы» звучало почти торжественно, и он ни словом не обмолвился о том, что когда-то я представился ему под чужой фамилией и скрыл от него, что являюсь сыном Яна Лютака. Теперь, будучи вместе с Терезой в составе комитета по проведению торжества, он наверняка думал обо мне в категориях весьма лестных, юбилейных, как об унаследовавшем доброе имя и будущем хранителе отцовского ордена.

Я был растерян, события стали развиваться независимо от моей воли, втягивать меня, обступать. Я начал приглядываться к окружающим, задумываться над тем, кем я был для них, хотя бы для обитателей дома, в котором живу. Мне всегда казалось, что они попросту видят во мне человека, вернувшегося Оттуда, но теперь уже я не обольщался, был уверен в том, что обо мне существуют различные мнения и даже ходят легенды, о которых до недавнего времени я и не подозревал. Одна из них должна была звучать так: непоколебимый герой, который перенес чудовищные физические и моральные муки, чтобы не выдать какого‑то таинственного конспиратора, какую‑то необычайно важную фигуру (несомненно, «Юзефа», подменяли различными знаменитостями) и который после войны отказался сотрудничать с большевиками, несмотря на гнусный шантаж. Другая версия могла быть совершенно противоположной: красный, как и отец и тетка, отдал кровь для раненых красноармейцев и берутовцев, а теперь его будут продвигать наверх. Кто знает, может, для вида абажуры делает, а сам из УБ, чтобы за нами шпионить?

Следовательно, разные люди могли меня считать «своим», и я научился разделять людей, по крайней мере наших жильцов, по политическим взглядам в зависимости от их отношения ко мне, часто выражавшегося только взглядом, тоном, каким здоровались или поведением во время случайной встречи. Единственным исключением была супруга торговца; эта явно видела во мне бывшего любовника, потерявшего голову от отчаяния, что давало ей повод тихо торжествовать. Так, по крайней мере, я считал, ибо не предполагал, чтобы она руководствовалась какими‑либо политическими соображениями. Однако мне было известно, что коммерцией эта чета стала заниматься только в годы войны, прибрав к рукам в Варшаве какую‑то торговую фирму, и здешний магазин является только ширмой, прикрывающей широкую деятельность мужа. Последний смотрел на меня теперь как на помешанного, снисходительно улыбался, когда мы встречались на лестнице, а порой мне даже казалось, что в его улыбке крылся страх.

Однажды я как обычно зашел в фирму, скупающую абажуры, и не без удивления заметил, что владелец, симпатичный доктор философии, необыкновенно почтителен со мной, называет меня «дражайшим» и не говорит, а держит речь исполненным благоговеен ния шепотом, стоит, склонив голову, словно боится пропустить хотя бы единое мое словечко, и хочет хорошо понять каждое мое выражение, каждую фразу. Он осведомился, знаком ли я с торговцем из нашего дома, и, получив утвердительный ответ, сказал:

— Я вас хорошо понимаю, можете положиться на мое умение хранить тайны. «On parlera de sa gloire sous le chaume bien longtemps», — пропел он. — Это Беранже. Вот деньги, но, пожалуйста, не считайте их авансом за следующую партию товара, а используйте для вашей работы, дражайший. Я всегда к вашим услугам.

— Я вас не понимаю, — пролепетал я смущенно.

— Я не охваченный, — признался он. — Когда за шестьдесят, уже тяжеловато, вы меня понимаете, впрочем, я всегда старался оберегать свою личность, обеспечивать ей максимальную свободу, и все же я всей душой, всей душой, вы понимаете меня без слов.

Он крепко пожал мне руку и отошел, чтобы обслужить клиентов. Посылал мне из‑за прилавка сердечные, преданные взгляды. Я был готов предположить, что он свихнулся, но мне хватало своих хлопот, чтобы думать еще и об этом, а именно: кончилась проволока, а поставщик мой уехал на западные земли и не вернулся, а другого у меня не было. Но тут мелькнула здравая мысль: где — где, а на заводе имени Яна Лютака проволоки навалом, стоит только потолковать с Шатаном. Я позвонил на завод и договорился с ним о встрече в том самом заведении, где мы беседовали впервые. Идя на встречу, я осмотрел уже почти готовый памятник. Это была необработанная гранитная глыба, вздымаемая двумя руками, как бы вырастающими из‑под земли. На граните как раз вырубали надпись. Невольно вспомнились строки Мицкевича: «Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой! С нами ринься на путь окрыленный!..»

«Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой!.. Друзья младые! Вставайте разом! Счастье всех — наша цель и дело… Блажен и тот на дороге ранней, чье рухнет в битве юное тело, другим оно служит ступенью в брани… Друзья младые! Вставайте смело! Здравствуй, ранняя зорька свободы! Солнце спасенья грядет за тобою!» — припоминал я вразнобой, но не только слова. Они вызывали картину за картиной из дремлющей памяти. Вот я на кухне читаю «Оду» отцу, который с книгой в руках экзаменует меня и, переспрашивая, сам учит ее наизусть. Вот отец на именинах декламирует «Оду» деревянным голосом первоклассника, но пылко и растроганно. Вот смертельно больной великий артист поднимается с нар и декламирует «Оду», чтобы заглушить стук снаружи, где бросают в грузовик тела казненных, и громкий счет сгрудившихся у завешенного окна: сто двенадцать, сто тринадцать, сто четырнадцать…

«Красивый памятник, — думал я, стоя на пустыре возле завода, — красивый, идея хорошая», — думал, чтобы оттеснить воспоминания. Напрягая зрение, заставлял себя интересоваться мельчайшими деталями, бетонной плитой, разрытой землей (видимо, посадят деревья, лучше всего тополя, они быстро растут), работой каменотеса, вырубающего надпись (Польской партии…), детьми, собравшимися на пустыре. Наконец сдался. Лучше уйти, заняться делами.

Шатан уже ждал меня за столиком, с кружкой пива. Внимательно выслушал мою просьбу и сказал:

— Вы меня не подводите, не искушайте, ничего не выйдет. Проволока государственная — только это и могу сказать. Интересно, кто вам поручил проверить Шатана? Может, сами хотели убедиться, каков он? Но у Шатана чистые руки. — Он протянул их, с гордостью показывая ладони и короткие пальцы. — Передайте это кому следует.

 

IV

Я поднялся на трибуну. День был погожий, сентябрьский легкий ветер теребил портреты над первыми рядами. Я подсчитал: семнадцать портретов Сталина покачивали огромными головами над толпой, заслоняя портреты других вождей. Юнцы в голубых рубашках, юнцы в белых рубашках, красные стяги, транспаранты, мундиры, такие же самые, как до войны, дети с флажками, «Да здравствует мир!», «Национальный фронт», «Слава погибшим!», голуби в небе, то черные, то серебристо — белые, толпа…

Тереза вела меня за руку, побледневшая от волнения. Ее завитые ради праздника волосы походили на парик: она то и дело к ним притрагивалась. Вдруг кто‑то обнял меня и поцеловал в щеку, прежде, чем я успел рассмотреть лицо.

— Старина, старина, — шептал он мне на ухо, не выпуская из объятий. Я заметил только, что человек этот в одежде из армейского сукна и курит крепкие сигареты. Позади него я видел улыбающиеся лица мужчин, собравшихся на трибунах, незнакомые, расплывчатые. Наконец объятия расслабились, и я увидел Шимона Хольцера во всей красе, только черная кудрявая шевелюра немного меняла его.

— Ромек, старина, как поживаешь? — кричал он. — Наконец‑то. Я бы еще больший памятник воздвиг, чтобы только вытащить тебя из норы. Идем, я тебя представлю, идем.

Мы протиснулись к стоящей у микрофона группе, и спустя мгновение я услышал:

— Это Роман Лютак. Первый секретарь. Воевода. Роман Лютак. Президент города. Роман Лютак. А мы познакомились еще Там… Полковник. Товарищ Лобзовский, вы знакомы?

Лобзовский стоял с редактором, на этот раз одетым в коричневый штатский костюм. Они поздоровались со мной довольно холодно.

— Скоро должен приехать некто вам известный, — сказал мне Лобзовский. — Вы выступаете пятым.

Я кивнул. Мне казалось, что все на меня смотрят, несколько тысяч человек следит за каждым моим движением, ноги отяжелели, тело деревенело.

— Волнуешься? — спросила Тереза. — Не бойся, скоро начнем. Ждут кого‑то из Варшавы.

— Должны были уже давно приехать, — сказал Шимон. — Почему их до сих пор нет? Звонили по вэчэ, что все в ажуре. Почему не в ажуре? Могло что‑нибудь случиться по дороге. Что случилось? Могло быть нападение, авария.

Он взглянул на огромные ручные часы с черным циферблатом, поморщился, поискал глазами Шатана и протиснулся к нему. Немного погодя городской оркестр заиграл попурри из маршей, толпа неторопливо задвигалась, люди расходились, усаживались, расстелив на земле газеты, группы перемешивались, послышался громкий гомон, мной овладела внезапная досада, я поглядывал на памятник, закрытый красной материей, на юнцов, стоящих подле него в карауле, словно из опасения, что монумент могут осквернить. Поведение толпы казалось оскорбительным и обидным. Тереза все сильнее бледнела, трибуну охватила тревога. Наконец подъехали два автомобиля, остановились позади трибуны, и оркестр заиграл гимн. Толпа сосредоточилась, люди слушали, стоя навытяжку, даже портреты Сталина, Ленина, Маркса и Энгельса выпрямились и замерли. Шатан с бумагой в руке присматривал за микрофоном, подавая знаки свободной рукой дирижеру и рабочим — дружинникам. Я загляделся на него и не обратил внимания на новых гостей, приехавших на машинах, однако знал, что это те, из Варшавы. За моей спиной послышался гул дружеских приветствий, я различил в нем голоса Шимона и Терезы. Оркестр замолк, и Шатан начал читать по бумажке свое вступительное слово, одновременно кто‑то потянул меня за рукав и подтолкнул к мужчине в габардиновом пальтишке. Я машинально протянул руку и, лишь пожав ее, поднял глаза.

— Юзеф! — воскликнул я изумленно.

— Это я, — шепнул он. — Потом поговорим.

«Юзеф», в этом не могло быть никаких сомнений.

Я сразу узнал это мясистое лицо с отвислыми щеками и глубокими глазницами. Левая рука его была забинтована и покоилась на импровизированной перевязи из серого шарфа, на пальто темнели следы крови.

— Отойдите, — шепнул мне человек в синем костюме, становясь рядом с «Юзефом», который уже беседовал с секретарями.

— Теперь от имени Центрального Комитета выступит товарищ Мариан Корбацкий, — крикнул Шатан. — Товарищи, товарищ Корбацкий до войны действовал в нашем городе, работал на нашем заводе по молодежной линии, а в конце оккупации был секретарем нашего округа…

Он прервался на мгновение, чтобы прочесть переданную ему записку.

— Товарищи! Товарищ Корбацкий по пути сюда подвергся нападению, он ранен.

«Значит, «Юзефа» зовут Мариан Корбацкий, он в ЦК, — лихорадочно думал я. — Что я ему скажу? Что он знает обо мне? Да, это тот самый голос, ровный и усталый, голос из настоящего и из прошлого».

— …Нас было немного; убиваемые немецкими фашистами, убиваемые польской реакцией, осуждаемые и предаваемые анафеме отечественной буржуазией мы, только мы представили народу справедливую программу. («Я очень устал, охотнее всего лег бы спать, но разрешите задать всего один вопрос: «Вы не ожидаете никаких визитов?») Кем был товарищ Лютак, кем были товарищи из заводского комитета партии, отдавшие свою жизнь за Народную Польшу? Ян Лютак пришел в ППР, ибо сказал себе: все это уже было, что провозглашают другие, все уже побывали у власти, а теперь одни поддерживают других, чтобы снова дорваться до кормила; именно то, в чем обвиняют ППР ее враги, и является правильным, после войны надо будет все в корне изменить. Ян Лютак знал, что наша партия, товарищи, всегда говорит людям правду, порой горькую, но правду… («Это хорошо, что вы не спрашиваете, кто я такой… Сейчас плохо знать слишком много. Вы не дружите с Каролем? Это ваш двоюродный брат. Он производит впечатление отважного человека».)

Мы победили, но это еще не окончательная победа, товарищи. Враг разбит, но не уничтожен. Это он стрелял из‑за угла в крестьян, берущих господскую землю, это он морит голодом города, это он делает ставку на третью мировую войну и сеет тревогу, это он хочет развязать гражданскую войну, это он стравливает и подзуживает. Но терпит одно поражение за другим. Вы знаете, что в Потсдаме… («Не могу больше выдержать, никто не является, а это странно. Сегодня — пойду и сам проверю. Не возражайте, так надо. Дайте мне только на время какое‑нибудь пальто и шляпу. Поеду на извозчике, к тому же это недалеко».)

— Слушай, — сказала Катажина, когда я сообщил ей, что «Юзеф» хочет уйти, — я боюсь. Он выйдет, а вдруг его подкарауливают где‑нибудь на улице. Подведет заодно и нас. Ох, уж этот Кароль! Мог бы, по крайней мере, сначала посоветоваться с нами. Я могла бы, например, отвезти «Юзефа» в деревню, к отцу. Как ты думаешь, кто он?

— Понятия не имею; С виду интеллигентный, но ведь Кароль сказал только, что его препоручили ему час назад.

— Почему не спрятал «Юзефа» у себя?

— Не знаю. Очевидно, была какая‑нибудь причина, может, ждал обыска или, как это говорят, сам погорел. Сегодня он должен прийти, тогда все выяснится.

Корбацкий еще держал речь, ко я уже ке слышал, так как я запутался в фактах и оценках, уяснив лишь то, что новое правительство объявит Еыборы, что страна разорена, что необходимы мир и созидательный труд всех поляков. Корбацкий, наверное, говорил интересные вещи, поскольку толпа слушала молча, однако мне было скучно. Я думал все время о «Юзефе», а не о Мариане Корбацком. После него выступал кто‑то из воеводского комитета, а потом представитель заводской молодежи. Когда раздался голос Шатана, который предоставил мне слово, я оцепенел, и, если бы меня не толкнули к микрофону, не смог бы сдвинуться с места. Я боязливо выдавил первую фразу, написанную на бумажке, не решаясь взглянуть в лицо толпы.

— Глядя на памятник, я подумал, что люди не умирают так, как нам представляется, не покидают нас навсегда, — говорил я. — Остаются после них не только воспоминания, цветы на могиле, траурные годовщины. Они живут среди нас в своих мыслях и свершеньях. Мой отец присутствует здесь…

Я читал текст, великолепно составленный Лобзовским, до тех пор, пока мой взгляд не упал на забинтованную руку «Юзефа». Я уже собирался прочитать фразу Лобзовского о том, что основной гарантией победы является единый фронт трудящихся, но эта картина вдруг, не знаю почему, взбудоражила меня, и я, отбросив бумажку, сказал:

— Я вернулся Оттуда, где ежедневно убивали ты сячи женщин, мужчин и детей, где человек был ничем, где людей продавали на заводы, как рабов. Кто говорит о войне, тот хочет возврата тех времен. Мы знаем, что такое война, страдание и голод. Мы больше их не хотим…

Меня прервали, из толпы раздались крики: «Не хотим!», «Долой убийц!», «Не хотим!». Я поклонился и уступил место воеводе, который, подождав немного, прочитал указ о посмертном награждении отца орденом. И вручил его мне в красной коробочке. «Юзеф» спустился с трибуны и дернул за шнур, придерживающий покров на памятнике. Показалась гранитная глыба, оркестр заиграл «Интернационал», делегации начали возлагать венки и букеты цветов.

Тереза плакала. Я обнял ее, отвел в сторону, но здесь как раз проходили знаменосцы и делегации с фабрик; люди приостанавливались, глазели на нас, полные впечатлений, но все еще не насытившиеся ими, перешептывались и неохотно расходились.

Подбежал Шатан, пожал руку.

— Прекрасно, — сказал он. — Товарищ Корбацкий просил, чтобы вы обязательно были у нас! Не забудьте! Есть приглашение?

Я показал ему пригласительный билет с текстом, напечатанным красной краской.

После осмотра завода нас провели в красный уголок. Я уселся за длинным столом рядом с «Юзефом», изумленно рассматривая уложенные веночками темно — красные ломтики колбасы, бутылки с водкой, белый хлеб.

— У нас свое подсобное хозяйство, — пояснил Шатан. — Свинарник, скотный двор, парники, большой огород.

— Карточки надо давать только рабочим, это и будет социализм, но вы социализма стыдитесь, — бурчал седовласый мужчина, сидевший напротив «Юзефа».

После нескольких тостов «Юзеф» обратился ко мне.

— Пожалуй, я должен вам кое‑что объяснить, хотя еще немного, и до этого бы не дошло. — Он пошевелил раненой рукой. — Нас обстреляли на шоссе за Кельцами, охрана открыла огонь, но я понял, что в этих условиях — мы ехали через лес — боя принимать нельзя. Мы удрали с двумя ранеными… Но вернемся к прошлому: тогда мне тоже пришлось удирать. Дом окружили, я бежал через чердак, потом садами. Нас было двое. Второй, молодой человек, знал Кароля, а поскольку это случилось в том же районе, где жил Кароль, парень оставил меня в пустом сарае, а сам пошел к нему. Но Кароль не мог меня спрятать у себя, не помню уже, что он тогда сказал, нечто, во всяком случае, весьма убедительное, короче, мне пришлось решать самому. Парня я немедленно послал к нашим, чтобы их предостеречь, а Кароля попросил подыскать мне убежище на нейтральной почве, разумеется, безопасное. Ему пришли в голову вы. «Тихие, надежные», — сказал он. Мы договорились, что Кароль придет через два — три дня, впрочем, раньше он не мог. Если бы он пришел, я послал бы его к моему товарищу, поскольку они были знакомы. Но он не явился. Мне пришлось пойти самому, вас я не имел права подвергать опасности, к тому же я ожидал самого страшного — массовых арестов, потери связей. Я всего несколько дней назад приехал из Варшавы и почти не имел их. Предположения оказались правильными. Арестовали всех прямо на квартирах, накрыли, как птенцов в гнезде, пока я находился у вас. Но этим дело не кончилось. Я и сам попался, причем совершенно случайно, во время облавы. Нас заперли в школе, собирались вывезти на принудительные работы. К счастью, гестапо не искало меня среди задержанных полицией… Я бежал из эшелона и вернулся в Варшаву, ничего не зная о вас. Но это была громкая история, слишком громкая, мои дорогие, потому дошла и до меня. Поздновато, конечно, но дошла. Она‑то и привела меня к вашему отцу, у которого я намеревался узнать подробности, когда принял здешний округ, а остальное вам уже известно.

— Значит, кроме Кароля, никто не знал, где вы намеревались скрываться?

— Никто.

— Тогда я не понимаю, откуда они об этом узнали. Предположим, что они шли по следу, следили за вами, но в таком случае нагрянули бы в первый же день и наверняка не дали бы вам безнаказанно покинуть дом.

— Конечно. Знали об этом четверо: Кароль, я, вы и ваша жена, но возможно, что кто‑нибудь из этой четверки проболтался кому‑то еще. Кароля нет, никто не знает, что с ним, значит, этого, пожалуй, уже не выяснишь. Но если он не сказал даже матери, кому мог сказать? Кроме того, он не знал, кто я, мог лишь догадываться. Ну, ладно, главное, что мы живы, А как ваша жена?

Я не ответил. «Юзеф» не настаивал. К нему обратился кто‑то сидевший напротив, и разговор прервался.

— Я пью за здоровье Романа Лютака, — сказал Шимон Хольцер, вставая и поднимая баночку из‑под горчицы.

— Товарищи, silence, я хочу сказать, что именно ему обязан жизнью. А почему я уцелел только благодаря ему? Потому, что Роман Лютак помог мне бежать, взял в свою команду, дал возможность уйти и спрятаться, отвлек стражников. Да здравствует Роман Лютак!

Мне пришлось подняться, так как все встали и затянули «Сто лет». После тоста и здравицы все бросились меня целовать и обнимать, даже официальные лица поддались порыву всеобщей сердечности.

— Скажи, — советовала Тереза. — Они ждут, чтобы ты что‑нибудь сказал.

— Я вижу, товарищи, что тут немало спасенных Романом Лютаком, ведь и я принадлежу к ним, — проговорил «Юзеф».

— И я! — крикнул кто‑то от дверей, протискиваясь сквозь толпу рабочих.

Я не знал этого человека, во всяком случае, не узнал. Невероятность ситуации вызвала подозрения, на лицах появились улыбки. Но незнакомец, подойдя к столу, твердо повторил, что обязан мне жизнью.

— Товарищ Лясовский, — тихо бросил кто‑то. — Вы что?

Значит, он тоже Оттуда. Припомнились мне слова Терезы о каком‑то Антонии Лясовском из комитета, который меня знает. Мужчина средних лет, с обыкновенным, не запоминающимся лицом долго смотрел на меня в молчании, прежде чем заговорить:

— Тогда вам кос сломали и зубы выбили, помните? Мы вместе сидели в бункере, несколько человек из организации и вы. Мы были новичками, дрогнули после нескольких допросов, и тут привели вас. Несколько дней нас оставляли в покое, а вас вызывали ежедневно. А потом истерзанного бросали в камеру. Но вы твердили одно: надо выдержать. Мы стыдились своей слабости. Вы рассказали нам тогда историю, правда, совершенно невероятную, но она очень помогла, и мы тоже стисчули зубы, никто из нас не раскололся. Помните?

— Помню. Но я не собирался… не знал, что вы дрогнули. Рассказал ради того, чтобы взбодрить себя. Даю слово. Это было после побега Шимона, меня подозревали. А что касается носа, то его испортили раньше, в сорок втором.

— Не рассказывайте! Я же помню, как вам его перебили.

— Ошибаетесь, он был перебит в сорок втором. Тогда, может, просто кровь текла, но перебили его в сорок втором.

Люди разбрелись по своим местам к столу, снова усилился гомон.

— Откровенно говоря, мы ждали, что вы придете в комитет, — продолжал Лясовский. — Вы же не враждебный элемент, сбой.

— Почему он еще не пришел? — отозвался Шимон. — Не питает доверия. Не доверяет? Тогда следует потолхсовать с ним по — дружески.

— Он не ребенок, чтобы с ним цацкаться, — фыркнул Лясовский. — Твердый мужик, такие нам теперь нужны.

— Умные нам нужны, а не твердые, — возразил Шимон. — А он разве умный? Абажуры делает из проволоки и бумаги, разве это умный?

— Частная инициатива?! Возмутительно, Лютак, вы что? Частная инициатива?! Шимон по специальности сапожник, я слесарь, веселенькое было бы дело, если бы мы сейчас пооткрывали частные мастерские. А об отце вы подумали? Как бы он посмотрел на то, что вы занялись надомничеством, когда революция в опасности, когда льется кровь. Дружище! До абажуров ли сейчас! Абсурд!

Он сыпал аргументами, кипятился, но я чувствовал, что он говорит искренне и озабоченность его не наигранная. Когда его отозвали, появился Лобзовский.

— Послушайте, странные вещи, из вас здесь героя делают, но я буду откровенен. Вы ведь находитесь по ту сторону баррикады, верно? Это вы информировали Лондон о том, что мы якобы вас шантажируем, — я имею в виду дело со статьей. У вас могут быть неприятности. Я говорю это доверительно, мне вас жаль.

— Я никого не информировал и не виноват, что Би — Би — Си что‑то наболтало.

— Следовательно, вы знаете, что об этом говорили по радио?

— Знаю. А что тут плохого?

Лобзовский неприятно усмехнулся, налил себе водки и облизал край стопки.

— Вы беседовали с Лясовским, он должен был вам сказать, чем это пахнет.

— А какое дело до этого Лясовскому?

— Он именно по «этой» части.

Я встал и подошел к Лясовскому, который подсел к седому военному.

— На пару слов, — сказал я, и, когда он встал, увлек его в сторону, к окну, и изложил всю историю.

— Ясно, — сказал он, — и даже любопытно. Как фамилии этой контры?

Он записал их на бумажке, заметив, что это очень ценные сведения.

— А в Лондон сообщил кто‑нибудь из газеты. У них там есть ненадежные элементы. Хорошо, что рассказали, как это было, спасибо.

Он пожал мне руку и вернулся к прерванному разговору. Я еще некоторое время постоял у окна, втягивая в легкие бодрящий воздух, украдкой наблюдая за собравшимися и прислушиваясь к монотонному гомону. К счастью, обо мне забыли, я мог побыть один, однако одиночество это отнюдь не радовало. Я осознавал свою сопричастность с жизнью этих людей и что прошлое, от которого хотел отказаться, сильнее меня. Сегодня я не старался защищаться от него, хоть и мог сказать, что все выглядело совершенно иначе и определялось стечением обстоятельств, а не сознательными действиями — как в деле с «Юзефом», так и с Шимоном и Лясовским. Кого я тогда спасал, как не себя самого! Кого сохранял, как не самого себя!

Мы возвращались домой вместе с Терезой, обмениваясь впечатлениями, я оценивал всех участников торжества, учился мне неведомому партийному языку.

— Ты знаешь, я убеждена, что Кароль скоро вернется. Столько довелось повидать необыкновенного, что уже нет и тени сомнения. Кароля тогда, конечно, арестовали, возможно, с фальшивыми документами, поэтому и не пришли к нам домой, а его вывезли. Об одном жалею, что сегодня его не было.

Дворник ждал нас в подъезде.

— Вы уже знаете? Забрали жильцов с третьего этажа, обоих, только что уехали. Товару выгребли на целое состояние. Людям есть нечего, а такие, кто бы подумал, на жратве сидят. Одного сахару было три мешка.

Лясовский поторопился. Когда он это успел? Я боялся взглянуть дворнику в глаза, чтобы тот не догадался, что я виновник ареста. Хоть я и ничего не сказал Терезе о беседе с Лясовским, та все же о чем‑то догадывалась, ибо уже в квартире заметила как бы про себя:

— Человек обязан принимать трудные решения, хоть это порой и неприятно. А он действительно, как ты говорил, радовался, что наших бьют?

— Да, Тереза.

— Жаль только, что в эту историю замешана бабенка. Это портит дело. Что бы приготовить на ужин? Оладьи на постном масле хочешь?

Я не любил растительного масла, от него меня мутило, но есть оладьи согласился. Я согласился бы на все, как человек, осознающий свою вину и стремящийся предотвратить какой бы то ни было разговор о ней.

Ночью я попытался взяться за работу, но сломались лучшие кусачки, затем вскоре погас свет во всем квартале. Я зажег свечу, тени проволочных скелетов причудливо преломились на сводчатом потолке. Пошел дождь. «Пора уже подумать о зиме, — решил я. — Купить угля, отремонтировать печку. Но все равно на чердаке будет холодно. А если вернется Кароль?»

Я обосновался здесь, ке думая о хозяине комнатушки, как устраивался всюду в минувшие годы, в первые же дни сооружая себе логово, создавая хитроумные тайники, где можно было спрятать хлеб и нож, и вычищая отведенный мне угол или нору.

Я был убежден, что предал именно Кароль; меня устраивало, что его нет, что он не возвращается, я не желал ни его возвращения, ни выяснения сути дела, ни возмездия, хотя, если соответствовало правде то, что он был предателем, я, по крайней мере, узнал бы виновника всех моих до чего же бессмысленных страданий.

Похолодало. Я открыл дверцу печурки, сунул туда письма Катажины, альбомы, обрезки картона и поджег. Полыхнуло багровое пламя, одарив минутным теплом, затрещало железо, но вскоре все смолкло, только комары пищали в комнатушке. Я старательно постелил койку и лег, не гася свечи, словно кого‑то ждал. Но в доме царила сонная тишина. Впервые мне стало не по себе, докучала эта тишина и спокойствие, и я даже раздумывал, не спуститься ли к Терезе, но жаль было будить ее, ведь она вставала в шесть часов и наверняка была утомлена торжествами. Вдруг почудилось, что кто‑то поднимается по лестнице на чердак, останавливается у дверей и запирает их снаружи на замок. Я вскочил с койки и бросился проверять. Никого не было, замок висел на своем месте.

 

V

Я преуспел благодаря Шимону, который самолично подыскал квартиру для меня и Терезы, очевидно, сочтя, что Лютаки не должны ютиться в пригороде, а может и получив такое распоряжение после недавнего торжества. Признаться, я радовался этой перемене в отличие от Терезы, которая с сожалением покидала старое пепелище, где провела тридцать лет жизни. Я радовался, ибо с некоторых пор комнатушка на чердаке казалась мне призрачной.

Новую квартиру нам дали в вилле у подножия Сальваторской горы, а самое главное — она была полностью обставлена, так как ее реквизировали у бывшего агента гестапо. Тереза заняла комнату с кух ней, — я — вторую, отдельную. Ей пришлось взять на несколько дней отпуск, чтобы переставить мебель, порадоваться полным ящикам комода и содержимым буфета, прибраться и составить полный реестр имущества и выдать расписку в его получении.

Однако перемена была настолько внезапной и разительной, что мы не могли привыкнуть к новой обстановке и долго чувствовали себя точно в гостях у людей, уехавших в отпуск или путешествие. Мы натыкались на мебель, боялись повредить ее, поцарапать, сдували мельчайшие пылинки, вытирали каждую каплю воды на паркете, когда же Тереза принесла из сада цветы, то поставили их на окне в кухне, чтобы не испортить полировку стола. Первую ночь мы не спали, несмотря на удобные кушетки и крахмальные простыни. Тереза непрерывно находила себе какую-нибудь работу то в ванной, то в кухне, и я подозревал, что ее немного тревожит никель, эмаль, паркет, кафель и белый холодильник марки «Юнкере».

Шимон навестил нас, чтобы помочь уладить формальности, а поскольку он явился с бутылкой сливовицы, мы достойно отметили новоселье.

— У тебя легкая рука, — сказал он. — Благодаря тебе ликвидировали штаб. Какой штаб ликвидирован? Самый главный штаб подполья в воеводстве.

— Какого подполья?

— «Свобода и независимость», лондонцы. У доктора, который торговал абажурами, — ну и нюх у тебя, старина, — весь архив накрыли, да еще какой архив.

— Я ничего об этом не знал, Шимон. Удивительно. Происходят всякие вещи, важные вещи, якобы благодаря мне и в то же время помимо меня. Все, что я сделал, собственно, не имело смысла, повода… Не знаю, понимаешь ли ты, но я мог бы привести целый перечень. Это ужасно, тем более ужасно, что все имеет какие-то непреднамеренные последствия. Я вовсе бы не удивился, если бы, например, нашлись люди, которые бы не хвалили меня, а только обвиняли. Наверняка есть и такие. Одни из‑за меня спаслись, другие, возможно, погибли.

— Смотря кто. Ты помог Шимону бежать. Шимон был в лесу, стрелял, убивал. И тех, кого он убил, мог убквать благодаря Роману Лютаку. Переживаешь, что вдовы жандармов и эсэсовцев смогут тебя обвинять? Все зависит от того, кто кого, разумеется. Если бы пан доктор, торговавший абажурами, узнал, что раскусил его ты, то перед смертью кричал бы: «Меня убил Лютак!» Он‑то наверняка пойдет в расход. Но все они не могут и не будут кричать!

— Не в том дело, что они могут. И не в них, Шимон. Мне это трудно выразить, но пойми: ты был в Испании, в лагерях, в лесу и знаешь, за что, зачем, почему, у тебя были основания, свои основания, а у меня нет. Дьявольское свинство!

— Свинство, — согласился Шимон. — А ты, глупый человек, умереть мне на этом месте, переживаешь, вместо того чтобы придумать, как избавиться от переживаний. Такая биография, такая прекрасная биография, и вдруг — дерьмо. Абажуры!

Я махнул рукой. Уже давно не сделал ни одной штуки, не было проволоки, не хотелось уже искать поставщиков и покупателей, впрочем, сам понимал, что это неудобно, что мое надомничество оскорбляет нечто связанное с моим именем. Но я ни с кем не делился своими сомнениями. Жизнь готовила сплошные неожиданности, а последнее известие, что я снова невольно совершил доблестный поступок, вынуждало призадуматься о себе. Я был благодарен Шимону за разговор, но и в его отношении ко мне не все было ясно. Правда, мы познакомились еще Там, но не дружили, все дело с побегом провернул кто‑то другой, откуда же взялись дружеские и сердечные чувства? Я догадывался откуда. Шимон слишком часто рассказывал о своем побеге, был слишком счастлив на воле, чтобы не возвращаться мысленно к человеку, при поддержке которого обрел свободу. Когда партизанил, в сознании его возник образ Романа Лютака, не имевший ничего общего с подлинным, а после освобождения заиграл еще более яркими красками, когда Шимону стало известно о том, что уготовила мне судьба в самом начале. Тот, кто столько перенес, непременно был достоин, по мнению Шимона, такой судьбы. Я не чувствовал себя достойным ни пыток, ни того чудовищного времени, которое я провел в камере с Катажиной, ни лагерных лет. Это было, как говаривали немцы, «umsonst» — ни к чему. А все‑таки не хотелось беспрестанно делать никчемные шаги, особенно с тех пор, как я осознал, что они чреваты непредвиденными последствиями, обрушивающимися нааменя. Но что же я должен был делать? На этот вопрос Шимон не мог ответить, улыбался чуточку конфузливо, чуточку иронически и, казалось, не желал, не мог говорить об этом всерьез, с глазу на глаз, заранее полагая, что подобные темы вообще не годятся для разговора. Я не настаивал с непривычки к диалогам о самом себе, а те, которые я вел в последнее время, были в духе ребяческих исповедей, которыми обмениваются школьники, лживых и оставляющих неприятный осадок. Выражение лица Шимона говорило: «Не дури, ты сам обязан до этого дойти». Если бы я хоть знал как! Путем размышлений. На это не хватило бы сил.

Я оказался в затруднении, которым сопровождается отказ от прежних взглядов без выбора новых, причем известную роль играла здесь и перемена обстановки, квартиры. Меня окунули в действительность, которая требовала, по крайней мере, перемены образа жизни. «Вот теперь начнется жизнь», — припомнилось мне высказывание Катажины, провозглашенное ею, когда мы вступали во владение нашего семейного гнезда. Тогда я тоже испытывал внутреннюю потребность «начать сызнова», лишь с той разницей, что без тревог и душевного смятения.

Я не предполагал, что мебель — глубокое кресло с прибитым снизу инвентарным номером НСДАП, диван, шкаф, — способны возбуждать тревогу, а она тревожила самым фактом своего существования. Я подсмеивался над Терезой, которая еще явно сомневалась в реальности нового приобретения, а сам, вопреки тому, что радовала перемена к лучшему, порой задавался вопросом, имеет ли она смысл, не является ли вся эта мебель жалкой и смешной, словно боялся стать ее рабом. Вдобавок мне недоставало привычной работы, следовательно, времени было с избытком, чтобы тратить его на пустопорожние раздумья. Пожалуй, именно это и представляло наибольшее зло.

Я бесцельно слонялся по квартире, останавливался перед зеркалом, ощупывал лицо, скалил зубы и корчил рожи. Ходил за покупками, чистил картошку, мыл посуду, проветривал простыни и одеяла на балконе, драил наждаком дверные ручки, прочищал калориферы, выстригал продовольственные карточки в соответствии с нашими дневными потребностями и скалывал талоны, наконец — штудировал газеты, систематически выписывая из них различные сведения: о правительстве, партии, международных делах, экономике Германии. Владелец квартиры, вероятно, был до войны страховым агентом, прежде чем сделался агентом гестапо, так как я нашел в комоде пачки полисов, напечатанных на меловой бумаге. Именно чистые оборотные их стороны подсказали мне мысль вести заметки и заняться самообразованием — великолепная белая бумага попросту требовала, чтобы ее использовали. Начиная свои исследования, я не задумывался об их прикладной стороне, но вскоре пришел к выводу, что они пригодятся. Я знал так мало, так мало.

Следовательно, день у меня был словно бы занят, однако возня, которой еще недавно вполне хватало, чтобы целиком предаваться ей, теперь не удовлетворяла меня, ибо я проникся убеждением, что уже перерос ее, смотрю на нее с высоты собственной персоны. Ничего подобного Там я не испытывал. Там между мной и моей работой царило полнейшее согласие.

— Тебя что‑то гнетет, Ромек, — заметила как‑то Тереза. — Осунулся. Что с тобой?

— Ничего особенного. Мне кажется, что у меня слишком много свободного времени.

— А ты уже отдохнул? О работе не беспокойся, скажи только, какую хочешь. Сегодня вечером у меня собрание, затянется допоздна. Не леди меня, ужинай один.

— Какое еще собрание? Что вы на этих собраниях делаете? Мир спасаете?

— Спасаем‑таки, если тебе угодно. Сегодня директора будем вывозить на тачке, уж больно зазнался, все развалил начисто, производительность хромает, а он… Ну, посмотрим. Будет трудновато, вуереновцы мешают.

Я обрадовался, так как знал, что такое ВРН, пригодилось изучение газет.

— На моей фабрике не будет борделя, — сказала Тереза. — На той неделе не выдавали зарплату, в прошлом месяце привезли гнилое полотно, в руках разлезалось, с мая простаивает агрегат, и не ремонтируют.

— Ты все это принимаешь к сердцу?

Она смотрела на меня так, словно не расслышала вопроса.

— В декабре будет съезд партии, — сказала Тереза как бы про себя. — Меня выдвигают в делегаты. Я им там скажу в Варшаве, что думаю. Даже печень болит от всего этого.

Она схватилась за живот. Ну как же я мог морочить голову Терезе своими сомнениями, при ее больной печени, в преддверии партийного съезда. Негоже было.

В тот день я долго ждал возвращения тетушки, но к полуночи забеспокоился не на шутку, наконец оделся и пошел на фабрику. Ворота были уже заперты, собрание давно кончилось, охранник ничего не знал о Терезе. Еще раз проверил дома: не пришла. Снова вышел, на этот раз в комиссариат милиции. Оттуда позвонили в городскую комендатуру и на станцию «Скорой помощи». Тереза была уже в клинике, подстрелили ее на улице, ранили в живот.

Дежурный врач не обещал ничего утешительного. Тереза получила три пули. Меня к ней не пустили. Милицейский капрал, сидевший в коридоре у изолятора, сказал:

— Бандиты ее отделали. Подстерегали.

— Но почему? Господи, почему?

Он пожал плечами. Осведомленность такого рода не входила в его компетенцию. Я ждал в дежурке, сам не знаю — чего и кого, пока не приехал Лясовский с двумя штатскими. Мы вошли вместе в изолятор, где одиноко лежала Тереза. Уже прооперированная, без сознания. Подле нее сидела сестра, держа руку на пульсе.

— Полагаю, сделали все, что было возможно, — сказал Лясовский. — Лишь бы пришла в сознание, чтобы могла сказать — кто. Ведь она должна была их видеть, стреляли в упор, спереди. Хорошо, что вы здесь, может, что‑нибудь знаете? Ведь живете вместе. Видели ее перед собранием?

— Конечно. Перед уходом говорила, что будет трудновато, собрание затянется допоздна.

— Говорите, говорите.

Осторожно, чтобы ни в чем не переборщить, я рассказал о нашем разговоре, не веря, однако, что следы ведут на фабрику.

— Ничего у нее не взяли. В сумочке были деньги, следовательно, не разбойное нападение, — вслух размышлял Лясовский. — Надо поприжать фабричных, может, что‑либо знают. Она не получала какого‑нибудь приговора или анонимного письма на этих днях?

— Нет, ведь сказала бы.

— Могла скрыть. Поедем к вам, посмотрим.

— Я предпочел бы остаться.

— Оставайтесь. Один из наших тоже останется, на тот случай, если придет в сознание.

Лясовский уехал, я остался вместе с офицером органов безопасности в кабинете дежурного врача. Мы пили растворимый кофе и слушали разглагольствования хирурга на медицинские темы, который должен был говорить, чтобы не заснуть за столом. Он принимал меня за сына Терезы и поэтому пытался развлечь, с трудом сочиняя больничные истории и происшествия. Я понял только, что состояние Терезы весьма тяжелое из‑за внутреннего кровоизлияния и повреждения ряда органов, однако не следует терять надежды. Меня не волновали тогда ни напавшие на нее преступники, ни исход следствия, которое вел Лясовский, я думал только о ней, о Терезе. За последние годы я привык к смерти, она не производила на меня почти никакого впечатления, но это было Там, где именно смерть должна была являться смыслом всего. Теперь же смерть Терезы, представлялась чудовищно нелепой.

Лясовский позвонил из управления безопасности, расспрашивал о состоянии раненой.

•— Требует любой ценой сохранить ей жизнь или хотя бы привести в сознание, — объявил хирург. — Пойду посмотрю.

Он прихватил с собой какие‑то ампулы и вышел. Офицер, который также переговорил по телефону с Лясовским, оставшись со мной вдвоем, осторожно произнес:

— Шеф устроит бучу. Скажите, вы не хотели бы пройтись? Мне не приказано задержать вас, вы свободны.

— Не понимаю.

— А я понимаю, этого достаточно. Это вы информировали о подпольном штабе, верно? Собственно, сделали это случайно, бессознательно, потому что вы не доносчик по призванию. Наверняка вам где‑то пришлось доказывать, что это сделали не вы, а, скажем, Тереза Лютак? Поэтому ее и убрали.

— Что вы говорите! Чистейший вздор! Кому я должен был отчитываться в своих поступках и чего ради покушаться на жизнь Терезы? Она — единственный близкий мне человек.

— Это не аргумент. Человеку ближе его шкура, чем рубашка. Для кого вы делали шпионские записи? Сегодня их нашли в вашей комнате.

— Шпионские записи?

— А как же иначе назвать списки государственных деятелей, организационные схемы, статистические выкладки и что там еще было?

— Но ведь это же из газет! Выписки из газет.

— Сбор и хранение сведений подобного рода, даже если они взяты из газет, наказуемы.

— Извините, это что, следствие, допрос?

Офицер снисходительно улыбнулся. Красивое худощавое лицо, английские усики, серые глаза. Чего он от меня хочет? Очевидно, Лясовский сказал ему по телефону об этих заметках, но ведь он хорошо знает, кто я такой, и не может меня подозревать. Подозревать? В чем, собственно? Не в том же, что я покушался на жизнь Терезы? Чистейший вздор. Я решил не отвечать офицеру, сидел, упорно помалкивая, хотя тот продолжал говорить. Избавленный от необходимости обдумывать ответы, я мог внимательно слуша — ть. Да, тон этот для меня был не нов, в его мягкости таи лась жестокость, сознание собственного превосходства.

— Говорят, вы из гранита, имея в виду историю в камере и то, что рассказывает сам шеф, — продолжал офицер. — Я не верю в «людей из гранита», они всегда казались мне подозрительными. К тому же, как там действительно было, знаете только вы и ваша жена, таким образом возможности для создания легенды были огромные, достаточно лишь не отрицать, а остальное люди дополнят сами. Людям нужны легенды и мифы, чтобы самим чувствовать себя их героями.

— Вы философ, не офицер, — не выдержал я. — Представляю, как бы вы обрадовались, если бы смогли проверить на мне свои теории. Похоже, вы словно намекаете: и не таких, мол, твердокаменных раскалывали.

— Значит, вы все‑таки нас ненавидите?

— «Нас»? Это кого же?

Он ударил себя в грудь, скроив шутовскую мину.

— Оставим это. Я только шутил. Ведь вы не смахиваете на убийцу своей тетушки, ни на шпиона, хоть, если говорить серьезно, не разрешается собирать подобных сведений.

— Хотелось разобраться в обстановке, ведь я человек темный, как дикарь.

— Ваши товарищи — партийцы сделали бы это значительно лучше, нежели газетчики, ведь у вас много знакомых, причем весьма влиятельных, достаточно было к ним обратиться за. советом, если вы считали, что Тереза Лютак не в состоянии просветить вас надлежащим образом.

Мучительный разговор прервал хирург.

— Она должна прийти в сознание, — объявил он. — Но ей нельзя говорить, сами понимаете.

— Есть ли какая‑нибудь надежда? — осведомился офицер.

— Почти никакой.

— Так почему бы ей не сказать несколько слов? Ведь молчание не спасет ее от смерти.

— Верно, — поддакнул я, тоже стремясь узнать от Терезы, кто напал на нее.

Хирург вынул из шкафа бутерброд с сыром и принялся жевать медленно, аккуратно.

— Говенные герои, — буркнул он с набитым ртом. — Бабе в брюхо стрелять.

Я пошел с офицером в изолятор, не дожидаясь, пока врач закончит трапезу. Тереза лежала недвижимо, даже не чувствовалось, что дышит, голубая жилка на шее почти не пульсировала, однако на землисто — бледном лице теплился еще какой‑то след жизни. Когда подошел хирург, она Бдруг вздохнула и открыла глаза.

— Кто? — спросил офицер, наклоняясь над койкой. — Кто это был? Кто?

Она прошептала что‑то непонятное, потом, почти не разжимая губ, произнесла очень тихо:

— …Кароль… сынок…

— Кароль — это ее сын, — пояснил я. — Она меня не узнает, принимает за сына.

— Кто стрелял? — настаивал офицер.

В углах ее рта показалась кровь, сестра вытерла ее марлей.

— …двое… абажуры… — дальше мы не расслышали.

— Прошу выйти, больше она уже ничего не скажет, — заявил хирург. Сестра встала со стула, зевнула и взяла Терезу за запястье.

— Черт побери! — выругался офицер уже в коридоре. — Это не густо: «двое», «абажуры»? Я поехал в Управление. Вам придется уладить тут все формальности, но мы еще наверняка встретимся.

Я возвращался домой поздней ночью. По дороге меня остановил милицейский патруль.

— Извините, товарищ, — сказал начальник патруля, проверив документы. — Служебный долг. Сегодня убили какую‑то женщину на улице.

Перед домом стоял армейский джип с милиционерами. Когда я открывал ворота, кто‑то посветил карманным фонариком и тихо произнес:

— Дежурим, товарищ. Как там? Жива?

— Умерла.

По всей квартире виднелись следы торопливого. обыска, в комнате Терезы были выдвинуты все ящики, 1 белье, бумаги, мелкие домашние вещи лежали на полу, и нужно было ступать осторожно, чтобы ничего не повредить. Такую же картину застал я в своей комнате.

«Двое», «абажуры». Двое? Абажуры? Я лег, доискиваясь решения загадки. Это не были фабричные, тогда бы сказала: «от нас», «с табачной фабрики» или что‑либо в этом роде. Двое неизвестных. Должно быть, подкарауливали ее после собрания. Но что означали проклятые абажуры, каким образом вся история переплеталась с моими, в чем я не сомневался, абажурами? Возможно, этих… этих двух мужчин Тереза знала в лицо, может, они из тех, кто… Но ведь ко мне никто по поводу абажуров не приходил, все дела я улаживал в городе, а Тереза никогда не участвовала ни в закупках сырья, ни в продаже моих изделий. Значит, это не были какие‑то известные ей с виду поставщики, покупатели. Что еще могло означать слово «абажуры»? Этого я не знал. Никакая комбинация не вязалась с этим словом. Я прикидывал, что бы я попытался выразить им, оказавшись на месте Терезы, но и этот путь ни к чему не привел. Двое чужих. Причина убийства. Несомненно политическая… Другой быть не могло. При сведении любых счетов иного рода не случилось бы ничего подобного. Я представил себе всю картину: Тереза спешит домой, попрощалась с попутчиками, идет одна, встречает двух незнакомых, темно, но не настолько, чтобы не заметить, что это чужие. Наверняка стреляли они не сразу. Должны были что‑то сказать, убедиться, что это действительно она, возможно, пробормотать какой‑нибудь приговор, за это, мол, и за то, только затем кто‑то из них выстрелил. Между первым и последним выстрелом было достаточно времени, чтобы крикнуть, ответить, кто его знает, — во всяком случае, получить какую‑то информацию, которая запечатлелась потом в слове «абажуры».

Абажуры — это я, нечто связанное со мной, какое-то дело, касающееся меня прямо или косвенно, но какое? Вдруг я понял, едва не вскрикнул от ярости. Вскочил с постели, нашел в серванте початую бутылку водки и выпил полстакана. Ясно. Как я раньше не догадался? Это меня должны были шлепнуть в отместку за этот штаб, но они ведь не знали, что сообщил я… Рассуждали так: Тереза с большевиками, Тереза засыпала торговца с третьего этажа, а потом как обычно по нитке до клубка… Ведь я не был под подо — зрением, напротив, благодаря передаче по лондонскому радио меня могли считать своим, маскирующимся, предполагать, подобно доктору — скупщику абажуров, будто бы я веду какую‑то крупную игру. Да, Тереза знала от меня достаточно, чтобы понять, что ей кричали эти двое неизвестных: «Ты выдала икса и игрека». Так, так было. Чтобы оправдаться, у нее не хватило ни времени, ни сообразительности.

Я выглянул в окно. Милицейский джип стоял по — прежнему на улице, с погашенными фарами, мерцали в нем три красных огонька сигарет. «Только бы поймали этих мерзавцев, — подумал я. — Ведь это же мои убийцы. Мои убийцы».

Меня переполняла холодная ненависть и презрение.

Похороны Терезы были торжественными, траурная процессия проследовала через весь город, несколько тысяч человек шли под дождем на кладбище. Зрелище в моем городе по тем временам довольно частое: поводом для демонстрации была даже смерть товарищей по партии. Несколько месяцев назад я искренне посмеялся бы над такой церемонией, но не сегодня. Смерть обрела лицо, имя и измерение. Я знал по приготовлениям, что на многих предприятиях и в учреждениях людей обязывали прийти, но факт этот не возбуждал никакого протеста. Пусть бы обязали прийти и побольше народу, всех, впрочем, сотни рабочих табачной фабрики, завода имени Яна Лютака пришли на похороны по собственному желанию, этого было достаточно. Шагали знаменосцы, делегации с венками, партийные комитеты, и я шествовал в этой толпе за катафалком в окружении родственников Терезы. У кладбищенских ворот произошла заминка: родня заказала ксендза, который ждал с причетом, распевая похоронные псалмы. Когда рабочие снимали гроб с катафалка, чтобы нести на руках, какие‑то женщины переметнулись в голову колонны, заныл траурный колокольчик возле ворот, охрана с повязками побежала восстанавливать порядок, но было уже поздно. Катафалк исчез из поля зрения, и я увидел впереди серебряное распятие на палке и черную шапочку ксендза.

— Ксендз был у Терезки в больнице, — торжествующе воскликнула ее родственница, семеня рядом со мной.

Немного поторговались из‑за души Терезы, наконец кто‑то из комитета распорядился, чтобы шли дальше. Так мы и двигались по главной аллее с ксендзом и знаменами вплоть до старых деревьев, голых и черных, между которыми золотился песок у разверстой могилы. Ксендз сотворил молитву, окропил гроб и подался под сень клена, где меньше лило, и тогда на кучу желтой земли взобралась полная седая женщина из комитета.

— Товарищи, — начала она, глядя поверх голов и знамен, точно в ветвях деревьев увидела нечто захватывающее. Крупные капли дождя задерживались в седых бровях, в бороздах морщин, стекали вдоль носа, как слезы. — Товарищи! Ушла от нас Тереза Лютак, пала, предательски сраженная пулей из‑за угла. Убили ее накануне съезда Польской рабочей партии, делегаткой на который она выдвигалась своей фабрикой, где работала с самого приезда в наш город. Нет дня, чтобы не гибли от пуль реакционного подполья рабочие и крестьяне. Но враги не в состоянии убить нашу идею, повернуть вспять колесо истории. Они хотели убить вас, работницы табачной фабрики, уничтожить плоды вашего труда, сломить упорство, этими пулями хотели вынудить вас разрушить и поджечь дом, в котором вы живете и который подымается из руин и пепелищ. Они избрали жертвой Терезу Лютак, обыкновенную женщину, такую, как мы все, которая во мраке оккупационной ночи пришла в нашу партию, чтобы ее будущие убийцы не завладели Польшей, не восстановили господство фабрикантов и помещиков. Фамилия Лютаков, дорогие мои, стала уже символом в нашем городе. Вспоминайте о них, когда нам будет плохо и трудно. Ведь Тереза Лютак отдала свою жизнь за вас…

Седая женщина умела говорить, хоть и употребляла газетные штампы, которые я уже знал наизусть. Люди слушали биографию Терезы, словно бы изумленные, что это такой же самый человек, как и они. Нищета, забастовки, безработица, потеря сына, оккупация, послевоенные невзгоды — все это было хоро шо знакомо собравшимся, сближало Терезу с ними. Женщины плакали. Седая партийка сошла с насыпи и укрылась рядом с ксендзом под кленом, откуда они вдвоем наблюдали за возложением венков. Из‑под груды еловых и сосновых веток выбивались красные блестящие ленты с золотыми надписями, военный оркестр играл траурный марш Шопена, но люди не расходились, стояли в тесных аллейках, мокли, разговаривали, дожидаясь более осведомленных, знающих подробности покушения. Постепенно могила оказалась как бы в кольце, знаменосцы, не зная, пора ли им покидать кладбище, передвигались с места на место, прятали знамена в клеенчатые чехлы, которые блестели под дождем как огромные стручки, родня Терезы преклоняла колени на размокшей земле, никто не давал сигнал к отходу, даже седая женщина из комитета разговорилась с ксендзом. Вдруг я заметил в одной из групп Катажину. Она стояла в немецком непромокаемом плаще с капюшоном и внимательно на меня смотрела. Я подошел, чтобы поздороваться.

— Это для тебя большая потеря? — спросила она. — Как это, собственно, случилось, ведь говорят всякое, но никто ничего толком не знает.

Я изложил ей только факты. Она кивнула головой.

— Логично, — заметила. — Сказавший «а» должен быть готов сказать «б». А что будет с квартирой? Двух комнат тебе не оставят. Я пустила жильцов, семью с двумя маленькими детьми. Ужасно. Ужасно быть приговоренной к вынужденному присутствию посторонних. Ты, вероятно, кое‑что знаешь об этом.

— Предпочитал бы не знать. Я не думал о квартире. А что с твоей работой?

— Пока пристроилась. Послушай, Роман, ты примкнул к ним? Я читала твое выступление на открытии памятника и вообще. Ты, можно сказать, приобрел популярность. Я даже предполагала, что и здесь выступишь.

— Еще немножко, и ты бы услышала сегодня не меня, а обо мне. Возможно, выступала бы Тереза. Великолепное зрелище, ей — ей. Выступление Терезы здесь, на моих похоронах, трогательная картина.

— Перестань дурачиться, я ничего не понимаю. Ты был болен или…

— Именно «или». Я словно чувствовал эти пули в своем животе.

— Дождь перестал. Пойдем отсюда, люди расходятся.

— Конец — делу венец, почтеннейшая. По христианскому обычаю, ваше преподобие… Душевно говорила старушка… Могли бы раскошелиться и на венок получше… Нет, сын не нашелся… А об этом с перебитым носом я тебе рассказывала. Как будто она собиралась в Москву… Но раз ксендз, значит, верующая… Хорошо было, хоть и дождь…

Родственники приглашали на поминки. Они приехали позавчера, обосновались у нас и теперь всем давали наш адрес — ксендзу, седой партийке, председателю месткома, директору фабрики, каким‑то своим знакомым. Я вручил им ключи и решил домой сегодня не возвращаться. С Катажиной мы ехали в одном трамвае. Возле своей остановки она сказала:

— Если хочешь, зайдем ко мне. Разве что передумал и пойдешь на поминки.

— А твой?..

— С этим покончено. Никого не будет.

Я легко согласился, куда же, собственно, мог деться в тот день.

— Ты пойдешь ночевать домой? — спросила она, когда на улице уже стемнело и все банальные темы были исчерпаны.

— Пожалуй, вернусь, что же делать‑то? Поминки не затянутся.

— Я могла бы тебе здесь постелить, если не хочешь возвращаться.

Она постелила мне на софе и пошла на кухню приготовить ужин.

Я слышал ее спокойный голос, когда она обращалась к детям жильцов. Детские голоса странно звучали в этой квартире, где стояла моя мебель, а на постельном белье были вышиты наши инициалы. Катажина принесла молока и хлеба.

— Ничего больше нет.

— Я люблю молоко.

— Прежде не любил. А если пригорало, три дня проветривал квартиру. Послушай, Ромек, здесь холо дище, а я на дожде промерзла, да тут добавила и предпочитаю спрятаться под одеяло. Поем и лягу.

После ужина мы еще немного поговорили с Катажиной о ее работе, а когда она погасила свет, я быстро разделся и юркнул под одеяло, не обращая внимания на еще возившуюся женщину.

— Тебе тепло? — спросила она. — А я не могу согреться, ноги как ледышки, видимо, что‑то с кровообращением. А эти, послушай, опять за свое, и так каждый вечер.

За стеной монотонно бубнили голоса, словно супружеская пара молилась.

— Спятили. Каждый вечер садятся и рассказывают друг другу, что пережили за время военной разлуки, последовательно, точно с планом в руках, все по порядку, неделя за неделей. А потом, когда дети уснут, наверстывают упущенное в постели. А утром она объявляет: «Мой так измотал меня за ночь, что едва на ногах держусь», — или: «Мой еще спит, отдохнуть должен». К чему это им, дуракам, чего ради они хотят непременно знать друг друга насквозь, каждый шаг, каждую мысль.

— Истосковались или Еынуждены врать, не знаю.

— Не наговорятся до самой смерти, а потом могилка да червячки, как у Терезы. Всему грош цена.

— Ты только это хотела сказать? Послушай, неужели ты оставила меня из жалости, что мне ночевать негде?

— Не бойся, не полезу к тебе в кровать, — буркнула Катажина. — Ты бы ко мне даже не прикоснулся, знаю, от омерзенья.

— Значит, я угадал. Ты хотела испытать, почувствуешь ли ко мне отвращение, понимаю. Лежишь, болтаешь, а сама думаешь: это проще, чем я предполагала, — тот, на софе, попросту Никто. Правильно. Впрочем, время самое подходящее для подобного испытания, ведь случай с Терезой действительно потряс меня.

— Ты упомянул, что мог бы оказаться на месте Терезы… И я подумала, впрочем, это уже не важно. — Она долго молчала. — Люди обманывают, утверждая, будто жалеют умерших, — им себя жалко за то, что понесли какую‑то потерю. Ужасное чувство — жа лость к самому себе… Слишком часто я ломаю голову, как это случилось…

Я рассказал, как было с «Юзефом», она внимательно выслушала, явно задетая за живое.

— Как бы ты поступил, если бы в твои руки попал тот, кто нас выдал? — спросила она. — Допустим, не Кароль, хотя я убеждена, что это он.

— Вполне достаточно было предать его суду, за такие делишки пуля в лоб.

— Мало, слишком мало. Кто выдумал, что смерть — наказание?

— А что бы ты сделала?

— Сама не знаю, но что‑нибудь страшное. Помнится, один сумасшедший ловил воробьев и бросал в раскаленную печь, а я удивлялась, что он эдакое выдумал, не представляю, как подобные вещи придумывают, чтобы хладнокровно, не в ярости… Ты, видимо, знаешь, Там тебя хорошо просветили.

Спустя минуту я подумал, что действительно обогатился знаниями о научно запланированном зверстве и что эта «наука» останется на свете, как любое иное достижение цивилизации, как разработанная методика, которую можно применять для осуществления различных целей. А те двое в ночи? Я убил бы их хладнокровно — казалось мне. Что было, то было, есть и может повториться, Я лежал, разговаривал с Катажиной, уверенный, что вытравил все воспоминания, и все же опасаясь какой‑либо близости, чтобы не накликать беды, ибо слишком хорошо познал неистребимость прошлого.

— Ты спишь, Ромек?

— Не сплю. Та пара уже перестала исповедоваться и, возможно, теперь подслушивает, о чем тут идет речь.

— Как бы не так. Мастерят третьего малыша. Кстати, хорошо, что у нас не было детей, так все‑таки легче. Мне вспомнилось о Кароле. Если он предал «Юзефа», очень мило выглядела бы его встреча с Терезой! По твоим словам, она твердо верила, что сын вернется. Любила его. Интересно, как бы его приняла? Сын всегда остается сыном, и это главное.

Я не мог угнаться за стремительным бегом ее мыслей, мне все казалось, что она петляет вокруг какой‑то темы, чего‑то не договаривает до конца, но был благодарен ей за этот разговор и, откровенно говоря, за то, что пустила меня переночевать.

— Мне еще холодно, — прошептала Катажина. — Можно, я приду к тебе?

— Нет, нет, Кася, — ответил я так же тихо.

Больше она не подавала голоса. Лил дождь, сонливость все сильнее овладевала мной. Я старался думать о Терезе так, как обычно думают о покойнике, пытался возбудить в себе достойное ее сочувствие, жалость, но тщетно, — означало бы это, что сочувствую самому себе и себя жалею, а я не намеревался давать волю чувствам, распускать нюни. Она ждала Кароля. Если Кароль обретается где‑нибудь, он знает, что мать ждет его; для него Тереза не умерла, даже если он действительно предатель. Наверняка он ведет с ней пространные беседы, возможно, пытается все объяснить и оправдаться, возможно, учится лгать и даже прикидывает, как избежать с ней встречи. Во всяком случае — принимает мать в расчет при любых комбинациях, даже теперь, когда ее нет.

 

VI

Возвратившись домой после ночи, проведенной у Катажины, я обнаружил:

а) двух сестер Терезы с мужьями, б) четверых детей и одну молодую девицу, в) личность, похожую на ксендза или женщину, которая спала в черном одеянии, накрыв голову подушкой, г) стол, заставленный бутылками и грязными тарелками со шкурками от кровяной колбасы, д) все ящики выдвинутыми, е) намоченное белье в ванной.

Ксендз проснулся и заявил, что я прихожусь Терезе слишком дальним родственником, вдобавок со стороны ее блаженной памяти супруга, а посему, видимо, совершенно не претендую на наследство. Тщательная инвентаризация уже проведена, квартиру займут сестры Терезы с детишками…

— Вы могли бы с нами… как‑нибудь разместились бы, — сказала девица, занявшая мою тахту.

— Здесь будет христианский дом, — заявила твердо ее тетка. — Лучше убери со стола и оденься как положено.

— Простите великодушно, но могут возникнуть некоторые сложности, — заметил я, искренне развеселившись. — Собственно, квартира и все, что имеется в квартире, за исключением личных вещей Терезы, принадлежит мне. Могу показать ордер.

— Катитесь вместе со своим ордером… У него ордер, слыхали, ордер! — загоготал мужчина. — Подотритесь своим ордером, убирайтесь вон! Может, хотите нас постращать? Органами? Или русскими? Мы все наследники блаженной памяти Терезы, а Тереза была в почете, так, если пойдем куда следует, все уладим.

— В почете, не в почете, а нагрешила, и господь ее покарал, — вздохнула его жена.

Я понял, что меня здесь не знают, никто обо мне не наслышан, и я для них всего — навсего дальний родственник Терезы, возможная помеха, человек, который побывал на похоронах, а теперь снова явился, что существую в их представлении лишь со вчерашнего дня. Вдруг меня взял соблазн как‑нибудь поладить, остаться вместе с ними, сохранить инкогнито, поэтому я не спешил выставлять честную компанию и не протестовал, когда обе женщины, а затем и мужчины принялись доказывать свои права.

Ксендз, заморыш со вздутым животом, похожий на беременную вдову в трауре, правда, помалкивал, но он первый разобрался в обстановке, а моя несобранность ободрила его.

— Сын мой, — сказал он, увлекая меня в пустую кухню, — сын мой, я виясу, что в вашем сердце противоборствуют стремление к безмятежной жизни и желание воспользоваться моментом, бумажками с печатями и законами. А разве нельзя заключить с обеими женщинами полюбовную сделку, не ссылаясь на сомнительные права и привилегии, разве не лучше было бы снискать их расположение и обрести в их лице дружественные души, столь необходимые ныне. Обе сестры, я ручаюсь, готовы вознаградить вас, но советовал бы уступить без скандала, по доброй воле. Сын мой, обе женщины давно мечтают ради детей перебраться в город, а это для них единственная возмож ность. А ваши бумаги, сын мой, сегодня чего‑то стоят, завтра же могут потерять ценность, времена, как известно, тревожные, и одному богу ведомы судьбы этой страны. Получите деньги, устроитесь за милую душу, и все будет отлично. Согласны?

— Не согласен, святой отец, — возразил я, ибо мне не понравился этот брюхатый заморыш, верящий, что всего можно добиться с помощью денег. — Пусть родственники забирают Терезины тряпки и уматывают туда, откуда пришли, иначе позову милицию.

— Вы этого не сделаете! — воскликнул ксендз. — Господь покарает вас, сын мой.

На пороге показались оба деверя Терезы.

— На чем порешили?

— Съезжает или нет?

— Не съезжает, — ответил я за ксендза. — Идет за милицией.

Они преградили мне дорогу, велели ксендзу выйти и заперли двери на ключ. Я был заточен. Окна кухни выходили на глухую стену соседнего дома, я не мог даже позвать на помощь, а применить силу, высадить дверь, — было бы равнозначно объявлению войны всему семейству. Итак, я был узником. Снова меня разбирал смех, ибо вся жизнь казалась смехотворной, нелепой. Мы похоронили убитую Терезу, и ломаем комедию из‑за какого‑то барахла. Обладатель легендарной фамилии Роман Лютак сидит в белой кухоньке, среди кастрюль, между раковиной, выпотрошенным буфетом и еще теплой плитой. Послышалось движение: дверь задвигали шкафом, они выжидали, как я к этому отнесусь, а я сидел на табурете и выдавливал угорь на щеке, замеченный в зеркале. Будут брать на измор? А может, все вынесут и распродадут? Приятные люди, ничего не скажешь!

В комнатах раздавались их шаги и перешептыванье, потом зашумела вода в ванной, донеслись звуки уборки. Я помочился в раковину, поставил чайник на плиту и ждал, что будет дальше, но со временем, особенно после того, как в квартире все замерло и слышался лишь далекий скрежет трамвая на повороте да гул улицы, меня начал тревожить сам факт моего заточения. Это всего — навсего кухня, только кухня, это квартира, моя квартира, слева по коридору — туалет, справа ванная, петом коридор поворачивает и ведет к комнатам, которые соединены раздвижными дверями, но у каждой есть и отдельный вход, окна смотрят на улицу. Это только кухня, моя кухня, если заупрямлюсь, отворю окно и буду звать на помощь, пока кто‑нибудь не услышит, или высажу дверь, она тонкая и хлипкая, а шкаф не представляет собой серьезного препятствия. Но они могут ждать с оружием в руках или приготовили кое‑что еще, более хитроумное и страшное. Почему молчат? Они наверняка в квартире и ждут, чтобы я сделал какой‑то определенный шаг, нечто такое, что было бы им наруку. Я безоружен, а они, может, и не поголовно, но все-таки считают меня врагом или даже полагают, что именно я совратил Терезу с пути истинного на бездорожье. На красное бездорожье. Здорово: красное бездорожье.

Они могут меня убить. Люди с большой легкостью убивают тех, кем привыкли пренебрегать и кто внушает им отвращение. Такое мы уже видывали. Ты не человек, ибо не походишь на меня. И этого достаточно. Такое мы уже видывали. Убивали из‑за корки хлеба, почему не могут убить из‑за квартиры? Могут. Должны только убедить себя: там, на кухне, не человек, а таракан, крыса, нечто в этом роде. Двое мужчин, две женщины, ксендз, подростки, девица (глаза глупые, но спала у меня, если это имеет какое‑нибудь значение). Да, многовато. Я не удивился бы, если бы оказалось, что это вовсе не родственники Терезы, а… Нелепость, чудовищная нелепость! Так кто же? Те, что ее шлепнули? Идиотизм! Но они могут быть с «теми» в сговоре, и по их заданию заточили, задержали меня, почему бы и нет? Они как будто пронырливы и наделены фантазией. Так что же? Придут «те», чтобы судить? Вздор! Это кухня, это моя квартира, квартира охраняется людьми Лясовского, о чем «те» безусловно знают и поэтому не посмеют ничего тут сделать.

Я встал, осторожно открыл окно и высунулся, но увидел только глухую стену и помойку внизу. Из ящика буфета я достал длинный нож для резки хлеба, потрогал лезвие и провел им по глиняному горшку. Потом бросил в кипяток плитку суррогатного чая и вы пил горький отвар. В квартире по — прежнему царила тишина. Я нажал дверную ручку, она была чем‑то заклинена, не поддавалась.

— Есть там кто‑нибудь? — крикнул я, но никто не ответил, хотя мне показалось, что в коридоре скрипит пол.

Если я дольше здесь посижу, на меня обрушится все, что было Там. Начну вспоминать камеру, и барак, и бункер, и остальное. Мне захотелось, чтобы откликнулась девушка, чтобы она была одна по ту сторону. Такое случается лишь в сказках и легендах, глупец, не в жизни. Дева освобождает заточенного рыцаря.

— Есть там кто? — сноза крикнул я. — Отвечайте, иначе вышибу дверь! Вышибу, черт побери! Открою газ и всех перетравлю! Отвечайте!

Скрип половиц и шлепанье босых ног. Значит, все-таки…

— А вы не пугайте, — девичий голос. — Ничего вы не сделаете, шкаф тяжелый и стоит намертво.

— Позови ксендза!

— Нет его.

— Тогда кого‑нибудь из старших.

— Никого нет. Пошли к нотариусу. Мне вас жаль, но я ничего не могу поделать. Кто вы такой?

— Как это кто?

— Ну вообще, кто?

— Открой, тогда скажу. А что они замышляют?

— Не знаю, ничего хорошего, во всяком случае, ничего хорошего для вас.

— Послушай, я не могу здесь сидеть взаперти, я просидел много лет, пойми…

— Вы сидели? Где?

Я принялся рассказывать вразнобой, горячась, выкрикивал названия, факты и даты. Когда успокоился, услышал ее изменившийся голос.

— Ужасно. А я была в лесу, в партизанах. Отец тоже. Потому он и хочет перебраться в город, что у нас ему теперь житья нет. На нас дважды нападали. Грозили, что убьют. А тетка со своей родней — совсем другое дело. Они нигде не были. Но как обо всем проведали, тоже захотели остаться в городе.

— Выпусти меня, все выяснится, — просил я. — Как тебя зовут?

— Ганка. Но только не пытайтесь зубы мне заговаривать.

— Ганка, Ганка, отодвинь шкаф, иначе позову на помощь, буду кричать.

— Чего вы такой боязливый? А может, все наврали?

— Слушай, пойми, мы должны быть друзьями, а не врагами — я, ты, твой отец. Я могу вам помочь, знаю тут многих влиятельных людей, к чему вся эта комедия? Ну, ладно. Я согласен отдать вам комнату с кухней, но только вам, а не этой тетке — ханже. Как-нибудь разместимся, так в чем же еще дело?

Она не отвечала. Я бил в дверь ногами, дергал ручку. Ответа не было. Ее отец партизанил, дважды подвергался нападению, житья ему не дают, сбежал в город. Значит, это свой человек, значит, можно с ним договориться. Вполне симпатичное лицо, видимо, приятный человек. Я представил его себе дружелюбно улыбающимся.

— Ганка! Панна Ганка!

Я услышал мужские шаги, стук подкованных сапог. На мгновенье зажмурился, чтобы лучше слышать. Да. Подкованные сапоги, несколько мужчин. Отодвигают шкаф. Протяжный скрежет. Я отскочил к буфету, нащупал нож. Из‑за двери — дуло автомата. Сейчас услышу знакомый голос. Вздор. Опомнись.

— Есть там кто‑нибудь?

Есть. Там. Кто‑нибудь. Военные мундиры, белокрасные повязки. Ганка в коротком сером плаще. Боль в плечевых суставах, словно руки с силой рванули вверх.

— Что здесь происходит? Ваша фамилия, гражданин?

— Роман Лютак.

— Квартира ваша?

— Моя.

— Эта гражданка сообщила, что было произведено вторжение, что вас насильно лишили свободы. Правильно?

Я утвердительно кивнул.

— Мы их здесь подождем, а вас, гражданин, попрошу изложить для занесения в протокол суть дела. Вы, гражданин, не тот ли будете, кому воздвигнут памятник?

— Этот памятник в честь моего отца.

Сержант милиции щелкнул каблуками, представился, достал из планшета листок бумаги и начал задавать вопросы тихим, подчеркнуто мягким голосом. Положение изменилось, теперь я был его хозяином. Внимательно пригляделся к девушке, она показалась мне красивой, во всяком случае, совсем не такой, как прежде. Из протокола я узнал, что ей девятнадцать лет, единственная дочь, отец был дорожным мастером, у них четыре морга земли и домишко.

— Зачем ты это сделала, Ганка? — спросил я. — Все же родственники!

Круглое, почти детское лицо с трогательно голубыми глазами под бровями, которые чуть темнее кожи на лбу, носки вывернуты поверх голенищ сапожек. И вдруг злая гримаса, рот скривился в презрительную подковку, глаза сузились.

— Это они к нам примазались, утопили бы в ложке воды, — сказала она. — Пропади они пропадом, тетка с дядей. Пусть теперь они боятся, я уже достаточно натерпелась страха.

Ждали мы довольно долго, угощались остатками водки.

Наконец, все семейство ввалилось в квартиру и оказалось в западне. Милиционер велел сесть дорожному мастеру и его жене, остальных расставил вдоль стены с поднятыми руками.

— По просьбе гражданина Лютака я вас не арестую, — заявил он, играя пистолетом, — но считаю до трех. Кто останется, попадет в кутузку. Вы, товарищ, — обратился он к дорожнику, — и ваша жена можете остаться. Остальные — раз, два, три!

Они ринулись к дверям, визжа от страха, лестница загудела у них под ногами. Когда все стихло, милиция тоже удалилась.

— Мама, этот пан согласен нас оставить, — сказала Ганка. — Мы можем не возвращаться.

Дорожник, невысокий, с изможденным лицом, глубоко вздохнул, потер глаза.

— Нынче не знаешь, где свой, где враг, где кто, — прошептал он. — Не обижайтесь, у нас не было другого выхода.

— Мы можем остаться? — спросила его жена. В самом деле, можем? И они уже не придут?

Я не знал, кого она имела в виду: сестру с семейством или тех, которые нападали на них и мучили.

— Землю продадим, будет на почин и для Ганки. Пресвятая дева, только бы уж они не пришли. Пусть голые стены, лишь бы остаться. Но что ты, Юзек, будешь делать?

— Работы хватает, — заверил я.

— Конечно. Работы хватает, — согласился дорожник. — Так вы тоже партийный?

Впервые после приезда в город мне стало по — настоящему стыдно, ибо я знал, что он ожидает утвердительного ответа.

— Мне велели съесть партийный билет. Пришли ночью, били меня и ее, женщину, жри говорили, эту мерзость, иначе сожжем вас. Съел, уважаемый. Стыдно признаться, съел.

— Не о чем толковать, батя, было и сплыло. Теперь надо бы домой съездить, ведь хата стоит без призора, и что‑то решить.

— Верно. Еще обворуют в отместку, как вернутся. Поедем, что ли? — обратился он к жене. — А ты, Ганка, оставайся здесь. Так будет лучше. Мы быстро управимся и махнем назад. Чего доброго, займет тут кто‑нибудь, такие времена, уважаемый.

Они уехали в тот же день, оставив на страже Ганку.

— Послушай, — сказала она, после того, как я несколько раз обратился к ней на «ты»;— на брудершафт мы не пили, но если тебе так хочется, не возражаю. Только давай начистоту: нам вместе жить, а вы, мужики, известно какой народ. Так знай, я пойду в школу и не собираюсь забивать себе голову глупостями. Я должна сдать на аттестат зрелости и поступить в университет, а это долгая история. Посоветуешь, что мне делать?

— Разумеется.

С минуту она молчала, потом, глядя на меня, — произнесла:

— Я хотела бы дружить с парнем вроде тебя, только чтобы он был настоящим другом и чтобы никаких фиглей — миглей. А теперь покажи, как обращаться с печуркой в ванной.

Я зажег газ, глядя на восхищенное лицо девушки, на ее руки, дрожащие в потоке теплой воды. Я прекрасно понимал Ганку, ведь я сам изведал волнения первооткрывателя.

— Мне все еще чудится, что у меня вши, — говорила она. — Ежедневно просматриваю рубашку и трусы, заглядываю в швы и складки, ищусь, как обезьяна. Когда вернулась из леса, мама посадила меня в бочку с горячей водой и отмывала вонючим мылом, как ребенка, а барахло мое сожгла.

— Да, такое довольно долго помнится.

— А голову мне мыла керосином. — Она засмеялась, распуская волосы. — Знаешь, однажды был смотр бригады, приехал поверяющий, а я не могла встать в строй из‑за того, что стирала ребятам белье, упала в воду и вся намокла. И так жалела, что чуть не расплакалась, ведь это был «Юзеф».

— «Юзеф»? Мариан Корбацкий?

Ганка взглянула удивленно. Она не знала фамилии, но подробно описала внешность Корбацкого. Снова замкнулось звено в цепи судеб. Я рассказал девушке о Корбацком, она хлопала в ладоши и, прыгая от радости, заговорила нараспев:

— Хорошо, хорошо, замечательно. Хорошо, хорошо.

— Вода уже готова. Мойся, а я тем временем немного приберусь в комнате, вытащу одеяла, подушки и все необходимое. Только не утопись. И закрой кран.

«Как хорошо. Как хорошо! Почему, собственно, она так радуется? Думает получить протекцию у Корбацкого? Зачем? Я устрою ее на учебу хотя бы с помощью Шимона, она не нуждается в поддержке. Милая девушка! Видно, досталось ей в лесу».

Она плескалась, весело напевая какие‑то лихие партизанские песни, пока я разбирал постельные принадлежности и белье. То, что было личной собственностью Терезы, откладывал в сторону. Надо отослать родне, пусть пользуется. Не нажила добра Тереза, работая на табачной фабрике. Обшаривая ящики, я обнаружил отсутствие коробок, в которых она хранила письма Кароля, его документы, какие‑то записи и счета. Наверное, их изъяли при обыске. Почему меня еще не допрашивали по этому делу? Неужели его уже забросили? Хорошо, хорошо, замечательно. Но я не отступлю. Найду тех двоих. Не знаю еще как, но найду непременно.

Я без особого усилия поднял тяжелый ящик, потом второй и третий. Как они здесь улягутся? Тахта и кушетка. На тахте — родители, Ганка — на кушетке. Но сегодня пусть хорошо выспится. Я постелил ей на тахте, включил ночник и отправился к себе. В дверях были матовые стекла, я завесил их одеялом.

— Ну как ты там, Ганка? Еще не утонула?

— Нет. Но здесь чертовски скользко. Можно взять твою гребенку, а то я забыла свою?

— Бери.

Вернувшись в комнату, она поблагодарила меня за приготовленную постель.

— Ты говорил, когда писали протокол, что женат. Как это? — спросила она через дверь.

— Формально — да. Но это старая и длинная история.

— Понятно. Она здесь живет?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Ну, знаешь! Ради бабьего любопытства. Здесь чудесно! И ты мне очень нравишься, серьезно. А как я боялась, когда ты кричал на кухне! Расскажи что-нибудь о себе.

— Не припоминаю ничего веселого.

— Не обязательно веселое.

Не знаю, почему, я рассказал ей в ту ночь историю нашей камеры, моей и Катажины. Она слушала, ежеминутно перебивая меня дельными, обстоятельными вопросами, словно хотела представить полную картину. Ганку интересовало все, размеры камеры и как она выглядела, ход допроса, разновидность заболевания и его симптомы, причем благодаря ее вопросам повествование текло свободно, делалось более безличным, бесстрастным. Это было в первый день? А где вы спали? На полу? Бетонном? Она сказала: «Бедный мой». Это не была жалость, верно? А кто кого первым перевязывал? Ты ничего особенного не испы тывал? Чувствовал себя не мужчиной наедине с женщиной, а просто врачом подле раненого? А где стояла параша? Говори, говори, это не так страшно. У меня были раненые потяжелее, я перевязывала им задницы и причандалы, подумаешь! Ну, а если бы там была уборная, как здесь, и даже ванная, тогда что? Не понимаю, у меня не такие нервы. Я бы не ушла.

— Тебе так кажется.

— Мне не кажется, — возразила она неожиданно резко. — Мне вообще очень мало «кажется». Глупцы, пижоны. Твой старик был рабочим?

— Ты же слышала. Памятник ему поставили.

— Удивительно. Мы были вместе — твой старик, твоя тетка, мой старик, я и ты, и ничего об этом не знали.

Я не возразил против этого «вместе», действительно готовый поверить, что так было на самом деле. Припомнился вчерашний ночной разговор, чем‑то он походил на этот, только я не улавливал — чем. Ганка не повторила предложения Катажины даже после моего вопроса, тепло ли ей. Я не знал, что еще сказать. Впрочем, она быстро уснула, мерно похрапывая, и тем самым вызволила меня из затруднительного положения.

Что бы произошло, если бы не ее неожиданное решение позвать милицию. Укокошили бы меня сообща хорошие с плохими — дорожник и его шурин? Вернулись от нотариуса, что‑то там, видимо, настрочили, и, может, только хотели заставить меня пойти им навстречу?

Смелая девушка, ничего не скажешь. И красивая. Хорошо, хорошо, замечательно! Завтра же сведу ее к Шимону, впрочем, и о себе надо позаботиться, «абажурные» деньги кончаются, пора вылезать из норы на свет божий.

Шимон принял нас в огромном кабинете, перегороженном шкафами. Он сидел у окна на балкон, за которым виднелась башня ратуши, аттика Сукенниц, красные стены Мариацкого костела, — словно картина в белой раме. Голуби, облепившие перила, чистили перья и косили глаза — бусинки на окно. Мой отчет ежеминутно прерывался телефонными звонками, Шимон делал какие‑то заметки по — французски, поскольку не умел хорошо писать по — польски, кричал в трубку, которую придерживал подбородком, чтобы руки оставались свободными: — Что, какая забастовка, спятили? Хлеба нет, нет хлеба, я проверял… До чего ж вы непонятный товарищ, хлеба нет. Вы ликвидируете забастовку? Тысяча тонн, надо же! Мы пришлем людей за углем, электричество должно быть, двадцатый век… Это нам известно: начальная школа, два года в партизанах, покоя не дают… ЮНРРА? Ну наконец‑то, выдавайте только по разнарядке. Вот вам формуляры, заполняйте.

Я подсел с Ганкой к круглому столу в коридоре, не сводя глаз с разбитых на рубрики бланков. Девушка, не раздумывая, взялась заполнять их крупными, округлыми буквами и прочерками. Она не испытывала никаких трудностей и сомнений.

— Ведь это документ, анкета для вступающих в партию, — сказал я. — Призадумайся, Ганка. Нельзя же так, тяп — ляп. Шимон меня даже не спросил. Разве так можно?!

Ганка удивленно взглянула. Она уже призадумывалась, прежде чем пошла с ребятами в лес, призадумывалась, когда отец глотал партийный билет, с нее достаточно.

Я завидовал ей, но, собственно, что мне мешало заполнить анкету и вступить? Я внимательно прочел бланк и начал писать, удивляясь, что получается так много прочерков, означающих «нет».

Роман Лютак, родители, девичья фамилия матери, когда родилась? Происхождение рабоче — крестьянское, отец рабочий, партийная принадлежность до войны, во время войны, после войны, два курса юридического факультета, образование неоконченное высшее, служащий, женаг, подвергался ли преследованиям…

Я писал, впервые за много лет сообщая правильные данные, от которых отвык. Биография не заняла много места. Это все. Недостает лишь подписей рекомендующих. Интересно, отец тоже заполнял анкету? Но, пожалуй, во время оккупации не давали бумажек. Должен быть какой‑то церемониал, вроде посвящения, а не бумажка, ведь это серьезный шаг, почему его обставляют так, словно человек оформляет прием в больничную кассу или страховку, бумажка, две подписи, печать. Рекомендация, верно, рекомендация, чего от меня потребуют за подпись под ней? Жаль, что рекомендации мне не дал Шатан, было бы, по крайней мере, забавно. Рекомендация. Ведь я не обязан, ТТТимон попросту думал, что я хочу вступить, не питая на этот счет никаких сомнений, словно так и должно быть, словно, это логически вытекает из хорошо известных ему предпосылок. По крайней мере, сказал хотя бы слово, сам не знаю какое, что‑нибудь подходящее.

Я бунтовал в душе, но писал, писал, даже помогал Ганке, которая запуталась в автобиографии. Прикидывал, кого бы указать в качестве рекомендующих: Шимона, Лясовского, Корбацкого? Я перечитал заполненную анкету, и показалось, что все написано плохо, не искренне, что есть получше слова и определения, да они вылетели из головы.

— Я уже закончила, — сказала Ганка. — Пошло легче, чем думала. А ты?

Я размашисто подписался, подул на чернила, чтобы скорее высохли. Девушка читала мою анкету, наморщив лоб и сдвинув светлые крылья бровей.

Шимон пробежал обе анкеты.

— Чего скромничаешь? — спросил он. — Почему не написал всего? Уж я скажу, как было, не бойся, скажу. Почему бы не сказать? Ей — ей, ты должен бы написать в три раза больше.

— То, как тебе известно, я делал, не ведая, что творю.

— Ну, теперь наступает расчет за то. Теперь то имеет смысл. Я тут звонил кое — куда, найдется тебе работа, и девушке тоже. Почему бы не найтись делу для таких людей?

— Не знаешь, Лясовский поймал кого‑нибудь… я имею в виду покушение на Терезу, у меня есть кое-какие соображения.

— Не поймал, еще не поймал. Допросил половину коллектива, но следа не нашел, просто нет его на фабрике. Я толковал с ним. Он что‑то нащупывает, но тайны не выдал. И чего ради. стал бы ее выдавать? Чтобы пошли слухи?

Шимон задумался, поглядывая то на меня, то на Ганку, как бы мысленно примерял нас к вакантным должностям, которыми располагал. Наконец отвел нас к себе на квартиру, помещавшуюся в том же здании и представил женщине в вишневом халате, пожалуй, на последнем месяце беременности, своей жене.

— Первая осталась Там, — сказал он. — Думаешь, одна? С двумя сорванцами…

— Опять за свое! — возмутилась его жена. — Когда Шимон увлекается воспоминаниями, мне всегда кажется, что ребенок в животе подслушивает.

— И что не захочет появиться на такой свет, да? — закончил Шимон. — Почему он ничего не должен знать. Пусть знает! Но ты, Роза, не морочь голову сказками, а достань что‑нибудь выпить. Романа Лютака не узнаешь?

— Ах, это вы? Шимон мне столько наговорил о вас после побега… Ваша жена?

— Нет, — засмеялась Ганка.

— Остерегайся, детка, чтобы он не смастерил тебе сорванца. Так разжалобит воспоминаниями, что вообразишь, будто перед ним в неоплатном долгу, и все ему позволено, и попадешься.

Она брюзжала пронзительным, ломающимся голосом, разглядывала девушку, как покупатель — товар, придирчиво, оценивая ее, а потом позвала на кухню.

— Скрывался у нее — так и началось, — прошептал Шимон. — Католичка. Животом попрекает, а сама только и мечтает о детях. А почему бы и нет? Без детей жизнь скверная. А с этой Ганкой тебе повезло: девица — как картинка.

Я хотел завести речь о работе, но Шимон был непоколебим: не говорил дома о служебных делах. Мы выпили по нескольку рюмочек словацкой сливовицы, беседуя о Тех временах, обе женщины между тем советовались, как раздобыть на зиму теплое белье. Шимон раззадорился, затянул хриплым голосом испанскую песню «Пятый полк», отбивая ритм бутылкой.

— Будем учиться, мадемуазель? — сказал он, внезапно прервав пение. — Пойдем в школу, купят нам грифельную дощечку и мелки. Чему будем учиться?

Он встал, опираясь руками о крышку стола, блестевшую как зеркало. Ганка силой усадила его и отодвинула бутылку.

— Вы ужасны, — сказала она уже на улице. — У вас такие воспоминания, — словно лезвия для безопасной бритвы глотаете. Хоть ты молчишь, но я теперь боюсь, что просто для отвода глаз, а сам думаешь о Том.

Я резко запротестовал. Не думаю, не хочу думать, даже если Тот мир обрушивается на меня. Я едва не произнес: помоги мне отринуть его.

— Не сутулься, Роман, — сказала Ганка. — Держись прямо, мне не нравятся сгорбленные люди, я всегда подозреваю, что они прячутся, маскируются, замышляют недоброе.

Она смотрела на двух молодых мужчин, которые шли по другой стороне улицы, держась прямо, с руками в карманах пальто. Шли ровным шагом, в молчании, а когда мы задержались у киоска, чтобы купить газету, они тоже остановились, и тогда я заметил, что костюмы у них из одинакового материала, синего в полоску. Очевидно, братья.

— Тебя должны назначить… дать большие права, — говорила Ганка. — Ты необыкновенный.

— Глупости болтаешь, точно влюбленная гусыня.

— Знаю, что говорю, — отрезала она. Взяла меня под руку, и так мы шагали вместе под низко нависшими облаками и холодным моросящим дождем. Ганка напевала «Quinto regimento», благо говорить уже было не о чем.

 

VII

Ганка невзлюбила его, я почувствовал это, едва он меня обнял и расцеловал, похлопывая по спине. Она становилась ревнивой, и ей претила любая фамильярность, проявляемая чужими для нее людьми, которые повалили к нам со всех сторон в последние месяцы. Пан директор Лютак у себя? Где гражданин директор? Ромек дома? Я приехал из Варшавы, хотелось бы повидать Ромулю… Пожалуйста, передайте, дружок по лагерю. Привет, я к Лютаку… Покорнейше прошу доложить. В передней висели все новые пальто, дождевики, шляпы и шапки. Мать Ганки, занимавшаяся в нашем колхозе домашним хозяйством, застилала пол старыми газетами, но паркет был уже безнадежно испорчен. А все из‑за Лобзовского, который на следующий день после моего назначения тиснул длинную статью под рубрикой «Новые люди» и прочел ее по радио, разгласив на всю страну мою биографию, изобилующую сенсационными подробностями и сдобренную, впрочем, отменной литературщиной.

Ганка встречала враждебно каждого гостя, но особенно встревожил ее Дына. То ли ей не понравилась его круглая лысая голова и толстые щеки, то ли развязный тон его обращений — «цыпочка», «симпампончик», «не пялься, коровка, бери пальто», во всяком случае, я видел, что она злится и дрожит, помогая Фердинанду выбраться из пальто.

Но едва я закрыл двери, Дына угомонился, потускнел и сник.

— Все читал и слыхал, — сказал он, устраиваясь на тахте. — Поздравляю с выдвижением, молодой бабенкой под боком, известностью и так далее. Бежит время, бежит, еще недавно ты жрал хлеб со смальцем и забавлялся сердобольными коровками. А помнишь…

Жестом я дал ему понять, что ни о чем не желаю помнить, но Дына втихомолку предался каким‑то воспоминаниям, ибо прикрыл глаза и легкая улыбка раздумья дрогнула на губах.

— А ты что поделываешь? — спросил я, чтобы прервать молчанье. — Как твои успехи?

— Я не такой счастливчик, как ты, и не имею такого блата. Приглашали меня в компаньоны в частную торговую фирму, люди толковые и порядочные, не политические карьеристы, Но все пошло прахом, органы наложили лапу, и братва сидит. Кое‑кто даже из твоего древнего града. И я к тебе, собственно, по этому делу. Надо помочь, понимаешь ли. — Он понизил голос. — Нам необходим человек со связями, вроде тебя, поскольку дело малость припахивает. Кое‑что похуже улаживали в лагере, верно?

— Я слышал о разных аферах. А не была ли твоя фирма крышей для каких‑нибудь конспираторов?

— Господи, я же знаю, что ты всегда видал в гробу такие вещи, впрочем, речь идет лишь о том, чтобы выйти на кого‑то, установить контакт. Сумма не играет роли. Ты знаешь Лисовского, якобы спас его от смерти, как я читал, знаешь Корбацкого, который весьма многим тебе обязан. Пусть только пару человечков исключат из этого дела.

Мне припомнились иные слова Дыны, прежние. Чем он, собственно, теперь руководствовался: жалостью и чувством дружбы, жаждой наживы или политическими соображениями? Я решил соблюдать осторожность.

— Как это случилось? Засыпал их кто‑нибудь?

— Разумеется, но скорее случайно. Какая‑то стукачка… Шлепнули ее по приговору.

— Ага, приговор, значит — политика! А подробностей не знаешь?

— Откуда же мне знать? Такая самозащита необходима.

Дына вдруг запнулся, спохватившись, что сболтнул лишнее, но отступать было уже поздно, ведь по злорадно удовлетворенному выражению моего лица он понял, что попался на чем‑то большем, нежели простая болтливость. Я сам слишком хорошо ощутил эту гримасу, чтобы усомниться, что она прошла незамеченной.

— Роман, будем откровенны, — начал он спустя минуту. — Я никогда не считал тебя свиньей, хотя Там о тебе отзывались по — разному, знаю, ты делаешь все это, чтобы тебя не тревожили, ради спокойной жизни, — я имею в виду карьеру, но отнюдь не подозреваю, что ты им продался. Ты сказал себе: хватит, надо жить. Никто не вправе упрекать тебя из‑за этого, тем более что ты сумел себя поставить, знаю. Но если уж выбрался наверх, то не забывай о других, помогай им, а не оккупантам. Будь благоразумен. Ты же знаешь, что все общество признает законное правительство, что эта временная оккупация должна кончиться, что наши союзники выставят отсюда москалей. Хотя бы и силой. Я люблю тебя, поэтому и говорю как на духу. Но возвратимся к нашей теме: речь идет о трех лицах.

— Кто тебе поручил обратиться с этим именно ко мне?

— Не скрываю, что за последнее время многие люди, занимавшиеся этими делами, влипли, вот почему выбрали меня и предоставили свободу действий. Я слыхал о тебе по радио, подумал, что это удачная находка, и приехал.

— И ты уверен, что за деньги удастся освободить этих лиц?

Дына понял меня превратно. Разумеется, что за вопрос? За доллары все можно, впрочем, речь идет лишь о том, чтобы взяли подписку о невыезде и освободили из‑под стражи, тогда их запросто перебросят за границу, и концы в воду.

— Значит, это не пустяки, значит, ты…

— Понял, что это не пустяки, прекрасно, — перебил он. — Я совсем недавно… но кое — чго усек. Речь идет о благородных людях, Роман, о поляках. Ты не можешь, не имеешь права сложа руки взирать на террор, на переполненные тюрьмы, на все, что творится вокруг, даже если бы не интересовался политикой. Впрочем, тебе бы не удалось остаться в стороне, мне тоже не удалось, никому не удастся.

Он принимал меня если не за «своего», то, по крайней мере, за человека, заслуживающего доверия. Пока я молчал, не вполне представляя, как ответить на предложение и как поступить с ним самим, он подробно изложил свой; план. Мне надлежало подкупить Лясовского, чтобы тот освободил из следственной тюрьмы всю группу по причине плохого состояния здоровья, а если бы не выгорело с Лясовским — просить об этом одолжении «Юзефа». Дына нисколько не сомневался в успехе предприятия.

— Поражаюсь тебе, — ответил я. — Не ожидал, что займешься подобными делами, ты воззращался на родину с другими настроениями.

— Оставим это. Ты должен быть с нами, а не помышлять о личной карьере.

— Дына, — сказал я, — слушай внимательно, прошу тебя. Мир тесен, но договориться трудно. Ты высказался, теперь моя очередь. У меня была родственница, тетка, Терека Лютак. Убили ее мерзавцы ночью на улице. За что? Она никого не выдала. Хотела, чтобы лучше было и справедливее, смекаешь, Дына? Ты ошибся адресом. Не важно, что обо мне пишут и бол тают. Я не карьерист, но хочу, чтобы все то, что сделал прежде, случайно, не по своей воле, обрело смысл. Но ты этого не понимаешь. Тебе кажется, что все думают и чувствуют так же, как ты, кроме горстки продавшихся. Идиот! Сиди, сиди смирно, я еще не кончил.

Дына скорчился в кресле, уставясь на меня как на помешанного, полными ужаса глазами застигнутого врасплох человека. Все это не укладывалось у него в голозе, и он наверняка полагал, что я свихнулся. Я не разыгрывал никакой заранее продуманной роли, но, прислушиваясь к своему спокойному, ровному голосу, думал, что столь же спокойно мог бы этого человека убить. Ибо уже презирал его, брезговал им, как существом низшего порядка. Я перечислял ему деяния отца, Терезы, Ганки, причем излагал обо всем так безлично, что казалось, цитировал собственную биографию. Если бы он пришел в себя, я, пожалуй, остановился бы, но возможность поизмываться над этим лысым толстяком, пытающимся слиться с креслом, стать неодушевленным предметом, доставляла мне радость и приносила облегчение. Не знаю, долго ли тянулся мой монотонный монолог. Прервала его Ганка, явившаяся с чайником и банкой растворимого кофе.

— Пришел отец, — сказала она. — Все‑таки он решил ехать. Обещали домик, и работа по нем. Вам сколько ложечек? Сахар лучше положить сразу, а то плохо растворяется.

Усевшись между нами, она приготовила ароматный кофе. Дына отлепился от спинки кресла, дрожащей рукой обхватил кружку с нарисованным гномиком.

— Трофейная, — пояснила Ганка. — У нас целый сервиз. На тарелках, знаете ли, разные сценки из сказок, специально для капризных детей, чтобы не канителились с едой, кто быстрее слопает, тот и увидит на дне сказку.

— Чтобы увидеть сказку, надо сожрать все до конца, верно? — прошептал Дына.

— До конца, — засмеялась Ганка. — Вам не нравится кофе? На дне кружки, правда, нет никакой картинки, но кофе хороший, дар ЮНРРА.

— ЮНРРА приостанавливает доставку продовольствия в Польшу, — объявил Дына, вертя в руках кружку. — Нет зерна, нет мяса, картошки, жиров.

— Пей! — сказал я.

Он допил кофе залпом и взглянул на меня так, словно ждал дальнейших приказаний.

— Закругляйтесь. Хватит болтовни, — сказала Ганка.

Я сообразил, что она слышала нас, тем более что последнее время часто подслушивала мои разговоры.

— Вы гость Романа, но раз уже допили кофе, убирайтесь отсюда.

— Весьма сожалею…

— Убирайтесь сейчас же!

Дына встал, я видел, что он хочет еще что‑то сказать.

— Не бойся. Я не стану на тебя доносить, — сказал я, немного повременив. — Ты не был у меня, мы с тобой не разговаривали. Жаль, что нет у тебя какого-нибудь вашего удостоверения. Я заставил бы тебя его сожрать, вот и все.

Тогда Дына отступил на шаг, вытер губы платком и сказал, чуть заикаясь и с трудом переводя дух:

— Роман, ты еще пожалеешь, вот увидишь. И дополни свою биографию, героическую биографию. Напиши, что твоя жена путалась с немцами…

— Заткнись! — крикнула Ганка, но я жестом велел ей замолчать.

— …Что выдала гестапо вашего «Юзефа» и ваш паршивый комитет вместе с твоим папочкой, напиши, дурачок, что из‑за тебя погибли люди, когда бежал этот еврей Хольцер. Ты выдержал, а четверых отправили в штрафную команду и прикончили в каменоломнях, напиши, что убил Магистра, помнишь, наверное, напиши…

Ганка не дала ему закончить. Вскочила и, прежде чем я успел опомниться, разбила о физиономию Дыны пустую кружку, порезав ему осколками щеку. Она била его кулаками, отчаянно бранясь, пока не явился отец.

Он был еще в рабочей одежде, синей телогрейке и войлочных бурках.

— Стой! — крикнул он. — Остановись!

Ганка отпрыгнула в сторону.

— Бей, отец! Бей гада. Это фашист!

При виде старика Дына успокоился. Он стоял, прижав платок к окровавленной щеке, злобно усмехающийся, уже овладевший собой, убежденный в собственном превосходстве.

— Может, сядем и поговорим спокойно, Орлеанская дева, и ты, Дон — Кихот, — сказал он. — Я бы выпил еще кофе, если хватит трофейных кружек, поскольку я еще не кончил. Я не летописец рода Лютаков, но могу поделиться моими скромными познаниями в этой области.

— Ну что? — проворчал старик. — Вызвать?

Лицо Ганки сделалось серым. Кончиком языка она облизывала посиневшие губы. Мне следовало немедля что‑то сказать, сделать, ибо кольнуло предчувствие, что еще минута — две, и Ганка отвернется от меня и уйдет, сбежит.

— Садись, — сказал я Дыне. — Налей себе кофе и объясни.

Нет, не так. Не то я должен был сказать, чтобы он почувствовал мое превосходство. Но что? Может, действительно послать старика за милицией, позвонить с улицы Лясовскому или Шимону?

— Батя, выйдите, — шепнула Ганка. — Постерегите у двери.

— О! Я арестован? — удивился Дына.

— Говорите, что все это значит!

Дына налил себе кофе в кружку с гномиком, старательно размешал и теперь прихлебывал с ложечки, наслаждаясь.

— Сейчас все расскажу, при условии, что не будете мне мешать, так как не хотелось бы что‑либо перепутать. С чего бы начать? Так вот, один мой знакомый интересовался ео время войны деятельностью разных Лютаков и им подобных, словом, возглавлял бюро по сбору информации о коммунистах. Когда пресса и радио подняли шум вокруг истории Романа, он рассказал мне массу интересных подробностей. Твоя жена вышла из тюряги, ее не отправили, как тебя, за колючую проволоку. Вы переписывались?

— Нет.

— То‑то же. Эту женщину обработали по первой категории. Впрочем, не удивительно. У нее были, так сказать, друзья. И один из них — немец, служивший где‑то по хозяйственной части. Все ясно, королевич?

Тот, кого выпускают из‑за решетки, должен расплачиваться. Теперь подумай‑ка, кто мог сообщить о «Юзефе»? Дорогуша, прежде, чем прийти сюда, я ознакомился, как видишь, с семейной хроникой, конечно, по мере возможности.

— Ну ты сам сказал, что это лишь предположение, — возразил я.

Он засмеялся и постучал себя по лбу. Дына добился превосходства надо мной, хотел им воспользоваться, я же чувствовал себя безоружным.

— Ну, а другие дела? Магистра помнишь?

— Это был мерзавец, убийца! Нашел кого защищать! Убивал людей шприцем, несколько тысяч переколол.

— Никто не дал тебе права убивать, подменять господа бога или эсэсовца, — сказал Дына. — Магистр оставил четверых детей. Они сейчас живут в Силезии. Но поехали дальше.

Я все время наблюдал не за Дыной, а за Ганкой, ее сосредоточенным лицом, взглядом, точно пробивающимся сквозь какую‑то густую завесу. Она казалась спокойной, однако достаточно было увидеть ее настороженную позу, сплетенные руки и неподвижную грудь, чтобы понять, с каким напряжением она ждет дальнейших событий, готовая подвергнуть суду все, что услышит.

Судьбы этих четверых из команды я не знал. Я сидел в бункере, когда их допрашивали, потом нас вывезли в разные стороны, и я не получал о них никаких известий. Я помнил их: молодые ребята, студенты. Значит, погибли, если то, что говорит Дына, соответствует правде. Его воспоминания были ярки, колоритны, объемны, воскрешали подробности, давно вылетевшие из головы. Но ничего существенного он не сказал, хоть и старался изобразить меня обыкновенной свиньей в человеческом облике. Воровал на кухне маргарин, торговал с коммандофюрером, бил…

— Ты бил? — удивилась Ганка.

— Дына, расскажи ей, как это случилось! Ведь я был вынужден. Он же воровал у людей хлеб и менял его на сигареты.

— А если теперь на одном из ваших митингов встанет какой‑нибудь еврейчик и крикнет: «Лютак бил евреев!» Хорошо же ты будешь выглядеть. На этом пока что предпочел бы закончить. Уже поздно, мне пора. Очевидно, я напишу тебе…

Он ушел, не попрощавшись, сопровождаемый Ганкой до дверей.

— Пойдем к Катажине, — сказала она, вернувшись. — Надо выяснить этот вопрос ради твоего спокойствия.

— Оставь, еще будет время. Сегодня я сыт по горло прошлым.

— Тогда пойду одна.

— Нет. Не согласен, не твое дело!

— Не мое? Ты уверен, что не мое? Может, хочешь сегодня, как обычно, делать со мной уроки? Не чувствуешь, что этот лысый попросту угрожал тебе? Хочешь убедить меня, что тебе все это безразлично? Катажина тоже? И отец? Эту кашу мы должны расхлебать до конца, чтобы увидеть, что там на дне — Красная шапочка или Белоснежка. Одевайся, пошли!

Мы взяли такси и поехали к Катажине.

— Моя знакомая, — представил я Ганку. — У нас к тебе дело, довольно неприятное.

— Я вас слушаю. Чем могу служить?

Катажина разглядывала Ганку с нескрываемым любопытством, одна смотрела на другую, словно на представителя неведомой расы, пришельца из космоса.

— Мне сообщили сегодня, что… — начал я не вполне уверенным тоном, — одним словом, ты выдала своему любовнику отца и всю организацию.

— Да? Может, и тебя выдала? И ты поверил? Естественно, поверил, ждал, чтобы тебе кто‑нибудь помог меня…

— Речь идет не о вере и тому подобных чувствах, — перебила Ганка. — А о фактах. У вас был хахаль — немец, немец из гестапо, Ян Лютак заходил к вам, неважно зачем, прекрасно сами знаете, а вы продали старика, обозленная его проповедями. О «Юзефе» тогда знали только трое, вы, Ян да Кароль, но только вам удалось выкарабкаться.

— Вы из полиции, девушка? А, понимаю. Поздравляю, Роман!

— Отвечай же, ради бога!

— Я никого не выдала. Не знала, чем занимаются твой старик и тетка. А тот немец не служил в гестапо. Он был таким же человеком, как ты и я.

— Откуда вы знаете, что не служил?

— Его арестовало гестапо за распространение пораженческих настроений, как это тогда называлось. И за то, что помогал полякам. Улаживал им разные дела. Роман, ты поверил, ты хотел поверить, чтобы я сохранилась в твоей памяти запятнанной, мерзкой. Понимаю. Вы его хорошо знаете?

— Знаю, — буркнула Ганка. — Знаю и люблю. Поэтому и принимаю в нем участие.

Я смутился, мы никогда не говорили с Ганкой о любви, между нами не было ничего такого, что бы подтверждало слова девушки. Она бравирует или говорит правду? Почему делает такие признания именно Катажине, точно старается помешать ей защищаться с помощью эмоциональных аргументов или хотя бы воспоминаний.

Катажина притихла, ее хрупкая фигурка сделалась еще меньше, она опустила голову, сгорбилась, молчала.

— Мне холодно, — сказала Катажина немного погодя и набросила на плечи старую шаль. Мне казалось, что передо мной сидит маленькая девочка в материнской шали, озябшая и огорченная.

— Извини, Кася, — сказал я. — Мне вовсе не хотелось этому Еерить, но ведь надо было выяснить.

— Выяснить? Ничего ты не выяснил, слова — это не факты. Я могла солгать.

— Конечно, — бросила Ганка, — каждый защищается, как умеет. Говорит, говорит, пока не начинает верить в собственную болтовню. Вам обязательно надо было путаться, да еще с немцем?

— Я хотела только забыться, — прошептала Катажина. — Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое. Ни с какими немцами я не путалась, да какое вам дело! Что вы можете знать?

— Знаю, Роман рассказывал. Экая важность!

Катажина взглянула на меня, спрятала лицо в ладонях.

— Вскоре, пожалуй, издадут плакаты с этой историей. Как не стыдно описывать подобные вещи в газе тах. Я не могу, не могу это читать. Уеду отсюда, безразлично куда, лишь бы подальше, лишь бы То постоянно не путалось под ногами.

— На Запад?

— На Запад.

— Мои старики тоже едут на западные земли, — сказала Ганка уже теплее. — Поезжайте. Там можно начать жизнь сызнова. —

Мы уже не возвращались к теме измены. Начался вымученный разговор двух женщин. Ганка постепенно оттаивала, а когда мы вышли, заявила, что Катажина красивая и симпатичная.

— Ганка, что ты ей сказала? Что тебе ударило в голову? — спросил я.

— Ведь это правда. Сам знаешь, может, не вполне, но знаешь. Нет, молчи! Я понимаю, у тебя все это по-другому, я тебе нравлюсь, пожалуй, больше, чем нравлюсь, но мне ничего не нужно, кроме настоящей дружбы. Я не рассказывала тебе, парни у меня были, крутила любовь, даже в лесу, по этой части не озабочена. Я люблю тебя, поняла сегодня, когда врезала этому лысому кружкой по морде. Попробуем, может, нам будет очень хорошо.

— Ты же знаешь, какой я.

— Я не хочу тебя переделывать. Будь таким, каким хочешь. Ну как, товарищ Роман?

— Попробуем, товарищ Ганка. Но учти: тебе попался твердый орешек!

— Тогда поцелуй меня!

Она подняла голову. Лицо ее было холодное, мокрое от снега. Целуя ее, я думал о Катажине. Меня переполняло то ли чувство стыда, то ли омерзения к самому себе. Если бы не это признание Ганки, я вернулся бы, попросил прощенья у Каси. Но как? Словами? Это были не мои слова. Это были не мои обвинения, а Дыны. Не следовало выпускать его из рук. Может, не стоило поддаваться Ганке, к чему была канитель с расспросами Каси. Ганке хочется заполучить меня чистым, разумеется, но Кася теперь совсем раздавлена. Как она сказала? Что я только и дожидался, чтобы кто‑нибудь обвинил ее. Все будет хорошо. Нет, это Ганка говорит, только Ганка. А Дына каков подлец. Я еще поквитаюсь с ним, очгрнил меня, да, умышленно, известный прием. Как Тогда. Хорошо еще, что Ганка не выболтала того, что касалось меня, пришлось бы оправдываться перед Касей.

Я взглянул на Ганку. Она шла рядом серьезная и спокойная, засунув руки в карманы пальто, склонив голову.

 

VIII

День начинался в пять утра. Ганка играла роль будильника, вернее петуха, поднимая меня кукареканьем, я же первое время вскакивал кудахча, как курица, что было сигналом для грубоватых шуток и ласк, а завершалось все, как господь бог повелел.

У отогревшихся в постели и отдохнувших это получалось лучше, чем ночью, а главное — совсем по — другому, ибо Ганка продолжала побаиваться темноты, хоть прошло уже достаточно времени с тех пор, как мы впервые принадлежали друг другу. Она часто просыпалась, задев меня во сне, и сидела потом перепуганная, пока я не открывал глаза. Раздевалась всегда в ванной и входила лишь после того, как я гасил свет, отдавалась, лежа неподвижно, молча, сжав ладонями мою голову, словно проверяя, я ли это. Утром все было иначе. Кукареку, надо взбить постель — так будет уютнее, сорочку долой, ты тоже, ну и ну, о господи, господи. Без слащавых нежностей, попросту…

После отъезда родителей на западные земли, где ее отец стал заведовать складом на крупном заводе, вся квартира в нашем распоряжении, что подтверждалось на входных дверях двумя бумажками со множеством печатей. Вскоре после визита к Катажине я получил развод, и, собственно, ничто не мешало мне жениться на Ганке, ничто, кроме моей смутной тревоги и ее упрямства.

— Не хочу, нам это не нужно, — говорила она. — Лучше жить, просто доверяя друг другу. Вот именно, речь идет, надеюсь, о доверии, а не о приказе и принуждении. Приказами‑то ты сыт по горло.

Кукареку, странное дело, она так говорила, словно отгадывала мои мысли, ибо, в сущности, я не верил в любовь и счастливые браки, которые описывают в книгах и показывают в кино. Вранье. Капиталисти ческая, собственническая купля — продажа человека, целиком — с душой и потрохами. Принадлежать, владеть, заполучить навсегда, кукареку, это не то! Я представлял себе единственно возможными дружеские, товарищеские узы, но никогда не говорил об этом с Ганкой.

Итак, день начинался в пять утра. Мы пили ячменный кофе, с цикорием, черный, поскольку не было молока, жевали пайковый хлеб, который, чтобы не заклеивал рта и кишок, подсушивали на плите, что также восполняло отсутствие масла. Мы голодали, но, по крайней мере, вместе со всеми трудящимися города. По утрам я шагал на работу, минуя длинные очереди стариков и женщин, торчавших с ночи у магазинов, толпы людей с лицами, словно вымазанными пеплом, и усталыми глазами. Нам было некогда выстаивать в очередях, Ганка тоже работала в кооперативе «Сполэм», а вечерами мы оба учились, следовательно, приходилось пробавляться тем, что случайно удавалось перехватить по карточкам, редкими посылками от родителей и тем, что выдавали по месту работы. На покупку чего‑либо у спекулянток, торговавших из‑под полы, нашей зарплаты не хватало, тем более что цены росли изо дня в день.

День начинался тогда в пять. Около шести я уже просматривал на заводе, у себя в отделе, инструкции и предписания, целую груду всевозможных бумаг, а потом наблюдал из окна за рабочими, следовавшими через проходную. Сначала, стоя у окна, я тревожился, что именно сегодня они вдруг не придут, что я не увижу никого, кроме Шатана, заводской охраны, начальства, контролеров, причем вовсе не опасался потерять место, поскольку Шимон Хольцер недвусмысленно утверждал, что работы полно, не хватает только подходящих людей, — это опасение было совершенно другого рода, еще необъяснимое. Позже я привык и уже различал отдельных людей, физиономии связывал с личными делами, фигуры — с рабочим местом. Этот — формовщик из литейного, этот — кочегар, а этот — сварщик, этот — из кузнечного, тот — токарь, а вот — механик. Партийцев я знал всех, впрочем, их было немного — сорок с небольшим, но среди них нашлось двое друзей отца. Как‑то, когда я впервые пришел сюда с Шимоном, принимать дела, то сказал ему:

— Знаешь, как я наревелся, когда первый раз шел в школу. Ботинки у меня были кошмарные, на три номера больше, и я боялся, что меня засмеют в классе. И теперь тоже стесняюсь. Роман Лютак — начальник отдела кадров завода имени Яна Лютака. Это звучит ужасно.

— Что звучит ужасно? Хорошо звучит, я даже повторял про себя, красиво звучит. Дело хорошее — вот мое слово, и эти ботинки будут тебе впору.

Директором завода был седой инженер, давно здесь работающий, специалист послевоенного набора. Человек нерасторопный, как говорил Шатан, секретарь партийной организации. Хоть он уже знал о принятом решении, однако долго и тщательно изучал бумаги, прежде чем торжественно вручить ключи от стола и сейфа. К сожалению, Шатан в тот день священнодействовал в комитете, и знакомство с сотрудниками состоялось без него. Улыбка, приветствуем, а, сын Яна, наконец подходящий человек, вы не представляете, какой хам был ваш предшественник, знаем, знаем, как не знать, мое почтение, помилуйте, товарищ, беглый взгляд, влажная ладонь, разрешите представить, улыбка, приветствуем. И так до бесконечности. Заместитель директора по административно — хозяйственной части, главный инженер, главный технолог, тот‑то, такой‑то. Я даже удивился, что их столько. Они приветствовали человека, который вторгнется в их прошлое и будет копаться в настоящем, а к тому же еще и… Лютак. Поэтому выказывали сердечность, готовность помочь, встревоженность, скрытый страх, неприязнь, подобострастие и едва замаскированную иронию.

— Я имел честь знать вашего отца, — заверил главный инженер, — но, признаюсь, понятия не имел, что он конспиратор. Когда‑нибудь мы об этом побеседуем.

Я хотел сказать, чтобы он не связывал меня с отцом, но промолчал, ибо происходило это уже в моем служеЗном кабинете, среди шкафов с папками личных дел, у стола, над которым висела фотография Яна Лютака в молодости.

Через несколько дней Лобзовский опубликовал статью, посвятив моей особе множество цветистых фраз, что вызвало небольшие нашествия, визиты друзей и не друзей, а также появление в нашем доме самого Дыны. О скандале с ним я никому не говорил, впрочем, он как сквозь землю провалился и не подавал признаков жизни. Дело об убийстве тетки тоже не двигалось, а Лясовский только разводил руками, когда я спрашивал его, напал ли он на след преступников.

Итак, день начинался в пять утра, а кончался в десять вечера. Возвращаясь с фабрики, я покупал, что попадется к обеду, поскольку Ганка кончала работу на час позже, после обеда зубрил юриспруденцию, а она шла на курсы — готовилась сдавать за семилетку. Когда возвращалась, я помогал ей заниматься, мы вместе читали газеты и политические брошюры, не раз при этом ожесточенно споря.

Однажды из окна своего кабинета я увидел, что рабочие останавливаются у проходной, собираются грзшпами и разговаривают, оживленно жестикулируя. Был март, дождь размывал краски, сумрак смазывал очертания, заводской двор из моего окна на третьем этаже казался грязным прудом, в котором плавают какие‑то чудища. Никто не стоял в одиночку, мелкие группки сливались и разрастались, то и дело вспыхивали светлые блики сотен человеческих лиц, царило оживление, смысла которого я не понимал, пока не узнал Шатана и нескольких товарищей, окруженных толпой. Это они. Левая полка наверху. Дело о поездке за машинами. Наградные листы к Первому мая. Инженер Козак, монтер Реханек, мастер Бохенский, Юзефович (есть сигнал, что был под судом), Валигура (направляется на воеводские курсы), Кравчик из охраны, молоденький Юрек Загайский.

Внезапно у меня перед глазами возникла другая сцена. Я стоял на сторожевой вышке у пулемета и смотрел вниз на скопище обритых голов, окружавшее синие шапки капо. Кто‑то кричал, чтобы не стреляли, ребята из комитета проталкивались вперед, чтобы не допустить самосуда, а толпа ревела: «Мы сами, мы сами свершим правосудие!»

Я открыл окно. Порыв холодного ветра донес до меня крик Шатана:

— Роман! Они хотят бастовать!..

Какие‑то люди разоружили охрану и размахивали винтовками, из проходной вытащили транспаранты, кое — где алели флажки, все говорили и призызали, кричали, потрясая бутылками с кофе и кулаками, так что слов Шатана я уже не слышал. Видел только его разинутый рот, словно он глотал сгустившийся воздух и давился им. Он что‑то кричал мне, ибо все больше лиц обращалось к окну, наконец стихло настолько, что я расслышал призыв собраться в основном цехе. Тут загудела заводская сирена, толпа начала расходиться, словно все заторопились на работу. Я позвонил в проходную, чтобы закрыли ворота и отогнали зевак, а когда в кабинете появились главный со своим заместителем, Шатан, инженер Козак и Юзефович, я уже был спокоен.

— Надо вызвать работников безопасности, — сказал Юзефович. — Враждебные элементы устраивают забастовку. Товарищи, чего мы ждем?

Он подошел к телефону, но Шатан оттолкнул его руку.

— Я их понимаю. Если сказали, то сделают. В магазинах третий день пустые полки, столовая закрыта, работай и по воскресеньям, а зарплату не привезли. К тому же не хватает машин и инструментов. Что делать?

— На улицу, к тем магазинам, где все есть, да втридорога! — крикнул Юзефович. Неделю назад он приходил ко мне объясниться, за что сидел в 1939 году. Шестеро детей. Без работы. Три месяца за кражу. Лицо, как у кота, острые ушки и редкие усы торчком. — Бить меня хотели, меня, меня. А я в чем виноват?

— Ненормальные условия, — буркнул главный, но тотчас умолк и бочком заскользил к дверям.

Все смотрели на меня, комната наполнялась людьми, входившие докладывали, что рабочие собрались в основном цехе и требуют, чтобы туда прибыло руководство.

— Пошли, нельзя терять времени, — выдавил я.

В качестве кого? Руководства, членов партии? Сто восемнадцать пепеэсовцев, сорок с небольшим пепеэровцев, там, внизу, в цехе, старые рабочие, товарищи отца. В качестве кого? Что им сказать? В голове мель кали обрывки речей, разговоров с Ганкой, статей, пот склеивал пальцы, в горле жгло. Теперь я лихорадочно искал, сам доискивался подобной ситуации в прошлом, но ничего не припоминалось. Странно, что именно в этот момент я ощутил голод. «Мы оказываем вам большое доверие», — говорили в комитете. «Символ времени, — гласил подзаголовок в газете, — молодой Лютак…» Возьмут меня, черт побери, под руки, поставят на токарный станок или помост, водрузят, как знамя, заткните глотки, поглядите, Лютак, столько‑то лет проработал вместе с нами, в черной ночи оккупации (всегда так: в черной ночи оккупации), убили его, но это ложь, мучили, истязали, а он все‑таки опять с нами. Да, захотят, чтобы я был отцом и сыном в одном лице, и духом, который должен их просветить. Положеньице.

Цех. Корпуса токарных агрегатов, рабочие, толпящиеся на помосте и гроздьями облепившие машины. Тишина. Воняло смазкой, плавящимся железом, коксом. На помосте кто‑то робко закашлял. Мы шагали к бетонному возвышению, минуя молчаливых людей, по единственному свободному проходу, к единственному свободному месту. Первым заговорил Шатан.

— Давайте, товарищи, спокойно обсудим все вместе. Только побыстрее, а то у меня живот болит, так обожрался за завтраком. — Он вытянул руку и принялся считать на пальцах. — Курица в бульоне. Ветчина с греночками. Кофеек со сливочками. Пончики…

Никто не засмеялся. Шатан замахал руками, потом прижал их к себе и стиснул кулаки так, что посинели пальцы, и сказал:

— При пане Квечинском и сыновьях бастовали, чтобы вырвать у них из глотки пару грошей, у кого теперь хотите вырвать эти гроши? У себя?

— Врешь! Одни сыты, другие нет. Война кончилась, а нужды еще больше, долго ли так будет? Правительство морит голодом рабочих! Правильно говорит.

Я внимательно прислушивался к выкрикам. Заместитель директора попробовал объяснить положение, в которое попал завод, приводил какие‑то цифры, говорил об устаревшей технике, о подсобном хозяйстве, о падеже свиней, об опустевших продовольственных складах, но люди прерывали его все ожесточеннее. Председатель завкома предложил избрать комиссию, которая бы направилась к властям, но и этот голос потонул в общем крике. Тогда Шатан вытолкнул вперед меня. Выкрики прекратились, стоявшие повыше утихомирили тех, кто ничего не видел. Цех замер,_ смотрели на меня, только на меня, сотни глаз. Лютак. Что он скажет? А я не знал, что сказать, в голозе была полнейшая пустота и ничего, кроме сознания своего присутствия в цехе. И все‑таки меня слышали, словно бы я говорил, вероятно, они много знали об отце, тетке, обо мне, а еще больше додумывали. Я стоял молча, облизывая губы и переводя взгляд с одного на другого, с группы на группу. В те минуты я не узнавал никого, но предчувствовал, что нельзя мне не смотреть им в глаза. Так тянулось долго, очень долго, может, дольше для них, чем для меня, если они поняли, что я мог бы сказать и кто я. Даже не кто я, а кто этот отец — сын по фамилии Лютак. Потом мне говорили, что запой я тогда, все бы запели — ибо ждали чего‑то именно такого, необычного, но я не смог выдавить из себя ни единого звука. Мне рассказали, что я сунул руки в карманы и сделал шаг вперед и что тут же передо мной образовалась тропа в толпе. А потом Шатан провозгласил:

— Стыдно, товарищи, чертовски стыдно. Соберем сейчас же завком.

И люди стали покидать цех. Только в эту минуту зароились в голове всевозможные светлые мысли. ЮНРРА приостановила доставку продовольствия — хотят нас взять на измор, чтобы мы вернули заводы. Бандиты готовятся всех нас перестрелять, как Лютакову. Это наш дом, наш. Послать машины в Великополыпу за картошкой и мукой. Попытаться еще раз съездить за станками. Я вам расскажу, как было Там, а ведь мы не поддались.

Не помню, как я снова очутился в кабинете. Машинально посмотрел в окно. Увидал пустой двор, потом движение вагонеток. У ворот два грузовика с брезентовым верхом, из второго торчат ноги солдат и милиционеров. Джип. Знакомое лицо офицера.

Я бросился вниз, поймал его еще у проходной.

— Кто вас просил? Уезжайте! — сказал я. — Сейчас тут не показывайтесь.

— Фыо, вы что, владельца завода замещаете? Был звонок. Задержали агитаторов?

— Каких агитаторов? Подождите, свяжемся с комитетом, не выгружайтесь.

Охрана уже отворила ворота, но из машин еще никто не высаживался. Я приказал закрыть ворота.

— Не драться же мне? — буркнул стражник. — Сами видите, что делается.

Я забежал в проходную и позвонил Шимону. Его не было. Соединился с секретарем, рассказал, что произошло, и передал трубку офицеру. Я наблюдал за его лицом, пока он выслушивал секретаря. Да, это он изводил меня в больнице, когда мы дожидались в дежурке, не придет ли в сознание тетушка.

— Дело ваше, но у меня есть свой приказ, — закончил он разговор.

Машины уехали, но я слышал, что они остановились за стеной складской площади, у железнодорожных ворот, а офицер заявил, что ему будет весьма приятно, если я проведу его к себе.

Он уселся за моим столом, вытащил из кармана листок с фамилиями и попросил личные дела значащихся в его списке людей.

— Вы, товарищ Лютак, не разбираетесь, как я вижу, в классовой борьбе. Вам кажется, что такая забастовка вспыхивает сама по себе, как грипп, что никто ее не готовит, — говорил он, одновременно просматривая личные дела. — А речь Черчилля в Фултоне, надеюсь, знаете? О кампании империалистов в пользу третьей мировой тоже знаете и не догадываетесь, кому и зачем нужна эта стачка? Как раз на заводе имени Яна Лютака — в красной цитадели?

— Что вы мне тут рассказываете о Черчилле, ведь не он… — Я прикусил язык.

— Он, не он, скоро увидим кто. Убийцы Терезы Лютак.

Я подпрыгнул на стуле. Он говорил серьезно, поэтому молено было полагать, что это не риторическая фигура, а конкретный факт.

— Позовите Юзефовича, — распорядился офицер, а когда тот пришел, прямо спросил его, кто бросил призыв бастовать.

— Не знаете? — удивился он. — А эти?

Офицер назвал несколько фамилий старых рабочих и двух молодых. Да. Двух молодых. Ведь он сказал: убийцы Терезы.

— Что они делали сегодня утром?

Юзефович заколебался, смотрел желтыми глазами то на меня, то на офицера, чуть горбясь и поглаживая щеку тыльной стороной ладони, наконец сказал, что они были в толпе и кричали. О забастовке. Что рабочих морят голодом. Что нет картошки. И что большевики губят страну.

— А о войне не кричали? Или что вернутся «наши» и наведут порядок? Вспомните. Подобные настроения ширятся после речи господина с сигарой, который нападает на Польшу, а немцев жалеет.

— После той речи спекулянты все магазины обчистили, — почти крикнул Юзефович. — Кому эта война нужна? Но ничего такого я не слышал.

— Надеюсь, знаете о том, что эти двое, — офицер подсунул мне листок, — были в боевой фашистской дружине, а этот старик всегда ругал коммунистов?

Я вспомнил: оба парня входили в боевую дружину социалистов, но в делах я не нашел ничего такого, о чем упоминал офицер.

— Неправда, — сказал я, — не эти двое убили Терезу.

— Глупец, — буркнул офицер, — это одна и та же банда выродков, способных на все, это одна и та же рука, независимо от того, кому она принадлежит. Надо ее отсечь, отрубить. Ступайте, Юзефович, а мы тут послушаем этих господ.

Зазвонил телефон. Охрипшим голосом Шатан сообщил, что собрание проходит нормально и что меня выдвигают в состав делегации.

— Хорошо, — сказал я. — Согласен, только составьте разумную программу.

— Ясное дело. Самое главное — послать людей за продовольствием и станками. Можно обещать?

— Вы секретарь, а не я, но думаю, что можно.

— А теперь пригласите в порядке очереди по это му списку, — сказал мой гость, когда я положил трубку, потом спокойно добавил: — Но сперва поговорим с глазу на глаз. Немножечко на сей раз о вас лично. Право, странный вы человек, трудно вас раскусить. Облачились в легенду, разгуливаете с ней даже по будням и не боитесь, что этот наряд обветшает, а людям примелькается. Как видите, на меня это не производит ни малейшего впечатления, напротив, я мог бы вас скрутить и представить веские доказательства, кто вы такой. У вас неплохое воображение, поэтому слушайте: Роман Лютак укрывал у себя «Юзефа», но испугался и сообщил гестаповцам или полиции, только, на его беду, «Юзеф» почуял недоброе и скрылся, а гестаповцы, разозлившись, посадили супругов Лютак. Спокойно, спокойно. Продолжим. Что с ними было в тюряге, никто доподлинно не знает, кроме них самих, никто этого собственными глазами не видел, следовательно, они могли попросту выдумать страшную сказочку, чтобы скрыть нечто некрасивое. Донос на «Юзефа», например. Все‑таки Роман Лютак поехал в лагерь, а его супруга — домой. Супруга же, как выяснилось, в благодарность за освобождение сотрудничала в гестапо, что как‑нибудь удалось бы доказать при наличии хотя бы крупицы доброй воли. Супруг же, гм, выражаясь деликатно, спасал собственную шкуру. Ясно. Там было страшно, поэтому удивляться нечему. Пан Роман мог знать, что поделывает его семья, отец, тетушка, и то же самое могла знать пани Лютакова. Пан Роман мог об этом донести, особенно когда его избивали после побега Шимона Хольцера. Он был способен на многое. Даже кого‑то Там пристукнул. А потом пан Роман возвращается на родину. Устанавливает определенные контакты, и не с кем попало, передает вымышленное сообщение — вспомним историю с лондонским радио, — живет у тетушки, активистки, которая ему доверяет и располагает хорошей и полезной информацией. Пан Роман подставляет ножку неким гражданам, которые не устраивают его и кого‑то еще, об этом узнает тетушка, а может, и не только об этом: человек иногда выдает себя совсем невзначай, значит, тетку надо убрать. Какая захватывающая картина! А потом получает местечко благодаря слепоте и наивности некоторых людей, именно на заводе, где стоит заниматься крупным вредительством. Остается только один вопрос: для кого? Для кого заметки, сведения и вся тщательно продуманная игра? Но и на этот вопрос можно найти такой ответ, который все объяснит.

Я сидел, онемев. Сначала даже испытывал благодарность к человеку, который помогал мне освободиться от прошлого, однако вскоре, увидев себя таким, как он меня представил, я окаменел. В ту минуту некогда было вставлять реплики и доказывать, что, мол, то и это не вяжется, что одни данные противоречат другим, поскольку их мнимая логичность, казалось, вытекала из неведомой предпосылки, которая отрицала возможность иного истолкования. Ведь обоснований не хватало не этому фантастическому обвинению, а мне, тому, что могло бы его парировать. «Мое» представлялось легендой, «его» — фактами. Но страх, лишивший меня дара речи, не был страхом за жизнь, судьбу, будущее, а проистекал из констатации, что такая перелицовка правды вообще возможна, что факты, вывернутые наизнанку, выглядят более правдоподобными. И что так могло быть.

— Жуткая у вас манера шутить, — прошептал я, когда он закончил. — Вам бы снимать фильмы ужасов или колдовать, превращая людей в животных и наоборот.

— Вы говорите о власти над фактами, — спокойно произнес офицер. — Разумеется, это приносит большое удовлетворение по нынешним временам. Но вас не интересует, откуда мне известно, например, о ваших перипетиях, а также о вашей жене?

— Не интересуюсь, потому что знаю. От Дыны, от инженера Фердинанда Сурдыны.

— Как вы сказали? Фердинанд Сурдына? Правильно говорю?

Он записал в блокноте, а я уже сожалел о своей торопливости. Он же мог этого не знать, ведь и Дына эту сплетню, поганую сплетню о Катажине, должен был от кого‑то услышать, наконец, они могли получить обыкновенные анонимки.

— Почему вы считаете, что об этом сообщил тот инженер?

— Не знаю, будьте любезны, оставьте меня в покое, если это не допрос. Это не имеет никакого отношения к делу, к нехватке картофеля, пустым магазинам, сообщению о замене денег, закрытию столовой, поджигательской речи Черчилля, падежу свиней в подсобном хозяйстве, простою на производстве и так далее. Плевые выдумки и анонимки. Есть конкретные обвинения — выкладывайте на стол, игра в кошки-мышки не по мне. А Катажину не трогайте, ладно?

— Хорошо, — согласился он добродушно. — Но в таком случае еще один вопрос. Извините, что щепетильный. Почему вы не вернулись к жене, хотя и бывали у нее?

— Знаете что, покажите‑ка свое удостоверение, будьте любезны, я даже не знаю, с кем имею удовольствие беседовать.

— Правильно. Всегда требуйте удостоверение. Развелось множество провокаторов. Позавчера какие‑то типы, прикидываясь нашими, вырезали целую еврейскую семью.

Я прочел имя и фамилию: Ян Посьвята, и сказал возмущенно:

— Ну, если уж зам так хочется знать, капитан, могу объяснить. Невозможно вернуться к чему‑то чудовищно изгаженному. Понял?

— Понял. Хорошо, будем говорить дальше. Но вот и наш гость.

В дверях стоял мастер Захариаш. Признаться, я с облегчением прервал мучительный разговор, хотя не ожидал ничего хорошего и от допроса Захариаша. Это был мужчина под шестьдесят, необычайно худой, словно сплющенный, узколицый и длиннопалый, специалист по самым тонким операциям. Я с ним не сталкивался, но знал его по рассказам Шатана и рекомендациям главного директора. Захариаш усмехнулся, увидев капитана, старательно застегнул синюю куртку и спокойно ждал, только в глазах теплился злой огонек, который я сразу узнал, ибо слишком часто видывал его Там. Это был взгляд бессильной ненависти. Неужели капитан Посьвята был прав, располагая каким‑то надежным источником информации? В одном я с ним соглашался: кто‑то действительно должен был начать первым. Капитан не спешил с вопрэ-

сами, даже не смотрел на Захариаша. Это тоже мне было знакомо. Сейчас выпалит пару слов, огорошит старика.

— Захариаш, вы не состоите ни в какой партии, верно? А ведь до войны состояли. Опротивело на старости лет?

— Опротивело.

— Так я и полагал. Польша вам опротивела.

— Этого я не сказал. О чем речь?

— О забастовке. Кто еще организовал ее вместе с вами?

— А вы запрещали забастовки? Нам об этом ничего не известно.

Я кивнул головой. Это правда. Но кольнуло меня словечко «вы». Мы — вы, известное дело. И эти негаснущие огоньки в глазах.

— Здесь не университет. Отвечайте на вопросы. Кто организовал забастовку?

Захариаш приблизился к столу и заговорил приглушенно, шепеляво, как все беззубые:

— Я, только не так, как вы думаете, потому что ничего и не надо было организовывать. Я — социалист, а вы кто? Рабочий имеет право…

— Хорошо, хорошо. Присядьте там, возле сейфа.

Офицер назвал мне еще несколько фамилий. Следующие двое ни в чем не признались, но Посьвята им не верил.

— Когда отец товарища Лютака создавал тут партийную организацию, вы торговали с немецкими охранниками и говорили, что героическая Красная Армия для нас угроза. А какие газетки вы принесли на фабрику в прошлом месяце?

— Мы не виноваты, что вы? Иногда приходилось торговать, чтобы выжить, а газеты нам по почте присылали.

— Хорошо. Пока хватит.

Вошел молодой Блондин в комбинезоне.

— Вы меня вызывали? — спросил он, глядя на меня. — Только побыстрее, а то некогда.

Посьвята взглянул на меня, потом встал, подошел к Блондину и повернул его так, чтобы тот не мог видеть пришедших ранее.

— Захариаш подбивал вас устроить заварушку, а?

— Подбивал, — опередил парня мастер. — Говорил: отбери винтовку у охраны, а то быть беде.

— Вот как? Ну, раз так, то и я скажу, — буркнул Блондин. — Захариаш велел еще присматривать за этим прохвостом «Цибулей». Я присматривал, пан Захариаш, но он от меня ускользнул, когда пан Лютак выступил.

— А что сказал пан Лютак?

— Ничего особенного. Ликвидировал забастовку.

— Любопытно. Не знал. Значит, вы присматривали за каким‑то «Цибулей» по поручению Захариаша. А зачем?

— Сказать, пан Захариаш?

Захариаш молчал. Капитан встал между мастером и Блондином, приказал последнему говорить.

— Мы не желали иметь ничего общего с «Цибулей», — начал Блондин. — «Цибуля», я все скажу, он враг, с бандитами знается, сукин сын, на все способен. А был когда‑то с нами. Скажу. Он кричал, чтобы били, сегодня кричал. У него мозги набекрень. Я бы не сказал, но когда сегодня увидел пана Лютака, то подумал: «Стоп, дальше ни шагу».

Капитан прервал его, выяснил фамилию «Цибули» и позвонил в проходную.

— Поедете все со мной, запишем показания, — сказал он рабочим. — А вы, — он обратился ко мне, — выйдите, я хочу с ними поговорить один.

Я вышел. Открывались двери, люди смотрели на меня, на пустой коридор, но молчали. Я встал у окна и закурил сигарету. Когда закуривал, «Цибулю» под конвоем препроводили к Посьвяте. Он брел, волоча ноги, не обращая внимания на торчавшие из‑за дверей головы любопытных. Потом коридор опустел надолго, только на лестнице вполголоса разговаривали какие‑то посторонние. Я постоял еще минуту и вошел в ближайшую комнату. Соединился с завкомом и попросил Шатана. Они давно кончили заседать, но не покидали комитета, дожидаясь результатов того, что происходило в моем кабинете. Я ничего не хотел говорить по телефону, только заверил Шатана, что дело движется к концу.

— Положите трубку, — пробасил коммутатор незнакомым мужским голосом. — Хватит.

— Может, чайку? — спросила бухгалтерша. — Вы совсем белый.

Совсем белый? Я машинально отряхнул пиджак и поправил рукава. Это был еще пиджак Кароля, с протертыми локтями, коротковатый. Я располнел, пожалуй, располнел за последние месяцы. Ганка говорила, что на толкучке можно по случаю купить костюм. А этот «Цибуля», так мог выглядеть один из убийц Терезы. Все возможно. Капитан, капитан, что он говорил о них? Что они здесь. Кто знает? А вдруг он действительно нашел их здесь?

Бухгалтерша принесла чаю, я пил, обжигаясь, — что‑то говорил, но одновременно прислушивался, не раздаются ли в коридоре шаги.

— Очень досадно, — сказал кто‑то в комнате. — И подумать только, что все мы — поляки.

Идут. Я выскочил в коридор, капитан остановился, взял под козырек.

— Извините, — буркнул. — Вот видите: никому нельзя верить. Загляну еще к главному. Если хотите, присоединяйтесь.

Я отрицательно покачал головой.

— Еще один вопрос. Вы, собственно, выступали или нет, а то говорят по — разному.

— Не выступал.

— Странно. Один из них утверждал, что вы закатили речугу, даже говорил о чем. Но это мелочи. Директор на втором этаже?

— На втором. Но меня увольте от этого.

Он еще раз взял под козырек и бросился вдогонку за уходившими рабочими.

Минуту спустя приехали секретарь городского комитета и Шимон, какой‑то рябой пепеэсовец и кто‑то из объединения профсоюзов. Представителей дирекции позвали в зал, где еще сидели члены завкома. Я сделал сообщение, опустив, разумеется, все, что касалось исключительно моей персоны, потом взяли слово Шатан, председатель завкома и заместитель директора. Сам главный директор все время расхаживал Еокруг стола, никого не перебивая. Шимон не выступал; я знал, что он избегает публичных выступлений, стыдится своего корявого польского языка, что его уже приучили стыдиться собственного лица. Как‑то он признался, хоть и не без досады, что после побега вынужден был прятать это лицо, что ему велели долго отсиживаться в укрытии, но и после войны не дали забыть о резких семитских чертах, причем все они же — товарищи, те, которые заперли его в здании комитета, перебрасывали из комнаты в комнату, не допуская, чтобы он «вышел на оперативный простор», действовал среди рабочих, на так называемой низовке. А он рвался именно К такой работе. Теперь Шимон сидел подавленный и грустный, как будто читал про себя молитву, как будто лишь сегодня узнал, что все его близкие погибли Там.

Секретарь повторял одно и то же: партия не может обещать золотые горы, люди получат столько, сколько сами произведут, местные проблемы изучить немедленно, отдел снабжения наладит прямую доставку продуктов, пошлите бригаду в деревню, выделите металлоизделия для товарообмена с крестьянами, не допускать забастовок, ибо они бьют по самим рабочим, подполье напрягает все силы, чтобы свергнуть народную власть, партия не может обещать золотые горы, одно дело отбирать свои станки, другое — брать чужие, с Воссоединенных земель…

— Надо составить сообщение об арестованных, — сказал председатель завкома.

Говорить было не о чем, все всё знали, усталость валила с ног. Секретарь обошел все цехи, беседовал с рабочими, вызывал всеобщее изумление. Инженер по образованию, он хорошо разбирался в производстве. В наш город секретарь прибыл недавно, и его еще знали мало. Потом он уехал вместе с другими гостями. Во второй половине дня мне позвонил Шимон:

— Представь себе, этот «Цибуля» признался, что состоит в организации, которая убила твою Терезу, а Захариаш, негодяй, был мелкой рыбешкой у фашистов.

Я уже знал, что Шимон всех, кто не «наш», называл фашистами. Спросил об остальных. Шимон ответил, что их отпустят.

— Зайди ко мне сегодня вечером, ладно? Ох, зайди с женой, хоть на минутку.

— Придем, — пообещал я. — А как будет с картошкой и станками? Снарядим экспедицию?

•— Почему бы и не снарядить? Секретарь висит на телефоне и вэчэ. Так зайдешь?

— Зайду, Шимон.

— А то ты так сказал, словно не хочется.

— Это у меня голос такой, от усталости.

— Конечно, наговорился, после выступления у меня всегда горло болит. Болит у тебя горло?

— Нет, не горло. — Я хотел сказать, что не выступал, но решил не пускаться в объяснения. Он бы подумал, что я снова чего‑то стыжусь.

 

IX

Винтовку я положил под скамью и завернулся в одеяло, — теперь мы ехали быстро, и ветер, врываясь в щели, пронизывал насквозь. Было совсем темно, но никто не спал. Рядом со мной, накрывшись с головой пледом, покачивался Шатан, куря одну сигарету за другой, на противоположной скамье инженер Козак пытался вздремнуть, просунув руку и голову в ременную петлю, закрепленную на стойке кузова. Он смахивал на висельника. Монтер Реханек и мастер Бохенский сидели под одним одеялом, обнимая друг друга за плечи, Юрек Загайский громко зевал, положив голову на колени Валигуры. Юзефович и Кравчик из охраны ехали в кабине — была их смена. Так начиналась новая экспедиция, отправившаяся почти в том же составе, что и первая, ибо только я да Блондин, парень, разоблачивший «Цибулю», не участвовали в первой.

Мы уже миновали Силезский бассейн, а я все еще был под впечатлением ночного пейзажа, огней и зарев, подземного гула, дыма, перестука поездов. В этом краю жизнь уже била ключом, и я знал, что все в машине думают об одном и том же: идет работа, идет работа, идет работа. Когда мы въехали в Силезию, Шатан приветствовал попадавшихся навстречу шахтеров возгласом: «Бог в помощь!», махал рукой, улыбался, хотя в сумерках никто не мог различить выражения его лица. Теперь же была ночь, дорога опустела, и наш грузовик одиноко плыл в темноте. Ни поселка, ни дома. Если даже они и были, то погашенные огни не позволяли их обнаружить.

Шатан достал бутылку водки, ударил по донышку, протянул Козаку. Для сугреву.

— Документы не потеряли? — спросил он, когда я отпил несколько глотков. Они лежали у меня в ранце, завернутые в клеенку, польские и русские, с печатями и десятками подписей, много раз прочитанные, заученные наизусть. Картошка. Оборудование с разрушенных заводов для повышения уровня производства у нас, вопрос использования на западе лишних рабочих рук. Инструменты.

Картошка. Иначе не удастся снова открыть столовую. Все должны бесплатно получать раз в день горячую пищу на заводе. Картошка. Без нее не будет продукции, новых машин. Машины делают благодаря картошке и салу, порой благодаря легендам и сказкам о Лютаках, но они слишком постные, ими не накормишь людей, у которых бурчит в животе.

Машина остановилась у черной глыбы какого‑то дома.

— Дальше не поеду, — надо немного поспать, — заявил шофер. — Иначе приземлимся где‑нибудь в кювете.

Он вышел из кабины и принялся остукивать ногой скаты.

— Дом выгоревший и пустой, — сказал Шатан. — Поехали дальше, остановимся в городке.

— Нет. Не поеду, — упрямился шофер. — Мне еще жизнь не надоела.

Блондин обшарил дом, крикнул, что здесь можно переночевать. Мы взяли все одеяла, брезент и улеглись вповалку — один возле другого. Только Блондин не лег.

— Буду сторожить, — сказал. — Все может случиться. Покараулю, а вы спите.

— Не глупи, ложись.

— Я не соня. Буду караулить.

Он взял обе наши винтовки и уселся на обугленном пороге. Я уже засыпал, когда в глаза неожиданно ударил свет автомобильных фар. Машины остановились, Блондин выбежал на дорогу.

. — Кто едет?

— А ты кто такой?

— Кто едет, по — хорошему спрашиваю?

Я взял вторую винтовку и вышел вместе с Юрекоа из дома. Три грузовика с прицепами на дороге громко тарахтели. Из первого вдруг раздался пронзительный гуральский окрик.

— Переселенцы, — произнес кто‑то невидимый. — Все равно, кем бы вы ни были, не устраивайте базара. Люди едут, не мародеры.

— Валяйте! — скомандовал Блондин.

Мы вернулись в дом, но заснуть уже никто не мог. На шоссе царила тишина и потеплело, однако мы были голодные, промерзшие и томились от жажды. Блондин натаскал веток, развел костер и начал подсушивать над ним кусок хлеба.

— Мы уже по ту сторону, — прошептал он. — Только бы не отняли. Даже малость не по себе, черт побери. Одно у меня в голове не укладывается: как мог «Цибуля» пристать к тем, которые за то, чтобы эти земли отдать? Видимо, шлепнут?

« Наверное. Тех тоже, — ответил я.

— Каких «тех»? Ведь остальных отпустили.

— «Цибуля» выдал других своих дружков. Накрыли всю шайку, в том числе наверняка и убийц моей тетки. Это я имел в виду.

— О, они — сила.

— Эх ты! Какие еще «они»? — возмутился Шатан. — Повтори, дубина: «Мы — сила».

Блондин тихо рассмеялся, но повторил.

— Надо бы ехать, — забеспокоился инженер Козак. — Я могу вести машину.

— Вам нельзя. У вас нога с изъяном, — возразил Шатан. — Подождем, пока рассветет.

Мы просидели у костра до зари, а затем двинулись дальше. Теперь мы проезжали деревни с каменными домами, радуясь бело — красным флажкам в окнах, разглядывая немцев, грузивших на ручные тележки узлы и чемоданы, крестьян в польских солдатских мундирах, напевно приветствовавших нашу машину, проезжали городки, где в воздухе, словно снежинки, кружился пух, опускаясь на колонны стариков, женщин и детей, тянувшиеся по улицам к железнодорожной станции.

•— Aufwiedersehen! Марш в душегубку! — заорал

Юзефович, когда мы поравнялись с одной из таких колонн. — Heil Hitler, швабы, kaput, kaput, kaput!

— Перестань, — сказал Шатан. — Мне жалко этих людей!

— Жалко? Этих людей?! Передушить всех до единого, приказать, чтобы сами себя убивали, и этого еще мало.

— Дурень! Что бы ты сказал, если бы тебя вместе с «Цибулей» поставили к стенке? Да, да, тебя. Была забастовка, «Цибуля» у нас работает, значит, всех к ногтю, коли он виноват.

— Передергиваешь. А я вот выскочу и, по крайней мере, хоть одному дам в морду. Стой! Стой! — закричал он, молотя кулаком по кабине водителя.

Юрек подставил ему ногу, и Юзефович растянулся на полу кузова.

— Герой! Ты нас не позорь.

— Так вот вы какие? Немцев защищаете?

'— Себя защищаем, балда! — вспылил Шатан. — Себя. Чтобы не походить на них, на гитлеровцев.

Юзефович умолк, втянул свою кошачью голову в плечи и с ненавистью смотрел на дома и улицы.

— Прошлый раз то же самое было, — сказал Шатан. — Когда прислали рабочих, чтобы машины грузить на баржи, он с кулаками на баб кидался. Но вообще‑то, если бы они могли, то ночью бы нам глотки перегрызли.

Он принялся вспоминать экспедицию за машинами, но я уже слишком хорошо знал эту историю. Я предпочитал смотреть на равнину, плоские, вытоптанные танками поля озимой пшеницы, выбегающие к шоссе рощи, из которых тянуло холодной сыростью, погожее небо. Весна здесь была уже в разгаре. Я жалел, что Ганка не могла поехать со мной; она еще не видела этих земель, не навещала родителей. С минуту меня занимала мысль, не лучше ли поселиться где‑нибудь на западе, но я быстро ее отогнал. Я не выдержал бы без моего города, впрочем, поздновато уже начинать что‑либо сызнова. Об этом следовало было подумать сразу же после возвращения, прежде чем развернулись события, которые… словом, вот эти. Мы выехали через несколько дней после беспорядков на заводе, и речи не могло быть о том, чтобы Ганка успела отпроситься на работе. Жаль. Я даже не успел рассказать всего, обсудить вместе с ней всю эту историю. В тот вечер, у Шимона, она сказала:

— Что‑то мне тут не нравится. Пожалуй, кто‑то Роману яму копает, иначе — чего ради запугивают, привязываются.

— Мне разные вещи не нравятся, — вздохнул Шимон, — но кто знает, прав ли я? Разве может быть прав один Шимон Хольцер? В Испании все было яснее. Здесь ты — Шимон, а там сидит фашист. Значит, бери, Шимон, винтовку и бросайся на него, иначе он на тебя бросится, и тебе каюк.

Ганка не понимала его душевного разлада, считала, что у него слишком «мягковато нутро», несмотря на Испанию и лагеря. Лишь в одном она с ним полностью соглашалась: фашистов надо перебить, уничтожить, перестрелять, очень ей нравились эти слова, и, хотя каждый из них вкладывал в понятие «фашист» иное содержание, они поддакивали друг другу, едва эта тема возникала в разговоре. Услыхав от меня, что органы безопасности после ареста «Цибули» накрыли всю банду, Ганка сказала:

— Для таких не стоило бы играть в суд и законность.

Странное дело. Ведь это я ненавидел тех двух неизвестных убийц, и если бы их поймал, то застрелил бы на месте, но теперь, когда они, как мне казалось, уже сидели — конкретные, живые, — больше не испытывал к ним прежней ненависти. Не знаю почему, но я был убежден, что убил бы их так же, как некогда Магистра собственноручно. Я рассуждал так: дать согласие на убийство можно в том случае, если внутренне готов убить сам. Но Ганка подняла меня на смех:

— Ты уже начинаешь ломать себе голову, а это довольно глупо. В конце концов, мы с тобой темные люди, не очень‑то сознательные, а там, наверху, знают, что делать. Я предпочитаю слушать более умных и опытных.

Великолепная, чисто женская непоследовательность. Не прошло и двух суток после визита к Шимону, как она уже твердила, что Посьвята определенно хотел меня только проверить. Я думал о ней, искренне со — жалея, что она не поехала. У нас было бы столько времени друг для друга! Я размышлял, как бы она отнеслась к немцам, безропотно и угрюмо покидающим свои села и города.

Мы прибыли на место только в полдень. Я уже был сыт по горло впечатлениями, с утра повидал: процессии выселяемых, эшелон с репатриантами из‑за Буга, певуче голосящими на станции, рвущиеся мины у почерневшего от копоти особняка, драку мародеров с милицией, польских горцев, заменяющих в часовне хоругви и иконы, бригаду связистов, тянущих телефонные провода, воинские обозы, разбитый грузовик с простреленным капотом, кладбище самолетов, на котором вспыхивало пламя автогенных аппаратов, огромное стадо, угоняемое на восток советскими кавалеристами, понтонный мост, на котором виднелись намалеванные белой краской буквы Heil Hitler, одинокую повозку с роженицей, немецких рабочих — дорожников, заливающих гудроном выбоину на шоссе и сметающих дымящиеся кучи навоза, деревянный обелиск с красной звездой наверху. Вполне достаточно!

Город был пуст, кроме советских солдат и немцев с повязками на рукавах, мы не увидали на вымерших улицах никого. На перекрестке стояла девушка в шинели, с красным флажком в руках, дорожный указатель информировал по — немецки и по — русски. Завод находился на окраине, поэтому мы сначала подъехали к нему, но военный патруль никого не впускал на территорию предприятия. Юрек и Блондин уже свернули брезент, и мы могли видеть серые стены цехов, сотни людей, снующих между ними и железнодорожной веткой, на которой вытянулась длинная вереница товарных вагонов и платформ, нагруженных ящиками, машинами, стальными конструкциями. Скрипел выкрашенный свежим суриком подъемный кран, человек в военной форме, стоя на возвышении, дирижировал движением, словно капельмейстер причудливого оркестра.

— Трофейное, — пробурчал Блондин. — А ведь это наше. Черт возьми, нам ничего не останется.

— Все опечатано, я знаю, что все опечатано, — волновался инженер Козак. — Когда мы здесь были, приезжала комиссия из главного управления, составляла опись. Поедем в комендатуру. Скорее, бога ради, времени нет.

Валигура, которому через несколько дней предстояло отправиться на политучебу, усердный читатель газет, объяснял, что есть такой договор. У русских страна разрушена, и они первые должны отстроиться. Инженер посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами. Хромой, невзрачный, пропахший дымом крепких сигарет, он поднимался на носках, словно желая все хорошенько запомнить, пересчитать ящики и оборудование, вагоны и людей.

Внезапно размеренное движение нарушилось, «капельмейстер» спрыгнул со стены, солдаты, которых прежде не было видно, устремились к воротам сборочного цеха, срывая с плеча винтовки и автоматы. Из ворот высыпала группа мужчин в рабочих комбинезонах и каких‑то чудовищных масках, полыхнули ослепительные струи огня. Эти люди бросились к подъемному крану, стоявшему подле ворот, волоча за собой провода. Когда голубое пламя впилось в железный скелет крана, грохнуло несколько выстрелов. Темная толпа уже рассыпалась, устанавливаясь в шеренги и группы, у подножья крана лежали трое сварщиков, из одного аппарата еще била в небо огненная струя. «Капельмейстер» стоял, широко раскинув руки, позади него сгрудились солдаты. Все произошло так внезапно, что никто из нас в первый момент ничего не понял. Теперь я уже знал. Бунтуют против демонтажа. Немцы.

— Я пойду с Козаком и Лютаком в комендатуру, — решил Шатан. — Остальные пусть разыщут староство и Управление по делам репатриации. Встретимся на рынке. Комендатура близко, сходим пешком.

Козак шагал быстро, задавал темп, несмотря на свое увечье. Возле небольшого трактира Шатан все-таки остановился.

— Зайдем — перекусим. Комендант и товар не сбегут. А тут, у Вебера, отличное заливное, помните?

— Нет. Некогда, позже. Черт его знает, что может произойти после бунта, — возразил Козак.

Но коменданта не было, он только что уехал на завод, и мы вернулись в трактир.

— Griiss Gott, meine Herren , — приветствовал нас хозяин. Машинально я прикинул, не знаю ли этого голоса и лица. Лицо было чужое, приятно улыбающееся, старческое.

— Я вас помню, господа, очень приятно. Чем могу служить?

Мы заказали заливное и чай, нельзя было сорить деньгами.

— Вас не выселили? — спросил я. — Ваши земляки взбунтовались на заводе. Придется вам собирать манатки, сударь.

— У нас, как известно, должен быть советский гарнизон, и мы подчиняемся военной комендатуре. Впрочем, я успею здесь умереть, у меня рак. Вы сказали, что мои земляки подняли бунт, не так ли? Анни, пойди сюда.

Вошла седая женщина в сером, до пят, платье, с белым воротничком, в чепце сестры милосердия.

— Моя дочь, Анни. Эти господа из твоего города.

— Там был мой муж.

— Был? Умер?

— Нет. Его убили.

— Партизаны?

— Нет. Гестапо. Он рассказывал и писал, что это очень красивый город, а я никогда там не бывала. Муж очень любил его. Он действительно такой красивый?

— Красивый, — подтвердил я.

— Скажи ему, что прошлый раз он словом не обмолвился о дочери и зяте, — подозрительно процедил Шатан.

— Я тогда была в лагере, и он ничего не знал обо мне. Меня арестовали следом за мужем.

— Мне тоже довелось сидеть. — Я показал вытатуированный на руке номер. — Значит, ваш муж погиб в Польше. Согласитесь, что это необычная история, что-то не приходилось слышать о немцах, которых у нас убивало гестапо.

— Да, я знаю, действительно. Тем более горжусь. У меня хранятся все его письма, я сберегла их, ни одно при обыске не нашли. Я горжусь Иоганном. Вы, конечно, ненавидите немцев, но что могу сказать я, немка? Это совсем другое дело, когда страдаешь от своих.

Она подняла руку, чтобы поправить чепчик, и тут я заметил, что лицо у нее еще молодое, красивое.

— Холодновато заливное, — ворчал Шатан. — Что заболтались?

— За что же убили вашего мужа, если не секрет?

— Точно не знаю. Антигосударственная деятельность, пораженчество, но это ни о чем не говорит. Он был экономистом. Иоганн Вебер. У него было много высокопоставленных знакомых, но они его не защитили, трусы.

— Эрзац — ром недурен, — похвалил Шатан.

— Это настоящий ром, только для вас, господа, — сказал хозяин. — Бедное дитя, не стоило ворошить прошлое.

— Почему? У меня нет ничего дороже воспоминаний. Мой муж, вероятно, насмотрелся у вас всяких ужасов, хотя никогда о них не рассказывал, боялся самого себя, боялся, я чувствовала по голосу, что он живет, как в аду. Присылал мне великолепные посылки и чудесные подарки, но не позволял никому показывать. Все мы жили в постоянном страхе.

Я отодвинул стакан, меня мутило от холодной свинины и рома. Подумаешь, событие, одна бабенка получила более полное представление о гитлеризме, невелика радость. Правда, она побывала Там, но еще вопрос, что Там делала, кем Там была.

Анни вынула из кармана небольшой бумажник и показала потрескавшуюся фотографию.

— Это и есть мой муж, Иоганн. Передайте вашим друзьям, может, все‑таки его опознают.

На заурядном снимке, сделанном уличным фотографом, был запечатлен мужчина приятной наружности, в летнем плаще. Резкие тени смазывали лицо, но, казалось, на нем играла миролюбивая улыбка. Мое внимание привлекли дома. Я без труда узнал улицу.

— Не знаю этого человека, но улицу узнаю. Види те ли, моя квартира как раз в этом районе, — сказал я, передавая фотографию Козаку.

— Пора платить и смываться. Этого типа я не знаю. Скажи бабенке, чтобы она отвязалась, и на всякий случай предупреди старика, что мы заночуем. У него есть комнаты для приезжих.

По дороге я рассказал товарищам о беседе с фрау Вебер.

— Чего же ты хочешь, тяжелая история, что вот такой делать в Германии? Старик загнется от рака, а она куда денется? Один праведник не спасет Содома, как гласит Библия.

— Немало их угодило на плаху.

— Вдовам, что ли, придется строить новую Германию? Впрочем, кто знает, может, именно вдовам и сиротам.

Комендант, полноватый майор, обвешенный орденами, был здесь, на нашу беду, новым человеком и не знал, куда переведен его предшественник. Он просмотрел все наши мандаты, но беспомощно развел руками.

— Своей властью не могу, — заявил он. — У меня приказ закончить демонтаж, а после сегодняшнего случая ускорить работу. Поезжайте в штаб, к уполномоченному, не знаю, куда еще. Я тут воевать не собираюсь. Первый раз вы взяли свои машины — хорошо, а теперь другое дело.

— Товарищ комендант, если мы не привезем того, что нам нужно, завод станет. И без того ситуация напряженная, на грани забастовки. Ведь список‑то сходится.

— Список действительно сходится, но я не могу. Есть письма из министерства, обкома, ЦК, но без приказа нельзя. Приказ — словно мать родная: слушайся, и будь здоров.

— А картошка? — спросил я.

Майор не расслышал. Он увлекся своим сравнением и, упиваясь его красотами, развернул целую притчу, а я между тем неотступно думал о картошке. Картошка на складах винокуренных и крахмало — паточных заводов, картошка в бетонированных убежищах. Согласно письму уполномоченного: «По предварительным данным на всех складах…»

— У вас, товарищ комендант, сегодня взбунтовались немцы, но это враги. Надеюсь, вы не хотите, чтобы бунтовали друзья, поляки? Мы должны обеспечить наше предприятие, иначе не будет продукции, нечем будет платить людям, останется только закрыть завод. Прошу вас, свяжитесь со штабом.

— Агитатор! — буркнул майор. — Чтобы друзья… поляки.

Усмехнулся иронически и снова принялся изучать документы.

— Это вы Лютак? — осведомился он подозрительно, но мягко. — Завод имени Лютака? — Майор сверлил меня глазами, чего‑то недопонимая. Неужели этот человек с телячьим вермахтовским ранцем вместо портфеля был какой‑то фигурой, именем которой называют заводы? Комендант неуверенно перекладывал бумаги на столе, дожидаясь объяснений.

— Это его отец, — сказал Козак, владевший русским языком, и изложил ему всю историю. Теперь я уже не стыдился похвал, хотя Козак — никудышный оратор — говорил так, словно зачитывал юбилейную статью. Лишь бы дело выгорело, пусть, что угодно, добавляет. Я наблюдал за комендантом: трогает ли его эта история, берет за душу, занимает. Майор начертил несколько фраз на листке бумаги, прихлопнул печать.

— Раз надо, будет картошка, беру это на себя, — сказал он. — Но в штаб вам съездить придется. Товарищ Лютак, почему вас так беспокоит картошка? Картошкой занимаетесь, Роман Иванович? Не к лицу вам. Как же так? Некрасиво.

— Людьми занимаемся, не картошкой.

— Поляки странный народ. Контра у вас сильна. Трудно понять людей.

Мы вышли на улицу. Перед зданием комендатуры появились заграждения из колючей проволоки и мешки с песком, за которыми был установлен ручной пулемет. Воздух стонал от рокота какого‑то мотора.

•— Еду в штаб, — принял решение инженер Козак. — Возьму Реханека и Бохенского, старые мастера, хорошо себя показали прошлый раз. А вы тут улаживайте все остальное. Ни за какие сокровища не выпускайте эшелон с демонтированным оборудованием, сами раскидывайте умом. Из староства нужно звонить в наш комитет, бить тревогу, словом, работы вам хватит. Костьми лягу, но завод получит все необходимое.

На площади мы разделили деньги, документы, и Козак уехал с мастерами. В старостве дело пошло гладко: примут любое количество рабочих, выделят целый поселок для специалистов.

— Восстановление машиностроительного завода потребует какого‑то времени, — говорил староста. — Но винокуренные заводы, крахмало — паточные фабрики, производство проволоки и гвоздей, жестяной тары и игрушек можно наладить быстро. Присылайте людей. Нужны двадцать тысяч человек, чтобы этот город стал польским.

— А машины?

— Эти предприятия под нашей охраной, взгляните…

Из окна староства виднелись красные стены фабрики жестяной тары, высокие, увенчанные сторожевыми башенками, на которых стояли люди с краснобелыми повязками, при оружии. Фабричные ворота были заложены кирпичом, оставался лишь узкий проход.

— Здесь был лагерь, а теперь мы охраняем.

— Я остаюсь, — заявил Юзефович. — Здесь можно выйти в люди. Я уже толковал с шефом, и, если вы поддержите, он меня возьмет.

В трехэтажном здании помещались апартаменты всех ведомств, состоящих главным образом из руководителей, заведующих отделами и комендантов. На первом этаже молодой мужчина в военной форме обучал дюжину долговязых юнцов обращению с огнестрельным оружием, рядом, в кухне, восседал «шеф». Юзефович ему приглянулся, но он хотел знать мое мнение. Кошачья мордочка Юзефовича блестела от пота, глаза возбужденно поблескивали, он стриг ушами.

— Работал я хорошо, но хочу остаться здесь, — сказал он. — Вы меня освободите, а остальное я утрясу с Посьвятой.

— Хорошо знаете Посьвяту?

— Откуда же хорошо? Откровенно говоря, побаиваюсь, но и за вами не хочу приглядывать.

— Ах, значит, так?

— Так. Тяжелая служба. А здесь буду работать с немцами, это совсем другое дело.

Мне не хотелось забивать голову его проблемами, я думал теперь исключительно о картофеле. Но тщетно умолял железнодорожное начальство выделить нам вагоны, мне ответили, что порожняка нет, нет и не будет. Тогда я отправился на станцию, чтобы тут попытать счастья.

— Украдите, отцепите от состава, делайте все, что угодно, лишь бы были вагоны! — кричал я глуховатому начальнику станции. — Иначе заберем силой, у нас оружие.

— Оружие? Теперь у всех оружие, уважаемый. Полюбуйтесь!

Он провел меня на склад, где лежало около сотни фаустпатронов и автоматов, обнаруженных в подвалах соседней церкви.

— Вагоны забирать я не дам. Здесь Польша, — заявил он. — Не позволю взять даже гайки.

На путях стоял эшелон с переселенцами, из открытых товарных вагонов выглядывали козы, люди. Кто-то играл вальс на гармони, военный патруль присматривал, чтобы никто не высаживался.

— Они поместились бы и в меньшем количестве вагонов.

— Что? Поместились бы, говорите? Они, бедняги, едут из глубины России.

Я безнадежно развел руками, в голову не приходило ничего путного. Начальник еще брюзжал, но все тише, пока наконец не перешел на почти детский лепет.

Меня охватывала злоба и отчаяние. Как сквозь туман, я видел отход поезда, надписи мелом на вагонах, лица людей. Начальник преспокойно накачивал примус и нарезал ломтиками картошку. Я почувствовал сладковатый запах жареного лука и мыльный аромат маргарина. На подоконнике стояла бутылка с молоком и огромная банка, наполненная сосновыми побегами. Видимо, заготовка для лечебного сиропа. Мать когда-то делала для отца сироп из сосновых побегов и потчевала меня, когда я простужался, этим роскошным снадобьем, благоухающим, как подслащенный лес. С минуту мне казалось: я маленький озябший мальчонка, который опоздал на поезд.

— Поеду к нашему начальству, может, чего‑нибудь добьюсь, — предложил Шатан. — Кто со мной? Поезд отправится через час.

Он взял Валигуру и Юрека, вооруженного винтовкой, таким образом я остался с Блондином и Кравчиком. Они решили по очереди дежурить на станции, чтобы не упустить эшелон с демонтированным оборудованием, впрочем, оба надеялись договориться с железнодорожниками за спиной начальника. Я побрел на винокуренный завод, чтобы, по крайней мере, взглянуть на склады картофеля, хоть издали увидеть бетонные хранилища. Возле них стоял на посту советский солдат, но у проходной дежурили наши с нарукавными повязками, автоматами и немецкими гранатами.

— Охраняете, ребятки, охраняете?

— Охраняем. А что, может, не охранять, если я здесь мастером поставлен. Ведь это мой завод. Демобилизованный я, значит, и удивляться нечему, — сказал охранник, поглаживая рукоятку гранаты. Он крикнул что‑то по — русски часовому у хранилища, и оба прыснули со смеху.

— Мы отсюда будем брать картошку для рабочих, — пояснил я. — Много ее там?

— Много.

— Сколько?

— Это, уважаемый, военная тайна. А вы откуда? — подозрительно спросил охранник.

Я предпочел убраться, чтобы меня не приняли за шпиона. В воздухе пахло подгнившей картошкой, а также влажным песком и рекой. Она текла неспокойно, тревожимая водоворотами, плескалась о быки железнодорожного моста и одетые камнем берега. Я присел на плиту с железной скобой для зачаливания и уставился на стремительно бегущую воду, на бетонированный затон, в котором стояли баржи. Старик с изжелта — седыми волосами смолил борт одной из них, присев на корточки. Вдруг я вскочил и кинулся к пристани. Ранец гремел за спиной, ноги спотыкались о железо и камни, но я мчался вперед огромными прыжками, не сводя глаз со старого водника. Когда остановился возле его баржи, не мог отдышаться. Старик посмотрел на меня, на ранец и сказал по — немецки:

— Откуда, приятель? Здесь ты на виду, быстрее залезай в будку.

Не знаю почему, я машинально последовал его совету и спрятался в будку, на палубе. Здесь пахло смолой и краской. Прошло несколько секунд, прежде чем я опомнился настолько, чтобы выбраться наружу.

— Вы ошибаетесь, — сказал я по — немецки. — Я не немец.

— Не мое дело, как вам будет угодно, — буркнул старик. — Но все‑таки лучше выбросить ранец и научиться коверкать родной язык.

— Баржи в порядке?

— Смотря для кого. Они принадлежат фирме «Одер», Вебера:

— Значит, их можно использовать?

— Смотря кому. Баржа что лошадь, только своим повинуется. Многих ли сегодня большевики арестовали на заводе?

— Не знаю.

— Ладно, тогда молчу. Ключ висит на гвозде.

Он взял банку с варом и, неторопливо шагая, удалился. Я взглянул на реку. Течение несло глушеную рыбу, белые брюшки поблескивали в мутной воде, на которую падала колеблющаяся тень моста. Я снова заглянул в будку. Свернутый брезент, ящик с запаянными банками, карта, синяя шкиперская фуражка. Примерил — подходила, решил взять. Перепрыгнул на ДРУГУ1® баржу, на третью, четвертую, всюду обнаруживал свежие следы ремонта. Тут краска еще прилипала к пальцам, там белела новая доска либо темнели полосы смолы и вара. Даже швартовые канаты были новыми. Все в порядке, капитан Лютак, флот готов. Теперь можно идти в трактир и дожидаться вестей от Козака и Шатана, а завтра — в комендатуру за рабочими, и полный вперед!

Анни Вебер приготовила нам две комнаты, но пока я был один. Блондин дежурил на станции, Кравчик пошел куда‑то с железнодорожниками, Юзефович при лип к своему новому начальнику и не показывался. Был уже вечер, город погружался в темноту, группы немцев возвращались с работы, и снизу, из трактира, доносился их гортанный говор.

— Вы наверняка знаете, Анни, кто тут плавал на баржах? — сказал я. — Нет вагонов, а мне надо перевезти картофель и машины.

Она долго молчала, прежде чем я услышал ее изменившийся, суховатый голос:

— Знаю, брат мужа был одним из владельцев фирмы «Одер», но теперь он зависит от комендатуры. Он меня ненавидит, ненавидит меня и вас. Ведь мы товарищи по несчастью, оба побывали Там, верно? Собственно, почему мы обращаемся друг к другу на вы? Я попрошу отца поговорить с Иоахимом.

Прежде чем я успел ответить, она вышла. Я лег и принялся обдумывать план в целом, учитывая каждую деталь, прикидывая тоннаж барж, вес груза, маршрут. Анни вернулась и сообщила, что отец отказывается разговаривать с Иоахимом, и поэтому надо обратиться в комендатуру.

— Я принесла тебе пиво, — сказала она, опустила черную штору и зажгла свет.

Я заметил, что Анни сменила свое полумонашеское одеяние на короткое платье.

— Ты возьмешь наш картофель? Правильно. Вы должны взять все, все, причиненные вам беды и страданья невозместимы.

«Ох, только без философии. Тебе невдомек, как ты хороша с этими короткими седыми волосами, в темном платьице, обтягивающем бедра и грудь».

— Все? — спросил я, смеясь в душе.

— Все. Расскажи, ты должен мне рассказать всю правду.

— О чем?

— О том, что мы делали у вас.

Анни села на кровать, готовая слушать, протянула откупоренную бутылку и стакан. Прихлебывая пиво, я рассказал ей о том, что у нас известно всякому, но вскоре мне надоело просвещать фрау Вебер, тем более что я добрался уже до ее упругого бедра и прикоснулся к гладкой теплой коже.

— Спи, отдыхай, — сказала ока, вставая. Разула меня, поставила рядком башмаки и начала раздевать, как маленькое дитя.

— Я не голодная, — шепнула она, — но если тебе это хоть чуточку поможет или просто доставит облегчение, то рядом есть комнатушка, пустая. Я только сбегаю вниз и вернусь.

Комнатушка походила на камеру с маленьким зарешеченным окном, мебели не было, только в углу лежала груда солдатских одеял. Анни легла на нее, а когда я расстегнул ей платье, страстно прильнула ко мне и лихорадочно зашептала: «Милый, милый», погружаясь в мягкую подстилку. И я погружался, одновременно думая: «Завтра утром придет ответ от Козака и Шатана, только бы им повезло, ведь баржи придется потом выгружать и снова жди хлопот с вагонами. Ей, вероятно, чудится, что это Иоганн, светлой памяти Иоганн Вебер, расстрелянный гестапо неизвестно за что. У нее еще хорошая грудь, видно. Там не так уж бедствовала. Эти одеяла нас задушат, от них отвратительно воняет. А может, это от нее так несет? Отпустила бы она меня, хорошенького понемножку».

Я поднял голову, взгляд упал на решетку окна.

— Пусти меня! — крикнул я по — польски. — Здесь воняет. Es stinkt.

Я ударился локтем о выложенную камнем канализационную трубу.

— Болит? — осведомилась она деловито, когда я кое‑как выбрался из одеял. Казалось, всюду были ее руки, живот, грудь, ноги, голова.

— Возьми меня с собой, только на один день, я хочу увидеть этот город, — сказала она. — Мне страшно здесь, я их боюсь, они со мной что‑нибудь сделают, что‑нибудь плохое.

Ох, кукареку, пропади ты пропадом фрау Вебер, пусть с тобой делают, что хотят. Какое мне дело до тебя и твоих близких? Не я уготовил вам такую судьбу. Одеяла смердят, эта труба наверняка протекает, хорошо, что темно и я вижу только кучу одеял да серое пятно тела, расчлененного тенью решетки, хорошо, что в двух шагах чистая постель, что скоро вернется Кравчик или Блондин и Юзефович.

Я выскользнул первым, погасил свет в комнате к стал у окна. Почему пустая темная улица кажется грустной? Куда едет этот далекий поезд с голубоватыми огоньками? Завтра будет погожий день, луна чиста. Какая, собственно, взаимосвязь между луной и приливами? Луна притягивает воду? Вроде бы так. На>сколько можно верить тому, чего сам не увидишь и не проверишь на ощупь.

 

X

Шестой день. У нас нет ни гроша, не хватило времени сбегать к родителям Ганки за деньгами, ни завод, ни комитет не ответили на телефонограмму, от староства трудно ожидать какой‑либо помощи, поскольку распространился слух, якобы город принимает переселенцев, и уже вчера семь поездов застряли на станции, блокируя движение, а несколько тысяч человек ринулись на штурм домов, магазинов и улиц. Ночью дело доходило до стычек между переселенцами и немцами, между польской охраной промышленных предприятий и патрулями комендатуры города, стрельба продолжалась до самого утра.

Шестой день. Питаемся картошкой, консервами и кашей, полученными в дар от коменданта. Юзефович выклянчил у своего нового начальника мешок сахару и ящик мармеладу и отправился торговать на вокзал. Может, притащит что‑нибудь путное.

В раздумье я дожидался рабочих, еще раз подсчитывал грузы в блокноте и размечал маршрут, время от времени косясь на город и завод. Придут или не придут? Правда, я верил слову коменданта, но минувшая ночь могла перечеркнуть наши планы. Прикидывался спокойным, хоть никто за мной не наблюдал. Плотник сколачивал последние доски настила, проложенного от железнодорожной ветки к баржам. Блондин с винтовкой в руке стоял на страже у картофелехранилища, остальные во главе с инженером Козаком принимали машины и присматривали за эшелоном. Козак вернулся с утвержденным в штабе списком машин, но вагонов не получил. К счастью, большинство машин было уже погружено, и комендант согласился на время предоставить нам эти вагоны. Водным путем отправлялось лишь дополнительное оборудование для модельного, литейного и кузнечного цехов, а также картофель.

Наконец я увидел человек сорок, марширующих в воинском строю в сопровождении молоденького солдатика с монгольским лицом. По команде они остановились, а солдатик уселся, достал из жестяной коробки длинную американскую сигарету, разломил ее пополам и закурил. Теперь настал мой черед. Как всегда, я сначала внимательно всматривался в лица, обошел группу вокруг, приказал выйти вперед тем, кто был в шапках горных стрелков и кителях вермахта. Нет, никого знакомого… Я выкрикнул несколько команд, люди рассыпались в цепь и быстро разделись до пояса, сложив одежду ровными стопочками. Подняли руки. Нет, никакой эсэсовской татуировки.

Зычным голосом я отдавал приказания, которые, оказывается, знал довольно хорошо. Но все же удивился, услышав свой голос. Словно кричал во мне чужой человек. Потом я понял, что эти команды, осевшие на дне памяти, запомнились мне вместе с их звуковой окраской, что они исторгаются с той же громкостью, с какой некогда запечатлелись в сознании. Крик подстегивал память тем ощутимее, что немедленно находил отзвук. Люди выполняли команды молниеносно, даже не скрывая удовольствия, что слышат родную речь, столь знакомо звучащую. Я не сомневался, что они видят во мне благодаря этим зычным окрикам кого‑то очень призычного, близкого. Между мной и этими людьми, казалось, возникла некая магическая связь, ибо я обращался к ним на зашифрованном языке тайного ритуального действа.

Они построились в одну шеренгу, повернулись направо, побежали, держа, как положено, интервал, к хранилищу, возле которого лежали вилы с шариками на концах зубьев, лопаты и тачки. Двадцать человек нагружали, двадцать отвозили, периодически меняясь местами. Двадцать, двадцать, двадцать — записывал я в блокноте. Рабочая сила, да, только рабочая сила. Они не внушали ненависти или злобы, напротив — должен признаться, что мне их было попросту жаль, ведь они переживали свою объективную трагедию.

Если бы не эта жалость, я устроил бы гонку, лупил бы медлительных, заставил бы весь отряд кататься по гравию и бетону, ибо все же чего‑то не хватало в наборе команд, за которыми следом тянулись воспоминания.

Через два часа я объявил перерыв. Они улеглись на траве возле своих рубашек и пиджаков, но я видел, что внимательно наблюдают за мной. Солдатик с монгольским лицом спросил, немец ли я, а когда услышал отрицательный ответ, осклабился и восхищенно сплюнул. Тут на набережную привезли огромные ящики с завода, и Козак принялся распределять людей.

— Возьмите моих! — крикнул я.

— Это не картошка, — сказал Шатан. — Могут навредить со злости, ведь машины с их завода. Я их понимаю, но это расплата за все, что они у нас разрушили. Скажи им, пусть знают, что мы не бандюги.

Я сказал. Большинство работало на здешнем заводе, поэтому слушали внимательно.

— Все зависит от того, кто выигрывает войну, — заметил один из них, пожилой человек со шрамом на лбу. — Так всегда бывает. Ведь можно себе представить и противоположную ситуацию. Ни я и никто нз них не был гитлеровцем, а теперь нам приходится расплачиваться за прошлое. Мы немцы, но мы не знали о тех ужасах, про которые сейчас пишут.

— Если бы Гитлер выиграл, каждому из вас перепала бы частица этого выигрыша, — сказал я. — Но поскольку он проиграл, то вы обязаны как‑то поделить между собой поражение, не так ли? Приходится отвечать не только за себя лично.

— Пойди сюда, философ, — позвал Шатан. — Помоги.

Пальцы впивались в шершавое дерево, ощетинившееся острыми щепками, а когда тяжелые ящики очутились на наклонном настиле, мы не смогли их удержать. Со скрежетом и стоном поползли они к баржам, ломая подпорки, грозя разнести палубу. Однако я был вынужден вернуться к погрузке картофеля, предоставив товарищам заботиться об остальном. Грузили до позднего вечера, потом я передал рабочую команду сопровождающему. Человек со шрамом на лбу сам объявил поверку, пересчитал присутствующих и доложил:

— Arbeitskommando «Oder», vierzig Mann. Alle da.

Vierzig Mann, Mensch! Сорок человек! Там мне было запрещено говорить «люди», нам отказывали даже в этом звании. Vierzig Mann, Mensch, was glaubst du? Человече, человече. Мы не будем делать того, что делали они, не будем. Шатан говорил вчера: мы пришли на готовое, не мы таким мир устроили, но на то поставлены, и так должны распоряжаться, чтобы всем жилось хорошо. И на свете мы не одиноки, вот что. Шатан — мудрец. Vierzig Mann. Их в два миллиона раз больше. Люди, бог мой, люди. Кем был хотя бы муж фрау Вебер? Человеком? Если человеком, то не мог быть один, непременно был с кем‑то заодно. Фрау Вебер на всю жизнь сохранит память о нем не как о муже, а как о наставнике, законодателе. Многих вещей она не сделает, ибо он их не делал. Это почти как у меня с моим стариком. И она наследница чужой судьбы.

Мы ночевали на барже, неся вахту по очереди. Ночь была теплая, дул низовой весенний ветер, и наши «суда» сладострастно стонали и, слегка колыхаясь, терлись друг о друга бортами. Я едва прилег, как услыхал голос фрау Вебер, препиравшейся с часовым. Выскочил на берег.

— Мы привезли все, что было можно, — сказала она. — Пришел и наш черед. Покидаем город.

Отец уже выгружал из маленькой тележки припасы, свертки и коробки. Даже не ответил на приветствие, все время молчал. Разгрузив тележку, он присел на корточки у берега и, зачерпнув пригоршней воды, поднес к лицу — то ли умывался, то ли утолял жажду. Однако я разглядел, что он просто держал руку на уровне рта, пока вода не вытекла.

— Спасибо, — сказал я. — Вы уезжаете с отцом?

— Да. Пожалуйста, не принимайте всерьез того вздора, я шутила, говоря, будто хочу посетить ваш город. У нас родственники в Саксонии, свезу туда отца.

Иоахим едет вместе с вами, и я бы… Счастливого пути, нам уже пора возвращаться, по ночам теперь небезопасно.

— Я вас провожу.

— Нет, не надо.

Она протянула мне теплую руку, и тогда я увидел, что на ней длинное, почти до пят платье и чепец сестры милосердия. Она ухватилась за дышло тележки, у которой ждал ее отец. Колеса легко катились по бетону, заскрежетали по гравию и, наконец, совсем затихли в траве.

Шатан вопил от радости, разбирая привезенные припасы. Консервированное мясо, армейские сухари, растительное масло, сыр, тминная настойка, копченая колбаса. Мы выпили по чарке и уснули со сладковатым привкусом во рту. Мне выпало дежурить на рассвете. Получив у своего предшественника винтовку и накинув на плечи одеяло, примостился между ящиками. День вставал из‑за стены завода, рдел в осколках стекла, отполировывал гладь реки, раздвигал облака. Несмотря на восхитительное зрелище, я завидовал спавшим товарищам. Собственно, это бдение носило чисто символический характер. Но они, видимо, учитывали опыт предыдущей поездки и хотели чувствовать себя в безопасности. Спят себе спокойно, а я бодрствую, я спокойно спал, когда они бодрствовали, — получается целое спряжение, я, ты, он, мы, вы, они.

Послышалось завывание. Я протер глаза, ибо картина была воистину необычная. Со стороны города приближалась стая собак, принюхиваясь и скуля, то разбегаясь, то опять сбиваясь в кучу, они двигались к нам по следам тележки трактирщика — впереди две черные овчарки с выцветшей, свалявшейся шерстью, а за ними орава дворняжек и белый пудель, некогда подстриженный под льва, теперь карикатурный со слишком длинной гривой, кисточкой на хвосте и ошметками на лапах. Собаки остановились у ящиков, присели, а потом, принюхиваясь, крадучись, двинулись вперед. Не успел я опомниться, как черные овчарки^ волкодавы прыгнули на борт, а следом вся свора. Заливаясь пронзительным лаем, они ринулись на прикрытые брезентом сокровища, метались по корме, рвали зубами брезент, рычали друг на друга, ошалевшие от голода. Белый пудель юркнул под брезент, тяжелые складки которого зашевелились. Тогда появился Шатан, вынул из сумки кусок колбасы и, размахивая им в воздухе, ласково обратился к собакам. Не повышая голоса, велел мне отвязать причальный канат, а когда я выполнил приказание, швырнул приманку на берег, подождал, пока стая перемахнула через борт, и оттолкнул баржу от пристани с таким спокойствием, словно вся эта сцена была им придумана заранее. Только потом крикнул:

— Стреляй! Там могут быть бешеные!

Я выстрелил в воздух, а потом в визжащий клубок. Собаки разбежались, оставив на месте черную суку, которая еще подергивала ногами, когда я подошел поближе. Выстрелы привлекли комендантский патруль, и к пристани подлетел на предельной скорости джип. Офицер и четверо солдат бежали ко мне, крича, чтобы я бросал оружие. К счастью, инженер Козак объяснил им причину стрельбы. Офицер выругался. Бездомные собаки, немцы устроили для них приют, но вчера кто‑то их выпустил.

— Эту я знаю, — сказал офицер, глядя на убитую собаку. — Она жила в трактире, пока не вернулась дочка хозяина. Анни отдала собаку одному из наших солдат, но та сбежала. Меткий выстрел.

— Случайность. А что слышно в городе, уже спокойно?

— Какое там! Вам лучше уехать поскорее.

Весь день шла погрузка и торг из‑за паровоза, наконец поздно ночью состав был сформирован, и Козак, прихватив большую часть людей для сопровождения груза, уехал. Мы условились, что он подождет нас в конечном пункте нашего плавания и приготовит вагоны. Со мной остались только Шатан и Блондин. Мы тронулись на рассвете следующего дня, с немецким экипажем. Шатан на первой, а я на последней барже. Мы плыли вниз по течению, среди плоских полей, пробиваясь сквозь заторы, руины мостов, минуя сожженные городки и пустые деревни. Сонный и усталый, я лежал на корме, то засыпая, то пробуждаясь, чтобы снова погрузиться в полузабытье. Когда просыпался, мне казалось, что я долгие годы просидел в погребе, — настолько пропитался запахом картошки. У меня не было охоты разговаривать с нашими «плотогонами», я безразлично выслушивал их метеорологические сводки. Они говорили, что вода прибывает, взбаламучивается и темнеет, что где‑то там, в верховьях, очевидно, идут проливные дожди.

На ночь Шатан остановил флотилию в заливчике, на берегу которого стоял заброшенный дом рыбака с шатровой крышей из тростника.

— Все как первый раз, — сказал он. — Только тогда были еще целы окна. Переночуем. Ну как, Блондин, нравится тебе поездка?

Парень утвердительно кивнул. Он явно был восхищен.

— Скажи‑ка, тебе не жалко того типа? Ну, который шумел, сам знаешь.

— Чего вы хотите от меня, пан Шатан? Тогда мне было нелегко сказать правду. И если бы не пан Лютак, я бы промолчал. А жалеть ни о чем не жалею. Плохого еще хватает, это всем известно, иногда прямо руки опускаются.

— Ну, ну, — проворчал Шатан. — Ты словно уксусу наглотался. Ешь лучше, чем умничать.

Нет, никому не хотелось разговаривать, немцы тоже молчали, а после ужина улеглись в просторной горнице на связках тростника и уснули. Полил дождь, усиливаясь с каждой минутой, струи воды хлестали по кровле и стенам, пробивались сквозь щели, пришлось поискать сухого местечка для отдыха наверху, в мансарде, где плотно пригнанные ставни и надежная крыша спасали от непогоды. Я не люблю проливных дождей, гроз, снегопадов, морозов, жары, все чрезвычайное в природе, тогда она пугает меня, словно зверя, почуявшего смертельную опасность. И теперь, лежа на сухом месте, чувствовал себя промокшим, озябшим и вдобавок тревожился за судьбу груза, не зная, не повредит ли ему дождь. Однако спрашивать Шатана стеснялся. Дождь, картошка. А сами баржи? Хорошо ли они пришвартованы и закреплены? Решил проверить. Накинув на себя одеяло, выбрался наружу и побежал сквозь непроглядную тьму к заливу. Нет, не здесь, очевидно, я сбился с дороги. Кинулся в одну сторону, в другую, барж нигде не было. Я кричал, не соображая, что потоки воды прибивают мой голос к земле.

Наконец вернулся в дом и разбудил Шатана и Блондина.

Немцы исчезли.

С минуту мы стояли, онемевшие от ярости и отчаяния, не представляя, что нам делать. Немцы то ли перерезали канаты и пустили баржи по течению, теперь стремительному и опасному, то ли сами уплыли на них. В обоих случаях цель была одна — уничтожить груз.

— Подождем до утра, — сказал Шатан. — Ночью ничего не сделаешь, пешком их не догнать. Увидим, по крайней мере, следы.

У нас был только один фонарик, свет его беспомощно дробился в струях дождя. Мы все же без особого труда обнаружили на раскисшей земле отпечатки подошв наших «плотогонов», ведущие к заливу. На каменных опорах разрушенной пристани не осталось и следа канатов, никаких других вещественных доказательств на берегу не было.

— Уплыли на баржах, — констатировал я не без некоторого изумления.

Темная ночь, вздувшаяся от дождя река. Куда они решили бежать или только хотели отплыть подальше от нас, а потом сойти на берег и затопить баржи? План, видимо, разработали еще в городе, ибо потом уже не представлялось случая, а нынешней ночью для этого было слишком мало времени.

— Можно попытаться догнать их берегом, пожалуй, недавно смылись, — предложил Блондин. — Который час?

Наверх мы поднялись в девять, сейчас десять пятнадцать. Они должны были подождать, пока мы уснем, значит, скажем, еще полчаса. Девять тридцать. Готовились к отплытию тоже, по крайней мере, минут пятнадцать, это уже девять сорок пять. Мои поиски заняли минут десять. Значит, с момента побега прошло примерно полчаса.

— Где тут ближайшее надречное селенье? — спросил я Шатана.

— Точно не помню, но где‑то неподалеку. Что ты хочешь делать?

— Догонять. А теперь — прекратить разговоры, собирайтесь — ив путь. Может, удастся.

Мы побежали по тропинке вдоль реки, но уже несколько минут спустя темп пришлось сбавить. Насквозь промокшая одежда становилась все тяжелее, одеяла уже не защищали от дождя, ноги скользили по грязи, ветки кустарника хлестали по лицу, тропинка то и дело исчезала, и ориентиром служила лишь река. В темноте мы плутали, почти как слепые, стараясь продвигаться как можно быстрее, почти бегом, спотыкались о камни, выбоины, борозды, падали в липкую грязь и снова вскакивали, похожие больше на беглецов, чем на преследователей. Ливень то усиливался, то ослабевал, но по — прежнему ограничивал видимость, и порой мне казалось, что я продираюсь в глубь водопада. Ноги отказывались повиноваться, свистящее дыхание предупреждало, что пора прекратить погоню. Но мы бежали дальше, подстегиваемые одной мыслью, одним желанием, — не допустить, чтобы нас победили.

Наконец мы наткнулись на изгородь сада. Перед нами выросли глыбы домов, замаячили огоньки, походившие в тумане на лунные блики. Под ногами я почувствовал твердое покрытие шоссе.

— Отворяйте! Отворяйте! — кричал Шатан, ломясь в ближайший дом.

— Aufmachen! Aufmachen! — повторял я на всякий случай по — немецки. Наконец отозвался певучий голос.

— Есть у вас тут какая‑нибудь машина, мотоцикл, лошади? — спросил Шатан. — Мы ловим бандитов, понятно?

Он потряс винтовкой. Спустя минуту нас впустили в просторные сени, где мы объяснили суть дела. Крестьянин в нижнем белье и с топором в руках заговорил напевно:

— Шоссе идет вдоль реки, и автомобиль есть — военный, германский, у Прокопюка стоит, на ходу даже. Вы пока выжмите одежонку, а я сбегаю.

— Только быстрей, ради бога!

Мужчина накинул на белье камуфлированную плащ — палатку и помчался к Прокопюку, между тем Шатан, припомнивший, словно в внезапном озарении, трассу, знакомую по первой поездке, обдумывал план дальнейших действий. Немцы либо разбились об рух. нувший мост, где‑то в получасе езды отсюда, либо поплыли дальше, потеряв, однако, ценное время на преодоление затора, или уже пристали к берегу, высадились и пустили баржи по течению. Дорога была каждая минута. Если бы удалось предупредить по телефону милицейские посты и местных жителей!

— Есть машина! — крикнул Блондин.

Прокошок подогнал к дому воинский «фольксваген» с деревянным кузовом. Мы вскочили в машину и, когда она тронулась, подробно объяснили цель нашей погони. Прокопюк, демобилизованный танкист, вел машину лихо, но уверенно. Время от времени он притормаживал и освещал фарами реку, пустынную и разлившуюся. И он принимал в расчет разрушенный мост, пролеты которого рухнули в воду, оставив лишь узкую горловину между опорами. Поскольку шоссе пролегало теперь по высокой насыпи у самой реки, мы мчались на предельной скорости, до боли в глазах напрягая зрение. К счастью, ливень обогнал нас, и видимость улучшилась настолько, что можно было различать крупные предметы. Прокопюк протянул нам пачку сигарет, мы осторожно, чтобы не замочить их, закурили и после нескольких глубоких затяжек прониклись уверенностью, что все обойдется.

В длинных лучах фар я увидел впереди какую‑то изломанную линию, и тут же машина сбавила скорость.

— Вот они, — шепнул Прокопюк. — Не ожидают нас, верно?

— Возможно. Выключай мотор.

Мы уже освоились с одеревеневшей от сырости одеждой, но, когда я вылезал из машины, зубы у меня выбивали дробь. Баржи действительно остановились у затора, образованного взорванным мостом; неприкаянные, они стучали бортами о металлический остов, выступавший из воды словно огромная лестница. Только и всего удалось разглядеть при свете фар. Но где же немцы? Если на баржах никого нет, значит, экипажи покинули их раньше, где‑то высадились и, уж конечно, не посреди реки. Не верилось, что эти пожилые люди преодолели вспученную реку вплавь.

Вместе с товарищами я сбежал вниз, а Прокопюк осветил берег и мост. Все баржи были налицо, сгрудившиеся в том месте, где между стальными конструкциями, опорами, грудами бревен и принесенными течением обломками домов просматривался свободный проход. Баржи, как живые существа, искали выхода, сталкивались, расходились, пятились, чтобы снова ринуться на преграду. «Они раздавят, разобьют друг друга, — подумал я. — Через мгновение пойдут на дно вместе с грузом. Что делать?»

— Можно расчистить путь, но тогда они уплывут к черту на рога, — сказал Прокопюк. — Или пробить еще одну брешь, чтобы течение успокоилось. Тогда не будет такой болтанки и баржи, возможно, уцелеют.

Ветер принес слабый голос, зовущий на помощь, мне показалось, что я слышу: «Hilfe!»

— Съезжу посмотрю, — решил Прокопюк. — И вы полезайте в машину, иначе совсем размокнете. Надо взять людей из деревни, тросы привезти, речников поискать. Сматываемся, от одного глядения толку не будет.

Мы медленно ехали назад, пока не повторился крик: «Hilfe!» На берегу лежал с раздробленной ногой немец из нашей команды.

— Где остальные? — спросил я, когда его перенесли в машину. — Говори правду, предатель, где твои дружки?

— Не знаю. Мы выскочили по сигналу, берег был близко, герр Ио… близко, но меня снесло в сторону. Камнем придавило. Спасите меня, спасите! Больно! Больно!

— Что вы задумали?

— Пустить баржи на мост и вернуться.

— Едем, — заторопился Прокопюк. — Положите его на пол, в деревне перевяжут.

— Постойте, постойте, что‑то мне не верится, чтобы на всякий случай эти старые мошенники не назначили места встречи. Пугни‑ка его, Роман, — заговорил Шатан.

Я схватил немца за мокрые волосы и приподнял его голозу.

*— Мы уедем, а ты останешься, — сказал я ему. — >Думал нас одурачить, дружкам хотел помочь, не так ли?

— Не бросайте меня, господа! Я хочу жить!

— Где место встречи?

— Не могу сказать, не могу!

— Включайте мотор и садитесь. Не хочет говорить, но наверняка скажет, когда увидит, что мы уезжаем.

Я повторил вопрос, на этот раз раненый, заикаясь, пробормотал правду, точно указав сборный пункт, где немцы условились встретиться, если их рассеет, и ждать до рассвета. Теперь мы могли вернуться в деревню. Дождь почти прекратился, но туман окутывал землю и все более сгущался, а когда мы достигли деревни, видимость сократилась до расстояния вытянутой руки. Пока Прокопюк, колотя в обломок рельса, подымал по тревоге солдат — переселенцев, мы выжали куртки и рубашки, растерлись водкой и выпили для сугреву по кружечке. Постепенно сходились люди, большинство в солдатских мундирах и трофейных плащ — палатках.

— Родные, помогите! — просил Шатан. — Надо спасти баржи, на них продовольствие для рабочих и машины. Надо найти этих мерзавцев, иначе мы не доберемся до цели. Надеюсь, вы не хотите, чтобы немцы остались в выигрыше. Я секретарь партийной организации, а он, — Шатан показал на меня, — вы даже не представляете кто. И нас дожидаются голодные, они убить могут, если мы вернемся с пустыми руками, и будут правы.

Все смотрели на Прокопюка, и он начал распоряжаться. Послал в отдаленный городок за милицией, отрядил группу к реке, сам же решил ехать за оставшимися в укрытии немцами, выбрав только двух сопровождающих. Мы вернулись к мосту на этот раз в повозке, вооружившись баграми, веревками, топорами и карбидными лампами. Дело предстояло рискованное, но я верил, что эти бывшие солдаты справятся, тем более что до войны некоторые из них жили на Буге и Припяти и поэтому знали речное ремесло. Двое спустились на веревках с уцелевшей фермы моста и попробовали растащить баграми зыбкий завал древесных стволов, тростника и бревен. Работая на ощупь, раскачиваясь в воздухе, они тщетно пытались расчистить проход и ослабить напор течения.

— Надо бы гранатами, иначе не выйдет, — заметил кто‑то.

— Где их взять? — спросил я. — А если бы были, то как ими воспользоваться, чтобы не повредить баржи?

— Гранат хватает. Сейчас попробуем.

Кто‑то побежал на мост, повозки отогнали за вал, кто‑то протяжно покрикивал, зажглись фонари, огоньки передвигались в густом тумане все быстрее. Какие-то темные фигуры сновали вокруг нас, кто‑то велел нам залечь в грязь, кто‑то еще объяснял, что связки гранат вполне достаточно, чтобы ликвидировать затор, что туда отправились бывалые саперы, что…

Раздался грохот. Едва он затих, я бросился к реке, но не увидел ничего, кроме первой опоры. Только шум воды внезапно изменил свою мелодию и тембр. Я хотел бежать на мост, но услышал рокот машины Прокопюка и пошел навстречу, понимая, что его товарищи во мне не нуждаются, и я только мешаю им работать. Затерявшиеся в тумане, занятые осуществлением плана, который возник без моего участия, почти не видимые, только рисовавшиеся в моем воображении как люди в солдатских мундирах, они вершили свое дело. Свое и мое.

Прокопюк привез связанных немцев.

— Прикажите им спуститься с моста, бросить нам концы и отвести баржи за опоры. По ту сторону можно пришвартоваться и подождать утра. Но за ними нужен присмотр. Лучше всего разместить на баржах своих людей. Прыгать умеете?

— Прыгну.

— Ну тогда я их развяжу, а вы говорите, что требуется.

Я повторил распоряжение Прокопюка по — немецки.

— Пуля в лоб за малейшую провинность, — сказал я, сдерживая ярость, но вдруг сообразил, что у нас только одна винтовка и одна обойма, однако я рассчитывал, что на немцев подействует присутствие солдат-переселенцев, военная форма, а остальное довершат туман и страх. Я сам здорово трусил, карабкаясь по железным конструкциям, чтобы подобраться поближе к середине реки и баржам. В свете автомобильных фар я видел немцев, которые связывали веревки и скользили по ним вниз. С моста спускавшихся подталкивали шестами, так чтобы они оказывались прямо над палубой очередной баржи. Теперь настал мой черед. Повесив винтовку на шею, я ухватился за веревку, какое‑то мгновение нащупывал ее ногами и, наконец найдя, спустился на несколько метров, потом ступни соскользнули с веревки, и я съехал вниз, до крови ободрав ладони. Но тут же стал подле немца с винтовкой наперевес, готовый стрелять в случае необходимости. На палубу спрыгнули еще двое переселенцев, немец, примостившийся у самого борта, велел отталкиваться шестами, что‑то крикнул своему товарищу, который занял место на другом конце баржи, и мы поплыли в полосе рассеянного света фар.

На преодоление затора потребовалось всего несколько минут, но они показались мне вечностью. Холодный пот выступил у меня между лопатками, когда мы коснулись бортом затопленной фермы, я кричал, сам не знаю что, когда баржа, миновав мост, вдруг резко повернула и попятилась лишь у самого берега. Здесь река была спокойнее, перегоролсенная от берега и до второй опоры плотиной из обломков рухнувшего моста. Переселенцы поставили баржу на якорь у берега, надежно пришвартовали. Все обошлось благополучно, только последняя баржа, на которой плыл Шатан, получила пробоину и набрала воды. Бывшие солдаты соорудили на палубе из веток, одеял, брезента и плащ-палаток нечто вроде шатра, примыкавшего к шкиперской будке, затопили печку так, что сделалось жарко. Всех немцев согнали на вторую баржу и поставили при них охрану. На другом берегу виднелся костер. Это Прокопюк с остальными переселенцами дожидался рассвета. Шатан извлек все наши запасы и принялся угощать спасителей. Сначала они смущенно отказывались, потом наконец приняли приглашение.

— А что будет с зтими? — спросил кто‑то, имея в виду немцев. — Я бы их перетопил, как котят.

— Реку знают, нужны, — возразил другой переселенец. — А мне вспоминается, как мы эту реку форсировали год назад, и такая же паршивая, значит, погода была. Хороша водка, да слабовата, германская.

— Хороша. А в Польше‑то как сейчас?

Шатан начал рассказывать; он сидел голый, закутанный в одеяла, и деловито просушивал над печкой одежду. Я выскользнул из шатра и пошел к немцам.

— Зачем вы это сделали, негодяи? Кто вам приказал? — спросил я. — Знаете, что это вам может стоить головы?

— Не оскорбляйте нас, — отозвался один из них. — Мы снова проиграли, но это борьба. Мы защищались.

— Если бы могли, утопили бы нас вместе с грузом.

— Конечно. Если бы это было необходимо. А как бы вы поступили на нашем месте?

— Я пришел сюда не дискутировать, понятно? Хочу только выяснить, согласны ли вы теперь подчиниться приказу и доставить баржи в порт или нет?

— Нет, — ответил тот же самый голос. — Нет. Так решено: нет. Мы знаем, что вы все равно с нами расправитесь, так уж лучше кончайте сразу. Мы бы отказались еще в городе, но не хотели, чтобы ответственность пала на наших близких. А здесь мы одни.

— Кто ты такой?! — взорвался я, взбешенный спокойным тоном немца. — Почему ты говоришь за всех? Кто ты?

Он не отвечал. Я обратился к немцу, крайнему в шеренге, приказал ему выйти из строя.

— Кто он такой, говори! Гитлеровец?

— Да.

— Эсэсовец? Говори! Гестаповец?

— Нет.

— Так кто же?

— Семь раз раненный, потерял жену, троих детей, отца. Разбомбили… Иоахим Вебер.

— Ты брат человека, которого у нас убили гестаповцы за то, что он сочувствовал полякам, был человечным? — спросил я вожака.

— Иоганн был предателем, — ответил тот. — Его жена тоже. Ради денег изменил нашему делу. Гнусная свинья.

Все‑таки втянули меня в разговор! Я проклинал свое любопытство и, однако, не мог с ним сладить, даже сообразив, что проигрываю в глазах этих немцев, что растет авторитет Вебера, который и без того был достаточно силен, чтобы заставить их повиноваться.

Или Лютак, или Вебер. Черт бы побрал его «идеалы». Я подтолкнул Вебера дулом винтовки к борту. Часовой из переселенцев, немного понимавший по — немецки, сказал:

— Шлепни сукиного сына, нечего с ним болтать!

— Нет. Отведи его к нашим и привяжи покрепче. Вот и отгеройствовал, — добавил я по — немецки, когда часовой увел Вебера. — Для начала получит пятьдесят горячих по голой заднице.

О, мне не пришлось ломать голову над выбором средств пресечения — я знал их слишком хорошо. Сначала — изолировать, отделить от подобных ему людей, потом сбить спесь чем‑либо до нелепого смешным. Действительно — национальный герой, дрыгающий ногами, с голым задом — не бог весть какая выдумка. А между тем, если застрелишь — результат получится противоположный, они найдут случай утопить нас, баржи, груз, хоть и сами при этом пойдут на дно. Однако мои товарищи и переселенцы придерживались иного мнения.

— Необходимо показать силу, если хотите плыть спокойно. Для примера надо его пристукнуть. Все равно их всех расстреляют.

— Хорошо говорят, чего церемониться? — поддакнул Блондин. — Такого убийцу стукнуть — только доброе дело сделать.

— Тогда давайте устроим суд, как положено. Военно — полевой суд, разумеется.

— Что ты на это скажешь, Роман? Только бы нас потом не перетопили!

Я не согласился, изложил свой план, который они приняли со смехом. На рассвете приступили к экзекуции. Связанного Вебера бросили на ящик, стянули с него брюки и кальсоны. Пороть вызвался Блондин, но, взглянув на выпяченный зад, заколебался, ибо увидел широкий, едва затянувшийся светло — розовый рубец.

— Оставь его, — сказал я. — Пусть так лежит.

Немцы приступили к работе, а солдаты — переселенцы высадились и, попрощавшись с нами, двинулись к мосту, чтобы по развалинам перебраться на свой берег. Надо было еще заделать пробоину, просмолить борт, вычерпать воду. Туман редел, день обещал быть погожим. Около восьми мы двинулись в путь. Баржа с Вебером на борту плыла первой. Я уселся возле шатра, неподалеку от него, жевал сухарь и думал об этом человеке, прикидывал, на что он рассчитывал. «Семь раз раненный* лежал на куче картофеля связанный, с голым задом, но не жаловался и не просил пощады. Я смотрел на его открытое лицо с крепкими скулами и запавшими щеками. Он не мог отвернуться и избежать моего взгляда.

— Ты смешон, — сказал я. — Корчишь из себя мученика, а люди над тобой смеются. Подожди еще часок, когда тебя припрет, рыцарь.

Меня охватил беспричинный смех при мысли о том, что вскоре произойдет. Но эта мысль оживила и воспоминания. Вот они, потерпевшие крах герои. У Вебера какая‑то своя вера, свои идеалы, но мне плевать на них. Эти идеалы осуществлялись на практике и должны быть уничтожены. Иначе окажется прав Магистр Гнусной Работы.

— За какие провинности твоего брата ликвидировало гестапо?

— Достаточно того, что он не был с нами, более чем достаточно. Из‑за таких мы проиграли войну.

— Ладно, но этого мало, чтобы убить человека.

— Достаточно. Когда я сражался на всех фронтах, он жил припеваючи в Польше. Наша судьба его не волновала.

— Ты даже не поинтересовался, в чем, собственно, заключалось дело?

— Зачем? Гестапо коротко уведомило: враждебно относился к великому германскому рейху, помогал полякам, пораженец. А дома у него нашли драгоценности и доллары.

Я умолк. Он не внушал мне симпатии ни своей смелостью, ни гражданским мужеством, ведь это был один из тех, кто хотел нас утопить. Когда вскоре Вебер попросил, чтобы его развязали, я сказал:

— Зачем? Все равно тебя расстреляют за саботаж и бунт. Тебе не все равно? i

— Нет, не все равно.

— Прихватишь с собой на тот свет оскорбленную гордость или стыд?

— Дело не во мне, вы знаете. Прошу меня развязать на минуту или же привести в исполнение приговор. Побоев не боюсь.

— Раненого не бьют.

— Почему? Ведь их расстреливают.

— Не умничай, ты семь раз раненный! Я с тобой объясняться не собираюсь. Откуда у тебя эта рана?

— Восточный фронт. Последняя.

Я отошел от него. Блондин что‑то кричал, приставив ко рту сложенные в трубку ладони, мутная река текла спокойно. Через час мы встретили милицейский катер. Нам приказали зайти в маленький порт, составили протокол и забрали с палубы Вебера. Только сейчас дошло сообщение, переданное людьми Прокопюка.

— Этого мы заберем, а вы не боитесь, что остальные снова начнут шкодить по дороге? Оружие есть? — спросил милиционер.

Я показал винтовку.

— Возьмите «пепеша», может пригодиться. И ежели что — не церемоньтесь. Бог в помощь.

— Спасибо. Автомат вернем по прибытии на место. Отчаливай!

На берегу собралась небольшая толпа, взрослые и дети махали руками, когда мы отплывали.

 

XI

До места назначения мы добрались без происшествий. Козак уже дожидался с вагонами, хотел тотчас же приступить к перегрузке, чтобы успеть прицепить вагоны к специальному поезду, который с весьма ценным грузом должен был завтра покинуть город.

— Подумайте, три вагона со святыми апостолами, пульман с американскими офицерами, охрана — десять солдат, вместе ехать будет безопасней.

Я остановил солдат корпуса безопасности, которые приехали за пленными, и упросил их подождать до утра. Двоих они оставили на месте, поэтому нам никого не пришлось отряжать в охрану. Работали все — они, мы и нанятые рабочие, — пока последняя картофелина не очутилась в Еагоне. Только тогда я почувствовал боль в груди и нестерпимую жажду. Пронизы — ваемый резкой, колющей болью, уже на станции, пропахшей махорочным дымом, я недоуменно рассматривал в зеркале свое покрасневшее лицо и тени под глазами.

— Вы больны, Лютак, — сказал инженер Козак. — Лишь бы это не было воспалением легких. Я раздобуду вам какие‑нибудь таблетки, но тут необходим врач.

Прежде чем пришел из города доктор, меня уложили в вагоне охраны на мягком диване, укрыли одеялами и напоили чаем с коньяком. Поэтому я не видел акта передачи пленных. Слышал только доносившиеся с перрона английские и немецкие слова, раздраженный голос Шатана и объяснения переводчика. Нападение. Покушение. Один раненый. Хотят затопить продовольствие. Гитлеровцы. Мне было холодно, я лязгал зубами и дрожал. Когда доктор достал шприц и Шатан перевернул меня на живот, я увидел распростертого на ящике Вебера и его голые, залатанные ягодицы, потом тело Катажины, серое, как стена тюремной камеры, и еще — лицо сестры из Красного Креста. Мне казалось, что я слышу незнакомый голос, который произносит:

— Не хочу сейчас болеть, не хочу.

Кто‑то начал меня укачивать, воспаленными глазами я видел лишь пролетавшие над головой ослепительно сверкающие прямоугольники. Я сосал какую‑то кислятину. Болен, болен, простудился, запрятали меня куда‑то, но я не чувствую запаха картофеля и реки. Даже запаха реки не чувствую. Это, наверное, поезд. Вагоны со святынями.

— Кася, держись! — крикнул я. — Это ерунда, совершеннейшая ерунда!

До места я доехал почти без сознания. Меня разбудил военный оркестр, звуки польского и американского гимнов, барабанная дробь. В купе было пусто, за окном смутно вырисовывались флаги, и больше ничего. Потом послышался голос Ганки, но мне показалось, что это наваждение, и я не открыл глаз. Надо, однако, что‑то сделать, обязательно что‑то сделать, чтобы не поддаться болезни, иначе придут и впрыснут яд. Я здоров, я крепок, достаточно встать, распрямиться, сделать несколько шагов. Почему я не встаю?

Проклятые ноги, проклятые руки, почему они не слушаются? Aufstehen! Aufstehen!

Как будто я наболтал с три короба, вызывал какого‑то Вебера и утешал Катажину, обещая ей огромное количество теплой воды для мытья. Рассказывали, что бредил я «очень некрасиво». Тяжелое воспаление легких, температура — сорок.

Отлеживался дома, Ганку отпустили с работы, и она не отходила от меня круглые сутки. Появлялись какие‑то врачи, делали уколы, измеряли температуру, выслушивали легкие и сердце, а я поддался болезни. Все‑таки поддался. Хотя кризис уже миновал, вялость мыслей и мускулов не проходила, как будто все внутри было поражено. Якобы даже плакал, когда Ганка подсовывала под меня судно. Потом все сделалось настолько безразличным, что я уже ни на что не реагировал.

Однажды я увидел в комнате Ганку и Катажину, обе сидели, слегка наклонившись вперед и закрыв лицо руками.

— Ты пришла со мной проститься? — прошептал я. — Тебе сказали, что я подыхаю?

— Нет. Ганка хотела, чтобы я пришла. Тебе лучше, правда? «

— Да. По крайней мере, так мне кажется. Что же это я хотел тебе сказать?

Боже, как лениво шевелятся мысли. Вот именно, что же я хотел сказать Катажине, наверняка нечто важное, только что? Задать вопрос. Вопрос? Все равно не имеет значения.

— Я все время был дома? — спросил я у Ганки, а когда она подтвердила, взглянул на Катажину. Та встала, подошла к окну.

— Не говори столько, ты еще слаб, — сказала Ганка. — Хочешь чаю? Катажина принесла настоящий. Я заварила.

Она поила меня с ложечки, тревожно заглядывая в глаза.

— На заводе все в порядке, Ромек. О тебе постоянно справляются. Шатан звонит каждый день.

— Как это «звонит»?

— Нам поставили телефон. Есть еще много новостей, но не все сразу.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Вскоре я уже мог подняться и настаивал, чтобы она рассказала обо всем, что произошло за время моей поездки и болезни, самому же ничего не пришлось описывать: она до мельчайших подробностей знала наши перипетии на западе.

— Я знаю все, — говорила Ганка. — Даже о той бабе в каморке. Ведь ты бредил, болтал, вот я и догадалась. Мог бы и пересилить себя. С немкой?

— Она была в лагере, понимаешь, в общем, это странная история, очень, очень странная.

— Вы всегда так говорите. Что здесь странного? Попросту нашкодил, а теперь приплетаешь к этому «странную историю».

— Мы условились, что будем друзьями, Ганя, а ты ведешь себя как ревнивая жена, просто смешно.

— Не очень‑то смешно, но оставим это. А о ревности не болтай. Разве не я привела Катажину? Встретила ее на улице, остановила и пригласила, хотя видела, что у нее руки дрожат и глаза горят, когда говорю о тебе. Ты слушаешь? Итак, новости: я разговаривала с «Юзефом», Корбацким, он очень тобой интересовался, ну и решено, что после референдума тебя переведут на новую должность, с повышением. Не рад?

— Откровенно говоря, не очень. Я полюбил завод или, может, просто привык, не знаю. А еще что?

— Лясовского перевели в Варшаву, теперь вместо него Посьвята, но он постоянно сидит в горах. Там ужасно. С каждым днем все хуже. И наконец еще одно: я беременна.

Она смотрела мне прямо в глаза, последнюю новость сообщила с явным трудом и, не дожидаясь ответа, добавила:

— От тебя зависит, как решишь, так и будет. Лучше всего — подумай спокойно, в таких делах спешить не следует.

Об этом я никогда не думал, не горел желанием стать отцом, напротив, с какой‑то, возможно, жестокой рассудительностью говорил себе: зачем? Никто не плодит детей ради них самих, а только для себя, для собственного удовольствия, утехи или обретения «опоры» на склоне лет, если, разумеется, речь идет о сознательном решении, а не о случайном результате обычного порыва страстей. Ребенок. Создать новое существо, целый мир только для того, чтобы удовлетворить инстинкт? А может, для того, чтобы, как говорят, иметь цель в жизни? Я не принадлежал к религиозным людям, ведь только они находят ответ на наивные вопросы, вроде: «Зачем?», «Почему?». Но какой все‑таки смысл в продлении рода человеческого? Здорово придумано, не правда ли? Выполнение долга перед обществом, государством, нацией? Пожалуй, только немцы при Гитлере плодили детей во имя такого понимания своего долга. Так что же? Я ненормальный, не желаю продолжить свое существование в лице последующих поколений, не принимаю во внимание того факта, что нельзя поступать так, как… собственно, как? А Ганка, она сама? Конечно, инстинкт материнства, естественное стремление, женское счастье. Сказать «нет»? По какому праву? Пусть будет так, как она хочет, это в первую очередь ее дело.

Я не мог разобраться с этим вопросом до конца, хотя и пытался спокойно его обдумать. Чувствовалось, что к моим мыслям примешиваются чьи‑то чужие, и успокоился лишь тогда, когда выловил в памяти образ человека в белом халате, Магистра философии. Это было Там. У меня настолько хватило смелости, что как‑то я спросил его, зачем он взялся за Гнусную Работу. Его ответ прозвучал так, словно был давно заготовлен впрок и продуман:

— Ты первый спрашиваешь, хотя этот вопрос у всех в глазах, если их не затемняет ненависть и страх. Поскольку смелые меня забавляют, я кое‑что тебе скажу. Почаще спрашивай «Зачем?» и поймешь меня. Только и всего. Нет, я не рехнулся, Гнусной Работой — действительно смешное название, полагаю, что это отзвук первобытных представлений, согласно которым названия существуют сами по себе, — Гнусной Работой, следовательно, я занимаюсь, как ты знаешь, уже второй год. Приблизительно две тысячи. Стольких я убил.

— Говорят, гораздо больше.

— Не имеет значения. Цифры — скверное изобретение. Однако вернемся к нашей теме. Тут витает в воздухе этот вопрос: «Зачем?» Тут я его себе до тех пор задавал, пока не понял. Ни за чем. Ясно? Ни за чем. Ни для чего. Я живу, на свет не просился, никто из нас не просился. Зачем? Ведь я умру, наверняка умру. Если у меня есть дети, их ждет такая же участь. Собственно, нас всех, все человечество, весь земной шар. Только через биллионы лет? Это отнюдь не утешение, а лишь довод, что созидание цивилизации — лишено смысла. Все сплошная бессмыслица, даже стремление пострадать или уклониться от страданий. Люди говорят, даже те, кого приводят ко мне на обработку, что желали бы еще перед смертью что‑то увидеть, получить, пережить, осуществить. К чему? Зачем, если ничего не возьмут с собой, когда я кончу Гнусную Работу? Страдаешь или нет — это, в сущности, все равно. Так что ж такого страшного я делаю, лишь сокращая бессмыслицу?

— Тогда и то, что нас истребляют in Ordnung — произнес я не без усилия.

— Разумеется. Все in Ordnung, ибо закономерностью является бессмыслица. Единственно честный выход, если таковой вообще существует, — это полнейшее повиновение, ибо невозможно повернуть вспять, к чисто растительной жизни. Очень рад, что ты слушаешь, а то меня тут все боятся и не с кем побеседовать.

Тогда я выглянул в коридор. У дверей процедурной, где он выполнял Гнусную Работу, лежало десятка полтора полосатых роб и куча сандалий. Из кармана его халата торчал никелированный стерилизатор со шприцем. Стыдно признаться, но после двух — трех разговоров с Магистром — убийцей я легче переносил каторжный труд и побои, однако, едва положение улучшилось настолько, что стало хватать баланды и хлеба, одна мысль о его словах наполняла меня страхом. Я избегал Магистра, как заразы, пока меня не перевели в другое место.

Да, это он. «Зачем?» Будь я Творцом или Прародителем, подобный сверхвопрос имел бы для меня смысл, теперь же я признавал правоту Шатана и его наставников. Сейчас 1946 год, весна, с войной покончено, нас, поляков, более двадцати миллионов, в Европе дела сложились так, а не иначе, весь мир находится на определенных ступенях развития цивилизации. Факты, факты, данные нам в ощущение, объективные. И к черту пана Магистра. Я это еще как следует продумаю. А ребенок? Пусть решает Ганка.

Разумеется, она приняла решение, полагая, что и я желаю того же самого.

— Ромек, в бреду ты беспрестанно упоминал Катажину. Скажи, между вами, действительно все покончено? Иначе это ставило бы меня в глупое положение, сам понимаешь. Все‑таки она — первая.

Я успокоил ее, заверив, что горячечному бреду нельзя придавать значения. Несколько дней мы были по — детски счастливы, даже разговаривали тише и мягче, хотя ее нежности казались мне смешными и нудными. Я уже собирался выйти на работу, когда к нам нагрянул «Юзеф». Этот визит, а тем более его предложение о том, чтобы я перешел в партийный аппарат, явились для меня полнейшей неожиданностью.

— Я принимаю комитет, и мне нужны люди, а положение дьявольски сложное, сами понимаете. Впереди референдум, потом выборы, район здесь тяжелый. Заранее предупреждаю: никаких чудес не будет. После выборов посмотрим, а для начала предлагаю заняться пропагандой. С деньжатами у нас слабовато, в зарплате потеряете, наверняка это вас ударит по карману, но, надеюсь, вы считаете себя коммунистом?

— Хотел бы им быть, но такое дело мне не по плечу! Вам нужен человек всесторонне подкованный, с хорошо подвешенным языком, знающий марксизм.

— Вздор. Ведь я знаю вас. И понимаю. Горлопанов у нас хватает. Не для того я вас агитирую, чтобы вы ездили по повятам и языком болтали. Мне нужен, так сказать, человек, твердый и хороший организатор. Не возражайте, дорогой, не возражайте, это ни к чему не приведет. Пуль вы не боитесь, район знаете, народ вас любит.

— Но я возобновил учебу…

— Учеба подождет. Сейчас, Лютак, действительно не время для этого. Разве вы не понимаете, как стоит вопрос? Или — или. Поэтому так тяжело.

Давил на меня этим «тяжело» и «трудно», пока я не согласился.

На следующий день было воскресенье, впервые я вышел с Ганкой в город и, обойдя бульвары, направился к Рынку. Как обычно, в эту пору воскресного дня у Мариацкого костела стояла большая толпа верующих, а изнутри доносилось мелодичное гудение органной музыки, которая внезапно изменила ритм и перешла в гимн «Боже, спаси Польшу». Люди пели, пели и в костеле и на площади, как‑то нарочито громко и отчетливо. Молодежь, сгрудившаяся у входа, выводила строфу за строфой, так что даже под сводами Сукенниц я еще слышал: «…Благоволи свободную отчизну нам вернуть, о господи».

В майском прозрачном воздухе трепетали на фронтоне здания комитета красные флажки, охранник, прислонясь к косяку, грелся на солнце. В огромном вестибюле нас обдало холодом. Мы должны были подождать, пока окончится заседание бюро в квартире Шимона, но она оказалась запертой, мы устроились в библиотеке, окна которой выходили на Рынок, и стали просматривать журналы.

Вдруг меня насторожило нечто необычное — в мирном хоре отголосков воскресного утра я почувствовал что‑то чужеродное и тревожное еще до того, как подскочил к окну и глянул вниз. От костела и из боковой улицы двигалась толпа, явно к комитету, и я понял, что с враждебными намерениями, ибо сквозь красные флажки, трепетавшие на балконе, увидел задранные вверх головы, обращенные к нашим окнам лица молодых людей.

— Идут отбирать мою картошку, — сказал я вроде бы иронически. — Ганка, отодвинься от окна — сейчас полетят камни, выйди отсюда.

В пустынном здании раздались крики и топот ног по лестнице, голос Шимона ворвался в комнату, пронзительный, как скрип ножа по стеклу, потом отозвался «Юзеф» — Корбацкий:

— Спокойно! Спокойно! Закрыть двери и не провоцировать. Привет, Лютак, вот видите, я был прав. Приятный выдался денек, верно?

Толпа уже прихлынула к дверям здания, дубасила в них, выкрикивала, скандируя, фамилию вождя оппозиции, поднимала руки с растопыренными в виде буквы «V» пальцами, пела «Присягу». «Мы защитим родной порог, долой, долой! Да здравствует, да здравствует, да здравствует!.. Пусть нам поможет бог, пусть нам поможет бог, долой!»

Второй раз я оказался лицом к лицу с толпой, только тогда она была, хоть тихая и молчаливая, но близкая. Холодная волна спокойствия пробежала по телу, когда я распахивал огромное окно на балкон и когда крики и воздетые кулаки словно обрушились на меня. Тысячи полторы. Красивая девчушка среди ребят в пыльниках. Они держат руки в карманах. Что означают растопыренные пальцы, знак «V»? У соседнего особняка — там советская комендатура — солдат поливает из шланга мостовую, держа палец у наконечника, чтобы разбрызгивалась вода. Перед ратушей пусто. Тысячи полторы. А в других местах? Ведь все это организовали, сразу видно.

Наблюдать было некогда. Шимон схватил меня за руку, и, прежде чем я успел понять, чего он хочет, увлек на лестницу, и подтолкнул к дверям. В руке у него был плоский пистолет, калибр 0,9, который он на бегу снял с предохранителя, а затем приказал открыть парадное. У нас — двое охранников с винтовками, милиционер или кто‑то в этом роде с автоматом. По ту сторону — словно витраж, сотни непокрытых голов, овалы запрокинутых лиц.

— Расходитесь, расходитесь! — крикнул Шимон. — Не дайте себя обмануть политиканам! Ступайте по домам, учиться! Позор фашистам, расходитесь!

Первые ряды присмирели, но те, что стояли дальше, ничего не видели, ничего не слышали, упоенные безнаказанностью, буйством, боящиеся замолчать. Откуда‑то подбегали новые люди, подталкивали толпу к зданию. Шимон рванулся на тротуар, я за ним.

Тут грохнул выстрел, Шимон завертелся, присел на корточки, перебросил пистолет в левую руку и выстрелил.

— Не стрелять! — крикнул я охране. — Не стрелять! — Поднял Шимона и втащил в парадное, которое захлопнули за нами, хоть я и предупреждал, что вый ду снова. Какой‑то парнишка выскочил из дежурки, вопя, что надо открыть огонь, пока не поздно.

— Стреляйте в бандитов, товарищи, иначе нас здесь перебьют!

Искаженное в истерике лицо, белый отложной воротник рубашки. Я узнал его: наш юный агитатор.

— Огонь! Дайте мне автомат! — кричал он, вцепившись в плечо военного.

Я отбросил его к стене, заткнул рот. Ганка перевязывала руку Шимону, который отказывался уходить из вестибюля.

— Секретарь говорит, что такое творится не только здесь. В город вошли войска.

Я круто повернулся и побежал по лестнице в другое крыло здания, где был выход на боковую улицу. Наткнулся на группу студентов, обступивших лысого мужчину в зеленом пальто. На секунду остановился и увидел рядом с собой юнца и Шатана.

— Ребята, что вы делаете, кому служите? — начал Шатан. — Против кого? Против кого идете? Хотите, чтобы кровь полилась, разве мало ее пролито, гражданской войны хотите?

— Войска идут на Рынок! — крикнул юнец. — Русские танки!

Выхватил из кармана пистолетик калибра 0,7 и выстрелил в воздух. Студенты бросились к толпе, стоявшей перед зданием, вопя, что русские и УБ убивают людей. Лысый остался один, и тут я узнал его. Это был Дына. И он узнал меня, ибо вдруг пустился наутек вниз по улице.

— Держи его! — закричал я, бросаясь вдогонку вместе с Шатаном. Но бежать не смог, весь расслабленный и вялый. Меня обогнал наш юнец. Шатан бежал еще с минуту, пока не достиг бульвара. Раздались выстрелы — один, второй, третий, четвертый… Дына припал к дереву, на мгновение ствол его заслонил, но я видел, как он соскальзывает на траву. С другой стороны бульвара приближались патрули войск безопасности и грохотал танк. Внезапно я понял, что юнец только разыгрывал истерику, что он хотел, хотел, чтобы началось кровопролитие. И что оно вполне возможно. Не дожидаясь, пока патруль подберет Дыну, я повернул назад в надежде, что как‑нибудь удастся предотвратить столкновение, еще не зная, как. Корбацкий — «Юзеф»… остановить танки… выйти к людям… Ничего, что они тоже вооружены. Я позвал Шатана. Он не отвечал, и тогда я подбежал к нему, чтобы захватить его с собой в комитет. Михал стоял, прислонившись к стене, бледный от боли.

— Рубануло меня, — сказал он. — Ничего, ничего, я дождусь патруля, а ты валяй к «Юзефу». Ну и позаседали сегодня, черт побери…

Грузовики отдела безопасности, набитые солдатами, медленно двигались вдоль улицы. Опередив их, я вбежал в здание комитета и попросил «Юзефа» спасти положение.

— Поздно, — ответил он. — Да и руки у меня коротки.

— Шатан ранен. Я опознал одного из вожаков. Это Дына, — пояснил я Ганке. — Ты ведь его помнишь. Он тоже схлопотал.

— Уходят! — крикнули от окна. Группки демонстрантов распадались, часть из них поспешно сформировала небольшую колонну и, взявшись за руки, нарочито медленно направилась к ближайшему перекрестку, другие разбегались поодиночке во всех направлениях.

— Что с Шимеком?

— Сейчас приедет «скорая помощь». Ранен в плечо.

Сирена санитарной машины тревожно завыла перед зданием, когда улица уже опустела. Только в подворотнях стояли еще кучки людей с мертвыми, исполненными ненависти лицами. Карета увезла Шимона, Дыну и Шатана. Михал был ранен в спину. В спину! Я вспомнил юнца и спросил о нем. Он оказался инструктором отдела пропаганды, из студентов.

— У него был пистолет калибра 0,7, он стрелял в воздух, — заявил я, когда прибыл Посьвята. — Я видел, как он стрелял из пистолета. И он был на улице, когда товарищ Шатан преследовал Дыну.

— Кого?

— Речь идет об этом юнце, майор. Проверьте, какая пуля сидит у Шатана в спине.

— Не горячитесь, Лютак, не горячитесь зря, скажите лучше, кто такой Дына.

Я назвал фамилию и имя, не скрывая, что это мой товарищ. Забыл, что однажды уже рассказывал ему о Фердинанде Сурдыне.

Посьвята выяснил адрес молоденького инструктора, послал своих людей сделать у него обыск, приказал никого не выпускать из здания комитета и заперся с Корбацким в его кабинете. Целый час мы просидели в томительном бездействии, наконец Ганка не выдержала, по боковой лестнице спустилась в вестибюль и вскоре вернулась с букетом цветов.

— Там, где ранили Шатана, кто‑то положил цветы. И люди собираются, тащат с цветочного базара все новые букеты. Я их забрала.

— Тебя пропустили?

— Кто? Там стоит солдат, но ему никто не запрещал выпускать людей на улицу, я сама ему сказала, что не велено. Пойду опять, а то там еще устроят богослужение, говорят, студента убили.

Она ходила трижды, всякий раз принося огромные охапки цветов. Весь стол в библиотеке, над которым висели портреты вождей, завалила букетами и зелеными веточками, словно алтарь в троицын день. А трубач на Мариацкой башне вместо обычного сигнала трубил, как всегда в майскую пору, песню, которая нелепо звучала в этот полдень. «Славьтесь, майские луга, зеленые горы и долы, славьтесь, тенистые рощи, горы и серебристые ручьи…» Примерно такие слова, точно не помню. Эта мелодия напоминала детство, маленький домашний алтарь матери и походы за цветами, сладостное пение в костеле и луга на окраине города.

— Тебе не следует выбегать на улицу, — сказал я Ганке. — В твоем положении.

— Уж не такая я неженка, не бойся, еще можно. Надо бы сообщить жене Шимека, ведь она с карапузом поехала к матери и ничего не знает, а здесь им не до этого.

Меня позвали к Корбацкому. Удивительно напоминающий теперь того «Юзефа», каким он был в тот далекий день, когда Кароль привел его к нам, секретарь воеводского комитета сидел за пустым столом и один за другим набирал номера телефонов. Майор Посьвята просматривал какие‑то бумаги в зеленой папке.

— Спасибо, — сказал он. — Вы навели нас на великолепный след, сопляк был подослан, а какие‑то идио ты приняли его на такую работу! Сейчас выясним, он ли стрелял в Шатана, что весьма правдоподобно, если предположить, что и он знал Дыну. Сейчас его сюда доставят.

Юнец вошел уверенно, уселся, когда Корбацкий предложил ему стул, взглянул на Посьвяту, который был в штатском, потом на меня.

— Вы видели, кто из демонстрантов стрелял или командовал людьми, приказывал, распоряжался? — спросил майор.

— Нет, не заметил, но убежден, что все хорошо подготовили.

— Ия так думаю. Вы стреляли? Ну — ну, не волнуйтесь, не такие уж мы буквоеды — законники. Поднять оружие в защиту партии, — за это ведь не наказывают. Есть оружие?

— Есть.

— Покажите.

Юнец достал пистолет, показал разрешение на ношение оружия. Майор, изобразив восхищение, подбросил на ладони маленький револьвер и, рассказывая о ходе беспорядков, забавлялся им, щелкая предохранителем, затем вынул магазин, протер платком.

— Я стрелял в воздух, чтобы их разогнать, а они стреляли из подворотни даже тогда, когда было уже почти пусто и товарищ Лютак за кем‑то погнался.

— И много вы постреляли?

— Раза два — три. Не помню.

Я заметил на лице Посьвяты знакомую удовлетворенность ходом игры в кошки — мышки. Внезапно черты его лица заострились, под кожей заходили желваки.

— Здорово придумано. Кто бы стал считать выстрелы в воздух! Мне некогда забавляться ребусами. Не хватает четырех патронов. Одна пуля засела в спине Михала Шатана, когда тот стрелял в убегавшего человека, которого вы хотели спасти любой ценой.

— Товарищ секретарь!

Корбацкий закрыл глаза, покачал головой. Майор действительно не намеревался играть с «подосланным». Показал юнцу найденные у него при обыске бумаги, шифрованные донесения, список ответственных работников с анкетными данными, подпольные газетки.

— Почему? — прошептал Корбацкий. — Молодой человек, почему?

Юнец встал, на лице его появилась жалкая улыбка. Дрожащим голосом он произнес:

— Я присягал, господа, и сохранил верность присяге. Это все, что я могу ответить.

— Ведь ты работал у нас, помогал проводить собрания, и, кажется, неплохо. Говорят, был смелым и вместе с тем… Неужели ты ничего не понял за это время? Ничего до тебя не дошло?

— Дошло. Я не капиталист и не помещик, а вы моего отца… Покончим с этим.

— Покончим, — согласился майор Посьвята. — Только еще один вопросик: когда ты последний раз виделся с паном Фердинандом?

Юнец пожал плечами, не знал такого. Я описал ему Дыну, и тогда он изумленно уставился на меня:

— Вы его знали?

Этим вопросом он себя выдал. Уходя в сопровождении солдата, тряс головой, словно не мог с чем‑то примириться.

— Ну, Лютак, напугало вас все это, а? На юге еще хуже. Уже тысяч десять убили в Польше, но гражданской войны не будет, гражданской войны не будет!

«Юзеф» бил кулаком по столу, повышая голос почти до крика.

— Не кричите. Когда я должен приступить к работе?

Он шагнул ко мне и, обняв, поцеловал в щеку. Взволнованные и грустные, вышли мы с Ганкой на Рынок, который заполнялся народом и блестел в лучах полуденного солнца. Обедали мы в тот день в ресторане, но Ганка настаивала, чтобы поскорее вернуться домой, и мы недолго побыли в городе, который показал ей незнакомое лицо. Она шла по улицам быстрее, чем нужно, постоянно оглядываясь, косилась на стекла витрин, словно желая проверить, не идет ли кто за нами. Впервые я уловил страх в ее взгляде, почувствовал, как дрожит рука.

— В лесу было лучше, — сказала она дома. — Сегодня я там сидела как дурочка, ничего не понимала. Боялась sa тебя. Пришлось выйти на улицу, что — то сделать, хотя бы забрать эти цветы у стены, чтобы не сидеть сложа руки и не одуреть окончательно.

— Я, пожалуй, на минутку сбегаю в больницу, повидаюсь с Шимоном и Михалом. И с Дыной, если это возможно.

Она неохотно согласилась, и под вечер я поехал на такси в больницу. Однако к раненым, которых на всякий случай охраняла милиция, меня не допустили, только от врачей я узнал, что состояние Шатана тяжелое, а Шимек через несколько дней встанет на ноги, как и «тот третий», Дына. В больнице было еще несколько человек, легко раненных во время стычки с войсками и милицией, но этих я не знал.

На следующий день я вернулся на завод и выступал на митинге по случаю открытия новых отделений в литейном и прокатном цехах, пущенных благодаря нашей поездке. Все ее участники, кроме Юзефовича, который уже уволился, получили орден «Крест Заслуги». На небольшом приеме по этому поводу мы толковали о воскресных беспорядках и Шатане, но никто не высказывал вслух своего отношения к происшедшему, своих взглядов, между тем в конторах и цехах начался жаркий обмен мнениями, по коридорам кружили сплетни — об атаке русских танков, о штурме студенческого общежития, предпринятом сотрудниками органов безопасности, о десятках убитых с обеих сторон. Я пытался успокоить горячие головы, поскольку не любил сплетен и верил, что официальное сообщение должным образом все объяснит, а кроме того, меня задевало, что никто почему‑то не говорит о поездке, не расспрашивает о подробностях, не выражает ни малейшей радости по поводу полученной картошки, словно все это было вполне естественно и понятно, соответствовало нашему образу жизни. Разумеется, на митинге нас хвалили, но оратору не заменить личных, неофициальных высказываний. Я обошел весь завод, все цехи — от упаковочного до кузнечного и литейного, заглянул почти во все отделы к хозяйственникам. Мне улыбались, но о поездке не вспоминали, так что я даже заподозрил, что моя картошка куда‑то запропастилась, не дошла до людей. К счастью — ошибался, ничего не пропало. За время нашего отсутствия снова открыли столовую, с помощью специальных кредитов наладили подсобное хозяйство, закупили живой инвентарь, завезли кокс и уголь, раздобыли деньги.

Несколько дней я работал на заводе, дожидаясь вызова Корбацкого из комитета, и постоянно ловил себя на том, что увлекаюсь разговорами с вспомогательным персоналом, счетоводами, делопроизводителями, снабженцами, точнее, это были не разговоры, а мои монологи о поездке. Болтал, болтал, пока не заметил у слушателей едва скрываемую скуку. Зато после работы мы с Блондином, Козаком и прочей братвой направлялись в пивную и заново рассказывали друг другу всю историю. Домой я возвращался, пропустив несколько рюмок водки, хотя Ганка и просила, чтобы не пил. Мне претило ее испуганное лицо, когда она открывала дверь, причитания, забота о моем здоровье и репутации.

— Мы уславливались иначе, Ганя, иначе, — говорил я. — Впрочем, я не делаю ничего дурного, а мое здоровье — это мое личное дело.

— Пока тебя ноги держат. Потом это будет моим делом, — сказала она однажды вечером.

Я был трезв, от двух — трех рюмок не пьянею, но выпитое ударило в голову, едва вспомнил Ганку в роли сиделки, Ганку, подсовывающую под меня судно, обмывающую мое тело.

Надел пальто и вышел, прежде чем она успела запротестовать. Был теплый вечер. Я брел по улицам, сам не зная куда и зачем, добрался до центра и присел передохнуть на бульваре, на том самом месте, где впервые встретил Шатана. «Уже год минул», — подумал я, но это ничего особенного не вызвало, ни печали, ни раздумья, ни радости. Попросту — год. Скоро у меня будет ребенок. И ничего больше? Ничего. Оставлю завод, перейду в комитет. Перейду в комитет, но я глупый и темный, кто угодно объедет меня на кривой, выставит на посмешище.

Я встревожился: придется уговаривать, убеждать, объяснять, бороться. Пожалуй, буду просто рассказывать о себе, не мудрствуя лукаво, ведь придется иметь дело не с учеными мужами. О себе и об отце, что еще надо?

Поблизости ребята Оттуда держали ночной ресторан, и мне захотелось заглянуть туда на минуту, раз уж я выбрался в город. Заведение помещалось во дворе, еще довоенное, хорошо сохранившееся, сверкающее никелем, синее от папиросного дыма, заполненное до отказа, несмотря на раннюю пору. Свободных мест не было. Я поднялся на второй этаж, в бар, заказал водки и воды. Барменша внимательно пригляделась ко мне, в ожидании, что я закажу что‑нибудь еще, а потом сказала:

— У вас такой вид, словно минуту назад кого‑то убили.

Кто‑то громко засмеялся, девица, сидевшая рядом, сбросила со своего бюста руку спутника и проворчала:

— Ничего себе шуточки.

«Больше пить не буду, — решил я. — Никакой водки, только кофе. Не хочу быть посмешищем. Тут где-то должна быть братва, поздороваюсь, выпью чашку кофе и уйду».

Я спросил барменшу, та показала мне на ложу возле оркестра. Я узнал всю семерку, а когда спускался к ним, они заметили меня и, что‑то крикнув музыкантам, бросились приветствовать. «Как дела, наконец‑то, здорово, что зашел, дай поцелую, «Боксер», привет знаменитости, привет, привет, официант, еще раз того же. Кофе хочешь? Будет кофе… Ну, почтим гостя!»

Они приветствовали, а оркестр грянул «Сто лет».

Привез что‑нибудь? Как это — откуда, с запада, с Воссоединенных земель. Было в газете, постоянно о тебе пишут. Генек здесь, ну помнишь — Генек. Только спит. Он у нас живет и зубрит медицину. Не беда, что в кабаке. А Лясовского взяли в министерство. Сегодня в вечерней газете, вот так история, напечатали фамилии, и там упомянут Дына. Не читал? Дына. Только с позиций какой группы, с какой стороны баррикады, это не говорится. Кто бы подумал, он сюда заглядывал. Правда, давненько. А ты в «Союз жертв фашизма» не ходишь, нос задираешь. Получай свой кофз. Нет, раз не хочет водки, пусть не пьет, нельзя заставлять, ребята.

На нас смотрели. Танцующие пары задерживались на секунду возле ложи, люди приподымались из‑за столиков, чтобы посмотреть на шумную компанию — двух владельцев ресторана и их друзей. Прямо перед нами остановилась очередная пара, и мужчина в синем костюме бросил в мой адрес:

— Как вам стрелялось в воскресенье?

Братва снова заговорила наперебой. Значит, ты там был? Понятно, партийный, но мы не знали о Хольцере, в газете писали, что ранен. Он прав, я бы тоже стрелял. Стрелять в поляка. А Магистра со шприцем помнишь, тоже поляк, дипломированный философ. Не сравнивай, речь идет о русских и органах безопасности… Выборы… Если Англия. Сейчас республика. Не сердись, мы откровенно.

— А что с Катажиной?

Это спросил именно тот, которому я когда‑то рассказывал нашу историю, почему бы, собственно, я не должен был рассказать ее Там, всю, — знакомый еще по довоенным временам, маляр.

— Извини, — сказал он, не дождавшись ответа. — А вы перестаньте галдеть.

Положил мне руку на плечо.

— Держись, брат.

— Держусь, только сегодня я не в своей тарелке. Ты ведь тоже знал Дыну. Представляешь, что с ним случилось.

— А что случилось? Если не прав, пусть не задается. Скажи, это правда, то, что о тебе писали?

— Смотря что.

— Я так и думал. Ну, я уже сматываюсь, если хочешь, подвезу.

Мы ехали ка извозчике, курили сигареты и молчали. Только возле самого дома он сказал, что познакомился с человеком, жившим там же, где и мы, и знавшим Катажину.

— Странная история, клянусь богом, но возможно, тебе пригодится. Катажина хотела тебя вызволить любой ценой. Искала всяких зацепок, знакохлств, но, вероятно, боялась посвящать в это твоего старика и семью, чтобы в случае чего они не отвечали, сам знаешь, как тогда было. Попросту нужны были связи и деньги. Мой знакомый свел ее с одним немцем, но ничего не получилось. Немца как будто накрыло гестапо, и конец. Этот же знакомый сказал мне, что вы разошлись. Она, впрочем, там уже не живет, съехала, по его словам, с одним чемоданом в руках, все продала новым жильцам. Тебе это известно?

— Нет. Впервые слышу, что она хотела… может, твой знакомый врет?

— Зачем ему врать? Никакой корысти. Впрочем, ты его должен знать, хотя с виду. Он жил на первом этаже, такой пожилой господин.

Он назвал фамилию, да, знал, инженер, специалист по сельскому хозяйству, служил в каком‑то ведомстве. С минуту мы еще перебирали общих знакомых, потом я остался один на улице. Вошел в квартиру, открыл свою комнату и молча начал раздеваться, хотя и слышал, что Ганка ворочается на тахте и вздыхает. На письменном столе я нашел распечатанный конверт, а в нем листок бумаги с машинописным текстом: именем Речи Посполитой Подпольный Суд приговаривает Романа Лютака к смерти. За предательство. И что‑то там еще. Скреплено печатью. «Интересно, всем ли работникам комитета дают оружие, — подумал я. — Пожалуй, такие пистолеты калибра 0,7, какой я видел в воскресенье. Посмотрим».

Я погасил свет.

 

XII

Дыну выкрали из больницы спустя несколько дней, проявив немалую смелость и беспощадность, ибо застрелили при этом Шатана, который, несмотря на тяжелое состояние (он был почти полностью парализован), поднял тревогу. Эти две пули прикончили его, пригвоздили к койке. Похитители явились в изолятор вечером, в белых халатах, обезоружили дежурного милиционера, пригрозили, что убьют, если позовет на помощь, и забрали Дыну. Тогда поднял крик Шатан. В него стреляли в упор, наверняка. Перед больницей ждала машина, на которой и увезли Дыну. Шимек уцелел случайно: во время налета был на перевязке в другом крыле здания. Правда, он слышал крик, но не узнал голоса Шатана, слышал выстрелы, но не предполагал, что за ними кроется трагедия. Милиционер сообщил о нападении в органы безопасности только через несколько минут и подробно описал внешность налетчиков, швейцар показал направление, в ко тором уехала машина и опознал ее марку, однако никто, не знал, каким образом четверо посторонних проникли в больницу, что, собственно, не представляло особой трудности, если учесть, что она находится посреди целого комплекса строений, садов и пустырей.

В своих показаниях я сообщил все, что знал о Дыне, ничего не утаивая.

— Вот она, ваша наивность, — сказал Посьвята, который лично вел следствие. — Вы убили Шатана. Если бы не ваше интеллигентское прекраснодушие, Дына уже давно бы сидел и не дошло бы до покушения.

— Кто мог предполагать тогда, что будет потом? Не обвиняйте меня, майор, в смерти Шатана, это ужасно, ведь он был моим другом. Я не ясновидец, отгадывающий, какие последствия возымеет какой‑либо поступок, факт.

— Нет случайностей, в мире все гораздо логичнее, чем вы думаете. Если бы я не знал вас как облупленного, то влепил бы вам пару лет за сокрытие от властей визита и предложений Дыны. Отстранение тоже может быть преступлением, мои дорогие.

Я помрачнел, ибо, говоря откровенно, майор убедил меня, и я готов был принять всю его аргументацию. Да, в известной мере я нес ответственность за гибель Шатана, да, мир устроен более логично, чем мне казалось. Посьвята питал надежду обнаружить Дыну, правда слабую, но не отчаивался; я догадывался, что он обратился к участникам минувших событий, к арестованным еще Лясовским, к агенту, работавшему в комитете. Ведь похищение Дыны подтверждало его подозрения, что в подполье это значительная фигура. Я показал Посьвяте «приговор», присланный по почте, и тот приобщил его к делу.

— Вы получите разрешение на оружие, чем черт не шутит, — сказал Посьвята. — Теперь хлопушка может пригодиться.

Похороны Шатана прошли торжественно: гроб на грузовике, воинский караул, знамена, делегации, венки, толпа рабочих, два оркестра, прощай, товарищ, твое дело живет, отсечь кровавую лапу, сын рабочего класса, слава герою. Музыка, музыка. Весенние деревья кладбища, птицы здесь любят траурные марши и поют, когда играет оркестр. Впрочем, это мне дове лось в качестве первого задания организовывать манифестацию, формировать колонну, позаботиться о речах, надписях на лентах венков, установить очередность выступлений. Итак, начинал я с похорон, можно сказать — с конца. Я слишком хорошо помнил мудрые слова Михала и без труда использовал их в надгробной речи, поскольку именно я выступал на кладбище. Признаюсь, что траурная процессия потрясла меня, что прохождение через весь город многотысячной толпы наверняка глубоко затронуло не только меня одного, и было не просто формальным выражением солидарности с делом убитого. Я представлял себе, что в действительности наши силы не так уж велики, но тут арифметика была иной, дважды два не равнялось четырем, было чем‑то более весомым, каждый из нас чувствовал себя выше ростом, сильнее, чем в одиночку. Следовательно, траурное торжество воодушевляло и давало нам почувствовать собственную силу.

Корбацкий поздравил меня с удачным выступлением, оба молодых участника нашей поездки обещали организовать на заводе какую‑то кампанию, грозя невидимым врагам: «Они еще поплатятся». В тот день мне пришлось поехать на «виллисе» в дальний пригород на собрание недавно созданной партийной организации, и вместо референдума я рассказывал о Шатане, поскольку о предстоящем плебисците, к моему удивлению, они знали почти все. Кто‑то побывал до меня на этом заводе и все объяснил. Такой молоденький, с отложным воротником, студент. У меня не возникло сомнений относительно его личности. Студент из комитета. Нет, их было двое, но говорил только студент, причем здорово. Я едва не сказал, что именно он стрелял в Шатана, но удержался. Десятка полтора рабочих в замызганных комбинезонах, с лицами, в которые въелась серая цементная пыль, сидели и слушали программу партии, что нашла свое воплощение во всей жизни Михала Шатана. После избрания секретаря они жали мне руку, проводили до машины.

Фабрика стояла посреди полей, которые отравляла своим дыханием, обжигала деревья, кусты и траву. Я вернулся домой, пропитанный терпким несмываемым запахом. Ганки еще не было, она по — прежнему посещала вечерние курсы и возвращалась поздно. Я прилег на тахту с газетой в руках и попытался читать. Три раза «да». Проголосуем за новые границы, за социальные реформы, за однопалатный' парламент. Три раза «да». Дело, конечно, не в самих вопросах референдума, а в солидарности. Справлюсь ли я со своей новой ролью — вот вопрос. Я тяжело переживал расставание с заводом, и это чувство было бы гораздо тяжелее, если бы не сталкивался с непостижимым безразличием к нашей поездке. Разумеется, тут нет ничего эпохального, но все‑таки сделан важный шаг.

Так прошел первый день на новой работе. Последующие не отличались особенными происшествиями, то есть были заполнены собраниями, поездками, совещаниями, выступлениями, принятием срочных мер, встречами, сотнями дел, тысячами людей. Я организовывал группы в городских районах, развозил инструкции, писал лозунги, до поздней ночи корпел над планом города, списком улиц и домов. Тут есть группа, там ее нужно создать, двадцать квартир, столько‑то семей, столько‑то взрослых. Штабная работа. Проба сил. У Ганки тоже был район, вместе со своей тройкой агитаторов она обходила квартиры. Добрый вечер, можно войти, мы относительно референдума. По ночам мы подводили итоги: в доме М 12 не хотели впускать «тройку» в квартиру, в доме № 14 — тяжелое дело: бывший партизан, одинокий, больной туберкулезом, на третьем этаже дискуссия длилась час (об отношении России к Польше), «колхоз» в подвале, старик был фольксдойчем, голосовать не сможет. Фамилии и имена. Я смеялся:

— Потеха с этим референдумом. Те даже не предполагают, что мы можем мобилизоваться. В их кругах все убеждены, свято убеждены, что мы — фикция, дунуть — и разлетимся, развалимся.

— Но есть и такие, что боятся говорить. Это плохо.

— Плохо. Но вина не наша.

— А другие болтают всякий вздор, даже слушать тошно, и не верят.

Она рассказывала об этом грустно, даже слишком грустно для агитатора, бывшей партизанки. Я замечал в ней трудно уловимые вначале, а затем все более явные перемены. Говорила теперь тихо и отрешенно, 737

24 Е. Анджеевский, Б, Чешко, Т, Голуй дурнела день ото дня, черты ее грубели, и лицо казалось одутловатым. Она сделалась ворчливой, порой часами молчала, смотрела на меня как‑то особенно, исподлобья, настороженно и изучающе. Мы, правда, не возвращались к теме, которая едва нас не поссорила, но с тех пор я избегал каких‑либо упоминаний об отце, тетке, своей поездке, Шатане, не делился с ней и мыслями, которые возникали в связи с моими выступлениями, словно опасаясь показаться смешным, и, хотя все чаще размышлял об истории с Катажиной, скрыл новость, сообщенную мне маляром. Что‑то было в этой истории «не так», если суждения мои основывались на ложных домыслах. Во всяком случае, дальше размышлений я не продвинулся.

Июнь подходил к концу. Был чудесный летний день, когда мы с Ганкой шли голосовать. На участке оказались первыми, и наши «три раза да» упали в пустую урну. Потом я отправился в комитет на дежурство. Принимал телефонограммы из повятов, суммировал первые сводки. Корбацкий, Шимон, все члены бюро в напряжении следили за ходом дела. Нападение на участок, забросали гранатами. Ксендзы голосовали. Листовки: «Один раз — да, два раза— нет». Произведены аресты. В центре города — поражение. Открытое голосование, открытое голосование!

Корбацкий пил молоко с каким‑то стимулирующим лекарством и поминутно исчезал, чтобы соединиться по вэчэ с Центральным Комитетом. Шимону жена принесла земляные орехи. Мы грызли их, хрустели, словно белки, которые заняты едой, но в любой момент готовы к прыжку. В окно врывалось дыхание летнего дня, пахло нагретыми стенами, бумагой, груды которой заполняли все помещение. Гудел воскресный благовест, то и дело трещали телефоны, над городом низко кружил самолет, разбрасывая листовки. Они падали, как белые раненые птицы.

— Дела идут лучше, чем я ожидал, — сказал вечером Корбацкий. — Но в городе плохо, очень плохо.

Он снова тянул через трубочку пенящееся молоко. Седая женщина из отдела пропаганды дремала за столом: мы не спали трое суток. Наконец поступило первое, предварительное, сообщение: в городе мы потерпели поражение.

— К чему сообщать такие цифры? — волновался Шимон. — Стыдно. И немцев порадуем. А зачем давать им такой псвод? Не понимаю.

Позвонили с радио, можно ли передавать в эфир результаты.

— Подождите официального сообщения, — сказал Корбацкий.

Я позвонил на свой завод инженеру Козаку. Все в порядке. Самое большое десять процентов «нет».

— На вашем памятнике намалевали «нет», и невозможно счистить, черт побери. А как в других местах?

Ночью я возвращался домой. Бульвары еще не спали, в затемненных аллейках нежничали влюбленные. В проходе я увидел на лавке обнимающуюся парочку. Подожди, парень, не торопись. Запоздавшие прохожие звонили у ворот своих домов. В сторону вокзала маршировали харцеры, навьюченные рюкзаками и разным имуществом, очевидно, едут в лагерь, ведь уже каникулы.

— Ну, как? — спросила Ганка.

— Еще неизвестно, но в целом неплохо.

— Поужинаешь?

— Нет, не хочется.

— Наверно, ел в городе, уже очень поздно.

— Ничего не ел.

Ганка покосилась на меня подозрительно, и тогда я улыбнулся.

— Зачем лжешь? — сказала она. — Мы не уговаривались, что будем лгать друг другу.

— Нет у тебя забот поважнее? Я не лгу, засиделся в комитете допоздна.

— Вчера на курсах было последнее занятие, я не пошла, — переменила она тему. — Экзамен после каникул, вот я и подумала: не провести ли мне отпуск у родителей и там основательно подготовиться?

— Поезжай, отдохнешь. Когда ты ожидаешь?

— Не раньше ноября. Спокойной ночи.

Прежде чем уснуть, Ганка сказала еще, что звонила Катажина, у которой какие‑то неприятности и она хочет со мной повидаться. Мне показалось, что жена говорит это с каким‑то подтекстом, которого я не понимаю. Я встал, подошел к ней, сел рядом и погладил ее по жестким волосам. Она схватила мою руку и положила себе на живот.

— У нас будет сын, вот увидишь, сын. Приляг, по крайней мере, засну спокойно. Я так долго ждала, смотрела в окно, не идешь ли. Сегодня был такой хороший день. Я ждала и думала о нашем сыне. Не сердись, Ромек, речь не обо мне, а о нем, его будущем.

— О его будущем? Он еще не родился, а ты говоришь о его будущем.

— Я думала только о том, какую он будет носить фамилию. Знаешь, у внебрачного ребенка жизнь трудная.

— Хочешь выйти замуж, тогда поженимся.

— Ты серьезно, Ромек? По — настоящему обвенчаемся, в костеле? Навсегда?

— По — настоящему, но не в костеле.

Она затихла, разочарованная, но поскольку и я молчал, коснулась меня обнаженным плечом и поцеловала. От ее тела исходило тепло, волосы резко пахли стиральным мылом.

— Ас Катажиной ты не хотел иметь ребенка, правда? Чего она от тебя добивается? Ты теперь работаешь в комитете, может, лучше с ней не встречаться, ведь неудобно?

— Ты же сама ее привела, когда я болел. Кстати, непонятно зачем.

И пошло — поехало, на битый час, пока мы не уснули, прижавшись друг к другу. Катажина позвонила на следующий день утром, когда я еще собирался на работу, и назначила мне встречу после обеда в кафе рядом с комитетом, хоть я и просил выбрать другое место, поскольку не таскался по кофейным, и не любил их, и не вязалось это с избранным мною новым стилем жизни. Утром поступили первые официальные сообщения о голосовании, подтвердившие, впрочем, наш вчерашний прогноз. По поручению Корбацкого я организовал пресс — конференцию, съездил в магистрат за новыми мегафонами, принял делегацию студентов, жаловавшуюся на своих профессоров, беседовал с Лобзовским, охрипшим от бесчисленных выступлений, и, наконец, пошел с ним в редакцию «Экспресса» на собрание. Главным редактором был молодой поэт, щеголявший в коричневом пиджаке из вельвета и упивав шийся своим глубоким голосом. Он вел собрание с завидной непринужденностью, говоря так ясно и убедительно, что я постеснялся брать слово после него, тем более что и аудитория была необычной. Голосистая красавица — машинистка, другая красавица с лицом и руками Мариацкой богородицы — тоже машинистка, редактор, с которым я мимоходом познакомился Там и которого потом встретил в ночном кабаке, швейцар — секретарь ячейки, ответственный секретарь редакции двухметрового роста и с графской фамилией, седая корректорша в черном платье, задающая десятки смелых вопросов, Лобзовский с обезьяньим лицом и язвительно ироничный, что я мог им сказать? Я не принадлежал к их кругу. Они были моими товарищами по партии, это верно, но я не доверял им, особенно этим красавицам. Инстинктивно? Быть может.

Собрание затянулось, голосистая красавица говорила о беспомощности пропаганды.

— Аскетизмом, товарищи, никого не привлечешь. Он слишком суров, не приемлем, чужероден. И в нашей газете мы так же пересаливаем с нравоучениями, проповедями, выяснениями и объяснениями.

Я стеснялся на нее смотреть. Она была действительно хороша собой, высока ростом, тонкая, с глубоким вырезом блузка облегала пышную грудь. Когда она говорила, ее лицо, покрытое светлым пушком, темнело, а карие глаза блестели.

Все же мы вышли вместе — главный, она и я, на Рынке хотел распрощаться, но оказалось, что они идут в ту же кофейную, где мне назначила встречу Катажина. Густой аромат кофе ошеломил меня, в полутьме я не различал людей, сидящих за маленькими столиками.

— Привел к вам нашего героя, — обратился главный к хозяйке. — Вы должны его узнать даже в темноте: Лютак.

Он знал тут всех, писателей и торгашей, женщин и мужчин. Хоть я и занял отдельный столик, сославшись на то, что договорился о встрече, он представлял мне людей так, словно бы мы были дома. Наконец красавица прибрала его к рукам, и меня оставили в покое. Катажина опоздала, а когда вошла, у меня на секунду замерло сердце. Заказала кофе и уселась рядом со мной. Музыка из динамиков полилась громче, во всяком случае, мы могли говорить шепотом, не опасаясь, что нас услышат за соседними столиками. Хочешь не хочешь, шепот вынуждал к определенной интимности, особому подбору слов, изменению тембра голоса.

Дело, с которым обратилась ко мне Катажина, было несколько своеобразного свойства. Она просила… дать ей рекомендацию в партию. Сначала я решил, что она шутит, хотя раньше не замечал у нее способностей к иронизированию, издевке, розыгрышу. Она сказала это шепотом, просто, а у меня задрожали руки, и я пролил ка стол кофе.

— Что случилось, Кася? Зачем это тебе? Ты в партию? Не верю.

— Пойми, я устраиваюсь главным бухгалтером, а там хотят партийного. Ты был кадровиком и лучше знаешь, каково положение.

Она назвала фабричный городок Ц. в соседнем повяте, куда выехала, ликвидировав квартиру. Но я не верил ей — то есть, не верил, что она совершает этот шаг ради места, приспосабливается. Не мог поверить после того, что узнал недавно.

— Прикидываешься, — сказал я. — Но эта циничная маска тебе не к лицу. Очень, очень хотел бы знать, что у тебя на душе.

— Ну что я тебе могу сказать? Что на это меня натолкнула твоя биография и твои подвиги? Впрочем, может, и это, если хочешь знать.

— Катажина, — сказал я серьезно, почти сурово. — Такими вещами не шутят. Я бы хотел задать тебе несколько вопросов.

— В связи с моим заявлением?

— Отчасти. Правда ли, что ты хлопотала по моему делу, когда вышла из тюрьмы?

— Откуда ты взял! Пожалуйста, не морочь мне голову этой историей.

— Я услыхал об этом недавно. Ты действовала через инженера с первого этажа. Это он свел тебя с каким‑то немцем?

— Да. Но какое это имеет теперь значение? Ровно никакого. Так было. Я вернулась из деревни, погово рила с инженером, зная, что тот связаь по работе с немцами, он обещал кого‑нибудь найти, нашел, а остальное ты сам знаешь.

— И ты ничего мне не сказала! Позволила, чтобы я… ну, чтобы я думал иначе!

— И сейчас не стоит говорить об этом.

Я был убежден, что она не говорит всей правды, и полагал, что делает это только ради меня. Я не верил в ее цинизм и желание сделать карьеру. Попросил рассказать о Ц., фабрике, о том, как она живет, сам рассказывал о поездке, хотя она была подробно описана в газетах. Однако Катажина вернулась к первоначальной теме, осведомившись, напишу ли рекомендацию. Я подумал, что не имею никаких прав выпытывать, исследовать побуждения, вторгаться в ее жизнь, мысли. Ведь она никогда меня об этом не расспрашивала. Неужели настолько изменилась? Или, возможно, всегда была не такой, какой я себе ее представлял. Катажина сидела, уставясь на часы, совершенно спокойная, но, взглянув на ее руки, я заметил, что она судорожно сжимает пальцами сумочку.

— Не дам рекомендации. Позвоню туда, попрошу, чтобы приняли без этой бумажки. К чему тебе подписывать обязательство?

— Это унизительно, — прошептала она. — Все‑таки унизительно. Не знаю, как сказать, но ты не должен меня мучить за то, что случилось. Я, видишь ли, должна чего‑то придерживаться, какого‑то определенного порядка. Ведь я вправе желать для себя спокойствия?

Я попросил ее с минуту помолчать, ибо началась передача последних известий. Главный редактор прибавил громкость вопреки просьбам посетителей, не желавших слушать. Да, никаких сенсаций. Сообщения из-за границы.

«Сегодня на атолле Бикини американцы взорвали экспериментальную атомную бомбу».

Главный редактор повернул регулятор, выключил радио на полуслове. Наклонился над нашим столиком и сказал:

— Начинается эра самоубийства. Хороший заголовок?

— Прошу расплачиваться! — послышалось из угла.

•— Пора идти, — произнесла красавица, сидевшая с редактором.

— Куда торопишься, украшение нашей жизни? Твой дом еще в безопасности, — продолжал редактор, все еще склоняясь над нами. — Твою комнату с ванной отстаивает пан Лютак, дорогая.

— Похоже, что это правда, но мне все‑таки надо идти.

Кофейная опустела, остались мы с Катажиной и редактор, который писал в полумраке передовицу в завтрашний номер. Началась эра самоубийства. Для «Экспресса» заголовок в самый раз.

— У меня скоро будет ребенок, — сказал я, чтобы прервать молчание. — Не совсем ко времени, верно? Теперь надо подходить ко всему с иной меркой. До сих пор я считал, что существует зависимость от прошлого, теперь вижу, что и от будущего.

— Поздравляю, — сказала Катажина. — Но мне уже пора.

Она встала, торопясь на поезд и, видимо, полагая, что продолжать разговор не имеет смысла. Я еще раз обещал помочь ей, завтра же позвонить в дирекцию.

— А если бы, Роман, речь шла не о должности, как бы ты тогда поступил? — спросила она уже на улице. — Нельзя мне быть порядочным человеком?

Я проводил ее до такси и еще заглянул к Шимону, чтобы поделиться новостью. Застал его возле приемника* настраивающегося на зарубежные станции. В ящике орехового дерева булькала английская речь, мигал зеленый глазок, натужно завывали станции глушения.

В комитете никто не желал слушать вестей о Бикини, всех занимали проблемы референдума и предстоящие выборы в сейм.

— Бикини, Бикини, перестаньте трещать об океанах, коралловых островах, атомных бомбах и экспериментальных взрывах, — говорил Корбацкий, которого я нашел в столовой за тарелкой фасоли. Макая хлеб в соус, он приводил цифры. — Двести пятьдесят нападений во время референдума, убито четырнадцать членов комиссий по проведению голосования, шестьдесят человек из охраны. Вот Бикини! Но теперь — око за око, зуб за зуб.

Бикини — это, наверное, как на картинке: необы — чайно голубое море, пурпурные цветы, полуобнаженные девушки, прекрасные, как машинистка из «Экспресса», пальмы, словно зеленые веера, никаких забот — полеживай себе на солнышке да попивай кокосовое молоко. Счастливая земля, острова счастья. Цветные открытки, марки с изображением ярких неведомых птиц, исходящие соком деревья, фрукты, рыбы, сладкие стебли сахарного тростника!

Сейчас лето, опустевшие улицы пахнут спрыснутым водой асфальтом и брусчаткой.

Ганка, перепуганная новостью, принялась горько оплакивать свое будущее, вернее, будущее сына.

— В лесу было лучше, — всхлипывала она. Тогда думалось: ну, еще один жандарм, еще одно местечко, еще один налет — и все изменится к лучшему. А мне теперь рожать сына, чтобы его убили!

«Вот именно, надо сделать все, чтобы его не могли убить», — думал я, вспоминая слова редактора «Экспресса», хоть они и смущали меня. Под впечатлением известий с атолла Бикини Ганка не проявила интереса к моей встрече, ограничилась заявлением, что надо помочь Катажине. Постоянно, вплоть до отъезда в отпуск, возвращалась она к атомной бомбе, но не могла уяснить ни закулисной механики этого взрыва, ни его смысла. Детям запрещено играть со спичками и острыми ножами — это она знала. А на что атомная бомба теперь, когда кончилась война, — этого не понимала, хоть я и объяснял ей, что немало людей, даже в на-, шей стране, мечтает о бомбе ради осуществления своих политических целей, что на свете еще долго не будет спокойствия. Она недоверчиво качала головой, думала о сыне:

— Он скажет: это вы, старшие, так устроили мир.

К родителям уехала в подавленном настроении.

Я проводил ее на вокзал, усадил в поезд и терпеливо ждал, пока он отойдет, потом купил газету и присел на бульваре. В городе после отъезда школьников и студентов на каникулы можно было увидеть преимущественно людей пожилых; сейчас они теснились на скамейках, мерили неторопливыми шагами аллеи, играли в шахматы, дремали, потягивали жидкое пиво у киоска, кормили голубей и воробьев. Бродячие музыканты, все в полувоенной одежде, играли «Красные маки на Монте — Кассино» и «Течет Ока», человек с коробом глиняных петушков подражал птичьим трелям, пыльный ветер швырял под ноги обрывки газет, окурки, ошметки собачьей шерсти и стебельки травы, скошенной на газонах, где вскапывали новые клумбы.

Именно здесь, неподалеку от вокзала, мы встречались с Катажиной, у нас даже была своя скамейка, на отшибе, которой сейчас уже нет. Если бы я не сжег адресованных ей писем, то мог бы вспомнить, как она тогда выглядела, что говорила, ибо от тех времен остался в. памяти только мираж да призрачная картина счастливого острова, хоть и менее яркая, чем коралловые атоллы в океане, но столь же нереальная. Бедная Катажина, если она прибегает к цинизму лишь для защиты, ей приходится иногда возвращаться к прошлому. Не стоит отрицать наличия в молодости острова счастья. Бедная Катажина. Здесь подле вокзала была кондитерская, где пекли пирожные, две трубочки с кремом за пятнадцать грошей, розовые «наполеоны», благоухающие земляникой, Катажина в синем форменном платьице…

Ее без всяких трудностей приняли на работу и в партию, достаточно было звонка из комитета. Она стала в Ц. главным бухгалтером, ай да Катажина, кто бы подумал!

 

XIII

Наконец, Ганку увезли в клинику и я вздохнул с облегчением. Может быть, материнство вещь прекрасная, но… но ничего прекрасного я не находил в расплывшейся женской фигуре, а ворчливая раздражительность, которую относил за счет беременности, ввергала в отчаяние. Два летних месяца я провел в одиночестве и, признаться, не ощущал отсутствия Ганки, которая гостила у родителей. Это было чудесное, погожее лето. Я исколесил все воеводство в составе комиссий воеводского комитета, с нашей заводской агитбригадой и воинскими частями, как удавалось и когда требовалось. Я любил броски на юг, трактиры и школы, сельские сходки в тех краях, где орудовали банды, ночную езду с оружием наготове, жаркие сло весные схватки, в ходе которых сокрушалось недоверие, рассеивались тревоги и сомнения. Любил пыльные городишки и митинги в пожарных депо, атмосферу неизвестности, когда неясно — возьмем ли верх. Особенно любил встречи с народом в селах, где нас никто не поддерживал или где распоряжались «партизаны». Все теперь обрело смысл, даже мое прошлое, а может, прежде всего оно.

Ганка обижалась, что я хорошо себя чувствовал летом, пока ее не было дома, переживал что‑то без нее, в одиночку. Однажды она высказалась напрямик:

— Ты тут прохлаждался и даже не допускал возможности, что люди мне все расскажут. Например, об этой девке из «Экспресса». Может, это неправда?

. — Правда, — признался я. — Потрясающая красотка, мы провели вместе одну ночь, перед этим выпивали в компании Лобзовского и нескольких журналистов. По случаю выхода юбилейного номера, я проводил ее, развлекая по дороге рассказами о Лобзовском, сдаче крови в Красном Кресте и санитарке Марии, нас потянуло друг к другу, не более того, говорить не о чем.

Но Ганка уцепилась за этот случай:

— Ты думаешь, что я с этим примирюсь, или полагаешь, что уйду, как Катажина? Нет. Ты мой мужик и на подобные вещи не надейся. Взгляни на мое пузо, пора венчаться, мой милый.

Таким образом и состоялось бракосочетание, гражданское. Жена Шимона, Роза, здорово помогла мне, утверждая, что венчание в костеле, когда невеста явно на сносях, только людей насмешит и вызовет нарекания. Но Ганка не отказалась от своей затеи и желала венчаться после разрешения от бремени. Тщетно выкладывал я аргументы, что неверующему, партийному работнику неудобно, что это было бы обманом и непорядочностью по отношению к самому себе. Ганка со смехом отвергала мои доводы, пока не поняла, что расторжение церковного брака с Катажиной потребует длительных хлопот. В свидетели она выбрала Розу Хольцер (Шимека не захотела, все‑таки еврей) и Корбацкого, с западных земель привезла обручальные кольца чистого золота и светлый костюм, в котором выглядела довольно чудно, отыскала в городе бывшего партизана, ныне директора государственного ресторана, и при его содействии устроила настоящий банкет на десять персон, словом, позаботилась обо всем. Через несколько дней после свадьбы она отлично сдала экзамены и снова записалась на курсы, теперь уже подготавливающие к сдаче на аттестат зрелости.

Я не обольщался ее победами; на свадьбе чувствовал себя кисло, отдавал себе отчет в том, что она успешно сдала экзамены не столько благодаря природным способностям и упорному труду, сколько своему партизанскому прошлому и моему имени. И потому еще не вполне разделял радость Ганки, что голова моя была занята проблемами предвыборной кампании, запланированной с размахом и, как мне думалось, решающей.

— Господи, они стреляют, мы стреляем, в нас стреляют, — сетовала Ганка. — Слишком много льется крови. У родителей мне нарассказывали всякой всячины.

— Что поделаешь — резолюция. Теперь начнется всерьез: око за око, зуб за зуб. Думаешь, мы будем сидеть сложа руки и ждать, пока нас не перестреляют, как уток?

Когда ее увезли в клинику, мы уже заканчивали составление оперативного плана кампании, в реализации которого должен был принять участие весь партийный актив, все звенья воеводской организации, политические деятели и работники органов безопасности, служители муз и солдаты, поэтому я радовался, что никто мне не мешает, не треплет нервы.

Родился сын, неуклюжее существо, ведь не человек еще, худой и сморщенный, светловолосый, как мать. Я принес ей букет астр, присел на минутку возле кровати, а когда она закрыла глаза, мне вдруг показалось, что это лицо покойницы, и не удалось преодолеть леденящего страха, смутного предчувствия, что здесь, в клинике, в этой палате, стрясется какая‑то беда. Тереза и Шатан. Дына. Я нащупал пистолет в ваднем кармане и, очевидно, побледнел, поскольку врачиха вывела меня в коридор и, поставив у открытого окна, велела глубоко дышать.

— Мне понятно состояние отца, но, пожалуйста, успокойтесь. Все проходило нормально, ни матери, ни ребенку ничто не угрожает.

Ничто не угрожает, ничто не угрожает. Дыне и его людям представляется великолепный случай отом-» стить, снова нанести удар. Ничто не угрожает? Но ведь инженер Фердинанд Сур дына и убийцы Шатана дей «ствительно существуют.

— Вам дать что‑нибудь подкрепляющее?

— Нет, спасибо, уже лучше.

Только теперь я присмотрелся и к нездоровому, бледному лицу, которое показалось мне словно бы знакомым.

— Моя сестра работает у вас в комитете, тоже врачом. Рассказывала о вас и вашей супруге. Поэтому мне понятно ваше волнение. После стольких невзгод — ребенок. Все мы пережили ад, но вы с женой…

— Это не та, доктор. Ганка — моя вторая жена.

— Извините. Сейчас модно менять жен.

— Не знаю, в модах не разбираюсь. Я думаю о другом. Вы знаете, что произошло несколько месяцев назад в соседней больнице? Нападение, одного больного убили, другого похитили. Как у вас тут с безопасностью?

— Дорогой мой, у нас один… — Она не договорила. — Уж не думаете ли вы, что кто‑нибудь станет примешивать к политическим делам акт деторождения? Вздор. Но если вы все‑таки опасаетесь, следует обратиться в УБ или милицию, а не к нам.

— Когда я смогу забрать отсюда свою жену?

— Неужели вы думаете обо всем этом всерьез?

— Вполне серьезно.

Докторша посторонилась, давая пройти ксендзу, который спешил со святыми дарами к умирающей роженице. Затрещал колокольчик; пациентки и монашки, находившиеся в коридоре, опустились на колени, крестясь и склоняя головы.

Из дому я позвонил Корбацкому.

— Невозможно, — сказал он. — Как бы это выглядело? Ты мог устроить Ганку в госпиталь УБ или военный, но теперь неудобно просить, чтобы охраняли каждую рожающую коммунистку. Не могу, честное слово.

— А если что‑нибудь случится?

В трубке тишина, только свистящее дыхание и стук пишущей машинки.

— Почему ты так говоришь? Почему ты это скавал, Роман? Думаешь, что я недостаточно обременен ответственностью, хочешь, чтобы отвечал еще и за Ганку? Это нечестно.

— Извини, я понимаю тебя, но и ты меня пойми.

Больше я не настаивал, ибо у меня возникла идея.

Я позвонил на завод, вызвал к телефону Блондина и Юрека Загайского — молодых участников поездки, попросил их освободиться и тотчас же приехать. Когда они прибыли, я изложил им суть дела.

— И как это в органах сами не додумались? — подивился Загайский. — Отличная приманка, засаду устроим запросто, наверняка попадутся.

— Постережем, и люди пойдут на такое дельце добровольно, ребята у нас хорошие, — подтвердил Блондин. — Оружие раздобудем, а план отменный, черт побери, ну и голова…

— Только надо как‑то раззвонить, что там жена Лютака.

— Оставь, к чему раззванивать. У них ловкая разведка, впрочем, суть ведь не в том, чтобы они заявились, а наоборот. Думаешь, товарищ Лютак станет собственную жену как приманку использовать?

Они препирались, поглядывая на меня, и ждали ответа, я не представлял, как повести дело, чтобы не охладить их пыл. Естественно, прежде всего хотелось обезопасить Ганку от возможной попытки нападения и похищения, однако где‑то подспудно таилось крамольное желание, чтобы такая попытка действительно была предпринята и чтобы мы одержали победу.

— Если бы нам тогда поручили охранять Шатана, беды бы не стряслось, — проговорил Блондин. — Такой позор!

— Не будем терять времени, обстановку доложим по телефону.

Потом рапортовали, что все идет как по маслу, клиника оцеплена, швейцар «обработан» (ребята выдали себя за сотрудников УБ), наши люди стерегут входы. Вечером я наведался туда, чтобы узнать о состоянии Ганки и сына, и смог убедиться: двое сидели у окна в пивной напротив, двое — в вестибюле, один прогуливался перед воротами. На улице стоял заводской грузовик с брезентовым верхом.

В ту ночь я спал на тахте одетый, с телефоном в головах, но все‑таки спал. Под утро меня разбудил звонок, я вскочил, прижал к щеке телефонную трубку.

— Говорит Посьвята. Слышите меня? Что вы вытворяете? Мне доложили, не отпирайтесь, ничего не выйдет. Любительский спектакль устраиваете, что ли?

— Дело куда серьезнее, чем вы думаете.

— Почему серьезнее? Есть какие‑либо данные, что жене что‑то угрожает или косвенно вам? Получили какой‑нибудь новый приговор? Там уже вся клиника еопит, что она занята УБ, послушайте, бабы в истерике, могут быть осложнения.

— Какие? При родах?

— Ничего себе юморок. Я этих ваших караульщиков посажу. Кто им разрешил? Получат и за оружие и за все. Ну, допустим, не посажу, но дайте отбой. Скандал! Если так пойдет дальше, то весь коллектив завода нагрянет в клинику, поскольку уже начались разговоры, что «фашисты хотят ликвидировать жену и ребенка товарища Лютака». Пресвятая дева, товарищ Лютак, что вы натворили?!

— Это не телефонный разговор, товарищ майор.

— Почему? Если кто‑нибудь и подслушивает, так только наши люди. Послушайте, заберите домой жену и мальца и прекратите этот фарс, а если боитесь, переведите их в наш госпиталь. Согласны?

— Зачем? И так хорошо.

— Понимаю, вы не доверяете после трагического, признаю, случая с Шатаном и похищения Дыны. Минутку… следовательно, вы считаете, что Дына решится на… значит, поэтому? Черт бы вас побрал, у него же была масса иных возможностей отомстить, а именно сейчас он рискует вызвать всеобщее возмущение. Хотя, черт возьми, это идея. Возмущение, говорите? Возмущение…

Нет, я ничего не «говорил», терпеливо слушал нервный голос майора, отнюдь не удивляясь, что он приходит к тем же выводам, что и Юрек Загайский из ЗМП.

— Все‑таки снимите охрану, так нельзя, — сказал Посьвята примирительно. — А я обещаю, что жену и ребенка пальцем не тронут.

— Хорошо, — согласился я. — Сниму.

Я позвонил в приемную и сказал дежурившим там людям, что их миссия окончена.

— Сердечно благодарю всех — всех, — говорил я. — Передайте коллективу завода, что я этого вовек не забуду.

В тот же день в комитет приехал сам Посьвята и, запершись со мной в кабинете, долго рассуждал о необходимости мобилизовать все силы против подполья. Я сперва не разобрался, к чему он клонит, но вскоре понял его намерения. «Экспресс» на следующий день поместил набранную жирным шрифтом заметку об аресте органами общественной безопасности двух лиц, у которых был обнаружен подробный план родильного дома, а также смертный приговор Анне Лютаковой и жене известного профессора университета, рожавшей в той же самой клинике. Снова выволокли на свет мое имя, причем рядом с этой целиком выдуманной историей рассказывалось о подлинных потрясающих преступлениях террористов, жертвами которых пали, в частности, женщины и дети.

Я не протестовал, ведь я не принадлежал себе и мое имя не являлось моей частной собственностью. Но испытывал чувство неловкости, когда начали поступать резолюции с местных предприятий и учреждений, выражающие мне сочувствие, а бандитам — возмущение. Среди этих телеграмм и писем я нашел также письмо Дыны — огромное послание, отпечатанное на машинке, полное восклицательных знаков, подчеркиваний и цитат из стихотворений великих поэтов.

«Я не одобряю, — писал он, — намерения убить твою жену, чтобы таким образом сломить тебя и тебе подобных, посеять страх в вашем стане. Но это не было делом наших рук. Ведь мы не одиноки. Мы не прибегаем к подобным приемам борьбы, хотя, полагаю, что именно нам их припишут и, если потребуется, найдут доказательства, что это наша работа, и даже членские билеты оппозиционной партии, дабы при случае скомпрометировать ее в глазах общественного мнения. Я пишу это не ради оправдания и не для того, чтобы ты думал, будто бы я сжалился над тобой или пожалел твою жену. Это вы нам навязали жестокость, а мы только защищаемся. Вы сфальсифицировали референдум, сфальсифицируете и выборы, ибо не желаете до пустить, чтобы народ демократическим путем выразил свою волю. Но вы проиграете. Хотя бы это стоило новой войны, которая, впрочем, гораздо ближе, чем вы думаете, хотя бы стране снова пришлось истечь кровью, проиграете, ибо идете против воли народа, держитесь только на чужих штыках».

Все это я знал наизусть. Идиот! А все‑таки задело его за живое опубликованная «Экспрессом», а затем и другими газетами информация, более того, он принял ее на веру. Люди с завода тоже не сомневались в правдивости заметки, благо Юрек и Блондин еще до ее появления разнесли весть о грозящей мне опасности. Поверила и Ганка, когда при выписке из клиники ей рассказали, чего она избежала. В конце концов я и сам перестал разбираться, где тут правда, а где вымысел, так как не мог открыть тайну даже Ганке.

— Мы с ребенком чудом уцелели, — рассказывала она знакомым. — Провидение меня хранило. Слава богу, все кончилось благополучно.

Она вызвала на помощь мать, сочтя, что у меня нет ни способностей, ни времени заниматься домом и младенцем. Впрочем, мальчик был тихий и спокойный, и Ганка сияла. Ее тревожила лишь полнота, поскольку каждую неделю она прибавляла в весе, и только лицо осталось таким же, как до беременности, пожалуй, даже становилось более миловидным от того, что смягчилось и просветлело.

Между тем приближалась зима, а с ней и всеобщие выборы. В городе подготовка шла к концу, все воеводство покрылось сетью округов, воинские части, КБВ, органы безопасности, ОРМО, милиция начали действовать. Ежедневно от здания комитета и комиссии по проведению выборов разъезжались во все стороны грузовики с пропагандистским материалом, валенками, оружием, агитаторами, кандидатами в депутаты, охраной. Партия была мобилизована. Всех членов партии, проживающих в данном округе, обязали соблюдать строжайшую дисциплину, каждый четко отвечал за определенный участок работы, их родные и близкие заносились в специальные контрольные списки. Был учтен и получил дальнейшее развитие опыт, накоплен ный при проведении референдума, просто оторопь брала при виде этих организационных мер, живо напоминающих армию или конспирацию. Меня прикрепили к повятовому центру Ц., где работала Катажина. Это был фабричный городок, окруженный со всех сторон недоверчивой, а порой и враждебно настроенной деревней. Корбацкий не скрывал, что задание мое не из легких.

В первый же день по приезде я навестил Катажину. Она жила в одноэтажном домишке на окраине, в бедном еврейском квартале, среди пепелищ, рядом с разрушенной синагогой. Прямо за домом начинались белые поля и еврейское кладбище, которое изобиловало старыми деревьями и разбитыми надгробиями. Даже в домике Катажины вместо порога была могильная плита, на которой из‑под грязи и снега проступали древние письмена.

— Господи, вот уж не ожидала такого визита! — воскликнула Катажина, увидев меня в дверях. — Проходи, раздевайся, я сейчас приготовлю чай, а то холодно. Рассказывай, что тебя сюда привело. Я не настолько самонадеянна, чтобы думать, что ты приехал попросту ко мне. Ну и вырядился!

На время предвыборной кампании нас облачили в длинные тулупы, выдали валенки, так что я выглядел почти как сибиряк.

— Я приехал на задание, не к тебе, но мы теперь будем соседями, поэтому и предпочел сразу же нанести визит.

— Это трудный район, Роман, очень трудный, народ здесь упрямый, озлобленный, недоверчивый, а ты — чужой человек.

— Хочешь меня обескуражить?

Она засмеялась, словно считала, что это совершенно невозможно.

— Ты наверняка по горло сыт политикой, поговорим о чем‑нибудь другом. Как твои успехи? Как сын? Разумеется, я читала сообщение. Значит, здоров, на тебя похож или на жену?

— На жену.

— Говорят, это правило. Сыновья походят на матерей, дочери — на отцов. Все думаю, как ты себя чувствуешь в роли счастливого отца, но не могу себе представить. Люди, имеющие детей, сами порой впадают в детство, но чтобы ты превратился в инфантильного мужчину, трудно поверить.

— Трудно.

— Постарел, поседел. Послушай, ты намерен навсегда остаться в аппарате?

' — Не знаю.

— Как мне известно, ты бросил учебу, жаль. Чем ты там, собственно, занимаешься, если не секрет?

— Организационной стороной пропаганды.

— И доволен? Разумеется, речь идет не о материальной стороне, представляю, как она выглядит, я имею в виду моральное удовлетворение.

— Да. Послушай, мне хотелось бы знать, вспоминаешь ли ты вообще наши давние времена?

Она принесла чайник, села, откинула со лба волосы, на висках, у глаз, появились лучистые морщинки.

— Не понимаю, почему тебя это интересует, — проговорила она. — Любой мой ответ ты можешь истолковать превратно или усомниться в его правдивости. К чему все это? Столько лет прошло. А может, ты таким образом хочешь намекнуть, что думаешь о прошлом, вспоминаешь обо мне с сентиментальными вздохами и нежностью? Признайся, это так?

— Я думаю о тебе, это верно. И хотел бы быть чистым перед самим собой, тобой. И Ганкой. Ганка к тебе ревнует.

— Я обо всем этом не задумывалась, Ромек. Может, только недавно думала немного, после нашего летнего разговора, когда ты наболтал столько вздора, сказал, что обидел меня. Я знаю только, что мне пришлось бежать от тебя, от твоего имени, из твоего города, чтобы все это не влеклось за мной. Знаю, что Иногда думаю о своей юности, но самой ранней. Наша совместная жизнь была адски скучна, дорогой мой, и нелепа. А ты был эгоистом до смешного, впрочем, ничего страшного. Теперь об этом можно сказать. А то, что нас действительно связывало, было и раньше и потом чем‑то удивительно прекрасным и одновременно пугающим.

— В общем — недоразумение. Когда настало это «потом», каждый из нас возненавидел себя лично, но нам казалось, что мы ненавидим друг друга, верно?

Катажина долго не отвечала. Я решил, что она согласна со мной, что это я некогда себя возненавидел и уверовал, будто бы и она разделяет эту ненависть или отвращение.

— Ошибок было больше. Послушай, у меня есть немного вина, выпьешь? — спросила она, поправляя каштановые волосы.

Я утвердительно кивнул, хотя пить не хотелось. Катажина налила вермут в две кружки, подняла свою:

— Будем здоровы, старик!

— Почему «старик»?

— А ты не находишь, что мы беседуем как почтен* ные, умиротворенные и примирившиеся с судьбой ста* рики? Забавно, но кому, как не тебе, полагается знать, что небезопасно воскрешать прошлое, если ты не ста* рик.

— Ты говорила о других ошибках.

— Да. Писали на меня доносы, что я была агентом гестапо, сожительствовала с гестаповцем. Кое‑что из этого до тебя дошло. Теперь знаешь, что это неправда. Но ведь и «сожительство» тоже неправда. Я не любила его, даже не спала с ним, хотя, возможно, и пошла бы на это, если бы его не забрали. Но он требовал только денег, на меня не польстился. В конце концов, что бы ты сказал, если бы тебя освободили за то, что я переспала с немцем? Но с какой стати мы перетряхиваем давнишние дела? Мы ведь не те Катажина и Роман, какими были пять лет назад, а совсем, совсем другие. Ты — прославленный Роман Лютак, человек совершенно незаурядный, право, я не шучу, я — главбух фабрики. Пожалуй, мы нашли свое место в жизни?

Она поднялась, чтобы закрыть дверцу печки, в ко» торой гудели огонь и ветер. На мгновенье отблеск пламени озарил ее щеки и высокий лоб.

— Тебе пора уходить, — сказала она. — Я не хочу, чтобы у меня по ночам видели посторонних мужчин.

Я надел тулуп, простился и вышел во тьму улицы, на пустой тротуар которой только освещенные окна Катажины отбрасывали два желтоватых прямоуголь* ника. В кармане я нащупал холодную рукоятку парабеллума и завернутые в бумагу бутерброды, которые

Ганка приготовила мне в дорогу. На квартире ребята учинили мне головомойку.

— Приехали проверять, а сами нарушаете предписания. Нельзя таскаться по вечерам в одиночку, инструкция для всех обязательна.

— Сейчас не время крутить романы, товарищ Лютак.

— Могли бы и сказать, мы бы покараулили.

Все это наговорил мобилизованный для проведения кампании Юрек Загайский, в солдатской шинели до пят и в прочем «казенном имуществе». Остальные тоже были возмущены. Ребята сидели, насупившись, в холодной комнате повятового комитета, на полу, уже застеленном тюфяками и одеялами. Дом напоминал крепость, на первом этаже временно расположилась охрана, в сенях лежали винтовки, которые завтра предстояло развезти по отделениям ОРМО, наверху шло заседание, и в нашу комнату долетали громкие слова: кампания, мобилизация, авангард, наступление, атака, разведка, борьба, фронт, дисциплина, охрана, приказ.

Я привез последние инструкции, с которыми следовало ознакомить комитет, поэтому отправился на собрание, однако пришлось подождать, пока не кончилось программное выступление. Я наблюдал за собравшимися, которые не сводили глаз с оратора, депутата от здешнего округа, молодого еще рабочего, рябоватого и громкоголосого. Слушали его внимательно, записывали в блокноты аргументы, словно не знали их по собственному опыту. «Ведь в Ц. когда‑то была сильна КПП, здесь проливалась кровь забастовщиков в 1928, 1934, 1935 и 1936–м годах, отсюда исходила помощь бастующим крестьянам», — вспомнил я полученную в комитете справку. Окинул взглядом зал. Молодых лиц не попадалось, любой из них прошел сквозь те испытания уже взрослым. Они сидели, дымя сигаретами и корябали что‑то в блокнотах. Когда меня представили, люди оживились и по залу пробежал шумок. Я вошел 6 тулупе, поскольку в здании было холодно, но теперь сбросил его и начал:

— Партия объявляет состояние боевой готовности. Как вам известно, за последнее время реакционное Подполье активизировалось, и есть сведения, что оно бросит все силы, чтобы нас терроризировать и изолировать от запуганного населения. По нашим данным, надо быть готовым к нападениям бандитов на избирательные участки и партийные комитеты, на членов партии и сочувствующих нам беспартийных, на посты милиции и УБ, к попыткам организовать забастовки и беспорядки. Оружие есть, и каждый нуждающийся в нем получит его. В округах мы организуем боевые пятерки для самообороны, которые, будут держать связь с воинской охраной и партийной тройкой. Чрезвычайно важно наладить взаимную связь. Выделите связных, найдите велосипеды, мотоциклы, лошадей. Надо разработать систему сигнализации. Не страха ради, а для пользы дела следует быть предусмотрительным. Кому из вас угрожает беда, кто чувствует себя в опасности — поднимите руки.

Никто не поднял, переглядывались, бормотали что-то, но рук не подымали.

— Нечего стесняться, товарищи. Такие люди обязаны ночевать вне дома, пусть вспомнят времена конспирации. Хватит с нас жертв. Лучше всего кочевать гуртом, назначая дежурных. В деревнях, где малочисленные ячейки, а по соседству бесчинствуют банды, члены партии освобождаются от явной политической деятельности.

— А как же праздники? — встрепенулся с виду крестьянин из первого ряда. — Ведь это же рождество, дорогой товарищ, а праздники надо справлять дома.

— Нет. На сей раз нет. Конечно, это касается лишь угрожаемых районов. Не пить, не ходить на гулянки. Все это держите в тайне.

— Нет у нас никаких банд, так к чему же все это представление? Народ трудный, но не бандюги.

— Как нет? — подхватил другой. — Есть банды. Только не в самом Ц., а на юге, где‑то около Дурова. Пусть товарищи из Дурова скажут.

Из Дурова был только один человек, учитель, хотя этот богатый поселок насчитывал тысячи три жителей, которые занимались изготовлением щеток, скупкой щетины и продажей готовых изделий, кстати, отменного качества.

Взвинченный, острый на язык, он взял слово и, оживленно жестикулируя, заговорил:

— У нас заправляет Польское стронництво людове, товарищи, и ксендз. Партийных нас семеро, к сожалению — сплошь представители той власти, которая долясна править, но не правит. Учитель я, меня зовут Адам Яновский, комендант поста, председатель кооператива…

— Говорите по существу, Яновский, — бросил реплику секретарь. — Мы знаем, какое у вас положение.

• — Не знаете. Пожалуйста, не перебивайте. Банда у нас обосновалась, может, об этом вы тоже знаете? Я‑то знаю, и ПСЛ знает, и ксендз знает, только вы не знаете.

— Нет доказательств.

— Никого в Дурове не убили? А кого убивать‑то, если все свои?

— А вы?

— Меня боятся.

Кое‑кто ехидно засмеялся, секретарь стучал по столу, попросил учителя не отклоняться от темы, но распетушившийся рыжеватый мужчина не уступал.

— Меня боятся. Тут нет ничего смешного, товарищи. Боятся всего несколько месяцев. Прежде не боялись, поэтому и оставляли в покое, ведь они убивают только тех, кого боятся. Теперь наверняка хотят отправить меня к праотцам, поскольку опасаются, что я перечеркну их планы. Еще недавно я был смиренным и тихим, но, когда увидел, что партия наконец берется за дело, перестал марать штаны со страха. Не верите, что у нас банда? Я докажу: вот увидите, что на меня устроят покушение. Они бы и раньше устроили, но имеется загвоздка. Ксендз проклинает с амвона разбойников, как он выражается, атаманов и убийц. Этого тоже боятся, а кто же даст приказ застрелить ксендза.

— Любопытно, — сказал я. — Дуров — пример для всей округи, как у вас проголосуют, так и в окрестных деревнях. Думаете, у вас что‑нибудь можно сделать?

— Можно. Бандитов вытащить из домов, потолковать с народом в открытую. Я так и делаю.

— Но вас, говорите, хотят пристукнуть?

— Ну и что из этого.

Я взял на заметку этот Дуров, и мы приступили к обсуждению партийного решения о мобилизации. В самом Ц. трудностей не было: рабочие обеспечивали охрану выборов, были ОРМО, воинская часть и УБ. Речь шла о селах в глубинке, но густонаселенных и влиятельных. Мне показали список агитаторов. С изумлением я прочел фамилию Катажины.

— Это моя бывшая жена, в партии — новичок, и вы ее посылаете агитировать? — спросил я секретаря. — Это легкомысленно.

— Не я посылаю. Коллектив фабрики выбрал, народ выдвинул, а она согласилась и работает — только держись!

Работает — только держись? Пожалуй, я плохо понял. Катажина? Секретарь, словно желая доставить мне удовольствие, хвалил ее сверх меры. По его словам, Катажина ездила на митинги, обходила дома своего убогого квартала, возле еврейского кладбища, даже в кинотеатре выступала перед молодежью и в старостве перед служащими.

— И вовсе не глупо то, что она говорит, — продолжал секретарь. — Говорит от чистого сердца, очень лично. И о вас постоянно упоминает, в пример ставит. Или покажет пальцем на первого попавшегося и спросит: «А что для вас было хуже всего до войны?» А тут для всех самым страшным была безработица, локауты, нищета в деревне и эмиграция во Францию, на шахты. Фабрика, впрочем, тоже была французской. А то спросит: «Что поделывают ваши дети?» Всегда, черт возьми, попадает точно в цель… А если придется круто, вас преподнесет. «Я расскажу вам об одном человеке, который…» И поехала, дескать, пережил кошмар, и мог бы после этого спокойно отдыхать, например, абажуры делать, почему именно абажуры — но это действует, уж больно занятно, — а он за работу взялся, чтобы старые порядки не вернулись. Что говорить, сами же ее рекомендовали.

Я потерял дар речи, не знал, как отвечать. «Катажина вернула себе девичью фамилию, — подумал почему‑то без всякой связи с услышанной историей. — Она ничего не говорила мне о своей деятельности».

На следующий день я выехал в глубинку и только по возвращении улучил минуту, чтобы зайти к Катажине, на этот раз меня «эскортировали» Юрек Загайский и один ормовец. Они сидели в сенях, пока мы разговаривали с Катажиной, следовательно, я не мог их обременять слишком долгим ожиданием. Сказал ей, что знаю все, повторил слова секретаря.

— Преувеличение, — сказала она, несколько развеселившись. — Он, как всегда, приукрашивает, а впрочем, мне непонятно твое удивление. Что бы ты делал на моем месте?

— Кася, все это очень мило, но ты не вправе вытаскивать на всеобщее обозрение мои личные дела и превращать их в пропагандистские аргументы. Я не давал тебе полномочий.

— Ты не принадлежишь себе, и твоя история не принадлежит только тебе. Если ты лично хочешь быть полезным, то и твоя история тоже полезна независимо от того, услышат ли ее из твоих уст или из чужих. И больше не придирайся, ладно? Собственно, получается так, словно ты недоволен моей работой, ибо она не вяжется с твоим представлением обо мне. Переменим тему: остаешься у нас на праздники?

— Нет, возвращаюсь. Приеду сразу же после праздников. Есть указание о мерах предосторожности, тебе скажут в комитете, не относись к этому слишком легко.

— Меры предосторожности? Уж нет ли у тебя мании преследования? Думаешь, на всех твоих бабенок готовят покушение? Меры предосторожности, меры предосторожности, — ну совсем как в добрые старые времена, когда ты был моим супругом.

— Кася!

Она пожала плечами. По худому лицу пробежала судорога, каштановые волосы рассыпались по щеке.

— Веселого рождества, — сказала она. — Супруге и сыну также. Как вы его назовете?

— Не знаю. Ганка хочет Петром.

— Хорошее имя. Ты моя опора, и на ней воздвигну храм свой. Трижды отрекся и так далее. Только умоляю: не говори сейчас, что я должна выйти замуж и обзавестись собственным Петрусем, ибо взор твой исполнен состраданья.

— Ты расстроена.

— Еще бы, конец года — не шутки, взгляни. — Она кивнула головой в сторону груды бумаг. — Работы на всю ночь.

— Ну, тогда желаю «веселого рождества», Кася.

1— Люди говорят: буду о тебе думать. Повтори!

— Буду о тебе думать.

Праздники я провел дома, но «у телефона», поскольку комитет круглые сутки находился в состоянии готовности. ЦК прислал для распределения среди работников аппарата немного хлопчатобумажной ткани, чулок и полотна, так что удалось сделать Ганке подарок. Из Ц. я привез елку, но игрушек не было, только родители Ганки — отец тоже приехал — настригли цветной бумаги, склеили цепи и украсили деревце. За праздничный стол сели в сумерках, жена взяла облатку и, делясь ею со мной, сказала:

— Дай нам господь счастья, мира, здоровья и силы.

На глазах у нее были слезы, когда она обнимала мать и отца, а затем, склонясь над ребенком, который лажал в коляске, сооруженной из бельевой корзины, тихий и недвижимый, вовсе расплакалась.

— Я беспокоюсь, — сказала она. — Что‑то Петрусь нездоров. Как бы бог не покарал…

Я включил приемник, но рождественских колядок не передавали, тогда поймал польскую передачу Би-Би — Си и услыхал свою любимую. Мы пели ее Там с друзьями, предпочитая всем хоралам мира «Бог родится, ночь уходит…»

— Дайте рыбу! — воскликнул тесть. Младенец жалобно заплакал.

— Выключи радио, он боится музыки, — попросила Ганка.

Я вынул сына из коляски, посадил на колени закутанного, как куклу, и показал ему огоньки свечек. Он протянул ручонку, словно желая поймать свет, и снова заплакал.

— Еще не крещеный, — принялась укорять теща. — Тянете, тянете, а ведь так нельзя. Во всем должен быть порядок.

Потом состоялось вручение подарков. Я получил от Ганки связанный ею свитер, чему очень обрадовался, а ее родители преподнесли нам серебряный столовый набор и хрустальную вазу из «западных» запасов. Пахло хвоей, грибами, сладким маком и медовухой.

— Ты мне скажи, Роман, как там, собственно, насчет политики, — начал тесть, — я совсем запутался, а ты наверняка разбираешься, что к чему.

— Оставьте политику! Не разрешаю, сегодня праздник! — закричала Ганка. Она была в своем подвенечном наряде, теперь расставленном и мешковатом, в белой блузке, туго обтягивавшей грудь. Светлые брови выщипала и подчернила, изжелта — серые волосы хранили следы прикосновений парикмахера. Б ту ночь мы спали вместе, так как родители заняли вторую тахту. Едва я погасил лампу, Ганка обняла меня и поцеловала. Я положил руку на ее набухшую грудь, она выпростала обе из выреза рубашки и прижала к ним мою голову. Ткнувшись лицом между горячих, тяжелых полушарий, ощущая губами нежную шелковистую кожу, я с минуту слушал, как бьется у нее сердце, урчит в животе, шелестят волосы, а потом спросил шепотом:

— Надо быть осторожным?

Ганка даже привстала, пришлось объяснить ей, о какой осторожности речь. Тогда, стягивая через голову рубашку, она заявила:

— Я хочу иметь детей, как господь бог велит, и мужика в постели, а не дохлятину. Я не Катажина!

И легла, заложив руки за голову, исполненная ожиданий.

— Ты запер двери? Хорошо запер? — осведомилась она. — И на цепочку тоже?

Запер я. И на цепочку тоже. Опасения еще не рассеялись, инструкция обязывала. Впрочем, я был не один в доме. В прошлом месяце из него выселили две семьи, а квартиры отдали милиционерам. Вот и сейчас оттуда доносились колядки. У родителей в соседней комнате еще скрипела тахта, где‑то стреляли ради праздника.

Когда все уже было кончено, она, не отпуская меня, заговорила:

•— Обвенчаемся, Ромек, по — настоящему, в костеле, правда? Ты обещал. Ведь Корбацкий заверил, что после выборов тебя повысят. Ты должен за этим проследить. Увидишь, все будет хорошо. Я навек твоя, Ромек, твоя, хорошо тебе? Я хочу тебя, я уже не стесняюсь, погляди.

Она зажгла лампу, принесла со стола графин с остатками водки и кусок макового пирога. Опустилась на колени и подала мне на подносе, в который упирались ее обнаженные, набухшие от молока груди.

На рассвете она разбудила меня тихим кукареканьем, но плач ребенка выгнал ее из постели. Мы стояли над плетеной коляской, всматриваясь в лихорадочно блестевшие глаза малыша.

— Скажи маме, что у тебя болит, скажи, Петрусь, — упрашивала Ганка. — Что у тебя болит, птенчик?

Ребенок махал ручонками, крутил головкой, действительно как птаха. Обеспокоенный, я позвонил знакомому врачу и, в ожидании его, утешал Ганку, что это наверняка ничего опасного, самое большее — грипп или какая‑нибудь детская болезнь, однако теща недоверчиво качала головой.

— Похоже, что его, бедняжку, сглазили.

Врач, сухопарый весельчак, развернул пеленки, выслушивал мальчика, остукивал, заглядывал ему в горло, снова и снова измерял температуру. Я заподозрил недоброе, и постепенно меня охватывал страх. Я упрекал себя, что не заботился о ребенке, недостаточно любил его, не обеспечил надлежащего ухода, пренебрегал им, попросту пренебрегал.

— Похоже на гриПп, — сказал врач. — Но надо за ним наблюдать.

Выписал лекарства и обещал наведаться завтра утром. Ганка угостила его водкой и ветчиной, он присел к столу, и начался разговор о детях, болезнях и… выборах. Сухопарый оказался выходцем из деревни, партизанил, поэтому быстро нашел с Ганкой общий язык, тем более что, как выяснилось, у них нашлись общие знакомые по тем временам.

— Обзаведитесь несколькими детьми про запас, — говорил он. — А то эти послевоенные слабоваты и часто мрут. Надеюсь, справитесь.

— Конечно, — похвалилась Ганка. — А знаете, пан доктор, когда эту бомбу бросили на Бикини, я думала, что плохо иметь детей. Теперь уже так не думаю. Успокоилась, не так страшен черт, как его малюют. Было бы только чем детей накормить, а то с молоком плохо.

— Ну, пока хватит, — засмеялся тот, глядя на пышную грудь Ганки. — И четверых прокормите.

— Конечно, — согласилась она снова.

Меня раздражал этот разговор, резкая перемена в настроении жены, развязный тон доктора, их общие знакомые партизанских времен, все, о чем они говорили. Я сидел возле ребенка и думал, что хотя он и появился по чисто биологическим причинам, а рожден благодаря твердой воле Ганки и моей бесхребетности, но уже является как бы новой частицей мира, чем‑то принимаемым в расчет взрослыми, кем‑то определяющим облик будущего. Бедняга, он унаследует именно меня, хочет он этого или нет. Скулит, напрягаясь от боли, о которой не может нам поведать. Грипп? Через два дня мне снова уезжать, на этот раз с тревогой, похожей на угрызения совести.

Выезжая, я оставил Ганке номер телефона в Ц. На рассвете к дому подкатил комитетский грузовик с пропагандистским материалом и представителями демократического блока. Мы ехали по пустынным улицам, пестревшим плакатами и лозунгами, а когда совсем — рассвело; я взял газеты, чтобы узнать свежие новости. Первой было сообщение об аресте всей верхушки вооруженного подполья во главе с полковником «Маславом». Я пробежал список: в конце фигурировала фамилия Дыны, да, инженер Фердинанд Сурдына, псевдоним «Электрик», деятель межпартийной координационной комиссии группировок польского подполья. Сообщалось и о том, что уже готовится судебный процесс. Ниже следовали сводки, как с поля боя: убито шестьсот членов ППР, ППС, CJI, солдат и сотрудников органов безопасности за последний квартал. Десятки смертных приговоров вынесены на процессах участников контрреволюционных банд. Значит, Дына попался! Я не предполагал, что он столь важная фигура в под* полье. Что его туда привело? Какие‑то убеждения, про* тивоположные моим. Он выбрал, и я выбрал? Выбрал, действительно выбрал или был выбран? «Польский язык не любит пассивной формы, — говаривал нащ учитель словесности. — Пассивной формой охотно пользуются иностранные языки».

 

XIV

Для выборов погода отвратительная. Цены: хлеб — «27,50, мука — 59,80, масло — 483, молоко — 32,50, свиное сало — 320, уголь — 536 за центнер, рубашка —

950 злотых. В декабре мы арестовали в воеводстве двести одного бандита, в январе ликвидировали сильные отряды в повятах и в городе. В столице продолжается процесс полковников из главной комендатуры подполья и Дыны. Сказать о провале концепции подпольной борьбы с новым строем. Откровенные показания «Маслава». Они сотрудничали с западной разведкой. Дына, мой пример с Дыной. Арест политического руководства подполья. Компрометация ПСЛ, выслуживаются перед англичанами и американцами. Сообщить имена руководителей ПСЛ, порвавших с Миколайчиком. Жертвами банд в декабре пали тридцать восемь членов избирательных комиссий. Отвратительная погода, грязь. Но это последний митинг перед решающими событиями.

Все уже определено, все ясно. Они не могут победить, несмотря на обращения к Лондону и Вашингтону, помощь банд, террор, несмотря на поддержку всей буржуазии и значительной части деревни. На одном из собраний я процитирозал слова из выступления Гомулки, что бы произошло, если бы реакция пришла к власти. Так надо сказать и завтра в Дурове. И пусть органы безопасности не разгоняют там оппозиции, обойдемся без этого.

Грязь, как будут голосовать люди в отдаленных деревушках? Они утонут в холодной, липкой грязи, покрывшей дороги и улицы. Итак, еще три дня, а потом— по домам. Звонил Корбацкий: приезжай, успокоишь ее, без тебя там небо не разверзнется. Но здесь бы пошли толки: Лютак сбежал. Рассуждая трезво, мое присутствие дома ничего не изменит, не исцелит ребенка. Чем он, собственно, болен? Ганка прислала записку, из которой явствует, что это не грипп, а какое‑то туберкулезное воспаление, доктор устроил консилиум и чтобы я не беспокоился. И все же беспокойство не оставляло меня все время. Бедный, дорогой мой мальчик, когда он будет большим, я сам расскажу ему обо всем, это пригодится молодому Лютаку. Еще только три дня, это немного.

Я взял газету и проштудировал стенограмму варшавского процесса, показания Дыны. Он признавался в инкриминируемых ему действиях, но не признавал себя виновным. «Я воспитывался в семье социалиста, на идеалах демократизма и гуманизма и одновременно в духе ненависти к России и Германии. Из лагеря вернулся убежденный, что идеалы мои осуществятся, но меня ждало горькое разочарование. Все мои близкие были связаны с Лондоном, я же, напротив, полагал, что Лондон не прав, что решающее слово за теми силами, которые находились и боролись внутри страны. Нет, я не был врагом коммунистов. В лагере дружил со многими из них, людьми идейными. Так точно, я считал, что нет свободы. Так точно, я руководил акцией, направленной против властей, но не против Польши, не против социализма, не против строя, провозглашенного июльским манифестом. Информация предназначалась не для иностранной разведки, а исключительно для внутреннего использования. Так точно, подпись моя, я зто редактировал».

♦ Твердо, хорошо держится Дына, — подумал я. — Лучше, чем полковники».

— Читаете материалы процесса? Там всплывут любопытные вещи, — сказал майор Посьвята. — Разделение ролей дает благие результаты, верно? Армия громит одну банду за другой, мы вылавливаем один штаб за другим, вы обрабатываете глубинку. Только вся черная работа ложится на наши плечи. Бог свидетель, я предпочел бы драться с УПА в Бещадах, чем выдумывать ловушки для пеэсэловцев. Стрелять легче, чем заниматься политикой.

Он был слегка навеселе, я чувствовал кислый запах самогона. Мы дожидались секретаря, чтобы еще раз проверить, все ли готово.

— Как с ребенком? Есть новости?

— Нет. Чертовски беспокоюсь.

— А мой, знаете ли, умер, от тифа, вообще не нашлось врача, тут Северный полюс ближе, чем цивилизация.

— Я не знал…

— Не стоит вспоминать. Кто едет в Дуров?

— Я, Катажина, Юрек.

— По моим сведениям, там что‑то назревает. Я тоже еду, мне по пути. Ребята обеспечат вам безопасность. С Корбацким на этих днях разговаривали?

— О чем?

— О себе. Он хочет взять вас с собой в Варшаву, на ответственную работу. Не скромничайте и не прикидывайтесь, будто ничего не слыхали. Вам нравится Корбацкий? В личном плане, как человек?

— Сложный вопрос, майор. Разумеется, связывает рас некая ниточка, благо наши судьбы в какой‑то мере переплелись. Но, право же, эта взаимосвязь ощущается по — разному, впрочем, вы же в курсе.

•— Неважно, говорите, я весь превращаюсь в слух. Время есть.

— Что тут скажешь? Говоря попросту, я из‑за него попал в беду, а ему спас жизнь. Следовательно, выражаясь языком «прогнившей буржуазии», с одной стороны, имеется благодарность, а с другой, то ли обида, то ли что‑то в этом роде. Только невозможно предусмотреть, что кому полезно, а что может повредить. Одному богу ведомо, кем бы я был ныне, если бы не тот провал. Признаю самокритично, что был чересчур изнеженным и, как бы поточнее определить, смиренным. А такие люди обычно плохо кончали.

— Другими словами, и вы испытываете благодарность к Корбацкому. Забавно, я ведь сам вам внушал, что случайностей не бывает.

— Значит, мне было суждено.

1— Бросьте. Вы сами выбрали. Возвратимся к Корбацкому, он рассказал вам, как было дело, изложил свою версию?

— Конечно.

— Она правдоподобна, концы с концами сходятся? Спрашиваю только потому, что, сами понимаете, история необычная, отсутствие Кароля отнюдь не вносит ясности.

Я напомнил ее, но, видимо, где‑то напутал, поскольку майор нахмурил брови, втянул голову в воротник и уставился в пространство, словно что‑то соображая.

— Да, «Юзеф». Он считает вас своим человеком и, если не ошибаюсь, звонил вам, что можете вернуться и что небо тут не разверзнется. Вы ему понадобились в комитете.

— Нет, речь шла о болезни сына.

— А все же без вас тут небо могло разверзнуться, так я считаю. У Корбацкого доброе сердце, это известно. Вроде бы старый коммунист, да малость размяк.

Предъявляет нам претензии, что мы слишком рьяно принялись ликвидировать оппозицию. Странно, я думал, он этим с вами делился.

— Нет, не этим.

Приход секретаря прервал нашу беседу, мы разложили карту повята, на которой цветными карандашами была нанесена раскрывающая соотношение сил обстановка: сеть организаций ППР и демократического блока, избирательных комиссий, воинских гарнизонов, постов милиции, ОРМО и органов безопасности, сомнительные районы и белые пятна, центры оппозиции, районы, терроризируемые подпольными бандами. Несколько зеленых кружков уже стерто — там, где были распущены комитеты оппозиционной партии или арестованы ее местные руководители за связь с подпольем.

— Мы побывали всюду, — сказал секретарь. — Семьдесят пять страниц протоколов, сплошные требования и жалобы населения. Лед тронулся! Только бы погода не подвела.

— Слишком уж тихо, на мой взгляд, — проворчал Посьвята. — Притаились, что ли? Два избиения, поджог, на фабрике только один горлопан, что творится, черт побери?! Без работы останемся?

— Давайте закругляться с этим планом, — попросил я. — Последняя инспекция завтра, правильно?

Я не видел Катажины со дня последнего приезда, даже избегал ее, но завтра нам предстояло вместе ехать в Дуров, где Адам Яновский, «человек, которого боятся», председатель избирательной комиссии, устраивал собрание. По дороге следовало было проверить несколько громад, поэтому выезжать решили ранним утром. Ночью я позвонил домой, состояние мальчика не изменилось, Ганка сообщила только, что доктор сделал ему пункцию позвоночника.

— Жду тебя, Ромек, не дождусь. Так мне грустно.

— Еще три дня, только три дня. А ты как себя чувствуешь?

— Я собой не занимаюсь. На обратном пути купи где‑нибудь в деревне хоть литр масла. У нас нет.

— Постараюсь купить. Завтра утром еду в Дуров на митинг, целый день меня не будет, вернусь только вечером и позвоню. Целую вас.

Она что‑то ответила, но не разборчиво. Я призадумался, что бы могла означать «пункция позвоночника» у больного ребенка, хорошее или плохое? Был слишком поздний час, чтобы справиться у кого‑либо из местных врачей. Городок уже спал. Утром я тщательно побрился, собрал заметки, проверил пистолет и вместе с Юреком Загайским спустился к машине. Это был зеленый «виллис» с брезентовым верхом, водитель — из повятового Управления УБ. Катажина уже ждала ка улице, но я сначала не узнал ее, закутанную в платок и длинную мужскую накидку. В руках она держала пестрый плед и сумку, из которой торчало горлышко бутылки. Юрек сел в кабину, мы с Катажиной залезли под брезент, и машина пристроилась позади Посьвяты. Майор ехал на другом «виллисе» в сопровождении трех сотрудников. Мы тронулись, а за нами автофургон, переоборудованный в передвижной радиоузел, с огромным репродуктором. Я улыбнулся, вспомнив, что мою короткую речь записали на пленку, и теперь достаточно нажать кнопку или клавиш, чтобы услыхать свой собственный голос. Автофургон вез нескольких рабочих — бойцов ОРМО и продовольствие для отрядов, действовавших на кашей трассе. Радиотехник запустил пластинку со старым танго. Машины миновали заводскую территорию и покатили среди одноэтажных домишек поселка, сложенных из почерневшего кирпича, дневная смена спешила на работу, поеживаясь от холода. Перед булочной стояли в очереди женщины. Катажина остановила «виллис» и подошла к магазину.

— Пропустите меня, пожалуйста, мы едем в Дуров, надо хлеба купить, — попросила она. Я увидал доброжелательные жесты, кто‑то громко посочувствовал:

— Бедняжка, в эдакую погоду. В Дурове лихой народ, миленькая.

Запахло горячим хлебом. Катажина вернулась с несколькими буханками, раздала их и сама поела. С час мы ехали по ухабам и непролазной, полузамерзшей грязи, среди голых полей и черных деревьев. Было холодно и тихо. В первом селе мы провели не более получаса — здесь все было подготовлено как следует. Крестьяне высказали лишь одну горячую просьбу: чтобы бывший помещичий луг отвели им под пастбище. Обещали голосовать «за мир», то есть за список блока. При проведении земельной реформы они получили сорок гектаров, две семьи недавно вернулись из Франции, из департамента Норд, и их рассказы действовали лучше, чем наша агитация. Мы посетили поочередно все крупные селенья, лежавшие на нашем пути.

Юрек встречался с молодежью, Катажина — с женщинами, и мне представилась возможность понаблюдать, как она управлялась. Я восхищался и даже завидовал ее умению неуловимо очаровывать незнакомых людей. Она интересовалась всем, что могло привлечь женщин, говорила с ними простым, я бы сказал, аполитичные языком. Воссоединенные земли, конец нищете — там столько богатств. Партии блока: а кто ликвидировал обязательные поставки и почему наши нынешние противники, стоя у власти, ничего не сделали для простого человека? Ведь у них и время, и Есе было. Какая из нас не сменила бы мужика, будь ее воля, если этот мужик долгие годы только портил, разваливал хозяйство, бандитов пустил в дом? Это действовало. Она говорила весело, с издевкой, высмеивала болтовню о колхозах, о «прислужниках Москвы», а потом, довольная, садилась в машину и спрашивала:

— Радуешься? Дела не так уж хороши, как тебе кажется. Если бы не те две машины, ты бы наслушался вдоволь. Люди боятся еще говорить о самом сокровенном. Мы уедем, а кто их защитит?

Я укрывал Катажину запасным тулупом, слушал ее голос, смотрел на хрупкое лицо, выглядывавшее из платка, на профиль готической мадонны, не вполне удачно изваянный, теряющий четкость в облаках морозного пара. Внезапно Катажину рассмешило какое-то воспоминание.

— Ничего особенного, — ответила она, когда я стал допытываться о причине. — Вспомнилось то, и смех прямо разбирает, до чего же мы нелепо вели себя, по крайней мере, как принц и принцесса, которые в сказке никогда не ходят до ветру. И эти красивые жесты. Боже, как ты был смешон!

Я улыбнулся, но вымученно, было не до смеха, вдобавок нас слышали Юрек и шофер. Поэтому и молчал, она тоже умолкла. Я смотрел на дорогу, заметенные снегом борозды, низкорослый ельник. От этого пейзажа клонило в сон, как от усталости. Монотонные, унылые краски, размеренный ритм мелькающих телефонных столбов, гул мотора. Я прикрыл глаза, задремал.

И вдруг увидел Дыну, как последний раз на улице, в зеленом плаще, с непокрытой головой. Он держал в руках бомбу, напоминающую артиллерийский снаряд с блестящей латунной гильзой, манипулировал ею, пока из корпуса не выросли плавники, и вся модель приобрела форму известной воздушной торпеды типа «ФАУ», которые мы оба монтировали в глубоких штольнях. Мы въехали в чрево горы, заполненное узниками. Они выходили из сборочных цехов, из глубины коридора, облепляли на ходу платформы и вагонетки электрической дороги. Я разглядел в толпе Шатана, отца и тетку, увидел, как они протискивались вперед, но, очутившись в первом ряду, замедляли шаг и, заслонясь руками, словно от невидимой вспышки, двигались к Дыне. И тогда услышал голос Корбацкого: «Возвращайся, небо не разверзнется». Слишком рьяно взялись за ликвидацию. «Он метнул бомбу, это не модель, настоящая», — тревожилась Ганка. «Убил Терезу, убил Шатана», — шептал Посьвята. Вокруг меня раздавались протяжные, но докучливые голоса, на фоне которых выделялся отрывистый смех Катажины. «Папа, — сказал я. — Папа, купи мне новые ботинки, а то меня засмеют в школе. Папочка!» А отец только делал предостерегающие знаки. Дына размахивал ракетой и кричал, показывая на меня: «Вот душегуб, вот убийца!» Я сказал: «Да, я убил Магистра, это правда». В эшелоне, во время эвакуации, когда он уверял подыхающих от голода и холода людей, якобы все в порядке и ничто не имеет смысла. Но им не хотелось бессмысленно умирать, только не было сил с ним расправиться. И тогда я, самый крепкий из них, толкнул Магистра, а когда он упал, ударившись о засов, они навалились на него, били деревянными башмаками, кусали его руки. Да, Катажина, это страшно, не смотри на меня иронически. Послушай, играют старое танго, что ты сказала? Слишком громко играют, не слышно человеческих голосов. А теперь ты услышишь мой голос, записали мое выступление, редактора «Экспрес са» и Лобзовского, хорошая идея. Майор заслонил мне все. Стал передо мной, из‑за его плеча виднелся только свод тоннеля, черный и сырой. Я услыхал свой собственный голос, звучащий в подземелье: «Граждане и товарищи! Для избрания сейма труда, мира и восстановления…»

— Где мы? — Я очнулся, когда машину тряхнуло на ухабе.

— Подъезжаем, — сказал Юрек. — Куда в первую очередь?

— На Рынок. Яновский в школе. Но сперва на Рынок.

Дуров походил на городок. Одноэтажные дома обступали квадратную площадь с колодцем посредине, от нее к реке и лесу разбегались улочки, красневшие новым кирпичом, блестевшие железом крыш. С пожарной каланчи свисали длинные флаги, красно — белый и зеленый, связанные внизу узлом. Между полотнищами — деревянный щит с белым орлом, увенчанным желтой королевской короной. Рынок был пуст, только орава детворы увязалась за машинами и глазела на репродуктор, который, хрипя и кашляя, натужно исторгал народные мелодии.

Выскочив из машины, я с интересом оглядел притаившиеся дома, догадываясь, что они обитаемы, лишь по движению в окнах.

— Снять орла? — предложил свои услуги Юрек Загайский. — Ну и разукрасили его, черт побери. Корона, как на святой иконе.

— Ни в коем случае! Стереги фургон, а мы поищем Яновского., Тот уже бежал через площадь, в расстегнутом пальто, без шапки, размахивая руками. Следом трусили члены комиссии, комендант милицейского поста, председатель кооператива и несколько ормовцев. Нас провели в пустующее пожарное депо, тут, в уголке, у раскаленной печки, мы церемонно расселись на колченогих стульях, разглядывая голые стены сарая, пропахшие сеном. Машина с радиоустановкой кружила по улицам, голос Юрека, призывающий население, и музыка слышались со всех сторон, окружали нас. Собрание предполагалось только через час, и я не спеша повел беседу о погоде и житье — бытье в Дурове, поскольку сразу приступать к делу было неудобно. Впрочем, я не знал всех этих людей, встречавших нас, и тех, которые дожидались в депо, однако допускал, что среди них есть противники и враги.

— Погода собачья, — поддакнул усач, сидевших! в сторонке. — Только ведь от разговоров она не станет лучше.

— Валяйте, валяйте! — подхватил Яновский. — Рубите сплеча.

Усач усмехнулся, встал, вытянул из‑под пальто газету.

— Вот о чем речь, — сказал он. — О процессе. Мы тут все читали подробно. Зима, киснешь в хате, так и времени полно. Мы тут, сколько себя помним, людоецы. Я лично два года сидел за забастовку, дом у меня полиция сожгла. Гитлер двух сыновей забрал и не вернул, жандармы до крови избили, стало быть, не говорите, будто бы я реакционер. Ежели это правда, о чем пишут, значит, меня за нос водили обманщики. Я родину никому продавать не собираюсь. Читал в газете об этом, к^к его, Сур дыне, «Электрике», и с меня достаточно. О себе рассказал, впору было бы услышать, кто же эт0 к нам пожаловал.

— Сейчас я и вам и всем расскажу, — поспешила с разъяснениями Катажина. — Я работаю бухгалтером на фабрике в Ц. Это мой муж. Его отца, рабочего, гитлеровцы убили за то, что он хотел такой Польши, какую сегодня строят. Его тетку убили, прикончили на улице тоже те, кому наша Польша не по душе, «люди из леса», «патриоты», «конспираторы». Выстрелили ей в живот, когда она возвращалась с фабрики. А сам он долгие годы томился в лагере…

Я старался не слушать, хоть уже привык к этим историям. Однако не мог примириться с мыслью, что именно Катажина рассказывает их публично. Не хватало еще, чтобы она наболтала о Ганке и больном ребенке.

Людовцы сидели недвижимо, как статуи, резко выделяясь на светлом фоне окна.

— Говорите j за кого будете голосовать, — встрепенулся начальник милиции. — За «тройку» или за этих, как вы называете, обманщиков? Не вы тут правите, вами правят…

Он запнулся, скользнул испуганным взглядом по лицам собравшихся, расстегнул воротник.

— Ну, говорите, говорите, — подбадривал учитель. — Я выскажусь в конце. Никто не хочет? Боитесь, что ли? Ясное дело. Боитесь. Все боитесь. Вами, господа людовцы, правят здесь те, кто себе виллы понастроил да на щетине миллионы нажил. Вот кого вы боитесь.

Он бросил на стол листок бумаги с поименным списком, потом сложенную вчетверо листовку. «Приказываем: на большевистские собрания не ходить, всем остаться дома. Приказываем: кто в день выборов опустит карточку с «тройкой», будет застрелен. Национальная армия свободы, Крестьянская стража, Католическая организация, представитель правительства». Тьфу! Даже по — польски толком не умеют. Столько названий выдумали, смотрите, вручную отпечатано: будет застрелен.

Посьвята потянулся за списком, рука его заметно дрожала.

— Думаете сейчас: откуда он знает? Все вы знаете, не велика тайна! Пусть придут сюда — укажу на них пальцем.

— Каждому жизнь мила, — вздохнул начальник милиции. — Только и всего? Лишь те, кого записал Яновский? Их больше, гораздо больше, наверняка.

Майор поднялся, подошел к окну, чтобы позвать кого‑то из своих людей, но раздумал. Взглянул на часы, спрятал листок в карман.

— Лютак вам разъяснит, правду ли пишут о варшавском процессе, — сказал он. — «Электрик» был его другом, толковал с ним, угрожал ему расправой. Расскажите, Лютак, народ хочет знать правду.

Я рассказал о майских событиях, убийстве Шатана, майор добавил историю о готовившемся похищении Ганки. Я не понимал, зачем все это нужно. Готовился выехать с программой, говорить о конкретных планах, а отнюдь не о себе. Немного погодя прибыли еще двое: ксендз и парнишка в высоких сапогах. Вошли вместе, держась за руки. Ксендз был старый и тощий. Из‑под клочковатых бровей смотрели блеклые глаза, казавшиеся из‑за его худобы слишком большими, каракулевая шапка прикрывала грязно — седые волосы.

— Я пришел пораньше, мои дорогие, — сказал он, поздоровавшись, — чтобы спросить, нельзя ли по — братски прийти к согласию. Наша бедная мать — отчизна уже захлебывается в крови своих сыновей. Как быть?

Загудел радиоузел. Загайский вернулся из своего рейда и теперь передавал марши. Приближался час собрания. Ксендз достал листовку, подал ее майору.

— Бога они забыли, лжецы, — сказал он. — А выдают себя за католиков.

Катажину одолела нервная зевота. Она сбегала к Юреку и вернулась с известием, что он нигде не встретил взрослых, всюду одни дети. Давно минул назначенный час, но на собрание никто не являлся.

— Ладно, раз гора не пришла к Магомету, то Магомет пойдет к горе, — заявил майор. — Ведите, Яновский, отправимся по дворам. А вы, граждане, останьтесь, подождите. Вы тоже, — обратился он к Катажине, — останьтесь. Сядьте у печки и рассказывайте, у вас здорово получается.

— Что вы затеваете? — спросил я его уже на площади. — Только без глупостей.

— Разделимся, — отрезал Посьвята. — Возьмите Загайского и председателя кооператива, обойдите этот паршивый Рынок, агитируйте за выход на собрание. А я со своими ребятами тряхану вот этих, согласно списку. ОРМО останется на Рынке в боевой готовности. Только колымагу с граммофоном я у вас заберу, вам музыка не требуется, а мне с вашим голоском на пластинке будет веселее. За работу.

Майор полез в машину, его люди последовали за ним, радиотехник поставил пластинку с мелодией «Когда народ в бой». Ормовцы пристроились на бетонированном цоколе колодца, курили сигареты и тревожно поглядывали в нашу сторону. Мы тронулись в путь, когда фургон с радиоустановкой исчез за углом. Я оглянулся, в воротах пожарного депо увидел Катажину и ксендза. Мы постучались в ближайшие двери. После долгой проволочки нас наконец впустили в сени. В горнице сидела молодуха с ребенком на руках. Младенец плакал. Мужчина, который нам отворил, был празднично одет, словно собирался в костел.

— Почему не идете на собрание, Куба? — начал председатель кооператива. Голос его подозрительно дрожал. — Почему не идете, а?

— Люди не идут, и я не иду.

— Но хотели бы пойти, по одежде видно, — заметил Юрек. — Боитесь, наверное, такой мужик, и струсил, а уже нечего опасаться, типы, которые вам угрожали, с минуты на минуту будут арестованы.

Куба уставился в пол. Я подошел к женщине, ребенок угомонился, поглядывал на меня с любопытством.

— Как его зовут?

— Юзек.

«Шел бы ты уж на собрание, не могу же я каждому в отдельности растолковывать суть дела. Остается почти три дня. А уже нет сил, я не оратор, есть хочется, ноги отмерзли. Почему именно меня суют во все дыры?»

— Сам бы посидел с вами, тепло тут, спокойно, — произнес я вслух. — А говорили, что в Дурове сплошные бандюги и торгаши.

— Зачем вы приехали с убеками? Под стражей хотите людей вести на выборы? Брать на испуг?

—| Так вы же не нас боитесь, дорогие мои, а тех, кто вам пулей грозит. Мы попросту не хотим погибать, надеюсь, это нам позволено? Однако хватит разговоров. Пойдете на собрание?

Куба пожал плечами. Все пойдут, и он пойдет.

— Все дома обходить будете? — поинтересовался Куба. — И до вечера не управитесь, уважаемый.

—. Ступай с ними, Куба, — шепнула женщина. — Моего послушают, а пана председателя нет, ведь он людей обворовывает.

— Ложь! — ощетинился председатель. — Я партийный!!! Как вы смеете!

— Вот именно партийный. Вор вы! — крикнул Куба. — Пусть приезжие послушают: вор и мошенник. И такого я должен слушать?

— Возвращайтесь к себе, — велел я председателю. — Ну, а мы как, пойдем?

— Иди с ними, Куба, чтобы какой беды не стряслось.

Мы вышли из дома.

— Читал я процесс, — сказал Куба. — Нечего говорить. Облапошили нас. Здесь живут три семьи…

В это мгновение с пожарной каланчи, поверх желтой короны орла застрочил ручной пулемет, и свист пуль заставил нас прижаться к стене. Я еще успел заметить, как ксендз тащил Катажину в депо, и ормовцы падали у колодца, раскидывая руки и переламываясь пополам. Куба высадил дверь, затолкал меня в сени и не дал снова выбежать наружу.

— Тех тоже обстреляли! — крикнул он, когда отозвались винтовки где‑то за Рынком. — Отходите огородами, а потом лесом к шоссе.

Я пинком распахнул дверь, ведущую во двор, перешагнул порог. Отступать нельзя. Катажина в пожарном депо. Те, на каланче, в любую минуту могут спуститься. Где Посьвята и его люди? Где милиционеры, ормовцы? Через площадь я не проскочу, простреливается. У меня и Юрека пистолеты. До угла Рынка огородами не более ста метров, оттуда можно прорваться к депо, мертвое пространство, не попадут.

Я дернул Юрека за рукав и выскочил во двор. Ломая изгородь, пересек два — три огорода и подобрался к последним строениям рядом с депо, с каланчи которого огрызался пулемет.

— Надо прорваться! — крикнул я Юреку и бросился дальше, задами. И вдруг услышал свой голос, грохочущий на полную мощность: «Настал час выбора для каждого, — с кем он и против кого…»

Я выскочил из‑за угла, пригнувшись и путаясь в полах тулупа, и тут же попятился при виде мчащегося прямо к депо фургона, из кабины которого свистели пули. Чужие, это не майор. Значит, захватили. Надо залечь тут, за углом. Если еще не заметили. Заслоняет поленница.

Машина, гремевшая моим голосом, остановилась, стрельба утихла, кто‑то оборвал мою речь, из репродуктора послышались ругательства и треск, громкий, как выстрелы. Я замолчал, там замолчал.

— Выходи по одному и без фокусов! А то подожжем хибару, — раздался голос из машины. Тишина. Кто остался в депо? Катажина, ксендз, усач и еще двое людовцев, начальник милиции, парнишка, приведенный ксендзом, фельдшер, который все время помал кивал, и еще кто‑то. Катажина, ксендз, усач и… А те — на каланче и в машине. Говорят в микрофон:

— На помощь не рассчитывайте. Остальные уже…

Треск в репродукторе. Слишком приблизились к микрофону. Кто‑то там бесится, а вот другой голос. «Остальные уже…» Неправда. Привезли бы с собой, показали, они любят устраивать спектакли. Сколько их может быть?

Я осторожно выглянул: из фургона никто не показывался. Машина стоит к нам задом. Может, рискнуть? Из депо раздался отчетливо звучащий в тишине голос ксендза:

— Уйдите, люди, а то прокляну.

— Господи, и вы там, святой отец! Выходите!

Тихий голос ксендза и рев из репродуктора. Тихий голос ксендза:

— Я не покину этих людей, не позволю свершиться преступлению. Где остальные?

— Выдайте только чужих, святой отец, красных.

— Не дождетесь. Где остальные? Это ты, дьявольское отродье, узнаю тебя по голосу, говори скорее: что вы сделали с остальными?

Почему они не выходят из машины? Их, должно быть, мало, они не чувствуют себя уверенно. Ведь это идет учитель Яновский с платком ка палке, точно парламентер.

— Внимание, не стрелять! — крикнул он. — Не стрелять!

Подошел к каланче, расставил ноги и принялся размахивать платком, выкрикивая:

— Если хоть раз стрельнете, двенадцать ваших, арестованных в доме ксендза, погибнут. Вам это хорошо известно. Бросайте оружие, бандиты. Брось оружие, ты…

Он зачитал по бумажке фамилии. На это не ушло и минуты, я насчитал всего пятерых. Потом огласил, кто арестован. Двенадцать имен. Я ничего не понимал. Ксендз спросил: где я, Юрек, майор и его люди.

— Узнаете, отец, в свое время. Выходи из машины!

— Вставай, — шепнул я Юреку. — Идем.

Я достал пистолет и медленно приблизился к машине.

— Выходи! — крикнул.

Показались трое в куртках, кепках, с подсумками на ремнях, грохнули о мостовую винтовки, потом бандиты спрыгнули на землю и подняли руки. Учитель приказал им лечь на землю, легли.

— Стереги, — велел он Юреку. — А вы там, наверху, бросьте хлопушки — и слезайте!

Короткая очередь с каланчи. Юрек вздрогнул, сломился пополам, учитель выронил палку с плакатом. Я прыгнул за машину, но больше не стреляли. С минуту было тихо, потом раздался звон разбитого стекла, и я увидел бегущую к нам через площадь Катажину. Я прицелился в окно каланчи и потерял из поля зрения Катажину, Юрека и учителя, слышал только шарканье, какие‑то стоны и догадался, что она оттаскивает Юрека за машину.

— Залезай внутрь, быстро! Юрек, включай радио, можешь?

— Могу. Попали в меня, но смогу.

— Майор не придет. Сторожит арестованных в доме ксендза, — послышался голос учителя. — Сам ранен, но сидит с гранатами, стережет. Как бы не подорвал их, ведь здесь стреляли. Мы захватили героев на совете, но была перестрелка, и охрана накрылась. Что теперь делать?

— Кася, готово? Яновский, влезайте! Юрек, заводи что придется, лишь бы нас слышали.

Я сел в кабину с одним из разоруженных бандитов, который до этого вел машину, приказал ехать к дому ксендза, но прежде чем он запустил мотор, увидел трех ормовцев. Крикнул им, чтобы они заняли депо, и уехал.

Дом ксендза — новостройка, возле такого же новехонького костела, и вокруг добротные строения из кирпича. Юрек завел пластинку — ту самую, с моим голосом, и мы подкатили на самой середине речи. Учитель опрометью кинулся через садик, вскочил на крыльцо, что‑то выкрикивая. Мы последовали за ним. Майор сидел под распятием, в заставленной темной мебелью гостиной, в каждой руке по гранате. Автомат на коленях. В противоположном углу, сбившись в кучу, стояли двенадцать человек. Глаза — полубезумные от страха, занемевшие руки с растопыренными пальцами дрожат. Майор бледен, на пол капает с ноги кровь.

— К счастью, гранаты не бросили, — облегченно вздохнул учитель. — А ведь стреляли. Мне в руку попало, а тому похуже.

— Заприте их в каком‑нибудь погребе, здесь должен быть погреб.

Учитель принялся выводить арестованных по двое, наконец управился с заданием. Мы осторожно положили майора на пол. Я распорол ему штанину. Пуля засела в колене. Глянул в лицо — только в глазах таилась яростная боль.

— Людей моих перебили, — сказал Посьвята. — Мы их застали врасплох. Совещались. Перестаньте кричать, Лютак, без конца повторяете одно и то же.

Катажина сбегала к машине, репродуктор умолк. Надо наложить шину и немедленно в госпиталь. Фельдшер в депо. Хотите водки?

Мы остались вдвоем с Посьвятой, учитель сторожил пленных, Катажина не возвращалась.

— Оставь, — сказал майор, — вызови кого‑нибудь, фельдшера, он все сделает. Поезжай назад, тянуть нельзя. Созови собрание, собрание, говорят тебе. Со мной тут ничего не случится, а от одного удовольствия лицезреть тебя не поправлюсь. Ступай же.

Я вышел. Сейчас я готов был выслушать любой приказ, который бы снова подвинтил во мне разболтавшиеся гайки и подтянул ослабевшие пружины. Поплелся к машине, но водитель удрал.

— Кася! — крикнул я. — Что ты там делаешь?

— Он умер, Роман. Юрек умер.

Я даже не заглянул в машину. Стоял, застегивая тулуп, и смотрел на выбиравшуюся из‑под брезента Катажину. Она обняла меня за шею и прижалась головой к плечу. Дрожала. Из кирпичного дома вышли какие‑то люди и остановились у забора. Их появлялось все больше — молчаливых, застывающих на месте при виде нас.

— Надо закончить дело, Кася, — сказал я, взял ее за руку и повел на площадь.

У депо собрались дуровчане, черная шапка ксендза плыла над толпой. Несколько ормовцев, вооруженных винтовками, сидели у колодца. Надо распорядиться, чтобы они подменили учителя и собрали убитых. И послать фельдшера. Необходимо поискать шоферов, ина че придется вызывать их из Ц., а это займет много времени. Телефон наверняка не действует, бандиты должны были перерезать провода. А вечером мне звонить домой. Пусть войдут в депо, время есть, еще не все собрались. Катажина разговаривает с фельдшером, это хорошо, вопрос улажен. Я не двигался с места, заглядевшись на Катажину, точно от нее мог ожидать приказов и словно бы дальнейший ход событий этого дня зависел тоже от нее; хотел подойти к ней поближе, чтобы она была совсем рядом, но сковывали меня взгляды других людей, мужчин с винтовками и обитателей Дурова, и я по — прежнему стоял и глядел на Катажину до тех пор, пока все остальное не расплылось перед глазами.