(отрывок из вышеупомянутого романа Владислава Цены)

Сначала лагерь-гетто немцы устроили в Замке, откуда ежедневно по утрам евреев гнали на строительство аэродрома и дороги. Несколько тысяч семей согнали на небольшое пространство, огороженное стенами Замка, жили они в полуразрушенных комнатах, в руинах башен, в подземных крепостных коридорах и на открытых бастионах. Позже внутри Замка начали строить нечто вроде огромных конюшен-бараков, где работали городские ремесленники, плотники, каменщики и столяры, из числа тех, кто не подлежал обязательным работам на аэродроме. В городе знали, что в Замке нет ни воды, ни канализации, в результате освобождения многих квартир в самом городе значительно улучшились жилищные условия, что притупило чувство сострадания и сочувствия к узникам гетто.

Потурецкий решил своими глазами увидеть, что делается в Замке, и поразмыслить над тем, как можно помочь согнанным туда людям, ибо то, что им надо помочь, для него не вызывало сомнения, и никто из тех, с кем он на эту тему разговаривал, не осмеливался возражать, хотя дело было довольно трудным. Так случилось, что мой родственник, плотник, ходил со своими людьми на работы в Замок. Я с ним договорился, чтобы он взял нас, пообещав, что мы будем работать. Он не спрашивал, зачем мы туда идем, считал наверняка, что у нас там есть какие-нибудь дела, потому что были и такие, которые пытались торговать с заключенными.

Когда мы поднимались на Замковую гору, в нос нам ударила ужасная вонь; направляющиеся туда же рабочие затыкали носы мокрыми платками, замедляли ход, словно навстречу нам по склону ползла волна нечистот. Я уж было хотел повернуть назад, но тут увидел на лице Потурецкого выражение не брезгливости и отвращения, а ожесточения и бешенства. Все мышцы его лица были напряжены, глаза сузились, губы поджаты. Я вспомнил, что, говоря о тех, кого заперли в Замке, он назвал их не «евреи», а «люди», и мне стало стыдно за свою нерешительность.

Мы прошли ворота, в которых стояли наши «синие» полицейские под командой немцев и два молодых еврея в синих комбинезонах с повязками на рукавах и толстыми палками в руках. На большом наружном дворе Замка происходила в этот момент стрижка евреев: около ста мужчин с бородами и пейсами стояли в очереди, пели в ритме марша немецкую песенку и подпрыгивали во время припева, рядом уже остриженные стригли своих собратьев.

— Они их приручили, сумели унизить, запугать, — услышал я шепот Потурецкого.

Родственник показал нам работу. Каждому дали в помощь по четыре еврейских рабочих, которые должны были очищать от коры стволы елей, а мы должны были их распиливать. Потурецкий пилил страстно, я изо всех сил следил, чтобы он не повредил пальцы ни себе, ни мне, так как он смотрел не на пилу, а на толпу людей. Работающие с нами были молоды, но наголо остриженные головы, бледные лица, вытаращенные на нас глаза делали их страшными. От них несло смрадом. Я заметил, что они объясняются друг с другом только взглядами и предметом их особого интереса является Потурецкий. Наконец один из них заговорил.

— Пан учитель, — сказал он. — Хоть немного воды. Мы три дня без воды.

— Откуда я возьму вам воду?

— У полиции есть, у ворот.

— Для всех не хватит.

— Мы не просим для всех.

— Меня зовут Натан Гольдберг, — сказал тот же человек, самый младший из восьми, и представил остальных, как будто бы хотел уверить нас в том, что наличие у них имен и фамилий делает их более достойными нашей помощи, более приметными, более похожими на нас.

— Пан учитель, — продолжал Гольдберг, — вы же нас помните, вы и учитель Кромер встречались с моей мамой. Поэтому я…

— Я здесь нелегально, бросьте вы с этим «учитель», — оборвал его Потурецкий. — Увидим, что удастся сделать, а пока принимайтесь за работу.

Он спокойно пошел в направлении ворот. Я видел, как он разговаривал с полицейским, показывая на горло. Я подумал, что сейчас его узнают и арестуют; желая его спасти, я взял плотницкий топоре широким лезвием и пошел к нему, но до того, как я поравнялся с ним, у него в руках уже оказалась армейская фляжка с водой. К месту работы он возвращался медленно, на обмякших ногах.

— Этот полицейский меня наверняка узнал. Он ведь ходил на родительские собрания, я помню, у него маленький сын. Наверное, подумал: раз я здесь, значит, имею право здесь быть. Известный способ мышления людей, воспитанных в военном духе. Ну, есть фляга воды. Для скольких? Для восьми тысяч или только для наших? Может, надо дать кому-нибудь другому? Детям, например. Не знаю, чуда я не совершу.

В каких-нибудь ста метрах от нас находился табор под открытым небом, наиболее предприимчивые построили из пальто, одеял, рубашек, ветвей и проволоки примитивные шалаши. Мы видели только стариков и детей, молодые ушли на работу. Мы чувствовали на себе сотни взглядов, которые нас пронизывали, душили.

— Не могу смотреть, — сказал я. — Мерзость.

Именно. Мерзость. Достаточно унизить того другого человека, и ты будешь относиться к нему с отвращением, как к клопу. Это метод. Потом его легко будет убить. Так подготавливается убийство.

Он засмеялся, я никогда прежде не слышал такого смеха, должно быть, он был потрясен до глубины души.

— Не надо было соглашаться на первый шаг, — сказал он Натану, — даже на звезду. Сам-то я пошел смотреть казнь, — прошептал он самому себе. Длинные листы коры, пахнущие смолой, падали ему на руки. — Возьмите бревно, прогуляемся, — приказал он.

Мы обошли с бревном на плечах почти весь Замок, чтобы изучить обстановку, видели полуголых детей, сдирающих со стен мох и жующих его, женщин, сшивающих из платьев, рубашек и одеял большие полотнища для «палаток», стариков, копающих яму для нечистот. Ад. Потурецкий, который отлично знал топографию Замка, проверял, так ли он все помнил, а может, проверял сам себя. Он все время молчал, и мы молчали. Заговорил он внизу, после окончания работы, в своей квартире. Мы выпили несколько рюмок, но, пока с нами была Ванда, Потурецкий не разрешал ничего рассказывать, поэтому мы обменивались незначительными деловыми замечаниями, а когда она вышла, он вынул из ботинка зеленую книжечку с печатью.

— Трудовое удостоверение, — сказал он. — Я нашел его в Замке. Такая бумажка дает право на жизнь. Надо подумать о фальшивых документах. Подделать, например, такие книжечки, дать им, пусть сами распределяют между собой, если они на это еще способны. Печатник. Гравер.

Он задумался, как бы отыскивая в памяти фамилии и лица, а я с изумлением смотрел на зеленую картонку, я не заметил в Замке, где и когда он ее нашел. Приближался комендантский час, и я должен был уйти от Потурецких. На следующий день Вацлав сказал, что стоит подумать об организации побега из гетто. Я решил, что он шутит. Побег нескольких тысяч человек? Каким образом? Куда? Это ведь не польские военнопленные 1939 года и сейчас не 1939 год.

— Собственно, нам всем следовало бы надеть еврейские повязки, закрыть магазины, когда закрывали еврейские, отпустить бороды, когда их публично обстригли, — говорил Потурецкий. — Человеческая солидарность! Красивая выдумка. Мы не способны на это и одновременно внушаем себе: это нас не касается, это не наша беда. Нас уже разделили. Сделан первый шаг. Теперь мы думаем, как бы им помочь, причем со стыдом об этом думаем, по крайней мере я. Что, долг? Только бы не случилось так, что мы удовлетворимся лишь самой идеей о помощи, успокоим свою совесть тем, что ведь, черт возьми, было у нас чувство жалости и сочувствия.

Добрый успокаивал Потурецкого, объяснял, что невозможно всех вывести из лагеря, а если даже каким-то чудом удалось бы это сделать, то некуда вести их. Спрятать можно несколько семей, человек десять, не больше, остальные погибнут, поэтому, может быть, в Замке у них больше шансов выжить, ведь условия улучшаются, можно будет помочь, ускорить работу, провести агитацию в городе. Сами евреи не пойдут на риск коллективного побега.

— Мы должны вырвать оттуда самых ценных, — сказал Кжижаковский, «Лех».

— А как узнать «ценного человека?» — спросил Потурецкий. — Кто дал нам право определять ценность людей?

— Работяг там не найдешь, — заявил «Настек».

— Среди портных и сапожников было несколько наших, но никто из них после сентября не вернулся.

— Я имел в виду выдающихся людей, умы, а не убеждения, — объяснял Кжижаковский.

Тут неожиданно отозвался Кромер, всегда задумчивый, как правило, молчащий во время заседаний.

— Там, в гетто, мой внебрачный сын с матерью и ее мужем. Гольдберги. Натан Гольдберг. Извините.

Стало тихо, все были удивлены и как бы смущены внезапным признанием Кромера, он был человек спокойный, женатый. Я вспомнил лицо Натана Гольдберга, которого встретил в гетто в Замке. Знал ли он, что Кромер его отец? Как это случилось? Кромер преподавал у нас в гимнааии уже давно, сколько же тогда лет Натану? Я не мог в это поверить и, признаюсь, был искренне возмущен. Из подавленного настроения нас вывел Потурецкий. Он подсел к Кромеру, положил руку ему на плечо и спокойно сказал:

— Держись, старик. Итак, у нас есть уже три кандидата к побегу, те, которых ты назвал. Давай думать дальше.

Мы включили в список еще восемь фамилий, только восемь. Петр Манька предложил совсем иной, совсем простой план: включенные в наш список должны спрятаться на возах, которые в Замок доставляли строительный материал, их подвезут к самой лесопилке, там их встретят, временно укроют, пока не найдут подходящее убежище и подготовят переброску дальше. Познакомить этих людей с планом побега было делом несложным, единственная во всем этом трудность — уговорить возчиков. О признании Кромера больше никто не вспоминал, хотя всем было как-то не по себе. Потом собрали средства на подкуп возчиков, а список решили дополнить после получения сведений о заключенных в Замке. Возчики, видно, смекнули, что мы пытаемся провернуть выгодное дельце, где в ход пойдут золото и бриллианты — в Замке было довольно много богатых семей, — запросили астрономическую для нас сумму, поэтому переговоры, еще не начавшись, провалились. Другой выход нашел Потурецкий. Караульный из «синей» полиции А. П., который нес службу как раз в Замке был отцом его ученика, ровесника Кжижаковского, Говорили, что этот полицейский падок на взятки. Потурецкий знал, что сын его не погиб во время сентябрьской кампании, как об этом распространялся отец, а через Венгрию пробрался в польское войско, формирующееся во Франции, именно этот факт он и решил использовать. Дело поручили Кжижаковскому, тот в целях конспирации назначил встречу на кладбище. Мне Добрый велел прикрывать «Штерна», я достал из тайника, который устроил в подвале, пистолет, снял с него смазку, зарядил и приладил с помощью специального ремня на груди под пиджаком. А. П. пришел на место встречи с лопатой и киркой как бы для того, чтобы привести в порядок могилу жены. Он разговаривал с Потурецким, а я том временем стоял у кладбищенской часовни, откуда был прекрасно виден и вход на кладбище, и обе главные аллеи. Я видел, как A.П. брал у Потурецкого деньги, считал и рассовывал по карманам.

— Порядок, — сказал потом Потурецкий. — Согласился-таки вывести всех, кто в списке. Всех девятнадцать. Их предупредят о том, что они должны все вместе, одной группой, выйти в этот день на работу. Среди них будет один фашист, которого придется пристукнуть. Остальное берет на себя Добрый. Завтра буду знать, каким путем их поведут и куда.

Побег должен был произойти через несколько дней, но я уже не принимал участия в дальнейших приготовлениях, поскольку получил другое задание: подыскать помещение для одного из наших «специалистов» из Замка после побега. Рабочие группы выходили из ворот Замка точно в шесть утра. В назначенный день побега погода благоприятствовала нашим планам: стоял густой туман. Всю ночь я не спал, около шести вышел из дома. Площадь была пуста, затянута туманом. У меня еще было время дойти до назначенного места, я закурил и взглянул на часы на башне ратуши. Было пять минут седьмого. В этот момент из ворот гестапо стремительно вылетела автомашина и помчалась в направлении Замка, за ней крытый полицейский фургон. В следующую минуту издалека послышались выстрелы, сомнений быть не могло: стреляли у Замка. Недоброе предчувствие удержало меня возле дома, на условленное место я не пошел. Вскоре обе полицейские машины вернулись. Визжа тормозами, они остановились перед гестапо. В слабом свете зажженных фар, едва пробивающих полосы тумана, я увидел спрыгивающих эсэсовцев, услышал лающие слова команды, и вслед за этим раздался грохот выстрелов. По окутанной туманом площади бежало несколько человек. Пули цокали о булыжник. Стреляли из автоматов. Все ясно, А. П. оказался предателем. Беглецов привезли в город, они пытались спастись бегством. Я видел, как пули настигали одного за другим, убежать никому не удалось.

Я шмыгнул в подворотню, перелез через каменную стену, отделяющую наш двор от соседнего, и боковой улочкой пробрался к Потурецого. Они тоже слышали выстрелы и были уже одеты.

— Уходите, и как можно скорее, — сказал я. — Он предал. И вас выдаст.

— Еще не известно, — ответил Потурецкий. — Ты видел его на площади?

— Нет, но в таком тумане трудно что-либо разглядеть.

— Тогда подождем, поскольку нет уверенности в том, что поймали нашу группу. Ведь в Замке могло стрястись все что угодно, нам придется отложить на какое-то время наш план.

— Вацек, прошу тебя, бежим, — умоляла его жена. — А когда выяснится — вернемся.

— Спокойно, без истерики. Добрый даст знать.

Добрый появился не скоро, что-то около восьми, когда Потурецкий уже собирался отправиться на площадь, в свою букинистическую лавку.

— Провал, — подтвердил Добрый. — Взяли десять человек, пока не известно, кого именно. Рассказывают, что все десять убиты при попытке бежать. Сам А.П. тоже арестован.

— Как это десять? Здесь что-то не то. У него был список на девятнадцать, так что если выдал, то взяли бы всех. Нельзя ли поточнее узнать?

— Только не сейчас. Он знает тебя и Кжижаковского, поэтому вам необходимо скрыться. Не строй из себя героя — это ничего не даст. Ты должен немедленно исчезнуть в интересах всей организации.

— А я не верю в его измену, — стоял на своем Потурецкий. — На площади было только десять человек.

— А выстрелы в Замке? Может быть, остальных там уложили?

Потурецкий опустил голову. Доводы были убедительны. Теперь Добрый не уговаривал и не советовал — он распоряжался. Вацлав и Ванда послушно сложили самые необходимые вещи и, взяв велосипед, огородами вышли за город. Кжижаковский укрылся в семействе Доом, а книжной лавкой занялся другой член правления, который симпатизировал нам, но членом организации не был.

Прошла неделя. Ни Потурецких, ни Кжижаковского не искали. Немцам было не до них: в эти дни Германия напала на Советский Союз. Мы в организации дали отбой, хотя многое осталось непонятным: по имевшимся сведениям, в день побега гестаповцы поехали в Замок и арестовали в первую очередь полицейского А. П., потом застрелили на плацу во время утренней проверки десять человек, вытащив из строя первых попавшихся, без всякого выбора, не по списку. Среди расстрелянных не оказалось ни одного из наших. Еще десять парней привезли на площадь и там застрелили при попытке к бегству, но и среди этой десятки не было никого, кто бы фигурировал в нашем перечне. Мы по-прежнему ломали голову, зачем А. П. выдал? И кого? Возможно, решил столь ужасным способом уйти от данного нам обещания, а может быть, он лишь сказал гестаповцам о своих подозрениях относительно готовящегося побега? Зачем тогда его арестовали? Все эти обстоятельства так и остались невыясненными. А. П. отправили в Освенцим, и только после войны мы узнали, что там его расстреляли. (…)